Гражданин Галактики (Сборник - журнальные иллюстрации) [Роберт Энсон Хайнлайн] (fb2) читать онлайн

Роберт Хайнлайн ГРАЖДАНИН ГАЛАКТИКИ * Двойная звезда Гражданин Галактики *

ДВОЙНАЯ ЗВЕЗДА

1

Если входящий в бар человек одет как деревенщина, но при этом ведет себя словно владелец заведения, можете быть уверены — перед вами космонавт.

Это логически неизбежно. Сама профессия заставляет его чувствовать себя господином всего сущего, и если уж космическому волку приходится марать подошвы о грешную землю, он делает это с видом короля, шествующего среди подданных. Что касается его одежды, то от человека, проводящего в униформе девять десятых своего времени и более привычного к глубокому космосу, чем к цивилизации, едва ли можно ожидать, чтобы он знал, как одеваться. Для недобросовестных портных, роящихся вокруг каждого космопорта и торгующих вразнос «земной экипировкой», он — желанная добыча.

Этот крепко сбитый парень был одет, как огородное пугало — накладные плечи казались слишком велики, кое-как скроенные шорты задирались и открывали его волосатые ляжки всякий раз, когда он садился, а рубашка с оборками, похожая на женскую ночную сорочку, шла ему не больше, чем седло какой-нибудь буренке.

Но я придержал свое мнение и предложил ему выпить на мой последний полуимпериал, посчитан это выгодным помещением капитала, — у космонавтов обычно водится монета.

— Горячей плазмы! — сказал я, когда мы чокнулись.

Это было моей изначальной ошибкой во взаимоотношениях с Даком Бродбентом. Вместо того чтобы ответить «Чистого пространства!» или «Мягкой посадки!», как следовало бы, он оглядел меня и сказал:

— Прекрасный тост, но не по адресу. Я никогда не был в космосе.

У меня имелось достаточно оснований промолчать. Космонавты не часто заходят в бар «Каса Маньяны»^[1] — это не того сорта отель, который мот бы привлечь их, да и от порта он далековато. Когда кто-либо заявляется в бар в цивильной одежде, ищет самый темный угол и протестует, если его называют космонавтом, это его дело. Я выбрал эту точку потому, что мог следить отсюда за всеми, сам оставаясь невидимым. Я задолжал понемногу тут и там — обстоятельство не слишком значительное, но несколько затруднительное. Оставалось предположить, что у незнакомца есть свои причины поступать так же, и отнестись к этому с пониманием.

Но мои голосовые связки жили своей собственной жизнью — дикой и свободной.

— Не говорите мне этого, братишка. Если вы земная крыса, то я мэр Тихо Сити^[2]. Держу пари, — добавил я, заметив осторожность, с которой он поднимал свой стакан — бессознательное разоблачение привычки к низкой гравитации, — на Марсе вам довелось выпить гораздо больше, чем на Земле.

— Потише! — зашипел незнакомец, не разжимая губ. — Почему вы уверены, что я космонавт? Вы же не знаете меня.

— Простите, — сказал я. — Вы можете быть кем хотите. Но у меня есть глаза. Вы выдали себя в ту же минуту, как вошли.

— Как? — едва слышно выдохнул он.

— Пусть это вас не беспокоит. Вряд ли другие что-нибудь заметили. Но я вижу то, чего не видно остальным. — Я протянул ему визитную карточку, сделав это, быть может, немного чопорно. Но на свете есть всего лишь один Лоренцо Смит, Человек-Театр.

Да, это я тот самый «Великий Лоренцо, Экстраординарный Мим и Непревзойденный Подражатель».

Иллюстрации Frank Kelly Freas

Он прочитал карточку и сунул ее в наружный карман, чем очень меня раздосадовал: подобные карточки — с имитацией отпечатка руки — стоили немалых денег.

— Понимаю, — сказал он тихо, — но что такого было в моем поведении?

— Сейчас покажу. До двери я пройдусь, как земная крыса, а вернусь так, как шли вы. Смотрите.

Сказано — сделано. Принимая во внимание нетренированность взгляда собеседника, я прошел путь назад, слегка утрировав его походку, — мои подошвы мягко скользили вдоль самого пола, как если бы это были палубные плиты, центр тяжести тела был сдвинут вперед, чуть вытянутые перед туловищем, готовые мгновенно за что-нибудь ухватиться руки непрерывно ощупывали пространство.

Была еще дюжина других деталей, которые нельзя выразить словами. Правда состоит в том, что, если уж вам выпало быть космонавтом, ваше тело должно научиться бессознательно удерживать равновесие. И вы должны сжиться с ним. Горожанин, который всю жизнь спотыкается на гладких, неподвижных полах при нормальной гравитации и падает, наступив на собственные шнурки, движется иначе. Не так, как космонавт.

— Поняли, что я имел в виду? — спросил я, проскользнув на свое место.

— Боюсь, что да, — кисло подтвердил он. — Неужели я в самом деле так хожу?

— Да.

— Гм-м-м… Мне, возможно, следовало бы брать у вас уроки.

— Это был бы не худший вариант.

Космонавт уставился поверх меня, показывая пальцем бармену, чтобы тот наполнил наши стаканы. Когда заказ появился, он расплатился, выпил и соскользнул со стула — все одним непрерывным движением.

— Ждите меня, — тихо сказал незнакомец.

Я не мог отказаться, ведь заказывал-то он. Да я не хотел; этот человек заинтересовал меня, успев понравиться даже за десять минут знакомства. Он принадлежал к тому типу больших отталкивающе привлекательных увальней, к которым стремятся женщины и с которыми стараются не связываться мужчины.

Осторожно пробираясь через всю комнату, космонавт по пути миновал стоящий у двери столик, за которым сидели четверо марсиан. Не люблю марсиан. Мне не нравится штуковина, похожая на ствол дерева, украшенный сияющим словно солнце шлемом, который должен утверждать ее человеческие права. Мне не нравится то, как у них растут псевдоконечности, это напоминает змей, выползающих из нор. Мне не нравится их способность смотреть во всех направлениях одновременно, не поворачивая головы, — если, конечно, считать, что у них есть головы, которых на самом деле вовсе нет. И главное, я не могу выносить их запах!!!

Никто не может обвинить меня в расовых предрассудках. Мне безразлично, какого цвета у человека кожа, какой он расы или религии. Но люди есть люди, в то время как марсиане — просто вещи. Они даже не животные, по моему глубокому убеждению. То, что их допускают в бары и рестораны, предназначенные для людей, больно ранит и оскорбляет меня. Я бы лучше согласился все время жить в окружении кабанов-бородавочников. Но конечно, существует Договор, что ж тут поделаешь.

Когда я вошел, этой четверки в баре еще не было, иначе я бы их учуял. Более того, их определенно не было здесь несколькими минутами раньше, когда я ходил до двери и обратно. Но теперь они тут, стоят на своих пьедесталах вокруг стола и изображают из себя людей. А я даже не услышал, как кондиционер увеличил скорость вращения.

Даровая выпивка потеряла теперь всякую притягательность. Хотелось просто, чтобы мой благодетель поскорее вернулся и я подучил бы возможность вежливо убраться. Внезапно до меня дошло, что он взглянул в направлении марсиан как раз перед тем, как смыться столь поспешно. «Уж не в них ли тут дело?» — подумал я и тоже посмотрел туда, стараясь понять, интересуются ли эти твари нашим столиком. Но как вы можете узнать, за чем именно наблюдает или о чем думает марсианин? Вот еще одна причина, по которой я не люблю их.

Я высидел еще несколько минут, вертя в руках стакан и удивляясь, куда делся мой космический друг. Он не появлялся. А я-то надеялся, что его радушие распространится и на обед и, если мы понравимся друг другу, дело даже дойдет до маленького кратковременного займа. Иные перспективы — признаю! — были весьма шатки. В последнее время я уже дважды пытался дозвониться своему агенту, тот не отвечал. Его автосекретарь фиксировал мои сообщения — и только. Если сегодня вечером я не опущу в дверь номера монетку, она просто-напросто не откроется. Да, вот до какой степени иссякла моя удача.

Посредине этих меланхоличных раздумий официант тронул меня за локоть.

— Вас вызывают, сэр.

— А? Что? Отлично, дружище, не принесете ли вы аппарат на стол?

— Простите, сэр, но это невозможно. Будка в коридоре.

— Спасибо, — ответил я как можно теплее, раз уже не мог дать ему на чай.

При выходе мне пришлось сделать широкий круг, чтобы обойти марсиан.

Одного взгляда на кабину видеофона было достаточно, чтобы понять, почему аппарат нельзя было принести прямо к столу. Это было сооружение, максимально защищенное от подслушивания, подглядывания и вторжения. Объемный экран ничего не показывал. Он не прояснился даже после того, как дверь за мной защелкнулась, оставаясь молочно-белым до тех пор, пока я не уселся и не сунулся лицом прямо в приемное устройство. Только тогда опаловые облака растаяли и передо мной возник мой друг-космонавт.

— Простите, что ушел от вас, — сказал он торопливо, — но время не терпит. Я хочу, чтобы вы немедленно прибыли в номер 2106 отеля «Эйзенхауэр».

Ничего больше объяснять он не стал. «Эйзенхауэр» столь же непопулярен среди космонавтов, как и «Каса Маньяна». Я почувствовал легкий привкус тревоги. Обычно вы не подбираете в баре незнакомцев и не настаиваете потом, чтобы они приходили к вам в номер гостиницы, — во всяком случае, если они одного с вами пола.

— Зачем? — спросил я.

У космонавта был вид человека, привыкшего, что-бы ему повиновались без вопросов. Я изучал собеседника с профессиональным интересом. Его состояние нельзя было назвать гневом, это больше напоминало грозовую тучу перед бурей. Наконец он взял себя в руки и ответил:

— Лоренцо, нет времени объяснять. Вы готовы к работе?

— Вы имеете в виду профессиональное предложение? — ответил я медленно. На одно ужасное мгновение я заподозрил, что он предлагает мне… Ну, вы понимаете — ту еще работенку. До сих пор мне удавалось сохранять профессиональную честь в целости и сохранности, несмотря на все стрелы и камни фортуны.

— О, конечно, профессиональное! — ответил он быстро. — Это дело требует самого лучшего актера, которого мы только можем заполучить.

Мне удалось сдержать вздох облегчения. Истинная правда состояла в том, что я был готов к любой работе по специальности, — и с радостью сыграл бы даже балкон в «Ромео и Джульетте».

— В чем заключается ваше предложение? Мой календарь достаточно заполнен.

— Я не могу объяснять по видеофону, — отмахнулся он. — Возможно, вы не знаете, но любая защищенная схема может быть разблокирована — при помощи соответствующего оборудования. Валите сюда, да побыстрее.

Он горячился, однако я себе этого позволить не мог.

— За кого, в самом деле, вы меня принимаете? За мальчика на побегушках? Вы разговариваете с Лоренцо! — Я вздернул подбородок и принял оскорбленный вид. — В чем ваше предложение?

— Проклятье, я не могу вдаваться в подробности по видеофону. Сколько вы получаете?

— Э-э? Вы спрашиваете о моем профессиональном жалованье?

— Да, да!

— За одно представление? Или в неделю? Или по произвольному контракту?

— Не имеет значения. Сколько вы получаете в дань?

— Мой минимальный гонорар за одно вечернее представление — сотня империалов.

Это была истинная правда. Да, временами я был вынужден играть с последующим возвращением части оплаты, но в контракте никогда не стояло меньше, чем мой минимум. У каждого человека есть уровень, ниже которого он не должен опускаться ни при каких обстоятельствах. Лучше уж голодать.

— Отлично, — быстро ответил космонавт, — сотня империалов наличными окажется у вас в руках в ту минуту, как вы появитесь здесь. Но торопитесь!

— Э-э-э? — С неожиданным испугом я понял, что так же легко мог бы назвать цифру и в две сотни, и в две с половиной. — Но я еще не дал согласия.

— Неважно! Мы все обсудим, когда вы придете. Сотня ваша, даже если вы отклоните предложение. Если же примете — отлично, назовите это премией сверх оплаты. Ну, соизволите вы, наконец, отключиться и прийти сюда?

Я кивнул:

— Несомненно, сэр. Имейте терпение.

К счастью, «Эйзенхауэр» располагался неподалеку от «Касы», ведь у меня не осталось денег даже на проезд. Хотя искусство пешей прогулки в наше время почти утеряно, я буквально смаковал ее — к тому же это дало мне время собраться с мыслями.

Я не дурак и понимаю, что, когда один человек слишком озабочен тем, чтобы всучить деньги другому, пора открывать карты. Почти наверняка здесь есть что-то незаконное или опасное, или то и другое вместе. Я не слишком беспокоюсь по поводу законности ради законности и согласен с Бардом, что Закон — очень часто идиот, но все же в основном держусь правой стороны улицы.

Однако поняв вскоре, что у меня недостает фактов, чтобы сделать хоть какие-то выводы, я отбросил эти мысли, перекинул плащ через руку и зашагал по улице, наслаждаясь прекрасной осенней погодой и разнообразными ароматами столицы.

Мне пришло в голову, не доходя до главного входа, воспользоваться грузовым лифтом от нижнего полуподвального этажа до двадцать второго. Возможно, предосторожность была излишней, но иногда у меня появляется смутное ощущение, что будет лучше, если я останусь никем не узнанным.

Дверь открыл мой друг — космический волк.

— Вы шли слишком долго, — прорычал он.

— В самом деле? — Я вошел и огляделся.

Как и можно было ожидать, номер представлял из себя довольно дорогие апартаменты, но пребывали они в полном беспорядке. По крайней мере дюжина грязных стаканов и столько же грязных чашек были разбросаны тут и там — не составляло труда догадаться, что я оказался всего лишь последним из большого числа посетителей. Еще один человек, в котором тоже можно было заподозрить космонавта, хмуро смотрел на меня, растянувшись на диване. Я взглянул на него вопросительно, но представиться друг другу нам не предложили.

— Ну, наконец-то вы здесь. Перейдем к делу.

— Конечно. Помнится, — добавил я, — упоминалась какая-то премия.

— Ах да, — открывший дверь космонавт повернулся к человеку на диване. — Джок, заплати ему.

— За что?

— Заплати!

Теперь я убедился, который из двух на самом деле был боссом, — хотя в присутствии Дака Бродбента в этом и так почти не оставалось сомнений. Лежавший на диване парень быстро вскочил и, все еще хмурясь, отсчитал мне полсотни и пять десяток. Я осторожно, не пересчитывая, взял их и сказал.

— К вашим услугам, джентльмены.

Большой человек пожевал губами.

— Во-первых, я хочу, чтобы вы торжественно поклялись, что не проговоритесь об этой работе даже во сне.

— Если просто моего слова не достаточно, чем лучше моя клятва? — Я быстро посмотрел на маленького человека, снова растянувшегося на диване — Мы так и не познакомились. Я Лоренцо.

Тот безучастно взглянул на меня. Мой знакомый из бара торопливо сказал:

— Имена значения не имеют.

— Не имеют? Перед тем как умереть, мой почтенный папа заставил меня обещать ему три вещи; во-первых, никогда не смешивать виски ни с чем, кроме воды, во-вторых, всегда игнорировать анонимные письма, и в последних, никогда не говорить с незнакомцем, Который отказывается назвать свое имя. До свидания, сэр. — Я повернулся к двери, сотня империалов, полученная от них, согревала мой карман.

— Постойте! — воскликнул босс. Я остановился. — Вы совершенно правы, — продолжил он, — меня зовут…

— …Шкипер!

— Заткнись, Джок. Я Дак Бродбент; тот, который так свирепо на вас пялится, — Жак Дюбуа. Мы оба космические волки — пилоты-мастера. Все классы кораблей, любые перегрузки.

Я скромно кивнул и с интеллигентным видом в тон ему ответил:

— Лоренцо Смит, жонглер и артист, завсегдатай Ламбс Клуба.

— Хорошо. Джок, попробуй для разнообразия улыбнуться. Лоренцо, вы согласны хранить наше дело в секрете?

— Все будет между нами. У нас ведь джентльменский договор.

— Так беретесь вы за работу или нет?

— Зависит от того, придем мы к соглашению или нет. Я всего лишь человек, но, если только ко мне не применят недозволенных методов допроса, сохраню вашу тайну.

— Мне хорошо известно, Лоренцо, что может сделать с человеческим разумом неодексокаин. Мы ждем от вас невозможного.

— Дак, — сказал Дюбуа взволнованно, — это ошибка. Мы должны, по крайней мере…

— Заткнись, Джок. Я не желаю прибегать к гипнозу в этом деле. Лоренцо, нам нужно, чтобы вы перевоплотились. Перевоплощение должно быть таким великолепным, как ни одно другое — я сказал, ни одно, — из известных когда-либо раньше. Сможете вы это сделать?

Я нахмурился:

— Первый вопрос должен быть не «Смогу ли я?», а «Захочу ли я?» Каковы обстоятельства дела?

— Э, о деталях позднее. Грубо говоря, вы должны будете просто дублировать некоего хорошо известного политического деятеля. Единственное отличие состоит в том, что перевоплощение должно быть таким превосходным, чтобы одурачить людей, очень близко его знающих. Это совсем не то, что принимать с высокой трибуны парады или вешать медальки герлскаутам. — Он испытующе посмотрел на меня — Здесь потребуется настоящий артист.

— Нет, — сказал я наконец.

— Как? Вы же еще ничего не знаете об этой работе. Вас мучит совесть? Уверяю, вам не придется действовать ни вопреки интересам человека, в которого вы будете воплощаться, ни вообще против чьих-либо законных интересов. Это работа, которую действительно нужно сделать.

— Нет.

— Рада Святого Петра, почему? Вы даже не знаете сколько будете получать.

— Оплата не имеет значения, — сказал я твердо, — я актер, а не дублер.

— Не понимаю. Масса актеров зашибает левые деньги, изображая публичное появление знаменитостей.

— Для меня они проститутки, а не коллеги. Позвольте мне остаться чистым. Разве настоящий автор уважает писаку, работающего за другого под его именем? Будете вы уважать живописца, который позволяет другому человеку подписывать свои работы — за деньги? Дух творчества, должно быть, не знаком вам, сэр, но мне, возможно, удастся объясниться на языке вашей профессии. Хотели бы вы, просто за деньги, быть истинным пилотом корабля, в то время как какой-то человек, не владеющий вашим высоким искусством, носил бы форму, пользовался бы всеобщим доверием, публично звался бы Мастером. Хотели бы вы этого?

— Смотря за какие деньги, — фыркнул Дюбуа.

Бродбент неодобрительно посмотрел на него.

— Кажется, я понимаю ваши возражения, — сказал он мне.

— Для художника, сэр, слава стоит на первом месте. Деньги всего лишь средство, при помощи которого он может творить свое искусство.

— Гм-м-м… Хорошо, вы не хотите делать этого только за деньги. Но может быть, сделаете по другим соображениям? Что если бы вы узнали, что эта работа обязательно должна быть сделана и никто другой не сможет выполнить ее успешно?

— Я допускаю такую возможность. Но не могу вообразить обстоятельств, при которых это произошло бы.

— Не надо ничего воображать, мы все вам объясним.

Дюбуа вскочил с дивана:

— Послушай, Дак, ты не можешь…

— Оставь это, Джок. Он должен знать.

— Он не должен знать, во всяком случае здесь и сейчас. И ты не имеешь ни малейшего нрава, рассказав ему, подвергать риску всех остальных. Ты ничего о нем не знаешь.

— Это рассчитанный риск, — Бродбент снова повернулся ко мне.

Дюбуа схвати его за руку и рванул обратно.

— К черту рассчитанный риск! Мы были с тобой заодно, Дак, но сейчас я лучше… В общем, после этого один из нас будет непригоден к разговору.

Бродбент удивленно, сверху вниз досмотрел на Дюбуа, потом холодно усмехнулся:

— Джок, сынок, думаешь, ты способен на это?

Дюбуа, не дрогнув, свирепо взглянул на него. Дак был на голову выше и на двадцать кило тяжелее. Впервые за все это время Джок начал мне нравиться. Меня всегда трогала доблестная наглость котенка, бойцовское сердце бентамского петуха или готовность маленького человека умереть стоя, но не подчиниться. И хотя я не ждал, что Бродбент убьет его, казалось, остается совсем немного, чтобы увидеть, как Дюбуа превратится в отбивную.

У меня и мысли не возникло вмешаться. Каждый человек имеет право сам выбрать время и способ своего уничтожения.

Напряжение росла Неожиданно Бродбент рассмеялся и хлопнул Дюбуа ко плечу.

— Бог с тобой, Джок! — Он повернулся ко иве. — Простите, мы должны оставить вас на несколько минут. Нам с другом нужно немного посовещаться.

Апартаменты были оборудованы заглушенным углом, в котором стояли видеофон и телефакс. Бродбент взял Дюбуа за руку и отвел туда. Они остановились и взволнованно заговорили друг с другом.

Иногда в общественных местах вроде гостиниц такие устройства не делают всего, на что рассчитаны: звуковые волны подавляются ими не полностью. Но «Эйзенхауэр» был отелем люкс, и оборудование работало отлично. Я не мог разобрать ни слова, но зато прекрасно видел их мимику. Лицо Бродбента было повернуто в мою сторону, а Дюбуа можно было мельком наблюдать в настенном зеркале. Только начав исполнять свой знаменитый психологический номер, я окончательно понял, зачем отец лупил меня по заду до тех пор, пока не обучил безмолвному языку губ. Этот номер всегда шел в ярко освещенном зале, и, используя специальные очки, можно было незаметно… в общем, неважно. Главное, я действительно мог читать по губам.

— Дак, проклятый идиот, — говорил Дюбуа, — неужели ты хочешь, чтобы мы оба кончили рудниками на Титане? Это самонадеянное ничтожество сразу же наложит в штаны…

От возмущения я почти пропустил ответ Бродбента. Ничего себе самонадеянное? Я очень скромный человек, когда дело не касается беспристрастно высокой оценки моего артистического гения.

Бродбент:

— …Неважно, если пьеса играется вкривь и вкось, когда это единственная пьеса в городе. Джон, никто другой нам не годится.

Дюбуа:

— Отлично, пусть доктор Скортия возьмется за него и внушит ему что надо. Но не открывай ему ничего, даже если он потребует этого. Во всяком случае, пока мы все еще сидим на Земле.

Бродбент:

— Брось, Скортия сам сказал, что мы не должны зависеть от гипноза или наркотиков. Нам нужно его сотрудничество, осознанное разумное сотрудничество.

— Какой тут разум? — фыркнул Дюбуа. — Ты посмотри на него. Это же петух, с важным видом вышагивающий по двору. Конечно, у него подходящие габариты и внешность, и голова, кажется, похожа на голову шефа, но за этим же ничего нет. Он заработает нервный срыв, все прошляпит и все выдаст. Этот жалкий актеришка не сможет сыграть такую роль.

Если бы бессмертного Карузо обвинили в том, что он взял не ту ноту, и то он не был бы оскорблен больше. Но я показал себя достойным высокого звания артиста — занялся полированием ногтей и игнорировал слова Дюбуа, просто отметив про себя, что мог бы, между делом, заставить его и засмеяться, и заплакать на протяжении двадцати секунд.

Я выждал еще немного, затем поднялся и приблизился к заглушенному углу. Оба сразу же заткнулись, когда увидели, что я собираюсь туда войти.

— Не беспокойтесь, джентльмены, я изменил свое решение.

Дюбуа, кажется, почувствовал облегчение.

— Ага, вы отказываетесь от этой работы.

— Отнюдь, я хотел сказать, что принимаю предложение. Вы можете ничего не объяснять. Дружище Бродбент уверяет, что эта работа не ранит мою совесть, — и я верю ему. Он убедил меня, что ему нужен актер. А дела продюсера меня не касаются. Я принимаю предложение.

Дюбуа, похоже, разозлился, но промолчал. Я ждал, что Бродбент обрадуется, а он вместо этого встревожился.

— Ладно, давайте входить в курс дела. Лоренцо, я не знаю точно, на какой срок вы нам понадобитесь, но, уверен, не больше чем на несколько дней. Вы будете играть в течение часа или около того, один раз или дважды за все это время.

— Это не имеет значения, если у меня будет возможность выучить роль. И все-таки, сколько дней приблизительно я буду занят? Нужно уведомить моего агента.

— О нет! Не делайте этого.

— Ладно. Но все же как долго? С неделю?

— Меньше — или мы погибнем.

— Что?

— Нет, ничего. Сто империалов в день вас устроит?

Я заколебался, вспомнив, как легко он согласился на мой минимум, и решил, что настало время быть любезным:

— Давайте не будем говорить сейчас об этом. Несомненно, вы выплатите гонорар, достойный моей работы.

— Отлично, отлично, — Бродбент нетерпеливо повернулся. — Джок, позвони ребятам. Затем позвони Ленгстону и скажи, что мы начинаем план Марди Гра^[3] . Сверь с ним часы. Лоренцо… — Бродбент сделал мне знак пройти за ним в ванную комнату. Там он открыл небольшой ларец и спросил;

— Можете вы сделать что-нибудь с этим хламом?

«Этот хлам» представлял из себя дешевый любительский гримерный набор, из тех, что по бешеной цене без счета продаются свихнувшимся на театре юнцам. Я уставился на него с легким омерзением.

— Вы ждете, сэр, что я начну перевоплощение сейчас? Не имея возможности изучить образ? Я правильно понял?

— А? Нет, нет! Я просто хочу, чтобы вы на всякий случай изменили свою внешность. Вдруг кто-нибудь узнает вас, когда мы выйдем отсюда. Это возможно, не так ли?

Я твердо заявил, что быть узнаваемым на публике — бремя, которое вынуждены нести все знаменитости, хотя и не стал добавлять, что, несомненно, несчетное количество людей узнает великого Лоренцо в любом общественном месте.

— О’кей. Измените лицо так, чтобы оно перестало быть вашим! — перебил Бродбент резко.

Я вздохнул и оглядел детские игрушки, которые он мне протягивал. Несомненно, это были рабочие инструменты моей профессии — жирные краски, пригодные для клоуна, затхло пахнущая камедь, парик, волосы которого, казалось, были оборваны с ковра гостиной тетушки Мэгги.

Ни унции кремне-кожи, никаких электрических щеток, вообще никаких современных атрибутов. Но настоящий артист должен уметь делать чудеса при помощи горелой спички или разрозненных предметов, которые можно найти на кухне, — и при помощи своего собственного гения, разумеется. Я расположил источники света должным образом и впал в творческую задумчивость.

Есть несколько способов сделать хорошо известное лицо неузнаваемым. Простейший — сбить смотрящего с толку. Оденьте человека в мундир, и его лицо, скорее всего, не запомнится никому — вспомните ли вы физиономию последнего встреченного полисмена? Могли бы вы опознать его, если бы увидели снова в штатском? На том же самом принципе основано и использование специальных притягивающих внимание черт. Снабдите человека необычным носом, возможно даже обезображенным россыпью прыщей, и невежа с удивлением уставится на нос, как таковой, воспитанный человек отвернется — но ни тот, ни другой не увидят лица.

В конце концов я решил отказаться от этого примитивного маневра, рассудив, что мой наниматель желает, чтобы меня не заметили вообще, а не чтобы запомнили, хотя бы и не узнав при этом. Но добиться такого эффекта гораздо труднее, тут необходимо настоящее мастерство. Мне требовалось лицо, настолько ординарное, чтобы его невозможно было заметить, такое, как, например, истинное лицо бессмертного Алека Гиннеса. К несчастью, мои аристократические черты слишком привлекательны и слишком врезаются в намять — прискорбная помеха для характерного актера. Как говаривал мой отец: «Ларри, ты чертовски красив. Даже слишком. Если ты не прекратишь лениться и не займешься делом, то в течение пятнадцати лет будешь играть юнцов, ошибочно считая себя при этом актером, а закончишь карьеру продажей леденцов в фойе. «Глупый» и «красивый» — два наихудших эпитета в шоу-бизнесе, и к тебе применимы оба».

Потом он вытаскивал ремень и начинал стимулировать им мое мышление. Отец был психологом-практиком и верил, что порка «в максимальной степени» способствует оттоку застоявшейся крови от мальчишеских мозгов. И хотя его теория, возможно, была шаткой, результаты оправдали метод; к пятнадцати годам я мог стоять на голове на слабо натянутой проволоке, страница за страницей цитировать Шекспира и Шоу или сотворить целую сцену из простейшего действия — зажжения сигареты.

Я сидел, глубоко погрузившись в творческие раздумья, когда передо мной вдруг возникло лицо Бродбента.

— О чем печалимся? — спросил он. — Вы что-нибудь уже сделали?

Я холодно посмотрел на него:

— Мне казалось, вы ждете от меня самой лучшей творческой работы, на какую я только способен, а она не терпит спешки. Вы же не требуете, чтобы кулинар создал новый соус на спине мчащейся галопом лошади!

— К черту лошадей! — Он посмотрел на часы. — У вас есть шесть с небольшим минут. Даже если вы не можете ничего сделать за это время, надо хотя бы попытаться.

Ладно! Лучше бы, конечно, иметь в распоряжении достаточно времени, но я помнил отца в созданной им миниатюре с переодеваниями «Предательское убийство Хеби Лонг». Пятнадцать ролей за семь минут — и однажды мне удалось сыграть ее на девять секунд быстрее, чем обычно требовалось ему.

— Стойте, где стоите! — огрызнулся я на Бродбента. — Сейчас все будет готово.

Затем я принял личину Бенни Грея — неприметного ловкого малого, который совершал убийства в «Доме без дверей». Два быстрых мазка, чтобы наложить унылые линии от крыльев носа до углов рта, легкие намеки на мешки под глазами и грим номер пять поверх всего для придания коже желтоватого оттенка — на все потребовалось не больше двадцати секунд. Я мог бы проделать это даже во сне — «Дом» шел на подмостках девяносто два раза, прежде чем был заснят на пленку.

Потом я повернулся к Бродбенту, и он выдохнул:

— Здорово! Даже не верится.

Я все еще оставался Бенни Греем и потому не улыбнулся комплименту. Чего космический волк никак не мог взять в толк» так это того, что гримироваться, на самом деле, вовсе не было необходимости. Конечно, с гримом легче, но воспользовался я ни, главным образом, потому, что Бродбент ждал этого; будучи профаном, он действительно думал, что изменение внешности достигается с помощью крема и пудры.

— Слушайте, — сказал он приглушенным голосом, продолжая пялиться на меня, — не могли бы вы сделать что-нибудь вроде этого со мной? В темпе?

«Нет», — чуть было не сказал я, но потом подумал, что его предложение — вызов (да еще какой?) моей профессиональной гордости. Человека, более неспособного к актерской игре, чем Бродбент, нельзя было и вообразить. Если бы даже такой выдающийся мастер, как мой отец, занялся бы им в возрасте пяти лет, сейчас Дак, в лучшем случае, был бы пригоден играть эпизодические роли в любительских спектаклях. Меня так и подмывало высказать все это вслух, но я удержался и. только спросил:

— Вы просто хотите остаться неузнанным?

— Да, да! Можете вы разрисовать меня? Приделать мне фальшивый нос или еще что-нибудь подобное?

Я покачал головой.

— Любой грим сделает вас похожим на дитя, наряженного для маскарада. Вы не умеете играть и в таком возрасте уже не научитесь. Мы даже не будем касаться лица.

— Да, но мой клюв…

— Что бы я ни сделал с вашим аристократическим носом, это только привлечет к нему еще большее внимание. Будет ли достаточно, если ваш знакомый посмотрит и скажет: «Послушай, этот парень напоминает Дака Бродбента. Конечно, это не Дак, но немного похож на него?» Как?

— Думаю, да. Тем более он будет уверен, что это кто-то другой. Считается, что сейчас я нахожусь на… В общем, не на Земле.

— Отлично! Мы изменим ваш самый характерный признак — походку, и тогда это будете уже не вы, а какой-то другой, крепко сбитый и широкоплечий, слегка на вас похожий парень.

— О'кей, покажите мне, как надо ходить.

— Нет, вы никогда не сможете этому научиться. Я заставлю вас ходить так, как нужно.

— Каким образом?

— Положу в носки ваших ботинок пригоршню камешков или чего-нибудь подобного. Это вынудит вас ходить на пятках, держаться прямо и не позволит больше красться кошачьей походкой космонавта. М-м-м… Пожалуй, надо будет еще стянуть лентами лопатки, чтобы заставить плечи развернуться назад.

— И вы думаете, они не узнают меня только потому, что я изменю походку?

— Конечно. Ваш знакомый, сам не зная почему, будет абсолютно убежден, что перед ним кто-то другой. О, я конечно немного поработаю над вашим лицом, но только, чтобы придать вам уверенности — на самом деле в этом нет необходимости.

Мы вернулись в комнату. Разумеется, я все еще был Бенни Греем; если уж ты вошел в роль, требуются вполне осознанные усилия, чтобы выйти из нее. Дюбуа был занят телефоном. Он поднял глаза, увидел меня, и челюсть его отвисла. Джок выскочил из заглушенного пространства и требовательно спросил:

— Кто это? И где тот актеришка?

После первого беглого взгляда он больше не смотрел в мою сторону — Бенни Грей настолько незначительная и тусклая фигура, что взгляд просто не способен на ней остановиться.

— Какой актеришка? — спросил я бесцветным голосом Бенни. Это заставило Дюбуа обратить на меня внимание. Он посмотрел на мое лицо, потом в сторону, снова на лицо и, наконец, на одежду. Бродбент загоготал и хлопнул Джока по плечу.

— А ты говорил, что он не может играть! — едко сказал он. — До всех дозвонился?

— Да, — Дюбуа ошеломленно посмотрел на меня и снова отвернулся.

— О'кей, через четыре минуты нас здесь быть не должно. Посмотрим, Лоренцо, как быстро вы сможете меня подготовить.

Дак снял один ботинок и блузу, потом задрал рубашку так, чтобы я мог стянуть лентой его плечи. В этот момент раздался звонок и над дверью зажглась лампочка. Бродбент замер.

— Джок, мы ждем кого-нибудь?

— Вероятно, это Ленгстон. Он говорил, что постарается прийти сюда до нашего прихода. — Дюбуа направился к двери.

— А если не он? Это может быть…

Я не расслышал, кто это может быть, потому что Дюбуа открыл дверь…

…Похожий на кошмарную поганку, в обрамлении дверного проема стоял марсианин.

В течение нескольких мучительных мгновений я не мог видеть ничего другого, кроме него, — ни человека, стоящего позади, ни жезла жизни, который покачивался во псевдоконечности чудовища.

Потом марсианин протек внутрь, землянин, что был вместе с ним, вошел следом, и дверь закрылась.

— Добрый день, джентльмены, — проскрипел монстр. — Вы куда-то собираетесь?

Я застыл, охваченный острым приступом ксенофобии, Даку мешала его наполовину снятая одежда, но маленький Джок Дюбуа действовал с простым героизмом, который навсегда останется в моем сердце… Он бросился на жезл жизни. Прямо на него, не сделав даже попытки уклониться.

Должно быть, бедняга погиб раньше, чем достиг пола, — сквозь дыру, прожженную в его животе, можно было бы просунуть кулак. Но ему удалось повиснуть на вытянутой псевдоконечности, и она оборвалась в нескольких дюймах от шеи чудовища. Джок упал, сжимая качающийся жезл в мертвых руках.

Чтобы получить возможность выстрелить, человек, шедший вслед за вонючкой, должен был сделать шаг в сторону. Здесь он совершил ошибку. Ему следовало прикончить сначала Бродбента, потом меня. Вместо этого он занялся Джоком. Дак выстрелил, не вставая, и попал противнику прямо в лицо. А я и не знал, что космонавт вооружен.

Лишенный своего жезла, марсианин даже не сделал попытки спастись бегством. Дак вскочил на ноги.

— А, Рррингриил, это ты, — сказал он, подходя к чудовищу вплотную.

— А, это ты, капитан Дак Бродбент, — проскрипел марсианин, — ты сообщишь моему дому?

— Да, Рррингриил.

— Я благодарю тебя, капитан Дак Бродбент.

Дак вытянул длинный костлявый палец и ткнул им в глаз монстра. Он пропихивал его все дальше и дальше, пока костяшки не уперлись в черепную коробку. Псевдоконечности марсианина втянулись внутрь туловища в рефлекторном спазме, но мертвая тварь оставалась стоять на своем постаменте. Дак вытащил палец назад — тот был весь покрыт зеленой сукровицей — и ринулся в ванную. Было слышно, как он моет руки Я все еще стоял на месте, застыв от шока, как Рррингриил несколько секунд назад.

Дак вышел и, вытирая руки о рубашку, сказал:

— Мы должны убрать все это. Времени мало.

Он говорил так, будто речь шла о разлитой выпивке.

Оцепенение прошло. Одной беспорядочной фразой я попытался объяснить, что не желаю принимать ни в чем участия, что мы должны позвать копов, что я хочу убраться отсюда до того, как они придут, что он сам знает, что должен сделать со своим дурацким перевоплощением, и вообще я собираюсь отрастить крылья и вылететь в окно.

— Не нервничай, Лоренцо, — отмахнулся Дак, — мы и так опаздываем. Помоги перенести тела в ванную.

— Что? Бог с тобой! Запираем все и сваливаем. Может быть, нас и не заподозрят.

— Может быть, и нет, — согласился он, — так как ни один из нас не должен был бы быть здесь. Но они уж точно увидят, что Рррингриил убил Джока. Мы не можем допустить этого. Не можем.

— Почему?

— Нельзя, чтобы в новостях появилось сообщение о марсианине, убившем человека. Так что заткнись и помогай мне.

Я воткнулся и стал ему помогать, заставив себя вспомнить, что «Бенни Грей» был наихудшим из садистов-психопатов и получал наслаждение, расчленяя трупы своих жертв. Я позволил ему оттащить в ванную два человеческих тела, а Дак тем временем взял жезл и разрезал Рррингриила на куски, достаточно маленькие, чтобы их можно было отнести в руках. Он был осторожен, проводя первый разрез ниже черепной коробки, и умудрился ничего не испачкать. Но все равно я ничем не мог ему помочь — дохлый марсианин воняет даже хуже, чем живой.

Утилизатор был спрятан в ванной за панелью, как раз позади биде. Он не был помечен трилистником, обычно обозначающим радиацию, и поэтому найти его оказалось не просто. После того как мы пропихнули вниз куски Рррингриила (я в достаточной мере подавил отвращение, чтобы помочь Бродбенту хоть в этом), Дак взял жезл и принялся разделывать оставшиеся два тела Работал он в ванне.

Поразительно, как много крови содержится в человеке. Несмотря на то, что мы держали воду постоянно открытой, все это было ужасно. Когда же Дак дошел до останков бедного маленького Джока… Мне пришлось отодвинуть Бродбента, пока, ослепший от слез, он не отрезал себе пальцы, и позволить Бенни Грею взяться за дело.

Когда я кончил и вылез из ванны, в номере не осталось ничего, указывающего, что недавно здесь кроме нас двоих был кто-то еще.

Дак уже стоял в дверном проеме, глядя на меня так же спокойно, как и всегда.

— На полу чисто, я посмотрел, — объявил он. — Думаю, криминалисты с подходящим оборудованием могли бы реконструировать все, что здесь произошло, но, надеюсь, мы никогда не попадем под подозрение. Нам надо наверстать почти двенадцать минут. Пошли!

Я не стал спрашивать куда и зачем.

— Отлично, давай займемся твоими ботинками.

Он покачал головой:

— Это нас задержит. Теперь скорость гораздо важнее того, чтобы меня не узнали.

— Будь по-твоему. — Я последовал за ним к двери.

Неожиданно он остановился и сказал:

— Послушай, вокруг могут быть чужие. Если так — стреляй первым. Это единственный выход.

Он держал жезл в руке, прикрывая его одеждой.

— Марсиане? — спросил я.

— Или люди. Или те и другие.

— Дак, Рррингриил был одним из той четверки в баре Маньяны?

— Конечно. Почему, ты думаешь, я ушел оттуда? Но они выследили тебя. Или меня. А ты что, не узнал его?

— О небо, нет! Для меня все эти монстры на одно лицо.

— А они говорят, что на одно лицо все мы. Эти четверо были: Рррингриил, его брат-близнец Ррринглах, и двое других из боковых ветвей их дома. Ну хватит. Увидишь марсианина — стреляй. Вторая пушка у тебя?

— Да. Послушай, Дак, я ничего не знаю обо всем этом, но раз эти бестии против тебя, я с тобой. Ненавижу марсиан.

— Ты говоришь о том, чего не знаешь. — Похоже, Бродбент был шокирован. — Мы вовсе не боремся с марсианами. Эти четверо — предатели.

— Как?

— Марсиане в подавляющем большинстве — отличные ребята. Да что там, даже Рррингриил во многих отношениях был совсем не плох — помнится, мы с ним сыграли немало прекрасных шахматных партий.

— Что? В таком случае…

— Брось, ты уже слишком глубоко влез в это дело, чтобы уклоняться. Марш к грузовому лифту, я прикрою.

Мне осталось только замолчать и выйти из номера. Спорить нечего, я действительно слишком глубоко влез в это дело.

Мы спустились на первый этаж и двинулись к линии скоростной подземки. Как раз освободилась двухместная капсула. Дак впихнул меня в нее так быстро, что я не успел разглядеть набранный им код. Когда капсула затормозила и давление отпустило мою грудную клетку, впереди возникли мерцающие буквы: «КОСМОПОРТ ДЖЕФФЕРСОНА — отправление».

Мне было все равно, что это за станция, главное, чтобы она находилась подальше от «Эйзенхауэра». Нескольких минут в вакуумной трубе оказалось достаточно, чтобы разработать план — беглый, черновой и ненадежный, но все же план. Его можно было выразить одним словом: затеряться!

Еще сегодня утром я нашел бы этот план крайне трудным для исполнения — в нашем обществе человек без денег беспомощен, как младенец. Но с сотней в кармане можно уйти далеко и быстро. По отношению к Даку Бродбенту я не чувствовал никаких обязательств. Ради своих — не моих! — интересов он чуть было не подставил меня под пулю, а потом втянул в сокрытие преступления и сделал беглецом, скрывающимся от правосудия. Но раз уж мы, по крайней мере временно, избегли встречи с полицией, я был готов забыть все как ужасный сон. Казалось вполне вероятным, что мое имя не свяжут с этим делом, даже если оно раскроется, — истинный джентльмен всегда носит перчатки, а я снимал свои только тогда, когда накладывал грим и помогал отмывать этот ужасный номер.

Если не считать внезапного взрыва ребяческого героизма, когда я решил, что Дак борется против марсиан, меня не интересовали его планы. Да и этот энтузиазм мгновенно испарился, как только я узнал, что он хорошо относится к монстрам. А к его дурацкому перевоплощению я не подойду и на пресловутый пушечный выстрел. К черту Бродбента! Все, что мне нужно от жизни, — деньги в количестве, достаточном, чтобы сводить концы с концами и иметь возможность заниматься своим искусством. Дурацкие игры в сыщиков-и-воров меня не интересуют — в лучшем случае это всего лишь плохой театр.

Космопорт Джефферсона, наводненный толпой и опутанный сетью скоростных труб, казался очень подходящим для осуществления моего плана. Если только Дак на мгновение отведет глаза, я буду уже на полпути к Омахе. Затаюсь нанесколько недель, а потом свяжусь со своим агентом насчет предложений работы.

Но Бродбент, видимо, догадался о моих намерениях. Он проследил, чтобы мы выбрались из капсулы одновременно, а то бы я захлопнул его там и удрал. Пришлось сделать вид, что я ничего не замечаю, и позволить ему вести себя, как щенка на поводке. Мы поднялись на эскалаторе в главный холл, расположенный под самой поверхностью, пройдя между стойками «Пан-Ам» и «Американ Скайлайнс». Прямо через залы ожидания Дак провел меня к кассам «Дайаны» — казалось, он хочет взять билеты на лунный челнок. Как Бродбент собирается доставить меня на борт без паспорта и справки о прививках, я догадаться не мог, но знал, что он способен и не на такое. Самое лучшее — слинять, как только Дак достанет бумажник. Когда человек пересчитывает деньги, его внимание, по крайней мере на несколько секунд, полностью занято.

Но мы миновали стойку «Дайаны» и проследовали под арку, обозначенную «Частные причалы». Пешеходная дорожка за аркой была пуста, стены не имели никаких надписей, и я со страхом понял, что упустил свой последний шанс.

— Да мы что, полетим? — спросил я, пытаясь задержаться.

— Конечно.

— Дак, ты сошел с ума. У меня нет никаких документов, даже туристской визы на Луну.

— Тебе они и не нужны.

— Ты что? Меня остановят на «Эмиграционном контроле», как только большой толстый коп начнет задавать вопросы.

— Не будем терять времени. — Лапища размером с тигриную сомкнулась у меня на предплечье. — Почему ты должен проходить через «Эмиграционный контроль», если официально никуда не улетаешь? И почему должен я, если официально никогда и не прилетал? Марш вперед, сынок, да побыстрее.

Я хорошо подготовлен физически и немал ростом, но в тот момент почувствовал себя человеком, которого робот-регулировщик тащит прочь из опасной зоны.

Увидев надпись «ДЛЯ МУЖЧИН», я сделал последнюю отчаянную попытку вырваться:

— Дак, пожалуйста, полминуты. Мне нужно в уборную.

— Да, — усмехнулся он, — ты же был там как раз перед выходом из отеля.

Он не замедлил шага и только крепче сжал мне руку.

— Медвежья болезнь..

— Лоренцо, сынок, я чувствую, ты трусишь. Рассказать тебе, что я сейчас сделаю? Видишь вон того копа впереди?..

Действительно, в конце коридора, прямо возле прохода к частным причалам, вытянув поверх стойки ноги, кейфовал блюститель порядка.

— Я чувствую, — продолжал Бродбент, — внезапный приступ угрызений совести. Я чувствую потребность обо всем рассказать: о том, как ты убил пришедшего с визитом марсианина и двух землян впридачу, как под угрозой пистолета заставил меня помочь убрать тела, как..

— Ты сошел с ума!

— Да, сошел, от мук совести и раскаяния, братишка.

— Но у тебя нет доказательств.

— В самом деле? Думаю, моя история прозвучит гораздо убедительнее твоей. Я знаю про это дело все, а ты ничего. И про тебя я знаю все, а ты про меня — ничего. Ну например…

Тут он напомнил пару фактов из моего прошлого, которые, я мог бы в этом поклясться, были погребены и забыты.

Да, для показа в холостяцких компаниях у меня имелась парочка программ, не предназначенных для семейного просмотра, — но ведь человек должен есть. А насчет Бебе… конечно, это было не совсем чистое дело, но я действительно не знал, что она несовершеннолетняя. Что касается того счета из отеля, я бы обязательно заплатил, если бы имел деньги. И вообще — форменный идиотизм, что обыкновенное мошенничество в Майами Бич влечет такое же наказание, как и вооруженный грабеж в других местах. И, наконец, тот несчастный инцидент в Сиэтле… Я попытался сказать, что Дак не знает моих подлинных мотивов, и потому становится на неправильную точку зрения…

— Ладно, — перебил он, — давай пойдем прямо к твоему жандарму и очистим перед ним совесть. Семь против двух, что я знаю, кого из нас первым выпустят на поруки.

В общем, Дак меня уломал. Мы подошли к полицейскому и прошли мимо. Тот был занят разговором с девушкой, стоявшей за оградой, и никто из них не обратил на нас внимания. Дак вынул две карточки с надписью «ЭКСПЛУАТАЦИОННЫЙ ПРОПУСК — Причал К 127» и сунул в монитор. Машина прочитала их и зажгла указатели, показывающие направление на стоянку автомобилей верхнего уровня, код Кинг 127. Как только двери за нами захлопнулись, записанный на магнитофон голос произнес: «Пожалуйста, берегитесь и обращайте внимание на радиационные предупреждения. Администрация порта не несет ответственности за несчастные случаи на взлетном поле».

Дак набрал на пульте маленького автомобильчика код, совершенно не похожий на тот, что стоял на наших карточках. Машина тронулась, нашла нужную колею и выехала прямо под взлетное поле. Мне уже было на все наплевать.

Мы вышли из автомобильчика — он тут же вернулся туда, откуда прибыл, — и очутились перед лестницей, исчезающей в стальном потолке.

— Вперед, — подтолкнул меня Дак.

Вверху виднелся люк с надписью: «РАДИАЦИОННАЯ ОПАСНОСТЬ — Время прохода, 13 секунд». Цифры были нарисованы мелом. Мои ноги будто приросли к полу. Вообще-то я не собираюсь обзаводиться потомством, но…

— Что, забыл свои освинцованные штанишки? — усмехнулся Дак. — Открывай люк и дуй в корабль. Если не будешь чесаться — успеешь с запасом не меньше трех секунд.

Я был уверен, что успею с запасом по крайней мере в пять секунд. Перепрыгивая через две ступеньки, я выбрался на солнечный свет и, преодолев еще десять футов лестницы, очутился внутри длинной трубы уже в корабле.

Ракета была явно мала. Во всяком случае рубка управления выглядела очень тесной, а ничего другого я не видел. Единственными космическими кораблями, на которых мне довелось летать раньше, были челноки «Евангелина» и однотипный с ней «Габриэль». Это случилось в тот год, когда я неосторожно принял приглашение на лунные гастроли — наш импресарио считал, что жонглирование, хождение по проволоке и акробатические номера отлично пойдут при силе тяжести в одну шестую земной. Это было в общем верно, но нам не предоставили времени для репетиций в условиях низкой гравитации. В результате гастроли провалились, а мне, чтобы вернуться на Землю, пришлось бросить весь гардероб и воспользоваться Положением о Попавших в Беду Путешественниках.

В рубке управления находились двое. Первый лежал в одном из трех противоперегрузочных кресел и работал с пультом, второй, сидя на корточках, потихоньку ковырялся отверткой в каком-то приборе. Тот, что был в кресле, взглянул на меня, но ничего не сказал. Другой обернулся и с тревогой спросил, глядя мимо:

— Что случилось с Джоком?

— Нет времени, — огрызнулся Дак, буквально вылетая из люка у меня за спиной. — Вы скомпенсировали его массу?

— Да.

— Ред, программа введена? Что диспетчерская?

— Я пересчитываю каждые две минуты, — лениво ответил человек в кресле. — Диспетчер дает добро, но у вас осталось всего сорок… э… семь секунд.

— Выметайся! Я успею!

Ред лениво поднялся, и Дак занял его место. Другой космонавт усадил меня в кресло второго пилота, затянул на моей груди ремни безопасности, повернулся и исчез в аварийном люке. Ред последовал было за ним, но задержался. Над палубой остались торчать только его голова и плечи.

— Пожалуйста, билеты, — сказал он весело.

— О черт, — Дак расстегнул ремень, полез в карман, достал два пропуска, благодаря которым мы пробрались на борт, и протянул ему.

— Спасибо, — ответил Ред, — увидимся на небесах. Горячей плазмы и всего такого.

Дак не ответил, его глаза были прикованы к пульту компьютера, видимо, он вносил какие-то последние корректировки.

Ред медленно исчез в люке. Я услышал, как закрылась крышка. Щелкнули барабанные перепонки.

— Двадцать одна секунда, — сказал Бродбент. — Инструктажа не жди. Убедись, что руки внутри кресла, и расслабься. Старт будет, что надо!

Я сделал так, как он сказал. Казалось, прошли целые часы, полные напряжения, словно в театре перед подъемом занавеса. Наконец я не выдержал и позвал:

— Дак?

— Заткнись!

— Только одно: куда мы летим?

— Марс!

Я увидел, как его палец нажал красную кнопку, и отключился.

2

Что забавного в состоянии человека, страдающего от невесомости? А ведь находятся болваны, которые смеются над этим. Ненавижу их безмозглые головы и чугунные желудки. Держу пари, они будут смеяться, даже если их родная мать сломает обе нош.

Как только двигатели выключились и корабль перешел в состояние свободного падения, я сразу же почувствовал приступ тошноты, но в конце концов сумел кое-как с ним справиться Слава Богу, мой желудок был практически пуст — с самого завтрака во рту не было и маковой росинки. И все же этот кошмарный нескончаемый полет вконец измотал меня. Он продолжался час и сорок три минуты, которые такой земной крысе, как я, показались тысячью лет ада.

Я сказал об этом Даку, но он не засмеялся Бродбент воспринял мою реакцию с холодной доброжелательностью корабельной медсестры. Вот что значит настоящий профессионал, это вам не плоскоголовые, громкоголосые дураки, которых можно найти среди пассажиров любого лунного челнока. Будь моя воля, я бы выводил этих молодчиков на орбиту и оставлял в вакууме смеяться до смерти.

Перед стартом у меня в голове вертелись тысячи вопросов, но сейчас… Мы почти состыковались с межпланетным кораблем, прежде чем я смог проявить интерес хоть к чему-нибудь, кроме кулька из плотной бумаги. Подозреваю, если вы скажете жертве космической болезни, что ее расстреляют на рассвете, единственным ответом будет: «Да? Передайте мне, пожалуйста, еще один пакет».

Но в конце концов я очухался до такой степени, что желание немедленно умереть сменилось слабыми проблесками интереса к жизни. Большую часть времени Бродбент был занят устройством связи. Видимо, он вел переговоры по очень узкому лучу, так как постоянно подстраивал систему наведения, словно снайпер, наводящий винтовку на цель. Дак так уткнулся в переговорное устройство, что я не мог ни слышать, что он произносит, ни даже читать по губам. Полагаю, он говорил с межпланетником, к которому мы должны были причалить.

Наконец Бродбент отодвинул устройство связи и закурил.

— Дак, — спросил я, подавляя позыв к рвоте, возникший от одного только вида табачного дыма, — не пора ли ввести меня в курс дела?

— У нас будет масса времени для этого по пути к Марсу, — ответил он.

— Что? Я не хочу на Марс. Я никогда не стал бы и думать о твоем сумасшедшем предложении, если бы знал, что речь идет о Марсе. И брось свой высокомерный тон.

— Успокойся, — сказал Дак, — ты можешь не лететь.

— Что?

— Люк прямо за тобой — выходи. Не забудь только закрыть дверь.

Я не ответил на дурацкую шутку.

— Но если ты не умеешь дышать пустотой, — продолжал он, — лучше всего будет отправиться на Марс, а я уж прослежу, чтобы ты вернулся обратно. «Дерзай!» — так называется наша бадья — почти состыковался с «Ва-банком». Это межпланетник больших ускорений. И почти сразу после стыковки он рванет к Марсу — мы должны быть там к среде.

— Не хочу на Марс, — ответил я с раздражительным упрямством больного, — и собираюсь остаться на этом корабле. Когда-то ведь его должны привести обратно на Землю. Тебе меня не одурачить.

— Верно, — согласился Бродбент, — на Землю его посадят, но без тебя. Эта посудина трехместная, как ты, должно быть, заметил. Трое парней, что по документам остались в космопорту, на самом деле находятся на борту «Ва-банка». Боюсь, их не удастся уговорить предоставить тебе местечко. И кроме того, как ты пройдешь назад через «Эмиграционный контроль»?

— Плевать! Я должен быть на Земле…

— …В тюрьме по обвинению во всем, что только можно, от нелегального въезда до убийства и торговли наркотиками. По меньшей мере копы будут уверены, что тебя вывезли контрабандой. Они поместят тебя в тихую уютную комнату, а сами… Ты же знаешь, как это делается. Тонкая иголочка, введенная под глазное яблоко, — и ты не сможешь не отвечать им. А уж какие вопросы задавать, они, будь спокоен, знать будут. Но не надейся, меня в это дело тебе впутать не удастся. Потому что, как выяснится, добрый старый Дак Бродбент в последнее время вообще не прилетал на Землю. И этому найдется немало свидетелей, чьи показания не вызовут сомнений.

Страх и космическая болезнь совсем деморализовали меня, но гнев оказался сильнее.

— Так ты стукнешь полиции? Ты, грязный, вонючий… — я замолчал, не найдя соответствующего оскорбительного слова.

— Послушай, сынок, за такие слова следовало бы набить тебе морду, но я не стану этого делать. Что касается «стукнешь»… Рррингриилов братец-близнец Ррринглах определенно знает, что старина «Гриил» вошел в некую дверь и не вышел оттуда. Он поднимет шум. Близнецы у марсиан — родственники столь близкие, что мы никогда не сможем этого даже представить, потому что не размножаемся делением.

Мне было плевать, размножаются ли марсиане, как кролики, или аист приносит их в маленькой черной корзинке. Главное, я понял, что никогда не смогу вернуться на Землю.

— Вовсе нет, — покачал головой Бродбент, когда я сказал ему об этом. — Оставь это дело мне, и мы вернем тебя назад так же аккуратно, как забрали. Возможно, ты выйдешь со взлетного поля с документами механика, осуществляющего самые последние предполетные операции. На тебе будет промасленная одежда, в руках — набор инструментов. Я уверен, актер твоей квалификации сможет в течение нескольких минут сыграть эту роль.

— А? Да, конечно! Но…

— Положись на старого доку Дака, он о тебе позаботится. Понадобились усилия восьми членов гильдии, чтобы провернуть этот трюк с доставкой меня на Землю и нас обоих на орбиту. И мы сможем повторить его вновь. Но, — усмехнулся он, — без помощи космических волков у тебя не останется ни одного шанса. Каждый из нас в душе свободный контрабандист и готов помочь другу провести таможню. Но чужим рассчитывать на такую помощь обычно не приходится.

Я постарался успокоить желудок и обдумать его слова.

— Так это контрабанда? Я…

— О нет, если не считать того, что запрещенным товаром был ты.

— Я просто хотел сказать, что не считаю контрабанду преступлением.

— А кто считает? За исключением тех, кто делает деньги, препятствуя торговле. Но не в этом дело. Нам требуется надежное перевоплощение, Лоренцо, а ты как раз подходишь для такой работы. Мы встретились в баре не случайно, за тобой следили два дня. Я пошел туда сразу, как только прилетел. И вдруг эта встреча с Рррингрииловой компанией. Хотелось бы верить, — он нахмурился, — что они выследили меня, а не тебя.

— Почему?

— Если марсиане последовали за мной, это значит, они старались выяснить, куда пойду я, и тогда все в порядке. Все мои связи заранее оборваны — мы с ними взаимные враги и не испытываем иллюзий друг относительно друга. Но если марсиане следили за тобой, значит, они уже знали, что мне понадобится хороший актер.

— Но как они могли это знать? Если только ты сам им не сказал?

— Лоренцо, это дело очень большое, гораздо большее, чем ты можешь представить. В нем замешана чертова уйма народу. Даже мне не известно все полностью, и чем меньше ты, пока это можно, будешь знать, тем лучше будет для тебя же. Вот что я могу пока сказать: характеристики человека, которого предстоит дублировать, были введены в большой компьютер Бюро Переписи Населения в Гааге. Машина сравнила их с данными всех ныне живущих профессиональных актеров мужского пола. Сделано это было крайне осторожно, но ведь кто-то мог и проговориться. В результате мы нашли артистов, способных — и при том превосходно! — дублировать этого человека.

— Ага, и машина назвала мое имя?

— Да, твое и еще одно.

Здесь мне опять было бы лучше промолчать. Но я не смог бы поступить так, если даже от этого зависела бы моя жизнь. Мне обязательно нужно было узнать, кого они сочли способным сыграть роль, посильную лишь моему уникальному таланту.

— Этот другой, кто он?!

— Мм-м-м, — Дак оглядел меня. Было видно, что он колеблется. — Парень по имени Орсон Троубридж. Знаешь такого?

— Этот актеришка?! — Я так разъярился, что забыл даже про тошноту.

— Что? А мне говорили, он очень хороший артист.

— Этот… — От негодования я на мгновение потерял дар речи. Неужели кто-то мог даже подумать, что придурок Троубридж может сыграть роль, предназначенную мне.

— …размахивающий руками напыщенный хвастун! Этот… — я замолчал, поняв, что достойнее будет просто игнорировать такого, с позволения сказать, коллегу. Троубридж настолько самодоволен, что, если, например, по роли этот позер должен поцеловать даме руку, он чмокнет вместо нее собственный большой палец. Самовлюбленная пустышка, фальшивка — разве такой тип может вжиться в роль?

Как все-таки несправедлива судьба! Позы и напыщенные речи недурно обеспечивают его в то время, как настоящий артист голодает.

— Дак, я просто не моту понять, почему ты счел этого болвана годным для такой роли.

— Честно говоря, мы не хотели нанимать его. Троубридж связан несколькими длительными контрактами, которые сделали бы его отсутствие очень подозрительным. Нам повезло, что ты был… э-э… «свободен». Поскольку ты согласился работать, я приказал Джоку дать отбой команде, пытающейся наладить дело с Троубриджем.

— И правильно сделал!

— Но теперь, Лоренцо, я собираюсь вернуться к этому варианту. Пока тебя рвало после выхода на орбиту, я вызвал «Ва-банк» и сказал, чтобы они возобновили контакт с Троубриджем.

— Что?

— Ты сам просил об этом, браток. Послушай, если пилот ракеты берется доставить груз, скажем, на Ганимед, это значит, что он доведет посудину туда или погибнет. Он не должен малодушничать и пытаться скрыться, не выполнив свой долг. Ты сказал, что берешься за работу — безо всяких «если» и «но». А несколькими минутами позже задергался и устроил скандал, потом попробовал удрать от меня в космопорту, и наконец, десять минут назад потребовал, чтобы тебя отправили обратно на Землю. Может быть, ты и можешь играть лучше, чем Троубридж, не знаю. По я знаю, что нам нужен человек, на которого можно будет положиться, который не дрогнет в решительный момент. Мне известно, что Троубридж именно такой парень. Так что если мы только сумеем с ним связаться, то задействуем его. А с тобой полностью расплатимся и, не сказав ни слова, доставим обратно. Понимаешь?

Я понял даже слишком хорошо. Дак, возможно, сам того не сознавая, сказал, что я плохой актер и плохой товарищ. И самое страшное, он был прав. Я не рассердился на него, мне стало просто стыдно. Да, я был идиотом, подрядившись делать работу, про которую толком ничего не знал. По я согласился играть роль, не оговорив условия разрыва договора, а теперь пытаюсь выйти из игры, словно актер-любитель, убегающий со спектакля из-за страха перед сценой.

«Представление должно продолжаться во что бы то ни стало» — это старейшая заповедь шоу-бизнеса. Возможно, у нее нет философского обоснования, но вещи, в которые люди верят, вообще редко обосновываются логически. Во всяком случае, мой отец свято в это верил — я помню, как он играл два акта с прорвавшимся аппендиксом, и не позволил увезти себя в госпиталь, пока не откланялся публике. Я прямо-таки вижу его лицо, глядящее на меня с презрением истинного члена актерского братства к так называемому артисту, который позволяет провалиться представлению.

— Дак, — сказал я смиренно, — мне очень стыдно. Я был не прав.

Он испытующе посмотрел на меня:

— Ты сделаешь это?

— Да, — ответил было я совершенно искренне, но вдруг вспомнил одно обстоятельство, делающее эту роль столь же невозможной для меня, как и роль Белоснежки в «Семи Гномах».

— Да я хочу, но…

— Что но? — спросил он презрительно. — Опять твои проклятые заморочки?

— Нет, нет! Но ты сказал, мы отправляемся на Марс. Значит, я должен буду работать в окружении марсиан? Так?

— Конечно, как же иначе на Марсе?

— А… Но, Дак, я не могу выносить марсиан. Они вызывают у меня нервную дрожь. Я не хочу я, конечно, постараюсь не допустить этого… но я могу выйти из образа.

— О, если это единственное, что тебя волнует… Можешь спать спокойно.

— Как? Но я не могу…

— Я сказал «спи спокойно». Сынок, мы знаем о тебе все, в том числе и то, что в вопросе о марсианах ты — сущий обыватель. Пойми, Лоренцо, твой детский страх перед ними совершенно иррационален, вроде как боязнь змей или пауков. Но мы предвидели такую реакцию и примем меры. Не волнуйся.

— Ладно, пусть так.

Бродбент не слишком убедил меня, но даже не в этом дело. Я был уязвлен его словами «обыватель» — как он мог сказать такое про артиста? По-моему, «обыватели» — это публика. Но так или иначе, я замолчал.

Дак придвинул к себе устройство связи и заговорил, не заботясь больше, чтобы его сообщение осталось неслышным для меня:

— «Одуванчик» вызывает «Перекати-поле». План «Клякса» отменяется. Мы возвращаемся к Марди Гра.

— Дак? — позвал я, когда Бродбент отключился.

— Позже, — ответил он. — Мы почти вышли на орбиту встречи. Стыковочные маневры будут довольно грубыми, но я не собираюсь терять время, объезжая ухабы. Так что помолчи и держись крепче.

Да, маневры действительно были грубыми. Когда мы наконец очутились вновь на планетолете, я даже обрадовался наступившему вновь состоянию невесомости — накатывающаяся волнообразно тошнота гораздо хуже, чем космическая болезнь. Но мы пребывали в свободном падении не более пяти минут. Те трое, что должны были вернуться назад на «Дерзай!», забрались в переходную камеру в тот же момент, как Дак и я проплыли внутрь планетолета. Следующие несколько минут показались мне крайне суматошными. Вероятно, в глубине души я действительно земная крыса, потому что мгновенно потерял ориентировку и не мог уже отличить пол от потолка.

— Где он? — спросил чей-то голое.

— Здесь, — ответил Бродбент.

— Этот? — изумился тот же голос, словно бы его обладатель не мот поверить своим глазам.

— Да, — ответил Дак. — Все правильно. Он в гриме, не обращай внимания. Лучше помоги уложить его в гидропресс.

Чья-то рука вцепилась в меня и потащила через коридор в каюту. Там; рядом с одной из переборок, располагались два ложа, или «соковыжималки», как их еще называют. Они имели форму ванн и являлись, по сути дела, баками с перераспределением давления, позволяющими находящемуся в них человеку выдерживать большие ускорения межпланетных кораблей. Я никогда раньше не видел эти аппараты в натуре, но мы пользовались очень похожими макетами в космическом боевике «Вторжение на Землю».

На переборке позади ванны виднелась трафаретная надпись; «ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!!! Запрещается без противоперегрузочного костюма давать ускорение, превышающее трехкратное. Для того, чтобы…» Кто-то медленно повернул меня и впихнул в ванну так, что надпись исчезла из поля зрения прежде, чем я успел кончить чтение. Дак и еще один космонавт торопливо застегнули на мне ремни, и в этот момент откуда-то раздался ужасный свист. Через несколько секунд он смолк и из репродуктора послышалось:

— Последнее предупреждение! Двукратная перегрузка! Три минуты! Последнее предупреждение! Двукратная перегрузка! Три минуты! — И свист начался снова.

Сквозь шум я услышал, как Дак взволнованно спросил:

— Компьютер готов? Программы введены?

— Конечно, конечно!

— Дать ему дозу?

— Да.

Бродбент изогнулся в воздухе и сказал, обращаясь ко мне:

— Послушай, братишка, мы собираемся слегка уколоть тебя. Все будет в порядке. Доза частично состоит из препарата, облегчающего перегрузку, остальное — стимулянт, на случай, если ты вздумаешь встать и немного прогуляться. Сначала будет жжение в глазах и зуд во всем теле, но волноваться не надо.

— Обожди, Дак…

— Нет времени! Я должен завести эту кучу металлолома!

Он развернулся и исчез за дверью, не дав мне сказать ни слова. Второй космонавт задрал мой левый рукав, поднял инжекторный пистолет и вкатил дозу прежде, чем я успел что-то понять. Потом ушел и он. Свист сменился словами:

— Последнее предупреждение! Двукратная перегрузка! Две минуты!

Я попробовал оглядеться, но лекарство внесло в голову еще большую путаницу. В глазах и даже зубах появилось жжение, начался почти невыносимый зуд по всей спине, но ремни безопасности не дали мне дотянуться до подвергаемой пытке области и, возможно, уберегли мою руку, которая могла сломаться при старте. Свист снова прекратился, и вместо него загремел самоуверенный баритон Бродбента:

— Самое распоследнее предупреждение! Двойная перегрузка! Одна минута! Кончайте дуться в карты! Кладите свои жирные телеса в ванны! Стартуем!

На этот раз вместо свиста зазвучала запись опуса 61, си мажор «К Звездам» Аркезиана. Это была весьма спорная интерпретация Лондонского Симфонического оркестра с четырнадцатитактовым взрывом тимпанов в конце. Но на меня, сбитого с толку, помятого и накачанного наркотиком, ничто уже не могло произвести никакого впечатления — нельзя намочить реку.

Неожиданно дверь отворилась и оттуда выплыла… русалка. Конечно же, у нее не было чешуйчатого хвоста, но в остальном прелестное создание выглядело в точности, как наяда. Когда мои глаза сфокусировались, я увидел перед собой прекрасную и несомненно принадлежащую к классу млекопитающих молодую женщину в футболке и шортах. По тому, как лихо плыла она в воздухе, было очевидно, что невесомость ей не в диковинку. Девушка без улыбки глянула на меня, ухватилась за ручные захваты и, не удосужившись пристегнуться, стала устраиваться в противоперегрузочной ванне прямо напротив. Музыка достигла громоподобного финала, и я почувствовал, что делаюсь очень тяжелым.

Двойная сила тяжести — это не очень страшно, если, конечно, вы плаваете в жидкой постели. Оболочка, лежащая поверх ванны, поддерживала меня, охватывая тело дюйм за дюймом. Я почувствовал тяжесть и обнаружил, что стало трудно дышать, только и всего.

Вам, конечно, приходилось слышать все эти душераздирающие истории про пилотов, дававших ускорение в несколько десятков «g» и тем убивавших себя. Я не сомневаюсь в их правдивости, но двойное ускорение в противоперегрузочной ванне просто заставляет вас почувствовать себя слабым и неспособным к движению.

Прошло некоторое время, прежде чем я понял, что репродуктор на потолке обращается ко мне:

— Лоренцо? Как поживаешь, браток?

— Отлична — Приложенное усилие вызвало одышку. — Долго еще терпеть все это?

— Около двух дней.

Должно быть, я застонал, потому что Дак ответил:

— Успокойся, приятель, Мой первый полет на Марс занял тридцать семь недель, каждая минута которых была свободным падением по эллиптической орбите. А теперь у тебя будет путешествие класса люкс с ускорением всего лишь в два «g» на протяжении двух дней. С передышкой при нормальной силе тяжести в середине пути вдобавок. Да с тебя деньги надо брать за это удовольствие?

Я хотел было в емких, принятых в актерской среде выражениях объяснить, что думаю о его юморе, но вовремя вспомнил, что здесь леди. Отец учил, что женщина способна простить все, включая и насилие, но ее очень легко ранить словами. Мышление прекраснейшей половины человечества ориентировано на символы — что очень странно, если учесть ее крайний практицизм. В любом случае я никогда не позволю запретным словам сорваться с языка, если это может оскорбить слух дамы. С того самого времени, как тяжелая рука отца однажды врезала мне по тубам… Папа всегда придерживался точки зрения профессора Павлова на условные рефлексы.

— Пенни, ты здесь, моя радость? — снова заговорил Дак.

— Да, капитан, — ответила девушка.

— О'кей, приступайте к домашнему заданию. Я спущусь к вам, как только поставлю этот бензовоз в колею.

— Отлично, капитан, — она повернула голову ко мне и сказала мягким с хрипотцой контральто: — Доктор Капек хочет, чтобы вы просто расслабились и несколько часов посмотрели пленки. Я буду здесь, чтобы по мере надобности отвечать на все ваши вопросы.

Я кивнул:

— Слава Богу, кто-то, наконец, собрался отвечать на мои вопросы.

Не говоря ни слова, она с видимым усилием подняла руку и положила ее на выключатель. Свет погас, и перед моими глазами выросло объемное изображение. Я узнал центральную фигуру точно так же, как узнал бы ее любой подданный империи, и понял, сколь основательно и безжалостно провел меня Дак Бродбент.

Это был Бонфорт.

Да, тот самый Бонфорт — Джон Джозеф Бонфорт, бывший премьер-министр, лидер лояльной оппозиции и глава экспансионистской коалиции, самый любимый (и самый ненавидимый!) человек во всей Солнечной Системе.

Сначала я изумился, но потом понял, что так и должно быть. Если верить газетам, на Бонфорта было совершено не меньше трех попыток покушения. По крайней мере дважды он спасался почти сверхъестественным образом. А что, если ничего сверхъестественного в этом и не было? Что, если покушения были успешны, но дорогой дядюшка Джо Бонфорт всегда оказывался в тот момент в каком-то другом месте?

В таком случае ему нужно черт знает сколько актеров.

3

Я никогда не совался в политику. «Держись от этого в стороне, Ларри, — любил говорить мой отец. — Известность, приобретенная таким способом, — плохая известность. Зритель этого не любит.» Следуя его совету, я никогда не участвовал в выборах — даже после принятия поправки девяносто восьмого года, облегчившей голосование людям, не имеющим постоянного места жительства (к которым относятся, конечно, и лица моей профессии).

Если у меня и были какие-то политические симпатии, на Бонфорта они определенно не распространялись. Я считал его весьма опасным типом и, возможно, даже предателем рода человеческого. Идея занять его место и быть при этом убитым показалась мне — как бы поточнее выразиться? — дурным тоном, что ли.

Но что за роль!

Мне приходилось изображать Цезаря в паре достойных упоминания пьес, но получить такую роль в жизни — да одной мысли об этом было достаточно, чтобы понять, как человек может взойти на гильотину за другого, — только ради того, чтобы в течение нескольких последних мгновений сыграть на пределе актерских и человеческих возможностей.

Я спрашивал себя, кто были мои неизвестные коллеги, не сумевшие устоять против искушения. Несомненно, это были настоящие артисты — сугубая анонимность их работы была лишь данью успешности перевоплощения. Я попытался вспомнить, когда в точности происходили покушения на жизнь Бонфорта, и своих коллег, способных сыграть такую роль, которые бы умерли или пропали из поля зрения в это время. Бесполезно. Не только потому, что я не слишком хорошо помню события текущей политики, но и потому, что актеры сходят со сцены с удручающей частотой; даже для лучших из нас успех слишком зависит от случая.

Но, по крайней мере, следовало тщательно изучить образ.

Вскоре стало ясно, что эта роль мне по силам. Черт побери, я смог бы сыграть его даже во время пожара. Во-первых, не было никаких проблем с физическим соответствием: мы с Бонфортом могли бы поменяться одеждой безо всякой подгонки. Детски наивные конспираторы, умыкнувшие меня, очень уж преувеличивали значение физического сходства. Оно ничего не значит, если не подкреплено искусством, и вовсе не должно быть большим, если артист талантлив. Однако согласен, оно помогает. Их глупая игра с компьютером чисто случайно привела к выбору человека, который не только похож на политика, но и является при этом настоящим артистом. А сходство действительно большое. Его профиль очень похож на мой, даже руки его такие же длинные, узкие и аристократические, как у меня. А ведь руки скопировать гораздо труднее, чем лицо.

Правда, его отличает от меня хромота — вероятно, результат одного из покушений, но об этом даже не стоит говорить! Понаблюдав за Бонфортом несколько минут, я понял, что мог бы встать со своего ложа и (если бы сила тяжести была нормальной) пройтись точно в такой же манере, тут даже думать нечего. Остальное — то, как он почесывает ключицу или скребет подбородок, почти незаметный тик, предшествующий каждой его фразе, и так далее — меня вовсе не беспокоило; подсознание артиста впитывало все это, как песок воду.

Да, он был лет на пятнадцать или двадцать старше, но играть роль человека более пожилого, чем ты, всегда легче, чем более молодого. В любом случае, возраст для актера является чисто внешним обстоятельством.

Мне не составило бы труда заменить Бонфорта на официальном приеме или прочитать за него речь минут на двадцать. Но это, как я понял, явилось бы лишь малой частью всей работы. Дак намекнул, что я должен буду провести людей, хорошо его знавших, может быть даже в домашней обстановке. А это гораздо труднее. Кладет ли он сахар в кофе? Если да, то сколько? Какой рукой и каким жестом он достает сигареты? И так далее.

Кстати, ответ на последний вопрос я получил почти тотчас, как его сформулировал. Изображение напротив меня зажгло сигарету в манере, показавшей привычку Бонфорта к спичкам и старомодным дешевым папиросам, бывшим в ходу прежде, чем так называемый прогресс навсегда вывел эти вещи из употребления.

Но это все мелочи. Хуже всего, что человек неоднозначен; он разный для разных людей, его знающих. Получается, для достижения успеха артист должен менять свое поведение в зависимости от аудитории. Это не просто трудно, это статистически невозможно.

Каким помнит патрона его знакомый Джон Джонсон? Сотня или тысяча Джонов Джонсонов? И как я могу знать это?

Актерская игра как искусство — это процесс абстрагирования, оставляющий только важнейшие детали. Но в перевоплощении любая деталь может быть важнейшей. Иногда что-то столь незначительное, что ты не обратишь на это никакого внимания, может разрушить все планы.

Но тут я вспомнил, что моя игра должна быть убедительной на время, не большее, чем требуется снайперу для прицеливания. Я продолжал угрюмо изучать человека, которого должен был заменить (а что еще оставалось делать?).

Неожиданно дверь отворилась и в темноте раздался голос Дака:

— Эй, кто-нибудь дома?

Включился свет, и трехмерное изображение исчезло. Я почувствовал себя очнувшимся от сна и с трудом повернул голову: девушка, именуемая Пенни, пыталась приподняться на своей гидравлической кровати, а в дверях, опираясь на них, стоял ухмыляющийся Дак Бродбент.

— Как тебе удалось встать? — спросил я, с удивлением глядя на него. Действующая независимо от сознания профессиональная часть моего разума отметила его позу и занесла в ящичек, озаглавленный: «Как человек стоит при двойной силе тяжести».

— Ничего страшного, — усмехнулся Бродбент. — У меня корсет.

— Ги-м-м?

— Можешь встать и ты, если хочешь. Обычно мы запугиваем пассажиров, чтобы они не поднимались из баков, пока ускорение превышает полтора «g», — слишком велика вероятность, что какой-нибудь идиот свалится и сломает ногу. Но однажды я сам видел, как какой-то хулиган с комплекцией штангиста выбрался из гидропресса и пошел при пятикратной перегрузке. Правда, после этого он так никогда и не смог восстановить здоровье. Но при двух «g» все в порядке — ты просто будешь чувствовать то же, что иной толстяк ори нормальной силе тяжести. — Он посмотрел на молодую леди. — Ты уже ввела его в курс, Пенни?

— Он еще ни о чем не спрашивал.

— Как? Лоренцо, я думал, ты тот парень, который хочет знать ответы на все вопросы.

Я пожал плечами:

— Сейчас я уже не придаю этому никакого значения, поскольку, очевидно, долго не проживу.

— Ты что, белены объелся, сынок?

— Капитан Бродбент, — сказал я с горечью, — меня сдерживает присутствие дамы. Поэтому мне не удастся должным образом охарактеризовать вас, ваших родственников, личное поведение, моральный облик и предназначение на этом света Я догадался, во что вы меня втянули, как только узнал человека, которого должен подменить. Только один вопрос: кто собирается убить Бонфорта? Мишень имеет право знать хотя бы имя стрелка.

Впервые за все это время я увидел удивленного Дака. С полминуты он таращился на меня, потом громко расхохотался. Казалось, перегрузка сделалась вдруг непереносимой — он соскользнул на падубу и, все еще смеясь, прислонился к переборке.

— Не вижу в этом ничего забавного, — сказал я зло.

Он остановился и вытер глаза.

— Ларри, сынок, неужели ты действительно думаешь, что тебя используют как подсадную утку?

— Это же очевидно, — и я выложил ему свои умозаключения по поводу предыдущих покушений.

У него хватило здравого смысла не заржать снова.

— Я вижу, ты считаешь свою роль чем-то вроде работы человека, пробовавшего пищу средневекового короля. Постараюсь тебя переубедить — вряд ли чувство обреченности поможет при перевоплощении. Послушай, я с шефом уже шесть лет. За это время он никогда не использовал двойников… А ведь при мне было два покушения на его жизнь — во время одного из них я застрелил террориста. Пенни, ты с шефом еще дольше, он когда-нибудь раньше нанимал дублеров?

— Никогда, — она зло посмотрела на меня. — Да за одну только мысль, что патрон мог подставить кого-то вместо себя под пулю, нужно изукрасить тебе морду. Вот что нужно сделать!

— Не принимай близко к сердцу, Пенни, — сказал Дак мягко, — тебе с ним работать. Кроме того, его ложная догадка не так уж глупа, если глядеть на все это со стороны. Между прочим, Лоренцо, это Пенелопа Руссель, личный секретарь шефа, что делает ее для тебя наставником номер один.

— Считаю за честь познакомиться с вами, мадемуазель.

— Хотела бы я сказать то же самое.

— Прекрати, Пенни, — вмешался Бродбент, — а то я отшлепаю тебя по заду — при двойной силе тяжести, заметь. Лоренцо, я допускаю, что дублирование Джона Джозефа Бонфорта не столь же безопасно, как путешествие в инвалидном кресле, — как мы оба знаем, было сделано несколько попыток заставить его навсегда замолчать. Но это не то, чего мы боимся сейчас. По политическим причинам, которые ты вскоре поймешь, наши противники не посмеют даже попытаться убить шефа или тебя, если ты будешь на его месте. Они играют грубо — сам знаешь! — и ухлопали бы меня или Пенни при малейшем удобном случае. И тебя они убрали бы прямо сейчас, если бы могли достать. Но ты будешь в полной безопасности, когда появишься на публике в качестве шефа. Обстоятельства таковы, что открытого убийства наши враги себе позволить не могут.

С минуту он изучал мое лицо.

— Ну так как?

Я покачал головой:

— Я тебе не верю.

— Но ты должен поверить. Это очень сложная штука, связанная с марсианскими взглядами на жизнь. Прими пока это на веру; ты все узнаешь еще до того, как мы прибудем на место.

Мне это по-прежнему не нравилось. До сих пор Дак, насколько мне известно, не врал в открытую. Но, как я уже убедился на собственном горьком опыте, он мог эффективно обманывать меня, просто утаивая часть информации.

— Послушай, у меня нет причин верить тебе или этой молодой леди, простите, мисс. Но хотя я и не испытываю никакой симпатии к мистеру Бонфорту, должен признать, что он пользуется репутацией до щепетильности честного человека. Когда можно будет переговорить с ним? После посадки на Марс?

На отталкивающе веселое лицо Дака наползла грустная тень.

— Боюсь, ничего не получится Разве Пенни тебе не сказала?

— Что?

— Сынок, это как раз то, из-за чего мы вынуждены просить тебя дублировать шефа. Они его похитили!

Голова моя трещала, возможно, из-за двойной силы тяжести, а возможно, из-за слишком большого числа полученных потрясений.

— Теперь ты знаешь, — продолжал Дак. — Знаешь, почему Джок Дюбуа не хотел доверять тебе, пока мы были на Земле. Это самая большая сенсация с момента высадки на Луну. И мы делаем все, черт побери, возможное, чтобы она осталась тайной. Мы рассчитываем на твою помощь до тех пор, пока не найдем и не выручим шефа. В общем, тебе уже пора начинать работать. Этот корабль на самом деле не «Ва-банк», а «Том Пейн»^[4] — личная яхта и походный офис босса. «Ва-банк» ждет на орбите Марса. Наша посудина использовала его опознавательные знаки — про это знали только капитан и старший офицер — чтобы домчаться до Земли и взять там дублера. Улавливаешь, сынок?

— Но послушай, капитан, — я все еще ничего не понимал, — если политические противники мистера Бонфорта выкрали его, почему они держат его в секрете? Казалось бы, наоборот, они должны кричать об этом на каждом перекрестке.

— Именно так они и поступили бы, происходи это на Земле Или на новой Батавии. Или на Венере. Но не на Марсе. Ты знаешь легенду о Кккахграле Младшем?

— Боюсь, что нет.

— Ты обязательно должен узнать ее, это позволит взглянуть изнутри на то, как марсиане понимают долг. Короче говоря, Кккахграл должен был появиться в определенном месте и в определенное время, а было это несколько тысяч лет назад, чтобы его произвели в рыцари — очень большая честь для марсианина. Не по своей (с нашей точки зрения) вине он не смог прибыть вовремя. Единственное, что по марсианским обычаям оставалось сделать, — это казнить его. Но, учитывая молодость и чистосердечное во всем признание, некоторые радикалы потребовали, чтобы ему предоставили возможность вернуться назад и начать все с начала. Но сам Кккахграл не принадлежал к их числу. Он настоял на своем праве в качестве прокурора самому вести процесс, выиграл его и был казнен. Этот поступок сделал его святым — хранителем марсианских традиций.

— Форменное безумие!

— Ты так думаешь? Помни, марсиане не мы. Они очень старая раса и за свою историю выработали систему правил и обязательств, предусматривающую любую возможную ситуацию. Это величайшие из мыслимых формалистов. По сравнению с ними древние японцы с их понятиями долга и чести просто отъявленные анархисты. У марсиан нет «правильного» и «неправильного» — вместо этого у них есть принятое и непринятое. В квадрате, в кубе и в черт знает какой степени. Проблема в том, что шефа вскоре должен будет усыновить дом именно Кккахграла Младшего. Теперь улавливаешь?

Я все еще не понимал. По моему мнению, этот Ккках был обыкновенным кретином.

— Все это достаточно просто, — продолжал Бродбент. — Шеф лучше любого другого землянина на практике изучил обычаи и психологию марсиан. Он работал над этим годы. Церемония усыновления состоится в Локус Соли в ближайшую среду. Ровно в полдень. Если шеф прибудет туда и правильно пройдет через все испытания — прекрасно. Но если его там не окажется — и не имеет никакогозначения по какой причине — его имя смешают на Марсе с грязью, в каждом доме от полюса до полюса. Это величайший из когда-либо предпринимавшихся межпланетный и межрасовый заговор, жертвой которого станет Бонфорт. Но еще хуже будут последствия. Предполагаю, самое меньшее — Марс разорвет союз с империей. Гораздо более вероятно, что произойдут репрессии и людей начнут убивать, — возможно, убьют всех, кто находится сейчас на этой планете. Тогда экстремисты из человеческой партии отреагируют свойственным им образом и силой вновь присоединят Марс к империи, но только после того, как все его коренные жители будут мертвы. И это произойдет только потому, что Бонфорт не сможет присутствовать на церемонии. Марсиане относятся к таким вещам очень серьезно.

Дак исчез так же неожиданно, как появился, и Пенелопа Руссель снова вернулась к проектору. С запоздалым раздражением я вспомнил, что не выяснил у Дака одну вещь. Что удерживает наших врагов от того, чтобы попросту убить меня, раз для расстройства политических планов Бонфорта им нужно всего лишь помешать ему (собственной персоной или посредством дублера) участвовать в какой-то варварской марсианской церемонии? Но я забыл спросить об этом — возможно потому, что подсознательно боялся получить ответ.

Короче говоря, я снова принялся изучать Бонфорта, наблюдать его движения и жесты, запоминать выражения и модуляции голоса. Вскоре я уже, как принято говорить у нас, актеров, «носил его голову».

Изображение в очередной раз сменилось, и передо мной возник Бонфорт, пожимающий псевдоконечности окружающих его марсиан. Я уже так глубоко погрузился в картину, что и в самом деле почувствовал их вонь — она была непереносима. Мои руки непроизвольно сжались, сознание захлестнула волна паники.

— Выключи! — прокричал я задыхаясь.

Зажегся свет, и картина исчезла.

— Что случилось? — спросила Пенелопа, удивленно уставившись на меня.

Я постарался восстановить дыхание и унять дрожь.

— Мисс Руссель, я очень виноват… но, пожалуйста, не включайте это снова… Я не моту выносить марсиан!

Она посмотрела на меня с таким видом, будто не могла поверить своим глазам и в то же время чувствовала к увиденному глубочайшее презрение.

— Я им говорила, — сказала она медленно, — я им говорила, этот смехотворный план не сработает.

— Сожалею, но ничего не могу с собой поделать.

Пенелопа не ответила и медленно выбралась из «соковыжималки». Ей не удавалось двигаться так же легко, как Даку, но в общем она справлялась. Не сказав ни слова, девушка вышла.

Через некоторое время дверь отворилась, пропуская человека, полулежащего в гигантской детской коляске.

— Привет, малыш! — загремел он.

Это был мужчина примерно шестидесяти лет, слегка полноватый. Не нужно было видеть диплом вошедшего, чтобы по ласковой манере поведения догадаться о его профессии.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил я.

— Неплохо, но лучше бы ускорение было поменьше. — Он бросил взгляд на приспособление, к которому был привязан. — Как тебе нравится мой корсет-на-колесах? Неэлегантный, возможно, но снимает часть тяжести с сердца. Ну ладно, давай придерживаться протокола. Я доктор Калек, личный врач мистера Бонфорта. Кто ты такой, я знаю. Что там у тебя с марсианами?

Я постарался объяснить все ясно и без эмоций.

Доктор Калек кивнул:

— Капитан Бродбент мог бы и сказать мне. Тогда я изменил бы кое-что в программе твоего обучения. Капитан — компетентный парень в своей области, но у него часто мускулы действуют вперед мозгов… Он настолько совершенный экстраверт, что это даже пугает. Но ничего страшного. Лоренцо, я прошу разрешения загипнотизировать тебя. Даю слово психотерапевта, гипноз будет использован только, чтобы помочь тебе поладить с марсианами. Я никоим образом не затрону твою личность.

Он вытащил старомодные карманные часы того типа, что стал уже почти символом его профессии, и принялся измерять мой пульс.

— Я готов дать согласие, сэр, но это не поможет. Я не поддаюсь внушению.

Это было правдой. Мне приходилось обучаться гипнозу во время подготовки своего психологического номера (на таких представлениях полезно немного использовать внушение, особенно если местная полиция не слишком озабочена строгим выполнением законов медицинской ассоциации, ограничивающих подобную деятельность). Но мои учителя так и не смогли ни разу усыпить меня самого.

— Да? — спросил Калек. — Ну ладно, мы просто постараемся сделать все, что можно. Сядь поудобнее, расслабься, и давай поговорим о твоих проблемах.

Он кончил считать мой пульс, но все еще держал хронометр в руке, теребя и раскручивая цепочку. Я заметил это только потому, что качающиеся часы периодически закрывали свет ночника, расположенного прямо над головой, но решил, что это, вероятно, нервное, и не стал обращать внимания на столь незначительную деталь поведения доктора.

— Все, расслабился, — уверил я его, — спрашивайте меня о чем хотите. Или попробуем свободные ассоциации, если вы предпочитаете этот метод.

— Позволь телу плавать совершенно свободно, — сказал он мягко. — Двойная сила тяжести чувствуется, не правда ли? Обычно в таких условиях я стараюсь спать. Тяжесть заставляет кровь отливать от мозга, усыпляет. Они еще больше разгоняют корабль, тяжесть растет. Мы все уснем… Мы станем очень тяжелыми… Мы заснем…

Я собрался сказать, что было бы лучше убрать часы, пока они не обвились вокруг его руки, но вместо этого заснул.

Когда я проснулся, противоперегрузочная ванна напротив была занята доктором Капеком.

— Здорово, малыш, — приветствовал он меня. — Я устал от этой смешной коляски и решил прилечь здесь, чтобы снять напряжение.

— Мы по-прежнему идем с двойным ускорением?

— Что? А, да, с двойным!

— Простите, что отключился. Долго я спал?

— Нет, не очень. Как себя чувствуешь?

— Отлично. Действительно, чудесно отдохнул.

— Это часто дает такой эффект. Я имею в виду большое ускорение. Не хочешь ли еще немного посмотреть картинки?

— Почему бы и нет, раз это предлагаете вы, доктор.

— О’кей, — он потянулся к выключателю, и комната снова погрузилась во тьму.

Я догадывался, что именно он собирается мне показать, и крепился, чтобы снова не впасть в панику. Главное, нужно все время помнить, что марсиан на самом деле тут нет, и тогда их изображения не будут действовать на меня — просто в первый раз я был застигнут врасплох.

Передо мной и в самом деле появились стереоизображения марсиан, как вместе с мистером Бонфортом, так и без него. Я нашел, что могу изучать их отстраненно, без ужаса и отвращения.

Неожиданно я понял, что даже получаю удовольствие, глядя на них, и непроизвольно издал какое-то удивленное восклицание.

— Что-нибудь беспокоит? — спросил доктор Калек, останавливая фильм.

— Доктор, вы меня загипнотизировали!

— Ты мне сам разрешил.

— Но меня же нельзя загипнотизировать.

— Сожалею…

— Да, но вам удалось. Я не так глуп, чтобы не видеть этого. Давайте посмотрим еще. Мне просто не верится.

Он снова включил проектор. Я смотрел и изумлялся. Марсиане вовсе не вызывают отвращения, если взглянуть на них без предубеждения. Они даже не уродливы и обладают каким-то странно-притягательным очарованием, как китайские пагоды. Правда, у них нечеловеческие формы, но и у прекраснейших в мире созданий — райских птиц — тоже нечеловеческие формы.

Я начал понимать, что псевдоконечности марсиан могут быть очень выразительны — в их жестах было что-то от движений неуклюжих дружелюбных щенков. Теперь я осознал, что всю жизнь смотрел на марсиан через призму страха и ненависти.

Конечно, подумалось мне, с их зловонием что-то надо будет делать, но… И тут я вдруг понял, что чувствую их безошибочно узнаваемый запах и что он мне ничуть не противен, а даже нравится.

— Доктор, — спросил я взволнованно, — этот проектор оборудован устройством воспроизведения запахов, не так ли?

— Думаю, что нет. Даже определенно нет — слишком большой вес для яхты.

— Но оно должно быть Я явственно чувствую марсиан.

— Видишь ли… — похоже, он был слегка смущен. — Малыш, я сделал одну вещь, которая, надеюсь, не будет понята неправильно.

— Сэр?

— Когда мы немного покопались в твоих мозгах, стало очевидно, что твой невроз в основном вызван запахом марсиан. У меня не было времени на глубокую работу, так что пришлось делать все на скорую руку. Я попросил у Пенни — это та девица, что была здесь передо мной, — взаймы немного косметики Боюсь, что с этого момента, малыш, марсиане будут пахнуть для тебя, как парижский парфюмерный магазин Будь у меня немного времени, я бы использовал какой-нибудь простой приятный аромат, например спелой клубники, горячих кексов или сиропа. Но мне пришлось импровизировать.

Я засопел. В воздухе пахло дорогой парфюмерией, и тем не менее это несомненно был запах марсиан.

— Проклятье, он мне нравится, — сказал я.

— Ты бы не смог помочь нам, если бы он тебе не нравился.

— Вам, наверное, пришлось разлить здесь целый флакон. Все насквозь пропиталось духами.

— Что? Вовсе нет. Просто полтора часа назад я провел пробкой у тебя под носом. Духи уже давно испарились. — Он фыркнул. — «Страсть Джунглей» — так написано на бутылке. Кажется, в них слишком много мускуса. Я обвинил Пенни в намерении свести с ума всю команду, но она только расхохоталась в ответ.

Он потянулся и выключил проектор.

— Достаточно. Я хочу, чтобы мы занялись чем-нибудь более полезным.

Когда изображение погасло, запах исчез вместе с ним, в точности, как если бы работала аппаратура воспроизведения. Мне не осталось ничего другого, как признать, что аромат существовал только в моем воображении. Но будучи актером, я понимал, что тем не менее он — реальность.

Когда несколько минут спустя вошла Пенни, от нее пахло в точности как от марсианина.

И мне это нравилось!

4

Мое обучение продолжалось в этой же комнате (она оказалась гостиной мистера Бонфорта) до самого начала торможения. Я не спал иначе, как под гипнозом, да, похоже, и не нуждался в обычном сне. Либо доктор Капек, либо Пенни всегда находились при мне, готовые в любой момент прийти на помощь К счастью, моего героя фотографировали и снимали на кинопленку так часто, как, наверное, ни одного человека в истории. К тому же мое сотрудничество с его ближайшим окружением было самым тесным. Материала накопилось предостаточно; проблема заключалась в том, чтобы усвоить как можно больше — столько, сколько я только мог воспринять как наяву, так и под гипнозом.

Не знаю, с какого момента я перестал недолюбливать Бонфорта. Док говорил, что не внушал мне ничего такого, и я ему верю. Никто не просил его об этом, а щепетильность Капека в вопросах врачебной этики не вызывает сомнений. Наверное, такое явление неизбежно должно сопутствовать процессу вживания в любую роль — я думаю, что в конце концов полюбил бы даже Джека Потрошителя, если бы готовился сыграть его в пьесе. Действительно: чтобы по-настоящему войти в образ, вы должны на время стать тем человеком, в которого перевоплощаетесь. А человек или любит сам себя, или совершает самоубийство. Третьего не дано.

«Понять все — значит простить все» — а я начал понимать Бонфорта.

Во время поворота перед торможением у нас состоялся давно обещанный Даком отдых при нормальной силе тяжести. Мы не были в свободном падении ни мгновения. Вместо того чтобы выключить двигатели (как я думаю, космонавты не любят делать это во время полета), Дак заставил корабль проделать то, что он назвал «стовосьмидесятиградусным поворотом с отклонением от курса». «Томми» все время шел с ускорением, и, хотя операция была проделана довольно быстро, все равно имел место побочный эффект нарушения равновесия, носящий имя… Что-то вроде Кориолана. Или Кориолиса^[5]?

Все, что я знаю о космических кораблях, можно изложить несколькими фразами. Только те из них, которые стартуют непосредственно с поверхности планет, являются ракетами в полном смысле этого слова. Космические волки зовут их «чайниками», поскольку эти аппараты разгоняются при помощи водородного или водяного пара. Но их не считают настоящими атомными кораблями, несмотря на то, что реактивная струя нагревается ядерным реактором. Межпланетники, такие, как например «Том Пейн», — другое дело. Они действительно, как мне сказали, используют формулу Е равно МС квадрат, или М равно ЕС квадрат? Ну вы должны знать — это та штука, что придумал Эйнштейн.

Дак лез из кожи вон, чтобы объяснить мне эту премудрость подробнее. Без сомнения, все это очень интересно для того, кого занимают такие вещи. Но я не могу представить, как они могут волновать джентльмена. Сдается мне, что всякий раз, когда эти ученые ребята начинают возиться со своими подозрительными формулами, жизнь становится только хуже.

Те два часа, что мы шли с нормальным ускорением, я использовал, чтобы отработать нужную походку. Все старательно называли меня «мистер Бонфорт» или «шеф», или (как доктор Калек) «Джозеф», что должно было, конечно, помочь мне войти в образ.

Все, кроме Пенни, которая… Она была просто не в состоянии произнести «Мистер Бонфорт». Девушка делала все возможное, чтобы помочь мне, но не могла переломить себя. Ясно, как день, она была молчаливо и безнадежно влюблена в своего шефа и потому отвергала меня с абсолютно нелогичным, но глубоким и искренним негодованием. Это было тяжело для нас обоих, тем более что я находил ее все в большей степени притягательной. Ни один мужчина не может выдать лучшее, на что он способен, когда рядом постоянно находится женщина, презирающая его. Но я не возненавидел Пенни в ответ — напротив, почувствовал себя виноватым перед нею — несмотря даже на все свое раздражение.

Мы все время находились в состоянии полной боевой готовности, так как далеко не каждый на «Томе Пейне» знал, что я не Бонфорт. Мне даже в точности не было известно, кто посвящен в обстоятельства дела, а кто нет. Я имел право расслабляться и задавать вопросы только в присутствии Дака, Пенни и доктора Капека, хотя и был абсолютно уверен, что начальник канцелярии Бонфорта мистер Вашингтон знал все. Но этот сухощавый пожилой мулат с намертво прилипшей к лицу маской святоши ни разу не выдал своей осведомленности. Еще двое, кто определенно были в курсе дела, находились за пределами «Тома Пейна». Они оставались на «Ва-банке» и прикрывали нас оттуда, составляя пресс-релизы и посылая текущие распоряжения от имени шефа. Это были — Билл Корпсман, глава пресс-службы Бонфорта, и Роджер Клифтон. Затрудняюсь в точности определить должность последнего. Он занимал пост министра без портфеля, как вы, должно быть, помните, когда Бонфорт был премьер-министром, но это еще ни о чем не говорит. Фигурально выражаясь, Бонфорт держал в руках высокую политику, а Клифтон осуществлял управление партией.

Эта маленькая группа должна была знать все. Если в курсе дела и был кто-то еще, сообщить об этом мне не сочли нужным. Я уверен, остальные члены команды Бонфорта и весь экипаж «Тома Пейна» догадывались, что дело не совсем чисто, но что именно произошло, они не знали. Достаточно много людей наблюдали мое прибытие на корабль — но в качестве «Бенни Грея». Когда они увидели меня снова, я был уже Бонфортом.

Кто-то позаботился снабдить меня настоящим гримерным набором, но из него я почти ничего не использовал. На близком расстоянии грим легко заметить, даже кремнекожа не может в точности воссоздать фактуру кожи настоящей. Я ограничился тем, что затемнил свой природный цвет лица тенями и «одел» маску Бонфорта изнутри. Пришлось пожертвовать частью собственных волос, которые доктор Калек удалил с корнем. Это меня не слишком огорчило: актер всегда может использовать парик, и, кроме того, я был уверен, что получу гонорар, который позволит мне, при желании, предаваться праздности до конца жизни.

Правда, иногда в голову приходила ужасная мысль, что этот конец может оказаться очень близким — помните все те старые поговорки про человека, который слишком много знал, и про то, что только мертвый не проболтается. Но говоря по правде, я начал доверять своим новым знакомым. Все они были ужасно симпатичными людьми — факт, говорящий о Бонфорте так же много, как и его собственные речи и стереозаписи. Политическая фигура — это не одна личность — это, как я уже понял, целая команда. Если бы Бонфорт сам не был порядочным человеком, он не смог бы собрать таких людей вокруг себя.

Но наибольшие заботы доставил мне марсианский язык. Как и большинство актеров, я нахватался марсианских, венерианских и юпитерианских словечек в количестве, достаточном, чтобы играть перед камерой или на подмостках. Но эти катящиеся или порхающие согласные… Это что-то ужасное. Голосовые связки землянина не столь пластичны, как барабанные полости марсианина. В любом случае произнесение человеком звуков, обозначаемых буквами как «ккк», «джжж» или «ррр», не больше похоже на настоящую марсианскую речь, чем «г» в слоге «гну» похоже на щелканье на вдохе, с которым банту произносят «гну». «Джжж», например, напоминает приветственный возглас, принятый в Бронксе.

К счастью, Бонфорт не отличался большими лингвистическими способностями. А я как-никак профессионал и могу имитировать любой звук — от визга пилы, наткнувшейся в бревне на гвоздь, до кудахтанья потревоженной наседки. Мне было необходимо освоить марсианский всего лишь так же плохо, как его освоил Бонфорт. Он работал очень много, пытаясь преодолеть недостаток способностей, и потому каждое слово и каждая выученная им марсиан-скал фраза записывались, чтобы он мог изучать свои ошибки.

Теперь и я изучал их при помощи проектора, установленного в его собственном офисе. Пенни все время была рядом, чтобы менять катушки пленки и отвечать на возникающие у меня вопросы.

Человеческие языки делятся на четыре группы: инфлективные, как, например, англо-американский, позиционные, как китайский, аглютинативные, как старотурецкий, и полисинтетические (в которых единицами являются предложения), как эскимосский. Конечно, теперь мы должны добавить к ним еще и чужеродные структуры. Такие крайне странные и почти непостижимые для человеческого ума, как «неповторяющийся» или «неожиданно появляющийся» венерианский. К счастью, марсианские грамматические формы аналогичны человеческим. В отличие от бытового — позиционного языка, выражающего лишь простые конкретные мысли, такие, как утверждение: «я тебя вижу», высокий марсианский — полисинтетический язык, с очень сложной стилистикой, в котором для каждого нюанса системы воздаяний и наказаний, обязательств и долгов жителей красной планеты есть свое собственное выражение. Все это находилось на грани способностей Бонфорта. Как говорила Пенни, ее шеф довольно легко мог читать составленные из точек стрелочки, которые марсиане использовали в качестве букв, но что касается разговорного высокого марсианского, он мог произнести на нем лишь несколько сотен предложений.

Братцы, каково же мне было выучить хоть те несколько, которыми он овладел в совершенстве!

Напряжение, в котором пребывала Пенни, было даже больше моего. Они с Даком оба немного говорили по-марсиански, но вся репетиторская работа легла исключительно на ее плечи, так как космический волк должен был проводить большую часть времени в рубке управления, — гибель Джока оставила его без второго пилота. Последние несколько миллион миль путешествия мы снова шли с ускорением не в два, а в одно «g», и более его не снижали. Все это время я потратил на то, чтобы с помощью Пенни вызубрить ритуал предстоящей церемонии.

Я только что закончил работу над речью, в которой выражал благодарность за усыновление домом Кккахграла. По своему духу она не слишком отличалась от тех, с которыми ортодоксальные еврейские мальчики принимают на себя ответственность зрелого возраста, но была столь же фиксированна и неизменна, как монолог Гамлета. Я прочитал ее с интонациями Бонфорта и с его характерным тиком на лице.

— Ну как? — спросил я, закончив.

— Очень хорошо, — ответила девушка серьезно.

— Спасибо, Вихрастик.

Это была фраза, в высшей степени характерная для Бонфорта. Он часто называл так Пенни; когда пребывал в благодушном настроении.

— Не смей меня так звать!

Я изумленно посмотрел на нее, честно не понимая, что тут такого, и спросил, все еще оставаясь в роли Бонфорта:

— Почему, детка?

— Не называй меня так! Ты обманщик, жулик, актеришка!

Она вскочила на ноги и со всей возможной скоростью бросилась вон — правда, только до двери — и остановилась там, отвернувшись, закрыв лицо руками и сотрясаясь от рыданий.

Я сделал чудовищное усилие и вышел из образа — втянул живот, снова вернул на место свое лицо и позвал собственным голосом:

— Мисс Руссель!

Она перестала плакать, обернулась, посмотрела на меня, и ее челюсть отвисла.

— Подойдите ко мне и сядьте, — добавил я, все еще оставаясь самим собой.

Я думал, Пенни откажется, но у нее хватило здравого смысла медленно вернуться и сесть — руки на коленях, но лицо, как у маленькой смертельно оскорбленной девочки, готовой плюнуть обидчику в лицо.

Я позволил ей немного посидеть так, а затем тихо сказал:

— Да, мисс Руссель, я актер. Разве это причина, чтобы оскорблять меня?

Она упрямо молчала.

— Как актер, я нахожусь здесь, чтобы делать актерскую работу. Вы знаете почему. Вы знаете также, что меня втянули в это дело обманом — это не та роль, на которую я согласился бы, даже в самую худшую минуту, будь мои глаза открыты. Я ненавижу ее значительно больше, чем вы мое в ней участие. И несмотря на сердечные заверения капитана Бродбента, не вполне уверен, что сумею выпутаться из всего этого, сохранив шкуру в целости и сохранности. А я ужасно люблю свою шкуру — это единственное, что у меня есть. Мне кажется также, что я понимаю, почему вы меня едва выносите. Но, скажите, разве это причина, чтобы делать мой труд еще тяжелее, чем он есть?

Она промямлила что-то в ответ.

— Говорите громче! — потребовал я резко.

— Это бесчестно! Это недостойно!

— Да, конечно, — кивнул я. — Более того, это невозможно — выполнить такую работу без искренней поддержки окружающих. Так что зовите капитана Бродбента сюда и скажите ему все. Давайте!

— О нет! — воскликнула она, вздернув голову. — Это невозможно!

— Почему невозможно? Гораздо лучше прекратить это дело сейчас, чем продолжать и позволить ему провалиться. Я не могу давать представление при таких условиях. Придется смириться.

— Но… но вы должны. Это необходимо.

— Почему необходимо, мисс Руссель? По политическим причинам? У меня нет ни малейшего интереса к политике — и сомневаюсь, чтобы настоящий глубокий интерес к ней был у вас. Так почему мы должны это делать?

— Потому что- потому что он… — она остановилась, не в силах продолжать, задыхаясь от рыданий.

Я встал, обошел вокруг стола и положил руки ей на плечи.

— Я знаю почему. Потому что, если мы не сделаем этого, все то, что он возводил долгие годы, рассыплется в прах. Потому что сейчас он в беде и его друзья пытаются спасти его самого и его дело. Потому что они верны ему. Потому что вы верны ему. Я понимаю, вы не можете видеть никого другого на том месте, которое по праву принадлежит мистеру Бонфорту. Кроме того, вы наполовину сошли с ума от горя и беспокойства за него. Что, не так?

— Да, — раздался едва различимый ответ.

Я приподнял ее за подбородок.

— Я знаю, почему вы не можете выносить меня в этой роли. Вы любите его. Но я делаю ради него лучшее, на что способен. Черт возьми, женщина! Неужели ты хочешь сделать мою задачу в шесть раз тяжелее, чем она есть?

Пенни была в шоке. На мгновение я подумал, что она собирается влепить мне пощечину.

— Простите, — сказала она сломленным голосом. — Я очень виновата. Это больше не повторится.

Я отпустил ее подбородок и сказал оживленно:

— Хорошо, давайте вернемся к работе.

Она не двинулась.

— Вы можете простить меня?

— Что? Мне нечего прощать, Пенни. Вы поступили так потому, что любите его и тревожитесь за него. Вернемся к делу. Я должен быть в наилучшей форме. В нашем распоряжении считанные часы. — Я снова вошел в роль.

Она поставила катушку и включила проектор. Я немного понаблюдал, как Бонфорт произносит вступительную речь, потом отключил звук и заговорил, подстраивая свой — то есть его — голос под изображение. Пенни изумленно переводила взгляд с меня на изображение и обратно. Лента кончилась, и я выключил проектор.

— Ну как?

— Великолепно!

— Спасибо, Вихрастик! — улыбнулся я его улыбкой.

— Не стоит благодарности, мистер Бонфорт.

Два часа спустя мы состыковались с «Ва-банком».

Дак провел Роджера Клифтона и Билла Корпсмана в мой кабинет, как только они перешли на наш корабль. Я сразу узнал их по фотографиям, встал и сказал теплым, но довольно небрежным тоном:

— Хелло, Родж. Рад видеть вас, Билл.

На том уровне, на котором действовали эти люди, поспешное путешествие на Землю и обратно было всего лишь несколькими днями разлуки, не более того. Хромая, я прошел вперед и протянул руку. Как раз в тот момент корабль с небольшим ускорением переходил на более низкую орбиту.

Клифтон бросил на меня быстрый взгляд и начал подыгрывать. Он вынул сигару изо рта, пожал мне руку и сказал:

— Рад видеть вас, шеф.

Это был человек небольшого роста, средних лет, лысоватый. Он походил на адвоката и казался хорошим игроком в покер.

— Что-нибудь произошло за время моего отсутствия?

— Нет, сплошная рутина Я отдал отчет Пенни.

— Отлично, — я повернулся к Биллу Корпсману, снова протягивая руку для пожатия.

Вместо того чтобы принять ее, он уперся руками в бока, посмотрел на меня и присвистнул.

— Поразительно. Я начинаю верить, что у нас есть шанс.

— А ну-ка, Смит, повернись! — продолжал он, оглядев меня с ног до головы. — Пройдись немного. Я хочу видеть твою походку.

Я обнаружил, что на самом деле чувствую досаду, которую ощутил бы Бонфорт, столкнувшись с подобным нахальством, и, разумеется, это отразилось на моем лице. Дак схватил Корпсмана за рукав и быстро сказал:

— Прекрати, Билл. Мы же договорились, помнишь?

— Ерунда! — ответил Корпсман. — Это помещение звуконепроницаемо. Я просто хочу убедиться, что он нам годится. Смит, как твой марсианский? Ты можешь говорить на нем?

Я ответил одной скрипучей многосложной фразой, означающей в буквальном переводе с высокого марсианского: «Приличия требуют, чтобы один из нас удалился». Но на самом деле она подразумевала гораздо больше. Это было окончание формулы, которой обычно марсианина уведомляют о том, что дом отрекается от него.

Не думаю, чтобы Билл понял хоть что-нибудь, так как он скривился и ответил:

— Отлично. Я верю тебе, Смит.

Но Дак понял все. Он взял Корпсмана за руку и сказал:

— Билл, говорю тебе, кончай. Ты на моем корабле, где существует определенный порядок. Мы будем строго придерживаться ролей каждую секунду, начиная прямо с этого момента.

— Оказывайте ему почтение, Билл, — добавил Клифтон. — Вы знаете, мы все согласились, что это единственный способ выполнить задуманное. В противном случае кто-нибудь может проговориться.

Корпсман быстро взглянул на него и пожал плечами:

— Отлично. Я просто хотел убедиться. В конце концов это ведь моя идея.

Он криво улыбнулся мне и сказал:

— Здравствуйте, мистер Бонфорт. Рад снова видеть вас.

Слово «мистер» он подчеркнул чуть сильнее, чем следовало.

— Рад был вернуться, Билл, — ответил я. — Есть что-нибудь особенное, что мне следует узнать прежде, чем мы пойдем на посадку?

— Думаю, нет. Разве только пресс-конференция в Годдард Сити^[6] после церемонии.

Он явно наблюдал за тем, какое впечатление произведут его слова.

— Отлично, — кивнул я.

— Родж, скажи, это действительно необходимо? — торопливо спросил Дак. — Ты санкционировал это?

— Я хотел добавить, — продолжал Корпсман, поворачиваясь к Клифтону, — но Шкипер задергался и перебил меня, что могу взять все на себя и сказать репортерам, что шеф простудился во время церемонии. Или мы можем ограничить их письменными вопросами, поданными заранее. Я подготовлю ответы на них во время церемонии. Учитывая, что он выглядит и говорит совсем как оригинал, я бы советовал рискнуть. Как, «мистер Бонфорт»? Думаю, вы сможете провернуть это дело. Не так ли?

— Не вижу тут никаких проблем, — ответил я. А про себя подумал, что если уж они наняли меня, чтобы обмануть марсиан и не попасться при этом, то с их стороны глупо сомневаться в моей способности поболтать с кучкой репортеров-людей так долго, как те сами того захотят. К тому моменту у меня было хорошее представление о манере речи Бонфорта и по меньшей мере приблизительное — о его политической позиции. К тому же в ходе пресс-конференции я мог не вдаваться в детали.

Однако Клифтон, похоже, был не в восторге от этой идеи. Но прежде чем он успел что-либо возразить, громко заговорил корабельный репродуктор:

— Капитана Бродбента просят в рубку управления. Минус четыре минуты.

— Ну, вы тут сами улаживайте все это, — торопливо сказал Дак, — а я должен поставить наши санки в колею. А то там нет никого, кроме молодого Эпштейна.

И он ринулся к двери.

— Эй, Шкип, — воскликнул Корпсман, — я хочу тебе сказать…

Вслед за Бродбентом он скрылся за дверью, даже не попытавшись сказать нам «до свидания».

Роджер Клифтон прикрыл дверь, которую Корпсман не потрудился захлопнуть, вернулся и медленно сказал:

— Вы действительно намерены рискнуть с этой пресс-конференцией?

— Это на ваше усмотрение. Я просто хочу делать свою работу.

— М-м-м… теперь и я склоняюсь к тому, чтобы рискнуть, если мы используем вариант с заранее написанными вопросами. Но я сам отредактирую ответы Билла прежде, чем вы их получите.

— Отлично, — ответил я и добавил: — Если вы найдете способ дать их мне минут за десять до начала пресс-конференции, проблем вообще не будет. Я запоминаю все очень быстро.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Не сомневаюсь в этом., шеф. Отлично, я скажу Пенни, чтобы она незаметно передала вам ответы сразу же после конца церемонии. Вы сможете на несколько минут уйти в туалет и оставаться там, пока не удостоверитесь, что все усвоили.

— Это должно сработать.

— Думаю, да. Должен сказать, после того как я увидел вашу игру, мне дышится значительно легче. Могу я что-нибудь для вас сделать?

— Думаю, нет, Родж. А впрочем, да. Скажите пару слов о нем. Вы что-нибудь знаете?

— И да, и нет. Он все еще в Годдард Сити, мы в этом уверены. Его не увезли ни с Марса, ни даже в глубь страны. Мы заблокировали все дороги на случай, если у них было такое намерение.

— Да, но Годдард Сити не такое уж большое поселение, не так ли? Не больше сотни тысяч человек? Так в чем затруднение?

— В том, что мы не можем публично признать, что вы — то есть я хочу сказать он — исчез. Как только церемония усыновления будет завершена, мы сможем скрыть вас от посторонних глаз, потом объявить о похищении, как будто бы оно только что произошло, и заставить власти перетряхнуть весь город заклепка за заклепкой. Все должностные лица в Годдард Сити — ставленники гуманистической партии, но они начнут нам помогать — после церемонии. Это будет самая искренняя помощь, которую вы когда-либо видели, потому что они будут стараться закончить дело до того, как весь дом Кккахграла прибежит и снесет город до основания.

— Да, я уже знаю кое-что о марсианской психологии и обычаях.

— А мы, что ли, нет!

— Родж… м-м-м… Что заставляет вас считать, что он еще жив? Разве, просто убив его, они не достигли бы своих целей вернее и с меньшим риском? — Я с тошнотой вспомнил, как, оказывается, легко избавиться от мертвого тела, если быть достаточно жестоким и решительным.

— Понимаю, что вы имеете в виду. Но это тоже тесно связано с местными понятиями о «пристойном». — Он употребил марсианское слово. — Смерть — единственное приемлемое оправдание невыполнения обязательств. Если мистер Бонфорт убит, марсиане усыновят его даже посмертно — и тогда наверняка весь дом Кккахграла и, вероятно, остальные дома Марса явятся для мести. Их ни в малейшей степени не тронет, если вся наша раса вымрет или будет уничтожена. Но убить того единственного человека, которого они должны защищать, как принятого в свою среду, — это совсем другое дело. Обязательства и долг — в отношении этих вещей марсиане иногда реагируют совершенно автоматически, так, что это даже напоминает проявление инстинкта. Конечно, на самом деле все не так — их умственное развитие невероятно высоко. Но иногда они бывают просто ужасны. — Он наклонился ко мне и тихо добавил: — Временами я жалею, что когда-то покинул Сассекс.

Предупреждение, раздавшееся по громкой связи, заставило нас прервать разговор и заторопиться к своим противоперегрузочным ваннам. Дак вписался в орбиту наилучшим образом — ракета из Годдард Сити подошла к нам, как только наступила невесомость. Мы вошли в челнок все впятером. Так было запланировано заранее, чтобы занять все свободные места, — местный комиссар выразил намерение прибыть на орбиту для встречи со мной, и Даку удалось отговорить его, только сказав, что моим людям потребуется весь пассажирский салон.

Во время спуска я старался побольше насмотреться на марсианскую поверхность. До этого у меня лишь один раз была возможность бросить на нее беглый взгляд из рубки управления «Тома Пейна» — поскольку предполагалось, что я прежде бывал на Марсе неоднократно, было невозможно публично проявить нормальное любопытство туриста. Мне удалось разглядеть не много — пилот челнока долго не поворачивал корабль, и мы ничего не видели до самого выравнивания перед входом в атмосферу, но к тому времени я уже был занят подгонкой кислородной маски.

Эта дурацкая маска чуть было не положила конец всей нашей затее. У меня раньше не было возможности попрактиковаться в ее использовании — Дак об этом не подумал, а я даже и не представлял, что тут могут возникнуть какие-то сложности. Мне приходилось раньше, при случае, пользоваться аквалангом и надевать космический скафандр, и я думал, что здесь будет примерно то же самое. Оказалось — нет. Бонфорт предпочитал модель «Сладкие Ветры» производства Мицубиси, которая подает кислород от нагнетателя, расположенного позади шеи, через трубки, проходящие под ушами, прямо в ноздри. Согласен, это прекрасное устройство — не снимая маску, можно разговаривать, есть, пить и все такое прочее — но для того, кто умеет с ним обращаться. Я же предпочел бы почувствовать у себя во рту две засунутые по локоть руки дантиста.

Поскольку эта штуковина работает на разности давлений, наибольшая трудность состоит в том, что вы, если не хотите свистеть, как кипящий чайник, должны научиться сознательно контролировать мускулатуру рта. К счастью, пилот установил в кабине марсианское атмосферное давление сразу же, как только мы надели маски, что дало мне примерно двенадцать минут для практики. Все же в течение нескольких мгновений я думал, что дело табак, и все из-за какой-то дурацкой железяки. Пришлось напомнить себе, что ранее мне приходилось носить эту штуку сотни раз, и пользоваться ею с такой же легкостью, как зубной щеткой. Вскоре я и сам в это поверил.

Дак помог мне избежать болтовни с комиссаром во время спуска, но он был не в силах полностью оградить меня от его общества. Глава администрации встретил челнок на посадочном пола Слава Богу, недостаток времени уберег меня от тесных контактов с другими людьми, так как я должен был немедленно отправиться в марсианский город. Странно, но было похоже, что среди аборигенов я буду в большей безопасности, чем среди представителей собственной расы.

Еще более странным было вообще очутиться на Марсе.

5

Господин комиссар Бетройд был, разумеется, ставленником гуманистической партии, впрочем, как и весь его штат за исключением технических работников. Дак говорил, что процентов на шестьдесят уверен — Бетройд ни на йоту не замешан в заговоре. Шкип считал его честным, но глупым служакой. Кстати, ни Дак, ни Родж Клифтон не верили, что премьер-министр Кирога причастен к преступлению. Они считали похищение делом рук глубоко законспирированной террористической группы внутри гуманистической партии, называющей себя «акционистами» и действующей в интересах ультрареспектабельных денежных тузов, ради прибыли не останавливающихся ни перед чем.

Что касается меня, я не смог бы отличить акциониста от акционера.

Через несколько минут после посадки произошло событие, заставившее усомниться, так ли уж дружище Бетройд честей, но глуп, как о нем отзывался Бродбент. Это была мелочь, но из породы тех мелочей, что могут разрушить любое предприятие.

Так как я был очень важным визитером, комиссар встречал меня лично. Но так как я не состоял ни в какой официальной должности (если не считать того, что был депутатом Великой Ассамблеи) и путешествовал частным образом, никаких официальных почестей мне оказано не было. Бетройд был один, если не считать помощника и еще девочки лет пятнадцати.

Перед посадкой в челнок Родж и Пенни кратко проинструктировали меня, и я сразу узнал его по фотографии. Мы пожали друг другу руки, я осведомился о здоровье комиссара, поблагодарил за сердечный прием во время своего предыдущего визита и заговорил с его помощником в той теплой доверительной манере, которая была так характерна для Бонфорта. Потом я повернулся к молодой леди. Мне было известно, что у Бетройда есть дети и его дочь должна быть примерно этого возраста. Но я не знал — а возможно, Родж и Пенни не знали тоже — приходилось ли «мне» когда-нибудь встречаться с этой девочкой.

Бетройд сам пришел мне на помощь.

— Полагаю, мистер Бонфорт, вы еще не знакомы с моей дочерью Диедри. Она напросилась прийти сюда.

Ни на одной из пленок, которые я так тщательно изучил, мой герой не был показан в окружении юных девушек. Так что мне осталось единственное: просто быть Бонфортом — вдовцом в возрасте за пятьдесят, не имеющим ни собственных детей, ни племянников и племянниц, обладающим, вероятно, очень небольшим опытом в обращении с подростками женского пола, но очень искушенным во встречах с незнакомыми людьми всех рангов. Я обратился к ней так, как если бы она была вдвое старше своего истинного возраста, и разве что только не стал целовать ей руку. Она вспыхнула, видимо, польщенная.

— Ну, попроси мистера Бонфорта, дорогая, — сказал Бетройд снисходительно. — Больше такого случая не представится.

Она покраснела еще больше и сказала:

— Сэр, могу я попросить ваш автограф? Все девочки в нашей школе их собирают. У меня есть даже автограф мистера Кироги… Теперь я должна получить ваш.

Она протянула мне блокнот, который до этого держала за спиной.

Я почувствовал себя пилотом вертолета, у которого полицейский потребовал права, оставленные дома в других брюках. Я готовился тщательно и научился многому, но только не подделывать подпись Бонфорта. Проклятье, нельзя же успеть все за два с половиною дня.

Но для Бонфорта было почти невозможно отказать в такой просьбе, а я и был Бонфорт.

— У вас уже есть автограф мистера Кироги? — спросил я, весело улыбнувшись.

— Да, сэр.

— Точно его?

— Да. Он даже написал мне: «С наилучшими пожеланиями».

Я подмигнул Бетройду:

— Всего лишь «С наилучшими пожеланиями», каково?! Молодым леди я никогда не пишу меньше чем «С любовью». Знаете, что… — Я взял блокнот и начал перелистывать его.

— Шеф, — сказал Дак взволнованно, — мы опаздываем.

— Успокойтесь, если нужно, вся марсианская нация может подождать молодую леди.

— Запишите, пожалуйста, размеры, — сказал я, протягивая блокнот Пенни, — и потом напомните мне выслать фотографию такой величины, чтобы ее можно было туда вложить, — и с соответствующей подписью, разумеется.

— Да, мистер Бонфорт.

— Вы удовлетворены, мисс Диедри?

— О-о-о!

— Отлично. Спасибо, что попросили мой автограф. Вот теперь мы можем идти, капитан. Господин комиссар, это наш автомобиль?

— Да, мистер Бонфорт. — Он криво усмехнулся. — Боюсь, вам удалось обратить одного из членов моей семьи в свою экспансионистскую ересь. Довольно рискованно, а? Подсадные утки и все такое?

— Это научит вас не показывать ее дурной компании, правда, мисс Диедри? — Мы снова пожали друг другу руки. — Благодарю за то, что встретили нас, господин комиссар. Боюсь, мы должны спешить.

— Да, конечно. Прошу вас.

— Благодарю, мистер Бонфорт!

— Спасибо вам, дорогая.

Я медленно, чтобы не показать волнения перед камерами, обернулся. Вокруг толпилась масса фотографов, стереооператоров и репортеров. Билл удерживал их на некотором расстоянии. Как только мы повернулись, чтобы уйти, он помахал рукой и крикнул:

— Увидимся позже, шеф.

Потом снова заговорил с одним из газетчиков.

На посадочном поле собралась обычная для такого места толпа, не такая многочисленная, как на Земле, но все же и не маленькая. Я не беспокоился о том, какое произвожу на нее впечатление. Вряд ли кто-нибудь из этих людей мог разоблачить меня, раз уж Бетройд не почуял обмана. Хотя, конечно, некоторые из здесь присутствующих определенно знали, что я не Бонфорт.

Но они нас не волновали. Преступники не могли доставить нам никаких неприятностей без того, чтобы не открыть себя.

Родж, Дак и Пенни последовали за мной в машину.

Это был «роллс аутлендер», герметичный, с установкой искусственного климата. Но я не стал снимать кислородную маску, потому что остальные оставили свои, и занял сиденье с правой стороны. Родж сел сзади меня, Пенни за ним, а Дак расположился на одном из откидных сидений, обвившись вокруг него своими длинными ногами. Шофер посмотрел на нас сквозь перегородку и тронул машину с места.

— Был момент, когда я заволновался, — тихо сказал Родж.

— И совершенно напрасно. А теперь, пожалуйста, помолчите. Я хочу освежить в памяти свою речь.

На самом деле мне просто хотелось поглазеть на Марс, а речь я и так помнил отлично. Шофер вез нас вдоль северного края поля, мимо многочисленных складов. Я мог прочитать надписи «Вервейс Трейдинг Компани», «Дайаны», «Трех Планет» и «И. Г. Фарбениндастри». В поле зрения попадало почти столько же марсиан, сколькои людей. Земные крысы убеждены, что марсиане медлительны, как улитки, — так оно и есть на нашей сравнительно тяжелой планете Но у себя на родине они скользят на своих постаментах с легкостью пущенных по воде камешков.

Справа от нас, прямо за посадочным полем простирался Большой канал Противоположный его берег скрывался за слишком близким горизонтом. А прямо перед нами вырастал прекрасный город — дом Кккахграла. Я любовался им, испытывая восторг перед его хрупкой красотой, как вдруг увидел, что Дак резко дернулся вперед.

В районе складов почти не было движения транспорта, лишь одинокий автомобиль шел навстречу. Я увидел его, однако не придал этому значения Но Дак все время был настороже Когда чужая машина приблизилась (в тот момент мы уже миновали посадочное поле и достигли того места, где шоссе подходит к краю канала), он резко опустил перегородку, отделяющую нас от водителя, перегнулся через нее и перехватил руль. Мы скользнули вправо, едва избежав столкновения, потом снова налево и, чуть не свалившись в воду, чудом удержались на дороге.

Пару дней назад в «Эйзенхауэре» я мало чем мог помочь Даку, так как был безоружен и не ожидал нападения. Сейчас я все еще был невооружен, но повел себя гораздо лучше. Шкип был более чем занят управлением автомобилем, которое он пытался осуществлять, перегнувшись через спинку переднего сиденья. Шофер, наконец-то обретя равновесие, пытался оторвать его от руля.

Я сделал выпад вперед, обхватил водителя левой рукой за шею, а большим пальцем правой уперся ему под ребра.

— Одно движение и ты покойник!

Голос, произнесший это, принадлежал главному злодею из «Джентльмена со второго этажа». Слова были оттуда же.

Мой пленник мгновенно затих.

— Родж, что они делают? — взволнованно спросил Дак.

Клифтон посмотрел назад и ответил:

— Разворачиваются.

— О'кей, — сказал Дак. — Шеф, держите этого типа на мушке, пока я не переберусь к нему.

Именно так он и сделал, причем прежде, чем кончил говорить, — трудная задача, если учесть длину его ног и степень заполненности машины. Шкип уселся на сиденье и счастливо сказал:

— Сомневаюсь, чтобы что-нибудь на колесах могло догнать «роллс» на прямой дороге.

Он нажал на акселератор, и огромный автомобиль рванул вперед.

— Как там, Родж?

— Все еще разворачиваются.

— Отлично. Что нам делать с этим типом? Выкинуть?

Моя жертва заерзала и произнесла:

— Я ничего не сделал!

Я надавил пальцем сильнее, и он затих.

— О, конечно, ничего, — согласился Дак, не отрывая глаз от дороги. — Ты всего лишь хотел устроить маленькую аварию, как раз такую, чтобы заставить мистера Бонфорта опоздать. Если бы я не заметил, как ты замедляешь ход, чтобы сделать столкновение безопасным для себя, это могло бы удаться. Кишка оказалась тонка, да?

Он ввел машину в вираж так, что завизжали покрышки, а центробежная сила чуть не опрокинула нас друг на друга.

— Что там, Родж?

— Они отстали.

— Отлично, — сказал Дак, не уменьшая скорость. Мы, должно быть, делали не меньше трех сотен километров в час.

— Вряд ли они начнут стрелять, когда один из них с нами. Как насчет этого, малыш? Или они готовы списать тебя в расход?

— Не понимаю, о чем речь! Вы за это ответите! Я подам в суд!

— В самом деле? Кто тебе поверит? Слова четырех респектабельных джентльменов против показаний одного уголовника? В любом случае мистер Бонфорт предпочитает в качестве шофера меня. А ты должен быть рад угодить мистеру Бонфорту.

Машина наехала на какой-то нарост, обезобразивший гладкую как стекло дорогу, и я вместе со своим пленником чуть не вылетел сквозь крышу наружу.

— «Мистеру Бонфорту!» — Моя жертва произнесла это, как ругательство.

Дак помолчал несколько секунд и наконец сказал:

— Не думаю, что нам следует выбросить его, шеф. Пожалуй, мы должны сначала отвезти вас, а потом доставить его в какое-нибудь уединенное место. Там он заговорит, если, конечно, об этом хорошенько попросить.

Шофер попытался вырваться. Я теснее сжал его шею и еще сильнее уперся ему под ребра кончиком большого пальца. Палец на ощупь не очень похож на дуло излучателя — но кто в такой ситуации захочет проверять, что там на самом деле? Он обмяк и мрачно сказал:

— Вы не осмелитесь дать мне иглу.

— О небо, конечно нет, — ответил Дак угрожающе. — Это было бы незаконно. Пенни, дорогая, у тебя найдется заколка?

— Зачем она тебе, Дак? — озадаченно ответила девушка. Я тоже удивился, но не почувствовал в его словах угрозы.

— Отлично. Малыш, — обратился Бродбент к пленнику, — тебе когда-нибудь загоняли заколку под ногти? Говорят, это снимает даже гипнотическую установку молчать. Действует непосредственно на подсознание или что-то в этом роде. Одно неудобство — пациент издает крайне неприятные звуки. Но ничего, придется отвезти тебя подальше в дюны, где ты не сможешь потревожить никого, кроме песчаных скорпионов. А после того как мы поговорим — вот тут-то и начнется самое интересное. Мы ничего тебе не сделаем, просто отпустим и позволим вернуться в город. Но — слушай внимательно — если ты действительно проявишь добрую волю и готовность к сотрудничеству, то подучишь приз. Мы оставим тебе кислородную маску.

Дак замолчал. На протяжении нескольких мгновений не было слышно ничего, кроме завывания разряженного марсианского ветра, проносящегося над крышей машины. Возможно, человек, если он в хорошей форме, и способен пройти на Марсе без кислородной маски пару сотен ярдов. Кажется, мне приходилось читать, как кто-то прежде чем умереть, прополз аж целых полмили. Поглядев на спидометр, я увидел, что мы отъехали от Годдард Сити около двадцати трех километров.

— Честное слово, — сказал медленно пленник, — я ничего не знаю. Мне просто заплатили, чтобы я устроил аварию.

— Ладно, мы постараемся простимулировать твою память.

Ворота марсианского города были прямо перед нами, и Дак начал притормаживать.

— Вам выходить, шеф. Родж, возьмите-ка пушку и освободите босса от обязанности сторожить нашего гостя.

— Хорошо, Дак, — Клифтон придвинулся ко мне и ткнул водителя под ребра — тоже просто пальцем. Я освободил ему место. Дак остановил автомобиль прямо перед воротами.

— Четыре минуты в запасе, — сказал он радостно. — Прекрасная машина, хотел бы я иметь такую. Родж, не жмите так сильно и дайте мне место.

Клифтон немного отодвинулся. Дак очень профессионально ударил водителя ребром ладони сбоку по шее. Тот обмяк.

— Это его успокоит. А то он мог бы устроить скандал на глазах у марсиан. Следите за временем.

Мы и так следили. До мгновения истины оставалось около трех с половиной минут.

— Вы должны прийти вовремя, понимаете? Не раньше, не позже, а точь-в-точь.

— Да, — ответили Клифтон и я хором.

— Тридцать секунд, чтобы дойти до сцены. На что вы собираетесь потратить оставшиеся три минуты?

— Приведу в порядок нервы, — вздохнул я.

— Твои нервы в порядке. Ты не промахнешься. Веселее, сынок. Через два часа ты сможешь вернуться домой с карманами, рвущимися от монет. Мы на последнем круге.

— Надеюсь, что так. Все это было довольно напряженно. Дак?

— Да?

— Можно тебя на секундочку? — Я вышел из машины, знаком показав ему следовать за собой чуть в стороне. — Что будет, если я ошибусь?

— А? — Дак удивленно посмотрел на меня, потом рассмеялся, чуть более беззаботно, чем следовало.

— Не ошибешься. Пенни говорит, ты прекрасно подготовлен.

— Да, но, предположим, я провалюсь?

— Не провалишься. Понимаю, каково сейчас у тебя на душе. Я чувствовал то же самое перед первой самостоятельной посадкой. Но когда все началось, я был так занят, что просто не имел времени сделать ошибку.

— Дак! — позвал Клифтон В разряженном воздухе его голос звучал очень тонко. — Вы следите за временем?

— У нас масса времени Около минуты.

— Мистер Бонфорт! — Это был голос Пенни. Я повернулся и подошел к автомобилю. Она вышла из машины и протянула мне руку. — Удачи вам, мистер Бонфорт.

— Спасибо, Пенни.

Родж пожал мне руку, а Дак хлопнул по плечу.

— Минус тридцать пять секунд. Пора.

Кивнув, я двинулся вверх по склону и за одну или, может быть, две секунды до точно назначенного времени достиг подножия массивных ворот, которые тут же раскрылись. Проклиная кислородную маску, я сделал глубокий вдох и вышел на сцену.

Не имеет значения, как часто вам приходилось делать это раньше. Когда занавес поднимается и вы ступаете на подмостки, сердце замирает и дыхание пресекается так же, как и в самый первый раз. Конечно, роль выучена назубок и все отрепетировано сотни раз — неважно. Когда вы впервые за вечер выходите на сцену и видите, что все смотрят на вас, ждут, что вы заговорите и что-то сделаете — может быть, даже ждут, что вы провалитесь, — братцы, начинается это. Вот почему на свете существуют суфлеры.

Когда я огляделся и увидел свою аудиторию, мне захотелось убежать. Впервые за тридцать лет во мне проснулся страх перед сценой.

Ряды обитателей дома Кккаха простирались, насколько хватало глаз. Передо мной открывался проход, по обе стороны которого тесно, как спаржа, стояли тысячи марсиан. Я знал, первое, что мне следует сделать, — медленно сойти вниз до самого конца, до входа во внутренний дом.

Знал, но не мог пошевелиться.

«Спокойно, парень, — сказал я себе, — помни — ты Джон Джозеф Бонфорт. Ты бывал здесь раньше не меньше дюжины раз. Эти существа — твои друзья. Ты здесь потому, что сам хотел этого, и потому, что они этого хотели. Вперед! Трам-тарарам, «встречайте невесту!»

И я снова почувствовал себя им. Я снова был дядюшкой Джо Бонфортом, настроенным исполнить свой долг наилучшим образом — к чести и славе своей родной планеты и человечества. А также ради своих друзей марсиан. Я глубоко вздохнул и сделал первый шаг.

Глубокий вдох спас меня: он принес с собой небесный аромат. Тысячи и тысячи марсиан стояли вплотную друг к другу и пахли так, будто кто-то уронил и разбил целый ящик «Страстей Джунглей». Убеждение, что я чувствую именно этот запах, было столь сильным, что мне непроизвольно захотелось оглянуться и проверить, следует ли за мной Пенни. Я даже почувствовал ладонью теплоту ее рукопожатия.

Хромая, я двинулся вниз по проходу, стараясь делать это с той скоростью, с которой марсиане движутся на своей планете. Толпа позади меня смыкалась. Время от времени кто-нибудь из детей выскакивал из-за спин взрослых и начинал играть передо мной. Под «детьми» я понимаю марсиан, недавно произведших деление, чьи вес и высота достигают чуть более половины веса и высоты взрослых. Они никогда не появляются вне пределов дома, и потому люди склонны вообще забывать, что на свете существуют маленькие марсиане. Должно пройти примерно пять лет после деления, чтобы они вновь достигли своих настоящих размеров, полностью восстановили мозг и память. В продолжение этой перемены марсианин полный дебил, пытающийся стать просто умственно отсталым. Рекомбинация генов, происходящая во время слияния, а также последующее деление и восстановление организма надолго выводят его из строя. На одной из катушек Бонфорта была записана лекция на эту тему, сопровождаемая не очень качественными любительскими стереоснимками.

Дети марсиан — настоящие веселые идиоты, на которых не распространяется понятие пристойности и все с этим связанное. Но зато их очень любят.

Двое малышей абсолютно одинакового, наименьшего из возможных, размера, совершенно друг от друга неотличимые, выскочили и замерли прямо передо мной, ну точь-в-точь как глупые щенки посреди уличного движения. Я должен был либо остановиться, либо опрокинуть их.

Пришлось остановиться. Они придвинулись ближе, полностью закрыв мне путь, и встали, ощупывая друг друга псевдоконечностями. Я не мог понять, что им нужно. Потом они цепко ухватились за мою одежду и запустили свои лепешкообразные лапки мне в карманы.

Толпа окружала нас столь плотно, что нечего было и думать обойти младенцев. Мой разум разрывался между двумя необходимостями. С одной стороны, они были так чертовски милы, что невольно хотелось поискать, не завалялось ли у меня для них какое-нибудь лакомство. Но еще важнее было сознание того, что церемония усыновления расписана по секундам, как балет. Если я не пойду дальше, то наверняка совершу против пристойности классический грех, некогда стоивший головы самому Кккахгралу Юному.

Но маленькие марсиане и не собирались освобождать путь. Один из них уже нашел мои часы.

Я глубоко вздохнул и чуть не задохнулся от переполнявшего воздух аромата. Была не была. Бьюсь об заклад, ритуал целования младенцев одинаков во всей Галактике, и он важнее даже марсианской пристойности. Я опустился на одно колено, почти сравнявшись с малышами ростом, и приласкал их.

Потом встал и осторожно сказал, исчерпав этим большую часть своего словарного запаса разговорного марсианского:

— Теперь все. Мне надо идти.

Малыши обхватили меня, но я мягко отодвинул их в сторону и пошел вниз между двух рядов марсиан, торопясь наверстать потерянное время и надеясь, что мое нарушение пристойности не достигло все же уровня смертельного оскорбления. Во всяком случае, ни один жезл не прожег дыру в моей спине.

Я дошел до склона, ведущего во внутренний дом, и двинулся вниз.

* * *

Эти три звездочки символизируют церемонию усыновления. Почему? Потому, что это семейное дело, касающееся только членов дома Кккахграла.

В самом деле: у мормона может быть очень близкий друг не мормон — но разве ради этой дружбы он пригласит его в храм Солт Лейк Сити? Никогда такого не было и не будет. Марсиане совершенно свободно посещают внешние дома друг друга, но каждый из них вхож во внутренний дом только своей собственной семьи. Даже их супруги не могут проникнуть туда. И у меня не больше прав говорить о деталях церемонии усыновления, чем у члена масонской ложи распространяться о сокровенных ритуалах за ее пределами. О, конечно, грубый набросок дать можно — в общих чертах церемонии в разных домах совпадают, так же, как они не отличаются и для разных кандидатов. Мой поручитель — Кккахррреш, старейший друг Бонфорта среди марсиан, встретил меня возле двери и остановил движением жезла. Я потребовал, чтобы при первой же ошибке он немедленно убил меня. Говоря по правде, я не узнал Ррреша, хотя и изучал его фотографии. Но это определенно должен был быть он, поскольку того требовал ритуал.

Убедившись, что я всегда был честен по отношению к Отечеству, Дому, Гражданским Правам и никогда не пропускал воскресную школу, марсиане позволили мне войти. Ррреш провел меня через все стадии церемонии.

Они спрашивали, я отвечал. Каждое слово, каждый жест были стилизованы, как в классической китайской пьесе, иначе у меня не осталось бы никаких шансов. В большинстве случаев я не понимал, о чем они спрашивают, а в половине случаев не понимал даже собственные ответы. Я просто вызубрил их вопросы и свои реакции на них. Тусклый свет, который предпочитают марсиане, отнюдь не облегчал мою долю. Приходилось двигаться ощупью, как кроту.

Однажды мне довелось играть вместе с Хоком Ментеллом, незадолго до его смерти, уже после того, как он совершенно оглох. Вот это был актер! Он даже не мог пользоваться слуховым аппаратом, поскольку у него отмер нерв. Временами ему удавалось читать реплики партнеров по губам, но это было возможно далеко не всегда. Поэтому Ментелл сам поставил пьесу и выверил ее по секундам. Я собственными глазами видел, как он получил реплику партнера, немного прошелся, развернулся и дал на эту не слышимую им фразу остроумный ответ — и все точно вовремя.

У меня был совершенно такой же случай. Я знал свою роль и просто играл ее. Если они что-то напутали, это их вина.

Полдюжины жезлов, все время направленных мне в спину и грудь, отнюдь не способствовали поднятию моего духа. Но я держался, убеждая себя, что марсиане не решатся сжечь меня за ошибку. В конце концов, я всего лишь бедное глупое человеческое существо, и они должны, как минимум, поставить мне проходной балл за старание. Но мне и самому в это не верилось.

Казалось, испытание длилось много дней, хотя на самом деле вся поминутно расписанная церемония занимает ровно одну девятую марсианских суток. Когда она наконец закончилась, мы приступили к ритуальной трапезе. Я не знаю, что нам подали, да, наверное, так оно и лучше. Во всяком случае, меня не отравили.

После того как старейшины произнесли речи, я сказал ответное слово, и мне дали имя и жезл. Я стал марсианином.

Как пользоваться жезлом, я не знал, а мое имя напоминало звуки, издаваемые протекающим краном. Но отныне оно стало моим официальным марсианским именем, а сам я сделался единокровным членом самой аристократической семьи планеты — ровно через пятьдесят два часа после того, как отчаявшаяся земная крыса потратила свой последний полуимпериал, чтобы купить выпивку незнакомцу в баре «Каса Маньяны».

Думаю, это еще раз доказывает, что никогда нельзя заговаривать с незнакомыми людьми.

Наружу я выбрался сразу, как только представилась такая возможность. Дак заранее подготовил речь, в которой убедительно доказывалась необходимость моего немедленного отъезда. И марсиане меня отпустили. Я нервничал, как гуляка, под утро выбирающийся из окна женского общежития, поскольку больше не было ритуала, который мне следовало соблюдать. А даже произвольное общественное поведение ограничивается определенными рамками, которых я не знал, и потому боялся сделать лишнее движение. Повторив свои извинения, я двинулся к выходу.

Ррреш и еще один старейшина вышли вместе со мной за пределы внутреннего дома, где мне представилась возможность поиграть еще с одной — а может быть, той же самой — парой младенцев.

Когда мы достигли внешних ворот, старейшины сказали по-английски «до свидания» и выпустили меня одного. Створки за спиной медленно закрылись, и мое сердце вознеслось ласточкой. Я поспешил вниз.

«Ролле» ждал на прежнем месте. Когда дверь отворилась, я с удивлением увидел, что в салоне сидит одна только Пенни. Не могу сказать, что это мне понравилось.

— Эй, Вихрастик, я сделал это!

— Я знала, что ты справишься.

Я шутовски отсалютовал жезлом и сказал, подчеркивая начальные звуки второго слога:

— Теперь зови меня Кккахджжеррр!

— Осторожнее с этой штукой! — сказала она, нервно указывая на жезл.

— Ты знаешь, как ею пользоваться? — спросил я, проскальзывая на переднее сиденье рядом с девушкой. После пережитого волнения наступила реакция, я чувствовал опустошенность, смешанную с весельем. Хотелось поскорее выпить пару стаканов и съесть толстый бифштекс, а потом не ложиться спать до получения отзывов на свой успех.

— Нет, но будь осторожен.

— Думаю, единственное, что можно сделать, — это нажать вот здесь…

Я так и сделал. В ветровом стекле появилась аккуратная дырка, примерно двух дюймов в диаметре, и машина сразу перестала быть герметичной. Пенни открыла рот от изумления.

— Виноват, — сказал я, — отложу-ка лучше эту штуку, пока Дак немного меня не поднатаскает.

— Отлично, — сглотнула она, — и впредь размахивай ею осторожнее.

Пенни тронула машину, набрала скорость, и я понял, что не только Дак имеет дурную привычку изо всех сил жать на акселератор.

Ветер со свистом влетал в проделанную мною дыру.

— Что за спешка? — спросил я. — Мне нужно немного времени, чтобы выучить свои ответы на пресс-конференции. Ты их принесла? И где все остальные?

Я совершенно забыл про шофера, которого мы захватили, ни разу даже не подумав о нем с того момента, как ворота марсианского дома открылись передо мной.

— Они не смогли прийти.

— Пенни, в чем дело? Что случилось?

Я подумал, что вряд ли сумею провести пресс-конференцию без предварительной натаски. Разве что смогу немного рассказать о церемонии усыновления. Здесь мне не надо будет ничего выдумывать.

— Это касается мистера Бонфорта. Мы нашли его.

6

Только теперь я заметил, что она ни разу не назвала меня «Мистер Бонфорт». И правильно, поскольку я больше не был им, а снова стал Ларри Смитом, актером, нанятым, чтобы изображать политика.

Я откинулся на спинку сиденья, вздохнул и расслабился.

— Наконец-то это кончилось — и мы свободны.

С души свалился тяжеленный груз. До этого мгновения я и не представлял, насколько он тяжел. Даже моя «хромая» нога перестала болеть. Я нагнулся вперед, похлопал Пенни по лежащей на руле руке и сказал своим собственным голосом:

— Рад, что все кончилось. Но мне будет тебя не хватать, старушка. Ты настоящий товарищ. К сожалению, даже лучшие гастроли кончаются и труппа распадается. Надеюсь, мы еще увидимся когда-нибудь.

— Я тоже.

— Думаю, Дак придумает какой-нибудь трюк, чтобы тайком переправить меня обратно на «Томми»?

— Не знаю, — ее ответ прозвучал как-то странно. Я быстро взглянул на девушку и увидел, что она плачет. Мое сердце подпрыгнуло. Плачущая Пенни? Из-за того, что мы расстаемся? Я не мог в это поверить и одновременно страстно желал, чтобы так оно и оказалось. Глядя на мои приятные черты и благородные манеры, можно подумать, что для женщин я неотразим. Но к сожалению, слишком многие из них вполне успешно противостояли мне. Пенни, похоже, для этого вообще не нужно было прикладывать никаких усилий.

— К чему эти слезы, дорогая? — сказал я быстро. — Ты разобьешь машину.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Что случилось? Ты сказала, что вы нашли его, и ничего больше. — Внезапно я ужаснулся от пришедшей в голову догадки. — Он жив?

— Да, жив, но они так его изувечили! — Она начала рыдать, и я был вынужден перехватить руль.

Пенни быстро выправила машину:

— Прости.

— Может, я поведу?

— Нет, все будет нормально. Кроме того, ты не умеешь. Я имею в виду, мистер Бонфорт не умеет водить эту машину.

— Что? Не говори глупостей. Теперь это уже не имеет никакого значения.

Я замолчал, внезапно поняв, что все это еще может иметь значение. Если они действительно нанесли Бонфорту заметные увечья, то он не может появиться в таком виде на публике. Во всяком случае, через пятнадцать минут после усыновления домом Кккаха. Может быть, я должен провести эту пресс-конференцию и потом на глазах у всех отбыть на корабль, в то время как Бонфорта втихаря доставят туда же. Отлично, это вроде как вызов на бис после занавеса, не более.

— Пенни, наверное, Дак и Родж хотят, чтобы я остался в образе еще немного? Чтобы сыграть перед репортерами? Или нет?

— Я не знаю. У нас не было времени поговорить.

Мы уже почти достигли линии складов, тянущейся вдоль взлетного шля, и взгляду открылись гигантские, похожие на пузырьки купола Годдард Сити.

— Пенни, сбрось скорость и давай поговорим толком. Я хочу знать, в чем дело.

* * *

Шофер заговорил — я не стал выяснять, применял Дак во время допроса заколку или нет. Потом они отпустили водителя на свободу, оставив ему кислородную маску, а сами ринулись в Годдард Сити. За рулем был Дак. Я рад, что меня там не было, — этим пилотам нельзя доверять управление ничем, кроме космических кораблей.

Они прибыли по данному шофером адресу в Старый Город, расположенный под самым первым куполом. Это была окраина, где собираются списанные на берег матросы, проститутки, торговцы наркотиками, бродяги и прочие отбросы общества и где полицейские ходят только парами. Такого сорта джунгли со временем образуются в каждом порту, думаю, еще с тех самых пор, как финикийцы впервые обогнули Африку.

Информация, которую Родж и Дак вытянули из водителя, оказалась верной, но спасатели опоздали буквально на несколько минут. В комнатке, куда они ворвались, определенно держали пленника — кровать, похоже, была занята непрерывно в течение по меньшей мере недели, завернутый в полотенце кофейник был еще горячим, а на полке лежала старомодная вставная челюсть, которая, по словам Дака, принадлежала Бонфорту. Но его самого, как впрочем и похитителей, там уже не было.

Дак и компания вышли оттуда с намерением и дальше проводить первоначальный план: заявить, что похищение произошло сразу же после церемонии усыновления, и начать давить на Бетройда, угрожая призвать на помощь весь дом Кккаха. Но они нашли Бонфорта еще до того, как покинули Старый Город. Он просто шел по улице прямо перед ними — несчастный спотыкающийся старик, заросший недельной щетиной, грязный и дурно пахнущий. Мужчины не обратили на него внимания, но Пенни узнала шефа и приказала остановиться.

Дойдя в рассказе до этого места, она снова принялась рыдать, и мы чуть было не влетели под автопоезд, змеей выползавший из грузовых доков.

По всей видимости, парни из второй машины — той, что пыталась врезаться в нашу, — доложили о своей неудаче, и безликие главари противника решили, что похищение больше не в их интересах. Несмотря на все слышанные ранее аргументы против убийства, я удивился, почему преступники все же оставили Бонфорта в живых. И лишь позднее понял — то, что они сделали, было гораздо тоньше, более жестоко и больше соответствовало их целям, чем простое убийство.

— Где он сейчас? — спросил я.

— Дак отвез его в общежитие космонавтов, дом номер три.

— Мы должны отправиться туда?

— Не знаю. Родж просто сказал забрать вас, а потом они вошли в общежитие через служебный вход. Не думаю, что нам надо там появляться. Я просто не знаю, что делать.

— Пенни, остановись.

— Что?

— Несомненно, в машине есть телефон. Мы не двинемся ни на дюйм, пока не узнаем — или не догадаемся, как должны поступить дальше. Ясно одно: я должен оставаться в образе, пока Дак или Родж не решат, что мне можно из него выйти. Кто-то должен поговорить с репортерами. Кто-то должен на глазах у всех отбыть на борт «Тома Пейна». Ты уверена, что мистера Бонфорта нельзя привести в порядок, чтобы он проделал все это сам?

— Что? Нет, это невозможно. Ты его не видел.

— Да, не видел. Я полагаюсь на твои слова. Ладно, Пенни, я снова мистер Бонфорт, а ты мой секретарь. Нам лучше начать прямо сейчас.

— Да, мистер Бонфорт.

— Теперь попытайся, пожалуйста, связаться с капитаном Бродбентом по телефону.

Мы не смогли найти в машине телефонную книгу, и Пенни была вынуждена действовать через справочную. В конце концов мы дозвонились в клуб космических волков. Я мог слышать весь диалог.

— Клуб пилотов. Мистер Келли у телефона.

— Я должна назваться? — быстро спросила Пенни, прикрыв ладонью микрофон.

— Говори прямо. Нам нечего скрывать.

— Это секретарь мистера Бонфорта, — сказала она значительно, — его пилот у вас? Капитан Бродбент.

— Знаю, что Бродбент, дорогая. Эй, — крикнул он в сторону, — кто-нибудь из курильщиков, посмотрите, куда делся Дак.

После небольшой паузы Келли продолжил:

— Он ушел в свою комнату. Сейчас его позовут.

Вскоре Пенни сказала:

— Шкипер? Шеф хочет поговорить с тобой.

— Это, шеф, Дак, — она протянула трубку мне.

— О, где вы, сэр?

— Все еще в машине. Пенни меня забрала. Дак, помнится, Билл планировал пресс-конференцию. Где это будет?

Дак заколебался:

— Рад, что вы позвонили, сэр. Билл отменил ее. Ситуация слегка изменилась.

— Да, Пенни мне сказала. Я даже рад — устал немного и хочу улететь с Марса сегодня же вечером. Нога что-то беспокоит. С нетерпением предвкушаю отдых в невесомости. — На самом деле я ненавидел невесомость, но Бонфорт-то — нет. — Принесите, пожалуйста, вместе с Роджем мои извинения комиссару и остальным.

— Мы обо всем позаботимся, сэр.

— Как скоро вы сможете приготовить для меня челнок?

— «Пикси» все еще ждет вас, сэр. Если вы въедете в ворота номер три, вас встретит космодромная машина. Я позвоню.

— Отлично. У меня все.

— У меня тоже, сэр.

Я протянул трубку Пенни, чтобы она положила ее в гнездо.

— Не знаю, Вихрастик, прослушивается этот телефон или нет — возможно, весь автомобиль нашпигован жучками. Если это так, они узнали две вещи: во-первых, где находится Дак и, предположительно, он, а во-вторых, что мы собираемся делать дальше. Тебе это что-нибудь говорит?

Она задумчиво посмотрела на меня, потом вынула свой блокнот и написала: «Давайте избавимся от машины».

Я кивнул, взял у нее блокнот и нацарапал: «Далеко до ворот номер три?»

«Можно дойти пешком», — ответила она.

В молчании мы выбрались наружу. Пенни припарковала машину на стоянке возле одного из складов. Несомненно, со временем ее найдут и вернут владельцу, но сейчас нам было не до таких мелочей.

Мы прошли примерно пятьдесят ярдов, как вдруг я остановился. Что-то случилось. Нет, определенно не в окружающем мире. Там все было спокойно, и солнце ярко сияло на ясном, фиолетового оттенка марсианском небе. Пешеходы и пассажиры транспорта, казалось, не обращали на нас никакого внимания или, точнее, обращали ровно столько, сколько того заслуживала симпатичная молодая женщина, шедшая рядом со мной. Меня же они вовсе игнорировали. И тем не менее я почувствовал себя неуютно.

— Что с вами, шеф?

— То самое!

— Сэр?

— Я не «шеф». Он никогда бы так не поступил. Пошли назад, Пенни.

Она не стала возражать и последовала за мной обратно к машине. Я забрался на заднее сиденье, принял полный достоинства вид и позволил Пенни отвезти себя к воротам номер три.

Это оказались вовсе не те ворота, через которые мы выехали с космодрома. Я думаю, Дак выбрал этот въезд именно потому, что его использовали не столько для пассажиров, сколько для груза. Не обращая внимания на дорожные знаки, Пенни направила «роллс» прямо в проход, но полисмен остановил нас.

— Автомобиль мистера Бонфорта, — сказала она холодно. — Позвоните, пожалуйста, в офис комиссара.

Похоже, страж порядка был озабочен. Он заглянул в задний салон машины, кажется, узнал меня и отсалютовал. В ответ я дружески махнул рукой, и коп открыл мне дверь.

— Лейтенант очень беспокоится, чтобы пространство за ограждением оставалось чистым, мистер Бонфорт, — извинился он. — Но думаю, все будет в порядке.

— Вы можете убрать машину сейчас же. Мы с секретарем выходим. Мой космодромный автомобиль уже здесь?

— Я поищу за воротами, сэр.

Он исчез. Это было как раз то, чего я добивался, — разговор был короткий, но вполне достаточна, чтобы охранник твердо усвоил: «мистер Бонфорт» прибыл на представительской машине и отбыл на свою космическую яхту.

Я на манер Наполеона сунул жезл под мышку и захромал вперед. Июни следовала за мной по пятам. Полисмен переговорил с привратником и с улыбкой заспешил к нам:

— Космодромная машина ждет, сэр.

— Большое спасибо.

Мысленно я поздравил себя с тем, что прибыл вовремя.

— Э-э… — Полицейский казался взволнованным. Он торопливо заговорил, понизив голос. — Я тоже экспансионист, сэр. Отличную работу проделали вы сегодня. — Он благоговейно посмотрел на мой жезл.

Я точно знал, как поступил бы Бонфорт в такой ситуации.

— Не стоит благодарности. Надеюсь, у вас много детей — нам нужно завоевать твердое большинство.

Он хохотал гораздо дольше, чем того заслуживала моя незатейливая шутка.

— Здорово! Вы не возражаете, если я где-нибудь это повторю?

— Конечно нет.

Мы двинулись сквозь ворота. Привратник тронул меня за руку:

— Э-э-э… ваш паспорт, мистер Бонфорт.

Хочется верить, что я не изменился в лице.

— Пенни, мой паспорт, пожалуйста.

Девушка холодно взглянула на привратника:

— Капитан Бродбент позаботился обо всех разрешениях.

Он посмотрел на меня, потом в сторону.

— Я верю, что все в порядке, но мне нужно посмотреть паспорт и записать его номер.

— Да, конечно. Я попрошу капитана Бродбента прийти сюда. Время старта уже назначено? Может быть, лучше связаться с диспетчерской?

— Мистер Бонфорт, это смешно, — как разъяренная кошка зашипела Пенни. — У нас никогда раньше не требовали паспортов. Во всяком случае на Марсе.

— Ганс, все в порядке, — сказал коп торопливо. — Это же мистер Бонфорт.

— Конечно, но…

— Есть гораздо более простой выход, — прервал я его со счастливой улыбкой, — если вы… как вас зовут, сэр?

— Хаслвантер. Ганс Хаслвантер, — ответил он непреклонно.

— Мистер Хаслвантер, если вы позвоните мистеру комиссару Бетройду, я переговорю с ним. Тогда мы избавим моего пилота от утомительного путешествия по полю и сбережем мне час или больше времени.

— О, мне не хотелось бы поступать так, сэр. Я мог бы позвонить в портовый офис капитана, — предложил он с надеждой.

— Дайте мне номер мистера Бетройда. Я сам ему позвоню.

Я добавил в свой голос льда и принял вид важной и очень занятой шишки, искренне желающей быть демократичной и потому вынужденной мириться с разными мелкими сошками, которые, мешая, толкутся вокруг.

Это сработало.

— О, я уверен, все в порядке, мистер Бонфорт, — сказал Хаслвантер торопливо. — Правила, сами понимаете.

— Понимаю, спасибо, — ответил я и поспешил пройти в ворота.

— Постойте, мистер Бонфорт! Взгляните!

Я оглянулся. Эти болваны протянули время ровно настолько, чтобы дать возможность журналистам настичь нас. Один из репортеров упал на колено и уже наводил на меня стереокамеру. Посмотрев в видоискатель, он скомандовал:

— Держите жезл так, чтобы его можно было увидеть!

Еще несколько вооруженных самым разнообразным оборудованием журналистов столпились вокруг нас, один в поисках точки съемки даже забрался на крышу «роллса». Кто-то еще совал микрофон мне прямо в лицо, а другой целился своим звукозаписывающим устройством, словно из ружья. Я был зол, как прима, чье имя на афише набрали мелкими буквами. Но вспомнив, чью роль играю, улыбнулся и слегка замедлил движение Моему герою было прекрасно известно, что в видеозаписи жесты выглядят несколько быстрее, чем в жизни, и на моем месте он поступил бы точно так же.

— Мистер Бонфорт, почему вы отменили пресс-конференцию?

— Мистер Бонфорт, говорят, вы собираетесь потребовать от Великой Ассамблеи предоставить марсианам полные права граждан империи. Как вы это прокомментируете?

— Мистер Бонфорт, как скоро вы собираетесь поставить вопрос о недоверии нынешнему правительству?

Я поднял руку с жезлом и усмехнулся:

— По одному, пожалуйста. Какой был первый вопрос?

Конечно, репортеры заговорили все вместе; и пока они устанавливали очередность, я воспользовался несколькими свободными мгновениями, чтобы собраться с мыслями. Билл Корпсман решил прийти мне на помощь:

— Имейте совесть, ребята. У шефа был тяжелый день. Я отвечу за него.

Я остановил его, подняв ладонь:

— У меня найдется для них пара минут, Билл, Джентльмены, я собираюсь улетать, но постараюсь ответить на самые существенные ваши вопросы. Насколько мне известно, теперешнее правительство не планирует пересмотра отношений между империей и Марсом. Поскольку в настоящий момент я не являюсь официальным лицом, высказывать мое личное мнение здесь едва ли будет уместно. Спросите лучше мистера Кирогу. Теперь про то, как скоро оппозиция поставит вопрос о вотуме недоверия. Мы не станем ничего предпринимать, пока не будем абсолютно уверены в победе. Теперь вы знаете столько же, сколько и я.

— Не много же вы сказали, — крикнул кто-то.

— А я и не собирался говорить больше, — быстро ответил я, смягчая резкость улыбкой. — Спрашивайте то, на что можно дать прямой ответ, и вы его получите. А на вопросы типа: «А — не — поколачивали ли — вы — свою жену?» — и реакция будет соответствующая. — Я заколебался, вспомнив, что Бонфорт пользуется репутацией человека честного и искреннего, особенно по отношению к прессе.

— Никто не собирается водить вас за нос. Все вы знаете, почему я сегодня здесь. Позвольте сказать пару слов об этом, и можете потом, если хотите, меня цитировать.

Я покопался в памяти и извлек подходящий кусок одной из ранее выученных речей Бонфорта.

— Настоящее значение происшедшего сегодня — не в чести, оказанной одному человеку. Но в том, — я потряс марсианским жезлом, — что это доказывает: две великие расы, преодолев все различия, могут достичь взаимопонимания. Мы, люди, стремимся к звездам и должны встретить — обязательно встретим — там нечто, крайне отличающееся от всего того, к чему привыкли. Если мы хотим добиться успеха в освоении иных миров, то должны быть честны и смиренны, наши сердца должны быть открыты. Приходится иногда слышать, что марсиане наводнят Землю, если им это позволить. Чушь — наша планета не подходит для них. Да, мы должны защищать свои интересы, но не должны позволить ненависти и страху спровоцировать нас на дурацкие действия. Звезды никогда не покорятся мелким душонкам. Мы сами должны быть великими, как звезды.

— Мистер Бонфорт, я кажется, уже слышал эту речь в прошлом феврале, — ехидно поднял бровь один из репортеров.

— Вы еще услышите ее и в следующем феврале. Так же, как в январе, марте и в другие месяцы. Правда не перестает быть правдой от повторения. — Я посмотрел назад на привратника и добавил:

— Простите, но мне пора, стартовое окно вот-вот закроется.

Я повернулся и вошел в ворота, Пенни двинулась следом.

Мы вскарабкались в маленький освинцованный космодромный автомобиль. Дверь с шипением закрылась. Машина была автоматической, так что мне не нужно было ломать комедию еще и перед водителем, и откинулся на спинку сиденья и расслабился.

— Ух!

— На мой взгляд, вы проделали все великолепно, — сказала Пенни серьезно.

— Был неприятный момент, когда он уличил меня в повторе.

— Но вы отлично вышли из положения. Действовали вдохновенно и говорили в точности, как ом.

— Был там кто-нибудь, кого мне следовало бы назвать по имени?

— В общем, нет. Может быть, один или двое, но в такой обстановке они сами от вас этого не ждали.

— И все же нас чуть не подловили. Черт бы побрал этого мелочного привратника с его паспортами. Пенни, я думаю, тебе, а не Даку следует хранить их у себя.

— А у Дака их и нет. Каждый из нас держит свои документы при себе. — Она полезла в сумочку и вытащила оттуда маленькую книжицу. — Мои были со мной, но я не осмелилась их предъявить.

— Что?

— Когда они похитили мистера Бонфорта, паспорт был у него. Мы не отважились заявить о пропаже — во всяком случае, пока.

Я вдруг почувствовал огромную усталость.

Поскольку новых инструкций от Дака и Роджа не поступало, пришлось оставаться в образе в течение всего полета и даже после стыковки с «Томом Пейном». Это было не трудно. Я просто забрался прямо в каюту Бонфорта и провел там длинные ужасные часы невесомости, грызя ногти и ломая голову над тем, что происходит сейчас на Марсе. С помощью противоречивых пилюль мне в конце концов удалось заснуть. Это было ошибкой, так как сразу же начался кошмар, такой явственный, что от него чуть не останавливалось сердце. Репортеры показывали на меня пальцами, копы клали мне руки на плечи, марсиане целились в меня из своих жезлов. Все они знали, что я обманщик, и просто спорили между собой, кто именно должен посадить меня за решетку.

Я был разбужен предстартовым сигналом.

— Первое и самое последнее предупреждение, — ревел громкоговоритель вибрирующим баритоном Бродбента. — Одна треть «g»! Одна минута!

Я быстро улегся поверх противоперегрузочной ванны и пристегнулся. Когда включились двигатели, мне стало гораздо лучше. Одна треть земной силы тяжести — это немного — думаю, примерно столько же, сколько и на поверхности Марса, — но вполне достаточно, чтобы успокоить желудок и почувствовать под собой пол, настоящий пол.

Примерно через пять минут ко мне постучали, и, прежде чем я успел дойти до двери, на пороге появился Дак.

— Здравствуйте, шеф.

— Привет, Дак! Как я рад снова тебя видеть.

— А уж как я рад вериться… — сказал он устало и добавил, увидев мою койку:

— Можно я прилягу?

— Располагайся.

Он лег и сказал, вздохнув:

— Черт, я буду отсыпаться неделю… наверное.

— Я тоже. Уж… вы доставили его на борт?

— Да. Ну, было дело!

— Надо думать. Хотя, должно быть, в таком маленьком порту, где не особенно озабочены соблюдением всяких формальностей, сделать это гораздо легче, чем в космопорту Джефферсона.

— Нет, здесь все гораздо труднее.

— Разве?

— Конечно. Здесь каждый знает каждого — а люди могут проболтаться. — Дак криво улыбнулся — Мы доставили его на борт в ящике из-под замороженной марсианской креветки. И уплатив соответствующую пошлину, разумеется.

— Как он, Дак?

— Ну… — Бродбент нахмурился, — доктор Калек говорит, что полное восстановление возможно — это всего лишь вопрос времени. Если бы я только мог добраться до этих крыс! — вдруг взорвался он. — Ты бы, наверное, не першее, если бы увидел, что они с ним сделали. И тем не менее, мы должны оставить их безнаказанными — ради него же!

Последнюю фразу Дак чуть ли не выкрикнул. Я мягко сказал:

— По словам Пенни, они довольно сильно его избили. Это действительно так?

— Что? Нет, ты, должно быть, неправильно ее понял. Если не считать того, что он очень грязен и небрит, никаких физических повреждений нет вообще.

Наверное, в этот момент я выглядел по-дурацки:

— А я думал, они его били. Чем-нибудь вроде бейсбольных бит.

— О, если бы так! Что такое пара сломанных ребер? Нет, они повредили его разум.

— О… — я, кажется, начал догадываться, — промывание мозгов?

— И да, и нет. Им не было нужды заставлять его говорить, потому что у нас нет никаких секретов, которые имели бы хоть какое-то политическое значение. Мистер Бонфорт всегда действовал в открытую, и все это знают. Мерзавцы, должно быть, использовали наркотик просто для того, чтобы держать его под контролем и лишить способности бежать. По мнению доктора, они ежедневно давали шефу минимальную дозу, достаточную для того, чтобы он оставался послушным. Это продолжалось до тех пор, пока похитители не решили его отпустить. Тогда они вкатили ему дозу, способную превратить в бормочущего идиота даже слона. Его лобные доли, должно быть, пропитаны наркотиком, как губка водой.

Я почувствовал тошноту и порадовался, что ничего с утра не ел. Мне приходилось читать кое-что о промывании мозгов, и я ненавидел это грязное дело всеми силами души.

По-моему, в насильственном изменении человеческой личности есть что-тоаморальное в абсолютно космическом смысле. По сравнению с ним убийство — благородное преступление, почти мелкий грешок. «Промывание мозгов» — термин, пришедший из практики коммунистического движения поздних Темных Веков. Вначале его применяли для обозначения ломки человеческой воли и подавления индивидуальности при помощи физических унижений и слабых, но длительных пыток. Однако на это могли уйти месяцы. Позднее был найден «лучший» метод, при помощи которого человека превращали в бормочущего раба за секунды — просто впрыснув ему в лобные доли мозга одну из производных кокаина.

Первоначально эта практика применялась в законных целях, например, чтобы успокаивать буйных больных и делать их восприимчивыми к обычной психотерапии. Как таковой, метод, несомненно, был прогрессивен, поскольку заменил собой «лоботомию». Последний термин устарел почти так же, как «пояс целомудрия». Когда-то он означал хирургическую операцию на мозге, которую проделывали для того, чтобы разрушить личность человека, не убивая его. Да, это действительно практиковалось так же, как некогда битье с целью «изгнания дьявола».

Коммунисты эффективно развили новый метод промывания мозгов при помощи наркотиков. Когда коммунистов больше не осталось, банды братьев отшлифовали его до такой степени, что могли дать своей жертве дозу, столь легкую, что она, оставаясь вполне нормальной, делалась просто очень восприимчива к внушению, или, наоборот, накачать ее так, что она превращалась в лишенную разума груду протоплазмы — и все во славу братства. В самом деле, какое может быть «братство», если человек так упрям, что держит собственные секреты при себе, не правда ли? И есть ли лучший способ убедиться, что он ничего не скрывает, чем ввести иглу в тыльную часть его глазного яблока и вкатить дозу наркотика прямо в мозг? «Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.»

Конечно, такое вмешательство уже давным-давно было запрещено законом, за исключением случаев лечебного воздействия по специальному постановлению суда. Но преступники часто используют этот метод, да и полиция не всегда лилейно чиста — заключенного можно заставить говорить, не оставляя никаких следов. Жертве можно даже внушить забыть все, что с ней проделали.

Большая часть этих сведений была мне уже известна. Остальное я нашел позднее в корабельной «Энциклопедии Батавии». Смотри разделы «Общая психотерапия» и «Пытки».

Я потряс головой, пытаясь отогнать кошмар.

— Но он оправится или нет?

— Док говорит, что наркотик не изменил мозговые структуры — просто парализовал их. Постепенно ток крови вымоет препарат из мозга. Он попадет в почки и выйдет из организма. Но на это нужно время. — Дак уставился на меня. — Шеф?

— Что? И не пора ли прекратить это «шеф»? Все в прошлом.

— Именно об этом я бы хотел с тобой поговорить. Тебе не трудно было бы еще немного побыть в образе?

— Но зачем? Здесь нет никого, кроме своих.

— Это не совсем верно. Лоренцо, мы должны хранить нашу тайну ужасно строга Мы с тобой вот так, — он тесно сложил пальцы. — Я имею в виду дока, Роджа, Билла и себя. И Пенни, разумеется. Да еще на Земле есть некто по имени Ленгстон, с кем ты никогда не встречался. Я думаю, Джимми Вашингтон подозревает кое-что, но он не проговорится даже родной матери. Мы не знаем, сколько человек участвовало в похищении, но можно быть уверенным — немного. В любом случае бандиты не осмелятся заговорить — и весь юмор в том, что они теперь и не смогли бы доказать, что ты не Бонфорт, даже если бы захотели. Сынок, как насчет того, чтобы еще побыть в образе и понемногу появляться каждый день перед командой и девочками Джимми Вашингтона, пока шеф не войдет в норму? А?

— М-м-м… Почему бы и нет. Долго это продлится?

— До конца полета. Мы пойдем медленно, с небольшим ускорением. Тебе это понравится.

— О’кей. И пожалуйста, не включай плату за это в мой гонорар. Я делаю так потому, что ненавижу промывание мозгов.

Дак вскочил и похлопал меня по плечу.

— Мне нравятся такие парни, как ты, Лоренцо. А насчет гонорара не беспокойся — мы о тебе позаботимся.

— Отлично, шеф, — добавил он, резко сменив тон. — Увидимся с вами утром, сэр.

Но одно влечет за собой другое. Ускорение, с которым мы двинулись после появления на борту Дака, означало лишь, что корабль менял орбиту на более удаленную от Марса, где было меньше шансов встретить специально посланный агентствами новостей челнок с корреспондентами. Я проснулся в невесомости, принял пилюлю и заставил себя проглотить завтрак. Почти сразу же после этого в мою каюту вплыла Пенни:

— Доброе утро, мистер Бонфорт.

— Доброе утро, Пенни. Есть новости? — Я кивнул в сторону комнаты для гостей.

— Нет, сэр. Все то же. Поклон от капитана. Он спрашивает, не затруднит ли вас пройти в его каюту?

— Конечно нет.

Пенни проводила меня Дак сидел, зацепившись пятками за стул, чтобы не улететь. Родж и Билл были пристегнуты к койкам.

Бродбент огляделся и сказал:

— Спасибо, что прибыли, шеф. Нам нужна ваша помощь.

— Доброе утро. Что случилось?

Клифтон ответил на приветствие как обычно, — с достоинством, но почтительно и назвал меня шефом. Корпсман небрежно кивнул.

— Чтобы с блеском закончить работу, — продолжал Дак, — вы должны еще один раз появиться на публике.

— Что? Я думал…

— Секундочку. Все ждут, что сегодня вы выступите по всепланетной сети с большой речью, посвященной вчерашним событиям. Я думал, Родж захочет отменить выступление, но Билд говорит, что речь готова. Вопрос в том, сможете ли вы ее прочитать.

Воистину, самые большие хлопоты доставляет не кошка, а ее котята.

— Где прочитать? В Годдард Сити?

— О нет, прямо в вашей каюте. Мы передадим ее на Фобос, оттуда она попадет на Марс и в большую сеть Новой Батавии, потом в земную сеть и, наконец, будет отправлена на Венеру, Ганимед и дальше. В течение четырех часов ее примет вся Солнечная система. Но вам не придется и шага сделать за пределы кабины.

Большая сеть — какое искушение! Я никогда не выступал по ней, если не считать одного случая, когда пьеса с моим участием была урезана до такой степени, что лицо Великого Лоренцо оставалось на экране в течение всего лишь двадцати семи секунд. Но участвовать в передаче, полностью посвященной мне…

Дак подумал, что я собираюсь отказаться, и добавил:

— Не будет никаких сложностей. У нас есть оборудование, позволяющее произвести запись прямо на «Томми». Мы можем предварительно сами все просмотреть и при необходимости вырезать лишнее.

— Ладно. Текст у вас, Билл?

— Да.

— Дайте мне его просмотреть.

— Зачем? Ты получишь его своевременно.

— Разве это не он у тебя в руках?

— Он.

— Тогда дай мне почитать.

— Ты получишь его за час до записи, — с досадой ответил Корпсман. — Такие вещи лучше идут экспромтом.

— Экспромт требует тщательной подготовки. Билл, это моя работа, я знаю, что говорю.

— Вчера на взлетном поле ты прекрасно все проделал без репетиции. Я хочу, чтобы и здесь ты действовал так же.

Чем больше Корпсман упирался, тем сильнее пробуждался во мне властный дух Бонфорта. Думаю, Клифтон заметил, что я вот-вот взорвусь. Он примирительным жестом поднял руку и сказал:

— Билл, ради Святого Петра! Дайте ему речь.

Корпсман фыркнул и бросил мне пачку листов. В невесомости они не упали на пол, но из-за сопротивления воздуха разлетелись в разные стороны. Пенни собрала их, сложила по порядку и протянула мне. Я поблагодарил ее и, не сказав больше ни слова, стал читать.

На беглый просмотр речи мне понадобилось примерно столько же времени, сколько нужно, чтобы прочитать ее вслух. Наконец я закончил и огляделся.

— Ну? — спросил Родж.

— Примерно пять минут посвящены церемонии усыновления. Остальное — аргументы в пользу политики экспансионистской партии. В основном то же самое, что я слышал в речах, которые изучал раньше.

— Да, — согласился Клифтон, — церемония посвящения — это крюк, на который вешается все остальное. Как вы знаете, в ближайшее время мы собираемся форсировать вотум недоверия правительству.

— Я понимаю, вы не можете упустить случай лишний раз ударить в барабан. Все хорошо, но…

— Что «но»? Что вас беспокоит?

— Соответствие образу. В нескольких местах надо использовать другие слова. Это не его манера выражаться.

Корпсман взорвался и стал говорить вещи, не предназначенные для дамских ушей. Я холодно посмотрел на него.

— Послушай, Смит, — немного успокоившись, продолжил он, — кто лучше знает, как выражается Бонфорт? Ты? Или человек, писавший ему речи последние четыре года?

Я постарался сдержаться, ведь в его словах была доля истины.

— Это не имеет значения. То, что отлично выглядит на бумаге, может вовсе не оказаться таким при чтении вслух. Как я убедился, мистер Бонфорт — великий оратор. Такой, какими были Уэбстер, Черчилль и Демосфен, — умеющий сказать очень многое несколькими простыми фразами. Возьмем, к примеру, слово «бескомпромиссный», которое ты употребил дважды. Это я могу так выразиться, потому что питаю слабость к многосложным словам и люблю показать свою литературную эрудицию. Но мистер Ботфорт сказал бы «упрямый» или даже «ослиный». Потому что в этих словах больше чувства и передается оно вернее.

— Твое дело прочитать речь выразительно. А выбор слов — моя забота.

— Билл, ты не понимаешь. Меня не волнует действенность речи с точки зрения политики. Моя работа — не выходить из образа. И я не смогу ее выполнить, если буду вкладывать в уста своего персонажа слова, которыми он никогда не пользовался. Это прозвучит так же глупо и натянуто, как блеянье козла, пытающегося говорить по-латыни. Но если я прочитаю речь, используя лексику мистера Бонфорта, она подействует автоматически. Он великий оратор.

— Послушай, Смит, тебя нанимали не для того, чтобы писать речи, а чтобы…

— Прекрати, Билл, — прервал его Дак. — И поменьше этого «Смит». Правда, Родж? Что вы об этом думаете?

— Как я понял, шеф, — сказал Клифтон, — вы возражаете только против некоторых слов?

— Ну да. Я предложил бы также убрать нападки на мистера Кирогу лично и на тех, кто поддерживает его финансами. Это не похоже на мистера Бонфорта.

— Я добавил это от себя, — со смущенным видом ответил Клифтон. — Но может быть, вы и правы. Шеф всегда придерживается принципа презумпции невиновности. — Он помолчал несколько секунд. — Делайте те изменения, которые считаете нужными. Мы посмотрим запись и, если возникнет необходимость, вырежем лишнее или вообще отменим выступление «по техническим причинам». — Он жестко усмехнулся. — Вот что мы сделаем, Билл.

— Проклятье, это смешно…

— Так и будет, Билл.

Корпсман поспешно вылетел вон. Клифтон вздохнул.

— Билл всегда терпеть не мог получать замечания ни от кого, за исключением мистера Бонфорта. Но он способный малый. Шеф, когда вы будете готовы к записи? Мы планируем ее на шестнадцать часов.

— Я не знал, что так скоро. Но ничего, буду готов вовремя.

Пенни проплыла со мной в кабинет. Когда она закрыла дверь, я сказал:

— Детка, ты не понадобишься мне в течение следующего часа или около того. Попроси только у дока еще этих пилюль, они мне могут пригодиться.

— Да, сэр. — Она плавала в невесомости спиной к двери. — Шеф?

— Да, Пенни?

— Я просто хотела сказать, чтобы вы не верили словам Билла.

— Я и не верю. Я ведь мог сравнить речи Бонфорта и его стряпню.

— Да, Билл частенько готовил черновые наброски. Так же, как и Родж. Даже я иногда это делала. А он — он использовал идеи отовсюду, если считал их хорошими. Но когда шеф читал речь, она была его до последнего слова.

— Я тебе верю. Жаль, что и эту речь он не написал заранее.

— Ничего, вы справитесь наилучшим образом.

О, я справился. Но, видит Бог, это далось нелегко. Сначала я просто попытался заменить все труднопроизносимые «консенсусы» простыми и понятными «согласиями». Прочитав написанное с выражением, я порвал его на мелкие клочки.

Лучше положиться на вдохновение. Импровизация доставляет актеру наивысшее творческое наслаждение, к сожалению, такое случается не слишком часто.

Моя аудитория состояла из одной лишь Пенни. Я потребовал от Дака, чтобы никто на корабле, кроме нее, меня не слышал. Он обещал, но, подозреваю, обманул и сам подслушал все от начала до конца.

Братцы, ну и речь же у меня получилась! Через три минуты после начала на глазах Пенни заблестели слезы. К тому времени, как я закончил (двадцать восемь с половиной минут, ровно столько, сколько требовалось согласно программе), она уже рыдала. Я ничуть не отступил от официальной доктрины экспансионистов в том виде, в котором ее провозгласил истинный пророк движения — Джон Джозеф Бонфорт, и просто воспроизвел его ораторские манеры, используя в основном фразы из увиденных ранее выступлений.

И странное дело — читая эту речь, я сам верил каждому ее слову.

* * *

После этого мы всей компанией просмотрели стереозапись.

 Присутствовал также Джимми Вашингтон, что несколько сдерживало Билла Корпсмана. Когда все кончилось, я спросил:

— Ну как, Родж? Надо чего-нибудь вырезать?

— Нет, — ответил он, вынимая сигарету изо рта. — Если хотите мой совет — оставьте все, как есть.

Корпсман снова вылетел из комнаты. Мистер Вашингтон подплыл ко мне с блестящими от слез глазами. В невесомости слезы — крайне неприятная штука, им просто некуда падать.

— Мистер Бонфорт, это было прекрасно.

— Спасибо, Джимми.

Пенни вообще не могла вымолвить ни слова.

После этого я лег — работа на пределе возможностей вымотала меня — и проспал больше восьми часов, прежде чем был разбужен ревом громкоговорителя. Я был уже пристегнут к койке — ненавижу спать, болтаясь в воздухе, — так что мне ничего не надо было делать, Но разве мы куда-то собирались?

Между первым и вторым предупреждением я вызвал рубку управления:

— Капитан Бродбент?

— Одну секундочку, сэр, — послышался ответ Эпштейна. Потом раздался голос Дака:

— Да, шеф? Мы отправляемся, как и планировалось, — по вашему приказу.

— Что… А да, конечно.

— К вам идет мистер Клифтон.

— Отлично, капитан. — Я снова лег и стал ждать.

Как только мы стартовали с ускорением в одно «g», в каюту вошел Родж. Трудно было точно определить выражение его лица. Пожалуй, это была смесь равных частей озабоченности, триумфа и смущения.

— В чем дело, Родж?

— Шеф! Они берут нас на пушку! Правительство Кироги подало в отставку!

7

Сон еще окончательно не прошел; я потряс головой, пытаясь прояснить мысли.

— Что вы плетете, Родж? Это же то, чего вы и добивались, разве нет?

— Да, конечно, но… — он остановился.

— Что «но»? Я не понимаю. То, за что ваши парни боролись долгие годы, само идет в руки. Теперь вы выиграли, но выглядите, как невеста, которая не уверена, что выходит замуж за того, за кого хотела. В чем дело?

— Ах, вы ничего не понимаете в политике.

— Да, и вы это прекрасно знаете. Меня прокатили, когда я выставил свою кандидатуру на должность командира разведчиков скаутского отряда. Это излечило меня навсегда.

— Вы же понимаете, дорога ложка к обеду.

— То же самое всегда говорил мне отец. Послушайте, Родж, правильно я понимаю, вы предпочли бы, чтобы Кирога сохранил свой пост? Вы, кажется, сказали: «Они берут нас на пушку»?

— Позвольте объяснить. Мы действительно хотели провести голосование о недоверии правительству и выиграть его, форсировав тем самым всеобщие выборы, — но только в момент, который сами сочтем подходящим, когда решим, что наверняка сможем победить.

— А сейчас вы так не считаете? Вы думаете, Кирога или, по крайней мере, гуманистическая партия вернутся к власти на следующие пять лет?

— Нет, — сказал Клифтон задумчиво, — я считаю, сейчас наши шансы достаточно велики.

— Может быть, я еще не проснулся? Вы что, не хотите выиграть выборы?

— Конечно хотим, но не в этом дело. Разве вы не понимаете, что эта отставка означает для нас?

— Кажется, нет.

— Ну хорошо, попытаюсь объяснить. Правящая партия может назначить всеобщие выборы в любое время в течение ограниченного конституцией пятилетнего срока. Обычно это делается, когда момент кажется руководству наиболее благоприятным Но никто никогда не подает в отставку между назначением выборов и фактическим их проведением, если только не будет вынужден это сделать. Вы следите за мной?

— Кажется, да. — Насколько мне позволял судить мой небольшой политический опыт, ситуация действительно выглядела странно.

— Но в нашем случае правительство Кироги планирует всеобщие выборы, а затем полностью выходит в отставку, оставляя империю без руководства. Следовательно, Его Величество должен призвать кого-нибудь со стороны, чтобы сформировать временное правительство, которое будет действовать вплоть до выборов. Следуя букве закона, он может прибегнуть к помощи любого члена Великой Ассамблеи, но, учитывая сложившуюся парламентскую практику, у него нет вариантов. Когда правительство полностью уходит в отставку — не просто перераспределяет портфели внутри себя, а удаляется от дел целиком — тогда для формирования временного правительства сюзерен обязан призвать лидера оппозиции. Это совершенно необходимо для устойчивого функционирования нашей политической системы — не позволяет никому выходить в отставку в качестве просто жеста. В прошлом была испробована масса других методов, и при некоторых из них правительства менялись, как перчатки…

Я так задумался, пытаясь представить значение всего сказанного, что почти пропустил следующее замечание Клифтона.

— …Таким образом, совершенно естественно, что император призвал мистера Бонфорта на Новую Батавию.

— На Новую Батавию? Отлично! — Я вдруг подумал, что никогда не видел столицы империи. Когда однажды мне довелось побывать на Луне, превратности профессии не оставили времени и денег для путешествия на другую сторону спутника.

— Так из-за этого мы отправились в путь? Но я все-таки не понимаю одного. Мне всегда казалось, что вы сможете найти способ отправить меня домой, даже если «Томми» в ближайшее время не прибудет на Землю.

— О Боже, да не беспокойтесь вы сейчас об этом. Когда потребуется, капитан Бродбент найдет миллион способов доставить вас обратно.

— Простите, Родж, я забыл, что ваши мысли заняты гораздо более важными вещами. Конечно, теперь, когда работа сделана, мне хочется поскорее вернуться домой. Но несколько дней или даже месяц на Луне значения не имеют. Меня ничто не торопит. Спасибо, что нашли время сообщить мне новость. — Я изучал его лицо. — Родж, похоже вы чем-то чертовски озабочены.

— Как вы не понимаете! Император призвал мистера Бонфорта. Император, черт побери! А мистер Бонфорт еще не обрел нужную для аудиенции форму. Противник разыграл рискованный гамбит и, быть может, скоро поставит нам мат!

— Подождите минутку, помедленнее. Я вижу, куда вы клоните, но, приятель, мы же еще не на Новой Батавии. Мы от нее в сотне миллионов миль или в двух сотнях, или что-то в этом роде. К тому времени, когда мы прилетим, доктор Капек поставит его на ноги. Разве нет?

— Мы надеемся, что да.

— Но не уверены?

— Мы не можем быть уверены. Док говорит, что о последствиях применения таких больших доз имеется слишком мало клинических данных. Все зависит от индивидуальных особенностей организма и от того, какой именно препарат использовался.

Я вдруг припомнил случай, когда мой дублер прямо перед началом представления подсыпал мне сильнейшего слабительного. (Но я все равно вышел на сцену, что еще раз доказывает превосходство духа над телом, а потом добился, чтобы мерзавца уволили.)

— Родж, они дали ему напоследок такую невозможно большую дозу не просто из садизма — они предвидели этот поворот событий!

— Мы с доктором Капеком думаем так же.

— Черт! Но это значит, что за похитителями стоит сам Кирога. И, получается, империей управлял гангстер!

— Не обязательно, — покачал головой Родж. — Даже маловероятно. Но это в самом деле означает, что те же силы, которые управляют акционистами, контролируют и действия гуманистической партии. К сожалению, нам никогда не удастся прижать никого из этих ультрареспектабельных господ. Они недосягаемы. Они могли сказать Кироге, что настало время уйти со сцены, и заставить его повиноваться. Почти наверняка, — добавил он, — даже не намекнув ему об истинной причине всего этого.

— Ну и ну! Вы хотите сказать, что высшее лицо империи можно убрать таким вот образом? Просто потому, что кто-то за кулисами отдал приказ?

— Боюсь, это именно так.

— Политика — грязная игра, — сказал я, покачав головой.

— Нет, — ответил Клифтон убежденно, — это не грязная игра, но иногда она ведется грязными людьми.

— Не вижу разницы.

— Разница огромная. Кирога — третьеразрядный политик и, по моему мнению, марионетка в руках негодяев. Но в Джоне Джозефе Бонфорте нет ничего третьеразрядного, и он никогда не был марионеткой ни в чьих руках. Будучи исполнителем, он всегда верил в дело, которому служил, став лидером — вел людей по убеждению!

— Признаю свою ошибку, — сказал я смиренно. — Ну и что нам теперь делать? Может Дак так замедлить полет, чтобы «Томми» не достиг Новой Батавии, пока шеф не придет в нужную форму?

— Мы не можем медлить. Мы не обязаны развивать ускорение, превышающее одно «g», — никто не ждет, что человек в возрасте Бонфорта подвергнет свое сердце ненужному напряжению. Но мы не можем и тянуть. Когда император призывает, вы должны являться вовремя.

— И что тогда?

Родж, не отвечая, пристально посмотрел на меня. Я начал заводиться.

— Эй, Родж, бросьте эти нелепые мысли! Мне тут больше делать нечего. Я имею в виду, за исключением нескольких «случайных» публичных появлений на корабле. Грязная или нет, но политика — не моя игра. Рассчитайте меня, доставьте на каком-нибудь корабле домой, и, клянусь, я никогда даже не появлюсь на избирательном участке.

— Вам, вероятно, ничего и не придется делать. Доктор Капек почти наверняка приведет его в норму. Да и ничего трудного — такого трудного, как церемония усыновления, — и не предвидится. Просто аудиенция у императора и…

— У императора?! — почти закричал я. Подобно большинству американцев, я не принимал монархию, не одобрял в глубине души этот институт власти — и в то же время испытывал до невозможности подобострастное почтение к коронованным особам. Кроме всего прочего, Штаты вошли в состав содружества, если так можно сказать, через заднюю дверь. Когда мы поменяли статус присоединившейся территории на преимущества полноправного участия в делах империи, было твердо оговорено, что наши местные институты власти, наша конституция и все такое не подвергнутся изменениям. И молчаливо подразумевалось, что ни один член правящей фамилии никогда не посетит Америку. Возможно, это плохо. Возможно, раз уж мы признали монархию, нам не следовало бы так настаивать на этом. В любом случае, примечательно, что «демократичные» американки больше всех остальных женщин в мире буквально из кожи вон лезут, чтобы быть представленными ко двору.

— Не волнуйтесь, — ответил Родж — Вероятно, вам вообще ничего не придется делать. Мы просто хотим, чтобы вы были готовы. А с временным правительством проблем вообще не будет. Оно не издает новые законы и не меняет политику. Я позабочусь обо всей текущей работе. Все, что вы должны будете делать, — если вообще что-то будете должны — это предстать перед королем Виллемом и, возможно, раз или два показаться на пресс-конференциях. Все зависит от того, сколько пройдет времени, прежде чем он снова войдет в норму. То, что вы уже сделали, гораздо тяжелее. И мы заплатим вам независимо от того, понадобятся ваши услуги или нет.

— Проклятье, плата значения не имеет! Просто это дело, говоря словами одного из знаменитых актеров прошлого, «не мое».

Прежде чем Родж успел ответить, в мою каюту, не постучав, ворвался Билл Корпсман. Недобро оглядев нас, он резко спросил у Клифтона:

— Вы уже сказали ему?

— Да, — ответил Родж, — он отказывается.

— Что? Ерунда!

— Нет, не ерунда, — ответил я. — И кроме того, Билл, прежде чем войти, у актеров принято стучать и спрашивать: «Можно?» Я хочу, чтобы ты это запомнил.

— Ох-ох, телячьи нежности! У нас мало времени. Что это за чушь насчет твоего отказа?

— Это не чушь. Я на такую работу не подписывался.

— Ерунда! Может быть, ты слишком глуп, чтобы понять это, Смит, но ты увяз в этом деле чересчур глубоко, чтобы мечтать о выходе. Это может оказаться вредным для здоровья.

Я вскочил и схватил его за руку:

— Ты мне угрожаешь? Да? Тогда давай выйдем и поговорим!

— Выйдем? На космическом корабле? — Он стряхнул мою руку. — Ты действительно дурак. Как ты не можешь понять своей пустой башкой, что сам вызвал этот переполох?

— Что?

— Он хочет сказать, — ответил Клифтон, — что падение правительства Кироги явилось прямым результатом вашей недавней речи. Возможно даже, он прав. Но это не имеет значения. Билл, постарайтесь быть повежливее. Мы не можем позволить себе ссориться.

Я был так удивлен предположением о моей причастности к отставке Кироги, что даже забыл о желании пересчитать Корпсману зубы. Они что, серьезно? Конечно, это была прекрасная речь, но разве такое возможно?

Если да, то это воистину скоростное обслуживание.

— Билл, — спросил я удивленно, — правильно ли я понял, ты жалуешься, что моя речь оказалась слишком эффективной?

— Что? Конечно, нет. Это была паршивая речь!

— Вот как? Но либо одно, либо другое. Ты утверждаешь, что паршивая речь оказалась такой сильной, что вышвырнула гуманистическую партию из кабинета. Это ты хочешь сказать?

Раздосадованный Корпсман хотел что-то сказать, но, поймав взгляд Клифтона, еле сдерживающего улыбку, осекся. Потом нахмурился, снова открыл рот для ответа, постоял так несколько мгновений, наконец пожал плечами и сказал:

— Отлично, парень, ты прав: твоя речь не может иметь никакого отношения к падению правительства. Тем не менее тебе необходимо сделать эту работу. Почему ты не хочешь нести свою долю общего груза?

Я в упор посмотрел на него и взял себя в руки — снова влияние Бонфорта. Играя роль выдержанного человека, сам становишься спокойнее.

— Билл, снова либо одно, либо другое. Ты неоднократно и совершенно четко давал понять, что считаешь меня всего лишь инструментом. О какой доле общего груза тогда может идти речь? У меня нет перед вами никаких обязательств, кроме как выполнить работу, которая уже закончена. Вы не можете нанять меня на новую, если она мне не подходит. А ото именно так.

Билл хотел что-то сказать, но я прервал его:

— Это все. Теперь уходи. Тебя сюда не приглашали.

— Какого черта… Кем ты себя воображаешь, что командуешь тут? — вскричал Корпсман.

— Никем. Я здесь вообще никто, как ты не раз указывал. Но это моя личная каюта, предоставленная мне капитаном. Так что убирайся, или я тебя вышвырну. Мне не нравятся твои манеры.

— Поймите, Билл, — сказал Клифтон тихо, — кроме всего прочего, в данный момент это действительно его личная каюта Так что вам лучше уйти. — Родж поколебался и добавил: — Я думаю, мы оба должны уйти. Похоже, ничего не выйдет. Вы извините нас, шеф?

— Конечно.

После их ухода я сел и в течение нескольких минут все обдумал. Жаль, конечно, что Биллу удалось спровоцировать меня. Даже такой небольшой скандал — это потеря достоинства И все же личная неприязнь к Корпсману не повлияла на мое решение — я принял его еще до появления Билла.

В дверь резко постучали.

— Кто там? — отозвался я.

— Капитан Бродбент.

— Входи, Дак.

Он вошел и сел. В течение нескольких минут, казалось, шкипа занимали только собственные ногти. Наконец он взглянул на меня и сказал:

— Изменишь ли ты свое решение, если я посажу грубияна в карцер?

— А разве на корабле есть карцер?

— Нет, но его нетрудно будет оборудовать.

Я внимательно посмотрел на Дака, стараясь угадать, что у него на уме.

— Ты что, действительно арестуешь Билла, если я попрошу об этом?

Он взглянул на меня, поднял бровь и криво усмехнулся.

— Нет. Человек не может оставаться капитаном, действуя подобным образом. Я не мог бы выполнить такой приказ, даже если бы его отдал он. — Дак кивнул в направлении каюты, где сейчас находился Бонфорт. — Некоторые решения человек должен принимать сам.

— Это правильно.

— М-м-м, ты вот тоже принял одно важное решение.

— Да.

— Послушай, сынок, за последнее время я очень зауважал тебя. Впервые встретившись с тобой, я решил, что имею дело с пустышкой, фигляром, не имеющим ничего за душой. И ошибся.

— Спасибо.

— Я не буду просить тебя ни о чем. Просто скажи, стоит ли тратить время, обсуждая все еще раз. Ты действительно хорошо подумал?

— Я принял решение, Дак. Это не каприз.

— Хорошо, может быть, ты и прав. Прости. Думаю, теперь у нас только одна надежда: что он выкарабкается вовремя. — Шкип поднялся. — Кстати, Пенни хотела бы тебя видеть, если, конечно, ты не собираешься лечь спать сию же минуту.

Я грустно засмеялся:

— Всего лишь «кстати», а? Разве ты не пришел именно за этим? Выходит, доктор Калек опять пытается выкручивать мне руки, скажешь нет?

— Скажу. Он слишком занят мистером Бонфортом, но просил кое-что тебе передать.

— Что же?

— Он говорит, ты можешь убираться к черту. Док выразился намного более цветисто, но суть в этом.

— Он в самом деле так сказал? Передай тогда, что я займу ему местечко у адского огня.

— Так может Пенни прийти?

— Да, конечно. Но скажи ей, что она зря потеряет время. Ответ в любом случае будет тот же.

И все же в конце концов я изменил свое решение. Нет, Пенни вовсе не использовала запрещенные приемы. Она не пролила ни словинки, а я не дотронулся до нее даже пальцем. Но вдруг обнаружилось, что я постепенно уступаю одну позицию за другой, а потом уже и уступать стало нечего. Удивительно, насколько логические доводы начинают казаться гораздо более обоснованными, если подкрепляются дуновением «Страсти Джунглей».

Тяжкий труд, которым я занимался по дороге к Марсу, ничто по сравнению с тем, что выпало на мою долю на пути к Новой Батавии. Я уже в основном вошел в образ, теперь было необходимо отточить детали, научившись оставаться Бонфортом в любой ситуации. В столице империи можно встретить кого угодно из сотен или даже тысяч знакомых моего героя. Конечно, Родж планировал окружить меня мощной охраной, такой, какая оберегает любую знаменитость, но все же было ясно: мне придется много встречаться с людьми — общественный деятель есть общественный деятель, от этого никуда не уйдешь.

Рискованный номер, который я должен был попытаться исполнить, был возможен только благодаря фарлитеке Бонфорта, вероятно, лучшей из всех, когда-либо составлявшихся. Фарли был политическим менеджером двадцатого столетия, кажется, в аппарате Эйзенхауэра. Метод, который он развил, для того чтобы дать политику возможность запомнить всех своих знакомых, столь же революционен в своей области, как и немецкие штабные нововведения в военном деле. Тем не менее я никогда не слышал ни о чем подобном, пока Пенни не показала мне фарлитеку, принадлежавшую Бонфорту.

Там не было ничего, кроме микрофильмов с данными о людях. Однако в искусстве политика и нет «ничего, кроме» людей. Картотека содержала сведения о тысячах и тысячах человек, с которыми Бонфорт встречался за свою долгую политическую карьеру. Каждое досье включало все, что было известно о данной персоне самому Бонфорту. Буквально все, не имеет значения, мелочь это или нет. На самом деле мелочам — таким, как имена и прозвища жен, детей и домашних животных, увлечения, предпочтения в пище и выпивке, предрассудки, странности, — придавалось даже наибольшее значение. Затем шли дата и место каждой встречи с Бонфортом, а также комментарии к ним.

Если это было возможно, досье включало в себя фото. Кроме того, оно могло содержать, а могло и не содержать того, что называлось «данные под чертой», то есть информацию, которая была написана собственноручно Бонфортом. Все зависело от политического веса человека, о котором там говорилось. В некоторых случаях часть «под чертой» являлась чуть ли не целой биографией в несколько сотен слов.

И Пенни, и ее шеф все время носили с собой, питаемые теплом тела минимагнитофоны. Оставаясь один, Бонфорт при первой же возможности — в комнате отдыха, на верховой прогулке и так далее — начинал диктовать свои впечатления. Потом Пенни переписывала все на свой магнитофон, замаскированный под наручные часы. Ей не было необходимости переносить информацию на микрофильмы — этим занимались две девушки Джимми Вашингтона.

Когда Пенни первый раз показала мне фарлитеку — десятки шкафов, заполненных катушками по десяти тысяч слов на каждой, — и сказала, что здесь представлена информация о всех знакомых Бонфорта, я громко застонал:

— Детка, ради Бога, постарайся понять, эту работу никогда не удастся сделать Разве кто-нибудь может запомнить все это?

— Конечно, никто.

— Ты же только что сказала, здесь все то, что он помнил о своих друзьях и знакомых.

— Не совсем так. Я сказала, здесь все то, что он хотел бы помнить Но поскольку это невозможно, ему приходилось пользоваться картотекой. Не беспокойтесь, вам не надо будет ничего запоминать Я просто хочу, чтобы вы знали о ее существовании. Моя работа в том и состояла, чтобы следить за тем, с кем должен встретиться шеф, и подготавливать соответствующее досье за минуту или две до прихода этого человека. Если возникнет необходимость, мне не трудно будет сделать то же самое и для вас.

Я просмотрел первое попавшееся досье, которое она высветила на экране. Кажется, это был мистер Саундерс из Претории, Южная Африка. У него был бульдог по кличке Снаффлес Биллибой, несколько не представляющих интереса отпрысков, и еще он любил выжимать лимон в виски.

— Пенни, неужели ты хочешь сказать, что мистер Бонфорт собирал о каждом своем знакомом такие сугубо личные сведения? Мне кажется, это не очень красиво.

Вместо того чтобы разъяриться на то, что я нападаю на ее идола, девушка рассудительно кивнула головой:

— Раньше и я так думала. Но вы, шеф, неправильно на это смотрите. Вы записываете номера телефонов друзей?

— Конечно.

— Это неуважение к ним с вашей стороны? Вы просите у них извинения за то, что уделяете им так мало внимания, что не можете запомнить номера их телефонов?

— Отлично, я понял. Ты меня убедила.

— Здесь собраны вещи, которые он хотел бы помнить, если бы имел неограниченную память. Но поскольку это не так, прибегать к помощи фарлитеки не более глупо, чем пользоваться записной книжкой, чтобы не забывать дни рождения друзей. Вот что это такое — гигантская записная книжка, содержащая в себе все. И тут есть еще один момент. Вам приходилось когда-нибудь встречаться с действительно важной персоной?

Я задумался. Конечно, Пенни не имела в виду знаменитых актеров, она даже вряд ли знала об их существовании.

— Однажды я встречался с президентом Ворфилдом. Мне было тогда десять или одиннадцать лет.

— Вы помните детали встречи?

— Конечно. Он сказал: «Где это ты сломал руку, сынок?» А я ответил: «Катаясь на велосипеде, сэр». И тогда он сказал: «У меня тоже был такой случай, только я сломал ключицу».

— Как вы думаете, мог бы он сейчас вспомнить этот разговор, если был бы жив?

— Разумеется, нет.

— Мог бы — если бы вы были занесены в его фарлитеку. Она включает даже детей, потому что мальчики вырастают и становятся мужчинами. Все дело в том, что такие высокопоставленные люди, как президент Ворфилд, встречаются с гораздо большим числом людей, чем они в состоянии запомнить. Но каждый представитель этой безликой толпы помнит свою встречу со знаменитостью в мельчайших деталях. Для любого человека наиважнейшей личностью является он сам — об этом никогда нельзя забывать. Так что для политика иметь возможность помнить о каком-то человеке такие мелочи, которые тот, вероятно, помнит о нем самом, — значит выразить этому человеку уважение, показать свое дружелюбное и добросердечное отношение. Это очень важно.

Я попросил Пенни показать мне досье на короля Виллема. Оно было довольно коротким. Сначала это меня несколько обескуражило, но потом я сообразил: выходит, мой персонаж знал императора не очень хорошо и встречался с ним только на считанных светских раутах. Впрочем, неудивительно: в первый раз Бонфорт исполнял обязанности премьер-министра еще при жизни старого короля Фредерика. Под чертой не было никаких биографических данных, кроме пометки: «Смотри историю дома Оранских». Я не стал этого делать — просто не было сил продираться через многие сотни страниц, повествующих о времени возникновения империи и доимперском периоде. К тому же в школе у меня всегда были отличные оценки по истории. Я хотел знать про императора не то, что знали о нем все, а только то, что было известно лишь одному Бонфорту.

Мне пришло в голову, что фарлитека должна включать сведения обо всех членах экипажа и пассажирах корабля, с которыми Бонфорт хоть раз встречался лично. Я попросил Пенни показать эти досье. Она, похоже, слегка удивилась, но принесла требуемое.

Тут пришел черед удивляться мне. На «Томе Пейне» оказалось целых шесть членов Великой Ассамблеи. Конечно, в их число вошли Родж Клифтон и сам мистер Бонфорт. Но и на первой странице досье Дака я прочел: «Бродбент, Дариус К., Достопочтенный, член Великой Ассамблеи от лиги свободных путешественников, верхняя палата». Далее упоминалось, что он является обладателем докторской степени по физике и звания чемпиона по стрельбе из пистолета, которое завоевал на всеимперских Играх девять лет назад. Кроме того, Дак опубликовал три тома стихов под псевдонимом Эсси Вилрайт. Я поклялся никогда больше не судить о человеке по его внешности.

В конце досье была приписка, сделанная небрежным почерком Бонфорта: «Почти не способен противостоять прекрасному полу, и наоборот».

Пенни и доктор Капек тоже оказались членами большого парламента. Даже Джимми Вашингтон избирался депутатом от «резервного» округа. Как я узнал позже, он представлял лапландцев, включая, несомненно, северных оленей и Санта Клауса. Джимми также имел сан священника Истинной Церкви Первой Библии Святого Духа, о которой я никогда ничего не слышал. Но принадлежность к ней вполне соответствовала его внешности святоши.

Однако наибольшее удовольствие я испытал, читая про Пенни — Достопочтенную мисс Пенелопу Талиаферро Руссель, которая оказалась магистром государственного управления Джорджтаунского университета и бакалавром искусств университета Уэллесли. Последнее меня совсем не удивило. Пенни представляла преподавательниц и студенток университетов, не объединенных в единый округ, еще одну «надежную» (как я понял) часть избирателей, поскольку каждая пятая из них была членом экспансионистской партии.

Под чертой были записаны размер ее перчаток, цвета, которые она предпочитает (оказывается ее вкус не безупречен), любимые духи («Страсть Джунглей», разумеется) и многие другие детали, большинство из которых были достаточно безобидными, Ниже шел комментарий: «Чувство собственного достоинства болезненно развито — ненадежна в вычислениях — гордится своим чувством юмора, которым на деле не обладает, — соблюдает диету, но не может устоять перед вишнями в сахаре — имеет комплекс маленькой-мамы-всего-живого — обожает печатное слово в любой форме».

Под всем этим было еще одно, написанное рукой Бонфорта добавление: «Ах, Вихрастик, опять, я вижу, ты подсматриваешь».

Я повернулся к Пенни и спросил, читала ли она когда-нибудь свое досье. Девушка посоветовала мне заниматься лучше собственными делами. Потом покраснела и извинилась.

Большую часть времени у меня отнимало изучение фарлитеки, но я все же не забывал совершенствовать свое сходство с Бонфортом. Пришлось тщательно поработать над морщинами, сделать себе две родинки, позагорать под кварцем и вовсю использовать электрощетку. Теперь, для того чтобы снова обрести свое истинное лицо, мне придется воспользоваться очистителем кожи. Но это совсем невысокая цена за грим, который невозможно повредить, нельзя смыть даже ацетоном и стереть салфеткой. Я нанес шрам на «больную» ногу, используя в качестве образца фотографии из истории болезни Бонфорта. Будь у моего героя жена или любовница, то и она, наверное, с трудом отличила бы самозванца от самого Бонфорта. Все это было довольно хлопотно, но оставляло мой разум свободным, и я мог целиком сосредоточиться на вживании в образ.

Но наибольшие усилия потребовались, чтобы вникнуть в то, во что Бонфорт верил, о чем он постоянно думал, и в общих чертах понять политику экспансионистской партии. Он был не только ее наиболее известным лидером, но также политическим философом и величайшим государственным деятелем. Когда партия только образовалась, экспансионизм был всего лишь пестрой смесью течений, имеющих общим только одно: убеждение, что завоевание небесных рубежей — самая важная задача, стоящая перед человечеством. Бонфорт привнес в движение рационализм, дал ему этику, развил мысль, что идея свободы и равных прав для всех должна стать знаменем империи. Он снова и снова повторял, что человеческая раса никогда больше не должна совершить ошибку, некогда сделанную белой субрасой в Африке и Азии.

Меня очень смутил факт — я был ужасно неискушен в таких делах — что ранняя история экспансионистского движения выглядела совершенно так же, как настоящее гуманистической партии. Оказывается, вырастая, общественные организации зачастую меняются так же сильно, как и люди. Я краем уха слышал, что гуманистическая партия начиналась, как осколок экспансионистского движения, но никогда над этим не задумывался. А ведь это было неизбежно: поскольку те партии, что уделяли космосу недостаточно внимания, потеряли свое значение и поддержку избирателей, та единственная, которая правильно определила приоритеты, должна была расколоться на две фракции.

Но я забегаю вперед — мое политическое образование происходило отнюдь не столь последовательно. Вначале я просто проникался духом выступлений Бонфорта. Да, конечно, один раз это уже было проделано на пути к Марсу, но тогда я интересовался тем, как он говорит, теперь же — тем, чего онговорит.

Бонфорт был оратором в самом лучшем смысле слова, и во время дебатов иногда становился очень едким. Вот, например, речь, которую он произнес в Новом Париже во время обсуждения договора с марсианскими домами, известного, как Соглашение Тихо. Это был как раз тот договор, который стоил ему места премьера. Бонфорт все-таки провел его, но возникшие из-за этого трения внутри коалиции привели к падению правительства. Тем не менее Кирога не осмелился денонсировать соглашение. Я прослушал речь Бонфорта с особым интересом, поскольку сам когда-то не одобрял этот договор; мысль, что марсианам на Земле должны быть гарантированы те же права, что и людям на Марсе, была мне отвратительна — до тех пор, пока я не посетил дом Кккаха.

— Мои оппоненты, — говорил Бонфорт резким голосом, — хотят заставить вас поверить, что лозунг так называемой гуманистической партии «Правительство людей, избранное людьми во имя людей» это не что иное, как слегка измененные бессмертные слова Авраама Линкольна «Правительство народа, избранное народом во имя народа». Но здесь, хотя и слышится голос Авраама, торчат уши ку-клукс-клана. Истинное значение этого якобы невинного лозунга таково: «Правительство над всеми расами повсюду, избранное только лишь людьми ради выгоды привилегированного меньшинства».

«Но, — протестуют мои оппоненты, — у нас есть Богом данный мандат донести свет просвещения до звезд, распространив нашу цивилизацию среди дикарей». Это — сказочка для маленьких детей: добрый дядюшка-плантатор с умилением наблюдает, как верные негры распевают религиозные гимны. Прекрасная картинка, только рама слишком мала. В ней не поместились ни бараки рабов, ни кнуты надсмотрщиков, ни столб для наказаний.

Я чувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то по крайней мере бонфортистом. Не уверен, что меня убедила логика этих слов, сомневаюсь даже, что в них вообще есть логика. Но я очень эмоционально восприимчив. Мне хотелось проникнуться духом дядюшки Джо настолько, чтобы быть в состоянии, если потребуется, перефразировать и провозгласить вместо него любую его мысль.

Бонфорт был человеком, который знает, чего хочет и (что бывает гораздо реже!) почему он этого хочет. Я, против воли, был захвачен его речами, и это заставило меня задуматься о своей собственной вере. Во имя чего я жил?

Рада своей профессии, конечно! Я впитал ее законы с молоком матери, люблю ее, имею глубокое, хотя и не подкрепленное логическими доводами убеждение, что искусство стоит любых затраченных усилий — и, кроме того, это единственный способ, которым я умею зарабатывать на жизнь. Но что еще?

Меня никогда не вдохновляли формальные школы этики. Я перебрал их одну за другой — публичные библиотеки всегда готовы дать отдохновение актеру на мели — но нашел, что они так же бедны жизненными соками, как поцелуй тещи. Дайте философу время и бумагу, и он докажет вам что угодно.

Такое же презрение я питаю к моральным наставлениям, которыми пичкают маленьких детей. Большая часть из них — болтовня, а остальное, имеющее хоть маломальский смысл, посвящено доказательству священного утверждения, что «хороший» ребенок — это тот, кто не будит маму по ночам, а «хороший» взрослый — тот, кто добивается круглого счета в банке, оставаясь при этом непойманным. Нет уж, спасибо!

Но даже у собаки есть правила поведения. Что они означают? Как я должен себя вести или, по крайней мере, как я должен стремиться себя вести?

«Представление должно продолжаться.» Я всегда верил в это и жил ради этого. Но почему оно должно продолжаться? — особенно если учесть, что некоторые шоу в этом мире просто ужасны. Потому, что ты обязан играть; потому, что зрители заплатили за билеты, и каждый из них имеет право на самое лучшее, что ты можешь дать. Ты в долгу перед ними, так же как и перед рабочими сцены, режиссером, продюсером и всеми другими членами труппы. И перед теми, кто учил тебя мастерству. И перед теми, кто в далеком прошлом выступал в театрах под открытым небом с каменными ступенями. И даже перед рассказчиками, сидевшими сотни лет назад на базарных площадях. Положение обязывает.

Думаю, последнее замечание может быть распространено на случай любой профессии. «Око за око.» «Строй на ровном месте и на нужном уровне.» Клятва Гиппократа. Чувство ответственности за команду. «Достойная работа за достойную плату.» Такие вещи не надо доказывать; они составляют существо жизни и будут верны во веки веков в самых удаленных краях Галактики.

Теперь я понял, что двигало Бонфортом. Если есть этические принципы, справедливые независимо от времени и места, значит, они должны быть верны и для марсиан, и для людей, на любой планете любой звезды. Добродетель — вот цена экспансии. «Никогда не обижай тех, кто слабее» — такая простая философия должна быть понятна в самых дальних уголках космоса. И если человечество не будет вести себя в соответствии с нею, оно никогда не должно приступать к завоеванию звезд, потому что тогда какая-нибудь другая более развитая раса сможет, в свою очередь, повергнуть его в прах.

Но Бонфорт вовсе не проповедовал непротивление злу.

— Я не пацифист, — говорил он. — Пацифизм — изобретательная доктрина, позволяющая человеку пользоваться выгодами принадлежности к определенной социальной группе, отказываясь платить за это. Да еще требовать для себя нимба святого за свое бесчестье. Господин председатель, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль необходимо одобрить!

После этих слов он встал и пересек проход, чтобы проголосовать за военные ассигнования, которые его собственная партия решила урезать.

А вот еще:

— Не отсиживайтесь в кустах! Всегда принимайте чью-нибудь сторону! Иногда вы можете ошибиться — но тот, кто отсиживается, — ошибается всегда! Боже, спаси нас от трусов, боящихся сделать свой выбор. Пусть все, кто с нами, встанут, чтобы их можно было видеть.

Это — отрывок из речи, произнесенной на закрытом партийном собрании. Пенни записала его на свой магнитофон, а Бонфорт сохранил запись — он обладал прекрасно развитым чувством иронии. В противном случае, у меня было бы очень мало материала для работы.

Я пришел к выводу, что Бонфорт — человек моего типа или, по крайней мере, того типа, к какому я хотел бы принадлежать. Это личность, играть которую — огромная честь.

Мне не пришлось спать с того самого момента, как я обещал Пенни быть на аудиенции у короля, если Бонфорт не поправится. Поначалу я честно пытался заснуть — нельзя выходить на подмостки с мешками под глазами, висящими, как уши гончей, — но то, что я изучал, так захватило меня, а в столе Бонфорта оказался такой большой запас возбуждающих таблеток… Поразительно, как много можно сделать, работая двадцать четыре часа в сутки, если никто не мешает, а наоборот, все готовы помочь в любом вопросе.

Незадолго до прибытия на Новую Батавию ко мне вошел доктор Капек и сказал:

— Все, хватит готовиться.

— Почему? — спросил я.

— Потому. Мы не хотим, чтобы, появившись перед императором, вы валились с нот от усталости. Это, — он показал мне шприц, — заставит вас спать до самой посадки, а потом я дам вам возбуждающее.

— Выходит, вы считаете, он не будет готов?

Вместо ответа Калек сделал мне укол. Я попытался закончить чтение речи, которую держал в руках, но заснул через несколько секунд. Следующим, что я помню, были слова Дака, произносимые раздельно:

— Вставайте, сэр. Пожалуйста, вставайте. Мы сели на космодроме Новой Батавии.

8

Наша Луна — безатмосферная планета, и поэтому даже межпланетник может опуститься на ее поверхность. Но поскольку «Том Пейн» проектировался так, чтобы все время оставаться в космосе и обслуживаться только на орбитальных станциях, его необходимо было сажать в специальную колыбель. Жаль, что я проспал эту операцию, — говорят, по сравнению с нею заставить яйцо стоять на тарелке вертикально — плевое дело. Дак был одним из полудюжины пилотов во всей Солнечной системе, способных это проделать.

Мне даже не удалось поглядеть на «Томми» в колыбели. Все, что я видел — это внутренность подвижного тоннеля, присоединенного прямо к выходному люку корабля, и пассажирский лифт Новой Батавии. Эти лифты такие скоростные, что при низкой лунной силе тяжести на середине пути вы снова оказываетесь в невесомости.

Сперва мы прошли в апартаменты, предназначенные лидеру лояльной оппозиции, — официальную резиденцию Бонфорта до тех пор, пока он не придет к власти после выборов. (Если, конечно, придет!) Гигантские масштабы этих покоев заставили меня подумать в изумлении, на что же, в таком случае, похожи апартаменты премьера. Наверное, Новая Батавия — самая великолепная столица в истории человечества. К сожалению, ею нельзя любоваться снаружи. Но этот маленький недостаток всего лишь следствие того факта, что Новая Батавия — единственный город во всей Солнечной Системе, который способен противостоять даже ядерной бомбардировке. Вернее было бы сказать, «в целом противостоять», поскольку немногие поверхностные сооружения будут разрушены. Покои Бонфорта включали в себя расположенную на крутом обрыве утеса верхнюю жилую комнату с покрытым прозрачным куполом балконом, откуда можно было любоваться звездами и Матерью-Землей. Но спальня и офис находились тысячью футами ниже, в недрах скального монолита, куда вел его личный лифт.

У меня не было времени как следует исследовать апартаменты — пора было одеваться для аудиенции. Даже на Земле у Бонфорта не было камердинера, но Родж настоял на том, чтобы «помочь» мне (на самом деле он только мешал) навести последний лоск. Мне предстояло надеть старинную придворную одежду, состоявшую из бесформенных трубкообразных брюк, дурацкого жакета с ласточкиным хвостом сзади (и то и другое — черного цвета), а также белой сорочки с тугим нагрудником, «крылатым» воротником и белым галстуком в виде банта. Рубашка Бонфорта представляла собой единый кусок, поскольку (я думаю) не было никого, кто мог бы указать ему на ошибку. На самом деле все это надо надевать одно за другим, а галстук должен затягиваться вручную. Но трудно ожидать, чтобы человек одновременно разбирался и в политике, и в старинной одежде.

Это был ужасно уродливый костюм, но он оказался прекрасным фоном для ордена Вильгельмины, разноцветной диагональю пересекшего мою грудь. Я посмотрел на свое отражение в большом стекле и остался доволен. Единственная радужная деталь на фоне мертвенно-белого и мертвенно-черного — это здорово. Древняя одежда, может быть, и уродлива, но в ней есть достоинство и величавость. Я решил, что мой вид понравится Его Величеству.

Родж Клифтон дал мне свиток, должный изображать список назначений на министерские посты. Отпечатанную копию настоящего списка, который был передан из рук в руки Джимми Вашингтоном государственному секретарю сразу после посадки, он положил в карман моего костюма. Во время аудиенции император должен объявить, что с удовольствием приглашает меня сформировать кабинет, а я, в свою очередь, — смиренно представить кандидатуры. Все назначения были якобы секретны до тех пор, пока Его Величество милостиво их не одобрит.

В действительности они давно уже были сделаны. Родж и Билл занимались этим почти весь полет, составляя кабинет и согласовывая по радио с кандидатами их участие в работе правительства. С помощью фарлитеки я изучил каждого вместе с его дублером. Но этот список действительно был засекречен в том смысле, что оставался недоступным для журналистов до одобрения его императором.

Я принял свиток и взял в руки жезл.

— Надеюсь, — сказал Родж с ужасом, — вы не станете носить эту штуку в присутствии императора?

— Почему бы и нет?

— Как почему? Это же оружие!

— Церемониальное оружие, Родж. Каждый принц и каждый тупоголовый баронет носит свою шпагу. А я ношу свою.

Он покачал головой:

— Они обязаны это делать. Разве вы не знаете древнее правило на этот счет? Их шпаги символизируют долг перед законным сюзереном обязательно поддерживать его и защищать силой оружия. Но вы не дворянин и по традиции должны появляться перед ним безоружным.

— Нет, Родж. Если я поступлю так, как вы мне советуете, мы потеряем великолепный шанс схватить удачу за хвост. Это было бы хорошим шоу, а значит, это правильно.

— Боюсь, что не понимаю вас.

— Как вы думаете, если я возьму сегодня с собой жезл, известие об этом дойдет до Марса? Я имею в виду, до аборигенов.

— Наверное, да. Даже определенно — да.

— Конечно. Думаю, в каждом доме есть стереоприемник. Во всяком случае, в доме Кккаха я видел их множество. Они следят за имперскими новостями так же тщательно, как и мы. Разве не так?

— Да. По крайней мере, старейшины.

— Если я возьму с собой жезл, они об этом узнают. Если не возьму — узнают тоже. Этот вопрос их очень волнует, потому что он тесно связан с традицией. Ни один взрослый марсианин не появляется за пределами дома без жезла жизни. А в торжественных случаях он носит его и внутри дома. В прошлом марсиане всегда появлялись перед императором с жезлами. Разве не так?

— Да, но вы…

— Вы забываете, что я марсианин!

Лицо Роджа неожиданно вытянулось.

— Я не только Джон Джозеф Бонфорт, но еще и Кккахджжеррр из дома Кккаха. Если я не возьму с собой жезл, то совершу гигантскую непристойность. Не знаю даже, что произойдет, когда весть об этом дойдет до марсиан, я недостаточно знаком с их обычаями. Ладно, посмотрим с другой стороны. Когда я пойду навстречу императору с жезлом в руках, то буду гражданином Марса, почти назначенным премьер-министром Его Величества. Какой эффект произведет это среди марсиан?

— Я об этом как-то не подумал, — ответил Родж медленно.

— И дело не только в том, что решил я. Главное, как бы поступил на моем месте Бонфорт. Разве он не предвидел все это, когда соглашался на усыновление домом Кккаха? Родж, мы схватили тигра за хвост, и единственный выход — оседлать его. Отпустить зверя мы не можем.

Подошедший в этот момент Дак поддержал мою точку зрения, утвердил мое решение и, кажется, был удивлен, что Клифтон ожидал чего-то другого.

— Родж, мы создаем новый прецедент, но нам впредь предстоит создать еще массу прецедентов, даже независимо от собственного желания…

— Черт побери! — вскричал вдруг он, заметив, как я держу жезл. — Ты что, собираешься кого-нибудь укокошить? Или просто сделать дыру в стене?

— Я не собираюсь нажимать на спуск.

— Благодарю Бога хоть за это. Ты даже не поставил его на предохранитель.

Дак очень осторожно забрал у меня жезл и сказал:

— Поверни кольцо и вдвинь его в паз. Вот так! Теперь это всего лишь палка.

Они проводили меня в приемную дворца и представили шталмейстеру короля Виллема полковнику Патилу — одетому в ослепительную форму имперских космических сил индусу с прекрасными манерами и вежливой улыбкой на лице. Он отвесил мне тщательно, как на аптекарских весах, выверенный поклон, означавший: первое, что я почти премьер-министр, но пока еще не вошел в должность; второе, что я для него старший по званию, хотя и штатский, но это все ерунда по сравнению с тем возведенным в пятую степень фактом, что он носит на плечах имперские эполеты.

Патил бросил взгляд на жезл и вкрадчиво спросил:

— Это марсианский жезл, не так ли, сэр? Как интересно! Полагаю, вы захотите оставить его здесь? Он будет в полной сохранности.

— Нет, я возьму его с собой.

— Сэр? — Он поднял брови, ожидая, что я сам исправлю очевидную оплошность.

Пришлось надеть одну из масок Бонфорта, ту, которую он использовал, чтобы осадить какого-нибудь нахала:

— Заботьтесь о своем рыцарском звании, а я позабочусь о своем.

Его лицо потеряло всякое выражение:

— Очень хорошо, сэр. Пройдите, пожалуйста, сюда.

Мы остановились перед входом в зал, в дальнем конце которого на помосте возвышался пустой трон. По обеим сторонам, во всю длину гигантской пещеры, стояли в ожидании представители дворянства и члены королевских фамилий. Наверное, Патил подал какой-то незаметный знак, потому что раздались громкие звуки императорского гимна, и мы все застыли: полковник — с выражением напряженного, как у робота, внимания; я — с устало-снисходительной миной, приличествующей пожилому перегруженному работой человеку, который должен поступать так потому, что должен; знать — неподвижно, как морозные картинки на стекле. Надеюсь, мы никогда не откажемся от этого пышного двора, роскошно одетых дам и кавалеров со шпагами на боку, выглядящих так великолепно.

Через несколько музыкальных тактов откуда-то сбоку вышел и занял трон он — Виллем, принц Оранский, Князь Нассау, Великий Князь Люксембурга, Командор Рыцарей Священной Римской Империи, Адмирал-генерал имперских вооруженных сил, Советник марсианских Домов, Защитник бедняков, Божьей Милостью Король Нижних Земель, Император Планет и Межпланетного пространства.

Я не мог видеть его лица, но церемония вызвала в душе острое чувство симпатии к Его Величеству. Никогда больше я уже не чувствовал враждебности к монархии.

Король Виллем сел, и гимн прекратился. В знак приветствия он кивнул, и по рядам придворных пронесся легкий вздох. Патил отошел, и я, зажав под мышкой жезл, начал свой длинный марш, слегка прихрамывая несмотря даже на малую силу тяжести. Я чувствовал себя точно так же, как и тогда, когда входил во внутренний дом Кккахграла, за исключением того, что не испытывал теперь страха. Просто ощущал жар в теле и слышал звон в ушах. Попурри из гимнов стран, входящих в империю, сопровождало мое шествие. Музыка менялась от «Короля Кристиана» и «Марсельезы» до «Звездного флага».

Перед первым возвышением я остановился и поклонился; то же самое — перед вторым, и, наконец, отвесил последний глубокий поклон, взойдя на третье, расположенное прямо перед ступенями. Я не преклонил колен — это привилегия дворянства.

Иногда на сцене или по стереовизору мы видим момент представления королю в неправильной постановке. Но Родж не успокоился, пока не убедился, что я усвоил все так, как надо.

— Ave, Imperator!

Если бы я был немцем, то сказал бы «Rex», но я американец. Мы с Виллемом заговорили на латыни, использовав запас школьных знаний вдоль и поперек. Он спросил, что мне нужно. Я напомнил Его Величеству, что он сам вызвал меня и так далее. Наконец король перешел на англо-американский, на котором он говорил с легким «юго-восточным» акцентом:

— Вы хорошо служили моему отцу. Теперь настало время послужить нам. Что вы скажете?

— Воля сюзерена — моя воля, Ваше Величество.

— Приблизьтесь.

Наверное, я слишком хорошо вошел в роль, но ступеньки оказались чересчур крутыми для моей хромой ноги — психосоматическая боль может быть сильнее, чем иная настоящая. Я чуть было не оступился, и Виллем, быстро вскочив с трона, подал мне руку. По залу пронесся глубокий вздох. Король улыбнулся мне и сказал, понизив голос:

— Не обращайте внимания, старина.

Он подвел меня к скамеечке, стоящей перед троном, и заставил опуститься на нее на неуловимое мгновение раньше, чем сел сам. Потом Виллем протянул руку, взял у меня свиток, развернул его и сделал вид, что изучает пустой лист.

Заиграла тихая музыка, и придворные притворились, что заняты своими делами. Дамы смеялись, джентльмены отпускали им комплименты. Мелькали веера. Никто не оставался на своем месте, но и не удалялся от него далеко. Маленькие пажи, выглядевшие, как микеланджеловские херувимы, сновали взад и вперед, разнося сладости. Один из них преклонил колени перед королем, и тот положил в рот конфетку, не отрывая глаз от несуществующего текста. Затем ребенок протянул поднос мне, я взял что-то, не зная, правильно поступаю или нет. Это оказалась одна из тех бесподобных шоколадок, которые делают только в Голландии.

Лица многих из присутствующих были знакомы мне по фотографиям. Здесь, под своими второстепенными титулами князей и графов, присутствовала большая часть безработных королей Земли. Одни говорили, что Виллем содержал их в качестве пансионеров, чтобы придать блеск своему двору, другие — что он хочет присматривать за ними и держать вдалеке от политики и прочих соблазнов. Наверное, справедливо и то, и другое. Кроме представителей некогда правящих фамилий, здесь присутствовала знать более чем дюжины наций. Некоторые из этих людей таким образом зарабатывали себе на жизнь.

Я поймал себя на том, что пытаюсь отыскать виндзорские носы и губы Габсбургов.

Наконец Виллем отложил свиток. Музыка и разговоры мгновенно стихли.

— Прекрасная компания, — сказал он в наступившей тишине. — Мы намереваемся утвердить ее.

— Вы очень милостивы, Ваше Величество.

— Мы все обдумаем и проинформируем вас. — Он наклонился вперед и тихо сказал, только для меня одного:

— Не пытайтесь спускаться спиной вперед по этим проклятым ступенькам. Оставайтесь здесь, я сейчас ухожу.

— О, спасибо, сир, — зашептал я в свою очередь.

Он встал, и я тоже вскочил на ноги. Виллем исчез, шурша мантией. Я обернулся и поймал несколько испуганных взглядов. Но вновь заиграла музыка, дворянство и особы королевских кровей занялись разговорами, а я получил возможность незаметно уйти.

В дверях зала возле моего локтя возник Патил.

— Сюда, пожалуйста, сэр, если вам будет угодно.

Шоу было окончено, теперь начиналась настоящая аудиенция. Он провел, меня через маленькую дверь, вниз по пустому коридору, в помещение, выглядевшее совсем как заурядный офис. Единственной вещью, говорившей о королевском звании ее владельца, была резная настенная тарелка с гербовым щитом дома Оранских и бессмертным девизом на нем: «Я правлю!» Еще там стоял большой письменный стол, заваленный бумагами. На его середине, придавленный грузом в виде пары металлических детских башмачков, лежал оригинал списка, копия которого находилась в моем кармане. В медной рамке стояла фотография покойной императрицы с детьми. У стены располагалось что-то вроде кушетки, за нею был маленький бар. Пара кресел и вращающийся стул возне стола дополняли картину. Остальная обстановка могла бы принадлежать офису не слишком занятого частного врача.

Патил вышел и закрыл за собой дверь. У меня не было времени решить, удобно или нет сесть при таких обстоятельствах, так как император вскоре появился из двери напротив.

— Привет, Джозеф! — сказал он. — Буду через несколько минут.

Большими шагами, в сопровождении двух слуг, на ходу снимавших с него одежду, Виллем проследовал через комнату и исчез за третьей дверью, Он возвратился почти тотчас, застегивая на ходу манжеты.

— Вы шли кратчайшим путем, а мне пришлось сделать крюк. Надо будет настоять, чтобы дворцовый инженер прорезал новый тоннель из тронного зала сюда. А так я был вынужден пройти по трем сторонам квадрата — или пришлось бы идти через общий коридор разодетому, как цирковая лошадь. Я никогда не ношу под этой дурацкой мантией ничего, кроме нижнего белья.

— Сомневаюсь, чтобы на свете была еще какая-нибудь одежда столь же неудобная, как мой обезьяний жакет, сир, — ответил я.

— О да, — фыркнул он, — каждый из нас должен стойко выносить неудобства своей профессии. Вы себе еще не налили? — Он пододвинул к себе список назначений. — Наливайте. И мне тоже.

— Что вы предпочитаете, сир?

— Что? — он поднял глаза и сердито посмотрел на меня. — Как обычно. Скоч со льдом, разумеется.

Я ощутил внезапный холод в спине, но молча налил нам обоим, добавив воды в свой стакан. Если Бонфорт знал, что император обычно пьет скоч со льдом, об этом должно было упоминаться в фарлитеке. Но не упоминалось.

Виллем взял выпивку безо всяких замечаний, пробормотав только: «Горячей плазмы!», и снова уткнулся в список. Наконец он оторвался и спросил:

— Как насчет этих парней, Джозеф?

— Сир? Это только набросок кабинета.

Комплектуя временное правительство, мы, по возможности, старались назначать одного кандидата сразу на два поста. Сам Бонфорт в добавление к должности премьера должен был исполнять еще и обязанности министров обороны и финансов. Портфели министров исследований и разработок, управления народонаселением и внешних сношений получили их бывшие заместители. Люди, которые в будущем должны занять эти посты на постоянной основе, были заняты предвыборной кампанией.

— Да, да, ваша запасная команда. М-м-м… А как насчет этого Брауна?

Я был очень удивлен. Насколько мне было известно, Виллем должен был одобрить список без всяких вопросов. Но, может быть, ему просто хочется немного поболтать? Я не боялся разговора — человек может заработать репутацию прекрасного собеседника, просто поддакивая своему партнеру.

Лотар Браун принадлежал к тем, кого называют «молодая восходящая звезда в политике». Все, что я знал о нем, было почерпнуто из фарлитеки и рассказов Роджа с Биллом. Он выдвинулся, когда Бонфорт уже потерял пост премьера, и потому никогда не занимал никакой министерской должности. Но Браун исполнял обязанности председателя закрытых партийных собраний и парламентского организатора среди молодежи. По словам Билла, Бонфорт планировал как можно скорее вывести его на орбиту и для начала хотел дать ему опробовать силы во временном правительстве. Он предлагал его на пост министра внешних сношений.

Родж Клифтон, похоже, колебался. Сначала он назвал имя Анхеля Хесуса де ла Торре и Переса, заместителя министра в ушедшем в отставку правительстве. Но Билл указал, что, если уж Брауну суждено провалиться, пусть это лучше будет сейчас, когда большого ущерба не случится. Клифтон согласился.

— Браун? — переспросил я. — Он подает большие надежды. Очень талантлив.

Виллем не ответил и снова стал просматривать список. Я постарался точно припомнить, что Бонфорт написал о Брауне в фарлитеке. Блестящ… много работает… аналитический ум. Есть там что-нибудь против него? Нет, кажется Хотя вот «…немного слишком любезен». Вообще-то это не недостаток. Но Бонфорт не написал ничего о таких основополагающих качествах, как верность и честность. Это может ничего не значить, так как фарлитека не серия психологических портретов, а просто досье. Но все же…

Виллем отложил список в сторону.

— Джозеф, вы планируете ввести марсианские дома в состав империи немедленно?

— До выборов — точно нет, сир.

— Вы же понимаете, я говорю о времени после выборов. И вы что, забыли, как выговаривается «Виллем»? Слышать в таких обстоятельствах «сир» от человека шестью годами старше просто глупо.

— Да, конечно, Виллем.

— Как мы оба знаем, считается, что я не должен вмешиваться в политику. Но мы знаем также, что это назначение — глупость. Джозеф, вы потратили годы, создавая ситуацию, при которой марсиане захотят полностью войти в состав империи. — Он показал на мой жезл. — Верю, что вам это удалось. Теперь, если вы выиграете выборы, то сможете заставить Великую Ассамблею дать мне поручение провозгласить вхождение Марса в состав империи. Так?

Я задумался.

— Виллем, — сказал я медленно, — вы знаете, это то, что мы планируем. Но у вас должны были быть причины поднять сейчас этот вопрос.

Он выпил и уставился на меня, как бакалейщик из Новой Англии на пляжного бездельника.

— Хотите совет? Хотя по конституции вы должны советовать мне, а не наоборот.

— С удовольствием выслушаю вас, но не обещаю, что послушаюсь.

Он засмеялся:

— Вы, черт побери, вообще редко что-нибудь обещаете. Ладно, предположим, вы выиграли выборы и стали премьером. Но с большинством таким небольшим, что у вас могут возникнуть трудности при голосовании о предоставлении марсианам имперского гражданства. В этом случае я не советую ставить вопрос о вотуме доверия. Если у вас ничего не получится, проглотите пилюлю и оставайтесь на посту. Продержитесь на нем весь срок.

— Почему, Виллем?

— Потому что вы терпеливый человек. Видите это? — Он указал на тарелку с девизом своего дома. — Я правлю! Это не броский девиз, но не дело короля быть броским. Его дело — просто существовать, держать руку на пульсе событий и изредка вмешиваться в них. Если придерживаться буквы конституции, мне должно быть все равно, останетесь ли вы у власти. Но мне не все равно, распадется империя на части или нет. Думаю, если вы потерпите неудачу в вопросе о марсианах сразу после выборов, то сможете позволить себе немного подождать — до тех пор, пока другие успехи вашей политики не принесут вам популярность. Вы сможете поднакопить силы и однажды, придя ко мне, сказать, что я могу добавить к своим титулам еще и «Император Марса». Так что не торопитесь.

— Я подумаю над этим, — сказал я осторожно.

— Подумайте. А как насчет сбора таможенных пошлин?

— Мы отменим его сразу же после выборов. А приостановим немедленно. — На этот вопрос я мог ответить без колебаний. Бонфорт ненавидел таможенные законы.

— Оппозиция набросится на вас, как стая голодных собак.

— Пускай. У нас хватит голосов.

— Рад слышать, что вы по-прежнему сохраняете уверенность, Джозеф. Мне никогда не нравилось, что флаг Оранских развевается на таможенном катере. Итак, свободная торговля?

— После выборов, да.

— Но упадут отчисления в казну.

— Мы убеждены, что торговля и производство возрастут так стремительно, что рост доходов от них покроет убытки.

— Но, предположим, этого не произойдет?

Я был не в состоянии дать вразумительный ответ на этот вопрос — экономика все еще оставалась для меня темным лесом.

— Виллем, вот что я должен сказать. Вся программа экспансионистской партии основана на положении, что свобода торговли, свобода передвижения, общее гражданство, общая валюта и минимум законов и ограничений хороши не только для граждан империи, но и для нее самой. Если нам понадобятся деньги — мы найдем их, но не ценой дробления государства на части. — Все, кроме первой фразы, было чисто словами Бонфорта, только слегка адаптированными.

— Приберегите это для предвыборных речей, — проворчал Виллем. — Я просто спросил. — Он снова взял список. — Вы совершенно уверены, что здесь все верно?

Я протянул руку и принял список. Черт побери, император пытался намекнуть мне так прозрачно, как только позволяла конституция, что, по его мнению, назначение Брауна — ошибка. Но, клянусь самым лучшим адским антрацитом, я не имел права отменять назначения, сделанные Роджем и Биллом.

С другой стороны, это не был список, утвержденный Бонфортом. Это был всего лишь список, который, по нашему мнению, должен был бы утвердить Бонфорт.

Мне вдруг захотелось взять тайм-аут и спросить Пенни, что она думает о Брауне.

Я взял ручку со стола Виллема, вычеркнул «Браун» и печатными буквами вписал «Де ла Торре». Подделывать почерк Бонфорта я все еще не рисковал.

— Вот теперь это хорошая команда, — только и сказал император. — Желаю удачи, Джозеф. Она вам очень понадобится.

Аудиенция, как таковая, была окончена, и я стал думать, как бы поскорее удалиться. Но вы не можете просто встать и уйти от короля. Это одна из привилегий, которую сохранили царствующие особы. Император захотел показать мне свою мастерскую и новые, собранные собственноручно модели поездов. Полагаю, Виллем сделал больше, чем кто бы то ни был, для восстановления этого древнего хобби. Лично я никогда не слышал, чтобы такой ерундой занимался взрослый человек, но тем не менее, увидев новый игрушечный локомотив, предназначенный для «королевской шотландской железной дороги», счел за лучшее выразить вежливый восторг.

— Если бы я мог сам выбирать профессию и эпоху, — сказал он, опускаясь на четвереньки и всматриваясь во внутренности игрушечного двигателя — то стал бы прекрасным машинистом. Но случайность рождения дискриминировала меня.

— Вы действительно думаете, что предпочли бы эту судьбу, Виллем?

— Не знаю. Моя теперешняя работа тоже неплоха. Обязанности необременительные и плата хорошая. Социальная защищенность — первоклассная, если не учитывать исчезающе малый шанс революции. Но семейство Оранских всегда было удачливо в этом смысле. И все же большая часть моей работы скучна и могла бы быть выполнена так же хорошо любым второразрядным актером.

Он внимательно взглянул на меня.

— Вы же знаете, я освобождаю вас от массы утомительных формальностей.

— Знаю и высоко ценю это.

— Всего один раз за долгое время мне представился шанс дать маленький толчок в правильном направлении, вернее в том направлении, которое я считал правильным. Быть королем — очень странная профессия, Джозеф. Никогда не беритесь за нее.

— Боюсь, я немного опоздал, даже если бы хотел этим заняться.

Он исправил что-то в игрушке.

— Моя истинная задача — предохранять вас от сумасшествия.

— Вот как?

— Конечно. Психоз — профессиональная болезнь глав государств. Мои предшественники-короли, те из них, кто действительно правил, все были слегка чокнутые. А посмотрите на ваших американских президентов, которых так часто убивали на посту. За меня же всю работу делают профессионалы, вроде вас. Но зато я беру на себя часть груза забот. Вы или тот, кто находится на вашем месте, всегда может уйти, если дела пойдут совсем уж плохо. А старый император — заметьте, император почти всегда старый, мы занимаем трон в возрасте, когда нормальные люди уходят на пенсию, — император, он всегда здесь, обеспечивает непрерывность правления, представляя из себя символ государства, пока ваши профессионалы бездействуют. — Он мрачно сощурился. — Мой труд лишен романтического ореола, но он необходим.

Наконец мы оторвались от его детских поездов и прошли в офис. Я думал, что все кончилось. И действительно, он сказал:

— Пора отпустить вас. Дела не ждут. Путешествие было трудным?

— Не очень. Я все время работал.

— Я думаю. Да, кстати, кто вы?

Я предпочел бы быть застигнутым полицией на месте преступления, упасть, оступившись в темноте с крутой лестницы или, свалившись ночью с кровати, быть застигнутым мужем своей любовницы в самый интимный момент свидания — что угодно, любая комбинация этих несчастий или даже все сразу — пить бы не слышать этого простого вопроса. Я постарел сразу на несколько лет.

— Сир?

— Моя работа, — сказал он нетерпеливо, — связана с некоторыми привилегиями. Одна из них — слышать от подданных только правду. Вот уже час, как я знаю, что передо мной не Бонфорт — хотя вы играли столь превосходно и так верно передали его манеры, что могли бы одурачить даже родную мать Джозефа. И все же, кто вы?

— Мое имя Лоуренс Смит, Ваше Величество, — сказал я слабым голосом.

— Смелее! Я уже давным-давно мог бы вызвать охрану, если бы хотел. Вы посланы, чтобы убить меня?

— Что вы, сир. Я верен Вашему Величеству.

— Вы избрали довольно странный способ доказать это. Ладно, налейте себе, сядьте и выкладывайте мне все.

Я выложил ему все. Для этого потребовалось гораздо больше, чем одна выпивка. К концу я почувствовал себя значительно лучше. Когда я рассказал о похищении, он нахмурился, но как только речь пошла о том, что они сотворили с разумом Бонфорта, лицо короля потемнело от поистине царственного гнева.

Наконец он успокоился и спросил:

— Это правда, что Джозеф придет в норму через несколько дней?

— Так говорит доктор Капек.

— Не позволяйте ему работать, пока он полностью не восстановит силы. Джозеф очень нужный человек. Вы знаете это, не правда ли? Стоит шестерых таких, как мы с вами. Так что продолжайте свое дело, чтобы он мог прийти в норму. Он нужен империи.

— Да, сир.

— Кончайте это «сир». Раз уж вы остаетесь Джозефом, зовите меня Виллем, как и он. А знаете, как я раскусил вас?

— Нет, си… Виллем.

— Джозеф звал меня так двадцать лет. Я нашел довольно странным, что он перестал делать это в беседе с глазу на глаз только потому, что она была посвящена государственным делам. Но еще ничего не заподозрил. И все же как ни великолепна была ваша игра, я задумался. А когда мы пошли смотреть поезда, все стало ясно.

— Простите, как?

— Вы были слишком вежливы! Раньше я не раз показывал Джозефу свои поезда. И всякий раз он издевался как мог над взрослым человеком, транжирящим время таким способом. Это был маленький спектакль, который мы к обоюдному удовольствию разыгрывали вместе.

— О, я и не знал.

— Да как вы могли знать?

Но я подумал, что должен был бы знать, эта проклятая фарлитека должна была бы подсказать… И только позже до меня дошло, что в фарлитеке не было дефекта, если принять во внимание то, для чего она предназначалась. Она была задумана, чтобы позволить знаменитости помнить детали встреч с людьми менее известными. Но император не являлся таковым — менее известным, я имею в виду.

Разумеется, Бонфорту не было необходимости записывать детали встреч с королем Виллемом! И конечно же, он счел неуместным заносить в картотеку, которую смотрели его клерки, данные о частной жизни сюзерена.

Я не учел этого очевидного факта, хотя и не представляю, как мог бы избежать провала, даже если бы знал, что картотека неполна.

— Вы проделали огромную работу, — продолжал император, — и после риска, которому подвергались в доме Кккаха, неудивительно, что не побоялись взяться за меня. Скажите, видел ли я вас когда-нибудь по стереовизору или где-нибудь еще?

Когда император потребовал назваться, я, конечно, сказал ему свое истинное имя. Теперь мне достаточно было просто назвать свой артистический псевдоним. Он посмотрел на меня, воздел руки и громко расхохотался.

— Вы когда-нибудь слышали обо мне? — спросил я, слегка уязвленный.

— Слышал ли я о вас? Да я один из ваших самых верных поклонников. — Он пристально уставился на меня. — Поразительно, вы выглядите точь-в-точь как Джон Бонфорт. Невозможно поверить, что вы Лоренцо.

— Но это я.

— О, верю, верю. Помните ту сценку про бродягу? Сначала он хочет подоить корову — безуспешно. В конце концов, пытается лакать из кошачьей тарелки, но даже кошка прогоняет его.

Я кивнул.

— Я чуть с катушек не сошел, когда смотрел это. И смеялся и плакал одновременно.

— Так и было задумано.

Поколебавшись, я признался, что скетч «Бедный Вилли» был скопирован с выступления одного великого артиста прошлого столетия.

— Но вообще-то, я предпочитаю драматические роли.

— Такие, как эта?

— Ну, не обязательно. Для такой роли даже одного раза — больше чем достаточно. С меня хватит.

— Я думаю. Ладно, скажите Роджеру Клифтону… Впрочем, нет, не говорите ему ничего. Лоренцо, я думаю, будет лучше, если никто не узнает содержание нашего разговора. Если вы расскажете Клифтону, даже добавив, что я просил его ни о чем не беспокоиться, он все равно станет нервничать. А ему надо работать. Так что мы оставим все в тайне, идет?

— Как будет угодно Вашему Величеству.

— Не надо так, пожалуйста. Мы сохраним все в тайне потому, что это будет лучшим выходом. Жаль, что я не могу навестить Джозефа. Правда, я и не могу ничем ему помочь — если, конечно, он не верит, что прикосновение короля исцеляет больных. Так что будем молчать и сделаем вид, что я ничего не заметил.

— Да, Виллем.

— Думаю, теперь вам лучше уйти. Я и так держал вас слишком долго.

— Как вам угодно.

— Я прикажу Патилу проводить вас. Или вы сами найдете дорогу? Да, подождите секундочку, — он стал копаться на столе, бормоча себе под нос:

— Опять эта девчонка навела здесь свой порядок… А вот, нашел. — Виллем вытащил маленький блокнот. — Вероятно, у меня больше не будет случая увидеть вас. Так что не дадите ли вы мне автограф, прежде чем уйдете?

9

Я застал Роджа и Билла грызущими ногти в верхней жилой комнате Бонфорта. В ту же секунду, как я вошел, Корпсман ринулся в атаку:

— Какого черта! Где ты был?

— У императора, — ответил я холодно.

— Ты пробыл там раз в пять или шесть дольше, чем следовало.

Я не потрудился ответить. Со времени спора по поводу первой речи, мы сидели бок о бок и работали вместе, но это был настоящий брак по расчету, без капли любви. Мы сотрудничали, но топор войны зарыт не был, в любой момент он мог вонзиться мне между лопаток. Я не предпринимал никаких специальных усилий, чтобы расположить Билла к себе, и не видел никаких причин делать это — по-моему, родители зачали его в пьяном виде.

Я вовсе не считал, что являюсь полноправным членом команды, таким же, как и все остальные. Но только Корпсман позволял себе обращаться со мной, как со слугой, подающим шляпу и зонтик. Профессионала, нанятого для выполнения крайне сложной работы, не третируют, его уважают.

Проигнорировав Корпсмана, я спросил у Роджа:

— А где Пенни?

— У него. И Дак с доком тоже.

— Он здесь?

— Да. — Клифтон заколебался. — Мы положили его во второй спальне. Это единственное место, где ему будет обеспечен полный покой и надлежащий уход. Я думаю, вы не будете возражать.

— Конечно, нет.

— Это не причинит вам неудобств. Две спальни соединяются, как вы могли заметить, только через будуар. Мы заперли эту дверь. Она звуконепроницаема.

— Как он?

Клифтон нахмурился:

— Лучше, гораздо лучше — в целом. Большую часть времени он в сознании. — Родж ненадолго заколебался. — Если хотите, можете его навестить.

Я колебался гораздо дольше:

— Скоро ли, по мнению доктора, мистер Бонфорт сможет появиться на публике?

— Трудно сказать. Может быть, ждать придется еще долго.

— Как долго? Три-четыре дня? А если больше? Если мне еще не раз придется выйти в качестве мистера Бонфорта? Родж, не знаю, как лучше объяснить, но не думаю, что мне следует видеть его до того, как все будет кончено. Это может разрушить перевоплощение. И все ради того, чтобы просто прийти к нему и засвидетельствовать свое почтение.

В прошлом я совершил ужасную ошибку, явившись на похороны отца. И после, долгие годы, при мысли о нем я видел мертвеца в гробу. Очень медленно восстановился в памяти истинный образ того властного мужественного человека, который твердой рукой воспитывал меня и научил своему ремеслу. Мне стало страшно, что нечто подобное произойдет и с Бонфортом. Сейчас я перевоплотился в здорового, полного сил человека, такого, каким он представал на многочисленных записях, и очень боялся, что, увидев его больным, выйду из образа.

— Я не настаиваю, — ответил Клифтон. — Вам лучше знать. Можно не показывать вас больше публике, нонужно, чтобы вы оставались в форме и были готовы к работе, пока он не выздоровеет.

Шок от разоблачения слегка выбил меня из колеи, и я чуть было не ляпнул, что император сказал то же самое. Но эта мысль напомнила о неоконченном дела Я вынул исправленный список и протянул его Корпсману:

— Вот одобренный императором вариант для служб новостей, Билл. Там только одно изменение — Де ла Торре вместо Брауна.

— Что?

— Хесус Де ла Торре вместо Лотара Брауна. Так пожелал император.

Клифтон был изумлен, Корпсман — изумлен и взбешен.

— Какие изменения?! Он, черт побери, не имеет никакого права на это!

— Билл прав, шеф, — сказал Клифтон медленно. — Как юрист, специализирующийся на конституционном праве, уверяю, что утверждение сюзереном носит чисто номинальный характер. Вы не должны были позволять ему что-либо менять.

Сегодня был тяжелый день и, несмотря на то, что все обошлось, неудача надломила меня. Я чуть было не накричал на Роджа и сдержался только благодаря спокойствию, усвоенному от Бонфорта. Меня так и подмывало сказать, что, если бы Виллем не оказался действительно великим человеком, королем в самом лучшем смысле этого слова, мы все сели бы в лужу просто потому, что моя подготовка оказалась недостаточной. Вместо этого я отрезал:

— Дело сделано и нечего об этом говорить.

— Это ты так думаешь, — сказал Корпсман. — Два часа назад я отдал список репортерам. Теперь вы должны вернуться и все уладить. Родж, вам лучше немедленно позвонить во дворец и…

— Ну хватит! — ударил я кулаком по столу.

Корпсман замолчал. Я продолжал, немного понизив тон.

— Родж, с точки зрения закона вы, может быть, и правы. Не знаю. Я только знаю, что император счел возможным поставить под вопрос назначение Брауна. Теперь, если кто-то из вас хочет пойти к императору и поспорить с ним — пожалуйста. Но я не двинусь никуда. Я собираюсь снять этот анахроничный жакет, надеть тапочки и выпить большой-пребольшой стакан виски. А потом лечь спать.

— Подождите, шеф, — возразил Клифтон. — Вы должны на пять минут выйти в эфир и объявить состав нового кабинета.

— Вы сделаете это, как первое лицо в том списке.

— Хорошо, — кивнул он.

— Как насчет Брауна? — настойчиво спросил Корпсман. — Ему обещали этот пост.

— Ни в одной из депеш, которые я видел, — задумчиво ответил Клифтон, — этого не было. Его просто, как и всех остальных, спрашивали, хочет ли он работать. Так в чем дело?

Корпсман заколебался, как актер, не совсем уверенный в том, что знает свою роль:

— Но это и означает обещать.

— Нет, до тех пор, пока состав кабинета публично не объявлен. А это именно так.

— Нет, объявлен. Я сделал это два часа назад.

— М-м-м… Билл, боюсь, вам придется снова собрать журналистов и сказать им, что произошла ошибка. Или я сам соберу их и заявлю, что ошибочный список был представлен до того, как мистер Бонфорт его одобрил. Но мы должны исправить его прежде, чем сообщение попадет в большую сеть.

— Вы хотите сказать, что собираетесь спустить ему все это?

Говоря «ему», Билл имел в виду скорее меня, чем Виллема, но ответ Роджа подразумевал противоположное:

— Да, Билл, сейчас не время вызывать конституционный кризис. Дело того не стоит. Так вы дадите опровержение, или это должен сделать я?

Выражение лица Корпсмана напомнило мне гримасу кота, получающего неизбежную взбучку. Он пожал плечами и сказал:

— Я все сделаю. Но, черт побери, хочу быть уверен, что это окончательное решение. Мы не можем давать отбой всякий раз, как того захочет «мистер Бонфорт».

— Спасибо, — тихо ответил Родж.

Корпсман повернулся, чтобы уйти.

— Билл, — позвал я, — раз уж ты все равно собираешься встретиться с журналистами, скажи им, что у тебя есть еще одно сообщение.

— О Боже, что там у тебя еще?

— Ничего особенного. Скажи просто, что мистер Бонфорт простудился и врач прописал ему постельный режим. Я сыт этим по горло. — Мне действительно показалось, что я бесконечно устал от своей роли.

— Думаю, лучше сослаться на пневмонию, — фыркнул он.

Когда он ушел, Родж повернулся ко мне и сказал:

— Шеф, не принимайте это близко к сердцу. В таких делах день на день не приходится.

— Родж, я действительно собираюсь взять больничный лист. Вы можете сообщить об этом в вечернем выпуске новостей.

— Что?

— Я собираюсь лечь в постель и оставаться там несколько дней. Почему бы Бонфорту не «заболеть» до тех пор, пока он не сможет снова по-настоящему впрячься в работу. Каждое мое появление будет увеличивать вероятность того, что кто-то что-то заметит, а болван Корпсман будет находить все новые и новые поводы потявкать. Артист не может хорошо играть, когда кто-то рядом с ним постоянно на него рычит. Так что пусть будет так, как я сказал, и позвольте мне скрыться за кулисами.

— Не берите в голову, шеф. Я больше не подпущу к вам Корпсмана. И таких накладок, что были на корабле, больше не будет.

— Нет, Родж, все давно решено. Но я вас не покину. Останусь здесь, пока мистер Бонфорт не выздоровеет. Если случится что-нибудь непредвиденное, я появлюсь, но до тех пор буду лучше держаться в тени. К тому же мы уже вышли сухими из воды, разве нет? Конечно, они знают — кое-кто знает — что Бонфорт не тот человек, который прошел церемонию усыновления. Но террористы не осмелятся поднять этот вопрос, а если и осмелятся, то ничего не сумеют доказать. Они могут подозревать, что дублер использовался и на этот раз, но не могут ничего знать наверняка, поскольку в принципе возможно, что Бонфорт выздоровел к сегодняшнему дню. Правильно?

На лице Клифтона проступило озадаченное выражение.

— Боюсь, они совершенно уверены, что мы использовали дублера, шеф.

— Что?

— Мы немного приукрасили правду, чтобы успокоить вас. С момента первого осмотра мистера Бонфорта доктор Капек был уверен, что только чудо позволит ему выздороветь к сегодняшнему дню. Люди, обработавшие его, знали, что делают.

Я нахмурился:

— Значит, вы дурачили меня, когда говорили, что он хорошо себя чувствует. Так как он, Родж? Скажите мне правду.

— Сегодня я говорил правду, шеф. Именно поэтому и предложил вам повидать его. Хотя, не скрою, обрадовался вашему отказу. Может быть, — добавил он, — вам все же лучше встретиться и поговорить с ним?

— М-м-м, нет. — Причина моей несговорчивости осталась той же самой. Я не хотел, чтобы при очередном выходе подсознание сыграло со мной злую шутку. Эта роль требовала отличной формы. — Родж, вы только укрепили меня в моем решении. Если они совершенно уверены, что сегодня вместо Бонфорта на аудиенции был дублер, я не должен рисковать, появляясь еще раз. Вероятно, сегодня мы застали их врасплох, или просто при этих обстоятельствах меня невозможно было разоблачить. Но дальше все может оказаться совсем не так. Они в состоянии устроить какую-нибудь ловушку, придумать тест, который я не смогу пройти. Мне лучше побыть «больным» так долго, как только можно. Билл прав — пусть это будет пневмония.

Велика сила внушения — на следующее утро я встал с заложенным носом и больным горлом. Доктор Капек нашел время заняться мною, и к ужину я вновь почувствовал себя человеком. Тем не менее он выпустил бюллетень о «болезни мистера Бонфорта». В герметичных, с искусственным климатом городах Луны никто не спешит встречаться с носителем передающейся по воздуху инфекции, поэтому нарушить мое уединение никто и не пытался. Четыре дня я бездельничал и пользовался богатствами библиотеки Бонфорта — как книгами, так и собранными там его собственными бумагами. Оказалось, что политика и экономика могут быть захватывающим чтением, хотя раньше эти предметы не входили в круг моих интересов. Император прислал мне цветы из дворцовой оранжереи — или, может быть, они предназначались мне?

Неважно. Я бездельничал и выпивал в роскоши, будучи Лоренцо или более точно Лоуренсом Смитом. Оказалось, стоит только кому-то появиться в комнате, как я снова автоматически входил в образ. Но в этом не было необходимости — меня не посещал никто, кроме Пенни и Капека. Да еще один раз зашел Дак.

Но даже питаться лепестками лотосов и то надоедает. На четвертый день эта комната осточертела мне, как ни одна приемная продюсера в жизни. К тому же я чувствовал себя ужасно одиноким. Никому не было до меня никакого дела. Визиты Капека носили сугубо профессиональный характер, Пенни появлялась редко и ненадолго. Она перестала называть меня «мистер Бонфорт».

Когда пришел Бродбент, я был чертовски рад его видеть:

— Дак! Какие новости?

— Да никаких. Пытаюсь одной рукой делать капитальный ремонт «Томми», а другой помогать Роджу в рутинной работе. Боюсь, он получит из-за же язву желудка. — Дак сел. — Ничего не поделаешь, политика!

— Гм-м-м… Дак, а как ты сам влез во все это? На первый взгляд, космические волки так же аполитичны, как и актеры. А ты в особенности.

— И да, и нет. В большинстве случаю нас не интересуют общественные дела, лишь бы мы могли летать по небу на своих посудинах. Но летать — значит перевозить грузы, а перевозить грузы — значит торговать. А выгодная торговля — это свободная торговля, когда любой корабль может лететь куда угодно, безо всяких таможенных глупостей и закрытых зон. Свобода! Но за свободу надо бороться. И все вы уже по уши увязли в политике. Что касается лично меня, то я начал с проталкивания правила «О непрерывном полете», по которому товары, следующие через третьи планеты, не должны дважды облагаться пошлиной. Это, конечно, был законопроект мистера Бонфорта. Одно за другим, и вот я здесь — шесть лет служу капитаном его личной яхты и с момента последних всеобщих выборов представляю в Великой Ассамблее свою братию. — Он вздохнул. — Сам не знаю, как это получилось.

— Наверное, ты был бы рад избавиться от всего этого. Переизбираться, наверное, и не думаешь?

— Что? — Он изумленно уставился на меня. — Братишка, если ты не занимался политикой, можешь считать, что и не жил вовсе.

— Но ты же сказал…

— Я знаю, что сказал. Политика — это грубая, иногда грязная, часто скучная и всегда тяжелая работа. Но это единственное занятие для взрослых мужчин. Все остальное — для сосунков. Ну ладно, хватит. — Он встал. — Мне пора бежать.

— Э, не уходи.

— Не могу. Мне надо помочь Роджу подготовиться к завтрашней сессии Великой Ассамблеи. Я вообще не должен был оставлять его.

— Вот как? — Я знал, что Ассамблея прошлого созыва должна собраться еще один раз, чтобы утвердить временное правительство, но как-то не задумывался над этим. Это было рутинное дело, такое же формальное, как и представление списка членов кабинета императору.

— И мистер Бонфорт будет в состоянии выступить?

— Нет, но не беспокойся. Родж извинится за твое — то есть его — отсутствие и попросит о передаче полномочий шефа себе. И тогда он прочтет вступительную речь премьер-министра, Билл как раз над ней сейчас работает. Затем, уже от своего имени, Родж потребует утверждения правительства. Секундная пауза. Никаких дебатов. Принято. Сессия откладывается на неопределенный срок, и все, сломя голову, устремляются по домам, чтобы обещать избирателям по две женщины в каждую постель и по сотне империалов каждый понедельник. Рутина.

— Да, еще одно! — добавил он, усмехнувшись. — Представители гуманистической партии с лицемерным воодушевлением и выражениями своей симпатии преподнесут тебе букет, хотя они с гораздо большей радостью прислали бы эти цветы на похороны Бонфорта.

— Это действительно так просто? Что произойдет, если Роджу откажут в передаче полномочий шефа? Я всегда считал, что Великая Ассамблея не признает такую практику.

— Да, в обычных случаях. Вы либо договариваетесь с представителем другой партии, что оба не будете голосовать, либо приходите и голосуете. Но если завтра они не передадут полномочий Бонфорта Роджу, то вместо того чтобы заниматься своим прямым делом — вешать лапшу на уши избирателей, будут вынуждены ждать, пока он не придет в норму, чтобы распустить Ассамблею на неопределенный срок. Этот парламент мертв, как тень Цезаря, но его надо похоронить конституционно.

— Конечно, но, предположим, какой-нибудь идиот станет возражать?

— Никто не станет. Или произойдет конституционный кризис. Но этого не будет.

Некоторое время мы оба молчали. Шкип больше не делал попыток уйти.

— Дак, станет ли вам легче, если я выйду и прочитаю речь?

— Зачем? Я думаю, все уладится и так. Ты же решил, что не стоит рисковать, появляясь еще раз на людях без крайней необходимости. И в общем, я с тобой согласен. Помнишь старую пословицу о кувшине, который повадился по воду ходить?

— Да, но ведь это совсем короткий выход, разве нет? Все роли фиксированы, как в пьесе. Разве есть хоть малейший шанс, что кто-то подкинет сюрприз, с которым я не смогу справиться?

— Да нет. Обычно после утверждения правительства устраивают пресс-конференцию, но твоя недавняя «болезнь» послужит предлогом для ее отмены. Чтобы миновать журналистов, мы проведем тебя через служебный тоннель. — Он жестко усмехнулся. — Конечно, всегда есть шанс, что какой-нибудь идиот на галерее для посетителей неожиданно пальнет в тебя. После того как мистера Бонфорта ранили оттуда в руку, он стал называть эту галерею «стреляющей».

Неожиданно я почувствовал резкую боль в ноге.

— Ты хочешь запугать меня?

— Нет.

— Тогда ты выбрал довольно странный способ меня ободрить. Дак, не виляй. Ты сам-то хочешь, чтобы я выступил завтра?

— Конечно, хочу! Иначе какого черта я бы приперся сюда, вместо того чтобы заниматься делом. Ради того, чтобы просто поболтать с тобой?

Спикер ударил молотком, священник прочитал молитву, в которой ловко обошел расхождения между различными религиями, и наступила тишина. Места членов Ассамблеи были заполнены не более чем наполовину, но зато галерея ломилась от туристов.

Послышались усиленные громкоговорителями церемониальные удары — это парламентский пристав стучал булавой в дверь. Трижды император потребовал, чтобы его впустили, трижды ему было отказано. Тогда он взмолился о снисхождении — оно было дано единогласно, с шумной овацией. Стоя, мы смотрели, как одетый в форму генерал-адмирала император входит и занимает свое место позади стола председателя. Он был, как и требовалось, без охраны, сопровождаемый лишь спикером и парламентским приставом.

Я сунул марсианский жезл под мышку, поднялся со своего места на передней скамье и, адресуясь спикеру, как если бы император вовсе отсутствовал, начал говорить. Эта была не та речь, которую написал Корпсман. Ту я спустил в туалет сразу же, как прочитал. Билл написал настоящую предвыборную агитку, абсолютно неуместную при таких обстоятельствах.

Мое творение было кратким, непартийным и составленным исключительно из перефразированных заявлений Бовфорта, сделанных, когда он в прошлый раз формировал временное правительство. Я твердо высказался за хорошие дороги и хорошую погоду, пожелал, чтобы все любили всех точно так же, как наши демократы любят своего сюзерена, а он любит их. Это была настоящая написанная белым стихом лирическая поэма примерно в пять сотен слов.

Галерея внимала молча.

Встал Родж и сказал, что все упомянутые мною люди должны быть утверждены в своих должностях. Возражений не последовало, секунда — и клерк бросил в урну белый шар. Я двинулся вперед, сопровождаемый одним представителем своей партии и одним — оппозиционной. Депутаты украдкой смотрели на часы, прикидывая, успеют ли к ближайшему кораблю на Землю.

Я присягнул на верность сюзерену, разумеется, в пределах, ограниченных конституцией; поклялся защищать права и привилегии Великой Ассамблеи, покровительствовать свободам граждан империи, где бы они ни находились и, как бы между прочим, пообещал выполнять обязанности премьер-министра Его Величества. Один раз священник перепутал слова клятвы, и мне пришлось его поправить.

Раньше я думал, что принять присягу не труднее, чем прочитать обыкновенную речь, но тут вдруг обнаружил, что совершенно искренне плачу, да так сильно, что едва могу видеть. Когда я кончил, Виллем сказал только для меня одного:

— Отлично сыграно, Джозеф.

Не знаю, думал ли он, что говорит со своим старым другом или со мной, да это и не важно. Не вытирая слез, я повернулся лицом к Великой Ассамблее, подождал, пока уйдет Виллем, и объявил перерыв.

В этот вечер «Дайана» пустила три дополнительных корабля. Новая Батавия опустела — в ней остался только двор и около миллиона мясников, булочников, кондитеров и других служащих. Да еще костяк нашего кабинета.

Раз уж я появился в зале Великой Ассамблеи, прятаться, ссылаясь на «простуду», больше не имело смысла.

Как премьер-министра, меня нельзя было видеть, кроме как во вполне определенные моменты. Но как глава борющейся за лидерство партии, я должен был встречаться с людьми. С некоторыми, по крайней мере. Это было необходимо.

Ежедневно приходили отчеты о выздоровлении Бонфорта. Оно было верным, хотя и медленным. Калек считал, что при крайней необходимости можно было бы позволить ему появляться на людях уже сейчас. Но поступать так он не советовал. Его пациент потерял в весе почти двадцать фунтов, и у него было плохо с координацией движений.

Теперь мистер Бонфорт уже знал, что для его подмены использовали дублера. После первого приступа негодования он признал необходимость такого шага и даже одобрил его. Возглавивший кампанию Родж консультировался с шефом только по вопросам высокой политики и передавал затем, если возникала необходимость, его ответы мне для публичного оглашения.

Родж делал все возможное, чтобы оградить нас обоих от непрошеных визитеров. Добраться до меня было почти так же трудно, как до особо секретного агента. Мой кабинет находился в глубине скального массива сразу за апартаментами лидера оппозиции.

(Мы не переехали в более роскошные покое премьера. Это хотя и не запрещалось главе временного правительства, но было «не принято».) В мою резиденцию можно было пройти через нижние жилые комнаты, но прежде посетитель должен был бы миновать не менее пяти контрольных постов. Это относилось ко всем, за исключением немногих избранных, которых Родж проводил прямо через тоннель в офис Пенни, а оттуда ко мне.

Такая процедура позволяла предварительно изучить досье любого добивающегося приема человека. Я мог даже держать перед собой материалы в ходе визита, благодаря тому, что в углублении стола находился скрытый экран, невидимый для посетителя, с которого можно было мгновенно стереть данные, если бы вошедший проявил неожиданную прыть. Этот монитор имел еще одно применение. Оставив визитера с глазу на глаз со мной, Родж мог удалиться в офис Пенни и давать оттуда подсказки, высвечивая их на экране. Например: «Задушите его в объятиях, но не обещайте ничего». Иди: «Все, чего он на самом деле добивается, — чтобы его жену приняли при дворе Обещайте, и сплавьте его поскорее». Или даже: «Поосторожнее с ним. Он представляет «колеблющийся» округ и не так прост, как кажется. Отошлите его ко мне Я с ним поторгуюсь».

Не знаю, кто в то время управлял правительством. Думаю, какой-нибудь профессиональный дипломат. Как бы то ни было, каждое утро на моем столе появлялся стог бумаг. Я небрежно подписывался за Бонфорта, и Пенни уносила их прочь У меня совершенно не было времени читать эту макулатуру. Масштабы государственной машины внушали ужас.

Один раз мы должны были принять участие во встрече вне офиса, и Пенни повела меня через то, что звалось «коротким проходом через архивы». Эго были мили и мили бесконечных шкафов, битком набитых микрофильмами. Вдоль коридора шла движущаяся лента, позволявшая клеркам не тратить целый дань, чтобы достать одно досье. Но Пенни сказала, что это только часть архивов. Даже картотека занимала пещеру размером с зал Великой Ассамблеи. Я искренне порадовался, что политика не является моей постоянной профессией, а только временным хобби, если так можно выразиться.

Встречаться с людьми — это была неизбежная поденщина, большей частью совершенно бесполезная, поскольку вое решения принимал Родж или Бонфорт через Роджа Моя настоящая работа состояла в написании предвыборных речей. Мы исподволь распространили слух, что доктор опасается, как бы инфекция не дала осложнения на сердце и потому советует мне оставаться в условиях низкой лунной гравитации до конца избирательной кампании. Я не рисковал отправиться на Землю или даже на Венеру под именем Бонфорта. Фарлитека совершенно бесполезна в толпа Не говоря уже об угрозе покушения со стороны террористических групп акционистов, Ни один из нас, и меньше всего ваш покорный слуга, не осмеливался представить себе, что я могу рассказать, если получу дозу неодоксокаина в лобные доли мозга.

Кирога посетил все континенты Земли, как лично появляясь на летающих платформах перед толпами людей, так и по стереовизору. Но Роджа Клифтона это не беспокоило.

Он пожимал плечами и говорил:

— Пускай! Никаких новых голосов это принести не может. Единственное, что ему удастся, — истощить громкоговоритель. Такие митинги посещают только те, кто уже твердо решил голосовать за него.

Я надеялся, что он знает, о чем говорит. Кампания была короткой — только шесть недель с момента отставки Кироги до дня выборок Приходилось выступать почти ежедневно либо в прямом эфире во время, поделенное поровну с гуманистической партией, либо в записи. У нас установился определенный порядок действий: набросок речи приходил ко мне (возможно и от Билла, не знаю, я его не видел), потом Родж забирал отредактированный мною черновик и обычно возвращал его обратно одобренным. Но иногда на нем оказывалась собственноручная правка Бонфорта, такая небрежная, что ее почти невозможно было разобрать.

Читая речи, я никогда не вносил никаких изменений в то, что шеф откорректировал лично, хотя но отношению к остальному нередко поступал именно так — когда вы произносите текст вслух, до ум приходят другие, более живые выражения. Постепенно я стал понимать характер исправлений Бонфорта. Он исключал все слишком мягкие определения, делал их жестче, так что слушателям оставалось либо одобрить все, либо смириться.

Постепенно число правок начало уменьшаться Я все еще не встречался с Бонфортом, чувствуя, что больше не смогу играть свою роль, если увижу его больным. Но был еще один человек из нашей команды, кто не виделся с ним, — Пенни. Капек не позволял ей этого для ее же собственной пользы. Но тогда мне ничего не было известно, даже того, что после нашего прибытия на Новую Батавию она стала раздражительной, рассеянной и задумчивой. Под глазами у Пенни появились круги, как у енота, — чего я, конечно, не мог не заметить, но приписал это напряжению кампании и тревоге о здоровье шефа. Я оказался прав лишь отчасти. Но Капек был начеку и принял свои меры — подверг девушку легкому гипнозу и подробно расспросил. А затем категорически запретил ей видеться с Бонфортом, пока я не закончу свою работу и не улечу.

Бедная девочка чуть не сошла с ума, посещая больного, которого безответно любила, а потом бок о бок работая с человеком, выглядевшим и говорившим точно, как он, но совершенно здоровым. Вероятно, она начинала ненавидеть меня.

Наш замечательный доктор, обнаружив источник тревоги Пенни, произвел постгипнотическое внушение и перестал допускать ее к больному. Но повторяю, в то время я об этом ничего не знал — это было не мое дело. Но девушка воспрянула духом и снова начала оказывать мне свою неоценимую помощь.

Для меня это имело огромное значение. Если бы не Пенни, я по меньшей мере дважды вышел бы из этой идиотской крысиной гонки.

Был такой разряд встреч, которые я просто обязан был посещать, — собрания исполнительного комитета кампании. Так как экспансионисты, находясь в меньшинстве, являлись всего лишь частью, хотя и наибольшей, коалиции нескольких партий, удерживаемых вместе авторитетом личности Джона Джозефа Бонфорта, я, в его качестве, должен был присутствовать на собраниях, успокаивая амбиции лидеров наших союзников. Меня предварительно тщательно инструктировали, а Родж садился позади, чтобы намекать, в какую сторону нужно поворачивать, если произойдет сбой. Но брать инициативу в свои руки он не мог.

Меньше чем за две недели до дня выборов мы должны были собраться, чтобы поделить между кандидатами резервные участки. Наша организация имела в запасе тридцать-сорок округов, в которых всегда можно было избрать нужного человека (Такие люди, как Пенни, были гораздо более полезны, если получали возможность участвовать в работе Великой Ассамблеи или присутствовать на закрытых партийных собраниях.) Даже сам Бонфорт, в отличие, например, от Клифтона, был избран от «резервного» округа Это избавляло его от необходимости вести личную предвыборную борьбу. Что касается Дака, то его можно было бы провести в депутаты таким же образом, но в этом не было необходимости — космический волк опирался на поддержку своей гильдии. Родж даже один раз намекнул, что если бы я захотел впоследствии быть избранным под своим настоящим именем, мне достаточно было бы сказать одно слово, и все было бы сделано.

Некоторые из этих мест всегда резервировались для партийных рабочих лошадок, которым в любой момент можно было приказать уйти в отставку, чтобы в ходе перевыборов провести в кабинет нужного человека.

Когда Родж и Дак вошли, я работал над речью, приказав Пенни не отрывать меня ни в коем случае, за исключением пожарной тревоги. Прошлым вечером, выступая в Сиднее (Австралия) Кирога допустил одно неосторожное высказывание. Мне хотелось поймать его на лжи и заставить хорошенько покрутиться. Я не стал ждать от Роджа черновика и постарался совершенно самостоятельно составить ответную речь, надеясь, что она будет одобрена.

Когда они вошли, я сказал:

— Послушайте вот это. — И прочитал им основной параграф. — Ну как?

— Эго припрет его к стене, — согласился Клифтон. — Я принес список кандидатов от «резервных» округов, шеф. Хотите посмотреть? Мы должны отдать его через двадцать минут.

— А, это проклятое собрание. Чего мне смотреть. Или вы к нему что-нибудь добавили?

Но я все же взял бумагу и просмотрел ее. Все кандидаты были знакомы мне по фарлитеке, а некоторые даже лично, и я знал, по какой причине мы проталкиваем каждого из них.

Неожиданно в глаза мне бросилось имя: Корпсман, Вильям Ф.

— Родж, — сказал я, испытывая чувство вполне оправданной неприязни, — я вижу, тут еще и Билл.

— О да. Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Все мы знаем, что вы с ним на ножах Я вас не обвиняю — это целиком на совести Билла. Но во всяком деле есть две стороны. Вы, может быть, еще не поняли, но он испытывает огромное чувство неполноценности, заставляющее его искать повод для ссоры. Избрание Билла должно все уладить.

— Даже так?

— Конечно. Это то, чего он всегда хотел. Вы знаете, все остальные имеют официальный статус депутата Великой Ассамблеи. Я говорю о тех, кто тесно работает с… э-э… вами. Билл это чувствует. Не раз после третьей рюмки он жаловался мне, что является лишь наемным работником. Это его страшно огорчает. Вы не будете возражать, не правда ли? Партия может позволить себе заплатить столь небольшую цену чтобы устранить трения в своей штаб-квартире.

Я снова взял себя в руки:

— Это не мое дело. Почему я должен возражать, если этого хочет мистер Бонфорт.

Дак и Клифтон быстро переглянулись.

— Ведь мистер Бонфорт хочет именно этого, не так ли?

— Скажите ему, Родж, — ответил Бродбент резко.

— Дак и я, — медленно начал Клифтон, — внесли его имя самостоятельно. Мы думаем, так будет лучше.

— Мистер Бонфорт не одобряет этого? Вы действительно его спрашивали?

— Нет.

— Почему?

— Шеф, это не такое важное дело, чтобы тревожить его. Мистер Бонфорт — старый, усталый, больной человек. Я никогда не побеспокою его, кроме как ради вопросов высокой политики. В этом округе командуем мы, и не так важно, кто именно будет там избран.

— Зачем же было вообще спрашивать мое мнение?

— Вы и сами знаете зачем. Мы считаем, что вы должны это одобрить.

— Я? Вы спрашиваете мое решение, как будто я — мистер Бонфорт. Но это не так. Одно из двух, — я ударил по крышке стола характерным нервным жестом шефа, — либо это вопрос его уровня, ж тогда вы должны спросить его самого, либо нет, и тогда вы ни в коем случае не должны были спрашивать меня.

Родж пожевал сигару и сказал:

— Отлично, шеф. Считайте, мы вас не спрашивали.

— Нет!

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю «Нет!» Вы спросили меня — значит, у вас есть сомнения. Если вы хотите, чтобы я в качестве Бонфорта представил это имя кабинету — тогда идите и спросите его самого.

Оба молча сели. Наконец, Дак вздохнул и сказал:

— Скажите ему все, Родж, или это сделаю я.

Я ждал.

Клифтон вынул сигару изо рта и сказал:

— Шеф, четыре дня назад мистера Бонфорта постиг удар. Он в таком состоянии, что его нельзя беспокоить.

Несколько секунд я сидел тихо, декламируя про себя какие-то стишки. Затем, успокоившись, спросил:

— Он в сознании?

— Да, но страшно измучен. Неделя в заключении оказалась более тяжким испытанием, чем мы думали. Он был в коме около суток. Сейчас его вывели из нее, но левая сторона лица парализована полностью, а левая часть тела — частично.

— Что говорит доктор Капек?

— По его мнению, тромб рассосется, все восстановится. Но, шеф, сейчас мистер Бонфорт болен. Мы должны закончить кампанию без него.

Я ощутил тень того чувства утраты, которое испытывал, потеряв отца. Мне ни разу не довелось ни видеть Бонфорта воочию, ни получать от него ничего, кроме нескольких написанных каракулями замечаний на полях речи. Но я во всем полагался на него. Сам факт, что он находится в этих же комнатах, за дверью, вселял в меня уверенность, делая невозможное возможным.

Я глубоко вздохнул и сказал:

— Ладно, Родж, мы должны закончить все сами.

— Да, шеф. — Он встал. — Нам пора на митинг. Так как насчет этого? — Он кивнул в сторону списка.

— О, — я задумался. Возможно Бонфорт действительно хотел вознаградить и осчастливить Билла правом зваться «Достопочтенный». Он не мелочился в таких вопросах. В одном из своих политических эссе он писал: «Я не интеллектуал. Если у меня и есть какой-то специфический талант, так это умение подбирать способных людей и давать им возможность проявить себя».

— Долго Билл работает у шефа? — спросил я вдруг.

— Около четырех лет, немного меньше.

Совершенно очевидно, Вонфорт был доволен работой Билла. И все же…

— За это время уже произошли одни выборы, не так ли? Почему Бонфорт не провел его в депутаты тогда?

— Не знаю. Такие вещи у нас никогда не обсуждались.

— А когда была избрана Пенни?

— Около трех лет назад. Через перевыборы.

— Вот и ответ, Родж.

— Не понимаю.

— Бонфорт, если бы хотел, мог сделать Билла депутатом в любой момент. Но не сделал. Так что отдайте это место подставному лицу, а если мистер Бонфорт захочет, он сможет позднее устроить для Билла перевыборы. После своего выздоровления, конечно.

Лицо Клифтона ничего не выразило. Он просто забрал лист и сказал:

— Очень хорошо, шеф.

В тот же день Билл попросил расчет. Наверное, Родж сказал ему, что тактика выкручивания рук успеха не имела. Когда Клифтон доложил об этом, я почувствовал себя больным, осознав, что мое упрямое поведение навлекло опасность на всех нас. Так я ему и сказал. Он покачал головой.

— Но ведь Билл знает все! Это был его план с самого начала. Сколько грязи сможет он вылить на нас к радости гуманистической партии.

— Не беспокойтесь, шеф. Билл, может быть, и гнида — у меня нет другого определения для человека, который сваливает в разгар кампании, даже вы этого не сделали — но он не идиот. Человек его профессии не может позволить себе выбалтывать секреты клиента, даже если порвал с ним.

— Надеюсь, вы правы.

— Вот увидите. Не беспокойтесь, давайте работать.

Прошло несколько дней, и я пришел к мысли, что Роджу натура Билла известна гораздо лучше, чем мне. Мы не слышали ничего, хотя бы косвенно касающегося Корпсмана. Кампания продвигалась, как обычно, становясь все жестче по мере приближения к финишу, но не было и намека на то, что наш обман раскрыт. Я более менее пришел в себя и начал готовить заключительные речи, иногда с помощью Роджа, иногда лишь с его одобрения. Здоровье мистера Бонфорта стало медленно улучшаться, но доктор Калек настаивал на режиме абсолютного покоя.

В последнюю неделю перед выборами Родж должен был улететь на Землю, чтобы укрепить свои политические позиции, — это требовало его личного присутствия. В конце концов голосуют избиратели, и непосредственное общение с ними важнее написания речей. Но речи все равно должны готовиться, а пресс-конференции — проводиться. Я работал в тесном контакте с Даком и Пенни. Конечно, теперь я намного свободнее во всем ориентировался и некоторые вопросы мог решать не задумываясь.

В тот день, когда Родж должен был прилететь с Земли, состоялась обычная пресс-конференция, одна из тех, которые проводились по два раза в неделю. Я надеялся, что Родж успеет, но вполне мог бы провести ее и в одиночку.

Пенни вошла в зал первой, и я услышал, как она вскрикнула — в дальнем конце стола сидел Билл.

Я как обычно оглядел комнату и сказал:

— Доброе утро, джентльмены!

— Доброе утро, господин министр, — ответили журналисты.

— Доброе утро, Билл, — добавил я. — Не знал, что и вы здесь. Кого представляете?

Повисла мертвая тишина, все ждали ответа Корпсмана. Ни для кого не было секретов! что Билл уволился от нас, а может быть, и был изгнан. Он криво улыбнулся мне и ответил:

— Доброе утро, мистер Бонфорт. Я от синдиката Крейна.

Я понимал, зачем он пришел, но старался не показать вида, чтобы не доставить ему удовольствия.

— Прекрасная компания. Надеюсь, они платят вам по заслугам. Но к делу. Сначала записки. Что там у нас, Пенни?

Я быстро справился с письменными вопросами, дав на них ответы, которые приготовил заранее. Потом сел и, как обычно, сказал:

— У нас осталось немного времени, джентльмены. Еще есть вопросы?

Вопросов было всего несколько. Только раз мне пришлось сказать: «Комментариев не будет». Эту честную фразу Бонфорт предпочитал любым уклончивым ответам. Наконец я посмотрел на часы и сказал, вставая:

— На сегодня все, джентльмены.

— Смит! — закричал Билл.

Я, как ни в чем не бывало, вышел из-за стола.

— Я тебе говорю, мистер Обманщик Бонфорт-Смит! — продолжал он, повысив голос.

Теперь я посмотрел на него с изумлением — совершенно таким, которое, по моему мнению, должна испытывать важная шишка, подвергнувшаяся оскорблению на людях. Билл показывал на меня пальцем, его лицо побагровело:

— Ты самозванец, актеришка, мошенник!

Корреспондент лондонской «Таймс», стоявший справа от меня, спросил тихо:

— Может быть, позвать охрану, сэр?

— Не надо. Он просто не в себе.

— Это я-то не в себе? Каково! — засмеялся Билл.

— Все-таки нужно позвать их, сэр, — настаивал корреспондент.

— Нет, — ответил я, на этот раз жестко. — Достаточно, Билл. Вам лучше уйти по-хорошему.

— А этого не хочешь? — И Билл начал торопливо излагать несколько подкорректированную историю нашей авантюры. Он не упомянул о похищении и своей собственной роли в обмане, но зато дал понять, что покинул нас именно потому, что не хотел принимать участия в этом надувательстве. Мое перевоплощение он, в полном соответствии с истиной, преподнес как следствие болезни Бонфорта, во прозрачно намекнул при этом, что мы сами его опоили.

Я терпеливо слушал. У большинства журналистов был ошеломленный вид людей, случайно ставших свидетелями дикого семейного скандала. После небольшого замешательства некоторые из них начали записывать и диктовать на магнитофоны.

Когда Вилл кончил, я спросил:

— Это все?

— А разве не достаточно?

— Больше чем достаточно. Мне очень жаль, Билл. Это все, джентльмены, я должен вернуться к работе.

— Минутку, господин министр! — воскликнул кто-то. — Вы не хотите дать опровержение?

— Вы подадите в суд? — спросил другой.

Сначала я ответил на последний вопрос:

— Нет, не подам. На душевнобольного в суд не подают.

— Душевнобольной, это я-то? — вскричал Корпсман.

— Хватит, Билл. А что касается опровержения, думаю, вряд ли оно требуется. Однако я вижу, кое-кто достал блокноты. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из ваших редакторов опубликовал эту историю, но вдруг… Могу в добавление к ней рассказать один анекдот. Вы слышали про профессора, который потратил сорок лет, доказывая, что «Одиссея» была написана не Гомером, а другим греком с таким же именем!

Последовали вежливые смешки. Я улыбнулся и снова собрался уходить. Билл обежал вокруг стола и схватил меня за руку.

— Тебе не удастся отделаться байками!

Другой корреспондент «Таймса» — мистер Экройд — оттолкнул его от меня.

— Спасибо, сэр, — сказал я и добавил, обращаясь к Корпсману: — Что вам нужно, Билл? Я, как могу, стараюсь уберечь вас от ареста, но мои силы не беспредельны.

— Зови охрану, если хочешь, жулик. Посмотрим, кто из нас двоих просидит дольше. Подожди только, тока они возьмут твои отпечатки пальцев!

Я глубоко вздохнул и сделал самое значительное заявление в своей жизни.

— Это уже перестает быть шуткой. Джентльмены, думаю, будет лучше положить всему этому конец. Пенни, дорогая, пошлите кого-нибудь за оборудованием для снятия отпечатков пальцев.

Я понимал, что пропал. Но, черт побери, если ваш корабль идет ко дну, единственное, что остается, — стоять на мостике до последнего. Даже злодей должен умирать красиво.

Вилл не стал ждать.

Он схватил стакан, стоявший передо мной во время пресс-конференции, к которому я несколько раз прикасался.

— К черту! Вот доказательство!

— Я уже не раз говорил вам, Билл, чтобы вы следили за выражениями в присутствии дам. А стакан можете оставить себе.

— Ты прав, черт возьми. Я его оставлю.

— Отлично. И уходите, пожалуйста. Иначе я буду вынужден вызвать охрану.

Он вышел. Никто не произнес ни слова.

— Должен я предоставить отпечатки пальцев всем остальным?

— О, я уверен, никто этого не потребует, господин министр, — быстро ответил Экройд.

— И все же. Вы должны хотеть, чтобы все прояснилось, если тут что-то есть. — Я настаивал потому, что это, во-первых, соответствовало характеру, а во-вторых, нельзя быть немного беременным или слегка разоблаченным. Мне не хотелось, чтобы мои друзья были уличены именно Биллом, это было последнее, что я мог для них сделать.

Нам не пришлось посылать за специальным оборудованием. У Пенни была с собой копирка, а у кого-то еще оказалась «вечная» записная книжка с пластмассовыми листами, на которых прекрасно отпечатались мои пальцы. Потом я сказал «до свидания» и ушел.

Мы дошли только до офиса Пенни. Едва открыв дверь, она сразу же хлопнулась в обморок. Я отнес девушку в свой офис, положил на кушетку, сел за стол и затрясся. Это продолжалось несколько минут.

Остаток дня мы оба стоили немного. Хотя и старались придерживаться обычного распорядка, за исключением того, что Пенни отменила под разными предлогами все визиты. В этот вечер я должен был прочитать речь и уже стал подумывать отменить ее. Но в выпуске дневных новостей не было и намека на утренний инцидент. Я понял, что они еще и еще перепроверяют отпечатки, прежде чем рискнуть выступить с разоблачением, — как-никак я почти был премьер-министром Его Величества. Они, должно быть, ждали одобрения своих действий начальством. Так что я решил прочитать речь в запланированное время, раз уж она написана. Нельзя даже было посоветоваться с Даком — он находился в Тихо Сити.

Эта речь была лучшей из всех, которые мне довелось читать. Я был похож на комика, старающегося унять панику в горящем театре. Когда микрофон отключили, я спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Пенни стала успокаивающе гладить мое плечо. Мы не обсуждали ужасное событие.

Родж прибыл в двадцать часов по Гринвичу, почти тогда, когда я закончил речь, и сразу пошел ко мне.

Бесцветным монотонным голосом я рассказал ему всю эту грязную историю. Он слушал с бесстрастным лицом, жуя потухшую сигару.

Наконец я сказал почти умоляюще:

— Я должен был дать эти отпечатки, Родж. Вы понимаете? Отказаться значило бы выйти из образа.

— Не волнуйтесь, — сказал Родж.

— Что?

— Я сказал: «не волнуйтесь». Когда рапорт об этих отпечатках придет из Бюро Идентификации в Гааге, вы будете приятно удивлены. Еще большим, но отнюдь не приятным сюрпризом это окажется для нашего бывшего друга. Если за свой совет Билл получил от них деньги, думаю, они выбьют эти тридцать серебреников из его шкуры. Очень надеюсь на это.

Я не мог ошибиться в том, что он имел в виду.

— О Родж, но они же не остановятся на этом. Есть дюжина других мест: Общественная безопасность, например… Да мало ли еще что.

— Вы думаете, мы все это не предусмотрели? Шеф, я знал, что это случится не сегодня, так завтра. С того момента, как Дак дал сигнал выполнять план Марди Гра, началась операция прикрытия. Повсюду. Но я не счел необходимым сообщать об этом Биллу.

Он пососал свою потухшую сигару, вынул ее изо рта и внимательно осмотрел:

— Бедный Билл.

Пенни глубоко вздохнула и снова упала в обморок.

10

Наконец наступил последний день. О Билле мы больше не слышали. Судя по списку пассажиров «Дайаны», он отбыл на Землю через два дня после своего фиаско. Если в выпусках новостей что-то и промелькнуло, я об этом не знаю. Кирога ни в одной из своих речей тоже ни на что не намекнул.

Здоровье мистера Бонфорта постепенно улучшалось, и, наконец, стало ясно, что он будет в состоянии приступить к своим обязанностям сразу после выборов. Паралич у него прошел еще не вполне, но мы придумали, как скрыть это. По окончании кампании Бонфорт отправится отдыхать — обычная практика, удовольствие, в котором не отказывает себе почти ни один политик. Каникулы будут проходить на «Томми» — месте, безопасном во всех отношениях. В один прекрасный момент во время путешествия меня отправят обратно и объявят, что Бонфорта постиг легкий удар, вызванный напряжением предвыборной кампании.

Роджу оставалось уладить кое-какие вопросы, связанные сотпечатками пальцев, но это деле могло подождать.

В день выборов я был счастлив, как щенок, забравшийся в шкаф с обувью.

Игра была закончена, хотя мне предстоял еще один короткий выход. Я зависал для большой сети две пятиминутные речи, в одной из которых объявлял о победе, а в другой — благородно признавал поражение.

Когда последнее выступление было записано, я обнял Пенни и поцеловал. По-моему, она была совеем не против.

Оставшийся короткий выход должен был состояться перед нашей командой. Прежде чем отпустить, мистер Бонфорт хотел посмотреть на меня в роли себя самого. Я не возражал Теперь, когда напряжение спало, мне можно было увидеться с ним. Лицедействе ради его удовольствия было для меня чем-то вроде веселого скетча, за исключением того, что все должно было делаться всерьез. Да что я говорю! Игра всерьез — это и есть самое главное в любой комедии.

Вся наша команда собралась в верхней жилой комнате — мистер Бонфорт не видел неба несколько недель и очень хотел посмотреть на звезды. Здесь же мы должны были узнать результаты выборов и либо выпить за победу, либо залить вином горечь поражения и поклясться отыграться в будущем. Что касается меня, то в отношении последнего — увольте Я прешел свою первую и последнюю в жизни политическую кампанию. С меня хватит. Я не был даже уверен, что захочу когда-либо выйти на сцену. Играть каждую минуту на протяжении шести недель — это примерно то же самое, что дать пять сотен обычных представлений. По-моему, больше чем достаточно.

Он поднялся наверх в кресле на колесах. Я скрылся из вида, чтобы дать ему возможность расположиться на кушетке в ожидании моего выхода. Человек имеет право не показывать слабость перед посторонними. Кроме того, мне хотелось поэффектнее обставить свое появление:

Я вошел и от удивления и испуга чуть было не вышел из образа. Он выглядел в точности, как мой отец! Конечно, это было всего лишь «фамильное» сходство. И он, и я были похожи друг на друга гораздо больше, чем каждый из нас в отдельности на моего отца. Но все же, все же… И даже возраст соответствовал, потому что мистер Бонфорт выглядел стариком, хотя точно определить, сколько ему лет, было трудно — фигура у него была стройная, но волосы совсем седые.

Я тут же подумал, что во время предстоящих космических каникул мог бы помочь ему преодолеть переходный период и обрести прежнюю форму. Вес он, несомненно, наберет под наблюдением Калека. Если же нет — существует масса способов заставить человека выглядеть толще, чем он есть на самом деле, не прибегая к тому, чтобы набивать его костюм ватой. Я мог бы сам покрасить ему волосы. Предстоящее объявление о постигшем Бонфорта ударе должно будет оправдать различия в нашем облике, которые неизбежно возникнут. Все-таки он очень изменился за эти несколько недель. Нам нужно будет как-то объяснить это, не упоминая, разумеется, о подмене.

Но все эти мысли теснились в дальнем углу моего сознания, которое было переполнено эмоциями. Главное состояло в другом. Бонфорт был очень мужественным и сильным духом человеком. Увидев его, я почувствовал теплое, почти священное чувство, подобное тому, которое охватывает вас у подножия гигантской статуи Авраама Линкольна. И еще, при взгляде на него, укрытого пледом, с парализованной левой стороной тела, мне вспомнилась другая скульптура, от которой, несмотря на беспомощность позы, веет такой же силой и достоинством — статуя раненого Люцернского Льва. «Гвардия умирает, но не сдается.»

Мистер Бонфорт смотрел на меня и улыбался теплой дружеской улыбкой, которую я так хорошо ка-учился изображать. Здоровой рукой он подал мне знак приблизиться. Я ответил ему той асе самой улыбкой и подошел. Он неожиданно сильно пожал мне руку и тепло сказал:

— Счастлив, наконец, увидеться с вами.

Речь Бонфорта была слегка неразборчива, и теперь я мог видеть неподвижность той части его лица, что была обращена в противоположную от меня сторону.

— Горд и счастлив встретиться с вами, сэр. — Отвечая, я решил не имитировать невнятность его речи, вызванную параличом. Он оглядел меня с ног до головы и усмехнулся:

— Вы так хорошо меня изображаете, будто мы знакомы не один год.

— Стараюсь, сэр, — ответил я, потупившись.

— «Стараетесь»? Да у вас великолепно все получается. Как странно видеть себя самого со стороны.

С неожиданной болезненной симпатией я понял, что он эмоционально отождествляет меня с собой. Мое появление было «его» появлением. Свою собственную слабость он считал лишь следствием болезни — временным и недостойным внимания.

— Вы не пройдетесь немного для меня, сэр? Хотелось бы посмотреть на себя… на вас… на нас. Хоть раз увидеть, как я выгляжу со стороны.

Я встал, обошел комнату, поговорил с Пенни (бедная малышка изумленно переводила взгляд с одного из нас на другого), взял в руки бумаги, поскреб ключицу, потер подбородок, вытащил жезл и начал вертеть его в руках.

Он наблюдал за мной с явным удовольствием. Пришлось выйти на бис. Встав на середину ковра, я произнес одну из самых знаменитых речей Бонфорта. Не слово в слово, а приспособив ее к этому случаю. Но в конце я возвысил голос так, как это делал он, и закончил дословно:

— Раба нельзя освободить, если он не освободится сам! И нельзя поработить свободного человека — самое большее, его можно убить!

Наступила мертвая тишина. Потом она взорвалась громом аплодисментов. Сам Бонфорт приподнялся, опираясь на кушетку здоровой рукой, и выкрикнул:

— Браво!

Это были единственные аплодисменты, которыми меня наградили за эту роль Но их было достаточно.

Жестом он показал, чтобы я придвинул стул и сел рядом. Поймав взгляд, брошенный им на жезл, я сказал:

— Не беспокойтесь, он на предохранителе.

— Я знаю, как им пользоваться.

Бонфорт взял в руки церемониальное оружие, тщательно осмотрел и протянул обратно. Я подумал, что, наверное, он хотел бы оставить реликвию у себя, и передал жезл Даку, чтобы тот сохранил его для шефа.

Бонфорт начал расспросы. Он удивился, что не видел меня ни в одной пьесе, хотя и помнил моего отца в «Сирано». Ему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы контролировать мускулы рта. Но речь получалась вполне различимой, хотя и слегка невнятной.

Потом Бонфорт спросил, что я собираюсь делать дальше. Я ответил, что не имею пока ясных планов. Он кивнул и сказал:

— Да, эта роль была как раз для вас. Отличная работа!

Он не упомянул о плате, и я горд этим.

Началась передача новостей, и все переключили внимание на стереоэкран. Объявление результатов выборов растянулось на сорок восемь часов. Такое время нужно было, чтобы успели проголосовать внешние миры и экипажи кораблей в космическом пространстве И даже на самой Земле «день» выборов длился около полутора суток, вследствие наличия на планете различных часовых поясов. Как раз теперь стали поступать сведения из важнейших районов, где были сосредоточены основные людские массы Земли Днем раньше, когда приходили результаты выборов из внешних миров, мы даже не включали приемник — Родж говорил, что все это не имеет никакого значения — экспансионисты всегда имели там твердое большинство. Решающее слово было за миллиардами землян, ни разу не бывавших в космосе и никогда не задумывавшихся над тем, что же это такое — покинуть пределы родной планеты.

Но мы нуждались и в каждом голосе неземлянина, который могли получить. Аграрная партия Ганимеда контролировала пять из шести избирательных округов этого спутника Юпитера. Но она входила в нашу коалицию, и потому экспансионисты даже не выдвигали там своих кандидатов. Ситуация на Венере была более щекотливой. Тамошние аборигены разделились на несколько дюжин партий, расходившихся между собой в вопросах теологии, совершенно непостижимых для человеческого ума. Тем не менее мы надеялись, что большая часть местных жителей изберет кандидатов-экспансионистов, либо, по крайней мере, наших союзников по коалиции. Мы также ожидали получить голоса почти всех колонистов-землян. По законам империи негуманоиды должны были избирать людей для представительства в Великой Ассамблее. Как раз такую практику и поклялся отменить Бонфорт. Это, конечно, принесло партии голоса венериан, но одному Богу известно, сколько голосов землян нам это стоило.

Так как дома марсиан присылали на Ассамблею только наблюдателей, единственными голосами, интересующими нас на Марсе, были голоса людей. На нашей стороне было общественное мнение, на стороне противника — институты власти. Но при условии, что все подсчеты будут вестись честно, мы рассчитывали на победу.

Дак сидел, согнувшись над ручкой настройки стереоприемника, а Родж держал в руках большой лист бумаги, на котором производил какие-то только ему одному понятные подсчеты. Больше дюжины гигантских электронных мозгов по всей Солнечной Системе занимались этой ночью тем же самым, но Клифтон доверял только своим собственным выкладкам. Как-то раз он сказал мне, что ему достаточно только пройтись по территории избирательного округа, чтобы с точностью до двух процентов предсказать результат голосования. И я ему верю.

Доктор Калек сидел, сложив руки на живете, расслабленный, как червяк на крючке рыболова Пенни суетилась вокруг, сгибая прямые предметы и выпрямляя согнутые. Кроме этого, она еще разносила напитки. Девушка ни разу не взглянула прямо — то на меня, ни на мистера Бонфорта.

Мне раньше никогда не случалось бывать в штабе политической партии в ночь выборок Это несравнимо та с чем. Какая теплая атмосфера сопричастности и энтузиазма! И не так уж важно, что решат избиратели, главное, вы и ваши товарищи сделали все, что смогли. В настроении людей нет и тени беспокойства, повсюду царит всеобщая приподнятость, как будто уже готовый праздничный пирог остается только посыпать сахарной пудрой. Не помню, когда еще я так хорошо проводил время.

Родж посмотрел на меня снизу вверх, потом обратился к мистеру Бонфорту:

— Континент в зоне прямой видимости. Прежде чем принять нашу сторону, американцы пробуют воду пальцем. Вопрос в том, как долго они будут осторожничать.

— Вы можете дать прогноз, Родж?

— Еще нет. Мы с противником займем примерно равное число мест в Ассамблее, но пока сохраняется неопределенность — около полудюжины голосов. — Он поднялся. — Думаю, мне лучше ненадолго сходить вниз, а потом в город. Вернусь через час.

Вообще-то говоря, это я должен был бы выйти в качестве «мистера Бонфорта». В ночь выборов партийному лидеру полагается время от времени появляться в своей штаб-квартире. Но я, оправдываясь «болезнью», вообще не бывал там ни разу. Это было одно из тех мест-ловушек, где наш обман мог бы раскрыться.

И сегодня рисковать тем более не стоило. Поэтому Родж и должен был выйти вместо метя, чтобы пожимать руки, улыбаться и позволять девочкам, на чьи плечи во время кампании легла вся бесконечная рутинная работа, со слезали на глазах вешаться себе на шею.

— Вернусь через час, — сказал он.

Вообще-то говоря, ваша небольшая компания должна была бы собраться на нижнем уровне, чтобы к ней могли бы присоединиться технические работники, особенно Джимми Вашингтон со своим штатом. Но это невозможно было осуществить, не удалив куда-нибудь мистера Бонфорта. Поэтому мы и собрались отдельно. Но, конечно, технический персонал не отказал в удовольствии отметить ночь выборов самостоятельно. Я поднялся.

— Пойду с вами, Родж, поприветствую гарем Джимми.

— Вы же знаете, что не должны этого делать.

— Но так принято, ведь верно? И тут нет ни капли риска. Как вы думаете, сэр? — повернулся я к мистеру Бонфорту.

— Очень хорошая мысль.

Мы спустились на лифте, прошли через молчащие пустые квартиры и офисы — мой и Пенни — и попали в настоящий бедлам. Стереоприемник орал во всю мощь, на полу царил полный беспорядок, а все присутствующие либо пили, либо курили, либо делали и то, и другое. Даже Джимми Вашингтон слушал новости со стаканом в руках. Он не пригубил из него — он вообще не пил и не курил. Несомненно кто-то просто сунул ему стакан, и Джимми взял. Он обладал прекрасно развитым чувством такта.

Сопровождаемый Роджем, я обошел помещение крутом, тепло и очень искренне поблагодарил Вашингтона и попросил прощения за то, что очень устал.

— Я поднимусь наверх и прилягу. Извинитесь за меня перед всеми.

— Да, сэр. Вы должны беречь себя, господин министр.

Я вернулся назад, а Родж направился к общественным тоннелям.

Пенни встретила меня прижатым к губам пальцем, призывая к молчанию. Бонфорт дремал, и звук приемника был приглушен. Дак все еще сидел перед аппаратом, поломав руки та бумаги с расчетами Воджа. Калек лишь кивнул и поднял свой стакан.

Я попросил Пенни смешать мне скоч с водой, выпил и отправился на балкон. Была ночь, и по часам, и фактически. Почти полная Земля ослепительно сияла на фоне звезд, ярких, как бриллианты в витрине ювелирного магазина Я отыскал Северную Америку я попытался найти маленькую точку, которую покинул несколько недель назад.

Потом я вернулся в комнату. На Луне только-только наступила полночь. Немного позже вернулся Родж и сел перед своими листочками. Бонфорт снова проснулся.

Теперь начали поступать решающие сообщения, и все притихли, чтобы не мешать Роджу и Даку. Прошло много-много времени, прежде чем Клифтон откинулся на спинку стула.

— Все, шеф, — сказал он. — Мы выиграли Большинство, не меньше чем в семь мест, вероятнее всего — в девятнадцать, а может быть, и больше чем в тридцать.

— Вы уверены? — тихо спросил Бонфорт после паузы.

— Совершенно. Пенни, переключитесь на другой канал и посмотрите, что там.

Говорить я не мог и просто молча сел рядом с Бонфортом. Отцовским движением он взял мою руку, и мы оба стали смотреть передачу. Первая же станция, которую поймала Пенни, передала

— …несомненно, друзья. Семь электронных мозгов сказали «да», «Цириак» отвечает «может быть». Экспансионистская партия выиграла решающую… — она переключилась на другой канал.

— …утвердится на своем временном посту на следующие пять лет. Мы не смогли отыскать мистера Кирогу, но его главный менеджер в Новом Чикаго признал, что данный расклад уже не может быть изменен…

Родж вскочил и подбежал к видеофону. Пенни выключала звук. Диктор продолжал шевелить губами, повторяя то, что мы уже знали и так.

Родж вернулся. Пенни включила звук. Диктор поговорил еще несколько секунд, остановился, прочитал какую-то протянутую ему бумажку и растянул рот в широкой улыбке:

— Друзья! Теперь я предоставляю слово премьер-министру. — Картинка сменилась, и на экране возник я сам, читающий победную речь.

Я сидел и упивался ею. Чувства мои смешались. Все выглядело так, будто шло в прямом эфире. Я немало потрудился над речью и прекрасно сознавал это. Человек на экране был похож на усталого, потного, но умиротворенного триумфатора. И вот, наконец, раздались заключительные слова:

— Давайте вместе идти вперед, за свободу для всех!

И в этот момент за спиной послышался какой-то шум.

— Мистер Бонфорт, — закричал я. — Док! Док! Скорее!

Бонфорт схватил меня правой рукой и очень взволнованно попытался что-то сказать. Но не смог. Язык отказался служить ему, и могучая неукротимая воля этого человека не смогла заставить слабую плоть повиноваться.

Я поднял Бонфорта на руки. Его дыхание пресеклось, и он скончался.

Дак и Калек спустили тело на лифте. Моя помощь не понадобилась. Подошел Родж, положил руку мне на плечо, постоял так и ушел. Пенни вслед за остальными спустилась вниз. Я снова вышел на балкон. Мне был необходим «свежий» воздух, даже если это был тот же самый химически чистый воздух, что и в жилой комнате. Но мне он казался свежим.

Врата убили его — это так же верно, как если бы они воткнули ему нож под ребра. Несмотря на все, что мы сделали, на весь риск, на который пошли, в конце концов они убили его. Это было самое настоящее грязное убийство.

Онемев от шока, я чувствовал смерть внутри себя. Я только что видел «самого себя» мертвым, только что снова пережил смерть отца. Теперь мне стало понятно, почему так редко удается спасти одного из сиамских близнецов, если погибает другой. Я был опустошен.

Не знаю, как долго это продолжалось. Вдруг позади послышался голос Клифтона:

— Шеф?

Я резко повернулся и взволнованно сказал:

— Родж, пожалуйста, не зовите меня так больше.

— Шеф, — продолжал упорствовать он, — вы знаете, что должны теперь делать? Знаете?

Я почувствовал головокружение. Его лицо расплывалось. Я не понимал, не хотел понимать, о чем он говорит.

— Шеф, один человек умирает, но спектакль продолжается. Вы не можете бросить все и покинуть нас.

Моя голова болела, перед глазами все плыло. Казалось, Клифтон то приближается ко мне, то удаляется. А его голос продолжал вколачивать в мою голову:

— …украли у него возможность завершить дело всей жизни. Вы должны сделать это для него. Вы должны заставить его жить снова!

Я потряс головой и заставил себя собраться с силами для ответа:

— Родж, вы не понимаете, что говорите. Это нелепо, это смешно. Я не государственный деятель. Я бедный усталый актер. Я корчу рожи и заставляю людей смеяться. Это единственное, что мне по силам.

К своему ужасу, я понял, что говорю голосом Бонфорта.

— Мне кажется, — Родж взглянул мне в глаза, — до сих пор вы справлялись со своей ролью прекрасно.

Я попытался изменить голос и овладеть ситуацией:

— Родж, вы не в себе. Когда вы успокоитесь, то сами поймете, насколько это смешно. Вы правы — спектакль должен продолжаться. Но не такой ценой.

Мы должны — единственное, что мы должны, — просить вас возглавить движение. Выборы выиграны, большинство завоевана Возглавьте кабинет и приступайте к выполнению своей программы.

Он посмотрел на меня и грустно покачал головой:

— Я сделал бы это, если бы мог. Но не могу. Шеф, вы помните тот смешанный митинг исполнительного комитета? Только вы удержали его в рамках. Вся коалиция была скреплена силой духа и авторитетом одного человека. Если теперь вы сойдете с дистанции, все, ради чего он жил и ради чего умер, рухнет.

Я не мог найти слов для ответа. Наверное, Клифтон был прав — последние полтора месяца у меня была возможность наблюдать действие тайных пружин политики.

— Родж, даже если то, что вы говорите, — правда, ваше предложение невыполнимо. Мы ограничили круг моего общения до минимума и позволили мне встречаться с людьми только в совершенно определенной обстановке, и что же? — нам едва удалось избежать разоблачения. Но притворяться неделю за неделей, месяц за месяцем, даже год за годом, если я правильно вас понял, — нет, это невозможно. Я не могу это сделать!

— Можете! — Он наклонился ко мне и с нажимом сказал:

— Мы все обсудили и представляем себе трудности так же хорошо, как и вы. У вас будет возможность войти в курс дела. Две недели в космосе, для начала… а, к черту! — месяц, если хотите. Вы изучите все — его журналы, юношеские дневники, альбомы с посвященными ему газетными вырезками. Вы пропитаетесь всем этим. А мы вам поможем.

Я не ответил.

— Послушайте, шеф, — продолжал Родж, — как вы уже поняли, политик это не просто один человек — это целая команда, сплоченная общей целью и общей верой. Мы потеряли капитана и должны найти нового. Но команда осталась.

Неожиданно я обнаружил рядом с собой Капека, хотя и не заметил, как он вошел.

— Вы тоже пришли за этим, — повернулся я к нему.

— Да.

— Это ваш долг, — добавил Родж.

— Я не буду уговаривать вас, — сказал доктор медленно. — Надеюсь, вы сами примете решение. Черт побери, я не собираюсь быть вашей совестью. Я верю в свободную волю, как бы лицемерно в устах врача-психиатра это не звучало.

Он повернулся к Клифтону:

— Нам лучше оставить его одного, Родж. Он все знает. Теперь решение только за ним.

Но мне не пришлось остаться в одиночестве. Как только они ушли, появился Бродбент. К моему облегчению, он не назвал меня «шеф». Я был благодарен ему за это.

— Привет, Дак.

— Привет. — Он помолчал некоторое время, куря и глядя на звезды, потом повернулся ко мне:

— Сынок, мы много пережили вместе. Ты знаешь, старина Дак Бродбент всегда готов помочь тебе деньгами, оружием или кулаками, даже не спросив, для чего нужна его помощь. Если ты решишь оставить нас сейчас, я не скажу ни слова упрека и даже не стану думать о тебе хуже, чем сейчас. То, что ты уже сделал, — это верх благородства.

— Спасибо, Дак.

— Еще одно слово, и я уйду. Помни: если ты решишь, что не в силах сделать это, — значит, грязные подонки, устроившие ему промывание мозгов, выиграли. Несмотря ни на что, они выиграли.

Он ушел.

Мой разум разрывался на части. Мне было так жалко себя! Это бесчестно! Я должен жить своей жизнью! Я в расцвете сил, мои величайшие профессиональные триумфы еще впереди. Они не имеют права требовать, чтобы, приняв эту роль, я похоронил себя, быть может, на годы. А тем временем публика забудет меня. Продюсеры и агенты забудут меня и, вероятно, решат, что я умер.

Это бесчестно. Они требуют слишком многого.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, я поднял глаза к небу и на несколько минут забыл обо всем. Мать-Земля на фоне звезд была такой же ясной, красивой и неизменной, как всегда. Я удивился тому, что праздничная иллюминация ночи выборов была совершенно незаметна. И Марс, и Юпитер, и Венера находились в поле зрения, сверкая, как драгоценности на черном фоне неба. Жаль, но я не мог видеть Ганимед и далекий Плутон с одинокими колониями землян на них.

«Миры надежды», как называл их Бонфорт.

Но он мертв. Он ушел. Они украли у него все. Он мертв.

И от меня ждут, чтобы я воскресил его, заставил жить снова.

По силам ли мне это? Возможно ли вообще для кого бы то ни было соответствовать высоким моральным стандартам Бонфорта? Что он хотел сказать мне перед смертью? Снова и снова, как и в ходе кампании, я задавался одним и тем же вопросом: «Как бы в этой ситуации повел себя Бонфорт?»

Я почувствовал позади себя какое-то движение, обернулся и увидел Пенни.

— Тебя послали они? Ты пришла умолять меня?

— Нет.

Она не добавила ничего и, кажется, не ждала от меня ответа. Мы даже не взглянули друг на друга. Повисла мертвая тишина. Наконец я сказал:

— Пенни, если я попытаюсь, ты мне поможешь?

— Да! О да, шеф! — Она резко повернулась ко мне. — Помогу.

— Тогда я попытаюсь, — ответил я тихо.

Все это было написано примерно двадцать пять лет назад, в попытке привести в порядок свои расстроенные чувства. Я старался говорить правду и не приукрашивать свою собственную персону, поскольку эта исповедь не предназначалась для чтения никому, кроме меня самого и моего личного врача доктора Калека. Как странно по прошествии четверти века перечитывать глупые эмоциональные слова ее автора.

Я припоминаю этого молодого человека и даже с волнением осознаю, что когда-то был им. Моя жена Пенелопа клянется, что помнит его гораздо лучше и что в жизни она не любила никого, кроме него. Так меняет нас время.

Я нахожу, что могу «вспомнить» ранние годы Бонфорта гораздо яснее, чем свою собственную жизнь. Что за жалкой личностью был этот Лоуренс Смит, или, как сам предпочитал титуловать себя, — «Великий Лоренцо»! Делает ли все это меня душевнобольным? Может быть, даже шизофреником? Если и так, то это неизбежная плата за роль, которую я должен постоянно играть, чтобы заставить Бонфорта жить снова. Ради этого мне пришлось подавить в себе того незадачливого актеришку. Подавить полностью.

Больной или нет, но я знаю, что он когда-то существовал, и я был им. Лоренцо Смит никогда не добивался успеха как актер, и, я думаю, иногда был затронут самым настоящим безумием. Но свой последний выход он сделал в строгом соответствии с образом: я храню пожелтевшую газетную вырезку, в которой говорится, что Лоуренс Смит был «найден мертвым в комнате отеля Джерси Сити». Смерть наступила от слишком большой дозы снотворного, случайно принятой в момент упадка духа. Его агент утверждал, что покойный в течение нескольких месяцев был без работы. Последнее замечание, на мой взгляд, излишне. Оно не то чтобы клеветническое, но, во всяком случае, недобросовестное Дата на вырезке, между прочим, показывает, что Смит никак не мог находиться во время избирательной кампании на Новой Батавии или где-нибудь еще.

Наверное, мне следует забыть обо всем этом.

Теперь, кроме Дака и Пенелопы, в живых не осталось никого, кто бы знал правду. За исключением тех, кто убил Бонфорта.

Я занимал пост премьера трижды, и сейчас делаю это, наверное, в последний раз. Впервые меня вышибли из кресла, когда экспансионистам удалось, наконец, ввести инопланетян — марсиан, венериан и жи-11 «Грджданхн Галактика» телей спутников Юпитера — в Великую Ассамблею. Но негуманоиды остались там, а через некоторое время вернулся и я За один раз люди могут принять только небольшое количество реформ — потом им требуется отдых. Но реформы остаются. На самом деле люди не хотят никаких изменений, никаких вообще. И ксенофобия имеет очень глубокие корни. Но постепенно мы прогрессируем, как и должны, если хотим достичь звезд.

Снова и снова я спрашивал себя: «Как бы на моем месте поступил Бонфорт?» Не уверен, что мои ответы всегда были верны, хотя и убежден, что так тщательно, как я, его работы не читал ни один студент во всей Солнечной Системе. Но я старался все время оставаться в образе. Давным-давно кто-то — Вольтер, может быть? — сказал: «Если бы Сатана занял место Бога, он был бы вынужден принять атрибуты Божественности».

Я никогда не жалел о своей утраченной профессии. В конце концов я и не терял ее. Виллем был прав — есть другие аплодисменты, кроме громкого хлопанья в ладоши Возможно, я и не достиг полного успеха, но, думаю, мой отец назвал бы это «хорошим спектаклем». Нет, я не жалею о прошлом, даже принимая во внимание, что был счастливее тоща, — по крайней мере, спал спокойнее. Но есть огромное удовлетворение в том, чтобы делать самое лучшее, что только можешь рада восьми миллиардов людей.

Может быть, их жизни и не имеют космического значения. Но они могут чувствовать. Они могут страдать.

ГРАЖДАНИН ГАЛАКТИКИ

Фрицу Лейберу

1

Иллюстрации van Dongen

— Номер девяносто седьмой, — провозгласил аукционист. — Мальчик.

Голова у мальчика кружилась, от ощущения почвы под ногами его тошнило. Рабовладельческий корабль преодолел более сорока световых лет, неся обычное для таких кораблей зловоние — испарения скученных немытых тел, страха, рвоты и застарелого горя. И все же там мальчик был кем-то, его уважали, он имел право на ежедневную еду, мог бороться за возможность спокойно съесть ее. У него даже были друзья. А теперь он никто и ничто, снова просто товар для продажи.

На аукцион выставили двух девушек-блондинок и объявили, что они близнецы; торги шли оживленно, цена назначалась высокая. Аукционист повернулся с довольной улыбкой и указал на мальчика:

— Номер девяносто седьмой. Давайте его сюда.

Пинками и тычками мальчика вытолкнули на помост, он стоял в напряженной позе, затравленно озираясь и пытаясь охватить взглядом то, что он не мог разглядеть из загона. Рынок Рабов располагался рядом с космопортом, на знаменитой Площади Свободы, обращенной к холму, увенчанному еще более знаменитым Президиумом Саргона, капитолием Девяти Миров. Мальчик не знал этого, он даже не знал, на какой планете находится. Он смотрел на толпу.

Рядом с загоном для рабов толпились нищие, готовые клянчить у каждого покупателя. Далее полукругом шли сиденья для богатых и знатных. Сбоку ждали их рабы, носильщики и телохранители, а шоферы слонялись возле машин знати и у паланкинов богачей. Позади лордов и леди толпилось простонародье — зеваки и бездельники, карманники и разносчики холодных напитков, мелкие лавочники, которые не имели привилегии сидеть, но ждали случая купить носильщика, клерка, механика или даже домашнюю прислугу для своих жен.

— Номер девяносто седьмой, — повторил аукционист. — Красивый здоровый паренек, годится в пажи или в мальчики для услуг. Вообразите его себе, милорды и миледи, в ливрее вашего дома. Посмотрите на… — его слова потонули в реве космического корабля, садящегося в космопорту.

Старый нищий Бэзлим Калека изогнул свое наполовину искусственное тело и искоса посмотрел единственным глазом поверх изгороди. Мальчик не казался Бэзлиму покорным домашним слугой, он больше походил на преследуемое животное, — грязный, ободранный и покрытый синяками. Под слоем грязи на спине мальчика белели рубцы шрамов — отметки его прежних владельцев. Глаза мальчика и форма его ушей указывали на то, что он может быть немутированным экземпляром земного происхождения, но ни в чем нельзя было быть уверенным, кроме того, что это маленький мальчик, перепуганный, но не покорившийся. Мальчик поймал взгляд нищего и тоже уставился на него.

Грохот смолк, и разодетый щеголь в переднем ряду лениво помахал аукционисту платком.

— Не отнимай у нас время, подонок. Покажи-ка нам лучше что-нибудь вроде той пары девчушек.

— Простите, благородный сэр. Я должен следовать порядку каталога.

— Тогда поживей! Или выпихни этого недокормленного ублюдка прочь и покажи нам стоящий товар!

— Вы так добры, милорд, — аукционист повысил голос: — Меня просят поторопиться, и я уверен, что мой добрый хозяин не будет возражать. Позвольте мне быть откровенным. Этот красивый мальчик слишком юн, и новому хозяину нужно будет вышколить его. Поэтому… — Мальчик почти не слушал. Он плохо понимал этот язык, да это и не имело для него особого значения. Он смотрел на леди в вуалях и элегантных мужчин, пытаясь определить: кто из них станет его новой бедой. — Первоначальная цена — и дальше! Назначаем! Что я слышу — двадцать стелларов?

Наступила тишина. Какая-то леди, изящно и дорого одетая, от обутых в сандалии ног до покрытого кружевной вуалью лица, наклонилась к щеголю, что-то зашептала и захихикала. Он нахмурился, вытащил кинжал и сделал вид, что чистит ногти.

— Я же велел с этим покончить, — проворчал он.

Аукционист вздохнул:

— Прошу вас помнить, джентльмены, что я отвечаю перед своим патроном. Но начнем с более низкой цены. Десять стелларов — да, я сказал — десять. Фантастика! — Он выглядел удивленным. — Неужели я оглох? Может, кто-то поднял палец, а я и не заметил? Подумайте, прошу вас. Перед вами юный паренек, он как чистый лист бумаги, и вы можете написать на нем все, что хотите. За эту баснословно низкую цену вы можете сделать из него немого или изменить его, как подскажет ваша фантазия.

— Или скормить его рыбам!

— «Или скормить его…» Как вы остроумны, благородный сэр!

— Надоело. Почему ты думаешь, что этот жалкий тип вообще чего-то стоит? Может, он твой сын?

Аукционист выдавил из себя улыбку:

— Был бы рад. Хотел бы я, чтоб мне позволили рассказать вам о его родословной…

— Это означает, что ты ее не знаешь.

— Хотя уста мои должны быть скованы молчанием, я хотел бы отметить форму его черепа и округлые совершенные линии ушей.

Аукционист дернул мальчика за ухо. Тот извернулся и укусил его за руку. Толпа рассмеялась. Аукционист отдернул руку:

— Шустрый мальчуган. Ничего, хорошая порка его вылечит. Порода хорошая, поглядите на его уши. Можно сказать, лучшие в Галактике.

Кое-что ускользнуло от внимания аукциониста: молодой денди был с Синдона-4. Он сдвинул шлем, обнажив типичные для синдонианца уши: длинные, заостренные и волосатые.

Он наклонился вперед, уши дернулись.

— Кто твой благородный протектор?

Старый Бэзлим метнулся к углу загона, готовый кинуться вперед. Мальчик напрягся и озирался кругом, чувствуя опасность, но не понимая, откуда она исходит. Аукционист побледнел, никто не осмеливался насмехаться над синдонианцами прямо в лицо… Более одного раза это никому не удавалось.

— Милорд, — выдохнул он, — вы меня не поняли.

— Повтори-ка эту чушь насчет «ушей» и «хорошей породы».

Полицейские были слишком далеко. Аукционист провел языком по пересохшим губам.

— Будьте милостивы, благородный лорд. Мои дети умрут с голоду. Я просто употребил обычную пословицу — это не мое мнение. Я хотел поскорее продать этот товар — как вы требовали.

Женский голос нарушил молчание:

— Оставь его в покое, Дварол. Он не отвечает за форму ушей этого раба, он должен его продать.

Синдонианец тяжело выдохнул:

— Так продавай же его!

— Да, милорд, — аукционист облегченно вздохнул и продолжал: — Прошу прощения, милорды и миледи, за то, что на такой ничтожный предмет тратится так много времени. Прошу назначать цену.

Он помолчал, потом нервно произнес:

— Не вижу и не слышу, чтобы назначали цену. Раз… если вы не предлагаете цену, я должен вернуть его в загон и посовещаться с патроном, прежде чем продолжать. Два. Будет предложено еще немало прекрасных образцов, просто позор их не представить. Три…

— Вон, смотри, цену дают, — заметил синдонианец.

— Разве? — аукционист пригляделся и увидел, что старый нищий поднял два пальца. — Это вы цену назначаете?

— Да, — буркнул старик, — если лорды и леди позволят.

Аукционист оглядел полукруг сидящих. Кто-то из толпы выкрикнул:

— А почему бы нет? Деньги есть деньги.

Синдонианец кивнул. Аукционист быстро спросил:

— Вы предлагаете два стеллара за этого мальчика?

— Нет, нет! — крикнул Бэзлим. — Два минима!

Аукционист замахнулся на него, нищий отпрянул.

Аукционист крикнул:

— Убирайся! Я тебе покажу, как издеваться!

— Эй, аукционист!

— Сэр? Да, милорд?

— Ты же сказал — назначать любую цену! — сказал синдонианец. — Продавай же мальчишку!

— Но…

— Ты меня слышал.

— Милорд, я не могу продать его без торгов. Закон гласит: одна назначенная цена еще не аукцион. И даже двух мало, разве что аукционист назначит минимум. А без этого мне не разрешено продавать меньше, чем за три назначенных цены. Благородный сэр, этот закон защищает собственника, а не меня, несчастного.

Кто-то крикнул:

— Таков закон!

— Так торгуйтесь же, — нахмурился синдонианец.

— Как угодно милордам и миледи. — Он обвел взглядом толпу. — За номер девяносто семь предложено два минима. Кто даст четыре?

— Четыре, — согласился синдонианец.

— Пять! — выкрикнул чей-то голос.

Синдонианец поманил к себе нищего. Бэзлим полз на руках и одном колене, волоча за собой культю другой ноги, миска для сбора милостыни мешала ему. Аукционист загудел:

— Пять минимов — раз, пять минимов — два…

— Шесть! — выкрикнул синдонианец, заглянул в миску нищего, вынул кошелек и бросил ему горсть мелочи.

— Я слышал — шесть. Кто больше?

— Семь, — прохрипел Бэзлим.

— Семь. Вы там подняли палец. Вы даете восемь?

— Девять! — вмешался нищий.

Аукционист удивленно посмотрел на него, но принял цену. Она уже приближалась к стеллару, это была слишком дорогая шутка для большинства из толпы. Лорды и леди не желали ни покупать бесполезного раба, ни портить синдонианцу его шутку. Аукционист нараспев повторил:

— Идет за девять — раз, идет за девять — два… три — продано за девять минимов. — Он столкнул мальчишку с помоста чуть ли не на голову нищему. — Получай его и убирайся!

— Полегче! — предостерег синдонианец. — Давай купчую.

Аукционист смолчал и отметил цену и нового владельца в бланке номера девяносто семь. Бэзлим заплатил девять минимов и снова одолжил деньги у синдонианца, потому что марка стоила больше, чем покупка. Мальчик тихо стоял рядом. Он знал, что его снова продали, и понял, что этот старик — его новый хозяин, — это, впрочем, не занимало его, ему вообще не нужен был хозяин. Пока оформляли пошлину, он попытался сбежать.

Но старый нищий, который, казалось, и не смотрел в его сторону, схватил его за лодыжку и потянул к себе. Затем Бэзлим с трудом выпрямился, положил руку на плечо мальчика и оперся на него, как на костыль. Мальчик почувствовал, как костлявые пальцы сильно сжали его локоть, и в который раз покорился неизбежному. В конце концов, тот, кто терпеливо ждет, бывает вознагражден сторицей.

Опираясь на него, нищий с большим достоинством поклонился и твердым голосом сказал:

— Милорд, я и мой слуга благодарим вас.

— Не за что, не за что, — синдонианец небрежно махнул платком, отпуская нищего.

От Площади Свободы до той дыры, где обитал Бэзлим, было менее одного ли, не более полумили, но шли они гораздо дольше, чем требовалось, чтобы одолеть такое расстояние. Подпрыгивая и пользуясь мальчиком, как костылем, старик двигался даже медленнее, чем своим обычным способом; к тому же он не забывал о деле, и пока они ковыляли, старик требовал, чтобы мальчик совал миску для сбора милостыни под нос каждому прохожему.

Бэзлим добивался этого без слов. Сначала он попробовал интерлингву, космоголландский, саргонийский, с полдюжины разных диалектов, воровское арго, различные жаргоны, рабское линго и даже системный английский — и все тщетно, хотя он и заподозрил, что мальчик все-таки кое-что понял. Он оставил всякие попытки договориться и давал понять о своих желаниях знаками и парочкой пинков. Если мальчик не знает языка, он его научит — всему свое время, всему свое время. Бэзлим не спешил, Бэзлим никогда не спешил, он имел привычку рассчитывать все на два хода вперед.

Жилище Бэзлима располагалось под старым амфитеатром. Когда Август Саргонийский, чтобы прославить империю, распорядился выстроить новый большой цирк, успели снести только часть старого цирка: работы прервала Вторая Сетанская война, и больше они не возобновлялись. Бэзлим повел мальчика в эти развалины. Пробираться было тяжело, и старику снова пришлось ползти. Но он не ослаблял своей хватки. Один раз, когда он держал мальчика только за ветхие штаны, тот почти выскользнул из одежды, но нищий успел схватить его за руку. После этого они стали ползти еще медленнее.

Теперь мальчик шел первым, и они спустились в дыру в темном конце прохода. Они проползли через груды черепков и булыжников и оказались в темном, но ровном коридоре. Снова вниз… и они очутились в служебном помещении амфитеатра, под старой ареной.

В темноте они подошли к добротной Двери. Бэзлим втолкнул мальчика вперед, влез сам, запер дверь, приложив большой палец к персональному замку, и включил свет.

— Ну, парень, вот мы и дома.

Мальчик с удивлением огляделся. Уже давным-давно он привык ни на что не надеяться. Но он никогда не мог ожидать ничего подобного тому, что увидел теперь. Это была вполне приличная скромная комнатка, небольшая, чистая и аккуратная. От панелей потолка исходил приятный мягкий свет. Среди скудной мебели было, однако, все необходимое. Мальчик осматривался не без опаски: это бедное жилище выглядело куда лучше, чем те места, где ему приходилось жить раньше.

Нищий отпустил мальчика, запрыгал к полкам, поставил туда миску и достал какой-то непонятный предмет. И только когда нищий приподнял лохмотья и ремнем прикрепил этот предмет на место, мальчик догадался, что это такое: искусственная нога, так отлично сделанная, что, казалось, была не хуже настоящей, из плоти и крови. Хозяин выпрямился, вынул из сундука брюки, натянул их и стал совсем не похож на калеку.

— Поди сюда, — позвал он на интерлингве. Мальчик не шевельнулся. Бэзлим повторил это на других языках, пожал плечами, взял мальчика за руку и провел его в следующую комнату. Она была маленькая и служила кухней и умывальней. Бэзлим налил в таз воды, сунул мальчику кусок мыла и сказал:

— Прими ванну, — он изобразил жестами, чего хочет.

Мальчик стоял в молчаливом непокорстве. Старик вздохнул, взял щетку для мытья полов и сделал вид, что скребет ею мальчика. Он дотронулся до кожи жесткой щетиной и повторил на интерлингве и системном английском:

— Прими ванну. Помойся.

Мальчик поколебался, сбросил лохмотья и начал медленно намыливаться.

— Так-то лучше, — одобрил Бэзлим.

Он подобрал грязные лохмотья, бросил их в мусорное ведро, потом положил полотенце и принялся готовить ужин.

Через несколько минут он обернулся — и увидел, что мальчик исчез. Он не спеша пошел в гостиную и обнаружил, что голый и мокрый мальчик что есть сил пытается открыть дверь. Мальчик заметил его, но только удвоил свои бесплодные усилия. Бэзлим похлопал его по плечу и показал пальцем в сторону маленькой комнаты:

— Закончи свою ванну.

Он повернулся и ушел. Мальчик, крадучись, последовал за ним.

Когда мальчик вымылся и вытерся, Бэзлим поставил на горелку жаркое, установил регулятор на «медленный огонь» и открыл буфет, из которого достал бутылку и мази из лечебных трав. Все тело мальчика было испещрено свежими и уже зажившими царапинами, синяками, ссадинами и ранками, особенно заметными после мытья.

— Стой спокойно!

Снадобье жгло, и мальчик пытался уклониться от него.

— Стой спокойно! — повторил Бэзлим приятным твердым голосом и шлепнул его.

Мальчик расслабился и вздрагивал лишь тогда, когда мазь касалась его. Мужчина внимательно исследовал застарелую язвочку на колене мальчика, затем, тихонько мурлыча, снова отошел к буфету, вернулся и сделал мальчику укол в ягодицу, сперва изобразив жестами, что оторвет ему голову, если тот будет дергаться. Когда это было сделано, он нашел старую одежонку, жестами велел мальчику одеться и снова вернулся к стряпне.

Через некоторое время Бэзлим поставил на стол большие миски с едой и подвинул стул и стол так, чтобы мальчик мог сидеть на сундуке. Он добавил еще по горсточке свежей зеленой чечевицы и по щедрому ломтю деревенского черного хлеба.

— Суп на столе, паренек. Иди, ешь.

Мальчик опустился на краешек сундука, но все еще оставался в нерешительности и не ел. Бэзлим положил ложку:

— В чем дело? — он заметил, как мальчик быстро взглянул на дверь, а затем снова опустил глаза. — Ладно, будь по-твоему. — Он встал, тяжело ступая на протез, подошел к двери, приложил палец к замку. Посмотрел мальчику в глаза. — Дверь открыта, — сказал он. — Или ешь, или уходи.

Он повторил это на нескольких языках и обрадовался, когда ему показалось, что тот понимает язык, который, как он предполагал, мог быть родным дляэтого раба.

Но он не стал продолжать, а вернулся к столу, осторожно опустился на стул и взялся за ложку.

Мальчик тоже потянулся за ложкой, потом вдруг слез с сундука и вышел. Бэзлим продолжал есть. Дверь оставалась полуоткрытой, свет через нее лился в лабиринт.

Немного спустя, когда Бэзлим закончил свой неторопливый обед, он заметил, что мальчик наблюдает за ним, стоя в тени. С нарочитым безразличием он развалился на стуле и начал ковырять в зубах. Не поворачиваясь, он произнес на том языке, который, как ему казалось, мальчик понимал:

— Будешь продолжать обед? Или мне его выбросить?

Мальчик не отвечал.

— Ладно, — продолжал Бэзлим, — если не будешь есть, я закрою дверь. Не хочу рисковать и оставлять ее открытой, пока горит свет. — Он медленно поднялся, подошел к двери и начал закрывать ее. — В последний раз, — позвал он. — Закрывается на ночь.

Когда дверь почти закрылась, мальчик пронзительно крикнул:

— Подождите! — на том языке, который ждал услышать Бэзлим, и ринулся в комнату.

— Добро пожаловать, — спокойно сказал Бэзлим. — Оставлю-ка я ее открытой на случай, если ты передумаешь. — Он вздохнул. — По мне, так никого никогда запирать не надо.

Мальчик не ответил, а сел на сундук, сгорбился над едой и с жадностью начал пожирать ее, как будто боялся, что у него отнимут миску. Глаза его так и бегали. Бэзлим сидел и наблюдал за ним.

Мальчик стал есть немного медленнее, но все-таки съел все до последнего кусочка жаркого, до последней корки хлеба, до последнего зернышка чечевицы. Он ел уже явно через силу, но все-таки съел все, посмотрел Бэзлиму в глаза и застенчиво улыбнулся. Бэзлим улыбнулся в ответ.

Вдруг мальчик перестал улыбаться. Он побледнел, потом позеленел. Ниточка слюны потянулась из угла его рта — и его сильно затошнило. Бэзлим кинулся на помощь.

— Звезды в небе, какой я идиот! — воскликнул он на своем родном языке. Он пошел на кухню, вернулся с тряпкой и ведром, вымыл мальчику лицо, потом резким голосом велел ему успокоиться и вытер каменный пол. Затем он принес немного жидкой похлебки и маленький кусочек хлеба.

— Обмакивай хлеб и ешь.

— Лучше не надо.

— Ешь. Больше не вытошнит. Я мог бы догадаться, я же видел, что у тебя живот прилип к спине. Не надо было давать тебе так много. Только не спеши.

Мальчик поднял голову, подбородок у него дрогнул. Потом осторожно зачерпнул ложкой горячее варево. Бэзлим смотрел, как он покончил с похлебкой и с большей частью хлеба.

— Вот и ладно, — сказал наконец Бэзлим. — Ну, парень, я пошел спать. Кстати, тебя зовут?

— Торби, — ответил мальчик, поколебавшись.

— Торби — хорошее имя. Можешь называть меня папой. Спокойной ночи.

Он отстегнул протез, запрыгал к полке, положил туда искусственную ногу, потом поскакал к постели. В углу комнаты лежал грубый крестьянский матрас. Он подвинулся к стенке, давая место мальчику, и сказал:

— Погаси свет, когда будешь ложиться.

Потом он закрыл глаза и стал ждать. Наступила тишина. Он услышал, как мальчик пошел к двери. Свет погас. Бэзлим ждал, слушая, не откроется ли дверь. Было тихо, и он почувствовал, как мальчик ложится на матрас рядом с ним.

— Спокойной ночи, — повторил он.

— Спокночи.

Он уже почти заснул, когда вдруг почувствовал, что мальчик сильно дрожит. Он протянул руку и погладил мальчика по костлявой спине; мальчик разрыдался.

Он повернулся, стараясь устроить культю поудобней, положил руку на сотрясающееся плечо мальчика, прижал его к себе.

— Все в порядке, Торби, — ласково сказал он, — все в порядке. С этим покончено. Все будет хорошо.

Мальчик громко вскрикнул и прижался к нему. Бэзлим обнял его и ласково приговаривал, пока судороги не кончились. Потом Калека притих и ждал, пока не убедился, что Торби уснул.

2

Раны Торби заживали — телесные быстро, душевные помедленнее. Старый нищий раздобыл второй матрас и положил его в другой угол комнаты. Но иногда Бэзлим просыпался и, чувствуя приникший к нему теплый комочек, понимал, что мальчика опять мучают кошмары. Бэзлим спал плохо и не терпел делить с кем-то постель, но, если такое случалось, он никогда не прогонял Торби. Иногда мальчик плакал, не просыпаясь. Однажды Бэзлим проснулся от всхлипываний Торби:

— Мама! Мама!

Не зажигая света, он быстро подполз к постели мальчика и склонился над ним:

— Ну, ну, сынок, все в порядке.

— Папа?

— Спи, сынок. Маму разбудишь. — Он добавил: — Я побуду с тобой. Ты в безопасности. Ну, успокойся. Мы же не хотим разбудить маму, правда?

— Ладно, папа.

Почти не дыша, старик ждал, тело у него затекло, он замерз, культя заныла. Когда он убедился, что мальчик уснул, он пополз к своей постели.

Этот случай заставил старика прибегнуть к гипнозу. Давным-давно, когда у Бэзлима еще было два глаза и две ноги, и он не нищенствовал, он обучился этому искусству. Ему не нравился гипноз, даже в качестве лечения, уважение к личности доходило у него до религиозного трепета, гипнотизировать другого противоречило его жизненным принципам.

Но сейчас это было необходимо.

Он убедился, что Торби расстался со своими родителями таким маленьким, что почти их не помнит. В его памяти жили воспоминания о то и дело сменяющихся хозяевах, плохих и еще худших, и все они пытались сломить дух «скверного мальчишки». Некоторые из них крепко запомнились Торби, он живо и выразительно рассказывал о них, не стесняясь в выражениях. Но никогда он не мог точно сказать, где и когда все это происходило. «Местом» бывало какое-нибудь поместье или богатый дом, или все это вместе; никогда он не называл определенную планету или Галактику. Об астрономии он знал очень мало, а в галактографии проявлял полное невежество. Время же он обозначал просто: «до того», «после того», «скоро» или «не скоро». Между тем на каждой планете существует свое летосчисление и счет дней, и календарь ее согласуется со стандартной секундой. Обычная датировка идет с первого отрыва от Соло III и приближения к его спутнику. Но для Торби Земля была мифом, а день — промежутком времени от сна до сна.

Бэзлим не мог судить о возрасте мальчика. Выглядел тот как будто бы немутированным землянином-подростком, но это невозможно было проверить. Вандорианцы и итало-глипты выглядели, как земляне, но у вандорианцев период возмужания был в три раза больше, — Бэзлим помнил забавную историю о консульской дочери, у которой второй муж оказался правнуком первого, а она пережила их обоих. Мутация не обязательно проявляется внешне. Могло бы быть и так, что по абсолютному времени мальчик был старше самого Бэзлима; космос огромен, и человечество приспособилось к нему. Неважно! Так или иначе, он ребенок и нуждается в помощи.

Торби не боялся гипноза, это слово для него ничего не значило, а Бэзлим не объяснял. Просто однажды вечером после ужина старик сказал ему:

— Торби, я хочу, чтобы ты кое-что сделал.

— Конечно, папа. Что?

— Ляг на свою постель. Потом я тебя усыплю и мы поговорим.

— Как это? Фокус какой-то?

— Нет. Это особый сон. Ты сможешь говорить.

Торби сомневался, но хотел помочь Бэзлиму. Старик зажег свечу, выключил верхний свет. Потом, сосредоточившись на пламени, свечи, он применил обычные приемы: покой, расслабление, дремота, сон…

— Торби, ты спишь, но слышишь меня. Ты можешь мне отвечать.

— Да, папа.

— Ты будешь спать, пока я не велю тебе проснуться. Но ты сможешь ответить на любой мой вопрос.

— Да, папа.

— Ты помнишь корабль, который привез тебя сюда? Как он назывался?

— «Веселая вдова». Но мы его называли по-другому.

— Вспомни, как ты садился в этот корабль. Ты там — и можешь его видеть. Вспомни. Теперь припомни, что было до того, как ты попал на корабль.

— Не хочу! — Не просыпаясь, мальчик весь напрягся.

— Я с тобой. Ты в безопасности. Ну, так как называется это место? Присмотрись к нему.

Через полтора часа Бэзлим все еще сидел на корточках над спящим мальчиком. Пот струился по его морщинистому лицу, он испытывал сильное потрясение. Отправить мальчика назад, в то время, которое он хотел увидеть, — для этого необходимо было снова провести его через воспоминания, тяжелые даже для Бэзлима, старого и ожесточившегося. Торби сопротивлялся этому, и Бэзлим не мог его осуждать, — теперь он знал, сколько шрамов на спине у мальчика и что за каждый шрам в ответе какой-то негодяй.

Но он достиг цели: ему удалось вернуться к событиям, значительно более давним, чем удержала память мальчика, заглянуть в его раннее детство и увидеть ту роковую минуту, когда ребенка отобрали у родителей.

Он оставил мальчика в состоянии глубокой комы и попытался собрать воедино разрозненные мысли. Последние несколько минут исследования оказались такими тяжелыми, что он усомнился в своем праве попробовать определить источник беспокойства.

Ну, а если подумать… что он обнаружил?

Мальчик был рожден свободным. Но в этом Бэзлим и не сомневался.

Родным языком мальчика был системный английский, акцента его Бэзлим определить не мог, но было ясно, что Торби усвоил его с младенчества; возможно даже (хотя и маловероятно), что мальчик родился на Терре — во всяком случае, он принадлежал к Земной Гегемонии. Это удивило Бэзлима, ведь он считал интерлингву родным языком мальчика, потому что тот говорил на ней лучше, чем на других языках.

Что еще? Родителей определенно нет в живых, если доверять искаженным ужасом и страхом воспоминаниям, которые он извлек из памяти Торби. Он не смог узнать фамилию или как-то определить эту семью, они остались просто «папой» и «мамой», — и Бэзлим понял, что отыскать родственников мальчика невозможно.

А теперь последнее, чтобы закончить то тяжелое испытание, через которое он провел ребенка…

— Торби?

Мальчик застонал и пошевелился:

— Да, папа?

— Ты не спишь. И не проснешься, пока я не велю.

— Не проснусь, пока ты не велишь.

— Когда я прикажу, ты сейчас же проснешься. Чувствовать себя будешь отлично, и забудешь все, о чем мы говорили.

— Да, папа.

— Забудешь. И чувствовать себя будешь отлично. Через полчаса тебе снова захочется спать. Я велю тебе ложиться, ты ляжешь в постель и крепко уснешь. Будешь крепко спать всю ночь и видеть приятные сны. Плохих снов у тебя больше не будет. Повтори.

— У меня больше не будет плохих снов.

— Никогда больше не будет плохих снов. Никогда.

— Никогда.

— Папа и мама не хотят, чтобы ты видел плохие сны. Они счастливы и хотят, чтобы ты был счастлив. Когда они тебе будут сниться, это будут счастливые сны.

— Счастливые сны.

— Теперь все в порядке, Торби. Ты начинаешь просыпаться. Просыпаешься — и не помнишь, о чем мы говорили. Но плохих снов никогда больше не будет. Проснись, Торби.

Мальчик сел, протер глаза и улыбнулся:

— Ой, я что, спал? Наверно, выспался? Да?

— Все в порядке, Торби.

Понадобился не один сеанс гипноза, чтобы избавиться от призраков прошлого, но вскоре ночные кошмары совсем исчезли. Бэзлим недостаточно владел техникой гипноза, чтобы стереть тяжелые воспоминания полностью. Он лишь сделал так, чтобы они не мучили Торби. Но если бы даже Бэзлим был достаточно умелым гипнотизером, чтобы стереть память, он не сделал бы этого; у него было твердое убеждение, что опыт человека принадлежит только ему и что даже самое худшее нельзя отнимать у него без его согласия.

Дни Торби были заполнены и беспокойны, а ночи — безмятежны. В это время Бэзлим всегда держал мальчика при себе. После завтрака они ковыляли на Площадь Свободы, Бэзлим располагался на мостовой, а Торби стоял рядом или сидел на корточках, держа миску, и выглядел так, будто умирает от голода.

Это несколько препятствовало движению пешеходов, но не так уж сильно, поэтому полиция всего лишь ворчала. Торби узнал, что на площади регулярная полиция не проявляет недовольства иначе чем ворчанием, поэтому Бэзлим предпочитал иметь дело с ней, а не с частной полицией.

Торби быстро постигал древнее ремесло нищенства, — узнавал, что мужчины, идущие с женщинами, обычно бывают щедры, но просить нужно у женщин, однако просить милостыню у одиноких женщин — пустая трата времени (за исключением тех женщин, на которых не было вуали), что, связываясь с одиноким мужчиной, имеешь равный шанс получить либо монету, либо пинок, а только что приземлившиеся космонавты подают щедро. Бэзлим научил его, что в миске должно быть не очень много денег, и не должно быть видно ни самой мелкой, ни самой крупной монеты.

Сначала внешность Торби великолепно подходила для этого ремесла: маленький, голодный, покрытый царапинами, — этого было достаточно. К сожалению, скоро он стал выглядеть лучше. Бэзлим исправлял это гримом, искусно имитируя тени под глазами и впалые щеки. Ужасный на вид кусок пластыря, приклеенный к бедру, создавал видимость шрама вместо заживших ссадин; сахарная вода делала пластырь привлекательным для мух, — люди отворачивались, даже когда бросали монетки в миску.

Было бы нелегко скрыть, что теперь он не голодает, но за год или два он сильно вытянулся и оставался худым, несмотря на горячую еду дважды в день и хорошую постель.

Торби как губка впитывал бесценные познания нищего. Джаббалпор, столица Джаббала и Девяти Миров, главная резиденция Великого Саргона, может похвалиться более чем тремя тысячами нищих, имеющих лицензии, и вдвое большим количеством уличных торговцев. Кабаков здесь было больше, чем храмов, а храмов больше, чем в любом городе Девяти Миров, плюс несчетное количество воришек, художников-татуировщиков, шарманщиков с обезьянками, проституток, взломщиков, подпольных менял, карманников, гадалок, грабителей, убийц и жуликов, Крупных и мелких. Обитатели города хвастались, что в пределах одного ли от пилона космопорта человек с деньгами может приобрести все, что существует в пределах исследованной части Вселенной, от звездного корабля до десятка зерен звездной пыли, от подмоченной репутации до одежды сенатора — вместе с самим сенатором в ней.

Строго говоря, Торби вовсе не являлся частью этого подпольного мира, так как он имел законный статус раба и узаконенную лицензией профессию нищего. Тем не менее в этом мире он жил. Он стоял на самой низшей ступени социальной лестницы.

Будучи рабом, он научился лгать и воровать так же естественно, как другие дети обучаются хорошим манерам, и даже гораздо быстрее. Но он открыл, что эти умения могут достигать высокого искусства на «дне» большого города. Когда он подрос, изучил язык и городские улицы, Бэзлим начал посылать его одного — выполнять поручения, делать покупки, а иной раз и попрошайничать в одиночку, в то время, как сам Бэзлим оставался дома. Так Торби «опустился до дурной компании», если можно опуститься еще ниже с самой нулевой отметки.

Однажды он вернулся с пустой миской. Бэзлим ничего не сказал, но мальчик сам объяснил:

— Пап, гляди, как здорово!

Из-под своих лохмотьев он вытащил красивый шарф и с гордостью развернул его. Бэзлим не улыбнулся и не дотронулся до шарфа.

— Где ты его взял?

— Я его слямзил!

— Это ясно. Но у кого?

— У одной леди. Симпатичная, красивая.

— Дай-ка мне взглянуть на метку. Мм-м… кажется, леди Фасция. Да, думаю, она красива. Но как же ты не попал в тюрьму?

— Ха-ха, папа, это так просто! Меня Зигги научил. Он все эти штучки знает. Такой ловкий — видел бы ты, как он работает.

Бэзлим задумался: как обучить морали заблудшего котенка? Он не хотел приводить абстрактных этических доводов. В прошлом мальчика была пустота, и в настоящем — тоже ничего, что давало бы возможность беседовать с ним о таких вещах.

— Торби, зачем тебе менять профессию? В нашем деле ты платишь комиссионные полиции, делаешь взнос в гильдию, жертвуешь храму по святым праздникам — и никаких забот. Разве мы голодаем?

— Нет, пап, но погляди! Он же стоит почти стеллар!

— Я бы сказал — по крайней мере два. Но скупщик дал бы тебе два минима — и то, если б был в хорошем настроении. В миске бы ты больше принес.

— Ну… Я бы лучше этим занимался. Это так весело, не то что попрошайничать! Видел бы ты, как Зигги работает!

— Я видел Зигги за работой. Он искусен и ловок.

— Он лучше всех!

— И все-таки, я думаю — он бы работал лучше двумя руками.

— Ну, может быть, хотя тащишь-то только одной. Но он меня учит работать любой из них.

— Это хорошо. Тебе не помешает узнать, что когда-нибудь ты можешь остаться без руки, как Зигги. Знаешь, как Зигги потерял руку?

— Как?

— Знаешь, что с тобой сделают, если поймают?

Торби не ответил. Бэзлим продолжал:

— В первый раз — отрубят одну руку. Вот во что обошлось Зигги обучение его ремеслу. Да, он ловок, поэтому до сих пор занимается своим прежним делом. А знаешь, что бывает, если поймают во второй раз? Не только вторая рука. Знаешь?

— Н-не совсем, — Торби сглотнул.

— Наверно, ты слышал, только не хочешь вспомнить, — Бэзлим провел большим пальцем по шее. — Вот что сделают с Зигги в следующий раз — его самого укоротят. Судьи его светлости считают, что мальчишка, который не может понять с первого раза, не поймет и со второго, так что они просто его укорачивают.

— Но, пап, меня же не поймают! Я буду ужасно осторожен… как сегодня, обещаю!

Бэзлим вздохнул. Мальчишка считает, что с ним ничего подобного случиться не может.

— Торби, принеси-ка свою купчую.

— Зачем, папа?

— Принеси.

Мальчик принес бумагу. Бэзлим внимательно прочел: «Ребенок мужского пола, зарегистрированный под номером ВХК 40367» — девять минимов, и все дела! Он взглянул на Торби и с удивлением отметил, что теперь он на голову выше, чем в тот день.

— Дай мне перо. Я хочу тебя освободить. Я давно собирался это сделать, но не было нужды спешить. Сделаем это теперь же, а завтра ты пойдешь в Королевский Архив и зарегистрируешься.

— Зачем, папа? — Торби разинул рот от удивления.

— Разве ты не хочешь быть свободным?

— Т-так… ну… папа, мне нравится принадлежать тебе.

— Спасибо, мальчик. Но это необходимо.

— Ты что, выгоняешь меня?

— Нет. Можешь оставаться. Но только как свободный. Видишь ли, сынок, хозяин отвечает за своего раба. Если бы я был благородным и ты бы в чем-то провинился, меня бы оштрафовали. Но раз я не благородный… ну, если мне придется отдать руку, или ногу, или глаз… не думаю, что я оправлюсь. Так что, если ты хочешь заняться ремеслом Зигги, мне лучше тебя освободить, я не могу пойти на такой риск. Отвечай за себя сам: у меня уже и так немного осталось. Еще чуть-чуть — и окажется, что остается только лишить меня головы.

Он немного преувеличил и не объяснил, что на практике закон редко бывает так суров, просто раба конфисковывают, продают, — и его стоимость идет в возмещение убытка, если у хозяина нет денег. Если хозяин из простых, его могут выпороть, если судья считает его ответственным за провинности раба. Тем не менее Бэзлим изложил закон: так как хозяин осуществляет высшую и низшую справедливость над рабом, он лично отвечает за его проступки, вплоть до главного наказания.

Торби заплакал — впервые за всю их совместную жизнь.

— Не освобождай меня, папа, пожалуйста, не надо. Я хочу принадлежать тебе!

— Сожалею, сынок. Я ведь сказал, что уходить тебе не нужно.

— Пожалуйста, папа. Я никогда больше ничего не украду!

Бэзлим положил руку ему на плечо:

— Посмотри на меня, Торби, я хочу поставить тебе условие.

— Ох, да что угодно, папа. Если только…

— Подожди, пока я скажу. Я не подпишу сейчас твои бумаги. Но я хочу, чтобы ты обещал мне две вещи.

— Ладно! Какие?

— Не спеши. Первое: обещай никогда больше ничего не красть ни у кого. Ни у красивых леди из носилок, ни у бедняков, как мы с тобой, — одно слишком опасно, а другое… ну, это непорядочно, хотя не думаю, что ты понимаешь, что это значит. И еще: обещай, что ты никогда не будешь мне лгать ни в чем… ни в чем.

— Обещаю, — торжественно сказал Торби.

— Я не о тех деньгах, которые ты от меня утаиваешь. Я обо всем вообще. Кстати, матрас — неподходящее место, чтобы прятать деньги. Посмотри мне в глаза, Торби. Ты знаешь, что у меня есть связи в городе. — Торби кивнул. Он ходил выполнять поручения старика в разные места и к разным людям. Бэзлим продолжал:

— Если ты будешь воровать, я узнаю… со временем. Если будешь лгать мне, я тебя поймаю со временем. Станешь лгать другим — дело твое, но я скажу тебе: если человек приобретает репутацию лгуна, он мог бы с таким же успехом онеметь, потому что люди не слушают, что носит ветер. Неважно. В тот день, когда я узнаю, что ты что-то украл, или когда поймаю тебя на лжи… я подпишу твои бумаги и освобожу тебя.

— Ладно, папа.

— Это еще не все. Я вышвырну тебя вместе со всем, что у тебя было, когда я тебя купил: с твоими лохмотьями и синяками. Все будет кончено между нами. Я плюну тебе вслед.

— Ладно, папа. Я никогда больше не буду!

— Надеюсь. Ступай спать.

Бэзлим лежал без сна, тревожась, размышляя, не слишком ли он был суров. Но, черт побери, мир жесток, он должен научить мальчишку жить в нем. Он услышал какой-то звук, как будто что-то грызли, и внимательно прислушался. Через некоторое время он услышал, как мальчик тихонько встал и подошел к столу; затем зазвенели монеты, и он услыхал, как мальчик возвращается в постель.

И только когда мальчик засопел во сне, Бэзлим тоже смог заснуть.

3

Задолго до того Бэзлим научил Торби читать по-саргонийски и на интерлингве, пуская в ход кулаки и другие аргументы, так как у Торби совершенно не было интереса к интеллектуальным занятиям. Но случай с Зигги и осознание того, что Торби растет, напомнили Бэзлиму, что время не стоит на месте, особенно для ребятишек.

Торби не мог определить, когда же он понял, что папа не совсем (или не вполне) нищий. Торби достаточно хорошо изучил других нищих, чтобы понимать разницу, но это его не беспокоило: папа был папа, такое же явление, как солнце или дождь.

На улице они никогда не упоминали о том, что происходило дома, и даже умалчивали, где он находится; у них никогда не бывало гостей. У Торби появились друзья, а у Бэзлима были десятки или даже сотни их, он знал, кажется, весь город. Никто, кроме Торби, не имел доступа в убежище Бэзлима Но Торби догадывался, что у папы есть еще какие-то занятия помимо попрошайничества. Однажды они, как обычно, легли спать. Торби проснулся на рассвете. Он уловил какое-то движение в комнате и позвал спросонья:

— Папа!

— Да. Спи.

Но мальчик встал и нажал на выключатель. Он знал, что Бэзлиму трудно ходить в темноте без протеза, если ему захотелось пить или еще что-нибудь.

— С тобой все в порядке, папа? — спросил он, поворачиваясь.

Он остолбенел от удивления. В комнате был незнакомый джентльмен!

— Все в порядке, Торби, — сказал незнакомец папиным голосом. — Не беспокойся.

— Папа?

— Да, сынок. Извини, что я тебя напугал. Надо было переодеться до того, как я вошел. Обстоятельства не позволили, — он начал срывать с себя нарядную одежду.

Когда Бэзлим снял вечерний костюм, он стал больше похож на папу… кроме одного.

— Папа, твой глаз!

— Ах, это. Он вынимается так же легко, как и вставляется. Я лучше смотрюсь с двумя глазами, правда?

— Не знаю, — Торби обеспокоенно уставился на глаз. — Он мне не нравится.

— Ах так? Ну, ты не часто увидишь меня с ним. Раз ты все равно не спишь, помоги мне.

Проку от Торби оказалось немного; то, что делал папа, было для него ново. Сначала Бэзлим убрал с буфета банки и тарелки, и в его задней стенке обнаружилась дверца. Затем он вынул искусственный глаз, с величайшей осторожностью развинтил его надвое и при помощи пинцета вытащил оттуда крошечный цилиндрик. Торби смотрел на все происходящее, но ничего не понимал, кроме того, что папа работал с величайшей ловкостью и тщанием. Наконец Бэзлим сказал:

— Готово. Теперь посмотрим, получились ли фотографии.

Бэзлим вставил крошечную катушку в аппарат, просмотрел ее, невесело улыбнулся и сказал:

— Собирайся. Готовь завтрак. Можешь взять с собой кусок хлеба.

— Зачем?

— Поторопись. Нельзя терять время.

Торби загримировался, нацепил лохмотья, вымазал лицо. Бэзлим ждал с фотографией и плоским цилиндриком в руке. Он протянул фотографию Торби:

— Посмотри. И запомни.

— Зачем?

Бэзлим убрал фотографию.

— Сможешь узнать этого человека?

— Ну… дай посмотреть еще раз.

— Тебе нужно его запомнить. На этот раз посмотри хорошенько.

Торби взглянул, потом сказал:

— Хорошо, я его узнаю.

— Он будет в одном из баров возле порта. Сначала загляни к матушке Шаум, потом в «Супернову» и в «Деву под вуалью». Если его там нет, поищи на Веселой улице, пока не найдешь. Его нужно найти до трех часов.

— Я найду его, папа.

— Когда найдешь, положи это в миску с монетами. Потом подойди, скажи ему что-нибудь, но обязательно упомяни, что ты сын Бэзлима Калеки.

— Понял, папа.

— Ступай.

Торби тотчас же поспешил в порт. Было утро после праздника Девятой Луны, и народу на улицах было мало, по пути он не попрошайничал, а пошел самым прямым путем, через задние дворы, через заборы, по боковым улочкам, опасаясь наткнуться на сонный ночной патруль. Но, хотя он быстро добрался куда надо, найти того человека ему не удавалось; его не было ни в одном из тех мест, которые указал Бэзлим, ни на Веселой улице. Назначенный срок истекал, и Торби уже начал беспокоиться, когда вдруг увидел, как этот человек выходит из заведения, где Торби уже был. Торби перебежал через улицу, догнал его. Человек был не один — это затруднило дело. Но Торби затянул свое:

— Подайте, благородные лорды! Подайте ради спасения души!

Второй человек бросил ему монетку. Торби поймал ее зубами:

— Бог благословит вас, милорды! — он повернулся к другому: — Подайте, благородный сэр! Подайте несчастному. Я сын Бэзлима Калеки и…

Первый мужчина хотел отпихнуть его ногой:

— Убирайся!

Торби увернулся от пинка:

— …сын Бэзлима Калеки, бедняка, а Бэзлиму нужны пища и лекарства. Я совсем один…

Человек с фотографии полез за кошельком.

— Не надо, — посоветовал другой. — Все они лгуны, а я ему заплатил, чтобы он оставил нас в покое.

— На счастье, — ответил человек с фотографии. — Сейчас найду монету. — Он порылся в кошельке, взглянул в миску и увидел там нечто.

— Благодарю, милорды. Пусть у вас рождаются сыновья. — Торби двинулся дальше, потом посмотрел в миску и увидел, что цилиндрик исчез.

Он неплохо поработал на Веселой улице и свернул на Площадь, прежде чем направиться домой. К его удивлению, Бэзлим оказался на своем излюбленном месте возле помоста аукциона. Он смотрел в сторону порта. Торби тихо подошел к нему:

— Сделано.

Старик улыбнулся.

— Почему ты не идешь домой, папа? Ты, наверно, устал. Я уже собрал кое-что для нас.

— Заткнись. Подайте, миледи! Подайте бедному калеке.

В три часа поднялся корабль, с грохотом перешел звуковой барьер, и тогда старик, кажется, расслабился.

— Что это за корабль? — спросил Торби. — По-моему, не синдонийский.

— Свободное Маркетерское Судно «Цыганка», полетело на Периферию… и твой друг на борту. Теперь отправляйся домой и поешь. Да нет, лучше пойди куда-нибудь и развлекись.

Больше Бэзлим не скрывал от Торби свою отнюдь не попрошайническую деятельность, хотя и не объяснял, что к чему. Иногда милостыню просил только один из них, и в таких случаях местом для этого неизменно была Площадь Свободы, потому что оказалось, что Бэзлим крайне интересуется прибытием и отправлением кораблей. А особенно движением кораблей работорговцев и аукционами, которые всегда следовали за их прибытием.

Торби стал полезнее для него, когда приобрел некоторое образование. Старик считал, что каждый обладает совершенной памятью, и упорно стоял на своем, доказывая это мальчику, несмотря на его недовольство.

— Да ну, папа, как я могу все запомнить? Я не успел даже посмотреть хорошенько.

— Я держал перед тобой страницу по крайней мере три секунды. Почему ты ее не прочел?

— Ну, ты даешь! Когда же?

— Я ведь прочел. И ты тоже можешь. Торби, ты видел на Площади жонглеров. Ты видел, как старый Микки стоит на голове и подкидывает в воздухе девять кинжалов, одновременно крутя ногами?

— Ага, конечно.

— Ты можешь такое проделать?

— Нет.

— Мог бы научиться?

— Ну… не знаю.

— Любой может научиться жонглировать… если будет много заниматься или если в него это вколотят кулаками. — Старик взял ложку, авторучку и нож и ловкими движениями начал подкидывать их в воздухе. Потом уронил ложку и остановился. — Я ведь только попробовал, для забавы. Умом тоже можно жонглировать… Этому тоже любой может научиться.

— Покажи, как ты это делаешь, пап!

— В другой раз, если будешь хорошо себя вести. А сейчас ты тренируешь глаза. Торби, умственное жонглирование изобрел и развил давным-давно один умный человек, доктор Реншоу с планеты Земля. Ты слыхал о Земле?

— Ага… конечно, я слыхал о ней.

— Мм-м… ты хочешь сказать, что не веришь в нее?

— Ну, я не знаю… но весь этот вздор о замороженной воде, которая падает с неба, о людоедах ростом в десять футов, о башнях выше Президиума, да о человечках ростом с куклу, которые живут на деревьях, — не дурак же я, папа.

Бэзлим вздохнул — сколько раз он уже так вздыхал с тех пор, как обременил себя сыном.

— Тут сказки перемешиваются с действительностью. Когда-нибудь, когда ты научишься читать, я покажу тебе книги, которым можно верить.

— Но я уже умею читать.

— Тебе только так кажется. Торби, есть такая планета Земля, и она поистине странная и удивительная — ни на одну другую планету не похожа. Там жило много мудрецов, — при том, что дураки и негодяи были там в обычной пропорции, — и кое-какая их мудрость дошла до нас. Сэмюэль Реншоу был одним из таких мудрецов. Он доказал, что большинство людей проводит всю жизнь как бы в полусне; более того, он показал, как человек может проснуться и жить — видеть глазами, слышать ушами, пробовать все языком, думать головой, запоминать все, что он видел, слышал, пробовал и думал. — Старик выставил свой протез. — Это не делает меня калекой. Одним своим глазом я вижу больше, чем ты двумя. Я начинаю глохнуть… но я не так глух, как ты, потому что я запоминаю все, что слышу. Так кто из нас калека? Но ты, сынок, не останешься калекой, ведь я намерен переучить тебя по Реншоу, я вобью все это в твою глупую голову!

Когда Торби научился использовать свой ум, ему это понравилось; он с жадностью поглощал книги, и каждый вечер Бэзлим заставлял его гасить экран и ложиться спать. Сначала Торби видел мало пользы в том, чему заставлял его учиться старик, — например, языкам, которых Торби никогда не слыхал. Но это было нетрудно: ведь его мозг стал теперь подвижным и восприимчивым, и когда он обнаружил у старика пленки для чтения и прослушивания на этих «бесполезных» языках, то неожиданно понял, что знать эти языки стоит. Он полюбил историю и галактографию; его привычный мир, простиравшийся в физическом пространстве на световые годы, оказался на деле узким, точно загон для рабов. Торби стремился к новым горизонтам с восторгом младенца, исследующего собственный кулак.

В математике Торби не видел смысла, разве что в варварской ловкости счета денег. Но постепенно он узнал, что математика и не нуждается в применении — это игра вроде шахмат, но только более забавная.

Старик и сам иногда задумывался, для чего он все это делает. Он знал теперь, что мальчик даже способнее, чем он думал. Но справедливо ли это по отношению к нему? Не учит ли он его просто быть недовольным своей судьбой? Какие возможности имеет на Джаббале раб или нищий? Ноль, возведенный в степень, остается нулем.

— Торби.

— Да, пап. Сейчас, до главы дочитаю.

— После дочитаешь. Я хочу с тобой поговорить.

— Да, милорд. Слушаю, хозяин. Я готов, босс.

— И говори повежливей.

— Извини, папа. Что ты хотел сказать?

— Сынок, что ты будешь делать, когда я умру?

Торби был потрясен:

— Ты плохо себя чувствуешь, папа?

— Нет. Надеюсь, я проживу еще долго. С другой стороны, я могу не проснуться завтра. В моем возрасте нельзя загадывать далеко. Если я умру, что ты будешь делать? Сохранишь за собой мое место на Площади? — Торби не ответил, и Бэзлим продолжал: — Ты не сможешь, и мы оба это знаем. Ты уже такой большой, что не можешь убедительно лгать. Тебе не подают, как подавали, когда ты был маленьким.

Торби медленно произнес:

— Я не хочу быть тебе обузой, папа.

— Разве я жаловался?

— Нет. — Торби колебался. — Я думал об этом… немного. Пап, ты мог бы послать меня работать на какую-нибудь фабрику.

Старик сердито отмахнулся:

— Это не ответ. Нет, сынок, я хочу тебя отослать.

— Папа! Ты обещал, что не отошлешь.

— Я ничего не обещал.

— Но я не хочу быть свободным, папа. Если ты меня освободишь, я все равно от тебя не уйду.

— Да я не об этом.

Торби долго молчал.

— Ты что, папа, собираешься меня продать?

— Не совсем. Ну… и да, и нет.

Лицо Торби застыло безо всякого выражения. Наконец он спокойно сказал:

— Так или иначе, мне понятно, о чем ты… и я, наверно, не имею права брыкаться. Это твое право, и ты был лучшим… хозяином, который мною владел!

— Я тебе не хозяин!

— В бумагах так сказано. Да еще номер на моей ноге…

— Не говори так! Никогда не говори так!

— Рабу лучше говорить так — или молчать.

— Тогда, во имя неба, помолчи! Слушай, сынок, дай мне объяснить. Тебе тут ничего не светит, и мы оба это знаем. Если я умру, не освободив тебя, тебя вернут Саргону…

— Им еще придется поймать меня!

— Поймают. Но и вольная ничего не решает. Какие гильдии открыты для освобожденных рабов? Нищенская, да, — но когда ты вырастешь, тебе придется выбить оба глаза, чтобы преуспеть в этом ремесле. Большинство вольноотпущенников работают на своего прежнего хозяина, как ты знаешь, потому что свободнорожденные имеют плохие сборы. Они злятся на бывшего раба, они не станут с ним работать.

— Не беспокойся, папа. Я проживу.

— Я беспокоюсь Теперь послушай. Я хочу устроить так, чтобы продать тебя моему знакомому, который увезет тебя с этой планеты. И не на корабле работорговцев, а на обычном корабле. Но вместо того чтобы отправить тебя туда, куда указывает накладная, мы тебя…

— Нет.

— Придержи язык. Тебя высадят на планете, где рабство запрещено законом. Не могу сказать тебе на какой, потому что не знаю точного расписания полетов, и на каком корабле, тоже не знаю. Детали мы еще продумаем. Но ты можешь отправиться в любое свободное общество. — Бэзлим замолчал, чтобы еще раз обдумать дело, о котором размышлял много раз. Не послать ли парня на свою родную планету? Нет, это не только трудно осуществить, но там вовсе не место для зеленого иммигранта… Отправить мальчишку на любую пограничную планету, где человеку достаточно острого ума и готовности работать; в пределах Девяти Миров имелось несколько таких планет, расположенных так, что с ними можно было торговать. Ему страшно хотелось узнать, где находится родной мир мальчика. Возможно, у него там родственники, люди, которые ему помогут. Черт возьми, должен же существовать какой-то метод опознания по всей Галактике! Бэзлим продолжал:

— Больше я ничего не могу сделать. Тебе придется вести жизнь раба с момента продажи и до тех пор, пока ты не уедешь. Но что значат несколько недель, если есть шанс…

— Нет!

— Не будь дурачком, сынок.

— Может, я такой и есть. Но я этого не сделаю. Я остаюсь.

— Ах так? Сынок… я должен тебе напомнить… но ты меня не остановишь.

— Да ну?

— Как ты дал понять, есть бумага, по которой я все могу.

— Да ну?

— Иди спать, сынок.

Бэзлим не спал. Часа через два после того, как они выключили свет, он услышал, как Торби поспешно встал. Он следил за каждым движением мальчишки, напряженно прислушиваясь. Торби оделся (натянуть его лохмотья было несложно), вышел в соседнюю комнату, ощупью нашел кусок хлеба, жадно выпил воды и вышел. Миску он не взял: он не подходил к полке, где она стояла.

После того как он ушел, Бэзлим повернулся на другой бок и попытался заснуть, но щемящая боль мешала ему. Ему и в голову не пришло произнести слово, которое остановило бы мальчика: он обладал достаточным чувством собственного достоинства, чтобы уважать решение другого человека.

Торби пропадал четыре дня. Вернулся он ночью, и Бэзлим услышал его, но снова ничего не сказал. Он погрузился в глубокий сон — впервые с тех пор, как ушел Торби. Он проснулся в обычное время и сказал:

— Доброе утро, сынок.

— Мм-м… доброе утро, папа.

— Приготовь завтрак. Мне надо кое-что тебе сказать.

Вскоре они сидели над мисками горячей каши. Бэзлим ел с обычным подчеркнутым безразличием. Торби нехотя подносил ложку ко рту. Наконец он выпалил:

— Папа, ты когда собираешься меня продавать?

— Не собираюсь я.

— Как это?

— Я зарегистрировал твою вольную в Архиве в тот день, когда ты исчез. Ты свободный человек, Торби.

Торби вздрогнул, затем опустил глаза в тарелку. Казалось, он был поглощен сооружением маленьких горок каши, которые оседали сразу после того, как он строил их. Наконец он произнес:

— Не надо было.

— Я не хотел, чтобы тебя объявили «беглым рабом» — если бы тебя поймали.

— А, — Торби задумался. — Вот оно что… Спасибо, пап, я вел себя по-дурацки.

— Возможно. Но я думал вовсе не о наказании. Порку можно пережить, да и клеймо тоже. Я-то думал о втором случае. Уж лучше, чтоб голову отрубили, чем попасться снова после того, как тебе выжгут клеймо.

Торби оторвался от своей каши:

— Пап! А что случается от лоботомии?

— Мм-м… Можно считать, что и ториевые рудники — райское место по сравнению с этим. Но не будем вдаваться в подробности, тем более за едой. Давай-ка, если ты поел, бери миску — и не будем зря прохлаждаться. Сегодня утром аукцион.

— Ты хочешь сказать — мне можно остаться?

— Это твой дом.

Бэзлим больше не боялся, что Торби уйдет от него. Вольная не изменила ни их жизни, ни отношений. Торби сходил в Королевский Архив, заплатил взнос и пошлину, и вытатуированный номер его серии вычеркнули другой татуированной линией, а сбоку нанесли татуировкой саргонскую печать с номером тома и страницы, где находился указ, объявляющий его свободным подданным Саргона, военнообязанным и налогоплательщиком, имеющим право голодать без помех.

Чиновник, делавший татуировку, взглянул на серийный номер Торби и сказал:

— Похоже, что это не с самого рождения, дружок. Что, твой старик обанкротился? Или родные просто решили от тебя избавиться?

— Не ваше дело.

— Не огрызайся, дружок, не то увидишь, что эта иголочка может делать еще больнее. Отвечай-ка повежливее. Я вижу, что это знак фабрики, а не частного владельца, а из того, как он расположен и в каких местах истерся, понятно, что тебе было лет пять или шесть. Когда и где был нанесен номер?

— Не знаю. Честно, не знаю.

— Вот как? Я так и говорю своей жене, когда она задает интимные вопросы. Не дергайся, я почти кончил. Ну, поздравляю — добро пожаловать в ряды свободных. Я-то уже давно свободен, и я тебе предсказываю, что ты будешь чувствовать себя вольнее, хотя и не всегда лучше.

4

Дня два у Торби побаливала нога, в остальном вольная никак не повлияла на его жизнь. Но он в самом деле становился неудачливым нищим: здоровый сильный подросток не может собрать столько подаяния, сколько ребенок, у которого кости обтянуты кожей. Часто Бэзлиму приходилось заменять Торби на его обычном месте, а того посылать по поручениям или отправлять домой заниматься. Как бы то ни было, один из них всегда был на Площади. Если Бэзлим куда-то исчезал, обычно он предупреждал заранее, а если это случалось, то обязанностью Торби было проводить дневные часы на месте, следя за прибытием и отправлением космических кораблей, отмечая в уме аукционы рабов, собирая сведения о движении в порту в винных лавках или у женщин, которые не носили вуали.

Однажды Бэзлим исчез больше чем на две недели, его просто не оказалось, когда Торби проснулся. Он отсутствовал гораздо дольше, чем когда бы то ни было раньше; Торби все повторял себе, что папа может сам о себе позаботиться, в то время, как его преследовала одна и та же картина: старик валяется мертвый в канаве. Но он продолжал свою деятельность на Площади, посетил три аукциона и записал все, что увидел, и все, что было примечательного.

Затем Бэзлим вернулся. Он сказал только:

— Зачем же ты записывал, а не просто запомнил?

— Я запомнил. Но боялся что-нибудь забыть, так много всего…

— Гм-м!

После этого случая Бэзлим стал еще более молчаливым и скрытным, чем всегда. Торби боялся, уж не рассердил ли он отца, но спросить не решался. Наконец, однажды вечером Бэзлим сказал:

— Сынок, мы с тобой никогда не обсуждали, что ты будешь делать, когда я умру.

— Что? Но я думаю, все ясно. Это мое дело.

— Да нет, я просто откладывал… из-за твоего дубового упрямства. Но больше я не могу ждать. Я отдам тебе приказ, и ты его выполнишь.

— Да погоди же, папа! Если ты думаешь, что можешь меня вынудить оставить тебя…

— Заткнись! Я сказал после того, как я умру. Когда меня не станет, то есть я не имею в виду эти отлучки по делам… ты должен найти некоего человека и передать ему… Я могу на тебя положиться? Ты не станешь дурить, не забудешь?

— Ну конечно, папа. Но мне не нравится, когда ты так говоришь. Ты долго проживешь ты можешь пережить меня.

— Возможно. Но не хочешь ли ты помолчать и выслушать меня, а потом сделать так, как я тебе велю?

— Да, сэр.

— Ты найдешь этого человека это может занять много времени и передашь ему поручение. Тогда он тебе скажет, что делать… я думаю. Если это произойдет, я хочу, чтобы ты поступил в точности так, как он тебе скажет. Выполнишь и это?

— Да, папа, конечно, если ты хочешь.

— Считай это последним одолжением старику, который пытался поступить с тобой по справедливости, и если бы мог, сделал бы лучше. Это самое последнее, что я хочу от тебя, сынок. Не заботься о том, чтобы принести за меня жертву в храме, только выполни эти две вещи: передай поручение и, второе, сделай все, что предложит тебе этот человек.

— Я выполню все, папа, — торжественно обещал Торби.

— Хорошо. Займемся делом.

Оказалось, что под «человеком» имеется в виду один из пяти, все они были капитанами звездных кораблей, маркетерских, не принадлежащих к Девяти Мирам. Торбиизучал список:

— Пап, но на моей памяти только один из них сюда вообще и прибывал!

— Все они придут не теперь, так после.

— Но тот единственный прилетал так давно.

— Могут пройти годы. Но, когда это случится, я хочу, чтобы поручение было исполнено точно.

— Поручение к капитану одного из них? Или всех?

— К первому, который появится.

Поручение было письмом коротким, но не простым, потому что было написано на трех языках, так как могло попасть к разным людям; ни одного из этих языков Торби не знал. Бэзлим ничего не объяснил ему, он хотел, чтобы Торби механически заучил все три текста.

Когда Торби, запинаясь, проговорил первую версию в седьмой раз, Бэзлим зажал уши:

— Нет, нет! Никуда не годится, сынок. Произношение!

— Я стараюсь, угрюмо отозвался Торби.

— Знаю. Но мне надо, чтобы поручение поняли. Слушай, ты помнишь, как я тебя усыпил и разговаривал с тобой?

— Да я каждую ночь сплю. Я и сейчас спать хочу.

— Тем лучше.

Бэзлим погрузил его в легкий транс не без труда, так как Торби уже был не так внушаем, как в детстве. Но Бэзлим справился с ним, продиктовал поручение на магнитофон, дал прослушать Торби и приказал ему прочитать текст вслух, когда проснется. Торби с этим справился. Он запомнил все три версии, и на следующий вечер Бэзлим проверил его, называя имя капитана и название корабля.

Бэзлим никогда не отправлял Торби за город, для этого требовалась подорожная, и даже свободному нужно было отмечаться при выходе из города и входе в него. Но он посылал его с поручениями по всей столице. Через три девятидневки после того, как Торби выучил письмо, Бэзлим велел ему отнести записку на территорию верфи для звездных кораблей на окраине Саргона.

— Возьми с собой удостоверение об освобождении, а миску оставь дома. Если полицейский тебя остановит, скажи ему, что ищешь работу на верфи.

— Он решит, что я спятил.

— Но пропустит тебя. Освобожденных там берут уборщиками и тому подобное. Записку положи в рот. Кого будешь искать?

— Низенького рыжего мужчину, — повторил Торби, — с большой бородавкой на левой стороне носа. Без бороды. Он хозяин закусочной напротив главных ворот. Я должен купить пирог с мясом и передать ему записку вместе с деньгами.

— Верно.

Торби наслаждался этой загородной прогулкой. Его не удивляло, что папа не отправляет свои поручения по видеофону вместо того, чтобы посылать его на полдня: бедняки вроде них не могли пользоваться подобными предметами роскоши. Что касается королевской почты, то с ее помощью Торби ни разу не отправлял и не получал ни одного письма и считал почту не очень надежным средством, чтобы посылать записку.

Путь его лежал мимо одной из арок космопорта в Заводском районе. Ему нравилась эта часть города: в ней всегда много движения, толкотни и шума. Он лавировал в потоке машин, шоферы грузовиков осыпали его бранью, а Торби со знанием дела отвечал; он заглядывал в каждую открытую дверь, удивляясь, для чего предназначены все эти машины и почему рабочие вынуждены весь день проводить на одном месте и делать одно и то же снова и снова, или они рабы? Нет, быть не может, рабов не допускали к технике, разве только на плантациях. Так было в прошлом году: поднялись мятежи, и Саргон принял решение в пользу простолюдинов. Неужели правда, что Саргон никогда не спит и может видеть все в пределах Девяти Миров? Папа говорит, что это чушь, что Саргон просто человек, как все другие. Но если так, как же он сделался Саргоном?

Он миновал Заводской район и приблизился к территории верфи. Никогда еще он не заходил так далеко от дома. Несколько кораблей стояли на капитальном ремонте, два небольших строившихся корабля покоились в стальных кружевных люльках. При виде кораблей сердце у Торби забилось сильнее, и ему захотелось когда-нибудь полететь. Он помнил, что дважды путешествовал на космических кораблях, или трижды? но это было так давно, и поездка на рабовладельческом судне удовольствие маленькое. Это не путешествие.

Он так увлекся, что чуть не прошел мимо закусочной. Опомнился он только тогда, когда увидел главные ворота они были вдвое больше всех остальных, в воротах стоял охранник, а наверху сияла эмблема с печатью Саргона. Закусочная находилась против ворот, Торби ловко увернулся от въезжающих в ворота грузовиков и вошел в закусочную.

За стойкой стоял явно не тот человек: его редкие волосы были черными, а бородавка на носу отсутствовала.

Торби прогулялся по дороге, подождал полчаса и вернулся. Никаких признаков того человека. Мужчина за стойкой подозрительно наблюдал за ним, поэтому Торби подошел и спросил:

— У вас есть сок из солнечных ягод? Мужчина оглядел его с головы до пят:

— А деньги?

Торби привык к тому, что его платежеспособность проверяют, он вытащил монету. Мужчина сгреб ее и открыл ему бутылку.

— За стойкой не пей, мне нужны эти табуретки.

Табуреток было множество, но Торби не обиделся, он знал свое место. Он отошел, однако не настолько далеко, чтобы его могли обвинить в том, что он пытается сбежать с бутылкой; пить он старался подольше. Посетители приходили и уходили, на всякий случай он отмечал каждого, а вдруг рыжий ушел пообедать. Он был начеку.

Через некоторое время мужчина за стойкой поднял голову:

— Ты еще не все выдоил из этой бутылки?

— Как раз кончил, спасибо. Торби подошел, чтобы отдать бутылку, и спросил:

— В прошлый раз, когда я заходил, здесь управлялся такой рыжий.

Мужчина внимательно взглянул на него:

— Ты что, дружок Рыжего?

— Нет, что вы. Просто я его здесь видел, когда в прошлый раз заходил попить, и…

— Покажи-ка пропуск.

— Что? Да не нужно мне…

Мужчина попытался схватить Торби за запястье. Но профессия научила Торби увертываться от пинков, щипков, ударов кулаков и прочего, и руки мужчины схватили лишь пустоту. Тогда он живо выскочил из-за стойки. Торби нырнул в поток машин. Он уже почти перебежал улицу, дважды чудом избежав гибели, когда понял, что бежит к воротам и что бармен зовет на помощь охранника. Торби повернулся и побежал сквозь поток машин в другую сторону. К счастью, поток был сплошным, по этой дороге шло все грузовое движение верфи. Еще трижды он побывал рядом со смертью, увидел боковой поворот с главной магистрали, проскользнул между двумя грузовиками и со всех ног помчался по боковой улочке, свернул в первую же аллейку, побежал по ней, спрятался за деревянное строение и стал ждать. Погони он не услышал.

За ним уже много раз гнались, но это не повергало его в панику. В таких случаях необходимо сделать две вещи: сначала уйти от непосредственного контакта с преследователем, потом полностью устраниться от случившегося. Он выполнил первую часть; теперь надо выбраться из здешних мест, не вызывая подозрений, медленным шагом и не делая резких движений. Он непринужденной походкой вышел из своего укрытия, повернул налево в боковую улочку, снова повернул налево в аллейку и очутился недалеко от закусочной, позади нее, такова была его бессознательная, но безошибочная тактика. Погоня всегда движется от центра; закусочная это место, где его никак не ожидают. Торби сообразил, что через пять-десять минут бармен вернется к работе, а стражник к воротам: ни один из них не может оставить, свой пост надолго. Короче, тогда Торби сможет спокойно идти домой.

Он огляделся. Это была торговая площадка, еще не занятая факториями, магазинами и лавками, навесами и маленькими мастерскими. Он оказался с задней стороны небольшой ручной прачечной, во дворе видны были деревянные шесты, веревки, чаны, из труб шел пар. Теперь он узнал место за два дома от закусочной, и вспомнил написанную от руки выноску: «Домашняя прачечная, лучшая в мире, самые низкие цены».

Он мог бы обойти это здание и… но лучше сначала осмотреться. Он осторожно выглянул из-за угла дома, внимательно просматривая аллею, насколько хватало глаз.

Вот оно! Двое патрульных движутся по аллее. Он ошибся, ошибся! Они не оставили дела, они подняли тревогу. Он притаился снова и огляделся. Прачечная? Не годится. Другое здание? Патруль его обыщет. Остается только бежать прямо в объятия другого патруля. Торби знал, с какой быстротой полиция может оцепить район. Возле Площади он мог бы проскочить сквозь кордон, но здесь чужая территория.

Он заметил старую лохань и сейчас же забрался под нее. Он еле помещался, подтянув колени к подбородку, прижавшись к доскам спиной. Он боялся, что лохмотья торчат наружу, но поправлять их было слишком поздно: он услышал, как кто-то подходит. Шаги приблизились к лохани, и он перестал дышать. Кто-то влез на лохань и стоял на ней.

— Эй, мать! — Голос был мужской. — Давно ты здесь, на улице?

— Давно. Не заденьте этот шест, уроните белье!

— Мальчишку видела?

— Какого еще мальчишку?

— Подросток, ростом с мужчину. С пушком на подбородке. Вместо брюк лохмотья, без сандалий.

— Пробегал тут кто-то, — равнодушно отозвался сверху женский голос, — будто дьявол за ним гнался. Я его как следует не разглядела я эту чертову веревку вешала.

— Это наш мальчишечка! Куда он побежал?

— Через забор перепрыгнул и к тем домам.

— Спасибо, мать! Пошли, Джуби!

Торби выждал. Женщина продолжала свое занятие, переступая ногами, а лохань трещала. Потом она спрыгнула и уселась на лохань. Легонько похлопала по ней:

— Оставайся на месте, — тихо посоветовала она. Через минуту он услышал, как она ушла.

Торби ждал, пока у него не заныли кости. Но он решил оставаться под лоханью, пока не стемнеет. Это, конечно, рискованно: после наступления комендантского часа патруль останавливал всех, кроме знати, но выйти из этого района днем совсем невозможно. Торби не догадывался, почему он удостоен такой чести, что из-за него зашевелились все стражники, но он и не хотел этого знать. Он слышал, как кто-то — та женщина? — время от времени проходил по двору.

По меньшей мере через час послышался скрип плохо смазанных колес. Кто-то постучал по лохани.

— Когда я подниму лохань, живо забирайся в тележку. Она прямо здесь, рядом.

Торби не ответил. Дневной свет ударил в глаза, он увидел небольшую тачку и юркнул в нее, пытаясь сжаться, чтобы занимать поменьше места. Его завалили бельем. Но он успел заметить, что лохани теперь со стороны не видно: на веревках висели простыни, которые загораживали ее.

Чьи-то руки свалили на него узлы с бельем, чей-то голос произнес:

— Лежи тихо, пока я не велю тебе вылезать!

— О'кей… миллион благодарностей! Я когда-нибудь вам отплачу.

— Неважно. — Она тяжело дышала. — У меня когда-то был муж. Теперь он на шахтах. Плевать мне, что ты натворил. Я бы любого спрятала от патруля.

— О, мне очень жаль…

— Заткнись.

Тележка дергалась и подпрыгивала, и через некоторое время Торби почувствовал, что она выехала на тротуар. Иногда они останавливались, женщина снимала один из узлов, исчезала на несколько минут, возвращалась и сваливала в тачку грязное белье. Торби принимал все это с долготерпением нищего.

Наконец тачка съехала с тротуара, остановилась, и женщина тихо произнесла:

— Когда я скажу, вылезай на правую сторону и беги. Живо!

— О'кей. Еще раз спасибо.

— Заткнись.

Тачка проехала еще немного, не останавливаясь, замедлила ход, и женщина скомандовала:

— Давай!

Одним движением Торби откинул белье и выскочил. Он оказался перед проходом между двумя зданиями, выводящими из переулочка на улицу. Он было побежал, но оглянулся через плечо. Тачка уже скрылась из виду. Он так и не увидел лица этой женщины.

Через два часа он уже был в знакомых местах. Неслышно подкрался к Бэзлиму:

— Плохо дело.

— Что такое?

— Шпики. Целая куча.

— Подайте, добрые господа! Ты ее проглотил? Подайте, ради ваших родителей!

— Конечно.

— Держи миску. — Бэзлим начал выбираться на руках и одном колене.

— Пап! Ты не хочешь, чтоб я помог?

— Оставайся здесь.

Торби остался, злясь, что отец не выслушал его до конца. Как только стемнело, он заспешил домой и обнаружил Бэзлима в кухне-умывальной, кругом были разложены приборы и инструменты, он одновременно слушал проигрыватель и просматривал книгу на микропленке. Торби глянул на страницу в проекторе и подивился, что за язык такой странный, все слова ровно из семи букв, ни больше и ни меньше.

— Эй, пап! Готовить ужин?

— Места нет… и времени. Поешь хлеба. Что же случилось?

Жуя хлеб, Торби рассказал. Бэзлим понимающе кивнул.

— Приляг. Мне придется опять тебя загипнотизировать. Всю ночь будем работать.

На этот раз материал для запоминания, предложенный Бэзлимом, состоял из цифр, дат и огромного количества бессмысленных трехсложных слов. Легкий транс приятно усыплял, и монотонный звук голоса Бэзлима с пленки тоже действовал приятно. Во время одного из перерывов, когда Бэзлим приказал ему проснуться, Торби спросил:

— Пап, а зачем это все?

— Если у тебя будет возможность передать это, ты поймешь, и сомнений у тебя не останется. Если не сможешь припомнить, скажи ему, чтобы привел тебя в легкий транс, и все восстановится.

— Кому сказать?

— Ему. Неважно. Сейчас ты заснешь. Ты спишь. — Бэзлим щелкнул пальцами.

Под монотонное бормотанье пленки Торби один раз показалось, что Бэзлим только что вошел с улицы. Он был на протезе, что даже во сне удивило Торби: обычно отец надевал протез только дома. В другой раз запахло дымом, и ему почудилось, что на кухне что-то горит и надо быть начеку. Но он был не в состоянии пошевелиться, а бессмысленные слова продолжали жужжать у него в голове.

Вдруг он понял, что бормочет выученный урок Бэзлиму:

— Я правильно запомнил?

— Да. Теперь спи. Спи до утра.

Утром Бэзлима дома не оказалось. Торби не удивился: отцовские исчезновения и появления в последнее время стали еще менее предсказуемы, чем всегда. Он позавтракал, взял миску и вышел на Площадь. Дело продвигалось плохо прав отец, Торби теперь выглядит слишком здоровым и сытым для своей профессии. Может быть, получиться и вывихнуть себе суставы, как у Бабки Змеи? Или купить контактные линзы с бельмами?

Часа в три в порт вне расписания прибыл грузовой корабль. Торби, как всегда, расспросил о нем и узнал, что Свободное Маркетерское Судно «Сизу» приписано к порту Новая Финляндия, Шива III.

Само по себе это не было таким уж важным событием, чтобы сразу докладывать отцу. Но капитан «Сизу» Крауза был одним из тех пяти, которому Торби когда-нибудь должен будет передать поручение, если до этого дойдет.

Это взволновало Торби. Он понимал, что ему не следует искать капитана Краузу, это понадобится еще не скоро, ведь папа жив и здоров. Но, может быть, для папы важно, что прилетел этот корабль. Бродячие грузовые корабли, не работающие на определенных рейсах, прилетали и улетали, никто не знал их расписания, иногда они находились в порту всего несколько часов.

Торби сказал себе, что за пять минут он сможет добраться до дома, возможно, отец поблагодарит его. В худшем случае выругает за то, что ушел с Площади, но это ерунда, потом он послушает сплетни и узнает то, что пропустил.

Торби ушел.

Развалины старого амфитеатра тянулись примерно вдоль трети окружности нового. Десятки отверстий вели в лабиринты, которые служили жильем для старых рабов; бесчисленные подземные коридоры тянулись от этих незаметных входов в ту часть, которую Бэзлим занял под свою квартиру. Он и Торби всякий раз наудачу выбирали разные пути домой и старались сделать так, чтобы никто не видел, как они входят или выходят.

На этот раз Торби спешил; он пошел к ближайшему входу и остановился: возле входа стоял полисмен. Торби сделал вид, что идет в бакалейный ларек на улицу возле развалин. Остановился и заговорил с хозяйкой:

— Привет, Инга. Нет ли у тебя переспелой дыни, которую ты собираешься выбросить?

— Никаких дынь.

— А вот эту большую? — Он вытащил деньги. — Уступи за полцены и я не замечу, что она с того боку гнилая.

Он наклонился ближе к торговке.

— Что происходит?

— Проваливай, — ее глаза сверкнули в сторону полисмена.

— Что, рейд?

— Проваливай, я тебе сказала.

Торби уронил монету на прилавок, взял дыню и пошел прочь, посасывая сок. Он не спешил.

Он осторожно обошел кругом и убедился, что в развалинах полно полицейских. Возле одного из входов стояла кучка оборванцев под наблюдением полисмена. Бэзлим считал, что под землей, в руинах, живет по крайней мере человек пятьсот. Торби не очень-то этому верил, так как редко видел, чтобы кто-нибудь входил, и никого не видел внутри. Среди задержанных он заметил всего два знакомых лица.

Через полчаса, с каждой минутой волнуясь все больше, Торби подошел к тому входу, который, кажется, был неизвестен полиции… Несколько минут он следил за ним, затем бросился в траву и спустился вниз. Оказавшись внутри, он быстро продвигался в полной темноте, потом пошел осторожнее, прислушиваясь. Говорят, у полицейских есть очки, позволяющие им видеть в темноте. Торби не был уверен, что это правда, поэтому он всегда считал, что в темноте удобно от них ускользать. Но рисковать он не хотел.

Внизу действительно была полиция; двоих он услышал и увидел факелы, которые они несли, если фараоны и могут видеть в темноте, то эти двое не имеют для этого приспособлений. Они шли, внимательно обыскивая коридоры, с пистолетами наготове. Но они находились на чужой территории, а Торби был у себя дома. Опытный подземный житель, он знал эти коридоры и лабиринты как свои пять пальцев, годами он дважды ежедневно находил среди них путь в темноте.

Ни этот раз он оказался в ловушке и только старался держаться достаточно далеко впереди полицейских, чтобы избежать света их факелов; он нашел дыру, которая вела вниз, на следующий этаж, прошел мимо, уперся в дверной проем и остановился, выжидая.

Они подошли к дыре, оглядели узкий проход, по которому Торби так осторожно прошел в темноте, и один из них сказал:

— Тут лестница нужна.

— Ну, поищем лестницу или веревку.

Они повернули назад. Торби подождал, потом вернулся и юркнул в дыру. Через несколько минут он уже подходил к двери своего жилища. Он приглядывался, прислушивался и принюхивался, выжидая, пока не уверился, что никого рядом нет, потом подполз к двери и потянулся большим пальцем к замку. Несмотря на то, что он его нащупал, он понял, что что-то неладно.

Дверь исчезла; вместо нее зияла дыра.

Он обмер, все в нем напряглось. Чувствовался запах чужих, но они были давно, сейчас тут уже никого не было. Слышно было лишь, как слабо капает вода на кухне.

Торби решил, что должен посмотреть. Он оглянулся: света факелов видно не было, потянулся к выключателю и повернул его на положение «умеренно». Ничего не произошло. Он испробовал все позиции выключателя, свет все не зажигался. Он вошел, стараясь ничего не задеть в аккуратной гостиной Бэзлима, прошел дальше, в кухню, поискал свечи. Они лежали не там, где обычно, но его рука нащупала одну свечу, поблизости он нашел спички и зажег огонь.

Погром и разрушение!

Такой беспорядок остается обычно после обыска, когда не принимают во внимание стоимость вещей, а стремятся только к быстроте и тщательности осмотра. Из шкафов и с полок все выкинуто, продукты размазаны по полу, матрасы в большой комнате вспороты, их содержимое вывернуто. Это было похоже на вандализм, бессмысленный и бесцельный.

Торби разглядывал все вокруг, чувствуя, как подступают слезы, подбородок у него дрожал. Но когда он увидел, что у двери на полу валяется папин протез, мертвый во всем своем механическом совершенстве, и похоже, что его топтали ногами, он разрыдался, и ему пришлось поставить свечу, чтобы не уронить ее. Он поднял эту сломанную ногу, взял ее, как куклу, опустился на пол и прижал ее к груди, раскачиваясь и постанывая.

5

Следующие несколько часов Торби провел в темных коридорах, возле первой развилки, где он мог бы услышать, если придет папа, но откуда можно было удрать, если покажется полиция.

Он поймал себя на том, что заснул, заставил себя проснуться и решил, что надо узнать, который час. Ему казалось, что он сидит здесь уже по меньшей мере неделю. Он вернулся домой, нашел свечу и зажег ее. Но их единственные часы марки «Вечность» были разбиты. Радиоактивная батарейка, без сомнения, продолжала отсчитывать секунды вечности, но механизм молчал. Торби посмотрел на часы и заставил себя обдумать положение.

Если бы папа был на свободе, он бы вернулся. Но его забрала полиция. Может, они просто допросят его и отпустят?

Нет, не отпустят. Насколько знал Торби, папа никогда не делал ничего против Саргона, но мальчик уже давно догадывался, что папа не просто безобидный старый нищий. Торби не понимал, почему папа делает много такого, что противоречит представлению о «безобидном старом нищем», но было ясно, что полиция об этом знает или подозревает. Примерно раз в год полиция прочесывала развалины, бросая в самые подозрительные отверстия газовые бомбы; это означило всего лишь, что ночку-другую придется поспать в другом месте. Но на этот раз была устроена настоящая облава. Они решили арестовать папу и они что-то ищут.

Саргонская полиция действовала по правилам, более древним, чем понятие о справедливости; изначально утверждалось, что человек виновен, его допрашивали с пристрастием, пока он не начинал говорить… Методы допроса пользовались настолько дурной славой, что арестованные обычно с готовностью начинали говорить до начала допроса. Но Торби был уверен, что уж от папы они не добьются ничего, в чем он не пожелает признаться.

Значит, допрос займет много времени.

Может быть, в эту самую минуту они обрабатывают папу. У Торби засосало под ложечкой.

Надо вызволить папу.

Как? Что может сделать мотылек против правительства? Шансы Торби были не больше. Бэзлим, возможно, в задней комнате ближайшего отделения полиции подходящее место для мелкой сошки. Но у Торби было необъяснимое предчувствие, что Бэзлим не мелкая сошка… А в таком случае он может оказаться где угодно, даже в здании самого Президиума.

Торби мог бы пойти в местное отделение полиции и спросить, куда забрали его патрона, но саргонская полиция в этом случае ни за что ему не поверит; если же объявить себя ближайшим родственником арестованного, он тут же окажется в соседней камере, и к нему применят жестокие методы для проверки показаний Бэзлима или для получения их в случае отсутствия таковых.

Торби не был трусом; просто он знал, что лезть на рожон бессмысленно. Все, что он может сделать для папы, надо делать не напрямую. Он не мог «качать права», так как не имел никаких прав, и это даже не приходило ему в голову. Для человека, имеющего полный карман стелларов, возможно было попробовать дать взятку. У Торби же было меньше двух минимов. Оставалось только воровство а для этого он нуждался в информации.

Он пришел к этому решению, как только понял, что полиция вряд ли выпустит Бэзлима. Но на тот невероятный случай, если Бэзлим выйдет на свободу, Торби написал ему записку, что вернется завтра, и оставил ее на полке, где они всегда оставляли почту друг для друга. И ушел.

Когда он высунул голову на поверхность, стояла ночь. Он не знал, день или два он провел внизу. Это заставило его изменить планы: раньше он думал пойти к Инге, бакалейщице, и выведать, что ей известно.

По крайней мере, теперь вокруг не было полиции и он мог свободно передвигаться, только бы не наткнуться на ночной патруль. Но куда идти? Кто сможет и захочет дать ему информацию?

У Торби были десятки друзей, сотни людей он знал в лицо. Но все, кого он знал, подчинялись комендантскому часу, он видел их только днем, и в большинстве случаев понятия не имел, где они живут. Был, правда, один квартал, где комендантский час не действовал. Веселая улица и несколько прилегающих переулков никогда не засыпали. Ради барыша и для удобства прилетающих космонавтов даже ночью не запирались двери пивных, игорных домов и других развлекательных заведений около космопорта. Простолюдин, даже освобожденный раб, мог гулять там хоть до утра, но покинуть квартал между комендантским часом и рассветом он не мог, так как рисковал наткнуться на патруль.

Этот риск не беспокоил Торби; он не собирался никому попадаться на глаза, и, хотя патрулей на улицах хватало, он хорошо знал их привычки. Они ходили по двое и держались на освещенных улицах, отвлекаясь от своего маршрута только на слишком шумные происшествия. К тому же в Веселом квартале сплетни опережали события, включая и такие известии, которые официальные источники информации игнорировали или скрывали. На Веселой улице кто-нибудь наверняка знает, что случилось с папой.

До Веселого квартала Торби добрался по крышам. Он спустился по водосточной трубе в грязный двор, пошел по Веселой улице, остановился недалеко от уличного фонаря, поглядывая по сторонам, чтобы не попасться на глаза полицейским, и попытался найти кого-нибудь из знакомых. Народу тут шлялось множество, но почти все они были приезжими. Торби знал владельцев всех заведений, но ему не хотелось входить ни в одно из них: он боялся наткнуться на полицию. Он хотел найти знакомого, которому мог бы довериться, и поговорить с ним в безопасном месте. Но не видел ни врагов, ни дружеских лиц, хотя минуточку, вон тетушка Сингхэм.

Из множества гадалок, промышлявших на Веселой улице, тетушка Сингхэм была лучшей, она всегда предсказывала только хорошее. Если гадание не сбывалось, клиент никогда не жаловался; теплый голос тетушки звучал убедительно. Поговаривали, что она увеличила свое состояние тем, что сообщала кое-какие сведения полиции, но Торби этому не верил, потому что папа это отрицал. Она считалась хорошим источником новостей, и Торби решил это проверить, в крайнем случае она донесет полицейским, что он жив и на свободе, а это они и так знают.

За углом справа от Торби находился портик «Небесного Кабаре», перед ним на мостовой расстелила свой коврик тетушка, ожидая, что клиенты повалят к ней после окончания представления. Торби хорошенько огляделся и подошел почти к самому кабаре, держась в тени стены;

— Тс-с-с, тетушка!

Она оглянулась, вздрогнула, но лицо ее оставалось безразличным. Едва шевеля губами, она произнесла достаточно громко, чтобы он услышал:

— Да ты что, сынок! Спрячься! Ты рехнулся?

— Тетушка… куда они его девали?

— Залезь в нору и дверь за собой закрой! Награда объявлена.

— За меня? Глупости, тетя, никто за меня награду не даст. Скажите, где они его держат? Вы не знаете?

— Нигде не держат.

— Как нигде?

— Ты что, не знаешь? Бедняга! Они же ему голову отрубили!

Торби был так поражен, что потерял дар речи. Хотя Бэзлим не раз говорил о том времени, когда его не станет, Торби никогда в это по-настоящему не верил, он не мог представить папу мертвым.

Он не расслышал, что она сказала еще, и ей пришлось повторить:

— Шпики! Исчезни!

Торби оглянулся через плечо. Двое патрульных шли прямо на него надо бежать! Но он был зажат между улицей и глухой стеной: ни одной щелки, кроме входа в кабаре… Если он там появится в своих лохмотьях, они просто вызовут патруль. Но больше деваться было некуда. Торби повернулся к полисменам спиной и вошел в тесное фойе. Там никого не оказалось: последний акт был в самом разгаре, отсутствовали даже буфетчики. Зато там стояла стремянка, и на ней лежали прозрачные буквы, которые используются для светящейся рекламы. Торби увидел их, и его осенила блестящая идея, которая заставила бы Бэзлима гордиться своим учеником: он схватил буквы и стремянку и опять вышел на улицу.

Не обращая внимания на приближающихся полисменов, он установил стремянку перед светящейся рекламой над входом и влез на нее, держась к патрульным спиной. Большая часть его туловища попала таким образом на яркий свет, а голова и плечи оказались в тени над рядом огней. Он начал не торопясь менять буквы, обозначая имя звезды представления.

Два полисмена остановились как раз под ним. Стараясь не дрожать, Торби работал с безразличием наемного рабочего, выполняющего нудное задание. Он услышал голос тетушки Сингхэм:

— Добрый вечер, сержант!

— Добрый вечер, тетушка. Что за вранье вы сегодня сочинили?

— Вранье! Я вижу в вашем будущем хорошенькую девушку, а уж ручки у нее изящные, что твои птички. Покажите мне вашу ладонь, и я, может быть, прочту ее имя.

— А что моя жена скажет? Сегодня болтать некогда, тетушка.

Сержант глянул на рабочего, меняющего буквы, почесал подбородок и сказал:

— Выслеживаем пащенка старого Бэзлима. Вы его не видели?

Он снова посмотрел, что за работа идет у него над головой, пренебрежительно сощурил глаза.

— А и видела бы что мне тут, сплетни разводить?

— Гм-м-м… — Он повернулся к напарнику: — Рой, пройди-ка, проверь Эйс-Плейс, да туалет не забудь. Я послежу за улицей.

— О'кей, сержант.

Как только его напарник отошел, старший патрульный повернулся к гадалке:

— Невеселые дела, тетушка. Кто бы мог подумать, что старый Бэзлим шпионит против Саргона, а еще калека!

— Что-что? — она наклонилась вперед. — Это правда, что он помер со страху еще до того, как его на голову укоротили?

— У него яд был наготове, он же знал, что его ждет. Он был мертв до того, как его вытащили из норы. Капитан в ярости.

— Если он был уже мертвый, для чего же укорачивать?

— Что ты, тетушка, закон требует. Укоротили его, это точно, хотя это не та работенка, которую я бы хотел выполнять. — Сержант вздохнул. — Паршивый этот мир, тетушка. Эх, бедняга этот парнишка, которого старый негодяй с пути сбил… а теперь капитан и комендант жаждут спросить мальчишку о том, о чем им не удалось спросить старика.

— А много ли им от этого проку?

— Похоже никакого. — Сержант ткнул прикладом ружья в лужу нечистот возле водосточной трубы. — Но, будь я на месте мальчишки, я был бы уже далеко отсюда. Нашел бы фермера подальше от города, которому требуется дешевый работник, и о городе позабыл бы. Но, поскольку я не на его месте, я арестую его, как только он попадется мне на глаза, и притащу к капитану.

— Может, он сейчас прячется в поле, где-нибудь в горохе, и трясется от страха.

— Возможно. Но это все-таки лучше, чем оказаться без головы. — Сержант посмотрел в конец улицы и позвал: — О'кей, Рой, хватит. — Уходя, он опять взглянул на Торби и сказал: — Спокойной ночи, тетушка. Увидите его — крикните нас.

— Сделаю. Хайль, да здравствует Саргон.

— Хайль.

Торби продолжал делать вид, будто работает, и старался унять дрожь, пока полицейские не торопясь уходили. Поток посетителей хлынул из кабаре, и тетушка принялась приговаривать свои присказки, суля славу, богатство и светлое будущее и все за одну монетку. Торби уже собрался было слезть, сунуть стремянку на место и затеряться в толпе, когда чья-то рука схватила его за лодыжку:

— Ты что это делаешь?

Торби обмер, он понял, что это владелец заведения, рассерженный тем, что портят его рекламу. Не глядя вниз, Торби сказал:

— В чем дело? Вы же мне заплатили, чтобы поменять вывеску.

— Я?

— Да, конечно. Вы велели мне, — Торби наконец глянул вниз и притворился удивленным и смущенным: — Ой, да это были не вы.

— Разумеется, не я. А ну, слезай оттуда!

— Не могу. Вы же меня за ногу держите!

Мужчина отпустил ногу Торби и отступил. Торби стал слезать.

— Не знаю, что за идиот велел тебе… — он осекся, когда лицо Торби оказалось в круге света: — Ух ты, да это же тот самый нищий!

Торби бросился бежать, мужчина кинулся за ним. Мальчик то нырял в гущу людей, то выбирался из нее, а сзади раздавались крики:

— Патруль! Патруль! Полиция!

Потом Торби снова оказался в темном дворе. Охваченный возбуждением, он ринулся вверх по водосточной трубе. Лишь пробежав по десяткам крыш, он наконец остановился, сел, опершись на дымовую трубу, перевел дыхание и задумался.

Папа мертв. Этого не может быть но это так. Фараон так не сказал бы, если б не знал точно. Ой… ой… папина голова, наверно, торчит на колу на по мосте вместе с головами других казненных. Эта картина вызвала у Торби суеверный ужас. Наконец, раздавленный горем, он рухнул лицом вниз на крышу и разрыдался.

Прошло много времени, пока он поднял голову, вытер лицо тыльной стороной ладони и выпрямился.

Папа умер. Что же теперь делать?

Как бы то ни было, папа избежал допроса. Чувство гордости пополам с горечью охватило Торби. Папа всегда был самым умным. Они его поймали, но последнее слово осталось за ним.

Да, но Торби-то что теперь делать?

Тетушка Сингхэм велела ему скрыться. Фараон ясно сказал: надо выбираться из города. Хороший совет: если он не хочет, чтоб его укоротили, лучше оказаться за городом еще до рассвета. Папа предпочел бы, чтобы он боролся, а не просто сидел и ждал шпиков. Теперь, когда папа погиб, Торби может сделать для него только это. Проклятье!

«Когда я умру, ты должен найти человека и передать ему поручение. Могу я на тебя положиться? Ты не станешь дурить, не забудешь?»

Да, папа, ты можешь положиться на меня. Я ничего не забыл я передам! Впервые за все это время Торби вспомнил, почему он сегодня так рано вернулся домой: в порт прибыл Свободный Маркетерский Корабль «Сизу», и его капитан был в папином списке. «Передашь первому, кто появится», вот что сказал тогда папа. Я не подведу, папа, я помню, я все сделаю, сделаю! Самым лучшим образом!

Торби не испытывал угрызений совести при мысли о том, что собирается совершить «измену». Его привезли сюда рабом, против его воли, и он так и не стал патриотом Саргона, да и Бэзлим никогда не пытался сделать его таким. Самое сильное чувство, которое он испытывал к Саргону, был суеверный страх, а теперь даже страх растворился в жажде мщения. Он не боялся ни полиции, ни самого Саргона, он хотел только скрыться от них на время, чтобы успеть выполнить поручение Бэзлима. А потом… что ж, если они его поймают, пусть отрубят голову, он только должен выполнить до этого данное ему поручение.

Если только «Сизу» все еще в порту… Он должен там быть! Во-первых, надо убедиться, корабль еще на месте, потом… нет, сначала надо скрыться с глаз долой. Сейчас, когда он уже ничего не может сделать для папы, ему еще в миллион раз важнее спрятаться от фараонов.

Скрыться с глаз; узнать, на стоянке ли еще «Сизу»; передать поручение капитану… И все это придется делать под носом у патрульных, которые всюду ищут его. Может, лучше пробраться к верфи, где его не знают, проникнуть на ее территорию и обходными путями в космопорт, искать «Сизу»? Нет, это глупо: его уже один раз чуть не схватили по дороге к верфи из-за того, что он не знал окрестностей. В этом квартале, по крайней мере, он знает каждый дом да и людей.

Ему нужны помощники. Нельзя ведь просто выйти на улицу, останавливать космонавтов и задавать вопросы. Кто же у него такой верный друг, чтобы помочь?… Кто рискнет связаться с полицией? Зигги? Глупости, Зигги заложит его, если ему пообещают награду. Зигги за два минима мать родную продаст. Зигги уважает только тех, кто выглядит на первый сорт, да и вообще он молокосос.

Кто же еще? Торби пришел к выводу, что друзей у него не так уж много, и большинство из них такие же мальчишки, как он. Да и неизвестно, как их найти ночью, а дном опасно слоняться по улицам в надежде набрести на кого-нибудь из них. Адреса некоторых он знает, но среди них нет ни одного, на кого можно положиться и быть уверенным, что их родители не донесут в полицию. Большинство честных горожан, знакомых Торби, предпочитают не совать нос в чужие дела и не портить отношения с полицией.

Надо выбрать одного из папиных друзей.

Но их список он исчерпал так же быстро. Чаще всего он просто не знал, друзья ли это или родственники, или просто знакомые. Пожалуй, единственная, к кому можно пойти и кто способен помочь, это матушка Шаум. Однажды она их приютила, когда им пришлось уйти из своего жилища из-за газовой атаки. И у нее всегда находилось для Торби и теплое словечко, и прохладное питье.

Как только забрезжил рассвет, он отправился к ней.

Матушка Шаум обитала в пивнушке на Веселой улице, недалеко от служебного входа в космопорт. Через полчаса, снова переправившись по крышам, дважды спустившись в задние дворы и снова поднявшись, один раз перебежав освещенную улицу, Торби оказался на крыше ее дома. Подойти прямо к двери он не осмелился: здесь могли оказаться посторонние и позвать патруль. Он решил воспользоваться черным ходом, спустился и присел на корточки среди мусорных баков. На кухне раздавались голоса. Пришлось снова лезть на крышу. Он хотел проникнуть на чердак, но дверь оказалась заперта, и взломать ее голыми руками было невозможно.

Он пролез к задней части крыши: все-таки ему хотелось попытаться проникнуть через черный ход, но уже почти рассвело, и ему пришлось отступить, чтобы его не заметили. Торби взглянул вниз и заметил вентиляционные отверстия, ведущие на низкий чердак, по одному с каждой стороны. В них с трудом протискивались его плечи; все же это был путь внутрь дома. Отверстия были забиты досками, но, приложив усилия, он отодрал эти доски за несколько минут. Теперь оставалось самое неприятное: протиснуться в отверстие. Он просунул туда ноги и влез до бедер, но тут лохмотья штанов зацепились за сырые края досок, и он застрял, точно пробка: нижняя часть тела уже проникла в дом, а руки, грудь и голова торчали наружу вроде какой-то фантастической скульптуры. Торби не мог шевельнуться, а небо все светлело.

Отчаянно дрыгая ногами, он яростным усилием рванулся вниз и наконец протиснулся внутрь, порвав одежду и больно ушибив голову при падении. Он лежал тихо и переводил дыхание, а потом небрежно пристроил доски на старое место. Теперь они не могли бы остановить жуликов, но все же обманули бы тех, кто посмотрит на них из окон четырехэтажного дома. И только теперь до него дошло, что он чуть не свалился с высоты четвертого этажа.

На чердаке можно было передвигаться только ползком; Торби попытался руками и коленями нащупать люк, который мог быть на чердаке. Хотя Торби редко приходилось бывать в обычных домах, он слышал, что иногда на чердаках устраивают люки для ремонтных работ или для наблюдения.

Сначала он ничего не нашел, но тут солнце хлынуло ярким потоком в вентиляционные отверстия. Люк оказался чуть поодаль. Он был закрыт, но, видимо, не заколочен, а просто заперт на засов снизу. Торби огляделся, нашел лом, оставленный тут, вероятно, рабочими, и попытался поддеть крышку люка. Наконец она приподнялась, и Торби посмотрел в щель.

Внизу была комната. Он увидел кровать и человека, лежащего на ней. Торби решил, что большей удачи ждать нечего: надо только сговориться с этим человеком, убедить его не поднимать тревоги и найти матушку Шаум. Он осторожно просунул в щель руку, нащупал засов и стал отодвигать его, сломав при этом, к счастью, только ноготь. Наконец он поднял крышку люка.

Фигура на кровати не шевельнулась.

Он спустился в люк, повис на руках и соскочил на пол, насколько мог бесшумно. Фигура на постели села и прицелилась в него из пистолета.

— Как ты долго копался, — произнесла она, — я уже целый час тебя слушаю.

— Матушка Шаум! Не стреляйте!

Она присмотрелась к нему:

— Парнишка Бэзлима! — она покачала головой. — Парень, ты тут совсем некстати. Ну и горячий же ты, прямо матрас от тебя может загореться. Чего ты сюда явился?

— Мне больше некуда было пойти.

— Это что, комплимент? — она нахмурилась. — Были бы тут мои братишки, мне бы здорово досталось.

Она выбралась из постели, прямо в ночной рубашке подошла к окну, шлепая босыми ногами, и выглянула на улицу.

— Кругом шпики, каждый камешек на улице осматривают, распугивают моих покупателей… Парень, да такой суматохи, как ты наделал, я не помню со времен последней забастовки на заводе. И почему только ты не догадался помереть?

— Вы меня не спрячете, матушка?

— Кто это тебе сказал? В жизни я никаких подлостей не делала. Просто это все мне не нравится. — Она пристально посмотрела на него: — Ты когда в последний раз ел?

— Да я уж и не помню.

— Ну, я что-нибудь тебе соображу. Заплатить тебе, конечно, нечем? — она свирепо взглянула на него.

— Да я не голоден. Матушка Шаум, а «Сизу» еще в порту?

— Ах, вон что! Не знаю. Ах нет, знаю: двое ребят оттуда заходили вчера вечером. А тебе зачем?

— Мне надо передать поручение капитану. Я должен его видеть, просто обязан.

Она раздраженно зафырчала:

— Сперва он будит порядочную женщину, когда она только что заснула, падает на нее сверху и чуть не убивает. Он такой отвратительно грязный, исцарапанный, в крови, и ему, конечно, понадобятся мои чистые полотенца, а стирка в прачечной теперь дорогая! Он голодный, а за жратву заплатить не может… И теперь он еще нахально требует, чтоб я бегала по его поручениям!

— Да не голодный я… И мыться мне не обязательно. Мне только надо видеть капитана Краузу.

— Не смей мне приказывать в моей собственной спальне. Больно уж ты скор, как я погляжу, да бить тебя было некому. Знавала я старого разбойника, у которого ты жил. Придется тебе подождать, пока кто-нибудь из ребят с «Сизу» не заглянет сюда попозже, тогда я смогу передать записку капитану. — Она повернулась к двери. — Вода в кувшине, полотенце на крючке. Да отмойся почище.

И она вышла.

Мытье принесло облегчение. На туалетном столике Торби нашел пудру и замаскировал свои царапины. Матушка Шаум вернулась, сунула под нос Торби два ломтя хлеба, между которыми лежал толстый кусок мяса, поставила на стол кружку молока и молча вышла. Торби думал, что теперь, когда папы больше нет, он вообще не сможет есть, но оказалось, что может. Его волнение улеглось, как только он увидел матушку Шаум.

Она опять вернулась:

— Глотай-ка последний кусок да залезай. Говорят, они собираются обшаривать каждый дом.

— Правда? Но тогда мне лучше выбраться на улицу и удрать.

— Заткнись и делай, что я говорю. Давай, залезай.

— Куда залезать?

— Туда, — она показала рукой.

— В эту штуку? — В углу стоял встроенный диванчик. Недостаток его заключался в размерах: по ширине в него вполне мог поместиться человек, но длина была раза в три меньше, чем надо. — Пожалуй, я не смогу сложиться и поместиться там.

— Именно так и подумают фараоны. Скорей! — она подняла крышку, достала изнутри какое-то белье, и в дальнем конце дивана-сундучка открылся лаз наподобие оконного проема, ведущий сквозь стену в соседнюю комнату. — Вытяни туда ноги и не воображай, что тебе первому приходится тут прятаться.

Торби залез вдиванчик, вытянулся вдоль стены, а лицо его оказалось как раз под крышкой. Матушка Шаум набросила на него белье, совсем спрятав его.

— Ну как, о'кей?

— Ага, конечно. Матушка Шаум! А он правда мертв?

Ее голос стал почти ласковым:

— Да, паренек. Это такой позор…

— Вы в этом уверены?

— Меня тоже сомнения мучили, я ведь так хорошо его знала. И я пошла посмотреть на помост. Он мертв. Но я скажу тебе, парень, на лице у него застыла усмешка, словно он их перехитрил. Да так оно и есть. Они терпеть не могут, чтоб человек избежал допроса. — Она снова вздохнула: — Поплачь теперь, если тебе от этого будет легче, только тихонько. А как услышишь кого-нибудь не дыши.

Крышка захлопнулась. Торби подумал, сможет ли он вообще дышать, но в сундучке были, видимо, дырочки для воздуха, внутри было душно, но вполне сносно. Он повернул голову, чтобы освободить нос от лежащего на нем тряпья.

И тут он заплакал, а потом уснул.

Он проснулся от звука голосов и шагов, и вспомнил, где находится, как раз вовремя, чтобы удержаться и не сесть. Крышка у него над головой поднялась, потом снова хлопнула так, что зазвенело в ушах. Мужской голос произнес:

— В этой комнате никого, сержант.

— Посмотрим, — Торби узнал голос давешнего фараона. — Ты еще там наверху не смотрел. Притащи-ка лестницу.

Голос матушки Шаум пролепетал:

— Ничего там наверху нет, сержант, это вентиляция.

— Я же сказал: посмотрим. — Через несколько минут он сказал: — Дай-ка факел. Вы правы, матушка. Но он тут побывал.

— Ох, да что вы?

— Там сзади оторваны доски, и пыль кое-где стерта. Я думаю, он пролез в эту дыру, спустился к вам в спальню и вышел.

— Черт побери! Так меня могли убить в собственной постели! И это называется полиция нас охраняет!

— Но вас же не тронули. Лучше бы вам теперь прибить эти доски снова, а то к вам залезет еще какая-нибудь нечисть. — Он помолчал. — Сдается мне, что он хотел спрятаться в этом квартале, но решил, что здесь слишком опасно, и вернулся в развалины. Если так, мы еще сегодня выкурим его оттуда газами.

— Вы считаете, я могу теперь снова спокойно спать в своей постели?

— Да зачем бы ему сдался такой мешок жира?

— Фу, как грубо! А я-то как раз собиралась предложить вам промочить горло!

— Вот как? Ну, пойдемте тогда на кухню, обсудим это. Я, наверно, был неправ.

Торби услышал, как они уходили, как убирали лестницу. Наконец-то он осмелился перевести дух. Через некоторое время она вернулась, ворча, и открыла сундучок:

— Разомнись немного. Но будь готов опять туда заскочить. Три пинты из моих лучших запасов! Вот что значит полиция.

6

Командир «Сизу» заглянул к матушке Шаум в тот же вечер. Капитан Крауза был высокий блондин, грубоватое, испещренное морщинами лицо и жесткая вкладка у рта выдавали в нем человека, привыкшего к ответственности и заботам командира. Он злился на себя самого и на окружающих за то, что позволил нарушить свой обычный распорядок дня ради пустяков. Он окинул Торби недовольным и испытующим взглядом.

— Матушка Шаум, это и есть тот тип, который утверждает, что у него ко мне неотложное дело?

Капитан говорил на торговом жаргоне Девяти Миров, испорченном саргонийском, лишенном флексий и содержащем лишь зачатки грамматики. Но Торби его понял. Он ответил:

— Если вы капитан Фьялар Крауза, у меня к вам поручение, благородный сэр.

— Не называй меня «благородный сэр». Я капитан Крауза, да.

— Есть, благо… капитан Крауза.

— Если у тебя поручение говори.

— Есть, капитан. — Торби начал декламировать текст, который он заучил, используя финский вариант: — «Капитану Фьялару Краузе, командиру корабля «Сизу», от Бэзлима Калеки. Приветствую тебя, дружище! Привет твоей семье, клану и родне. Нижайший мой поклон твоей уважаемой матушке. Я обращаюсь к тебе устами моего приемного сына. Он не понимает по-фински; я обращаюсь к тебе конфиденциально. Когда ты это услышишь, меня уже не будет в живых…»

Капитан Крауза перестал улыбаться, у него вырвалось изумленное восклицание. Торби умолк. Матушка Шаум вмешалась:

— Что это он говорит? Какой это язык?

Капитан Крауза резко ответил:

— Это мой язык. То, что он говорит, правда?

— Да что правда-то? Откуда я знаю? Не понимаю я эту болтовню!

— Ах… извините! Он говорит, что старый нищий, который все слонялся на Площади… Бэзлим его звали, что он мертв. Это правда?

— Ох! Конечно. Я бы вам сама рассказала, да вы не спрашивали. Это всем известно.

— Очевидно, всем, кроме меня Что же с ним случилось?

— Укоротили на голову!

— Укоротили? За что?

Она с дрожью сказала:

— Я-то откуда знаю? Говорят, он покончил с собой выпил яд или что-то такое, прежде чем его могли допросить, так откуда мне знать? Я просто бедная старуха, пытаюсь прожить честно, а цены с каждым днем растут, и полиция Саргона мне не доверяет.

— Но если… ладно, неважно. Ему удалось их провести, да? Это на него похоже. — Он повернулся к Торби. — Продолжай. Закончи свое поручение.

Поскольку Торби сбили, ему пришлось начать с начала. Крауза нетерпеливо ждал, пока он не дошел до слов:

— «…Не будет в живых. Мой сын единственная ценность, которая у меня есть. Доверяю его твоим заботам. Прошу тебя помогать ему и наставлять его, как если бы ты был на моем месте. Когда представится возможность, я прошу тебя передать его командиру любого судна Службы Гегемонии и объяснить, что он потерявшийся гражданин Гегемонии, и поэтому им надлежит помочь в разыскании его семьи. Если они постараются, то смогут идентифицировать его и вернуть родственникам. Во всем остальном полагаюсь на твой здравый смысл. Я внушил ему, чтобы он тебя слушался, и надеюсь, что так и будет, он хороший паренек, хотя, конечно, имеет недостатки, свойственные его возрасту и опыту. Я с чистым сердцем доверяю его тебе. А теперь конец. Моя жизнь была долгой и богатой событиями. Я ею доволен. Прощай.»

Капитан закусил губу, и лицо его дергалось, как у человека, который изо всех сил старается не заплакать. Наконец он хрипло выговорил:

— Все ясно. Ну, парень, ты готов?

— Сэр?

— Пойдешь со мной. Или Бэзлим тебе не говорил?

— Нет, сэр. Но он мне велел делать все, что вы скажете. Я должен идти с вами?

— Да. Когда ты будешь готов?

Торби сглотнул комок:

— Прямо сейчас, сэр.

— Тогда пошли. Мне нужно на мой корабль. — Он оглядел Торби с головы до ног. — Матушка Шаум, нельзя ли поприличнее его одеть? Невозможно подняться на борт в таких лохмотьях. Да ладно, ничего, тут по дороге есть лавка старьевщика. Куплю ему, что нужно.

Она слушала со все возрастающим удивлением. Наконец спросила:

— Вы что, на корабль к себе его берете?

— А вы против?

— Да нет же… только ведь его схватят и казнят.

— Вы о чем?

— Да вы с ума сошли? Ведь между моим домом и воротами космопорта шесть постов шпиков… и каждый хочет получить награду.

— Хотите сказать его ищут?

— А вы думаете, зачем я спрятала его в своей собственной спальне? С ним же иметь дело все равно, что с бомбой.

— Но почему?

— Да я-то откуда знаю? Это так и все тут.

— Но вы же не думаете, что такой парнишка мог что-то знать о делах Бэзлима, чтобы стоило его…

— Не будем говорить о делах Бэзлима. Я лояльная подданная Саргона… и не хочу, чтоб меня укоротили. Вы сказали, что хотите взять мальчишку на корабль. Я говорю прекрасно! Буду счастлива избавиться от этой заботы. Но как?

Крауза пощелкал пальцами:

— А я-то думал, — произнес он медленно, — проблема только в том, чтобы провести его в ворота порта и заплатить эмигрантскую пошлину.

— Это не так, забудьте об этом. Есть какой-нибудь способ провести его к кораблю, минуя ворота?

Капитан Крауза выглядел обеспокоенным:

— Проверяют очень строго, и если поймают, конфискуют корабль… Вы просите меня рискнуть моим кораблем… и собой… и командой.

— Ничем я вас не прошу рисковать. У меня свои заботы, я просто объясняю, как обстоит дело. Если хотите знать мое мнение, так вы просто ненормальный, что пытаетесь…

— Капитан Крауза, — сказал Торби.

— А? Что такое, парень?

— Папа велел мне вас слушаться… но я уверен, он не хотел, чтобы вы из-за меня рисковали головой. — Он сглотнул. — Со мной все будет в порядке.

Крауза нетерпеливо рубанул рукой по воздуху:

— Нет, нет! — решительно сказал он. — Бэзлим так хотел, а долги надо платить. Всегда надо платить долги!

— Я не понимаю.

— Тебе и не надо понимать. Бэзлим хотел, чтобы я тебя взял, значит, так тому и быть. — Он повернулся к матушке Шаум: — Вопрос в том, как? Есть идеи?

— Мм-м… возможно. Обсудим это. — Она повернулась к Торби. — Залезай опять в свое убежище и сиди тихо. Мне, может быть, придется ненадолго уйти.

На другой день, незадолго до комендантского часа, богатый паланкин двигался по Веселой улице. Патрульный остановил его. Оттуда высунула голову матушка Шаум. Он удивился:

— Уезжаете, матушка? А кто же позаботится о ваших посетителях?

— У Муры есть ключи, ответила она. Но будьте другом, присматривайте за заведением. Она не так тверда с посетителями, как я.

Она вложила что-то ему в руку, он сунул это в карман.

— Будет сделано. Вы что, всю ночь прогуляете?

— Надеюсь нет. Может, лучше по улицам проехать, как думаете? Мне бы прямо домой вернуться, как покончу с делами.

— Ну, улицы сейчас оцеплены.

— Что. Все еще ищут этого нищего мальчишку?

— Вообще-то да. Но мы его найдем. Если он сбежал за город — помрет с голоду, если еще здесь — мы его выследим.

— Ну, меня-то за него не примут. Так как насчет пропуска для старушки, которая хочет нанести личный визит?

Она положила руку на дверцу паланкина, высунув краешек банкноты. Полицейский посмотрел на бумажку, потом огляделся:

— До полуночи вам хватит?

— Думаю, более чем достаточно!

Он вытащил блокнот, что-то написал, оторвал квитанцию и вручил ей. Когда она ее брала, деньги исчезли.

— Пожалуйста, не позже полуночи!

— Надеюсь управиться пораньше.

Он заглянул внутрь паланкина, затем посмотрел на носильщиков. Все четверо терпеливо стояли, не говоря ни слова, что было неудивительно, потому что у всех были отрезаны языки.

— Гараж «Зенит»?

— Я всегда там нанимаю.

— Кажется, я их узнал. Хорошо подобраны.

— Осмотрите их как следует. Вдруг один из них тот нищий мальчишка?

— Один из этих здоровых волосатых мужиков? Счастливо, матушка.

— Хайль!

Паланкин покачнулся и двинулся галопом. Когда свернули за угол, она приказала идти шагом и опустила занавески. Потом похлопала по подушкам, окружавшим ее:

— Все в порядке?

— Мне душно, ответил тихий голос.

— Лучше пусть будет душно, чем голову оттяпают. Я немного отодвинусь. Ну и костлявый же ты!

Затем она занялась тем, что поправила свою одежду и нацепила драгоценности. Она накинула вуаль так, что видны были только живые черные глаза. Покончив с этим, она высунулась и отдала команду главному носильщику. Паланкин закачался по направлению к космопорту. Когда они выбрались на дорогу, опоясывающую высокий неприступный забор, уже почти стемнело.

Ворота для космонавтов находятся в конце Веселой улицы, для пассажиров к востоку от них, возле здания Эмиграционного контроля Кроме того, у грузового отсека есть ворота для маркетеров там берут фрахт и выездную пошлину. Далеко в стороне ворота на верфь. Но между верфью и воротами для маркетеров есть калиточка, предназначенная для знати, достаточно богатой, чтобы иметь собственные космические яхты.

Паланкин достиг ограды космопорта недалеко от ворот для маркетеров и двинулся вдоль забора к ним. Ворот для маркетеров, собственно, несколько, и возле каждых из них за барьером устроены площадки для грузов, к которым подъезжают таможенные грузовики для погрузки и выгрузки; саргонийские инспекторы взвешивают, измеряют, градуируют, ощупывают, открывают и просвечивают грузы лучами, перед тем как их перебросят через барьер в машины космопорта и повезут к ожидающим кораблям.

В этот вечер был открыт грузовой отсек номер три. Свободное Маркетерское Судно «Сизу» заканчивало погрузку. Его командир наблюдал за ходом погрузки, переругиваясь с чиновниками таможни и «подмазывая» их, как обычно. Ему помогал младший офицер корабля, карандашом помечая бирки.

Паланкин проплыл мимо ожидающих грузовиков и приблизился к доку. Командир «Сизу» поднял голову, когда леди под вуалью выглянула из паланкина, наблюдая за всей этой бурной деятельностью. Он поднял к глазам часы и сказал младшему офицеру:

— Еще один контейнер, Ян. Отправляйся с грузовиком, а я приеду последним рейсом.

— Есть, сэр.

Молодой человек взобрался на подножку грузовика и велел шоферу отъезжать. На место погрузки поставили следующий грузовик. Его нагружали быстро, так как командир корабля, кажется, больше не имел причин препираться с таможенниками. Потом он с недовольным видом потребовал скорее заканчивать. Начальник погрузки занервничал, но командир успокоил его, снова глянул на часы и сказал:

— Пора. Я не хочу, чтобы эти ящики разбились до того, как мы погрузим их на корабль, содержимое слишком дорого стоит. Так что сделаем все как следует.

Паланкин двинулся дальше вдоль забора. Вскоре совсем стемнело; леди под вуалью поглядела на светящийся циферблат часов, вделанных в перстень на среднем пальце, и погнала носильщиков рысцой. Наконец они прибыли ко входу для знати. Леди под вуалью выглянула из паланкина и приказала:

— Откройте!

У ворот стояли два охранника: один находился в небольшом караульном помещении, а другой снаружи. Стоявший снаружи открыл калитку, но загородил ее ружьем, когда паланкин приблизился. Носильщики опустили его на землю. Леди под вуалью крикнула:

— Дорогу! На яхту лорда Марлина!

Охранник, загородивший дорогу, колебался:

— У миледи есть пропуск?

— Да ты что, совсем дурень?

— Если у миледи нет пропуска, — произнес тот с расстановкой, — может быть, она найдет способ убедить охрану, что милорд Марлин ее ожидает?

У охранника хватило ума не освещать ее лицо у него был долгий опыт общения со знатью. Но голос был сердитый:

— Если ты такой болван, позвони милорду на яхту! Позвони, надеюсь, ты доставишь ему удовольствие!

Охранник, находившийся в караулке, вышел:

— Есть проблемы, Шон?

— Да нет.

Они посовещались шепотом. Младший пошел в караулку звонить на яхту лорда Марлина, второй остался снаружи.

Но леди, очевидно, решила проявить всю свою вздорность. Она рывком открыла дверцу паланкина, выскочила и бурей ринулась в караулку, а сбитый с толку охранник за ней. Тот, который звонил, перестал набирать номер, поднял голову… и ему стало дурно. Все было гораздо хуже, чем он рассчитывал. Его взору явилась не какая-нибудь ветреная девица, удравшая от своей дуэньи, это была величественная дама из тех, у кого достаточно влияния, чтобы испортить карьеру простому труженику. Раскрыв рот, он слушал отборную брань, какую ему, к несчастью, часто приходилось сносить за те годы, что он провожал в эти ворота лордов и леди.

Пока внимание обоих охранников целиком было поглощено богатым красноречием матушки Шаум, от паланкина отделилась чья-то фигурка, проскользнула в калитку и кинулась дальше, пока не слилась с полумраком поля.

Торби бежал, ожидая, что его вот-вот оглушит выстрел и он простится с жизнью, но не забывал следить за дорогой и на развилке свернул направо. Здесь он упал на землю и лежал, запыхавшись.

У ворот матушка Шаум остановилась перевести дух.

— Миледи, — умиротворяюще произнес охранник, — если бы вы только дали нам позвонить…

— Забудьте об этом! Нет, запомните! Завтра лорд Марлин вам покажет! — Она бросилась обратно в свой паланкин.

— Миледи, пожалуйста…

Но обращая на них внимания, она резко скомандовала рабам, те подняли паланкин и пустились рысцой. Рука одного из охранников потянулась к пистолету на поясе, его мучило какое-то дурное предчувствие. Но так или иначе, не стоит рисковать, подстрелив носильщика благородной леди. В конце концов, она ведь ничего и не нарушила.

Когда капитан «Сизу» осмотрел последнюю нагруженную машину, он вскарабкался в кузов, дал знак шоферу «Поезжай»! потом пробрался в переднюю часть купона.

— Ей, послушай, — забарабанил он в кабину.

— Да, капитан? — голос шофера был едва слышен.

— На развилке, где поворот в сторону кораблей, есть знак остановки. Я заметил, что почти никто из шоферов его не соблюдает.

— Этот знак? Да ведь по этой дороге и движения почти нет. Просто там поставили знак из-за того, что аристократы по ней ездят.

— В том-то и дело. Там кто-нибудь из них может оказаться, а я не хочу тратить драгоценное предстартовое время на дурацкие объяснения с вашими аристократами. Они могут меня задержать надолго. Так что сделай остановку, ясно?

— Как прикажете, капитан. Вы счет оплачиваете.

— Вот именно.

Монета в полстеллара просунулась в кабину.

Когда грузовик замедлил ход, Крауза прошел в заднюю часть кузова. После остановки он слез на землю и втолкнул Торби в грузовик:

— Тихо!

Дрожа, Торби кивнул. Крауза достал из кармана инструмент и вскрыл один из контейнеров. Вытащив оттуда мешок, он стал быстро сгребать в него придорожные листья верги, столь ценные на других планетах. Вскоре их было уже сотни фунтов.

— Полезай!

Торби, сжавшись в комок, влез в мешок с листьями. Крауза быстро зашил края мешка, привесил бирку, затянул ремни и закончил тем, что запечатал контейнер поддельной печатью, прекрасно имитирующей таможенную: эту печать изготовили в мастерской у него на корабле. Он выпрямился и вытер пот с лица. Машина въезжала в грузовой отсек «Сизу».

Капитан сам следил за окончанием погрузки, а рядом стоял таможенный инспектор, отмечая каждый контейнер, каждый тюк, каждый ящик, проходящий по конвейеру. Затем Крауза поблагодарил инспектора и, вместо того, чтобы подняться на пассажирском подъемнике, встал на грузовой конвейер. Поэтому механик работал с особой осторожностью. Грузовой подъемник был забит, оставалось очень мало свободного места. Команда быстро разгружала подъемник, и даже капитан помог перенести по крайней мере один контейнер. Затем все перетащили в грузовой отсек и стали готовиться к старту. Капитан достал ключ и открыл контейнер.

Два часа спустя матушка Шаум стояла у окна своей спальни и смотрела в сторону космопорта. Она взглянула на часы. От контрольной башни оторвалась зеленая ракета, через несколько секунд столб белого огня поднялся в небо. Услышав шум, она грустно улыбнулась и пошла вниз приглядеть за заведением, Муре действительно нелегко было управляться одной.

7

Первые несколько миллионов миль Торби пребывал в горестном убеждении, что допустил ошибку.

Действие дурманящего аромата листьев верги ослабело, и он очнулся в крошечной одноместной каюте. Пробуждение оказалось болезненным: он чувствовал ускорение корабля, ощущал непривычную силу тяжести, и это вызвало в его теле воспоминание о рабовладельческом судне. Он впервые за последние годы окунулся в тяжелые мучительные сны, от которых, казалось, можно сойти с ума.

Его утомленный, затуманенный испарениями листьями мозг долго не мог избавиться от ощущения ужаса.

Наконец Торби пробудился, огляделся вокруг и понял, что он в безопасности на борту «Сизу». Он испытывал радостное облегчение и возбуждение от того, что путешествует, летит куда-то. Горе по Бэзлиму отступило на задний план перед ощущением новизны и перемены.

Он огляделся.

Каюта представляла собой куб размерами всего на один фут выше и шире самого Торби, если встать в полный рост. Он лежал на койке, занимавшей половину каюты, и под ним был удивительно мягкий матрас из необыкновенного теплого, гладкого и пружинистого материала. Торби потянулся и зевнул, приятно удивленный, что маркетеры живут в такой роскоши. Потом спустил ноги на пол и встал.

Койка бесшумно взлетела кверху и защелкнулась. Торби никак не мог догадаться, как снова ее открыть. Наконец он бросил эти попытки. Кровать ему пока не нужна, надо осмотреться.

Когда он только проснулся, потолок каюты светился слабо. Теперь же, когда Торби встал, свечение стало ярким и таким и осталось. Но и при ярком свете было непонятно, где находится дверь. По трем стенам шли вертикальные металлические панели, дверью могла оказаться любая из них, но нигде не было видно ни щелочки, ни дверной петли, ни замка, ни чего-либо подобного.

Торби допускал возможность, что его заперли, но его это не беспокоило. Живя в катакомбах, работая на Площади, он не был подвержен ни клаустрофобии, ни агорафобии; ему просто хотелось найти дверь, и его раздражало, что у него это не получается. Если дверь заперта, не может быть, чтобы капитан Крауза оставил его так надолго. Но Торби никак не мог найти дверь.

Он обнаружил на полу пару шорт и майку. Проснулся он голым, как всегда. Торби взял одежду, робко ощупал ее, поражаясь ее великолепию. Такую носят космонавты, и на минуту у него даже закружилась голова, когда он представил себе, что наденет этакую роскошь. Нет, не может быть.

Потом он припомнил, как капитан Крауза был недоволен, что Торби идет на корабль в своих лохмотьях, да, ведь капитан сам собирался отвести его в лавку старьевщика на Веселой улице, где продают одежду для космонавтов! Он так и сказал.

Торби решил, что эта одежда для него. Для него. Его изодранных брюк нигде не было видно, а капитан, разумеется, не захочет, чтобы Торби расхаживал по «Сизу» голым. У Торби не было излишних предрассудков; запреты и табу, существовавшие на Джаббале, относились главным образом к высшему классу. Да и одежда была поношенная.

Удивленный собственной смелостью, Торби примерил ее. Он надел шорты задом наперед, обнаружил свою ошибку и исправил ее. Майка тоже оказалась надета задом наперед, но, так как здесь оплошность была не столь очевидной, Торби ее так и оставил, считая, что все правильно. Потом ему ужасно захотелось посмотреть на себя.

И шорты, и майка были незатейливо сшиты из светло-зеленой материи, прочной и дешевой, обычная рабочая одежда, которую носила вся команда корабля и какую носят многие столетия и мужчины, и женщины на многих планетах. Однако сам царь Соломон во всем своем великолепии был бы сейчас ничем против Торби! Он гладил материю, прикасающуюся к телу, и ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь увидел его в таком наряде.

Он с удвоенной энергией продолжил поиски двери. Ощупывая пальцами гладкую поверхность стены, он почувствовал дуновение ветерка, повернулся и увидел, что одной из панелей нет на месте. Дверь была открыта в коридор.

Юноша, одетый так же, как Торби (Торби обрадовался, что одет подходяще к случаю), шел ему навстречу по извилистому коридору. Торби отступил в сторону и приветствовал его на саргонийском маркетерском жаргоне.

Глаза юноши равнодушно скользнули по Торби, потом он прошел мимо, как будто тут никого и не было. Торби был удивлен и немного обижен. Потом обратился к юноше на интерлингве. Тот опять не понял и не ответил, и исчез, прежде чем Торби перешел на какой-нибудь другой язык.

Торби пожал плечами и сделал вид, что ничего не случилось: нищему не пристало быть обидчивым. Он отправился на разведку.

За двадцать минут он многое обнаружил. Во-первых, «Сизу» оказался гораздо больше по размерам, чем он ожидал. Никогда прежде Торби не видел внутреннего устройства звездного корабля, разве что помещения для рабов. Корабли, приземлявшиеся в порту Джаббала, на расстоянии казались большими, но все-таки не такими громадными. Во-вторых, он удивился, что здесь так много народу. Он думал, что суда, летавшие из Саргона по Девяти Мирам, обслуживались командами человек по шесть-семь. Но за несколько минут на корабле он повстречал в несколько раз больше людей разного пола и возраста. В-третьих, Торби начал смутно сознавать, что им пренебрегают. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Казалось, если бы Торби не отскакивал вовремя в сторону с дороги, они проходили бы сквозь него. Торби удалось кое-как пообщаться лишь с маленькой девочкой, которая еще только училась ходить: она уставилась на него серьезными испытующими глазенками, когда Торби заговорил с ней, но какая-то женщина, даже не взглянув на Торби, подхватила ее на руки и унесла.

Такое обращение было знакомо Торби: так вели себя аристократы по отношению к его касте. Знатные люди в упор не видели его, для них он просто не существовал, даже милостыню аристократ подавал только через раба. На Джаббале это нисколько не трогало Торби, казалось естественным, ведь так было всегда. Это не заставляло его чувствовать себя ни одиноким, ни угнетенным, у него было полно друзей среди нищих, и они не сознавали, что существование их нищета.

Но знай Торби заранее, что на «Сизу» все будут вести себя с ним, как аристократы, он в жизни не полетел бы на нем, какие бы шпики за ним ни гнались. Он не ожидал такого обращения. Капитан Крауза, услышав завещание Бэзлима, говорил с ним дружески, и Торби, разумеется, решил, что и команда «Сизу» должна относиться к нему так же.

Он бродил по стальным коридорам, чувствуя себя призраком среди живых, и наконец с грустью решил вернуться в свою каюту. И тут он обнаружил, что заблудился. Он пошел в обратную сторону, туда, откуда пришел, уроки Бэзлима были не напрасны, но видел по сторонам только гладкий тоннель. Он двинулся в путь снова, с чувством неловкости ощущая, что независимо от того, отыщет ли он свою каюту или нет, скоро ему придется искать, где тут находится туалет, даже если для этого придется схватить кого-нибудь и хорошенько тряхнуть.

Он ткнулся в какую-то дверь, где его встретил негодующий женский визг; он поспешно отступил и услышал, как за ним захлопнулась дверь.

Вскоре его обогнал спешащий человек, который заговорил с ним на интерлингве:

— Какого черта ты путаешься под ногами?

Торби обрадовался. Хуже нет, когда тобой пренебрегают. Уж лучше нагоняй, чем полное безразличие.

— Я заблудился, — сказал он робко.

— Почему же ты не оставался там, где был?

— Я не знал, что так надо… Извините, благородный сэр, но там нет туалета…

— А-а. Но туалет как раз против твоей каюты.

— Благородный сэр, я этого не знал.

— Мм… Наверно. Я вовсе не «благородный сэр». Я Первый помощник Главного энергетика. Постарайся это запомнить. Пошли.

Он схватил Торби за руку и потащил его назад по лабиринту коридоров, остановился в том самом тоннеле, где Торби только что бродил в растерянности, провел рукой по шву в металле:

— Вот твоя каюта.

Панель отошла в сторону. Человек повернулся, сделал то же самое в стене напротив.

— Вот туалет для холостяков.

Увидев, что Торби смутился при виде странного оборудования, он, не скрывая презрения, объяснил, как пользоваться туалетом. Затем они вместе вернулись в каюту Торби.

— Оставайся здесь. Еду тебе принесут.

— Первый помощник Главного энергетика, сэр!

— Да?

— Могу я поговорить с капитаном Краузой?

Мужчина удивился:

— Ты что, думаешь, шкиперу больше делать нечего, как только говорить с тобой?

— Но я…

Мужчина уже ушел. Торби говорил со стальной панелью.

Через некоторое время появилась еда, ее принес на подносе юноша, который вел себя так, будто он пришел в пустую комнату. Потом юноша принес другое блюдо и хотел забрать первый поднос, но Торби почти заставил обратить на себя внимание: он вцепился в грязный поднос и заговорил с юношей на интерлингве. Он уловил, что его поняли, но в ответ прозвучало одно короткое слово: Фраки!

Торби не понял смысла слова, но уловил презрение, с которым оно было произнесено. Фраки это маленькое ящероподобное животное, питающееся падалью, которое водится на Альфа Центавра Прайм-III, в одном из первых освоенных человеком миров. Это бесформенное, безобразное, безмозглое создание, весь образ жизни которого вызывает отвращение. Его мясо может есть разве что умирающий с голоду. Его кожа неприятна на ощупь и имеет скверный запах. Но слово «фраки» означает куда больше «крот», «ползающий по земле», грязный неряха, недочеловек, чужак, изгой, дикарь, который недостоин даже презрения. В культуре Старой Земли многие названия животных использовались как оскорбления: свинья, поросенок, собака, корова, акула, вошь, крыса, червяк, список этот бесконечен. Но ни одно из них не являлось большим оскорблением, чем «фраки».

К счастью, Торби понял лишь то, что юноше на него наплевать.

Через некоторое время Торби захотелось спать. Хотя он освоил жест, с помощью которого открывалась дверь, но, как ни старался, пуская в ход ногти, колени и кулаки, опустить койку ему не удалось: так он и провел ночь на полу. Утром принесли завтрак, но Торби больше не пытался завязать разговор, опасаясь новых оскорблений. В туалете напротив каюты он встречал других мальчиков и молодых людей, и, молча наблюдая за ними, он понял, как можно выстирать себе белье. Специальное приспособление принимало одежду и через несколько минут возвращало ее чистой и сухой. Торби пришел в такой восторг, что стирал свою новую одежду по три раза на дню. Все равно других дел у него не было. Ночью он опять спал на полу.

Торби сидел на корточках в своей каюте, чувствуя болезненное одиночество, тоску по папе, и жалел, что покинул Джаббал, когда в дверь постучали: Можно войти? спросил чей-то голос по-саргонийски с плохим произношением.

— Входите! — радостно ответил Торби и открыл дверь. Перед ним стояла женщина средних лет с приятным лицом. — Добро пожаловать! — сказал Торби по-саргонийски и отступил в сторону.

— Спасибо за гостеприимство, — она замялась и спросила: — Ты говоришь на интерлингве?

— Конечно, мадам.

— Благодарение Богу, — сказала она на системном английском. — Я совсем забыла саргонийский. — И перешла на интерлингву: — Будем говорить на ней, если не возражаешь.

— Как пожелаете, мадам, — ответил Торби на том же языке, потом добавил на системном английском: — Если вы не предпочтете какой-нибудь другой язык.

Она оживилась:

— Сколько же языков ты знаешь?

Торби подумал:

— Семь, мэм. Немного разбираюсь и в некоторых других, но не могу утверждать, что говорю на них.

Она удивилась еще больше и тихо проговорила: — Возможно, я ошиблась. Поправь меня, если я скажу что-нибудь не так, и извини за невежество, но мне сказали, что в Джаббалпоре ты принадлежал нищему.

— Я сын Бэзлима Калеки, — с гордостью ответил Торби, — нищего по лицензии, милостью Саргона. Мой покойный отец был ученый человек. Его мудрость известна всей Площади.

— Охотно верю. Мм-м… что, на Джаббале все нищие полиглоты?

— Что вы, мэм! Большинство говорит только на уличном арго. Но мой отец не позволял мне им пользоваться… разве что в необходимых для работы случаях.

— Разумеется, — она моргнула. — Жаль, что я не была знакома с твоим отцом.

— Спасибо, мэм. Садитесь, пожалуйста… Мне стыдно, что я могу предложить вам сесть только на пол… но все, что у меня есть, ваше.

— Спасибо, — она села на пол с большим усилием, чем Торби, который тысячи часов провел в позе лотоса, выпрашивая милостыню.

Торби не знал, следует ли закрыть дверь, или та, которую он называл по-саргонийски «миледи», нарочно оставила дверь открытой. Он смущался и не знал, как вести себя в этой абсолютно незнакомой для него ситуации. Но, решив следовать здравому смыслу, он спросил:

— Вы предпочитаете, чтоб дверь была открыта или закрыта, мэм?

— А? Неважно… Да, может быть, лучше оставить ее открытой: здесь каюты холостяков звездного корабля, а я являюсь для них табу, так как живу среди незамужних женщин. Но для меня допускаются свобода и привилегии, как для комнатной собачки. Меня терпят, хоть я и фраки, — она произнесла последнее слово с кривой усмешкой.

Торби не уловил смысла ключевых слов:

— Собака? Это из породы волков?

Она быстро окинула его понимающим взглядом:

— Ты этот язык выучил на Джаббале?

— Я никогда не был за пределами Джаббалы, разве что когда был еще маленьким. Извините, если я говорю с ошибками. Вы предпочитаете интерлингву?

— О, нет. Ты прекрасно говоришь на системном английском… Твое произношение ближе к земному, чем мое. У меня никогда не получается произносить гласные так, чтобы не выдать места своего истинного происхождения. Но мне хватает и того, что меня понимают. Разреши представиться тебе. Я не принадлежу к свободным маркетерам. Я антрополог, и они позволяют мне путешествовать с ними. Меня зовут доктор Маргарет Мэйдер.

Торби наклонил голову и сложил ладони:

— Очень приятно. Мое имя Торби, сын Бэзлима.

— Мне очень приятно, Торби. Зови меня Маргарет. Мое звание здесь все равно ничего не значит, раз это не корабельный чин. Ты знаешь, что такое антрополог?

— Я очень сожалею, мэм… Маргарет.

— Значение слова проще, чем звучание. Антрополог это ученый, который изучает, как люди живут друг с другом.

— Это наука? — с сомнением спросил Торби.

— Иногда я и сама удивляюсь. На самом деле, Торби, это сложная наука, потому что модели общественной жизни, которые вырабатывают люди, кажется, бесконечны. Каждый человек имеет только шесть признаков, общих со всеми другими людьми и отличающих людей от животных, три из них следуют из нашего физического строения, а еще три изучаются. Все остальное, что человек делает и во что он верит, его обычаи и экономическая практика варьируются бесконечно. Антропологи изучают все эти переменные величины. Понимаешь переменные величины?

— Ага, — неуверенно сказал Торби, — как «иксы» в уравнениях.

— Верно! — с воодушевлением согласилась она. — Мы изучаем «иксы» в человеческих уравнениях. Я изучаю, как живут свободные маркетеры. Они выработали, вероятно, самое необычайное решение трудной проблемы: как оставаться людьми и выжить в любом исторически сложившемся обществе. Они уникальны.

Она неловко шевельнулась:

— Торби, ты не будешь возражать, если я сяду на стул? На полу мне как-то неудобно…

— Мэм… — Торби покраснел, — у меня нет… я…

— Один за тобой. Другой позади меня. — Она встала и дотронулась до стены. Одна из панелей отошла, и в пустом пространстве возникло мягкое кресло. Заметив удивление на лице Торби, она спросила:

— Разве тебе этого не показали?

Она проделала то же самое на противоположной стене каюты, появилось еще одно кресло. Торби осторожно присел, потом удобнее расположился на подушках, казалось, кресло само приспосабливается к нему.

— Черт!

— Ты умеешь открывать рабочий стол?

— Стол?

— Боже мой, они что, ничего тебе не объяснили?

— Ну… кровать-то тут была раньше. Но куда-то девалась.

Доктор Мэйдер пробормотала что-то, потом сказала:

— Можно было это предвидеть. Торби, я восхищаюсь этими маркетерами. Они мне даже нравятся. Но они могут быть такими толстокожими, эгоцентричными, враждебными, самовлюбленными, необщительными, однако я не могу их осуждать. Вот, — она протянула обе руки к стене, дотронулась до двух точек, и исчезнувшая кровать опустилась. При том, что открыты были еще и кресла, в помещении едва оставалось место, чтобы один человек мог стоять. — Я лучше ее уберу. Ты видел, как я это сделала?

— Дайте попробую.

Она показала Торби, какие еще предметы есть в каюте. Их оказалось множество: кроме двух кресел и кровати, еще два рабочих костюма, две пары мягкой обуви и разные мелочи; некоторые из них показались Торби странными: книжная полка с катушками пленки (пустыми, кроме той, где находились правила поведения на «Сизу»), фонтанчик с питьевой водой, светильник для чтения в постели, селектор, часы, зеркало, комнатный термостат и какие-то приспособления, показавшиеся Торби бесполезными, так как он не понимал их назначения.

— А это что такое? — спросил он наконец.

— Это? Возможно, микрофон, соединенный с каютой Первого помощника. А может быть, он поддельный, а за ним спрятан настоящий. Но не волнуйся: никто на этом корабле не говорит на системном английском, да и на других языках тоже. Они говорят на своем «секретном языке», но он никакой не секретный, это просто финский. Каждый корабль маркетеров имеет свой язык один из земных. А общий для всех них «секретный язык» просто мертвая церковная латынь, да и на ней они не говорят, а пользуются в переговорах между кораблями интерлингвой.

Торби слушал вполуха. Разговор с ней его приободрил, и теперь, по контрасту, он особенно остро ощущал обращение с собой других.

— Маргарет… Почему они не разговаривают с людьми?

— Что?

— Вы первая, кто со мной заговорил!

— А! — она, кажется расстроилась. — Мне следовало догадаться. Тебя игнорируют?

— Ну… они меня кормят.

— Но не разговаривают с тобой. Бедняжка! Торби, они не говорят с тобой потому, что ты не принадлежишь к «народу». И я тоже.

— Они и с вами не разговаривают?

— Теперь разговаривают. Но для этого понадобилось прямое распоряжение Первого помощника и масса терпения с моей стороны. — Она нахмурилась. — Торби, всякая замкнутая клановая культура, а более замкнутой, чем эта, я не знаю, любая такая культура имеет в языке одно ключевое слово, и здесь его слово «народ», «люди». Оно означает их самих. «Моя жена со мной, сын Джо с его женой, вчетвером живем мы дружно, больше никого не нужно», так они выделяют свою группу из всех остальных и отрицают за другими само право называться «людьми», Слыхал ты уже слово «фраки»?

— Да. Я не понял, что оно значит.

— Фраки безвредное, но отвратительное маленькое животное. Но они, когда его произносят, имеют в виду «чужак».

— Ну что ж, я, наверно, и есть чужак.

— Да, но оно также означает, что ты и не можешь быть ничем иным. Что мы с тобой нелюди, стоящие вне закона — их закона.

Торби почувствовал себя беззащитным:

— Это значит, что я должен сидеть в этой комнате и никогда ни с кем не разговаривать?

— Господи! Не знаю. Я буду с тобой разговаривать.

— Благодарю!

— Дай мне подумать. Они ведь не жестоки, просто невоспитанны и ограниченны. Им просто не приходит в голову, что у тебя могут быть чувства. Я поговорю с капитаном, у меня назначена с ним встреча, как только корабль перейдет на автоматическое управление… Она посмотрела на часы. Ничего себе, как время бежит! Я ведь пришла сюда поговорить с тобой о Джаббале, а мы о нем ни слова не сказали. Можно, я вернусь и побеседую с тобой о нем?

— Я был бы рад.

— Хорошо. Культура Джаббала достаточно изучена, но, наверно, ни один исследователь не имел возможности увидеть его твоими глазами. Я так обрадовалась, когда узнала, что ты профессиональный деклассированный элемент…

— Простите?

— Ну, нищий. Как правило, исследователи, которым разрешали жить на Джаббале, были гостями высших классов. Поэтому они видели… ну, образ жизни рабов с другой точки зрения, со стороны, а не изнутри. Понятно?

— Вроде бы. Если вы интересуетесь рабами, то и я им был, — добавил Торби.

— Неужели?

— Я вольноотпущенник. Я должен был вас предупредить, — добавил он неловко, испугавшись, что его только что обретенный друг будет его презирать, узнав, к какому классу он принадлежит.

— Вовсе не обязательно, но я рада, что ты об этом сказал. Торби, ты просто клад! Ладно, милый, мне надо бежать, я уже опаздываю. Но можно мне будет вернуться?

— Что вы, Маргарет, конечно. — И добавил искренне: — Мне все равно больше нечего делать.

Эту ночь Торби спал на своей удивительной кровати. Утро он провел в одиночестве, но не скучал, потому что у него появилось теперь много новых игрушек. Он выдвигал предметы из стен и убирал их восторгаясь, как здорово все складывалось, занимая минимум места. Он решил, что это такое колдовство. Бэзлим говорил ему, что колдовство и магия чепуха, но Торби все-таки сомневался: конечно, папа знал уйму всего, но нельзя ведь просто так отмахиваться от действительности? На Джаббале было множество колдунов, и если они не занимались магией, то что же они тогда делали?

Он только что в шестой раз разложил свою кровать, как раздался такой жуткий вой, что Торби чуть не выронил башмаки, которые собирался примерить Это была корабельная тревога, призывающая всех работающих к главному отсеку, правда, только учебная, но Торби этого не знал. Сердце у него ушло в пятки, он отворил дверь и выглянул. По коридору стремительно бежали люди.

Очень скоро коридоры опустели. Торби вернулся в каюту, ждал и пытался понять, что происходит. Ему следовало прибыть во внутреннее помещение вместе с детьми и другими пассажирами, но он этого не знал.

Поэтому он ждал.

Снова прозвучал сигнал тревоги, сопровождаемый позывными горна, и снова по коридорам побежали люди. Тревога повторилась еще и еще раз. Сигналы означали: все в отсек главного управления, повреждена обшивка, прекратилась подача энергии, возникла. опасность разгерметизации, радиационная опасность и так далее, обычная тренировка на исправном корабле. Один раз погасли огни, а в другой раз Торби испытал странное ощущение невесомости, когда отключили поле искусственной гравитации.

Наконец, после всей этой неожиданной фантасмагории, он услышал успокоительный сигнал отбоя, и вентиляционная система, шипя, вернулась к нормальной работе. Никто не позаботился о том, чтобы поискать Торби, старуха, отвечавшая за иждивенцев, не заметила отсутствия фраки, хотя не поленилась пересчитать всех корабельных животных.

Сразу после тревоги Торби повели наверх к Первому помощнику. Какой-то человек открыл дверь, схватил его за плечо и выволок в коридор. Торби сначала покорился, но ненадолго, от такого обращения его уже тошнило.

Жестокая школа драк и борьбы, которую он прошел на Джаббале ради выживания, не была ограничена правилами. К несчастью, оказалось, что и мужчина прошел ту же школу, но был более искусен. Торби удалось нанести удар, но тот пригвоздил его к переборке и начал выкручивать левую руку.

— А ну, прекрати!

— Перестаньте толкаться!

— Я сказал: прекрати! Тебя к Первому помощнику ведут. Не сопротивляйся, фраки, а то я тебе башку расшибу!

— Я хочу видеть капитана Краузу.

Мужчина ослабил хватку и сообщил:

— Ты его увидишь. Но Первый помощник приказал доставить тебя, а его нельзя заставлять ждать. Пойдешь добром или отнести тебя к нему по кусочкам?

Торби пошел спокойно. Боль от вывернутого запястья и какого-то защемленного нерва владони убеждала сильнее любых слов. Поднявшись на несколько этажей, мужчина втолкнул Торби в открытую дверь:

— Вот фраки, командир.

— Спасибо, Третий боцман. Можете идти.

Торби понял только слово «фраки». Он выпрямился и увидел, что находится в комнате во много раз больше его каюты. В комнате стояла огромная кровать, но взгляд притягивала маленькая фигурка, лежащая на ней. Потом Торби заметил, что с одной стороны кровати молча стоит капитан Крауза, а с другой женщина одних лет с капитаном.

Тело той, которая лежала на кровати, иссохло от старости, но лицо ее так и излучало властность. Одета она была богато один лишь шарф, покрывавший ее редкие волосы, стоил целое состояние, но Торби видел только ее пронзительные, глубоко посаженные глаза. Она смотрела на него.

— Так! Старший Сын, я не могу этому поверить! — она говорила по-фински.

— Матушка, это письмо невозможно подделать.

Старуха фыркнула. Капитан Крауза продолжал почтительно, но настойчиво:

— Послушайте сами, Матушка. — Он повернулся к Торби и приказал на интерлингве: — Повтори послание твоего отца.

Послушно, ничего не понимая, но чувствуя поддержку капитана Краузы, Торби повторил текст письма. Старуха выслушала его, потом повернулась к капитану:

Что такое? Он говорит на нашем языке? Какой-то фраки!

— Нет, Матушка, он ни слова не понимает. Это Голос Бэзлима.

Она повернула голову к Торби и обрушила на него поток слов на финском языке. Торби вопросительно посмотрел на капитана Краузу. Старуха приказала:

— Пусть повторит еще раз.

Капитан перевел. Торби смутился, но охотно повторил. Когда он закончил, старуха лежала молча, а остальные ждали. Ее лицо исказилось от гнева. Наконец она выпалила:

— Долги надо платить!

— И я так думаю, Матушка!

— Но почему мы должны платить по чекам? — спросила она недовольно.

Капитан ничего не ответил. Она спокойно продолжала:

— Послание подлинное. Но естественно было думать, что оно может оказаться поддельным. Знала бы я, что ты собираешься делать, я бы это запретила. Но, Старший Сын, как бы ни был ты глуп, однако ты прав. И долги нужно платить. — Капитан продолжал молчать, и она сердито добавила: — Ну? Говори! Какой монетой будешь расплачиваться?

— Я думал, Матушка, — не спеша произнес Крауза, — что Бэзлим просит нас позаботиться о мальчике только какое-то время… пока мы не сможем передать его на военное судно Гегемонии. Сколько надо ждать? Год, два. Но все равно возникнут сложности. У нас, однако, есть прецедент эта женщина-фраки. Семья ее приняла. Поворчали немного, но постепенно привыкли, она даже всех развлекает. Если бы моя Матушка так же вступилась за этого парня…

— Чушь!

— Но, Матушка, мы обязаны. Долги нужно…

— Молчать!

Крауза умолк. Старуха спокойно продолжала:

— Ты что, не слыхал слов, обращенных к тебе Бэзлимом: «Помогай ему и наставляй его, как если бы ты был на моем месте?» Кем был Бэзлим для этого парня?

— Ну, он говорил о нем, как о своем приемном сыне. Я думал…

— Нет, ты не подумал. Что бы на месте Бэзлима сделал ты? Или, по-твоему, все сказано недостаточно ясно?

Крауза выглядел встревоженным. Старуха продолжала:

— «Сизу» платит долги полностью. Никаких полумер все полностью. Ты должен усыновить этого фраки.

Крауза внезапно побледнел. Вторая женщина, которая неслышно что-то делала в комнате, уронила поднос. Капитан сказал:

— Но, Матушка, а как же Семья…

— Семья это я! — внезапно она повернулась к другой женщине: — Жена Старшего Сына, разве мои старшие дочери меня не поддерживают?

— Да, Матушка Моего Мужа. — Женщина присела в поклоне и вышла.

Первый помощник мрачно посмотрела ей вслед, потом слегка улыбнулась:

— Это не так уж плохо, Старший Сын. Как ты думаешь, что произойдет на следующем Слете?

— Ну, нас поблагодарят.

— Благодарностью сыт не будешь, — она провела языком по тонким губам. — Народ будет в долгу перед «Сизу»… Будут менять статус кораблей. Мы не останемся внакладе.

Капитан расплылся в улыбке:

— Вы всегда были догадливы, Матушка.

— И это хорошо для «Сизу». Уведи мальчика-фраки и подготовь его. Мы это быстро сделаем.

8

У Торби был выбор: подчиниться усыновлению спокойно или сопротивляться и все-таки быть усыновленным. Он выбрал первое, и это было разумно, ибо он понял, что сопротивление воле Первого помощника влечет за собой неприятности, а главное, бесполезно. Кроме того, хотя он чувствовал себя неловко и неприятно, приобретая новую семью так скоро после папиной смерти, все-таки он понимал, что такая перемена для него благоприятна. Еще никогда он не имел такого низкого статуса, как «фраки». Ведь даже у раба есть равные. Но главное, папа велел ему делать все так, как скажет капитан Крауза.

Усыновление произошло в кают-компании за ужином в тот же вечер. Торби почти ничего не понимал в происходящем, так как церемония совершалась на «секретном языке», но ему заранее объяснили, что он должен делать. Присутствовало все население корабля, кроме вахтенных. У двери сидела даже доктор Мэйдер: она не принимала участия в церемонии, но могла все видеть и слышать.

Внесли Первого Помощника, и все встали. Старуху устроили в кресле во главе офицерского стола, и ее невестка, жена капитана, поддерживала ее. Она сделала повелительный жест рукой, и все сели, капитан справа от нее. Дежурные девушки раздали всем миски с жидкой кашей. Но к пище никто не притронулся. Первый помощник стукнула ложкой по своей миске и заговорила лаконично и выразительно.

Потом говорил ее сын. Торби с удивлением заметил, что отчасти понимает речь капитана: она являлась отрывком из того поручения, которое передал ему Торби, если судить по сочетаниям звуков.

Ему отвечал Главный инженер, возрастом старше Краузы. Потом еще несколько человек, мужчины и женщины, тоже произносили речи. Первый помощник что-то спросила ей ответили хором, стройно и единодушно. Несогласных не было.

Торби пытался встретиться взглядом с доктором Мэйдер, когда капитан подозвал его на интерлингве. Торби посадили на высокую табуретку посреди комнаты, и он чувствовал, что взгляды всех собравшихся в комнате устремлены на него, причем взгляды эти не вполне дружелюбны.

— Подойди сюда!

Торби поднял голову и увидел, что капитан и его мать смотрят на него. Он не понимал, то ли старуха сердита, то ли это обычное выражение ее лица. Торби заторопился к ним.

Она погрузила ложку в его миску и облизала ее досуха. Он чувствовал себя так, будто совершает что-то ужасно неуместное, но его научили так заранее. Он зачерпнул ложкой из ее миски и робко съел содержимое. Старуха потянулась к нему, наклонила его голову и коснулась увядшими губами обеих его щек. Он ответил на этот символический поцелуй и почувствовал, как весь покрывается гусиной кожей.

Капитан Крауза поел из миски Торби, и он поел из миски капитана. Затем Крауза взял нож и, держа его большим и указательным пальцами, шепнул на интерлингве:

— Смотри, не закричи.

Он надрезал руку Торби пониже плеча. Торби с презрением подумал, что Бэзлим научил его спокойно переносить боль вдесятеро сильнее. Хлынула кровь. Капитан вывел его на место, где все могли его видеть, громко сказал что-то и держал руку Торби так, что лужа крови натекла на пол. Капитан наступил в нее, растер сапогом, опять что-то громко произнес, и все шумно приветствовали обоих. Капитан сказал Торби на интерлингве:

— Твоя кровь вошла в нашу сталь, наша сталь в твоей крови.

Торби часто приходилось сталкиваться с такой символической магией, и он понимал ее дикую и ясную логику. Гордость охватила его теперь он стал частью корабля. Жена капитана заклеила пластырем ранку. Затем Торби обменялся едой и поцелуями с ней, а потом и со всеми остальными: со своими братьями, дядьями, сестрами, кузенами, тетками.

Мужчины и мальчики не целовались с ним, а жали ему руку и хлопали по плечу. Подходя к девушкам, он не знал, как себя вести, но они не целовали его; они хихикали, краснели и поспешно дотрагивались до его лба.

По мере того, как он проходил вдоль столов, дежурные девушки убирали миски с кашей чисто ритуальной едой, символизирующей скудный рацион, питаясь которым, Народ смог бы пролететь через космос в случае необходимости, и накрывали столы для настоящего пира. Торби объелся бы кашей по уши, если бы не пользовался трюком: не ешь, а только возьми ложку и чуть коснись ее губами. Но все равно, когда он, принятый в Семью, наконец уселся на холостяцкий край стола, он совсем не мог есть. Восемьдесят с лишком новых родственников это многовато. Его сломили усталость, нервное напряжение и разочарование. Все же он пытался есть. Через некоторое время он услышал чью-то реплику, из которой понял только одно слово: «фраки». Он поднял голову и увидел, что юноша, сидящий напротив, неприятно усмехается.

Председательствующий, сидевший справа от Торби постучал по столу, требуя внимания.

— Сегодня мы будем говорить только на интерлингве, — объявил он, — и в дальнейшем станем следовать обычаю, чтобы постепенно приучить нашего нового родственника к нашему языку.

Взгляд его холодно остановился на юноше, который смеялся над Торби.

— Что касается тебя, Дальний Кузен по Узам Брака, напоминаю, что мой Приемный Младший Брат старше тебя. Зайди ко мне в каюту после ужина.

Юнец, казалось, испугался:

— Что ты, Старший Кузен, я только сказал…

— Довольно, — отрезал молодой человек и спокойно обратился к Торби: — Возьми-ка вилку. Люди не едят мясо руками.

— Вилку?

— Слева от твоего прибора. Наблюдай за мной и научишься. Не обращай на них внимания. Этих молодых дурней еще надо учить тому, что, когда Бабушка говорит, она говорит дело.

Торби переселили в четырехместную каюту. Ее делили с ним Фриц Крауза, его старший молочный брат и староста холостяков, Чилан Крауза-Дротар, второй двоюродный брат Торби по узам брака, и Джери Кингсолвер, его племянник по старшему женатому брату.

В результате он очень быстро овладел финским. Но в первую очередь ему понадобились не финские слова, а заимствованные из других языков, изобретенные для выражения разных тонкостей степени родства. Язык отражает культуру; большинство языков различает брата, сестру, отца, мать, тетку, дядю, и поколения, как-то: пра, пра-пра. В некоторых языках, например, нет различия между «отцом» и «дядей»; язык отражает также и племенные обычаи. Напротив, в других языках (например, в норвежском) различаются дядья с отцовской и материнской стороны. Свободные же маркетеры могут в одном лишь слове выразить такое родство, как «мой двоюродный, ныне покойный, наполовину приемный дядя с материнской стороны по узам брака», и слово обозначает именно это родство и никакое другое. Точно так же может быть обозначено родство любой ветви родословного древа с другой ветвью. Если в большинстве культур для обозначения степени родства хватает дюжины слов, то у маркетеров таких слов более двух тысяч. Их языки быстро находят выражения для обозначения разницы в поколениях, в прямых и боковых линиях, в кровном и приемном родстве, в возрасте внутри одного поколения, в поле говорящего или объекта разговора, в кровном и духовном родстве и в жизненном статусе. Первой задачей Торби было выучить то слово, с которым он должен обращаться к каждому из восьмидесяти с лишним новых родственников; ему следовало разобраться в точной степени родства, близкого отдаленного, в старших и младших родственниках; нужно было запомнить те обращения, с которыми каждый из них должен заговаривать с ним. Пока он все это не усвоит, разговаривать было нельзя, потому что иначе он мог попасть в неловкое положение, стоило ему открыть рот. Нужно было связать вместе пять понятий относительно всех обитателей «Сизу»: лицо, полное имя (его теперь звали Торби Бэзлим-Крауза), фамильный титул, то, как должно это лицо обращаться к нему, и статус его на корабле (например, «Первый помощник» или «Второй помощник Корабельного кока»). Он усвоил, что в семейных делах к каждому следует обращаться согласно семейному званию, но если речь шла об обязанностях на судне, то нужно употреблять корабельный чин, и если старший по званию разрешает, то можно пользоваться именем. Прозвищ здесь почти не существовало, так как с прозвищем можно обращаться только к стоящему ниже, и никогда — к стоящему выше.

Не усвоив этих различий, он не мог быть полноценным членом Семьи, хотя по закону и являлся таковым. Жизнь на корабле была кастовой системой с такими сложными обязанностями, привилегиями и ритуалами, что по сравнению с ними четко разделенное на социальные слои общество Джаббала казалось хаосом. Жена капитана была матерью Торби. но она также являлась Заместителем Первого помощника, и обращение к ней зависело от того, что нужно сказать. Так как Торби был уже в статусе холостяка, материнские заботы о нем кончились прежде, чем начаться; тем не менее она обращалась с ним тепло, как с сыном, и подставляла щеку для поцелуя, точно так же, как и делившему с Торби каюту старшему брату Фрицу.

Но в качестве Заместителя Первого помощника она могла быть холодна, точно сборщик налогов.

Положение ее было нелегким: она не могла занять место Первого помощника, пока старуха не смилостивится и не умрет. А до тех пор она была для свекрови ее правой рукой, ее голосом и горничной. Теоретически высшие должности считались выборными, на самом же деле система была жесткой: Крауза стал капитаном потому, что это место занимал его отец; его жена являлась Заместителем Первого помощника потому, что была его женой, и когда-нибудь должна была стать Первым помощником, чтобы управлять им и его кораблем, как это делает его мать. А пока она должна отрабатывать свой будущий высокий ранг самой тяжелой работой на корабле, не имея передышки, ибо должность Первого помощника была пожизненной, разве что кого-то из них осудят, сместят и сошлют на какую-нибудь планету за неудовлетворительное исполнение своих обязанностей или сбросят в холодную пустоту космоса за нарушение древних законов «Сизу». Но это не более вероятно, чем двойное затмение, и поэтому приемной матери Торби оставалось надеяться на сердечную недостаточность, инсульт или какой-нибудь другой старческий недуг у свекрови.

Как приемный Младший сын капитана Краузы, номинального главы клана «Сизу» (истинным главой являлась его мать), Торби был старше большинства своих новых родственников по статусу клана (корабельного чина у него еще не было). Но это вовсе не делало его жизнь легкой. Статус дает определенные привилегии это несомненно! Но он также налагает и обязанности, которые гораздо более обременительны, чем привилегии приятны. Быть нищим много легче.

Погруженный в свои новые проблемы, он много дней не видел доктора Маргарет Мэйдер. Однажды он мчался по коридору четвертой палубы, теперь он всегда спешил, когда наткнулся на нее. Он остановился.

— Привет, Маргарет.

— Привет, маркетер. Я было подумала, что ты уже не разговариваешь с фраки.

— Что вы, Маргарет!

Она улыбнулась:

— Шучу. Поздравляю, Торби, рада за тебя. Это лучшее решение проблемы в данных обстоятельствах.

— Спасибо. И я так считаю.

Она перешла на системный английский и произнесла с материнской озабоченностью:

— Ты, кажется, не рад, Торби. Разве не все хорошо?

— Все в порядке. — Внезапно он выговорил правду: — Маргарет, я никогда не пойму этих людей!

Она мягко сказала:

— Сначала я тоже испытывала такие чувства. Все незнакомое поначалу всегда кажется странным. Что именно тебя беспокоит?

— Мм-м, не знаю. Ничего понять нельзя. Вот, например, Фриц он мой старший брат. Он мне всегда помогал, а потом я что-то не так понял, а он считал, что мне это должно быть понятно, так он мне чуть уши не оторвал. Я попробовал было дать сдачи, он прямо-таки взорвался.

— Порядок клевания, усмехнулась Маргарет.

— Что?

— Неважно. Научной параллели тут нет, люди не куры. Так что же случилось?

— Ну, он так же быстро успокоился, сказал, что он это начисто забудет, раз уж я такой невежда.

— Noblesse oblige?^[7]

— Как?

— Извини. У меня не голова, а настоящая свалка. И он забыл?

— Совершенно. Стал ко мне ласков. Не понимаю, Почему он так обиделся, и не понимаю, почему пере стал обижаться. — Он развел руками: — Это все как-то неестественно…

— Нет. Но естественное встречается так редко… Мм-м… Торби, я могла бы помочь Возможно, я понимаю Фрица лучше, чем он сам. Потому что я не принадлежу к Народу.

— Я не понимаю.

— А я понимаю. Это моя работа. Фриц родился среди Народа, и все, что он знает, — а знает он довольно много, — сидит в его подсознании. Он не может сам этого объяснить, потому что не сознает этого, а только делает то, что нужно. Но то, что за последние два года узнала я, я усвоила сознательно. Возможно, я смогу тебе что-нибудь посоветовать, если ты будешь стесняться спрашивать у них. Со мной ты можешь говорить совершенно свободно: ведь у меня нет статуса.

— Правда, Маргарет? Можно?

— Если только у тебя есть время. Я ведь не забыла, что ты обещал поговорить со мной о Джаббале. Но не хочу тебя задерживать, ты ведь куда-то спешишь.

— Да нет же, — он застенчиво улыбнулся. — Просто когда я спешу, мне трудно бывает правильно разговаривать со столькими людьми, и я часто все путаю.

— Ах да, Торби, у меня есть фотографии, имена, семейная классификация, корабельные чины — на всех. Это тебе поможет?

— Еще бы! А Фриц считает, что достаточно просто назвать кого-то, чтобы запомнить.

— Тогда пошли ко мне в каюту. Я имею право принимать любого. Эта дверь выходит в общий коридор, тебе не придется переступать запретную черту.

Благодаря фотографиям семейные отношения, в которых Торби никак не мог разобраться, были усвоены им за полчаса, — помогла умственная тренировка Бэзлима и строгая научная система доктора Мэйдер. В довершение всего Маргарет нарисовала генеалогическое древо «Сизу». Торби был первым, кто его увидел: новые родственники Торби не нуждались в нем, они все знали и так. Маргарет показала ему его собственное место.

— Знак «плюс» означает, что, хотя ты и в клане, ты в нем не родился. Вот тут еще несколько таких, принятых в клан из боковой линии. Вероятно, чтобы включить их в команду. Вы, Народ, называете себя Семьей, но на самом деле это фратрия.

— Что?

— Группа родственников, не имеющая общего предка, где практикуется экзогамия — то есть браки вне своей группы. Табу экзогамии поддерживается, но смягчается законом половины. Понимаешь, как действуют две половины?

— Они по очереди назначаются на дневные вахты.

— Да, но почему на борту вахту несут холостяки, а в портах — одинокие женщины?

— Нет, не знаю.

— Женщины, принятые с других кораблей, составляют портовую вахту, а местные мужчины — бортовую команду. Необходимо, чтобы каждую девушку, принадлежащую этой стороне, можно было обменять, если она не сможет найти себе мужа среди немногих мужчин на корабле, подходящих по степени родства. Тебя должны были усыновить с этой стороны, но тогда потребовался бы другой приемный отец. Видишь, имена, очерченные голубым кругом и отмеченные крестом? Одна из этих девушек — твоя будущая жена… если ты не найдешь себе невесту на другом корабле.

Эта мысль привела Торби в уныние:

— А это… обязательно?

— Если ты достигнешь корабельного чина, соответствующего рангу твоей семьи, тебе понадобится дубинка, чтобы защищаться.

Ему стало неприятно. Вот еще, семьей обзаводиться. Да ему жена не нужнее, чем собаке пятая нога.

— Большинство обществ, — продолжала Маргарет, — практикуют сочетание экзогамии с эндогамией, — мужчина должен жениться вне семьи, но внутри своей нации, расы, религии или другого большого сообщества И вы, свободные маркетеры, тут не исключение. Вы должны выбирать из другой брачной половины, но не можете жениться на фраки. Зато ваши правила порождают необычную структуру: на каждом корабле патриолокальный матриархат.

— Что-что?

— Патриолокальный — означает, что жена присоединяется к семье мужа. А матриархат… ну, кто командует на этом корабле?

— Отец.

— Разве?

— Ну, отец слушает Бабушку, но она стареет…

— Без всяких «но». Первый помощник — глава. Это меня удивило, я решила, что так только на этом корабле. Но так принято у всего Народа. Мужчины ведут торговлю, управляют кораблем и энергией, — но глава всегда женщина. Это имеет смысл в пределах данной структуры и делает ваши брачные законы терпимыми.

Торби не нравились разговоры о брачных законах.

— Ты не видел корабельных дочерей. Когда их уводят с родного корабля, девушки плачут и рыдают, их чуть ли не силой приходится тащить… но, перейдя на другой корабль, они быстро осушают слезы и готовы улыбаться и флиртовать, высматривая себе мужей. Если девушка подцепила хорошего мужа и управляет им, в один прекрасный день она станет независимой и будет всем распоряжаться. А на своем родном корабле она никто — вот почему слезы ее высыхают так быстро. Если бы хозяевами были мужчины, похищение девиц приводило бы к рабству, а так, напротив, это благоприятно для женщины.

Доктор Мэйдер повернулась к Торби:

— Обычаи, помогающие людям жить вместе, почти никогда не бывают запланированы. Но они полезны, а иначе не сохраняются. Торби, тебя раздражает, что ты не можешь понять, как вести себя с родственниками?

— Конечно.

— Что самое главное для маркетера?

— Ну, Семья. Все зависит от того, кто ты в Семье.

— Ничего подобного. Главное для маркетера — его корабль.

— Ну когда вы говорите «корабль», вы подразумеваете Семью!

— Как раз наоборот. Если маркетер недоволен жизнью, куда он отправится? В космос он не попадет без корабля, он не может и вообразить жизнь на какой-нибудь планете среди фраки, к которым чувствует отвращение. Его корабль — это его судьба, его воздух, и поэтому он так или иначе должен научиться жить на корабле. Но давление друг на друга почти невыносимо, и нет путей, чтобы уйти от этого, уйти друг от друга. Давление усиливается, пока кого-то не убьют… или пока не разрушится корабль. Но люди приспосабливаются к любым условиям. Вы, Народ, используете для этого ритуалы, формальности, обороты речи, обязательные действия и ответы. Когда ситуация становится неразрешимой, вы прячетесь за обычаи. Вот почему Фриц перестал сердиться на тебя.

— Почему?

— Он больше не мог. Ты в чем-то поступил неправильно. Ясно, что просто по незнанию. Фриц тут же забыл твою оплошность, и его гнев остыл. Ваши люди не разрешают себе сердиться на ребенка, ему просто объясняют его ошибку… пока он не усвоит все ваши сложные правила.

— Кажется, понимаю, — вздохнул Торби. — Но это нелегко.

— Потому что ты с этим не родился. Но ты научишься, и это станет для тебя так же естественно, как дыхание. и так же полезно. Обычаи подсказывают человеку кто он такой, к кому принадлежит, что должен делать. Лучше нелогичные обычаи, чем никаких; без них люди не могут жить вместе. С точки зрения антрополога, «справедливость» — это поиски подходящих обычаев.

— Мой отец, — то есть первый отец, Бэзлим Калека, — говорил, что путь к справедливости — это обходиться с другими людьми по-честному и не заботиться, как они обходятся с тобой.

— Разве это не то же самое?

— Да, кажется.

— Думаю, что Бэзлим Калека нашел бы Народ справедливым. — Она потрепала мальчика по плечу. — Ничего, Торби. Старайся, как можешь, и когда-нибудь ты женишься на одной из этих славных девушек. И будешь счастлив.

Это предсказание не воодушевило Торби.

9

К тому времени, как «Сизу» приблизился к Лозиане, Торби выдержал испытание, достойное мужчины. Первоначально его обязанностью было помогать на перевязочном пункте — хотя это было не так уж необходимо. Но вскоре он выдвинулся своими познаниями в математике.

Он посещал корабельную школу. У Бэзлима он получил широкое образование, но это немного значило для наставников Торби, поскольку Бэзлим не учил его тому, что они считали необходимым: финскому языку, истории Народа и истории «Сизу», правилам торговли, практике бизнеса, нормам экспорта и импорта разных планет, гидропонике и экономике корабля, правилам безопасности на корабле и законам таможенного контроля. Бэзлим уделял большое внимание языкам, естествознанию, математике, галактографии и истории. Торби усваивал новые предметы со скоростью, возможной только для ученика, знакомого с ускоренными методами Бэзлима. Маркетеры нуждались в прикладной математике — для ведения бухгалтерских книг и счетов, астронавигации, ядерной физики, применяемой в управлении кораблем и в топливной технике. Торби легко справился с первым, второе показалось ему немного труднее, но способностями к вычислительной технике он просто поразил своего учителя, который убедился, что этот бывший фраки уже изучал многомерную геометрию. Он доложил капитану, что у них на борту математический гений.

Это было не так, но Торби определили к Главному компьютеру системы управления огнем.

Наиболее опасными для маркетерского корабля являются начальный и конечный этапы каждого полета, когда его скорость чуть ниже скорости света. Теоретически возможно перехватить корабль и на скорости выше световой, когда он движется в непредставимом для человеческого разума четырехмерном пространстве; но на практике легче найти иголку в стоге сена. Однако выследить корабль, движущийся со скоростью ниже скорости света, вполне возможно, особенно если нападающий действует быстро, а жертва представляет собой громоздкое и неповоротливое грузовое судно.

«Сизу» шел с ускорением в одну сотую стандартных гравитационных единиц и был готов к любым неожиданностям и опасностям. Но кораблю, ускорение которого превышает километр в секунду за секунду, требуются три с половиной стандартных дня, чтобы достичь скорости света.

Они тянулись долго и проходили в большом нервном напряжении. Двойное ускорение наполовину сократило бы опасный период и сделало бы «Сизу» быстрым, как пиратский рейдер, — но это потребовало бы в восемь раз большей камеры для расщепления водорода, усиления радиационной защиты и наличия парамагнитной капсулы для водородной реакции, что, разумеется, ограничило бы грузоподъемность. Маркетеры — люди практичные: они не могли позволить себе роскошь тратить прибыль на борьбу с экспоненциальным законом многомерной физики. Так что «Сизу» достигал максимально возможной скорости, но этого было недостаточно, чтобы перегнать ненагруженный корабль.

Кроме того, «Сизу» не мог легко маневрировать. Когда корабль входил в подпространство, ему приходилось точно придерживаться прямого направления, иначе, выйдя оттуда, он мог оказаться слишком далеко от рынка, а это поставило бы с ног на голову всю бухгалтерию. И еще одна неприятная сторона: капитан должен быть готов полностью отключить энергию, иначе он рисковал разрушить искусственное гравитационное поле внутри корабля, — и тогда из членов Семьи получился бы клубничный джем, ибо на их тела внезапно обрушилась бы стократная сила тяжести.

Вот почему капитан наживает язву желудка. Не просто торговля с учетом процентов и комиссионных, когда главное — выгодно продать товар. Не долгие полеты сквозь черноту, когда он может расслабиться. Изматывают именно начальные и конечные стадии полета, долгие болезненные часы, когда надо быть готовым в долю секунды принять решение, от которого зависит жизнь или свобода членов его Семьи.

Пиратский рейдер всегда может уничтожить маркетерский корабль, подобный «Сизу». Но рейдеру нужны добыча и пленники, сам по себе взрыв корабля ничего ему не дает.

Маркетеры не страдают малодушием; идеальный исход — уничтожение нападающего корабля. Атомные пеленгаторы страшно дороги и не окупаются, но нет пути назад, когда бортовой компьютер говорит, что цель может быть достигнута — в то время, как рейдер будет пользоваться разрушительным оружием только для самосохранения. Его тактика состоит в том, чтобы ослепить маркетера и сжечь его аппаратуру, а затем можно будет подобраться ближе и парализовать всех на борту, — или если это не удастся, уничтожить людей, не повредив сам корабль и груз.

Маркетерский корабль, если может, спасается бегством, но если нет другого выхода, — сражается. Но если уж сражается, то держится до последнего.

Всякий раз, когда «Сизу» летел со скоростью ниже световой, он прислушивался своими датчиками к каждому шороху и шепоту многомерного пространства, или к «белому» шуму корабля, увеличивающего ускорение. Данные поступали в корабельную астронавигационную модель пространства, и можно было видеть: где находится другой корабль? Каков его курс? Скорость? Ускорение? Может ли он нас настигнуть прежде, чем мы нырнем в n-пространство?

Если ситуация была опасной, информация передавалась бортовому компьютеру, и «Сизу» готовился к бою. Артиллеристы заряжали атомные пушки, поглаживая их бока и шепча заклинания; Главный инженер разблокировал кнопку самоподрыва, которая в крайнем случае могла преобразовать излучатель энергии в водородную бомбу чудовищных размеров, и молился, чтобы в этой экстремальной ситуации ему хватило бы храбрости предать своих людей в объятия смерти; капитан объявлял готовность номер один. Коки гасили огонь; рядовые инженеры перекрывали систему циркуляции воздуха; фермеры прощались со своими зелеными растениями и спешили на сборные пункты; матери пристегивались ремнями, крепко держа ребятишек.

Затем начиналось ожидание.

Но не для Торби — и не для тех, кто обслуживал Главный компьютер системы управления огнем. Пристегнутые ремнями, они покрывались от напряжения потом, — ибо в последующие минуты или часы они держали жизнь «Сизу» в своих руках. Главный компьютер, в миллисекунды обрабатывая информацию моделирующего устройства, выдавал ответы: какова будет баллистика в моделируемых условиях и что если эти условия изменятся у одного корабля, или у другого, или у обоих. Но компьютер всего лишь отвечает на вопрос, он не думает. Правильно поставленная задача — дело оператора, и именно оператор спрашивает, какова может быть ситуация в отдаленном будущем или через пять минут с настоящего момента, если изменятся обстоятельства… и возможно ли достигнуть цели при таких изменениях.

Человеческое мышление ненадежно, и лишь интуиция оператора может спасти корабль — или погубить его. Парализующий луч мчится со скоростью света, а скорость торпеды всего лишь несколько сот километров в секунду, — таким образом, если рейдер входит в зону действия луча, он направляет парализующий луч на корабль, а маркетер посылает торпеду до того, как ударит луч… И все же он спасен, если пират взрывается пламенем в атомное облако чуть позже.

Но если оператор ошибается хотя бы на секунду, это может стоить жизни всему экипажу. Чуть раньше — и торпеда не достигнет цели, чуть позже — и ее просто не успеют выпустить.

Люди в возрасте не годятся для этой работы. Лучшие операторы — это подростки или молодые мужчины и женщины, они быстро соображают и действуют, уверены в себе, обладают интуицией, сочетают механическую память и математическое мышление и не боятся смерти, ибо еще не могут представить ее себе.

Маркетеры сразу отмечают таких юнцов. У Торби были способности к математике, а также и другие данные для этой работы, как, например, способности к шахматам и к метанию мяча. Его наставником был Джери Кингсолвер, его племянник и сосед по комнате. Джери был младше Торби по семейному статусу, но старше по должности; он называл Торби «дядей» вне компьютерного зала, на работе же Торби называл его «Старшим астронавигатором» и добавлял — «сэр».

Долгие недели на пути к Лозиане Джери тренировал Торби. Торби собирался учиться гидропонике, а Джери был старшим погрузочной команды. Но фермеров на корабле было много, у грузовой команды в полете было мало работы, и капитан Крауза приказал Джери держать Торби при компьютере.

Каждые три с половиной дня, пока корабль достигал скорости света, он находился в состоянии боевой готовности, и на каждой боевой площадке несли вахту два наблюдателя. Напарником Джери была его сестренка Мата. У компьютера был сдвоенный пульт, поэтому работать могли оба наблюдателя. Обычно они сидели рядом, Джери командовал, а Мата была готова перехватить управление на себя.

Пройдя с Торби ускоренный курс обучения на компьютере, Джери посадил его к одному из пультов, а Мату — к другому и задавал им задачи из контрольного помещения. С каждого пульта велась запись; это давало возможность видеть, что делает каждый оператор, сравнивать их решения и определить из записей исход учебного боя.

Вскоре Торби начал страшно обижаться, потому что Мата, как правило, принимала гораздо более верные решения, чем он. Он старался все больше — а получалось все хуже. Дрожа от напряжения, он пытался предугадать ходы рейдера, который перед этим виднелся на экране «Сизу», и болезненно ощущал рядом с собой присутствие хорошенькой стройной темноволосой девчонки, чьи быстрые пальцы легко бегали по клавишам, меняя угол наклона или уточняя вектор. Было так унизительно узнавать потом, что его напарница «спасла корабль», а он не смог этого сделать. К тому же он не сознавал, что ему особенно стыдно из-за того, что она девочка, — он знал только, что из-за нее ему неловко.

Однажды Джери скомандовал с контрольного пункта:

— Конец тренировки. Отбой.

Вскоре он появился и принялся изучать их записи. Над записью Торби он поджал губы:

— Практикант, ты стрелял трижды и ни разу не попал в цель. Ты промахнулся на пятьдесят тысяч километров. Затраты не важны — мы внуки нашей Бабушки… Но наша цель — взорвать пирата, а не просто напугать. Надо научиться поражать противника.

— Я же стараюсь!

— Недостаточно. Посмотрим, что у тебя, сестричка, — фамильярность задела Торби. Брат с сестрой были привязаны друг к другу и не чинились. Торби попробовал называть их по именам — его оборвали… Он был Практикант, они — Старший оператор и Младший оператор. Он ничего не мог поделать, он был младшим. Неделю Торби обращался к Джери «приемный троюродный племянник», — и Джери называл его по семейному статусу. Потом он понял, что это глупо, и стал снова звать его Джери. Но Джери во время занятий продолжал звать его «Практикант», и Мата тоже.

Джери просмотрел записи Маты и кивнул:

— Отлично, сестренка. Ты была в секунде от оптимума, на три секунды лучше, чем кое у кого раньше. Тот рейдер за Ингстедом… помнишь его?

— Конечно, — она посмотрела на Торби. Торби прямо взъярился:

— Так нечестно! — он начал расстегивать пряжку пояса.

— Что, Практикант? — удивился Джери.

— Я сказал — нечестно! Ты дал задачу. Я ломаю над ней голову — и на меня орут, потому что я не нашел оптимального решения. Но, оказывается, она должна всего-навсего поиграть клавишами, чтобы выдать ответ, который ей уже известен… для того, чтобы посрамить меня!

Мата казалась задетой. Торби кинулся к двери:

— Не больно-то мне это надо! Попрошу у капитана другую работу!

— Практикант!

Торби остановился. Джери спокойно продолжал:

— Сядь. Когда я закончу, пойдешь к капитану, — если сочтешь нужным.

Торби сел.

— Скажу тебе две вещи, — хладнокровно продолжал Джери. Он повернулся к своей сестре: — Младший оператор, вы знали ту задачу, которую решали?

— Нет, Старший оператор.

— Вы над ней раньше работали?

— Нет, не думаю.

— Как же ты ее вспомнила?

— Как? Ну, ты же сказал, что это был рейдер за Ингстедом. Я никогда его не забуду из-за того, как мы потом обедали, — ты сидел справа… с Первым помощником.

Джери повернулся к Торби:

— Понял? Она это решила сама, так же, как я в свое время, когда пришлось. И у нее вышло даже лучше, чем у меня, я горжусь, что она моя ученица. К твоему сведению, мистер Тупой Младший Практикант, это было еще до того, как Младший оператор стала Практикантом. Сама она с этим не сталкивалась. Просто она умнее тебя.

— Ладно, — хмуро сказал Торби. — Может, у меня и никогда ничего не выйдет. Я ведь сказал, что хочу уйти.

— Я еще не кончил. Никто не напрашивается на эту работу, она требует мозгов. Но никто ее и не бросает. Работа сама его вытесняет, если оказывается, что он к ней не способен. Может, я и начинал так. Но я тебе обещаю: или ты будешь учиться, или я пойду к капитану и скажу ему, что ты тут не годишься. А пока что… Если будешь и дальше брыкаться, я тебя потащу к Первому помощнику! — Он скомандовал: — Дополнительный урок. К боевой готовности! Подготовить оборудование! — Он вышел из компьютерного зала. Через минуту раздался его голос: — Неопознанный объект! Бортовой компьютер — докладывайте!

Прозвучал сигнал к обеду. Мата серьезно ответила:

— Дежурные следящей бортовой системы. Имеется информация.

Ее пальцы ласкающими движениями забегали по клавишам. Торби тоже склонился над своим пультом, все равно он еще не чувствовал голода.

Несколько дней Торби разговаривал с Джери только официально. Мату он видел на занятиях или в столовой; он обращался к ней с холодной вежливостью и старался работать не хуже ее. Он мог видеть ее и в другое время, молодежь на корабле общалась свободно. Она была для него табу, и как племянница, и из-за того, что они принадлежали к одной и той же брачной половине; но это не служило препятствием к светскому общению.

Он не мог избегать Джери, они ели за одним столом, спали в одной каюте. Но Торби обращался с ним подчеркнуто официально. Никто ничего им не говорил — такое случается достаточно часто. Даже Фриц делал вид, будто ничего не замечает.

Но однажды Торби зашел в столовую, чтобы посмотреть фильм из саргонийской жизни. Торби смотрел его внимательно, но, когда фильм кончился, он не мог не заметить Мату, потому что она подошла, встала перед ним, обратилась к нему снизу вверх, как к своему дяде, и спросила, не сыграет ли он с ней в мяч перед ужином.

Он уже собирался было отказаться, когда заметил выражение ее лица: она смотрела на него с печальной покорностью. И он ответил:

— Что ж, Мата, спасибо. Наработаем аппетит!

Она радостно заулыбалась:

— Хорошо! Я попрошу Ильзу подержать стол. Давай!

Торби выиграл у нее трижды, и одна партия закончилась вничью. Отличный счет: ведь она была чемпионкой среди девочек, и в игре с мальчиком для нее допускалось только одно поражение. Но он не думал об этом, он наслаждался.

Его мастерство возрастало, отчасти благодаря серьезности, с которой он работал, отчасти из-за того, что он обладал способностями к сложной геометрии, а отчасти потому, что мозги нищего мальчика были хорошо развиты Бэзлимом. Джери никогда больше не сравнивал вслух результаты его и Маты и только коротко комментировал достижения Торби: «лучше» или «так держать», или даже: «Ты попал в цель». Душевные раны Торби заживали, он расслабился и стал больше времени отдавать развлечениям, частенько играя в мяч с Матой.

Однажды утром они закончили последний урок и услышали голос Джери:

— Отбой! Я приду через несколько минут.

Торби расслабился после приятного напряжения. Но нервное возбуждение его не оставляло; он испытывал ощущение полной согласованности с компьютером.

— Младший оператор, как ты думаешь, он не будет возражать, если я взгляну на мои результаты?

— Не думаю, — ответила Мата. — Давай я посмотрю.

— Я не хочу втягивать тебя в неприятности.

— Ты и не втянешь, — спокойно сказала Мата. Она подошла к его пульту, вытащила ленту, подула на нее, чтобы она не склеилась, и посмотрела. Потом достала свою ленту, сравнила обе. Посмотрела на него серьезно: — Очень хороший результат, Торби.

В первый раз она назвала его по имени. Но Торби и не заметил:

— Правда? Ты не ошибаешься?

— Очень хороший результат… Торби. Мы оба попали. Но твое попадание оптимально между «возможно» и «критический предел», — а я слишком поторопилась. Видишь?

Торби с трудом разбирался в записях, но он был счастлив слышать ее слова. Вошел Джери, взглянул на обе пленки, более внимательно изучил ленту Торби.

— Я получил конечный результат анализа перед тем, как спуститься, — сказал он.

— Да, сэр? — нетерпеливо спросил Торби.

— Мм-м… После обеда еще раз проверю, но похоже, что ты избавился от своих ошибок.

Мата удивилась:

— Да это же отличное попадание, и ты это знаешь!

— Предположим, — Джери ухмыльнулся. — Но ты же не хочешь, чтобы у нашего ученика голова от похвал закружилась?

— Ну!

— Так-то, сестренка! Пошли-ка есть!

По узкому проходу они выбрались в коридор второй палубы и пошли рядом. Торби глубоко вздохнул.

— Неприятности? — спросил его племянник.

— Наоборот! — Торби обнял обоих за плечи. — Джери, вы с Матой еще сделаете из меня отличного стрелка!

Впервые с того дня, как получил нахлобучку, Торби обратился к своему учителю по имени. Но Джери непринужденно принял обращение своего дяди:

— Не теряй надежды, дружище. Я думаю, все будет в порядке. — Он добавил: — Я вижу, что тетушка Тора посылает нам свой знаменитый холодный взгляд. Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что сестренка может идти без поддержки, — уверен, и тетушка так думает.

— Да ну ее! — живо ответила Мата. — Ведь у Торби сегодня замечательный день!

«Сизу» вынырнул из тьмы и шел со скоростью несколько ниже световой. Лозианское солнце поблескивало уже меньше чем в пятидесяти биллионах километров, через несколько дней они будут в порту. Корабль перешел в режим усиленного наблюдения.

Мата несла вахты одна; Джери требовал, чтобы Практикант дежурил вместе с ним. Первая вахта всегда была менее напряженной; даже если рейдер имел точную информацию о курсе «Сизу» через пространственный коммуникатор, было невозможно предсказать точное время и место появления корабля в пространстве после полета во много световых лет.

Торби в напряжении сидел у пульта, понимая, что это уже не учебная практика. Джери, устраиваясь у своего пульта, улыбнулся ему:

— Расслабься. Если ты будешь в таком напряжении, у тебя спина заболит, и долго ты не продержишься.

— Постараюсь, — слабо улыбнулся Торби ему в ответ.

— Так-то лучше. Давай сыграем, — Джери вынул из кармана какую-то коробочку, открыл ее щелчком.

— Что это?

— Штучка с ручкой. Она сюда подходит, — Джери накрыл коробочкой рубильник, который переключал пульты содного на другой. — Видишь рубильник?

— Я? Нет.

— Кому-то достанется, — Джери поманипулировал с рубильником, заслоненным коробочкой. — Кто из нас будет действовать, если придется выпустить торпеду?

— Откуда я знаю? Убери это, Джери, она мне на нервы действует.

— В этом-то и игра. Может быть, я буду управлять, а ты — просто сидеть, а может быть, ты будешь нажимать на кнопку, а я буду спать в кресле. Я время от времени буду менять положение рубильника, но ты не будешь знать, каково оно. Значит, когда дойдет до дела, — а оно будет, я нутром чую, — не рассчитывай, что старина Джери с тонкими и чуткими пальцами будет командовать ситуацией. Возможно, спасать фирму придется тебе. Тебе.

Торби испытывал тошноту при мысли, что там, у пушек, ждут люди и торпеды, — ждут, чтобы он точно решил немыслимую задачу жизни и смерти, искривленного пространства, сдвинутых векторов и комплексной геометрии.

— Ты шутишь, — едва выговорил он. — Ты не оставишь меня одного решать. Капитан же с тебя шкуру спустит.

— А-а, вот тут ты неправ. Всегда наступает день, когда практикант впервые действует в настоящей боевой обстановке. После этого он становится оператором — или превращается в ангела. Но ты не дрейфь. Нет, нет, тебе все равно придется волноваться все время. Так вот, игра. Каждый раз, когда я говорю; «Ну!», — ты угадываешь, кто командует. Если угадал, я должен тебе сладкое, если нет — ты мне должен. Ну!

— Наверно, я, — быстро сказал Торби.

— Неверно. — Джери приподнял коробочку. — Ты должен мне сладкое, а сегодня ягодный торт, у меня уже слюнки текут. Но быстрее, тебе ведь медлить нельзя. Ну!

— Все еще ты.

— Так и есть. Ничья. Ну!

— Ты.

— Вот и нет. Видишь? Съем я твой торт — надо бы закончить, пока я выигрываю. Как я люблю ягодный торт! Ну!

Когда их сменила Мата, Торби должен был Джери сладкое за четыре дня вперед.

— Начнем снова с этим счетом, — сказал Джери. — Я собираюсь выиграть у тебя целый торт. Но я забыл сказать тебе о главном призе.

— О каком?

— Когда это произойдет на самом деле, мы поставим на кон три сладких. Когда все кончится, ты угадаешь, и тогда мы все рассчитаем. На настоящее всегда ставят больше.

— Братец, ты хочешь его разволновать? — фыркнула Мата.

— Ты волнуешься, Торби?

— Ничуть!

— Не сердись, сестренка. Крепко взялась своими ручками?

— Сменяю вас, сэр.

— Пошли, Торби, поедим. Ягодный торт — пальчики оближешь!

Через три дня счет сравнялся, но к этому времени Торби уже лишился множества десертов. Ход «Сизу» замедлился почти до планетарной скорости, огромное лозианское солнце сияло на экранах. Торби с легким сожалением решил, что на этот раз все обошлось, и его способности не будут испытаны в бою. Но тут прозвучала общая тревога, Торби вскочил и лишь предохранительный ремень удержал его в кресле. Джери что-то говорил, голова его повернулась, он посмотрел на дисплеи, руки легли на клавиши.

— Давай! — заорал Джери. — На этот раз по-настоящему.

Торби очнулся от шока и склонился над своим пультом. Модель глобуса выдавала информацию, установилась баллистическая ситуация. О небо, как близко! И все еще приближается! Как могло это «что-то» настолько приблизиться, чтобы его не засекли? Тут он перестал думать и начал анализировать варианты… нет, еще нет… слишком рано… мог ли бандит чуть повернуть и уменьшить скорость? Попробуем проекцию в шесть гравитационных единиц поворота… Достигнет ли их торпеда?… Дойдет ли она до них, если не…

Он почти не почувствовал мягкого прикосновения Маты к своему плечу. Но услышал, как Джери выкрикнул:

— Погоди, сестренка! Сейчас мы его накроем, сейчас!

На экране у Торби блеснула вспышка, зазвучал пронзительный сигнал:

— Дружественное судно, дружественное судно! Лозианский планетный патруль. Вернитесь к режиму наблюдения!

Торби глубоко вздохнул, у него словно гора с плеч свалилась.

— Продолжай атаку! — завопил Джери.

— Как?

— Продолжай! Это не лозианский корабль, это рейдер! Лозианцы не могут так маневрировать! Он твой, парень, твой! Задай ему!

Торби услышал испуганный вздох Маты, но он снова решал задачу. Поменять все? Сможет ли он попасть? Поразить его во время одного из маневров? Ну! Манипулируя клавишами на пульте, он велел компьютеру отдать команду. До него слабо доносился голос Джери. Джери говорил очень медленно:

— Торпеда пошла… думаю, попадешь… ты хорошо постарался. Выпусти еще одну, пока мы не попали под луч.

Торби машинально подчинился. Не было времени попробовать другое решение, он приказал компьютеру послать еще одну торпеду по той же траектории. Потом он увидел на своем дисплее, что рейдера больше нет, и со странным чувством опустошенности понял, что торпеда достигла цели.

— Все! — объявил Джери. — Ну!

— Что?

— Кому три десерта? Мне или тебе?

— Мне, — решительно сказал Торби. Про себя он решил, что никогда ему не быть настоящим маркетером, он только фраки. Чем была для Джери эта цель, что значила?… Неужели только три десерта?

— Неверно. Мне три плюса. Я оказался перестраховщиком и сам все контролировал. Торпеды, конечно, не были заряжены, а пусковые стволы были закрыты, как велел капитан… Не мог же я допустить, чтобы что-нибудь случилось с дружественным кораблем.

— С дружественным кораблем!

— Конечно. Но для тебя, Помощник Младшего оператора, это был первый настоящий… как я и собирался сделать!

У Торби закружилась голова. Мата сказала:

— Братец, ты просто за десертами погнался… И сжульничал.

— Конечно, я сжульничал. Но он же, черт возьми, все равно теперь Оператор. И я все равно отберу у него сладкое. Сегодня мороженое.

10

Торби недолго оставался Помощником Младшего оператора. Джери повысили в Практиканты-астронавигаторы, Мата заняла место Старшего оператора по правому борту, а Торби был официально назначен Младшим оператором, от движения его пальца зависела жизнь и смерть. Он не был уверен, нравится ему это или нет.

Потом, почти так же быстро, этот распорядок нарушился.

Лозиана — безопасная планета. Она населена разумными негуманоидами, в этом порту нет пиратских шаек, и поэтому оборонительные вахты не нужны. И мужчины, и женщины могли оставить корабль и пойти развлекаться. Правда, некоторые из женщин никогда не покидали корабль, разве что ради Семейных Собраний.

Лозиана стала для Торби «первой» чужой землей, так как только Джаббал четко сохранился у него в памяти. Поэтому ему не терпелось ее посмотреть. Но на первом месте была работа. Утвердив оператором, его перевели с гидропонных установок в отсек, где занимались грузами. Это повысило Торби в ранге; его занятие было более престижным, чем гидропонное хозяйство. Теоретически, по своей квалификации он теперь мог учитывать грузы; на деле этим занимался старший клерк, в то время, как Торби до седьмого пота работал на погрузке вместе с другими младшими родственниками из всех отделений. Погрузка была операцией, обязательной для всех, ибо на «Сизу» никогда не нанимали грузчиков: ведь это означало бы бросать деньги на ветер.

Лозианцы не изобрели никаких расценок; кипы листьев, упакованные в клети, передавались покупателям возле корабля. Несмотря на вентиляцию, трюм пропитался их острым наркотическим ароматом и напомнил Торби дни, отстоящие на многие световые годы, когда он, беглец, которому угрожала казнь, спрятался в такой клети, а новообретенный друг протащил его, как контрабанду, мимо саргонийской полиции.

Теперь это казалось нереальным. «Сизу» стал его домом. Теперь он даже думал на языке Семьи.

С чувством вины он подумал, что в последнее время редко вспоминает о папе. Неужели он стал его забывать? Нет, нет! Он никогда ничего не забудет… Папин голос, его отстраненный взгляд, когда он говорил о чем-то неприятном, его скрипучий протез, его бесконечное терпение, — ведь за все эти годы папа ни разу на него не рассердился. Нет, рассердился однажды:

— Я тебе не хозяин!

В тот единственный раз папа рассердился. Это обидело Торби, он ничего не понял.

Теперь, пройдя через огромное пространство и время, Торби внезапно понял. Только одна вещь могла рассердить папу — папа был чудовищно оскорблен утверждением, что он, Бэзлим Калека — рабовладелец. Папа считал, что мудрого человека невозможно оскорбить, потому что на правду обижаться нельзя, а неправда не стоит внимания.

Все же папа обиделся на правду, потому что папа безусловно был его хозяином: он купил Торби на Рынке Рабов. Нет, это чепуха! Он не был папиным рабом, он был папиным сыном… Папа никогда не был его хозяином, даже если иной раз давал ему шлепка за какую-нибудь глупость. Папа был… просто папа, и никто другой.

И Торби понял, что единственная вещь, которую ненавидел папа, — это рабство. Торби не совсем осознавал, почему так уверен в этом, но он не сомневался. Ведь папа никогда не говорил о рабстве; но Торби помнил, как папа говорил, что человек должен быть свободен внутренне.

— Эй! — на него смотрел начальник погрузки.

— Сэр?

— Ты что, двигаешь этот контейнер или хочешь сделать из него постельку?

Дня через три, когда Торби, приняв душ, собирался пойти прогуляться вместе с Фрицем, старший по палубе просунул голову в умывальную и сказал:

— Капитан приветствует Торби Бэзлима-Краузу и просит зайти к нему.

— Да, да, старший, — сказал Торби, глубоко вздохнув и выругавшись про себя. Он быстро влез в одежду, надел фуражку, с сожалением простился с Фрицем и помчался к капитану, надеясь, что старший уже сообщил, из-за чего Торби задерживается.

Дверь была открыта. Торби начал было официальный рапорт, но капитан посмотрел на него и сказал:

— Хэлло, сынок. Входи.

Торби переменил официальное обращение на семейное:

— Да, отец.

— Я собираюсь пройтись. Хочешь со мной?

— Сэр — то есть отец! Да, это будет так здорово!

— Хорошо. Я вижу, ты готов. Пошли. — Он полез в шкаф и вручил Торби несколько кусочков витой проволоки. — Это карманные деньги, если тебе захочется купить какой-нибудь сувенир.

Торби рассмотрел деньги:

— И сколько стоит эта кучка железа, отец?

— Нисколько — как только мы покинем Лозиану. Так что отдашь мне то, что останется, для расчетов. Они нам заплатят торием и товарами.

— Да, но как узнать, какой предмет сколько стоит?

— Поверь им на слово. Жульничать они не будут. Не то, что на Лотарфе… На Лотарфе, если покупаешь пиво, не зная сегодняшнего курса, так уж точно переплатишь.

Торби вообще-то лучше понимал лотарфян, чем лозианцев. Есть что-то неподобающее в том, чтобы покупать, не спросив вежливо об обменном курсе. Но у фраки варварские обычаи: нужно к ним приспосабливаться, и экипаж «Сизу» гордился тем, что у них никогда не было никаких хлопот с фраки.

— Пошли. Мы можем поговорить на ходу.

Когда они спускались, Торби увидел неподалеку корабль: Свободное Маркетерское Судно «Эль Нидо», Клан Гарсия.

— Отец, мы не собираемся посетить их?

— Нет, мы обменялись визитами в первый день.

— Я не о том. Мы в гости к ним не пойдем?

— А-а, мы с капитаном Гарсией решили пренебречь этим обычаем, он торопится взлететь. Тебе незачем туда идти при твоих обязанностях — Он добавил: — Да и не стоит, корабль такой же, как «Сизу», правда, не столь современный.

— Хотелось бы взглянуть на их компьютер.

Они ступили на землю.

— Сомневаюсь, что тебя туда пустят. Они суеверны.

Когда они сошли с мостика, лозианский ребенок обежал их кругом, потом прошмыгнул у них под ногами. Капитан Крауза дал малышу рассмотреть себя, потом сказал мягко:

— Ну, довольно!

Он ласково отстранил ребенка. Мать подозвала малыша свистом, взяла его на руки и шлепнула. Капитан Крауза помахал ей: — Хэлло, друг!

— Хэлло, маркетер, — ответила она на интерлингве, пронзительно и с присвистом. Ростом она была на треть ниже Торби, стояла на четырех ногах, передние конечности были свободны; малыш стоял на всех шести ножках. Оба были гладкие, лоснящиеся и симпатичные, с острыми глазками. Торби они понравились, но его удивило, что у них два рта — один для еды, другой — чтобы дышать и разговаривать.

Капитан Крауза продолжал разговор:

— Ты отлично расстрелял тот лозианский корабль.

— Вы об этом знаете, отец? — Торби покраснел.

— Что бы я был за капитан, если бы не знал! А-а, понимаю, что тебя беспокоит. Забудь. Если я даю тебе цель — расстреливай ее. Мое дело — нейтрализовать твой огонь, если это не вражеский корабль. Если я нажимаю свою благословенную кнопку, твой компьютер не даст команды к выстрелу, бомбы останутся на предохранителе, метательное устройство не сработает, как и кнопка самоподрыва. Так что, если даже ты услышишь мою команду «отставить» или будешь слишком возбужден и не услышишь ее, — неважно. Производи свой выстрел, это хорошая практика.

— Я этого не знал, отец!

— Разве Джери тебе не сказал? Ты должен был заметить такую большую красную кнопку у меня под правой рукой.

— Но ведь я ни разу не был в рубке управления, отец!

— Да? Это нужно исправить, она, возможно, когда-нибудь станет твоей. Напомни мне сразу, как войдем в подпространство.

— Обязательно, отец.

Торби радовала перспектива увидеть таинственную святыню — он был уверен, что половина его родственников ни разу туда не заходила. Но особенно его поразило добавление, сделанное отцом, — неужели бывшему фраки могут доверить командование кораблем? Приемный сын может унаследовать этот беспокойный пост, не всегда у капитанов бывают собственные сыновья. Но бывший фраки? А капитан Крауза продолжал:

— Я не уделял тебе должного внимания, сын… и не заботился о тебе, как следовало бы заботиться о сыне Бэзлима. Семья большая, и у меня мало времени. Они к тебе хорошо относятся?

— Конечно же, отец!

— Мм-м… Рад это слышать. Ведь… ну, ты не родился среди нашего Народа.

— Я знаю. Но все со мной обращаются хорошо.

— Ладно. О тебе хорошо отзываются. Ты быстро учишься для… быстро учишься. — Торби с болью в душе закончил в уме фразу. Капитан продолжал: — Ты был в Энергетическом отсеке?

— Нет, сэр. Только однажды в команде для занятий.

— Сейчас как раз удобно, пока мы на планете. Безопаснее, да и дезинфекция не так задерживает. — Капитан сделал паузу. — Нет, подождем, пока прояснится твой статус, — Главный инженер намекал, что ты подходишь для его отдела. У него есть дурацкая идея, что у тебя никогда не будет детей и что он сможет тебя выучить… Он считает, что визит — прекрасный случай обработать тебя. Инженеры!

Торби все понял, даже смысл последнего восклицания. На инженеров смотрели как на слегка чокнутых: считалось, что радиация искусственной звезды, которая давала жизнь «Сизу», изменяет их мозговые ткани. Неизвестно, было ли это правдой, но инженерам позволялось чудовищно нарушать этикет, — «на обиженных богом не сердятся», — так оправдывали их, когда они нарушали правила поведения. Главный инженер огрызался даже на Бабушку.

Но младшие инженеры не допускались на вахту в Энергетический отсек до тех пор, пока не было установлено, что они не могут иметь детей. До этого они следили за вспомогательным оборудованием и несли вахту в учебном Энергетическом отсеке. Маркетеры принимали меры предосторожности против опасных мутаций, потому что они чаще подвергались воздействию радиации, чем жители планет. Явных мутаций среди них заметно не было; что случалось с детьми, родившимися с какими-либо отклонениями, Торби не знал, это было запретной тайной; он знал лишь то, что в Энергетическом отсеке работали пожилые мужчины.

Он не особенно интересовался вопросом о будущем потомстве; просто он увидел в замечании капитана намек — Главный инженер считает, что Торби может быстро достигнуть высокого статуса дежурного по Энергетическому отсеку. Это поразило его. Люди, которые сражались с безумными демонами ядерной физики, по положению стояли лишь на одну ступеньку ниже астронавигаторов, а по их собственному мнению, были даже выше.

— Отец, — взволнованно переспросил Торби, — Главный инженер считает, что я смогу справиться с работой в Энергетическом отсеке?

— Разве я тебе этого не сказал?

— Да, сэр… Мм-м… Интересно, почему он так решил?

— Ты что, не понимаешь? Или слишком скромен? Любой, кто справляется с Главным компьютером системы управления огнем, может овладеть и ядерной инженерией. Но он может изучить и астронавигацию, что не менее важно.

Инженеры никогда не занимались погрузкой в портах: разве что грузили тритий и тяжелый водород или делали другую подобающую им работу. Они не занимались хозяйством Они…

— Отец! Я, кажется, хотел бы стать инженером.

— Да? А теперь — забудь об этом!

— Но…

— Но — что?

— Ничего, сэр. Да, сэр.

Крауза вздохнул:

— Сынок, у меня есть обязательства по отношению к тебе. Я их выполню, насколько могу. — Крауза продумал то, что мог бы сказать парнишке. Мать заметила, что если бы Бэзлим хотел, чтобы мальчик знал суть его поручения, то дал бы ему выучить текст этого поручения на интерлингве. С другой стороны, раз мальчик теперь знает язык Семьи, он, наверное, и сам все понял. Нет, скорее всего он все забыл.

— Торби, ты знаешь свою семью?

— Сэр? — Торби вздрогнул. — Моя Семья — «Сизу».

— Конечно! Я имею в виду — твою прежнюю семью.

— Вы имеете в виду папу? Бэзлима Калеку?

— Нет, нет. Он же был твой приемный отец, как и я. Знаешь ли ты, в какой семье ты родился?

— Не думаю, что она у меня была, — грустно сказал Торби.

Крауза, поняв, что задел больное место, поспешно сказал:

— Сынок, не надо подражать амбициям твоих товарищей. Ведь, если бы не фраки, с кем бы мы торговали? Как бы Народ жил? Человеку повезло, если он родился среди Народа, но не следует стыдиться, если ты родился фраки. Каждый атом во Вселенной имеет свое назначение!

— Я не стыжусь!

— Относись к этому проще!

— Извините, сэр. Я не стыжусь своих предков. Просто я не знаю, кем они были. И потом, судя по тому, что мне известно, они могли принадлежать и к Народу.

Крауза вздрогнул:

— Что ж, это вполне может быть, — сказал он медленно.

Большинство рабов покупали на планетах, которые никогда не посещались маркетерами, или они рождались в поместьях своих владельцев… но существовал трагический процент детей Народа, которых выкрали рейдеры. Этот паренек… Не пропал ли какой-нибудь корабль Народа, когда он был маленьким? Он подумал, что, может быть, на следующем Слете он сможет проверить списки Командора и что-нибудь узнать.

Но и это еще не все; случалось, что старшие офицеры недостаточно аккуратно посылали свидетельства о рождении детей, некоторые дожидались Слета. Вот Мать никогда не экономила на посланиях в n-пэ-пространстве: она хотела, чтобы все дети регистрировались вовремя — «Сизу» никогда не отставал.

Если предположить, что мальчик рожден среди Народа и что его свидетельство о рождении вовсе не получено Командором? Как несправедливо потерять право принадлежать к Народу! Но эту ошибку можно исправить. Если какой-то свободный корабль затерялся… но он не мог ничего припомнить.

И не мог об этом говорить. Как было бы прекрасно, если бы удалось восстановить родословную мальчика! Если бы он мог…

Он переменил тему разговора:

— Вообще-то в каком-то смысле, парень, ты всегда принадлежал Народу.

— Как это? Простите, отец?

— Сынок, Бэзлим Калека был почетным гражданином Народа.

— Да? Как это, отец? На каком корабле?

— На всех. Его выбрали на Слете. Сынок, давным-давно случилась позорная вещь. Бэзлим ее исправил. С тех пор Народ у него в долгу. Я сказал достаточно. Скажи мне, ты подумываешь о женитьбе?

Женитьба была последним, о чем бы мог подумать Торби. Сейчас ему ужасно хотелось узнать, что же такое сделал папа, почему это сделало его почетным гражданином Народа. Но он понял: его собеседник закрыл эту запретную тему.

— Да нет же, отец.

— Твоя Бабушка считает, что ты начал обращать внимание на девочек.

— Ну, сэр, Бабушка всегда права… но я этого не сознавал.

— Мужчина не реализуется полностью, если у него нет жены. Но я думаю, что ты еще недостаточно взрослый. Смейся со всеми девушками и ни об одной не плачь, — и помни наши обычаи.

Крауза подумал, что поручение Бэзлима дает ему право просить помощи у Гегемонии, чтобы выяснить, откуда этот мальчик. Было бы неловко, если бы Торби женился до этого. Мальчик уже заметно подрос за эти месяцы. К раздражению Краузы добавлялось еще чувство беспокойства, что решение искать предков Торби (или снабдить его поддельными предками) вступало в противоречие с его нерушимыми обязательствами по отношению к Бэзлиму. И тут ему в голову пришла блестящая идея.

— Знаешь что, сынок? Ведь ты можешь выбрать девушку не с корабля. В конце концов, многие в твоей половине — затворницы, а выбрать жену — серьезное дело. Она может повысить твои ставки — или разорить тебя. Так что, почему бы не отнестись к этому проще? На Большом Слете ты увидишь сотню подходящих девушек. Если найдется такая, которая тебе понравится и которой понравишься ты, мы обсудим это с твоей Бабушкой, и если она одобрит, мы договоримся, на кого ее обменять. Жадничать не станем. Как тебе эта идея?

Женитьба, таким образом, откладывалась на достаточно долгий срок.

— Пожалуй, хорошо, отец.

— Я сказал достаточно.

Крауза с удовлетворением подумал, что, пока Торби познакомится с этой «сотней девушек», он проверит архивы, — а пока он этого не сделает, нет необходимости выполнять то, что он обещал Бэзлиму. Мальчишка, возможно, родился среди Народа, — в самом деле, его несомненные достоинства делают почти немыслимым, чтобы его предками были фраки. Если так, пожелания Бэзлима будут выполнены даже в большей степени, чем тот просил в послании. А пока — можно их забыть!

Они подошли к границе лозианской территории. Глядя на блестящие лозианские корабли, Торби беспокойно подумал, что он пытался сжечь один из этих чудесных кораблей в космосе. Потом он напомнил себе слова отца о том, что беспокоиться по поводу цели, поставленной перед ним, — вовсе не дело оператора.

Когда они вошли в полосу лозианского уличного движения, у него не осталось времени для размышлений. Лозианцы не пользуются пассажирскими автомобилями, не любят они и ничего помпезного, вроде паланкинов. Обычно они стремительно ходят пешком, с такой скоростью, с какой человек может бежать; если же торопятся, то надевают на себя нечто, напоминающее реактивный двигатель. Четыре, а иногда и все шесть конечностей просовываются в рукава с чем-то вроде коньков на концах. Корпус облегает тело, в нем есть выступ, где образуется энергия (Торби и представить себе не мог, что это за вид энергии). Облаченный в такой клоунский костюм, каждый становится управляемой ракетой, резко ускоряющейся, извергающей искры, наполняющей воздух разрывающими барабанные перепонки звуками, делающей повороты с полным пренебрежением к законам трения, инерции и тяготения, тормозящей в самую последнюю секунду.

Пешеходы и «живые ракеты» вполне демократично смешивались, не заметно было, чтобы кто-нибудь соблюдал какие-либо правила движения. Кажется, никаких возрастных ограничений для получения прав на вождение не существовало, а самые маленькие лозианцы были всего лишь более безрассудными копиями своих родителей. Торби подумал: будет чудом, если ему удастся выбраться отсюда живым.

Не раз какой-нибудь лозианец мчался прямо на Торби, по той же стороне улицы (хотя сторон здесь вообще не существовало), пронзительно визжа, почти наступал Торби на ноги, делал зигзаг, причем у Торби дыхание перехватывало, душа уходила в пятки, — и ни разу никто не задел его. Торби отскакивал в сторону, но в конце концов, устав от этого, попробовал держаться, как его приемный отец. Капитан Крауза флегматично прокладывал себе путь вперед, очевидно, убежденный, что неистовые водители будут обращаться с ним, как с неподвижным предметом. Торби нашел, что пребывать в такой уверенности довольно трудно, но, кажется, это помогало.

Торби не мог понять, как устроен город. Снабженные энергией реактивных двигателей водители и пешеходы устремлялись в любой свободный промежуток, казалось, нет никакой разницы между частными владениями и улицей. Сначала они с отцом шли по территории, которую Торби определил как площадь, потом взошли на помост, идущий через здание, у которого отсутствовали четкие границы — ни стен, ни крыши, — вышли, снова оказались на улице, спустились вниз, сквозь арку, обрамляющую вход. Торби совсем растерялся.

Один раз ему показалось, что они проходят через чей-то дом, — там происходило что-то вроде званого обеда, и они туда вторглись. Но гости только убирали ноги с их пути. Крауза остановился:

— Мы почти пришли. Сын, мы в гостях у фраки, которые купили наши товары. Это наша встреча сглаживает все недоразумения, связанные с торговлей. Он обидел меня, предложив плату, а теперь мы снова должны стать друзьями.

— И нам не заплатят?

— Что бы сказала твоя Бабушка? Нам уже заплатили когда-то, но я теперь даю ему товар бесплатно, а он дает мне торий только ради моих прекрасных глаз. Их обычаи не допускают таких низменных вещей, как торговля.

— Они не торгуют друг с другом?

— Конечно, торгуют. Это выглядит так; один фраки дает другому то, что тому нужно. По чистой случайности у второго есть деньги, которые он дарит первому, — и два подарка уравновешиваются Они практичные маркетеры, сынок, мы никогда не получаем здесь дополнительного кредита.

— Тогда для чего вся эта чепуха?

— Сынок, если ты будешь думать, почему фраки поступают так или этак, то с ума сойдешь. Раз ты на их планете, делай, как у них принято… это хороший бизнес. Теперь слушай. Это дружеский обед, но они не могут есть вместе с нами, иначе потеряют лицо. Так что между нами будет ширма. Ты должен присутствовать, потому что тут будет сын этого лозианца, — то есть дочь. А фраки, к которому я пришел, — мать, а не отец. Их мужчины живут в затворничестве… кажется. Но заметь, что, когда я буду говорить через переводчика, я буду употреблять мужской род.

— Почему?

— Потому что они достаточно хорошо знают наши обычаи и понимают, что мужской род означает главу дома. Вполне логично, если правильно на это посмотреть.

Торби размышлял. А кто глава Семьи? Отец? Или Бабушка? Конечно, когда Первый помощник писала приказ, она подписывала: «По распоряжению капитана», но это только потому, что… Да-а…

Торби вдруг подумал, что обычаи Семьи не вполне логичны. Но капитан продолжал говорить:

— На самом деле мы с ними не едим, это тоже фикция. Тебе подадут вязкую зеленую жидкость. Не пей ее, а только чуть пригуби, не то тебе обожжет горло. В других случаях… — капитан Крауза сделал паузу, когда лозианский лихач чуть не врезался прямо в него. — В других случаях — слушай, чтобы понять, как себя вести. Ах, да — после того, как я спрошу, сколько лет сыну моего хозяина, тебя спросят, сколько лет тебе. Отвечай — сорок.

— Почему?

— Потому что по их счету это приличный возраст для сына, который сопровождает своего отца.

Они прибыли, кругом было множество народа. Они сели на корточки против двух лозианцев, а рядом склонился еще третий. Ширма между ними была величиной с головной платок, Торби мог все видеть поверх нее. Он пытался смотреть, слушать и понимать, но шум движения не прекращался. Ракеты пронзительно ревели и то и дело вклинивались между ними. Их хозяин начал с того, что обвинил капитана Краузу, будто тот втянул его в дурное дело. Было почти невозможно понять переводчика, но тот произносил на интерлингве до удивления оскорбительные слова. Торби не мог поверить своим ушам, он ждал, что отец или уйдет, или поднимет скандал.

Но капитан Крауза слушал спокойно, потом ответил весьма поэтично — он обвинял лозианца во всяческих преступлениях, начиная от сутяжничества и до наркомании в космосе.

Это создало дружескую атмосферу. Лозианец подарил им торий, которым он уже расплатился ранее, затем предложил добавить еще своих сыновей и все, чем владеет.

Капитан Крауза согласился и предложил ему «Сизу» со всем содержимым.

Затем обе стороны великодушно вернули подарки обратно. Они восстановили статус-кво: каждый сохранил в знак дружбы то, чем владел: лозианец — кипы листьев, маркетер — слитки тория. Оба согласились, что дары ничего не стоят, но бесценна их дружба. От избытка чувств лозианец отдал капитану своего сына, а Крауза преподнес в подарок ему (ей!) Торби. Затем последовали расспросы, и выяснилось, что дети слишком юны, чтобы покидать родительское гнездо.

Они вышли из затруднения благодаря тому, что поменялись именами сыновей, и Торби оказался носителем имени, которое он не хотел и не мог произнести. Затем они «поели».

Жуткая зеленая жидкость оказалась не только негодной для питья; когда Торби ее понюхал, он обжег ноздри и поперхнулся. Капитан посмотрел на него с упреком.

После этого они ушли. Не попрощавшись, просто ушли. Капитан Крауза задумчиво произнес, двигаясь, словно лунатик, в гуще уличного движения:

— Они славные люди для фраки. Никогда никаких недоразумений — и абсолютно честные. Я часто думаю, а что бы он сделал, если бы я поймал его на слове в разгар этой торговли. Заплатил бы, наверное.

— Но не на самом же деле!

— Не будь так уверен. Я мог бы отдать тебя этому недомерку-лозианцу.

Торби замолчал.

Закончив дело, капитан Крауза помог Торби сделать покупки и осмотреть достопримечательности, потому что Торби не знал, ни что покупать, ни как добраться домой. Приемный отец привел его в лавку, где понимали интерлингву. Лозианцы производили все возможные сложные вещи, Торби ничего не мог в них понять. По совету Краузы Торби выбрал небольшой отполированный куб, в котором, если его встряхнуть, сменялись бесконечные лозианские пейзажи. Торби вручил лозианцу сувениры, тот выбрал один и дал ему сдачи из связки монет. Потом сделал Торби подарок от магазина. Торби, по подсказке Краузы, выразил сожаление, что не может предоставить в ответ ничего, кроме службы до конца своих дней. Из затруднительного положения они выбрались путем взаимных оскорблений.

Торби испытал огромное облегчение, когда они добрались до космопорта и он различил родные очертания «Сизу».

Когда Торби вошел в свою каюту, Джери лежал на койке, подняв ноги и положив руки под голову. Он посмотрел на Торби и не улыбнулся.

— Эй, Джери!

— Хэлло, Торби.

— Прогулялся?

— Нет.

— А я — да! Посмотри, что я купил! — Торби показал ему волшебный кубик. — Встряхни — и там другая картинка!

Джери взглянул на картинку и вернул кубик:

— Очень славно.

— Джери, тебе нехорошо? Может, ты что-нибудь съел?

— Нет.

— Так не хандри.

Джери спустил ноги на пол, посмотрел на Торби.

— Я возвращаюсь в компьютерный зал.

— Как?

— Нет; меня не понизили. Просто мне придется выучить еще кого-нибудь.

У Торби засосало под ложечкой:

— Что, меня выставляют?

— Нет.

— Так что же случилось?

— Мату обменяли.

11

Мату обменяли? Ее больше нет? Маленькой Маты, с ее серьезным взглядом и веселым смехом? Острое чувство тоски овладело Торби, и он с удивлением понял, как много она для него значила.

— Я не верю.

— Не будь дурнем.

— Когда? Куда ее увели? Почему ты мне не сказал?

— Наверное, на «Эль Нидо», это единственный корабль Народа в этом порту. Примерно час назад Я не сказал тебе, потому что сам не знал… пока меня не вызвали попрощаться в каюту Бабушки. — Джери нахмурился. — Когда-нибудь это должно было случиться… Но я думал, Бабушка позволит ей остаться, пока она так здорово работает.

— Тогда почему, Джери? Почему?

Джери поднялся и сказал безразличным тоном:

— Приемный дядя, я сказал достаточно.

Торби толкнул его на стул:

— Перестань отнекиваться, Джери. Я твой «дядя» только потому, что они так говорят. Но я все еще бывший фраки, которого ты учил пользоваться компьютером, и мы оба это знаем. Поговорим как мужчина с мужчиной! Выкладывай!

— Тебе это не понравится.

— Мне и так не нравится. Маты нет… Слушай, Джери, тут никого нет, кроме нас. Что бы там ни было, скажи мне. Клянусь тебе сталью «Сизу», я не устрою скандала. Что бы ты ни сказал, Семья об этом не узнает.

— Бабушка может услышать.

— Если она слышит, — я тебе приказал говорить под свою ответственность. Но она сейчас спит. Так что говори.

— О'кей, — Джери кисло посмотрел на него. — Ты сам просил. Ты хочешь сказать, что не понимаешь, почему Бабушка изгнала мою сестренку с корабля?

— Я? Конечно, не понимаю, а то бы не спрашивал.

Джери нетерпеливо хмыкнул:

— Торби, я знал, что ты тупоумный, но не думал, что ты к тому же глухой и слепой.

— Не надо комплиментов. Говори по сути дела.

— Ты — причина того, что Мату обменяли. Ты! — Джери смотрел на Торби с отвращением.

— Я?

— А кто же еще? Кто с ней играет в мяч? Кто сидит с ней в кино? Какого это нового родственника все время видят с девушкой из его брачной половины? Подскажу тебе — его имя начинается на «Т».

Торби побледнел.

— Джери, у меня и в мыслях не было…

— Ты единственный на корабле, кто ничего не замечал, — Джери содрогнулся. — Я тебя не виню. Она сама виновата. Она за тобой бегала, дурак ты этакий! Чего я никак не могу понять — так это того, почему ты не знал. Ведь я тебе намекал.

Торби понятия не имел о таких вещах, как птица, летая, не подозревает о законах баллистики.

— Я просто не могу поверить.

— Неважно, веришь ты или нет… все остальные это видели. Но это могло бы так и продолжаться, пока все у вас было открыто и безобидно, — а я следил за совсем другими вещами, — если бы сестренка совсем не потеряла голову.

— Да? Как же это?

— Сестренка кое-что сделала, что заставило Бабушку расстаться с Младшим оператором. Она пошла к Бабушке и попросила, чтобы ее удочерили в другую брачную половину. Она своей дурацкой башкой вообразила, что, так как ты усыновлен, на самом деле неважно, что она твоя племянница. Стоит только все перевернуть — и она сможет выйти за тебя замуж. — Джери застонал. — Если бы тебя усыновили в другую половину, она бы добилась своего. Но она совсем с ума сошла — вообразила, что Бабушка — Бабушка! — согласится на такой скандал!

— Но… но ведь на самом деле я ей не родственник. Не то, чтобы я думал жениться на ней…

— Да пошел ты к чертям! Ты мне надоел.

Торби загрустил, не осмеливаясь взглянуть на Джери. Он чувствовал себя потерянным, одиноким и смущенным; Семья казалась ему такой странной, и понять их было не легче, чем лозианцев. Ему недоставало Маты. Он никогда не тосковал по ней раньше. Ее общество был приятным, но обыденным, — как еда трижды в день и другие удобства, которыми он привык пользоваться на «Сизу». Теперь он скучал без Маты.

Что ж, если она этого хотела, почему ей не разрешили? Не то, чтобы он раньше об этом думал… но если уж все равно придется когда-нибудь жениться, Мата ничем не хуже любой другой. Она ему нравилась.

Наконец он вспомнил, что есть один человек, с которым можно поговорить. Можно поделиться своими неприятностями с доктором Мэйдер.

Он постучался к ней и услышал поспешное: «Войдите». Она стояла на коленях, окруженная разными вещами. Ее обычно аккуратная прическа растрепалась.

— А, Торби. Рада, что ты пришел. Мне сказали, что ты гуляешь, и я боялась, что не увижусь с тобой.

Она говорила на системном английском, он отвечал так же:

— Вы хотели меня видеть?

— Попрощаться. Я уезжаю домой.

— О, — Торби опять ощутил приступ острой тоски, которую почувствовал, когда Джери сказал ему о Мате. Вдруг его пронзило горе от того, что нет папы. Но он овладел собой и сказал:

— Мне ужасно жаль. Мне будет вас не хватать.

— Мне тоже, Торби. Ты единственный на этом корабле, с кем я чувствовала себя как со своим… хотя это странно, потому что происхождение у нас разное. Мне будет не хватать наших разговоров.

— И мне, — согласился Торби печально. — Когда вы уезжаете?

— «Эль Нидо» взлетает завтра. Но я перейду туда сегодня. Нельзя пропустить старт, а то я еще долго не попаду домой.

— «Эль Нидо» летит на вашу планету? — в его голове начал складываться фантастический план.

— О нет! Он летит на Бету-6. Но там ожидается почтовый корабль Гегемонии, на нем я смогу полететь домой. Нельзя упустить такой удобный случай.

План погас в голове у Торби, он все равно был нелепым, — он-то мог стремиться на незнакомую планету, но ведь Мата не была фраки.

Доктор Мэйдер продолжала:

— Первый помощник все это устроила. — Она криво усмехнулась. — Она рада от меня избавиться. У меня не было никакой надежды на то, что она это отложит: ведь так трудно держать меня на борту «Сизу»; думаю, что у твоей Бабушки уже были какие-то переговоры по этому поводу, о которых она мне не сказала. В любом случае, я ухожу… понимая, что остаюсь за своей запретной чертой. Я не возражаю. Использую это время для обработки моих данных.

Упоминание о запретной черте заставило Торби вспомнить, что Маргарет увидит Мату. Запинаясь от смущения, он начал объяснять, зачем пришел. Доктор Мэйдер слушала серьезно, руки ее были заняты упаковкой вещей.

— Знаю, Торби. Я, наверно, раньше тебя узнала печальные подробности.

— Маргарет, вы когда-нибудь слышали о подобной глупости?

Она поколебалась:

— Многое… бывает еще глупее.

— Но ничего же не было! А если Мата хотела этого, почему Бабушка не разрешила ей… вместо того, чтобы отправлять ее с незнакомыми людьми. Я… ну, не возражал бы. После того, как привык бы к этому.

Женщина-фраки улыбнулась:

— Это самая странная любовная речь, которую я когда-либо слышала, Торби.

— Можете вы передать ей кое-что от меня? — спросил Торби.

— Если ты хочешь послать ей свою вечную любовь или что-нибудь в таком роде, Торби, тогда не надо. Бабушка выбрала лучшую долю для своей правнучки, и сделала это быстро, с добротой и мудростью. И в интересах Маты, а не ради сиюминутной выгоды для «Сизу»: ведь Мата стоила мужских страданий. Но твоя Бабушка рассудила наилучшим образом для Первого помощника; она взвесила далеко идущие интересы всех и нашла, что они весомее потери одного оператора. Я, наконец, восхищаюсь ею, — между нами, раньше я всегда презирала старушку. — Она внезапно улыбнулась. — А через пятьдесят лет Мата станет принимать такие же мудрые решения: печать «Сизу» держится крепко.

— Пусть меня высекут, если я это пойму!

— Потому что ты почти такой же фраки, как и я… но у тебя нет моего образования Торби, большинство вещей верны или неверны только по своему происхождению; мало что из них само по себе несет добро или зло. Но явления верны или неверны сообразно своей культуре, в самом деле это так. Правила экзогамии, по которым живет Народ, — ты, может быть, подумаешь, что это для того, чтобы перехитрить мутации, — этому же учат в корабельной школе…

— Конечно. Вот поэтому я и не могу понять…

— Минутку. Значит, ты не можешь понять, почему Бабушка возражает. Но крайне важно, чтобы люди заключали браки между кораблями, не только, чтобы избежать мутаций, — хотя это, конечно, выход, — но и потому, что корабль слишком мал, чтобы представлять собой стабильную культуру. Идеи и убеждения должны скрещиваться между собой, иначе целая культура выродится. Таким образом, обычай защищен сильнейшим из возможных табу. «Незначительное» нарушение этого табу подобно «незначительному» отверстию в стенке корабля, — и то, и другое губительно, если не принять решительных мер. Теперь… ты понял?

— Ну… да нет. Не думаю.

— Сомневаюсь, что и твоя Бабушка это понимает; просто она знает, что нужно для ее Семьи, и действует решительно и смело. Ты все еще хочешь что-нибудь передать?

— Н-ну… можете вы сказать Мате, что мне жаль, что я с ней не простился?

— Мм-м… Ладно. Могу, через некоторое время.

— Хорошо.

— Теперь тебе лучше?

— Наверно, да. Раз вы говорите, что для Маты так лучше. Но, Маргарет, — вдруг вырвалось у Торби, — не понимаю я, что со мной такое! Казалось, я привыкаю к порядку вещей. А теперь все опять перепуталось. Я чувствую себя фраки и сомневаюсь, что когда-нибудь смогу стать маркетером.

Ее лицо омрачилось:

— Когда-то ты был свободным. Эту привычку преодолеть трудно.

— Почему?

— Тебе сильно не повезло, Торби. Твой приемный отец — первый отец, Бэзлим Мудрый, — купил тебя как раба и сделал своим сыном, таким же свободным, каким был он сам. Ну, а твой второй приемный отец с самыми лучшими намерениями усыновил тебя — и тем самым сделал тебя рабом.

— Но почему, Маргарет? — запротестовал Торби. — Как вы можете так говорить!

— А если ты не раб, кто же ты?

— Как же, я Свободный Маркетер. По крайней мере, этого хочет отец, если я смогу преодолеть свои привычки фраки. Но я не раб. Народ свободен! Все мы свободны.

— Все вы свободны… но не каждый из вас.

— Что вы хотите сказать?

— Народ свободен. Они гордятся этим. Любой из них может рассказать, что именно свобода делает их Народом, в отличие от фраки. Народ свободен путешествовать по звездам, никогда не укореняясь в почве. Так свободен, что каждый корабль — суверенное государство, которое ничего ни у кого не просит, путешествует по всему космосу, борется с неравенством; они не нуждаются в жилье, даже кооперируются только тогда, когда это им выгодно. О, Народ свободен, эта старая Галактика еще никогда не видывала такой свободы. Культура менее чем стотысячного народа, рассеянная на площади в биллион кубических световых лет, и эти люди абсолютно свободны передвигаться куда угодно в любое время. Такой культуры никогда не бывало — и никогда не будет. Свободные, как небо… даже свободнее, чем звезды, потому что звезды движутся по своим траекториям. О да, Народ свободен. — Она сделала паузу. — Но какой ценой куплена эта свобода?

Торби захлопал глазами.

— Я скажу тебе. Не нищетой. Народ наслаждается самым высоким уровнем жизни в истории. Прибыли от вашей торговли — фантастические. И не ценой здоровья. Я никогда не видела общества, в котором бы так мало болели. И вы не платите ни счастьем, ни самоуважением. Вы счастливы до самодовольства, и ваша гордость — почти грех, хотя, конечно, вам есть чем гордиться. Но то, что вы заплатили за вашу неподражаемую свободу, — это сама свобода. Нет, я не говорю загадками. Народ свободен — ценой потери индивидуальной свободы для каждого из вас — не исключая Первого помощника икапитана: они наименее свободны из всех. — Ее слова звучали оскорбительно.

— Как же мы можем быть свободными — и несвободными? — протестовал Торби.

— Спроси Мату. Торби, ты живешь в стальной тюрьме, тебя выпускают, может быть, на несколько часов каждые несколько месяцев. Ты живешь по правилам, более жестким, чем тюремные. Не стоит говорить о том, что эти правила приняты, чтобы сделать вас счастливыми; так они и действуют, они — законы, которым нужно подчиняться. Ты спишь, где тебе велят, ешь, когда тебе скажут, и то, что тебе предложат, — неважно, что еда обильна и вкусна; суть в том, что у тебя нет выбора. Ты делаешь то, что тебе велят, девяносто процентов всего твоего времени. Ты настолько связан правилами, что даже большая часть того, что ты говоришь, — это не свободная речь, а требуемая ритуалом; ты можешь прожить целый день и не произнести ни одной самостоятельной фразы. Верно?

— Да, но…

— Да, без «но». Торби, кто еще имеет так мало свободы? Рабы? Ты можешь подобрать более подходящее слово?

— Но нас не могут продать!

— Рабство часто существует при условии, что рабов не продают и не покупают, а наследуют. Как на «Сизу». Торби, рабство означает, что у тебя есть хозяин — и нет надежды что-то изменить. Вы, рабы, которые называют себя «Народом», не можете даже надеяться на освобождение.

Торби нахмурился:

— Вы считаете, что это как раз то, что меня беспокоит?

— Я думаю, что ошейник раба натирает тебе шею, но он не беспокоит твоих спутников — ведь они не знают ничего другого, а ты раньше был свободным. — Она посмотрела на свои вещи. — Мне надо перенести это на «Эль Нидо». Поможешь мне?

— Буду рад.

— Не надейся увидеть Мату.

— Я и не надеюсь, — соврал Торби. — Я хочу вам помочь. Мне так не нравится, что вы уезжаете.

— По правде говоря, мне не так уже неприятно уезжать, но не хочется расставаться с тобой. — Она поколебалась — Я тоже хочу тебе помочь, Торби, хотя антрополог никогда не должен вмешиваться. Но я уезжаю, а ты не принадлежишь к этой культуре. Можешь принять совет старушки?

— Но вы вовсе не старушка!

— Вежливая речь. Я Бабушка, хотя Первый помощник, возможно, возмутится, если услышит, что я претендую на этот статус. Торби, я думала, что ты начинаешь привыкать к этой тюрьме. Теперь я в этом не уверена. Свобода — слишком сильная привычка. Дорогой, если ты поймешь, что не можешь этого выносить, подожди, пока корабль зайдет на какую-нибудь свободную, гуманную планету — тогда пойди погулять и сбеги! Но, Торби, сделай это до того, как Бабушка решит тебя женить. Если не успеешь — ты пропал!

12

С Лозианы на Финстер, с Финстера на Тот-4, с Тота-4 на Вуламурру… «Сизу» скакал по космическому глобусу в девятьсот световых лет диаметром, центром которого была легендарная Терра, колыбель человечества. «Сизу» никогда не бывал на Терре; Народ совершал сделки там, где больше прибыли, полиции не существует, и где можно торговать, не опасаясь помех и мелочных придирок.

История «Сизу» утверждала, что первый «Сизу» построили на Терре и что первый капитан Крауза там родился — и был фраки (об этом только шептались). С тех пор сменилось уже шесть кораблей, и история корабля в основе своей была правдой, не выдумкой. «Сизу», сталь которого теперь защищала Семью, был зарегистрирован в Новой Финляндии, Шива-3… еще один порт, куда корабль никогда не заходил, но платил туда пошлину, чтобы иметь законное право гоняться за барышом по всему космосу. «Сизу» путешествовал внутри глобуса цивилизации. На Шиве-3 хорошо понимали нужды свободных маркетеров и не докучали инспекциями, не требовали рапортов и тому подобного, если отсутствие всего этого было оплачено штрафами; многие корабли считали удобным быть приписанными к этой планете.

На Финстере Торби познакомился с другим способом ведения торговли. Туземные фраки известны в науке под псевдолатинским названием, но люди называют их просто «Эти чертовы слизни!»; они живут в телепатическом симбиозе с лемуроподобными созданиями с тонкими подвижными руками — «телепатия» — это некий договор; считается, что медлительные, чудовищные создания представляют мозг, а лемуроподобные — движения.

На планете есть красивые драгоценные камни, медь и растение, из которого добывают алкалоид, применяющийся в психотерапии. Что на ней может быть еще — можно только догадываться; у аборигенов нет ни речи, ни письменности, и контакт с ними затруднен.

Способ торговли, новый для Торби, представлял собой немой аукцион, изобретенный еще финикийцами, когда берега Африки включались в известный мир. Вокруг «Сизу» кучами разложили то, что могли предложить маркетеры: тяжелые металлы, в которых нуждались туземцы, самозаводящиеся часы, в которых они уже научились нуждаться, и различные товары, к которым Семья надеялась их приучить. Затем люди ушли в корабль.

Торби сказал старшему клерку Арли Крауза-Дротару.

— Мы так просто все это и оставим? На Джаббале все бы исчезло в одну минуту…

— Разве ты не видел, как утром заряжали носовую пушку?

— Я внизу был.

— Она заряжена — и там люди. У этих существ нет морали, но они умны. Они будут честными, точно кассир, когда босс наблюдает.

— Что же происходит сейчас?

— Мы выжидаем. Они смотрят товар. Через некоторое время — через день-другой — они нагромоздят свои кучи рядом с нашими. Мы еще подождем Может быть, они сделают свои кучи выше. Может быть, они пошляются кругом и предложат нам что-то еще. Возможно, мы перехитрили сами себя и упустили что-то, что бы нам понравилось. А может быть, мы возьмем одну из этих куч и разделим ее на две, говоря этим, что нам нравится товар, но цена слишком высока. Или, может, и ждать не будем. Передвинем наши кучи поближе к тому, что они нам предложили и что нам понравилось. Но их товар все еще не будем трогать, будем ждать. И никто ничего не передвинет довольно долго. А когда цена нас устроит, мы возьмем то, что они предлагают и оставим наше. Они придут и возьмут наш товар. Мы унесем к себе любой наш товар, если цена неправильная; они унесут тот товар, который мы отложим. Но это еще не все. Теперь каждая сторона знает, чего хочет другая я какова цена. Они начинают делать предложения; мы предлагаем цену. Совершаются новые сделки. Когда мы пройдем через это во второй раз, мы отдадим все, что они хотят за свой товар, который нужен нам, за цену, на которую согласны обе стороны. Никаких затруднений. Вряд ли мы можем управиться лучше на планетах, где мы можем разговаривать.

— Да, но разве тут не тратится даром масса времени?

— А ты знаешь что-нибудь еще, чего у нас так много?

Неторопливый аукцион продвигался без сучка и задоринки; постепенно устанавливалась цена на товары; сделки не были похожими на разных планетах, спрос определялся экспериментальным путем; товары, которые хорошо расходились на Лозиане, не находили спроса на Финстере. Шесть куч складных ножей, предназначавшихся для Вуламурры, набрали высокую цену. Но в межзвездной торговле всегда бывают неожиданности.

Бабушка Крауза, хотя и прикованная к постели, время от времени требовала, чтобы ее несли с инспекцией; при этом кому-то всегда доставалось. Незадолго до прибытия на Финстер ее гнев обрушился на детские помещения и квартиры холостяков. В детских она увидела множество книжек с картинками. Она велела конфисковать «эту чушь, достойную фраки».

Говорили, что Бабушка собирается обследовать только детские, помещения для женщин и трюмы, поэтому холостяки и попались. Бабушка увидела их койки прежде, чем они успели спрятать приколотые над ними картинки.

Бабушка была шокирована! За картинками последовали не только комиксы, но были осмотрены все журналы, откуда они были вырезаны. Контрабанду отослали в инженерскую, чтобы уничтожить.

Суперкарго увидел их там, и его осенила блестящая идея; картинки и журналы присоединили к товарам.

Рядом с ненужными бумажками появились прекрасно обработанные туземные драгоценности: берилы, гранаты, опалы и кварц. Суперкарго захлопал глазами и дал знать капитану.

Буклеты и журналы перераспределили: каждый отдельно. Драгоценностей появилось еще больше. Наконец, каждую книжку разорвали на страницы. Достигли соглашения: камень за одну страницу. Холостяки отдали картинки, которые им удалось спрятать: патриотизм и дух торговли перевесили чувство собственности — в конце концов, они могли приобрести новые картинки в любом цивилизованном порту. Прочесали все детские в поисках комиксов с приключениями.

Впервые в истории комиксы и иллюстрированные журналы были проданы за драгоценности, во много раз превосходящие их весом.

После Вуламурры посетили Тот-4, и каждый перелет приближал их к Большому Слету Народа; весь корабль охватила предпраздничная лихорадка. Членов команды освобождали от работ, чтобы они могли порепетировать, порядок вахт пересматривался, чтобы соседи по комнате могли вместе петь, для атлетов оборудовали специальную спортивную площадку и освобождали их от всех работ, кроме боевой вахты, чтобы они тренировались до седьмого пота. До головной боли и хрипоты обсуждались планы гостеприимства, должного поддержать гордую славу «Сизу».

По n-пространству летели длинные радиограммы, и Главный инженер протестовал против нелепой траты энергии, отпуская резкие замечания насчет высокой цены трития. Но Первый помощник легко соглашалась на эти затраты. Она теперь часто улыбалась какой-то странной новой улыбкой, как будто знала что-то, о чем не говорила никому. Дважды Торби заметил, что она улыбается ему, и это его встревожило: лучше бы не привлекать Бабушкиного внимания. А однажды она проявила к нему особое внимание, и это ему совсем не понравилось — он был удостоен чести есть вместе с ней за то, что сжег рейдер.

Судно появилось на экранах «Сизу», когда он уходил с Финстера — неожиданное место для атаки, так как обычно чужие корабли там почти не бывали. Тревогу дали только через четыре часа, «Сизу» летел со скоростью пять процентов световой, и было ясно, что набрать ее полностью невозможно.

Все это легло на плечи Торби: компьютер левого борта был поврежден; с ним случился «нервный шок», и электронщики бились над ним с самого взлета. Племянник Торби Джери вернулся к астронавигации; во время долгого взлета с Лозианы Джери подготовил нового Практиканта — подростка, которому Торби доверял мало, но не спорил, когда Джери решил, что Кенан Дротар готов к вахте, хотя никогда он еще не дежурил по-настоящему. Джери не хотелось возвращаться в компьютерную по двум причинам: из-за статуса и потому, что здесь он работал с сестренкой, которую так любил.

Так что, когда неожиданно возник рейдер, против него оказался один Торби.

Он почувствовал себя неуверенно, когда начал решать задачу, потому что точно знал: компьютер другого борта вышел из строя. Величайшее благо для оператора — вера в своих товарищей, мысль о том, что «ладно, если даже я и промажу, так его прикончат те отличные ребята», — в то время как другая группа думает то же самое о нем. Это дает всем такое важное чувство уверенности.

На этот раз у Торби никакого чувства уверенности не было. Никакого. Финстериане не из тех, кто путешествует в космосе, вряд ли это был их корабль. Не мог он быть и маркетерским, для этого у него был слишком тяжелый хвост. И не из Гвардии Гегемонии: Финстер на много световых лет удален от цивилизации. В Торби жила болезненная уверенность, что пройдет немного времени, и его предположения подтвердятся; он должен целиться и бить — иначе он снова станет рабом, и вся его Семья тоже.

Это испортило его расчеты времени, замедлило мысли.

Но вскоре он забыл о неисправном компьютере, о Семье, даже о рейдере как таковом. Движения рейдера стали лишь информацией, которую он впитывал, и все это было задачей о направлении огня. Его помощник привязался ремнем к другому креслу, в то время как резкий сигнал из рубки Главного Командования требовал доложить о ситуации. Торби не слышал их, как не слышал, что сигнал смолк. Вошел Джери, которого прислал капитан; Торби ничего не замечал. Джери поднял юнца со второго сиденья, сел туда сам, отметил, что рубильник повернут в сторону щитка Торби. Не говоря ни слова, он заглянул в решение Торби и начал набрасывать альтернативу, готовый принять управление огнем, переключив рубильник, как только Торби выстрелит, и пустить другой снаряд, по-иному. Торби не заметил и этого.

Через некоторое время по связи раздался бас капитана Краузы:

— Правый борт! Могу я помочь маневрами? Торби не услышал. Джери взглянул на него и ответил:

— Не советую, капитан.

— Очень хорошо.

Старший оператор с левого борта, в неслыханное нарушение правил, вошел и наблюдал молчаливую борьбу, пот струился по его лицу. Торби ничего не видел. Для него не существовало ничего, кроме рукояток, клавиш и кнопок, нервы были напряжены до предела. Ему неудержимо захотелось чихнуть, но он подавил это желание.

До последнего момента Торби вводил бесконечно малые поправки, потом рассеянно тронул клавишу, которая приказала компьютеру отправить снаряд по заданной кривой. Еще два удара сердца — и атомный снаряд пустился в путь.

Джери потянулся к рубильнику — остановился, когда увидел, что Торби бешено нажимает на клавиши, приказывая снова выстрелить, пока рейдер не послал парализующий луч. Затем все исчезло, корабль ослеп. Его охватил паралич.

Последующий анализ показал, что парализующий луч действовал на них семьдесят одну секунду. Джери очнулся, когда луч погас. Он увидел, что Торби изумленно смотрит на щиток… потом он пришел в неистовую активность, пытаясь выработать новое решение. Джери положил руку ему на плечо.

— Бой окончен, Торби.

— А?

— Ты попал. Отличный бой. Мата гордилась бы тобою.

«Сизу» был слепым целый день, пока чинили пространственные видеоскопы. Капитан продолжал подниматься, больше ничего не оставалось. Но вскоре корабль снова видел, и еще через два дня он погрузился в спокойную тьму мультикосмоса. В тот вечер устроили обед в честь Торби.

Бабушка произнесла обычную речь, вознося благодарности, что Семья вновь спасена, и отметила, что сын «Сизу», который находится рядом с ней, явился орудием этого счастливого, хотя несомненно заслуженного избавления. Потом она откинулась назад и начала поглощать пищу, а ее невестка склонилась над ней.

Торби не радовался почестям. Он мало что помнил о бое; ему казалось, будто его чествуют по ошибке. После боя он был в полушоке, потом заработало его воображение.

Они были всего-навсего пираты, он это знал. Пираты и рабы, они пытались захватить «Сизу», намеревались обратить в рабство Семью. Торби ненавидел рабовладельцев с тех пор, как себя помнил, ничто так не безлико, как институт рабства, он ненавидел рабовладельцев с младых ногтей, до того, как узнал это слово.

Он был уверен, что папа одобрил бы его, он знал, что папа, будучи мягким человеком, без единой слезинки уничтожил бы всех рабовладельцев в Галактике.

И все-таки Торби не чувствовал себя счастливым. Он все думал о живом корабле, внезапно умершем, ушедшем навсегда в сияющий взрыв. Посмотрел на свой указательный палец и удивился. Он попался в старую ловушку, как человек, у которого противоположные устремления, который ест мясо, но предпочел бы, чтобы мясником был другой.

Это был обед в его честь; уже три ночи Торби плохо спал и выглядел очень утомленным. Он клевал носом над едой.

Посреди обеда он вдруг понял, что Бабушка смотрит на него, он в спешке пролил что-то на куртку.

— Ну? — угрожающе сказала она. — Хорошо вздремнул?

— Ой, извините, Бабушка. Вы мне?

Он поймал предостерегающий взгляд матери, но было поздно: Бабушка уже распалилась:

— Я жду, что ты скажешь что-нибудь мне.

— Ой… прекрасный день!

— Я уже заметила, что он необычный. В космосе редко идет дождь.

— То есть, прекрасный обед. Да, замечательный праздник. Спасибо, Бабушка, что его устроили.

— Уже лучше. Молодой человек, есть обычай: когда джентльмен обедает с леди, он занимает ее вежливым разговором. Возможно, такого обычая нет у фраки, но он обязателен для Народа.

— Да, Бабушка. Спасибо, Бабушка.

— Начнем с начала. Хороший праздник, да. Мы стараемся, чтобы все чувствовали себя равными, и признаем достоинства каждого. Так замечательно иметь шанс — наконец войти в нашу Семью, не имея никаких достоинств… похвально, если не исключительно. Поздравляю. Теперь твоя очередь.

Торби покраснел. Она фыркнула и сказала:

— Как ты готовишься к Слету?

— Ой, не знаю, Бабушка. Понимаете, я не умею петь или танцевать, или играть, разве только в шахматы, и в мяч, и… ну, я же никогда не видел Слета, не знаю, что это такое.

— Гм-м… Значит, не видел.

Торби почувствовал себя виноватым и попросил:

— Бабушка… вы, наверное, видели так много Слетов. Может, вы мне о них расскажете?

Это сделало свое дело. Она успокоилась и тихо сказала:

— Теперь не бывает таких Слетов, как в те времена, когда я была девочкой. — Торби не пришлось больше говорить ничего, достаточно было заинтересованных восклицаний. Прошло много времени, и все ждали разрешения встать из-за стола, а она все рассказывала: — …и я могла выбрать из ста кораблей, если хочешь знать. Я была дерзкая девчонка, с маленькими ножками и со вздернутым носиком, и все просили у Бабушки моей руки. Но я знала, что для меня — «Сизу», и стояла за него. О, я была такая живая. Бывало, всю ночь протанцуешь, а наутро, как огурчик, еще играешь в разные игры…

Ее рассказ не был таким уж веселым, но Торби выкрутился.

Так как у Торби не было особых талантов, он стал актером.

Тетушка Атена Крауза-Фогарт, Главная Хозяйка и Главный Кок, болела литературной болезнью в острой форме: она написала пьесу из жизни первого капитана Краузы, утверждающую подлинное благородство фамилии. Первый Крауза был святым со стальным сердцем. В негодовании от злых деяний фраки он построил «Сизу» (в одиночку), погрузил свою жену (в черновике стояла фамилия Фогарт, но ее заменили на бабушкину девичью фамилию еще до того, как текст дошел до Бабушки) — с их замечательными детьми. В конце пьесы они взлетают в космос, чтобы распространить по всей Галактике культуру и изобилие.

Торби играл первого Краузу. Он был ошеломлен этим: он согласился попробовать только потому, что ему приказали. Тетушка Атена удивилась почти так же: у нее даже голос дрогнул, когда она объявляла его имя. Но Бабушка казалась довольной. Она появлялась на репетициях и делала много предложений, которые, конечно, принимались.

Партнершей Торби была Лоэн Гарсиа, с «Эль Нидо». Он мало общался с той, которую выменяли на Мату, он ничего не имел против нее, однако разговаривать с ней ему не хотелось. Но он считал, что с Лоэн легко. Она была красивая темноволосая девушка, живая и милая. Когда у Торби потребовали нарушить табу и поцеловать ее на глазах у Бабушки и у всех, он никак не мог это сделать. Он попытался. Бабушка в ужасе проворчала:

— Ты что собираешься сделать? Укусить ее? И не подходи к ней так, будто она радиоактивная. Это твоя жена, дурень. Ты только что внес ее на корабль. Вы с ней вдвоем, ты ее любишь. Ну еще раз… нет, нет, не так… Атена!

Торби в ужасе оглянулся. Не очень-то ему помогло, что он увидел Фрица с выскочившими из орбит глазами, с блаженной улыбкой на устах.

— Атена! Поди сюда, дочь, и покажи этому сосунку, как надо целовать женщину. Поцелуй его сама, а потом пусть он попробует. Все, по местам!

Тетушка Атена, вдвое старше Торби, меньше его смущала. Он неуклюже выполнил ее инструкции, потом ему удалось поцеловать Лоэн без того, чтобы упасть к ее ногам.

Наверное, пьеса была хорошая: ведь она понравилась Бабушке. Она предвкушала, как увидит ее на Слете.

Но она умерла на Вуламурре.

13

Вуламурра — цветущая планета пионеров, внутри Земной Галактики. Это последняя остановка «Сизу» перед тем, как нырнуть глубже, на Слет. Пища и сырье были здесь в изобилии, поэтому фраки стремились купить готовые изделия. «Сизу» продавал лозианские изделия и финестрийские драгоценности. Но Вуламурра скудно предлагала товары, которые могли принести прибыль, а денег было мало, если считать за них уран: вуламуррцы добывали его немного и берегли радиоактивные вещества для своей зарождающейся промышленности. Так что «Сизу» приобрел немного урана и высококачественное мясо и деликатесы. Покупки были оплачены тритием и дейтерием. Водородные изотопные заводы держат там для кораблей Гегемонии, но это продадут другим. «Сизу» в последний раз заправился на Джаббале; лозианские корабли используют другой тип атомной реакции.

Несколько раз отец Торби брал его погулять в порт — Новый Мельбурн. Местный язык там — системный английский, который Крауза немного понимал, но фраки говорили на нем с ужасающей быстротой, искажая гласные; капитан Крауза находил этот язык испорченным. Для Торби же это не звучало странно, он слыхал такое произношение раньше. Так что Крауза брал его как переводчика.

В тот день они отправились в город, чтобы завершить сделку насчет топлива и подписать бумагу, разрешающую частную торговлю. Надо было подтвердить коммерческие заявки «Сизу» в центральном банке, а потом зайти на завод горючего. Дело было закончено, на бумагах поставили печати, уплатили пошлину, и капитан уселся поболтать с директором. Крауза умел держаться с фраки дружески, на равных, никогда не давая понять огромной разницы между ними.

Они разговаривали, а Торби думал о своем. Фраки говорил о Вуламурре:

— Любой, у кого сильные руки и достаточно мозгов, чтобы не зевать, может нажить здесь состояние.

— Без сомнения, — согласился капитан. — Я видел ваших животных, похожих на коров. Потрясающе.

И Торби согласился. Вуламурре недоставало мостовых, искусства и водопровода, но зато планета изобиловала возможностями. Кроме того, это был приятный, славный мир, хорошо устроенный и свободный. Он вспомнил совет доктора Мэйдер: «Подожди, пока корабль придет на планету, которая демократична, свободна и гуманна, и тогда сбеги!»

Жизнь на «Сизу» казалась ему приятной, хотя он уже сознавал ограничивавшую личность силу Семьи. Ему нравилось быть актером; было так забавно и увлекательно играть на сцене. Он научился даже произносить реплики так, что удостаивался Бабушкиной улыбки; более того, пусть это только игра, приятно было держать в объятиях Лоэн. Она целовала его и говорила:

— Муж мой! Благородный муж мой! Мы вместе будем странствовать по Галактике!

Это доводило Торби до дрожи в коленках. Он решил, что Лоэн — великая актриса. Они стали друзьями. Лоэн заинтересовалась работой оператора, и, под присмотром тетушки Торы, Торби показал ей компьютерную. Она выглядела смущенной:

— А что такое n-пространство? Длина, ширина и высота — все, что можно видеть? А остальные измерения?

— Логически. Ты видишь четыре измерения эти три и время. Ну, нельзя увидеть год, но его можно измерить.

— Да, но как может логика…

— Проще простого. Что такое точка? Место в пространстве. Но предположим, нет пространства, и даже четырех обычных измерений. Никакого пространства. Можно ли вообразить точку?

— Ну, я о ней думаю.

— Но ты не можешь вообразить ее без пространства. Если думаешь о точке, мыслишь ее где-то. Если есть линия, можно вообразить себе точку на ней. Но точка где-то расположена, если ей негде расположиться, ее нет. Понятно?

Тетушка Тора перебила его: — Дети, можно это обсудить в зале? У меня ноги ноют.

— Извините, тетушка. Разрешите взять вас под руку?

В зале Торби продолжал:

— Поняла, что точка должна располагаться на прямой?

— Вроде бы. Убрать местоположение — и ее вовсе нет.

— Представь себе прямую. Если нет поверхности, плоскости, она существует?

— Нет, тогда едва ли.

— Если поняла это, поняла все. Прямая представляется состоящей из точек. Но откуда это представление? Из плоскости. Если прямая не на плоскости, она исчезла. У нее нет ширины. Ты даже не узнаешь, что она исчезла… сравнить не с чем. Но каждая точка будет близко к другой точке, без заданной последовательности. Хаос. Следишь?

— Стараюсь.

— Точке нужна прямая. Прямой нужна плоскость. Плоскость должна составлять часть твердого пространства, не то ее структура исчезнет. А твердое пространство нуждается в гиперпространстве, чтобы где-то находиться… и так далее. Каждое измерение требует дальнейшего, а не то геометрия перестанет существовать. Вселенная перестанет существовать. — Он стукнул по столу: — Но она есть, поэтому мы знаем: мультипространство существует… даже если мы его не видим, это больше, чем мы можем увидеть за преходящую секунду.

— Но где все это кончается?

— Нигде. Измерения бесконечны.

— Это меня пугает, — она вздрогнула.

— Не бойся. Даже Главный инженер имеет дело только с первой дюжиной измерений. И — постой, мы же выворачиваемся наизнанку, когда корабль входит в иррациональное пространство. Ты это чувствуешь?

— Нет. По-моему, я в это не верю.

— Неважно, потому что мы так устроены, что не чувствуем. Ты, например, ешь суп и не проливаешь ни капли, хотя суп тоже переворачивается. Это просто математическая концепция, как квадратный корень из минус единицы — мы сталкиваемся с этим, когда переходим границу скорости света. Все это связано с многомерностью. Ты не должна этого ощущать, видеть, понимать, надо просто выработать для этого логические символы Но оно реально, если «реальное» что-нибудь означает. Никто никогда не видел электрона. Или мысли. Нельзя увидеть мысль, нельзя измерить, взвесить или попробовать ее, но мысли — самая реальная вещь в Галактике. — Торби цитировал Бэзлима.

Она посмотрела на него с восхищением:

— Ты, должно быть, ужасно умный, Торби. «Никто никогда не видел мысли.» Это мне нравится.

Торби с удовольствием принял похвалу.

Придя к себе в комнату, он увидел, что Фриц читает, лежа в постели. Торби ощутил приятное чувство, которое появляется, когда говоришь с жаждущим знаний человеком.

— Привет, Фриц! Занимаешься? Или попусту убиваешь время?

— Привет. Занимаюсь. Изучаю искусство.

— Смотри, чтоб Бабушка тебя не поймала, — Торби оглянулся.

— Будет что предложить этим проклятым слизнякам, когда мы в следующий раз попадем на Финстер. — Вуламурра была «цивилизованной планетой», и холостяки пополнили свои запасы картинок. — Ты выглядишь так, как будто выжал премию из лозианцев. Что стряслось?

— А, с Лоэн потолковали. Я ей объяснил про n-пространство… будь я проклят, если она не схватывает на лету.

Фриц спокойно смотрел на него.

— Да, она сообразительная. — И добавил: — Когда Бабушка ее прогонит?

— Ты о чем?

— Не прогонит?

— Не будь дурнем!

— Мм-м… Ты находишь ее интересной. И умной. Хочешь знать, насколько она умна?

— Ну?

— Она такая умная, что на «Эль Нидо» училась в школе. Ее специальность — математика. Точнее, многомерная геометрия.

— Не может быть!

— Я случайно считывал ее пленку. Спроси ее сам.

— Ну и ну! А почему она здесь не изучает математику?

— Спроси Бабушку. Торби, мой тощий и глупенький братишка! По-моему, ты повредился головкой! Но я тебя люблю такого, какой ты есть, даже за то, как неловко и мило вытираешь слюну с подбородка. Хочешь совет от старшего и умного?

— Валяй. Все равно скажешь.

— Спасибо. Лоэн славная девочка, наверное, с ней приятно решать уравнения всю жизнь. Но я не выношу, когда человеку всучают товар до того, как он попадет на рынок. Если продержишься до следующего прыжка, то увидишь, что у Народа много молоденьких девушек. Несколько тысяч.

— Я жену не ищу!

— Тю-тю! Мужчина должен искать. Подожди Слета — там и подыщешь. А теперь заткнись, я изучаю искусство.

— А кто болтает?

Торби не спросил Лоэн, чем она занималась на «Эль Нидо», но у него раскрылись глаза на то, что он всего лишь пешка в этой игре. Это его задело. Слова доктора Мэйдер врывались в его сон: «До того, как Бабушка решит тебя женить… если не успеешь — ты пропал!»

Отец и вуламуррский чиновник болтали, а Торби хмурился. Покинуть ли ему «Сизу»? Если он не хочет быть маркетером всю жизнь, он должен выбраться отсюда, пока еще не женат. Конечно, он мог и не спешить — как Фриц. Нет, он ничего не имел против Лоэн, хоть она его дурачила.

Но, если он собирается уходить — а он сомневался, сможет ли выдержать подчиненную обычаям монотонную жизнь, — тогда лучшего шанса, чем Вуламурра, пожалуй, не будет долгие годы. Никаких каст, никаких гильдий, никакой нищеты, никаких иммиграционных законов — ведь они признают даже мутантов! Торби видел шестипалых, волосатых, альбиносов, волчеухих, гигантов и другие существа с отклонениями. Если человек способен работать, Вуламурра его примет.

Но как это сделать? Сказать «извините», выйти из комнаты — и бежать? Затеряться, пока «Сизу» не взлетит? Он не может пойти на это. Предать отца, «Сизу» — он слишком многим им обязан.

Что тогда? Сказать Бабушке, что он хочет уйти? Да скорее звезды погаснут, чем Бабушка его отпустит. Неблагодарность к «Сизу» Бабушка будет рассматривать как непростительный грех.

А кроме того… Приближается Слет. Он жаждал увидеть Слет. И нехорошо будет выйти из пьесы. Он не отдавал себе отчета в своих мыслях, хотя увлекся театром… ему все-таки не хотелось играть героя в мелодраме — а ждать было нельзя.

Итак, он избегал решения вопроса, откладывая его.

— Мы уходим, — капитан Крауза положил руку ему на плечо.

— Ох, извините, отец. Я задумался.

— Думай, сынок, это всегда полезно. До свидания, директор, в следующий раз надеюсь зайти к вам снова.

— Меня здесь не будет, капитан. Я собираюсь найти себе место где-нибудь на краю земли. Участок возьму. Если когда-нибудь устанете от стальных палуб, для вас тут найдется место. И для вашего сына.

На лице капитана не выразилось отвращения.

— Спасибо. Но мы не знаем, за какой конец плуга браться. Мы маркетеры.

— Каждой кошке своя мышка.

Когда они вышли на улицу, Торби спросил:

— Что он хотел этим сказать, отец? Я видел кошек, но что такое — мышка?

— Грызун такой, маленький и противный. Он хотел сказать, что каждый человек имеет подобающее ему место.

— А-а. — Они шли молча, Торби размышлял, нашел ли он подобающее ему место.

Капитан Крауза размышлял о том же самом. Рядом с «Сизу» стоял корабль, присутствие которого волновало его. Это был почтовый курьер, официальное судно Гегемонии, с командой из гвардейцев. Слова Бэзлима упреком звенели в его голове: «…когда представится удобный случай, прошу тебя передать его командиру любого военного судна Гегемонии». Это судно не было военным. Но не надо придираться к словам, пожелания Бэзлима ясны, и этот корабль вполне подходит. Долги надо платить. К несчастью, Мать точно придерживалась слов. О, он знал, почему: она намерена показать мальчика на Слете. Она решила извлечь все возможные выгоды из того факта, что «Сизу» платит долги Народа. Что же, это можно понять.

Но как это несправедливо по отношению к мальчику!

Или нет? Крауза хотел взять мальчика на Слет по своим собственным соображениям. Теперь он был уверен, что мальчик родился среди Народа, и надеялся доказать это по архивам Командора.

С другой стороны — он договорился с Матерью о Мате Кингсолвер, нельзя позволять девчонке нарушать табу насчет парней, лучше уж отправить ее на другой корабль. Но не думает ли Мать, что он не понимает, что сейчас у нее на уме?

Он этого не должен был допустить! Во имя «Сизу», нет! Не должен был! Мальчик слишком юн, он должен был запретить… по крайней мере, пока не доказано, что он из Народа, в таком случае долг Бэзлиму был бы уплачен.

Но этот почтовый курьер напоминал, что он так же не желал честно платить долг, как и Мать, которую он обвинял в этом.

Но ведь это ради мальчика!

Что такое справедливость?

Что ж, есть один честный путь. Взять мальчика и раскрыть карты Матери. Сказать парнишке все о желании Бэзлима. Сказать ему, что он может на курьере попасть в центральные миры, сказать ему, как отправиться на поиски своей семьи. Но рассказать ему также, что он, Крауза, верит, что Торби из Народа и что надо сначала проверить эту возможность. Да, и прямо сказать ему, что Мать хочет связать его женой. Мать станет кричать и цитировать Законы — но это дело не в компетенции Первого помощника. Бэзлим возложил ответственность на него. Кроме того, справедливо, чтобы мальчик мог выбрать сам.

Выпрямившись, но внутренне дрожа, капитан пошел к Матери.

Они поднялись на лифте. Палубный староста уже ждал:

— Первый помощник приветствует и желает видеть капитана, сэр.

— Совпадение, — мрачно заметил Крауза. — Пойдем, сынок. Мы вместе пойдем к ней.

— Да, отец.

Они прошли по коридору к каюте Первого помощника. У двери стояла жена Краузы.

— Хэлло, дорогая. Палубный сказал, что Мать послала за мной.

— Это я послала за тобой.

— Он, должно быть, перепутал. Как бы то ни было, нельзя ли побыстрее? Мне надо срочно видеть Мать.

— Он не перепутал. За тобой посылал Первый помощник.

— Как?

— Капитан, твоя Мать умерла.

Крауза выслушал это с отсутствующим лицом, потом рывком открыл дверь, подбежал к изголовью Матери, наклонился, обнял навеки успокоившееся крошечное тело и разрыдался, издавая мучительные ужасные звуки, выражающие горе мужчины, который не признает слез, но не может справиться с ними.

Торби смотрел в ужасной растерянности, потом пошел к себе и стал думать. Попытался понять, почему ему так скверно. Ведь он не любил Бабушку — она ему даже не нравилась.

Почему же тогда он чувствует себя таким потерянным?

Было почти так же плохо, как когда умер папа. Но папу он любил, а ее нет.

Он обнаружил, что не он один, весь корабль в шоке. Никто не мог припомнить или вообразить «Сизу» без нее. Она была воплощением «Сизу». Как неумирающий огонь, который двигал корабль, Бабушка была неисчерпаемой силой, живой и необходимой. И вдруг она умерла.

Она уснула, как всегда, ворча, потому что на Вуламурре день так плохо подходил к их режиму — типичная неорганизованность фраки. Но она уснула с железной волей, которая приспосабливалась к сотне режимов.

Когда невестка пришла ее будить, она не проснулась.

У нее под подушкой лежала записная книжка: Поговорить с Сыном об этом. Сказать Торе, сделать то-то. Позаботиться о температурном контроле. Обсудить меню банкета с Атеной. Рода Крауза вырвала страничку, отложила ее в сторону, расправила, и послала Палубного Старосту за мужем.

На обеде капитан не присутствовал. Бабушкино ложе убрали, Первый помощник села туда, где оно стояло. Вместо капитана Первый помощник сделала знак Главному инженеру, он прочел молитву за усопших, она произнесла ответ. Затем все молча ели. Похороны должны состояться только после Слета.

Через некоторое время Первый помощник поднялась.

— Капитан, — сказала она спокойно, — благодарит тех, кто хотел навестить его. Завтра он будет принимать. — Она сделала паузу — Атомы выходят из космоса, в космос они и возвращаются. Дух «Сизу» живет.

Внезапно Торби перестал чувствовать себя потерянным.

14

Большой Слет оказался даже более грандиозным, чем ожидал Торби. Множество кораблей, больше восьмисот свободных маркетеров концентрическими кругами покрыли площадь в четыре мили в поперечнике… «Сизу» во внутреннем круге, что, кажется, понравилось Матери Торби, потом — больше кораблей, чем Торби мог себе представить: «Крейкен», «Деймос», «Джеймс Б. Куинн», «Файерфолай», «Бон Марше», «Дон Педро», «Си Скворел», «Эль Нидо» — Торби решил посмотреть, как поживает Мата, — «Святой Кристофер», «Вега», «Вега Прим», «Галактик Банкер», «Романи Ласе»… Торби записывал, чтобы составить таблицу: «Сатурн», «Чанг», «Кантри Стор», — «Джозеф Смит», «Алоя»…

Их было слишком много. Если посещать по десять кораблей в день, он сможет осмотреть все. Но слишком многое надо сделать и увидеть, и Торби оставил это намерение.

Внутри круга соорудили большой временный стадион, больше, чем Новый Амфитеатр в Джаббале. Здесь будут проводиться выборы, похороны, свадьбы, атлетические соревнования, развлечения, концерты — Торби вспомнил, что здесь будет представлен «Дух Сизу», и дрогнул при мысли о выходе на сцену.

Между кораблями и стадионом помещались киоски, аттракционы, игры, выставки, образовательные и развлекательные, никогда не закрывающиеся танцевальные залы, дисплеи, инженерные изобретения, гадалки, азартные игры, бары на открытом воздухе, прилавки с напитками, где было все от ягодных лимонадов Плеяд до коричневого пива с наклейкой, свидетельствующей о его выдержке, и земной Кока-Колы, представленной как питье Гекаты.

Увидев этот водоворот, Торби почувствовал себя так, будто вновь попал на Веселую улицу — только эта была больше, ярче и многолюдней. Это был шанс для фраки вернуть доверие, превращая сосунков в бизнесменов Галактики, это был открытый день для свободных маркетеров — и они продали бы вам вашу собственную шляпу, если бы вы положили ее на прилавок.

Фриц пошел прогуляться с Торби, чтобы оградить его от неприятностей, хотя и сам Фриц был не слишком опытен: ведь он видел всего один Большой Слет. Прежде чем отпустить их на прогулку, Первый помощник прочла молодежи наставление, напоминая, что «Сизу» имеет хорошую репутацию, а потом вручила каждому по сто кредитов, предупредив, что их должно хватить на весь Слет.

Фриц посоветовал Торби спрятать большую часть денег.

— Когда растратимся, мы сможем попросить у отца еще. Но не очень-то умно растранжиривать все сразу.

Торби согласился. Он не удивился, когда почувствовал прикосновение карманника; он схватил вора за руку, чтобы увидеть, что тот вытащил. Бумажник был на месте. Потом он посмотрел на воришку. Это был чумазый юный фраки, который напомнил Торби Зигги, только у этого парнишки было две руки.

— Желаю удачи в следующий раз, — утешил он того. — Не умеешь еще таскать.

Мальчишка, казалось, вот-вот заплачет. Торби выпустил было его, потом предложил: — Фриц, проверь-ка свой бумажник! Фриц сунул руку в карман, — бумажник исчез:

— Ах, чтоб мне!

— Отдай, парень.

— Я не брал! Отпустите меня!

— А ну, давай! Пока я тебе башку не отвинтил! Мальчишка отдал ему бумажник Фрица. Торби отпустил его. Фриц сказал:

— Почему ты его отпустил? Я хотел позвать фараона.

— Потому что потому.

— Чего? Говори толком.

— Когда-то я пробовал овладеть этой профессией. Это нелегко.

— Ты? Плохая шутка, Торби.

— Помнишь, откуда я? Бывший фраки, нищий мальчишка. Эта неуклюжая попытка уравнять имущество напомнила мне дом. Фриц, там, откуда я, карманник — уже статус, я был всего-навсего нищим.

— Только бы Мать об этом не узнала.

— Не узнает. Но я тот, кто есть, и помню, кем я был, и не намерен этого забывать. Я не научился воровскому искусству, но я хороший нищий, меня учили специалисты. Мой отец, Бэзлим Калека. Я не стыжусь его, и все законы «Сизу» не заставят меня стыдиться.

— Я и не собираюсь тебя стыдить, — спокойно сказал Фриц.

Они пошли дальше, наслаждаясь толкотней и весельем. Через некоторое время Торби предложил: — Не попробовать ли нам это колесо? Я понял хитрость.

— Посмотри на так называемые призы, — покачал головой Фриц.

— О'кей. Я хотел проверить, как оно устроено.

— Торби…

— Да? Почему у тебя такая торжественная физиономия?

— Ты знаешь, кем на самом деле был Бэзлим Калека?

Торби подумал:

— Он был мой папа. Если бы он хотел, чтобы я еще что-нибудь знал, он сказал бы мне.

— Мм-м… Наверно, так.

— Но ты знаешь?

— Кое-что.

— Меня интересует одна вещь. Что это за долг, который заставил Бабушку принять меня в Семью?

— О-о… «Я все сказал».

— Тебе лучше знать.

— Черт возьми. Народ знает! Если на Слете вылезет наружу…

— Фриц, я не проболтаюсь!

— Ну… слушай, Бэзлим не всегда был нищим.

— Так я и думал — уже давно.

— Кем он был — не могу сказать. Множество людей годами скрывают эту тайну, никто мне не разрешал об этом говорить. Но один факт известен всем… а ты один из нас. Давным-давно Бэзлим спас всю Семью. Народ этого не забыл. Это был «Хэнси»… «Новая Хэнси» справа, вон там. На ней еще раскрашенный щит. Я не могу тебе сказать больше, на этом табу — это был такой позор, что мы никогда об этом не говорим. Я сказал достаточно. Но ты мог подойти к «Новой Хэнси». Если ты объявишь, кто ты есть Бэзлиму, — они не смогут отказать. Хотя Первый помощник, наверное, пойдет в свою каюту и будет реветь до истерики — после.

— Гм-м… Совсем я не хочу заставлять леди плакать. Фриц! Давай-ка покатаемся!

Они покатались — но яркий свет и ускорение почти в сотню единиц слишком подействовали на Торби. Он вывернул наружу почти весь обед.

Большой Слет, при всем веселье и возобновлении старых дружб, имел серьезные цели. В добавление к похоронам, памятным церемониям в честь погибших кораблей, свадьбам и обмену молодыми девушками, есть еще дело, затрагивающее весь Народ, «первостепенное и самое важное» — покупка кораблей.

На Гекате лучшие ангары для кораблей во всей Галактике. У мужчин и женщин родятся дети, корабли, так же, как люди, пополняют ряды своих собратьев. «Сизу» был переполнен народом, перегружен ураном и торием; для Семьи настало время разделиться. По крайней мере, треть других семей нуждалась в том, чтобы расширить жилые помещения: корабельные маклеры-фраки потирали руки, мысленно подсчитывая комиссионные. Звездные корабли не продаются, как горячие пирожки, маклеры и маркетеры часто живут только мечтами. Но, возможно, за несколько недель будет продана сотня кораблей.

Некоторые из них будут новые, со стапелей Галактик Транспорт Лимитед, дочернего предприятия, распространенного по всему цивилизованному миру, Галактик Энтерпрайзиз, или построенные корпорацией Космических Инженеров, или Геката Шипс, или Пропалшн, и прочее. Но для каждого был свой товар. Были маклеры, не имеющие дела со строителями, а предлагающие исключительно подержанные корабли, они не упускали случая распространять слухи и намеки, что владельцы такого-то подходящего корабля могут уступить, — если дать подходящую цену — можно было нажить состояние, если держать глаза и уши открытыми. Это было времяотправления с оказией почты и посылки поручений через n-пространство; праздник подходил к концу.

Семья, нуждающаяся в пространстве, имела выбор: купить другой корабль, разделиться и стать двумя семьями; или объединиться с другими для покупки третьего корабля, куда переселят часть людей с обоих. Разделение считалось лучшим исходом. Считалось, что семья, которой это удалось, умело ведет торговлю и без посторонней помощи может дать своим отпрыскам возможность жить самостоятельно. Но на практике обычно два корабля объединялись при условии равных расходов, и даже тогда часто приходилось закладывать все три корабля, чтобы добывать недостающие для покупки нового корабля деньги.

«Сизу» разделился уже тридцать лет назад. Позади были три десятилетия удачной торговли; он мог бы теперь разделиться надвое. Но десять лет назад, на последнем Большом Слете Бабушка вынудила «Сизу» взять обязательства выплатить расходы на новый, только что родившийся корабль. Новый корабль устроил банкет в честь «Сизу», затем взлетел в темноту — и никогда больше не вернулся. Космос бесконечен. Разве что название можно было вспомнить на Слете.

В результате «Сизу» выплатил одну треть от сорока процентов стоимости пропавшего корабля; эта брешь ощущалась. Конечно, родительские корабли возместят «Сизу» эту сумму, долги всегда следует платить, но тогда они были несостоятельными должниками из-за того, что выделили детей; это оставило их с тощим кошельком. Нельзя же требовать уплаты от больного человека, приходится подождать.

Бабушка не была глупой. Родительские корабли: «Цезарь Август» и «Дюпон» были родственниками «Сизу», каждый заботился о себе сам. Кроме того, это была хорошая сделка; маркетер, который неохотно дает кредит, показывает, что он беден. При настоящем положении вещей «Сизу» мог дать чек любому свободному маркетеру в любом месте Галактики и быть уверенным, что этот чек оплатят.

Но из-за этой истории у «Сизу» оказалось меньше наличных денег, чем необходимо, когда семья разделяется.

В первый же день капитан Крауза отправился на прогулку и пошел к судну Командора, «Роберт Винер». Его жена осталась на борту, но не в праздности; со времени наследования ею статуса Первого помощника она едва успевала спать. Сегодняшний день она провела за письменным столом, иногда прерывая работу беседами по телефону с другими Первыми помощниками, советуясь о приготовлениях к празднику. Когда ей принесли обед, она подвинулась, чтобы поставить его, но обед был еще не тронут, когда вернулся ее муж. Он вошел и устало присел. Она читала платежные документы и проверила результат на компьютере, прежде чем произнесла: — По данным корабля Ф-2, по закладной выходит чуть более пятидесяти процентов.

— Рода, ты знаешь, что «Сизу» не может купить корабль без помощи.

— Не спеши, дорогой. И «Гас» и «Дюпон», вместе взятые, составят… в данном случае это то же самое, что чек.

— Если у них будет твердый кредит.

— И «Новая Хэнси» взлетела бы при этих обстоятельствах, — и…

— Рода! Два Слета тому назад ты была молодая, но ты же понимаешь, что долг лежит одинаково на всех, не только на «Хэнси». Это было бесчеловечно.

— Мне было достаточно лет, чтобы стать твоей женой, Фьялар. Не читай мне Законы. Но «Новая Хэнси» когда-нибудь вынырнет при случае… при секретном табу, которое связывает всех до конца времен. Тем не менее, текущие расходы съедят слишком много. Ты ходил смотреть «Галактик Ламбда»?

— В этом нет нужды: я видел, как он садится. Амортизаторов нет.

— Ах вы, мужчины! Я бы не сказала, что восемьдесят единиц гравитации — отсутствие амортизаторов.

— Сказала бы, если бы тебе пришлось сидеть возле пульта во время тревоги. Корабли класса «Ламбда» предназначены для медленной перевозки грузов внутри сферы Гегемонии, это все, на что они годятся.

— Ты слишком консервативен, Фьялар.

— И буду — там, где речь идет о безопасности корабля.

— Без сомнения. А я должна искать решения, которые согласуются с твоими предрассудками. Однако класс «Ламбда» — единственная возможность. Есть еще, сам знаешь что. Она дешевле…

— Несчастливый корабль, — нахмурился он.

— Нужно избавиться от дурных мыслей. Лучше подумай о цене.

— В твоем так называемом корабле не только дурные мысли. Я никогда не слыхал, чтобы Первый помощник кончал самоубийством. Или чтобы капитан сходил с ума. Удивляюсь, как они сюда добрались.

— И я. Но корабль здесь, и он благополучно взлетит. К тому же любой корабль можно продезинфицировать.

— Сомневаюсь.

— Не будь суеверным, дорогой. Соблюдение ритуалов — моя забота. Однако ты можешь забыть о том корабле. Я думаю, мы объединимся с другим.

— Я думал, ты хочешь отправиться в одиночку.

— Я только рассчитывала наши силы. Но есть вещи более важные, чем самим оснастить новый корабль.

— Конечно, есть! Энергия, надежная система вооружения, оборотный капитал, эти проклятые офицеры — нет, мы не можем заселить два корабля. Возьми одних операторов. Если…

— Не волнуйся. С этим мы управимся. Фьялар, как тебе понравится стать Помощником Командора?

— Рода! Ты бредишь? — закричал он.

— Нет.

— Есть десятки более достойных капитанов. Я никогда не буду Командором — более того, я этого и не хочу.

— Я могу устроить тебя в Резерв Помощников, ведь Командор Денбо собирается уйти в отставку после новых выборов. Неважно, ты все равно будешь Командором на следующем Слете.

— Но это нелепо!

— Почему мужчины так непрактичны! Фьялар, ты думаешь только о своей рубке управления да о делах. Если бы я не постаралась, ты никогда бы не стал капитаном.

— Разве тебе когда-нибудь было плохо?

— Я ведь не жалуюсь, дорогой. Для меня был великий день, когда меня удочерили на «Сизу». Но послушай. Для нас открыт кредит во многих местах, не только на «Гасе» и «Дюпоне». Нам с удовольствием поможет любой корабль. Я намерена оставить вопрос открытым до выборов — а у меня были стоящие предложения, все утро, отличные корабли, в хорошем состоянии. И, наконец, существует «Новая Хэнси». — А что еще насчет «Новой Хэнси»?

— В надлежащее время хэнсеаты назовут твое имя, и ты будешь избран под бурные аплодисменты.

— Рода!

— Тебе и пальцем не придется пошевелить. И Торби тоже. Вы оба просто появитесь на публике и будете самими собой — очаровательными мужчинами, ничего не понимающими в политике. Я это устрою. Кстати, слишком поздно выводить из игры Лоэн, но я скоро собираюсь нарушить этот союз. Твоя Мать не видела всей картины в целом. Я хочу, чтобы мои сыновья женились — но очень важно, чтобы Торби не был женат и не имел пары, пока не пройдут выборы. Да… ты ходил на флагманский корабль?

— Конечно.

— На каком корабле он родился? Это может оказаться важным.

— Торби не рожден среди Народа, — вздохнул Крауза.

— Как? Чепуха! Ты хочешь сказать, что это точно не выяснено. Мм-м… Какие из пропавших кораблей возможны?

— Я сказал, что он не принадлежит к Народу! Нет ни одного пропавшего корабля или пропавшего ребенка, которых можно соотнести с ним. Если бы это было так, он должен был быть много старше или много моложе.

— Я не верю! — Она покачала головой.

— Ты имеешь в виду, что ты этого не хочешь.

— Я этому не верю. Он из Народа. Это можно видеть по тому, как он говорит, как ходит, как держится, по его доброму нраву по всему. Гм-м… Я сама посмотрю списки…

— Давай. Раз ты не веришь мне…

— Но, Фьялар, я не говорю…

— О да, говоришь. Если я скажу тебе, что идет дождь, а ты этого не хочешь, ты…

— Прошу тебя, дорогой! Ты же знаешь, что в это время года на Гекате никогда не бывает дождя. Я только…

— Звездное небо!

— Не надо выходить из себя. Это не подобает капитану.

— Капитану не подобает также, чтобы в каждом его слове сомневались!

— Извини, Фьялар. — Она продолжала спокойно: — Лишний раз посмотреть — вреда не будет. Если я расширю сферу поисков, найду материалы, не внесенные в списки, — ты же знаешь, как бывают невнимательны клерки. Мм-м… может помочь, если я выясню, кто были родители Торби… до выборов. Но я не разрешу ему жениться до тех пор, пока не решится дело, а сразу после этого можно отпраздновать свадьбу…

— Рода!

— Что, дорогой? Можно будет склонить на нашу сторону целую группу с «Вега», если будут установлены сведения о рождении Торби… если какая-нибудь подходящая дочь оттуда…

— Рода!

— Я же говорю, дорогой!

— Минутку, говорить буду я, капитан. Жена, у него кровь фраки. Более того, Бэзлим это знал… и отдал мне строгий приказ помочь ему найти семью. Я надеялся, да и верил, что списки докажут ошибку Бэзлима. — Он нахмурился и закусил губу — Через две недели, сюда прибудет крейсер Гегемонии. У тебя достаточно времени убедиться, что я могу просмотреть списки не хуже любого клерка.

— Ты о чем?

— Разве есть сомнения? Долги надо платить, а это еще один важный долг.

— Муж мой, ты что, с ума сошел? — она смотрела на него во все глаза.

— Мне это нравится не больше, чем тебе. Он не просто хороший мальчик, он самый блестящий оператор из всех, какие у нас были.

— Операторы! — воскликнула она горько. — Кому они нужны! Фьялар, если ты думаешь, что я позволю одному из моих сыновей превратиться во фраки… — Она замолчала.

— Но он и есть фраки.

— Нет. Он принадлежит «Сизу», как и я. Меня удочерили, его усыновили. Мы оба принадлежим «Сизу», так будет всегда.

— Как тебе угодно. Надеюсь, душой он всегда будет принадлежать «Сизу». Но надо отдать последний долг.

— Долг был выплачен давным-давно!

— В бухгалтерских книгах это не обозначено.

— Чепуха! Бэзлим хотел, чтобы мальчик вернулся в свою семью. В какую-нибудь семью фраки — если у фраки есть семьи. Мы дали ему семью — нашу семью, наш клан. Разве это не лучшая плата, чем сунуть его на блохастую подстилку фраки? Или ты такого низкого мнения о «Сизу»?

Она смотрела на него, а Крауза горько думал, что не так уж беспочвенно поверье, будто чистая кровь Народа создает лучшие мозги. Имея дело с фраки, он никогда не выходил из себя. Но Мать — а теперь Рода — всегда могли рассердить его. Но Мать, как бы сурова они ни была, никогда не просила его о невозможном. Но Рода… что ж, она еще новичок в этой работе. Он сурово сказал:

— Первый помощник, приказание дано персонально мне, не «Сизу». У меня нет выбора.

— Ах, так? Очень хорошо, капитан, — поговорим об этом позже. А сейчас, при всем уважении к вам, у меня работа.

Торби прекрасно проводил время на Слете, но не столько веселился, сколько занимался делом; Мать то и дело просила развлечь Первых помощников с других кораблей. Часто гостья приводила с собой дочку или внучку, и Торби приходилось занимать девушку, пока старшие разговаривали. Он очень старался и даже приобрел сноровку в чуть насмешливом светском разговоре с девушками своего возраста. Он выучился тому, что называл танцами, так что дал бы сто очков вперед человеку с двумя левыми ногами и вывернутыми коленями. Теперь он мог положить руку на талию девушки, когда к тому призывала музыка, не испытывая при этом ни озноба, ни лихорадки.

Гости Матери расспрашивали его о папе. Он старался быть вежливым, но его раздражало, что все знали о папе больше него — за исключением важных вещей.

Казалось бы, эти обязанности надо было поделить между всеми. Торби понимал, что он Младший Сын, но Фриц тоже был не женат. Он сказал, что если Фриц ему добровольно поможет, то он мог бы подождать с долгом. Фриц в ответ лишь рассмеялся:

— Что же ты можешь предложить такого, что бы возместило мне свободное время на Слете?

— Ну…

— Вот именно. Мать-то всерьез и слушать не станет, даже если бы я был такой ненормальный, что согласился бы. Она велит тебе — тебе и отдуваться. — Фриц зевнул. — Друг, я умираю! Эта маленькая рыженькая с «Сан Луи» хотела танцевать всю ночь. Уйди и дай мне поспать перед банкетом.

— Пиджак можешь одолжить?

— Свой почисти. И чтоб было тихо.

Но в то утро, через месяц после посадки, Торби отправился пройтись с отцом. Они не опасались, что Мать изменит их планы: ее не было на корабле. Был День Поминовения. Службы начинались только в полдень, но Мать ушла рано, чтобы сделать что-то, связанное с завтрашними выборами.

Торби думал о совершенно других вещах. Служба кончится поминальной молитвой по папе. Отец предупредил, что он объяснит ему, что делать, но его это очень волновало; к тому же он нервничал от того, что вечером состоится представление «Духа Сизу». Он начал беспокоиться еще больше, когда увидел, что Фриц изучает пьесу. Фриц сказал ему грубо:

— Конечно, я учу твою роль! Отец считает, что это хорошая идея, на случай, если ты упадешь в обморок или сломаешь ногу! Я не собираюсь отнимать у тебя твою славу, это для того, чтобы ты успокоился — если ты способен успокоиться, когда будешь перед тысячью глазеющих зрителей щупать Лоэн.

— Как ты можешь?

Фриц, кажется, задумался:

— Я бы мог, Лоэн такая аппетитная. Может, я сам тебе ногу сломаю.

— Голыми руками?

— Не искушай меня! Торби, это просто для страховки, это — как два оператора. Но все равно, от выхода на сцену тебя может освободить только сломанная нога.

Торби и его отец вышли с «Сизу» за два часа до начала службы. Капитан Крауза сказал:

— Мы могли бы развлечься. Поминовение — удобный случай, если на это правильно смотреть. Но сиденья жесткие, а день будет долгий.

— Ой, отец… Так что я должен делать, когда придет время папы-Бэзлима?

— Ничего особенного. Будешь сидеть впереди во время проповеди и давать ответы на моление об усопших. Знаешь, как это делать?

— Не уверен.

— Я тебе напишу А остальное… ну, ты увидишь, как я это буду делать для моей Матери — твоей Бабушки. Подождешь — и сделаешь то же самое.

— Хорошо, отец.

— Теперь оставь меня в покое.

К удивлению Торби, капитан Крауза отошел на боковую дорожку от места Слета, потом подозвал наземную машину. Она оказалась быстрее, чем те, которые Торби видел на Джаббале, почти такой же стремительной, как лозианцы. Они едва успели обменяться любезностями с шофером, как уже доехали до вокзала; машина неслась с такой скоростью, что Торби мало что увидел в городе Артемиды.

Он снова удивился, когда отец купил билеты.

— Куда мы едем?

— Поездка по стране. — Капитан посмотрел на часы. — Масса времени.

Монорельс давал чудесное ощущение скорости.

— Как быстро, отец!

— Около двухсот километров в час, — Крауза вынужден был повысить голос.

— А кажется, что быстрее.

— Достаточно быстро, чтобы сломать шею. Хорошая скорость.

Они ехали с полчаса. Деревенский пейзаж сменился сталелитейными заводами и фабриками — зрелище для Торби новое и увлекательное. Торби решил, что саргонийское производство было незначительным по сравнению с этим. Станция, где они сошли, находилась у длинной высокой стены, за ней Торби смог разглядеть космические корабли. — Где это мы?

— Военный полигон. Мне нужно видеть одного человека — и сегодня как раз подходящее время.

Они пошли к воротам. Крауза остановился и посмотрел по сторонам: они были одни.

— Торби!

— Да, отец.

— Помнишь послание от Бэзлима, которое ты передал мне?

— Сэр?

— Ты можешь его повторить?

— А? Ой, не знаю, отец. Это было так давно…

— Попробуй. Начиная: «Капитану Фьялару Краузе, хозяину звездного корабля «Сизу» от Бэзлима Калеки: Привет, старый друг!»

— Привет, старый друг — повторил Торби. — Приветствую твою семью, клан и… Ой, я все понимаю!

— Конечно, — мягко сказал Крауза, — это же День Поминовения. Продолжай.

Торби продолжал. Слезы заструились по его щекам, когда он услышал папин голос, выходящий из его собственного горла; — «и нижайшие мои поклоны твоей почтенной матушке. Я говорю с тобой через моего приемного сына. Он не понимает по-фински…» — но я понимаю!

— Продолжай!

Когда Торби дошел до слов: «Я уже мертв!», он разразился слезами.

Крауза яростным движением вытер ему нос и велел продолжать. Торби удалось добраться до конца, хотя его голос дрожал. Потом Крауза дал ему минутку поплакать, сурово приказал вытереть слезы и немного подбодрил.

— Сын… ты слышал середину? Ты понял?

— Да… ой, да… кажется, так.

— Значит, знаешь, что я собираюсь сделать?

— Вы хотите сказать… Мне покинуть «Сизу»?

— Что сказал Бэзлим? «Когда представится подходящий случай…» Это первый, который представился. И я должен им воспользоваться. Почти наверняка он может оказаться последним. Бэзлим не подарил мне тебя, сынок, — просто одолжил. И теперь я должен вернуть долг. Ты это понимаешь, правда?

— Да… кажется, да.

— Так давай с ним разделаемся. — Крауза полез в свой мундир, вытащил пачку банкнот и вручил их Торби. — Положи в карман. Надо бы больше, но это все, что я мог взять, не возбуждая подозрений твоей Матери. Возможно, я смогу прислать тебе еще до того, как ты улетишь.

Торби взял пачку не глядя, хотя в ней было больше денег, чем он когда-либо видел.

— Отец… вы хотите сказать, что я уже покинул «Сизу»?

Крауза повернулся. Он остановился.

— Лучше так, сынок. Прощания всегда не в радость; только воспоминания служат утешением. Кроме того, приходится так.

— Да, сэр, — Торби проглотил комок.

— Пошли.

Они быстро прошли к воротам, где стояли часовые. Они уже почти дошли до них, когда Торби остановился:

— Отец… Я не хочу идти!

Крауза посмотрел на него без всякого выражения:

— Ты и не должен.

— Мне показалось, что вы сказали, что я должен?

— Нет. На меня было возложено поручение передать тебя и выполнить поручение Бэзлима. Но здесь мои обязанности кончаются, мой долг выплачен. Не хочу приказывать тебе покинуть Семью. Это идея Бэзлима, вызванная, я уверен, лучшими намерениями по отношению к твоему будущему. Но должен ты или не должен выполнять его пожелания — это нечто между тобой и Бэзлимом. Я не могу решать за тебя. Какой бы долг у тебя ни был перед Бэзлимом — или никакого долга — это не связано с тем долгом, который есть перед ним у Народа.

Крауза ждал, пока Торби стоял молча, пытаясь размышлять. Чего хотел от него папа? Что велел ему делать? «Могу я на тебя положиться? Ты не надуешь меня и не забудешь?» Да, но что, папа? «Не принимай никаких предложений… просто передай поручение, а потом еще одно: делай то, что предложит тот человек.» Да, папа, но этот человек не будет мне говорить!

Крауза сказал настойчиво:

— Времени у нас немного. Я должен возвращаться. Но, сынок, что бы ты ни решил, это окончательно. Если ты не уйдешь с «Сизу» сегодня, второго случая у тебя не будет. Я уверен.

«Это самое последнее, чего я от тебя хочу, сынок… могу я на тебя положиться?» — настойчиво прозвучал в его ушах голос папы.

Торби вздохнул:

— Думаю, что я должен, отец.

— И я так думаю. Тогда давай поторопимся.

Им не удалось быстро пройти через ворота, особенно из-за того, что капитан Крауза, предъявив корабельные документы и удостоверив личность свою и своего сына, отказался объяснить, что за дело у него к командиру гвардейского крейсера «Гидра», сказал только, что оно «неотложное и официальное».

Но через некоторое время суровый вооруженный фраки провел их к подъемнику, где перепоручил их другому провожатому. Их провели по кораблю и довели до двери с табличкой: «Корабельный Секретарь. Входите без стука». Торби подумал, что «Сизу» меньше, чем ему казалось, и что в жизни он не видел та кого отполированного металла. Он уже жалел о своем решении.

Секретарем оказался вежливый молодой человек с нашивками лейтенанта. Он был непреклонен:

— Сожалею, капитан, но вы должны сказать мне, что у вас за дело… если намерены видеть Командующего.

Капитан Крауза ничего не сказал и сидел в напряжении.

Славный молодой человек покраснел, побарабанил пальцами по столу, потом поднялся:

— Извините меня, минутку. Он вернулся и сухо сказал:

— Командующий может уделить вам пять минут. Он провел их в просторную комнату и вышел.

Мужчина средних лет сидел за заваленным бумагами столом. Он был в гимнастерке без знаков различия. Он встал, протянул руку и сказал:

— Капитан Крауза? Из свободных маркетеров… «Сизу», да? Я полковник Брисби, командующий.

— Рад быть у вас на борту, капитан.

— Рад принять вас. Что у вас за дело? — Он посмотрел на Торби. — Один из ваших офицеров?

— Да, и нет.

— То есть?

— Полковник, могу я спросить, какой класс вы окончили?

— Что? О-Восемь. Почему вы спрашиваете?

— Думаю, вы можете ответить на это. Этот юноша — Торби Бэзлим, приемный сын полковника Ричарда Бэзлима. Полковник просил передать его вам.

15

— Что?

— Имя вам что-нибудь говорит?

— Конечно. — Он уставился на Торби. — Сходства никакого.

— Я сказал — приемный. Полковник усыновил его на Джаббале. — Полковник Брисби затворил дверь. Потом сказал Краузе:

— Полковник Бэзлим мертв. Или «пропал без вести, предполагается мертвым» последние два года.

— Я знаю. Мальчик был со мной. Я могу доложить о некоторых подробностях смерти полковника, если они неизвестны.

— Вы были одним из его курьеров?

— Да.

— Можете это доказать?

— Икс три, семью девять, код ФТ.

— Это надо проверить. Одну минуту. Каким образом вы узнали… Торби Бэзлима?

Торби не следил за разговором. В ушах у него звенело, как у оператора при излишней радиации, а комната то расширялась, то становилась маленькой. Он сообразил, что этот офицер хорошо знал папу… но неужели папа был полковником? Папа был Бэзлим Калека, нищий по лицензии, милостью, милостью…

Полковник Брисби резко велел ему сесть, что он сделал с удовольствием. Потом полковник включил вентилятор. Повернулся к капитану Краузе:

— Ладно. Меня предали. Не знаю, что я могу сделать при этих… от нас требуют помощь людям из Корпуса «Икс», но тут не совсем то. Но я не могу оставить полковника Бэзлима.

— «Гражданин, нуждающийся в помощи», — предложил Крауза.

— А? Не вижу, как это может относиться к человеку на планете Гегемонии, который явно ни в чем не нуждается, разве немного бледен… Но я это сделаю.

— Спасибо, капитан, — Крауза посмотрел на часы — Я могу идти? Вообще-то мне пора.

— Одну секунду. Вы просто так оставляете его со мной?

— Боюсь, что так и придется.

Брисби пожал плечами:

— Как скажете. Но останьтесь к обеду. Я хочу узнать еще что-нибудь о полковнике Бэзлиме.

— Извините, не могу. Вы можете найти меня на Слете, если я буду вам нужен.

— Найду. Что ж, хотя бы кофе. — Командир корабля потянулся к кнопке.

— Капитан, — с сожалением сказал Крауза, глядя на часы, — я должен идти сейчас. Сегодня наш День Поминовения… через пять-десять минут похороны моей матери.

— Как? Почему же вы не сказали? Господи боже! И не упомянули.

— Боюсь не успеть… но я должен был сделать это.

— Мы все устроим. — Полковник распахнул дверь: — Эдди! Воздушный автомобиль для капитана Краузы. Скоростной. Отвезите его туда, куда он скажет. Выполняйте!

— Есть, капитан!

Брисби повернулся, поднял брови, потом вышел в соседнюю комнату. Крауза стоял перед Торби, рот его мучительно кривился.

— Поди сюда, сынок.

— Да, отец.

— Мне нужно идти. Может быть, тебе удастся быть на Слете… в один из дней?

— Я постараюсь, отец!

— Если нет… что ж, кровь остается в стали, сталь остается в крови. Ты все еще принадлежишь «Сизу».

— «Сталь остается в крови.»

— Удачи в делах, сынок. Будь хорошим мальчиком.

— Удачи… в делах. О, отец!

— Не надо. Ты же пошел на это. Сегодня я взял ответственность на себя. Не показывай своих чувств.

— Да, сэр!

— Твоя Мать тебя любит… я тоже.

Брисби постучал в открытую дверь:

— Автомобиль ждет вас, капитан.

— Иду, капитан!

Крауза расцеловал Торби в обе щеки, резко повернулся и вышел.

Полковник Брисби через некоторое время вернулся, сел, посмотрел на Торби и сказал:

— Я не совсем понимаю, что с тобой делать. Но что-нибудь придумаем. — Он дотронулся до кнопки: — Эдди! Найдите там подходящую койку. — Он повернулся к Торби. — Посмотрим, не слишком ли ты избалован. Я слыхал, что маркетеры слишком уж роскошно живут.

— Сэр?

— Да?

— Бэзлим был полковником? Вашей службы?

— Ну… да.

У Торби было теперь несколько минут на раздумье — и мощно заговорили старые воспоминания. После некоторого колебания он сказал:

— У меня для вас поручение — кажется.

— От полковника Бэзлима?

— Да, сэр. Мне нужен небольшой транс. Но могу начать.

Торби тщательно произнес несколько кодовых групп.

— Это для вас?

Полковник Брисби поспешно закрыл дверь. Потом серьезно сказал:

— Никогда не пользуйся этим кодом, пока не убедишься, что поблизости никого нет.

— Извините, сэр.

— Ничего страшного. Но что-то в этом коде спешное. Надеюсь, за два года оно не устарело. — Он снова нажал кнопку селектора: — Эдди, прежний приказ отменяется. Найди мне офицера-психиатра. Если его нет на корабле, разыщи. — Он взглянул на Торби. — Я все еще не знаю, что с тобой делать. Придется запереть тебя в сейф.

В присутствии полковника Брисби, его заместителя подполковника «Стинки»^[8] (настоящее имя которого было Стэнк) и корабельного психолога, капитана медицинской службы Изадора Кришнамурти из Торби извлекли длинное зашифрованное послание. Сеанс проходил медленно: доктор Криш не часто пользовался гипнозом. Торби был напряжен и сопротивлялся, а у заместителя шло самое время проверки оборудования. Наконец психолог выпрямился и вытер лицо.

— Я думаю, все, — сказал он устало. — Но что это значит?

— Забудьте, что вы слышали, док, — посоветовал Брисби. — Или перережьте себе глотку.

— Ха-ха, спасибо, босс.

Стэнк предложил:

— Давайте-ка послушаем еще раз. Хотелось бы лучше понять этот ученый бред. В его произношении кое-что могло исказиться.

— Чушь. Парень говорит на чистом земном языке.

— О'кей, и для моих ушей тоже. Я привык к искажениям — слишком долго жил за границей.

— Если это, — спокойно сказал Брисби, — звучит непонятно для твоей командирской речи, я знаю причину. Стинкпот, правда, что вы, строевики, записываете все, что хотите понять?

— Только с Аралеши… сэр. Ничего личного, вы просили. Ну, так как с этим? Мне мешает шум.

— Док?

— Гм-м… Субъект устал. Это ваша единственная возможность?

— А? Он с нами еще побудет. Ладно, будите его.

В скором времени Торби передали дежурному старшине. Употребив несколько литров кофе, поднос сэндвичей и после еще плотную закуску, полковник и его заместитель прояснили тысячу слов Бэзлима, последний рапорт нищего. Стэнк присвистнул:

— Можете отдохнуть, папаша. Этот материал не устареет, наверно, еще полстолетия.

Брисби задумчиво ответил:

— Да, и масса хороших ребят погибнет до того.

— Вы правы. Что меня удивляет, так это мальчишка — летать по Галактике, имея в голове «перед-прочтением-сжечь». Мне спуститься и отравить его?

— Как, и уничтожить все материалы вместе с ним?

— Возможно, Криш может извлечь их из его серого вещества, не обращаясь за помощью к транс-орбитальной службе.

— Если кто-нибудь дотронется до этого парнишки, полковник Бэзлим встанет из могилы и удушит его — так я подозреваю. Вы знали Бэзлима, Стэнк?

— Он читал нам курс психологического оружия в мой последний год в Академии. Как раз перед тем, как он стал «Иксом». Самый блестящий ум, который я знаю, — кроме вашего, конечно, босс, сэр, папаша.

— Не старайтесь. Нет сомнения, он был блестящий учитель — он во всем был на высоте. Но вы должны были знать его до того, как он законспирировался. Мне выпала честь служить у него под началом. Теперь, когда у меня собственный корабль, я часто спрашиваю себя: «А что бы сделал Бэзлим?» Он был лучший командир, когда-либо командовавший кораблем. Это было, когда он снова стал полковником — он же дошел до маршала и пошел на понижение, чтобы снова получить корабль, хотел уйти от письменного стола.

Стэнк покачал головой:

— А я не могу дождаться теплого местечка за столом, где буду писать рекомендации, которые никто не станет читать.

— Вы не Бэзлим. Там, где не трудно, ему не нравилось.

— Я не герой. Я скорее соль земли. Папаша, вы были с ним, когда спасали «Хэнси»?

— Думаете, мне бы тогда не удалось получить ленту? Нет, благодаренье небу, меня тогда перевели. Это была работа с оружием. Грязная.

— Может, у вас хватило ума не идти добровольцем?

— Стэнк, даже вы, жирный и ленивый, пошли бы добровольцем, если бы вас попросил Бэзлим.

— Я не ленивый, я квалифицированный кадр. Но объясните мне, зачем командиру самому возглавлять наземную партию?

— Старик следовал уставу только тогда, когда был с ним согласен. Он хотел собственными руками нанести удар — он ненавидел рабомаркетеров холодной ненавистью. Так что он возвращается героем, и что может сделать начальство? Подождать, пока он выйдет из госпиталя и судить его военным судом? Стэнк, даже высшее начальство может быть разумным, если оно по самую макушку в дерьме. Так что они его вызвали как выше- и нижеупомянутого при исключительных обстоятельствах и назначили на заграничную службу. Но с тех пор, когда возникают «исключительные обстоятельства», любой офицер знает, что он не может остаться в стороне, спокойно листая книгу. Ему придется продолжить этот пример.

— Только не мне, — сказал твердо Стэнк.

— Вам. Если вы командир и наступает время сделать что-нибудь неприятное, тогда вы, втянув животик и выпятив грудь, с вашим кругленьким личиком, войдете в ряды героев. Рефлекс Бэзлима заставит вас.

Почти на рассвете они отправились спать. Брисби намеревался проспать допоздна, но давняя привычка заставила его через какие-то минуты снова подняться и сесть за стол. Он не удивился, застав за работой своего ленивого заместителя.

Его ждал лейтенант-казначей. Он держал бланк письменного сообщения. Брисби узнал его. Прошлой ночью, после того как рапорт Бэзлима был расшифрован и записан на пленку, он понял, что там было еще одно задание: провести работу по опознанию личности приемного сына полковника Бэзлима. Брисби не верил, что можно найти следы происхождения бродяжки, подобранного на Джаббале, в записях Гегемонии — но, раз Старик этого требует, значит, ему это нужно и оговорок быть не может. По отношению к Бэзлиму — неважно, жив он или мертв — полковник Брисби испытывал почтение младшего офицера. Так что он послал письменное распоряжение и отправил его с дежурным офицером — снять у Торби отпечатки пальцев и к утру закодировать их. Только после этого он смог уснуть. Брисби смотрел на бланк:

— Разве оно еще не ушло? — требовательно спросил он.

— Фотолаборатория сейчас кодирует отпечатки, капитан. Но дежурный офицер принес это мне, потому что это для внешних служб.

— Ну, так отправьте. Что вы лезете со всякими пустяками!

Казначей решил, что Старик опять не выспался:

— Дело плохо, капитан.

— Что еще такое?

— Я не знаю, по какой статье провести расходы. Сомневаюсь, что можно найти для этого ассигнования, даже если бы мы могли выдумать такой пункт расходов.

— Неважно, какой пункт. Подберите какой-нибудь и пусть этот запрос уйдет. Оплатите из обычной графы. Что-нибудь этакое…

— «Непредвиденные административные расходы.» Не пойдет, капитан. Установление личности штатского не может рассматриваться как непредвиденные расходы. Да, я могу отправить этот запрос, и вы получите ответ, но…

— Это все, что мне нужно. Ответ.

— Да, сэр. Но со временем это дойдет до Генеральной Бухгалтерии, весь механизм сработает, и наша кредитная карточка выскочит с красным сигналом. И тогда кредит мне закроется, пока я эту сумму не внесу. Вот почему нас заставляют изучать законы так же, как и бухгалтерию.

— Вы меня убиваете. О'кей, Лейт, раз вы такой уж маменькин сынок, что не можете подписать сами, скажите мне номер поручения, я выпишу сам и подпишу свое имя и чин. О'кей?

— Да, сэр. Но, капитан…

— Лейт, у меня была тяжелая ночь.

— Да, сэр. По закону, я обязан вас предупредить. Вы не должны были за это браться.

— Конечно, — мрачно согласился Брисби.

— Капитан, вы понимаете, как дорого обходится идентификация личности?

— Не так уж дорого. Не понимаю, почему вы так беспокоитесь, Я хочу, чтобы чиновник поднял свою задницу и заглянул в списки. Сомневаюсь, что они будут особенно стараться. Обычное дело.

— Хотел бы я так думать, сэр. Но вы обозначили там — неограниченные списки. Поскольку вы не назвали планеты, запрос придет сначала в Тихо-Сити — списки живых и мертвых. Или вы думаете обойтись только списком живых?

Брисби подумал. Если полковник Бэзлим считал, что молодой человек происходит из внутренней цивилизации, тогда, похоже, что семья парнишки считает его мертвым.

— Нет.

— Скверно. Списки мертвых втрое длиннее, чем живых. Значит, будут искать в Тихо. Это потребует времени, даже с применением машин — более двадцати биллионов записей. Предположим, вы получите нулевой результат. Запрос пойдет в бюро по учету населения всех планет, потому что Главный Архив никогда не успевает регистрировать все данные, а некоторые планетные правительства не посылают вовремя свои пленки. Значит, стоимость повышается, особенно если запрос пойдет через n-пространство; одно только кодирование отпечатков пальцев чего стоит… Конечно, если вы будете спрашивать планеты по очереди и пользоваться почтой…

— Нет.

— Ну… капитан, почему не ограничить поиски? Тысячи кредитов… или что там вы можете себе позволить, если — то есть, когда вам придется платить.

— Тысяча кредитов? Странно.

— Если я неправ, ограничения не имеют значения. Если прав — а я прав, — тысяча кредитов может оказаться только начальным расходом — тогда вы немногого достигнете.

Брисби сердито сверкнул на него глазами:

— Лейт, вы здесь не для того, чтобы указывать мне, чего я не могу делать.

— Да, сэр.

— Вы здесь для того, чтобы мне подсказать, как я могу сделать то, что собираюсь. Так что начинайте рыться в ваших книгах и ищите — как. Законным путем. И свободны.

— Есть, сэр.

Брисби не сразу приступил к работе. Он весь кипел — в один прекрасный день они получат столько красных сигналов, что ни один корабль не сможет подняться. Он мог бы поклясться, что Старик с облегчением ушел в Секретный Корпус — агенты Корпуса «Икс» имели неограниченный кредит; если один из них находит нужным тратить деньги, он так и делает, десять ли кредитов или десять миллионов. Так и надо работать: дать людям задание и доверять им. Никаких рапортов, никаких бланков, ничего — делай то, что считаешь нужным.

После этого он ознакомился с документами на квартальный расход горючего и инженерным рапортом. Положил, взял бланк отчета, написал на рапорте Бэзлима, что неквалифицированный курьер, доставивший донесение, неполномочен его подписать, и что, по мнению подписавшегося лица, можно получить дополнительные сведения, если подписавший уполномочивается откровенно обсудить донесение с курьером.

Он решил не использовать прежний код, открыл сейф и начал зашифровывать рапорт. Он как раз закончил, когда постучался казначей. Брисби поднял голову:

— Значит, нашли параграф.

— Возможно, капитан. Я поговорил с офицером-администратором.

— Так действуйте.

— Хочу сказать — у нас на борту лишний человек.

— Ну, не говорите мне, что я должен за него платить!

— Совсем нет, капитан. Я живо оформлю на него рацион. Вы можете вечно держать его на борту, и я не замечу. Пока все это не отражено в расходных книгах… Но как долго вы собираетесь его держать? Наверно, больше, чем день-два, иначе вам бы не понадобилась идентификация.

Командир нахмурился:

— Возможно, долгое время. Во-первых, я хочу знать, кто он и откуда. Затем, если нам по пути, я хочу подбросить его туда. Если же нет — что ж, тогда посажу его на попутный корабль. Слишком сложно, чтобы объяснить. Платите — но только самое необходимое.

— О'кей. Тогда почему бы не мобилизовать его?

— Что?

— Это бы упростило дело. Брисби нахмурился:

— Понятно. Я мог бы взять его законным образом и устроить пересадку. И это дает вам номер подходящей статьи расходов. Но… предположим, по пути будет Шива-3, — а он у нас еще не оформлен. И нельзя его высадить. Кроме того, я не знаю, хочет ли он в армию.

— Вы можете его спросить. Сколько ему лет?

— Вряд ли он знает. Он бродяжка.

— Тем лучше. Вы припишете его к кораблю. Потом, когда выяснится, куда ему ехать, вы обнаружите ошибку в его возрасте и исправите ее. И получится, что большая часть его пути домой будет оплачена.

Брисби замигал:

— Лейт, а что, все казначеи жулики?

— Только хорошие. Вам это не нравится, сэр?

— Нравится. О'кей, я это устрою. И придержи эту депешу. Мы ее отправим позже.

Казначей смотрел на него с невинным видом:

— О нет, сэр, мы ее совсем не пошлем.

— Как это?

— Нет нужды. Мы его мобилизуем, чтобы закрыть вакансию. Посылаем сведения в Управление Штатов.

Они оформляют все, что полагается — имя, родная планета. Скажем, Геката-1, потому что мы взяли его здесь. К тому времени мы уйдем далеко. Они узнают, что тут он не зарегистрирован, обратятся в Управление Штатов, а те пошлют нам предписание, чтобы мы давали сведения о нашем персонале точнее. Но и только, потому что возможно, что этот наш бродяга вообще нигде не зарегистрирован. Но они захотят убедиться сами, значит, проделают те самые поиски, которые нужны нам, сначала на Тихо, потом повсюду, согласно предписанию. Так они установят личность, и, если только его не разыскивают по обвинению в убийстве, это будет обычная бюрократическая волокита. Или его не смогут идентифицировать и будут решать, зарегистрировать его или дать ему двадцать четыре часа, чтобы убраться из Галактики — семь против двух, что они решат это забыть — только кого-нибудь на борту заставят наблюдать за ним и докладывать о подозрительном поведении. Но главное, что в этом случае Управление Штатов берет на себя все расходы.

— Лейт, вы что, думаете, что Служба Безопасности имеет на этом судне агентов, о которых я не знаю?

— Капитан, а как вы думаете?

— Мм-м… не знаю, но если бы я был Шефом, я бы имел. К чертям собачьим, если я подвожу гражданского отсюда до Границы, об этом тоже отрапортуют, неважно, куда я иду…

— Не удивился бы, сэр.

— Убирайтесь отсюда! Я посмотрю, годится ли этот мальчик. — Он нажал кнопку. — Эдди!

Вместо того, чтобы послать за Торби, Брисби велел врачу осмотреть его, так как не имело смысла говорить о мобилизации, не узнав, годен ли он к военной службе. Майор медицинской службы Штейн в сопровождении капитана медицинской службы Кришнамурти, пришли к Брисби с докладом перед обедом.

— Ну?

— Возражений по состоянию здоровья нет, капитан. Офицер-психолог пусть сам говорит.

— Хорошо. Кстати, сколько ему лет?

Доктор Штейн пожал плечами:

— Какова его генетическая картина? Окружение? Какие-нибудь возрастные мутации? Высокая или низкая гравитация на его планете? Метаболический индекс планеты? Ему может быть десять стандартных лет — или тридцать, если судить по внешности. Я могу сделать заключение о приблизительном возрасте, принимая во внимание отсутствие заметной мутации и примерно земное окружение — но это неточное определение, дети ведь не рождаются с табличками о дате рождения, подходящий возраст — не менее четырнадцати стандартных лет, не более двадцати двух.

— А восемнадцать лет — подойдет?

— Именно это я и сказал.

— О'кей, пусть будет чуть меньше — младший персонал.

— На нем есть татуировка, — заговорил доктор Кришнамурти, — которая может дать ключ. Клеймо раба.

— Что за чушь! — полковник Брисби подумал, что его депеша в Корпус «Икс» оправдана. — А дата?

— Только освобождения — саргонийская дата, которая подходит к его истории. Клеймо фабричное. Даты нет.

— Плохо. Ладно, теперь, когда его уже осмотрели, я за ним пошлю.

— Полковник?

— А? Да, Криш?

— Я не могу рекомендовать ему армейскую службу.

— Да? Он так же здоров, как и вы.

— Конечно, но это рискованно.

— Почему?

— Сегодня утром я говорил с ним, когда он был в трансе. Полковник, вы когда-нибудь держали собаку?

— Нет. Немного — там, на родине.

— Очень полезные лабораторные животные, повторяют многие человеческие характеристики. Возьмите щенка, обижайте его, бейте, обращайтесь с ним плохо — и он превратится в дикое животное. Обращайтесь с ним, как с братом, ласкайте его, разговаривайте с ним, пусть он спит с вами, учите его — он счастливое существо, ласковое, милое. Возьмите другого из того же помета, ласкайте его по четным дням и пинайте по нечетным. Он так растеряется, что не станет ни тем, ни другим; он не сможет выжить как дикое животное и не поймет, чего ожидают от любимца. Очень скоро он перестанет есть, спать, не сможет контролировать свои функции, он только съеживается от страха и дрожит.

— Гм-м… И вы, психологи, часто делаете такие вещи?

— Я никогда так не поступал. Но в литературе… случай этого парнишки — параллель. Он подвергался множеству травмирующих экспериментов, причем последний был не далее, как вчера. Он растерян и расстроен. Как та собачонка, он в любую минуту может огрызнуться и укусить. Его не следует подвергать новому давлению, нужно, чтобы он прошел курс психотерапии.

— Тьфу!

Офицер-психолог вздрогнул. Полковник Брисби поспешно сказал:

— Извините, доктор. Но я знаю кое-что об этом случае, при всем уважении к вашей квалификации. Последние два года этот парень находился в хорошей среде. — Брисби припомнил прощание, которому он стал невольным свидетелем. — А до того он прошел через руки полковника Ричарда Бэзлима. Слыхали о нем?

— Знаю его репутацию.

— Спорю на мой корабль, что полковник Бэзлим никогда не стал бы издеваться над мальчиком. О'кей, пусть у парня были скверные времена. Но его также поддержал один из самых порядочных, разумных, самый человечный из всех, кто носил нашу форму. Вы ставите своих собак, я против них — полковника Бэзлима. Ну… вы все еще не советуете мне зачислить его к нам? — Психолог колебался. Брисби повторил: — Ну!

Доктор Кришнамурти медленно произнес:

— Если я запишу особое мнение в протоколе, то стану утверждать, что нет определенных оснований для отказа от мобилизации?

— Это зачем?

— Очевидно, вы хотите этого мальчика зачислить. Но, если с нимпроизойдет какая-то неприятность — что ж, мое медицинское заключение может дать ему оправдание вместо приговора. У него было достаточно тяжелых стрессов.

Полковник Брисби похлопал его по плечу:

— Вы славный мальчик, Криш! Это все, джентльмены.

Торби плохо провел ночь. Каптенармус поместил его в спальню старшего офицерского состава, и обращались с ним хорошо, но его смущало вежливое недоумение, с которым окружающие смотрели на его праздничную форму «Сизу». До сих пор он гордился тем, как одевались на «Сизу»; теперь он с горечью понял, что эта одежда не везде прилична. Ночью вокруг храпели… незнакомые… фраки, — и ему так захотелось опять очутиться среди Народа, где его знали, понимали, уважали. Койка была жесткой, он ворочался и думал — кто спит теперь на его месте?

Он поймал себя на том, что размышлял: а понадобилась ли кому-нибудь дыра, которую он прежде называл «домом». Починили ли дверь? Поддерживают ли там чистоту и порядок так, как это любил папа? И что сделали с папиной ногой?

Когда он заснул, ему снились папа и «Сизу», все смешалось. Наконец, когда Бабушке отрубили голову и на них опустился рейдер, папа шепнул ему: «Плохих снов больше не будет, Торби. Никогда больше, сынок. Только счастливые сны».

Тогда он заснул спокойно — и проснулся в неприятном месте — кругом болтали какие-то фраки. Завтрак был сытным, он не соответствовал требованиям тетушки Атены, однако, Торби наелся.

Он втихомолку переживал свое горе, когда его заставили раздеться и подчиниться унизительному осмотру. Это был его первый опыт, когда он мог убедиться в бесцеремонном обращении медиков с человеческой плотью — он еле стерпел все это.

Когда за ним послал Командир, Торби даже не обрадовало, что он увидит человека, который знал папу. Комната наводила его на тягостные мысли, здесь он навсегда простился с отцом. Он безразлично выслушал то, что сказал ему Брисби. Немного воспрянул, когда понял, что ему предлагают определенный статус, не очень-то высокий, как видно, но статус. У фраки оказывается тоже есть определенные отношения. Ему не пришло в голову, что статус фраки мог что-то значить даже для фраки.

— Это было бы необязательно, — закончил полковник Брисби, — но это упростит задачу, которую поставил передо мной полковник Бэзлим, — то есть разыскать твою семью. Ведь ты этого хочешь, правда?

Торби чуть не сказал, что знает, где его Семья. Но он понял, что имеет в виду полковник: его собственный клан, существование которого он и вообразить себе не мог. Да были ли у него когда-нибудь кровные родственники?

— Наверно, — ответил он медленно. — Не знаю.

— Мм-м… — Брисби поудивлялся, каково это — не иметь рамы к картине. — Полковник Бэзлим очень хотел, чтобы я нашел твою семью. Мне будет легче с этим справиться, если ты станешь одним из нас, официально. Хорошо? Гвардеец третьего класса, тридцать кредитов в месяц, питание и немного сна. И слава. Не так уж много.

Торби поднял голову:

— Это та самая Семь… служба, где был мой папа — полковник Бэзлим, как вы его называете? Он правда служил здесь?

— Да, старше чином. Но служба та же. Мне показалось, ты начал говорить — семья. Мы любим считать свою службу одной большой семьей. Полковник Бэзлим был одним из самых достойных ее членов.

— Тогда я хочу, чтоб меня усыновили.

— Зачислили.

— Слово не имеет значения.

16

Фраки не такие уж плохие, если узнать их ближе.

У них свой «секретный язык», даже если они считали, что говорят на интерлингве. Торби добавил к своему словарю несколько десятков глаголов и несколько тысяч существительных, и после этого овладел еще несколькими идиомами, которые употреблял при случае. Он узнал, что световые годы, проведенные им среди маркетеров, вызывают уважение, хотя Народ и считали здесь странным. Он не спорил, фраки не могли этого понять.

Гвардейский корабль «Гидра» оторвался от Гекаты и устремился к окраинным мирам. Перед самым взлетом прибыл денежный перевод, сопровождаемый документом суперкарго, в сумме, составляющей одну восемьдесят третью часть стоимости «Сизу», соответствующей пути от Джаббалпоры до Гекаты, как будто, подумал Торби, он был девчонкой, которую обменяли. Это была до неловкости большая сумма, и Торби не мог найти такой статьи, которая давала бы ему право на владение такой частью корабельного капитала, он считал, что при других условиях она бы ему полагалась; но он не был рожден на корабле. Жизнь среди Народа сделала нищего мальчишку совестливым в денежных делах, что невозможно для попрошайки: расчеты должны сходиться, и долги нужно платить.

Интересно, подумал он, что бы сказал папа об этих деньгах. Ему стало легче, когда он узнал, что может внести деньги казначею. К документам была приложена записка с пожеланием ему удачи в делах, куда бы он ни попал, подписанная: «С любовью, Мать». Торби стало легче на душе — и много тяжелее.

Пакет с его вещами сопровождался теплой запиской от Фрица: «Дорогой брат, никто не верил мне насчет недавних таинственных происшествий, но слухи разнеслись по кораблю в несколько дней. Если бы подобное было мыслимо, я сказал бы, что на высшем уровне были разные мнения. Я же не имею мнения, кроме того, что мне недостает твоей досужей болтовни и дурацкой рожи. Живи весело и будь уверен, что все к лучшему. Фриц.

P. S. Пьеса имела успех, а обнимать Лоэн приятно».

Торби сдал на склад свои вещи с «Сизу»; он собирался стать гвардейцем, и они ему мешали. Он сделал открытие, что Гвардия — не закрытая корпорация, как Народ; не требовалось никакого чуда, чтобы стать гвардейцем, если у человека было для этого то, что требовалось, ибо никого не интересовало, откуда ты взялся и кем был раньше. Общество на «Гидре» было разношерстное; в этом можно было убедиться по спискам Управления Штатов. Товарищи Торби были высокие и низкорослые, тонкокостные и широкоплечие, гладкие, лысые и волосатые, мутанты и нормальные. Торби был близок к норме, и его маркетерское прошлое выглядело как вполне приемлемая эксцентричность; это делало его полноценным космонавтом, хотя он и был новичком.

На деле единственной сложностью было то, что он новичок. Он мог быть «гвардейцем 3-С», но останется салагой. Он испытывал не больше неудобств, чем любой рекрут в военной форме. Ему дали койку, место в столовой, рабочее место, опекуна-офицера, который объяснял, что ему делать. Он должен был убирать свое отделение, по боевому расписанию он значился курьером при начальнике штаба — на случай, если во время сражения перестанут работать телефоны — это означало, что он будет разносить кофе.

Во всех остальных отношениях его оставили в покое. Ему разрешалось участвовать в разговорах, если только он не мешал своим старшим товарищам хвастаться, его приглашали играть в карты, если не хватало партнера, ему рассказывали сплетни, и он имел право одалживать старшим носки и свитера, если у тех таковых не оказывалось. Торби было не привыкать играть роль младшего, для него это не составляло труда.

«Гидра» была патрульным кораблем; разговоры за едой вертелись вокруг «преследования». «Гидра» имела скорость триста гравитационных единиц, она устремлялась в бой, когда Маркетерский Корабль типа «Сизу» стал бы его избегать. Несмотря на большой личный состав и тяжелое вооружение, «Гидра» была главным образом энергостанцией и танкером.

Стол Торби находился неподалеку от стола его опекуна-офицера, артиллериста 2-С Пиби, известного под кличкой «Децибел». Однажды Торби обедал, не прислушиваясь к разговорам: он решал про себя, пойти ли после обеда в библиотеку или посмотреть стереофильм в столовой, — когда услышал свое прозвище:

— Разве это не так, Маркетер?

Торби гордился своим прозвищем. В устах Пиби он его не любил, но Пиби считал себя остроумным — он приветствовал Торби, осведомлялся, как идет бизнес, и делал жесты, будто считает деньги. До сих пор Торби это игнорировал.

— Что не так?

— Ты что, уши заткнул? Ты что-нибудь слышишь, кроме звона денежек? Я им говорил то, что я сказал начальнику штаба: лучший способ убить больше врагов — это охотиться за ними, а не прикидываться маркетером, слишком трусливым для боя и слишком жирным, чтобы бегать.

Торби так и вскипел:

— Кто вам сказал, что маркетеры боятся сражаться?

— Не мели чепухи! Кто слышал, чтобы маркетер уничтожил бандита?

Пиби говорил вполне искренне: победы маркетеров над рейдерами, как правило, не оглашались публично. Но ярость Торби усилилась:

— Да хотя бы я.

Торби имел в виду, что он слыхал, как маркетеры сжигали рейдеры. Но Пиби принял это за хвастовство:

— Ах, ты? Послушайте только, ребята, наш разносчик — герой. Он, сосунок, сам уничтожил бандита. Расскажи-ка нам об этом. Ты что, волосы ему поджег? Или калию бросил ему в пиво?

— Я пользовался, — заявил Торби, — одноступенчатым искателем цели Разведчик-19, конструкция Бетлеема-Антареса, заряженным 20-ю мегатоннами боевого плутония. Я выстрелил, предварительно рассчитав искривленный боевой луч.

Наступило молчание. Наконец, Пиби холодно спросил:

— Где это ты вычитал?

— Так показала магнитная лента после боя. Я был старшим боевым оператором. Второй компьютер вышел из строя, так что я точно знаю, что именно мое попадание сожгло его.

— Ах, так он боевой офицер! Разносчик, не разноси здесь подобную чепуху!

Торби пожал плечами:

— Мне пришлось. Скорее я был офицером, управляющим огнем. Я никогда особенно не разбирался в субординации.

— Скромный какой! Болтовня стоит дешево, Маркетер.

— Вам виднее, Децибел.

Пиби запнулся, услышав свое прозвище; обычно Торби не был так дерзок. Вмешался другой голос, вкрадчивый:

— Конечно, Децибел, болтовня недорого стоит. Ты рассказывал о своих победах. Продолжай.

Это был чиновник из администрации, не имевший высокого чина, но к неудовольствию Пиби, не воспринимавший его болтовню.

Пиби рассердился:

— Хватит чепухи, — рявкнул он. — Маркетер, встретимся в комнате управления боем 800-0 — и посмотрим, что ты знаешь об управлении огнем.

Торби не очень-то хотелось такого испытания: он плохо знал оборудование «Гидры». Но приказ есть приказ, и в назначенное время Пиби с самодовольной ухмылкой экзаменовал его.

Но ухмылялся он недолго. Аппараты «Гидры» не походили на те, что были на «Сизу», но работали по тому же принципу, и старший сержант-кибернетик не мог найти пробелов в знаниях экс-оператора и в его умении стрелять. Он всегда нуждался в талантах; люди, способные управлять баллистическими ракетами в непредсказуемых условиях боя на субсветовой скорости так же редки среди гвардейцев, как и в Народе. Он расспросил Торби о компьютере, с которым тот работал. Потом кивнул:

— Я только в общих чертах представляю себе тандемное дюссельдорфское вооружение, оно устарело. Но, если ты можешь стрелять из этого барахла, сможешь и здесь. — Сержант повернулся к Пиби: — Спасибо, Децибел. Я доложу в штаб. Будь поблизости, Торби.

Пиби удивился:

— Ему есть что делать, сержант.

Сержант Лютер пожал плечами:

— Доложи своему начальству, что Торби нужен мне здесь.

Торби был шокирован, узнав, что великолепные компьютеры «Сизу» называют барахлом. Но вскоре он понял, что имеет в виду Лютер: мощный электронный мозг «Гидры» был гениален. Торби не работал на нем один — но скоро его назначили артиллеристом 3-К (кибернетиком), и это спасло его от остроумия Пиби. Он чувствовал, что становится гвардейцем — очень юным, но полноценным.

«Гидра» следовала со сверхзвуковой скоростью к одному из окраинных миров, Ультима Фуле, где она, возобновив запас горючего, будет патрулировать в поисках беглых преступников. Ответы на запросы об идентификации Торби еще не пришли. Он был доволен своим положением в старой папиной части, ему было приятно сознавать, что папа гордился бы им. Ему недоставало «Сизу», но было проще жить на корабле без женщин; на «Гидре» не было таких строгих правил, как на «Сизу».

Но полковник Брисби не давал Торби забыть, почему он стал военным. Высшие офицеры отдалены от новичка многими преградами; рядовые не могут видеть капитана иначе как на поверке. Но Брисби то и дело посылал за Торби.

Брисби получил из Иноземного Корпуса распоряжение обсудить рапорт полковника Бэзлима с его курьером, который мог иметь свои собственные соображения по этому поводу. И Брисби вызвал Торби.

Сначала Торби предупредили о секретности. Брисби сказал ему, что наказание за разглашение будет самое суровое, какое только может вынести трибунал.

— Но не только в этом дело. Мы должны быть уверены, что вопрос никогда не возникнет. Иначе мы не можем о нем беседовать!

Торби заколебался:

— Как я могу молчать, не зная о чем?

— Я могу тебе приказать, — Брисби, казалось, был раздражен.

— Да, сэр. И я скажу: «Есть, сэр». Но разве это сделает вас уверенным в том, что я не побоюсь военного трибунала?

— Но… Это же смешно! Я хочу побеседовать о работе полковника Бэзлима. Но ты должен держать язык за зубами, понял? Если нет, я тебя в порошок сотру. Какой-то юный бездельник смеет играть словами, когда речь идет о работе Старика!

Торби, кажется, понял:

— Почему вы не сказали сразу, капитан? Я не стал бы болтать ни о чем, что касается папы — что вы, это первое, чему он меня научил.

— О, — Брисби улыбнулся. — Мне следовало знать. О'кей.

— Полагаю, — сказал Торби глубокомысленно, — что можно говорить об этом с вами.

Брисби удивился:

— До меня и не дошло, что это палка о двух концах. Ну что ж. Могу показать тебе приказ из его корпуса, где мне приказывают обсудить его донесение с тобой. Это тебя убедит?

Брисби был вынужден показать документ с грифом «Совершенно секретно» рядовому, действуя, чтобы убедить вышеозначенного рядового, что его высший начальник уполномочен поговорить с ним. Тогда все это казалось разумным, только несколько позже полковник удивился абсурдности ситуации.

Торби прочел расшифрованную депешу и кивнул:

— Все, что вы хотите, капитан. Уверен, что папа согласился бы.

— О'кей. Ты знаешь, что он делал?

— Ну… и да, и нет. Кое-что я видел. Я знаю, чем он интересовался и что хотел, чтобы я видел и запоминал. Я выполнял его поручения, и они всегда были секретными. Но я никогда не знал зачем. — Торби нахмурился. — Говорили, что он был шпионом.

— Лучше звучит — разведчиком.

Торби пожал плечами:

— Если бы он шпионил, он бы так и говорил. Папа никогда не путал слова.

— Да, он никогда не путал слова, — согласился Брисби, содрогаясь при воспоминании о полученной когда-то головомойке. — Дай мне объяснить. Мм-м… Знаешь ты что-нибудь из истории Терры?

— Не особенно много.

— Это история человечества в миниатюре. Задолго до космических путешествий, когда мы даже еще не заполнили всю Терру, существовали границы. Каждый раз, когда открывали новую территорию, наблюдалось три явления: маркетеры, которые устремлялись туда попытать счастья; разбойники и воры, которые ищут легкую добычу — и торговля рабами. Так же и теперь, когда мы прорываемся в космос вместо океанов и прерий. Пограничные маркетеры — маркетеры-авантюристы, рискующие ради наживы. Воры — лесные банды, морские пираты или рейдеры в космосе — возникают на любой территории, не защищенной полицией. И то, и другое временно. Но рабство — другое дело. Это самый скверный людской обычай, и от него труднее избавиться. Рабство возникает на каждой новой планете, и его трудно уничтожить. Когда цивилизация заболевает, рабство укореняется в экономической системе, в законах, в человеческих привычках и отношениях. Вы его отменяете, оно уходит в подполье — и там прячется, готовое снова воспрянуть в умах людей, которые считают своим естественным правом владеть другими народами. Их невозможно переубедить, их можно убить, но изменить их образ мыслей нельзя. — Брисби вздохнул. — Бэзлим, Гвардия — это полиция и почта; у нас не было большой войны уже два столетия. То, что мы делаем — это тяжелая работа по поддержанию порядка на границе, на глобусе окружностью в три тысячи световых лет — никто не представляет, как он велик, человеческий разум не может этого постигнуть.

И человечество не может обеспечить его полицией. С каждым годом он становится все больше. Наземной полиции еще удается затыкать дыры. Но получается так: чем больше мы стараемся, тем больше остается. Для большинства из нас это работа, честная работа, но ее нельзя закончить.

А для полковника Ричарда Бэзлима это была страсть. Он ненавидел рабство, мысль о нем могла вызвать у него боль в желудке, — это я видел. Он потерял ногу и глаз — наверно, ты это знаешь, — освобождая людей с рабовладельческого корабля. Большинству офицеров этого бы хватило: уходи в отставку и отправляйся домой. Но не старому Плюнь-И-Разотри! Несколько лет он преподавал, потом поступил в корпус, который смог принять его, такого искалеченного, и представил план.

Девять Миров — опора работорговли. Саргон был колонизирован много лет назад, и они никогда не признавали Гегемонию после того, как отделились. Девять Миров не признают прав человека и не желают признавать. Поэтому мы не можем бывать там, и они не могут посещать наши миры.

Полковник Бэзлим решил, что наши рейды малоэффективны, так как мы не знаем, каково расписание движения кораблей в Саргонии. Он рассудил, что рабомаркетеры должны иметь корабли, базы, рынки, что это не столько порок, сколько бизнес, И он решил отправиться туда и изучать условия. Это было абсурдно — один человек против девятипланетной империи, но Иноземный Корпус привык иметь дело с абсурдом. Но даже они не сделали бы его своим агентом, если бы у него не было плана, как посылать свои донесения. Агент не может ездить и не может пользоваться почтой — между ними и нами почты нет — и он, конечно, не мог установить n-пространственный коммуникатор; это было бы так же подозрительно, как духовой оркестр. Но у Бэзлима была идея. Единственные люди, которые посещали и Девять Миров, и нашу систему — свободные маркетеры. Но они боятся политики, как огня, это тебе известно лучше, чем мне, и они предпочитают сделать большой крюк, чем нарушить местные обычаи. Однако у полковника Бэзлима были с ними особые отношения. Полагаю, ты знаешь, что те, кого он освободил, были свободные маркетеры. Он заявил Корпусу «Икс», что будет пересылать донесения через своих друзей. И ему разрешили попробовать. Вероятно, никто не знал, что он намеревался внедриться как нищий — сомневаюсь, что это входило в его планы; но он всегда блестяще импровизировал. Он внедрился и годами наблюдал и посылал донесения.

Такова предыстория, а теперь я намерен выжать из тебя все факты. Ты можешь нам рассказать о его методах — в рапорте, который я передал, не было ни слова о методах. Другой агент мог бы это использовать.

Торби сказал задумчиво:

— Я расскажу все, что могу. Я не так много знаю.

— Но больше, чем тебе кажется. Ты позволишь психологу опять усыпить тебя и посмотреть, сможем ли мы работать с твоими воспоминаниями?

— Все годится, если это поможет папиной работе.

— Поможет. И другое… — Брисби прошелся по каюте, взял листок с силуэтом корабля: — Что это за корабль?

— Саргонийский крейсер, — глаза Торби расширились.

— А это? — Брисби взял другой рисунок.

— Ой, этот похож на рабомаркетера, который заходит в Джаббал дважды в год.

— Ничего подобного, — свирепо сказал Брисби. — Это изображения из моего каталога — корабли, построенные нашим крупнейшим заводом. Если ты видел их в Джаббале, то это или копии или их купили у нас.

Торби немного подумал:

— Они там строят корабли.

— Так мне говорили. Но полковник Бэзлим сообщал в донесениях номера серий — не могу понять, как он их узнавал, может быть, ты можешь объяснить. Он заявляет, что работорговля получает помощь из наших миров! — сказал Брисби с отвращением.

Торби регулярно бывал в капитанской каюте; иногда он встречался с Брисби, а иногда под гипнозом отвечал доктору Кришнамурти. Брисби всегда помнил об установлении личности Торби и велел ему не терять надежды: обычно такие поиски занимают много времени. С течением времени Торби стал относиться к поискам иначе, он уже не рассматривал это как что-то невозможное, а считал, что это нечто такое, что может вскоре сбыться; он начал думать о своей семье, удивляясь, кто же он такой? — кажется, неплохо будет знать это, как все нормальные люди.

Брисби успокаивал себя; ему было приказано освободить Торби от работы, требующей напряжения нервной системы, в тот день, когда корабль взлетел с Гекаты, тогда он надеялся, что Торби быстро идентифицируют. Он держал приказ про себя, твердо придерживаясь убеждения, что полковник Бэзлим никогда не ошибался и что обстоятельства прояснятся.

Торби перевели в компьютерное боевое управление. Брисби забеспокоился, когда приказ попал к нему на стол — это касалось безопасности корабля, и гостей сюда не допускали, — потом он сказал себе, что без специального обучения человек не может понять ничего, что может действительно повлиять на безопасность, и что он уже использовал мальчишку на гораздо более тонкой работе. Брисби чувствовал, что начинает узнавать важные вещи — например, что старик не просто прятался за личиной одноногого нищего, чтобы скрыть свою деятельность, но что он на самом деле был нищим; они с мальчиком жили только на милостыню. Брисби восхищался таким высоким артистизмом — именно таким должен быть совершенный разведчик.

Но Старик всегда достигал совершенства во всем.

Так что Брисби допустил Торби в компьютерную. Он намеренно не отмечал успехи Торби, чтобы сведения о перемене статуса не дошли до Управления Штатов. Он с нетерпением ждал сообщения о том, кто же такой Торби.

Его заместитель был при нем, когда пришла депеша. Она была закодирована, но Брисби узнал серийный номер Торби, он много раз писал его в донесениях в Корпус «Икс».

— Смотрите, Стэнк! Здесь говорится, кто наш найденыш. Возьмите аппарат, сейф открыт.

Через десять минут текст был расшифрован. Он гласил:

«НУЛЕВОЙ РЕЗУЛЬТАТ ПОЛНЫЕ ПОИСКИ ИДЕНТИФИКАЦИИ ТОРБИ ГДСМН-3, БЭЗЛИМА ПЕРЕДАЙТЕ ЛЮБУЮ ПЕРЕДАЮЩУЮ СТАНЦИЮ ВЕРНУТЬ ГЕКАТУ МЕСТО НАХОЖДЕНИЯ ПОИСКОВ».

— Стэнк, экая досада!

— Чувствую, будто подвел Старика. Он-то был уверен, что мальчишка — гражданин.

— Не сомневаюсь, что существуют миллионы граждан, которые будут зря убивать время, доказывая, кто они такие. Полковник Бэзлим мог быть и прав — и все же, это нельзя доказать.

— Не хочу его подводить. Чувствую себя ответственным.

— Вы не виноваты.

— Вы никогда не служили у полковника Бэзлима. Ему легко было доставить удовольствие… все, что ему было нужно — это стопроцентное совершенство. А здесь не так.

— Хватит бранить себя. Вы должны принять то, что есть.

— Нужно с этим разделаться, Эдди! Я хочу видеть артиллериста Торби.

Торби заметил, что Капитан выглядит угрюмым — но такое бывало частенько.

— Артиллерист третьего класса Торби прибыл, сэр.

— Торби…

— Да, сэр? — Торби был поражен. Капитан иногда называл его по имени, когда он был под гипнозом, потому что так он лучше отвечал на вопросы, но это был не тот случай.

— Пришел рапорт о твоей идентификации.

— Ух ты! — на мгновение Торби забыл, что он военный. Его душила радость, сейчас он узнает, кто он такой!

— Тебя не могут идентифицировать, — Брисби выждал, потом резко спросил: — Ты понял?

Торби проглотил комок:

— Да, сэр. Они не знают, кто я. Я… никто.

— Чушь. Ты же остаешься самим собой.

— Да, сэр. Это все, сэр? Я могу идти?

— Минутку. Я должен переправить тебя обратно на Гекату. — Он поспешно добавил, видя беспокойство Торби: — Не волнуйся. Я думаю, они согласятся, чтобы ты дослужил, если захочешь. В любом случае, тебе ничего не грозит: ты не совершил ничего дурного.

— Да, сэр, — глухо повторил Торби.

Никто и ничто… мелькнуло старое полузабытое воспоминание… он стоит на помосте и слышит, как аукционер объявляет его номер, видит устремленные на него холодные взгляды. Но он собрался и остаток дня был спокоен. И только когда в спальне погас свет, он вцепился зубами в подушку и глухо застонал:

— Папа! Ой, папа!

Ноги Торби были не видны под формой, но в душевой татуировку на левом бедре было не скрыть. И Торби без смущения объяснял, что она означает. Реакция колебалась от любопытства, хотя и недоверчивого, до удивленного ужаса, что вот человек, который через это прошел, — рядом: его захватили в плен, продали, он был рабом и чудом снова свободен. Большинство гражданских не понимает, что рабство еще существует. Гвардейцам это лучше известно.

Никто не издевался над ним.

Но на другой день после получения рапорта об идентификации Торби встретил в душе «Децибела» Пиби. Торби молчал: они не разговаривали с тех пор, как Торби повысили и он уже не служил под началом Пиби, хотя они все еще сидели за одним столом. Но на этот раз заговорил Пиби:

— Эй, Маркетер!

— Привет, — Торби начал мыться.

— Что это у тебя на ноге? Грязь?

— Где?

— Да на бедре. Стой смирно. Дай разглядеть.

— Руки не распускай!

— Ишь, какой чувствительный. Повернись к свету. Что это?

— Клеймо раба, — коротко объяснил Торби.

— Не шутишь? Значит, ты раб?

— Когда-то был.

— На тебя надевали цепи? Заставляли целовать ноги твоему хозяину?

— Ну что за глупости!

— Посмотри-ка, кто это разговаривает! Знаешь что, Торби, мальчик? Я об этом клейме слыхал — и думаю, ты сам нарисовал его. Чтоб можно было поболтать. Как о том, что ты будто бы уничтожил космического пирата.

Торби выключил душ и вышел.

За обедом Торби накладывал себе из миски картофельное пюре. Он слышал, как Пиби что-то сказал, но уже привык не придавать значения шумам, издаваемым «Децибелом».

— Эй, раб! Передай миску! Ты слышишь, я к тебе обращаюсь! Прочисти-ка уши! — повторил Пиби.

Торби выполнил просьбу Пиби, швырнув миску с картошкой прямо ему в физиономию.

Обвинение против Торби формулировалось. «Оскорбление высшего по чину офицера на корабле, приведенном в космосе в состояние боевой готовности». Пиби выступал как приносящий жалобу свидетель.

Полковник Брисби пристально на него смотрел поверх пульта, сжав челюсти. Он выслушал жалобу Пиби:

— Я попросил его передать картошку… а он швырнул мне миску прямо в лицо.

— Это все?

— Ну сэр, возможно, я не сказал «пожалуйста» Но нет причин…

— Не делайте заключений. Была драка?

— Нет, сэр. Нас растащили.

— Очень хорошо. Торби, что вы можете сказать?

— Ничего, сэр.

— Так и было?

— Да, сэр.

Брисби на секунду задумался, челюсть у него подергивалась. Он сердился — этого чувства он не позволял себе возле пульта. Он был разочарован. И тем не менее, похоже, что это не все. Вместо того чтобы произнести приговор, он сказал:

— Отойдите в сторону. Полковник Стэнк!

— Есть, сэр.

— Там были и другие люди. Я хочу услышать и их.

— Я их вызвал, они здесь, сэр.

— Очень хорошо.

Торби был приговорен к трем дням на хлебе и воде, частное определение: исполнение приговора приостановить, дать тридцать дней испытательного срока, понизить в должности.

«Децибел»-Пиби обвинялся (суд ждал, пока Брисби показывал, как могла лететь в него книга): в подстрекательстве к бунту, выразившемся в употреблении унижающих выражений, касающихся расы, религии, места рождения или условий, имеющих место до начала службы на корабле другого гвардейца. Приговор — три дня на хлебе и воде, исполнение приговора откладывается, понижение в чине, девяносто дней испытательного срока.

Полковник и подполковник вернулись в кабинет Брисби. Брисби выглядел мрачным; разбирательство его расстроило. Стэнк сказал:

— Скверно, что вам пришлось наказать этого мальчишку Торби. По-моему, он прав.

— Конечно. Но «подстрекательство к бунту» не оправдание бунта. Ничто не может его оправдать.

— Конечно, вы были вынуждены. Но мне не нравится этот Пиби. Я собираюсь тщательно изучить его послужной список.

— Сделайте это. Но, черт возьми, Стэнк, у меня такое чувство, будто я сам затеял эту драку.

— Как?

— Два дня назад я сказал Торби, что мы не смогли его идентифицировать. Он вышел от меня в состоянии шока. Мне следовало послушать психолога. У парня есть шрамы, из-за которых он не может отвечать за свои поступки в определенных условиях. Я рад, что это было картофельное пюре, а не нож.

— Ну, босс, картофельное пюре едва ли можно назвать смертельным оружием!

— Вы не присутствовали, когда он услышал эту новость. То, что он никогда не узнает, кто он такой, было для него ударом.

Пухлая физиономия Стэнка застыла в раздумье.

— Босс! Сколько было мальчику, когда его взяли в плен?

— А? Криш считает, что около четырех.

— Капитан, в пограничных районах, где вы родились, когда у вас брали отпечатки пальцев, определяли группу крови, фотографировали сетчатку, и прочее?

— Ну, когда я пошел в школу.

— У меня тоже. Уверен, что так же и в других местах.

Брисби замигал:

— Ах вот почему нет сведений о нем?

— Возможно. Но на окраинах идентифицируют ребенка сразу же, до передачи его родителям.

— У нас тоже. Но…

— Конечно, конечно. Это общая практика Но как?

Брисби задумался, потом стукнул кулаком по столу:

— Отпечатки ног. А мы их не послали. — Он щелчком включил микрофон: — Эдди! Срочно пришли сюда Торби!

Торби мрачно снимал сапоги, которые ему одолжили на короткое время. Срочный вызов напугал его, и он поспешил к полковнику. Брисби уставился на него:

— Торби, снимай ботинки!

— Сэр?

— Снимай ботинки!

На запрос Брисби с приложением отпечатков ступней ног ответ был получен через сорок восемь часов. Он дошел до «Гидры», когда она приближалась к Ультима-Фуле. Полковник Брисби расшифровал его, когда корабль благополучно сел. Он гласил:

«ГВАРДЕЕЦ ТОРБИ БЭЗЛИМ ОТОЖДЕСТВЛЕН С ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ ТОРОМ БРЭДЛИ РАДБЕКОМ БЫСТРЕЙШИЙ ВЫЛЕТ ТЕРРА РАСХОДЫ ОПЛАЧЕНЫ ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛУЧЕНИЕ СРОЧНО».

Брисби смеялся:

— Полковник Бэзлим всегда прав! Живой или мертвый, но он всегда прав!

— Босс!

— Да?

— Прочтите снова. Заметьте, кто он такой!

Брисби перечитал сообщение. Потом сказал тихим голосом:

— Почему такие вещи всегда случаются на «Гидре»? — он прошел через комнату и распахнул дверь: — Эдди!

Торби находился на прекрасной Ультима-Фуле два часа двадцать семь минут; единственный пейзаж, который он видел после путешествия в триста световых лет, было поле между «Гидрой» и почтовым курьером гвардии «Ариэлем». Через три дня он прибыл на Терру. У него кружилась голова.

17

Милая Терра, Мать Миров! Какой поэт, удостоился ли он видеть ее или нет, не пытался выразить тоску человека по своей колыбели… ее прохладные зеленые холмы, покрытые легкими облаками небеса, бурные океаны, ее теплое материнское очарование.

Торби впервые увидел легендарную Землю на экране Почтового Курьера Гвардии «Ариэль». Капитан Н'Ганги, капитан почтового судна, добавил мощности и показал ему заостренные тени египетских пирамид. Торби никогда не слышал о них и смотрел не туда. Но ему понравилось разглядывать планету из космоса, раньше у него никогда не было такой возможности.

На «Ариэле» Торби скучал. Почтовик состоял из амортизаторов и полезной загрузки, в команде три инженера и три астронавигатора — они либо несли вахту, либо спали. Начало было неудачным, капитан Н'Ганги был сердит из-за того, что ему «навязали пассажира» с «Гидры» — почтовые суда не любят задерживаться, они предпочитают лететь напрямик.

Но Торби вел себя хорошо, подавал блюда за завтраком и обедом, а остальное время проводил, роясь в библиотеке (ящик под койкой капитана), когда они приблизились к Солнцу, командир уже почти примирился с ним… но тут поступил приказ приземлиться не на Базе Гвардии, а на посадочной площадке Галактических Предприятий. Но Н'Ганги все-таки с чувством пожал Торби руку, когда вручал ему характеристику и жалованье, выданное казначеем.

Торби не успел спуститься по веревочной лестнице (у почтовых курьеров нет подъемников), как за ним поднялся лифт. Он остановился у самого люка, войти было легко. Его встретил человек в форме космонавта Галактической Службы:

— Мистер Радбек?

— Это я — кажется.

— Пройдите, пожалуйста, сюда, мистер Радбек.

Лифт доставил их в красивый зал на уровне земли. После недель, проведенных в тесной стальной коробке, Торби выглядел не очень чистым и аккуратным и потому немного смущался. Он огляделся.

В зале было человек восемь-девять, двое из них — седые и самоуверенные мужчины, одна — молодая женщина. Одежда каждого стоила годового жалования гвардейца. По отношению к мужчинам Торби этого не понял, но его глаз маркетера отметил дорогой наряд женщины, понадобились немалые деньги, чтобы выглядеть так скромно и вместе с тем вызывающе.

По его мнению, эффект портила высокая, точно башня, прическа, всевозможных оттенков — от зеленоватого до золотого. Его удивил покрой ее платья, он видел красивых леди на Джаббале, где благодаря климату одежда была лишь видимостью, но здесь обнажались по-иному. Торби с беспокойством понял, что ему опять придется привыкать к новым обычаям.

Важного вида мужчина пошел ему навстречу, когда он выходил из лифта:

— Тор! Добро пожаловать домой, мальчик! — Он стиснул руку Торби. — Я Джон Уимсби. Сколько раз я качал тебя маленького на коленях! Называй меня дядя Джек. А это твоя кузина Леда.

Девушка с зелеными волосами опустила руки на плечи Торби и поцеловала его. Он не вернул ей поцелуй, он был слишком взволнован.

Она сказала:

— Как чудесно, что ты дома, Тор.

— А-а, спасибо.

— А теперь поздоровайся с дедушкой и бабушкой, — заявил Уимсби. — Профессор Брэдли… и бабушка Брэдли.

Брэдли был старше, чем Уимсби, подтянутый и прямой, с брюшком и аккуратной бородкой; одет он был, как и Уимсби, в простой пиджак свободного покроя и короткую перелину, но не так богато. У женщины было милое лицо и внимательные голубые глаза; одета она была не так экстравагантно, как Леда, но со вкусом. Она клюнула Торби в щеку и ласково сказала:

— Как будто мой сын вернулся домой.

Пожилой мужчина энергично пожал ему руку:

— Это просто чудо, сынок! Ты так похож на нашего сына — твоего отца! Правда, дорогая?

— О, да!

Ему задавали какие-то пустяковые вопросы, на которые Торби отвечал, как мог. Он был ужасно смущен и сознавал это; он гораздо больше растерялся от знакомства с этими чужими людьми, которые признали его своим кровным родственником, чем когда его усыновили на «Сизу». Эти старики — дедушка и бабушка? Торби не мог этому поверить, хотя скорее всего это была правда.

К его облегчению, мужчина — Уимсби? — первый назвал себя его дядей Джеком, сказал с настойчивой вежливостью:

— Нам пора ехать. Я думаю, мальчик устал. Значит, я заберу его домой. Да?

Чета Брэдли что-то пробормотала в знак согласия; все направились к выходу. Остальные стоявшие в этой комнате мужчины, которых никто не представлял, пошли за ними. В коридоре они ступили на движущуюся полосу, которая двигалась все быстрее и быстрее, пока стены не начали сливаться. Она замедлилась, когда они приблизились к концу — через несколько миль, как показалось Торби, и они сошли с нее.

Это было какое-то общественное место, потолки высокие, а стен было не видно из-за множества народу. Торби узнал особенности транспортной станции. Молчаливые мужчины, бывшие с ними, обступили и загородили их, а они продолжали идти прямо, не обращая внимания на толпу. Несколько человек старалось пробиться поближе, одному из них это удалось. Он сунул Торби микрофон и поспешно спросил:

— Мистер Радбек, каково ваше мнение о… Один из молчаливых схватил его. Мистер Уимсби быстро сказал:

— Потом, потом. Зайдите в мою контору и получите все сведения.

На них направляли объективы, но сверху или издали. Они свернули в коридор, ворота за ними закрылись. Движущаяся лента дороги доставила их к лифту, который поднял их к маленькому закрытому аэропорту. Там их ждал самолет, и еще один, поменьше, оба гладкие и блестящие. Уимсби остановился:

— Вы в порядке? — спросил он у миссис Брэдли.

— О, конечно, — ответил профессор Брэдли.

— Вы хорошо долетели?

— Превосходно. Славный полет — и, уверен, обратный будет не хуже.

— Тогда мы прощаемся. Я вам позвоню — когда он немного адаптируется. Договорились?

— О, конечно. Будем ждать.

Бабушка клюнула Торби в щеку, дедушка похлопал по плечу. Затем он с Уимсби и Ледой поднялся в большую машину. Летчик отдал честь мистеру Уимсби, потом Торби — тот умудрился успеть ответить.

В проходе мистер Уимсби остановился:

— Почему бы вам, ребятки, не сесть вперед, чтобы наслаждаться полетом? Мне тут должны позвонить.

— Конечно, папа!

— Ты меня извинишь, Тор? Бизнес не стоит на месте — шахты дядюшки Джека…

— Конечно… дядя Джек!

Леда повела его вперед, и они уселись в прозрачной кабине. Самолет сразу взлетел — и они оказались на высоте нескольких тысяч футов. Машина кружила над пустыней, потом повернула на север, к горам.

— Удобно? — спросила Леда.

— Вполне. Только я такой грязный…

— На корме есть душ. Но скоро мы будем дома — почему бы не понаслаждаться путешествием?

— Ладно.

Торби не хотел пропустить ничего из пейзажей легендарной Терры. Он решил, что она похожа на Гекату, — нет, больше на Вуламурру, только там гораздо меньше городов. Горы… Он снова посмотрел вниз:

— Что это такое, белое? Квасцы?

— Как, это же снег! — Леда тоже поглядела вниз. — Это Сангре де Кристо.

— Снег, — повторил Торби. — Это замороженная вода.

— Ты что, никогда не видел снега?

— Я о нем слышал. Он не такой, как я ожидал.

— Это действительно замороженная вода, и все же не совсем так; он более пушистый. — Она вспомнила папочкины наставления: она не должна показывать удивление. — Знаешь, — предложила она, — я научу тебя кататься на лыжах.

Много миль и несколько минут ушли на объяснения, что такое лыжи и почему люди на них катаются. Торби принял это к сведению: возможно, он этим займется, а может быть, и нет. Леда сказала: все, что может случиться — «это сломаешь ногу». И это забава? Кроме того, она не объяснила, насколько это холодно. В представлении Торби холод связывался с голодом, битьем и страхом.

— Может, я и смогу научиться, — сказал он с сомнением, — но вряд ли.

— Ой, конечно, сможешь! — Она переменила тему. — Прости мое любопытство, Тор, но ты говоришь с легким акцентом.

— Я не знал, что у меня есть акцент.

— Я не хотела тебя обидеть.

— Ты и не обидела. Я, наверное, приобрел его в Джаббале. Там я жил дольше всего.

— Джаббал? Дай припомнить… Это…

— Столица Девяти Миров.

— Ах, да! Одна из наших колоний, так?

Интересно, решил Торби, что бы сказали об этом в Саргоне?

— Ну, не совсем. Это теперь суверенная империя — они считают, что так было всегда. Они не любят признавать, что подчиняются Терре.

— Какая странная точка зрения.

Подошел стюард с напитками и деликатесами. Тор взял бокал сока со льдом и тихонько прихлебывал. Леда продолжала:

— Что же ты там делал, Тор? Ходил в школу?

Торби вспомнил терпение, с которым папа обучал его, понял, что она имеет в виду совсем другое:

— Я нищенствовал.

— Как?

— Был нищим.

— Извини?…

— Нищий по лицензии. Человек, который собирает подаяние.

— Я так и поняла, — сказала она. — Я знаю, что такое нищий. Я читала в книгах. Но — извини, Тор. Я всего лишь домашняя девочка, я испугалась.

Она не была «домашней девочкой». Она была искушенной женщиной, в духе своего окружения. После смерти матери она стала хозяйкой в доме отца и уверенно держалась с людьми с разных планет, с величайшим искусством поддерживала светскую беседу на трех языках на больших званых обедах. Леда умела ездить верхом, танцевать, петь, плавать, кататься на лыжах, вести дом, иногда проверять счета, при необходимости читать и писать и подбирать подходящие ответы. Она была умная, милая женщина с хорошими задатками, женщина высшего круга — умная, трезвая и ловкая.

Но этот странный новообретенный кузен был для нее загадкой. Она неуверенно спросила:

— Извини мое невежество, но на Земле у нас ничего подобного нет. Я не могу себе этого представить. Это было ужасно неприятно?

Торби мысленно перенесся в прошлое: он сидел на большой Площади в позе лотоса, рядом развалился папа, они разговаривали…

— Это было счастливейшее время в моей жизни, — ответил он просто.

— О! — Это было все, что она смогла произнести. Но папочка оставил их вдвоем для того, чтобы она работала. Лучше всего расспрашивать мужчину о нем самом.

— С чего же начинают, Тор? Я бы не знала, как начать.

— Меня научили. Понимаешь, я был выставлен на продажу, и… — ему хотелось объяснить про папу, но он решил подождать с этим, — меня купил старый нищий.

— «Купил» тебя?

— Я был рабом.

Леда почувствовала себя так, будто она ступила в воду, и ее сразу накрыло с головой. Сказал бы он «каннибал», «вампир» или «маг», она бы не была шокирована больше. Она оправилась, глубоко вздохнула.

— Тор, если я была груба, извини. Нас всех интересует, как ты жил — господи! Больше пятнадцати лет! — с тех пор, как ты пропал. Но если не хочешь отвечать, так и скажи. Ты был такой славный маленький мальчуган, и я тебя любила — пожалуйста, не одергивай меня, если я задаю глупые вопросы.

— Ты мне не веришь?

— Как я могу? Рабов не существует уже целые столетия.

Торби пожалел, что он вынужден был оставить «Гидру». В гвардии он усвоил, что работорговля — это нечто, о чем многие фраки внутренних миров и не слыхивали.

— Ты меня знала, когда я был маленьким?

— О, конечно!

— Почему же я тебя не помню? Я не могу вспомнить ничего, что было со мной раньше — не могу вспомнить Терру.

Она улыбнулась:

— Я на три года старше тебя. Когда я тебя в последний раз видела, мне было шесть, а тебе всего три, потому ты и не помнишь.

— О, — Торби решил, что это удобный случай узнать свой возраст. — Сколько же тебе сейчас?

Она лукаво улыбнулась:

— Теперь мне столько же, сколько тебе, и так останется, пока я не выйду замуж. Ничего, Торби, когда ты спросишьчто-то не то, я не обижусь. На Терре не спрашивают возраст леди, соглашаются, что она моложе, чем на самом деле.

— Ах, так? — Торби подумал, что это странный обычай. В Народе любая женщина претендовала на более почтенный возраст ради статуса.

— Так, например, твоя мама была очень красивая леди, но я никогда не знала ее возраста. Может быть, ей было двадцать пять, когда я ее знала, может быть, сорок.

— Ты знала моих родителей?

— Ну да! Дядя Крейтон был такой милый, громогласный. Он давал мне пригоршни долларов, чтобы я сама покупала конфеты и воздушные шарики. — Она нахмурилась. — Но я не могу припомнить его лицо. Разве это не глупо? Неважно, Тор, говори мне все, что хочешь, я буду рада услышать еще что-нибудь, если ты не возражаешь.

— Ничуть, — сказал Торби, — но я не помню, как меня захватили в плен. Насколько я помню, родителей у меня никогда не было: я был рабом, сменил несколько мест и хозяев — пока не прибыл на Джаббалпору. Потом меня снова продали, и это было самое счастливое событие, какое со мной случалось.

Ее улыбка погасла. Она сказала тихо:

— Ты по правде? Или…

Торби испытал мучительную досаду вернувшегося путника.

— Если ты думаешь, что рабства больше нет… Что ж, Галактика большая. Закатать штанину и показать тебе?

— Что показать, Тор?

— Мое клеймо. Татуировку делают, чтобы считать продажу действительной. — Он закатал левую штанину. — Видишь? Дата — это мое освобождение, на саргонийском, вроде санскрита, думаю, что ты не сумеешь ее прочесть.

Она смотрела круглыми глазами:

— Это ужасно! Это просто ужасно!

Он прикрыл клеймо.

— Зависит от хозяина. Но хорошего мало.

— Но почему никто ничего не делает?

— Это не так просто, — он пожал плечами.

— Но… — Она осеклась, вошел ее отец.

— Ну как, дети? Хороший полет, Тор?

— Да, сэр. Пейзажи удивительны.

— Скалистые Горы — это не Гималаи. Но наши Тетоны удивительны… вон они. Скоро будем дома. — Он показал: — Видишь? Это Радбек.

— Этот город называется Радбек?

— Когда-то тут была деревня, ее называли Дыра Джонсона или что-то в этом роде. Но я говорю не о Радбек-Сити. Я имею в виду дом, твой дом — «Радбек». Видишь башню над озером, а позади Большой Тетон? Самое величественное сооружение в мире. Ты Радбек из Радбека в Радбеке… «Радбек в кубе» — твой отец называл это так. Он приобрел это имя, женившись, но не унаследовал его. Мне оно нравится, в нем слышится грохот грома, и хорошо, что Радбек вернулся на свое место.

Торби нежился в ванне. Он испробовал все — от тонкой струи душа в глубине горячей ванны, причем стенки и дно массировали его тысячью пальцев, до погружений в тепловатую воду, которая становилась прохладнее, пока он в ней лежал.

У него никогда не было слуг. Он заметил, что в Радбеке около дюжины людей — не слишком много на такой огромный дом, но он уже понял, что большинство их было слугами. Это не произвело на него особенно сильного впечатления, он знал, какое множество рабов толпилось в больших поместьях Джаббала; он не знал, что живые слуги на Терре были показателем благополучия, еще более, чем на Джаббале паланкины. Он просто убедился, что лакеи заставляли его нервничать, а теперь у него было их целых три. Торби не хотел допустить, чтобы кто-то купал его, он не желал, чтобы его брили, потому что предоставленная в его распоряжение бритва была классически прямая, а его собственная не могла работать при напряжении Радбека. Он принял только советы относительно непривычной одежды.

Одежда, которая была в его гардеробе, не совсем ему подходила, старший камердинер что-то подкалывал и прилаживал, бормоча извинения. Он одел Торби, застегнул ему кружевные манжеты, когда появился лакей.

— Мистер Уимсби приветствует Радбека и просит его пожаловать в большой зал.

Идя за ним, Торби запоминал дорогу.

Дядя Джек ждал его, облаченный в черное и алое, а Леда оделась… Торби растерялся: цвета менялись, и некоторые на время совсем исчезали. Но выглядела она отлично. Волосы ее переливались радугой. Он заметил среди ее драгоценностей безделушку с Финстера, и удивился — не привезли ли ее на «Сизу» — а что, вполне возможно, что он сам ее заприходовал.

Дядя Джек весело сказал:

— А, вот и ты, мой мальчик! Освежился? Мы тебя не утомим, просто семейный обед.

На обеде присутствовало двенадцать человек, и начался он с приема в большом зале: слуги разносили напитки и закуски, неслышно ступая, играла музыка, его знакомили с гостями.

— Радбек из Радбека — леди Уилис, твоя тетя Дженнифер, мальчик, приехала из Новой Зеландии познакомиться с тобой.

— Радбек из Радбека, судья Брудер и миссис Брудер, судья — главный советник.

И так далее. Торби запоминал имена и лица, думая о том, что это похоже на Семью, только здесь родственный статус не соответствовал положению в обществе; его статус оказался пугающе высок. Он не знал, какой именно кузиной из восьмидесяти возможных приходится ему Леда, он предположил, что, скорее всего, она ему троюродная, так как дядя Джек не носил фамилию Радбек, и он стал думать о ней как о табу, — она не догадывалась об этом, иначе это расстроило бы ее.

Он начал понимать, что является членом богатого клана. Но никто не упоминал его статуса, не мог он узнать и статуса остальных. Две молодые женщины присели перед ним в реверансе. О первой он подумал, что она споткнулась, и пытался ей помочь. Но когда вторая сделала то же самое, он ответил тем, что сложил ладони.

Пожилые женщины, кажется, ждали от него почтительного отношения. Он не мог определить место судьи Брудера. Его не представили как родственника — но обед был семейный. Он окинул Торби оценивающим взглядом и пролаял:

— Рад, что вы вернулись, молодой человек! В Радбеке должен быть Радбек. Ваши каникулы причинили затруднения — ведь так, Джек?

— Да, и немалые, — согласился дядя Джек, — но мы выкручиваемся. Не спешите. Дайте мальчику прийти в себя.

— Конечно, конечно. Палец в плотине.

Торби не знал, что такое плотина, но тут подошла Леда и положила руку ему на локоть. Она увлекла его в банкетный зал, остальные последовали за ними. Торби сидел за одним концом длинного стола, а дядя Джек за другим, справа от Торби села тетя Дженнифер, а слева — Леда. Тетя Дженнифер начала расспрашивать его. Он упомянул, что только что вышел из гвардии, а она никак не могла понять, что он не был офицером, он так и не смог этого объяснить; о пребывании на Джаббале он вообще не говорил — Леда заставила его остерегаться этой темы. Это было неважно, он спрашивал о Новой Зеландии и получил взамен лекцию в духе путеводителя. Потом Леда отвернулась от судьи Брудера и заговорила с Торби, а тетя Дженнифер занялась соседом справа.

Столовые приборы оказались немного странными, особенно щипчики для котлет и вертелы. Но ложки были ложками, а вилки вилками и, наблюдая за Ледой, он вполне справлялся. Блюда подавались церемонно, но он видел, как обслуживают Бабушку; манеры за столом не составляли большого труда для человека, привычного к ехидным замечаниям Фрица.

Он не оступился до самого конца. Главный дворецкий подал ему огромный сосуд с какой-то жидкостью и ждал. Леда шепнула:

— Попробуй, кивни и поставь.

Он так и сделал, и дворецкий удалился. Она шепнула:

— Не пей, это разольют по бутылкам. Кстати, я предупредила папочку, чтобы не говорили тостов.

Наконец, обед закончился. Снова его выручила Леда:

— Встань.

Он встал, и остальные последовали за ним.

«Семейный обед» был только началом. Дядя Джек присутствовал только на обедах, и то не всегда. Он извинялся, говоря:

— Кто-то же должен поддерживать огонь в очаге. Бизнес не ждет.

Как маркетер, Торби понимал, что бизнес есть бизнес, но он все ждал длинного разговора с дядей Джеком, вместо этой слишком бурной светской жизни. Леда во многом помогала ему, но о делах никогда не говорила.

— Папочка ужасно занят. Всякие компании, и прочее. Для меня это слишком сложно. Поспешим: все уже ждут.

Их всегда ждали. Танцы, катанье на лыжах — Торби полюбил ощущение полета, но считал лыжи рискованным развлечением, особенно когда съезжаешь с горы, едва не врезаясь в дерево; карточные игры, обеды с молодыми людьми, где он сидел на одном конце стола, а Леда — на другом, еще танцы, полеты в Йеллоустоун, чтобы покормить медведей, ночные ужины, балы в саду. Хотя поместье Радбек лежало в долине Тетонских гор и кругом сверкал снег, в доме находился огромный тропический сад под таким прозрачным куполом, что Торби и не замечал его, пока Леда не сказала ему об этом. Друзья Леды забавляли Торби, и он постепенно приноровился к их болтовне. Молодые люди называли его «Тор», а не Радбек; Леду они называли «Неженка». Они обращались с ним с фамильярным уважением и интересовались тем, что он служил в гвардии и посетил множество миров, но не особенно приставали с вопросами. А Торби больше помалкивал, помня полученный урок.

Но скоро он начал уставать от развлечений. Слет — это прекрасно, но человеку надо работать.

Все вышло само собой. Человек девять каталось на лыжах, а Торби был один на учебном склоне. Сверху съехал человек и затормозил в снегу. Народ в поместье приезжал и уезжал днем и ночью; нового гостя звали Джоэл де ла Круа.

— Эй, Тор!

— Привет, Джоэл.

— Хочу с тобой поговорить. У меня есть идея, которую надо обсудить с тобой, когда ты вступишь во владение. Мы можем увидеться так, чтобы не перебивали сорок секретарей?

— Когда я вступлю во владение?

— Или позже, как тебе удобно. Хочу поговорить с боссом, в конце концов, ведь наследник ты. Не хочу это обсуждать с Уимсби… даже если он меня примет. — Джоэл выглядел озабоченным. — А мне нужно всего десять минут. Скажем, пять, если тебя это не заинтересует. «Слово Радбека»? А?

Торби попытался все это перевести. Вступать во владение? Наследник? Он осторожно ответил:

— Не хочу сейчас давать никаких обещаний, Джоэл.

Де ла Круа пожал плечами: — О'кей. Но подумай. Могу доказать, что это прибыльно.

— Подумаю, — согласился Торби. Он начал высматривать Леду. Застал ее одну и пересказал слова Джоэла.

Она слегка нахмурилась.

— Вероятно, это не повредит, раз ты ничего не обещаешь. Джоэл блестящий инженер. Но лучше спроси папочку.

— Я не об этом. Что он имел в виду — «вступишь во владение»?

— Ну так ты же, я думаю, вступишь.

— Вступлю когда и куда?

— Во все. Ты же, в конце концов, Радбек из Радбека.

— Что ты имеешь в виду — «во все»?

— Господи, — она указала рукой на гору, озеро, на Радбек-Сити, видневшийся за ними. — Во все это. Радбек. Масса всего. Все это лично твое, как овцеводческая станция в Австралии и дом на Майорке. И дела. Радбек Ассошиэйтс — это много предприятий, здесь и на других планетах. Я не знаю всего. Но они твои или, может быть, «наши», потому что тут участвует вся семья. Но ты Радбек из Радбека. Как сказал Джоэл, наследник.

Торби смотрел на нее и чувствовал, как у него пересыхают губы. Он облизал их и спросил:

— Почему же мне не сказали?

Она, кажется, расстроилась:

— Тор, милый! Всему свое время. Папочка не хотел тебя беспокоить.

— Что ж, — сказал он, — теперь я обеспокоен. Мне бы лучше поговорить с дядей Джеком.

Джон Уимсби присутствовал на обеде, но было слишком много гостей. Когда они ушли, Уимсби поманил Торби в сторону.

— Леда мне сказала, что ты сердишься.

— Не совсем. Я хочу кое-что узнать.

— Узнаешь — я все ждал, когда ты устанешь от своих каникул. Пойдем ко мне в кабинет.

Они пошли в кабинет, Уимсби отослал дежурного секретаря и спросил:

— Ну, что ты хочешь знать?

— Хочу знать, — медленно выговорил Торби, — что это значит — быть «Радбеком из Радбека»?

Уимсби развел руками:

— Все… и ничего. Номинально ты во главе дела, поскольку твой отец умер — если это так.

— Есть сомнения?

— Думаю, что нет. Но ведь ты вернулся?

— Предположим, он умер, кто тогда я? Леда считает, что я владею почти всем. Что она имеет в виду?

Уимсби улыбнулся:

— Ты же знаешь девушек. Они неспособны заниматься бизнесом. Акциями нашего предприятия владеют многие из служащих. Но, если твои родители умерли, ты можешь стать во главе Радбек Ассошиэйтс, что, в свою очередь, означает участие в других делах. Не могу объяснить тебе подробнее. Надо иметь целый штат, чтобы это сделать — я практический человек. И слишком занят делом, чтобы волноваться, кто что имеет. Но ты мне напомнил… тебе просто не представлялось случая потратить много денег, но если ты захочешь, — Уимсби открыл ящик стола, достал какой-то блокнот. — Чековая книжка. Скажи, если понадобится еще.

Торби перелистал книжку. Земной курс не интересовал его: сто долларов за кредит — ну это можно представить себе как пять буханок хлеба, трюк, которому научил его суперкарго, — тысяча кредитов — суперкредит, тысяча суперкредитов — мегакредит. Так просто, что люди Народа для расчетов переводили так любой курс.

Но на каждом листке было десять тысяч кредитов… а листов было сто.

— Это я… получил в наследство?

— О, это только на расходы — чеки. Меняешь их в автоматах, в магазинах или в банке. Знаешь, как?

— Нет.

— Не прикладывай большой палец к чувствительной пластинке, пока не станешь менять на кредитки. Пусть Леда покажет тебе — если бы эта девчонка могла делать деньги с такой же быстротой, с какой она их тратит, ни тебе, ни мне не пришлось бы работать. Но, — добавил Уимсби, — раз мы работаем, давай работать. — Он взял папку и вытащил из нее бумаги. — Хотя работа эта нетрудная. Просто подписывай здесь, внизу, прикладывай большой палец — а я позову Бета засвидетельствовать. Вот, мы можем просмотреть все, до последней страницы. Я их лучше придержу — они скручиваются.

Уимсби протянул лист для подписи. Торби поколебался, потом вместо того, чтобы поставить подпись, потянулся за документом. Уимсби придерживал бумагу:

— В чем трудности?

— Я должен прочесть то, что подписываю, — он вспомнил, как вела себя Бабушка, если ей нужно было что-то подписать.

Уимсби пожал плечами:

— Это формальные бумаги, которые приготовил для тебя судья Брудер. — Уимсби положил документ сверху на другие, выровнял кипу и закрыл папку. — Эти бумаги напоминают мне, что я должен сделать. Ведь кто-то должен выполнять черную работу.

— Почему же я должен подписывать?

— Это предохранительные меры.

— Я не понимаю.

— Дело в том, что ты не понимаешь бизнеса, — вздохнул Уимсби. — Никто на это и не рассчитывает: у тебя не было случая научиться. Но вот почему я так гну спину: бизнес не может ждать. — Он поколебался. — Это самый простой способ продолжать дело. Когда твои отец и мать отправились в свой второй медовый месяц, они должны были кого-то назначить вместо себя. Естественно, что выбрали меня, я был их управляющим, а еще раньше — управляющим твоего деда — он умер до того, как они уехали. Вот я и зарылся во все это, пока они развлекались. О, я не жалуюсь, член семьи не должен отказывать в такой услуге. К несчастью, они не вернулись, так что я остался нянчить младенца.

Но теперь вернулся ты, и мы должны сделать все по закону. Во-первых, необходимо официально объявить твоих родителей умершими — это должно быть сделано до того, как ты унаследуешь все. Процедура займёт некоторое время. Для того здесь я, твой управляющий делами, и я не могу ждать, пока ты соизволишь дать приказание мне действовать. Так диктуют эти бумаги.

Торби потер щеку:

— Если я еще не наследник, зачем вы от меня что-то требуете?

— Я сам об этом попросил, — улыбнулся Уимсби. — Судья Брудер считает, что лучше всего использовать любую возможность. Теперь, когда ты достиг совершеннолетия…

— Совершеннолетия? — Торби никогда не слышал такого выражения, а в Народе мужчина всегда был достаточно взрослым.

— С того дня, как ты достиг восемнадцатилетия, — объяснил Уимсби, — ты считаешься совершеннолетним. Это многое упрощает — ты не нуждаешься в опеке. У нас есть доверенность твоих родителей, теперь нам нужна твоя — и тогда неважно, сколько времени суд будет копаться с вынесением решения, мол, живы твои родители или нет. Судья Брудер, я и другие, кто должен работать, сможем сделать все без задержек. Иначе мы потеряем время… а это может стоить бизнесу больших потерь. Теперь ты понял?

— Наверное.

— Отлично. Давай, не будем останавливаться на полдороге, — Уимсби начал открывать папку.

Бабушка всегда говорила — прочти, прежде чем подписывать, а потом подумай.

— Дядя Джек, я хочу прочесть эти бумаги.

— Ты их не поймешь.

— Может, и не пойму, — Торби взял папку. — Но придется научиться.

Уимсби попытался вырвать папку:

— Разве это необходимо?

Торби упрямо держал папку:

— Разве не вы сказали, что судья Брудер приготовил это для меня?

— Да.

— Тогда я хочу взять их к себе и попробовать понять. Если я «Радбек из Радбека», то я должен знать, что делаю.

Уимсби поколебался, потом пожал плечами:

— Валяй. Ты поймешь, что я просто пытаюсь сделать для тебя то же самое, что я делал всегда.

— Но я все же хочу знать, что вы мне тут подсовываете на подпись!

— Прекрасно! Спокойной ночи!

Торби читал, пока не уснул. Язык документов был трудным, но бумаги оказались тем самым, о чем говорил дядя Джек — инструкции Джону Уимсби продолжать дела комплексных предприятий. Торби уснул, а в голове кружились термины «полнота юридической власти», «все стороны бизнеса», «дебет и кредит», «подлежит отмене только по общему соглашению», «отказ от права», «полная вера и доверие» и «полномочия на право голоса на всех акционерных и/или директорских собраниях, особых или ежегодных».

Когда он уже засыпал, ему пришло в голову, что он не попросил показать ему доверенность, выданную его родителями.

Среди ночи ему казалось, что он слышит голос Бабушки: «…потом подумай! Если не поймешь бумагу или закон, по которому она действует — не подписывай! Неважно, если тебе кажется, что ты при этом теряешь доход, неважно, сколько. И лень, и поспешность могут разорить маркетера». Он беспокойно зашевелился во сне.

18

В Радбеке едва ли кто когда-нибудь спускался к раннему завтраку. Но завтрак в постели был непривычен для Торби; он ел один в саду, греясь в лучах горного солнца, любуясь одновременно тропическими цветами и заснеженными вершинами. Снег ему нравился — он никогда не думал, что это так красиво.

Но на другое утро Уимсби пришел в сад всего через несколько минут после Торби. Уимсби подали стул, слуга быстро принес прибор. Он сказал:

— Только кофе. Доброе утро, Тор.

— Доброе утро, дядя Джек.

— Ну, ты закончил изучение?

— Сэр? О, да. То есть я заснул во время чтения.

— Юриспруденция усыпляет, — улыбнулся Уимсби. — Ты убедился, что я правильно объяснил, что представляют собой эти бумаги?

— Д-да, наверное.

— Хорошо. — Он отставил чашку с кофе и сказал слуге: — Принесите домашний телефон. Тор, я на тебя вчера рассердился.

— Извините, сэр.

— Но я понял — ты был прав. Надо читать, что подписываешь — хотел бы я, чтоб у меня было на это время! В этих делах мне приходится верить всему на слово, иначе у меня не останется времени для политики… и я считал, что ты так же поступишь со мной. Но осторожность похвальна. — Он сказал в трубку: — Картер, принесите бумаги из комнаты Радбека. В сад.

«Интересно, — подумал Торби, — как это Картер их найдет.» В его кабинете стоял сейф, но он не научился им пользоваться, так что спрятал бумаги за книгами. Он хотел было объяснить это, но дядя Джек заговорил:

— Вот кое-что. Это тебе будет интересно — список всего, чем ты владеешь — или будешь владеть, когда все будет оформлено. Это не связано с бизнесом.

Торби читал список и удивлялся. Он и в самом деле владеет островом под названием Питкерн — пятнадцать чего-то на юг и сто тридцать на запад — что это значит? Домом на Марсе? Охотничьим домиком на Юконе — что такое «Юкон» и на кого там охотятся? Ему бы следовало быть в свободном космосе, чтобы охота была интересной. И что означают все остальные предметы? Он посмотрел еще один пункт.

— Дядя Джек! А Радбек?

— Что? Ты же в нем живешь.

— Да, но я… владею им? Леда говорит, что да.

— Да, да Радбек является майоратом. То есть, значит, что твой прапрадед решил, что он никогда не может быть продан… всегда должен иметься Радбек из Радбека.

— А-а.

— Я подумал, тебе понравится идея осмотреть свои владения. Я заказал для тебя машину. Ту, в которой мы сюда так чудесно летели.

— Что? Господи, конечно! — Торби просиял.

— Хорошо. Она принадлежала твоей матери, а я оказался слишком сентиментальным, чтобы с ней расстаться. Но к ней добавили все последние новинки. Может быть, ты уговоришь Леду полететь с тобой, она знакома с этим списком. Возьмите с собой кого-нибудь из своих друзей, устройте пикник, долгий, какой только захотите. Мы сможем найти хорошего проводника.

Торби положил список.

— Мне это, наверное, понравится, дядя Джек… через некоторое время. Но надо приниматься за работу…

— Как?

— Сколько потребуется времени, чтобы выучиться на юриста?

Лицо Уимсби прояснилось:

— Понятно. Юридический язык может сразить человека. Четыре-пять лет.

— Да?

— Тебе хватит двух-трех лет в Гарварде или другой хорошей школе бизнеса.

— Мне это нужно?

— Определенно.

— Мм-м… Вы знаете все это лучше меня…

— Пришлось!

— …но не мог бы я изучить что-нибудь до того, как поступлю туда? Я не знаю, что именно?

— Потребуется масса времени.

— Но я хочу учиться сейчас.

Уимсби начал хмуриться, потом повеселел и пожал плечами:

— Тор, у тебя упорство твоей матери. Ладно, я предоставлю тебе комнату в конторе в Радбек-Сити и дам тебе несколько помощников. Но предупреждаю, что это не будет удовольствием. Мы не владеем бизнесом, бизнес владеет нами. Ты станешь его рабом.

— Ну… я должен попробовать.

— Это похвально. — Телефон возле чашки Уимсби звякнул, он снял трубку, нахмурился, сказал: — Не кладите трубку! — и повернулся к Торби: — Этот идиот не может найти бумаги.

— Я как раз хотел вам сказать. Я их спрятал — не хотел оставлять на видном месте.

— Понятно. Где они?

— Н-ну, мне самому придется их вытащить.

— Бросьте искать, — сказал Уимсби в трубку. Он перебросил телефон слуге и сказал Торби: — Тогда принеси их, если не возражаешь.

Торби возражал. Он только начал завтракать и ему не нравилось, что его отрывают от еды и заставляют бежать выполнять поручение. В конце концов… кто он — «Радбек из Радбека» или всего лишь посыльный старшего офицера? — Я схожу после завтрака.

Дядя Джек, кажется, рассердился. Но ответил:

— Извини. Если ты не можешь оторваться от еды, объясни, пожалуйста, мне, где найти их. Мне предстоит тяжелый день, и хотелось бы побыстрее покончить с этими пустяками, если ты не возражаешь.

Торби вытер губы.

— Я не стал бы их подписывать сейчас, — сказал он медленно.

— Как? Ты же мне сказал, что удовлетворен.

— Нет, сэр. Я сказал, что прочел их. Но я их не понял. Дядя Джек, где те бумаги, которые подписали мои родители?

— Что? — Уимсби резко повернулся к нему. — Это еще зачем?

— Я хочу их видеть.

Уимсби поразмыслил.

— Они, наверное, в архиве в Радбек-Сити.

— Хорошо. Я поеду туда.

Уимсби внезапно поднялся:

— Ты меня извини, но я пойду работать, — бросил он. — Молодой человек, в один прекрасный день ты поймешь, что я для тебя сделал! А пока, раз ты не желаешь со мной сотрудничать, я вернусь к своим обязанностям. — Он быстро вышел.

Торби почувствовал себя обиженным — он же не отказывался от сотрудничества… но если они ждали годы, почему не могут подождать еще немного и дать ему шанс?

Он достал бумаги, потом позвонил Леде. Она ответила, но изображение не включила:

— Тор, милый, что ты делал ночью?

Он объяснил, что хочет пойти в контору.

— Я думал — может быть, ты отведешь меня?

— Говоришь — папочка велел?

— Он хочет дать мне там кабинет.

— Я тебя не просто отведу, я тебя туда посажу. Но дай девушке привести в порядок лицо и выпить апельсиновый сок.

Он узнал, что Радбек соединен с их конторой в Радбек-Сити скоростным тоннелем. Они прибыли в приемную. Там сидела секретарша. Она подняла голову:

— Хэлло, мисс Леда! Рада вас видеть.

— И я вас, Агги. Скажите, пожалуйста, папочке, что мы здесь.

— Конечно, — она посмотрела на Торби.

— О, — спохватилась Леда. — Совсем забыла. Это Радбек из Радбека.

Агги вскочила:

— Ах, боже мой, сэр! Я же не знала! Извините, сэр!

Все произошло быстро. Через минуту Торби оказался в великолепно отделанной конторе, с роскошной секретаршей, которая называла его двойным титулом и ждала, что он будет обращаться к ней просто «Долорес». Казалось, сказочные джинны готовы были выскочить по мановению его пальца.

Леда не покинула его, пока он не устроился, потом сказала:

— Я побежала, если тебе так не терпится сделаться скучным старым бизнесменом. — Она посмотрела на Долорес: — Или это будет не так скучно? Может, мне остаться? — Но она все-таки ушла.

Торби испытывал одурманивающее действие своего богатства и власти. Высшие чиновники называли его «Радбек», средний персонал — «Радбек из Радбека», а рядовые служащие, обращаясь к нему, через слово говорили «сэр» — Торби мог судить о своем статусе по тому, как к нему обращаются.

Пока он не принялся за дело активно, он видел Уимсби редко, а судью Брудера — совсем не видел. Все, что ему было нужно, появлялось быстро. Сказать слово Долорес — и тут же выскакивал респектабельный молодой человек, чтобы объяснить суть дела, еще слово — и появлялся оператор, чтобы показать на стереоэкране цветное изображение кипящей везде работы, даже на других планетах. Он целыми днями смотрел эти фильмы и, тем не менее, видел не все.

Его кабинет заполнился книгами, бобинами, картами, брошюрами, скоросшивателями и диаграммами — так, что Долорес превратила соседнюю комнату в библиотеку. Там было множество чертежей, наглядно изображающих предприятия, которые было слишком трудно понять иначе. Их было столько, что у него болела голова. У него появилось недоверие к профессии магната. Суть этого занятия, оказывается, не в том, что с тобой обращаются с уважением, что ты первым проходишь в двери и получаешь все, что хочешь, К чему это все, если ты так завален делами, что не можешь наслаждаться жизнью. Быть гвардейцем легче.

Все же приятно быть таким значительным. Почти всю свою жизнь он был никем, в лучшем случае — младшим. Если бы папа мог видеть его теперь! — окруженного роскошной мебелью, и парикмахер стрижет его во время работы (папа обычно стриг волосы под горшок), секретарша выполняет все его желания, и десятки людей стремятся ему помочь. Но лицо папы было озабоченным. Торби не мог понять, что он делает не так, и еще глубже закапывался в рутину цифр и диаграмм.

Постепенно картина начала проясняться. Дело называлось «Радбек и Ассошиэйтс Лимитед». Насколько Торби мог разобраться, фирма не делала ничего. В нее обращались, доверяя в помещении капитала, она владела разными предприятиями. Большая часть того, чем будет владеть Торби, когда будут подтверждены родительские завещания, были акции этой компании. Однако он почувствовал себя почти нищим, когда открыл, что его мать и отец владели только восемнадцатью процентами от многих тысяч акций.

Затем он обнаружил, что есть акции с правом голоса и без права голоса: его доля была — восемнадцать сороковых от общего числа акций с правом голоса, остальное распределялось между родственниками и прочими.

«Радбек и Ассош.» владели акциями и других компаний — и тут начинались сложности. Галактические Предприятия, Галактическая Корпорация, Галактический Транспорт, Межзвездные Металлы, Финансы Трех Планет (но компания действовала на двадцати семи). Лаборатории Гавермейера (они управляли линиями для перевозки грузов и выпечки хлеба, а также исследовательскими станциями), — список казался бесконечным. Эти корпорации, фирмы, картели и банки казались запутанными, как макароны. Торби узнал, что он (через своих родителей) владел акциями в компании «Хонас Брос, Пти» — через целую цепочку из шести других компаний — восемнадцать процентов от тридцати одного процента от сорока трех процентов из девятнадцати процентов от сорока четырех процентов из двадцати семи процентов… такая мизерная доля, что он сбился. Но его родители владели семью процентами в «Братьях Хонас» — в результате получалось, что его косвенный доход в одну двадцатую от одного процента едва ли приносил какой-то реальный доход, тогда как семь процентов непосредственного владения приносил в сто сорок раз больше.

Ему становилось ясно, что участие в руководстве и владение акциями имеют весьма слабую связь; он-то всегда думал, что это одно и то же: вы владеете какой-то вещью, миской для сбора милостыни или форменной курткой — конечно, вы ею и распоряжаетесь.

Объединение, разделение и пересечение корпораций и компаний сбивало его с толку и внушало неприязнь. Это напоминало управление компьютером без логики. Он пытался нарисовать схему, но не мог с ней справиться. Владение каждой собственностью запутывалось в обычных акциях, специальных акциях, закладных, больших и малых прибылях, поручительствах со странными именами и неизвестными функциями; иногда одна компания должна что-то другой напрямую, иногда на треть дохода, иногда две компании могли что-то получить от третьей; а иногда компания должна была какую-то часть дохода себе самой. Все это не имело смысла.

Это не было тем «Бизнесом», как понимал его Народ — покупай, продавай, получай прибыль. Это была дурацкая игра с дикими правилами.

Его раздражало еще кое-что. Он знал, что Радбек строит космические корабли. Галактические Предприятия контролировали Галактический Транспорт, который строил корабли в одном из своих многочисленных подразделений. Когда он это понял, его охватила гордость, затем он ощутил грызущее беспокойство — что-то такое говорил полковник Брисби… Папа что-то доказал: что «самые крупные» — или, кажется, «кто-то из самых крупных» строителей звездных кораблей замешан в торговле рабами.

Он сказал себе, что становится дураком — эти прекрасные заводы не могут иметь ничего общего с работорговлей. Но однажды, когда он уже засыпал, ему вдруг открылась мрачная ирония судьбы — один из тех кораблей с душными трюмами, который перевозил его, мог в то же самое время быть его собственностью, собственностью маленького, перепуганного раба, каким он был тогда.

Это было кошмарное озарение, и он постарался поскорее от него отделаться. Однако это делало отнюдь не безобидным то, чем он занимался.

Однажды вечером он сидел, изучая длинную докладную записку из юридического отдела — суммарное, как там было сказано, изложение интересов «Радбек и Ассош.» — и обнаружил, что ему необходимо остановиться. Казалось, что писавший изо всех сил старается все спутать. Фразы были не более понятны, чем если бы они были написаны на древнекитайском — или на смеси саргонийского с мандаринским.

Он отослал Долорес и сидел, обхватив голову руками. Почему, почему он не остался в гвардии? Он был там счастлив; он понял мир, в который попал.

Потом он выпрямился и сделал то, что он все время откладывал: он решил навестить своих деда и бабушку. Его давно ждали там, но ему хотелось сначала заняться работой.

Конечно же, он был прекрасно принят!

— Поторопись, сынок, — мы ждем!

Это был великолепный полет через прерии и могучую Миссисипи (такую маленькую с высоты), через фермерские поселки к сонному городку-колледжу Вэлли Вью, где тротуары были неподвижны, и даже само время текло медленнее. Дом деда и бабушки в Вэлли Вью казался таким уютным и теплым после холодных залов Радбека.

Но визит не принес ему радости. К обеду были гости: президент колледжа и деканы факультетов; и еще много народу явилось после обеда — некоторые называли его «Радбек из Радбека», другие неуверенно обращались к нему как к «мистеру Радбеку», нашлись и такие, кто, не зная, как обращаться к магнату, фамильярно звали его просто «Радбеком». Бабушка что-то щебетала, счастливая, какой может быть только гордая хозяйка, а дедушка стоял очень прямо и громко обращался к нему «сынок».

Торби старался оправдать их доверие. Он скоро понял, что неважно, что он говорит, важно было лишь то, что он Радбек.

На следующий вечер, когда бабушка неохотно осталась с ним одна, ему выпал случай поговорить. Ему нужен был совет.

Они разговорились. Торби узнал, что его отец, женившись на единственном ребенке его дедушки Радбека, принял фамилию жены.

— Это понятно, — сказала бабушка Брэдли, — Радбек владеет Радбеком. Марта была наследницей, но Крейтону приходилось представительствовать — собрания и конференции, обеды и прочее. Я-то надеялась, что мой сын унаследует мой интерес к истории. Но когда случилось иначе, что мне оставалось, кроме как радоваться его счастью?

Его родители и сам Торби пропали, когда его отец отправился в поездку по предприятиям компании — он стремился стать в полном смысле слова Радбеком из Радбека.

— Твой отец был всегда добросовестным, и, поскольку твой дедушка Радбек умер еще до того, как Крейтон изучил дело, твой отец нанял Джона Уимсби. Я полагаю, ты знаешь, что Джон — второй муж младшей сестры твоей бабушки, Арии — а Леда, как тебе известно, дочь Арии от первого брака.

— Нет, мне неизвестно, — Торби перевел родство в понятия «Сизу»… и пришел к поразившему его заключению, что Леда принадлежит к другой брачной половине — если бы у них существовали такие половины. А дядя Джек — вовсе не был ему дядей, но как это назвать по-английски?

— Джон работал деловым секретарем и доверенным лицом у твоего второго дедушки, конечно, это был идеальный выбор; он знал дело вдоль и поперек. Лучше него знал только сам дедушка. После того, как мы оправились от горя, мы поняли, что жизнь должна продолжаться и что Джон будет управлять делами не хуже, как если бы он сам был Радбеком. Он чудо! — воскликнула бабушка.

— Да, — сказал дед. — Должен признаться, что мы с твоей бабушкой привыкли к спокойной жизни после женитьбы Крейтона. Жалованье в колледже никогда не было достаточным, а Крейтон и Марта отличались щедростью. Нам с бабушкой пришлось бы трудно, если бы Джон не избавил нас от этого беспокойства. Он позаботился, чтобы наша дотация поступала точно так же, как и раньше.

— Он даже ее увеличил, — с воодушевлением добавила бабушка Брэдли.

— Да, да. Вся семья — мы считаем себя частью семьи Радбеков, хотя мы и гордимся своим именем, — вся семья довольна деятельностью Джона.

Торби интересовало еще кое-что, кроме добродетелей дяди Джона.

— Вы мне говорили, что мы взлетели с Акки к Фар-Стар, и что-то не вышло. Это далеко-далеко от Джаббала.

— Кажется, так. В колледже есть только маленькая карта Галактики, должен признаться, что мне трудно разобраться, что представляет собой дюйм, сколько это на самом деле световых лет.

— Около ста семидесяти световых лет.

— Постой, сколько же это будет в милях?

— Так нельзя измерить.

— Не будьте педантом, молодой человек.

— Нет же, дедушка. Я только подумал, что от того места, где меня взяли в плен, очень далеко до того, где меня в последний раз продали. Я этого раньше не знал.

— Я уже слышал, как ты употребляешь термин «продали». Ты должен понять, что это неверно. Ведь форма служения, принятая на Саргоне, не рабство. Она происходит от древнеиндийской «кастовой» системы — стабилизированный общественный порядок со взаимными обязательствами и снизу вверх, и сверху вниз. Ты не должен называть это «рабством».

— Я не знаю никакого другого слова, чтобы перевести саргонийский термин.

— Могу предложить несколько, хотя не знаю саргонийского этот язык обычно не изучают. Но, милый Тор, ты же незнаком с человеческой историей и культурой. Позволь мне самому судить о моем собственном предмете.

— Ну… — Торби расстроился. — Я плохо знаю системный английский и очень мало из истории — ужасно мало.

— Да, есть. Я признаю.

— Но лучше я перевести не могу — меня продали, и я был рабом.

— Да что ты, сынок!

— Не спорь с дедушкой, будь хорошим мальчиком, милый!

Торби замолчал. Он уже упоминал, что был нищим, и увидел, что бабушка пришла в ужас, и понял, что это позор, хотя она так и не сказала. И он уже понял, что хотя его дед много знает, он слишком прямолинеен, тогда как Торби собственными глазами видел совсем другое. Торби грустно заключил, что все это происходит от возраста, и тут ничего не поделаешь. Он слушал экскурс дедушки в историю Девяти Миров. Это не согласовывалось с тем, во что верили саргонийцы, но было близко к тому, чему учил его папа — кроме рабства. Он обрадовался, когда разговор снова перешел на предприятия Радбеков. Он поделился своими трудностями.

— Рим не в один день строился, Тор.

— Похоже, что я никогда не научусь! Я даже подумывал, не вернуться ли мне в гвардию.

— Это неумно, — дед нахмурился.

— Почему же нет, сэр?

— Если у тебя нет таланта к бизнесу, есть другие достойные профессии.

— Вы хотите сказать, что служить в гвардии не почетно?

— Мм-м… мы с твоей бабушкой пацифисты. Нельзя же отрицать, что аморально отнимать человеческую жизнь.

— Нельзя, — твердо согласилась бабушка.

«Интересно, — подумал Торби, — что сказал бы папа? Черт возьми, да он не оставил бы камня на камне от их рассуждений о рабстве!»

— А что бы вы сделали, если б на вас напал рейдер?

— Кто?

— Пиратский корабль. Пират у вас на хвосте — и быстро приближается.

— Ну, я думаю, надо бежать. Остаться и затеять битву — аморально. Тор, ничего нельзя достигнуть насилием.

— Но вы не можете бежать, у него скорость выше. Или вы — или он.

— Говоришь — он. Тогда сдавайся, это собьет его с толку. Так проповедовал бессмертный Ганди.

Торби набрал в легкие побольше воздуха.

— Дедушка, мне очень жаль, но это не собьет его с толку. Приходится сражаться. Рейдеры берут в плен рабов. Больше всего горжусь тем, что уничтожил одного такого.

— Как? Уничтожил?

— Попал в него управляемым снарядом. Он взорвался.

Бабушка шумно перевела дыхание. Дед наконец напряженно произнес:

— Тор, боюсь, что ты попал под дурное влияние. Возможно, это не твоя вина. Но ты многое понимаешь неправильно — и в действиях, и в оценках. Рассудим логично. Если ты его уничтожил, как ты говоришь, откуда ты знаешь, что он намеревался… опять твоими словами — захватить рабов? Что он мог с ними сделать? Ничего!

Торби промолчал. Большая разница, с какой стороны Площади ты рассматриваешь предмет… А если у тебя нет статуса, тебя не слушают. Это общее правило. Дедушка Брэдли продолжал:

— Не будем больше об этом говорить. А по другому делу я дам тебе совет, какой дал бы твоему пропавшему без вести отцу: если чувствуешь, что голова у тебя не приспособлена для бизнеса, не начинай им заниматься. Но бежать и поступать в гвардию как мальчишка-романтик — нет, сынок! Но ты можешь не спешить. Джон очень надежный управляющий, не торопись принимать решение. Я знаю, потому что говорил об этом с Джоном, он хочет и дальше смиренно нести свою ношу… и еще дальше, если будет нужно. А теперь нам пора спать. Завтра рано вставать.

Тор уехал на другое утро, выслушав вежливые заверения, что дом принадлежит ему — это заставило его подозревать, что так оно и есть. Он отправился в Радбек-Сити и бессонной ночью принял решение. Он хотел жить на корабле. Он хотел вернуться к работе своего папы; это не для него — быть боссом-биллиардером.

Но сначала ему придется кое-что сделать; раскопать те бумаги, которые подписали его отец и мать, сравнить с теми, которые приготовлены для него, ведь отец должен знать, что именно необходимо, — подписать их, так чтобы дядя Джек смог продолжать свою деятельность после того, как он уедет. Тут дед прав: Джон Уимсби знал это дело, и он его делал. Он должен быть благодарен дяде Джеку. Он поблагодарит дядю перед отъездом. А потом — долой с Терры, к людям, которые говорят на его языке!

Он влетел в кабинет дяди Джека, как только пришел в контору, ему сказали, что того нет в городе. Он решил, что можно написать записку и там все объяснить. Да! Нужно попрощаться с Ледой. Он прошел в управление и велел взять доверенности его родителей из архива и прислать в его кабинет. Вместо бумаг прибыл судья Брудер:

— Радбек, по какому это случаю вы требуете бумаги из архива?

— Я хочу их посмотреть, — объяснил Торби.

— Никто, кроме директоров компании, не может требовать бумаги из архива.

— А я кто такой?

— Боюсь, что вы молодой человек с искаженными представлениями. Со временем у вас будет такая власть. Но в данный момент вы гость, изучающий частично дела своих родителей.

Торби проглотил оскорбление: ведь это правда, и неважно, как она выражена.

— Я как раз собирался вас спросить. Как продвигается дело по признанию моих родителей погибшими?

— Вы собираетесь их хоронить?

— Нет, конечно. Но это надо сделать, так говорит дядя Джек. Так как обстоит дело?

— Никак. Из-за вашей деятельности, — фыркнул Брудер.

— Вы о чем?

— Молодой человек, неужели вы думаете, что директора этой компании начнут процесс, который невероятным образом запутает дела фирмы, если вы не предпримите необходимых шагов, чтобы этого не допустить? Ну как же, ведь могут уйти годы на то, чтобы утвердить завещание — а бизнес остановится… просто потому, что вам не захотелось подписать несколько бумажек, которые я приготовил несколько недель тому назад.

— Вы хотите сказать — ничего не будет сделано, пока я не подпишу?

— Совершенно верно.

— Не понимаю. А если бы я был мертв — или никогда бы не родился? Дело останавливается всякий раз, когда умирает Радбек?

— Мм-м… ну, нет. Судебные власти разрешают продолжать дело. Но вы здесь, и мы должны принимать это во внимание. Имейте в виду, мое терпение кончается. Вы, кажется, вообразили только потому, что прочли несколько деловых бумаг, что освоили бизнес. Отнюдь нет. Например, вы думаете, что можете приказать предоставить вам документы, которые были переданы Джону Уимсби лично и не являются собственностью компании. Если бы к этому времени вы пытались возглавлять фирму, если бы мы продвинулись в том, чтобы провозгласить ваших родителей умершими, — у нас получилась бы полная неразбериха, пока вы стали бы добиваться баланса. Так что я хочу,чтобы эти бумаги были подписаны сегодня — и больше никаких проволочек. Вы поняли?

— Я не буду, — Торби опустил голову.

— Что вы имеете в виду «не буду»?

— Не буду ничего подписывать, пока не пойму, что делаю. Если мне нельзя увидеть те бумаги, которые подписали мои родители, так уж определенно не буду.

— Это мы еще посмотрим!

— Я собираюсь плотно сидеть над всем этим, пока не пойму, что здесь происходит.

19

Торби обнаружил, что трудно выяснить то, что он хочет. Все продолжалось примерно как прежде, но не совсем так. Он стал смутно подозревать, что помощь, которую он получал в изучении дела, была недостаточно хорошо организована; он задыхался в бессвязных цифрах, в многословных и темных отчетах, «анализах», которые ничего не анализировали. Но он знал так мало, что у него ушло много времени хотя бы понять это.

Подозрение стало определенным с того дня, как он схватился с судьей Брудером Долорес казалась такой же преданной, как всегда, и люди охотно спешили ему на помощь, когда он о чем-то спрашивал, но обильный поток информации превратился в тонкую струйку, готовую вот-вот иссякнуть. Его останавливали с убедительными извинениями, но не совсем понимали, что же он хочет узнать. «Обзор подготавливается», или человека, который за это отвечает, «нет в городе», или «эти бумаги в архиве, а никого из полномочных директоров сегодня нет». И судья Брудер, и дядя Джек были недоступны, а их заместители вежливо отделывались от него. В поместье дядю Джека он тоже никак не мог застать. Леда говорила ему, что у «папочки часто деловые поездки».

В его офисе дела тоже были в беспорядке. Несмотря на библиотеку, устроенную Долорес, она часто не могла найти или даже припомнить документы, которые он уже видел и отметил для того, чтобы их сохранили. В конце концов он не выдержал и наорал на нее. Она приняла это спокойно.

— Извините, сэр. Я очень стараюсь.

Торби извинился. Он мог распознать намеренное замедление работы, он достаточно был знаком с грузчиками. Бедняга была ни при чем, он обрушился не на того человека. Он умиротворяюще добавил:

— Я и в самом деле сожалею. Возьмите выходной.

— О, я не имею права, сэр.

— Кто это сказал? Поезжайте домой.

— Лучше не надо, сэр.

— Ну… Как вам угодно. Но пойдите и прилягте в комнате отдыха или где хотите. Это приказ. Увидимся завтра.

Она обеспокоенно вышла. Торби уселся за свой простой, без всяких механических приспособлений стол и задумался.

Это было то, в чем он нуждался: побыть одному с потоком фактов и цифр. Он начал обдумывать то, что узнал. Через некоторое время кое-что прояснилось.

Пункт 1. Судья Брудер и дядя Джек подвергли его остракизму за отказ подписать документы.

Пункт 2. Он может стать «Радбеком из Радбека», но дядя Джек будет по-прежнему всем управлять, пока не будет признано по закону, что родителей Торби нет в живых.

Пункт 3. Судья Брудер прямо объявил ему, что по этому вопросу никаких шагов не будет предпринято, пока он не признает свою некомпетентность и не подпишет доверенность.

Пункт 4. Он не знает, что подписали его родители.

Пункт 5. «Владение» и «управление» — разные вещи. Дядя Джек управляет всем, что имеет Торби; дядя Джек владеет официально только одной частью, которая позволяет квалифицировать его как директора. (У Леды есть акции, так как она из Радбеков, чего нельзя сказать о дяде Джеке — но дядя Джек, наверное, контролирует и ее долю; Леда не участвует в делах.)

Выводы:

Какие могут быть выводы? Делает ли дядя Джек что-то нечестное и стремится не допустить, чтобы он узнал? Непохоже. У дяди Джека такое высокое жалованье с премиальными, только скупердяю захочется иметь еще денег ради самих денег. Счета родителей, кажется, в порядке, полностью сбалансированы; чековая книжка, которую дядя Джек ему вручил, вряд ли пробила брешь. Другие расходы были только на дедушку и на бабушку Брэдли, плюс небольшие суммы на семью да на имение — ничего значительного, еще пара чековых книжек.

Заключение: Дядя Джек босс, ему нравится быть боссом, и он хочет продолжать оставаться боссом по мере возможности.

«Статус»… У дяди Джека высокий статус, и он борется за его сохранение. Торби чувствовал, что наконец-то он его понял. Дядя Джек мирился со сверхурочной работой, на которую он жаловался, потому что ему нравилось быть боссом — точно так же, как капитан и Первый помощник перерабатывали, и это было глупо, потому что каждый член Семьи маркетеров имеет равную долю прибыли. Дядя Джек был «первым помощником» капитана и не собирался подчиняться мальчишке, который в три раза его младше и который (будем смотреть правде в глаза) некомпетентен в этих делах.

В эту минуту озарения Торби почувствовал, что должен подписать доверенность на имя дяди Джека, который заслужил свою работу, тогда как Торби только унаследовал ее. Дядя Джек, наверно, ужасно расстроился, что Торби оказался жив, это был несправедливый поворот судьбы.

Ну, так пусть он получит все! Решим дела — и уйдем в гвардию.

Но Торби не собирался отступать перед судьей Брудером. Его стукнули носом о стол — а его сильнейшим рефлексом было сопротивление любой власти, с которой он не согласен; этот рефлекс вбили в него плетьми. Этого он не осознавал — он просто чувствовал, что будет бороться. Он решил, что папа одобрил бы его.

Мысль о папе кое-что ему напомнила. Связан ли Радбек, хотя бы косвенно, с работорговлей? Он понял, почему папа хотел, чтобы он ввязался в это… нельзя уходить, пока он не узнает… и пока он не остановит это; между ними существует невысказанное условие. Но как узнать? Он Радбек из Радбека… но они связали его тысячью нитей, как того парня из Истории, рассказанной папой — «Гулливер и его звездный корабль» — вот как она называлась.

Что ж, поразмыслим. Папа рапортовал Корпусу «Икс», что есть связь между некоторыми большими кораблестроительными предприятиями, саргонийским правительством и рейдерами, рабомаркетерами. Рейдеры должны иметь корабли… на прошлой неделе он читал книгу, историю Галактического Транспорта, историю каждого построенного корабля. Он пошел к себе в библиотеку. Большая красная книга, не лента…

Проклятая книга пропала… как и многое за последнее время. Но он запомнил эту книгу, он же интересовался кораблями. Он начал делать заметки.

Большинство кораблей служило в пределах Гегемонии, некоторые приносили доход Радбекам, некоторые — другим. Некоторые из его кораблей продали Народу — думать об этом приятно. Но некоторые зарегистрированы у владельцев, местонахождение которых он не мог определить… все же, ему показалось, что имена знакомы, по крайней мере, корабли свободных маркетеров он мог бы узнать среди всех.

Сидя за столом, ни в чем нельзя быть уверенным, даже если бы книга лежала тут. Может быть, Терра была тут ни при чем, а может статься, что даже дядя Джек и судья Брудер не знают об обмане, который происходит.

Он встал и включил модель Галактики. Она представляла только исследованные районы, но и при этом масштаб был фантастически мелким.

Он начал нажимать кнопки. Прежде всего зажег зеленым Девять Миров. Затем желтым добавил уголки, избегаемые Народом. Высветил те две планеты, между которыми он и его родители были захвачены в плен, то же самое проделал с местами, где, как он случайно знал, пропадали корабли Народа. В результате зажглись разноцветные созвездия, удивительно близкие друг к другу по звездным расстояниям, и все в одном секторе Девяти Миров. Торби посмотрел на них и присвистнул. Папа знал, о чем говорил — все же трудно было бы это заметить, если бы не яркий экран.

Он подумал о крейсерских линиях и о заправочных станциях, которые держал Галактический Транспорт в этих направлениях… затем добавил конторы Галактической Корпорации, скопившейся вокруг «по соседству», выделив их оранжевой линией.

Затем начал все это изучать.

Это не было доказательством — и все же, почему такая активность именно в этом секторе?

Он намеревался узнать.

20

Торби обнаружил, что Леда приказала подать обед в сад. Они были одни, а падающий снег превращал искусственное небо в опаловую сферу. Свечи, цветы, музыка и сама Леда делали пейзаж восхитительным, но Торби оставался грустным, хотя ему нравилась Леда и он считал лучшим местом в Радбек-Холле сад. Они заканчивали обедать, когда Леда сказала:

— Доллар за твои мысли.

— О, ничего такого.

— Должно быть, это тревожное «ничего».

— Ну… вообще да.

— Не хочешь сказать Леде?

Торби растерялся. Дочь Уимсби была последним человеком, с кем он мог говорить об этом. Он был мрачен из-за того, что не знал, что может сделать, если убедится в связи Радбека с работорговлей.

— Кажется, я не смогу стать бизнесменом.

— Что ты, папочка говорит, что у тебя потрясающая память на цифры.

Торби проворчал:

— Тогда почему же он… — он осекся.

— Почему он — что?

— А-а… — Будь оно проклято, человек должен с кем-то поговорить… с кем-то, кто посочувствует — или поругается с ним, если нужно. Как папа. Как Фриц. Наконец, как полковник Брисби. Теперь он постоянно окружен людьми, и все же совершенно одинок — разве только Леда хочет быть его другом. — Леда, как много из того, чем я с тобой делюсь, ты рассказываешь своему отцу?

К его удивлению, она покраснела:

— Что заставляет тебя так говорить, Тор?

— Ну, просто ты с ним очень близка. Разве ты ему не рассказываешь?

Она внезапно поднялась:

— Если кончил, давай прогуляемся.

Торби встал. Они пошли по дорожкам, наблюдая бурю, слушая ее мягкий шум под куполом. Она повела его подальше от дома, к месту, огороженному кустарником, и там села на булыжник.

— Здесь хорошее место — для личных разговоров.

— Разве?

— Когда по всему саду провели проводку, я на шла местечко, где я могу целоваться без того, чтобы папочкины шпионы нас слышали. Торби вздрогнул:

— Ах, вот ты о чем?

— Ты, конечно, знаешь, что тебя прослушивают везде, кроме неба?

— Нет, не знаю. И мне это не нравится.

— Кому же понравится? Но это обычная предосторожность, необходимая для такого крупного поместья, как Радбек; не ругай папочку. Я даже потратила несколько кредитов, чтобы убедиться, что сад оборудован не так хорошо, как ему кажется. Так что если ты хочешь сказать что-то, чтобы папочка не слышал, можешь говорить. Он этого никогда не узнает. Святое слово.

Торби поколебался, затем осмотрел территорию. Он решил, что если поблизости спрятан микрофон, он должен быть замаскирован под цветок… это вполне возможно.

— Может, лучше на снежном склоне, на лыжах?

— Успокойся, дорогой. Если ты мне вообще доверяешь, поверь, что это самое безопасное место.

— Ну, ладно. — И он выложил ей все свои разочарования… выводы о том, что дядя Джек нарочно ему мешает, чтобы подчинить его своей власти. Леда слушала с серьезным лицом. — Ну, вот. Теперь скажи — я сошел с ума?

Вместо ответа она спросила:

— Тор, ты знаешь, что папочка напустил меня на тебя?

— Как это?

— Не понимаю, как ты мог не заметить. Разве только ты полностью, но это так и есть. Прими это за правду. Это одна из тех свадеб, которые воодушевляют всех — кроме двух заинтересованных лиц.

Торби забыл свои волнения перед лицом такого потрясающего заявления:

— Ты хочешь сказать… ну, что ты… — Он осекся.

— Боже, милый! Если бы я собиралась это проделать, неужели я бы сказала тебе что-нибудь? Признаюсь, до твоего приезда я обещала это устроить. Но ты всегда был равнодушен ко мне — а я слишком горда, чтобы выйти замуж при таком отношении, даже если от этого зависит сохранение Радбека. Теперь, что там насчет того, что папочка не хочет тебе показать доверенности, которые ему дали Марта и Крейтон?

— Они не хотят, чтобы я их видел, а я до тех пор не подпишу.

— Но если покажут — ты подпишешь?

— Мм-м, может быть, со временем. Но я должен знать, как устроили дела мои родители.

— Не понимаю, почему папочка не соглашается с такой разумной просьбой. Разве только… — Она нахмурилась.

— Разве только — что?

— А как твоя доля? Ее тебе предъявили?

— Какая доля?

— Ну как же, твоя. Ты знаешь, что у меня есть акции. Мне их дали, когда я родилась. Радбек, твой дедушка, то есть мой дядя. У тебя, наверное, вдвое больше, ведь предполагалось, что ты станешь самим Радбеком.

— Нет у меня никаких акций.

Она мрачно кивнула:

— Это одна причина, почему папочка и судья Брудер не хотят, чтобы ты видел бумаги. Наши персональные доли ни от кого не зависят; они наши, мы можем с ними делать все, что захотим, с тех пор, как достигли совершеннолетия. Твои родители контролировали твои так же, как папочка контролирует мои до сих пор — но любые доверенности, какие они подписали относительно твоих акций, теперь недействительны. Ты можешь стукнуть кулаком по столу, и им придется выложить денежки или застрелить тебя. — Она нахмурилась. — Не то чтобы они это сделали. Тор, папочка — неплохой человек во всех отношениях.

— А я и не говорю, что это не так.

— Я не люблю его, но я к нему привязана. Но, если уж на то пошло, так я ведь из Радбеков, а он нет. Это глупо, да? Потому что мы, Радбеки, ничего особенного собой не представляем, мы грубые крестьяне, Но я тоже беспокоюсь. Помнишь Джоэла де ла Круа?

— Это тот, который хотел со мной поговорить?

— Да, верно. Джой больше тут не работает.

— Не понимаю?

— Он был восходящей звездой в инженерном департаменте Галактического объединения — разве ты не знаешь? В конторе говорят, что он нашел себе новое место. Джой говорит, что его выставили за то, что он пытался через их головы поговорить с тобой. — Она нахмурилась. — Не знаю, чему верить. Теперь я верю Джою. Что ж, Тор, ты все так и оставишь? Или докажешь, что ты Радбек из Радбека?

Торби закусил губу:

— Я бы хотел вернуться в гвардию и забыть всю эту чушь. Я раньше думал, что это чудесно — быть богатым! Теперь я богат и знаю, что от этого только голова болит.

— Ты что, выходишь из игры? — в ее голосе слышалось легкое презрение.

— Этого я не сказал. Собираюсь остаться и поглядеть, что происходит. Только не знаю, как начать. Думаешь, надо стукнуть кулаком по столу и потребовать мою долю?

— Ну… только с адвокатом.

— Слишком много тут адвокатов развелось!

— Потому тебе адвокат и нужен. Чтобы схватиться с судьей Брудером, потребуется умная голова.

— Как мне такого найти?

— Господи, я с адвокатами не связана. Но тебе найду. Теперь давай погуляем и поболтаем — на случай, если нами кто-нибудь интересуется.

Тор провел трудное утро, изучая законы корпорации. После обеда позвонила Леда:

— Тор, не хочешь покататься на лыжах? Буря кончилась, а снег хороший. — Она пристально на него посмотрела.

— Ну… ой, пойдем!

Он пошел. Они ни о чем не говорили, пока не отошли далеко от дома. Тогда Леда сказала:

— Человек, который тебе нужен — Джеймс Джи Гарш, Новый Вашингтон.

— Значит, ты потому и позвонила? Ты действительно хочешь покататься? Я бы хотел вернуться и позвонить ему.

— О боже! — она печально тряхнула головой. — Тор, придется мне за тебя выйти, оберегать тебя. Ты возвращаешься домой и звонишь адвокату с высокой репутацией. И что происходит?

— А что?

— Ты можешь проснуться в спокойном месте, а вокруг будут здоровые мускулистые санитары. Я всю ночь не спала, я уверена, что тут все дело в бизнесе. Значит, я должна выбирать. Я хотела, чтобы папа всегда управлял делами, но, если он ведет нечестную игру, я на твоей стороне.

— Спасибо, Леда.

— Он говорит «спасибо»! Тор, это ради Радбека. Теперь о деле. Нельзя тебе схватить шапку и кинуться в Новый Вашингтон к адвокату. Насколько я знаю судью Брудера, у него уже есть план, что делать, если ты попытаешься. Но ты можешь отправиться поглядеть на какие-то свои владения… начнем с твоего дома в Новом Вашингтоне.

— Здорово, Леда! Умно.

— Я такая умная, что сама от себя без ума. Хочешь, чтобы все выглядело нормально, возьми и меня — папочка говорил мне, что я должна тебя покатать.

— Ой, конечно же, Леда. Если это тебя не затруднит.

— А я пожертвую собой! Мы и в самом деле что-нибудь посмотрим, по крайней мере, в Североамериканском отделении. Единственное, что меня беспокоит — как избавиться от охранников.

— Охранников?

Никто из Радбеков не путешествует без телохранителей. Что ты, тебя же истерзают репортеры и всякие ненормальные.

— Думаю, — медленно произнес Торби, — что в моем случае ты ошибаешься. Телохранителей никаких не было.

— Они должны быть незаметными. Бьюсь об заклад, в доме твоей бабушки, когда ты там гостил, было два-три. Видишь вон того одинокого лыжника? Спорю, что он катается не для удовольствия. Надо придумать, как от них избавиться, когда ты пойдешь к Советнику Гаршу. Не волнуйся, я что-нибудь придумаю.

Торби необыкновенно заинтересовала огромная столица, но он хотел как можно скорее выполнить свой план. Леда не давала ему торопиться:

— Сначала погуляем. И в самом деле посмотрим кое-что.

Дом, простой по сравнению с Радбеком, двадцать комнат и только две из них большие, — выглядел как будто он только вчера вышел из него. Он узнал двух слуг, что прислуживали в доме Радбека. Его ждал наземный автомобиль с шофером и лакеем в ливрее Радбека. Шофер, кажется, знал, куда их отвезти; они ездили под зимним субтропическим солнцем, и Леда показывала планетные посольства и консульства. Когда они проезжали мимо огромного здания, которое представляло собой Главный штаб Гвардии Гегемонии, Торби велел шоферу замедлить ход и стал его разглядывать. Леда спросила:

— Это твоя «альма матер», да? — И шепнула: — Смотри хорошенько. Здание против главного входа — то, куда тебе нужно.

Они вышли у памятника Линкольну, приблизились к ступеням и испытали тот священный трепет, какой охватывает всех, кто смотрит на эту огромную ссутулившуюся фигуру.

У Торби появилось внезапное ощущение, что статуя похожа на папу — не то чтобы очень, но похожа. Глаза его наполнились слезами. Леда шепнула:

— Это место мне напоминает… оно похоже на заколдованную церковь. Ты знаешь, кто он был? Он основал Америку. Американская история ужасна.

— Он еще что-то сделал.

— Что же?

— Освободил рабов.

— О, — она посмотрела на него задумчиво. — Для тебя это имеет особый смысл… да?

— Совершенно особый.

Он хотел рассказать Леде, что у него есть веская причина продолжать борьбу, раз они одни и это место не прослушивается. Но он не мог. Он чувствовал, что папа возражать не стал бы — но он обещал полковнику Брисби.

Его затрудняли надписи на стенах, так как буквы и правописание соответствовали тому английскому, каким он был до системного. Леда потянула его за рукав и шепнула:

— Пойдем. Не могу стоять тут долго, а то начинаю плакать.

Они тихонько отошли. Леда решила, что нужно посмотреть спектакль в «Млечном пути». Они вышли из машины, и она велела шоферу приехать за ними через три часа десять минут. Торби заплатил бешеные деньги за кабину на двоих и немедленное ее использование.

— Ну вот, — вздохнула она, когда они туда вошли. — Это еще полдела. Лакей выйдет из машины, когда они завернут за угол, но от шофера мы на некоторое время избавились: рядом нет стоянки. А лакей будет за нами следить, если не хочет лишиться работы. В эту минуту он покупает билет. А может быть, он уже внутри. Не оглядывайся.

Они встали на эскалатор.

— Это нам даст несколько секунд, он не встанет на ступеньки, пока мы не скроемся из виду. Теперь слушай. Люди, которые держат наши места, уйдут сейчас же, как только мы покажем им билеты. Но я собираюсь задержать одного, заплачу ему, чтобы он остался. Будем надеяться, что это мужчина, потому что наша нянька найдет нашу кабину за несколько минут… даже секунд, если он уже узнал ее номер там, внизу. Ты иди. Когда он найдет нашу кабину, он увидит, что я там с мужчиной. В темноте он не разберет лица мужчины, но будет уверен, что я здесь, из-за моего заморского вечернего туалета. Так что он будет счастлив. Выйдешь через любой выход, только не через главный: там может ждать шофер. Постарайся быть в вестибюле за несколько минут до того, как я велела им подать машину. Если это не удастся, найми такси и поезжай домой. Я громко пожалуюсь, что тебе представление не понравилось, и ты удрал домой.

Торби решил, что Корпус «Икс» потерял в Леде ценного сотрудника.

— А они не доложат, что потеряли меня?

— Они почувствуют такое облегчение, что слова не скажут. Мы пришли. Ну, давай. Увидимся!

Торби вышел через боковой выход, заблудился, потом его направил полисмен, и наконец он нашел высокое здание против Гвардейского штаба. В указателе значилось, что контора Гарша на 34-й террасе; через несколько минут он стоял перед секретаршей, чьи губы то и дело кривились, произнося «нет».

Она холодно известила его, что Советник никого не принимает без предварительной договоренности. Может, он желает встретиться с одним из помощников Советника и задать свои вопросы?

— Ваше имя, пожалуйста.

Торби огляделся, комната была полна народу. Она нажала кнопку:

— Говорите! — резко сказала она. — Я включила завесу секретности.

— Пожалуйста, скажите мистеру Гаршу, что с ним хотел бы переговорить Радбек из Радбека.

Торби показалось, что она вот-вот посоветует ему не молоть вздор. Но она поспешно встала и вышла. Вернулась и спокойно сказала:

— Советник уделит вам пять минут. Сюда, сэр.

Контора Джеймса Джи Гарша резко контрастировала с самим зданием, сам он выглядел, как неубранная постель. На нем были мешковатые брюки, а живот вываливался над поясом. В этот день он, видимо, не брился, серая щетина соответствовала бахроме по краям лысины. Он не встал.

— Радбек?

— Да, сэр. Мистер Джеймс Джи Гарш?

— Он самый. Ваше идентификационное удостоверение? Кажется, я вас видел в передаче новостей, но не запомнил ваше лицо.

Торби протянул ему документ. Гарш внимательно изучил и вернул.

— Садитесь. Чем могу быть полезен?

— Мне нужен совет… и помощь.

— Этим я торгую. Но у Брудера полным-полно адвокатов. Я-то что могу для вас сделать?

— Это мм-м… конфиденциально.

— То есть, сведения только для адвоката, мой мальчик, — поправил Гарш. — Так точнее. Вы не просите адвоката молчать; он или честен, или нет. Что касается меня, я относительно честен. Попытайтесь.

— Ну… это длинная история.

— Значит, сделайте ее короткой. Говорите, я слушаю.

— Вы согласитесь представлять мои интересы?

— Говорите, я слушаю, — повторил Гарш. — Возможно, я усну. Сегодня я неважно себя чувствую. Впрочем, как всегда.

— Ну ладно.

Торби заговорил. Гарш слушал с закрытыми глазами, обхватив руками живот.

— Это все, — закончил Торби, — за исключением того, что мне надо побыстрей освободиться и вернуться в гвардию.

Гарш впервые проявил интерес:

— Радбек из Радбека? В гвардии? Не глупите, мальчик.

— Но я на самом деле вовсе не «Радбек из Радбека». Я гвардеец и попал в обстоятельства, которыми не могу управлять.

— Я слыхал эту часть вашей истории! На чувствительных писак она бы подействовала. Но у всех бывают обстоятельства, которыми нельзя управлять. Смысл в том, чтобы человек не бросал свою работу. Если это действительно его работа.

— Это не моя работа, — упрямо ответил Торби.

— Не будем терять времени. Во-первых, мы объявим, что ваших родителей нет в живых, во-вторых, потребуем их завещания и доверенности. Если они начнут скандалить, обратимся в суд — и даже могучий Радбек подчинится повестке, вызывающей в суд, или «в противном случае вам грозит наказание вплоть до тюремного заключения». — Он покусал ноготь. — Возможно, пройдет некоторое время прежде, чем утвердят права на поместье. Суд утвердит вашу дееспособность, если это оговорено в завещании, или суд может назначить кого-то другого. Но не этих двоих, если то, что вы говорите, правда. Даже ручные судьи Брудера не осмелятся, это будет уже слишком, и они будут знать, что их дисквалифицируют.

— Но что я смогу поделать, если они даже не начнут деятельность по объявлению моих родителей умершими?

— Кто вам сказал, что вы должны ждать их? Вы заинтересованная сторона, они не могут быть даже определены как лица, имеющие право вести дела по семейному наследованию. Если я верно припоминаю, они только служащие, у каждого всего одна номинальная часть. Вы же номер первый в заинтересованной стороне, вы и начинаете действовать. Есть другие родственники? Двоюродные братья, сестры?

— Двоюродных нет. Не знаю, кто еще может быть наследником. Есть еще мои дедушка и бабушка Брэдли.

— Не знал, что они живы. Будут ли они на вашей стороне?

Торби хотел было сказать «нет», но передумал:

— Не знаю.

— Мы еще к ним вернемся. Другие наследники… ну, этого мы не узнаем, пока не увидим завещания — и этого, возможно, не случится, если суд их не вынудит. Есть возражения против гипнотических сеансов? Стимулятора правды? Детектора лжи?

— Нет… А зачем…

— Вы главный свидетель того, что они умерли, а не просто долгое время отсутствуют.

— Но если человек достаточно долго отсутствует?

— По-всякому бывает. Определенное количество лет поможет суду, но закона такого нет. Когда-то семь лет было достаточно, но теперь это недействительно. Теперь свободнее.

— Когда мы начнем?

— Деньги есть? Или вас держат на голодном пайке? Я стою дорого. Обычно мне платят за каждый вдох и выдох.

— Ну, у меня есть чековая книжка… и несколько тысяч. Восемь, что ли.

— Гм-м… Я еще не сказал, что возьмусь за это дело. Вам не приходило в голову, что ваша жизнь может быть в опасности?

— А-а! Нет, не приходила.

— Сынок, из-за денег люди делают странные вещи, но они сделают еще более крутые вещи ради власти и денег. Любой, кто находится вблизи биллионных доходов, в опасности: это все равно что держать дома горшок с гремучими змеями. На вашем месте, если бы я начал чувствовать себя плохо, я бы нанял собственного врача. Я принимал бы меры предосторожности, проходя в двери и стоя возле открытых окон. — Он подумал. — Радбек для вас сейчас не самое лучшее место, не искушайте их. Но вас и здесь не должно быть. Вы состоите в дипломатическом клубе?

— Нет.

— Запишитесь. Все будут удивлены, если вы этого не сделаете. Я там часто бываю, около шести. У меня там комната, личная. Двадцать-одиннадцать.

— Двадцать-одиннадцать?

— Я все еще не сказал, что беру дело. Есть идея, что я буду делать, если я проиграю?

— А? Нет, сэр.

— Как его, то место, о котором вы упомянули? Джаббалпора? Вот куда мне придется уехать, — Внезапно он усмехнулся: — Но — люблю лезть в драку. Радбек, а? Брудер. Вы сказали — чековая книжка?

Торби достал ее, перелистал чеки. Гарш поглядел их, сунул в ящик стола.

— Не будем пока их обменивать, по ним почти наверняка можно будет следить за вашими действиями. В любом случае, это будет стоить дороже. Пока. Увидимся дня через два.

Торби ушел, чувствуя прилив энергии. Никогда он не встречал более корыстного старого грабителя — он напомнил Торби покрытых шрамами профессионалов, которые с важным видом расхаживали вокруг Нового Амфитеатра.

Выйдя из дверей, он увидел Главный Штаб Гвардии. Он посмотрел на него, затем, лавируя между автомобилями, пересек улицу и взбежал по ступенькам.

21

По стенам вокруг вестибюля Торби обнаружил будки-приемные. Он пробрался сквозь выходящую толпу и вошел в одну из них. Голос произнес:

— Сообщите в микрофон ваше имя, ведомство и часть. Ждите, пока загорится лампочка, тогда изложите свое дело. Вам напоминают, что рабочие часы кончились, и теперь принимаются только неотложные дела.

Торби произнес в микрофон:

— Торби Бэзлим. — Потом добавил: — Иноземный Корпус.

Он стал ждать. Тот же голос повторил:

— Сообщите в микрофон свое имя, ведом… — запись вдруг оборвалась. Мужской голос сказал:

— Повторите.

— Иноземный корпус.

— По какому делу?

— Лучше найдите мое имя в ваших списках.

Наконец другой, женский, голос почти пропел:

— Следите за лампочкой у вас над головой. Не пропустите.

Он поднялся по эскалатору, потом спустился по движущейся лестнице, вошел в дверь без надписи; человек в военной форме провел его еще через две двери. Он оказался лицом к липу с человеком в штатском, который встал и произнес:

— Радбек из Радбека, я маршал Смит.

— Торби Бэзлим, сэр, пожалуйста. Не «Радбек».

— Важны не имена, а идентификация. Мое имя не «Смит», но и оно сойдет. У вас же есть идентификация?

Торби предъявил карточку снова:

— Возможно, у вас есть мои отпечатки пальцев.

— Они будут через минуту. Вы не возражаете, если мы их снова снимем?

Пока у Торби брали отпечатки, на стол маршала легла карточка со старыми. Он вставил обе в компьютер, молчал, пока не загорелся зеленый огонек, потом заговорил вежливо:

— Хорошо, Торби Бэзлим… Радбек. Чем могу быть полезным?

— Может, это я могу быть вам полезным?

— То есть?

— Я пришел по двум причинам, — начал Торби. — Первая — мне кажется, я могу добавить кое-что к последнему сообщению полковника Бэзлима. Вы знаете, о ком я говорю?

— Я его знал и крайне им восхищался. Продолжайте.

— Вторая — я бы хотел вернуться в гвардию и вступить в Корпус «Икс», — Торби не мог припомнить, когда он принял это решение, но оно теперь было — не только папино имя — папин корпус, папина работа.

«Смит» приподнял бровь:

— Вот как? Радбек из Радбека?

— Пока я связан, — Торби кратко обрисовал, что ему нужно устроить судьбу поместья родителей. — Потом я буду свободен. Я понимаю, это самонадеянно для артиллериста третьего класса — да, меня разжаловали за участие в драке — для рядового гвардейца говорить о Корпусе «Икс», но я думаю, у меня есть кое-что, что вы могли бы использовать. Я знаю Народ… то есть, свободных маркетеров. Говорю на нескольких языках. Знаю, как себя вести в Девяти Мирах. Я путешествовал — конечно, я не астронавигатор, и летал не так много, но все-таки. Но кроме того, я видел, как работал папа — полковник Бэзлим. Может быть, кое-что и я смогу делать.

— Эту работу надо любить. Часто она бывает неприятной. Есть вещи, которые не хочется делать, ради самоуважения — если не убежден, что это необходимо.

— Но я это понимаю! О, я ведь был рабом. Вы это знали? Может быть, полезно, чтобы человек знал, что чувствует раб.

— Может быть. Хотя это может сделать вас слишком подверженным эмоциям. Кроме того, развитие рабства — это не все, что нас интересует. Когда человек сюда приходит, мы не обещаем ему определенную работу. Он делает то, что ему велят. Мы его используем. Обычно — до конца. Процент смертности у нас высок.

— Я буду делать, что мне велят. Просто меня интересует работорговля и движение рабов. Что вы, большинство людей здесь даже не знают, что рабство существует.

— Большая часть того, с чем мы имеем дело, невероятна для общества. Неужели вы думаете, что люди, которых вы видите вокруг, всерьез поверят в рассказы о далеких планетах? Вы должны помнить, что всего один процент населения когда-либо покидал родную планету.

— О да, наверно, так. Во всяком случае, они не верят.

— Это еще не самое худшее. Земная Гегемония — не империя, она только стоит во главе конфедерации планет. Разница между тем, что гвардия могла бы сделать, и тем, что ей разрешено, — обескураживает. Если вы сюда явились, воображая, что рабство искоренят на протяжении вашей жизни, выбросьте это из головы. Самый оптимистичный срок для этого — два столетия, а к тому времени рабство начнет развиваться на планетах, которые сегодня еще даже не открыты. Ни одна проблема не решается однажды и навсегда. Вечный процесс.

— Все, что я хочу знать — могу я быть полезным?

— Не знаю. И не потому, что вы говорите о себе как о рядовом… мы все здесь приблизительно одного чина. Иноземный Корпус — идея, а не организация. Меня не волнует Торби Бэзлим, он может делать что угодно, даже только переводить. Но Радбек из Радбека… мм-м, сомневаюсь.

— Но я же вам сказал, что от этого я избавлюсь!

— Что ж, подождем, когда это случится. Вы сами утверждаете, что не вступаете в гвардию сегодня. А насчет другой причины вашего прихода? Добавить кое-что к донесению полковника Бэзлима?

Торби поколебался:

— Сэр, полковник Брисби, мой командир, сказал мне, что па… — полковник Бэзлим показал связь между работорговлей и крупными кораблестроительными предприятиями.

— Он сказал вам это?

— Да, сэр. Можете это проверить по донесению полковника, Бэзлима.

— Нет нужды. Продолжайте.

— Ну так… он говорил о Радбеке? Галактический Транспорт, да?

«Смит» подумал.

— Зачем спрашивать меня, если ваша компания замешана в работорговле? Вы лучше сами об этом расскажете.

Торби нахмурился.

— Здесь есть модель Галактики?

— Внизу в зале.

— Можно мне ею воспользоваться?

— Почему бы нет? — Маршал провел его через потайной коридор в конференц-зал, снабженный звездным стереодисплеем, самым большим, какой Торби когда-либо видел.

Ему пришлось задавать вопросы: модель управления была сложной, затем он принялся за работу. Пот струился по его лицу. Торби зажигал разноцветные огоньки между волшебными звездами, строя картину, которая получилась у него в конторе. Он ничего не объяснял, и маршал смотрел молча. Наконец, Торби отступил на шаг:

— Это все, что я пока знаю.

— Вы кое-что пропустили. — Маршал добавил несколько желтых огоньков, несколько красных, потом не спеша добавил еще несколько пропавших кораблей. — Но это просто поразительно — по памяти прийти к таким выводам. Я вижу, вы включили и себя — возможно, это помогает иметь личный интерес. — Он отступил на шаг. — Что ж, Бэзлим, вы задали вопрос. Готовы ли вы ответить на него?

— Думаю, что Галактический Транспорт здорово замешан! Не все, но главные деятели. Поставляют корабли. Горючее, ремонтные работы. Возможно, финансируют.

— Мм-м…

— Разве иначе такое возможно?

— Вы же знаете, что они скажут, если вы их обвините в работорговле.

— Не о самой торговле. По крайней мере, я так считаю.

— Связанной с рабством… Сначала они скажут, что никогда не слышали ни о какой работорговле или что это просто вздорные слухи. Потом они скажут, что, в конце концов, они только поставляли корабли — а разве ремесленник, который продает нож, отвечает, если муж зарежет им жену?

— Эти случаи не аналогичны.

— Они этого не признают. Скажут, что не нарушали никаких законов, и даже если допустить, что где-то существует рабство, как можно ждать, что люди будут бороться со злом, которое находится на расстоянии многих световых лет? В этом они правы: вы не можете от них этого требовать, они не будут этого делать. Потом найдется скользкий, с иголочки одетый тип, который выскажет мнение, что рабство — когда оно существовало — не было таким уж скверным, потому что большая часть людей счастлива, если не имеет ответственности свободного человека. И еще добавит, что, если бы они не продавали эти корабли, их продал бы кто-то другой — это просто бизнес.

Торби подумал о безымянных маленьких Торби там, в темноте, безнадежно плачущих от страха, одиночества и боли, в трюмах, набитых рабами, на кораблях, которые могли принадлежать ему.

— Один удар бича мог бы вышибить его гнусные мозги!

— Конечно, но бичей у нас нет. Иной раз мне кажется, что они нам нужны. — Он посмотрел на дисплей: — Это я запишу, тут есть некоторые новые аспекты. Спасибо, что пришли. Если появятся еще идеи, приходите.

Торби понял, что его решение вступить в Корпус «Икс» не воспринято всерьез.

— Маршал Смит! Есть еще кое-что, что я могу сделать.

— Что именно?

— До того, как вы мне позволите… или, может быть, после, я не знаю, как это делается… я мог бы вылететь на моем собственном корабле и проверить все эти места. Возможно, боссу удастся обнаружить вещи, которые не может увидеть тайный агент.

— Возможно. Но вы знаете, что ваш отец некогда отправился в такую экспедицию. Его поездка закончилась неудачей — Смит почесал подбородок. — Мы никогда не относили неудачу за счет этого. Пока не появились вы, мы считали это несчастным случаем. Яхта с тремя пассажирами, командой из восьми человек и без груза — незавидная добыча для бандитов, — а обычно они хорошо знают, что делают.

— Так вы полагаете, что… — Торби был потрясен.

— Я ничего не полагаю. Но боссы, сующие нос в махинации своих служащих, в другие времена и в других местах, как правило, обжигались. А ваш отец определенно хотел что-то разведать.

— Насчет работорговли?

— Не знаю. Разведывал. В том районе. Я должен извиниться. Но приходите ко мне еще… или звоните, и к вам придут.

— Маршал Смит… о чем из всего этого я могу говорить с другими — если могу?

— А? Да обо всем. Пока вы еще не принадлежите к нашему корпусу или гвардии. Но то, что вам известно, — он передернул плечами, — кто вам поверит? Хотя, если вы будете говорить об этом со своими компаньонами, вы можете настроить их против вас. Некоторые из этих чувств будут искренними и честными. А другие? Хотел бы я знать.

Торби вернулся так поздно, что Леда была и раздражена, и умирала от любопытства. Но она вынуждена была сдержаться и не только из-за того, что их могли подслушать, но и потому, что пожилая тетушка приехала засвидетельствовать свое почтение Радбеку из Радбека и осталась ночевать. Они смогли поговорить только на следующий день, когда осматривали ацтекские реликвии в музее Пятого Мая.

Торби пересказал слова Гарша, потом решился открыть больше:

— Я заглянул в Штаб насчет гвардии, вчера.

— Тор!

— Нет, я не отступлю. У меня есть причина. Гвардия — единственная организация, которая пытается покончить с рабством. Но есть еще и причина, почему я не могу вступить к ним сейчас. — Он выложил свои подозрения насчет Радбека и перевозки рабов.

Она побледнела.

— Тор, это самая отвратительная идея, которую я когда-либо слышала. Я не могу этому поверить.

— Хотел бы я доказать, что это неправда Но кто-то же строит им корабли, кто-то же продает их и управляет. Рабомаркетеры не инженеры, они паразиты.

— Я все еще с трудом верю, что рабство существует.

— Десять ударов бича убедят кого угодно! — Он вздрогнул.

— Тор! Ты же не хочешь сказать, что тебя били?

— Ясно не помню. Но шрамы на спине остались.

Она была очень молчалива всю дорогу домой.

Торби еще раз увиделся с Гаршем, потом они отправились на Юкон в компании пожилой тетушки, которая как-то увязалась за ними. Гарш дал Торби подписать бумаги и кое-что сообщил ему.

— Первое дело будет с Радбеком, потому что это законная резиденция ваших родителей. Второе — я кое-что раскопал в газетах.

— Да?

— Ваш дедушка подарил вам довольно много акций. Об этом шумели газеты, когда вы родились. «Bourse Journal» поместил список акций с номерами серий. Так что мы этим тоже по ним ударим — В тот же день. Не хочу отделять одно от другого.

— Дело мастера боится.

— Но я не хочу, чтобы вы возвращались в Радбек, пока клерки не согласятся: «Да, сэр!». Можете мне написать, даже позвонить, если нужно. И скажите мне, как до вас добраться.

Торби пришлось поломать голову над этим последним требованием, так как он был окружен телохранителями.

— Что ж, почему бы вам или вашему человеку не позвонить моей кузине — с каким-нибудь паролем? Ей всегда звонит много народу, больше молодежь. Она мне скажет, и я найду, как позвонить вам.

— Хорошая мысль. Он спросит, не знает ли она, сколько дней до рождества еще открыты магазины. Ладно, увидимся в суде. — Гарш усмехнулся. — Это будет забавно. И очень, очень дорого вам обойдется. Пока.

22

— Хорошо отдохнул? — Дядя Джек улыбался ему. — Ты заставил нас прямо-таки выслеживать тебя. Не надо так поступать, мой мальчик.

Торби захотелось ударить его, но, хотя охранники оставили его руки свободными, когда вталкивали его в комнату, запястья затекли.

Дядя Джек перестал улыбаться и посмотрел на судью Брудера:

— Тор, ты никогда не ценил того, что мы с судьей Брудером работали на твоего отца и на твоего деда. Естественно, мы знаем, что лучше. Но ты доставил нам неприятности, и теперь мы покажем тебе, как мы обращаемся с маленькими мальчиками, которые не ценят хорошего обхождения. Мы учим их. Готовы, судья Брудер?

Судья Брудер хищно улыбнулся и вытащил из-за спины плетку.

— Разложите его на столе!

Торби проснулся, задыхаясь. Дурной сон! Он оглядел маленький гостиничный номер, в котором находился, и попытался припомнить, где он. Он путешествовал, иногда проезжал за день половину планеты. Он достаточно изучил обычаи планеты, чтобы не привлекать внимания, у него даже завелась новая идентификационная карточка, совсем как настоящая. Это оказалось не так трудно, поскольку он понял, что дно общества везде одинаково.

Теперь он вспомнил — он в Южной Америке.

Тревога во сне означала — полночь, пора двигаться. Он оделся, посмотрел на свой багаж, решил его оставить. Сошел вниз по черной лестнице и вышел из задней двери.

Тетушке Лиззи не понравились холода Юкона, но она с ними примирилась Через некоторое время кто-то позвонил Леде и напомнил, что до рождества осталось всего несколько дней, когда магазины открыты, и они уехали. Торби удалось позвонить Гаршу из Уран-Сити. Тот обрадовался:

— Увижу вас в районном суде округа Радбек, комната четвертая, в десять сорок девять четвертого января. А теперь — затеряйтесь.

Так что в Сан-Франциско Торби с Ледой поссорились в присутствии тетушки Лиззи: Леда хотела поехать в Ниццу, а Торби настаивал на Австралии. Торби сказал сердито:

— Возьми самолет себе, я поеду один.

Он вышел резким шагом и купил себе билет в Большой Сидней.

Он пробрался по старой водопроводной трубе, протянутой под Заливом, и, убедившись, что за ним не наблюдают, развернул банкноты, которые Леда сунула ему потихоньку, когда скандалила с ним. Денег оказалось почти две тысячи кредитов. Там была и записка, где высказывалось сожаление, что денег так мало, но она не предвидела, что они понадобятся.

Ожидая на летном поле, в Южной Америке, Торби подсчитал, что осталось от Лединых денег, и решил, что зря потратил и деньги, и время. И куда это все девалось?

В Радбек-Сити фотографы и репортеры порядкомнадоели ему, они там так и кишели. Но он протолкался и встретил Гарша в баре в девять сорок восемь. Старик кивнул:

— Присядьте. Скоро все начнется.

Появился судья, и клерк произнес старинное обещание справедливости: — «Подойдите ближе, и да будете услышаны!»

Гарш заметил:

— Брудер держит этого судью на поводке.

— Вот как? Тогда зачем же мы здесь?

— Вы платите мне за то, чтобы я беспокоился. Любой судья хорош, когда он знает, что за ним наблюдают. Посмотрите.

Торби оглянулся. Зал был так набит представителями прессы, что простому горожанину было не пробиться.

— Я бы сказал — я хорошо поработал. — Гарш указал большим пальцем на первый ряд — Вот этот увалень с большим носом — посол Проскимы. А тот мошенник рядом с ним — председатель юридического комитета. И… — его вызвали, и он прервал разговор.

Торби не мог найти дядю Джека, но Брудер председательствовал за другим столом — он не смотрел на Торби. И Леду Торби не мог увидеть. Это заставило его чувствовать себя очень одиноким. Но Гарш покончил с формальностями, сел и шепнул:

— Поручение для вас. Молодая леди велела передать: удачи!

Торби только давал показания, причем с места судьи следовало много возражений, контрвозражений и предупреждений. Принимая присягу, он узнал в первом ряду отставного главу юстиции Всемирного Суда Гегемонии, который однажды обедал в Радбеке. После этого Торби уже ничего не замечал, потому что он давал показания в состоянии глубокого транса, окруженный гипнотизерами.

Несмотря на то, что каждый пункт без конца пережевывался, слушатели все-таки приблизились к драме. Суд поддержал возражение Брудера, и по залу пробежало недоверчивое хихиканье, кто-то застучал ногами. Судья побагровел:

— Соблюдайте порядок, или бейлифы очистят зал!

Публика заволновалась, репортеры протестовали. Но два первых ряда сидели неподвижно, уставившись на судью. Высокий посол Веганской Лиги наклонился к своему секретарю и что-то шепнул, секретарь начал похлопывать по микрофону.

Судья откашлялся:

— …если это беспримерное нарушение сейчас же не прекратится! Суд не потерпит неуважения. — Торби почти удивился, когда услышал в конце: — … а поэтому должно быть окончательно установлено, что Крейтон Радбек и Марта Брэдли Радбек оба умерли, теперь мертвы и встретили свой конец к общему горю. Да покоятся души их в мире. Пусть это будет признано. — Судья стукнул по столу молотком. — Если в суде присутствуют исполнители воли покойных — если имеются завещания — пусть они выйдут вперед.

Насчет доли Торби дело слушать не стали; Торби подписал документ здесь же, в комнате судьи. Ни Уимсби, ни Брудер не присутствовали.

Торби глубоко вздохнул, когда они с Гаршем вышли на улицу:

— С трудом верится, что вы выиграли. Гарш усмехнулся:

— Не обманывайтесь. Мы выиграли первый раунд. Дальше это будет стоить дороже.

У Торби дрогнули губы. Телохранители Радбека прорвались к ним и начали проталкивать их сквозь толпу.

Гарш не преувеличивал. Брудер и Уимсби сидели твердо, все еще управляя «Радбеком и Ассош.», они продолжали борьбу. Торби так и не увидел доверенностей своих родителей — теперь он интересовался ими единственно для того, чтобы убедиться, состоит ли разница между бумагами, которые приготовил Брудер, и теми, что подписали его родители, в терминах «подлежат отмене» или «подлежат отмене при взаимных соглашениях».

Но когда суд собирался рассмотреть эти бумаги, Брудер поклялся, что они пропали. Он получил приговор за неуважение к суду, отбыл наказание, и таким образом закрыл данный вопрос.

В результате Уимсби не владел больше акциями Марты и Крейтона Радбеков с правом решающего голоса, однако не владел ими и Торби, ему присудили только ту долю, которая отходила к нему по утвержденным завещаниям. Тем временем, Уимсби и Брудер оставались директорами «Радбек и Ассошиэйтс», а большинство директоров стояло за них. Торби даже не допускали в здание фирмы, тем более в его контору.

Уимсби больше не вернулся в поместье Радбек; ему переслали его вещи. Торби поселил в комнатах Уимсби Гарша. Старик часто там ночевал: они оба были очень заняты.

Гарш прежде всего сказал ему, что имеется девяносто семь исков за или против, проходящих судебную процедуру и приостановленных, относительно устройства его поместья. Завещание по сути оказалось простым: Торби назначался единственным наследником. Но были еще десятки мелких наследств: имелись родственники, которые могли бы получить что-то, если бы завещание было признано недействительным, снова подняли вопрос, на законном ли основании родителей Торби считают умершими; предположение «обычного несчастного случая» в разное время выдвигалось снова и снова против версии о смерти; ставилась под сомнение подлинность личности Торби. В этих перипетиях не появлялись имена ни Брудера, ни Уимсби; как истца всегда называли какого-то родственника или домочадца. Торби приходилось думать, что дядя Джек хотел всех осчастливить.

Единственный иск, который его огорчил, была просьба бабушки и дедушки Брэдли ввиду недееспособности, отдать его под их опеку. Доказательством того, что он не разбирается в сложных условиях жизни на Терре и не способен с ними справиться, послужило медицинское заключение, составленное во время пребывания его в гвардии, — доктор Кришнамурти утверждал, что он «потенциально неустойчив в эмоциях и не может быть ответственным за действия, совершаемые в состоянии стресса».

Гарш устроил ему освидетельствование для охочей за сенсацией публики у Генерального Секретаря Ассамблеи Гегемонии. Торби признали абсолютно здоровым. За этим последовала жалоба держателей акций, которые просили, чтобы Торби объявили профессионально неподготовленным к управлению делами «Радбека и Ассошиэйтс» в личных и государственных интересах.

Торби совсем доконали эти маневры: он находил, что быть богатым разорительно. Он весь был в долгах из-за налогов и выплат, да еще Радбек стоил денег, и он не мог должным образом поддерживать его; а между тем Брудер и Уимсби продолжали заявлять, несмотря на все подтверждения, что его личность сомнительна.

Но после утомительных дней суд тремя уровнями выше местного Радбекского отделения присудил Торби (лицу, подлежащему выполнять указания, отменить которые может только суд), — право распоряжаться акциями своих родителей до тех пор, пока не будет решена дальнейшая судьба их владений.

Торби созвал общее собрание акционеров по их инициативе, чтобы избрать новых членов правления.

Собрание проходило в зале фирмы Радбек, большинство держателей акций Терры присутствовали или хотя бы прислали доверенности. В последнюю минуту появилась даже Леда, весело крикнула:

— Хэлло, всем! — Потом повернулась к своему отчиму — Папочка, я получила извещение и решила посмотреть на эту забаву, так что вскочила в автобус и поехала. Я ничего не пропустила, нет?

Она смело посмотрела на Торби, хотя он был на возвышении вместе с членами правления. Торби почувствовал облегчение и боль; он не видел ее с тех пор, как они расстались в Сан-Франциско. Он знал, что у нее есть резиденция в Радбек-Сити и что она бывает в городе, но Гарш советовал ему не встречаться с ней.

— Мужчина дурак, если станет бегать за женщиной, когда она явно не хочет его видеть.

Так что он просто напомнил себе, что должен возместить ей те деньги, которые она ему одолжила, и как можно скорей.

Уимсби призвал собрание к порядку, объявил, что, согласно повестке, собрание изберет членов правления.

— Мы давно это откладывали по единодушному согласию. — Вам! — стукнул молоток. — Пусть же секретарь назовет кандидатуры на пост председателя правления. — На его лице появилась победоносная улыбка.

Эта улыбка тревожила Торби. У него были акции свои собственные и его родителей, около 45 процентов акций с правом голоса. Из имен, фигурировавших на процессах, и других косвенных источников, он считал, что у Уимсби около 31 процента таких акций. Торби нужно было собрать еще 6 процентов. Он считал с эмоциональным запалом «Радбека из Радбека», но не был уверен: если даже Уимсби нужно больше, чем в три раза по стольку «неопределенных» голосов… неопределенных для Торби, но они могли быть в кармане у самого Уимсби.

Но Торби встал и назвал себя, его акции давали ему такое право.

— Тор, Радбек из Радбека.

После этого пошло и пошло, снова и снова — пока не назвали Уимсби. Других кандидатур не было.

— Секретарь будет вызывать по списку, — известил Уимсби.

— Называйте количество голосов согласно доле в акциях, плюс голоса по доверенности. Клерк будет отмечать номера серий. Тор Радбек… из Радбека.

Тор использовал все свои 45 процентов, потом сел, чувствуя себя очень усталым. Он вытащил карманный калькулятор. 94 тысячи паев с правом голоса, он не мог доверять себе. Секретарь прочитал, клерк зарегистрировал. Торби нужно было набрать 5637 голосов, чтобы победить сразу же. Он начал медленно подсчитывать: 232, 906, 1917 — некоторые прямо, другие по доверенности. Но и Уимсби набрал голоса. Некоторые отвечали:

— По доверенности не голосую.

Или вообще не отвечали, и эти отсутствующие голоса не считались. Но дополнительные голоса за Радбека все росли: 2205, 3006, 4309… и все. Прошли последние несколько имен.

Гарш наклонился к нему:

— Остались только близнецы-везунчики!

— Я знаю, — Торби убрал калькулятор, ему было нехорошо: Уимсби все-таки победил.

Секретаря, видимо, научили, чьи имена называть последними:

— Почтенный Курт Брудер! Брудер проголосовал за Уимсби.

— Наш председатель мистер Джон Уимсби! Уимсби встал со счастливым лицом.

— Я лично голосую одну часть. По доверенностям, врученным мне, я голосую…

Торби не слышал, он искал свою шляпу. — Итоги полностью подведены, и я объявляю… — начал секретарь.

— Нет! — вскочила Леда. — Я присутствую сама. Я впервые на собрании, и я хочу голосовать!

Ее отчим поспешно сказал:

— Хорошо, Леда, — не надо перебивать! — Он повернулся к секретарю: — Это не повлияет на результат.

— Повлияет! Я даю тысячу восемьсот восемьдесят за Тора, Радбека из Радбека!

— Леда Уимсби! — грозно произнес Уимсби.

Она решительно объявила:

— Мое имя по закону — Леда Радбек.

Брудер выкрикнул:

— Незаконно! Голоса уже подсчитаны. Это слишком…

— Чепуха! — выкрикнула Леда. — Я здесь — и я голосую. Я аннулировала свою доверенность на почте в самом здании и видела, как ее вручили и расписались в получении «главные члены правления корпорации» — это формулируется так, правда; судья? Это произошло за десять минут до того, как началось собрание. Если не верите мне, пошлите за ней вниз. Но что из того? Я здесь. Можете меня потрогать. — Она повернулась и улыбнулась Торби.

Торби попытался ответить на улыбку и яростно шепнул Гаршу.

— Почему вы держали это в секрете?

— А что, надо было, чтобы «Честный Джон» понял, что ему нужно выпрашивать, занимать и покупать еще голоса? Он мог победить. Она держала его в неведении, как я велел. Вот это девушка, Торби, Держитесь ее.

Через пять минут Торби, дрожащий и бледный, поднялся и взял молоток, уроненный Уимсби. Он смотрел на публику:

— Теперь выберем остальное правление, — объявил он взволнованным голосом.

Список, который они составили с Гаршем, прошел с одним изменением: туда добавили Леду. Она снова встала:

— Нет, нет! Меня не надо!

— Отвод не принимается. Вы заявили о своей ответственности, теперь принимайте ее.

Она открыла рот, закрыла его и села. Когда секретарь объявил результат, Торби повернулся к Уимсби:

— Вы ведь еще и главный управляющий, не так ли?

— Да.

— Вы уволены. Ваша доля вам возвращается. Не пытайтесь вернуться к себе в кабинет: возьмите шляпу и уходите.

Брудер вскочил. Торби повернулся к нему.

— И вы тоже. Сержант, проводите их.

23

Торби хмуро смотрел на высокую кипу бумаг, каждая помечена «СРОЧНО». Он поднял одну, начал читать, положил ее и сказал:

— Долорес, включите мой экран. И идите домой.

— Я могу остаться, сэр.

— Я сказал — идите домой. У вас круги под глазами.

— Да, сэр. — Она повернула выключатель. — Спокойной ночи, сэр.

— Спокойной ночи.

Хорошая девушка, преданная, — подумал он. Так он надеется. Он не осмеливался играть роль новой метлы во всем: служащие должны оставаться постоянными. Он набрал номер.

Один голос, без изображения, сказал:

— Отдел седьмой.

— Скованный Прометей, — ответил Торби. — И девять — шестнадцать.

— Отделение слушает.

— Принято, — согласился Торби.

Лицо маршала «Смита» появилось на экране:

— А-а, Торби.

— Джейк, придется опять отложить эту месячную конференцию. Мне очень жаль, но видели бы вы мой стол.

— Никто не ждет от вас, что вы все свое время будете посвящать делам корпуса.

— Черт, это как раз то, что я планировал: расчистить быстренько это место, посадить вместо себя хороших людей, распрощаться и записаться в корпус. Но это так непросто.

— Тор, ни один имеющий совесть офицер не может позволить себе уйти, пока на его щитке не загорится зеленый свет. Мы оба знаем, что у вас еще масса красных сигналов.

— Ну… хорошо, проведу конференцию. У вас есть несколько минут?

— Валяйте, — согласился «Смит».

— Кажется, у меня есть мальчик для охоты на дикобразов. Помните?

— Никто не ест дикобразов.

— Верно! Хотя я хотел бы иметь изображение, чтобы понять, о чем вы. Переведя это на язык маркетеров, способ убить бизнес — это сделать его невыгодным. Перевозка рабов — бизнес, способ его уничтожить — это сделать его убыточным. Иглы дикобраза помогут в этом.

— Если бы у нас были иглы, — сухо ответил начальник Корпуса «Икс». — Есть у вас идея насчет оружия?

— У меня? За кого вы меня принимаете? За гения? Но я, кажется, нашел такого. Зовут его Джоэл де ла Круа. Это самый замечательный парень, который когда-либо служил в военной разведке. Я с ним поговорил насчет своей деятельности оператора на «Сизу». У него совершенно блестящие идеи. Он сказал: «Тор, странно, что корабль может быть выведен из строя маленьким дурацким парализующим лучом, когда он имеет достаточно энергии, чтобы стать звездой».

— Очень маленькой звездой. Но я согласен.

— О'кей. Я зачислил его в нашу лабораторию Гавермейера в Торонто. Если ваши ребята одобрят его, я хочу выдать ему кучу денег и дать полную свободу. Я с ним поделюсь всем, что знаю о рейдерах, об их тактике и так далее — может быть, на магнитофонных записях, у меня нет времени работать с ним много. Меня здесь на куски рвут.

— Ему понадобятся люди. Это не работа для одиночки.

— Знаю. Сообщу вам имена, как только они у меня появятся. Проект «Дикобраз» будет снабжен и деньгами, и людьми, какие понадобятся. Но, Джейк, сколько этих игрушек я смогу продать гвардии?

— А?

— Предполагается, что я занимаюсь бизнесом. Если я вылечу в трубу, меня просто вышвырнут. Для проекта «Дикобраз» я готов, чтобы деньги лились рекой, но я должен доказать директорам и держателям акций его целесообразность. Если мы что-нибудь сделаем, я смогу продать несколько сотен кораблей свободным маркетерам. Можно кое-что продать нам, но надо показать существование потенциального крупного рынка, чтобы оправдать расходы. Сколько Может использовать гвардия?

— Тор, вы напрасно беспокоитесь. Даже если вы не получите сверхорудия — а ваши шансы не так и велики, — все исследования оправдаются. Ваши акционеры ничего не потеряют.

— Мое беспокойство имеет основание. Я держусь на этой работе кучкой голосов; экстренное собрание акционеров завтра же может вышвырнуть меня. Конечно, исследовательская работа окупается, но не обязательно быстро. Вы можете рассчитывать на то, что я отчитаюсь за каждый кредит, который потрачу, но есть люди, которые хотели бы видеть, как я провалюсь — так что я должен иметь солидное обоснование.

— А как насчет контракта на исследовательскую работу?

— Чтобы любой подполковник следил за моим мальчиком и говорил, что ему делать? Мы должны дать ему полную свободу действий.

— Мм-м… да. А если я дам вам гарантийное письмо? Мы напишем самые высокие цифры Я должен увидеться с Главным Маршалом. Он в данный момент на Луне, а у меня нет времени слетать на Луну на этой неделе. Придется вам несколько дней подождать.

— Я не намерен ждать, я намерен считать, что вы можете сделать это, Джейк, я намерен все устроить и просить эту сумасшедшую работу — если вы меня не возьмете в корпус, я всегда могу записаться артиллеристом.

— Заходите сегодня же вечером. Я вас запишу. А потом прикажу вам выполнять свои обязанности там, где вы есть.

У Торби дрогнул подбородок:

— Джейк! Вы этого не сделаете!

— Сделал бы, если бы вы были достаточно глупы, чтобы подчиняться моим приказам, Радбек.

— Но… — закричал было Торби. Бесполезно спорить, он слишком многое должен сделать.

— Что-нибудь еще? — добавил «Смит».

— Кажется, ничего.

— Я сделаю первую проверку де ла Круа завтра. Увидимся.

Торби отключился, более мрачный чем всегда. Это не из-за полушутливой угрозы маршала и даже не из-за собственной совести, обеспокоенной большими затратами денег, принадлежащих другим людям, на проект, который имел мало шансов на успех; это из-за того, что он завален работой более сложной, чем мог себе представить.

Он взял верхний документ, снова положил его, нажал на кнопку, которая соединяла его с поместьем Радбек. Леда появилась на экране.

— Я опять задержусь, извини.

— Обед я отложу. Гости довольны, а я распорядилась на кухне приготовить канапе покрепче.

Торби покачал головой:

— Будь хозяйкой. Я поем здесь. Наверно, и ночевать буду здесь.

— Если уснешь, — вздохнула она. — Смотри, дорогой мой дурачок, будь в постели к полуночи и не вставай раньше шести. Обещаешь?

— О'кей. Если смогу.

— Лучше бы смог, а то поссоримся. Пока.

На этот раз он даже не приподнял верхний документ, он задумался. Хорошая девочка Леда… она даже пыталась помочь в бизнесе, пока он не понял, что бизнес — не ее стихия. Но она была светлым лучом во тьме, она всегда его поддерживала. Если бы гвардеец имел право жениться… Но он не мог так некрасиво поступать с Ледой, да у него и не было причин считать, что она этого захочет. Нехорошо уже то, что он в последнюю минуту отказался от званого обеда. И другое. Надо будет постараться обращаться с ней получше.

Все казалось самоочевидным: вступить во владение, затем заняться этим сектором против Саргонии, потом поручить все это кому-нибудь другому. Но чем больше он работал, тем больше оставалось сделать. Налоги… налоговая ситуация невероятно все запутывала, всегда было так. Программа экспансии Веганской группы поджимала — а как он мог судить, если не отправиться туда и не посмотреть самому? И поймет ли он, если даже увидит? И как найти время?

Смешно, но у человека, который владеет тысячей звездных кораблей, практически никогда не найдется времени полететь даже в одном из них. Может быть, через год-другой…

Нет, дело этих проклятых завещаний не решится даже за это время! — два года прошло, а суд все еще пережевывает его. Почему смерть не может совершиться достойно и просто, как у Народа?

А пока что он не был свободен и не мог продолжать дело папы.

Правда, кое-что он уже сделал. Тем, что допустил Корпус «Икс» к спискам Радбека — это кое-что прояснило. Джейк сказал ему, что рейд, уничтоживший целое гнездо рабомаркетеров, был спланирован на основе информации, которую они получили в конторе: служащие сами не знали, что все это означало.

Или кто-то знал? Иногда он думал, что Брудер и Уимсби знали, иногда — нет, что они тоже ни в чем не виноваты — ведь все эти списки выражали законный бизнес… который попадал в нечистые руки. Но кто знает, чисты ли они.

Он открыл ящик, достал папку без надписи «Срочно», в этом не было надобности, она всегда была под рукой. Он понимал, что это было самое неотложное дело в Радбеке, может быть, в Галактике — определенно более неотложное, чем проект «Дикобраз», потому что именно оно может истребить или, по крайней мере, помешать работорговле, а «Дикобраз» — это надолго. Но продвигалось оно медленно — слишком много других занятий.

Всегда слишком много. Бабушка говорила: «Никогда не покупай яиц больше, чем помещается в твою корзинку». Интересно, откуда она это взяла — Народ никогда не покупал яйца. У него и корзин было слишком много, и яиц. Каждый день новая корзина.

Конечно, в трудную минуту он всегда мог спросить себя: «А как поступил бы папа?» Полковник Брисби говорил эту фразу: «Я всегда спрашиваю себя: а как поступил бы полковник Бэзлим?» Это помогало, особенно тогда, когда Торби вспоминал слова председателя суда, которыми тот напутствовал его, когда вручал ему акции.

— Ни один человек не может владеть чем-то один, и, чем больше собственность, тем меньше он ею владеет. Вы не свободны обращаться с этой собственностью произвольно и недальновидно. Не в ваших интересах залезать в карман акционеров, служащих или народа.

Торби поговорил с папой об этом предостережении, прежде чем решиться на проект «Дикобраз».

Судья был прав. Когда он принял дело, его первое побуждение было прекратить всякую деятельность Радбека в зараженном секторе Галактики, таким образом уничтожая работорговлю. Но этого делать нельзя. Нельзя вредить тысячам, миллионам честных людей, гоняясь за преступниками. Это требует более разумного лечения.

Что он и пытается делать теперь. Он начал развязывать папку.

— Все еще спешишь, как под ударами хлыста? К чему такая спешка, мальчик?

— Джим, где мне взять десяток честных людей?

— Как? Диоген искал хотя бы одного. На большее он и не надеялся.

— Вы знаете, о чем я — десять честных людей, чтоб каждый имел достаточную квалификацию, чтобы работать межпланетным управляющим Радбека.

Про себя Торби добавил: «и приемлемых для Корпуса «Икс».

— Назову одного.

— Вы знаете другое решение? Каждого я назначу управляющим в зараженный сектор, а того, кого он заменит — верну: мы не можем их увольнять, разве что перевести на другое место. Потому что мы не знаем ничего определенного. А новым людям мы можем доверять и обучим каждого, как действуют рабомаркетеры и за чем нужно особенно внимательно смотреть.

Гарш пожал плечами:

— Это лучшее, что мы можем сделать. Но сразу ничего не получится: нам не найти столько квалифицированных людей. Слушай, мальчик, ты хочешь решить все навсегда и разом, тебе неважно, сколько времени ты на это потратишь. Когда ты достигнешь моего возраста, ты поймешь, что нельзя сделать все за один раз — или ты убьешь себя. Все равно, в один прекрасный день вы умрете, и вашу работу придется делать кому-то другому. Ты напоминаешь мне человека, который принялся считать звезды. Так, что он бросил это дело и пошел удить рыбу. Что и ты должен сделать, рано или поздно.

— Джим, почему вы согласились работать здесь? Что-то я не вижу, чтобы вы уходили с работы вместе с другими.

— Потому что я старый дурак. Кто-то же должен тебя поддерживать. Может быть, мне доставляет удовольствие пробить брешь в таком грязном деле, как работорговля, и это мой способ — я слишком стар и толст, чтобы сделать это другим путем.

Торби кивнул:

— Я так и думал У меня другой способ, только, черт побери, я так занят, что у меня не остается времени делать то, что нужно… и у меня никогда не будет времени делать то, что я хочу.

— Сынок, это всеобщая болезнь. Если вы не хотите, чтобы эта занятость вас убила — делайте иногда то, что вам хочется. Например, сегодня. Завтра будет еще целый день… и ты пойдешь сейчас со мной, съешь сэндвич и посмотришь на хорошеньких девушек.

— Мне принесут обед сюда.

— Вовсе нет. Даже стальной корабль должен иногда отдохнуть. Так что пошли.

Торби посмотрел на кипу бумаг.

— О'кей.

Старик жевал сэндвич, пил пиво и любовался хорошенькими девушками с улыбкой невинного удовольствия. Они были действительно хорошенькие: Радбек-Сити привлекал в свои шоу высокооплачиваемые таланты.

Но Торби их не видел. Он размышлял.

Человек не может уйти от ответственности. Капитан не может и Первый помощник тоже. Но если так, он не сможет вступить в папин корпус. А Джим прав: отсюда тоже можно бороться с этим проклятым делом.

Даже если ему не нравится этот способ борьбы? Да. Полковник Брисби сказал как-то о папе: «Это означает такую приверженность свободе, что вы хотите отдать свою собственную… стать нищим… или рабом… или умереть… чтобы могла жить свобода».

Да, папа, но я не знаю, как делать эту работу. Я бы ее делал… я пытаюсь Но я иду на ощупь, у меня нет для этого способностей.

Папа отвечал: «Чепуха! Ты можешь научиться всему, если это нужно. Ты научишься или я оторву твою глупую голову!»

Где-то за спиной у папы кивала в знак согласия Бабушка и смотрела сурово. Торби ответил ей кивком: «Да, Бабушка, да, папа. Я постараюсь».

«Надо сделать больше, чем постараться!»

«Я это сделаю, папа.»

«Теперь ешь свой обед.»

Торби послушно взялся за ложку, потом заметил, что перед ним не похлебка, а сэндвич. Гарш спросил:

— О чем это ты размышляешь?

— Ни о чем. Просто решил кое-что.

— Дай отдых голове, пусть поработают глаза. Всему свое время и место.

— Вы правы, Джим.

«Спокойной ночи, сынок, — шепнул старый нищий. — Приятных тебе снов… и удачи!»

Примечания

1

Дом Завтрашнего Дня (исп.)

(обратно)

2

Тихо — кратер на Луне, названный в честь датского астронома Тихо Браге (1546–1601).

(обратно)

3

Жирный Вторник (франц). Праздник во время карнавала в Новом Орлеане, приходящийся на последний день перед Великим Постом.

(обратно)

4

Томас Пейн (1737–1809) — один из руководителей борьбы США за независимость.

(обратно)

5

Кориолан Гней Марций — древнеримский полководец, захвативший, согласно легенде, в 493 г. до н. э. столицу вольсков Кориол. (За что и получил свое прозвище.)

Кориолис Гюстав Гаспар (1792–1843) — французский ученый, член Парижской Академии, введший в механику понятия силы и ускорения кориолиса.

(обратно)

6

Годдард Роберт (1882–1945) — американский ученый, один из пионеров ракетной техники.

(обратно)

7

Noblesse oblige (фр.) — «Положение обязывает».

(обратно)

8

Stinky (англ.) — вонючка. (Прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

ДВОЙНАЯ ЗВЕЗДА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

ГРАЖДАНИН ГАЛАКТИКИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

*** Примечания ***