Агния Барто [Борис Иванович Соловьев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]



Борис Соловьев

Игорь Мотяшов


Агния Барто

Очерк творчества


Москва

Детская литература

1979


8Р2 ББК 83.3Р7

С60


ИЗДАНИЕ ТРЕТЬЕ, ДОПОЛНЕННОЕ

Оформление Ю. В. Жигалова


© Очерки, отмеченные и содержании звездочкой. Оформление. Издательство «Детская литература». 1979 г.

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ

И для тех, кто лично знал Бориса Ивановича Соловьева (1904—1976), обращение его к творчеству Агнии Барто могло показаться неожиданным. Автор стихотворных сборников, драматической поэмы, исторических романов и повести, он никогда не писал книжек для детей. Как критик и историк литературы, чей талант особенно полно раскрылся в пятидесятые — шестидесятые годы в острых, зачастую полемических статьях о современной поэзии, в монографиях о Н. Тихонове и А. Блоке, он также был всегда далек от забот литературы, адресованной детям.

Тем не менее следом за фундаментальным исследованием «Поэт и его подвиг. Творческий путь А. Блока» (1965), удостоенным Государственной премии РСФСР им. М. Горького, критик пишет книгу о детском поэте.

Вспоминаю, как летом 1966 года Борис Иванович передал в редакцию журнала «Детская литература», где я в то время работал, несколько глав из только что законченного литературно-критического очерка об Агнии Барто. Не без опасения взялся я читать рукопись. «Бесспорно,— думалось мне,— Соловьев, один из ведущих наших критиков и сам в молодые годы поэт, блестяще знает поэзию. Но понимает ли он специфику именно «детского» стиха? Ведь исследователю детской литературы мало иметь безошибочный эстетический вкус, надо еще и глубоко чувствовать душу ребенка, разбираться во всех тонкостях растущего сознания».

Напрасно я опасался. Высокий профессионализм и здесь не изменил автору. Несколько глав новой книги под названием «Детский стих. Заметки о традициях и новаторстве в поэзии А. Барто» были опубликованы в двух последних номерах нашего журнала за 1966 год. А в следующем году в издательстве «Детская литература» вышла и вся книжка «Агния Барто. Очерк творчества».

Позже, когда я при встрече похвально отозвался о его книге, Борис Иванович сказал, что к специальным стихам для детей всегда относился с недоверием. В тех книжках, какие случайно попадались ему на глаза, его раздражали инфантилизм содержания и низкая культура стихотворной формы, особенно невыносимые на фоне мировых достижений русской поэзии. Однако стихи Агнии Барто, читанные или слышанные им в разное время, не утрачивали собственного обаяния даже в близком соседстве с ослепительным Блоком, которого Соловьев знал всего наизусть. Они были несомненно детскими и тем резко отличались от стихов Блока, Тихонова, других «взрослых» поэтов. По, как и в стихах Маршака, Чуковского, Михалкова, критик безошибочным чутьем ощущал в них ту общую для мировой поэзии трудноуловимую и не поддающуюся математическому исчислению основу, о которой Маяковский как-то сказал, что она, несмотря ни на что «существует — и ни в зуб ногой».

Таким образом, монографию «взрослого» критика Б. Соловьева о «детском» поэте А. Барто можно рассматривать как удачную попытку постичь тайну неотразимого обаяния по-настоящему высокой детской поэзии, исходя из достижений всей современной литературоведческой науки и тех критериев, какие устанавливает наша поэтическая классика.

В 1971 году книга Б. Соловьева, тепло встреченная читателями, вышла вторым, значительно дополненным изданием. Одна из ее глав заканчивалась словами: «Перед поэтессой открываются новые творческие перспективы, неисчерпаемые по своим возможностям, и нет сомнений, что еще много важного и значительного, захватывающе интересного — не только для наших детей, но и для их родителей — расскажет нам она в своих новых стихах и последующих книгах».

Минувшие годы великолепно оправдали прогноз критика. Его книга еще печаталась в типографии, а ребята уже читали новый сборник стихов Агнии Барто «За цветами в зимний лес» (1970), за который поэт была удостоена высшей литератур ной награды страны — Ленинской премии. На выход этой книги Б. Соловьев откликнулся взволнованной рецензией, которая появилась в газете «Известия». Как и предвидел критик, и в книге «За цветами в зимний лес», и в последующих сборниках «Просто стихи» (1974), «Твои стихи» (1975), «Думай, думай...» (1978), в двухтомнике 1970 года, в стихотворных циклах и подборках, публиковавшихся в «Правде», «Пионерской правде», «Юности» и других периодических изданиях, засверкали новые грани таланта и мастерства Агнии Барто, зазвучали новые для советской поэзии темы, идеи, мотивы, обнаружились неведомые ранее аспекты взаимодействия всего образно-поэтического мира Барто с многообразием меняющейся действительности.

Этапным явлением детского театра стала пьеса Агнии Барто «В порядке обмана» (1975). Глубоким нравственно-философским осмыслением пройденного писательницей пути отмечены получившие широкий читательский отклик «Записки детского поэта» (1976). В 1977 году родилась удивительная, небывалая во всей мировой литературе книга «Переводы с детского» — замечательный плод органического соавторства большого советского поэта и десятков невеликих по возрасту стихотворцев из разных стран и континентов планеты. Завершена новая книга — книга стихов о подростках и к подросткам же обращенная.

Созданное Агнией Барто в 70-х годах так интересно, ново, значительно, что без анализа этих произведений очерк творчества писательницы попросту немыслим. Нет сомнения, если бы Б. Соловьев был жив, он в третье издание своей книги включил бы и разговор о новых книгах поэта. Но издание 1971 года оказалось последним при жизни критика. Вот почему я взял на себя смелость продолжить труд Бориса Соловьева. По праву одного из первых читателей и редакторов этого труда. По праву соратника по критическому цеху. И не в последнюю очередь — по праву единомышленника. Ведь хотя у каждого из нас свои приемы анализа, свой индивидуальный стиль и даже свои расхождения в отдельных оценках тех или иных вещей, можно смело утверждать, что едины мы с Борисом Ивановичем в главном. В любви к творчеству Агнии Барто. В понимании ее поэзии как органической части духовного мира современного советского человека — ребенка и взрослого.

Игорь Мотяшов, октябрь 1978.

Предисловие

Агния Барто родилась в Москве в 1906 году, в семье ветеринарного врача, Льва Николаевича Волова, который и внушил ей с самых ранних лет любовь к литературе, к великим русским поэтам и писателям — от Крылова до Льва Толстого, к родному слову, к его огромным, чудесным, как казалось будущей поэтессе, возможностям.

Писать она начала с детства, сначала в гимназии, а потом в советской школе, сочетая в своих стихах возвышенную и лишь поначалу еще сугубо книжную романтику с сатирой и эпиграммами на своих знакомых и учителей (сочетание, крайне характерное и для всего дальнейшего творчества А. Барто, хотя, конечно, принявшего с годами иной характер и на совершенно ином уровне).

Юной поэтессе повезло с самого начала — первым ее наставником в литературе в 20-х годах явился не кто иной, как тогдашний нарком просвещения Анатолий Луначарский, который и предсказал ей с присущей ему проницательностью и чуткостью (прослушав ее «Похоронный марш»), что молодая поэтесса найдет себя... в области создания «веселых стихов».

Не менее знаменательным в ее судьбе явилось и то — как сообщает А. Барто в автобиографии, — что ей «посчастливилось встретиться с Маяковским на первом празднике детской книги» и сам Маяковский, с волнением и трепетом выступавший перед большой детской аудиторией — как-то она его примет?! — утверждал, что поэзия для детей вовсе не «литература второго сорта» (как тогда многие смотрели на детские стихи), а великое дело. Заветы Маяковского, внушавшего, что нашим детям нужна «принципиально новая поэзия», обращенная к «будущему гражданину», обрели и навсегда сохранили для А. Барто свое большое, непреходящее значение — об этом свидетельствует творческий путь поэтессы. «Встреча с Маяковским многое для меня прояснила»,— говорит А. Барто в автобиографии, и действительно, многое в ее стихах связано с традициями Маяковского, с тем, что впервые утверждал Маяковский в своих «Стихах детям», обращенных к юной аудитории, в своей «принципиально новой поэзии», пронизанной пафосом высокой гражданственности, а вместе с тем и новаторского осмысления всех средств художественной выразительности, смелых до дерзости и опрокидывающих уже сложившиеся нормы и представления о характере и возможностях «детской поэзии», да и возможностях детского восприятия.

Пусть некогда, в ранней юности, А. Барто полагала, что, овладев основами литературного мастерства, она может стать со временем и «взрослым» поэтом, но вот уроки Маяковского и других лучших наших поэтов, пишущих для детей, а также усвоение фольклорного опыта, заключенного во множестве русских песен, сказок, поговорок, пословиц, загадок и других созданий народного творчества, непосредственное изучение и самостоятельное исследование такой огромной области нашей действительности, как жизнь детей, школьников, пионеров, глубокое и с годами все более основательное приобщение к ней, «вживание» в нее — все это внушило поэтессе неколебимое убеждение, отвечающее самому существу ее дарования, что стихи для детей — это огромная, необычайно важная и ничем не заменимая область художественного творчества.

Существенное значение в творческом развитии А. Барто обрело и знакомство с С. Маршаком, воспитавшим целую плеяду детских поэтов и привившим им навыки подлинно новаторского мастерства, высокого профессионализма, беспощадной требовательности к стиху, идущему к детям и участвующему в формировании их внутреннего мира, их стремлений, запросов, вкусов. В своем докладе о детской литературе на Первом Всесоюзном съезде советских писателей (1934) С. Маршак говорил о больших и новаторских задачах, стоящих перед литературой для детей, резко критикуя тех писателей, которые «часто брались за книжку с наивной уверенностью в том, что чем меньше ребенок, тем легче для него писать...». А ведь такое представление в то время было широко распространено, и только упорная и самоотверженная работа небольшого поначалу отряда энтузиастов детской литературы помогла решительно преодолеть его (теперь никому и в голову не придет утверждать, что писать для детей легче и проще, чем для взрослых!). Опровергая тех, кто плохо разбирался в психике ребенка, не понимал всей сложности и широты задачи коммунистического воспитания, а потому и сводил его к зазубриванию заранее заготовленных прописей и наставлений, С. Маршак разъяснял, что «книга помогает ребенку разобраться в первых впечатлениях жизни, учит его мышлению», а ведь это великая задача, от решения которой во многом зависит формирование человека и, стало быть, его будущее.

Вот почему такие большие требования предъявлял С. Маршак к детской книге, к ее стилю, направленности, идейно-художественному существу,— требования, которым не отвечало многое из того, что появлялось в детской литературе тех лет. В своем докладе, так же как и во многих других своих выступлениях да и во всей своей деятельности, посвященной созданию и развитию советской детской литературы, С. Маршак судил ее произведения по самому большому счету.

Когда-то Жан де Лабрюйер заметил, что «есть вещи, посредственность в которых невыносима», причисляя к ним и поэзию. С. Маршак, наверно, мог бы добавить к этому, что к таким вещам относится не только просто поэзия, а особенно детская поэзия. И здесь С. Маршак предпочитал оказаться скорее придирчивым, чем снисходительным. А так как первые книги А. Барто несли на себе отпечаток недостаточной зрелости и опытности, были во многих отношениях несовершенны (не случайно они впоследствии в большинстве своем никогда не переиздавались), то Маршак и критиковал их подчас весьма сурово, без всякой скидки на возраст и недостаточную опытность молодой поэтессы. Критика эта приносила ей на первых порах немало огорчений, подчас представлялась излишне придирчивой, но, как свидетельствует творческий путь А. Барто, оказалась весьма плодотворной, ибо заставляла ее снова и снова выверять свой художественный арсенал, находить все более верные и безупречные возможности воплощения творческих замыслов. И впоследствии С. Маршак полностью «признал» ее как подлинного мастера и открывал ее именем список тех молодых поэтов, чьи полюбившиеся детям книги уже стали «достоянием семьи и детского сада» (см. С. Маршак, «Воспитание словом», изд. «Советский писатель», 1961, стр. 313).

Ныне за плечами поэтессы большой творческий опыт. Первая ее книга, «Китайчонок Ван Ли» (1925), вышла свыше пятидесяти лет назад, а вслед за нею появилось и множество других ее книг (более шестисот изданий!), разошедшихся шестьюдесятью миллионами экземпляров и переведенных на десятки языков как советских народов, так и народов зарубежных стран.

Эти почти астрономические цифры, да и не только цифры, но вообще то место, которое занимает детская литература в жизни советского общества, огромное ее распространение и влияние на весь процесс роста и развития наших детей, не могут не поразить воображение, а особенно тех зарубежных слушателей и читателей, для которых правдивый рассказ об огромном значении детской литературы в жизни нашего общества звучит почти как фантастика. Так, во время одного из зарубежных путешествий А. Барто мэр Рейкьявика сказал ей, произведя несложный арифметический расчет, что бумагой, которая пошла на издание ее книг, можно было бы покрыть всю Исландию, не оставляя голым ни одного клочка земли. Такое широкое распространение детской поэзии показалось ему почти невероятным. Но наш читатель уже не изумляется, когда его знакомят с подобными фактами,— он на своем собственном опыте постиг, что значит детская поэзия и в его жизни, и в жизни его детей.

Мы подчас за повседневными делами и заботами не замечаем всего размаха и значения нашей деятельности в области детской литературы, не всегда умеем взглянуть на нее в большой исторической и общественной перспективе. А вот А. Барто, путешествуя по зарубежным странам — и в порядке туризма, и в составе различных делегаций, и с выставкой советской детской книги,— воочию могла убедиться, какое огромное впечатление, порою равное потрясению, производит на многих зарубежных писателей, работников издательств да и на представителей широких читательских масс ознакомление со всем тем, что сделано у нас в области детской литературы и детской книги. Ее небывалые тиражи, теснейшая связь наших детских писателей и поэтов со своей юной аудиторией, самое место детской книги в развитии нашего юного читателя и формировании его внутреннего мира, даже то, что в Москве находится Дом детской книги, специально изучающий детскую литературу, запросы, интересы, пожелания и предложения нашей детворы,— все это и многое другое, что делается в области детской литературы, являлось для многих зарубежных писателей и читателей чем-то удивительным и непостижимым. Сами мы находим такой порядок вещей совершенно нормальным и естественным, но вот когда мы знакомимся с зарубежными впечатлениями и беседами А. Барто и других детских писателей, для нас становится особенно очевидным, каких больших успехов за годы Советской власти добилась наша детская литература. Целые поколения советских детей знают и любят стихи А. Барто, и читателей у нее — многие и многие миллионы. Впрочем, далеко не всех из них и читателями можно назвать — слишком они еще малы. Но даже самый маленький из них знает на память стихи А. Барто. Стоит только сказать малышу:

Уронили мишку на пол,
Оторвали мишке лапу,—

как он сам подскажет:

Все равно его не брошу,
Потому что он хороший!

Миллионам советских детей навсегда запомнились веселые, задорные, легкие и звонкие стихи Барто; юные читатели радуются каждой ее новой книге, как хорошему подарку. А для художника нет большего счастья, чем знать, что его творческий труд полюбился людям, нужен и дорог им, стал их достоянием, верным и неизменным спутником их жизни. Вот таким неизменным спутником советских детей и стали стихи Агнии Барто.

Почему они пришлись по душе нашей детворе? Что объединяет и связывает поэтессу с целыми поколениями ее юных читателей? Думается, что больше всего объединяет большая и нерушимая дружба, которая издавна установилась между Барто и детьми. Только настоящему другу нашей детворы могут быть так близки все ее интересы и переживания, все стороны ее жизни, какую ни возьми. Вот почему творчество Барто так дорого нашим детям, так любимо ими.

Но необходимо добавить, что Агния Барто не только друг, а и старший взыскательный и требовательный товарищ. Она не только многое дает своим юным друзьям, раскрывая перед ними большой мир советской жизни, но и много спрашивает с них. Барто зорко подмечает не только успехи и достижения своих младших друзей, но и их промахи, неудачи, недостатки, хотя бы самые неприметные на посторонний взгляд, и говорит об этих недостатках во всеуслышание, полным голосом. Но такова и есть настоящая дружба — дружба без взаимных поблажек и потачек, нетерпимая к недостаткам. Вот почему Агния Барто показывает не только то хорошее, что есть в жизни наших детей, но и все то, что мешает им расти и развиваться. Здесь высмеиваются — и поделом! — трусы, лодыри, разгильдяи, грубияны, зазнайки, люди, которые хотят прожить на всем готовеньком, без труда и забот. Их образы, выведенные в этих стихах, стали всем известными, нарицательными — так метко, выразительно и остроумно обрисовала их поэтесса. Кто теперь из наших юных читателей не знает и болтунью Лиду с ее вечной присказкой «мне болтать-то некогда», и грубиянку Любочку «во всей ее красе», и жаждущую аплодисментов «Леночку с букетом», и спесивую «дедушкину внучку», и Лешеньку, которого надо уговаривать учиться, и многих других героев сатирических стихов А. Барто!

Все, что связано с жизнью советских детей, вызывает у Барто обостренный интерес и внимание — начиная от самых первых шагов только что родившегося на свет человека и вплоть до тех пор, когда он стоит на пороге взрослой, зрелой жизни и начинает задумываться о том, кем ему стать, какую дорогу выбрать в большом и широком мире, который раскрывается перед ним.

В стихотворении «Твой праздник», посвященном дню Великой Октябрьской социалистической революции, поэтесса говорит, увлекая и захватывая воображение своего юного читателя:

Хочешь быть пилотом? Будь!
Хочешь — в море плавай!
Выходи смелее в путь,
Возвратись со славой!

«Выходи смелее в путь» — с этим пожеланием и напутствием идут герои веселых и задорных стихов Агнии Барто в жизнь, и оно помогает им внутренне расти, мужать, развиваться. Оно вдохновляет их на мечты, дерзания, подвиги, пока еще очень маленькие, но уже свидетельствующие об укреплении решительности, упорства, стойкости. А без этих качеств нельзя стать настоящим человеком.

А. Барто многие годы — целые десятилетия! — пытливо исследует жизнь, деятельность, устремления, нравы, привычки, то новое, что появляется в характере и образе жизни нашей детворы, и здесь она сделала немало открытий, имеющих первостепенное значение для понимания детей и их воспитания.

Ныне имя Агнии Барто, как одного из известнейших советских поэтов, стало достоянием не только советских детей, но и зарубежной детворы, и все се творчество уже давно перешагнуло границы нашей страны, по-своему влияет на «климат» в демократической детской литературе всего мира.

Все те передовые, подлинно новаторские, пронизанные духом великих идеалов и социалистического гуманизма начала, которые несет с собою и утверждает советская литература, находят свое яркое и самобытное воплощение в творчестве А. Барто, и без него нельзя достаточно полно представить советскую поэзию и особенно ту, которая предназначена для нашего юного читателя.

Книги А. Барто вошли в каждый дом, в каждую советскую семью, в каждую нашу школу, завоевали признание многих и многих миллионов наших читателей и необычайно полюбились им, навсегда стали для них одними из тех лучших и любимых друзей, чью теплую и твердую руку чувствуешь и в радостные дни, и в часы испытаний.

А теперь нам следует более основательно разобраться в том, что составляет сущность и характерные особенности творчества А. Барто, что обеспечивает действенность ее стихов, их долголетие, их значение в жизни целых поколений нашей детворы (впрочем, не только детворы, но и многих взрослых, которым иные стихи А. Барто могут пригодиться не меньше, чем детям), в чем заключается их высокое, зрелое и самобытное мастерство.

Ответ на эти вопросы имеет немаловажное значение не только для дальнейшего развития детской поэзии, но и советской литературы в целом, в которой творчеству А. Барто принадлежит значительное и незаменимое место.

„ДЛЯ МАЛЕНЬКИХ И БОЛЬШИХ”

Приступая к рассмотрению произведений А. Барто, прежде всего следует уяснить одну примечательную их особенность, которая по-своему определяет и самый характер творчества поэтессы, его направленность, его наиболее существенные черты. Если в основе многих произведений детской литературы — утверждение «особости» и исключительности мира детей, его специфики, даже своего рода экзотики (когда тот или иной писатель отправляется в страну детей, как в какой-то странный и загадочный мир, во всем не похожий на мир взрослых и словно бы отгороженный от него), то пафос творчества А. Барто в ином: ни в малейшей мере не упуская из виду детскую специфику, чутко и проникновенно присматриваясь к особенностям детского восприятия, запросов, интересов, поэтесса вместе с тем подчеркивает и утверждает не столько то, что отделяет мир детей от взрослого, а то, что связывает их, порождает их внутреннее единство. Характер и условия этого единства раскрываются во многих стихах А. Барто. В них поэтесса последовательно обнаруживает, как много связывает эти миры, и оказывается, что объединяющие начала настолько глубоки, органичны, важны, что вне их нельзя объяснить психику ребенка в ее развитии, росте, внутренних изменениях.

Эти сплачивающие начала затрагивают необычайно обширную область чувств, переживаний, воззрений, начиная от непосредственных эмоций и завершая самыми большими помыслами и общественными интересами, что и раскрывается во многих стихах А. Барто.

Прежде всего ее герои — независимо от возраста! — наделены свежестью и молодостью чувств, и в этой молодости они словно бы уравниваются между собой. Вот почему вполне естественным в этих стихах оказывается то, что дети ведут себя подчас по-взрослому, а взрослые — почти как дети, что и служит основой всякого рода неожиданных эффектов, если судить по пылкости и непосредственности их чувств и переживаний, да и вызванных иной раз теми же самыми поводами, что и эмоции их детей и внуков, как это мы видим в стихотворении «Петя на футболе» (1947).

Здесь отзывчивая бабушка, неожиданно для себя («Мне ребенка жаль») оказавшаяся с внуком на стадионе на футбольном матче, заражается азартом своего внука и других болельщиков, но начинает поддерживать не команду «ЦДК», как хотелось бы ее малолетнему спутнику, а «Динамо». Когда ее внук возмущается: «Что ты в них нашла?» — бабушка решительно отрезает:

Взрослых не учи!
Разбираюсь правильно,
Как берут мячи!..—

и не уступает внуку в своей пылкости, увлеченности, страстности завзятого болельщика («Все равно я, Петенька, болею за «Динамо»!..»).

Так оказывается, что та свежесть и непосредственность чувств, какую постоянно наблюдает А. Барто у детей самого различного возраста, присуща и людям взрослым, от которых, казалось бы, нельзя ожидать поступков беспечных, легкомысленных, даже чуть озорных, словно бы и не вяжущихся с их годами. Но на самом деле это совершенно не так, и склонность к таким поступкам и увлечениям присуща весьма пожилым и даже старым людям, что нередко становится в творчестве А. Барто одним из юмористически (впрочем, не только юмористически) осмысленных и крайне характерных для него мотивов.

Об этой же свежести, непосредственности, интенсивности чувств, роднящих и юных и старых, говорит стихотворение «В детском мире» («Правда», 1965, № 272), где поэтесса обнаруживает, что вещи, составляющие «детский мир», могут с не меньшей силой и глубиной увлечь и захватить взрослых; когда они приходят в игрушечный отдел,

Они смеются от души,
Совсем как дети-малыши,
Они по-детски ахают:
— Игрушки хороши!

Некий смешливый гражданин, кладя в портфель паяца, признается:

— Я сам люблю смеяться
Не меньше, чем мой сын.

А у «взрослой тети» глаза блестят, как у девочки:

— Ах, поглядите, стрекоза
Летит на вертолете!

Вот и оказывается, что взрослые, попав в детский отдел,

...смеются от души,
Хотя они, как малыши,
Конечно, не визжат.

Но если взрослые подчас ведут себя с той несдержанностью, непосредственностью и пылкостью чувств, которые словно бы уравнивают их с детьми и внуками, то нередко дети и внуки ведут себя по-взрослому — в меру присущего им чувства долга, добросовестности, ответственности перед окружающими. Именно это чувство, роднящее и детей и взрослых (каждого в соответствии с возрастными особенностями), всемерно стремится утвердить А. Барто у своих юных слушателей и читателей.

Герой стихотворения «Что случилось на каникулах» (1947) вместе с друзьями решил как следует погулять, повеселиться, «все елки обойти», и все было бы так, как он задумал, если бы не одно непредвиденное обстоятельство:

Еще один мальчишка
Прибавился в пути.
Он за нами увязался,
Чьим-то братом оказался...

Этот чей-то совершенно незнакомый братишка стал капризничать, проситься домой, заявляя, «что, если он простудится, мы будем отвечать». И главное: он ведь прав, этот совершенно посторонний мальчишка,— отвечать за него, хочешь не хочешь, приходится. И вот герой стихотворения, его рассказчик, вместо того чтобы как следует погулять на каникулах, возится с чужим «младшим братом» и после многих испытаний и поисков (ведь этот чей-то брат так мал, что и адреса своего не знает, и дома своего не узнает!) наконец доставляет малыша домой. И вот тут-то он слышит нарекания со стороны родных мальчишки:

Все напали на меня,
Что я увел Николку,
Что это я средь бела дня
Тащу детей на елку!

А припев у «родни», как и у самого Николки, один:

...что, если он простудится,
Я буду отвечать!

И хоть эта чужая родня явно неправа, но ведь мальчик-рассказчик и без ее окриков и угроз понимает — этого у него уж не отнимешь! — да, ему приходится отвечать за незнакомого «младшего брата» (иначе зачем бы ему тащиться через весь город и принимать на свою голову незаслуженные упреки и угрозы?!) и за многое другое — во всю меру своих сил и возможностей. А чем старше становятся герои А. Барто, тем глубже охватывает их чувство долга и ответственности за все, что делается и «у нас во дворе», и во всем окружающем мире,— чувство, с годами все больше роднящее и внутренне объединяющее их со взрослыми.

Малолетней Машеньке поручили присмотреть за мальчиком (как мы читаем в цикле «Машенька растет»). Он хоть и поменьше ее, но очень озорной, от него можно ожидать всяческих подвохов и каверз. А тут еще со стороны вмешивается другой мальчик.

— Убегай,— кричит Сережа,—
Он побьет тебя сейчас!
На два года он моложе,
Но сильнее в десять раз!

И хотя Маша от всех этих страхов и огорчений готова расплакаться, но она отвечает, подражая кому-то из взрослых и вместе с тем вкладывая в свои слова и собственное чувство долга:

— Поручили мне его.
Буду с ним теперь построже,
Но не брошу одного.

Это чувство победило все ее страхи и опасения, и вот оказалось, что хоть Василий озорник и шалун, но и его можно взять в руки. Надо только придумать для него увлекательное дело:

Светит солнце над домами,
На дворе ни ветерка...
Маша мальчику в панаме
Строит башню из песка.

И мы видим, как горда Маша тем, что сумела выполнить очень сложное для нее поручение и как незаметно для себя «Машенька растет». Все это складывается в живую картину, создает внутренне подвижный образ девочки, которая в конце концов стала в чем-то опытней и взрослей, чем была в начале стихотворения. Такое изображение внутреннего мира нашей детворы крайне характерно для А. Барто. Показывая мужественность, решительность, отвагу своих маленьких героев, она воспитывает эти качества у юных слушателей и читателей, для которых жизненный опыт Машеньки близок и поучителен.

Само название цикла «Машенька растет» говорит о многом. Поэтесса не только рисует события из жизни своей юной героини, но вместе с тем соединяет их незримой нитью, протянутой в будущее, и показывает характер своей героини в росте, движении, становлении, что придает динамику каждому стихотворению о Машеньке и соединяет их в нечто цельное.

Подчеркивая общность многих чувств, стремлений, интересов людей самого различного возраста, от малышей до стариков, поэтесса вводит в речь своих юных героев слова и обороты «взрослого» разговора, придавая им подчас комический характер, по-своему «обыгрывая» их, как это мы видим, когда маленькая Маша обращается к мальчугану, за которым ей поручено присматривать.

Говорит ему, как мама:
— Ты меня замучил прямо!

Так она по-своему и не без важности выражает наглядно ощутимое для нее чувство своего повзросления и понимания того, что с «маленькими» не так-то просто возиться и не так-то легко воспитывать их...

А когда она начинает говорить, «как мама», это для нее не только «взрослые слова» — сейчас она и поистине преисполнена таким сознанием ответственности и долга, что считает вполне уместным для себя перейти на язык мамы.

Так, введение «взрослой» лексики в детский язык означает в стихах А. Барто вызревание чувства долга перед людьми, ответственности перед ними,— чувства, присущего как большим, так и маленьким, внутренне объединяющего их.

Это внутреннее единство наших людей, к какому бы возрасту они ни принадлежали, А. Барто подчеркивает и в стихотворении «Как дружба началась», где речь идет о возрастной — и остро переживаемой ребятами — разнице между «старшими», гордящимися сознанием своей относительной взрослости, самостоятельности, и «малышами», еще в достаточной мере слабыми и несмышлеными, во всяком случае на взгляд их старших братьев и сестер. Те уже учатся в школе, пионеры,— не то что октябрята и дошкольники, на которых они посматривают с пренебрежением и некоторым высокомерием: чего с этими несмышленышами играть и возиться?! А вот А. Барто и здесь активно вмешивается в жизнь своих юных героев и, словно снимая перегородки между ребятами разных возрастов и «званий», обнаруживает, сколько радости могут получить все они от совместных игр, занятий, сборов. И старшие ребята, некогда весьма высокомерно относившиеся к малышам, на основании своего опыта сами приходят к выводу:

Отчего мы дошколят
К нам не приглашали?
Позовем их к нам в отряд,
Спляшем с малышами!

Живое общение с «малышами» приносит их старшим товарищам не меньше радости, чем самим малышам. А если иная девочка вообразит себя настолько взрослой, что сочтет зазорным для себя и своих подруг играть в детские игры:

(Я считаю, что для кукол
В пятом классе стыдно шить...),

то поэтесса и здесь устами самих школьниц-пионерок разъяснит, что ничего в этом плохого нет:

— Не уронит этим Света
Своего авторитета!..

А вот героиня стихотворения «Я выросла» (1940) в первых его строках с важностью заявляет:

Мне теперь не до игрушек,
Я учусь по букварю,
Соберу свои игрушки
И Сереже подарю.

Ей кажется — после того как она начала постигать школьную премудрость, только малолетнему Сереже впору заниматься ее игрушками. Но потом выясняется: какую игрушку ни возьми — хочется самой поиграть с ней. Вот и оказывается — без особой логичности завершает девочка свой рассказ,— что хотя

Я учусь по букварю...
Но я, кажется, Сереже
Ничего не подарю.

Так рухнуло напускное высокомерие юной ученой особы, и у нее оказалось очень много общего с малолетним Сережей, на которого она было уж начала поглядывать слишком снисходительно.

Наших людей — любого возраста! — объединяет и стремление познать и изучить окружающий мир, в преобразовании которого они призваны участвовать, творчески-активное отношение к нему, что и подчеркнуто во многих стихах А. Барто.

«Все учатся» — так называется один из разделов ее книги «Твои стихи» (1965), вобравшей лучшее из написанного поэтессой за многие годы творческой деятельности, и здесь тоже раскрыт пафос, объединяющий наших людей от самых маленьких до вполне взрослых. Здесь мы видим четырехлетнего Светика, «любителя арифметики», который готов всем сообщить радостное известие:

Если к двум прибавить шесть,
Это будет семь...

А где-то рядом над толстой книгой сидит его папа, которому надо завтра сдавать экзамен, а сын-школьник делится с ним своим уже немалым, а подчас, наверно, и горьким опытом:

Сделай себе
Расписание дня...
Помни:
Тебе не поможет шпаргалка.
Зря с ней провозишься,—
Времени жалко!..

И как же может отец не прислушаться к этим советам!

Да, все учатся — и певица, идущая с толстым портфелем, и «даже учитель не кончил учиться». А если кто-нибудь из учителей сам перестал учиться, то А. Барто решительно напомнит ему (в книге «Про больших и про маленьких»), что внутренне беден, а потому ничего доброго не может дать окружающим тот, кто

Десять лет преподает
И твердит одно и то же
Без конца из года в год...

Вот почему не только ребята полны забот и тревог, связанных с экзаменами,— эти тревоги разделяют и их родители, а сами дети так же остро переживают их учебные успехи и неудачи, как свои собственные; девочка, у которой папа, как и многие другие папы, тоже учится,

...признается,
Вздыхая,
Мальчишкам —
У нашего тройка:
Волнуется слишком!

Это волнение, так глубоко захватывающее и взрослых и детей, тоже внутренне роднит и объединяет их, разрушает «возрастные» перегородки между ними, как это мы видим и в стихотворении о двух бабушках, которые

...на лавочке
Сидели на пригорке.
Рассказывали бабушки:
У нас одни пятерки!

И хотя экзамены сдавали «не бабушки, а внуки», но «разве в этом дело?». Две старые женщины так пылко и непосредственно переживают школьные отметки, словно получили их сами, и радуются пятеркам не меньше, чем их внуки.

А когда в школе происходит родительское собрание, то

Долго не расходится
Мамы по домам,
И шумят, как школьницы,
Двадцать восемь мам...

Здесь роли отцов, детей, внуков подчас словно бы меняются и взрослые ведут себя с почти детской пылкостью и непосредственностью, а дети по-взрослому дают им весьма дельные советы, страстно переживают их успехи и неудачи. И если Вова (герой стихотворения «Его семья») получил двойку, он знает, что это не только его личная беда — нет, это значит: и мать будет переживать за него, выслушивать упреки на родительском собрании, что родители плохо выполнили свой долг, недоглядели чего-то в нем...

— Ну при чем моя семья? —
Он говорит, вздыхая.—
Получаю двойки я —
И вдруг семья плохая!..

И все же, если задета честь семьи, — это совсем другое дело, чем личные неудачи и обиды, которые гораздо легче пережить — и забыть! А сейчас словно бы камень лег ему на сердце:

Стало маму очень жаль...
Нет, он сдаст экзамен!..—

и он готов сделать все, чтобы его семью перевели «в хорошее семейство».

Так общность интересов, переживаний, стремлений младших и старших раскрывается во многих стихах А. Барто как один из стимулов внутреннего роста наших детей, повышения их чувства долга и ответственности за каждый свой шаг и поступок.


В чем суть того «общего», что подчеркивает А. Барто у своих героев в стихах самого различного жанра — от лирически-возвышенных до сатирически-заостренных? В том, что в каждом из них она видит и утверждает «настоящего человека», а вот это настоящее, объединяющее и сплачивающее наших людей, не зависит от возраста, начинается и проявляется с самых малых лет, — если только оно не искажено дурной средой, неправильным воспитанием. И, кажется, нет для поэтессы более горделивого чувства и радостного открытия, чем увидеть и в самом юном существе первоначальные, но несомненные признаки и проявления «настоящего человека», подметить, что и ребят и взрослых объединяет влечение к героике, к подвигу, к романтике, к прекрасному, к участию в большом общем деле.

Юный герой А. Барто проникается величием тех дел и свершений, о которых говорят многие памятные даты и праздники, как это мы видим в стихотворении «На Красной площади» (1947):

...Здесь отряды боевые
Несли в семнадцатом году
По этой площади впервые
Пятиконечную Звезду.
Тут со Звездой, с портретом Ленина
Идут отличники вперед,
Равняя шаг, проходят звенья...

И все это заставляет сильнее биться сердце, а особенно у мальчика, который впервые вышел на парад вместе со взрослыми и своими сверстниками на Красную площадь:

Не знает Петя от волненья:
Молчит он или он поет?

Эта общность героических устремлений наших людей, их патриотический порыв, чувство долга, воспитанное с детских лет и помогающее преодолевать любые бедствия и испытания, с особенной наглядностью сказались в годы Великой Отечественной войны, когда взрослые, надев шинели, отправились на фронт, а у станков их зачастую заменяли либо старики, либо совсем зеленая молодежь — вчерашние ребята и подростки.

Единство наших людей явилось одним из решающих условий победы, источником необоримых внутренних сил, и именно об этом говорит опубликованная в 1944 году книга стихов А. Барто «Идет ученик», посвященная «юным уральцам, ученикам ремесленных училищ, стоявшим у станков в дни Великой Отечественной войны».

В книге запечатлен трудовой и героический подвиг юных уральцев, вчерашних ремесленников, внесших свой весомый и значительный вклад в дело борьбы с врагом. Те, кто в дни войны помогал завоевывать победу, — это и «непоседа» (так на-зывается одно из стихотворений цикла), который еще не умеет сладить со станком — слишком это хитрое и сложное дело! — но у которого «неизвестно откуда» (пусть сам читатель об этом подумает!) нашлось терпение, чтобы справиться с ним; это и Настя, которая «месяц за станком, а станка боится», — но и она уже начинает становиться настоящим рабочим, токарем, и гордиться этим; это и двое подручных, «друзья из Шарташа», которые еще совсем недавно

...мальчишками
Сражались в городки,
Ходили оба с шишками —
Считали синяки...

А ныне они работают в литейном цехе и с еще наивным тщеславием, возвращаясь домой, как можно громче спрашивают друг у друга, чтобы слышали все окружающие:

— Ну, как сегодня выплавка,
Товарищ сталевар?

Но мы чувствуем: тщеславие вскоре пройдет, а вот рабочая честь останется и еще больше окрепнет гордость тем, что в орудиях, бьющих по врагу, есть и выплавленная ими сталь!

В одном из примечательных стихотворений «уральского» цикла, «Мой ученик», речь идет от лица подростка, недавнего ремесленника, которому поручено большое дело: сам он уже хорошо справляется с работой, а вот теперь ждет ученика, чтобы и тому передать свой хотя и небольшой, но существенный опыт. Он, естественно, полагает, что ему в ученики пришлют такого же неопытного подростка, каким недавно был он сам. Но ему приводят не сверстника, а «старуху с нашего двора», да еще ту самую, которой он недавно «залепил мячом в окно»!

«Ну, пропал!..» — огорченно размышляет юный мастер при виде «ученика»: теперь осрамит на весь завод! Но его опасения не оправдались: «старуха с нашего двора» и про окно не сболтнула и, что самое главное, оказалась очень смышленым учеником:

Сама берется за резец,
Сама включает самоход
И стружку правильно берет...—

обнаруживая деловые качества человека, работавшего всю свою жизнь. А ее поначалу оробевший учитель приходит к неожиданному для него выводу:

Она совсем
Не так стара,
Старуха с нашего двора...

И рабочие-подростки, которые сначала чурались ее, теперь запросто включают в свой коллектив, в свой круг, без всяких скидок обсуждают ее деловые качества:

...все ребятаговорят:
— Ей можно дать
Второй разряд...

А. Барто может рассказать неисчислимое количество самых обыкновенных, а вместе с тем и занятных историй из детской школьной и пионерской жизни, что свидетельствует о том, как близка ей эта жизнь и как хорошо поэтесса знает ее. Она живет всеми интересами, делами и запросами своей аудитории, своих юных слушателей и читателей не потому, что «снисходит» до них, а потому, что видит, как сложен и богат их внутренний мир.

Мир, в котором живут юные герои поэзии А. Барто,— это не узкий мирок, замкнутый в пределах специфически детских игр, занятий, интересов. Нет, это мир, «открытый настежь бешенству ветров» (говоря словами Багрицкого) и тысячами нитей связанный с жизнью нашего общества и всего мира. Вот такое понимание жизни — и детской и взрослой — по-своему определяет особый характер творчества А. Барто, ее подход к затронутому материалу, решение поднятых ею вопросов, да и самую их широту.

Когда-то Чехов, споря с Толстым и его рассказом «Много ли человеку земли нужно?», писал, что «человеку нужны не три аршина земли, а весь земной шар, где он мог бы на просторе проявить все богатство своего духа», и эти слова полностью отвечают характеру воззрений и деятельности нашего человека, перед которым земля лежит как безграничное поле, где он может проявить все богатство своего духа, всю свою творческую энергию, преобразуя ее в согласии со своими планами и замыслами. Вот эта внутренняя широта нашего современника раскрывается в творчестве А. Барто даже тогда, когда речь идет о пионерах и школьниках, раскрывается как бы между прочим как нечто само собою разумеющееся.

Вот Петя хочет услышать свою маму, которая выступает сегодня по радио. Но не так-то просто найти ее голос среди множества голосов всех народов и стран:

Нету мамы, хоть заплачь!
Куда пропала мама?
Передают футбольный матч,
Стадион «Динамо».
Потеряли мы терпенье:
Ищем маму полчаса —
Слышим музыку и пенье
И чужие голоса.
Обыскали мы весь свет.
Никакой там мамы нет!

Но зато какая радость охватывает Петю, когда оказалось, что мама нашлась, что это она сейчас по-хозяйски говорит со всей страной, с целым миром:

...нашлась она в эфире —
Говорит со всей страной.
Слышат маму в целом мире,
А в Москве, в ее квартире,
Слышит маму сын родной.

Ее сын впервые, может быть, с такой наглядностью ощутил, в каком огромном мире живет и он, и его мама, и все наши люди.

Так с первых лет своей жизни он привыкает жить не только в масштабах своей квартиры, но и всей страны, и это по-своему воздействует на всю область его переживаний и интересов, придает им необычайную широту. Нельзя не почувствовать, как богат, как радостно раскрыт навстречу «всем впечатленьям бытия» внутренний мир мальчугана, чувствующего свою нерасторжимую связь со всеми окружающими его людьми, хотя бы и совершенно незнакомыми ему.

А если некий Егорка узнал старинную поговорку «Моя хата с краю, ничего не знаю», то он понимает: что-то в этой поговорке звучит неправильно — и отвечает на нее (вместе с автором!) по-своему, в том духе, в котором воспитываются наши люди:

Где бы хата ни была,
С краю иль не с краю,
Я за общие дела
Тоже отвечаю...

Вот почему и большая интернациональная тема — в разных ее аспектах — органически и непринужденно входит в стихи А. Барто.


Утверждая, что у наших детей под влиянием условий их повседневной жизни, характера их воспитания глубоко развиваются общественные навыки и начала, поэтесса говорит (в статье «О поэзии для детей»):

«Чтобы уметь жить с детьми в новом мире, нужно знать их интересы, увлечения, чувствовать, чем они дышат сегодня. К детям надо постоянно присматриваться, тем более что нашим советским детям присущи новые, совершенно сложившиеся понятия, многообразие и глубина запросов и в то же время детскость, непосредственность».

Именно в этой связи поэтесса приводит знаменательные слова Горького: «Я совершенно не могу понять, как ребенок одиннадцати лет чувствует с такой глубиной и силой пафос революционного долга. Это одно из маленьких чудес нашей эпохи...» А следует сказать, что этим общественным запросам и понятиям наших детей А. Барто отвечала с самого начала своей литературной деятельности.

Поэтесса неизменно воспитывала и воспитывает своих юных читателей в духе огромной любви и высокого уважения к трудящимся любых народов и рас — и непримиримой ненависти к их угнетателям и поработителям, готовности к самоотверженной борьбе с ними (не случайно такая поэма А. Барто, как «Братишки» (1928), посвященная дружбе детей народов всей земли, подвергалась сожжению в гитлеровской Германии наряду с марксистско-ленинской литературой и наиболее прогрессивными произведениями русской и советской литературы).

А. Барто неоднократно бывала за рубежами нашей Родины как писательница и общественная деятельница; она пристально и пытливо всматривалась в то, что происходит за границей. Первой поездкой, наиболее значительной для ее внутреннего роста и гражданского созревания, явилась поездка с группой деятелей советской литературы в Испанию в 1937 году, в разгар борьбы испанского народа с франкистскими мятежниками, которым оказывали всемерную поддержку немецкие нацисты и итальянские фашисты.

В Испании, в те уже далекие сейчас годы, поэтесса воочию увидела и героическую борьбу свободолюбивого народа, лучшие сыны которого с оружием в руках отражали натиск врагов и бесчеловечное лицо фашизма, творящего расправу над мирными жителями. Вместе с рядовыми испанцами А. Барто переживала и бомбежки и обстрелы; она видела героическое сопротивление людей, яростно ненавидящих фашизм, но во многом недостаточно организованных, порою слишком беспечных и легковерных (чем и пользовался их противник!); она была свидетельницей чудовищных зверств, совершаемых фашистами на испанской земле, воочию видела горе испанских матерей,— эти трагические события навсегда запечатлелись в ее памяти.

В одном из испанских селений молодая женщина, пережившая величайшее для матери горе, показала Агнии Барто фотографию своей маленькой дочери, прикрывая ладонью ее голову; поэтесса сначала не могла понять, что означает этот жест, но, как объяснили окружающие, испанка хотела сказать, что голову ее дочери оторвало фашистским снарядом... Испанские матери пели, плакали, проклинали войну... Такое не забывается!

Агния Барто вернулась в Советский Союз, потрясенная всем увиденным в Испании 1937 года, научившись еще глубже и более зрелой ненавистью ненавидеть фашизм в любом его обличье. Впечатления этой поездки отразились в цикле стихотворений, посвященных Испании и испанским детям.

Большая интернациональная тема органически входит в творчество А. Барто, с годами все более углубляясь и словно раздвигая его рамки — до тех пределов, где открываются просторы всего мира и решаются судьбы народов всей земли. Эти судьбы во многом зависят от того, чему мы научим наших детей, которые и сами начинают понимать, в каком большом мире живут они, как радостно находить друзей и соратников в самых разных странах. Вот почему такой глубокий смысл обретает игра болгарских девочек, которые катят свой обруч, как кажется им,

По дорожке,
По бульвару,
По всему земному шару.

Так самая обычная традиционная детская игра может наполниться каким-то новым и значительным смыслом, если в нее играют дети, которые с малых лет знают, что вся земля является их наследием и достоянием и дружить им надо со всеми населяющими ее народами. А. Барто не просто усваивает большую интернациональную тему, но и новаторски разрабатывает ее с той позиции, с той точки зрения, какая наиболее близка и понятна нашему юному читателю и может глубоко захватить его, предстать перед ним наглядно и зримо, — подобно образу того обруча, который, начав движение у ворот родного дома, потом катится так далеко, что может прокатиться по всем странам нашей земли.

Оказывается, дети разных народов легко находят общий язык,— как нашли его наши школьники с мальчиком-американцем, посетившим их школу:

Первоклассница Алёнка
Принесла ему котенка
Из живого уголка.
Говорит: — Играй пока.
Оказалось, в Сан-Франциско
Есть точь-в-точь такая киска.

Но этот общий язык сразу разладился, когда началась игра в индейцев, о которой поэтесса говорит в стихотворении «Краснокожие» (1958),— старинная игра русских мальчиков (воспетая некогда Чеховым — вспомним его рассказ «Мальчики»). В ней принял участие и мальчик, прибывший из Америки. Все шло хорошо до тех пор, пока гость не крикнул: «Ну, пора стрелять в индейцев!» А дальше пошло еще хуже:

Он испортил всю игру.
Он кричит: — Я белый!
Захочу — и отберу
Ваши самострелы!

Тут наши школьники, возмущенные расистскими замашками юного американца, чуть было не задали ему трепку, чтобы рассчитаться с ним «от имени индейцев», но вовремя вспомнили об индейском законе гостеприимства, запрещающем трогать гостя, «если гость пришел в вигвам». Для них закон «индейцев-звероловов» несравненно выше и гуманнее тех, в духе которых воспитан американский мальчик-расист.

Впрочем, и мальчик из Сан-Франциско недолго пребывал на позиции «оголтелого расиста», и, когда все «индейцы» запели, засвистели, застрекотали, изображая птиц, гость охотно присоединился к ним и раскурил с ними «трубку мира». Так наша детвора начала перевоспитывать американского мальчика, и для него игра в индейцев оказалась хорошим уроком дружбы народов, о которой он раньше не имел никакого представления. А старинная игра в индейцев обрела в стихах А. Барто углубленный смысл, позволила раскрыть то новое, что подчас незаметно для них самих рождается и проявляется у советских детей в условиях нашего общества и что роднит их с миром взрослых.

В одном из своих очерков, опубликованных в «Литературной газете» (1965, № 90), Э. Колдуэлл говорит, что «жестокость и насилие как черты образа жизни зарождаются обычно в раннем детстве. Если родители терпимо относятся к тому, что их дети избивают собак, вешают кошек или отрезают крылья у кур, то наступает и такое время, когда белые дети начинают издеваться над негритянскими детьми... Желая показать, что он уже взрослый мужчина, и утвердить свое расовое превосходство, белый подросток столкнет негритянского мальчика, своего однолетку, с тротуара или бросит ему в лицо оскорбительные слова насчет цвета кожи».

Вот та атмосфера, которая искусственно создастся расистами, возводящими жестокость и насилие в непременную черту «американского образа жизни». Об этом свидетельствует и поэма А. Барто «Черный новичок» (1963). Она дает своему юному читателю подлинно реалистическое, остро злободневное и политически зрелое представление о том, что происходит в Америке расистов и мракобесов,— в той Америке, где негры фактически лишены подлинно человеческих и гражданских прав, где суды над неграми превращаются в расправы белых расистов над темнокожими людьми.

Сначала автор создаст почти идиллическую картину жизни одного из маленьких городков южного штата, где, как может показаться на первый взгляд, жизнь так тиха и спокойна; здесь

По асфальту гладкому
За машиной плоской
Пробегут, зацокают
Лошади с повозкой.
Засверкав, закружатся
Спицы мотоцикла,
И затихнет улица —
К тишине привыкла...
Тут в аптеке сладости.
Пирожки с орехами...
Что ж, читатель, радуйся —
Вот куда приехали!

Но, оказывается, радоваться еще очень рано, если глубже присмотреться к тому, что происходит в этом городке, где живет черный мальчуган Том и другие негры — на положении людей загнанных, закабаленных, бесправных.

Мы видим здесь, что расисты, охваченные ненавистью к «цветным», готовы уничтожить мальчика-негра только за то, что тот хочет учиться в школе вместе с белыми детьми. Они угрожают и самому Тому, и учителю, заступившемуся за «черномазых», и многозначительно напоминают ему:

— Запомни: в нашем штате
Заступники некстати...

А что это именно так, они готовы доказать с помощью кулаков, камней и ножей. Так поэтесса вводит своего юного читателя, без всяких скидок на возраст, в круг тех больших международных, интернациональных вопросов, которые в последнее время приобрели необычайную остроту, и так она, отстаивая высокие гуманистические идеалы нашего общества, воспитывает свою юную аудиторию в духе непримиримой ненависти ко всему, на чем лежит печать тупости, жестокости, расового высокомерия. Расисты одержали позорную для них победу над Томом, не пропустив его в школу.

Поэтесса завершает пронизанное гневом и горечью повествование о злоключениях черного мальчика возгласом, не оставляющим равнодушными и ее отзывчивых читателей:

...мы забыть не сможем.
Нам не забыть о том,
Как люди с белой кожей
Тебя прогнали, Том!..

Когда-то А. Барто заметила, что «большая тема нужна не только читателю, но и писателю, потому что она вызывает новые мысли и чувства, требует, чтобы к ней был привлечен богатый жизненный материал, она обогащает поэта, помогает подняться еще на одну ступень мастерства...» («О поэзии для детей»). Надо полагать, такая поэма, как «Черный новичок», где решена большая и остро социальная тема, полностью отвечает этим мыслям поэтессы.

Поэму «Черный новичок» А. Барто писала еще до посещения Америки, а побывав в ней, увидела, что ее изображение одного из американских городков точно совпало с увиденным воочию (наглядно представить и изобразить эту Америку ей во многом помогли рисунки художника В. Горяева).

За последние годы А. Барто бывала во многих зарубежных странах — и как представитель Советского Союза в различных делегациях, и с выставкой нашей детской книги, и как турист. Это отозвалось и в творчестве поэтессы, обогатило его, придало ему новые грани.

В заграничных заметках А. Барто (как и в стихах на зарубежную тему) чувствуется художник, который никогда не утрачивает своих гражданских позиций и прозорливо подмечает, какое убожество и мещанство скрываются подчас под самыми благообразными одеяниями, и не забывает, что материальный достаток — это еще далеко не все в жизни человека. А наряду с людьми, живущими в полном достатке, не забудет тех, кто обитает в сырых, темных, ржавых, построенных из жести бараках и не имеет средств на то, чтобы воспользоваться какими бы то ни было благами современного сервиса.

Это мы видим в статье «Где карта кончается» (впечатления о пребывании в Исландии — журнал «Новое время», 1959, № 18). В ней А. Барто с горечью говорит о том, что в Исландии «физическое воспитание школьников поставлено отлично, а вот моральное не находится на должной высоте», что у исландских детей, в противоположность нашим школьникам, почти нет никаких представлений о борьбе других народов за свою свободу и независимость, за мир во всем мире; школьники смотрят картины с бесчисленными убийствами и любовными похождениями, а их родители не борются с этим злом.

В стихотворении «Преступный Адам» («В парке Западного Берлина») поэтесса воочию показывает, как в капиталистическом мире повседневно происходит растление детей, которым с самых малых лет подсовывают гангстерские комиксы, бесчисленные описания похождений бандитов в масках и полумасках, раскрашенные и приукрашенные картинки из жизни «сильных личностей», захватывающих всевозможные блага с помощью кинжалов и пистолетов,— такие завлекательные, что

Почтенную бабушку
Внук теребит:
— Ты купишь мне книжку
«Веселый бандит»?
А девочка просит:
— Я вырасту, мама,
Купи мне в подарок
Такого Адама!..

Поэтесса раскрывает, как мир капитализма калечит и уродует неокрепшее сознание детей, стремится воспитать их по своему облику и подобию.

Такое стихотворение А. Барто, как «Преступный Адам» (предназначенное, конечно, отнюдь не для детского читателя — впервые оно было опубликовано в газете «Правда»), глубоко раскрывает жалкое и низменное существо подобных подделок под искусство, способствующих деградации и растлению своего потребителя.

Постоянное и самостоятельное исследование явлений и событий гражданской и международной жизни, умение сочетать большой общественный опыт со своим личным, с непосредственными реальными наблюдениями, без которых нет и подлинного творчества, не сводимого к общим местам и заранее известным сентенциям, — вот что придает такой углубленный и самобытный характер многим произведениям А. Барто, посвященным большой интернациональной и политической теме. Она постоянно предостерегает своих молодых собратьев по перу от беглого и поверхностного решения больших тем нашей современности, от ходульных образов и неокрыленных строк, звучащих риторически и абстрактно, а потому и могущих только охладить и отпугнуть юного читателя. Нет, в их решении необходимы и новые открытия, и высокое мастерство, и подлинная увлеченность — утверждает А. Барто всем характером своего творчества.

Чем примечательны такие произведения, как «По дорожке, по бульвару», «Краснокожие», «Черный новичок»? Тем, что в них большая общественная тема решается без малейшей дидактики, нарочитой поучительности, по ходу живого, непринужденного, стремительно развивающегося рассказа, захватывающего и увлекающего своего читателя. Поэтесса неприметно подводит его к большим общественным выводам, способствует его гражданскому воспитанию, укреплению ненависти и презрения ко всему, что идет от прошлого и тянет к нему.

«Очень нужна советской детской поэзии подлинная публицистичность, взволнованность, ораторская интонация. Но, к сожалению, нередко она заменяется интонацией риторической...» — замечает поэтесса и стремится насытить свои стихи духом подлинной публицистики, высокий гражданский пафос которой сочетался бы с сердечностью и непосредственностью, с самостоятельностью мысли и живостью образа. Именно такой характер, с годами все более углубляющийся, и обретают многие стихи А. Барто, посвященные большой общественной теме. Она говорит о наших завоеваниях, революционных традициях, о единстве, сплачивающем наших людей самого различного возраста, о больших интернациональных чувствах, присущих народам всего земного шара, о таком политически остром и злободневном вопросе, как расизм. Как видим, общность мира взрослых и детей, сферы их интересов поэтесса усматривает не только в области бытовой, домашней или учебной, но и в тех воззрениях, которым А. Барто, обращаясь к юной аудитории, с самого начала стремится придать широкий, подлинно гражданский интернациональный характер. Конечно, эти воззрения с годами — по мере роста и развития человека — будут углубляться, но главное в том, чтобы они с самого начала его сознательной жизни обрели прочную и незыблемую основу, отвечающую существу нашего строя, нашего социалистического общества, — вот что утверждает А. Барто всем пафосом и направленностью своего творчества.

Так исследование и обнаруживание того общего, что объединяет наших людей любого возраста, по-своему определяет характер творчества А. Барто, его гражданственность, его необычайно широкий диапазон, сложность, многообразие и самую значительность тех вопросов, которые А. Барто поднимает и решает во многих своих стихах, полностью полагаясь на сообразительность и восприимчивость своих юных слушателей и читателей и оказывая им большое и неколебимое доверие.

Говоря о том, как широк внутренний мир советских ребят, с которыми можно говорить «о самом главном — о любви к Родине, о дружбе народов»,— поэтесса (в статье «О поэзии для детей») вспоминает:

«В свое время было немало споров о том, возможна ли в детских стихах гражданская политическая тема. Утвердили ее стихи Маяковского...» — и вслед за Маяковским, развивая гражданскую и политическую тему его «Стихов детям» — в новых условиях и новыми средствами,— поэтесса вводила и в свое творчество, говорила с детьми «о самом главном».

Переходя к нашим временам, поэтесса с гордостью сообщает: «Теперь смелое обращение к социальной теме стало характерным для детской поэзии. Лучшим стихам для детей присуща идейность, гражданская тема, серьезность и в то же время детскость...»

И надо сказать, что и самой Агнией Барто немало сделано для того, чтобы утвердить в детской поэзии такое смелое обращение к большой общественной и социальной теме в сочетании с творчески самостоятельным и близким детскому восприятию ее воплощением.

Следует особо подчеркнуть, что, решая в своих стихах самые большие темы и вопросы нашей современности, поэтесса избегает какой бы то ни было рассудочности, нарочитости, нравоучительности, ходульности, риторичности. Нет, она насыщает свои стихи, посвященные большой общественной теме, такою свежестью чувств, непосредственностью восприятий, как и другие, посвященные самой повседневной школьной и пионерской жизни; ее творчество утверждает красоту и радость бытия во всей его полнокровности, во всем его богатстве и многообразии. Вот почему А. Барто всегда находит общий язык со своими юными слушателями, разговаривает с ними «на равных» — без скидок, лести, упрощения.


Утверждая общность и единство того мира, в котором живут и взрослые и дети, поэтесса вместе с тем крайне чутка, пытлива, внимательна к особенностям детского восприятия, мышления, поведения и не забудет, если нужно, подчеркнуть «специфику» детского возраста, все то, что отличает его от возраста «взрослого».

Внутренний мир ребенка очень сложен и подвижен, он охвачен бурным и стремительным процессом роста, обогащения, созревания, становления, освоения и своего рода «переработки» восприятий, вызванных окружающей жизнью, непосредственным участием в ней, с годами все более активным и осознанным, но во многом еще только воображаемым (вот почему такое значительное место здесь принадлежит фантазии, вымыслу, игре, в которой воображение ребенка реализуется и воплощается) Эти и многие другие особенности требуют от любого взрослого чуткости, внимания и понимания, иначе могут произойти — и происходят — те незначительные на первый взгляд недоразумения, размолвки, незаслуженные обиды, на которые так остро, а подчас и болезненно реагирует ребенок.

Если же взрослые утрачивают чуткость к этим особенностям детского возраста и характера, не считаются с ними, то тем самым они мешают нормальному росту и внутреннему развитию ребенка, могут разрушить то прекрасное и чудесное, чем живут дети — в своей игре, в своих занятиях, в своем творческом воображении, дающем им радостное чувство постижения всего окружающего мира и активного овладения им.

Если многие стихотворения А. Барто утверждают внутреннее единство наших людей, к какой бы возрастной группе ни принадлежали они, то в ряде других она настойчиво напоминает о том, что мир детей отличается своими существеннейшими особенностями, своей спецификой и взрослые не должны забывать об этом, игнорировать ее.

Творческое, активное, художническое начало, живущее в душе каждого ребенка, передано в стихотворении «Олень» (1944). Его герой, засыпая, видит на потолке и тонкорогого оленя, и темные травы, и широко распростершийся луг, хотя это были всего лишь трещинки, сложившиеся в чудесный рисунок в воображении мальчика.

Но даже и тогда, когда его ошибка разъяснилась, он не хочет расстаться с созданными им образами, придавшими таинственность и красоту самым обыденным подробностям его домашней обстановки, и упрямо повторяет «при свете дня»:

Я знаю, это был олень,
Но он умчался в горы...

Такой предстает окружающая действительность, если смотреть на нее глазами художника, который живет в душе каждого ребенка и проявляется в его деятельности, занятиях, играх, где главная и решающая роль принадлежит воображению,— и так самая повседневная жизнь превращается в мир поэзии, красоты, романтики, расширяющей всю область чувств, переживаний, апперцепций, вызывающих острый и напряженный интерес ко всему неведомому, непознанному, отдаленному,— чтобы сделать его близким, понятным, своим.

Перед юными героями стихов А. Барто окружающий их мир предстает как загадочный, таинственный, увлекательный в каждом своем даже самом обычном и малоприметном проявлении, что и взывает к мечте и воображению, без которого его нельзя познать, «освоить». А вот иные взрослые склонны относиться к плодам этого воображения как к пустому баловству и, сами того не желая, уничтожают то, что могло бы обогатить жизнь детей, раздвинуть рамки их внутреннего мира.

Вот перед нами юный натуралист, который рассказывает о том, чем закончились его попытки изучения жизни насекомых. У него в спичечной коробке живут четыре муравья — целое семейство! — и он говорит, перенимая язык ученого-натуралиста, каким мечтает стать в будущем:

Я изучаю их привычки,
Их образ жизни,
Внешний вид...

Он с таким увлечением повествует о своих натуралистических изысканиях, что, думается, действительно мог бы со временем стать настоящим ученым, если бы не одно неожиданное обстоятельство:

— Положи на место спички! —
Вдруг мне бабушка велит.

И хоть бабушка эта, наверно, очень добра, заботлива, но сейчас она разрушила то, что могло бы стать началом большой судьбы, воплощенного призвания:

Не удалось мне стать ученым.
Пришлось на место спички класть.
А муравьи в траве зеленой
Успели скрыться
И пропасть.

«Не удалось мне стать ученым...» — эти слова сказаны с улыбкой, но и в самой улыбке есть нечто грустное, ибо вместе с муравьями, скрывшимися в траве, что-то ушло и из жизни рассказчика, о чем он вспоминает с горечью.

В самом деле, может быть, пристрастие к изучению жизни муравьев явилось для него случайным и на другой день могло бы смениться другими преходящими увлечениями, а может быть, оно стало бы началом большого будущего — ведь не так просто бывает угадать истинный характер своего призвания, дать ему настоящий исход, воплотить свои мечты в самой жизни. А сколько людей, не найдя своего призвания, занимаются тем, что их не интересует и не захватывает, а потому и относятся к своей работе равнодушно, без творческого огонька!

Стихотворение «Юный натуралист» словно бы и говорит о том, как нужно беречь такие огоньки, вовремя поддержать их, когда они зажигаются в душе мальчугана, — ведь их так легко погасить и растоптать, когда они еще малы и слабы...

Вот это творческое начало, в высокой степени присущее детям и выражающееся в их играх и занятиях, к которым непременно примешивается большая доля фантазии, и находит в А. Барто своего исследователя, певца, защитника; она учит нас относиться к детским занятиям и затеям бережно и внимательно, а не как к озорству, которое надо всячески «пресекать».

Герой стихотворения «Но поймите и меня» (1963) считается озорником и эгоистом только потому, что дает волю своей фантазии, воображает себя то всадником, то космонавтом, то скалолазом, врывается в дом с гиком и свистом («Не качайте головой — я же всадник верховой...»), видит себя участником экспедиций, походов, боев — и ведет себя соответствующим образом! — а на все попреки возражает так:

...тетя Женя,
Нет у вас воображенья,
Здесь высокая скала!..
Но она не поняла...

«Поймите и меня!» — настойчиво взывает к своей тете (да и ко многим другим дядям и тетям!) мальчуган, чье воображение приводит его к постоянным конфликтам с окружающими его взрослыми людьми, и поэтесса полностью поддерживает его в этом требовании. Она решительно настаивает на том, чтобы между мирами — «детским» и «взрослым» — не было ненужных средостений и недоразумений, чтобы они полностью понимали друг друга, чтобы очередная «тетя Женя» сумела найти общий язык с мальчишками и не считала их увлекательные игры и творческие затеи бессмысленным озорством, на которое следует отвечать нотациями и взысканиями.

Поэтесса взывает к чуткости, к бережному отношению к ребенку, к его своеобразным особенностям и его внутреннему миру, его интересам и потребностям, чей характер ясен и понятен далеко не каждому взрослому; иные из них считают излишним озорством то, что обретает для детей захватывающий интерес и глубокий смысл, подходят к детям без осмысления и учета особенностей их возраста, а потому — невольно для себя — портят и губят грубым и оскорбительным для ребят вмешательством те плодотворною ростки и начала, которые способствуют их расцвету, обогащению, расширению их внутреннего мира. А если в делах и словах взрослых сказываются бюрократические замашки, канцелярские обороты, излишняя забота о показной стороне — в ущерб существу! — то нет сомнений, что все это по-своему отразится на восприятии и поведении детей, школьников, пионеров, в чем и заключается, как свидетельствует в своих стихах А. Барто, одно из отрицательнейших последствий всяческого рода бюрократизма, «показухи».

Всегда ли взрослые понимают, что означает каждое их слово, каждый их поступок для внутреннего роста и развития ребенка, с его первоначальной и безусловной верой в авторитет родителей (да и не только родителей, а почти любого старшего!), в их безусловную справедливость и правдивость, и всё ли делают для того, чтобы оправдать это доверие, превратить свой авторитет в стимул внутреннего роста ребенка, укрепления и развития присущих ему добрых начал? Всегда ли понимают, к каким дурным последствиям, а то и катастрофам во внутреннем мире ребенка может привести любой дурной их пример, каждое несправедливое замечание или легкомысленное обещание, нередко оказывающееся пустой словесностью?

Именно об этом стихотворение «Андрей не верит людям», в котором речь идет о шестилетнем мальчике, «разочаровавшемся» в людях.

«Не слишком ли рано?» — спросит иной читатель. Но, оказывается, у этого малыша были свои резоны для того, чтобы поколебаться в своей детски непосредственной доверчивости к взрослым. Случилось так, что одна добрая и хорошая с виду тетя пообещала купить полюбившуюся ему игрушку — заводного ослика, и Андрюша страстно мечтает о том, как будет возиться с ним:

Андрюше ослик снится,
Во сне стучат копытца,
Он заводной, он может
По комнате носиться!

Но все многократные обещания и заверения знакомой тети оказались, как убедился Андрюша, пустой болтовней, которой сама-то она не придавала ни малейшего значения (да и какое значение в глазах такого человека имеет заводной ослик? Ничтожный пустяк, который нужно выбросить из головы, чтобы не засорять ее всяческой чепухой). Но для Андрюши это было большой мечтой, которой он отдал часть пылкой и доверчивой души, а когда мечта рухнула и он убедился, что знакомая тетя попросту обманывает его пустыми обещаниями, вместе с этой мечтой рухнула вера во взрослых. Так забавное поначалу стихотворение оказалось крайне значительным по характеру поднятых в нем вопросов, над которыми должен задуматься наш взрослый читатель.

В стихах А. Барто перед нами проходит целая галерея людей невнимательных и нечутких к миру детей, к их потребностям и интересам, к особенностям и свойствам их натуры, их характера и деятельности, их мышления и воображения, и такие люди вызывают самую острую критику поэтессы, ибо они мешают нормальному развитию ребенка, то есть укреплению и становлению «настоящего человека», его будущего.

Но бывает, что такая нечуткость к ребенку, отсутствие подлинного понимания его истинных запросов и интересов, уважения к нему как к «настоящему человеку» проявляются и в другом, так же отрицательно воздействующем на внутренний мир ребенка и наносящем ему значительный ущерб: в потакании всем капризам и прихотям ребенка, в поощрении его эгоистических наклонностей, в той «снисходительности» к нему, которая мешает укрепиться чувству долга и ответственности, способствует развитию дурных склонностей и влечений, тому, что среди детей появляются баловни, тунеядцы, эгоисты, преисполненные сознанием своего особого места в жизни, своей исключительности, своего превосходства над всеми окружающими и полагающие, что главное — это их удобства и удовольствия.

Об этом свидетельствует А. Барто во многих своих стихах, возлагая всю ответственность за воспитание и формирование ребенка на взрослых, на родителей и воспитателей,— как это мы видим хотя бы в стихотворении «Дело было за обедом».

А за обедом происходило вот что. Собрался весь «семейный кворум» и обсуждал проблемы трудового воспитания:

— Будет в школе наконец-то
Нужная программа!
— Да, трудиться надо с детства! —
Согласилась мама...

Но это согласие царило лишь до тех пор, пока присутствовавший тут же мальчик не выразил желания поехать в колхоз, стать комбайнером. Как тут заволновался весь «семейный кворум»! Какие только аргументы не приводились, чтобы отвлечь мальчика от этого замысла: и то, что он «хрупкий», и то, что талантлив, и то, что он «не как другие дети», а гораздо развитей их и достоин особого, высшего призвания — вот хотя бы такого, как стать «чудным скрипачом» (для этого достаточно только где-то похлопотать!).

А в заключенно автор подводит нас к довольно-таки грустному выводу:

Семья такая не одна!
Увы, они еще не редки!
Мол, перестройка нам нужна,
Но не для нас,
А для соседки.

Вот из таких семей, где вокруг детей создается своего рода культ исключительности, обожания и потакания любым их капризам и прихотям, и выходят обычно дети разболтанные, эгоистически замкнутые, внутренне ограниченные; именно об этом с горечью и тревогой говорит А. Барто во многих своих стихах.

Как лучшие, так и дурные человеческие качества зарождаются в раннем детстве, и этот процесс происходит не «самотеком», как полагают иные беззаботные родители, а под влиянием окружающей среды, и прежде всего — взрослых. Но всегда ли сами родители достаточно глубоко осознают всю степень ответственности за своих детей, за те последствия, которые может вызвать поощрение стяжательских влечений, эгоистических замашек, антиобщественных начал, отгораживающих ребенка от окружающей его среды и неизбежным образом ограничивающих внутренний мир?

Тот, кто бывал в детских садах в дни посещения родителями, вероятно, мог наблюдать, как иные из посетителей, привозя с собою сласти, фрукты, съестные припасы, больше всего озабочены тем, чтобы именно их дети — и никакие другие! — воспользовались этими гостинцами, ни с кем не делясь, и тем самым оказывают весьма дурную услугу их воспитанию.

Вот об этих неразумных родителях, любовь которых носит явно ограниченный характер, и говорит А. Барто в стихотворении «Все на всех», где мамаша, которая без ума от своего сына, внушает не то ему, не то самой себе:

Вот для сына
Петеньки
Леденцы
В пакетике.
Это Пете моему,
Это больше никому!..

Хорошо, если сами дети внесут поправку в советы и наставления подобных мамаш и решительно заявят:

Что мы сели
По углам?
Все поделим
Пополам...

Но разве под влиянием таких родителей не появляются со временем люди, для которых нет ничего выше и дороже их сугубо личных потребностей и интересов?

«...Слабое от избытка доброты существо...» — говорил некогда Чехов о герое рассказа «Попрыгунья», и во многих стихах А. Барто мы видим, что «избыток доброты», слепой и безрассудной, чуждой понимания того, что любой ребенок, в том числе и свой собственный, должен быть достоин не только любви, но и уважения (одно от другого неотъемлемо!) — мешает росту ребенка, внутренне разоружает его, становится бедствием для него и для всех окружающих. Такая слепая, не рассуждающая любовь родителей отзывается во внутреннем мире их детей чувством эгоизма, безнаказанности, безответственности, и Агния Барто обнаруживает этот процесс в его движении, в его взаимосвязанности, взаимообусловленности, как это мы видим в стихотворении «Петя утомлен». Сын уже привык лгать матери, слепая любовь которой делает ее невольной пособницей всех его недопустимых выходок и нелепых выдумок. Стоит ему пожаловаться на свою «слабость», как мать теряет рассудок от страха за него; она

...меняется в лице,
Витамины АБЦ
Предлагает Пете...

А тот, забросив надоевший учебник (а заодно и витамины!), невозбранно предается своей лени.

Витамины АБЦ
Катает кошка на крыльцо...

Так поэтесса с едкой и веселой издевкой говорит о той почве, на которой произрастают семена эгоизма, себялюбия и тунеядства — одно следует за другим с неизбежностью, совершенно очевидной и вполне закономерной.

В духе и ритме детской считалки или дразнилки звучит и одно из примечательнейших стихотворений А. Барто «Лешенька, Лешенька...», которое так и просится на музыку, в игру, во двор, чтобы развеселить детскую компанию:

— Лешенька, Лешенька,
Сделай одолжение,
Выучи, Алешенька,
Таблицу умножения.

Здесь с едкой насмешливостью, сатирической колкостью изображены те, кто беспомощно и бестолково суетятся возле нерадивого мальчишки и прямо-таки пресмыкаются перед ним, чтобы только никто не сказал, что его родители и воспитатели «внимание к мальчику ослабили». А сам Лешенька, преисполнившийся крайним самомнением при виде того, что столько людей возятся и не могут справиться с ним (значит, он занимает какое-то необычайно важное место в жизни!), только куражится над ними, издеваясь над их бестолковостью и беспомощностью:

— Вы просите пуще.
Я же несознательный,
Я же отстающий...

Поэтесса избегает лобового решения темы; она подчас ограничивается только намеком, интонацией, той ходячей фразой, которая внезапно обретает, помимо основного, какой-то новый, подспудный смысл. Но именно он и оказывается самым важным и ключевым, как это мы видим в стихотворении «Леночка с букетом» (1954), о героине которого сказано как бы вскользь:

Лучшим номером программы
Эта девочка была...

Здесь ходовой оборот речи («лучший номер нашей программы») обретает необычное, настораживающее, тревожное звучание, ибо если девочка превращается в «номер программы», от такой метаморфозы мы не можем ждать ничего хорошего (что подтверждается и всем ходом стихотворения про «Леночку с букетом»). Она и сама, став не просто школьницей, а непременным участником всяческих торжеств и юбилеев, утверждается в чувстве своей исключительности, жаждет похвал и аплодисментов как чего-то непременно полагающегося ей, и именно ей!

А если она теперь о чем-то и беспокоится, то не о том, что у нее плохо со школьными заданиями и отметками, а совершенно о другом. Охваченная тщеславием, она беспокоится лишь об одном:

Ой, другую ученицу
Не послали бы на съезд!

А вот тот дедушка, вероятно очень заслуженный, который предоставляет внучке, конечно любимой и крайне избалованной, свою персональную машину,— задумывался ли он (да и не он один!) о том, какие семена тщеславия, эгоизма, кичливости чужими заслугами сеет и выращивает он в душе девочки? А если он не задумался, А. Барто может спросить его в гневе, и не только от своего лица, а словно бы от лица всей «юной Москвы», и от лица «седовласого учителя», пешком идущего в класс, и от лица множества школьников, у которых нет таких слишком добреньких дедушек:

А по какой причине,
А по какому праву
Везет машина Клаву?

По какому праву?

Конечно, этот вопрос относится не столько к самой Клаве, сколько к ее деду, хотя и очень заслуженному, но потакающему любым прихотям своей внучки и тем самым причиняющему ей большой, а может быть, и непоправимый вред, ибо корни мещанства, зазнайства, эгоизма, потребительского отношения к жизни привить гораздо легче и проще, чем потом их выпалывать.

Да, вероятно, не один «заслуженный» дедушка мог бы основательно задуматься над таким стихотворением, как «Дедушкина внучка».

У юных героев своих стихов поэтесса подчеркивает высокие качества, заслуживающие уважения и взывающие к подлинной требовательности,— вот почему она так едко высмеивает тех взрослых, которые проявляют в своих отношениях с детьми излишнюю умилительность, восторженность, готовность восхищаться каждой их выходкой, потакать всем их капризам и прихотям. Даже и малолетний ребенок чувствует — в соответствии со своим возрастом,— в чем заключается справедливость, правдивость, долг, ответственность за свои слова и поступки; но если это чувство систематически нарушается, если оно не укрепляется постоянно, а подтачивается теми взрослыми, чье влияние является решающим в воспитании и развитии ребенка, то, конечно, оно может поколебаться, ослабнуть, исказиться. А без этого чувства невозможно и нормальное развитие ребенка. Вот о чем говорят те стихи А. Барто, которые адресованы не столько нашим юным читателям и слушателям, сколько родителям и воспитателям. Преимущественно из таких стихов и составлена одна из книг А. Барто, «Про больших и про маленьких»,— и скорее про больших (и для больших, прибавим мы от себя); не случайно книга эта опубликована во «взрослом» издательстве(«Советский писатель», Москва, 1958). Многие страницы этой книги адресованы родителям и воспитателям, особенно тем, кто склонен забывать о высокой ответственности перед детьми, как это мы видим в стихотворении «Гость», само название которого звучит горьким упреком, едкой издевкой над тем «приходящим» отцом, который заботу о сыне ограничивает игрушками и шоколадками. Он изредка навещает сынишку и слышит от своего пятилетнего Сашки недоуменный вопрос:

Ты папа или гость?
И едва ли отец, если смотреть правде в глаза, смог бы по-честному ответить ему на этот вопрос.

Здесь поэтесса говорит о тех жизненно важных проблемах, которые многих и многих родителей «заденут за живое».

Об ответственности за ребенка, за его душу, за его будущее говорит поэтесса прежде всего, обращаясь к взрослому читателю. Она необычайно пытлива и неутомима в обнаружении, исследовании — и осмеивании — всего того, что наносит (хотя бы из самых лучших побуждений) глубокий, а подчас и непоправимый ущерб детям, поощряет зарождение и укрепление всяческих сорняков, той цепкой и живучей растительности, которая, если не выполоть ее с корнем, может заглушить все остальное, дай ей только разрастись, — что мы и видим в стихотворении «Мама возражает» (в книге «Про больших и про маленьких»).

Против чего же возражает мама? Она возражает против того, чтобы сын участвовал в общей увлекательной работе — хотя бы вот такой, как посадка саженцев в саду (они же колючие!), или любой другой, если она требует хоть каких-нибудь усилий. А в результате оказалось, что сын с годами настолько привык к маминой опеке и защите (дескать, он же слабенький, да и родился в блокаду!), что уже отвык от труда, активности, деятельности и готов взвалить на других всю работу, которую мог бы сделать сам; в ответ на любую мамину просьбу о помощи он возражает уже окрепшим басом и ее же словами:

Нет, я лучше сяду!
Я же слабенький у вас —
Родился в блокаду!

Нечто схожее мы видим в веселой аллегорической сказочке «Медвежонок-невежа» (1958), опубликованной в той же книге «Про больших и про маленьких». Вся нелепость и алогичность того, что порою происходит в семьях, где любовь к ребенку принимает характер слепой и безрассудный, а потому и приводит к самым дурным последствиям, наглядно показаны в этой очень веселой и очень острой «сказке для маленьких и больших»; здесь что ни сделает медвежонок, как ни набедокурит, все становится поводом для неумеренных восторгов его любвеобильных родителей:

Он упадет.— Ах, бедненький! —
Его жалеет мать.—
Умнее в заповеднике
Ребенка не сыскать!

А медвежонок отлично понимает, что такая мамаша ни в чем ему не откажет и ни за что не спросит с него настоящего ответа. Вот почему он и безобразничает в меру своих — пока еще небольших (но они со временем окрепнут!)—сил. А медведица только причитает, когда оказалось, что се сынок превратился в грубияна и оболтуса:

Медведица бурая
Три дня ходила хмурая,
Три дня горевала:
— Ах, какая дура я —
Сынка избаловала!

Пробовала она обратиться к мужу, но тот пропускал все ее жалобы и причитания мимо ушей, пока не случилось так, что «на родного папу мишка поднял лапу»; только тогда

Отец, сердито воя,
Отшлепал сорванца.
(Задело за живое,
Как видно, и отца)...

Да и эта экзекуция идет под скулеж сердобольной мамаши, которая внушает рассвирепевшему супругу:

— Бить детей недопустимо!
У меня душа болит...

Эта веселая, а вместе с тем грустная история, смысл которой понятен без особых разъяснений, завершается признанием автора:

Я знаю понаслышке,
И люди говорят,
Что такие мишки
Есть среди ребят.

Так сказка «для маленьких и больших» оборачивается той былью, которая заставляет задуматься о том, почему среди наших ребят появляются сорванцы, оболтусы, отпетые эгоисты, и находить на этот вопрос точный и ясный ответ.

Как видим, многие стихи в книге «Про больших и про маленьких» говорят прежде всего «про больших» и предназначены главным образом для них,— так А. Барто осуществляет давнее свое стремление участвовать в создании не только «детской», но и «взрослой» поэзии. Но и сюда она привносит нечто свое, неповторимое, рожденное в многолетнем общении с детской аудиторией и активном участии в жизни детей, воспитании юного поколения советских граждан, отстаивании их интересов, требований, запросов; именно отсюда и с этих позиций поэтесса подходит к жизни взрослых, к их изображению и решению тех вопросов, на которые призван ответить наш взрослый читатель. Не только во многих своих стихах, но и в заметках «Воспитание чувств» («Правда», 1961, 12 ноября) А. Барто с горечью, гневом, а то и недоумением говорит о тех отцах и матерях, которые не думают о последствиях дурного воспитания своих детей, способствуют укреплению эгоистических навыков, расхолаживают или гасят их энтузиазм, насмехаются над их творческими и добрыми порывами, приучают их к черствости, тунеядству, а потом сами же и расплачиваются за плоды подобного «воспитания».

А. Барто утверждает в этих заметках: «Хотелось бы призвать прежде всего каждого отца, каждую мать: с еще большей бережностью выращивайте в сердце вашего ребенка благородные ростки коммунистической нравственности, которая делает человеческий облик прекрасным...», утверждает всей своей деятельностью как творческой, так и общественной.

Как видим, ее стихи для детей нередко адресуются и любому взрослому, который может не только посмеяться над весело и виртуозно рассказанными историями, словно бы пронизанными сверкающим смехом и льдистыми иголками тонкой и точно нацеленной иронии, но и задуматься о том, как воспитывать детей: тунеядцами, эгоистами, тщеславными «дедушкиными внучками» или настоящими людьми, которые охвачены духом творческой деятельности, никогда не изменят правде нашей жизни, внутренне подготовлены к любым испытаниям и не сробеют при встрече с ними. Вот стихи А. Барто и выходят на передний край борьбы со всем тем, что может измельчить и покалечить неокрепшие детские души.

Крайне характерно и то, что А. Барто принадлежат стихи «для маленьких и больших»,— это свидетельствует о том, как широк диапазон ее читательской аудитории и как много общего видит поэтесса у людей самых различных возрастов. Каждый из них может найти в этих стихах нечто адресованное ему персонально, а вместе с тем и то, что внутренне объединяет их.

Об этом говорит и сама А. Барто в статье «О поэзии для детей» (1957):

«...Должна признаться: я никогда не ощущаю, что пишу только для детей. Мне кажется, что детское стихотворение всегда обращено и к взрослому, как в народной сказке есть второй смысл, порой не до конца понятный ребенку, так и в стихах для детей почти всегда присутствует подтекст. Да ведь и ребенок растет с каждым днем, а стихи остаются у него в памяти, и он, возвращаясь к ним, каждый раз понимает их по-новому. Значит, надо, чтобы... ему было что переосмысливать».

Эти замечания, высказанные на основе большого личного опыта, многое объясняют в характере творчества А. Барто, являются ключевыми, ибо, не учтя их, трудно было бы воспринять стихи А. Барто во всей их полноте и многогранности, увидеть «двойное освещение» (говоря словами Гёте), которое делает их увлекательными и нужными как малолетнему читателю, так и взрослому.

Когда-то Стивенсон, автор знаменитого «Острова сокровищ», шутливо заметил, что пишет для детей от семи до семидесяти лет,— и, кажется, именно таковы возрастные пределы той читательской аудитории, к которой обращены многие стихи А. Барто: их смысл «полезен и здоров» (говоря словами С. Михалкова) не только для внуков и внучек, но и для их дедушек и бабушек.

Вот почему почти каждая новая книга А. Барто, предназначенная для детей, вместе с тем оказывается и «книгой для родителей»— уж таково свойство ее дарования, ибо она не может изолировать и отгородить «детский мир» от всего того, что формирует этот мир — его особенности, качества, свойства,—оказывает на него решающее влияние и воздействие, и в первую очередь — от мира взрослых.

А. Барто приводит в автобиографии («Стихи». Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961) весьма характерный для нее эпизод:

«Однажды Николай Семенович Тихонов спросил у меня, каким образом в стихотворении «Снегирь», написанном от лица мальчишки, автор передает чувства своего героя и в то же время дает ясно понять читателю «взрослое», ироническое отношение автора к своему герою. Точно я не могла ответить на этот вопрос, может быть, здесь и приходит на помощь органическое свойство понимания ребенка, которое делает поэта «детским».

Думается, к этому надо прибавить и то, что пафос многих стихов А. Барто заключается в утверждении общего начала, присущего двум мирам — детскому и взрослому,— и их взаимопроникновения, что определяет самый «акцент» ее стихов.

Поэтесса не противопоставляет себя своим юным героям; между ними и ею существует полное взаимопонимание, своего рода «заговор», и она видит их насквозь (подобно Анне Павловне, воспитательнице из «Звенигорода») в самом буквальном смысле слова: видит насквозь и то лучшее, что присуще им, и все их шалости, проказы, проделки, замыслы, далеко не всегда безобидные. Вот это полное взаимопонимание (предполагающее вместе с тем и ощущение всей специфичности восприятий, как детского, так и взрослого) и помогает рождению таких стихотворений, как «Снегирь», с их «двойным зрением», «двойным освещением», создающим единую и внутренне цельную картину, в основе которой — исследование и утверждение того общего, что соединяет разные миры, детский и взрослый.

Обращаясь к своей юной аудитории и заглядывая далеко вперед, Барто видит не только ее сегодняшний день, но и завтрашний ее рост, внутреннее созревание, которому стремится всячески помочь и способствовать своими стихами, с виду, может быть, и незамысловатыми, подчас, казалось бы, всего только забавными. Но они несут в себе и нечто иное, о чем прямо не говорится, а может быть, именно это-то и оказывается самым главным в них, как это мы видим хотя бы в цикле «Машенька растет», предназначенном для самых маленьких детей.

Так за тем видимым горизонтом, который намечен в стихах А. Барто, открывается еще один, подчас незримый, но явно ощутимый читателем, где угадывается тяга к будущему, его зов, и если мы не расслышим этого зова в творчестве А. Барто, мы многого в нем не поймем и не оценим по-настоящему. Оно устремлено к будущему, в наш завтрашний день, живет не только сегодняшними нуждами и заботами наших детей, но призвано ответить их внутреннему росту, их созреванию, возмужанию. Поэтесса неизменно смотрит на их сегодняшнюю жизнь с вышки будущего, той вышки, на вершину которой она зовет и своего юного читателя. Вот почему многие стихи А. Барто создаются «на вырост», с некоторым «запасом», который может пригодиться только с годами,— по мере роста ее читателя или слушателя, и чем взрослее становится читатель, тем больше он может воспользоваться этим «запасом». Не потому ли, что стихи А. Барто пишутся «на вырост», так охотно перечитываются они теми детьми, которые уже словно бы и «выросли» из них, но только с годами постигают всю их истинную суть, самый замысел, лежащий в их основе и подчас открывающийся во всей своей полноте и многогранности далеко не сразу?

„УВАЖАЕМЫЕ ДЕТИ”

Агния Барто не только любит свою юную аудиторию, но и уважает ее,— одно от другого нельзя отделить. Для поэтессы ее юная аудитория — это не просто дети, а «уважаемые дети»; всем своим творчеством Барто воспитывает уважение к детям, чувство высокой ответственности и у них самих и перед ними (чего явно не хватает иным взрослым). Но, конечно, уважение никому не дается даром, нет, его надо заслужить, завоевать, быть достойным его — вот что всегда и неизменно внушает поэтесса своим читателям и что составляет пафос многих ее стихов.

Чем же завоевывает наше уважение юный герой стихов А. Барто?

Тем, что мы видим в нем «настоящего человека» (в том воплощении, какое отвечает его возрасту)—с широтой его души, с его жаждой творчества, постижения и преобразования окружающего мира (пусть хотя бы еще только в мечте и игре!), со своим пониманием долга, ответственности, правдивости и готовности отстаивать ее в полную меру своих сил и возможностей (так рождается жажда героики и романтики), да и той свежестью и полнотой чувства, которая присуща людям самого различного возраста, если они живут настоящей, полнокровной жизнью.

Пусть юный герой А. Барто еще далеко не полностью развернул свои возможности и дарования, но он уже знает, «что такое хорошо и что такое плохо», способен уловить разницу между ними (недаром герой Маяковского, совсем еще юный гражданин Советской страны, заверял: «Буду делать хорошо, и не буду плохо»), а потому поэтесса и предъявляет к нему высокие требования, оказывает ему большое доверие. Следует подчеркнуть, что это доверие призвано повысить чувство долга и ответственности у нашей детской аудитории.

Юные герои стихов А. Барто завоевывают наше уважение уже с самых первых своих шагов, как это мы видим в цикле «Машенька растет». Весь мир героини этого цикла полон непознанных вещей и удивительных чудес, с которыми она пока еще не успела как следует освоиться:

Здесь не комната большая —
Здесь огромная страна,
Два дивана-великана.
Вот зеленая поляна —
Это коврик у окна...
Потянулась Машенька
К зеркалу рукой,
Удивилась Машенька:
«Кто же там такой?»

Она еще не совсем устойчиво держится на ногах, и для нее это, должно быть, не малый труд:

Она дошла до стула,
Немного отдохнула,
Постояла у стола
И опять вперед пошла.

Как видим, даже самые первые шаги ребенка требуют выдержки, смелости, и А. Барто подчеркивает у своей юной героини именно эти качества. Поэтесса любит свою Машеньку, но в ее стихах нет приторности, готовности умиляться любому поступку малыша. Судя по всему, она полагает, что воспитание лучших качеств нашего человека должно начаться с самых ранних лет, и как ни мала Машенька, поэтесса подчеркивает, что она весьма самостоятельно и независимо держится на своих еще нестойких ногах и уже привыкает чувствовать себя хозяйкой окружающего ее мира.

В цикле «Машенька растет» героиня — совсем маленькая поначалу девочка — показана во внутреннем движении и становлении, и сами эти стихи, предназначенные для детей того же возраста, что и Машенька, исполнены внутренней энергии, движения, какой-то заражающей и веселой гордости за большие и подлинно человеческие качества, присущие как героине этих стихов, так и множеству ее сверстников и сверстниц:

Целый день поет щегол
В клетке на окошке.
Третий год ему пошел,
А он боится кошки.
А Маша не боится
Ни кошки, ни щегла,
Щеглу дала напиться,
А кошку прогнала.

Стихи эти, легкие, веселые, окрыленные, отвечают уверенности ребенка в своих внутренних силах, его жажде участвовать во всем, что происходит в окружающем мире.

Характером и пафосом этих стихов А. Барто взывает к мужеству своего юного слушателя, к его смелости и чувству ответственности — в той его мере, какую может взять на себя столь малолетнее существо.

И все это внушается слушателю не в порядке назидательной прописи, а как выражение его собственных интересов и стремлений, жизненных сил, играющих и крепнущих у Машеньки.

В решительной и смелой девочке мы уже угадываем черты того «настоящего человека», которым она со временем станет; вот почему автор не только любит, но и уважает таких героев своих стихов, как Машенька.

Даже и тем слушателям, которых еще нельзя назвать читателями (ибо и букварем они овладеют еще не так скоро!), А. Барто внушает своими — и очень доходчивыми!— средствами понятия, правила, чувства, которые, развиваясь и укрепляясь, определяют становление цельного и мужественного характера.

Вот перед нами стихотворение «Зайка» (в цикле «Игрушки», 1936):

Зайку бросила хозяйка,—
Под дождем остался зайка.
Со скамейки слезть не мог,
Весь до ниточки промок.

Вероятно, история про забытого зайку не сможет оставить равнодушным ни одного из своих малолетних слушателей, не породить у них сочувствия забытому зайке, а с этим сочувствием соседствует и другое чувство — сознание ответственности за врученную тебе игрушку (пока еще только игрушку). И пусть еще очень мал тот мир, на который простираются долг и забота малыша, но всем пафосом, всей направленностью своего творчества поэтесса утверждает, что большое начинается с самого малого, подчас крошечного, иначе может не возникнуть совсем или же обрести ложную направленность.

Вот почему так радостно звучат — в противовес грустным стихам о заброшенном зайке — стихи о лошадке, юный владелец которой уже умеет по-настоящему позаботиться о ней, а потому и по-новому оценить ее:

Я люблю свою лошадку,
Причешу ей шерстку гладко,
Гребешком приглажу хвостик
И верхом поеду в гости.

Что хочется подчеркнуть в этих незамысловатых стихах, предназначенных для самых маленьких? То, что это не только веселые или трогательные рассказы об игрушках, но и еще что-то сверх того. Что же именно? Это еще и рассказы о том (хотя об этом нет ни одного дидактического, назидательного слова), как дурно отзывается на судьбе каждого существа (даже игрушечного!) небрежность, забывчивость, разгильдяйство и как радостно, оказывается, полюбоваться на ухоженную своими руками лошадку или самому сделать самолет — хотя бы игрушечный, но летающий почти как настоящий:

Самолет построим сами,
Понесемся над лесами.
Понесемся над лесами,
А потом вернемся к маме.

Здесь непосредственно и полнокровно выражена радость творчества — в ее сочетании с пылким воображением, превращающим несколько сложенных друг с другом дощечек и щепок в почти взаправдашний самолет, на котором можно слетать куда угодно, стоит только захотеть!

Вот эта радость деловитости, заботливости, творчества, противостоящего всяческому разгильдяйству, небрежности, лености, и утверждается поэтессой в цикле «Игрушки», который даже и самым маленьким прививает необходимые во всей дальнейшей жизни навыки, доброе и деятельное отношение к окружающим.

Стремление детей постигнуть окружающий мир, активно участвовать в его преображении, жажда все сделать «своими руками», присущая каждому нормальному ребенку, определяют отношение к игре, к занятиям, к посильному для них труду как к вдохновенному творчеству, в процессе которого они проявляют и развивают свои силы, свою смекалку, свои связи и с окружающими людьми, и со всем миром, где их ждет столько удивительных тайн и захватывающих дел. Тут даже самое ординарное, на взгляд иного человека, занятие приобретает огромный интерес и дает ни с чем не сравнимое удовлетворение.

Герои стихов А. Барто обычно находятся еще в том возрасте, когда нелегко разобрать, где кончается игра и где начинается труд. В детском восприятии эти понятия зачастую сливаются воедино:

Лейки выстроились в ряд,
Садоводы мчатся в сад.
Пусть работают в саду,
Приучаются к труду!

Труд это или игра? Это игра, но в процессе игры они поистине «приучаются к труду», начинают постигать значение творческого труда, нужного людям, а потому и несущего внутреннее удовлетворение.

Чем взрослее становятся герои Барто, тем большие дела и замыслы им по плечу, тем полнее сказывается их хозяйское и деятельное отношение к жизни. Как бы ни было мало дело, носильное героям ее стихов, поэтесса всегда говорит о нем уважительно и заинтересованно, с той увлеченностью, в которой отзывается и увлеченность ее юных героев, захваченных радостью преображения окружающего их мира, хозяйского овладения им, хотя бы еще только воображаемого или начатого с самого малого, как это мы видим в стихотворении «Маляр». Дедушка научил своего внука обращаться с кистью и краской, и для того это становится самым радостным и праздничным событием в его жизни, пробуждающим новые силы и необычайные мечты:

Эх, взять бы краски всех цветов
И красить всё подряд!

А ложась спать, он думает:

Я завтра встану на заре,
Покрашу что-нибудь!..

В статье «О поэзии для детей» А. Барто, справедливо сетуя на то, что в последнее время «боевой дух нашей детской поэзии несколько ослабел», говорит, что «почти нет стихов, которые помогали бы юному читателю вырабатывать мужество, волю и любовь к труду».

Но следует подчеркнуть, что творчество самой А. Барто существенным образом восполняет этот пробел — и многие ее стихи помогают воспитывать у юного читателя и волю, и мужество, и любовь к труду, гордость за него.

Утверждая у своего юного героя эти качества, поэтесса неизменно подчеркивает, как много ему дано, какие широкие пути открыты перед ним. Любая его мечта может сбыться, стоит только ее соединить с трудом, с повседневной, хотя бы самой скромной и поначалу почти совсем неприметной деятельностью. Пафос труда творческого, окрыленного, неразрывно связанного с мечтой, с будущим, с переустройством мира на новых началах, пронизывает стихи А. Барто, внутренне объединяет их, определяет их идейное существо, их воспитательное значение.

То, о чем сейчас можно только мечтать, станет самой действительностью,— и в стихах А. Барто утверждается мечта, но мечта не отвлеченная, бесплотная, а жизненная, действенная, прочно связанная с повседневными делами и замыслами наших людей.

«Выходи смелее в путь» — с этим напутствием идут герои А. Барто в жизнь, и оно становится их девизом, оно определяет их судьбы, стимулы их внутреннего роста, их дерзания и свершения, пока еще очень маленькие, но помогающие становлению характеров твердых, решительных, мужественных.

В статье «О поэзии для детей» А. Барто приводит письмо одного из своих читателей, юного, но, судя по всему, уже задумавшегося о необходимости своего внутреннего повзросления и совершенствования:

«Мне нужно любить труд, а я пока еще лентяй. Как это ликвидировать?»

Вопрос поставлен ребром, на него можно было бы подробно ответить, дать немало подходящих советов и наставлений, и во многом собственное творчество А. Барто отвечает на него нашему читателю.

Если творческий труд раскрывается в стихах А. Барто как поэзия и романтика, во всей его возвышенности и красоте,— то как весело и беспощадно она высмеивает тех, кто считает себя «лишним» в работе и озабочен лишь тем, чтобы воспользоваться ее плодами (как в прямом, так и в переносном смысле слова), что мы и видим в стихотворении «Лишний» (1954), герой которого оказался «лишним» среди своих друзей — сверстников, одноклассников,— и какая-то значительная доля жизни, которая могла бы оказаться радостной, увлекательной, внутренне насыщенной, становится бедной, жалкой, пустой, и в этом некого винить, кроме самого себя!

Стихотворение «Катя» (1945) посвящено девочке, которая также оказалась «лишней», когда другие ребята работали на огороде.

Мы целое утро
Возились с ростками.
Мы их посадили
Своими руками... -

с гордостью сообщает один из них, а вот Катя вместе со своей подругой гуляет по саду, отлынивает от работы; зато она, вероятно, будет тут как тут, когда придет время созревания плодов...

— Ты что на скамейке
Сидишь, как чужая? —
А Катя сказала:
— Я жду урожая...

Во многих стихах А. Барто высмеиваются такие Кати, бездеятельно ждущие плодов, выращенных другими, и они предстают здесь в своей эгоистической заскорузлости, ибо не знают радости творческого труда, жажды создать что-то «своими руками» — одной из самых высших радостей на земле.

Вот почему о тех, кто полагает, что все им в жизни должно доставаться даром, без труда, без творческих усилий, поэтесса с сожалением говорит:

Есть такие люди —
Им все подай на блюде...

Как бы ни были подчас малы герои ее стихов, но А. Барто приучает их к тому, что и они во всю меру своих сил и возможностей должны заботиться и о себе, и об окружающих, а не перекладывать этот труд на плечи других. Она умеет внушить, что стыдно быть лентяем, бездельником, лежебокой, какой оказалась маленькая Танюша, которая только обещает работать, а сама после целого дня безделья, вздохнув, говорит:

— Вы меня разденьте сами,
Я устала, не могу,
Я вам завтра помогу...

Под стать ей мальчик, который садится за домашнее задание, а ему «помешала муха». А другой мальчик решил стать жонглером, но не тут-то было:

Другие бросают
Двенадцать шаров
И даже китайскую вазу,
Но что ни подбросит
Сережа Петров,
Все разбивается сразу.

Ничто не дается без труда, упорства, терпения. И хоть автор не говорит об этом прямо, но читатель любого возраста может и сам сделать из этих стихов необходимый вывод: мало мечтать о том, кем ты хочешь стать в будущем, что ты хочешь завоевать в жизни. Автор не произносит длинных укоризненных речей о лентяях, разгильдяях, лодырях. Он просто показывает их в резком свете, который и становится правдой его стихов.

Не только труд или школьное занятие — даже обычная игра требует страстной увлеченности, выдержки, упорства, способствующих воспитанию и становлению «настоящего человека», что и раскрывается в стихотворении «Петя на футболе»:

Небо потемнело,
Дождь как из ведра.
Разве в этом дело?
Здесь идет игра!..

И в такой игре, захватывающей не только самих игроков, но и их зрителей, юные герои этих стихов внутренне мужают, готовятся к преодолению трудностей и испытаний.

А. Барто утверждает своими стихами, что мужество, воля, стойкость необходимы не только для выполнения каких-то особо выдающихся дел и героических подвигов. Нет, зачастую эти качества необходимы и для выполнения самых обычных обязанностей, повседневного долга. Подчас даже такое рядовое и обычное дело, как посещение школы, может оказаться воспитанием выдержки, стойкости, мужества, присущего «настоящему человеку», а особенно если у тебя развито воображение, необычайно расширяющее пределы окружающего мира, углубляющее всю область переживаний и восприятий.

Пробираясь с портфелем сквозь метель и сугробы, юный герой А. Барто представляет себя разведчиком, выполняющим боевой приказ, и разве может ему прийти в голову мысль о том, чтобы сдаться перед испытаниями и повернуть домой, где так тепло и уютно?! Нет,

В саду пустом и голом,
Где все занесено,
Найти он должен школу
Сто пятую МОНО.

Так А. Барто утверждает героику в самых повседневных ее проявлениях, которых мы подчас даже и не замечаем, но ведь и в них закаляются наши ребята, мужают их характеры. В стихах А. Барто чувствуется неиссякаемая любовь к людям творческого горения, большой мечты, высокого порыва; вот почему она с такой увлеченностью говорит о той Анюте, которая бежит через лес, через поле,— только бы не пропустить дальнего поезда, который вот сейчас, сию минуту, может промчаться мимо, и хотя в этом поезде у нее нет ни родных, ни знакомых, но бежит она на встречу с ним так, словно от этого зависит судьба его пассажиров и ее собственная судьба! А на недоуменный вопрос, зачем она так торопится к поезду, в котором ей не ехать и с которым ее не связывают никакие дела, она (или поэтесса за нее) отвечает так, словно самый этот вопрос не вызывает ничего, кроме удивления: как можно не понять самых очевидных вещей?!

Как — зачем? А кто с откоса
Машет поезду рукой?
Все сильней стучат колеса.
Грохот, гром стоит такой.
И в ответ ей машет кто-то
Из вагонного окна...

И чтобы испытать это радостное и широкое чувство встречи с незнакомыми, но близкими и дорогими людьми, направляющимися в неведомую ей даль, Анюта бежит на разъезд, как на работу, и мы проявили бы явную нечуткость, если бы не разделили с ней ее высокого порыва, ее внутренней щедрости, ее большой мечты, словно бы раскрывающейся навстречу всему огромному и прекрасному миру.

«Где живет герой?» (1958). Так называется одно из наиболее примечательных, «ключевых» стихотворений А. Барто, непритязательный сюжет которого вызывает у читателя большие раздумья, стремление совершенно самостоятельно, без подсказки автора или кого бы то ни было другого, ответить на поднятый им вопрос.

Что же происходит в этом стихотворении?

Школьная делегация ищет героя, который живет где-то здесь, рядом, — он кого-то спас! И надо узнать, какой он совершил подвиг, да и неплохо было бы сняться с ним на одной карточке! Но ребята, не знающие точного его адреса, попадают все время не в ту квартиру, где живет герой, и оказывается, что почти в каждой из квартир есть свои герои, и пусть их подвиги никому не известны, но о них, наверно, тоже можно рассказать немало увлекательных историй. Стихотворение А. Барто внушает всем своим пафосом и направленностью углубленное представление о героизме, далеко не всегда воплощающемся в эффектном и захватывающем воображение деянии. Стихотворение заканчивается веселым возгласом паренька, к которому ребята, ищущие героя, зашли по ошибке, спутав адрес:

...привет!
У нас пока героя нет!
Но он появится вот-вот,
Вы к нам зайдите через год!

И этот возглас не столько завершает тему, затронутую автором, сколько дает толчок к ее новому, углубленному осмыслению.

Итак, «где живет герой» и в чем заключается подлинный героизм?

Поэтесса не дает окончательного ответа на этот вопрос, но всем характером стихотворения она утверждает, что героическое начало в большей или меньшей степени рассеяно повсюду, нужно лишь уметь чутко улавливать его. В такого рода решении темы заключен (вне зависимости от намерений автора) подспудный и полемический смысл: ведь иные литераторы усматривают в героике то специфическое начало, которое присуще лишь неким избранным, «отмеченным» натурам, возвышающимся над простыми смертными.

Своим стихотворением о поисках героя А. Барто словно бы подсказывает читателю, что подлинные герои живут повсюду, но надо уметь разглядеть их в самых обычных с виду делах. Не потому ли так просто и естественно, словно издавна были подготовлены к этому, юные герои А. Барто, вчерашние дети и подростки, в годы военных испытаний заменяли взрослых и становились у станков, делали большую и необычайно важную, героическую работу, являвшуюся неоценимой помощью для фронта в борьбе с врагом! Именно об этом и говорили стихи А. Барто, созданные в годы войны и посвященные подросткам, недавним ремесленникам, новым рабочим, молодым мастерам Урала, которые в дни войны делали большое и важное дело.

К циклу стихов об уральских ремесленниках, упорным трудом внесших в годы войны свой вклад в победу над врагом, как бы примыкает поэма «Ему четырнадцать лет» (1947); ее героем является подросток, который «никаких огромных дел еще не совершил»,— в его жизни все пока что ограничивается опытом домашним, школьным, пионерским, но мы видим, что повседневные условия нашей действительности ко многому подготавливают его.

Герой поэмы припоминает все, что случилось с ним за недолгие годы его существования, как бы подводит итог детству; он думает о будущем, равняясь на примеры таких людей, как Олег Кошевой. В мечтах и раздумьях этого подростка сказываются и мужество, и упорство, и романтическая устремленность. Он предельно правдив перед собой и понимает, что природа не наделила его исключительными способностями и дарованиями,— он и заданного в школе примера не мог решить, и смущается на сборе отряда, и дома помогает не так, как надо. Ничего особо примечательного:

Не мог решить простой пример!
Четвертый год я пионер —
И никого не спас,
И ничего не изобрел...
Учил урок, играл в футбол,
Ходил с портфелем в класс...

И все же в свои четырнадцать лет он сделал кое-что, чем можно гордиться. Во время войны он сумел стать помощником матери, а впоследствии — хорошим другом своих школьных товарищей; он умеет добиться своего, активно участвует в работе отряда. Он видит себя в будущем строителем, архитектором, скульптором, и в его мечтах возникает памятник, созданный им в честь любимого героя, который погиб, будучи еще совсем юношей, но уже сумел так много сделать для своей родины:

Красный мрамор.
Светлый цоколь.
Полированный гранит...
На крутой скале высокой
Смелый юноша стоит.
В берег волны бьют с разбегу,
А вокруг простор морской...
Это памятник Олегу
Леня выстроит такой.

Как видим, автор поставил перед собой значительную задачу: показать становление характера одного из тех подростков, который завтра самостоятельно вступит в жизнь, чтобы воплотить свои самые смелые мечты и замыслы,— и заглянул в душу одного из миллионов наших молодых людей, запечатлев те новые и сложные чувства, какие возникают на пороге большой жизни:

Сейчас он не мальчишка,
Он кажется взрослей...

Но при всех своих достоинствах поэма удалась далеко не во всем. Порою образ ее героя утрачивает конкретность, индивидуальную определенность.

Не мудрено, что после иных размышлений герой поэмы переходит на язык общих мест и риторических фраз. Подняв руку, он

...клянется,
Как гвардеец-воин:
— Званья комсомольца
Буду я достоин!
Свой труд соединю я
С высокими мечтами...

Когда мальчик клянется соединить труд «с высокими мечтами» и подменяет живое течение мысли готовыми фразами и лозунгами, то нельзя не видеть, что здесь автору изменило чувство жизненной, а стало быть, и художественной правды, ибо нельзя перевести переживания мальчика на язык общих мест, игнорируя то личное, неповторимо индивидуальное, что присуще каждому человеку. Так же и встреча с Героем Труда — одна из решающих во внутреннем формировании героя поэмы — описана здесь слишком отвлеченно:

Герой сказал,
Что в каждом с детства
Любовь к отчизне зажжена.
Сумеет сердце загореться,
Когда потребует страна.
Сумеет сердце загореться!
И он еще сказал о том —
Соединить должны мы с детства
Мечту с обыденным трудом.

Все эти верные сами по себе мысли не нашли здесь образно убедительного, художественно впечатляющего воплощения, ибо и сам Герой Труда, произносящий эти слова, не виден, не показан, не индивидуализирован, а потому и не захватывает нашего воображения; нам непонятно, почему герой поэмы только здесь, бродя по стадиону, понял и ощутил до конца смысл этих слов, их значение.

Как видим, поэма «Ему четырнадцать лет» не лишена серьезных погрешностей. Но думается, автор этих строк в своей книге «Поэзия и жизнь» («Советский писатель», 1955) преувеличил ее погрешности и недостаточно справедливо оценил поэму в целом как неудачную. При всей ее статичности она правдиво передает смысл переживаний, захвативших юного героя поэмы и побудивших его глубоко задуматься о своей жизни, о своем будущем, об ответственности перед окружающими.

Поэма «Ему четырнадцать лет» отвечает духу безусловного доверия к нашему юному читателю, к его готовности приступить к решению самых сложных вопросов жизни, морали, задуматься над тем, «брать жизнь с кого» (говоря словами Маяковского), заранее определить весь дальнейший путь, как делает это юный герой поэмы, подытоживая свой еще небольшой, но знаменательный и поучительный житейский опыт.

...Некоторые произведения А. Барто из созданных ею в последнее двадцатипятилетие — наиболее зрелый и плодотворный этап ее творчества — заслуживают особого разговора и самого пристального внимания как свидетельство необычайной многогранности дарования поэтессы, ее творческой молодости, высокого гражданского пафоса — в сочетании с лиризмом и тем юмором, в области которого А. Барто является превосходным и самобытным мастером. Эти произведения являются значительным вкладом в нашу детскую литературу, да и не только в детскую, ибо и взрослому читателю они могут дать очень много.

Здесь прежде всего необходимо сказать о поэме «Звенигород» (1947) — произведении высоких художественных достоинств и удивительной судьбы.

Поэма «Звенигород», написанная в давние уже годы, но и поныне сохранившая свое большое значение для читателей любого возраста,— одно из наиболее примечательных произведений А. Барто, из тех, в которых многогранно раскрывается внутренний мир наших людей.

Эта поэма недаром называется «Звенигород». В ней все звенит, играет, сверкает, она насыщена проникновенным лиризмом, волны которого охватывают ее, создают ощущение внутреннего подъема.

В самом заглавии поэмы сказывается ее эмоциональная приподнятость, ощущение особой полноты наших внутренних сил. Первые же строки поэмы словно бы погружают нас в мир сияния, чистоты, утренней свежести, и на этом легкой кистью выписанном фоне особенно глубоко переживается драматизм тех детских судеб, о которых с такой страстной заинтересованностью и сдержанной горечью повествует поэтесса.

Окружающий мир предстает здесь перед нами во всей своей красоте — как тот город, с рассказа о котором и начинается поэма:

Летом весь Звенигород
Полон птичьим свистом.
Там синицы прыгают
По садам тенистым.
Там дома со ставнями
На горе поставлены,
Лавочка под кленами,
Новый дом с балконами.

Красота нашей жизни, запечатленная в поэме Барто, чужда духу идилличности, безмятежности. Это красота деятельности, красота подвига, преодоления любой беды, любого несчастья, какое может выпасть на долю наших людей, в том числе и самых маленьких.

Поэтесса взяла сложную и трудную тему — тему воспитания детей, у которых в годы войны потерялись или погибли родители. В условиях буржуазного строя судьба таких детей-сирот сложилась бы неизбежно трагически. Предоставленные самим себе, эти дети были бы лишены ухода, ласки, внимательного и бережного присмотра — всего того, что так необходимо ребенку. Не то у нас — здесь народ взял на свое попечение этих детей; здесь

О ребенке каждом
Думает страна...—

и стремление выразить великую заботу матери-родины о детях, оставшихся без родителей, социалистический гуманизм на практике, в действенной любви — вот что определяет тему поэмы «Звенигород», ее направленность, ее характер.

Тяжело сложилась жизнь маленьких героев поэмы, и автор прямо и открыто говорит своим юным читателям о большом горе и страданиях, вызванных войной. Он ничего не хочет сглаживать, его стихи звучат как простая, ничем не прикрашенная правда, укрепляющая чувство зрелости, стойкости, мужества у читателя. Вместе с тем он не подавляет читателя трагическими картинами войны, нагромождением ее ужасов, а воспитывает свою юную аудиторию в духе готовности преодолеть самые большие испытания.

Об этих испытаниях, выпавших на долю героев поэмы, невозможно забыть, и автор вводит нас в дом, где живут дети, у которых позади тяжкие утраты:

Вдруг настанет тишина,
Что-то вспомнят дети,
И, как взрослый, у окна
Вдруг притихнет Петя.
До сих пор он помнит мать.
Это только Лелька
Не умеет вспоминать —
Ей три года только.
У Никиты нет отца,
Мать его убита.
Подобрали два бойца
У сожженного крыльца
Мальчика Никиту.

Обо всем этом автор говорит прямо и предельно правдиво, в чем и сказывается не только любовь к своему юному читателю, но и подлинное уважение к нему, вера в его понятливость и чуткость.

Автор описывает «сиротский дом», как звали бы его прежде, но наши люди возвратили юным героям поэмы их детство; у них впереди — светлая жизнь, большое будущее. Вот почему такой жизнеутверждающей силой пронизаны стихи, говорящие о подлинной человечности нашего строя:

Эти дети — не сироты,
Не похожи на сирот.
Материнскою заботой
Окружает их народ...

В поэме господствует атмосфера какой-то удивительной свежести, прозрачности, чистоты, и это подчеркивается образами сверкающего сада, рассвета, дождя, омывшего весь мир, в котором живут герои поэмы:

Открыты окна... Яркий свет...
Птичьи голоса...
Сегодня Пете десять лет!
Петя родился!
Наконец оно пришло —
Первое июня!
Все запело, расцвело —
Дождь был накануне.

И тот сад, в который бегут дети, чтобы взглянуть на его сверкающую красоту, вдохнуть его свежесть и прохладу, становится особенно прекрасным; он как бы одухотворен их присутствием:

Сад стоит, дождем умытый,
Солнце,птичьи голоса...

Сквозь всю поэму проходит образ сада, пронизанного птичьим свистом, искрящегося и сверкающего на солнце, и этот образ приобретает здесь не только пейзажный или декоративный, но и иной, лирически углубленный характер. Этот сияющий сад — не только место действия, но и воплощенное, зримое и прекрасное выражение красоты самой жизни, над которой промчалась буря, принесшая много бед и несчастий юным героям поэмы, но не сломившая их.

Есть какая-то высшая справедливость в том, что в этом городе, где раскинулся такой прекрасный сад, растут дети, которым было особенно трудно и тяжело. Об этих ребятах и «думает страна» и делает все, чтобы возместить им горе, потери, обиды, нанесенные врагом, воспитать из них настоящих граждан. И не только с героями своей поэмы и с их бытом, как может показаться вначале, знакомит нас автор, но и с чем-то гораздо более широким, значительным — с основами нашего строя, новой морали, присущей людям нашего общества. Как ни скромен труд той же воспитательницы Анны Павловны, которая встает «рано на рассвете», мы видим, что этот посвященный детям труд равен подвигу. Такие люди, как Анна Павловна и ее товарищи по работе, заменили родных отцов и матерей тридцати «братьям» и «сестрам»:

Дети требуют забот,
Ведь на то и дети!

И своим юным читателям Барто говорит об этих заботах с большим уважением, как равный равным, не сомневаясь, что они поймут ее. Так оно и выходит на самом деле. Эта поэма, полная недетскими, казалось бы, переживаниями, раздумьями, наблюдениями, доходит до юного читателя, который различит и поймет и ее грусть, и ее боль, и ее радость, ее пафос, и ее то явно сказывающийся, то подспудный лиризм.

Жизнь одолевает любую боль, любую горечь — вот почему так неподдельно жизнерадостны многие страницы поэмы, говорящие об очень сложных и трудных переживаниях. С каким увлечением справляют ее герой свой традиционный (и условный) «день рождения»! Перед нами здоровый творческий коллектив, который помогает каждому из этих ребят справиться с его личными бедами, утратами, тяжелыми воспоминаниями, помогает им найти свое место в жизни, среди людей, заменяет некогда утраченную семью семьей новой, большой, в которой дети чувствуют себя братьями и сестрами.

В этой семье происходит множество забавных историй, и о них с увлечением повествует автор. Здесь и рассказ о том, как все балуют и нянчат маленькую Лельку:

Вот недавно целый хор
Из двенадцати сестер
Лелю убаюкал...

Здесь и рассказ о говорящем скворце, который долго не хотел демонстрировать свое искусство, а потом в самый неожиданный момент

...громко крикнул: «Здрасте!» —
Вспорхнул и улетел.

Всего только один день описан в поэме, но мы видим словно бы всю жизнь этих ребят, ее героев. Видим их тяжелое прошлое, радостное настоящее, большое будущее. Мы видим и самый дом, где проживает «шумное семейство», видим, какими прочными и нерушимыми узами связан он с нашей родиной, с ее людьми, для которых не может быть безразлична судьба детей, утративших родителей в годы войны. Все это словно бы раздвигает рамки поэмы, делает необычайно широким тот простор, где живут и растут юные герои поэмы «Звенигород».

Они много испытали и пережили, тяжелые утраты изменили всю их жизнь, но они не превратились в преждевременно состарившихся нелюдимов, озлобленных горем и нуждой, в несчастных и беспризорных сирот. Они сохранили всю присущую детям их возраста живость, непосредственность, неутолимую жажду деятельности, познаний, ярких впечатлений, постижения всего окружающего их мира. Вот почему эти дети

...встанут, прибегут,
Сто вопросов зададут,
Тысячи вопросов:
— Сколько лет слоны живут?
— Кто был Ломоносов?
— Где течет река Нева?
— А когда же спит сова?

В этих вопросах, норою смешных и наивных, но заданных от чистого сердца и вызванных самым пылким интересом, сказывается вся цельность и непосредственность нормальной и здоровой детской натуры.

Мы понимаем, что ребенок, спросивший: «А когда же спит сова?» — ребенок, не искалеченный внутренне, не травмированный, не подавленный; он обладает такими же интересами, как и все остальные дети, выросшие под присмотром родителей, и, стало быть, такие дети «не сироты, не похожи на сирот». А то, что это так, подтверждено не длинными, логически безупречными рассуждениями, а двумя-тремя точными, конкретными, тонко подмеченными штрихами. Разбросанные по всей поэме, они складываются в единую картину, и она оказывается убедительней любых, самых подробных описаний и обстоятельных доказательств. Эта картина свидетельствует о том, какой внутренне полнокровной, увлекательной жизнью живут эти дети, как они освоились в новой, большой и шумной семье.

В поэме «Звенигород» мы читаем:

Новый двухэтажный
На пригорке дом.
Тридцать юных граждан
Проживает в нем...

Эти стихи крайне характерны для А. Барто. Аудитория, к которой она обращается, — не просто дети, а «юные граждане», и поэтесса никогда не забывает о воспитании и укреплении у своей юной аудитории подлинно гражданских и общественных чувств, качеств, навыков. Вот почему в поэме «Звенигород» изображены не просто дети из детского дома, а «тридцать юных граждан», что определяет характер описания даже самых маленьких из них. Ведь они — каждый по-своему — живут не только собою и своими личными повседневными интересами, а и интересами своего небольшого коллектива, и, если взять шире, интересами всей страны, отозвавшимися и в их частных судьбах.

Следует отметить, что в небольшой поэме автор сумел сказать очень много, потому что поэма написана емким, подвижным, стремительным стихом, подчеркивающим самое главное в жизни детей. Здесь оказываются красноречивыми и содержательными даже сами паузы и пробелы в повествовании, заставляющие читателя о многом задуматься и многое «довообразить».

Поэма полна внутреннего движения, динамики, ее действие развивается легко и стремительно, ибо автор умеет одним поворотом сюжета одолевать огромное пространство. Вот почему так много сумел он вместить в нее: мы воочию представляем себе и этот детский дом, и его обитателей, и их судьбы, их характеры, их интересы и увлечения, обстановку и условия их жизни. Все это получило не схематичное, беглое или поверхностное, а живое, конкретное, страстно-напряженное, образно впечатляющее выражение.

В поэме «Звенигород» затронута большая, жизненно важная тема, и разработана она реалистически глубоко, художественно убедительно и самобытно. Поэма заставляет читателя задуматься о жизни, о долге, об ответственности перед родиной, которая все ему дала. Так эта поэма способствует внутреннему росту, развитию, созреванию нашей детворы.

«Звенигород» — не только значительное событие в нашей литературе, несущее своим читателям запасы нерастраченной, внутренне здоровой и жизнеутверждающей силы,— это вместе с тем и продолжающийся по сей день гражданский подвиг поэтессы, большое общественное значение которого трудно переоценить.

В конце 1954 года в журнале «Огонек» появилась заметка М. Поляновского «Мать и дочь встретились», в которой сообщалось, как поэма «Звенигород» вошла в жизнь и судьбы советских людей. Одна из многих матерей, утративших в годы войны, казалось бы безвозвратно, своих детей, Софья Гудьева, нашла многие годы разыскиваемую дочь — и именно благодаря поэме «Звенигород», с которой С. Гудьеву познакомила библиотекарша. В долгих поисках пропавшей девочки, Нины Гудьевой, самое активное участие приняла Агния Барто, к которой обратилась мать Нины. С помощью многих людей, отозвавшихся на призыв поэтессы, мать и дочь встретились после долгих лет разлуки, а в 1964 году Агния Барто навестила эту семью, обретшую благодаря поэтессе счастье. Узнав об этой истории, тысячи людей, утративших во время войны своих родителей или детей, братьев или сестер, стали обращаться к Агнии Барто, уверенные, что она — именно она! — поможет им найти тех, кого они разыскивают долгие и долгие годы, и во многих случаях эта уверенность оправдывается.

История поисков Нины Гудьевой была первой из многих других, последовавших за ней, в которых самое деятельное участие принимает А. Барто.

В опубликованной в «Правде» (1965, № 362) статье Н. Мара «Найти человека», посвященной этой прекрасной и благородной деятельности А. Барто, говорится, что у поэтессы было много «нелегких поисков и счастливых удач». Она ведет ежемесячные, завоевавшие огромную популярность передачи на радиостудии «Маяк» под одним и тем же знаменательным названием — «Найти человека». Она взывает к огромной аудитории наших радиослушателей.

Так началась и поныне продолжается новая и захватывающая глава в творческой и общественной биографии поэтессы. В своих передачах по радио А. Барто обращается к воспоминаниям своих слушателей как к одному из наиболее надежных маяков в поисках людей, утративших друг друга в дни войны, и перед нами возникают во всей своей горечи и трагичности давние уже события, когда в горячке лихорадочно сменяющих друг друга испытаний и бедствий дети оказывались одинокими и беспомощными перед лицом огромного мира, устрашающего их пламенем пожаров и грохотом орудий,— и в их воспоминания вторгаются разрушенные города, сожженные мосты, взорванные эшелоны, толпы мечущихся людей, которых фашисты расстреливали с земли и воздуха. А среди всех этих бедствий — рвущая сердце горечь и ужас утраты близких, без которых, казалось бы, осиротевшие дети были обречены на гибель, если бы не самоотверженные заботы многих советских людей, принимавших близко к сердцу переживания и слезы этих детей. Разве можно обо всем этом слышать без волнения и без ответного отклика?!

Вот почему ежемесячно тысячи и тысячи писем получает поэтесса и на свой личный адрес, и в адрес Всесоюзного радио, и в каждом из них — либо просьба найти утраченных в годы войны близких людей, либо деятельная поддержка в этих поисках, и таких добровольных и бескорыстных помощников в поисках человека у А. Барто тысячи и тысячи.

«Будем искать всем миром, регулярно встречаясь с вами на волне «Маяка»...— настойчиво призывает поэтесса, и множество людей уже вовлечены ею в эти встречи, переживают вместе с нею торжество каждой счастливой находки.

Сама поэтесса говорила в связи с этой деятельностью автору упомянутой статьи:«Это очень трудная, но, признаюсь, дорогая сердцу работа... За один год нам удалось соединять пятьдесят семей1. Удалось потому, что нас, ведущих поиски, уже тысячи! Тысячи неведомых друг другу советских людей считают самым важным, самым неотложным делом помочь в горе другому человеку. В этом, по-моему, главный смысл происходящего».

И, воздавая должное этим тысячам людей, активно откликнувшихся на призыв поэтессы, трудно переоценить значение ее вызвавшего широкий общественный отклик почина, выразившегося в двух прекрасных и подтвержденных на деле словах: «Найти человека». Именно так называется и повесть Агнии Барто, посвященная истории поисков некогда разлученных друг с другом людей. Но эта повесть заслуживает особого и подробного разговора.

Поэма «Звенигород» была завершена два десятилетия назад, но о судьбе ее, о том, как она вторгалась в жизнь и судьбы многих людей, в годы войны утративших друг друга, можно было бы написать и новую поэму, являющуюся продолжением первой, и, может быть, самою А. Барто будет написана такая поэма, в которой одним из действующих лиц должен стать и ее автор. Во всяком случае, поэма «Звенигород» может служить одним из самых ярких и убедительных свидетельств органичной связи лучших произведений нашего искусства с жизнью — той связи, которая определяет их действенность и значительность, их большую и ничем не заменимую роль в судьбах нашего народа.


Одним из наиболее примечательных и удивительно свежих по своему духу и материалу произведений А. Барто является книга «Младший брат» (1954), свидетельствующая о широте диапазона ее автора, о многообразии его неустанного творческого поиска, о том, что поэтесса находит все новый и новый жизненный материал для своих стихов, по-новому решает избранную ею тему.

Книга «Младший брат» — это лирическое по своему характеру повествование о малыше, с момента его рождения вплоть до того дня, когда он должен отважиться сделать самый первый шаг по земле.

Казалось бы, что можно рассказать о жизни и переживаниях такого младенца? Оказывается, можно рассказать очень много интересного, значительного, увлекательного, если настойчиво, терпеливо и любовно наблюдать все то, что связано с чудом возникновения новой жизни, нового характера, нового человека, который с каждым днем растет и меняется.

В старой детской литературе описание такого младенца — это обычно всего только сентиментальное умиление и восторженные восклицания. Не то мы видим в книге «Младший браг». В ней непосредственные чувства поэта как бы «растворены» в реальных деталях, конкретных наблюдениях, каждое из которых потребовало скрупулезного внимания, острого глаза. Без всего этого нельзя было бы воссоздать образ того ребенка, о котором говорит поэтесса. Она подмечает самые неприметные на первый взгляд особенности,, свидетельствующие о сложном внутреннем мире ребенка, о его росте, созревании, «возмужании», если уместно это слово по отношению к ребенку, который еще ничего не умеет сказать, кроме «агу».

Книга открывается рассказом о том, как он появился на свет «в один хороший день», и эта радость, связанная с появлением новой жизни, выражена здесь ярко и полнокровно:

Гордится мальчиком отец,
А Света,
Ей шесть лет,
Кричит братишке:
— Молодец,
Что родился на свет!

В книге воссоздана атмосфера взволнованной любви к той новой жизни, каждое проявление и изменение которой воспринимается окружающими почти как чудо, за которым можно наблюдать без конца, со всепоглощающим вниманием и необычайным интересом. Именно с таким интересом наблюдают своего недавно родившегося братца его старшие сестры, стремясь рассмотреть и угадать: когда же он подрастет и станет совсем как настоящий человек?

Две сестры глядят на братца:
— Маленький, неловкий!
Не умеет улыбаться,
Только хмурит бровки...

Но недаром с таким интересом наблюдают девочки за своим маленьким братом — они сумели в нем различить и почувствовать нечто такое, что явственно свидетельствует о его созревании, о том, что он растет и все больше становится похож на того человека, которым со временем станет:

Младший брат чихнул спросонок.
Радуются сестры:
— Вот уже растет ребенок —
Он чихнул, как взрослый.

И нам понятна радость этих девочек, наяву увидевших, как «растет ребенок». Вот по таким малым приметам сумела поэтесса воссоздать рост младенца, его созревание, и чтобы подсмотреть эти приметы, понять и увидеть все их значение, необходимо было не упускать из поля своего зрения самых мельчайших и в то же время важных и существенных подробностей жизни ребенка. Именно тем, что поэтесса не прошла мимо них, угадала их значение, и определяется содержательность ее книги.

Мы видим здесь, что ребенок с каждым днем меняется, все больше становится «как взрослый», хотя автор отобразил только самое раннее начало этого процесса, который должен продлиться годы и годы.

Когда ребенок начнет улыбаться, это тоже будет новый и волнующий всех окружающих этап его жизни. А когда он выкрикнет свое требовательное «агу», это будет еще одним свидетельством того, какой стремительный и бурный рост происходит в его внутреннем мире. Пусть для постороннего слуха это «агу» почти ничего не выражает,— для матери оно крайне значительно. Вот почему одно из самых лучших стихотворений А. Барто — «Разговор с мамой» — построен как диалог матери с ребенком, который каждый раз по-новому произносит свое «агу»:

Сын зовет: — Агу, агу! —
Мол, побудь со мною!
А в ответ: — Я не могу,
Я посуду мою!
Но опять: — Агу, агу! —
Слышно с новой силой.
И в ответ: — Бегу, бегу.
Не сердись, мой милый!

Здесь ребенок поистине ведет разговор с мамой, разговор, по-разному интонированный, вмещающий гамму самых разнообразных переживаний — от спокойной просьбы до резко выраженного требования, и хоть ребенок умеет пока говорить всего только «агу», но каждый раз оно по-новому содержательно, выражает нечто иное, к чему следует особо прислушаться, и художник сумел тонко уловить и наглядно запечатлеть эту гамму сложных переживаний и отношений матери и ребенка.

А. Барто показывает в своей книге, как с каждым днем обогащается житейский опыт ребенка, недавно появившегося на свет. Все время с ним случается нечто неизведанное, неожиданное, и с каждым днем он учится все лучше осваивать и постигать окружающую его жизнь, взятую в ее обычных проявлениях — незамысловатых, а вместе с тем имеющих для него существенное значение.

Сейчас даже обычное купание в ванне является большим событием в его жизни, и это событие чему-то учит его, чем-то обогащает его опыт, его внутренний мир, область его переживаний, хотя проследить это, а тем более образно запечатлеть не так-то легко. Но поэт решительно и запросто вводит нас в жизнь грудного младенца, и мы воочию видим этот крайне малый, но стремительно растущий на наших глазах мир, наблюдаем его изнутри — в движении, в переменах, еле приметных для постороннего глаза, а вместе с тем крайне важных, значительных, существенных, что и показано автором с предельной наглядностью и убедительностью на основании долгих, скрупулезных наблюдений.

Вот почему такой внутренне живой, подвижной, содержательной становится картина, в которой, казалось бы, нет ничего, кроме изображения самого обычного купания ребенка:

...Удивляет братца
Вся эта суматоха —
Зачем ему купаться?
Ему и так неплохо!

Но знакомство с процессом купания, еще очень новым для ребенка, не прошло для него напрасно, и окружающим становится ясно, что он по-своему осмыслил этот новый для него опыт:

В ванне умный малый
Только щурит глазки —
Здесь лежать, пожалуй,
Лучше, чем в коляске!

Завершается книга «Младший брат» рассказом о том, как мальчику дали башмаки, и вот перед ним открывается новая дорога, на которую он должен в первый раз ступить своими собственными ногами. Пусть он пока не знает, что надо делать с башмаками, но вскоре он поймет их назначение. Он же «умный малый», в чем не приходится сомневаться. Это автор сумел убедительно показать на протяжении всей своей маленькой книги, в заключительных строках которой мы читаем:

Сел Андрей и поднял ногу,
Языком лизнул башмак.
Ну, теперь пора в дорогу,
Можно сделать первый шаг!..

И мы знаем, что за этим шагом последует неисчислимое множество других, более твердых и уверенных.

Так просто и весело, а вместе с тем и многозначительно завершает поэтесса книгу «Младший брат», в которой много острых и тонких наблюдений над ребенком того возраста, когда даже и слово «мама» ему еще не выговорить, и здесь она совершает свои открытия, в которых лирическое начало, вызванное становлением нового человека, сочетается с обостренной наблюдательностью и тонким юмором, что крайне характерно и для всего творчества А. Барто.

Мы расстаемся с героем книги «Младший брат» накануне нового, переломного момента его жизни — накануне его «первого шага», а сколько ему придется шагать по жизни, какие широкие откроются перед ним дороги! Но еще и до того, как этот первый в жизни шаг сделан, сколько нового и интересного произошло в его судьбе, о чем сумела рассказать поэтесса, приоткрыв перед нами ту область жизни, куда литература почти никогда не заглядывает.

В этой книге А. Барто сила стиха, его точность, яркость, содержательность сочетаются с тонкой грацией, изяществом и прочностью композиции, с умением целиком исчерпать тему, не сказав при этом ничего лишнего, ненужного. Вот что придает таким стихотворениям, как «Две сестры глядят на братца», «Разговор с мамой», «Башмаки» и некоторые другие, отпечаток художественной зрелости и силы. Вместе с тем они пронизаны тонким лиризмом, полны внутреннего движения,— взять хотя бы «Разговор с мамой», в котором так много сказано и выражено на маленькой площадке восьмистрочного стихотворения! Вот почему такой свежестью и молодостью вест от страниц этой книги, написанной рукою зрелого, опытного мастера.


Поэтесса постоянно заботится о будущем наших детей, о том, чтобы каждый из них стал «настоящим человеком», на которого можно положиться в любом деле и который не сробеет даже и в самых больших и трудных испытаниях, но вместе с тем она никогда не впадает в тон сурового поучительства, проповеди аскетического самоотречения. Нет, все ее творчество пронизано радостью бытия, счастьем созидания, упоения жизнью — и не только тою, какой она мыслится в будущем и для какой мы не жалеем никаких усилий, но вот и такою, какой она является сегодня, сейчас, сию минуту, тоже «прекрасной и удивительной» (говоря словами Маяковского). Это прекрасное А. Барто умеет различить и запечатлеть даже в самых скромных и повседневных его проявлениях — как мы видим в поэме «У нас под крылом» (1959). Эта поэма — также нечто совершенно новое в творчестве Агнии Барто, и столько в ней молодого задора, смелой выдумки, веселой игры, которая не может не захватить и ее читателя!

Это не только рассказ о том, как пионерская бригада ухаживает за домашней птицей,— хотя и здесь юный читатель найдет необходимые ему уроки! Главное в поэме — это утверждение радости и красоты жизни, ее буйства и половодья, захлестывающий восторг бытия. Вот почему в поэме все смешивается, переливается через край, образует неразрывное и удивительное единство — и солнце, и дождик, и ручьи, и пионерские заботы о птичьем совхозе, и даже сами стихи, являющиеся словно бы прямым порождением всей этой сумятицы и суматохи, всего буйного и прекрасного мира:

В совхозе утром ранним
Пропели петухи,
Кудахтанье, клохтанье
Летит в мои стихи.

По такому принципу сочетания и соединения реальности наблюдений и восприятий с реальностью творчества и развертывается поэма, в которой с самого начала автор ведет со своим читателем веселую игру:

Кричит драчливый кочет,
Спешит на всем скаку
Скорей вскочить в строку:
«Ку-ка-ре-ку!»

А далее происходят и еще более занятные и необыкновенные сочетания и столкновения живых существ и зримых предметов с сугубо стихотворными мотивами, явленными лишь в воображении художника, но обладающими своей особой и несомненной жизненностью и реальностью:

Индюк — большая птица,
В строке не поместится.
Он хвост свой развернет
И всю строфу займет.

Здесь «чуть не в каждой строчке «квох-квох» кудахчут квочки», да и гусыни никому не хотят уступить своего места в поэзии: они,

Расправив оперенье,
Плывут в стихотворенье.

Так весело и непринужденно, без какой-либо назидательности или натяжки, устанавливается родство поэзии со всем окружающим нас миром, с любыми явлениями, предметами, существами, которые заходят в поэму «У нас под крылом», как в свой родной дом, и — доверительно сообщает автор —

В совхозе птичий гомон,
Повсюду он, кругом он,
Вблизи и вдалеке.
Он и в моей строке...

Все обретает здесь особую, какую-то невероятно сгущенную жизненность, осязаемость, яркость, и, кажется, сами эти строки, в которые ворвался кочет и где индюк распустил свой пышный хвост, оказались в кровном и неразрывном родстве со всем окружающим миром, полностью растворились в нем, обрели его краски и голоса,— и от юного читателя требуется особая смекалка, чтобы различить, что в этой поэме является реальностью жизни, а что — созданием воображения, той игрою, в процессе которой воспитывается и совершенствуется эстетическое чувство, призванное уловить незримую связь реальных предметов с созданиями художественного воображения. Конечно, такое смелое обращение к юному читателю требует и глубокого доверия к нему, к его восприимчивости, проницательности, готовности включиться в затеянную поэтом игру, и нет сомнения, что это доверие художника полностью оправдано.

Поэма «У нас под крылом» завершается так же весело, как и началась, — в мажорном, жизнеутверждающем духе, отвечающем требованиям ее юных читателей, не терпящих беспредметных рассуждений и длинных описаний:

Ребятам слава и хвала!
Я пионерские дела
Всегда прославить рада,
Но и до третьих петухов
Тогда не кончу я стихов.

Здесь «третьи петухи» упомянуты не зря — они завершают рассказ о птичьем совхозе, придают ему образную цельность, подобную цельности кольца, как бы замыкают его особого рода ключом, которым он некогда открылся. Кольцо замкнуто, и поэма закончена.

Если мы внимательно присмотримся к поэме «У нас под крылом», то увидим, что А. Барто существенным образом пополнила и обогатила свой художественный арсенал, обратилась к новым и смело использованным ею средствам выразительности, ввела в свое творчество и такой прием, как «обнажение приема», но придав ему (как и другим видам условности) смысл эстетически значимого и игрового начала, помогающего юному читателю постигнуть внутреннюю и нерасторжимую связь закономерностей и особенностей художественного творчества с реальной красотой окружающего нас мира. Как видим, поэтесса никогда не ограничивается повторением того, что ею уже сказано и открыто, постоянно ищет — и находит — новый материал, подмеченный в самой действительности, новые, наиболее отвечающие его характеру средства художественной выразительности,— и поэма «У нас под крылом» заново убеждает нас в этом.

Мы могли бы назвать много произведений А. Барто, в которых поэтесса раскрывает и исследует характеры «уважаемых детей», воспевает и утверждает в них все то, что достойно любви и уважения, показывает их в движении, в накоплении всех тех качеств, которые со временем создадут из ребенка «настоящего человека», каким он во многом является уже и теперь.

„КОЛЮЧИЕ СТРОКИ”

Если Агния Барто утверждает и воспевает даже и в самом юном герое своих стихов «настоящего человека», то с не меньшим пылом, страстностью, рвением, всепоглощающей увлеченностью борется она со всем тем, что мешает его росту и становлению, противоречит общественному началу, подменяет живое и плодотворное дело его видимостью. Эту борьбу поэтесса ведет упорно и непримиримо, с нарастающей энергией,— вот почему за последнее время в ее творчестве с особенной силой и глубиной разрабатывается сатирический жанр, свидетельством чего является книга «Лешенька, Лешенька...» (1965), вобравшая стихи многих лет и ставшая событием, примечательным отнюдь не только в детской поэзии, а и во всей современной литературе — по степени мастерства, блеску исполнения и остроумия, прицельности и точности удара, сатирической резкости и остроте. Эта книга — открытие, книга — глубокое и совершенно самостоятельное исследование затронутого в ней очень значительного участка нашей жизни.

«Колючие строки» — с таким подзаголовком вышла одна из сатирических книг А. Барто, и действительно, в ее стихах много «колючек», заостренных против всего того, что несовместимо с внутренней щедростью наших людей, их творческим задором, широтой мечтаний и стремлений.

Агния Барто одна из первых (если не первая — в области детской поэзии) утверждала, что процесс формирования и воспитания наших детей совсем не так прост и гладок, как казалось иным литераторам и педагогам, изображавшим идиллически благополучную картину в этой сфере. Нет, решительно заявляла А. Барто, он сложен, противоречив, требует особого внимания, и здесь нельзя рассчитывать на «самотек», на то, что у наших детей положительные качества образуются и укрепляются как бы сами собой, а отрицательные отмирают автоматически, без особых и постоянных усилий с нашей стороны. А. Барто в своих стихах — и преимущественно в сатирических — резко восстала против подобной схемы.

Так же, как далек от мыслимого идеала мир взрослых, где еще много пережитков прошлого, мещанства, эгоистической ограниченности и порожденных ею пороков и недостатков, так же далек от совершенства мир детей, где по-своему — подчас в иных формах, соответствующих детскому возрасту, детской психологии, детским понятиям, представлениям, помыслам,— происходит борьба тех же или схожих противоречий, что в свое время явилось подлинным открытием А. Барто, во многом определившим существеннейшие черты и особенности ее творчества.

В своей сатире поэтесса не только использовала традиционные для нее формы «детского стиха», но и открыла новые возможности его применения, развития; детские загадки, «считалки», «дразнилки», хоровые и массовые песенки, диалоги и сценки, наполнившись новым, остро сатирическим содержанием, приобрели в ее творчестве и новое качество, новую направленность и выразительность.

Перед читателями ее сатирических стихов проходит целая галерея образов, каждый из которых чем-то поучителен, заставляет задуматься о важных и существенных явлениях жизни, быта, общественной деятельности,— всё это запечатлено в стихах А. Барто жизненно ярко, темпераментно и совершенно самостоятельно.

Кто из ее юных читателей не знаком с известной «Болтуньей» Лидой (1934)? Стихотворение это, в котором впервые с такой отчетливостью и зрелостью, играющей силой сказался сатирический характер дарования поэтессы, написано свыше сорока лет назад, но и поныне захватывает читателя созданным в нем живым и точно подмеченным образом и игрою стиха, всецело отвечающего своим духом и языком характеру той «героини», от лица которой ведется повествование, выдающее ее суть даже самым своим слогом («А что болтунья Лида, мол, это Вовка выдумал!..»).

От «Болтуньи», от «Снегиря», от всем известного «нашего соседа» Ивана Петровича (1938) и берет начало углубляющаяся с годами сатирическая струя в творчестве А. Барто.

Следует подчеркнуть, что ее сатира метка, действенна, подчас обращена к тем порокам и недостаткам, которые не всегда ухватишь с первого взгляда, ибо они склонны выступать в одеянии достоинств и заслуг, чем нередко и обманывают иных слишком простодушных людей. Эта сатира необычайно жизненна, а доказательством ее жизненности может служить и то, что многие сатирические стихи А. Барто, написанные в давние годы, и поныне сохраняют актуальность, ибо направлены против всего того, с чем и сейчас ведется борьба.

Сатирические стихи А. Барто могут многому научить читателя, отличаются «наставническим» пафосом, но «наставничество» это особого рода — очень веселое, живое, чуждое дидактизму, заранее заготовленным прописям.

Поэтесса знает: попреки, выговоры, нотации, а особенно те, что повторяются изо дня в день с автоматической бесстрастностью, едва ли способны произвести большое впечатление на того, кому они адресованы,— как это мы видим в стихотворении «Что делать с Алексеем» (1955). Речь здесь идет о нерадивом школьнике, которого

...не раз стыдили,
К директору водили
И объясняли долго,
Что значит чувство долга...

Но даже и самые длинные нотации и внушения не помогли исправлению Алексея. А вот взялась за него девчонка-соученица, зоркая и насмешливая, подмечающая любой промах Алексея, и сумела сделать то, чего не удавалось любителям выговоров и нотаций.

Закрылся он тетрадкой —
Хотел зевнуть украдкой,—
Она смеется снова!
А что же тут смешного?
Теперь девчонка эта
Сживет его со света!

И вот Алексею приходится — хочешь не хочешь! — подтягиваться, назло ей добиваться отличных отметок, и он с вызовом бросает в адрес неугомонной соседки по парте:

Вот он исправит почерк,
Пускай тогда хохочет!..

А ей только этого и надо!

Незамысловатая история с Алексеем в высшей степени характерна для всего творчества А. Барто, которая и сама словно бы переняла нрав и повадки такой «соседки по парте» — насмешливой, настойчивой, непримиримой к любым промахам и неудачам, едко и весело хохочущей над ними, и уж она не даст спуску никому, кто только попадется ей на язык!

Сама поэтесса склонна разговаривать со своей юной аудиторией именно от лица такой «соседки по парте» и нередко становится на ее место, проникается ее психологией. Вот почему, обращаясь к ленивцам, эгоистам, зазнайкам, малолетним бюрократам (есть и такие!), она меньше всего обнаруживает склонность к поучениям и нотациям. Нет, она не столько осуждает, сколько высмеивает иных своих «героев» и «героинь», высмеивает так едко и колко, что едва ли они захотят снова попасться ей на язык!

Спесь, заносчивость, кичливость, любые проявления эгоистической ограниченности и бюрократических замашек вызывают у поэтессы резкий отклик, гневную насмешку, остро сатирическую характеристику, как это мы видим в стихотворении «Лялечка» (1962), героиня которого, надув губы, горделиво заявляет своей бабушке:

Я не просто девочка,
Я у нас вожатая!..—

и на этом основании считает вполне уместным требовать от старухи усиленных забот и услуг. И сколько таких Лялечек, воображающих, что они «не просто девочки», а существа высшего порядка (а потому и спесиво задирающих носы перед окружающими!), проходит в стихах А. Барто!

Она учит с самого начала отличать показное от существенного, глубоко разбираться в людях. Крайне характерно в этом отношении стихотворение «Любочка» (1945), где образ героини возникает с такой четкостью, резкостью, ясностью, что ее черты мы можем угадать в любой девочке, склонной к тщеславию, себялюбию, лицемерию («Хотя не обязательно они зовутся Любами»,— замечает автор, завершая это стихотворение):

Синенькая юбочка,
Ленточка в косе,
Кто не знает Любочку?
Любу знают все...

А чтобы мы узнали ее еще лучше, автор знакомит нас с такими чертами и привычками, от которых нам становится не по себе,— с ее грубостью, наглостью, душевной черствостью,— чтобы заметить в конце:

Вот какая Любочка
Во всей своей красе...

Многих детей этот образ заставит задуматься: а нет ли у них самих — или у их окружающих — некоторых похожих черт? Да и взрослый читатель, познакомившись с Любочкой, не сможет не подумать: а не повинен ли отчасти и он сам в том, что у нас появляются подобные Любочки, которые могут процветать только в тепличной атмосфере постоянных потачек, умилительных похвал и неумеренных восторгов, на которые так расточительны иные слишком добренькие и снисходительные «дяди» и «тети».

Под стать этой Любочке и другая, ныне всем детям известная девочка — «Леночка с букетом» (1954), привыкшая произносить юбилейные и прочие приветствия, избалованная вниманием и восхищением аудитории, восторгами мамаш, которые не нарадуются на нее: «До чего она мила!»

В изображении таких «Леночек с букетом» сатирическое жало стихов А. Барто приобретает особую остроту, и мы видим здесь, что поэтесса не только создает образы, захватывающие внимание детей, но и ставит перед их родителями, их педагогами насущные проблемы воспитания, настойчиво взывает к чувству ответственности взрослых людей за каждого ребенка, доверенного их вниманию и попечению.

Появилась в новых стихах А. Барто и такая заслуживающая нашего внимания фигура, как «удалец» — смельчак в совершении всяких каверз и пакостей. Он способен — шутки ради! — спрятать от инвалида его костыль, втихомолку ободрать ель и испортить окружающим новогодний праздник, да еще и хвастаться подобными поступками — знай, мол, наших! Думается, этот образ еще получит свое дальнейшее развитие в стихах А. Барто, ибо, как известно, у нас нередко встречаются подобные «удальцы», чьи выходки носят порою и гораздо более серьезный и опасный характер,— но и они подчас выглядят чуть ли не героями в глазах иных незрелых ребят.

А. Барто остро, резко, гневно говорит обо всем том, что может искалечить детскую душу и что начинается подчас с пустяка, вот хотя бы с разговора о том, кому поднять с пола пилу,— а ведь даже и он может оказаться гибельным для дружбы двух девочек, если они забывают о дружбе и помнят лишь о своем не в меру раздутом самолюбии:

— Ты подними пилу!..—
требует одна из них.

— Уйди,— кричит вторая,—
Из моего сарая!..

По ходу этого жаркого спора они так озлобились, что

Теперь не до пилы —
Остались бы целы!

Так хорошая дружба и все то доброе и светлое, что она несет с собою, оказывается под угрозой, когда сталкивается с грубостью, эгоизмом, излишним себялюбием,— вот о чем говорит всего только забавная и незамысловатая поначалу история с пилой.

Схожа с этой историей и повесть о Димке-фотолюбителе, для которого главное — премия, погоня за занятным сюжетом для снимка.

А то, что его товарищ попал из-за этого в беду, Димку мало волнует! Вот почему недавний его друг, от имени которого и ведется рассказ, приходит к непреложному выводу:

Дружили столько времени,
Но вы меня поймете:
Нельзя же из-за премии
Друзей топить в болоте!..

Здесь рассказчик делится с нами не заранее заготовленной сентенцией, а тем, что у него накипело на душе и жаждет вырваться наружу (ведь ему немало пришлось претерпеть из-за премии, врученной Димке!), и вот именно такого рода «морализация» — не как дежурная пропись, а как живой и непосредственный вывод из самого материала повествования — крайне характерна для многих стихов А. Барто.

А как весело смеется она над теми докладчиками, которые бодро и решительно провозглашают с трибуны: «Нужен труд всегда, везде»,— но, как только дело коснется их самих и им самим нужно совершить самое небольшое усилие, ну вот хотя бы поднять с пола бумажку,—

...тут докладчик морщится:
На это есть уборщица!

Автор знакомит нас и с Сережей, который учит уроки. Он

Озера начал повторять
И горы на востоке.

Но тысячи соблазнов отвлекают его от книги — и монтер, и футбол, и самокат, и многое другое. И вот

...Сережина тетрадь
В десятый раз открыта.
— Как много стали задавать! —
Вдруг он сказал сердито.—
Сижу над книгой до сих пор
И все не выучил озер!

Юный читатель этих стихов и без подсказки автора сообразит, что озера в его бедах не виноваты.

А. Барто, воспитывая своего читателя в духе мужественности, упорства, храбрости, находчивости, неизменно направляет жало своей сатиры против лентяев и ротозеев, неженок и плакс. Она показывает трусоватого Егора, который, собираясь в пионерский поход, снаряжается так, словно отправляется на Северный полюс, а в результате

Со своим большим мешком
Еле-еле шел пешком.
И, сердитый и хромой,
Позже всех пришел домой.

Поход для него оказался испорченным, и автор замечает в конце стихотворения:

Когда человеку
Двенадцатый год,
Пора ему знать,
Что такое поход.

Едко и остроумно высмеивая эгоистов, растяп, лежебок, поэтесса раскрывает вместе с тем, как интересен внутренний мир тех детей, которые умеют по-настоящему и играть, и учиться, и работать в меру своих сил, и дружно делать большое, общее, увлекательное дело. Так А. Барто, утверждая положительные качества своих героев, помогает своему читателю глубже разбираться в жизни, вызывает у него потребность деятельно и активно участвовать в ней.

Поэтесса издевается над иными слишком скороспелыми поклонницами моды, и над малолетними любителями «стиля», и над теми подражателями неким заграничным образцам, которые ходят «с каждым днем лохматее», подобно Андрею — герою стихотворения «Что с ним такое?». Он

Ходит вялый
День-деньской.
Что поделать —
Стиль такой!

А. Барто смеется над ними так заразительно, что это не может не захватить и ее читателей, которых поэтесса учит отличать истинную красоту от ее подражаний и имитаций, хотя бы самых блестящих и броских!

Вместе с тем А. Барто учит прислушиваться к истинной красоте, душевности, высокому лиризму,— и сатирическое начало ее стихов воспринимается тем острее и глубже, «пронзительней», что подчас выступает — в одном и том же стихотворении — наряду с лирическим. Это мы видим в стихотворении «Несли мы облако с собой...» — облако в виде букета голубой сирени,— но некая Наденька, которой было вручено это чудесное облако, только мельком взглянула на него:

— Какой красивый сорт,
Но он завянет через день,
Купили б лучше торт!
От торта польза есть,
Его же можно съесть...

Здесь эгоизм, неизбежно порождающий внутреннюю черствость, душевную глухоту, плоско утилитарное понимание жизни, а стало быть, и ее красоты, явилсяперед нами с такой отталкивающей резкостью именно потому, что он выступил на фоне лиризма, чудесной красоты, воплощенной в облаке голубой сирени.

Мир детей необычайно сложен, чуток, восприимчив — внушает А. Барто своим читателям. Он может отозваться и на все хорошее, что несете вы им с собой, но он же может оказаться и в плену ваших предрассудков, ошибок, эгоистических замашек. Поэтесса прозорливо подмечает, как иные бюрократические затеи взрослых по-своему отражаются в жизни детей, в деятельности школьных и пионерских организаций, где она видит — как и в мире взрослых! — немало казенщины, канцелярщины, стремления к благополучной «отчетности» и аккуратно расставленным «галочкам», за которыми не видно живого, настоящего дела, подлинного творчества.

О том, насколько основательно А. Барто изучила жизнь детей, школьников, пионеров, как глубоко вникает в нее, свидетельствуют многие ее сатирические стихи, в которых недостатки семейного воспитания или школьной жизни и пионерской работы вскрыты решительно, смело, с подлинно исследовательским пафосом. Оказывается, как свидетельствует она во многих своих стихах, и у детей пионерского возраста есть свой бюрократизм, являющийся сколком со «взрослого», своя «показуха», свое очковтирательство, когда «добрые поступки» начинают переводить на очки, выводить им баллы, заводить цифирь на все то, что никак в нее не укладывается. Еще и тогда, когда в ходу не было такого слова, как «показуха», поэтесса страстно и непримиримо боролась с ней, увидев, что этот опасный сорняк, готовый иссушить все живое — дай только ему разрастись! — проникает в школьную и пионерскую жизнь.

Даже такое увлекательное дело, как встреча прилетевших грачей и постройка скворечников, можно превратить в скучное,— как это и получилось на одном сборе у пионера, который выступал «по листку, как по шпаргалке».

Предлагает он ворон
Охватить со всех сторон,
А веселую синицу
Он берет за единицу...

Пока он говорит «длинно, гладко, весь отряд зевает сладко» — от его «увлекательной речи» ребят так разморило, что им уже расхотелось «делать домики пернатым».

Подчас «показуха», очковтирательство, бюрократическое крючкотворство, мертвящее всякое живое дело и враждебное ему, скрываются под самыми возвышенными словами и «передовыми» (но только лишь с виду!) начинаниями, которые могут ввести в заблуждение иных слишком простодушных и недальновидных людей. Вот почему, внушает поэтесса, к такого рода «показухе» надо присматриваться особенно зорко и внимательно.

В стихотворении «Цветы не знали» (1962) автор ведет речь о мальчиках, решивших, что поливать цветы из лейки устарело; то ли дело насос, который они заказали! Вот это подлинно передовой метод!

Ну что ж, на словах все выглядело очень прогрессивно и убедительно, а на практике получилось по-другому:

Прибыл в пятницу насос,
Но цветы не знали,
Что о них решен вопрос,
И в четверг завяли.

И сколько таких цветов (как и многих других!) вянет, пав жертвой самых прогрессивных, казалось бы, начинаний, очень привлекательных на первый взгляд, но лишенных одного: связи с настоящим делом, с реальностью подлинной жизни.

Вот девушки-шефы, которые взяли на себя благородную миссию «окружить любовью бабушку Прасковью». Их встреча с бабушкой и «помощь» ей — все это описано в деловито-точных, лишенных преувеличений и гипербол, а вместе с тем и беспощадно сатирических тонах — уж слишком велико несоответствие поступков новоявленных «шефов» с подлинной заботой о старом человеке:

Спокойно спит старуха,
Не ведает печали,
И вдруг ей прямо в ухо
Подружки закричали:
— Как ваше здоровье,
Бабушка Прасковья?

Вот с этого и начинаются «печали» бабушки Прасковьи, которая сбилась с ног, обслуживая ворвавшихся к ней «шефов», чей труд был оценен «по достоинству»:

Им галочку в тетради
Поставили в отряде:
«Окружена любовью
Бабушка Прасковья».

Так поэтесса едко высмеивает замыслы и дела, сводящиеся к очередной «галочке», жадной и хищной птице, которая может причинить много бед и нанести большой урон, если вовремя не разглядеть ее.

Но есть и другие опасные птицы, с которыми поэтесса ведет напряженную борьбу, как это мы видим в стихотворении «Хищница» (1961). Здесь «хищница» — это сова-копилка, которая захватила такую власть над мальчуганом, что вместе с его пятачками готова проглотить и его самого, вытравить в нем все доброе, человеческое.

Стала хищная сова
Предъявлять свои права.
Я хотел купить значок
Другу к именинам.
Звяк — остался пятачок
В животе совином.

Она заставляет мальчика охотиться за каждой копейкой, она незримо следит за каждым его шагом и даже проглотила деньги, предназначенные на подарок к маминому рождению! Да, худо бы пришлось рассказчику, ведущему это горестное повествование, если бы он не нашел простой, но единственно верный выход:

Я разбил эту сову,
Хорошо опять живу!..

А героиня другого стихотворения, «Подари, подари...», маленькая Люсенька, привыкла выклянчивать разные подарки:

Ходит бабушка зимой
В теплом шарфе с бахромой.
Клянчит, клянчит Люсенька:
— Я мала-малюсенька,
Ты мне шарфик уступи,
А себе другой купи.

Эта Люсенька пока еще «мала-малюсенька», но она со временем подрастет и может превратиться в большую стяжательницу,— вот почему тревога за судьбу подобных Люсенек придает многим стихам А. Барто суровое, гневное, остро сатирическое звучание.

В стихотворении «Жадный Егор» мы знакомимся с мальчиком, жадность которого вытесняет у него все прочие помыслы и интересы. В то время как на праздничной елке ребята веселятся и радуются, играют и танцуют, Егор интересуется только одним: «А подарки скоро?»

Когда праздничный вечер кончается и вожделенный подарок получен, Егор захвачен одним вопросом:

— А на елке в парке
Завтра будут выдавать
Школьникам подарки?

И хоть здесь ни слова не сказано прямо и открыто в осуждение Егора, но читатель его осудит, ибо автор сумел внушить — без излишних наставлений и нотаций! — что человек жадный, эгоистичный обкрадывает прежде всего самого себя.

А вот другой «рыцарь наживы», который так и зовется «Копейкин» — кличкой, а не по фамилии. В ответ на любую обращенную к нему просьбу он затвердил лишь одно: «А что ты мне за это дашь?» — и даже, когда застегнул младшему брату штанишки, «взял с него за попеченье полпеченья». Так вырастают маленькие мещане, которые могут стать и большими, если вовремя не встряхнуть их, если не обнаружить перед ними всего уродства и всей постыдности замашек и привычек, присущих «Жадному Егору», «Копейкину», «Люсеньке». Автор наглядным образом показывает, как они обкрадывают самих себя, лишаясь радостей жизни, всего ее богатства и оставляя себе ничтожные плоды своего попрошайничанья, — что сказывается на образе мыслей да и на языке подобных ребят, бедность и скудость которого выразительно передает убожество их переживаний и стремлений:

— Ты возьмешь меня на пляж?
— Что ты мне за это дашь?
— Очини мне карандаш!
— Что ты мне за это дашь?
— Алик, дедушке поможешь
На восьмой дойти этаж.
— Алексей, отца уважь! —
А в ответ одно и то же:
— Что ты мне за это дашь?..

Сатира А. Барто не обходит и неполадок в школьной и пионерской работе. Здесь тема сложнее, труднее: проще изобразить лодыря, зазнайку, жадину, чем неполадки общественно-массовой работы. Нелегко найти тот угол зрения, который позволяет решить затронутую тему пластически зримо, образно, выразительно. Тут необходимо отличное знание и доскональное изучение затронутого материала. Но А. Барто успешно справилась и с этой задачей. Ее пионерка, сама на себе испытавшая, что значит слишком частая смена пионервожатых, со вздохом и огорчением заключает стихотворение «Карусель» (1954):

Володеньки и Наденьки,
Как в карусели всадники,
Плывут перед ребятами,
Сменяясь без конца...
Десятого вожатого
Встречаем у крыльца...

И нам становится очевидным, сколько разочарований и огорчений принесла такая бестолковая карусель, как от нее страдает живое дело, живая работа,— ведь столько надежд и ожиданий было связано у ребят с каждым из этих вожатых! Но эти надежды не сбылись, и в стихотворении «Карусель» автор сумел решить темпераментно, эмоционально значительную тему общественного характера, не оставаясь в ряду общих понятий, а переведя ее на язык зримых образов, подлинных чувств.

В таком же духе написано и стихотворение «Чудесный план» — о плане, у которого есть один-единственный, но весьма существенный недостаток: он остается только на бумаге. И хотя все хвалят этот план, в котором учтено «все, что нужно человеку» — танцы, литературные выступления, кино и многое другое,— но ребятам от этого не легче, ибо составители плана совсем не думают о том, чтобы выполнить его. Вот был намечен костер на льду,

Но зима идет на убыль,
Все ребята сняли шубы,
Лед растаял на пруду,
Отменен костер на льду!
Травка вылезти готова,
Птичий хор защебетал...

Уж какой там костер на льду! И стихотворение о «чудесном плане» завершается сообщением, в котором слышится подавленный вздох разочарования:

...вожатый пишет снова
План работы на квартал.

Может быть, этот план будет так же «чудесен», как и предыдущий, но ребята, уже наученные горьким опытом, не очень-то поверят подобным «чудесам».

Одна из школьных сценок, которую хоть сейчас может разыграть любой самодеятельный кружок,— это уже упоминавшийся «Лешенька» с удивительно точно найденной просительной интонацией, характерной для людей, не умеющих справиться с трудностями воспитания, пасующих перед лодырем и разгильдяем:

Лешенька, Лешенька,
Сделай одолжение:
Выучи, Алешенька,
Хоть первое спряжение...

А этот Лешенька, слыша хор угодливых голосов, вполне доволен создавшимся положением. Он именно в слабости и безрукости тех, кто его чрезмерно опекает и нянчит, черпает сознание своей значительности, своей силы (ведь оказывается, как он ни мал, но никто из окружающих не знает с ним сладу!), а потому и куражится над своими опекунами и отвечает на все их просьбы и уговоры («Сделай одолжение...») с чувством полнейшего превосходства:

— Вы просите пуще,
И же несознательный,
Я же отстающий!..

Чем больше они унижаются перед ним, тем развязнее держится Лешенька, сила которого — в их слабости и безрукости. Ему даже не хочется выходить из ряда отстающих — так всеобщие уговоры, мольбы и просьбы тешат его самолюбие!

— Лешенька, Лешенька,
Ну сделай одолжение... —
С ним и в школе нянчатся,
И дома уважение...

Вот почему

Так и не меняется
Это положение!

Нам ясно: оно и не переменится, пока в школе и дома не перестанут потакать подобным Лешенькам, пока не научатся взыскивать с них требовательно и строго.

Небольшая, мастерски написанная сценка «Лешенька, Лешенька...» не только весело разыграна, выразительна, колоритна, но и подлинно самобытна, содержательна, действенна, ибо показывает в остро сатирическом свете Лешенек, чванящихся своей отсталостью, и ту среду, в которой такие Лешеньки произрастают.

Таким же духом острой, резкой сатиры пронизаны стихотворения «Дедушкина внучка», «Королева», «Надюша» и многие другие.

В них, как и в стихотворении «Лешенька, Лешенька...», то или иное отрицательное явление изображается в сложном, «двойном» освещении: и само по себе, во всей своей неприглядной сущности, и в связи с порождающими его условиями. Вот что придает этим стихам углубленное значение, жизненность, правдивость.

Невозможно — да и не к чему — пересказывать множество занятных, а то и анекдотических историй, послуживших сюжетной основой стихов А. Барто, но они многому учат своего читателя, и не только юного, но и совершенно взрослого, заставляют его задуматься о тех вещах и явлениях, которые, казалось бы, не имеют столь уж существенного значения. Ну подумаешь, какая-то скучная тетя превратила долгожданный праздник в очередное мероприятие — с заранее подготовленными и тщательно разученными танцами и песнями, когда ребята не могут высказать ни одного своего слова («Елка»), а некая пионервожатая решила ставить отметки за «добрые поступки»! Все это вроде бы мелочи, не заслуживающие особого внимания, но на самом деле это не так. И равнодушие к живым потребностям ребят, и увлечение всякого рода «показухой», и подмена живой работы бюрократическими затеями и «мероприятиями», которые так остро подмечает и разоблачает поэтесса в школьной и пионерской жизни,— все это оставляет свой след в детской душе, омрачает «будни и праздники» наших ребят, отзывается в их впечатлительных сердцах и неокрепших душах, а потомку и несет с собой немалую опасность для них.

Как видим, многие стихи А. Барто носят не только остро сатирический, но и явно публицистический характер — в них поднимаются вопросы воспитания «настоящего человека» и изобличается все то, что стоит на пути к решению этой задачи; так же, как и многие наши публицисты (а подчас почти теми же самыми средствами), поэтесса раскрывает широту и значение основ нашей жизни, устремлений народа, а вместе с тем показывает, каким нищим, жалким, ограниченным становится внутренний мир того человека (маленького или взрослого!), который замкнулся в узких пределах своих собственных желаний, стремлений, интересов, не хочет вмешиваться в дела и течение окружающей его жизни, а то и попросту боится ее (подобно известному Ивану Петровичу из старых стихов А. Барто).

Чем же вызвано появление и укрепление публицистической (и сатирической) ноты и темы в стихах А. Барто?

Во многом, надо полагать, тем, что ни одному малолетнему читателю не придет в голову обратиться к произведениям чисто публицистического жанра, который, как правило, и не приспособлен для детского восприятия. А вот «публицистические» стихи А. Барто он воспримет глубоко и заинтересованно, ибо в них «публицистика» словно бы спрятана, растворена в занятном сюжете, лукавой улыбке, остром слове, мастерски слаженном и играющем стихе.

Все, что происходит в стихотворениях, где рассказаны сотни занятных, веселых, а порою и грустных историй, поэтесса подытоживает точно и выразительно:

Есть такие люди —
Им все подай на блюде.
Тот мямля, тот тупица,
А этот бестолков.
Нельзя ли обходиться,
Друзья, без ярлыков?
Беда, товарищи, беда!
Все ссорятся часами.
Из-за чего пошла вражда,
Давно забыли сами.
...если плата вам нужна,
Тогда поступку грош цена.
Нет, отражают зеркала
Не только наши лица.
И наши мысли и дела
В них могут отразиться,
Так и живет: на всем готовом
Всегда во всем разочарован.
...он каждому с охотой
Даст совет со стороны.
Если б он еще работал,
Ему бы не было цены!..
Когда вину свою признать
Не хватает духа,
Можно муху обвинять:
«Виновата муха!»
Говорить не трудно речь,
Трудно блинчиков напечь!
и т. д.

А забавная история о пионере-горнисте, который, после того как просигналил подъем, сам завалился спать и так захрапел, что разбудил чуть ли не всю округу, завершается открытым наставлением:

Если с пламенным призывом
Ты спешишь куда-нибудь,
Ты и сам не будь ленивым,
Сам проснуться не забудь!..

И такого рода «наставления», чуждые навязчивости, сухости, нарочитой дидактики, словно бы сами собою рождающиеся по ходу и в итоге повествования, складываются в стихах А. Барто в целый кодекс морали, поведения, образа жизни, что и определяет крайне характерные черты ее творчества.

Эти и многие другие сентенции, высказанные по самым разнообразным поводам и в различной обстановке, не порывая связи с вызвавшими их к жизни конкретными обстоятельствами, вместе с тем обретают и гораздо более широкое значение, воспринимаются как та школа жизни, чьи уроки запоминаются надолго, воздействуют на внутренний мир того читателя, который хоть единожды прислушается к ним, отзовется на их призыв. Так возникают заключения, афоризмы, те сжатые положения, которые могли бы стать, а зачастую и становятся присловием, пословицами и поговорками нашей детворы.

Для А. Барто нет никаких сомнений в том, что многие позднейшие искривления в психологии человека, те болезненные процессы, в результате которых он обращается в мещанина и стяжателя, не творца, а «потребителя», подчас зарождаются в очень раннем возрасте,— если то доброе и плодотворное, что было в нем, приглушено дурным воспитанием (в самом широком смысле этого слова). В этих условиях дурное разрастается, стремится заглушить и вытеснить все остальное в душе ребенка, захватить над ним неограниченную власть. Жажда вовремя разглядеть и уничтожить их, не дать им укрепиться и разрастись в детской душе и определяет боевой, наступательный дух сатиры А. Барто, ее прицельность, ершистость, занозистость, ее разящую силу.

Так «детский стих» А. Барто обретает необычайно широкие масштабы, оказываясь вместе с тем и стихом для взрослых, и многие сатирические стихи А. Барто предназначены для взрослой аудитории не в меньшей, а порою даже в большей мере, чем для детской. Они настойчиво и требовательно выпытывают у взрослых людей: а все ли ты делаешь для воспитания детей, за которых отвечаешь, не потакаешь ли ты их худшим качествам, не вырастишь ли ты из них верхоглядов, эгоистов, тунеядцев, тех любителей легкой жизни, бесплатно полученных благ, удовольствий, наслаждений, которые любят поменьше дать людям и побольше взять у них? Подумай об этом, посоветуйся со своей совестью, еще раз проверь свое отношение к детям, за которых ты отвечаешь!

Вот какие большие вопросы поднимает А. Барто, и, знакомясь с ее сатирическими стихами, мы видим, как следует, а вернее — как не следует воспитывать детей, и, стало быть, сама эта тема по своему существу подчас адресована взрослому читателю не в меньшей мере, чем малолетнему.


В сатирических стихах А. Барто множество творческих находок, метких наблюдений, острых замечаний. В этих стихах автор глубоко вторгается в самый процесс воспитания детей, показывая, что иногда мешает росту и укреплению их лучших качеств, что способствует появлению скверных навыков, дурных замашек, что идет против жизни, творчества, против радости и счастья нашей детворы.

Здесь А. Барто говорит о недостатках с позиций такого непримиримого отношения к ним, так страстно разоблачая их, что ни у кого из читателей не может создаться впечатления, что эти недостатки и трудности непреодолимы. Поэтесса внушает стремление бороться с ними всей направленностью своих стихов, побеждать их, различать их в зародыше, и именно в этом здоровое, жизнеутверждающее начало ее сатиры. Этим определяется и приподнятый, веселый тон, присущий человеку, уверенному в своей силе, в своей правоте, в своей победе.

За живое творчество, за настоящую активность, за подлинную деловитость, против бахвальства, пустозвонства, казенщины, против мертвящей всякое живое дело «показухи» решительно и непримиримо выступает поэтесса, и это для нее — не очередная кампания, а одна из самых постоянных забот и тревог. Так в творчестве А. Барто сказывается дух бойца, который непримирим к своему врагу — врагу всего живого и нового! — и умеет подметить его слабые и уязвимые места, наносить ему точные и неотразимые удары.

Если в своих новых стихах А. Барто говорит:

Уважаемые дети,
Говорят, что среди нас
Появился странный мальчик,
По прозванью «Напоказ»...—

то следует напомнить, что этот мальчик — очень старый знакомый поэтессы и далеко не впервые появился на страницах ее книги; он может найти там много своих родственников и даже близнецов; это и Любочка «с ленточкой в косе», у которой два лица: одно «напоказ» — миловидное и приветливое на танцах и вечеринках и совсем другое — дома или в трамвае; это и вожатый, который сочиняет «план работы на квартал» без намерений когда-нибудь осуществить его; это и некий малолетний «член жюри», способный на многие добрые поступки — но лишь во время конкурса «На нужды младших отзовись». И поэтесса, снова встретившись с мальчиком, по прозванию «Напоказ», не дает ему спуску!

Только на поверхностный взгляд может показаться, что она не ставит перед собою иных задач, кроме одной: развлечь читателя множеством веселых, а то и эксцентрических историй, на выдумку которых так неистощимо изобретательна. Нет, она всегда ведет разговор со своим читателем по большому счету, и на самом дне ее веселого повествования почти неизменно заключается какой-то урок, может быть и совсем не веселый, но который уже трудно забыть и над которым невольно задумаешься, ибо в нем обобщен опыт реальных переживаний и наблюдений, связанных с жизнью, деятельностью и воспитанием наших детей.

Как видим, А. Барто не только хороший друг нашей детворы, ее веселый и жизнерадостный спутник, занятный, неутомимый, неистощимый на выдумки собеседник, но вместе с тем и требовательный наставник, взыскательный учитель, чьи уроки надолго усваиваются и хорошо запоминаются именно потому, что они не преподносятся в готовом и разжеванном виде, а заставляют о многом задуматься самого читателя или слушателя, требуют от него сообразительности, догадливости, смекалки, способности находить самостоятельный ответ на те жизненно важные вопросы, которые ставит перед ним поэтесса в своих произведениях. Она заставляет его невольно соотносить то, что рассказано в ее веселых, увлекательных стихах, со своим, пусть еще не очень богатым, но немаловажным жизненным опытом и приходить к необходимым выводам, по-новому углубленно оценивать себя и свое поведение.

В статье «О поэзии для детей» поэтесса поясняет назначение своей сатиры и ее характер. Она утверждает, что детская поэзия жизнерадостна, что ей присущ «здоровый, жизнеутверждающий юмор. Средствами юмора можно многого достичь. В разговоре на моральные темы это как раз та острая форма выражения серьезных мыслей, которую прекрасно понимают дети...». И многие «моральные темы», имеющие важное значение для воспитания детей, поэтесса решает средствами юмора, средствами сатиры, тонкой, меткой, а когда надо, и беспощадно разящей,— что и вызывало опасения иных критиков и педагогов.

Появление такого образа, как «наш сосед Иван Петрович», в свое время взволновало и встревожило многих радетелей спокойствия и опекунов детской литературы. Этот «опасный сосед» (вернее, не столько опасный, сколько вызывающий опасения) появился в конце 30-х годов, когда он выглядел весьма странно и одиноко, ибо выписан он был в остро сатирических тонах, крайне редких в то время. Сатира — особенно в детской литературе — вызывала подчас сомнение и неодобрение: дескать, типичны ли в нашей жизни такие Иваны Петровичи, которые на все смотрят сквозь мутные очки, «видят все не так», боятся свежего воздуха и опасаются всего живого, нового, неожиданного? «Педагогично» ли выводить перед юным читателем подобного Ивана Петровича, свидетельствующего, что не все взрослые могут быть образцом для поучения и подражания?

Но сами дети гораздо лучше, чем иные их слишком осторожные опекуны, разобрались в сути сатирических стихов А. Барто, помогших ее юным читателям глубже и основательней разобраться в окружающих их людях да и в самой жизни.

Свою борьбу за «настоящего человека», с самого юного его возраста, Агния Барто начинала тогда, когда многим казалось, что наши дети, воспитанные в условиях советского общества, обладают уже в силу одного этого своего рода иммунитетом против пережитков прошлого и заранее застрахованы от них, а если кто-либо из детей и подвержен им, то это совершенно «не типично», а потому и не заслуживает внимания литературы. Исходя из подобных соображений, кое-кто и склонен был воспринять как «очернительство» наших детей и нашей действительности иные сатирические стихи А. Барто. Особенно показательна в этом отношении статья «Большие запросы маленьких читателей» (журнал «Октябрь», № 7, 1949), в которой сатира А. Барто квалифицировалась как клевета на детей, а стихи ее расценивались как «явно порочные».

Подобная оценка этой острой и меткой сатиры объяснялась полным игнорированием сообразительности и сметки наших юных читателей, их чувства юмора, их воображения, их способности к сотворчеству, к тому, чтобы включиться в игру, которую затевает с ними автор. Критики сатиры А. Барто не учитывали характера тех недомолвок и пробелов, которые поэтесса оставляет в своих стихах с целью пробудить активность у читателя, заставить его самого додумать то, о чем говорит художник.

Когда автор восклицает:

Вот какая Любочка
Во всей своей красе...—

то кто же из юных читателей не поймет, что здесь о «красе» сказано исключительно в ироническом смысле, и едва ли остро сатирическое изображение Любочки может соблазнить кого-нибудь на повторение ее неприглядных поступков, а ведь именно такой «соблазн» и усматривали иные критики в этих стихах А. Барто.

Не так давно сатира вообще была у нас крайне запущенным и отсталым жанром, и даже довольно робкие — на наш сегодняшний взгляд — сатирические образы нередко встречали ожесточенную критику («Так в жизни не бывает!»). Сатира же в области детской литературы, в которой резко и решительно критиковались недостатки в школьной и пионерской жизни, да и весьма чувствительно задевались иные взрослые (если они оказывались плохими воспитателями и педагогами), представлялась чем-то совершенно необычным и даже рискованным. Не мудрено, что остро сатирические произведения А. Барто подчас подвергались незаслуженным нападкам. Но поэтесса, несмотря на эти попреки и обвинения, основательно и решительно обнаруживала и изображала все то, что мешало воспитанию детей, смело раскрывала трудности и противоречия их роста.

Тем, кто остерегался в свое время сатиры (и даже отвергал самую ее возможность в детской литературе), А. Барто и возражала в той же статье «О поэзии для детей»: «Подчас поэт, опасаясь, что читатель не поймет шутливой интонации, подпирает чуть не каждое смешное слово непосильным грузом объяснений. Мне кажется, надо больше доверять читателю. Верьте в то, что у него есть чувство юмора...» И следует подчеркнуть, что жизнеспособность, долголетие и действенность многих остро сатирических стихов самой А. Барто свидетельствуют о справедливости этих слов, о том, что доверие к юному читателю, к его чувству юмора, так же как и к другим его чувствам и способностям, является одной из тех прочных основ, которые способствуют появлению подлинно значительных, глубоких и новаторских произведений детской литературы, к каким и относятся многие стихи А. Барто.

Сейчас нет смысла подробно оспаривать эти обвинения (едва ли и сами авторы подобных статей поддержали бы их теперь), но о них нужно было напомнить, дабы читателям стало яснее, что путь сатирика, избранный в свое время поэтессой, да еще сатирика, обращающегося к детской аудитории, являлся совсем не таким простым и гладким, как это может показаться теперь; он требовал от художника немалой выдержки, гражданской зрелости, отличного знания самого «предмета» сатиры,— и следует подчеркнуть, что А. Барто, как свидетельствует ее творчество, полностью обладала всеми этими качествами, благодаря чему ее сатирические произведения, даже и написанные в давние годы, живут и поныне.

Да, ее сатира подчас весьма колка, остра, болезненна — не дай бог попасть ей на язык: пощады не жди! Как видим, эта едкая сатира кое-кого сперва даже испугала — не искажает ли она облик наших детей (впрочем, не только детей, но и иных взрослых), не заключается ли в ней нечто предосудительное, доля самого настоящего яда. Но если здесь и заключается яд, отвечала поэтесса в своих позднейших стихах, то скорее всего тот «пчелиный яд» (так называется одно из ее стихотворений), которого только поначалу, не зная его целительных свойств и качеств, можно бояться. А на самом деле он весьма благотворен! Вот почему

Доктора теперь велят,
Чтоб больных кусали,
И с пчелиным ядом
Сестры ходят на дом...

Теперь даже тот, кто еще так недавно боялся пчелиных укусов, настойчиво требует:

Пчел боюсь я как огня,
Но на всякий случай
Пусть ужалят и меня,
Так, пожалуй, лучше!

И многие сатирические стихи А. Барто подобны этому «пчелиному яду», который на самом деле оказывается целительным даже для тех, кто сначала не испытывал от него ничего, кроме боли.

А. Барто может писать — и зачастую пишет — о самых обычных делах и вопросах детской, школьной или пионерской жизни, таких злободневных, что кажется порой, она и не претендует на нечто большее, чем безотлагательный ответ на эту злободневность. Но вот проходят многие годы, и мы, перечитывая ее стихи, видим, что они и поныне не утратили своей действенности, своего значения, своего живого звучания, так же захватывают свою аудиторию, как и в дни появления в свет. Это свидетельствует о том, что поэтесса, решая какую-нибудь сугубо актуальную, злободневную задачу, вместе с тем не упускает из виду и некоей «сверхзадачи», не вмещающейся в рамки одной лишь злободневности и далеко выходящей за ее пределы, связанной с тем будущим, которое А. Барто стремится открыть и утвердить перед каждым своим читателем. Вот почему и самые злободневные по своей теме ее стихотворения оказываются «долговременными», а не исчерпываются тем, что дает нам и требует от нас «бегущий день».

„ТВОИ СТИХИ”

Книга «Твои стихи» (1965) завершается рассказом о странном мальчике по прозванью «Напоказ», и хоть этот малыш с виду крайне благообразен и подчас умилителен до приторности, любит гладкие слова и ослепляющие краски, но вреда он может принести немало, ибо на него ни в чем нельзя положиться, иначе провалишься, словно сел на табуретку, сделанную его руками. Вот почему поэтесса настойчиво взывает к своим юным читателям:

Уважаемые дети,
Надо гнать мальчишку прочь.
Если я одна не справлюсь,
Приходите мне помочь!

В этих стихах ярко сказалось присущее творчеству А. Барто и неотъемлемое от него деятельное начало, дух той непримиримой борьбы со всяческим злом, которую поэтесса не только ведет сама многие годы, но в которую стремится вовлечь и своих юных читателей. Да разве они смогут не отозваться на задорный и настойчивый призыв поэтессы?!

Своим творчеством А. Барто постоянно стремится ответить жажде самостоятельных раздумий, творчества — и сотворчества, присущей ее юной аудитории, войти с ней в живой и непосредственный контакт, что по-своему определяет и характер стиха А. Барто, существеннейшие его черты и особенности, заслуживающие самого пристального внимания, ибо этот стих стал неотъемлемым достоянием целых поколений нашей детворы, той школой, уроки которой она никогда не забудет.

Читатели А. Барто вместе с тем являются и героями ее стихов, их непосредственными участниками, а если судить по степени и интенсивности их сопереживаний, того действия и содействия, которого требует от них поэтесса,— почти соавторами, «сотворцами». По крайней мере, именно такое чувство «сотворчества» постоянно стремится пробудить и вызвать поэтесса (не случайно она назвала одну из своих книг, вобравшую все лучшее и «отстоявшееся» в годах и десятилетиях, «Твои стихи», целиком отдавая их во владение и распоряжение своей юной аудитории).

Сколько раз на дню приходится любому взрослому выслушивать от малыша настойчивый возглас: «Я сам!», при малейшей попытке помочь ему в том, в чем нет необходимости, и уже нестерпимой для того, кто хочет полагаться на свои растущие силы, свое крепнущее уменье, составляющие его величайшую гордость и радость, несовместимую с излишней и неуместной опекой. Агния Барто постоянно учитывает эту особенность детской психологии, жажду ребенка самому, без подсказки, разобраться в своих делах, проявить собственную догадливость, и целиком полагается на нес.

Вот почему стих А. Барто рассчитан не только на чтение глазами и не на пассивное восприятие, в процессе которого читатель всего лишь усваивает то, что в готовом виде дает ему художник. Нет, этот стих создается с учетом активного и деятельного отношения к предмету повествования.

Стремлением стимулировать активность читателя, пробудить его фантазию, заставить его самого многое дорисовать в своем воображении, почувствовать себя героем описываемых событий и определяется целый ряд существенных особенностей стиха А. Барто — от сюжета и композиции вплоть до самых мельчайших его деталей.

Юный читатель или слушатель А. Барто предпочитает пространному монологу быстрый обмен короткими репликами, длинным описаниям — сюжетно напряженное действие, острые столкновения, яркие картины.

Но как бы ни была ярка и хороша сама по себе картина, читателю А. Барто явно недостаточно только созерцать ее. Нет, у него возникает потребность немедленно схватить бумагу и карандаш и изобразить что-нибудь похожее на взволновавший его рисунок, а то и вовсе ни на что не похожее, но отвечающее неутолимой жажде творить, строить, играть или самому участвовать в рассказе, о котором он только что услышал, самому, и немедленно, стать его главным героем.

Эта активность детского читателя находит свое точное и наглядное выражение в поэме «Петя рисует» (1951).

Самый замысел поэмы «Петя рисует» (как сообщает А. Барто в статье «О поэзии для детей») родился после такого разговора двух школьников:

— Петя, дай мне черную краску!

— Зачем тебе одна черная?

— Мне капиталистов рисовать!.. («Советская литература и вопросы мастерства»; сборник статей. Выпуск 1. Издательство «Советский писатель», Москва, 1957, стр. 127).

Так подслушанный разговор школьников и те рисунки, которые (после обращения к ним автора задуманной поэмы) прислали многие дети и где сказались глубина их чувств, современность их представлений о жизни, деятельно-активное отношение к ней, помогли и поэтессе, и художнику-иллюстратору в работе над книгой. Главное, что обеспечило успех их работы,— это понимание особо активного отношения юного читателя к предмету рассказа.

Для героев Барто мало быть только зрителями тех дел и подвигов, о которых они слышат или читают,— они должны, пока хотя бы только в процессе игры, сами почувствовать себя их непосредственными участниками, как это мы видим в книге «Я живу в Москве» (1947):

Мы сговорились с вечера,
Как будто мы не школьники.
Мы — главные диспетчеры
На станции «Сокольники».
Сверкают стены гладкие
На мраморном вокзале.
Мы едем с пересадками,
Слезаем в каждом зале.
Стоит начальник на посту,
А мы над ним, мы на мосту.
Лестницы широкие
Спускаются с мостов.
— Готов! — кричит начальник.
И мы кричим: — Готов!

В эти стихи можно «играть», и кто из детей не закричит вслед за героями стихов А. Барто: «Готов!», воображая себя начальником, диспетчером, водителем поездов метро или дальних, идущих на край света, а может быть, и до луны!

Читатель или слушатель стихов Барто не может не повторить всего того, что его внутренне захватило, не может не участвовать в действии, в работе, в игре, если эта игра ему по нутру, если она отвечает его творческим потребностям и интересам, ибо он постоянно чувствует себя самой активной частицей мира, в котором живет и действует.

В училище ремесленном
С утра гудят станки,
Но вот выходят с песнями
Во двор ученики.
Они в шинелях длинных,
Они идут в строю,
А я иду за ними
И громче всех пою...—

читаем мы в той же книге А. Барто.

Здесь психологически верно переданы чувства ее юного героя. Если перед ним шагают в ногу, ему тоже надо шагать, если вокруг работают — и ему хочется стать непременным участником того дела, которое ему по душе, приложить к нему все силы и способности, а если он слышит песню, ему хочется петь громче всех. Только так может найти выход переполняющая его энергия, его жажда принять самое активное участие в жизни окружающих, и поэтесса стремится в наибольшей мере ответить этой настоятельной потребности своего юного читателя, помочь ему обнаружить и укрепить свое творческое начало.

Все то, что идет «весне наперекор» (так называется один из циклов ее стихов), вызывает у А. Барто едкую насмешку, остро сатирический отклик, жажду борьбы, и в этой борьбе она никогда не чувствует себя одинокой. Да и разве можно в одиночку одолеть все те промахи и просчеты, о которых она говорит в своих стихах?

Нет, А. Барто и к своей юной аудитории обращается за активной помощью, за настоящим содействием, чтобы сообща — иначе ничего не выйдет! — сокрушить таких хитрых, коварных, лицемерных, цепких и еще очень живучих противников, как эгоизм, жадность, чванство, грубость, «показуха», могущих увести человека, стоит ему поддаться им, в сторону от людей, от живого дела, он настоящего творчества.

В стихотворении «Хромая табуретка» (1959) речь идет о трехногой табуретке, которая лежит на кухне.

Будто понимая,
Что она хромая.

Многие хотели починить ее, но один постоянно откладывает это дело на завтра, другой все время забывает купить необходимые гвозди, третий и хотел бы ее починить, да еще слишком мал и неопытен, а вот у Пети

...в школьной мастерской
Все инструменты под рукой,
Но табурет не в плане.
А если он не в плане —
Пускай лежит в чулане!..

Рассказав эту грустную историю — даже не столько о хромой табуретке, сколько о тех, кто собирается ее починить,— поэтесса снова и снова обращается к своей юной аудитории за выручкой, за помощью, взывая к ее жажде действия, творчества — и сотворчества:

К вам обращаюсь, детвора!
Возьмите на заметку:
Поставить на ноги пора
Хромую табуретку!

А дальше слышится и еще более настойчивый призыв:

Прошу тебя, читатель мой,
Ты не оставь ее хромой!

И хоть речь идет здесь как будто всего лишь о хромой табуретке, но вместе с тем — нельзя не почувствовать этого! — и о чем-то большем и отвечающем доброму и деятельному духу пашей детворы: о том, чтобы вмешиваться в жизнь, делать живое и нужное людям, хотя бы с виду и очень скромное дело, даже если его и нет в плане!

Поэтесса, взывая к активному и творческому началу своей юной аудитории, высмеивает любые формы и виды бездеятельности, безрукости, пассивного ожидания того, что кто-то другой — без нашего участия! — придет и устранит все неурядицы и неполадки в нашей жизни, и подсказывает самые простые и обычные возможности для проявления нашей энергии, Но используются они далеко не всегда, как это мы видим в стихотворении «Звонок испорчен»:

Звонок испорчен. Граждане,
Что делать со звонком?..

А далее перед нами проходит целая галерея жильцов коммунальной квартиры, которые пускаются на множество ухищрений, только бы обойтись без испорченного звонка, и никому из них не приходит в голову самый простой, но требующий приложения собственных рук выход из создавшегося положения, да и автор не подсказывает его открыто. Он только спрашивает в конце стихотворения: «Что делать со звонком?..», надеясь, что это «ясно каждому» и что юные читатели сумеют самостоятельно ответить на его настойчивый вопрос.

А. Барто постоянно внушает своему читателю, что и сама доброта только тогда обретает подлинную ценность, когда проявляется в активной и безотлагательной помощи тому, кто в ней нуждается,— как это мы видим в стихотворении «Вам не нужна сорока?». Здесь ребята, сдружившиеся за два месяца пребывания в пионерском лагере с бескрылой, но такой привязчивой и веселой сорокой, обеспокоены ее дальнейшей судьбой и обращаются к нам с одним неотступным вопросом:

Вам не нужна сорока,
Сорока без крыла?

И разве юный читатель этих стихов сможет остаться безучастным к предложению ребят, встревоженных судьбой своего нового друга — бескрылой сороки?

Так поэтесса призывает своих читателей к творчеству и сотворчеству, содействию, а не к пассивно-созерцательному восприятию ее стихов.

Приводя стихи Маяковского («...Здравствуйте, дети, кто у вас болен? Как живете? Как животик?»), А. Барто подчеркивает (в статье «О поэзии для детей»), что они «так и просятся в детскую книгу, их можно разыграть, как в спектакле, вся интонация их игровая»; думается, эти слова можно полностью отнести и к стихам самой А. Барто. В них необычайно широко развито игровое начало, как бы невольно вовлекающее юную аудиторию в туигру, которую постоянно затевает с ней автор.

В стихах А. Барто моменты описательного характера носят обычно сугубо подчиненную роль; главное в них — это действие, непосредственное переживание их героя, его столкновение с окружающей средой, драматическая или комическая ситуация, тут же и разрешаемая на наших глазах, подчас самым неожиданным образом. Когда читаешь эти стихи, словно бы погружаешься в ноток самой жизни, увлекаешься ее бурным, стремительным движением, то широким, вольным, взывающим к лирическим чувствам и раздумьям, то крутым, порожистым, обжигающим холодными брызгами, острыми и колючими иглами сатиры, ее язвительным жалом.

А. Барто зачастую вводит в свои произведения забавные истории, анекдотические случаи, всякого рода бытовые приключения, придающие сюжету остроту и динамичность. Она мастерски владеет сюжетом, который играет крайне важную роль в ее стихах, отличается новизной, необычайностью, а иногда и эксцентричностью — как эксцентричны поступки той бабушки, которая, неожиданно попав на футбольный матч, ведет себя не менее активно, чем самый завзятый болельщик, захваченная азартом игры и совсем забыв, из-за чего появилась на стадионе.

Сюжетная конструкция стихотворений А. Барто заслуживает особого внимания, ибо в этой области она неистощимо изобретательна. Трудно было бы пересказать все головоломные и стремительно развертывающиеся ее сюжеты, подчас напоминающие своею неожиданностью «ход конем», когда непредвиденный «боковой шаг» и оказывается решающим,— он-то и создает выигрышное положение в той партии, которую разыгрывает перед нами автор; А. Барто зачастую развертывает перед нами явно эксцентрический сюжет, смотрит подчас «боковым» взглядом, когда оказывается, что главное — не в том, что взялся сообщить рассказчик, а в каких-то побочных, поначалу словно бы мельком упомянутых мотивах, — но они-то по ходу повествования и выдвигаются на первый план, оттесняя все остальные, и эта борьба мотивов за господствующее место взывает к особой внимательности и чуткости, внутренней активности читателя, постоянно нарушает наметившуюся было инерцию восприятия.

Зная склонность своих читателей к игре, поэтесса и сама нередко словно бы играет с ними и далеко не сразу раскрывает свой замысел. Вот почему ее сюжет порою развертывается крайне неожиданно; именно так построено стихотворение «В театре» (1946), начинающееся следующим образом:

Когда мне было восемь лет,
Я пошла смотреть балет.

Далее рассказчица-девочка восторженно говорит о том, с какими чувствами она отправилась в театр:

Наконец-то я в балете!
И забыла все на свете,
Даже три помножить на три
Я сейчас бы не могла.
Наконец-то я в театре,
Как я этого ждала...
Я сейчас увижу фею
В белом шарфе и венке...

Естественно, читатель ждет рассказа о впечатлениях, вынесенных девочкой со спектакля, которого она с таким нетерпением ждала, но тема развертывается чем дальше, тем неожиданнее:

Я сижу, дышать не смею.
Номерок держу в руке...

В рассказ о театральных впечатлениях, к которому с таким энтузиазмом приступила девочка, все более настойчиво врывается номерок. Он куда-то исчез, и вот вместо рассказа о театре получается рассказ о чем-то другом, постороннем, не имеющем отношения к балету:

Все слышней играют трубы,
Пляшут гости на балу,
А мы с моей подругой Любой
Ищем номер на полу.

Поначалу случайно упомянутый номерок вытеснил и фею, и гостей, танцующих на балу, и все то, о чем мечтала девочка, забывшая «все на свете». Таким образом, вместо рассказа о театре получился рассказ о наказанной рассеянности, о том, как плохо быть ротозеем, растяпой.

Автор любит подвести своего читателя к совершенно неожиданной, а потому и особо впечатляющей концовке. Так, в стихотворении «Игра в крокет» (1946) ребят хвалят за то, что они сумели добиться тишины, а оказывается, тишина установилась только потому, что они

...кричали три часа,
Потеряли голоса.

В стихотворении «Рыболов» (1946) автор сначала отдает дань вокальным способностям своего героя — рыболова, который поет отличную песенку — «и радость в ней и грусть». Но оказывается, что

...знает эту песенку
Вся рыба наизусть.
Как песня начинается,
Вся рыба расплывается.

Вот и все. Никакой морали в этом шуточном стихотворении, так же как и в ряде других подобных ему, нет, но для читателя не останется загадкой, почему так смешон рыболов-неудачник.

Комические эффекты многих стихов А. Барто определены тем, что автор говорит «не то», чего ожидает читатель, ибо их основная тема не прямо выражается сюжетом, а возникает для читателей норой совершенно неожиданно, застает его врасплох, как в стихотворении «Снегирь», где оказалось, что главное вовсе не в том, каким способом мальчуган приобрел снегиря, а в чем-то другом.

В чем же?

На это автор не отвечает, да и вообще, стремясь повысить внутреннюю активность своей аудитории, он не считает грехом заставить самого читателя кое о чем задуматься, а не получить все в готовом виде, не требующем никаких усилий для восприятия и усвоения. Герой стихотворения «Снегирь» завершает свой рассказ о том, как он выпросил снегиря, обращенным к читателю вопросом:

Может, снова можно драться
Завтра утром на дворе?

Автор не отвечает на вопрос рассказчика, но можно быть уверенным, что без ответа он не останется,— на него ответит читатель, и этот ответ будет тем более убедителен, что читатель сам должен додуматься до него, проявив свою собственную активность, сообразительность, смекалку.

А вот «Прощальный перепляс» с его лихим мотивом-припевом («Чок! Чок! Каблучок! Заработаю значок лучшего танцора» и т. д.). Мы ждем, судя но началу стихотворения, что сейчас перед нами во всю ширь развернется картина пионерского костра, самодеятельности; казалось бы, все клонится к этому, но стихотворение завершается совсем по-другому: танцоры, стремясь заработать вожделенный значок, так переусердствовали во время подготовки к «переплясу», что когда наступило время показать свое искусство, то, как выяснилось,

Нету сил у нас идти
На костер прощальный.
Нам бы только доползти
Как-нибудь до спальни!

Так завершился праздник, который ребята усердно готовили.

Что ж, конечно, неплохо заработать значок «лучшего танцора», но когда все подчинено этому значку, то и результаты выходят плачевные, — вот о чем свидетельствует неожиданная концовка стихотворения, начатого в бодром, мажорном духе.

Так автор зачастую готовит читателю какие-то сюрпризы, не дает ему настроиться на один лад, на спокойный тон, все время держит его в напряжении. Читатель думает — это стихотворение о театре, а оказывается — о рассеянности; думает — это о мухе, а оказывается — это о ленивом мальчике, который готов все свои неудачи и провинности отнести за счет мухи; думает — это о загородной прогулке, а оказывается — это о невнимательности, о ротозействе, которое может лишить человека большого удовольствия. Таким образом, главная, основная тема здесь нередко глубоко запрятана, с тем чтобы обнаружиться совершенно неожиданно и как бы случайно.

А. Барто умеет ловко завязать и развязать все узелки занятного, веселого сюжета, провести читателя по всем его запутанным ходам, поворотам, ведущим совсем не туда, куда, казалось бы, он первоначально устремлялся, и такая конструкция сюжета вызывает повышенное внимание читателя — он видит, что автор ведет с ним какую-то игру и надо все время быть начеку, иначе пропустишь самое главное, самое интересное.

Как видим, многие стихотворения А. Барто зачастую отличаются остросюжетной композицией, динамичностью действия, быстрой сменой фабульных мотивов — только поспевай следить за их стремительным развертыванием или внезапными поворотами, обманывающими наши ожидания. Так поэтесса вызывает обостренный интерес к тем историям, то веселым, то грустным, то анекдотическим, которыми она щедро делится со своими читателями, постоянно обращаясь к их догадливости, наблюдательности, сообразительности. В стихах А. Барто почти всегда что-то остается невысказанным, и «на дне» ее рассказа, даже и шуточного, всегда можно обнаружить нечто «нерастворимое» в забавном рассказе, в прихотливых и неожиданных поворотах сюжета; здесь всегда слышится приглашение к раздумью над смыслом рассказанной истории и к непосредственному действию.

Характерна в этом отношении поэма «Звенигород», в которой говорится о детском доме:

Здесь со всех концов страны
Собрались ребята.
В этот дом их в дни войны
Привезли когда-то...
После, чуть не целый год,
Дети рисовали
Сбитый черный самолет,
Дом среди развалин.
Вдруг настанет тишина,
Что-то вспомнят дети,
И, как взрослый, у окна
Вдруг притихнет Петя.

Автор ничего не говорит здесь о том, почему «вдруг притихнет Петя», и не описывает детально картин войны. Все это дано только одним штрихом — детским рисунком, но этот рисунок наполнен особым смыслом, ибо читатель чувствует, что должны были увидеть и пережить дети, если перед их глазами стоят одни и те же неотвратимые образы боя, войны, развалин, потерь, утрат, смерти.

Мы понимаем, почему рука детей тянется к бумаге и карандашу, чтобы хоть как-нибудь запечатлеть то, что до дна всколыхнуло их души. Все это дано здесь одним штрихом, но этот штрих, точно подмеченный и глубоко правдивый, соответствующий характеру потрясенной детской психики, становится необычайно емким. Читатель, как бы он ни был юн, не может не почувствовать многого из того, что пережили дети, и сам своим воображением дополнит то, о чем умолчал или на что только намекнул автор. Мы читаем в поэме «Звенигород» о полковнике, который навещает в детском саду этих ребят:

Он так возил игрушки,
Когда он жил в Крыму,
Двухлетнему Андрюшке —
Ребенку своему.
Ребят из Севастополя
Везли в военный год,
Врагами был потоплен
Советский пароход.

Далее, без всяких переходов, автор сообщает, в уже совершенно другой тональности, об отце Андрюшки:

Полковник едет к детям,
В портфель он спрятал мяч...

Здесь последовательность повествования явно нарушена, ибо между рассказом о советском пароходе, потопленном врагом, и рассказом о полковнике, спрятавшем в портфель мяч, лежит целая пропасть, огромный ряд событий, самых острых и глубоких переживаний, но это не просто пауза, не просто умолчание. Если бы это было так, все звенья повествования рассыпались бы. А они не распадаются, ибо их связывает сочувствие и воображение читателя, который сам призван воссоздать цельный образ, цельную картину.

Пусть автор ничего не сказал о судьбе Андрюшки, которого везли из Севастополя в военный год, ничего не сказал о переживаниях полковника, лишившегося сына, но мы ощущаем, какие большие и неостывающие чувства живут в душе полковника, если он всю свою нерастраченную отцовскую нежность и любовь к погибшему сыну вложил в заботу о детях, оставшихся без родителей.

Здесь о многом надо догадываться, но автор доверяет своему юному читателю, доверяет его уму, его чувству, его душевной щедрости, его умению осмыслить все значение того или иного штриха,— и оказывается правым в доверии к читателю, который умеет по-своему заполнять все эти пробелы и умолчания.

Так автор зачастую захватывает свою аудиторию не только тем, что он прямо говорит ей, что он рисует, но и тем, на что он только намекнул, тем, о чем сам читатель должен догадаться, представить себе, вообразить, проявив в этом готовность к сотворчеству, соучастию в создании художественного образа, восстановлении — во всей ее цельности — только отдельными штрихами набросанной картины.

Повышая степень внутренней активности читателя, автор, прежде чем сообщить ему нечто важное и существенное, целой системой вопросов и умолчаний зачастую вызывает повышенный интерес к предмету повествования, в атмосфере которого все воспринимается особенно остро и глубоко.

В поэме «Звенигород», прежде чем рассказать о судьбах ее юных героев, автор настойчиво обращается к нам с одним и тем же вопросом — после новых описаний, новых картин, захватывающих внимание и воображение читателя:

Что же это за семья?
Дочки тут и сыновья...—

и юный читатель должен сам поломать голову над тем, «что же это за семья», состоящая из тридцати братьев и сестер, прежде чем художник расскажет об этом «шумном семействе».

Автор нередко обращается к читателю с такими вопросами:

Кто, кто
В этой комнате
живет?
Кто, кто вместе с солнышком
Встает?

Или:

Кто затоптал всю резеду?
Кто трогал лилии в саду?

Или:

Почему сегодня Петя
Просыпался десять раз?..

Смена вопросов и ответов, в порядке которой развертывается действие, способствует усилению выразительности стиха, его внутренней подвижности — всего того, что вызывает ощущение неожиданности, непредвиденности, той загадочности, которая повышает заинтересованность читателя, степень его активности.

Как видим, пробелы, умолчания, вопросы, восклицания, загадки, обращения к читателю в поэтике А. Барто не случайны. Они слагаются в цельную систему и являются одним из действенных средств вовлечения читателя в процесс сотворчества, соучастия в создании художественного образа, цельного представления.

Читатель стихов А. Барто — это скорее не читатель, а собеседник, и именно как к собеседнику обращается к нему поэтесса, что вызывает в ее стихах интонацию непосредственно к нам обращенной речи, предполагающей и жест, заменяющий подчас целую фразу, и мимику, и паузы, говорящие порою не меньше, чем слово. Все эти особенности живой, разговорной речи определяют характер «детского стиха» А. Барто. Здесь интонация отвечает характеру непосредственного обращения к юному читателю, стремлению завязать с ним живую и непринужденную беседу, вызвать его на ответ; вот почему она является не напевной, а преимущественно разговорной. Автор никогда не ведет свой стих по единожды сложившейся интонационной инерции,— нет, он все время прислушивается к тому, соответствует ли его интонация естественности и непосредственности живого, увлеченного разговора, передает ли характер переживаний и чувств рассказчика, ведущего повествование.

Обычно интонация стихов А. Барто чужда литературноповествовательной, сугубо «письменной» и рождающейся за письменным столом, словно бы располагающим к подробным описаниям, доскональной детализации, замедленным темпам,— ведь никто над душой не стоит и никуда не торопит! Но поэтесса даже за письменным столом, с пером в руках, чувствует себя так, словно бы продолжает разговор со всей юной аудиторией, что по-своему определяет характер ее стихотворной речи — стремительной, динамической, изобилующей вопросами, непосредственно обращенными к юной аудитории.

Если же поэтесса радостно восклицает, чувствуя приближение весны:

Распутица! Распутица!..
Ручьи и ручейки
Как зазвенят,
Как пустятся
Бежать вперегонки...—

то в ее восклицаниях передается радость, так переполняющая человека, что он не может не поделиться ею со всеми окружающими, не «выкричать» ее...

В стихах А. Барто многое продиктовано характером живого, взволнованного, непосредственного разговора хорошо знакомых людей, у которых немало общего, а потому и понимающих друг друга с полуслова, с первого намека, без каких бы то ни было пояснений,— как это мы видим в стихотворении «Она у нас красавица»:

Пускай в тетради
Троечки,
Зато глаза
У Зоечки!..

Такая фраза строится не по правилам синтаксически-безупречной завершенности, а по законам живой, разговорной речи, которую сопровождают, а во многом и заменяют жесты, движения, мимика, что мы явно ощущаем и видим при разговоре о глазах Зоечки.

Далее рассказ о красавице Зоечке развертывается также по законам живой, разговорной речи, прерывающейся и восклицаниями, и паузами, и той мимикой, без которой он многое утратил бы в своей яркости и выразительности:

Но вот вчера щенок, щенок
(Вы просто не поверите) —
Да как он смел!
Да как он мог! —
Куснул ее на скверике...

Здесь все — и восклицания, и вводные предложения, и необходимо возникающие по ходу повествования паузы, и многое другое — отвечает духу и стилю живой, разговорной речи, требующей нашего ответа, «сопереживания», и при этом мы себя чувствуем не столько читателями, сколько собеседниками и непосредственными участниками истории с Зоечкой. Это и свидетельствует о том, как органично вводит поэтесса в речевую структуру своих стихов те элементы, которые, как и в любом живом разговоре, не исчерпываются их исключительно словесным выражением, подразумевают не только чтение стихов, но и их «исполнение», реальное или воображаемое, но неизменно повышающее долю читательского участия во всех перипетиях и коллизиях стихотворения.

Вот почему многие стихи А. Барто требуют чтения вслух, их разговорного, а то и театрализованного исполнения, иначе из них ускользнет нечто столь существенное, без чего они утратят значительную долю своей выразительности.

Ну разве можно прочесть про себя — и этим ограничиться! — стихотворение «Она у нас красавица» — о девочке, больше всего озабоченной своей внешностью:

В поход идем мы в выходной,
Сегодня мы туристы,
В поход, в поход любой ценой,
В поход на воздух чистый!
А мимо нас красавица
Как пава проплыла.
Красавиц не касаются
Отрядные дела...

Если первые строки требуют лирически-приподнятой интонации, отвечающей их пафосу, романтике трудных дорог и дружных походов, то она сразу же меняется, становится иронически язвительной, когда речь заходит о девочке, уделяющей своей внешности слишком много внимания (за счет всего остального!); как видим, интонация, ее переходы — от высокого к низкому — обретают в стихах А. Барто ту существенность, содержательность, значимость, без которых эти стихи многое могли бы утратить в своей смысловой выразительности, а то и сатирической едкости.

А вот рассказ о девочке, поразившей подруг своей развязной требовательностью:

Ну Наденька, ну скромница!
Мы не могли опомниться.

Здесь тоже живой, непосредственный рассказ ведется от лица персонажа, настолько изумленного поведением своей подружки, что он и слов не находит для выражения негодования — оно ушло в «подтекст», в паузы, в восклицания, в ничего не говорящие междометия («Ну... Ну...» — словно у него отнялся язык!),— но они-то и оказываются очень красноречивыми, ибо отчетливо передают охватившие рассказчика чувства, такие сильные и непосредственные, что они не могли сразу найти связные слова для своего выражения.

Речь автора зачастую носит характер напряженного диалога, во время которого сталкиваются различные судьбы, характеры, устремления, и все это способствует повышению динамичности стиха, его живости, активности, действенности.

В стихи, идущие от лица автора, врываются голоса героев, словно бы перебивающих его или друг друга, вносящих в повествование непосредственные чувства, свой темперамент, свои переживания, и автор всегда готов предоставить им слово — как в произведении драматического жанра:

Мамы нету дома!
Петя так и знал!
Не придется Пете
Ехать на финал.

Это «так и знал!» непосредственно и выразительно, с присущей ему интонацией передает переживания мальчугана, огорченного перспективой остаться дома и лишиться того удовольствия, о котором он, вероятно, давно мечтал.

А когда мы слышим:

Кто не знает Любочку?
Любу знают все...—

то и здесь передается живая интонация собеседника, обращающегося ко всем тем, кто лично знает Любочку — девочку с нашего двора, соседку. Автор так близко и непосредственно, в оживленной разговорной речи, знакомит нас с ней, что мы не можем сомневаться в ее реальном существовании, не можем не видеть ее «во всей ее красе», и сами чувствуем себя близкими знакомыми этой девочки, а может быть, и другой, но очень похожей на нее.

Далее стихотворение «Любочка» развивается в форме диалога, особенно резко подчеркивающего разницу выведенных автором характеров:

Говорит она старушке:
— Это детские места.
— Ну, садись,— вздыхает та.

Так различные характеры персонажей раскрываются в стремительном диалоге, в коротких, но предельно четких и выразительных репликах, и эта сцена не требует никаких дополнительных описаний, настолько она внутренне законченна при всей своей лаконичности.

Автор все время вовлекает читателя в свой разговор, обращаясь к нему с вопросами, восклицаниями, утверждениями, не давая ему почувствовать себя всего только слушателем или зрителем происходящих событий.

Если поэт восклицает:

Когда человеку
Двенадцатый год,
Пора ему знать,
Что такое поход!..—

такое восклицание предполагает наличие активной и сочувствующей аудитории, которая не может не разделить авторского пафоса, авторских эмоций, ибо переживания человека, которому «двенадцатый год», ей близки и понятны.

Поэтесса постоянно и чутко прислушивается к голосам и самому «выговору» своих персонажей, к особенностям их речи, в которой характер человека выражается с наибольшей полнотой и определенностью. Если она взяла за руку и вывела перед нами свою отныне — и вот уже в течение многих лет! — всем известную болтунью Лиду, то и самый стих с его синтаксической структурой и фонетической настроенностью принимает и имитирует те свойства, которые превращают разговорную речь в бессмысленную болтовню:

Что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!

Эта болтовня, от которой у любого слушателя может закружиться голова, с самых первых строк вторгается в стихотворение, что и выражается не только в бессмысленности и бессвязности сменяющих друг друга фраз «болтуньи», в их стремительном нагромождении, но и в. назойливом повторении одних и тех же сочетаний слов и фонем (где отчетливей всего слышится «бл» и «дл», отвечающие предельной бессмыслице речи, пародируемой автором).

А вот понадобится поэтессе передать, какая скука и какое томление охватывают мальчишку, когда долгожданный праздник превращается в очередное «мероприятие», которое проводит «незнакомая тетя», и он скажет всего только две строчки, к которым нечего и прибавить:

Мы пели «Волга, Волга»...
Мы пели долго, долго...

Это «долго, долго» произносится так, словно у рассказчика от скуки и зевоты «скулы разворачивает аж» (говоря словами

Маяковского), и, пожалуй, трудно более наглядно передать усыпительное воздействие даже и самых лучших слов и песен, если они оказываются составной частью казенного мероприятия людей, в сущности совершенно равнодушных к детским запросам и интересам.

Или вот — о слишком частой смене пионервожатых:

Володеньки и Наденьки,
Как в карусели всадники,
Плывут перед ребятами.
Меняясь без конца.
. . . . . . . . . . . . . . .
Десятого вожатого
Встречаем у крыльца.

Здесь поистине перед нами вертится такая карусель, от которой может закружиться голова, что по-своему определяет и самый характер и конструкцию стиха, насыщающие его повторы, возвращения, внутренние рифмы.

В занимательном, остросюжетном рассказе А. Барто мы видим и меткую игру слов; поэтесса никогда не прекращает поисков слова не только точного, но и блестящего, яркого, резкого, животрепещущего, которое могло бы выйти на улицу, во дворы, в школьные коридоры, само просится на язык, чтобы стать равноправным участником детских игр и занятий, превратиться в поговорку, считалку, дразнилку — и такой дразнилкой могли бы стать стихи о мальчике, требующем немедленного вознаграждения за каждый свой «добрый поступок», вот хотя бы за то, что он застегнул штанишки младшему брату, и

Взял с него за попеченье
Полпеченья.

Если вслушаться в эти стихи, то станет ясно, что они построены по принципу детских скороговорок, написаны тем языком, который рождается в процессе пляски, хоровода, игры, отвечает ее стремительному ритму, что увеличивает их действенность, меткость, разительную силу. Только попади жадина, трус, бездельник на острый язычок своих сверстников, ему несдобровать — засмеют! Вот такой же действенностью и меткостью, словно бы усвоенной и заимствованной у самих детей, отличаются и многие сатирические стихи А. Барто.

Она знает, что попрошайка никогда не ограничится тем, что однажды потребует от нас чего-то. Нет, он будет долго и назойливо твердить одно и то же, чтобы добиться своего, чтобы мы отвязались от него,— вот почему ее стихи о жадинах и попрошайках построены по принципу многократных повторов, настойчивого возвращения к одной и той же убогой фразе, исчерпывающей все их помыслы и желания.

Что ты мне за это дашь! —
без конца повторяет Алексей («Копейкин»).

Подари мне, подари...—
вторит ему Люсенька («Подари, подари»).

А подарки скоро?..—
только об этом и спрашивает «жадный Егор», который не хочет ни «плясать без толку», ни «глазеть на елку», увешанную новогодними игрушками. Такие фразы обретают в стихах А. Барто значение своего рода лейтмотива, в котором находит сконцентрированное воплощение сама суть и характер персонажей, о которых здесь идет речь, суть убогая и жалкая. Следует подчеркнуть, что в умении найти такую интонационно завершенную и психологически точную фразу, в которой выражается все убожество этих персонажей, А. Барто беспощадно метка и необычайно точна. Здесь в одном мотиве выражен словно бы целый характер во всей своей наготе.

А сколько в стихах А. Барто подобных «счастливых находок»! Вот девочка, умиленная сама собой:

...мимо нас красавица
Как пава проплыла.
Красавиц не касаются
Отрядные дела.

Вслед за ней выступает попрошайка, которая всегда что-нибудь клянчит:

Подари мне, подари
Эти бусы-янтари.
Для чего вам бусинки?
Подарите Люсеньке!

А это уже можно петь — и поют (слова положены на музыку!) — про мальчишку, которого все окружающие дружно, но бесплодно уговаривают:

— Лешенька, Лешенька,
Сделай одолжение:
Выучи, Алешенька,
Таблицу умножения...

И, вероятно, не один Лешенька (да и те, кто просят его «сделать одолжение») почувствовал на себе освежающее воздействие «колючих строк», вошедших в школьную и домашнюю жизнь.

В этих стихах все сверкает, живет, перекликается каждым своим «звучиком», просится на язык, на участие в детской считалке, дразнилке, поговорке, а вместе с тем необычайно наглядно и сатирически заостренно воплощает авторский замысел, захватывает читателя игрою каждого слова и образа.

Для творчества А. Барто характерно стремление к речи сжатой, стремительной, энергичной, зачастую завершающейся остро отточенным афористическим заключением, которое могло бы войти в обиходную речь наших ребят, наряду с уже бытующими поговорками и пословицами.

Именно так звучат многие концовки стихотворений А. Барто:

Если б он еще работал,
Ему бы не было цены!..
...если плата вам нужна,
Тогда поступку грош цена!
...нет, в молодые годы
Не отставай от моды,
Но, следуя за модой,
Себя не изуродуй...

Так А. Барто умеет одной меткой и емкой фразой выразить и характер персонажа, и его переживания, и самый смысл той или иной веселой (а то и печальной!) истории. Самое название стихотворения о тех любителях «галочек», которые превращают каждое доброе начинание в бюрократическую затею, могло бы стать веселой и острой поговоркой: «Три очка за старичка».

А. Барто отмечает (в статье «О поэзии для детей»), что «лучшие строчки стихов для детей стали пословицами, поговорками, потому что язык их точен, лаконичен, потому что они подлинно народны», и мы могли бы назвать немало стихов самой А. Барто, ставших пословицами, поговорками, присказками наших детей (впрочем, не только детей — их подчас можно услышать в разговоре взрослых людей).

Она говорит и о тех, кто в соревновании классов за чистоту (да и в любом другом!) прибегает ко всяким неблаговидным приемам, чтобы только оказаться на первом месте:

Кстати ли, некстати ли,
Скажу начистоту:
Такие показатели
Грязнят всю чистоту.

Здесь А. Барто раскрывает в незатейливом каламбуре, принявшем афористически-поговорочную форму, моральную (вернее, аморальную) изнанку той «показухи», которая может только испортить и скомпрометировать любое начинание, какого ни коснется, и так поэтесса высекает те искры юмора, которые придают ее стихам особую живость и яркость, освещают жизненно важные в глазах ее юной аудитории вопросы.

Если многие стихи А. Барто даже и без всяких дополнительных разъяснений внушают своим читателям ощущение слова предельно отточенного, выразительного, характерного, в котором сказался весь человек, то в иных стихах она обнаруживает, что в речи ее героев немало и слов-сорняков, слов-скелетов, слов — порождений бюрократических «галочек», и поэтесса без всяких дидактических прописей, по ходу живого, веселого, непринужденного разговора обнаруживает всю их мертвенность и опасность.

Юный герой стихотворения «Увлекательная речь» (1954), готовясь к докладу перед ребятами и стараясь «казаться поумней», пыжится изо всех сил, подменяет живую речь «учеными словами»:

Домик он зовет строеньем,
Называет зоной лес —
Ведь такие выраженья
Придают докладу вес...

Не мудрено, что, слушая такой ученый доклад,

...весь отряд зевает сладко,
И не хочется ребятам
Делать домики пернатым.

Так живое дело на наших глазах превращается в очередную бюрократическую затею, что подчеркнуто и самим характером «ученого» языка незадачливого докладчика. А. Барто внушает своему читателю, что слова-сорняки не только безобразны сами по себе,— нет, они могут поставить под сомнение любые хорошие начинания и самые добрые намерения.

А вот девочка, которая вся выразилась в одной на лету подхваченной и, как неотвязный репей, прицепившейся фразе: «Больше всех мне надо?» — этой фразой она отделывается от всех трудностей, от любой работы. Даже тогда, когда другие ребята упрекают ее в бездушии, она не находит ничего лучшего, как ответить все тою же стереотипной фразой, словно бы иссушившей и исказившей все живое в ее натуре; на вопрос о том, есть ли у нее душа, она отвечает:

Для чего же мне душа,
Больше всех мне надо?!

Да, всего только одна фраза, один речевой оборот, а в них характер иного человека может сказаться полностью и целиком, и в стихах А. Барто мы зачастую слышим именно такие прозорливо подмеченные и чутким ухом подслушанные фразы, непосредственно вырвавшиеся из уст того или иного персонажа, а вместе с тем психологически-глубокие, необычайно емкие, заставляющие читателя задуматься о самых больших вопросах жизни и морали.

Слова-сорняки, если их вовремя не «выполоть», кладут свою тень и на самого человека, не могущего обойтись без них, прилипчивых, как репей:

Спросите у Володи:
— Ты пионер?
— Да вроде.
— Работал в огороде? —
А он опять:
— Да вроде.

Они становятся помехой в жизни и поступках малыша и превращают в нечто несерьезное и сомнительное все, что он утверждает, все, что он делает, порождают то неуважительное отношение к нему, которое рано или поздно, но отзовется в его неокрепшей душе собственными сомнениями, самоуничижением.

Многие из тех «речений» в стихах А. Барто, которые стали впоследствии ходовыми и обиходными в языке наших детей, подслушаны поэтессой в самой жизни, переняты от ее героев, как и говорит она в статье «О поэзии для детей», упоминая о своей переписке с юными читателями:

«Конечно, не только письма детей помогают узнавать новые черты нашего читателя. Я часто бываю в школах, в детских домах, прислушиваюсь к разговорам детей на бульваре, на улице, во дворе».

Постоянное прислушивание к разговору наших ребят, внимательное изучение того нового, что повседневно рождается в их речи, и является свежим и неисчерпаемым источником обновления языка А. Барто и ее героев.

Всемерно отстаивая — как необходимейшее качество «детской поэзии» — богатство языка, включающее и игру слов, и каламбуры, и другие формы народной речи, отнюдь не укладывающейся в прокрустово ложе «диетического языка», поэтесса вспоминает слова Горького о том, что «именно на игре словом ребенок учится тонкостям родного языка, усваивает музыку его и то, что филологи называют духом языка», и следует подчеркнуть, что в своей «игре в слова» (я имею в виду отнюдь не только поэму, опубликованную под этим названием), лишенной каких бы то ни было элементов формализма и нарочитого трюкачества, поэтесса делает многое для того, чтобы помочь своему юному читателю усвоить «тонкости родного языка», его дух и его музыку.

Особого внимания заслуживает ритм стихов Барто, зачастую изменчивый и непостоянный, а вместе с тем подтянутый, мускулистый, строго дисциплинированный, подчиненный энергии стремительного движения, крутых поворотов, внезапных перемен и модуляций, характерных для взволнованного, страстно напряженного разговора.

«Ритм — основная сила, основная энергия стиха»,— писал Маяковский в статье «Как делать стихи», и А. Барто стремится в максимальной степени развить и использовать эту энергию, повышая тем самым выразительность стиха, силу его воздействия на читателя.

В статье «О поэзии для детей» А. Барто задает вопрос: «Можно ли свободно менять размер в стихах для детей?» — и отвечает: «Я считаю, что можно, если это диктуется внутренней необходимостью. Перемена размера вызывает новый интерес к содержанию, но при этом, конечно, должна сохраняться гармоничность, музыка стиха».

Вот о том, по каким мотивам меняет А. Барто размер в своих стихах, и хотелось бы поговорить подробней.

Главное, что определяет характер размера и ритма в стихе А. Барто, что ощутимо повышает их значение, заключается в том, что они необычайно чутко и резко реагируют на любой поворот в ходе повествования, на любое изменение разговорной интонации, на любой сюжетный мотив, являясь своего рода сейсмографом, отмечающим малейшее колебание чувства, движения, голоса взволнованного рассказчика.

Прослеживая вариации ритмико-интонационных «фигур», характерных для стиха А. Барто, мы видим, что они не случайны, не произвольны, а слагаются в цельную систему, во многом связанную с поэтикой Маяковского, но по-своему организованную и отличающуюся явно выраженным своеобразием.

Стих А. Барто необычайно «пружинист», энергичен, стремителен, насыщен внутренними «перекличками», словно отзывающимися эхом на те возгласы, разговоры, выкрики, которыми сопровождается почти любая детская игра:

Опять в соседнем садике
С утра идет игра.
Лихие скачут всадники,
С утра кричат «ура».

Так стих А. Барто всем своим строем и звучанием весело и непосредственно откликается на игру, на все то, что захватило ее героев, которые вместе с тем являются и ее читателями.

А уж если речь заходит о юных школьниках, пустившихся в пляс, то и самый стих целиком подчиняется буйству их пляски, отзывается на ее стремительный ритм:

Прыг-скок! Прыг-скок!
Отменяется урок!

Когда разговор заходит о «прыгалке», через которую скачет девочка, то и сама стихотворная речь словно бы подчиняется ритму точных и стремительных прыжков:

— Я и прямо,
Я и боком,
С поворотом
И с прискоком,
И с разбегу,
И на месте,
И двумя ногами
Вместе...

Если в пионерском лагере затевается «прощальный перепляс» (так называется одно из стихотворений), то ритму этого перепляса отвечает и ритм рефрена:

Чок! Чок!
Каблучок!
Заработаю
Значок
Лучшего танцора.
Чок! Чок!
Каблучок
Оторвется скоро!

Если же герой устремляется на лыжах, он словно подпевает себе в ритме своего стремительного движения:

За мной вдогонку полосы
Бегут в снегу.
Бегу на лыжах по лесу,
Бегу, бегу...

Здесь в ритме стиха слышится ритм считалки, ритм прыжков, крутых виражей, и вот эта радость овладения трудным делом, ощущение себя сильным и ловким, чувство полноты и радости жизни выражены во всей «ткани» стиха, в его энергичных ритмах, в его звучании.

Он словно бы перекликается с голосами шумливой детворы, весенних бульваров, веселых игр и становится как бы их отголоском. А если речь идет о напряженной работе, стремительном движении, то стих отвечает их темпу и ритму:

В коридоре, в классе ли —
Всюду стены красили,
Терли краску, терли мел,
Каждый делал, что умел...

В самой энергии стиха, в быстрой смене глаголов, в полнозвучности рифмы, во всех элементах строфы чувствуется тот теми, который задан и подсказан характером выполняемой работы и словно бы продолжает ее. Такой стих крайне характерен в творчестве А. Барто, чуждом какой бы то ни было вялости, аморфности, неопределенности. Здесь все так ясно, резко, отчетливо, сверкает каждой строчкой и гранью, словно над этими стихами пронесся летний стремительный ливень.

Порою в произведениях Барто возникает стих-лозунг, стих-возглас, стих-выкрик, ритмико-интонационная структура которого отличается от основного текста, как это мы видим в поэме «Звенигород»:

Подарки! Подарки!
Вся семья довольна!
Тут в альбомах марки,
Новый мяч футбольный...

Это «Подарки! Подарки!» обладает своим размером, нарушающим ход стиха, как и всякий возглас нарушает плавное течение обычной разговорной речи. Вот почему художник и счел необходимым внезапно, «скачком» переменить ритм, перейти от одного размера к другому: их несовпадение соответствует многообразию интонаций, усиливающему разговорную живость стиха.

Поэтесса словно бы сливается всеми помыслами, настроениями, переживаниями со своими героями, и если они кричат от радости и восторга, то можно быть заранее уверенным, что их выкрики отзовутся и на самом характере стихов, их ритме, темпе, интонации, как это мы видим в стихотворении «Все на всех»:

Приехали! Приехали!
Родители приехали!
С конфетами, с орехами
Родители приехали!
Девочки и мальчики
Прыгают от радости...

Такие стихи и сами, кажется, порождены энергией и ритмом пляски, прыжков и выкриков, по-своему отвечают их буйству и безудержности, словно голос самого автора полностью растворился в хоре детворы, пляшущей и кричащей от радости и возбуждения.

То же самое слышится нам и в книге «Младший брат». В ней началу купания предшествуют выкрики, выражающие радость и активно вторгающиеся в стихи, что по-своему преобразует их, модифицируя самый размер:

Купание! Купание!
Полон дом народа!
Целая компания
В кухне греет воду!

Здесь слова «Купание! Купание!» звучат совершенно особо, не подчиняясь общему ритмико-интонационному строю стихотворения, и так в стихах А. Барто возникает стих-выкрик (по-своему отвечающий поэтике Маяковского и связанный с ее традицией).

В поэме «Петя рисует» в середине повествования так же внезапно возникают стихи-выкрики, возгласы, нарушается плавное течение рассказа, в связи с чем они ритмически особо организованы:

Тут тюрьма,
Полицейский в каске!
Тут нельзя
Без черной краски!

Как видим: ритм стихов Барто почти никогда не бывает «нейтрален» к предмету повествования, меняется в соответствии с ним, и хотя эти перемены совершаются резко, неожиданно для читателя, но оказывается, что они определены характером материала, вызваны самим ходом и темном повествованияи, стало быть, внутренне необходимы и художественно оправданы — вплоть до таких «нарушений» стиха, как внезапный и заранее не предусмотренный переход от одного размера к другому.

Присматриваясь к характеру ритмических и метрических ходов, модуляций, «перебоев» в стихах Барто, мы видим, что ими зачастую подчеркивается и переход к новому предмету повествования, переход от мотивов статических, описательных к мотивам динамическим, изменение инерции того или иного движения, переход от одной формы движения к другой.

Смена речи героя речью автора, диалога — ремаркой и т. д. — все это в стихах Барто приобретает особенно наглядный, можно сказать — моторно ощутимый характер, ибо сопровождается колебанием ритма, перебоем размера, физически ощутимо передающим характер движения. Эти перемены складываются в систему, определяющую возникновение разнообразных метрических и ритмико-интонационных «фигур» в пределах одного и того же произведения, как мы видим в стихотворении «Комары», где изображается девочка, сражающаяся с насекомыми, напавшими на ее младшего брата:

Опять сидят два комара
У малыша на пальце!
Марина, храбрая сестра,
Хлоп — по одеяльцу!

Все стихотворение написано ямбом, со строгим чередованием стихов четырехстопных и трехстопных, рифм мужских и женских, за исключением строки «Хлоп — по одеяльцу!». Здесь «хлоп» выбилось из ямбического размера, но это не произвольная или внутренне неоправданная «ломка» стиха, как может показаться с первого взгляда. Нет, здесь «хлоп» приобретает необыкновенную выразительность, особую энергичность, ибо ему предшествует пауза, возмещающая недостающий слог Эта пауза необходима словно бы для того, чтобы подстеречь назойливых комаров и подготовить нас к порывистому жесту («хлоп!»), естественно и словно бы непроизвольно отозвавшемуся и в самом ритме и темпе лирического повествования, приобретающего ту динамичность, которая способна передать характер описываемого движения. Таким образом, «перебой» размера оказался внутренне необходимым, а потому и художественно оправданным.

Стремительное движение становится особо резко ощутимым, когда вас заносит на крутом повороте, и такие крутые повороты, зачастую застающие читателя врасплох, систематически возникают в стихах А. Барто, передающих изменение характера того или иного движения средствами перемены ритма, размера, внезапным нарушением инерции хода повествования. Поэтесса мастерски умеет то «притормозить» ритм стиха, то придать ему стремительное ускорение.

Это необходимо подчеркнуть, ибо некоторые литераторы, в том числе и весьма квалифицированные, полагают, что никакого «нового стиха», связанного с традицией Маяковского, не существует и существовать не может, что всякое нарушение классического стиха — это работа неумелая или небрежная. Творчество А. Барто наглядно опровергает это положение. Попробуйте-ка ввести в строку «хлоп — по одеяльцу!» «недостающий» слог, и все стихотворение разом потускнеет, строка лишится внутреннего движения, жизни, энергии, превратится в унылую гладкопись. Стало быть, художник, «проглотивший» один слог, проявил в данном случае не небрежность или неумелость в своей работе со стихом, а наоборот — высокую степень чуткости, «расщепив» размер, благодаря чему и самая строка приобрела необычайную энергичность, ту стремительность жеста, без которой Марина и не сладила бы с комарами, напавшими на ее братца.

Так же подчеркнуто резкой переменой размера выделяется мотив движения и в поэме «Я живу в Москве»:

...по Садовой, по Неглинной
Рассылает он машины —
Утром город поливать.
Прошла машина новая,
И вымыта Садовая,
Неглинной не узнать.

Здесь автор смело меняет размер, и самый его «перебой» соответствует переходу от спокойно-повествовательной интонации к динамически напряженной, передающей характер стремительного, качественно нового и наглядно зримого движения.

В стихах А. Барто подобные «перебои» размера возникают систематически, когда мотивы статические, описательные сменяются мотивами динамическими, создающими ощущение внезапного «скачка»:

Лестницы широкие
Спускаются с мостов.
— Готов! — кричит начальник.
И мы кричим: — Готов!

Здесь переход от хорея к ямбу создает моторное ощущение самого движения, под стать ему.

Для творчества А. Барто характерно и то, что ее стихотворения зачастую монтируются словно бы из отдельных частей и главок, каждая со своим особым сюжетным мотивом, обладающим относительной самостоятельностью, что подчеркивается и характером размера, который также принимает подчеркнуто самостоятельное звучание, нарушающее инерцию уже утвердившейся интонации. Ее герои подчас ведут каждый свою особую «партию», говорят и думают «о своем» (как в многоголосом и на различных «регистрах» поющем хоре), и эту относительную самостоятельность каждой «партии» подчеркивает и самостоятельность того стихотворного размера, который присущ речи каждого из них.

Повышая выразительность и разговорную живость стиха, А. Барто зачастую строит его по законам драматического действия, в котором каждый из героев говорит в своей манере, а само действие перемежается авторскими ремарками, особо выделяемыми и композиционно и ритмически. Ведя диалог поэтесса зачастую меняет и самый размер, резко подчеркивая разницу характеров, склада речи, интонации, присущей тому или иному персонажу.

Так, в стихотворении «Как дружба началась» автор словно бы сигнализирует нам: «Внимание!» — в тех пунктах, где один мотив противопоставляется другому или вводится новая сюжетная линия, означающая и новую, во многом словно бы совершенно самостоятельную подглавку в цельном повествовании.

В этом стихотворении ребята разных возрастов на первых порах никак не могут найти общего языка:

Пионеры октябрят
Считают малышами.
— Уходите,— говорят,—
Вы нам помешали...
У нас серьезная игра,
А восьмилеткам спать пора!

Все это настолько «серьезно», что они с легковесного хорея сразу переходят на более строгий, солидный, тяжеловесный ямб. Да и само «торможение», неизбежно возникающее при переходе от одного размера к другому, призвано подчеркнуть, что речь идет о новом — и сугубо серьезном — деле. Тут не до шуток! Зато когда между старшими ребятами и малышами установилось, ко всеобщему удовольствию, полное согласие, стихотворение явно изменило свой характер, словно его порожистое, резко скачущее течение, обретя более широкое русло, стало и гораздо более плавным:

Сели восьмилетки
Отдыхать в беседке
И друг другу говорят:
— Отчего мы дошколят
К нам не приглашаем?
Позовем их к нам в отряд,
Спляшем с малышами!..

Так самый ритм стихотворения отзывается присущими ему средствами на прекращение споров и разногласий, некогда вносивших в жизнь ребят ненужные осложнения и недоразумения.

Спокойная и плавная речь мальчика, изучающего жизнь и нравы муравьев («Юный натуралист»), перебивается короткой, но крайне выразительной и весьма энергичной репликой неожиданно вторгшейся бабушки:

...в пустой коробке спичечной
Целая семья.
Я изучаю их привычки,
Их образ жизни,
Внешний вид.
— Положи на место спички! —
Вдруг мне бабушка велит.

Вторжение бабушки, ее речь застают читателя, так же как и ее внука, совершенно врасплох, означают крутой поворот в ходе повествования. В соответствии с этим круто меняется и самый размер стиха, и такие перемены подчеркивают динамику развивающихся событий, разницу столкнувшихся здесь характеров бабушки и внука, а также и присущего им склада речи. Вот почему эти стихи, в которых интонация становится необычайно напряженной, подвижной, стремительной, приобретают особую выразительность, в значительной части за счет повышения энергии ритма, его роли в стихе.

В стихотворении «Мама уходит на работу» («Младший брат») особо выделяются слова персонажей, вкрапленные в авторский текст:

Сын узнает родителей,
Не так уже он мал.
Но маму в темном кителе
Сегодня не узнал.
— Это мама в форме! —
Ему твердит сестра...

Речь сестры звучит в совершенно ином ритмико-интонационном ключе, чем спокойно описательский авторский текст, и резкое изменение размера призвано подчеркнуть эту существенную разницу. Здесь речь персонажа словно бы инкрустируется в «грунтовой» слой, в речь автора, и способ такого рода «инкрустации» находит широкое применение в стихах Барто, входит неотъемлемой частью в структуру ее стиха.

Авторские ремарки также выделяются самим строем стиха:

— ...так не достроим и весной
Колхозный Дом культуры.
Играл бы свадьбу в выходной! —
Предлагает Шура.

Здесь подчеркнуто, что речь героя и авторская ремарка — разные мотивы, которые нельзя разрабатывать в одной и той же тональности. Этим и вызывается необходимость резко изменить интонацию — от взволнованно-напряженной, разговорной к спокойно-повествовательной. Так А. Барто подчеркивает драматические по характеру структуры элементы в своих стихах, их разговорную живость и интонационную выразительность.

Перед их героем раскрывается большой, увлекательный, захватывающе интересный мир, в котором он зачастую сталкивается со множеством событий, историй, вещей, что и порождает сложность и многообразие его восприятий и впечатлений.

Вот почему его рассказ охватывает подчас множество тем и событий, и каждому из них соответствует особая тональность, как это мы видим в стихотворении «Моя улица Ордынка» (1947). В нем частая смена размеров вызвана стремлением подчеркнуть многотемность стихотворения, многообразие чувств и восприятий, связанных с Ордынкой у героя, ведущего повествование. Здесь переход от одного мотива к другому также сопровождается и «перебоем» размера, ритма, интонации, чем и подчеркивается многоплановость стихотворения, многообразие чувств, их изменения, каждому из которых соответствует и «сдвиг» размера.

Я на этой улице
Знаю каждый дом.
Мы по этой улице
С ребятами идем.

А далее мы читаем о ремесленниках, идущих с песнею по Ордынке:

Они в шинелях длинных,
Они идут в строю,
А я иду за ними
И громче всех пою.

Появление нового сюжетного мотива — ремесленников, идущих в строю, сопровождается возникновением маршево настроенных стихов: под эти стихи легко отбивать шаг, идя в строю.

Но эти впечатления сменились новыми — и размер разом меняется, утрачивая маршевую мажорность и приподнятость:

А вот в этом доме рядом
Вызывают Ашхабад,
Говорят со Сталинградом
И с Донбассом говорят...

Мальчик идет дальше по улице, отлично знакомой и каждый раз чем-то новой, а потому и влекущей, захватывающе интересной, и его переполняют большие чувства, радость постижения того мира, в котором он живет, и он не может не поделиться ими, не может не рассказать о самых многообразных встречах и событиях, происходящих на Ордынке:

...А в доме за воротами
С утра играют гаммы.
Смешной мальчишка с нотами
Всегда приходит с мамой...

Каждый раз при переходе от одного мотива к другому, к новому настроению или переживанию меняется и самый размер стиха, его характер.

В этих частых сменах ритмико-интонационного строя и выражается многообразие тех событий и предметов, о которых идет речь. Каждый из них как бы обособлен, а взятые вместе они создают внутренне цельную, хотя и крайне пеструю картину, выражающую многообразные впечатления и переживания мальчика, любящего свою улицу и всегда готового восхищаться и хвастаться ею.

Нередко переход от драматически напряженного повествования к своего рода ремарке, к описанию обстановки, места действия, так же выделяется и средствами размера, его модификацией,— как это мы видим в стихотворении «Володя болен», где сначала повествуется о переживаниях героя:

Он не опасно болен,
Но встать нельзя — хоть плачь!
Он на футбольном поле
Упал, гоняя мяч...

Непосредственно вслед за этим автор обращается к описанию внешних условий, обстановки:

Тишина в квартире,
Такая тишина...

Переход к этой ремарке сопровождается и перебоем размера. Перед словом «тишина» как будто не хватает слога, но это не так, ибо его возмещает пауза, призванная сделать физически ощутимой тишину, о которой здесь не только говорится, но которая выражена и средствами самого стиха, его ритмико-интонационным строем.

Как видим, в стихах Барто нередко перемежаются два мотива — разговорный, диалогический, и описательный, «напластывающиеся» друг на друга двумя-тремя кусками разной метрической фактуры. Получается своего рода аппликация, в которой не только ярко ощущается, но и обыгрывается, эстетически используется самая разнородность кусков взятого материала.

Порою резкие колебания размера призваны подчеркнуть противоположность двух штрихов, различно окрашенных по своему характеру и колориту:

Зимний вечер поздний,
А в окнах огоньки...

Каждой из этих строк присуща своя эмоциональная окраска. Автор противопоставляет их друг другу, и подчеркнуть это ощущение контраста призван переход от одного размера к другому, от одной тональности к другой.

Поэтесса передает перемену характера движения и вызванные ею «моторные» ощущения перебоем размера: внезапно меняя его «на ходу», как это мы видим в стихотворении «Дедушкина выучка»:

Шагает утром в школы
Вся юная Москва,
Народ твердит глаголы
И сложные слова.
А Клава-ученица
С утра в машине мчится
По Садовому кольцу
Прямо к школьному крыльцу...

Переход от «пешего» движения к «моторному» передан переходом размера от ямбического к хореическому, а стало быть, и особого рода паузой, своего рода «заминкой», нарушающей инерцию уже налаженного движения, его «автоматизм». Но происходит не только нарушение уже, казалось бы, прочно установленного размера — нет, оно обретает и особое, смысловое значение. Автор средствами метрики и ритмики, их перебоем сосредоточивает наше внимание на пункте «переключения скоростей» — и размеров, и тем самым как бы сигнализирует нам: «Стоп!» — и сигнализирует не случайно. Здесь нарушается не только размер — нет, происходит и какое-то другое нарушение, характер которого раскрыт всем смыслом стихотворения «Дедушкина внучка», и это нарушение находит свой отклик в специфических средствах выразительности, в интонации и ритме повествования.

Когда мы читаем:

Печально Вова смотрит вдаль,
Лег на сердце камень...—

то самый сдвиг размера, смена одного другим, по-своему передает и тот сдвиг, который происходит в переживаниях героя этих стихов. Здесь нарушение внутренней инерции, ощущение тяжести, внезапно легшей на сердце, также передается и средствами торможения речи, той паузы, которая замещает «проглоченный» (при резком переходе от ямба к хорею) слог; вот почему таким подчеркнуто выразительным становится глагол «лег», словно бы вбирающий всю тяжесть переживаний, сдавивших сердце подростка. Как видим, и здесь столкновение разных размеров в пределах одной строфы оправдано психологическими мотивами, стремлением подчеркнуть и выделить их движение, смену, что вызывает и смену размеров — их ускорение или торможение.

Осложнение сюжета, вторжение нового, казалось бы второстепенного, но крайне важного мотива также отзывается и переменой размера, как это мы видим в стихотворении «В театре»:

...оркестр грянул в трубы!
Мы с моей подругой Любой
Даже вздрогнули слегка...
Вдруг вижу — нету номерка.

Тут же «вдруг» меняется и самый размер, и так открывается новая грань повествования; введение нового, самостоятельного сюжетного мотива знаменуется и переходом к другому — и тоже совершенно самостоятельному — размеру: одно является непосредственной функцией другого. В дальнейшем развитии стихотворения сочетание двух относительно самостоятельных мотивов, словно бы образующих две «партии», также подчеркивается «перебоями» размера, нарушающими плавный ход повествования, паузами, словно бы сигнализирующими: «Стоп! Внимание!»:

Все сильней играют трубы,
Пляшут гости на балу,
А мы с моей подругой Любой
Ищем номер на полу...

Так мотив, связанный с поиском гардеробного номерка, обретает свою особую юмористически-бытовую «партию», которая по мере развертывания повествования вытесняет первую, возвышенно-романтическую; в стихотворении, отвечающем духу столкновения острых контрастов, возникают особые части, течения, каждое из которых резко окрашено, не смешивается с другим, что подчеркнуто и столкновением различных размеров в пределах общей для них строфической структуры.

Так при переходе от одного повествовательного мотива к другому меняется и весь ритмико-интонационный строй стиха, систематически возникают ощутимые на слух паузы — они-то и призваны восполнить те «недостающие» слоги, отсутствие которых вызывает резкое изменение размера.

Здесь средствами звуковой и ритмической организации выделяются и строки, которым поэт придает характер нравоучительного заключения, стремясь подчеркнуть их особое значение в ходе повествования. «Мораль» тут зачастую звучит отдельно — как правило, которое нужно запомнить назубок, как инородная по своей фактуре вставка. Это подчеркнуто тем, что часто она выделяется и особым размером, порою звучит более «тяжеловесно», чем строки, относящиеся непосредственно к самому повествованию, что знаменует переход от шутки к вещам более серьезным. Так построен рассказ «Про Егора», в котором автор в конце переходит от двухсложного размера к более тяжеловесному — трехсложному:

Когда человеку
Двенадцатый год,
Пора ему знать,
Что такое поход.

То же самое мы наблюдаем и в стихотворении «Квартет», концовка которого — в противоположность предшествующему тексту — звучит почти по Крылову, что соответствует ее нравоучительному характеру:

Когда в товарищах согласья нет,
Не прочитать им и «Квартет».

Здесь нравоучительности завершающих произведение стихов соответствует их утяжеленная поступь, их размеренность, чуждая легкости и стремительности.

Таким образом, размер и ритм стихов А. Барто крайне изменчивы, в них часто возникают перебои размера, внезапные переходы от одного размера к другому, но каждый раз мы можем понять, почему и для чего изменился размер: эти изменения содержательны, а стало быть, и художественно оправданны.

Мы видим, что стих А. Барто является «свободным», а вместе с тем он чужд произволу. Сочетание разных размеров в пределах одного и того же произведения здесь внутренне мотивировано, вызвано стремлением подчеркнуть средствами стиха ту или иную особенность авторского повествования, его динамику, многотемность, многоплановость, переход от одного мотива к другому, разговорность интонации, ее выразительность; неизменно оказывается, что нарушение того или иного ритмического или метрического хода определено характером художественного замысла, связано с развитием сюжета, психологически мотивировано. Вот почему мы вправе говорить о внутренне жесткой дисциплинированности «свободного» стиха Барто.

В автобиографии, опубликованной в качестве предисловия к сборнику стихов, изданному в «Библиотеке советской поэзии» (Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1961), поэтесса замечает, возражая тем критикам, которые утверждали, что она «слишком свободно» меняет размер своих стихотворений:

«Перемена размера подчас помогает вызвать у читателя, особенно у юного, новое внимание, новый интерес к содержанию. Конечно, необходимо, чтобы сохранялась музыкальная тема стихотворения, ритмическая дисциплина...» — и сформулированное в этих словах положение воплощается во многих стихах А. Барто, составляет один из основных принципов ее поэтики.


А. Барто никогда не упускает из виду звучания своего «детского стиха», постоянно заботится о том, что Маяковский называл «звуковым качеством». Она знает, что дети не любят стихов ритмически вялых, фонетически аморфных, и стремится придать произведению предельно четкое звучание. Ее стихи зачастую насыщены аллитерациями, повторами, внутренними рифмами; в них порою все звуки переплетаются, повторяются, создают ощущение сложного и яркого узора:

Вот, косички по привычке
Поправляя на ходу,
В пары строятся москвички —
Детский сад несет звезду.
Пляшет девочка-узбечка.
На руке блестит колечко.
У узбечки нет привычки
Две косички заплетать:
У москвички — две косички,
У узбечки — двадцать пять.

Эти стихи звучат весело, празднично — недаром они посвящены празднику и говорят о праздничных чувствах и настроениях наших детей.

В стихотворении «Веревочка» автор также передает особо приподнятые чувства своей юной героини средствами самого стиха, его особой звуковой настроенности:

Шумная, веселая,
Весенняя Москва,
Еще не запыленная
Зеленая листва.
Галдят грачи на дереве,
Гремят грузовики.
Весна, весна на улице,
Весенние деньки...

А если некая Шурочка занята лишь собою и везде хочет услышать отзвук своего имени (конечно, в сопровождении лестных эпитетов!), то она и слышит его — хотя бы в шуршании листвы, словно бы подхватывающей и повторяющей ее имя — «Шурочка, Шурочка» — и шушукающейся о ней.

А уж если в стихи А. Барто залетит пестрый дятел, чтобы долбить по дереву, то и сами они радостно отзовутся на его стук:

Прилетает на заре
И с утра пораньше
Барабанит по коре,
Барабанит по коре,
Будто барабанщик...

Так любой предмет и любое существо, попадая в стихи А. Барто, по-хозяйски в них располагаются, меняя и преобразуя их язык, строй, звучание, требуя к себе повышенного внимания, что придает особую живость и выразительность этим стихам.

Необходимо подчеркнуть, что здесь звуковой строй соответствует настроенности стиха, его внутреннему движению, характеру выражаемой эмоции — недаром особенно выразительной в фонетическом отношении речь автора становится тогда, когда ему надо запечатлеть и особый внутренний подъем, праздничное состояние его героев, как это мы видим на тех страницах поэмы «Звенигород», где говорится о счастье ребят, которым родина вернула их детство:

На реке с восьми часов
Затевают игры.
И от звонких голосов
Весь звенит Звенигород...—

и в самом названии города мы угадываем его веселую душу, красоту его домов и садов, в которых так привольно детям и птицам.

Раскинулся Звенигород
Над Москвой-рекой,
Звенигород — не пригород,
А город есть такой,—

поясняет поэтесса, и в игре аллитерациями, в насыщенности повторами, в близости к складу народных песен, поговорок и скороговорок, считалок и частушек сказывается повышенная выразительность, приподнятость стиха. Она особенно чувствуется, когда речь заходит о больших и внутренне значительных событиях или лирических переживаниях юных героев А. Барто.

В последнее время поэтесса, если судить по ее новым стихам, усиленно заботится об эстетически-нравственном воспитании своей юной аудитории; в цикле стихотворений, который так и называется «Игра в слова» (1963), она приучает юного читателя с особой чуткостью воспринимать каждое слово, внимательно вслушиваться в него, тонко разбираться в оттенках его смысла, его живого характера, по-своему отзывающегося на обозначаемые им явления и предметы:

Скажи потише:
«Шесть мышат»,
И сразу мыши
Зашуршат...

Об этом особо повышенном чувстве слова, ритма, фонетики поэтесса и говорит в цикле «Игра в слова»:

...скажешь слово
«Листопад» —
И листья падают,
Летят,
И, словно наяву,
Ты видишь осень:
Желтый сад
И мокрую траву.

Так в стихах А. Барто постоянно ведется «игра в слова», игра в особом — высоком и творческом — значении этого слова, ибо, полагает поэтесса, без такой «игры» нет и самого «детского стиха» как особого жанра поэтического творчества.


Внимание к «звуковому качеству» стихов, забота об их максимальной выразительности, новизне, а стало быть, и силе воздействия сказываются и в рифме, обретающей в творчестве А. Барто необычайно важное — и смысловое и «формообразующее» — значение (не случайно в беседе с автором этой книги А. Барто заметила, что если Маяковский при организации своих стихов исходил из слагавшегося внутри него ритма, из «смутного гула», то для нее ведущим моментом, с которого и начинается создание стихотворения, является именно рифма).

Рифма А. Барто обладает своими особенностями, своим звучанием — и очень свободным, не укладывающимся в рамки классического стихосложения, а вместе с тем строгим, дисциплинированным. Она является по-своему точной (если вслушаться в ее звучание), почти непременно новой (хотя эта новизна далеко не всегда бросается в глаза и поражает с первого взгляда).

Сама А. Барто в статье «О поэзии для детей» так объясняет (не скажу — оправдывает, ибо оправдываться тут не в чем) свою рифму, подчас далеко отходящую от «точной» и канонической: «...и сложная рифма, и каламбурная, и глагольная — все годится в большом поэтическом хозяйстве. Созвучия, ассонанс, а не только рифма «для глаза» тоже вполне уместны в стихах для детей: ведь маленькие дети стихи воспринимают на слух и потому отлично усваивают звуковой способ рифмовки». Этот «звуковой способ» (перекликающийся с поэтикой фольклора), встречавший в свое время решительное сопротивление со стороны иных педагогов, не веривших в возможность восприятия ребенком сложных звукосочетаний, и утверждается поэзией — и поэтикой — А. Барто.

Рифма в стихах Барто выполняет сложные и многообразные функции; она призвана подчеркнуть ту или иную черту характера, составляет необходимую часть образа, неотъемлема от него. Так, в стихотворении «Болтунья» крайне характерна для Лиды ее неизменная присказка:

А что болтунья Лида, мол,
Это Вовка выдумал!

Без этого настойчиво повторяемого рефрена нельзя себе представить и образ самой Лиды. В этом словесном обороте, в котором такую существенную роль играет рифма «Лида, мол» — «выдумал», сказался весь характер болтуньи Лиды, которая беглой скороговоркой произносит свое «мол» и мчится дальше, а вместе с тем и топчется на месте, вертясь в кругу одних и тех же фраз, как белка в колесе. Если бы заменить рифму «Лида, мол» — «выдумал» любой другой, все стихотворение лишилось бы одного из важнейших своих опорных пунктов, и образ Лиды в значительной мере утратил бы свою красочность, четкость, определенность, что свидетельствует о том, как важна здесь роль рифмы — роль не только фонетическая, связанная со звуковой выразительностью стиха, но и смысловая, когда рифма входит необходимым компонентом в характеристику персонажа, является органической частью всей образной структуры стихотворения.

Схоже назначение рифмы и в стихотворении «Буква «Р», в котором речь идет о мальчике Сереже, еще не выучившемся выговаривать эту букву, что и создает множество комически осмысляемых рифм.

На брата сердится сестра,
Ее зовут Марина.
А он стоит среди двора.
Кричит: — Ты где, Малина?..
Твердит Марина: — «Рак», «ручей»,—
Марина учит брата.
Он повторяет: — «Лак», «лучей»,—
Вздыхая виновато.

Здесь рифма создается в результате несовпадения звучания тех же самых слов, но произносимых в одном случае правильно, а в другом — неправильно, и она тесно связана с характером Сережи, неотъемлема от его образа, подчеркивает ту его черту, на которой акцентирует автор. То же самое мы видим и в конце стихотворения, когда Сережа уже постиг искусство произношения трудной для него буквы и все время стремится демонстрировать эту новую для него победу, перебирая слова, содержащие букву «р», максимально растягивая ее:

Чихнула старшая сестра,
Он крикнул: — Будь здорррова!..
Теперь он любит букву «р»,
Кричит, катаясь с горки:
— Урра! Я смелый пионеррр!
Я буду жить в СССР,
Учиться на пятерррки!

Здесь рифмы, перенасыщенные раскатами буквы «р», наглядно свидетельствуют о торжестве мальчика, овладевшего этой трудной буквой, сами являются внутренне необходимым выражением этого торжества и таким образом подчеркивают и усиливают характерные черты в образе Сережи.

Во множестве тех случаев, когда роль рифмы с первого взгляда менее приметна, можно установить, что и тогда она, как и весь стих в целом, звучит в полном соответствии с характером того или иного персонажа, его речью, с особенностью темы или сюжета.

Так, в стихотворении «Завитушки» особое значение приобретает его насыщенность звуковыми повторами, рифмами, ассонансами:

...решила ученица
Появиться завитой...
Клава молвила: — Подружки!
Я и вправду чуть жива!
И металась по подушке:
Спать мешали завитушки —
Вся в бумажках голова...

Здесь и самый стих, звучание которого определяется обилием уменьшительных и ласкательных существительных с однотипными окончаниями («подружки — подушки — завитушки— бумажки»), приобретает какой-то «кудрявый», слишком легковесный характер. Фонетические повторы, избыточные ассонансы — это ведь тоже своего рода «завитушки», подчеркивающие легковесность и несерьезность речи; они вполне соответствуют образу Клавы, передают какие-то весьма существенные ее черты и особенности, что находит свое выражение и в звучании самого стиха; одним из важнейших его элементов, определяющим характер этого звучания, и становится рифма.

В стихотворении «Поручается Андрею» речь идет о мальчике, на которого как на «активиста» наваливают множество самых разнообразных «нагрузок». Этот мальчик словно бы разрывается на части, выполняя свои нагрузки, и даже самое его имя «разрывается» на несколько имен, и каждое из них звучит по-своему, хотя нам доподлинно известно, что речь идет все об одном и том же Андрее:

Выступленье на линейке —
Поручается Андрейке.
Клеить детские игрушки —
Поручается Андрюшке.
Помогать больной старушке
Поручается Андрюшке.
И пойти в оранжерею —
Поручается Андрею...

Меняются поручения, меняются имена; это особо подчеркивается тем, что каждое из изменений является рифмообразующим. Но мнимое многообразие имен только сильнее — по контрасту — подчеркивает, что речь идет, в сущности, об одном и том же мальчике, как ни варьируй его имя,— и рифма призвана усилить ощущение этого контраста, комизма ситуации, в которой деятельность всего пионерского отряда подменяется наваливанием «нагрузок» на одного «активиста», хотя бы представленного в разных лицах и именах. Таким образом, оказывается, что и здесь роль рифмы весьма существенна и не сводится к одним лишь моментам специфически звукового порядка.

Другими словами, рифма Барто, так же как и ритм, почти никогда не бывает «нейтральна» к предмету повествования, к речевым особенностям персонажа, неразрывно связана с ними, подчеркивает ту или иную черту образа, определенную ступень в развитии замысла и композиции, чем и определяется ее существенное значение в системе средств художественной выразительности.

«Разговорный» характер стиха А. Барто по-своему определяет и звучание рифмы, связанной с реальностью произносимого слова, в процессе живой, непосредственной, эмоционально насыщенной речи. В этой рифме, принципы которой открыты и утверждены Маяковским, учитывается сила акцента, изменения в произношении слова, его «модификация» в результате форсирования ударного слова, «проглатывания» других, редукции тех или иных фонем, то есть их ослабления или полного исчезновения, характера и длительности пауз, также приобретающих особое и ничем не заменимое значение в стихе, и т. п. Всякое нарушение точности рифмы обычно компенсируется за счет звуков предударных, роль которых тем самым резко и ощутимо повышается. Вот почему такая рифма в отношении полноты и насыщенности созвучия оказывается не менее богатой, чем рифма классического стихосложения, что становится особенно очевидным, если записывать стихи не средствами обычного правописания, а приемами фонетической транскрипции — с учетом всей звуковой реальности произносимого слова.

Возьмем, к примеру, такую смелую, а вместе с тем необычайно полнозвучную рифму Маяковского, как «замуж» — «замш». Старая поэтика не знала таких рифм. А вместе с тем созвучие этих слов — в их реальном произношении — образует удивительно богатую рифму, которая для нашего слуха не менее убедительна и закономерна, чем рифма классическая.

Почему же это произошло?

Потому что в слове «замуж» под влиянием силы ударения, падающего на первый слог, редуцируется звук «у», почти полностью утрачивая свою слогообразующую роль. Этот звук стал крайне неопределенным, неясным, почти таким же самым, какой возникает в слове «замш» при переходе от одной артикуляции к другой, соответствующей переходу от звука «м» к звуку «ш».

Так оказывается, что односложные и двухсложные слова можно сочетать, не нарушая ощущения полноты и фонетической насыщенности рифменного созвучия.

Еще более поразительна рифма Маяковского «врезываясь» — «трезвость». Эту необычайную, а вместе с тем внутренне оправданную рифму Маяковский сам называл «счастливой». И действительно, каким надо обладать тонким слухом и виртуозным мастерством, чтобы суметь создать такую богатую, полнозвучную рифму из окончаний — двухсложного и четырехсложного! Этого нельзя было сделать, не прислушиваясь к живому звучанию слова со всеми его особенностями, возникающими в процессе произношения, с его подчас очень резкими отклонениями от речи письменной, грамматически правильной.

В принципе и на практике подобная рифма является не менее звучной и богатой, чем рифма классического стихосложения. Да и вообще Маяковский призывал не к обеднению и приглушению стиха, а к «усовершенствованию и разноображиванию» всех средств художественной выразительности, в том числе и рифмы.

Это «усовершенствование и разноображивание» в отношении рифмы определяется у Маяковского двумя существенными моментами: во-первых, тем, что его «неточная» рифма оказывается обычно рифмой глубокой, то есть наращенной за счет предударных слогов, а во-вторых, она, предоставляя обширные и неисчерпаемые возможности для новаторских находок, крайне требовательна и взыскательна к этим находкам и обычно не мирится с рифмой уже открытой, введенной в стихи, использованной. Именно об этом писал Маяковский, характеризуя принципы своего стихосложения в статье: «Как делать стихи»: «...Моя рифмовка почти всегда необычайна и уж во всяком случае до меня не употреблялась, и в словаре рифм ее нет».

Рифмы стихов А. Барто складываются в систему, родственную системе Маяковского; здесь, как в стихах Маяковского, мы видим наряду с точными рифмы неточные, разносложные, усеченные, ассонансные. Но, используя опыт Маяковского, она не просто копирует или имитирует его, а по-своему учитывает и развивает этот опыт. У нее свое отношение к рифме и самый характер рифмы другой, чем у Маяковского.

В рифме А. Барто меньше отклонений от нормы классической, традиционной, и сами эти отклонения менее резки, менее приметны. Рифма в ее стихах — рифма строгая, и эта строгость «новой рифмы» заключается в том, что здесь при отклонении от точной рифмовки происходит замена одного звука другим, артикуляционно и фонетически близким, относящимся к одному и тому же виду. Таким образом, отклонения от рифмы точной являются здесь минимальными, и этот принцип осуществляется систематически.

Так, если в одном из рифменных окончаний нет повторения «плавного» звука «л», то заранее можно сказать, что на его место встанет «плавный» звук «р», как это мы видим в следующих стихах:

Облака проходят плавно,
Поглядишь — не верится,
Что пурга была недавно,
Что мела метелица.

Здесь плавный звук заменен плавным же, — и наш слух охотно принимает такую замену родственных друг другу фонем, создающих ощущение почти полного созвучия этой «неточной» рифмы, что и становится одним из наиболее характерных формообразующих моментов в поэтике А. Барто.

Иногда слух улавливает скорее общее сочетание звуков в многосложном слове, чем их реальное расположение и чередование. Вот почему, оказывается, можно, учитывая характер непосредственного восприятия, создать неожиданную рифму путем перестановки букв:

Здесь он тоже командир —
Под его командой
Шесть подъездов,
Сто квартир,
Новый дом громадный.

Как видим, рифма тут «вольная», но, прежде чем ухо успело разобраться в характере этой «вольности», оно воспринимает богатство рифмы, тождество опорной предударной согласной и совпадение общего звукового состава рифмы.

Вот почему инверсия звуков («нд» — «дн») почти неощутима, воспринимается как полностью компенсированная, а потому и внутренне оправданная.

Порою поэтесса и вообще опускает в рифменном окончании одну из согласных, но обычно только в том случае, если эта согласная глухая, если еле ощутима на слух:

Галю вычеркнут из списка!
Все сказали ей в глаза:
— Ты, во-первых, эгоистка,
Во-вторых, ты егоза.

Рифма («списка» — «эгоистка») неточна, но слух эту «неточность» почти совсем не воспринимает, настолько звук «т» здесь не слышен, «редуцирован»; если он и произносится, то недостаточно отчетливо.

То же мы видим и в следующих стихах:

На аллее главной,
На главном перекрестке,
Еще не облетели
Осенние березки.

Здесь настолько полно и богато созвучие рифмующихся слов, что незначительная неточность рифмы почти не воспринимается на слух, — и гораздо глубже, полнее воспринимается неожиданность, богатство и свежесть этой рифмы, чем ее приблизительность.

То же самое мы видим и в таких стихах:

Наутро он в парк
Прибежал на рассвете.
Раскинуты сонно
Тяжелые ветви.

Как видим, здесь есть свои границы отклонения от точной рифмы, свои «допуски», в пределах которых и происходит замена одних звуков другими; даже и в том случае, когда рифма неточна, она оказывается строгой и полнозвучной.

По мере удлинения рифменного окончания увеличивается в стихах А. Барто и степень «вольности» рифмы. Это и понятно: чем меньше слогов и звуков в рифменном окончании, тем резче ощущается их несовпадение. Вот почему мужские рифмы в стихах А. Барто почти неизменно точны — здесь слух строго регистрирует малейшее несовпадение в характере и чередовании звуков. В рифмах дактилических и гипердактилических открывается больший простор для всякого рода неожиданных сочетаний, не совсем точных, но воспринимающихся как богатые,— в результате совпадения обширных фонетических комплексов, как это мы видим в поэме «Петя рисует»:

Очень хорошая краска —
Оранжевая!
Солнце сияет,
Небо загораживая.

В дактилических окончаниях А. Барто зачастую создает рифму новую, неожиданную, смелую, а потому и особенно впечатляющую:

Каждому на скворушку
Хочется взглянуть —
Пусть прочистит горлышко,
Скажет что-нибудь...
Скоро станут косами
Тонкие косички.
Скоро станут взрослыми
Девочки-москвички...
Может партой постучать
Как-нибудь нечаянно,
Чтобы вызвала его
Анна Николаевна...
и т. п.

Здесь отклонения воспринимаются на слух как несущественные, незначительные, ибо вся масса окончания — и фонетически более явственная «ударная» — совпадает, чем и определяется ощущение богатства и полнозвучность этих неточных рифм, их фонетическая близость. А такие рифмы в стихах А. Барто возникают систематически («кажется» — «саженцы», «улица» — «узится», «радуя» — «радио», «отчеству» — «летчицу» и т. п.), что и придает ее рифмам характер новизны, неожиданности, свежести. Вслед заМаяковским А. Барто вводит в свои стихи и рифмы разностопные, в области которых также открываются большие возможности для «усовершенствования и разноображивания» средств художественной выразительности. Здесь то и дело возникают рифменные окончания такого характера:

Серебряные горны
Москве поют привет.
Площади просторные,
Звезд кремлевских свет...
Огромные петунии —
Участницы доклада.
Петя на трибуне,
Как на газонах сада.

Порою неточные рифмы А. Барто «по-Маяковски» смелы, как это мы видим в цикле «Я живу в Москве»:

Все деревья в парке
Распустились за ночь.
В новом чистом фартуке
Дворник Петр Иваныч.

В середину рифменного окончания («фартуке») врывается не предусмотренный рифмой слог, как это мы зачастую видим и в стихах Маяковского («лента» — «Лермонтов», «меньше»— «мненьище» и т. п.). Поэтесса учла здесь, что после ударного слога («фар»), произнесенного с большой экспрессией, последующий частично «проглатывается», стушевывается, что и позволяет ввести его, не нарушая ощущения богатства и полноты рифменного созвучия. То же самое мы видим в стихотворении «Распутица»:

Вот-вот листва распустится,
Вот-вот придет тепло,
Ну, а пока — распутица,
Дороги развезло.

Рифма здесь («распустится» — «распутица») не совсем точна, но так глубока, так многозвучна, что воспринимается как фонетически насыщенная, необычайно богатая — в результате непременной «компенсации» любых ее «нарушений» (систематически возникающей в стихах А. Барто, что и определяет их особую и своеобразную поэтику). Вот почему та «свободная» и «раскованная» манера, в которой поэтесса обращается к своей юной аудитории, не приводит к «расшатанности» стиха, к ослаблению его внутренней дисциплинированности (как мы зачастую наблюдаем в современной поэзии). Нет, эта дисциплина, очень четкая и по-своему строгая, явственно сказывается в стихах А. Барто, определяет их особую слаженность, стремительность, «мускулистость» (если уместен здесь этот термин), их легкую, хочется сказать — «спортивную» походку (хотя мы и понимаем, какой постоянной и неустанной тренировки и какого высокого мастерства требует такая «легкость»).

Автор любит возместить неточность окончания рифмы ее глубиной, тем, что она охватывает и несколько предшествующих ей фонем:

Буду шить до вечера,
Завтра рано встану...
Младший брат доверчиво
Смотрит на Светлану...
С горки на горку
По городу Загорску...
Врач из кармана достает
Две спичечных коробки.
Он говорит ребятам: — Вот
Здесь божии коровки.

Как видим, отклонение от нормы, нарушение рифмы сочетается со стремлением максимально компенсировать это нарушение, и компенсация в большинстве случаев оказывается настолько значительной, что она «перекрывает» по своему звуковому составу, его акустическому эффекту и выразительности некоторые отклонения от точности созвучия, чем и создается богатство и полнота «неточных» рифменных созвучий.

В стихах А. Барто постоянно сочетаются рифмы нового типа, во многом неведомые поэтике прошлого, и рифмы точные, «классические», но и они не становятся у А. Барто знакомыми, затверженными. Нет, поэтесса стремится придать им свежесть и новизну, находит созвучия точные и богатые, а вместе с тем (насколько мне известно) неожиданные, еще небывалые в русской поэзии, как это мы видим в поэме «У нас под крылом»:

В совхозе птичий гомон,
Повсюду он, кругом он.
Если дождь как из ушата,
Не гуляют индюшата.
Поварихи хороши ли?
Может, корм не накрошили?

А. Барто любит рифму небывалую, отточенную, «глубокую»:

Смеются все: тупица!
А матери не спится...
Во двор бы приходила,
Нет, там я не тупой —
Я первый заводила,
И все за мной толпой.
А в школе я тупица.
Ну что ж мне, утопиться?

Такова рифма и в стихотворении «Несли мы облако с собой»:

Ну Наденька, ну скромница!
Мы не могли опомниться.

Или вот «Советчик»:

Как-то в майский день погожий
Шел по улице прохожий.
Шел и что-то напевал,
С комарами воевал:
Щелкнет раз — и наповал!..

И такая рифма, как «напевал» — «наповал», не может не поразить своей полнозвучностью, неожиданностью, а вместе с тем и глубоко таящимся в ней комизмом. Следует подчеркнуть и то, что, как бы ни были свежи и неожиданны рифмы в стихах А. Барто, они никогда не принимают самодовлеющего значения, характера жонглирования созвучиями. Нет, они внутренне оправданны, органически входят в художественную систему, призванную раскрыть замысел автора, способствовать его образно-художественному воплощению.

Когда поэт говорит:

О ребенке каждом
Думает страна.
Тридцать юных граждан
Заснули... Тишина...—

то слово «граждане» не случайно явилось рифменным, а сама рифма не случайно приняла неожиданный характер. Здесь новая, свежая, необычайная рифма, примененная художником,— не трюк, не штукарство. Нет, эта рифма как бы выделяет и подчеркивает то слово, которое наиболее важно в смысловом отношении, над которым следует особенно задуматься.

Конечно, здесь учтены далеко не все новые рифмы и не все ритмические модификации стихов А. Барто, а только некоторые, наиболее резкие, решительные, смелые, относительно которых у многих работников детской литературы было сомнение: да способны ли их воспринять ребята? Не отрывается ли автор от своей аудитории?

Даже и такие сравнительно простые стихи, как «Игрушки», которые может усвоить и трехлетний ребенок, казались иным ревнителям ровного, приглаженного стиха слишком смелыми и рискованными. Они не могли понять, как ребенок может уловить лад и ритм таких стихов:

Идет бычок, качается,
Вздыхает на ходу:
— Ох, доска кончается,
Сейчас я упаду!

Им думалось: разве может воспринять ребенок такую структуру стиха, в которой ямб сочетается с хореем, или составную, да к тому же и неточную рифму:

Уронили мишку на пол,
Оторвали мишке лапу.
Все равно его не брошу,
Потому что он хороший.

Но сама практика, являющаяся лучшей проверкой наших теоретических представлений, показала, что ребенок не только воспринял такой стих, но и заучивал его наизусть. Оказалось, что до ребенка может «дойти» и стих очень сложный но своей ритмико-интонационной структуре — конечно, если она не вымученна, не надуманна, а соответствует интонации живого, непосредственного разговора, как это мы и видим в стихах А. Барто.

Ее мастерство — в яркости, точности, отчетливости каждой до блеска доведенной детали лирического повествования, внутренней слаженности, «перекличке», даже в каком-то едва приметном щегольстве, с каким автор весело, непринужденно, «раскованно», штрих за штрихом набрасывает свою картину, где все так чисто, ясно, светло, как после основательной уборки или внезапно хлынувшего летнего ливня.

Утром сад в сиянье, в блеске,
На кустах горит роса.
На кроватке занавески
Поднялись, как паруса...—

говорит поэтесса в цикле «Младший брат», и не надо быть особенно тонким и проницательным ценителем стихов, чтобы уловить то радостное сияние, которое не только сверкает в горящей росе, но словно бы пронизывает и эти строки, сказывается в самом их звучании, в легкости и ясности образной ткани.


Стих А. Барто — это обычно «веселый стих» (говоря словами самого автора), и его «веселость» достигается предельным заострением образа, как мы видим это в стихотворении «Наш сосед Иван Петрович», герой которого боится любого проявления настоящей жизни и видит «все не так»:

...Есть щенок у нас в квартире,
Спит он возле сундука.
Нет, пожалуй, в целом мире
Добродушнее щенка.
Он не пьет еще из блюдца.
В коридоре все смеются:
Соску я ему несу!
— Нет, — кричит Иван Петрович,—
Цепь нужна такому псу!

Здесь предельно гиперболизированы страхи Ивана Петровича, особенно резко подчеркнутые контрастным сочетанием с образом беспомощного щенка, который еще нуждается в соске.

Вообще в поэтике Барто, в ее «детском стихе» особую роль приобретают заостренные контрасты. Именно по закону контрастных сочетаний построено все стихотворение «Любочка». В школе и на концертах ею все любуются, но,

...если к этой Любочке
Вы придете в дом,
Там вы эту девочку
Узнаете с трудом.

Также по контрасту особенно бросается в глаза и леность девочки в стихотворении «Катя»: мы видим, как трудятся и дети и бабушка, таская полные лейки воды, а она уселась на скамейку и решила, что можно просто «ждать урожая».

А вот рассказ о мальчике, утратившем родителей в годы войны:

День рождения Никиты
Два бойца в избе разбитой
Записали наугад...
А сейчас он мчится в сад...
Сад стоит, дождем умытый.
Солнце, птичьи голоса...
— Мне шесть лет,— кричит Никита,—
Я сегодня родился!

Здесь два штриха, между которыми — огромный разрыв. Картина горя, разрушения, утрат — и по контрасту с ней другая картина, пронизанная светом и солнцем, оживленная счастливым голосом Никиты.

Автор достигает особой впечатляемости картины средствами самого резкого перехода от одного штриха к другому, минуя множество событий и подробностей. Он заставляет своего читателя мысленно и разом охватить всю судьбу Никиты, которому возвращено его детство. Такого рода подчеркнуто-контрастные образы и помогают автору создать живую, яркую картину, захватывающую внимание и воображение читателя, придают ей глубину и перспективу.

Образ в стихах А. Барто зачастую выражает их приподнятый характер, чуждый натуралистически дотошному описательству.

В стихотворении «Веревочка» мы читаем о Лиде, которая во что бы то ни стало хочет научиться прыгать через веревочку и упражняется без передышки:

— Почему всю ночь в передней
Кто-то топает как слон?..
— Ну, — сказала бабушка.—
Не хватит ли пока?
Внизу, наверно, сыплется
Известка с потолка.

Эти образы явно преувеличены, но они в чем-то очень точны, ибо передают увлеченность Лиды, переживания которой трудно было бы высказать обычным, спокойным, будничным языком. Нет, здесь требуется гиперболизированная образность, преувеличенные сравнения, ибо только они могут выразить силу и приподнятость ее переживаний.

Образы и метафоры А. Барто порою фантастичны, но эта фантастика психологически оправданна, а потому и убедительна.

У детей такие рты —
Слышен крик за полверсты.
Если мать не прилетает,
Писк несется все сильней.
Что мне делать, я не знаю,
Хоть самой лететь за ней!

Так рассказывает девочка о птенцах, взятых ею на свое попечение, и этот образ при всей своей невероятности закономерен, ибо девочка настолько внутренне сжилась со своими питомцами, что и сама готова почувствовать за спиной крылья.

Характером своих образов, метафор, сравнений автор стремится передать особенности детского мышления и разговора во всей их непосредственности.

Вот принесли говорящего скворца, а он ничего не говорит! Что делать?

— Он стесняется, боится,—
Объясняет делегат,—
Говорить не может птица,
Если все кругом галдят...
Защищают все скворца:
— Чужая обстановка.
Он болтал бы без конца,
Но ему неловко...

Здесь каждый из ребят словно бы ставит себя на место скворца, и тонко выраженная художником живость их воображения определяет свежесть и новизну этих образов.

В стихотворении «Чернила» повествуется о том, какого труда стоит выработать один из тех навыков, без которых нельзя стать настоящим школьником:

Теперь я ученица,
Чернилами пишу,
Боюсь пошевелиться —
Сижу и не дышу.

А далее из всего рассказа этой ученицы становится понятным ее напряженное и взволнованное состояние, находящее наглядно зримое выражение, ибо оно переведено на язык точно подмеченных и предельно конкретных деталей:

Я новенькую ручку
В чернила окуну —
И вдруг на каждом пальце
По черному пятну.
Рукой поправлю
Волосы —
На лбу оставлю
Полосы.
Соринка, как нарочно,
Приклеилась к перу.
Какая вышла буква,
Сама не разберу.
Стол у нас
Качается,
Клякса
Получается.

Вот какие подвохи и напасти ждут человека, еще не привыкшего писать ручкой, и стихотворение завершается деловитой справкой, свидетельствующей о том, как трудно новичку выработать новые, необходимые школьнику навыки:

Мама сразу узнает,
Учу ли я уроки:
Если выучен урок,
Всегда в чернилах щеки.

Здесь в каждом образе, в каждой подробности, в каждой черточке сказывается характер той девочки, от лица которой ведется повествование, в нем становятся близки и понятны ее горести и треволнения, так же как и весь ее облик, трепет ее наивных и в то же время взволнованных чувств, ее жажда овладеть такой хитрой, а вместе с тем п совершенно необходимой наукой, как умение писать пером!

От поэтессы требовалась немалая наблюдательность и чуткость, чтобы подметить, какие огорчения может доставить даже самая обычная соринка, не вовремя приклеившаяся к перу. И вот то, что художник, который, видя, в каком большом и захватывающе широком мире живут наши дети, вместе с тем не упускает из виду и самых мельчайших «соринок», если они так или иначе связаны с областью переживаний, определяет конкретность и ощутимость его рисунка, «отработанного» не только в общей перспективе, но и в каждой наималейшей подробности.

Автор внимателен к тем деталям, которые сразу делают зримым и объемным самый предмет описания, очерчиваемый точными, ясными штрихами; когда он говорит о полковнике, навестившем ребят в детском саду:

В портфель он спрятал мяч,
Но мяч везде заметен,
Куда его ни спрячь...—

мы не можем не увидеть портфеля, утратившего свою обычную форму, и такого рода описания крайне характерны для поэтессы, которая стремится воспроизвести изображаемый ею предмет во всей его красочности, пластичности, весомости.

А образы, воплощающие скупость, черствость, эгоизм, порою обретают здесь страшноватый вид, как это мы видим в стихотворении «Хищница», где усевшаяся на комоде сова-копилка со щелкой в своей глиняной ненасытной утробе, только и посматривает, чем бы ей еще поживиться. Кажется, она хочет проглотить не только пятачки и гривенники, но и протянутую к ней руку, всего человека, его душу. И юный владелец совы-копилки, поддавшийся на ее лживые обещания, рассказывает с горечью и тоской:

Я хотел купить значок
Другу к именинам...
Звяк! Остался пятачок
В животе совином...

Да, много вреда может принести эта хищная и ненасытная птица, готовая разрушить дружбу, любовь, добрые человеческие начала, если вовремя не уничтожить ее,— что в конце концов и делает владелец копилки, чтобы сбросить с себя ее тягостное и опасное иго:

Я разбил свою сову.
Хорошо опять живу!

И поэтесса предельно наглядно, в зримом и впечатляющем, символическом по своему характеру образе, раскрыла, что означает власть таких копилок, да и всякого другого скопидомства, даже самого мелкого поначалу.

Так же как и Маяковский, А. Барто предпочитает натуралистически дотошному и подробному описанию предельно заостренное, сгущенное, шаржированное изображение тех вещей и явлений, против которых нацелена ее сатира, и если речь заходит об избалованной и кичливой «дедушкиной внучке», склонной отнести на свой собственный счет чужие заслуги, то она предстает перед нами в сугубо карикатурном виде:

Распахнется в «ЗИСе» дверка,
Выйдет Клава-пионерка,
Глянет важно сверху вниз
И в гараж отпустит «ЗИС».

Эта надутая и подчеркнутая автором важность находится в разящем противоречии с пустым и жалким существом героини стихотворения.

Такого рода контрасты и создают остро комические эффекты в стихах А. Барто.

В «Сказке для маленьких и больших» мы видим медведицу, готовую восхищаться любым шагом своего отпрыска, хотя бы самым ординарным и весьма плачевным по своим последствиям:

Он упадет.— Ах, бедненький! —
Его жалеет мать.—
Умнее в заповеднике
Ребенка не сыскать!

Здесь алогичность и несоответствие связи между «посылкой» и «выводом» доведены до предела комизма, но для нас очевидно, что, если даже этот медвежонок оступится и в чем-то более существенном, такая мать попытается оправдать любые выходки своего отпрыска, от которых потом придется терпеть даже и его собственным родителям (не говоря уж о других!).

Самый язык стихов А. Барто изобилует необычайными сравнениями, каламбурами, переосмыслениями (и неожиданной «реализацией») ходовых метафор, перенесением смысла из метафорического в буквальный и из буквального — в метафорический. Все это и создает неожиданные, а порою и комические эффекты.

Так, мы читаем в поэме «Звенигород» о воспитательнице Анне Павловне:

Видит все она насквозь.
Вдруг подходит к Ване.
Говорит — лягушку брось,
Не держи в кармане.

Здесь метафорический оборот, не утратив характера тропа, вместе с тем воспринимается и как буквальный. Вероятно, Анна Павловна так хорошо изучила своих питомцев, что ни одна шалость не укроется от ее глаза,— и ребятам кажется, что она видит их «насквозь» в самом буквальном, а отнюдь не только переносном смысле этого слова.

А когда мы читаем:

Речка сбросила мостки,
Вырвалась из плена.
Все ей нынче пустяки,
Море по колено...—

то эта смелая игра слов делает резко ощутимым бушевание речки в пору весеннего разлива.

В такого рода переосмыслении привычной метафоры, ее неожиданной «реализации» и заключается нередко та «меткая игра слов», о которой говорит поэтесса и к которой призывает своих собратьев по перу.

Эта игра зачастую заключается в столкновении разных смыслов одного и того же слова.

Вот стихотворение «Завитушки» — о девочке, которая решила всех затмить красотой и появилась в школе с завитыми волосами:

Черноброва и кудрява
Красна девица душа!
Шепчут все: — Петрова Клава
Невозможно хороша!

Но из-за своих завитушек на голове, мешающих не только думать днем о чем-нибудь другом, но и спать по ночам, с Клавой творится что-то странное и непонятное: она заснула на уроке алгебры! Что делать?!

— Ой,— волнуются подружки.—
Четверть близится к концу,
А у Клавы завитушки!
Нет, они ей не к лицу!


Агния Барто. Начало 30-х гг.



Агния Барто (слева) в Мадриде, 1937 г.



Возвращение из республиканской Испании. В. Вишневский и А. Барто на Белорусском вокзале. 1937 г.



Выступление на празднике детской книги. 1944 г.



Агния Барто. 1948 г.



Среди детей на новогодней елке в Колонном зале Дома Союзов. 40-е годы.



А. Фадеев и А. Барто. 1945 г.



Встреча с юными читателями г. Киева. Начало 50-х гг.



В гостях у писателей ГДР. 1956 г.



В гостях у исландских друзей. Рейкьявик. 1959 г.



Агния Барто и югославская писательница Десанка Максимович на выставке советской детской книги в Белграде (60-е гг.).



У Корнея Чуковского в гостях. 60-е гг.



Художник И. Семенов, А. Барто и Л. Кассиль обсуждают в парижском кафе план предстоящего разговора с читателями. 1967 г.



Нина Гудьева, найденная матерью по поэме «Звенигород». С этой счастливой находки начинается радиопоиск «Найти человека».



Нина Гудьева с матерью, мужем и двумя сыновьями.

Об удивительной истории рождения этой семьи писательница рассказала в книге «Найти человека».



Открытие выставки «60 лет Агнии Барто» в Доме детской книги. 1966 г.



Встреча с космонавтами.



Президент Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей А. Барто вручает в Доме дружбы приз юному победителю международного конкурса детских рисунков в Дели. 1972 г.



В Центральном Доме литераторов им. А. А. Фадеева в Москве.

С. Образцов, С. Бирман, писатель А. Медников и А. Барто в президиуме литературного вечера. 70-е гг.



В Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей ССОД. Вручение писателям С. Вангели, Б. Чалому, Э. Рауду и художнику Л. Цуцкеридзе почетных дипломов Международного жюри по премиям имени Г.-Х. Андерсена.



Разговор с юным читателем Ричардом Роад в Музее детства. Лондон, сентябрь 1978 г.


«Не к лицу», хотя она в них и «невозможно хороша». Стало быть, далеко не все, что внешне привлекательно, «к лицу»,— и автор меткой игрой слов, столкновением их различных смыслов подчеркивает смешные черты у тех девочек, которые слишком много внимания уделяют своей наружности в ущерб многому другому.

Как видим, меткая игра слов не является здесь самодовлеющим трюкачеством. Нет, она содержательна, она неприметно для читателя помогает автору раскрыть свой замысел.

Напоминая о массовости нашей детской поэзии, А. Барто (в статье «О поэзии для детей») именно в связи с этим качеством говорит о ее языке, народном, простом, понятном широчайшей аудитории, и подчеркивает, что «простота «детского стиха» достигается не обеднением языка поэта, а умением простыми средствами достичь большой выразительности». И, думается, этому совету, обращенному к молодым литераторам, полностью отвечает язык самой поэтессы, простой и «доходчивый», но без малейшей нарочитости и упрощенности.

Какой бы элемент стиха в произведениях Барто ни взять, мы видим, что речь автора почти никогда не бывает исключительно «коммуникативной», то есть призванной для сообщения того или иного факта, тех или иных сведений, и только. Нет, автор ведет свою речь с учетом всех средств художественной выразительности — начиная от сюжета, композиции и кончая малейшим «сложком», «звучиком», «образишкой» (говоря словами Маяковского). Все это находится в поле зрения автора, все это используется им для реализации и утверждения его творческого замысла, основной тенденции, и здесь каждое слово по-своему живет, «играет» и «работает» в нужном автору направлении.


Сюжет, диалог, интонация, композиция, образы, метафоры, даже паузы, умолчания — все это в стихах А. Барто слагается в цельную систему, определяемую характером ее живого, непосредственного разговора со своей юной аудиторией. Этот разговор ведется с учетом того, что ее читатель по-своему участвует в произведении, чувствует себя его героем, творчески относится к нему, вслух произносит его. Само повествование А. Барто тоже ведется обычно от имени определенного героя, вне зависимости от того, говорит ли поэтесса от первого лица. В ее словах всегда чувствуется характер рассказчика, присущие именно ему черты, взгляд на жизнь, на окружающих, особые восприятия и манера их выражения.

А. Барто пишет не просто от лица некоего «суммарного» ребенка или взрослого. Нет, она всегда вживается в образ создаваемого ею героя, в его психологию, его характер, подмеченный в движении, в разговоре, в столкновении с окружающей средой, в наиболее отчетливых своих чертах, проявляющихся в жесте, слове, подчас таком живом, выразительном и органичном для данного персонажа, что мы его уже никогда не забудем. Вот почему герои стихов А. Барто становятся близкими нам людьми, с которыми мы так хорошо знакомы, словно повседневно встречаемся с ними и постигли их во всем — начиная от бытовых и подчас весьма забавных замашек и привычек и вплоть до самых больших помыслов и мечтаний.

В ее живо и стремительно развивающийся рассказ входят многие персонажи, каждый со своим обликом и характером, подчас очерченные всего лишь одним штрихом или снабженные одной-единственной репликой, но такой выразительной, что их видишь целиком, с головы до ног. Они не нуждаются ни в какой дальнейшей детализации, как это явствует из стихотворения «Секрет успеха», где речь идет о мальчике, собирающем по квартирам макулатуру:

Вышла тетка в черной шали —
Ей обедать помешали,
Говорит: — Ты кто такой?
Ты меня не беспокой!

И эта тетка, к образу которой автор больше не возвращается, предстает перед нами во всем своем облике, с настойчивостью неотвязного видения — ведь она так ясно обрисована в своей шали, в своих коротких фразах, полностью обнаруживших ее замкнутый и сварливый характер!

Вот и оказывается, что книги А. Барто густо населены множеством людей самого различного возраста, словно большой город,— и на его улицах особенно много ребят, и любого из них мы, пожалуй, могли бы узнать в лицо. Для каждого из них поэтесса находит ситуацию и коллизию, в которой резко и пронзительно сверкнет наиболее характерная грань их натуры, то словечко, в котором скажется их существо.

Все остальное — и сюжет (каким бы он ни был невероятным на первый взгляд!), и самые острые коллизии, и диалог, изобилующий необычайно меткими и емкими словечками, которые так и просятся на то, чтобы стать поговоркой или дразнилкой,— обретает в стихах А. Барто особенную убедительность и впечатляющую силу именно потому, что опирается на совершенно конкретный и точно очерченный характер, «пропущено» сквозь него, становится его гранью, обнаруживается и вспыхивает при его столкновении с окружающей средой.

Даже и тогда, когда выведенные поэтессой характеры могут показаться нам с первого взгляда невероятными и условными, на самом деле они подсмотрены в самой действительности, являются плодом и итогом ее пристального изучения и пытливого исследования. Прочность и доподлинность самой основы этих характеров придают покоряющую убедительность всем остальным элементам художественной выразительности в произведении А. Барто; жизненность и определенность выведенного поэтессой характера и являются скрепляющим их началом. Перед нами не более или менее случайное сочетание хотя бы и ярких, но разноречивых элементов, а цельное и нерушимое их единство, их система.

Мы только что говорили о существенных чертах и особенностях творчества поэтессы, о ее самобытном и зрелом мастерстве. Но, конечно, мастерство, как правило, не появляется сразу — обычно оно достигается в процессе упорной работы, творческих поисков, а порою и неудач (в чем-то, как оказывается впоследствии, и плодотворных, ибо на неудачах учатся).

Далеко не сразу поэтесса уяснила и утвердила в своем творчестве те принципы «детского стиха», которые сформулированы ею в статьях «О стихах для детей» (1953) и «О поэзии для детей» (1957), далеко не сразу выработала свой стиль, почерк, самостоятельность взгляда на те явления окружающей действительности, которые издавна привлекали ее пытливый взгляд. Были на этом пути промахи и просчеты, о которых дают ясное представление некоторые ее стихи и поэмы, особенно ранние.

К собственному и совершенно самостоятельному пониманию детской поэзии и решению стоящих перед нею задач поэтессу вел длинный и сложный путь. Проследив его, мы можем уяснить, от чего отказывалась А. Барто по мере созревания ее дарования и что она решительно и самостоятельно укрепляла в своем творчестве, как формировались его «необщие» черты, придающие совершенно особое выражение творческому облику А. Барто, безошибочно угадываемому нами даже и тогда, когда под ее стихами мы не видим подписи автора.

Если мы рассмотрим творчество А. Барто в его развитии, то увидим, что оно с годами совершенствуется, усложняется, становится все более зрелым, отточенным и изощренным по характеру мастерства. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить стихи, объединенные в цикле «Братишки» («Твои стихи») и посвященные большой интернациональной теме — воспитанию наших детей в духе нерушимой дружбы с народами всех зарубежных стран, близких или самых отдаленных. Поэма «Братишки» (1928), открывающая этот цикл, говорит о детях многих стран и народов, создавая у своих юных читателей представление о том, что происходит во всем мире, о великой борьбе за счастье и будущее простых людей всей земли, и воспитывая большое чувство дружбы народов. Но замысел этот не воплощен до конца; иные страницы поэмы звучат слишком плакатно, риторично, а то и наивно-стилизаторски, лишены подлинно художественной выразительности. Так, одна из матерей напевает здесь своему «желтенькому сыну» такую песню:

У тебя есть братья,
Ты не одинок.
Будешь вместе с ними
Ты в огне и дыме,
С ними победишь...

Конечно, такую песню только по названию можно счесть колыбельной, да и образное воплощение большой интернациональной темы воспринимается как слишком общее и аморфное (от чего сама поэтесса впоследствии решительно предостерегала своих собратьев по перу). В завершающих строфах поэмы «Братишки» слышится обращенная к сыну песня «беленькой матери»:

Скоро вырастешь большим,
Крепким молодцом,
На заводе у машин
Встанешь за станком.
Твой отец в тяжелый год
Отбивал в бою завод
Для того, чтоб ты, сынок,
Для себя работать мог.

Конечно, такие общие слова и невыразительные образы едва ли могут захватить внимание и воображение юного читателя, особенности и потребности которого поэтесса уяснила далеко не сразу.

Вспоминая о той поре, когда появилась книга «Братишки», Вера Смирнова (в книге «О детях и для детей») говорит, что это было тогда «событием в детской литературе», ибо здесь рассказывалось о том, что «роднит всех маленьких обитателей земного шара... и поистине делает их «братишками». И Вера Смирнова продолжает, обращаясь уже к нашему времени:

«Когда сейчас перечитываешь это раннее произведение А. Барто, видна и его наивная стилизация, и сентиментальный примитивизм, так часто встречающийся в детских книгах того времени. Но тем не менее,— говорит критик,— что-то сохранилось в этих стихах — чувство, не выветрившееся и за тридцать с лишним лет, и вечно живая тема братской дружбы народов и их детей».

Все это поистине так, и, наверно, именно поэтому А. Барто включила в книгу «Твои стихи», вобравшую лучшее из созданного ею за многие годы творческой деятельности, своих «Братишек», должно быть вполне осознавая и их существенные недостатки.

Поэтесса росла, отказываясь от плакатности и прямолинейности, от «лобовых» решений темы, от общих мест и риторических фраз, не способных захватить юного читателя и не обнаруживающих глубокого осмысления и специфических особенностей его восприятия, его психологии.

20-е и 30-е годы в творчестве А. Барто — это годы поисков и находок, а вместе с тем промахов и неудач.

Мы можем обнаружить среди стихов этой поры немало слабых, слишком общих, сугубо декларативных или натуралистически-бытовых, лишенных глубокого и зрелого замысла. В них поэтесса зачастую еще только испытывает свой «почерк», только присматривается к своему читателю, недостаточно ясно представляя себе его особенности и требования, о чем свидетельствует сборник «Стихи», выпущенный Государственным издательством детской литературы в 1937 году; наряду с такими удачными сатирическими стихотворениями, как «Болтунья», «Мы с Тамарой», «Помощница», «Всё на всех», здесь немало и других, недостаточно зрелых и выразительных. Так, замысел стихотворения «Ты не пароход» слишком утилитарен и прямолинеен: предупредить нашу детвору, что много купаться вредно. Решена эта задача явно упрощенными и не очень-то действенными средствами:

Бодрый дух в здоровом теле!
Все ребята потолстели.
Съели много каши, щей,
Только Ваня как кощей.

Вот в укор подобным Ваням, не очень-то озабоченным тем, чтобы «потолстеть» (хотя и сама толщина ребят отнюдь не всегда может являться гарантией и показателем их здоровья), и создано это стихотворение, герой которого размышляет:

Раз купаться, так купаться,
Раз пятнадцать окунаться,
Кувыркаться на волне...

И автор по этому поводу наставительно замечает:

Где уж Ване пополнеть!

Но здесь авторские замечания — и увещания — бьют явно мимо цели, ибо ребята, к которым обращено стихотворение, меньше всего заботятся о том, чтобы «пополнеть» и «потолстеть», лучше они лишний раз выкупаются! Едва ли такие стихи могут захватить и в чем-нибудь переубедить их юного читателя...

В этом же сборнике опубликована и поэма «На заставе» (1936)—романтически возвышенное, но лишенное подлинного своеобразия повествование о поимке пограничниками — с помощью расторопного мальчугана — шпиона и диверсанта.

Здесь внимание автора сосредоточено на внешних чертах и аксессуарах; он стремится захватить читателя занимательностью самого сюжета, а вот характеры героев поэмы изображены весьма условно, приблизительно, без глубокого проникновения и подлинной наблюдательности (отличающей многие позднейшие произведения А. Барто), что и определяет — при обилии внешних эффектов и сюжетной занимательности — невыразительность и бросающуюся в глаза схематичность поэмы, построенной по условным канонам «приключенческой» литературы.

Порою и среди юмористических стихов А. Барто, относящихся к 30-м годам, немало попросту «развлекательных», исчерпывающихся описанием комической ситуации и не проникающих глубоко в суть затронутых событий. Вероятно, именно в связи с этим В. Шкловский, имея в виду «старые книги» А. Барто, справедливо заметил в свое время, что они «несколько обеднены, они были веселы, ироничны, они умели учить, но соглашались научить немногому» (В. Шкловский, «Об игре, мечте и поэзии». 1946). И далее В. Шкловский говорил:

«Эти книги хорошо читались. Но дальнее плавание, высокая и необходимая мечта, звезды, планы, идеи должны быть в детской литературе... Этого пока нет у Агнии Барто».

Да, во многих прежних ее книгах «этого не было»; поэтесса зачастую слишком сужала поле своего творческого поиска, своего наблюдения и «обстрела». Но, думается, в последующее двадцатипятилетие — пору настоящей высокой зрелости творчества А. Барто — подобные упреки уже не могли бы прозвучать по ее адресу, и многие новые книги А. Барто словно бы ответили призыву В. Шкловского и «согласились» научить — и учили — своего читателя очень и очень многому. Следует напомнить и о том, что вскоре после опубликования поэмы «Звенигород», в отклике на нее, В. Шкловский отозвался о творчестве А. Барто уже по-иному. Подчеркивая высокие художественные достоинства и жизненно важное значение новой ее поэмы (так же как и других произведений, свидетельствующих о расширении ее творческого диапазона и подлинной зрелости ее дара), он утверждал: «Агния Барто написала об общем, о самом главном. Она не прячет от ребят горя жизни, а показывает путь преодоления горя. Она не выбирает из неба жизни маленького куска, а показывает историю жизни, как историю неба; дает жизнь советских детей в ее развитии...— и, как продолжает В. Шкловский,— у нее никто не декларирует, никто не говорит для публики, но читатель видит мир, понимает его глубже, и для него мир встает в ином разрезе — обновленный, похорошевший, украшенный настоящей правдой». Действительно, многое из того, что написано А. Барто, говорит «о самом главном» — о том, чем живет юное поколение нашей страны, о важнейших вопросах его роста и воспитания.

Верность «действительности и истине» (говоря словами Белинского), повседневным обстоятельствам и условиям современной жизни, глубокое и самостоятельное исследование ее определяет «долговременность» произведений А. Барто, даже и тех, которые написаны много лет назад. Но, конечно, и ей не удалось полностью избежать тех ошибок и недостатков, которые были весьма широко распространены в свое время, когда многие писатели, увлекшись помпезностью, лакировкой, приукрашиванием действительности, игнорировали ее трудности и противоречия, поддерживали «теорию бесконфликтности».

Конечно, взятое в целом, в основной своей направленности творчество А. Барто чуждо подобным увлечениям и теориям, но вот если мы перечитаем такую поэму, как «Хороший вечер» (1952), то увидим, что и сама А. Барто подчас испытывала влияние этих тенденций и взглядов на искусство.

Действие поэмы «Хороший вечер» происходит в колхозе; ее герой, школьник и пионер,

Бьется над задачей.
Делит он и множит —
Вычислить не может,
Чей колхоз богаче...

В поисках решения слишком трудной задачи мальчуган отправляется вечером к брату, дежурному сельсовета, и помещение сельсовета предстает перед читателем как на праздничной картинке:

...Всюду занавески!
А какой тут яркий свет,
Даже слишком резкий.
И сейчас видны как днем
Все сорта пшеницы.
Здесь повесил агроном
На стене таблицы.
Тут легко не спать ночей —
Светит лампа в сто свечей.

Да и все другое выглядит здесь слишком — до неправдоподобности — облегченным и совершенно безоблачным. Так, тот же герой поэмы — пионер, подменивший на дежурстве старшего брата,— отвечает на звонок секретаря райкома, сообщая о работе взрослых:

— У них в порядке инвентарь,
По графику работа.—
Засмеялся секретарь,
Говорит: — Ну, то-то!..
— Народ работает с душой,—
Прибавил Шурка, как большой.

И тут же он расхваливает пчеловода:

— Отличный пчеловод!
Ты и не просишь меда —
Попробовать дает...

Но явный избыток этого меда, который чувствуется на иных страницах поэмы, придает ей привкус приторности. Да, все это слишком идиллично, и здесь нет ни малейшего намека на то, что колхозная деревня в то время жила другой жизнью, гораздо более трудной и совсем не такой богатой, как это изображено в поэме «Хороший вечер», герой которой решает лишь одну задачу: «Чей колхоз богаче». Даже и само название поэмы настраивает читателя на слишком идиллический и безмятежный лад — вроде бы все в порядке и беспокоиться не о чем! Правда, в творчестве А. Барто таких идиллических произведений, чуждых духу жизненной правды, не так уж много, ибо они, в сущности, противоречили самому характеру ее дарования, ее пристальному и пытливому взгляду, исследовательскому пафосу в изучении нашей действительности.

А. Барто — и с годами все более очевидно — смело и совершенно самостоятельно ведет свой творческий поиск, решает поставленные ею перед собой большие задачи (не случайно в статье «О поэзии для детей» она приводит слова Леонардо да Винчи: «Картина живописца будет мало совершенна, если он в качестве вдохновителя берет картины других»), но это, конечно, не исключает (а скорее предполагает) связь с той традицией, которая является наиболее близкой художнику,— ее-то он и развивает в своем творчестве.

Если же говорить о том, каким заветам детской литературы следует творчество А. Барто и какие развивает традиции, то здесь, помимо созданий народного творчества и русских классиков, прежде всего следует назвать имя Маяковского, напомнить об опыте его «Стихов детям». Конечно, когда речь идет о таком зрелом и самобытном художнике, как А. Барто, которая самостоятельно исследует огромный участок жизни, являющийся материалом ее произведений, и каждый раз находит новое решение для реализации своих творческих замыслов, мы не имеем оснований говорить об ученическом восприятииопыта и традиций Маяковского. Нет, мы говорим о том внутреннем родстве, которое во многом сближает творчество этих поэтов.

Именно Маяковский — как равный с равными — заговорил с детьми на самые большие темы нашей современности, не страшась того, что они не поймут его или останутся равнодушными к его заветам и призывам; именно Маяковский стремился воспитать не просто ребенка, а советского ребенка, с высоко развитыми общественными интересами и гражданскими качествами, и только в связи с этим учил его судить о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Маяковский мог подсказать юному читателю, «кем быть», и раскрыть великое значение и увлекательный характер любого подлинно творческого труда («все работы хороши — выбирай на вкус»). Он мог рассказать о борьбе классов, охватившей весь мир; он мог высмеивать всяких «Власов — лентяев и лоботрясов», чтобы подвести своего юного читателя к одному непреложному выводу: только в учебе, в творчестве, в борьбе «станешь строителем радостных дней». Во всем этом сказывается страстное стремление подготовить своего юного читателя к решению самых больших и жизненно важных вопросов.

Обращаясь в «Стихах детям» к самой юной аудитории, Маяковский относился к ней с полным доверием, с неизменным уважением к ее восприимчивости и чуткости, а потому и не подлаживался под нее, не «снисходил» до нее, не ограничивался рассказом об игрушках, собачках, котятах, зайчатах, а разговаривал «на равных началах», что определяло и замыслы, и тему его стихов, и даже характер самой их поэтики — сугубо новаторской, дотоле небывалой.

Он вводил в эти стихи многообразные размеры, сочетающиеся самым неожиданным образом, сложные метафоры, подчеркнуто условный сюжет, подчас прямо-таки головоломный в своей эксцентричности, гиперболы, взывающие к необычайно развитому воображению и эстетической восприимчивости читателя, хотя бы и самого юного, неточную и разностопную рифму и многое другое, что и определяет совершенно особое звучание его «Стихов детям».

Вот это глубокое доверие и неизменное уважение, с какими Маяковский относился к юной аудитории, в полной мере присуще и А. Барто, по-своему определяет характер ее творчества, в чем нельзя не усмотреть влияния Маяковского, стремления продолжить и развить его традиции в новых условиях, порожденных нашей современностью.

В стихах, предназначенных для самой юной аудитории, Маяковский утверждал стойкость, решительность, мужественность как самые высокие и неотъемлемые качества нашего гражданина, хотя бы еще и малолетнего:

Этот,
хоть и сам с вершок,
спорит
с грозной птицей.
Храбрый мальчик.
Хорошо.
В жизни
пригодится...

С этими стихами перекликаются многие стихи А. Барто, в которых также утверждается все то, что «в жизни пригодится» ее юным героям.

А. Барто никогда не забывает и следующего наставительного замечания В. Маяковского:

Помни
это
каждый сын,
знай
любой ребенок:
вырастет из сына
свин,
если
сын —
свиненок.

Вот такая же забота о том, чтобы наши дети с самого начала своей жизни выходили на настоящую дорогу, тревога за каждый шаг, ведущий в сторону от нее, присуща и А. Барто, которая в своей острой и необычайно меткой сатире предостерегает своих юных читателей от всего того, в чём сказывается душевная заскорузлость и эгоистическая ограниченность и что стоит на дороге «настоящего человека».

Образы и метафоры А. Барто также во многом отвечают принципам поэтики В. Маяковского, призывавшего поэтов (в статье «Как делать стихи») использовать не только самый замысел, лежащий в основе произведения, но даже и мелкие, попутно встречающиеся «образишки» «для борьбы, для литературной агитации»; этот принцип предельной целесообразности и направленности как всего произведения в целом, так и каждого его компонента, всей системы средств художественной выразительности, полностью осуществлен в творчестве А. Барто, «генетику» которого нельзя осмыслить вне традиций Маяковского, вне его «Стихов детям» и тех положений, которые отстаивались Маяковским в статье «Как делать стихи».

Маяковский в своих «Стихах детям» передает интонацию непосредственного живого разговора, внутренне организованного и в то же время чуждого заранее предусмотренной метрической схеме, и, подхватывая опыт Маяковского, А. Барто также стремится в максимальной степени повысить роль ритма и размера в стихе, максимально разнообразить его средствами вариации различных размеров и ритмических структур — в пределах одного и того же произведения. Но это отнюдь не подражание, да и внешне выраженного сходства со стихом Маяковского, как мы видим, здесь зачастую нельзя обнаружить. А. Барто, продолжая и развивая принципы и традиции творчества Маяковского, применяет их в новых условиях, на новом материале и проявляет в этом ярко выраженное своеобразие, свое понимание слова, образа, ритма, всех средств художественной выразительности.

Необычайно близко А. Барто и то высокое искусство Маяковского, которое С. Маршак (в своей статье «Маяковский — детям») определил как «искусство воспитывать и больших и маленьких», поясняя при этом: «Он писал не для того, чтобы его стихами любовались, а для того, чтобы стихи работали, врывались в жизнь, переделывали ее...» — и умению заставить стихи «работать», переделывать жизнь А. Барто училась прежде всего у Маяковского, да и поныне, хотя давно уже вышла на дорогу подлинно самостоятельного творчества, не забыла его уроков.

Входя в детскую литературу, А. Барто внимательно изучала также опыт и творчество таких выдающихся мастеров старшего поколения, как К. Чуковский и С. Маршак.

К. Чуковский, начиная с первых своих поэм-сказок, таких, как «Крокодил», «Мойдодыр», «Бармалей», отличающихся живостью, непосредственностью, бурным весельем и безудержной фантастичностью, вовлекал юного читателя в занятную игру, не считающуюся ни с какими условиями реального правдоподобия, отвечал потребности нашего юного читателя и слушателя в игре, творчестве, выдумке: конечно, А. Барто не могла пройти мимо этого опыта, помогавшего избавляться детской поэзии от излишнего дидактизма, от слишком прямолинейного, педагогически-утилитарного решения темы, от навязчивой нравоучительности.

Необычайно плодотворную роль в творческом становлении А. Барто (так же как и во всей нашей детской поэзии) сыграл один из принципов, издавна отстаиваемый К. Чуковским и сформулированный в книге «От двух до пяти», где опубликована глава «Как дети слагают стихи». Здесь, как и во всей книге в целом, утверждается, что детей надо не только учить — следует и учиться у них, постоянно прислушиваться к их языку, постигать и применять в разговоре с ними законы детского «речетворчества» во всем его богатстве и многообразии, во всей его свежести, первозданности, выразительности.

К. Чуковский — первый в нашей детской литературе — с такой страстной заинтересованностью и неустанной энергией в течение многих лет изучал язык детей, прислушиваясь к нему, смело вводил его в свои стихи, что оказалось для А. Барто той школой, которая во многом определила ее творческий поиск и помогла развитию существенных черт ее поэзии, где мы словно бы слышим голоса ее юных героев. Зачастую именно их языком и говорит поэтесса, и подчас кажется, что они сами создали ее стихи,— но это не имитация детской речи, а она сама — во всей ее свежести, непосредственности, жизненности, ибо вслед за К. Чуковским поэтесса так же чутко, внимательно, пытливо прислушивается к ней и вводит в свой стих все то, что является в ней подлинно творческим, обогащает язык детей, отвечает их деятельному началу, пылкости и непосредственности их чувств, потребностям их внутреннего роста.

Вслед за К. Чуковским А. Барто вносила в «детский стих» самые различные формы, бытующие в детской речи,— такие, как считалки, дразнилки, прибаутки, придавая своему языку живость, энергичность, ритмическую напряженность, стремительность движения, о котором идет речь («Я и прямо, я и боком, с поворотом и прискоком...»), и в этой готовности всемерно повысить действенность и выразительность стиха, его внутреннюю энергию мы также усматриваем влияние К. Чуковского, принципов его стихосложения, «освоенных» А. Барто творчески и совершенно самостоятельно (ибо прямого сходства в стихах этих поэтов мы почти совсем не обнаружим).

Вместе с тем многого из того, что характерно для творчества К. Чуковского — игры в «перевертыши», нонсенсы, «лепые нелепицы» (призванные по-своему — от обратного — воспитывать сообразительность, восприимчивость и наблюдательность юного читателя),— всего того, чем увлекался и увлекал своих слушателей К. Чуковский, мы не найдем в творчестве А. Барто — художника совершенно иного склада и темперамента, оставляющего своего читателя на обычной земле, в кругу самых повседневных обстоятельств, а не в области безудержной фантастики и чудес «наоборотного» мира.

Пожалуй, более близко Агнии Барто — если говорить о поэтике ее стиха — творчество С. Маршака, та его «строгая» школа, в которой точность, виртуозность, дисциплинированность стиха подчинены динамике последовательно развивающегося сюжета: сказано только то, что необходимо, что «работает» на сюжет и способствует его развитию. Но и в самой этой дисциплинированности, в его подчиненности беспощадно строгому «уставу» чувствуется высокое и безупречное мастерство, полная свобода художника, делающая его властелином самого «огнеупорного» и, казалось бы, неподатливого материала, превращающегося в опытных руках в податливый, текучий, словно бы добровольно и безотказно льющийся в приготовленные для него «изложницы», принимающий самые строгие и точно измеренные формы. Это мастерство, воодушевленное глубоким замыслом, доброй улыбкой, тонким остроумием художника, не может не пленить и не захватить читателя.

Творчество С. Маршака являлось для молодой поэтессы той «школой стиха», уроки которой сказались и в ее собственном творчестве. Они помогли ей выработать свой стих — столь же строгий, дисциплинированный и «мускулистый», отвечающий стремительному движению сюжета да и требованиям самого взыскательного, выработанного с годами вкуса, четкости в каждой до блеска отработанной детали, в каждом образе. Утверждая такой стих, А. Барто в свое время многому — и плодотворно — училась у С. Маршака. Сближало ее творчество с творчеством старшего собрата по перу и чувство современности, страстный интерес к внутреннему миру наших детей, к их школьным занятиям и пионерским делам,— стремление активно воздействовать на формирование их облика, заглянуть в их будущее и утвердить его даже и в том малом, что пока под силу ребенку, но что со временем может обрести огромный размах.

Ничего не навязывая своему юному читателю, С. Маршак заставляет его по-новому взглянуть на свои самые повседневные и вроде бы ничем не примечательные игры, занятия, развлечения, чтобы осмыслить их в новом свете,— как мы видим это, например, в стихотворении-загадке «Великан».

Что же это за великан? Поэт так отвечает на свой невысказанный вопрос:

Полон силы богатырской,
Он от дома до ворот
Целый поезд пассажирский
На веревочке ведет...
Пароход за пароходом
Он выводит в океан,
И растет он с каждым годом,
Этот славный великан.

По своему духу этот «великан» — старший брат тех героев А. Барто, которым поэтесса предрекает большие творческие деяния, путь, ведущий «по всему земному шару».

Необходимо подчеркнуть и то, что она не эпигонски, а творчески и совершенно самостоятельно воспринимала уроки С. Маршака, когда надо не уступая своих позиций, а смело и решительно отстаивая их в диалоге с большим и опытным мастером.

С. Маршак и А. Барто — поэты настолько «разные», что сначала более старший не очень-то признавал в творчестве А. Барто сатирическую и крайне характерную направленность ее стихов, находя (как вспоминала поэтесса в разговоре с автором этой книги) излишнюю в детской поэзии «фельетонность» даже в таких органичных в ее творчестве и неотъемлемых от него стихотворениях, как «Болтунья» (1934), живущих и поныне, вошедших в основной фонд детской поэзии. Как уже говорилось выше, на первых порах многое в творчестве А. Барто вызывало суровую критику С. Маршака, а если она и слышала от него скупые одобрения, то только по поводу отдельных образов или строк, и это так смущало поэтессу, творчество которой уже пользовалось широкой известностью, что однажды она предложила ему: «Давайте встретимся в следующий раз только тогда, когда вы примете все мое стихотворение в целом, а не отдельные куски или строчки...»

И Маршак принял ее условие.

Вероятно, поэтесса настолько верила в себя и свою работу, что считала такое заявление не слишком самонадеянным,— и сама действительность оправдала эту уверенность.

Однажды — это было в 1938 году — раздался звонок, распахнулась дверь, и неожиданно для А. Барто на пороге ее квартиры показался С. Маршак.

«Вы написали прекрасное стихотворение «Снегирь»,— сказал он, переступая порог. Даже если у А. Барто и были какие-то обиды, вызванные излишней, как, ей подчас казалось, придирчивостью С. Маршака, то теперь они целиком растаяли в чувстве сердечной благодарности к большому и опытному мастеру, не раз высказывавшему ей столько дельных советов и важных замечаний и так упорно воспитывавшему в ней подлинного художника, каким она и стала с годами. А что касается споров и разногласий, в которых правым оказывается то учитель, то ученик,— что ж, они в творческом разговоре неизбежны и только способствуют развитию искусства. Главное в них — понимание общности наших целей, чувство внутреннего единства, сплачивающего художников самых различных творческих складов и обликов.

В нашу задачу не входит детальное сопоставление творчества С. Маршака и А. Барто (что могло бы послужить темой особого разбора), но если иметь в виду хотя бы элементы поэтики, то очевидно, что и в этом отношении А. Барто, многому учась у Маршака, сохраняла явно выраженную самостоятельность: она с большей свободой использовала различные размеры (в пределах одного стихотворения), ассонансные и другие виды «неточной» рифмы, более решительно уклонялась в своем творческом поиске от традиционных норм стихосложения (что и стало теперь новой «нормой»).

Следует напомнить: многое из того, что являлось в свое время смелым открытием Агнии Барто и что утверждается ею в области «детского стиха», ныне получило всеобщее признание и самое широкое распространение. Вот почему подлинно новаторский характер творчества А. Барто и выработанного ею «детского стиха» не каждому читателю бросится в глаза: ведь таким стихом пишут многие и многие детские поэты, усваивая опыт А. Барто. Но здесь, как и в других случаях, нельзя забывать роли и значения «первооткрытия», а именно таким первооткрывателем и явилась поэтесса, утверждавшая свой характер и свое понимание «детского стиха» — со всеми присущими ему чертами и особенностями, составляющими в их совокупности ту систему, которую А. Барто отстаивала в детской поэзии решительно и последовательно.

За многие годы творческой деятельности А. Барто выработала свои особые навыки, принципы, свое понимание законов мастерства, свой стиль, принадлежность к которому мы можем определить и без подписи автора, те особые черты, которые дают себя чувствовать в каждом ее новом произведении, обычно в чем-то верные уже сложившимся и выработанным долгими годами навыками, а в чем-то обогащающие и дополняющие их. В своей статье «О стихах для детей» поэтесса говорит:

«Для советской детской поэзии типична большая тема, но самая значительная тема не дает права поэту отступать от законов построения детского стиха. Ведь у детской поэзии безусловно есть свои законы. Она, например, особенно широко пользуется изобразительными средствами народной поэзии. В лучших стихах для детей мы находим гиперболу, повторы, звукоподражание, меткую игру слов, считалку, загадку». И все эти изобразительные средства народной поэзии органически входят в поэзию А. Барто, находят здесь свое дальнейшее развитие, новаторское применение. Именно этим во многом объясняется то, что «детский стих» А. Барто захватывает свою аудиторию меткостью наблюдений, блеском метафор, неожиданностью каламбуров, игрою слов, эмоциональной приподнятостью, естественностью и непринужденностью тона повествования.

Этот стих не только содержателен, но и удивительно легок. Он обнаруживает не только высокий уровень мастерства, но и веселый, живой, жизнерадостный темперамент художника, который многому учит свою аудиторию, и учит по-своему: не в порядке навязывания прописных истин и риторических сентенций, а шутя, каламбуря, развлекая, с блеском рассказывая множество интересных и занятных историй, а попутно уча тому большому и прекрасному, что многие из ее юных слушателей и читателей пронесут сквозь всю свою жизнь.

Стих А. Барто является обычно «веселым» (говоря словами автора) не только потому, что он говорит о праздничных предметах, забавных историях, анекдотических случаях, но и потому, что он и сам по себе ярок и выразителен, приподнят по своему тону, по самому звучанию; он легок и стремителен, но при этом отнюдь не легковесен, ибо на своих легких крыльях он несет значительный груз. Он оказывается содержательным, целеустремленным. Пусть порой это всего только шутка, но обычно здесь и шутка имеет существенное значение.

Но стихи А. Барто — это отнюдь не всегда и не обязательно юмор, веселье. Ее «детский стих» вмещает в себе и большие раздумья, проникновенное чувство, лирическое волнение, глубокие переживания. Он способен запечатлеть жизнь во всем ее многообразии, во всей ее сложности, и о больших возможностях «детского стиха» свидетельствуют многие произведения А. Барто.

Практика показывает, что «детский стих» — это форма очень емкая, вместительная, неисчерпаемая по возможностям своего дальнейшего развития, и творчество Агнии Барто является живым и бесспорным свидетельством этого положения. Знакомясь с ее новыми произведениями, мы видим, что поэтесса смело и решительно использует эти новые возможности «детского стиха», его применения и развития.

Завершая свою статью «О стихах для детей», Барто вспоминает слова Станиславского: «Проще, легче, выше, веселей» — вот первые слова, которые должны были бы висеть над каждым театром»,— и добавляет от себя: «Мне кажется, эти слова полностью применимы к детской поэзии, искусству для детей».

Здесь нельзя не согласиться с поэтессой. Искусство писать «проще, легче, выше, веселей», определяющее дух творчества Агнии Барто, находит у наших детей самый благодарный прием, самый горячий отклик.

Я РАСТУ”

Не столь давно — в конце 1968 года вышла книга стихов Агнии Барто «Я расту» — новая грань в ее творчестве, новая и весьма важная его ступень. Впрочем, это характерно и для всего творчества А. Барто: почти каждая новая ее книга — это утверждение того, что написано и накоплено за многие предшествующие годы, а вместе с тем и открытие нового как в самой действительности, так и в характере ее отображения.

«Я расту». Само название этой книги говорит о том, что поэтесса решительно раздвигает рамки своего творчества, в новом свете видит внутренний мир своего героя — подвижный, изменчивый, в чем-то противоречивый, полный новых сложных чувств, дотоле неведомых герою книги, прощающемуся с детством и постоянно испытывающему появление в себе чего-то нового и незнакомого.

Приобщаясь к этому миру, психологически углубленно и проникновенно изображая его, художник находит всё новые темы и мотивы своего творчества, что и определяет новые его черты и особенности. Мы сразу узнаем автора по почерку, по интонации, по улыбке, по особо тщательной и мастерской обработке каждой строки, по характеру героев книги — веселых, юных, озорных, деятельных, неугомонных, как и в предшествующих книгах А. Барто. Но вместе с тем они в чем-то существенно изменились,— изменились так, что не только мы их порою не узнаем, но подчас они и сами себя не узнают: столько в их внутреннем мире появилось нового, неожиданного, даже непонятного им самим. Эти неожиданные перемены, вызванные внутренним ростом, нередко повергают их в крайнее изумление, настойчиво требуют от них незамедлительного ответа на подчас весьма трудные вопросы. Но легко ли найти такие ответы, если их надо дать самостоятельно, а личного опыта еще почти нет? Тут не помогут ни учебники, ни такие солидные источники познания, как словари!

А все началось с того, что юный герой А. Барто сделал небывалое и крайне важное для себя открытие, повлекшее за собою множество других, не менее значительных и знаменующих в его жизни коренные перемены, хотя еще далеко не ясные ему самому. Оказывается, с ним происходит нечто и незаметное и неизбежное, с чем, хочешь не хочешь, приходится считаться и что отныне вызывает его обостренное и постоянное внимание:

Отметку ставят мне
Не ту,
Я чуть не плачу,
Но расту.
Расту и в дождик
И в мороз.
Уже я маму
Перерос.

Так юный герой этих стихов непрестанно переживает неведомое ему дотоле чувство, какое он сам определяет в двух словах: «Я расту»,— чувство радостное, а вместе с тем и тревожное.

Да, если ты уже «маму перерос», то, значит, детской беззаботности нет места и, хочешь не хочешь, оглянешься на самого себя (чего раньше не бывало!), и подчас весьма острым и критическим взглядом: все ли ты сделал, что мог, чтобы достойно встретить свое будущее, и чего тебе нужно добиваться?

Да, сейчас наступает пора, когда надо самостоятельно решать большие и сложные задачи, стоящие перед тобой, — ведь они не только общие, но и сугубо личные, а такие задачи никто за тебя не решит.

В самом деле: кто тебе объяснит, что такое любовь, если ты только впервые переживаешь это чувство? Герой стихотворения «На букву «Л» дотоле даже и не подозревал о его существовании! В его жизнь — помимо школы, занятий, игр — вторглось нечто странное и непонятное, и вот теперь он упорно и неотвязно ходит «за Аленой, за шапочкой зеленой» и никак не может понять, что же происходит с ним.

Тут, конечно, хочется найти привычно готовый (какой он получал раньше!) ответ в книге, учебнике, словаре,— но даже и самый толковый словарь (раскрытый на букву «Л») не может толково разъяснить юному герою стихотворения, что значит «испытывать любовь»:

...по правде говоря,
И начитавшись словаря,
Понять не в состоянье,
В каком я состоянье.

Тут надо все пережить и перечувствовать самому — никто за тебя этого не сделает!

Юный герой по-иному переживает и такое чувство, как дружба, которую раньше принимал и разделял просто и безотчетно. Теперь для него настала пора раздумий, более аналитического отношения к себе и к окружающим,— вот почему он так пристально вникает в самое существо дружбы. Об этом он и говорит в стихотворении «Я люблю ходить вдвоем»:

Я люблю кричать: «Гляди!
Посмотри! Постой-ка!
Видишь, речка впереди!
Лодок, лодок сколько!..»
И с обрыва, с высоты
Я зову: «Ау! Где ты?
Погляди с обрыва,
Как вокруг красиво!»

Для нас очевидно, что лирический герой этого стихотворения уже понял и глубоко прочувствовал, какая это радость — делиться своим внутренним богатством с друзьями, со всеми окружающими и как беден и ограничен тот, кто стремится оставить его лишь для себя: ему живется одиноко и скучно.

Именно об этом говорит и стихотворение «В пустой квартире». Вот, казалось бы, и сбылась давняя мечта его юного героя: он открыл собственным ключом дверь в свою квартиру, пустую в этот час. Теперь никто уже не сможет помешать ему включить радио, перекричать всех певцов и вообще делать все, что только ни заблагорассудится:

Могу свистеть, стучать дверьми,
Никто не скажет: не шуми!
Никто не скажет: не свисти!
Все на работе до шести...

Но почему же из пустой квартиры, кажется, ушла и сама жизнь и в наступившей тишине стало нестерпимо скучно?

Спасибо этому ключу.
Но почему-то я молчу
И ничего я не хочу
Один в пустой квартире.

Творческое внимание А. Барто ныне с особой пытливостью и пристальностью обращено к той незримой, подвижной и острой грани, где прежнее беззаботно-детское восприятие жизни, не осложненное излишними заботами и тревогами, сменяется восприятием иным — гораздо более сложным, аналитическим, чем-то приближающимся ко взрослому и диктующим страстное стремление разобраться во всем основательно и самостоятельно. А если обстоятельства заставляют юного героя самостоятельно мыслить, то, стало быть (как кажется ему), он и поступать должен — как это делают взрослые — совершенно самостоятельно и ни от кого независимо!

Но надо сказать, что подобная имитация «взрослости» выражается подчас в поступках весьма наивных, странных и крайне незрелых. На первых порах иному мальчугану представляется, что, если он проявит упрямство, непослушание, в этом-то он самым очевидным и несомненным образом и обнаружит, что он человек самостоятельный, а стало быть, и должен поступать только так, как ему заблагорассудится. Ему все хочется делать наоборот и таким образом доказать, что он уже вполне самостоятельная личность, в результате чего и возникают такие конфликты:

— Смотри не пей воды сырой,—
Советует сосед.
Один стакан, потом второй
Андрюша пьет в ответ...
— Придешь обедать к трем часам,—
Ему сказала мать.
Он пробурчал: — Я знаю сам...—
А сам явился в пять...

А когда его домашние пытаются выяснить, что же с ним происходит и почему он все старается делать наоборот, он отвечает с простодушной откровенностью, лучше всего свидетельствующей о том, что совсем он не такой уж взрослый, каким себе кажется:

Когда я вас не слушаюсь,
Я выгляжу взрослей.

Именно в этом корень его упрямства и непослушания, почти непостижимых противоречий — даже и тогда, когда никто не посягает на его самостоятельность. Ему настолько хочется поскорее стать взрослым, что он всем — и в первую очередь самому себе! — стремится доказать, что он и в самом деле уже почти взрослый и растет с каждым часом и днем! Тут он готов перескочить через все ступени разом — на самую высшую! И только со временем он поймет, что по этим ступеням ему предстоит еще шагать и шагать, что сегодняшняя его «взрослость» и «самостоятельность» могут лишь вызвать улыбку — если не у него самого, то, во всяком случае, у читателя, а именно к этому и стремился автор. Это то чувство, о котором говорит совсем еще юная поэтесса Мара Гриезане (в журнале «Дружба народов», 1970, № 1):

По сердцу внезапно резануло
Совершеннолетие мое:
До свиданья, радужное детство!
Все земное трудное житье
Мне природой отдано в наследство.

Конечно, гораздо более юным героям А. Барто еще далеко до совершеннолетия, и они еще не в полной мере переживают то чувство ответственности, какое оно возлагает на плечи тех, кто достиг его, но им уже присуще острое ощущение того, что «радужное» детство (а может быть, и далеко не «радужное», но в перспективе лет оно все равно представляется радужным!) уже позади, что наступает какая-то новая пора, со своими требованиями и «экзаменами», и сумеют ли они их выдержать?

Поневоле задумаешься: готов ли ты для того самого нужного и самого важного в жизни — экзамена, от которого зависит вся твоя жизнь, да и не только твоя?!

Если раньше юный герой этих стихов — в силу своей детскости, непосредственности, цельности и «нерасчлененности» своего сознания — воспринимал окружающий мир, а стало быть, и самого себя как нечто данное, само собою разумеющееся и «непреложное», а о своих собственных переживаниях и восприятиях — в их движении, смене, обогащении — даже и не задумывался (и о чем тут думать?!), то теперь всё в его глазах (да и сам он!) выглядит по-другому и в самом себе он неожиданно обнаруживает нечто незнакомое, удивительное, вызванное какими-то внутренними, подспудными процессами.

Так, герой стихотворения «Трудная неделя» сам с собою оказывается не в ладу (ничего подобного не было дотоле!), себя самого не может понять — и переходит от одного состояния к другому, противоположному. То ему представляется, что он очень умен и его имя — дайте только срок! — прозвучит «среди известнейших имен», то ему мерещится, что он бездельник, бездарный и никудышный человек... Он сам не понимает, что с ним творится, почему его захватили такие сложные и противоречивые чувства, о существовании которых он раньше и не подозревал. В поисках ответа он обращается к маме.

Она в ответ:
— Болезни роста.

Но такой ответ ни в малейшей мере не удовлетворяет его:

Для взрослых
Все, конечно, просто...

И хотя он со временем поймет, что у «взрослых» все далеко не так просто, как казалось ему когда-то, но и собственные его вопросы настойчиво требуют ответа, и только с годами, в итоге большого жизненного опыта, сумеет он его найти.

«Болезни роста», а точнее говоря, те внутренние перемены, какие захватили героя этих стихов, явно ощущаемое им чувство своего повзросления — вот что становится одним из постоянно развиваемых мотивов творчества А. Барто, психологически углубленных характеристик и новых замыслов, воплощение которых составляет новую главу в ее творчестве, требующую и особого нашего внимания.

Юный герой новых стихов А. Барто уже о многом размышляет. И хотя зачастую его тревоги, сомнения и ответы на них носят еще крайне наивный и явно инфантильный характер, но продиктованы они чувствами и стремлениями уже гораздо более зрелыми и углубленными, чем раньше. И если чуть не плачешь, получая двойку (а вместе с тем и чувствуешь, что растешь!), то здесь — в школе жизни, на самом важном ее экзамене — нельзя «провалиться», тут надо подготовиться полно и основательно. Именно об этом уже и задумывается юный герой А. Барто, и эти раздумья становятся свидетельством и стимулом его внутреннего роста, хотя бы и проявляющегося подчас в весьма странных, противоречивых, а то и дерзких поступках.

Новым и углубленным взором присматриваясь к самому себе и окружающему, мечтая о больших свершениях, равных подвигу, он начинает понимать, что далеко не все в его внутреннем «хозяйстве» отвечает его мечтам и замыслам и надо тут что-то предпринять, что-то наладить по-другому в своей жизни, в своем быту, в своих навыках. Вот он не без зависти наблюдает своего соседа, прозванного «моржом», и оказывается, что

Не зря зовут его моржом:
В мороз, в любую пору,
Толпой мальчишек окружен,
Он — раз! — с разбегу
В прорубь...

Разве не тянет вслед за ним так же броситься с разбегу в прорубь,— да не так это просто, как кажется с виду, и юный рассказчик не без смущения признается:

А я стоял, тепло одет,
И отморозил уши...

Нет, не годятся такие неженки в «моржи», много им надо еще тренироваться, чтобы потягаться с «моржами». Значит, любая мечта и любое настоящее дело требуют воли, упорства, выдержки, готовности к преодолению трудностей и испытаний,— это становится очевидно юному рассказчику, который отныне едва ли захочет оставаться таким слабым и изнеженным, каким был дотоле.

Нельзя сказать, чтобы и раньше тема «повзросления» юного героя не привлекала внимания А. Барто. Нет, если мы перечитаем хотя бы поэму «Ему четырнадцать лет», то увидим в ней схожие черты и мотивы. Но есть здесь и некоторое различие. Заключается оно в том, что переживания героя книги «Я расту» и примыкающих к ней более поздних стихов изображены психологически углубленней, непосредственней, достоверней, во всей их внутренней динамичности и реальной сложности, противоречивости, чего нельзя сказать о герое поэмы «Ему четырнадцать лет», чьи раздумья о себе носят несколько статичный характер.

Внутреннее повзросление героев новых стихов А. Барто сказывается и в более углубленном отношении к окружающему миру, в более тонком восприятии его прелести и красоты.

В своей речи на Четвертом съезде писателей СССР А. Барто справедливо отмечала, что наши дети «...духовно повзрослели. Люди стали тоньше в своих взаимоотношениях, это сказывается и на детях. Даже младших стали по-своему интересовать вопросы морали». Стремление запечатлеть внутренний мир ребенка и подростка во всей его тонкости, сложности, непосредственности и определяет характер многих новых стихов А. Барто.

Поэтесса глубоко раскрывает перед нами то, как усложнился внутренний мир ее героя, как утончилась вся область его эмоций, этических, а вместе с тем и эстетических восприятий, какое богатство и многообразие чувств и переживаний вызывает у него ощущение причастности ко всему на свете, порождающее жажду активной деятельности и живого участия в судьбе тех, кто особенно нуждается в нем.

Именно об этом говорит одно из самых характерных и примечательных стихотворений А. Барто «Лебединое горе», в котором возможности детской поэзии расширяются до проникновенного лиризма, возвышенного и тонкого, а вместе с тем отвечающего правде детской психологии, по-своему раскрывающего ее черты и особенности.

...Мальчик становится свидетелем той беды, которая постигла лебедя, отставшего от своей стаи и вынужденного зимовать на севере:

В холодном парке
Среди льдин
Зимует лебедь.
Он один.

Мальчуган, который не может быть равнодушным к тому, что происходит в окружающем мире, думает:

Бедняга!
Вот не повезло —
Летать не может...

Так обычно говорят о закадычных друзьях, попавших в беду,— и эта живость, и эмоциональная напряженность интонации передает всю непосредственность и глубину чувства, побуждающего мальчугана выдумывать хитроумные затеи, чтобы хоть чем-нибудь помочь своему новому другу:

Решил я
Притвориться:
Я тоже
Лебедь-птица,
Я тоже белый,
Весь в снегу.
Я выгнул шею,
Как могу.

Кажется, он сейчас готов плыть рядом с лебедем, составить ему компанию (ибо по себе знает, как было бы скучно целые дни проводить в одиночестве!).

Я поднял руку
Как крыло,
Но ничего
Не помогло...

Пусть попытка юного рассказчика завершилась явной неудачей, но мы чувствуем, что он сделает все, чтобы по-настоящему подружиться с попавшим в беду лебедем и хоть чем-нибудь помочь ему.

Как будто не слишком значительный эпизод из жизни своего юного героя поведала нам А. Барто, но как много сказано в ее стихотворении, с какой глубиной и доподлинностью передан мир его восприятий и чувств, широко открытых навстречу окружающему миру! Да, много сказано и выражено в этом добром и грустноватом стихотворении, сквозь льдистый колорит которого пробивается глубокое и теплое течение, вовлекающее нас в область больших чувств, сложных и тонких переживаний.

А сколько радости приносит детворе и как обогащает всю область ее переживаний непосредственное, активное вмешательство в жизнь живого, слабого, нуждающегося в помощи существа, — как бы мало оно ни было! Именно об этом говорит стихотворение о заброшенном щенке, одно название которого «Он был совсем один» подсказывает юному читателю, что невозможно живому существу пребывать в одиночестве. Щенок повсюду тычется в поисках приюта и испытывает такую тоску, от которой все время хочется выть.

Оставшись «совсем один», щенок размышляет:

С людьми
Побыть мне хочется.
Зачем мне
Одиночество?

Неизвестно, что бы стало с этим щенком, если бы не две девочки, две Катеньки,— им оказался нужен именно такой щенок, обе они в восторге от своей находки, с которой отныне и не собираются расставаться:

— Кудлатенький!
— Косматенький!
Его ласкают
Катеньки...

И сколько нежности и любви в самих этих эпитетах и прозвищах, какими они награждают щенка, визжащего от восторга и радости, что вот наконец-то он не одинок, наконец-то он стал кому-то нужен, и ему будет с кем играть и возиться, и у него сразу оказались две такие юные хозяйки! А Катеньки счастливы тем, что вот теперь им есть о ком заботиться, кого приласкать. Вот почему тот мир, где они живут, стал для них еще прекрасней, богаче и словно бы даже теплей: ведь у них появился новый друг, кому они жизненно необходимы.

Даже попавший словно в западню между двумя зимними рамами жук и тот вызывает активное сочувствие: он жужжит, как бы зовя кого-то на помощь,— и разве можно отказать ему в ней?

И я зову на помощь маму:
— Там жук живой!
Раскроем раму!

Так поэтесса умеет увидеть и подчеркнуть доброе и активное начало в своих юных героях — даже в самом обычном и неприметном его проявлении.

В связи с тем, что внутренний мир героя этих стихов углубляется, тоньше становятся чувства и восприятия, меняется и его отношение к природе, которая так недавно служила лишь фоном и полем для прогулок, занятий, развлечений, игр. А ныне она обретает в его глазах и другую, гораздо более самостоятельную ценность, раскрывается перед ним в своем собственном значении и могуществе, в своей удивительной красоте, какую раньше он почти совсем не замечал, таинственным и непостижимым образом перекликается с миром его самых заветных чувств, восприятий, переживаний, порождает острые и небывалые ощущения. Какую-то особую и ликующую радость испытывает юный герой А. Барто, встретившись лицом к лицу с прекрасной, а то и грозной природой, таящей в себе столько загадок и полной удивительных неожиданностей!..

Вот пойдешь в лес по грибы — и вдруг увидишь прекрасное и грозное зрелище:

...Треща и трепеща,
Гнутся ветки на весу.
Дождь в лесу! Дождь в лесу!

И вот, вместо того чтобы собирать грибы, стоишь под дубом, оглушенный и ослепленный грозовыми раскатами:

Ливень с ветром пополам
Бьет по веткам, по стволам!

И хотя герой этих стихов — после такого ливня — уносит домой не грибы, а «одни дождинки на носу», но он вместе с этими дождинками выносит с собой из леса такую свежесть и полноту переживаний и ощущений, какая углубляет и обогащает весь его внутренний мир, порождает чувство наяву свершающихся чудес, приобщающих его к какому-то новому и удивительному миру, знакомство с которым так прекрасно и радостно.

А «Весенняя гроза» — гроза, разразившаяся над девчонками, собравшимися оборвать белым-белую черемуху, обильно и роскошно разросшуюся в овраге,— эта ликующая и властная гроза, с ее громами и молниями, великолепной и пугающей красотой, словно бы сама встала на защиту черемухи, и вот гром —

Сначала он неполный,
Неполный подал голос.
Потом от желтых молний
Все небо раскололось.
Все громче, громче слышится,
Гремит через огонь:
Черемуху, черемуху,
Черемуху не тронь!

Мощная сила весенней грозы и красота белым-белой черемухи с такой увлеченностью и страстностью запечатлены в этих стихах, что на них нельзя не отозваться и не подхватить властного, весеннего, ликующего зова:

Черемуху, черемуху,
Черемуху не тронь!

Так без какой-либо дидактики и назидательности эти стихи учат преданно и самозабвенно любить родную природу, хранить и беречь ее бессмертную красоту как великое чудо, несущее нам радостное ощущение новизны и молодости окружающего нас мира.

Стихи А. Барто внушают читателю, что поразительные чудеса совершаются вокруг нас постоянно и повседневно, только нужно научиться подмечать их!

Вот одно из них, какое не всякому бросится в глаза,— но разве оно от этого что-нибудь проигрывает в своей необычайности?!

Никому не верится,
Чудо из чудес:
За цветами девица
Ходит в зимний лес.

Что же это за «чудо из чудес»?

А это обычный кустик вереска, горящий яркими красками даже и тогда, когда выпал зимний снежок и все цветы уже опали:

Летом он не ценится.
Скромное растеньице,
Но зато как весело
Наблюдать самой
Огонечки вереска
На снегу зимой...

И такие веселые огонечки вспыхивают не только в зимнем лесу, но словно бы и в самих стихах А. Барто, и в их свете ярче видится и полнее переживается героем этих стихов красота родной природы.

У юных героев А. Барто налажены особые, близкие и какие-то родственные отношения с окружающим миром, чем и вызваны самые удивительные и неожиданные события в их жизни — те, каким иной скептически настроенный человек даже и не поверит.

Вот наступает осень — и открывается печальный пейзаж:

...Рано поредели
Дубы в этом году.
Скворечники пустые,
В них больше нет скворчат.
Скворечники пустые
Среди ветвей торчат.

Невеселая картина, но вдруг она оживает, наполняется светом и радостью, каким-то внезапным, неожиданным, а потому и особо дорогим теплом:

Осенью однажды
К нам в сад летит скворец.
Скворец! Смотрите, вот он!
Ему пора на юг,
А он перед отлетом
Домой вернулся вдруг.

Почему же это произошло?

Юный рассказчик находит одно объяснение неожиданному появлению скворца в такое необычное время:

К нам прилетела птица
Проститься.

И хотя это объяснение может показаться невероятным и неправдоподобным иному недоверчивому слушателю или читателю,— для юного рассказчика оно является единственно бесспорным и естественным. Ведь и сам рассказчик этой истории в подобных обстоятельствах, наверно, поступил бы подобным образом! Вот почему таким неожиданным светом озарилась осенняя картина, ставшая как бы воплощением той любви и дружбы, какие связывают человека с окружающей его природой и ее обитателями.

Но нельзя не подчеркнуть и того, что доброе и активное начало, отстаиваемое в стихах А. Барто, не носит ограниченного, замкнутого в пределах одного лишь детского мира, характера — нет, оно широко открыто навстречу всей нашей действительности, неразрывно связано с нею, а потому и пронизано пафосом гражданственности, романтики, героики — в тех ее образах и чертах, какие могут быть близки нашему юному читателю и способны его увлечь и захватить. То повзросление юного героя А. Барто, какое раскрывается в книге «Я расту», обогащение его внутреннего мира вызывает новое, более зрелое качество и новый уровень его гражданского сознания, общественных чувств, воспитание которых издавна является предметом самых больших забот и раздумий поэтессы, определяет пафос и устремленность ее творчества и ее высказываний о сути и задачах детской литературы.

А. Барто, рассказывая множество занятных и остроумных историй из жизни своих юных героев или избирая лирически-возвышенные, а то и героико-романтические сюжеты, никогда не упускает из виду и своей «сверхзадачи». Раскрывая перед своими юными читателями богатство и красоту окружающего мира, который необычайно много может дать каждому из нас, она настаивает на том, что он и требует не малого. К какому бы читателю ни были устремлены ее стихи — самому маленькому или тому, кто уже задумывается о любви и «модной» прическе, она постоянно и неизменно, со ступени на следующую ступень, ведет его по лестнице, идущей все вверх и вверх, к одной цели, венцом которой является воспитание настоящего человека, достойного стать вровень с нашим временем. Вот что составляет пафос творчества А. Барто, которая справедливо полагает, что «настоящего человека» надо воспитывать с самых юных лет — не упуская ни одного года, ни одного дня.

Воспевая героическое начало, присущее нашим людям, А. Барто создает новую романтическую легенду «Старый великан», посвященную времени Великой Отечественной войны и прославляющую подвиги ее солдат и партизан.

Эта легенда повествует о судьбе огромного и некогда цветущего и великолепного дуба — «чуть не в три обхвата», от которого теперь остался только обугленный и изуродованный остов...

Что же с ними произошло? — спрашивает поэтесса, размышляя о своем безымянном герое, участь которого пока еще неясна нам, но уже волнует и захватывает наше воображение чем-то неведомым и загадочным, предчувствием значительности его судьбы.

Ураган тебя не снес,
Буря не свалила,
Может быть, в одну из гроз
Молния спалила?

Нет, все в судьбе старого великана было иным, исполненным гораздо более высокого и значительного смысла.

В дни смертельной для нашей Родины опасности, когда фашисты, ворвавшись в эти мирные края, совершали неслыханные злодеяния, он встал в один строй с теми героями, которые не щадили ни крови, ни самой жизни, защищая свое отечество:

...взобравшись на откос,
Ты, могуч и строен,
Боевую службу нес
И погиб как воин.
Партизаны на привал
Шли к тебе с разведки,
Ты собой их прикрывал,
Наклоняя ветки...

И его ветвях укрывались наши дозорные — и словно с горной вышки просматривали всю окрестность. Этот дуб-великан был не просто опален огнем: он получил смертельную рану в бою, и его обугленный остов, гордо возвышающийся над окружающей молодой порослью, становится символом подвига, героики, высокой романтики. Да, здесь старый дуб, опаленный огнем той войны, от исхода которой зависели судьбы всего мира, предстает перед нами как одно из возвышенных воплощений стойкости и мужества наших людей,— воплощений настолько романтически возвышенных, а вместе с тем и впечатляющих, что мы понимаем: он прекрасен той красотой мужества и величия, какая и не нуждается во внешнем изяществе и благообразии для того, чтобы внутренне захватить нас, пленить наше чувство, потрясти наше воображение. Этот дуб

Летним утром ранним
Был смертельно ранен.

Так завершается это стихотворение, перекликающееся с традиционными образами старинных легенд и преданий, а вместе с тем подлинно современное по своему характеру, ибо все в нем пронизано той героикой, какая так же необходима в дни созидания, как и во время войны.

Стихотворение «Старый великан» зовет к подвигу, к большому настоящему делу, к преодолению любых испытаний, какие могут встретиться на нашем пути, и оно настолько зрело и выразительно в своей цельности и глубине, что могло бы стать достоянием хрестоматий.

Под стать ему и другое — «Тропинка», так же насыщенное духом романтики и героики и так же напоминающее о днях борьбы с фашистскими захватчиками.

Девочки заблудились в лесу, и тропинка завела их в болото. Автор не жалеет красок, чтобы изобразить крайне мрачную картину:

Тропинка в чащу завела.
Не проберешься в чаще:
Деревьев мертвые тела,
А рядом лес молчащий.

А вокруг такая трясина, в которой можно и пропасть...

И все же смекалистые девочки не растерялись, выбрались из трясины, ушли от беды и, само собою разумеется, поносят тропинку, уведшую их в болото, на все корки:

— Тропинка виновата!
Ишь, завела куда-то!..

Но эта тропинка, если бы только могла говорить, сказала бы им о том, что с ее помощью в лесу надежно укрывались партизаны, отлично знакомые с этой местностью, а за ними гнались фашисты, которых она и завела в непролазную топь.

Я партизан тогда спасла,
Они ушли с рассветом...—

так могла бы поведать тропинка — если бы заговорила! — и само это стихотворение насыщено такой героикой и романтикой, какие не могут не захватить помыслов и воображения юных читателей...

Рядом со стихотворением «Старый великан» и «Тропинка» встает другое — «Голоса Артека», отвечающее их возвышенному духу и такое жизнерадостное и мажорное, что ему впору звучать на школьных вечерах и пионерских сборах — столько в нем задора, молодой энергии, словно бы переполняющей его, безудержно рвущейся через край, чтобы захватить и своего юного читателя:

На юге, на юге,
В республике горной,
С утра распевают
Горластые горны...—

и разве можно не откликнуться на их зов и их голоса, звучащие так слитно и широко, словно они призваны заполнить весь мир, ознаменовать начало какой-то новой неизведанной и влекущей жизни, небывалых открытий и свершений!

Стихотворение повествует об одном из неизменных обычаев в распорядке жизни пионерских лагерей, где каждое утро начинается побудкой и призывными, гордыми и решительными звуками горнов. Поэтесса придала им особо значительный и романтический смысл, как началу самой жизни, призыву к работе и подвигу, участию в делах всего окружающего мира, — и эти широта и масштабность замысла находят свое зримое воплощение в широко набросанной картине утра в Артеке:

На каждую гору,
На берег скалистый,
Выходят горнисты,
Горнисты, горнисты...

Эти решительные и настойчивые повторы создают впечатление бурного, неиссякаемого потока, готового смести любые преграды, а этих горнистов и действительно —

...Не тридцать, не сорок,
А двести и триста,
А двести и триста.
Выходят горнисты,
Горнисты, горнисты...—

и кажется, весь окружающий простор заполнен ими. Они восходят на все горы, пригорки, вершины, о которых и раздается их громкий, ликующий, радостный призыв, возвещающий начало нового и удивительного дня, полного открытий, чудес, неожиданных встреч.

Так обычные в пионерском быту горны становятся легендарным символом мощи, красоты и значительности нашей жизни, величия тех дел и свершений, какие ждут наше юное поколение.

Вот почему эти горны звучат не только в Артеке, но и над огромным простором всего Черного моря, и еще дальше, еще непобедимей и шире: кажется, что это «особые горны», ибо они

Ведут перекличку,
Несут эстафету
От Черного моря
По белому свету...

Поэтесса наглядно раскрывает во многих своих стихах, что значит «нести эстафету» дружбы не только на берегах Черного моря и не только в пределах нашей страны, но и за ее рубежом.

Во многих ее стихах издана и настойчиво звучит нота дружбы всех народов земного шара. Она ведет своих юных читателей по многим странам, чтобы показать, чем живет их трудовой народ и как отвратителен облик его угнетателей и захребетников. А вот теперь поэтесса побывала в стране Суоми и знакомит нас с ее нравами, обычаями, с ее привычными к зимнему спорту детьми, которые —

Словно ласточки летят —
Попробуйте поймайте.

А еще она знакомит нас с девчонкой Астой, которая могла вымолвить по-русски только одно слово — «здрасте»,— но когда люди дружелюбны, когда хотят найти общий язык, тут даже и одно словечко может выручить и передать очень много! Финская девчонка «не молчала», несмотря на скудость своего русского словаря. Она знала, как приветить добрую и веселую гостью из Советской страны!

Пирог со свежей рыбой
Разрезала на части
И на мое «спасибо»,
Смеясь, сказала: — Здрасте!..
И на прощанье снова
Как пожеланье счастья
Звучало это слово:
— Здрасте...

Да, страна Суоми — с ее снегами, с ее замечательными лыжниками, которыми становятся с детства, с ее дружелюбными ребятами, закаленными на суровых морозах людьми, с ее бесчисленными озерами и крутыми горами, предстает перед нами, словно воочию. Но главное, чему учат эти стихи,— чувство дружбы, переходящее через все границы и подтверждающее, сколько у нас друзей на всем «белом свете»!

Поэма, завершающая книгу «Я расту», называется «Двое из книжки» — тут имеется в виду рассказ Аркадия Гайдара «Чук и Гек». Образы, характеры и приключения героев Барто в чем-то напоминают гайдаровских мальчишек. Кажется, что «двое из книжки» — Чук и Гек — словно бы вырвались из ее переплета, стали мальчуганами настоящими, всамделишными, сегодняшними, а наши сегодняшние выглядят почти такими же какими их некогда изобразил Гайдар — озорниками, выдумщиками, фантазерами, смелыми и великодушными,— что не мешает им подчас и слукавить, и поссориться, и подраться «из-за пустой коробки». Пусть у них другие имена, но их черты, приметы, особенности, досконально известные Гайдару, повторяются и поныне. Даже мать сегодняшних мальчуганов — героев поэмы А. Барто — подтверждает: да, ее дети описаны Гайдаром верно и точно, в каких-то основных чертах (хотя, конечно, у них появляются и новые черты, требующие постоянного внимания и наблюдения, иначе пропустишь нечто новое и важное, из чего складывается и формируется характер).

— Мой Алешка правда Гек,—
Вдруг согласилась мама.—
Но он еще и спорщик,
Не только фантазер,
Сердито лоб наморщит
И начинает спор.
А старший даже в яслях
Был до того запаслив!..
Был жадным ползунком,
Таскал игрушки в яслях
И прятал их тайком!

Когда ребята из поэмы А. Барто узнают, что уже описаны в книжке, они не могут прийти в себя от изумления: «Гайдар волшебник, что ли?..» Но все дело не в волшебстве, а в том, что Гайдар, как объясняет мальчишкам дотоле неизвестный, а теперь уже очень хорошо знакомый им пассажир,

...ваш отчаянный народ
Знал как свои пять пальцев!..

Завершая поэму, мы прощаемся одновременно с ее юными героями и с героями Гайдара, чьи имена, такие необычные и удивительные, словно бы слились с движением поезда, свистом метели, с поступательным ходом самой жизни, и снова и снова возрождаются в ней, выйдя на широкий простор из тесного переплета:

...А снег летит, летит в окне,
А снег летит,
Все снег да снег.
Протяжный свист мотели.
«Чук-Чук и Гек,
Чук-Чук и Гек...» —
Колеса вдруг запели.

Иному читателю может показаться, что поэма «Двое из книжки» вдохновлена не непосредственным восприятием жизни, а истоками сугубо книжного порядка, что она является как бы перелицовкой рассказа Гайдара, только и всего.

На самом же деле это не так, и мы видим в поэме А. Барто нечто совсем иное: утверждение родства творчества Гайдара с самой действительностью, органическую слитность с нею, участие в ее поступательном движении, в воспитании юного поколения наших граждан — и все это не «книжность» (как может подумать кое-кто из читателей), а особая позиция Барто в восприятии самой действительности и связанных с нею задач нашей детской литературы — позиция активно-наступательная. Когда мы вчитываемся в такие стихотворения, как «Старый великан», «Тропинка», «Голос Артека» да и многие другие, героико-романтические по своему духу, обращенные к пылкому воображению юного читателя, к его жажде необычайного, героического,— в сочетании с началом подлинно гражданским,— во всем этом нельзя не расслышать переклички с творчеством и традициями Аркадия Гайдара; это и провозглашает сама поэтесса, посвящая книгу «Я расту» его памяти.

Имя Гайдара не случайно открывает и завершает книгу «Я расту» — в ней многое отвечает духу гайдаровской героики и романтики, гайдаровских традиций, по-своему развивает их, что во многом определяет позицию, отстаиваемую Агнией Барто в детской литературе.

Гайдар со страстной заинтересованностью передал и запечатлел жизнь наших ребят, глубочайшим образом проник в их внутренний мир, создав правдивые и неповторимые образы и характеры. Вместе с тем это знание своего героя сочеталось у Гайдара со стремлением внутренне обогащать и воспитывать его, вести к тому будущему, ради которого нельзя щадить никаких усилий, раскрывать перед ним смысл нашей борьбы — увлеченно и вдохновенно, без какой бы то ни было риторики и дидактики. Это мы и видим в таких произведениях Гайдара, как «Школа», «Военная тайна», «Тимур и его команда» и многих других. Конечно, у современного юного читателя нет за плечами той «школы», какую проходили на полях гражданской войны такие герои Гайдара, как Борис Гориков,— школы борьбы и сражений, которую приходилось оплачивать кровью, а подчас и самою жизнью. Но Гайдар утверждал в своих повестях и рассказах, что такого же мужества, такой же выдержки, такой же преданности коммунизму требует и самая мирная жизнь наших людей,— ведь она тоже является полем острой и напряженной борьбы за правду, за счастье, за высокую мечту.

А. Барто именно потому и обращается к творчеству Гайдара, что слышит в нем постоянный и незамирающий с годами зов к завтрашнему коммунистическому дню, героику и романтику труда, борьбы, творчества, и все это — в сочетании с глубочайшим проникновением во внутренний мир нашей детворы, с умением ответить на ее самые насущные вопросы, интересы, потребности, с острым и отчетливым пониманием того, что читатель детской литературы не терпит книги назидательно-дидактической, а примет лишь ту, какая может поднять его на крыльях героики и романтики. А именно такие книги и создавал Аркадий Гайдар. Его герои — это юные граждане нашей «Гордой страны» (говоря словами самого Гайдара), и в них — при всей их юности — есть нечто от ее гордости, ее неколебимости, ее устремленности в будущее, и главное — все это не в чертах вымышленных, только воображаемых и только желательных. Нет, Гайдар, как никто, знал нашу детвору и изображал ее чертами точными и реальными. Многие страницы его книг наполнены предчувствием тех испытаний, какие могут выпасть на долю наших людей — в том числе и юных (ведь повесть «Военная тайна» написана уже после прихода немецких фашистов к власти), и здесь мы имеем в виду не только героическую и вдохновенную сказку о Мальчише-Кибальчише, но и прозорливые слова Владика, разработавшего целую «стратегию» (в чем-то точную и удивительно верную, а в чем-то — в согласии с его возрастом — и фантастическую) партизанской войны — на тот случай, если враги нанесут на какое-то время поражение наглей армии. Но и тогда советские люди не сдадутся им, будут вести борьбу, пока не одолеют их и пока не одержат полной победы над ними, утверждал Владик. Да, слова Владика, в которых были и тревожные раздумья самого Гайдара, видевшего, как по Европе ползет тень фашистской свастики, угрожая многим ее странам, оправдывались в годы Великой Отечественной войны, что свидетельствует не только о том, что высокие помыслы и героические устремления героев Гайдара подтвердились на деле, стали плотью самой действительности, но и о необычайной прозорливости художника, сочетавшего героику и романтику с верностью жизненной правде.

Рассказы и повести Гайдара — это не просто писательская выдумка, хотя и фантазия в них явно ощутима и без нее нельзя представить ни Гайдара, ни его героев — и она бросает дерзкий вызов всем сторонникам бытовщины и любителям натуралистической дотошности. Здесь и выдумка коренится в самой действительности, неотделима от ее почвы, от ее устремленности к будущему, которое художник «мерит по коммуне», говоря словами Маяковского.

Имя Гайдара, его традиции, пафос его творчества, страстно целеустремленного, направленного на переустройство всей жизни, активное и действенное вмешательство в нее (вспомним хотя бы о значении повести «Тимур и его команда», явившейся побудительным началом для благородного и доброго движения, вовлекшего тысячи и миллионы наших школьников, пионеров, комсомольцев) — никак не могут ужиться с казенщиной, показухой, равнодушием, со всем тем, что делается только для «отчетности» и может скомпрометировать и извратить даже самые благие начинания. Вот против подобных извращений и направлено меткое, а когда надо — остро разящее перо А. Барто. Поэтесса резко и решительно выступает против любых искажений тимуровского движения, попыток подменить его хвастливыми «отчетами» и казенными «реляциями», только мешающими нашим ребятам проявить на деле свой общественный темперамент и творческую энергию. От нее крепко достается тем, кто извращает самые основы тимуровского движения, кто готов присвоить своему отряду самое громкое и почетное имя, не имея еще на то никаких оснований, кто подменяет настоящую заботу о нуждающихся в помощи людях лишь ее имитацией.

Бывает и так, что подлинное искусство, захватившее ребят во время непринужденной встречи с поэтом, кое-кто стремится также свести всего лишь к очередному «мероприятию», необходимому для отчетной «галочки» — только и всего! Эта встреча с пионерами произошла на косогоре, в зарослях ольхи. Поэт читает ребятам свои стихи, а они

...словно на привале,
3адумались слегка,
А в небе проплывали
Высоко облака...

Казалось бы, что может быть прекрасней такой встречи на вольном просторе, заставившей, наверно, задуматься ребят о многом и многом! Но вот поэт получает письмо, и словно бы замутилась прелесть этой удивительной встречи:

Просим выслать
Ваше фото,
Вы нужны нам
Для отчета,
Чтоб от вас
Остался след...

Вот почему чуть дрожащая рука поэта сердито выводит в ответ:

...Не забудьте для отчета
Взять на небе облака...

А что может быть необходимей для школьников, пионеров, комсомольцев, чем опыт людей старшего поколения, их лучшие традиции? Но, оказывается, даже и сюда можно внести казенщину, равнодушие, показуху, если свести все к очередному календарному «мероприятию» и отчетной «галочке». Именно об этом говорит стихотворение с весьма характерным названием «Горе-следопыты». Его юные «герои», жаждущие незамедлительной славы и поражающих воображение открытий, отыскали ветерана былых боев, а дальше события развиваются следующим образом:

Был старик слегка простужен,
Был в постели обнаружен,
Но, увидев деток милых,
Ветеран сказал: — Ну что ж,
Отказать я вам не в силах,
Дорогая молодежь...

Если бы «ребята-следопыты» повнимательней и посердечней отнеслись к ветерану, то поняли бы, что он сейчас прежде всего нуждается в заботливом уходе. Но разве этим прославишься?! Они немедленно потащили его с собой, и, как эпически сообщает автор,

Говорят, что после сбора
Он опомнился не скоро.
Долго кашлял ветеран
И вздыхал по вечерам...

Но «горе-следопыты» об этом даже и не задумываются — они повсюду звонят о «трудностях похода» (дабы прослыть некими «открывателями»), хотя никаких «трудностей» они не испытали. А что будет дальше с больным ветераном, их совершенно не интересует!

Конечно, бывает необходимо и отчитаться в проделанной работе, и ответить на поставленные перед вами вопросы,— это само собою разумеется, но поэтесса решительно спорит с теми, кто готов исчерпать суть дела и заслониться от подлинной жизни заранее заготовленными параграфами и страницами отчетной ведомости.

Когда А. Барто наблюдает в школьной и пионерской жизни подобные явления, когда она видит тех, для кого участие в тимуровском или каком-либо ином молодежном движении — только повод и предлог для самовосхваления, она, с присущим ей сарказмом, выводит таких людей на всеобщее осмеяние, внушая своим юным читателям неприязнь к самодовольству, казенщине, верхоглядству и приучая их отличать настоящее дело от мнимого и показного!

Конечно, далеко не каждое стихотворение А. Барто непосредственно воспевает смелость, решительность, мужество, правдивость, но, как видим, зачастую эти качества она утверждает «от обратного», высмеивая все то, что противостоит им, на чем лежит печать трусости, косности, перестраховки, ограниченности, стяжательства, недоверия к людям и к самой жизни,— с подобными явлениями А. Барто борется постоянно и повседневно, учитывая жизненный и творческий опыт Гайдара.

Поэтесса решительно настаивает, что творчество Гайдара и гайдаровские традиции в современной детской литературе — как одно из важнейших средств воспитания и формирования характера юного читателя — в наше время не менее важны и существенны, чем тогда, когда они впервые возникли и создавались, и отвечают потребностям сегодняшнего читателя и требованиям нашего времени не в меньшей мере, чем десятилетия тому назад.

Отстаивая гражданственность нашей детской поэзии (конечно, в соответствии с возрастом и запросами аудитории!), справедливо утверждая, что большие и значительные темы современности естественно и органично входят в поэзию для детей, А. Барто говорила в речи на Четвертом съезде писателей СССР:

«Если читатели наши повзрослели, значит, и гражданские чувства доступны им в более раннем возрасте. А если так, то и поэзия для детей еще больше должна быть окрыленной гражданственностью...»,— и ее собственное творчество в полной мере отвечает этому завету и призыву.

В таком понимании существа и назначения детской поэзии она и видит в Гайдаре своего союзника и соратника. Вместе с тем ее обращение к традициям и творчеству Гайдара обретает и явно полемическую направленность, ибо иные явления детской литературы не отвечают в достаточной мере духу высокой гражданственности, пафосу активного вмешательства в жизнь. Вот с подобными тенденциями, явно противостоящими творчеству и традициям Гайдара, А. Барто спорит решительно и неизменно. Рассматривая достоинства новых и молодых литераторов, пришедших в детскую поэзию, их профессиональную грамотность, естественность интонации, поиски новой формы, поэтесса в речи на Четвертом съезде писателей СССР не забыла сказать и о том, что тревожит ее: значительная тема еще не занимает должного места в их творчестве, а «некоторых из них не волнует замысел, сюжет...» — что, конечно, ослабляет и действенную силу стиха. В этой же речи А. Барто справедливо заметила, что «эскизность, неопределенность формы иные наши поэты как бы возводят в некий принцип, забывая, что какой бы неопределенной ни была форма детского стиха, в ней обязательно должна быть своя слаженность, своя дисциплина... Отсутствие замысла, сюжета, перенасыщение повторами, щегольство словами порой приводят к мелкотемью...».

Высказав эти замечания в адрес иных детских поэтов, А. Барто предложила им рассматривать ее критику как «профилактические уколы»: «пусть они помогут поэтам не заблудиться, не сбиться на боковую тропинку только словесных поисков. Всем нам идти по главной дороге!»

Это предупреждение поэтессы крайне своевременно и плодотворно, и для нее творчество и традиции Гайдара — это один из тех надежных компасов, которые могут помочь любому детскому писателю вести новаторский поиск в верном направлении и не сбиться с «главной дороги».

Да, книга «Я расту» не случайно посвящена Гайдару и замыкается поэмой, где перед нами словно бы ожили юные герои Гайдара...

Итак, что же нового в этих стихах А. Барто — даже тогда, когда они (что вполне естественно и закономерно) в чем-то напоминают прежние, отвечают их духу, характеру, сюжетам, рожденным пристальным наблюдением над жизнью нашей детворы, наших школьников и пионеров, активным участием в ней.

Новое заключается в особо углубленном психологическом проникновении в область переживаний юного героя, открывающего в себе нечто новое и неожиданное, чему он сам еще не может найти определения и названия, но что влияет на весь его внутренний мир; новое — в стремлении проникнуть в самые сложные области его чувств, стремлений, раздумий, находящихся в непрестанном процессе изменения и развития, что и подчеркнуто самим названием книги — «Я расту».

Несомненно, что углубленное изображение богатого и сложного внутреннего мира нашей детворы, новая степень проникновения в него несут с собою и новые возможности в творческом развитии поэтессы, определяют новую ступень и новые грани постижения ее главного героя, ибо здесь перед нею открываются необозримые поля для важных открытий и новаторских замыслов, о чем и свидетельствует книга «Я расту» и примыкающие к ней более поздние стихи. Перед поэтессой открываются новые творческие перспективы, неисчерпаемые по своим возможностям, и нет сомнений, что еще много важного и значительного, захватывающе интересного — не только для наших детей, но и для их родителей — расскажет нам она в своих новых стихах и последующих книгах.

„НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА”

«Найти человека» — так называется повесть Агнии Барто, впервые опубликованная в журнале «Знамя» (1968, № 8) и как бы подытоживающая ту работу, какую из года в год ведет поэтесса на радиостанции «Маяк», ежемесячно выступая с передачами, которые так и называются «Найти человека». Повесть разошлась миллионами экземпляров, встретила благодарный отклик множества читателей и критики, переводится на многие языки и у нас и за рубежом нашей Родины.

Чему же посвящена повесть «Найти человека» и что привлекло к ней такое широкое внимание?

Со времени окончания войны прошло свыше тридцати лет, но далеко не все ее раны залечены; многие матери не перестают оплакивать и искать детей, потерянных во время бомбежек, фашистских налетов, пожаров, спешных эвакуаций и «неустанно, годами многие родители и дети ищут друг друга. И часто находят. Тысячи и тысячи детей возвращены родителям» — в этом им помогают государственные организации и многие люди, которые «по призванию и по должности» («прекрасной должности...» — замечает А. Барто) соединяют семьи, разлученные войной. В повести убедительно показано, какая это благородная работа, как полно выразились в ней гуманное существо нашего государства и моральный облик советского человека.

Как видим, повесть посвящена совершенно конкретному и определенному участку нашей действительности, но вместе с тем несомненно и то, что ее значение выходит далеко за пределы непосредственно намеченной в ней темы, ибо автор, ни на йоту не отступая от нее, в тесной связи с нею, затрагивает и весьма существенные стороны нашего общества, его характерные черты,— вот почему эта повесть заслуживает самого пристального внимания.

В ней рассказано о многих трагедиях, выпавших на долю людей в годы войны, о недетских испытаниях и переживаниях тех детей, перед глазами которых фашисты совершали кровавые злодеяния, изуверски расправлялись с их родителями, превращали в пепелища их родной кров,— но повесть А. Барто не является ни нагромождением ужасов, ни данью жалостливости и чувствительности. Нет, вся она пронизана гордостью за наше государство и верой в нашего человека, в его неизмеримые внутренние силы, в его готовность преодолеть любые бедствия, любые испытания, активно помочь тем, кто попал в беду.

Значительная роль в помощи осиротевшим детям принадлежала и нашей армии. Одна из глав повести называется «Солдаты и дети», и в ней с особенной полнотой показано то, что сквозит и в других главах: подлинно гуманистический характер Советской Армии, сердечные качества нашего солдата.

«Юрий Крымов писал с фронта о Советской Армии: «Она прекрасна своей человечностью». Это подтверждают и дети. Всегда в детских воспоминаниях образ советского солдата связан с помощью, с добром...» — замечает А. Барто и приводит взволнованные и благодарные письма тех, кто в годы войны сам лично убедился в справедливости и бесспорности этих слов, кого в свое время наш солдат то накормил, то укрыл шинелью, то привел в убежище или в детский приемник... Всего не перескажешь!

Думается, эти письма могли бы явиться убедительным ответом тем зарубежным клеветникам и злопыхателям, которые и поныне создают о советском солдате самые лживые вымыслы, принижающие и искажающие его образ.

Вот почему и матери, утратившие во время войны детей, многие годы не теряют надежды найти их, уверены, что они не погибли, выросли настоящими людьми.

«Долго я старалась понять, чем жива такая надежда,— говорит автор.— А ответ на этот вопрос нашелся в тех письмах, поток которых вызвали передачи «Найти человека» и где матери по-своему объясняют корни своей надежды, казалось бы уже несбыточной: «...Я уверена, что мой сын жив, его не бросили на произвол судьбы, его воспитали в детском доме или усыновила советская семья...», «У меня теплится надежда, что мои Коля и Валерик где-нибудь выросли среди хороших людей...», «Не может быть, чтобы Маруся пропала. Непременно кто-нибудь из советских людей ее спас...» — и это «непременно», неколебимая вера в добрые качества советских людей, в гуманистические основы нашего государства — вот что поддерживало матерей в их великом горе. Всем ходом своего повествования автор подтверждает закономерность и обоснованность таких надежд: «Беспризорных во время войны не было. А они могли бы быть... Но детские дома будто раздвинули свои стены. И сотни тысяч детей, оставшихся без семьи, выжили, выросли, выучились. Великое дело!..» Эти дети не испытали ужасов сиротства, заброшенности и беспризорности, и о тех, кто вырос не под родительским кровом, а в детских домах, А. Барто еще в давние годы писала в поэме «Звенигород»:

Эти дети — не сироты,
Не похожи на сирот.
Материнскою заботой
Окружает их народ.

Ныне ставшие совершенно взрослыми, полноправными гражданами нашего государства, они отлично знают, кому обязаны всем, что у них есть в жизни. «Вырастило меня государство, выучили детский дом и школа. Специальность я получил хорошую...» — пишет один из них; то же самое могли бы сказать вслед за ним и многие другие его сверстники. Вот почему, подчеркивает автор, «...особенно обострено у бывших воспитанников детских домов чувство долга перед страной, горячая благодарность тем, кто воспитал их, дал им профессию и «путевку в жизнь».

Раскрывая смысл и значение этого «великого дела», в котором так ярко и неопровержимо сказалась подлинно гуманистическая суть нашего государства и моральный облик советского человека, автор говорит здесь и о своем личном участии в этом «великом деле».

Перед А. Барто была очень трудная задача, к которой она сначала не знала, как и подступиться. Как найти детей, ныне ставших уже взрослыми, а потерянных в том возрасте, когда они подчас, приведенные в детские приемники, почти ничего не умели рассказать о себе или о своих родителях, не знали даже своего настоящего имени (вот почему среди бывших воспитанников детских домов так много людей с фамилией «Неизвестный»)? Задача, казалось бы, неразрешимая.

«Как найти? Иногда невозможно, иногда трудно,— говорит автор.— Но пытаться надо снова и снова...» И А. Барто, проявляя подчас невероятное упорство и творческую изобретательность, снова и снова бралась за решение сложнейших задач со множеством неизвестных, и не только бралась, но и находила свой особый «ключ» к их решению, внося в самый процесс розыска некогда пропавших детей нечто новое, открытое и примененное ею на практике. А «ключ» этот помогла найти многолетняя активная дружба поэтессы с детской аудиторией, огромный опыт общения с нею. Вот этот-то опыт и подсказал: «...ребенок наблюдателен, он видит остро, точно и часто запоминает виденное на всю жизнь. Пришла мне в голову такая мысль: а не может ли детская память помочь в поисках? Не могут ли родители узнать своего взрослого сына или дочь по их детским воспоминаниям?»

Оказалось — могут, и детские воспоминания, удивительные своею конкретностью, выразительностью, а подчас и неповторимостью («мы с мамой пошли в лес по малину и встретили медведя, а когда я убегала, то потеряла новую туфлю...»), во многих случаях и явились тем «ключом», с помощью которого и решались самые сложные задачи.

«Я не помнила имена мамы и папы, но все, что окружало нас, я сестре рассказала...» — сообщает одна из корреспонденток А. Барто, — и такие воспоминания подчас являются тем звеном, какого только и не хватало для того, чтобы замкнулась вся цепь и поиск завершился удачным результатом. Так автор повести выступает здесь не только как художник, отображающий один из участков нашей действительности, но и как открыватель и исследователь, сумевший внести в затронутую им область общественной деятельности и в самый процесс розыска нечто свое, новое, лично им открытое и утвержденное на практике. Детские воспоминания — это было уже нечто определенное, что и помогло во многих случаях А. Барто в ее особом поиске — то звено, за которое можно ухватиться.

«Вот что такое детские воспоминания! В который раз они возвращают человеку его родных...» — восклицает автор, вовлекая нас в самую «лабораторию» своих поисков, снова убеждаясь в успешности открытого им метода, — и нельзя не разделить вместе с ним закономерной гордости человека, упорство, активность и находчивость которого вновь привели к успешному результату, принеся счастье многим и многим людям, чьи семьи, некогда разлученные, снова воссоединились. Но следует заметить и то, что автор повести не только делится с нами итогами своих находок, но и посвящает нас в их историю, в ее сложный и запутанный ход, в ее трудности и связанные с нею переживания, в те сомнения и колебания, какие возникали у него по ходу «поисков человека» (не случайно, помимо «Дневника поисков», у Барто заведена и особая «Папка сомнений», куда заносятся случаи особо трудные, когда в письмах нет ясных и определенных данных, необходимых для объявления розыска,— а вместе с тем их нельзя считать и совсем безнадежными!). Ведь почти за каждым таким письмом — судьба человека, его последняя, может быть, надежда на встречу с самыми близкими ему людьми...

Порою кажется: письмо надо отложить, но вот какая-то ниточка в нем все-таки тянется и блестит, может быть, кто-нибудь и ухватится за нее... Может быть, для кого-то она окажется нитью Ариадны, выводящей на единственно верный путь из самого сложного лабиринта? И вот письмо включается в передачу, и подчас совсем не напрасно!..

А иногда, казалось бы, все сходится, но вот какого-то звена все же не хватает, и вся цепь рассыпается на наших глазах, и упорные усилия ни к чему не приводят... Бывает и такое!

Да, тут все сложно, трудно, а норою и противоречиво, как в самой жизни, верный ответ никем не подсказан, его никто не может определить заранее, все надо искать и решать самому,— и, должно быть, немало самых острых переживаний, беспокойных часов и трудных раздумий доставили автору повести его «Дневник поисков», «Папка сомнений» да и другие материалы, связанные с передачами «Найти человека». Барто доверительно делится с нами всеми своими переживаниями, словно бы вовлекая нас в самый процесс поисков, что и придает живость и непосредственность ее повествованию.

Вместе с тем, как явствует из размышлений и наблюдений автора, даже и найденный им «ключ» сам по себе не смог бы разрешить необычайно сложные задачи, возникавшие по ходу поисков, если бы не участие множества слушателей передач. И здесь у автора нашлась масса добровольных деятельных помощников: люди всех возрастов и даже дети; вот некая пенсионерка бесхитростно и деловито сообщает в своем письме: «Я уже давно не работаю. Конечно, помогаю дочери, у нее дети, двое... Все же у меня остается время жить для себя, и я хочу принять хоть какое-то участие в величайшем деле поиска. Если найдете возможным, поручите мне что-либо».

Да, подчеркивает автор, приводя это письмо, «в старое выражение вложен новый смысл. Видно, для многих «жить для себя» — значит жить для других». Так, активное участие в поисках некогда пропавших детей приводит автора к выводам необычайно широкого морального и психологического характера, связанным с внутренним миром нашего человека, с тем новым, что появилось в нем. Передачи «Найти человека» держатся, как говорит автор повести, «на действенном сочувствии к чужому горю»,— и об этом свидетельствуют тысячи и десятки тысяч писем слушателей передач, и каждое из них — то практически-деловитое, а то и детски-наивное («Хочу вам помогать искать, кто потерялся. Но у меня имеется вопрос: разрешают ли этим заниматься, если двойка в четверти?..») — пронизано духом живого и действенного сочувствия чужому горю, стремлением помочь человеку в его беде. Без такого активного содействия нельзя было бы добиться успеха в этом большом и добром деле.

Автор знакомит нас с ними — с людьми самыми обыкновенными и с виду ничем особым не примечательными, которых мы повседневно встречаем. Но стоит присмотреться к ним поближе, станет очевидным, как обманчиво это первое и поверхностное впечатление и в какой высокой мере они наделены теми качествами, какие не могут не вызвать гордости за них — наших соотечественников и современников. Вот «пятеро из электрички» — это девушки, которые загружены по горло учебными делами, подготовкой к экзаменам, домашними делами,— а в их портфелях, рядом с учебниками по пищевой промышленности, лежат десятки и сотни писем,— и на каждое надо ответить. «Два года подряд эти девчонки по своей охоте занимаются невеселым делом: помогают отвечать на письма тех, кто ищет своих близких». Однажды все свои каникулы они провели в радиокомитете — «с утра до вечера, как штатные сотрудники, сидели над письмами... А если попадалось сложное письмо,— продолжает автор,— одна из девочек читала его вслух подругам, и тогда весь вагон втягивался в обсуждение чьей-то трудной судьбы».

Вот благородные черты нового советского человека, так бережно и любовно собранные и отмеченные в этой повести.

Вовлекая своих читателей и слушателей в атмосферу предпринятых им розысков, вызвавших множество сердечных, а вместе с тем активно-деловитых откликов, автор делится с нами вызванными ими переживаниями, раздумьями, наблюдениями:

«Никогда я не отличалась восторженностью, но тут ловлю себя на восхищении скрытым подвигом, повседневным житейским героизмом...» И это умение подметить черты подвига и героики в их самых обыденных и повседневных проявлениях и определяет пафос повести «Найти человека». Тысячи и десятки тысяч корреспондентов активно отозвались на передачи «Найти человека», полностью воплощая ту мысль, что «помочь человеку — нравственный долг каждого», и всем характером и пафосом своих писем подтверждают, что это для них не риторические слова, а стимул активных действий. В связи с этим автор замечает:

«Неощутимо входят в нашу жизнь черты новой нравственности. Порой мы их даже не замечаем, но бывают минуты, когда эти черты выступают особенно явственно...» И в повести «Найти человека» эти черты находят своего внимательного и пытливого исследователя, свое углубленное осмысление, обогащающее наше представление о советском человеке. А вот одно из совершенно конкретных и вместе с тем весьма широких и существенных наблюдений над характером нашего человека, вызванное ознакомлением с потоком поступающих к автору писем:

«Бросается в глаза, что почти все рассказывают о своей беде без жалоб, без позы. Чувство достоинства помогает им быть сдержанными; не сентиментальны они и в проявлениях своей доброты. Не встречаю в письмах слов: «бедный», «несчастный», «бедняжка». Пишут по-другому: «Если мои сведения смогут помочьтакому-то, буду рад». Вмешиваясь в поиск, люди скорей деловиты, чем жалостливы, и потому помощь их действенна. Их вмешательство часто бывает решающим».

Да, тут подсмотрена крайне характерная черта, присущая нашим людям,— вера во внутреннюю силу советского человека, которого можно лишь оскорбить вздохами и жалостливостью,— а такого рода наблюдения заставят не одного читателя основательно задуматься о характере нашего человека.

Автор подчеркивает неизбежный и знаменательный вывод из массы адресованных ему посланий:

«Слова «не нужна ли моя помощь» так часто встречаются, что иногда приходится в передаче убирать их из писем, чтобы они не звучали однообразно. А ведь, по существу, это однообразие прекрасно — «однообразие» в проявлении добрых качеств людей, гуманизм которых помножен на всю широту активного восприятия жизни, присущего человеку социалистического общества, чувствующего ответственность за судьбы окружающих и всего мира».

А. Барто умеет заметить и уяснить героизм в «повседневном», «житейском», лишенном какой бы то ни было броскости, эффектности, нескромных притязаний,— это дано не каждому; ведь иные наши писатели изображают повседневное, житейское как нечто натуралистически приземленное, как бескрылую бытовщину, начисто лишенную героического начала. Против такого приземленного восприятия жизни и направлена повесть А. Барто всем своим характером и героическим пафосом.

Вот почему эта повесть касается не только непосредственно тех, кто нашел друг друга после долгих лет разлуки. Нет, самое главное открытие автора, в значительной мере расширяющее рамки повести, заключается в том, что здесь исследованы — каждый раз заново и на новом материале — человеческое в человеке, моральные основы людей, воспитанных в условиях советского общества, и здесь человеческое начало, присущее нашим людям, утверждается вместе с тем и как подлинно социалистическое.

А. Барто замечает, что многие полученные ею письма дают повод «для большого общественного разговора о вере и верности...» — и сама ведет этот разговор на страницах своей повести,— разговор деловитый и убедительный, основанный на множестве неоспоримых свидетельств и точных наблюдений.

В повести глубоко раскрыто и то, как у наших людей личное неразрывным образом связано с общественным; так, у многих матерей чувство тревоги за судьбу своего ребенка перерастает в понимание ее зависимости от положения во всем мире. И тогда, как замечает автор повести, «простая женщина вдруг выступает в письме как трибун», призывающий всех матерей бороться за мир во всем мире. Одна из матерей обращается к А. Барто с советом: «Собрали бы вы наши материнские печали и послали бы их Джонсону, пусть он вникнет, что такое война...» В таких обращениях обнаруживается коренная связь начала глубоко индивидуального, личного, выстраданного с социальным, политическим, общественным, что и определяет внутреннюю широту и силу нашего человека, знающего, что его личная судьба зависит от окружающего общества, а потому активно вмешивающегося в судьбы всего мира. Вот это стремление обнаружить связь личного с общественным и определяет внутреннюю широту авторского повествования.

Следует отметить и то, что повести присуща и иная широта: в нее вовлекаются многие наши села и города, а порою действие переносится и за рубежи нашей Родины, и мы вместе с автором оказываемся то в опаленной огнем гражданской войны Испании, то перед стеной жертв фашизма в Париже, то взбираемся в Югославии на гору, где погибли тысячи детей,— и снова незатухающий пепел войны словно бы застилает эти страницы, напоминая нам не только о том, что принесло горе и смерть миллионам и миллионам людей, но что и теперь еще угрожает миролюбивым народам. Это напоминание тем более своевременно, что и поныне охваченные реваншистскими бреднями фашистские последыши стремятся перекроить карту Европы, зачеркнуть итоги второй мировой войны, а другие ярые антисоветчики всячески стараются споспешествовать воплощению их опасных замыслов.

Автор приводит и множество лично увиденных им за рубежами нашей Родины случаев, в которых так же наглядно сказалась подлинно гуманистическая природа нашего человека и нашего государства, что становится очевидным для непредубежденных людей всего мира; так, в Японии к нашей туристской группе подошла группа женщин в кимоно, низко кланяясь и касаясь ладонями своих колен — в знак благодарности за присланную нашей страной вакцину против полиомиелита. Они говорили о том, как это невероятно и благородно: никто, кроме Советского Союза, не пришел им на помощь. «Мы понимающе переглянулись,— продолжает автор,— японским женщинам кажется невиданным благородством то, что для нашей страны давно стало нормой отношений»,— а в повести А. Барто эти «нормы» раскрываются во всей их гуманности, красоте, подлинно социалистической природе.

Где бы ни оказалась А. Барто — а бывать ей приходилось во многих странах,— она подтверждает слова Маяковского: «У советских собственная гордость» (о чем подчас забывают иные наши туристы, очутившиеся за границей и ослепленные блеском реклам и сиянием витрин),— и страстно противопоставляет ухищрениям буржуазной пропаганды советскую мораль, советский взгляд на окружающее, советский образ жизни. Так, очутившись в Америке, А. Барто заметила, что и там идут поиски пропавших детей и что это не единичные случаи, а распространенное явление. Дело в том, что многие состоятельные родители ищут своих детей, которые покидают семьи, протестуя тем самым против тирании денег, культа бизнеса, бездушного практицизма, не находя удовлетворения своим духовным запросам и лучшим возможностям, что и приводит к распаду семьи. Пусть бунт таких детей обычно бесплоден и безвыходен, но он показателен для американского образа жизни, для американских нравов.

Как видим, повесть «Найти человека», не отступая от непосредственно намеченной в ней темы, выраженной и ее названием, вместе с тем отвечает и на многие острые и существенные вопросы современной действительности, и отвечает убедительно, на основании реальных фактов, точных наблюдений, бесспорных свидетельств. Это и вопросы общественной жизни, и вопросы о характере новаторства нашей литературы, неизбежно определяемого активной связью с жизнью, участием в ее поступательном движении, творчески самостоятельным ее осмыслением (а не самодовлеюще-формальным экспериментаторством, как полагают иные литераторы); это и понимание сущности советского человека, героического начала в его повседневной творческой жизни; это и вопросы гуманизма, которому иные писатели стремятся придать «чистый», «абсолютный» вид. А вот в повести А. Барто гуманизм нашего человека определяется, в согласии с жизненной правдой, именно как социалистический, что и позволило ее автору глубоко осмыслить характер наших людей, то новое, что появилось в их внутреннем мире.

В своей повести автор отвечает и на многие сложные вопросы детской психологии, детского воспитания, детской литературы; так он решительно спорит с теми родителями, педагогами, литераторами, которые стремятся всячески оградить наших детей от всего сложного и трудного, что есть в жизни, от воспитания общественных навыков, от зрелища чужой беды (все это-де «не для детей»). Так, возражая той матери, которая хотела бы именно в этом духе воспитать свою дочь, а потому и уберечь ее от передач «Найти человека», А. Барто утверждает, что «...от боязни испортить себе настроение чужой бедой... всего один шаг к эгоизму и бессердечию», и всем своим творчеством опровергает подобную позицию; в поэме «Звенигород» она прямо и открыто говорит с юным читателем о самых тяжких переживаниях своих героев, о том недетском горе, какое выпало на их худенькие плечи в годы войны, а вместе с тем и о их мужестве, стойкости, выносливости, о том, что сделало для них наше государство, чтобы избавить их от сиротства, бездомности. Практика многолетнего и дружеского общения с детской аудиторией полностью подтверждает, что А. Барто совершенно права, когда ведет с нею такой доверительный разговор — по большому счету, уверенная в ее жажде творческой деятельности и общественной активности.

«С юными искателями у меня сложились деловые отношения...»— лаконично сообщает А. Барто, и о готовности наших детей живо откликнуться на такой разговор, какой поэтесса начала в своих передачах, активно подхватить его, свидетельствует множество детских писем, адресованных автору передач «Найти человека». Они подтверждают, как настойчиво наши дети стремятся участвовать в большой общественной жизни, в каком-нибудь «настоящем», нужном людям деле — и особенно в таком захватывающем, как поиски человека!

«Поручите мне — я весь город перерою!» — решительно заявила одна из юных корреспонденток А. Барто, выражая чувства и стремления не только собственные, но и многих своих сверстников и однокашников. Конечно, такой благородный порыв не случаен: он явился закономерным итогом той большой воспитательной работы, какая ведется и в семьях, и в детских домах, и в школах, и в пионерской организации. Бот о чем наглядно и неопровержимо убедительно свидетельствует повесть «Найти человека», приведенные в ней — такие живые и непосредственные но выражению чувств — письма наших детей.

Эти письма являются превосходным ответом той «думающей матери» (да и не только ей!), которая хотела бы оградить свою дочь от зрелища чужой беды и — упаси бог! — не дать вмешаться в нее.

Не трудно установить, что новаторский характер повести «Найти человека» порожден прежде всего тем, что художник не только запечатлел в ней особый и определенный участок советской действительности, но и самым активным образом вмешивается в него, оказывает существенное, а во многом и решающее влияние и воздействие на судьбы сотен и тысяч людей. Органическое сочетание художника с общественноактивным деятелем, глубоко вторгающимся в кипучий, еще не остывший жизненный материал и находящим в такой активной деятельности источники своего творчества,— вот что определяет новаторскую суть этой своеобразной повести. Она состоит из многочисленных писем, адресованных автору передач «Найти человека», из наиболее примечательных историй, рассказанных их слушателями, из «Дневника поисков», «Папки сомнений», записей, наблюдений и раздумий самого автора, — но весь этот многообразный материал сплавлен воедино, сочетается в пределах свободной, а вместе с тем и дисциплинированной композиции, воссоздает цельную картину, и ее цельность во многом определяется творческой личностью самого автора как активно действующего персонажа, присутствие которого мы ощущаем не только тогда, когда повесть идет от его лица, но и тогда, когда в пей раздаются сотни страстно взволнованных, словно бы захлестывающих друг друга голосов, несущихся перед нами бурным и стремительным потоком.

Казалось бы, голос автора может раствориться и исчезнуть в этом потоке, но мы неизменно слышим здесь его, ощущаем присутствие автора, его творческую волю и целеустремленный замысел. Он не только вводит в свою повесть самый многообразный материал писем, документов, историй, выбирая их из такого множества, в котором легко было бы заблудиться и захлебнуться, но и творчески самостоятельно осмысляет и интерпретирует этот материал, нередко извлекая из него такие выводы, о каких иные корреспонденты «Маяка» и участники рассказанных здесь историй, наверное, даже и не задумывались. В самом деле: разве та пенсионерка, которая просила что-нибудь поручить ей в деле розыска некогда пропавших детей, добавляя, что у нее, правда, не хватает времени «для личной жизни», задумывалась о том, что она тем самым утверждает новое и углубленное понимание «личной жизни», характерное для человека нашего общества? Нет, вероятно, она просто писала о том, что переживала и чувствовала, но автор повести «Найти человека» на основании таких бесхитростных признаний пришел к важным и знаменательным выводам. А разве полагала та «думающая мать», которая внушала своей дочери, что передачи «Найти человека» «не для нее», что ее слова сослужат автору передач хорошую службу для углубленных раздумий о том, как у иных детей — и не без влияния родителей — рождаются черствость, эгоизм, равнодушие (плоды которых впоследствии с горечью изведают и сами родители, внушающие своим детям, что те должны держаться подальше от «чужого горя»)?

Так, приводя в своей повести самые различные документы и высказывания, автор не просто цитирует их, но делает свои выводы, отстаивает свои позиции; вот почему, думается, права Евг. Книпович, когда в статье, посвященной повести «Найти человека» («Литературная газета»), отказывается называть ее «документальной» (хотя «документы» в ней занимают весьма значительное место), ибо автор по-хозяйски распоряжается этими документами, управляет их неисчерпаемым потоком, сводит их воедино, в пределах стремительно развивающейся композиции, осмысляет каждый документ по-своему, проясняет то их значение, о котором подчас и не задумывались сами корреспонденты А. Барто. А весь этот «документальный материал» постоянно перемежается собственными наблюдениями и выводами автора, что и придает неповторимо своеобразное звучание повести «Найти человека».

Знакомясь с этой повестью, мы убеждаемся, что даже с сугубо профессионально-писательской точки зрения приобщение к подлинной жизни, реальным судьбам наших людей может дать любому художнику необычайно богатый материал для творчества,— и автор находит в письмах и историях своих корреспондентов не только активную помощь и поддержку в «поисках человека», но и «сундуки сюжетов», говоря его словами, сюжетов психологических, героических, детективных, сюжетов для романов, новелл, пьес, где людские судьбы предстают в их самые напряженные — «роковые» — мгновения, от которых зависит вся дальнейшая жизнь человека. Автор щедро раскрывает их перед нами и перед своими собратьями по перу — берите, пользуйтесь! Эти сюжеты вовлекают нас в события и истории, порожденные самой жизнью и захватывающие своей необычайностью, драматизмом. Вот что значит активное приобщение к подлинно жизненным темам!

Конечно, материал, затронутый автором, давал возможность для фантазии, воображения,— столько в нем замечательных сюжетов для рассказов и романов и с таким захватывающим интересом читаются они,— но, как сообщает А. Барто, она решила, создавая свое новое произведение, «строго придерживаться документальности. Ведь тут большая опасность,— размышляет автор.— Расширяя границу домысла, можно лишить жизненную историю самого драгоценного — подлинности...», и в ее повести документальная «строгость» полностью себя оправдала.

Думается, ни один читатель, ни одна мать, озабоченная судьбой своего ребенка,—у нас или в зарубежной стране — не смогут остаться равнодушными к тому, что рассказано в этой повести и что раскрывает новыми чертами и красками подлинный гуманизм Советского государства и советского человека; вот почему так отрадно, что эта повесть вызвала самое широкое внимание как у нас, так и за рубежами нашей Родины.

Сотни некогда разлученных, а ныне воссоединенных семей — вот предварительный итог той большой и благородной деятельности, какую годами ведет А. Барто в своих передачах «Найти человека»,— итог, порождающий чувство горячей благодарности у многих ее слушателей и корреспондентов. Эта сердечная благодарность, счастье многих и многих людей, обретших друг друга после долгих лет напрасных и, казалось бы, уже безнадежных поисков,— вот лучшая и ничем не оценимая награда автору повести.

Первые публикации повести «Найти человека» осуществлены «взрослым» журналом и «взрослыми» издательствами, да и обращена она в первую очередь к взрослому читателю, но вместе с тем она имеет самое коренное отношение ко всему предшествующему творческому опыту поэтессы — и не только потому, что по-своему продолжает давнюю поэму «Звенигород», без которой, надо полагать, и вообще не могла бы появиться на свет — как колос не может возникнуть без зерна, но и потому, что отвечает духу многолетней дружбы поэтессы с нашей детворой, опыту глубокого и увлеченного исследования ее свойств, запросов, характера, доскональным знанием ее. Это в первую очередь и помогло автору найти свой особый «ключ» к решению сложнейших задач «со многими неизвестными», стоящих перед ним, и уловить те особенности и качества нашего человека, те новые черты его морального облика, какие зарождаются еще в самом юном возрасте и какие поэтесса пристально и пристрастно наблюдала и постигала в течение многих и многих лет. Вот почему и первая «взрослая» повесть Агнии Барто так естественно развивает и продолжает то, что уже накоплено ею в области детской литературы, отвечает опыту создания множества произведений, любимых целыми поколениями нашей детворы, опыту самого активного участия в ее жизни, стремлениях, общественной деятельности. Всем этим и определяется значение повести «Найти человека» в творчестве Агнии Барто — повести неповторимо своеобразной, не похожей ни на одно из ее предшествующих произведений, а вместе с тем органически связанной с ними и вызванной ими к жизни.

„ОТКРЫТОЕ ОКНО“

Отвечая на вопрос о том, «с чего начинать работу над книгой для детей», поэтесса говорит: «Мне кажется, что начинать нужно с поисков и накопления жизненного материала» («О поэзии для детей»).

И действительно, за каждым ее стихотворением, с виду даже самым непритязательным и незамысловатым, мы угадываем тот жизненный материал, те пристальные и зоркие наблюдения, в накоплении и осмыслении которых поэтесса не знает усталости. Она никогда не прекращает своих поисков, повседневно прислушивается к голосам своих будущих героев, всегда несущих с собою нечто новое, небывалое, неожиданное, что и определяет новизну каждой вновь возникающей ее книги, не повторяющей предыдущие и обогащающей творческий опыт поэтессы. Кажется, и самые стихи А. Барто рождаются не под лампой торшера, не в тиши кабинета, не за письменным столом, а в сутолоке и кипении самой жизни, в школьных диспутах, в обсуждении острых вопросов пионерского быта, со всем тем, что составляет область чувств и переживаний наших детей, формирует их характеры. И хотя известно, что художнику, как правило, необходимы и уединение, и свой письменный стол, и рабочий кабинет, где бы никто не мешал наиболее успешному творческому труду,— но и за своим письменным столом поэтесса словно бы продолжает пылкий разговор со своей юной аудиторией, в которой испытывает постоянную потребность, никогда не прекращает внутренний диалог с нею; всем характером своего творчества А. Барто утверждает необходимость такого условия для создания своих произведений, обращенных к нашей детворе и требующих внутреннего контакта с нею. Вот почему в квартире А. Барто неизменно, говоря фигурально, остается «открытое окно» (так называется одно из ее стихотворений) на тот садик, откуда с утра раздается «вся разноголосица» детских бесед, споров, криков, ссор, игр.

Что ж, вполне естественно желание отгородиться от этого непрестанного шума:

Закрыла я свое окно,
Все смолкло, как в немом кино...

Но оказалось, что вместе с этим непрестанным шумом исчезло и другое, без чего и сама жизнь утратила нечто в своей яркости, многоцветности, полноте; оказалось, что

...без ребячьих голосов
Мой дом закрыт, как на засов!

И остается одно: снова настежь распахнуть окно и снова прислушиваться к детским возгласам, спорам, в которых — сама жизнь, в ее безудержности, кипении, в ее настойчивом движении к будущему, куда так страстно и нетерпеливо стремятся герои этих стихов и в своих захватывающих играх, и в шумных спорах, и в дерзких мечтах. Вот почему снова так широко раскрыто это окно:

Нет, пусть в соседнем садике
Опять идет игра,
Пускай лихие всадники
С утра кричат «ура».

Поэтесса снова со страстным и неутомимым вниманием прислушивается к голосам, в которых слышится зов самой жизни, песня ее расцвета.

В этом стихотворении выразились очень существенные черты А. Барто, и для нас очевидно, что его надо понимать не в прямом и буквальном, а, скорее, в переносном или символическом смысле — как ощущение постоянного внутреннего контакта со своей юной аудиторией.

Да, поэтесса постоянно оставляет «открытое окно» для детских голосов — голосов самой жизни, во всей ее свежести и непосредственности.

Думается, именно этим воодушевлена и непреходящая творческая молодость поэтессы. Почти каждая новая ее книга — это и свидетельство возросшего мастерства, и новая область исследований и наблюдений, новый и необычайно значительный материал, связанный с жизнью наших детей; это и неустанные, творчески плодотворные поиски новых средств его образного воплощения, художественной выразительности, и поэтесса, накапливая свой житейский и творческий опыт, никогда не отказываясь от уже достигнутого ею, вместе с тем постоянно обогащает свою многокрасочную палитру.

Диапазон ее творчества очень широк — здесь и лиризм, пронизывающий такие книги, как «Звенигород», «Младший брат», «У нас под крылом», и острая публицистика «Черного новичка», и углубленный психологизм книги «Я расту», и циклы сатирических стихов «Про слезы и дела», «Весне наперекор», «Приходите мне помочь» — все то, что собрано в книге «Лешенька, Лешенька...», где лирическое начало сочетается с едкой и беспощадной насмешкой над всем тем, что внутренне обедняет человека.

В борьбе с черствостью, эгоизмом, «показухой», канцелярски-бюрократическими затеями поэтесса не знает усталости и без передышки ведет бой решительно и непримиримо, все острее оттачивая свое сатирическое перо.

В стихах А. Барто множество точных и тонких наблюдений, занимательных рассказов, сверкающих остроумием картин из жизни нашей детворы, и одного этого было бы достаточно, чтобы завоевать признание широкого круга читателей, определить особое и значительное место поэтессы в советской литературе.

Но что бы ни писала А. Барто, в ее стихах неизменно чувствуется и некая «сверхзадача», диктуемая непреходящим чувством высокой ответственности за целые поколения наших детей, школьников, пионеров, за их внутреннее содержание, за их нравственные устои, за их будущее — будущее строителей нового, коммунистического общества. Вот это и определяет значение творчества А. Барто в жизни наших детей, его воспитательную роль.

Ну, теперь пора в дорогу,
Можно сделать первый шаг...—

эти слова, завершающие книгу о «младшем брате», обретают в творчестве А. Барто большое и знаменательное значение. Пусть герой книги совершает свой «первый шаг» в самом буквальном смысле этих слов, ибо он еще слишком мал для того, чтобы осмыслить другие свои шаги, но есть и иное понимание «первых шагов», которые делает юный человек в своей жизни. Вот о них-то и говорит А. Барто, к ним она присматривается необычайно пристально, пытливо, а подчас и настороженно, ибо знает, как много зависит от первых шагов, от их направленности,— ведь характер формируется и устанавливается в очень раннем возрасте.

Внутренне приподнятые и духоподъемные стихи А. Барто приносят своему читателю заряд бодрости, радости, жизнеутверждающей силы, заставляют его задуматься о многих важных и острых вопросах современности. Даже тогда, когда эти стихи обретают «колючий» характер, говорят о промахах и недостатках, меньше всего в них уныния, растерянности, безволия. Нет, и в этом случае они полны жизнерадостной и неукротимой, бьющей через край энергии. Эта душевная щедрость поэтессы, ее меткое остроумие, постоянная готовность охватить явление не только в его видимости, но и в его «генезисе», в самых корнях, и обеспечивает долголетие тому лучшему, что создано ею за многие годы творческой деятельности.

В детской литературе возникают особые отношения между писателем и читателем, определяющиеся тем, что писатель, обращающийся к юному читателю и внушающий ему свои стремления и замыслы, берет на себя всю ответственность за него, за его душу, за его воспитание, за его поведение, нравственные основы его существа, за всю его судьбу, ибо любое печатное слово, если оно захватывает детей, воспринимается ими как сама жизнь, как безусловная истина — ведь им и в голову не придет, что оно может быть неправдивым и никчемным,— если оно напечатано!

Веселые, а вместе с тем (бывает и так!) и печальные истории, рассказанные А. Барто, складываясь воедино, несут в себе целый мир, в сущности еще мало исследованный нашей наукой, и в его изучении А. Барто зачастую выступает как один из тех пионеров, перед которым простирается огромный материк, во многом еще неведомый, требующий своих смелых и дерзких открывателей.

Некогда Петр Павленко справедливо заметил, что у каждого писателя должна быть своя Америка,— и такой Америкой стал для Агнии Барто тот мир детской, школьной, пионерской жизни, который она исследует постоянно, неутомимо, самостоятельно, совершая в этой области множество необычайно важных открытий.

А. Барто в своем творчестве охватила чуть ли не все наиболее существенные стороны жизни детей, школьников, пионеров — их игры и труд, их мечты и творчество, их учебу и развлечения, их участие в жизни коллектива,— и все, что мешает им внутренне расти и развиваться..

В стихах А. Барто запечатлен весь, пока еще короткий, но уже значительный и знаменательный жизненный путь ее героя.

Вера Смирнова справедливо замечает в своей книге «О детях и для детей» (Государственное издательство детской литературы, Москва, 1963):

«В стихах А. Барто мы находим отклик на самые злободневные вопросы школьно-пионерской жизни, и, когда эти стихи собраны вместе, в одной книге, право, по ним можно проследить, как живут, чем заняты наши школьники и пионеры, вообще наши ребята самого разного возраста — от того, когда малыш еще принимает первые башмачки за новую игрушку, и до того, когда герою исполняется четырнадцать лет и, собираясь вступить в комсомол, он задумывается в первый раз, каким он должен быть, чтобы приносить пользу Родине и всем людям».

Да, именно таков в стихах А. Барто охват того материала, тех вопросов, которые связаны с жизнью наших детей самого различного возраста, что и превращает ее творчество, взятое в целом, в своего рода энциклопедию детской жизни, — в той мере, в какой поэзия может явиться такой энциклопедией.

И следует отметить, что поэтесса не только всесторонне изображает жизнь своих юных героев (а попутно и их родителей), в самых многообразных ее формах и проявлениях, но постоянно стремится воздействовать на нее, утвердить в ней добрые начала, прогрессивные тенденции, что и определяет характер творчества А. Барто.

Вызывая непреходящий интерес у ребят любого возраста (ибо полностью отвечает их запросам), оно вместе с тем является и «книгой для родителей», для учителей, воспитателей, вожатых.

Всем, кто непосредственно связан с детьми, на ком лежит ответственность за их рост, развитие, воспитание, кто неизбежно встречается при этом с трудными и сложными вопросами, стихи А. Барто могут оказать весьма существенную помощь.

В своей заметке, посвященной творчеству Агнии Барто, «Перешагнув книжные страницы» («Литературная газета», 1965, №89), Анатолий Алексин приводит слова одной десятиклассницы-вожатой, которой попался «нелегкий» класс октябрят. Они только скучали от поучений и наставлений: «Это плохо, того-то делать не следует» — и не очень-то слушались ее. Вот тогда-то она, по совету школьной библиотекарши, «позвала себе на выручку стихи Агнии Барто. Они вошли в класс вместе со мной,— продолжает вожатая,— и октябрята заулыбались им, как давним своим друзьям. Эти стихи стали моими верными помощниками».

Такими друзьями, помощниками, умными и веселыми советчиками могут стать — и стали — стихи А. Барто в семье, в школе, среди октябрят, пионеров, вожатых, везде, где нужно верное, надежное, веселое слово, соединяющее доброту с высокой требовательностью, без которой нельзя воспитать «настоящего человека», и взывающее к активности самих читателей, к их деятельному вмешательству в жизнь, к устранению всяческих неполадок и установлению подлинно человеческих, социалистических отношений — дружеских и деятельных.

Стремление подтянуть каждого своего слушателя и читателя до уровня «настоящего человека» и определяет характер творчества А. Барто, лирико-романтическое его начало, пафос которого — в любви и уважении к юным героям ее стихов, и остро сатирические мотивы ее творчества, направленные против того, в чем обнаруживается «всяческая мертвечина», убивающая живое чувство и настоящее дело, эгоистическая ограниченность в ее многочисленных и самых многообразных проявлениях.

А. Барто многое берет на себя, словно в ответе за целые поколения — одно, идущее вслед за другим,— советских детей, за их рост и воспитание, за обогащение их внутреннего мира, за то, сумеет ли каждый из них — каждый! — стать настоящим человеком, бесстрашным, испытанным, деятельным, готовым к той дружбе, к той любви, которая рождается в совместном творчестве, в общей борьбе за преображение мира, за лучшее будущее всего человечества. И пусть словами обо всем этом здесь не сказано (или, вернее, говорится далеко не всегда), но это читается между строк, подразумевается само собой, как нечто естественное и должное (а как же иначе?) в стихах А. Барто.

Не раз в нашей печати указывалось, что иные современные поэты в какой-то мере утратили свою гражданственность, свой публицистический пафос, приверженность большой общественной теме, захватывающей существенные вопросы нашей действительности.

Следует подчеркнуть, что творчество самой Агнии Барто, с годами словно бы набирающее силу, высоту, гражданственность, приобщающее своего читателя к большому миру творчества, мечты, борьбы за высокие идеалы нашего времени, могло бы послужить хорошим примером для тех молодых (да и не только молодых) поэтов, которые обходят большую тему нашей современности, чураются гражданских вопросов.

Каждым своим стихотворением, для какого бы возраста оно ни было предназначено, поэтесса словно бы приглашает своего читателя к раздумьям, возбуждает жажду добрых дел, борьбы, постижения окружающего мира и участия в его преображении, в творчестве, которое неизбежно становится сотворчеством (ибо в одиночку его нельзя осуществить).

На целые поколения нашей детворы стихи А. Барто оказали большое и благотворное влияние; они стали неотъемлемой частью их внутреннего мира, словно бы срослись с судьбой наших детей, стали непременным средством и орудием их развития и совершенствования, уроком воспитания, возмужания — с тем отличием от обычного урока, что он носит не обязательный, а совершенно добровольный и к тому же увлекательный характер,— что, думается нам, ни в малейшей мере не может уменьшить его значения и действенности.

Стихи А. Барто проникают в те области жизни, сознания, чувства, куда трудно было бы проникнуть иным путем, с помощью иных средств. Вот о чем необходимо напомнить, подводя предварительные итоги многолетней творческой деятельности советской поэтессы.

А. Барто — это и самобытный художник, со своим особым взглядом на мир и своими принципами «детского стиха», и замечательный педагог, досконально изучивший психологию детворы, проблемы ее воспитания; это и неутомимый, активный общественный деятель, тысячами нитей связанный с нашей жизнью, а особенно с юным поколением советских граждан, что и является непосредственным продолжением ее литературной работы. Деятельность эта носит необычайно многообразный характер: это и повседневный контакт со своим читателем, с детскими, школьными, пионерскими организациями, неустанная забота о росте и воспитании наших детей; это многочисленные выступления перед юной аудиторией; это и активное участие в работе Совета по детской и юношеской литературе Союза писателей СССР; это и работа в Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей Союза Советских обществ дружбы, где Агния Барто является президентом; это и работа в Обществе советско-болгарской дружбы (членом Правления которого является А. Барто), и многое другое.

Особого внимания, как уже говорилось выше, заслуживает и еще один, необычайно важный участок деятельности А. Барто: помощь в поисках и установлении связей родителей с их пропавшими в годы войны детьми, ее выступления по радиостанции «Маяк», ее призывы «искать человека», ее переписка со множеством людей, ищущих друг друга, ее высокогуманная и подлинно гражданская деятельность, благодаря которой многие советские люди обрели радость воссоединения своей семьи. В этой деятельности сказываются характер и лучшие черты советских писателей, высшее счастье которых — в служении своему народу, в готовности отдать все свои силы и способности во имя его блага и процветания.

О чем говорит творческая деятельность Агнии Барто, взятая в целом и насчитывающая уже свыше пяти десятилетий?

О том, что советская литература в основном своем направлении, на главной линии своего развития всегда отвечала и отвечает потребностям своего большого, многомиллионного читателя, в частности детского, всегда являлась и является подлинно новаторской по своему существу, всегда утверждала и утверждает широкое — в масштабах родной страны и всего мира — общественное и интернациональное начало.

Именно об этом свидетельствует многолетний опыт советской литературы, наиболее примечательные и характерные ее произведения, среди которых мы найдем и то лучшее, что создано Агнией Барто.

Следует подчеркнуть, что творчество А. Барто — если иметь в виду пору его полной зрелости — стало примечательным явлением не только детской, но и всей современной литературы, без каких бы то ни было скидок на возраст ее читателей.

Такие книги А. Барто, как «Звенигород», «Младший брат», «У нас под крылом», «Лешенька, Лешенька...», «Я расту», могут соперничать — и не без успеха — со многими наиболее значительными и известными произведениями современной поэзии.

В 1955 году, незадолго до своей смерти, Александр Фадеев писал Агнии Барто:

«...Нужно ли говорить, сколько радости и пользы принесла ты детям нашей страны и просто нашим детям творчеством своим, полным любви к жизни, ясным, солнечным, мужественным, добрым!

Это уже никогда не пройдет; это живет в людях, которые были вчера детьми; это будет вечно питать поколения и поколения ребят, когда нас с тобой уже и не будет на свете...»

И думается, нам, многочисленным читателям А. Барто, каждому из которых она принесла и принесет свою долю «радости и пользы», остается только разделить чувства, оценки да и самый пафос, прозвучавший в этих словах одного из зачинателей и талантливейших представителей советской литературы.

СМЫСЛ МАСТЕРСТВА

У всякого настоящего детского писателя по крайней мере два возраста. Он видит мир глазами ребенка, но понимает его как взрослый — во всеоружии ума, опыта, знаний. У Агнии Барто счастливый, редкий дар — мгновенно вживаться в любой возраст, более того — жить одновременно как бы в нескольких ипостасях. Книга «За цветами в зимний лес» подтверждает это уже своей композицией. В ней три раздела: «Я расту» — о дошкольниках и младших школьниках; «Почему телефон занят?» — о ребятах постарше; «Настенька» — о самых маленьких. Каждое из стихотворений книжки, имея определенный возрастной «порог», не имеет, однако, возрастного «потолка» и в равной степени может быть интересно как детям, так и взрослым — педагогам, родителям. Первый взгляд ребенка на мир, трудности так называемого «переходного возраста», начальное пробуждение любви и ответственности за других, процесс формирования личности на всех его этапах — таков тематический диапазон книги.

Столь же широк ее жанровый диапазон. Здесь стихи лирические, шуточные, иронические, едко сатиричные, раздумчивые, пафосные, повествовательные, игровые. И где только не видим мы героя этих стихов! Чаще всего дома, в семье, в общении с папой, мамой, бабушкой, дедом, с младшими и старшими братьями и сестрами. Но также и во дворе со сверстниками, в школе, на улице, в пионерском лагере, на бабушкином огороде, в «грибном» поезде, и даже... в клетке зоопарка, потому что герой стихотворения «Мальчик в клетке» — юннат и наблюдает за лисицей.

Сложность внутренней структуры стихотворения при внешней простоте и доступности — характерная черта поэзии А. Барто. В книге «За цветами в зимний лес» она проявилась особенно ярко и последовательно. Барто умеет достигать эффекта стереоскопичности в изображении жизненных картин, когда любое явление выступает в многообразии своих значений, опосредований, связей, во всей полноте и объемности.

В 1928 году В. Маяковский написал «Стихи о разнице вкусов» — про то, как «лошадь сказала, взглянув на верблюда: «Какая гигантская лошадь-ублюдок», а верблюд же вскричал: «Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто — верблюд недоразвитый». Стихи заканчиваются ироническим резюме: «И знал лишь бог седобородый, что это — животные разной породы». В стихотворении А. Барто «Кому что...» использован сходный прием.

Старички сидят в тени
Час, другой и третий.
Удивляются они:
— Как от вечной беготни
Не устанут дети?
А мальчишка впопыхах
Говорит о старичках,
Бегая по саду:
— Как они не устают?
Я устану в пять минут,
Если я присяду!

В построении этого стихотворения есть что-то от двух зеркал, поставленных одно против другого. Дети смотрят на пожилых людей, а те на детей, но видят не только друг друга, но и самих себя. Старики видят себя глазами детей, дети — глазами стариков. И где-то на пересечении взаимных зеркальных отражений просматривается общая высшая точка зрения, которая уже не является ни стариковской, ни детской, а просто человеческой,— то мудрое, всепонимающее отношение к жизни, которое не отдает предпочтения какой-либо одной частной правде, а понимает правду как синтез, как своеобразное примирение частичных, неполных правд.

Апофеозом такого примирения стало стихотворение «Особое поручение». Его герои так же далеко разведены по полюсам возраста, как и персонажи, о которых идет речь в стихотворении «Кому что...». Это дед и внук, гуляющие по московскому новому Арбату — проспекту Калинина. Дед беспокоится за внука, внушает ему: «Не прыгай! Дай мне руку! Не пой и не свисти». А внук отвечает, что дед должен слушаться его, так как именно ему поручено бабушкой присматривать за стариком. Следить, чтобы тот не устал, был осторожен, немедленно вернулся домой, если поднимется холодный ветер, который «ему во вред».

У деда своя правда, продиктованная опытом долгой жизни. У внука — правда своя: врожденное стремление каждого человека к самостоятельности, уже пробудившееся под влиянием старших чувство ответственности за другого. Сталкиваются две эти правды — и возникает у деда удивление, у внука — обида. Уже готов, кажется, спор перерасти в ссору. Но герои стихотворения умеют слушать не только самих себя. Первым, как и следовало ожидать, понимает правду маленького человека взрослый и умудренный и замолкает. Тогда в наступившей тишине и маленький человек вдруг ощущает, что не только он прав, но прав по-своему и старик. Верная своим творческим принципам, А. Барто не извлекает из сказанного сухой морали.

Она заключает стихи не выводом, а характеристикой психологического состояния героев, их душевного настроя:

Поручены друг другу,
Замолкли внук и дед.

Тут и читатель невольно прислушается к внезапно погасившей спор тишине. В чем ее причина? Не в том ли, что героям и читателю открывается истина всеобщей нашей связи и взаимной ответственности? Та великая в своей правоте и столь непросто постигаемая в практической жизни истина, согласно которой наши индивидуальные правды не противостоят одна другой, а сливаются в одну большую Правду, цементирующую общество.

Поэт не упускает случая указать читателю на универсальность общественных связей, когда каждый что-то делает для других. «Наш кормилец»,— говорят жители большого городского дома о «человеке лет сорока» спортивного вида, который на свой двенадцатый этаж всегда поднимается без лифта.

Почему его кормильцем
Называет весь подъезд?
Никого же он не кормит,
Сам мороженое ест,—

удивляются мальчишки — жители дома. Со свойственной всем мальчишкам непосредственностью они задают ему вопросы: «Почему вы на припеке, на жаре, без картуза?», «Молодой вы или старый?» И слышат ответ, пронизанный лукавинкой, игриво-загадочный,— типичный ответ балагура и шутника, мастера и дело сделать и за словом в карман не лезть:

— Я не очень юных лет,
Но до старости далеко.
Что касается припека,
То, как старый хлебопек,
Уважаю я припек.
Нам на солнышке не жарко,
У печей погорячей...

Конечно, мальчишки догадываются, что кормильцем зовут соседа, поскольку он «хлеб печет для москвичей». Но читатель взрослый «догадывается» и о том, как неотразимо входят в детское сознание строки, оперенные внутренней рифмой («У печей погорячей»), просвеченные улыбкой, игрой разными значениями одного слова (припек солнечный неуловимо оборачивается припеком хлебным). И как, благодаря этим строчкам, овладевает сознанием читателя обаятельный образ труженика. «Да ведь это стихи на тему труда!» — догадывается взрослый читатель. Но написанные не плакатно, не «в лоб», без оглушающего треска, без отупляющей ребенка дидактики.

О самом большом, главном, значительном автор умеет сказать так, что это большое не подавляет маленького читателя, а легко овладевает его воображением, незаметно и прочно входит в его сердце. Вот стихотворение «Рисунок» с чеканным, лаконичным, в точности соответствующим детскому мировосприятию началом:

Это — город. Как высок он!
Сколько крыш! И сколько окон!
Смотрит голубь сверху вниз,
Он уселся на карниз.

Каламбурная рифма первого двустишия («высок он» — «окон») усиливает интонациюудивления и восторга. Маленький читатель искренне поражен величием запечатленного в рисунке города. Но тут он замечает и диспропорцию в картинке: «А на самом первом плане нарисован человек. Выше всех высотных зданий получился человек». Ребенку очень нравится этот «красавец, в рыжей шубе меховой», непокрытая голова которого касается голубых небес. Правда, возникает и сомнение в правомерности столь вольного общения с реальными масштабами явлений.

Почему он выше крыши?
Он высокой башни выше,
Возвышается над ней!
Он зачем такого роста?..

Поэт, как видим, ни на шаг не выходит за пределы «дошкольного» языка и «дошкольной» логики. Но, обеспечивая стихам точный адрес наивностью задаваемых героем вопросов, А. Барто не уходит от серьезного на них ответа. Условность рисунка получает объяснение и детски простое, и научно точное, и заключающее большой этический смысл:

Все понятно, очень просто:
Человек-то всех главней!

«Ошибка» художника становится, таким образом, метафорой, глубоко осмысленным символом большого социального звучания.

Казалось бы, всего только остроумная шутка — стихотворение «Если буду я усат». Дошкольник Геннадий мечтает отрастить усы и стать, таким образом, дядей. Так думает он достичь свободы, чтобы не ходить в детский сад, не спать днем, а взамен этого «целые часы прыгать по аллее». Читателю, конечно, смешно, что у человека, мечтающего об усах, такие «безусые» желания. На первый взгляд, смысл стихотворения только в этом — в блестящей зарисовке детского характера, стремящегося к немедленной взрослости, но остающегося в своей сущности детским.

О том, что это уже само по себе высокое достижение, можно судить и по чеканной пословичности двустишия: «Если буду я усат, не пойду я в детский сад». И по тому, как великолепно схвачена «детская логика» в доверительном обращении маленького героя к маме: «Я тебе один секрет по секрету выдам...» И по удивительному комическому эффекту, какой сообщает словам героя возвращение буквального смысла известной поговорке, когда воображаемые взрослые говорят о Геннадии: «Посудите сами, он уже с усами!» Наконец, по доставляющей истинное удовольствие читателю щедро-виртуозной игре словами «усат», «усы».

Но у А. Барто в каждом стихотворении есть свое подспудное течение, своя «сверхзадача». Есть они и в стихах про Геннадия. Стихи эти будят у читателя мысль о том, что подлинная взрослость не в усах и не в других внешних признаках солидного возраста, а в чем-то ином, более глубинном и значительном. Подтрунивая над инфантильными представлениями Геннадия, автор завершает стихотворение словами, в которых слышится и вздох сожаления, и чуть грустноватая улыбка мамы маленького героя:

Говорит она в ответ,
Соглашаясь с сыном:
— Что ж, пройдет немного лет,
И пойдут усы нам!

Даже каламбурная смешная рифма (сыном — усы нам) не снимает той серьезности, с какой здесь сказано, по сути, о двух субъективных восприятиях (и течениях) времени — медленном детском и. стремительном взрослом, о неизбежности взросления и о невозвратимости детства.

«...Мне хотелось бы писать так,— говорила Агния Барто в беседе с корреспондентом «Литературной газеты» в мае 1978 года,— чтобы человек в любом возрасте, мысленно возвращаясь к своим детским стихам, всякий раз мог открывать в них для себя более глубокий смысл, то, что лежит не на поверхности, а за строчками... Иначе говоря, стремлюсь писать впрок, чтобы стихотворение вырастало вместе с читателем». Как результат этого стремления порой возникает впечатление, будто стихотворение обращено к читателям двух разных возрастов, чтобы помочь им понять друг друга,— чтобы взрослые не забывали о том, каковы они были в детстве, а дети почаще задумывались о своем будущем.

В теме отношений между поколениями поэт всякий раз находит какой-то новый аспект. Вот три стихотворения, написанные на эту тему: «Особое поручение», «Сильное кино» и «Кому что...». Но какие они разные! В «Сильном кино» речь о девочке-дошкольнице, от лица которой написаны стихи, и о ее брате-школьнике. Невелик возрастной разрыв, но очень существен. Не только во многом отличная психология (тут каждый год — новое поколение), но и различное «социальное положение». В глазах героини ее старший брат — взрослый человек: он ходит в школу, его время расписано наперед («Заранее, заранее все было решено...» — так начинается стихотворение), он занят серьезными вещами (у него собрание, после которого показывают кино). Кино как раз и интересует более всего героиню.

Домой придет
Мой старший брат,
Он мне расскажет
Все подряд,
Он объяснит мне,
Что к чему.
А я большая!
Я пойму.

Однако доверие сестры к старшему брату, ее детская уверенность в собственных силах («Я большая») сталкиваются, в свою очередь, с детскостью брата. Он не может построить свой рассказ вразумительно, так как весь во власти эмоций: столь сильное впечатление произвел на него приключенческий фильм, где кто-то кого-то спасает, где захватывающие дух драки, тайны, опасности. Любопытно, что авторитет брата ничуть не страдает из-за невнятности его рассказа. В глазах сестры он по-прежнему большой, взрослый. Зато к себе маленькая героиня весьма критична: «Нет, видно, я еще мала: я ничего не поняла».

Выражена в этом стихотворении и третья точка зрения; она-то и определяет читательскую. Несколько ироничная по отношению к «старшему брату». Несколько снисходительная к юной героине. Благодаря этой точке зрения, читатель чувствует, что с ним говорят «на равных», что ему доверяют быть судьей не только маленькой рассказчицы, но и ее старшего брата.

Не только психологическая, но и социальная тема входит в книгу «За цветами в зимний лес» прежде всего как тема отношений лирического героя к человеку вообще и конкретных отношений между героем и другими людьми. По своей сути, по духу эти отношения глубоко позитивны, созидательны. Мысль о том, что «человек-то всех главней», определяет эти отношения, дает им высший смысл, обусловливает их значение. Примечательна в этой связи небольшая поэма «Настенька», заключающая книгу.

Героиня едва появилась на свет. В ней и на ней все «с иголочки», еще не тронуто временем, опытом жизни, все «новенькое», как подчеркивает поэт:

Едет, едет Настенька
В новенькой коляске,
Открывает ясные,
Новенькие глазки.

Даже едва научившийся ходить «паренек вихрастенький» чувствует себя по сравнению с Настей чуть ли не Гулливером в стране лилипутов. Оттого и подбегает беспрерывно к ее коляске, по-взрослому сокрушаясь: «До чего она мала, с мухой сладить не смогла!» — «Эх, Настасья, ничего ты не умеешь, вот несчастье!»

Впрочем, одно умение у героини уже есть. «Улыбаться мы умеем. Разве это мало?» — говорит мама малышки.— «И сегодня мы как раз улыбнулись в первый раз». Таким образом, маленький человечек делает удивительно важное (в нравственном, духовном отношении) дело: улыбается пятилетней соседке Тане, шестилетней Нине, своему старшему брату Юре, все огорчения которого, подобно остаткам вешнего снега, растаяли в теплых лучах Настиной улыбки. Даже навеянные ненастьем невеселые мысли старой бабушки улетучились, когда та увидела улыбку мирно спящей внучки. Наконец, и вихрастый скептик, только что смотревший на героиню свысока, подбежал к ее коляске с просьбой: «Настасья, улыбнись на счастье!»

Как изящна, нежна, прозрачна словесно-образная ткань этой поэмы с ее неуловимыми переходами интонаций; с музыкальными повторами, перекличками, перезвонами слов («коляска», «глазки», «здрасте», «скамейка», «вихрастенький», «гимнастика»); с плавной сменой настроений, подобной прозрачным летним облакам, лишь на мгновение затеняющим солнце; с всепроникающей и всепобеждающей улыбкой! Как художественно, психологически и жизненно убедительно проведено поэтом опровержение утверждения, будто отсутствие у Насти жизненного опыта есть «несчастье»,— опровержение, завершающееся сильным мажорным аккордом, властно исправляющим слово «несчастье» в слова «на счастье»!

«Настенька» — поэма о счастье человеческого рождения.

О том, что появление в мир нового человека — праздник для всех. О том, как нужны людям улыбка, бескорыстная доброжелательность. На счастье рождается каждый из нас,— как бы говорит поэт, — вот о чем никогда и никто не вправе забывать, вот чему должны быть подчинены наши мысли, чувства, поступки. Барто умеет зажечь читателя своей радостью, открывая в людях — взрослых и маленьких — неиссякаемые родники добра, душевной теплоты, сердечности, отзывчивости — этой основы основ подлинно человеческих и, значит, подлинно коммунистических отношений.

Спустя несколько лет после выхода книги «За цветами в зимний лес» наше знакомство с героиней этой маленькой поэмы продолжилось встречей с пятилетней «делегаткой Настенькой», которая отправлена от детсадовской группы на праздничный физкультурный парад,— правда, не участником, а пока лишь зрителем. Но в жизни пятилетнего человека и это — событие огромного значения.

С неподражаемым юмором нарисован в «Делегатке Настеньке» эпизод избрания делегата. «Ура!.. Пошлем меня, ребята!» — младенчески простодушно выражает свое желание дежурный по группе. Затем дети скрупулезно обсуждают каждую кандидатуру, отводя недостойных по пустячным для взрослых, но отнюдь не для дошколят поводам:

...Сема не годится...
Ну какой он делегат?
Грома он боится.
В угол прячется в грозу!..
У Тимура новый зуб,
И поэтому Тимур
Ходит важный чересчур.

У Насти же оказывается неоспоримое достоинство: «Нужно выбрать Настеньку. Настя замечательно делает гимнастику».

Для пятилетнего ребенка наш обыденный мир исполнен чудес. Поэты, пишущие для младшего возраста, это знают, но далеко не все умеют эти чудеса увидеть и показать. Нигде не встречается столько плоских банальностей, как в книжках для дошкольников. Способность обратить внимание ребенка на «обыкновенное чудо» жизни есть верный показатель таланта детского поэта.

Настю везут на стадион в такси. Девочка видит из машины белокаменный дом-гигант, с крыши которого «будто с гор, видно все на свете», и маленькую бабочку, которая «едет... в такси, на стекло присела. А куда спешит, спроси, так бы долетела».

Из ряда «обыкновенных чудес» и выступления, показанные маленьким делегатам на стадионе:

Бегут с березками в руках
Девочки-подростки,
В белых платьях и венках,
Сами как березки.
А мальчики, а мальчики
Бросают в воздух мячики!
Из тысячи мячей
Не отстает ничей.

Самое простое становится удивительным, если поэтический взгляд открывает в нем нечто не совсем обычное (похожесть девочек на березки, безмолвное соревнование тысячи мячей и т. п.), если к тому же и говорится об этом языком поэзии — ясным, образным, звонким, эмоционально насыщенным. Вот почему поэмы вроде «Делегатки Настеньки» интересны не только ребятам, но и взрослым.

Но вернемся к книге «За цветами в зимний лес». Пожалуй, ни в одной из предыдущих книг Агнии Барто мир, окружающий нас, не был представлен столь богатой гаммой добрых, гуманных чувств, как в этом сборнике. Притом важно отметить, что доброта в стихах А. Барто, как и в реальной действительности, не есть качество отвлеченное, изолированное от социального бытия, от конкретной человеческой личности. Это действенное свойство души, управляющее поступками людей, неотрывное от понимания ими окружающего и внимания к нему.

Не касаюсь здесь таких, получивших широчайший отклик стихотворений, как «Мы не заметили жука», «Он был совсем один», «За цветами в зимний лес», «Весенняя гроза», «Лебединое горе», «Перед отлетом», «Я была в стране Суоми», «Старый великан», «В пустой квартире», «Я люблю ходить вдвоем», «На букву «л», «Тропинка»,— это лучшие стихи книги, и они подробно рассмотрены Б. Соловьевым в главе «Я расту».

Но вот стихи самые непритязательные по теме, шуточные: «Капризные ерши», «Так на так», «Зубки режутся», «Было у бабушки сорок внучат». Может, и не следует искать в них какого-то дополнительного смысла, лежащего, по выражению А. Барто, «за строчками»? Разве недостаточно и того, что стихи эти улыбаются нам «на счастье», подобно Настеньке? Разве мало, что они дают читателям радость, заставляя нас восторженно повторять рифмованные афоризмы: «Все равно ты, дурачок, попадешься на крючок...», «А что менять — не в этом суть, хоть что-нибудь на что-нибудь!» Разве не покоряют взрослых и маленьких веселые, в духе народной байки, рассказы о бабке, которая позвала сорок внучат полоть заросшую лебедой клубнику, а в результате их ударной работы изумленно ахнула: «Поди-ка! Ишь какая благодать! Только где моя клубника? Что-то ягод не видать!» Или про щенка, у которого режутся зубки, и хозяева, чтобы он не перегрыз все вещи, даже калоши и сапоги подвешивают чуть ли не к самому потолку!

Стихи эти, написанные по-бартовски виртуозно, празднично, ударно, так, что сами просятся на язык, непроизвольно врезаются в память, чрезвычайно полезны своим прямым — игровым, шутейным — смыслом. Они будят смех, развивают чувство юмора, укрепляют в растущем человеке оптимистическое мироощущение. В этом их воспитательное значение. Но автору этого мало. И строчки стихов углубляются за счет художнического проникновения в психику лирического героя, в детский характер.

Рассказ о капризных ершах становится в то же время и поэтическим повествованием о мальчишке наших дней, о его увлекающейся, азартной натуре («Третий день болит душа: не могу поймать ерша»). Стихи о двух Иванах (почти сказочных Иванушках-дурачках), занятых как будто бесцельными и бессмысленными обменами, оборачиваются, если приглядеться повнимательнее, еще одной гранью: они говорят о детской активности, бескорыстии, честности, прямоте, чуждых своекорыстному расчету (недаром же «решили два Ивана меняться без обмана» и не отступили от своего решения). Стихотворение-анекдот, в котором даже предусмотрена гиперболизированная возможность подвешивания дивана, дабы сохранить его от щенячьих зубов, одновременно проникнуто добрым отношением к живому, и читатель испытывает самую глубокую симпатию к «смешному, лохматому зверю», который не только пытается грызть все подряд, но еще и «лает как помешанный». И стихи про бабку и ее сорок внучат-помощников не только смешат, но и напоминают о силе коллективного действия, дают маленькому читателю почувствовать радость спорой, слаженной работы.

В различных стихотворениях поэт словно бы перебирает одно за другим слагаемые человеческой личности, рассматривает, как они зарождаются, развиваются, взаимодействуют.

Девочка-дошкольница «сама себе... перед сном» придумывает сны. Фантазия увлекает ее в лес, вызывает в сознании образ лисы, затем медведя. Добрый зверь детской фантазии ведет героиню по лесу, угощает медом, знакомит со своими медвежатами. Но добрая сказка прерывается сердитым ревом, фантазия выходит из-под контроля героини, и она жалуется своим сверстникам-читателям: «Я сон придумала сама, но не засну теперь» («Придумываю сны»).

Герой стихотворения «Пугач» несколько старше. В собственных глазах он «взрослый: восемь лет, и даже восемь с половиной». Бабушка купила ему пугач, но, считая, что мальчик «слишком дерзок и горяч», до поры спрятала игрушку. И Сережа приходит к бабушке с неожиданным для «традиционного» мальчишки заявлением:

— Я знаю, где лежит пугач.
Его ты лучше перепрячь,
А то возьму его, пожалуй!

Впрочем, надо ли удивляться? Не подвиг совершает юный герой. Просто, как говорит автор, «он был и дерзок, и горяч, но был он честный малый». Фантазия — качество природное, честность — социальное. Но разве честность не отвечает самой природе социалистического общества? Выходит, для нашего общества Сережина честность — качество также «природное». Оно — необходимая предпосылка столь необходимого человеку чувства ответственности.

Начальный момент формирования этого чувства уловлен в стихотворении «Газон». Герою поручена охрана газона в парке. Мысленно он репетирует, как при появлении нарушителя, будь то мальчишка, девчонка или «какой-нибудь дядя», он «скромно, толково» разъяснит ему:

Мол, по газону
Ходить не резонно,—
Каждый пройдет,
И не будет газона.

Однако эти укоризненные слова приходится выслушать самому герою. Бдительно выискивая нарушителя, он сам, зазевавшись, начал топтать газон, и строгий дядя сделал ему замечание. В иронии этого стихотворения правильно отразилась характерная детская черта: опережающий рост критического отношения к окружающим при некотором отставании критической самооценки. Ребенок гораздо зорче видит недостатки на стороне, нежели свои собственные. И это не порок, как иные думают, оценки. Ребенок гораздо зорче видит недостаток на стороне, нежели свои собственные. И это не порок, как иные думают, а «болезнь роста» — состояние, неизбежное на определенном этапе взросления, но вполне преодолимое. Стихотворение «Газон» как раз показывает такое преодоление, способствуя гражданскому росту читателя.

Близки юному читателю и переживания его сверстника Павлика из стихотворения «Мой папа рассердился». Павлик получил в школе двойку, и отец наказывает его своим молчанием («Как будто я не Павлик, а кто-то посторонний»).

Уж лучше бы мой папа
Кричал, ногами топал,
Швырял бы вещи на пол,
Разбил тарелку об пол!

Энергичный трехстопный ямб с усиливающей экспрессию женской рифмой отлично передает смятенное состояние души героя: в нем и досада, и боль, и обида, и сознание собственной вины, и нетерпимость к наказанию, по убеждению героя, явно несоразмерному вине. Одно и то же слово «пол» в соседствующих окончаниях приведенной строфы, то есть, по сути, повторенное дважды к ряду, звучит, как два разных слова, что, несомненно, увеличивает выразительность стиха, его способность передать накал чувств юного персонажа.

Здесь, как и во множестве других случаев, сказывается замечательное мастерство поэта, особенная чуткость к звучащему слову, виртуозное владение им. Оба раза односложное «пол» попадает в безударное положение, оказывается как бы в тени. А под ударение выходят стоящие впереди предлоги. Рифмуются звукосочетания: папа — на пол, топал — об пол. Обилие согласных «п» и «л» создает ощущение шлепков, приглушенных ударов, звучащих в воображении героя. Он согласен вытерпеть скандал и наяву, лишь бы не эта гнетущая тишина молчания, безразличия, отчуждения,— кстати, великолепно переданная тем же трехстопным ямбом с безударными клаузулами, но на этот раз как бы погасившим присущую ему энергию в шипящих согласных и мягких гласных рифмующихся окончаний:

Он, мне не отвечая,
Меня не замечая,
Молчит и за обедом,
Молчит во время чая...

И когда в конце стихотворения герой обещает, что он «с горя» уляжется спать, становится ясно: мальчишка и впрямь понес суровое наказание, потому что для него, человека новой, более тонкой душевной организации, едва ли не самым драгоценным является дар общения, человеческой близости, и оттого особенно непереносима любая форма вынужденного одиночества, хотя бы и временного.

Вот почему понятна каждому и печаль «Тони-письмоносца» из стихотворения «Почтальону грустно». Целыми днями разносит Тоня другим людям «радостные вести», а самой «ей ни разу в жизни писем не вручали».

По той же причине понятны и мечты мальчишек и девчонок из пионерского лагеря о том, чтобы была «ночь отменена», поскольку долгого летнего дня явно не хватает, чтобы насытиться радостью взаимного общения («Спа-а-ать, спа-а-ать, по палаткам...»). Да и возможно ли пресытиться тем, имя чему — сама жизнь! Жизнь, радость и полноту которой поэт умеет передать такими вот звучными, искристыми, переливчатыми, солнечными, исполненными движения стихами:

Из серебряного горла
Раздавались звуки горна,
И гимнасты на лугу
Гнулись в легкую дугу.
Тут купались, и плескались,
И в далекий путь пускались.

Стоит обратить внимание, с какой легкостью и изяществом переосмысливает поэт выражение «согнуть в дугу», заимствуя у народа-языкотворца его афористичность, но давая ему в контексте произведения значение, связанное не с неволей, не с подавлением личности, а с ее свободой, раскованностью широким раскрытием заложенных в ней неисчерпаемых возможностей.

Всесторонне исследует А. Барто пробуждение чувства любви у подростков. Здесь не только прямые стихи «на тему» (как, например, стихотворение «На букву «л»), но и поэтические рассказы о сопутствующих переживаниях. Так, Машенька из стихотворения «У меня — веснушки» убеждена в том, что всю ее красу портят рыжие веснушки.

Я их тру, я их свожу,
Я от них с ума схожу! —

признается она. А все потому, что ей нравится Петя Соколов, высокий и чернобровый, который не обращает на Машеньку никакого внимания. Но взрослеющей Машеньке приходится убедиться, что дело не в веснушках, когда она видит Петю с другой девочкой, нос которой тоже покрыт рыжими веснушками.

Почему же Соколов
Говорит ей столько слов?..—

ревнивый вопрос Машеньки, оставленный без ответа, требует размышления от многих сверстниц героини, чрезмерно озабоченных действительными или мнимыми дефектами своей внешности и забывающих, что подлинная любовь возникает независимо от логически обоснованных резонов и даже нередко — вопреки им.

Иногда стихотворение, как дерево из семечка, вырастает из одного слова. Таково стихотворение «Телепатия». Заглавное слово раскрывается и обыгрывается в комическом плане. Герой пытается внушить тете свое желание пойти в кино, но тетя усаживается за шитье. Учитель в растерянности, потому что не только герой, но и каждый ученик «хочет обязательно, чтоб не вызвали его», и педагог не в состоянии «уловить на расстоянии» такое большое количество мыслей. Но за шуткой вырисовываются и серьезные переживания юного героя:

Еще признаюсь кстати я:
Девчонка есть одна,
Она моя симпатия,
Но не со мной дружна...
Теперь мне телепатия
Особенно нужна!

О положительном случае такой «телепатии», которая возникает между юными людьми и именуется первой влюбленностью, рассказывает стихотворение «Все из-за этой Любы». Родители недовольны сыном, который долго спит по утрам, отрастил длинные волосы, без конца бренчит на гитаре, перестал понимать старших и вообще «стал нечуткий, грубый». Они связывают эти неприятные перемены во внешности и поведении сына с «девчонкой Любой», с которой тот проводит свободное время. Но, к их удивлению, паренек вдруг меняется в лучшую сторону. И тут выясняется, что «повлияла Люба. Он понял: ей не любо, когда он дерзок с ней. Он раньше, без гитары, в своей прическе старой, ей нравился сильней».

В книге «За цветами в зимний лес», как о том говорит само название, есть стихи и на тему природы: «Грибной поезд», «Собака», «Вороны» и т. п. В беседе с критиком В. Коркиным на страницах «Литературной газеты» А. Барто отметила, сколь «важно, чтобы и вечные темы поэт видел глазами человека, живущего сегодня». Описывая грибные страсти, А. Барто обнаруживает зоркость подлинного художника:

Хорошо в грибное лето
В лес приехать до рассвета.
Когда нет еще теней,
Гриб заметней. Он видней.

Но так же видны поэту наши современники, едущие в поезде: общительный седобородый грибник, поучающий молодежь: «Лесу кланяйся почаще, чтоб грибы к тебе пошли»; внимающие ему подростки; привалившиеся к окошку, спящие в обнимку с лукошком любители «тихой охоты». Люди, а не лес, не грибы и не поезд,— настоящие герои стихотворения.

Точно так же и в словах другого стихотворения — «Она с утра лежит не лая, она собака пожилая» — сказано гораздо больше, чем только о старой собаке, которой снится, как она была резвым, неугомонным щенком. В стихотворении содержится раздумье и о неумолимом течении жизни, о философском отношении к возрасту, о детстве и старости. Это — «детская элегия», удивительно современная по мироощущению, освещенная мудрой, доброй и немного грустной улыбкой.

Совсем иное настроение выражено в стихотворении «Вороны», от первой до последней строки пронизанного картавым вороньим граем:

Над городом,
Над парками
Вороны
Как закаркали!

Звуками «к» и «р», их сочетаниями инструментовано все стихотворение. Его «музыка» определяется словами: «город»,

«парк», «вороны», «каркать», «как», «кричать», «кляксы», «черные», «запрыгать», «прикинулись знахарками», «орать», «дерево», «горизонт», «горит», «говорит», «простуженно», «не верим». Но это — сложная музыка, где зловещему, как бы накликающему ненастье карканью противопоставлены оптимизм и жизнеутверждающая воля ребенка.

А я кричу:
— Не каркайте!
Хотим мы с папой
В парк идти! —

решительно заявляет маленький герой. Каламбурная рифма (каркайте — в парк идти), богатство аллитераций настолько слиты с естественностью детской интонации, что форма неощутима. Она полностью «перешла» в содержание стиха, где голосом сегодняшнего советского ребенка автор протестует против всякого вообще, в том числе и людского, «карканья». И протест этот тем действеннее, что выражен с той же экспрессией, в том же языке с сильными «р» и «к». Оружие добра здесь и в звуковом, словесном отношении не уступает оружию зла.

Развивая нравственное чувство ребенка, А. Барто не прочь задать ему иной раз и задачку из области «высшей математики» человеческих отношений. Причем сделать это она может также на примере «вечной» темы. Сколько написано стихотворений о кошках! Слащавых, пустых, восторженных, сентиментальных. И великолепных, в полном смысле слова классических, как, например, маршаковское: «Почему кошку назвали кошкой». Барто написала стихи «Посторонняя кошка», где сама кошка не описана и ничего, собственно, не делает, только приходит во двор и уходит из него. Не кошка, как таковая, интересует поэта, а люди, взрослые и маленькие, их отношение к вполне заурядному факту: «К нам кошка посторонняя вчера пришла во двор».

Появление кошки взбаламутило жизнь всего дома. Дети, от лица которых написано стихотворение, очевидно, попытались приласкать кошку, поиграть с ней. Но «мамы из окошек бранят нас из-за кошек». Начинаются разговоры о том, что кошка может поцарапать, оказаться заразной и т. п. При этом «у мам такие лица, будто к нам пришла тигрица и вот-вот кого-то съест». Некая «старушка в темной шали» пытается пробудить у взбудораженных родительниц здравый смысл. И мамам становится стыдно за свою горячность.

— Но мы ее не гоним прочь! —
Тут все затараторили.—
Пускай сидит хоть день и ночь
На нашей территории.
Вы нас неверно поняли,
Ей не желаем зла...

«Но,— замечает автор от имени юных героев,— кошка посторонняя обиделась, ушла».

У читателя, понятно, возникает вопрос: на что обиделась «посторонняя кошка», если ее не били, не гнали и не желали ей зла? На этот вопрос автор не отвечает. В первых же строках от имени детей следует честное признание: «Мы до сих пор не поняли: о чем же вышел спор?» Ответить надлежит самому читателю. А для этого ему надо мысленно поставить себя не только на место ребят-рассказчиков, но и в положение обиженной кошки. Например, допустить, что он пришел в гости к детям соседнего садика или школы, а воспитатели и учителя начали запрещать своим питомцам играть с ним, заявляя, что «посторонний мальчик», может быть, любит драться или, того хуже, болен заразной болезнью. И пусть потом предлагают ему сидеть в сторонке, сколько он пожелает,— разве утихнет от этого его душевная боль, обида, тем более, если дети послушно выполнят приказы старших?

Так, стихи о «посторонней кошке» на деле оказываются стихами о нравственности, о таких ее категориях, как деликатность, порядочность; о том, что нравственность неделима, и «нечуткость» к четвероногим, продиктованная якобы заботой о детях, на деле оборачивается нечуткостью к детям, демонстрацией обывательского равнодушия и эгоизма.

Критические нотки, звучащие по адресу некоторых родителей в стихотворении «Посторонняя кошка», заметно усиливаются в произведениях А. Барто, которые целиком можно отнести к сатирическому жанру. О книге А. Барто «Дедушкина внучка» К. Чуковский сказал однажды, что это «Щедрин для детей». Продолжается «щедринская» линия творчества А. Барто и в книге «За цветами в зимний лес», обогащаясь новыми темами, героями, средствами сатирической характеристики. Как мы не раз могли убедиться, объектом сатирического осмеяния у А. Барто могут оказаться и взрослые — родители, воспитатели. Не то чтобы писательница посягала на авторитет взрослых в глазах детей. Совсем напротив: если мусор выметают ради чистоты в доме, то и выметание на виду у детей «педагогического мусора» служит тем же целям очищения нравственной атмосферы, в которой воспитываются дети. Сатира приучает ребенка воспринимать мир взрослых дифференцированно, таким, каков он в действительности, помогает ребенку убеждаться в том, что именно у взрослых найдет он понимание и защиту от непонимания и несправедливости, чем возвышает и укрепляет авторитет учительского и родительского старшинства.

К общественному мнению, включающему, конечно, и авторитет взрослых, обращается герой стихотворения «Мама или я?» с недоуменно-ироническим вопросом:

Непонятно, кто из нас
Поступает в первый класс:
Мама или я —
Новиков Илья?

Дело в том, что мамины заботы о сыне, впервые идущем в школу, настолько чрезмерны, что лишают мальчишку какой бы то ни было самостоятельности. Не то плохо, что мама беспокоится о цветах, которые сын понесет в школу, чуть свет встает поглядеть, не завял ли букет, рассказывает «всем чужим: — Скоро в школу побежим!» Что она собирает Илье книжки, готовит завтрак, волнуется, как бы он не проспал. Плохо, что сам мальчик почти начисто выключен из череды предшкольных забот. Дважды повторяется в стихотворении вопрос: «Мама или я — Новиков Илья?» И дважды герой отвечает на него: «Мама, а не я — Новиков Илья». И сколько в этих вопросах-ответах досады и сожаления, которых не в силах скрыть тут и там прорывающаяся улыбка ребенка! Ведь, во всем подменяя сына, любящая мама избавляет его не только от хлопот, она лишает мальчика формирующих личность переживаний, высокой и ничем не заменимой радости ответственного решения и самостоятельного поступка.

В военные и в первые послевоенные годы, когда у большинства наших семей был весьма скудный достаток, отправляя на лето сына или дочь в лагерь, родители (да и воспитатели) преследовали не одну только педагогическую цель. Была надежда, что дистрофичные от недоедания дети подкормятся, прибавят в весе. Такая прибавка справедливо рассматривалась в тех условиях как прибавка здоровья.

Сегодняшним детям недоедание не угрожает. Скорее, им грозит переедание и связанные с ним болезни. Но по старинке и теперь иные взрослые готовы оценивать результаты своей заботы о детях в прибавленных их питомцами килограммах и граммах.

О подобных воспитателях и рассказывает поэт в стихотворении «Лето на весах». Быть может, в целях сатирического заострения автор несколько гиперболизирует картину лагеря, где каждое утро начинается со всеобщего взвешивания и выяснения, «кто пополнел, на сколько грамм»:

Нет, мы не ходим в дальний лес:
А вдруг в походе сбавим вес?!
Нам не до птичьих голосов,
Проводим утро у весов...
А сколько здесь бывает драм:
Сережа сбавил килограмм,
И долго ахал и стонал
Весь медицинский персонал.

Такая гиперболизация помогает, однако, схватить сущность явления, полнее выразить радость освобождения от вредной опеки, какую испытывают ребята при резком изменении режима:

С утра на речку мы бежим,
Мы обнимаемся, визжим...
Ура! Не вешайте носы —
У нас испортились весы!

Сатирический прицел стихотворения А. Барто всегда точен и, возможно, это одна из причин, почему даже самые язвительные и «злые» сатирические стихи ее не воспринимаются читателем как незаслуженная и несправедливая обида. Особенно важно это свойство сатиры в стихах для детей, тем более если объектом сатирического обличения является сам ребенок — существо, которое, в силу своей биопсихологической и социальной незавершенности, не может быть законченным мерзавцем, подлецом, негодяем, себялюбцем-обывателем, карьеристом и т. д. К. Чуковский в одном из писем к А. Барто заметил: «...Ваши сатиры написаны от лица детей, и разговариваете Вы со своими Егорами, Катями, Любочками не как педагог и моралист, а как уязвленный их плохим поведением товарищ. Вы художественно перевоплощаетесь в них и так живо воспроизводите их голоса, их интонации, жесты, самую манеру мышления, что все они ощущают Вас своей одноклассницей».

В зависимости от общественной опасности осмеиваемого явления у А. Барто изменяется и характер смеха и его «дозировка». В стихотворении «Почему телефон занят?» — это, скорее, не смех, а улыбка. Автор готов с полным пониманием отнестись к нуждам «ответственных лиц», населяющих квартиру: к трем школьникам и первокласснику Коленьке. Конечно, и у них могут быть свои важные — в масштабе детства — дела. И они, как полноправные жильцы, могут, разумеется, разговаривать по общему телефону со своими друзьями. Но ребята явно злоупотребляют оказанным им доверием. Они превращают телефон в увлекательную игрушку, разговаривают подолгу и без необходимости, совершенно игнорируя при этом потребности и нужды взрослых.

Поэт не бранит ребят, не морализирует. Просто рассказывает, «почему телефон занят»:

— Андрей, что задано, скажи?..
Ах, повторяем падежи?
Все снова, по порядку?
Ну ладно, трубку подержи,
Я поищу тетрадку.

«Необходимость» бесконечных разговоров на тему, «что задано» но тому или другому предмету, возникает, как видно из рассказа, не вследствие какого-то «ЧП», а исключительно из-за того, что ребята, имеющие телефон, перестали записывать задания в дневники: «Ведь телефон-то рядом!» В результате:

У них пустые дневники,
У нас звонки, звонки, звонки...
Даже

...первоклассник Колечка
Звонит Смирновой Галочке —
Сказать, что пишет палочки
И не устал нисколечко.

Ирония автора ощутимо проскальзывает в этих уменьшительных рифмующихся словечках: Колечка-Галочка-палочки-нисколечко. Вдобавок она усилена, «подкреплена» предыдущими, куда более язвительными, строчками насчет пустых дневников. Контекст стихотворения побуждает читателя подумать не только о дневниках, но и о пустоте ничем не обоснованного телефонного словоговорения.

Частный случай с телефоном обретает, таким образом, общественное значение. Поэт борется не с отдельными фактами пустословия, а требует от юного человека организованности, оглядки на окружающих, умения думать не только о себе — качеств, которые так нужны в будущей самостоятельной жизни.

Как средство иронической характеристики, уменьшительные слова широко используются А. Барто в стихотворении «Жил на свете Ванечка».

— Я букварь, товарищи,
Прочитал до корочки!
У меня, товарищи,
В дневнике пятерочки.

Ванечка — первоклассник. И, будь он скромен, мы бы с легким сердцем похвалили мальчишку за его успехи и старание. Но Ванечка не рассказывает, не сообщает о своих успехах — он выступает. Он ставит себя в пример другим. Что ему чья-то похвала, если он сам о себе самого высокого мнения! И дабы не вырос Ванечка в чванливого, самовлюбленного, уверенного в своем абсолютном превосходстве над остальными людьми Ивана, поэт считает нужным вовремя одернуть его, сказать ему правду:

Ванечка, Ванечка,
Перестал бы чваниться!
Нечего кичиться,
Все должны учиться!

Сколько маленьких зазнаек способно уберечь такое вовремя прочитанное стихотворение от вольного или невольного уподобления этому Ванечке! Да и взрослым оно лишний раз напомнит, что добросовестное выполнение своих гражданских обязанностей смешно, нелепо и вредно ставить кому-либо в заслугу.

Наивысшего накала сатира А. Барто достигает, когда под ее обстрел попадают духовная пустота, равнодушие, хамство, циничное, эгоистическое приспособленчество, возникающие, увы, порой и на ранних стадиях формирования человеческой личности. В таких случаях авторский гнев исключает даже подобие добродушной улыбки. Тут поэту не до шуток. Избегает Барто и ложно-обличительного пафоса, общих морализующих слов, отталкивающей детей аффектации, оценочных эпитетов, отрицательных характеристик. Она строит сатирическое стихотворение как рассказ о герое или событии, стараясь быть максимально точной. В этой отточенности формулировок, где предмет, кажется, только назван к сохранена полнейшая объективность, в афористической чеканности заглавных строк и заключается сатирическое заострение образа.

Он знает, что такое лесть,
Умеет к деду в душу влезть...

Мы еще ничего не знаем о герое, но достаточно прочесть эти первые строчки стихотворения «Если вы ему нужны» — и авторское неприятие его поведения передается читателю. Пусть он маленький, этот льстец и лицемер, его возраст — не охранная грамота от нелицеприятной и строгой критики. Мальчик опасно болен: он уже знает, как можно играть на человеческой доброте, как можно растрогать и расположить к себе самых разных людей, оставаясь к ним совершенно равнодушным и преследуя лишь одну цель — собственную сиюминутную выгоду. И указание на болезнь — один из верных путей ее лечения и профилактики. Теперь, когда есть это стихотворение, сказать о ком-то или даже подумать:

И если вы ему нужны,
Его улыбки так нежны...—

значит, морально заклеймить самое явление, отграничить показную, неискреннюю, холодную нежность корыстно-расчетливых людей (в том числе и взрослых) от настоящих, трепетных человеческих чувств.

Испокон веку люди прославляли сообразительность, находчивость, умение найти выход из сложного положения. В стихотворении «Как на мамины именины» Барто показывает, во что превращаются эти ценные качества, если за ними нет прочной нравственной основы, если изворотливость ума направлена к достижению мелкой, своекорыстной цели. «Сынок лет десяти» придумал, как легко поздравить маму с днем рождения. Он попросил у мамы денег для подарка ей и даже брать не стал, присовокупив:

— Теперь,— сказал сыночек,—
Ты для такого дня
Купи себе что хочешь
В подарок от меня.
Но этих денег мало,
Прибавь себе сама...

Поэт никак не комментирует этой сцены, если не считать обескураженного маминого возгласа: «Нет, я сойду с ума!..» Да комментарии тут и не нужны. Ибо рационалистическое хамство здесь красноречиво говорит само о себе, выявляя свою неприглядность самым беспощадным образом.

Гражданственность детской литературы... Не состоит ли она в том, чтобы, наряду с формированием общественного сознания, помочь раскрытию и обогащению в юном существе подлинно человеческих начал, несовместимых со всем тем узкоэгоистическим, эгоцентристским, что вольно или невольно культивирует в своих будущих гражданах буржуазное общество и что, подобно сорной траве, несеянное произрастает вдруг на нашей социалистической ниве.

Быть может, нигде классово-пролетарское не сближается так с общечеловеческим, как в литературе для маленьких. Именно она, эта литература, с ее до смешного «несерьезными» персонажами — лежащими в коляске или играющими в песочнице, с ее жуками, воронами, собаками и цветочками — берет на себя сложнейшую и ответственнейшую задачу привить малышу первые коммунистические навыки: пробудить в нем внимание к посторонней жизни, сочувствие к живому, желание что-то делать для других, начатки той мужественной доброты, которая в дальнейшем рождает подвиги самопожертвования и благородства.

В творчестве разных писателей гражданственность детской литературы выражается по-разному. В книге «За цветами в зимний лес» она проявляется, как мы могли убедиться, в высвечивании нравственного смысла всех человеческих поступков — детских и взрослых,— даже самых, на первый взгляд, незначительных, в показе теснейшей внутренней связи личного и общественного, психологического и этического. Барто не уходит от сложностей и противоречий повседневной действительности, она стремится раскрыть и объяснить их ребенку. Мир детства и отрочества предстает в книге А. Барто во всем его событийном и человеческом многообразии, то озаренный лукавым юмором, то согретый сердечной проникновенностью лирики, то окрашенный иронией умного и чуткого педагога. Воспитывающее действие стихов достигается глубиной проникновения во внутренний мир ребенка, той правдой, с какой поэт изображает коллизии этого мира и движение личности к идеалу.

Примером такого проникновения является уже заглавное стихотворение книжки, вкотором слово «расти» относится не только к росту тела, но и к своеобразному росту души лирического героя, мальчишки-младшеклассника. Взаимные связи двух значений слова здесь отнюдь не просты.

Сперва речь идет только о росте в смысле биологическом:

А я не знал, что я расту
Все время, каждый час.
Я сел на стул —
Но я расту,
Расту, шагая в класс.

В стихах А. Барто, как в действительной жизни ребенка, масса таких вот ошеломляющих открытий: очевидных для взрослых, бесконечно удивительных для человека, впервые познающего мир. Но здесь открытие особое. Открывается не вещь, не ощутимый материальный предмет, даже не механическое действие, а скрытый от непосредственного ощущения процесс. Разумеется, ребенок и раньше знал, что сейчас он маленький, через год-другой станет больше, а еще, спустя какое-то время, будет и совсем взрослым. Он это знал, потому что видел: есть дети младше и меньше его, есть старше и больше. И еще он слышал, что каждый ребенок когда-нибудь будет взрослым, а каждый взрослый — старым. Но он никогда не видел, как люди растут. Он мог думать об этом что угодно: что они растут, когда спят, а может быть, и вовсе несколько мгновений в году, накануне очередного дня рождения. Агния Львовна рассказывала мне про одного знакомого ей мальчика, который был убежден, будто люди вдвое быстрее растут, когда спят или болеют. Потому что тогда они «растут во все стороны». Если же человек стоит или ходит, то он растет только вверх, ибо «в пол расти он не может»...

И вот теперь герою стихотворения, чем-то похожему на этого мальчика, вдруг открылось, что рост его непрерывен, что он касается не только высоты его тела. Он не видит, никто не видит, а между тем каждый миг с ним что-то происходит, каждый миг он превращается во взрослого. Рост осмысливается как чудо превращения. Сознание ребенка делает первый шаг от механистического мироощущения к диалектическому:

Расту,
Когда гляжу в окно,
Расту,
Когда сижу в кино,
Когда светло,
Когда темно,
Расту,
Расту я все равно.

Семь раз в двух первых строфах, будто заклинание, повторяется слово «расту» в его основном и первоначальном значении, как бы для того, чтобы дать герою и читателю время осознать универсальность процесса, привыкнуть к сделанному открытию. Лишь затем в стихотворении возникает, наряду с первым, и второе значение:

Идет борьба
За чистоту,
Я подметаю
И расту.
Сажусь я с книжкой
На тахту,
Читаю книжку
И расту.

Конечно же, физиологический рост не прерывается, чем бы герой в данный момент ни занимался: спал, сидел, ходил, подметал, читал. Но когда он занят полезным трудом или внимательным чтением, процесс роста-взросления ускоряется и усложняется.

Отметку ставят мне
Не ту,
Я чуть не плачу,
Но расту,—

сообщает герой. И мы понимаем: есть еще один (быть может, самый важный) опыт — опыт переживаний, чувств. Опыт, который обеспечивает нравственный рост человека.

Вместе с тем автор словно опасается, что переносный смысл слова «расту» может поглотить изначальный, и тогда стихотворение превратится в назидательную аллегорию, толкующую о пользе чтения, подметания полов или старательной учебы на пятерку. Вот почему после слов о книжке резким поворотом темы Барто возвращает читателя к основному значению слова: «Стоим мы с папой на мосту, он не растет, а я расту» — и лишь затем говорит об отметке. Легкий, без каких-либо усилий со стороны героя, рост «на мосту» вызывает улыбку контрастным противопоставлением «статичному» папе.

В свою очередь, эта часть стихотворения резко контрастирует с последующей, передающей трудность духовного роста, преодоление героем готового прорваться плача. Но дабы не заслужить упрек в морализации, поэт сохраняет в заключительной строфе лишь прямое, изначальное значение слова «расту». Притом оно явно гиперболизировано юным героем, что дает юмористический эффект. «Расту и в дождик, и в мороз, уже я маму перерос!» — факт, не столько действительный, сколько желаемый. Правда, желаемый не одним мальчиком, но и родителями. Ведь это от них слышит герой ободряюще-восхищенное: «И маму перерос». Так с улыбкой, которую отлично уловил в своем рисунке к стихотворению В. Горяев (сын стоит на цыпочках на табуретке, тщетно пытаясь дотянуться до маминой макушки), в стихи входит мечта. Ибо смысл роста — догнать и даже в чем-то перерасти родителей не только в высоту, но и в духовно-нравственном отношении.

Планы — прямой, внешний и иносказательный, углубленный — меняются в стихотворении местами, наслаиваются, взаимопроникают, выражая диалектическую сложность, изменчивость самого процесса роста. Но буквальный смысл глагола «расти» при этом остается доминирующим, держит стихотворение в рамках детской психологии, детского мироощущения.

«Я расту» — это же мог бы сказать о себе и автор книжки как о поэте. Агния Барто продолжает генеральную линию советской детской поэзии — линию открытия ребенку мира и его самого, последовательного разграничения того, что такое хорошо и что такое плохо. Однако стихи А. Барто начала 70-х годов продолжают эту традицию уже в ином качестве. Они отвечают современному уровню читателя и всего уклада нашей жизни. Принципиальность социальных и психологических разграничений остается. Но исчезает их плакатность, та локализация черного и белого, которая сегодняшним ребенком воспринимается как условность.

Поэзия Агнии Барто, творчески воспринявшей уроки Маяковского, Чуковского и Маршака, сама давно и заслуженно сделалась школой воспитания поэтических поколений. Книга «За цветами в зимний лес» стала новым этапом «школы Барто», самой сутью своей отрицающей как унылое сочинительство на важные темы, так и злоупотребление виртуозным изготовлением поэтических пустячков и безделушек. Книга «За цветами в зимний лес» еще раз с особенной убедительностью подтвердила, что мастерство Агнии Барто всегда исполнено большого смысла — гражданского, нравственного, духовного. А ведь именно в этом и состоит смысл мастерства.

БОЛЬШОЙ МИР ДЕТСКОГО ПОЭТА

Поэтическое творчество Агнии Барто — важная и необходимая часть нашей духовной культуры. Оно принадлежит к выдающимся достижениям не только русской, но мировой социалистической литературы для детей. На протяжении полувека каждая книга поэта — это новая завоеванная вершина, победа таланта и мастерства, гражданственности жизненной позиции и человечности идеалов.

В альпинизме за каждой покоренной вершиной встает не один лишь подвиг восхождения, а и вся предшествующая жизнь восходителя, колоссальный подготовительный труд. Нечто похожее заключено и в литературе — в новаторстве ее вечного поиска, в неутолимом стремлении художника к решению все более трудных и ответственных задач. Хотя самые крутые и сложные свои восхождения художник совершает обычно дома, за рабочим столом.

У Агнии Барто два таких стола. Один — в ее небольшой комнате в московском Лаврушинском переулке, с окном, выходящим в каменный колодец двора. Другой — в мансарде дачи, в лесном поселке Перхушково, неподалеку от Москвы. Дачный стол как бы подсобный. Он и не письменный в строгом смысле, без тумб, без ящиков — просто столик, на котором располагается обычно привозимая из Москвы рукопись очередной книги, записываются и переписываются бесконечные варианты стихотворных строк, прозаических страниц, глав. А московский стол всегда завален своими и чужими рукописями, гранками печатающихся книг и статей, письмами...

Писем особенно много. Ежедневно на столе возникает горка свежей почты. Пишут ребята и взрослые. По-русски, по-немецки, по-английски, по-болгарски... Редко на конверте обозначен точный адрес. Чаще письма пересылаются из Союза писателей, из различных редакций. Бывает, пишут и так: «Москва. Барто». Но это лишь малый ручеек огромного потока.

Сотни писем по-прежнему идут на радио: не смолкает эхо девять лет звучавшей в эфире передачи «Найти человека». Ребята шлют отзывы на любимые стихи в Дом детской книги. Большая международная почта приходит в московский Дом дружбы с народами зарубежных стран, где Агния Львовна — президент Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей. И каждое письмо — крепкая ниточка, протянутая от сердца читателя к сердцу поэта.

Когда видишь на рабочем столе Агнии Львовны только что вскрытые конверты, когда слышишь в чтении самой писательницы особенно взволновавшее ее письмо, невольно думаешь о том, сколь бесчисленны, естественны и нерасторжимы связи поэта с миром. В эти минуты отчетливо понимаешь, почему на Втором съезде писателей России А. Барто с такой горячностью возражала против выдвинутого в свое время критиком М. Петровским «критерия цирка», якобы призванного объяснить специфику детской литературы. «Ну, хорошо! — говорила тогда А. Барто.— Цирк учит ловкости, силе, смелости. Но как извлечь из циркового представления воспитание гражданских чувств? Как быть с воспитанием честности, доброты, человечности? Как быть с общественными понятиями, которые умеет донести до ребенка талантливая книга? Вряд ли можно сомневаться, что задачи литературы для маленьких много шире и глубже задач циркового представления».

Не игра, не цирк, а вся Земля, все человечество с его борьбой, заботами, тревогами, счастьем — мир детского поэта, большой мир детской литературы.

О том, как этот мир велик, как глубоко и органично проникает он в душу поэта, оплодотворяя и поднимая на новые высоты его творчество, вдохновенно рассказывают вышедшие в 1976 г. «Записки детского поэта». Над этой книгой А. Барто работала в течение 1974—1975 годов — в Москве и Перхушкове. Но фактически книга складывалась всю жизнь. Казалось бы, жанр «записок», не налагающий на автора строгих формальных ограничений, допускает полную свободу в обработке жизненного материала, но А. Барто никогда не удовлетворялась тем, что дается легко. Она в любых случаях умеет подойти к материалу жизни под таким углом, когда этот материал начинает оказывать упорное сопротивление. В преодолении его, в подчинении содержания словесной форме и состоит победа художника.

Своеобразной канвой «Записок» являются отрывки из писательских дневников Барто 1974 года. Но одновременно поставлена задача рассказать о главных, узловых моментах судьбы художника, о том, что, говоря словами Маяковского, «было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем» на протяжении шести последних десятилетий. К событиям, происшедшим с писателем в течение одного лишь года (поездки в Грецию, в Михайловское, в Бразилию, участие в Неделе детской книги и в работе XVII съезда комсомола, посещение детских яслей и садов, школ, ПТУ, работа в Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей, репетиции новой пьесы и т. п.), добавились отдельные эпизоды детства, рассказы о встречах с выдающимися мастерами советской литературы, о наиболее памятных поездках и годами выношенные, подкрепленные уникальным творческим опытам размышления о детях, о психологических особенностях различных возрастов, о специфике литературы для детей, о работе детского поэта...

Все это надлежало связать единой мыслью, воплотить в цельной и лаконичной форме. В общем, задуманы были не аморфные заметки, а книга, небольшая по объему, богатая содержанием, с крепкой, художественно обоснованной композиционной структурой. Не удивительно, что материал сопротивлялся: слишком обширный и разнородный, он не легко спрессовывался в книгу.

Агния Львовна буквально на слух выверяла каждый абзац, по многу раз читала готовые главы друзьям, советовалась, одно изменяла, другое сокращала, третье переписывала наново, меняла местами главы и главки, отвергала напрочь иные великолепно написанные страницы только потому, что они «не ложились» в концепцию книги, и дописывала новые эпизоды, которых, как оказалось, не доставало.

В итоге возникло произведение нового жанра: многоплановое, «многослойное», органично сочетающее дневниковые записи «для себя», мемуарную и путевую прозу, литературно-теоретические и этико-психологические эссе, стихи, рассказ о тайнах поэтического мастерства, социальные размышления и многое иное. Лишь отдельными гранями книга отодвинута в прошлое. А вообще-то «Записки» Агнии Барто — о сегодняшнем, о том, как, чем и во имя чего живет советский детский поэт, наш с вами современник, из каких сгустков боли, гнева, любви, страдания и радости, дарованных поэту вселенской жизнью, рождаются в конечном счете кристально-прозрачные строки, обращенные к доверчивым и открытым детским сердцам и заряжающие эти сердца оптимизмом, несокрушимой верой в добро, жаждой изо всех сил споспешествовать его утверждению.

Обычно мемуарист как бы говорит читателю: смотрите, вот чему мне довелось быть свидетелем и участником, вот оно — зримое для меня, а теперь, благодаря моей памяти и умению рассказывать, также и для вас, прошлое. Для Агнии Барто прожитое не является самодовлеющим. Ветры минувших времен точно так же, как и ветры настоящего, в едином порыве надувают паруса ее поэтического корабля, корректируя и убыстряя его движение. Поэт всегда в центре свершающихся событий, там, где может понадобиться его живое участие, слово и дело. Закономерно, что объединяющим ядром, внутренней доминантой книги стал советский человек в динамике его духовного, нравственного роста. И прежде всего — в его решающие, детские и отроческие, годы.

После выхода книги Агния Львовна рассказывала, что некоторые писатели, вероятно желая подчеркнуть высоту своей оценки, говорили: «Зря вы поставили в заголовок слово «детский». Ваша книга — это записки поэта. Так ее и следовало назвать».

Но художник В. Колтунов, оформлявший первое издание, в полном согласии с замыслом автора, выделил на обложке слова «детского поэта» красным шрифтом. Помимо того, что такое название абсолютно точно отвечает содержанию книги, оно имеет для Барто еще и полемический смысл. Писательница, отдавшая более полувека творчеству для младших граждан страны, подчеркивает названием книги, что эпитет «детский» в приложении к словам «писатель» и «литература» отнюдь не нуждается в стыдливом замалчивании. Что звание детского писателя может быть самым высоким из литературных «званий». Конечно, при условии, если литература не маскируется под детскую, а соответствует своей сущности.

Имея в виду эту сущность, В. Белинский, как известно, утверждал, что детским писателем нельзя сделаться,— им должно родиться. Агния Барто родилась детским писателем. Но узнала об этом много позже того, как, еще будучи сама школьницей, сочинила первые стихи, которые, по ее собственному признанию, были «беспомощным подражанием Ахматовой». И даже позже, чем стала писать и печатать стихи для детей.

Агния Барто — детский поэт не потому, что пишет для детей, а потому, что лучшие ее стихи стали детским фольклором. Они словно бы утратили черты авторства и превратились из поэзии для детей в поэзию самих детей, став адекватным выражением их духовной жизни, их мировосприятия, чувств, стремлений.

Великолепный тому пример — история со стихотворением «Челюскинцы-дорогинцы», о которой Барто с юмором рассказывает в «Записках детского поэта». Прочитав в электричке К. Чуковскому написанные ею шесть строк по случаю благополучного возвращения в Москву участников челюскинской эпопеи, Агния Львовна от смущения приписала эти стихи неведомому пятилетнему мальчику. И тончайший знаток языка и психологии детей, автор знаменитой книги «От двух до пяти» не только был пленен этой «пылкой и звонкой песней, хлынувшей прямо из сердца», но и не усомнился, что поэту именно пять с половиной лет. В потоке стихов, посвященных челюскинцам, «челюскинцы-дорогинцы» с легкой руки Чуковского не затерялись и даже в какой-то мере вышли на первый план, зазвучали с эстрады, были прославлены «Литературной газетой», упоминались в докладе С. Маршака на Первом съезде писателей. «С какой экономией изобразительных средств,— писал К. Чуковский в «Литературной газете» о мнимом пятилетием поэте,— передал он эту глубоко личную и в то же время всесоюзную тревогу за своих «дорогинцев»! Талантливый лирик дерзко ломает всю строфу пополам, сразу переведя ее из минора в мажор... Даже структура строфы так изысканна и так самобытна...»

В этой высокой оценке нет скидки на малолетство предполагаемого автора, на «детскость», но в ней есть, конечно, точное понимание специфичности явления, о котором идет речь. Примерно теми же словами Чуковский мог бы оценить безымянный фольклорный шедевр неведомого создателя. Как и в лучших произведениях устного народного творчества, здесь есть определенная изысканность, самобытность, дерзость новаторства. Но это не плоды изощренного «головного» мастерства, литературной многоопытности, а результат кровной, органической близости к общей жизни, к общим переживаниям, являющимся изначальными истоками всякой подлинно народной поэзии. Истинная детскость и истинная народность, несомненно, смыкаются в своих истоках. Поэтический талант Агнии Барто— и в этом его счастливая суть — способен не только постигнуть, но и выражать это единство. Как бы далеко ни уходила писательница по пути мастерства, она ни на миг не отрывается от тех природных основ, имя которым народность и детскость. С размышления об этом и начинаются «Записки»:

«В стихах почти каждого поэта с годами начинает звучать грусть об ушедшей молодости. Но я гоню от себя сии лирические вздохи, ведь у моих читателей — детей нет вчерашнего дня, у них все — впереди, все — сегодня и завтра. Стихи, написанные для них, должны быть неистощимо молоды. А если сосредоточиться на том, что «Все миновалось, молодость прошла», тогда пиши пропало, детский поэт!.. Нет, у поэта детского свое, совсем иное лирическое «я».

О том, из каких слагаемых это «я» состоит, по каким законам оно формируется, как и чем обогащается, как живет, и рассказывают «Записки детского поэта».

Собственные детские воспоминания — слагаемое номер один. У Барто они несут печать первозданной свежести, остроты и подлинности. Автор «Записок», например, вспоминает свой визит с мамой к богатым родственникам. На буфете маленькая Агния впервые в жизни увидела ананас. «Он игрушечный?» — спросила она. «Нет, детка, — сказала хозяйка, — мы потом его попробуем». Кончился визит. То ли забывчива была родственница, то ли сберегала ананас для более именитых гостей, но «пробование» заморского фрукта не состоялось. И разочарованная Агния сказала, уходя: «А ананас-то все-таки игрушечный». «Хитрая у тебя девочка»,— заметила обиженная хозяйка, прощаясь с матерью.

Она, судя со своей «взрослой» точки зрения, увидела в словах ребенка тонкий намек на собственную корыстную расчетливость. На самом деле дети, если только они не приучены взрослыми к хитрости, простодушны и справедливы. Реакция девочки — нормальная детская: раз ананасом не кормят, держат его «для вида»,— значит он игрушечный. Другого ответа быть не может.. Не подозревать же, в самом деле, взрослого человека в обмане! Ребенок скорее склонен допустить обманную внешность предмета, чем обманную сущность взрослого.

В «Записках» Барто не раз возвращается к мысли о том, что пишущему для детей «надо постоянно общаться с детьми, идти в детский народ», знать не ребенка вообще, а конкретных, сегодняшних детей, наших маленьких современников. В главе «Великие о детях» она апеллирует в этой связи к авторитету Достоевского, Тургенева, Льва Толстого, Гоголя, Чехова. Ибо, по ее словам, в высказываниях этих писателей «находишь почти все главное, насущное для современного писателя, стремящегося глубже проникнуть в психологию ребенка. Разве не главное — детей надо уважать. Охранять их нравственную чистоту. Отвечать на их интерес к современности. Раскрывать их мир, обращаясь к их воображению».

Вот строчки из дневника писательницы: «Часто бывала я в детских садах...», «Была в яслях...». В годы войны, работая над книжкой «Идет ученик», посвященной юным уральцам, вставшим к отцовским станкам, Агния Барто вместе с подростками проходит учебную программу в училище, овладевает профессией токаря. Это помогает ей «проникнуть в психологию» уральских пареньков, героев книги. С целью ближе узнать сегодняшнего ребенка писательница может прибегнуть и к своеобразному «анкетированию» по методу «интервью», обратившись к своим семи-девятилетиим собеседникам с таким, например, неожиданным вопросом: «Ты можешь мне сказать: что такое душа?» Ответы, которые Барто приводит в «Записках», придутся «по душе» не одной ей, но и каждому взрослому читателю. Наши маленькие материалисты, как оказалось, не отрицают понятие души, но связывают его с добротой, сердечностью, великодушием.

«В прежние времена, — записывает Агния Барто, — я часто приходила к детям не для выступления. По уговору с заведующей детсадом или директором школы не сообщала ребятам о своей профессии... я хотела видеть будни. Сохранить инкогнито стало много труднее, когда чуть не в каждом доме появился телевизор. Был такой случай. Несколько дней сидела я на уроках в первом классе одной из школ. Директор... разрешил сказать детям, что я из районо... И вот сижу я на последней парте, никому не мешаю, никто на меня не оглядывается, а я примечаю все, что мне кажется интересным... Но во время перемены ко мне подходит шустрая девочка с двумя бантиками, торчащими как рожки, и доверчиво говорит:

— Вы в районо работаете? А раньше вы работали писательницей, я вас в телевизоре видела».

Где бы ни была писательница, каким бы делом ни занималась, дети остаются в центре ее внимания. Испания 1937 года, обливающаяся кровью, расстреливаемая в упор фашистскими пушками; рабочий Урал суровых военных лет; действующая армия осенью 1943 года; сегодняшняя Япония; село Михайловское во время очередного Пушкинского праздника поэзии; пролетарская окраина Пирея в период диктатуры «черных полковников» в Греции; тропическая Бразилия — все воспринимается А. Барто сквозь «призму детства». Типичная запись: «На детей я смотрела во все глаза, встреч с ними мне в Португалии как раз не хватало. Они для меня своеобразный барометр, через них я лучше ощущаю, какая нравственная погода в стране».

Рассказывая о своей работе народного заседателя, Барто пишет о «трагичной слепоте матерей», о том, что «сознание полной безнаказанности, укоренившееся с детства, часто приводит человека к беде» и «как часто судьба человека зависит от нравственных понятий, привитых ему в годы детства», когда так необходим «живой, сильный голос детского писателя!» Подобно стрелке компаса, всегда ориентированной на север, чувства, внимание, мысли поэта неизменно направлены к детям. Точнее — к сегодняшним детям.

«Я из страны своего детства»,— сказал Экзюпери,— записывает Агния Львовна.— О себе я хотела бы сказать по-другому: — Я из страны современного детства».

Читаешь «Записки» и видишь, как радует автора проявляемое кем бы то ни было знание, понимание детей, любовь к ним. «Дар этот, в сущности говоря, положен по штату каждому воспитателю, но как хорошо, когда воспитатель обладает им в полной мере», — замечает автор книги. Увы, встречаются и среди педагогов, не говоря уже о родителях, люди, начисто лишенные этого дара, нравственно нечуткие, душевно бестактные. Барто пишет о ясельной воспитательнице, которая детей младшей «ползунковой» группы называет по фамилиям; о директоре школы, произносящем перед учениками стертые, шаблонные фразы; о создателях телевизионного документального фильма «Мой отец», которые крупным планом показывают миллионам зрителей страдания девочки, плачущей при одном упоминании слова «отец»... В самое сердце ранят поэта строки из детского письма, полученного по случаю Международного женского дня: «...а моя мама пьет, что мне делать с такой мамой».

Отношение к детям — важнейший в глазах писательницы нравственный критерий оценки человека. Мимолетное, но навсегда врубившееся в память впечатление из поездки на фронт. Лейтенант Козлов принес из вражеского тыла, куда ходил на разведку, больного мальчика трех лет, который в бреду повторял одно только слово: «Вас?», «Вас?». «Фашистский пацан, а все равно ребенок»,— сказал он в медсанбате. Мальчик оказался русским. Но этого Козлов уже не узнал. Его убили в следующем бою.

Для писателя отношение к детям — критерий также и профессиональный. О Гайдаре автор «Записок» пишет: «То новое, значительное, что происходило в мире взрослых и детей, всегда было ему интересно и важно». Рассказывая о Л. Кассиле, А. Барто вспоминает такой случай. Лев Абрамович выступал перед детьми, надолго, может, навсегда прикованными к больничным койкам. Дети попросили писателя рассказать про футбол. И Кассиль стал говорить о том, что главный человек на футболе — судья. «Возвел он в высший ранг именно судью,— отмечает писательница,— потому что хотел обнадежить детей: если не игроками, то судьями и они когда-нибудь смогут стать».

Собственные наблюдения Агнии Львовны над взаимоотношениями детей между собой, над отношениями детей и взрослых, над детской речью и т. д. сочетают в себе зоркость писательского взгляда и подлинно педагогическую мудрость. Писатель, к примеру, замечает, что пресловутый «дух противоречия» возникает у детей не в подростковом возрасте, как многие до сих пор считают, а гораздо раньше. Так, четырехлетняя Катя переделывает знаменитые стихи про двух козлов: «Не на мосту, не два козла, не встретились, не рогами». Иных неразумных взрослых раздражает это стремление детей «перечить», делать по-своему, и они пытаются всеми силами эту черту в ребенке подавить, искоренить. Вот этого делать как раз и не следует, убеждена автор «Записок», ибо случаи, подобные описанному,— детские формы проявления драгоценной человеческой способности к неординарному, самостоятельному, творческому мышлению и поведению.

Точно так же нельзя, по мнению А. Барто, принимать всерьез юношескую заносчивость, обижаться и бурно на нее реагировать. Где-то писательница услышала выражение: «юношеское взбрыкивание» — и считает, что оно весьма точно характеризует суть этого возрастного явления. Если же заглянуть в душу подростка глубже, то в ней отчетливо обнаруживается стремление каждого юного человека «проверить себя: достаточно ли я взрослый?» Как сказал писательнице один девятиклассник: «Самостоятельность лелеет нашу душу». Как же важно, чтобы взрослый, тем более воспитатель, умел, в свою очередь, «лелеять» самостоятельность подростка!

В книге приводится такой случай. В летнем трудовом лагере на уборке урожая один старшеклассник, старательный и дисциплинированный парень, комсорг класса, нарушил установленный режим: опоздал к отбою. У него была уважительная причина. Но ни начальник лагеря — преподаватель физкультуры, ни другие педагоги не захотели вникнуть в причину проступка. Они действовали в соответствии с ранее объявленным предупреждением: нарушил режим — будешь отчислен из лагеря. И отчислили. «Начальник лагеря, видимо, не сомневался, что авторитет его сохранен...— замечает писательница.— На самом-то деле его авторитет в глазах пятнадцатилетних комсомольцев сильно пошатнулся!»

Ведь ничего так не подрывает в глазах детей авторитет взрослых, как совершенная взрослым несправедливость. И ничто так не губительно в деле воспитания, как стремление решать все возникающие между «отцами» и «детьми» конфликты с помощью «авторитета» власти и силы. В вечной теме — воспитание детей — писательница, на основании собственного житейского и литературного опыта, со всей убежденностью утверждает, как наиболее плодородный, принцип: «Не дави».

Этот житейский и педагогический принцип становится в поэтической системе А. Барто также и принципом эстетическим, знаменуя теснейшую связь между творчеством поэта и жизнью. «Не дави» — значит, не будь в своих стихах назойливо-моралистичным, избегай назидательной риторики, не пытайся вбивать свои понятия в детские головы, как вбивают гвоздь в стену. Для Барто разговор с детьми в стихах — это радостное общение, беседа «по душам», а если и спор, то спор «на равных», с полным уважением к достоинству оппонента. Это и взаимное узнавание, щедрая отдача богатств своего внутреннего мира читателю, который тем больше может почерпнуть из этой сокровищницы, что в нее, как в улей, собраны мед и пыльца с цветов, растущих «по всему земному шару».

Процитировав строки Ярослава Смелякова, обращенные к женщинам:

Мы о вас напишем сочиненья,
Полные любви и удивленья,—

Барто говорит: «...если бы они были моими, я бы посвятила их детям». Она, однако, посвятила им большее: огромное число поэтических строк, полных удивления и любви.

Удивление, любовь и рожденное ими знание — вот исток детской поэзии Агнии Барто. В отношении поэта к детям нет и тени слащавого умиления. Сегодняшние дети в глазах поэта— «люди поистине удивительные». В них поражает сочетание традиционно-детского (в проявлении чувств, в поступках) и, казалось бы, опережающего их фактический возраст (способ мышления, рассуждения). «Сочетание общественных чувств с непосредственностью и наивностью...»

В главе «В защиту Деда Мороза» писательница вспоминает слова Льва Толстого, утверждавшего, что в детстве человек определяет свои отношения с семьей, в отрочестве — отношения с окружающим его обществом, в юности — с человечеством. По убеждению Агнии Львовны, применительно к нашим детям эти слова нуждаются в уточнении. Теперь дело обстоит так: «В детстве человек определяет свои отношения не только с семьей, но и с окружающим его обществом, то есть с детским коллективом. В отрочестве он приобщается к широкому миру, к проблемам гражданским и общечеловеческим. В юности — к нему нередко приходит умственная зрелость».

Влияние социальной среды стало более интенсивным. Ускоренная социализация ребенка как бы спорит с его биопсихологической природой. И в этом споре могут быть свои выигрыши и свои издержки. Последние выражаются подчас в том, что иные дети преждевременно утрачивают свою детскость, такие специфические черты, как удивление, доверчивость, подвижность одухотворяющей мир фантазии. Они до времени становятся чрезмерно рассудительными, удручающе трезвыми, холодно-аналитичными. И новогодний Дед Мороз для них уже не пришелец из сказки, а обычный костюмированный дяденька, получающий зарплату.

Агния Барто прямо обвиняет в таких утратах взрослых, прежде всего родителей. Но также и некоторых воспитателей и писателей, спешащих снять с предметов, окружающих ребенка, покров таинственности, «деромантизирующих» действительность. Эти люди, воспитывающие «реалистов» и «практиков», совершают, на взгляд писательницы, преступление, поскольку, отнимая у ребенка его природный дар видеть мир в свете сказки, они разрушают эмоциональные, а в значительной степени и нравственные основы его завтрашнего «взрослого» мира. Дорожить миром детства — значит, но словам Барто, «оберегать его от рассудочности, равнодушия». Мы же, считает автор «Записок», «иногда оберегаем детей от другого: от вздохов сочувствия, от малейшего душевного волнения».

Не беречь детей от сильных чувств — к этому призывала Агния Львовна советских писателей с трибун писательских съездов, со страниц газет и журналов, выступая со статьями о детской поэзии. С новой силой звучит эта мысль в книге «Записки детского поэта». Ибо «детям нужна вся гамма чувств, рождающих человечность». Ибо «о чем бы ни были написаны стихи, даже для маленьких, они должны быть обращены к чувствам, именно в этом назначение поэзии».

Силу лучших детских поэтов Барто видит «именно в том, что они в своем творчестве нашли сочетание детскости и взрослости, умеют со своими читателями говорить занимательно о серьезном и важном».

Слово «детскость» не сходит со страниц книги. Это краеугольный камень того, что мы называем обычно спецификой детской литературы. Основываясь на собственном поэтическом опыте, Барто вносит существенный вклад в ее понимание. «Каковы же особенности творчества детского поэта? — спрашивает она в главе «Отдельный разговор».— Прежде всего он должен обладать детскостью. Это дар природный, и заменить его ничем нельзя. По нескольким строчкам, пусть незрелым, несовершенным, можно понять, обладает ли поэт таким даром».

В глубине души почти каждый сохраняет до конца жизни что-то детское. Оно может таиться годами, как еле тлеющий уголек под слоем пепла, и вдруг пробиться однажды ярким язычком пламени в каком-либо поступке человека. Дар детскости, о котором говорит писательница, в том, чтобы не дать этому пламени превратиться в едва тлеющий уголек. Детский писатель всегда остается немного ребенком. Такими были Чуковский, Маршак, Гайдар, Кассиль и многие из тех, о ком пишет Барто в своих «Записках». Определенно обладал даром детскости Владимир Маяковский. В высокой степени наделена им Агния Барто. Причем «детскость» ее проявляется не только в стихах. Подтверждением тому — сами «Записки», где Агния Львовна с неподражаемым юмором рассказывает о том, как она в течение многих лет «разыгрывала» Ираклия Андроникова (первый такой «розыгрыш» относится еще к 1940 году), где она приводит свои остроумные эпиграммы на Маршака («Почти по Бернсу»), на Михалкова («Я иду по улице»), на самое себя («Телефон»).

Но бывает и так, замечает Барто: «дар детскости есть, а знания современных детей нет». Отсюда — мелкотемье, бедность, ограниченность содержания, вторичность литературной формы. Подлинное знание детей, их жизни, бесчисленными нитями связанной с жизнью страны и мира, незамедлительно проявляется, как пишет Барто, «в умении увидеть новое, воодушевиться им, привлечь жизненный материал, найденный тобой самим», в результате чего даже «одна и та же тема будет решена разными поэтами по-разному».

Пожалуй, труднее всего писать стихи для детей от лица самих детей. «...Здесь,— говорит Барто,— явственно выступает малейшая неточность ребячьей интонации, каждая фальшивинка, подделка под «детскость». Детское «я», предупреждает писательница, отнюдь не условно. Вот почему «естественность интонации не просто слуховая память поэта, а способность художественно перевоплощаться в ребенка, и только дар полного перевоплощения охраняет автора от речевой фальши...»

Одна из специфических черт детской поэзии — простота формы. Но простота, не имеющая ничего общего с примитивом, с бедностью. Писательница приводит курьезное заявление некоего старичка: «Скучно быть пенсионером, думаю, не заняться ли писанием стишков для детишек, дело это не сложное».

Не странно ли однако: простое дело — писать «стишки для детишек», а по-настоящему интересных детских поэтов, не только из числа пишущих на русском языке, а и во всем мире, можно перечислить по пальцам?! «Простота детского стиха,— утверждает Барто, — это ясность мысли, точность слова, присущие народной поэзии: загадкам, поговоркам, пословицам, звонким детским считалкам, песенкам».

Долгий опыт убедил писательницу, что в строй детского стиха могут входит «все слагаемые стиха современного»: аллитерация и ассонансы, разнообразные ритмы, свободное чередование размеров и т. п., конечно, если поэт «сумеет сохранить при этом и внутреннюю дисциплину детского стиха, его музыкальность, простоту звучания каждой строки».

В главе «У кого я училась писать стихи» Барто рассказывает о том, какое влияние оказали на нее в юности «ритмическая смелость, удивительные рифмы» Маяковского, его приверженность большим гражданским темам, его влюбленность в детей («Вот это аудитория! Для них надо писать!»). «Принципам Маяковского я старалась (пусть ученически) следовать в своей работе, — говорит Барто. — Мне было важно утвердить для себя право на большую тему, на разнообразие жанров (в том числе и на сатиру для детей)». К. Чуковский обратил внимание молодой Агнии Барто на роль лиричности в детских стихах. Его дружеская критика оттачивала слух начинающего поэта к излюбленной Барто «вольной» ассонансовой рифме, побуждала избавляться от рифм, хотя и каламбурных, глубоких, своеобразных, однако же неуклюжих и неблагозвучных, по словам Чуковского, «чудовищных». Но, пожалуй, самое главное, что Корней Иванович заразил Барто «своей любовью к устному народному творчеству», горячо поддержал ее первые опыты в сатирическом жанре.

Сложными, но глубоко плодотворными оказались взаимоотношения Агнии Барто в начале ее творческого пути с Маршаком. «Чему я училась у него? — пишет Агния Львовна.— Завершенности мысли, цельности каждого, даже небольшого стихотворения, тщательному отбору слов, а главное — высокому, взыскательному взгляду на поэзию».

Добрым словом вспоминает Барто и других своих литературных учителей, среди которых видное место занимают сверстники писательницы М. Светлов и Л. Кассиль. С годами у Агнии Львовны выработалась потребность каждое новое стихотворение, прежде чем оно будет отдано в печать, по многу раз читать собратьям по перу, друзьям, знакомым. Этот своеобразный ОТК помогает довести произведение до высшей качественной кондиции. «Не каждый умеет или хочет высказать свое мнение и оценку,— говорит автор «Записок»,— но дошло ли стихотворение, можно уловить и без слов, даже по тому, как дышит человек в телефонной трубке. Читая другому, я сама яснее вижу пробелы стихотворения».

Говоря о своей учебе у поэтов старшего поколения, Барто тщательно отграничивает понятие творческой учебы от бездумного подражания. Вероятно, элементы последнего имели место в самом начале ее творческого пути. Но подлинная учеба — это и спор с учителем, преодоление консервативных элементов традиции, движение вперед, выявление собственного лица. Когда Барто стала творчески утверждать в детском стихе традиции школы Маяковского, некоторым критикам такая форма показалась излишне усложненной. «Это о детях, но не для детей»,— говорили они. «Но я верила в наших детей, в их живой ум, в то, что маленький читатель поймет большую мысль»,— говорит Барто в своих «Записках». Жизнь, как мы знаем, подтвердила ее правоту.

Отстояла Агния Львовна свою точку зрения и в споре с Чуковским, не признававшим в детском стихе «вольной» ассонансной рифмовки. Собственный способ рифмовки с преобладанием окончаний типа: «на пол — лапу» — Барто обосновывает следующими соображениями: 1) «...Взрослый человек, слушая стихи, мысленно видит, как написано слово, для него оно не только слышно, но и зримо, а маленькие читать не умеют, для них не обязательна только рифма «для глаза». 2) «...«вольная рифма» никак не может быть произвольной; отклонение от точной рифмы должно возмещаться полнотой звучания рифмующихся строк». 3) Звуковая рифмовка привлекательна особенно тем, «что она дает простор для новых смелых сочетаний. Как заманчиво открывать их!» 4) Такая рифмовка близка народной поэтике. Русские «поговорки, песенки, пословицы наряду с точными рифмами богаты и ассонансами».

В процессе творчества пришло к Агнии Львовне и другое важное открытие: «...Детское стихотворение надо писать «на рост». Как в народной сказке есть второй смысл, не всегда понятный детям, так и в детских стихах должен присутствовать подтекст. Если стихи понравились ребенку, они остаются у него в памяти надолго. А ребенок растет с каждым днем и, возвращаясь к стихотворению, понимает его глубже, по-новому. Очень увлекательно писать для растущего человека, обращаясь сегодня к сознанию ребенка, одновременно писать как бы впрок».

Особенно сложно писать «на рост», если стихи звучат от лица ребенка. В этих случаях «надо, чтобы юный читатель понимал отношение автора к чувствам и поступкам юного героя, то есть понимал многое, стоящее за этим ребяческим «я». Иначе стихотворение плоско, в нем нет второго плана, поэтической глубины. Одноплановое детское «я» становится немалой бедой в поэзии для детей».

Новаторство, существенность содержания и формы, их единство — закон всякого искусства. Полностью применим он и к поэзии для детей. «...Если суть весома, а форма интересна, тогда это — радость»,— говорит А. Барто.

«Современность, гражданственность и мастерство» — вот, по мысли автора «Записок», те «три кита», на которых стояла, стоит и всегда будет стоять детская литература. Конечно, вовсе не обязательно, считает Барто, «чтобы каждый детский рассказ или стихотворение были значительными по теме. Мастерски сделанный пустячок всегда кстати в большом писательском хозяйстве. Но если писатель в своем творчестве довольствуется одними, хотя бы и блестящими, пустячками, они могут приглушить его стремление к значительной мысли, без которой не может обойтись художник, в каком бы жанре он ни работал»,

С другой стороны, даже самая значительная и важная тема не избавляет писателя от заботы о совершенной художественной форме. Вопрос о качестве труда детского писателя — это вопрос профессиональной чести и гражданской совести художника. Понятие творческого счастья для А. Барто заключается «прежде всего в самой работе над каждой новой строчкой». Писатель обязан стремиться к той степени точности, когда слово «встанет... на свое место в строке и не качается». Когда, по меткому замечанию Б. Пастернака, художник работает «как жонглер», не допуская ни одного случайного, неверного движения, ни малейшей оплошности. Касается это не одних поэтов. Вот отрывок из дневника писательницы во время ее работы над пьесой «В порядке обмана»: «Перечитала пьесу, опять сижу над ней. Знаю, что буду вносить поправки до самого дня премьеры. И даже на следующий день».

Выводами своего опыта, «секретами» мастерства Барто щедро делится с поэтами среднего и младшего поколения, с начинающими авторами. В ее дневниковых заметках можно прочесть о том, как «на днях с Берестовым читали мы друг другу стихи до часа ночи», как принес на суд Агнии Львовне свои стихи «молодой Игорь Мазнин» и беседа у них затянулась «чуть не до четырех утра». Агнии Львовне близка горьковская требовательность к молодым писателям. В ней видит поэт проявление подлинной доброжелательности к таланту. Барто не на шутку беспокоит, когда «серьезная критика поэзии для детей подменяется снисходительностью, обидной для одаренного человека, но зато вполне устраивающей бездарного». Ведь в атмосфере равнодушной снисходительности яркий талант чахнет, не расцветает.

Примердействительного литературного наставничества дает глава «Знакомство», повествующая о том, как автор «Записок» «открыла» для себя несколько лет назад владимирского поэта Алексея Шлыгина, как складывались в дальнейшем их отношения, как развивалось и крепло мастерство молодого автора, все увереннее пролагающего свою тропу в сегодняшней русской поэзии для детей.

Уже в первых детских стихах А. Шлыгина чувствовались, по словам А. Барто, «настоящая детскость, свой глаз и умная улыбка». Эти-то качества и постаралась Агния Львовна развить, закрепить в дальнейшей работе владимирского поэта. Когда создавались «Записки», всего несколько стихов Шлыгина в сопровождении напутственного слова Барто были напечатаны в «Мурзилке». А ныне большая подборка шлыгинских стихотворений опубликована в коллективном сборнике молодых поэтов «Выходи на улицу», предисловие к которому также написала А. Барто. В издательстве «Детская литература» вышла первая детская книжка Алексея Шлыгина «Знакомство». Критика весьма благожелательно отметила дебют талантливого автора («Литературная газета», «Литературное обозрение» и др.).

В «Записках детского поэта» Барто разбирает два стихотворения Шлыгина — оба на темы высокого гражданского общественного звучания: «Знакомство» (о Владимире Ильиче Ленине) и «Строители» (на тему труда). Этот разбор — замечательный урок для детских поэтов, показывающий, как важно найти свой «поворот», ракурс в общей для литературы теме. Как важно при этом остаться детским и современным. И как можно тщательной работой над каждой строкой достигнуть реалистической точности, избежать умильности, сентиментальности и тем самым полнее выразить настоящее большое чувство.

Глава «Знакомство» рождает и мысль о том, что всякое узнавание нового человека (тем более человека талантливого) несказанно обогащает нас самих. Барто запечатлела немало образов таких людей, прошедших через ее жизнь. Знакомство с одними было мимолетно. С другими переросло в долгую дружбу. Но сколь бы кратким ни было общение, оно непременно оставило след в душе, раздвинуло границы мира, в котором живет и трудится художник.

Большинство встреч, знакомств, дружб связано с литературой: Маяковский, Чуковский, Маршак, Михалков, Светлов, Фадеев, Кассиль, Гайдар, Бажов, Квитко, Е. Трутнева, Галина Николаева, греческий поэт-демократ Янис Рицос, Алексей Толстой, Михаил Кольцов, Анатолий Алексин... Среди тех, о ком пишет Барто, старейший издатель, бессменный, на протяжении десятков лет, директор издательства «Детская литература» Константин Федотович Пискунов, человек, который «мысленно, для себя... ставит слово «литература» рядом со словом «счастье». И критик, литературовед Евгения Таратута. И прославленный артист Аркадий Райкин. И художник детской книги Виталий Горяев. И зарубежные деятели детской литературы — директор Международной юношеской библиотеки Вальтер Шерф, основательница Международного совета по детской и юношеской литературе Елла Лепман, выдающийся болгарский поэт Асен Босев, критик и историк литературы из Испании Кармен Браво-Вильясанте, японская переводчица советских детских книг Ясуе Миякава, француз Рауль Дюбуа... Для каждого из них писательница находит точные слова характеристики; несколько выразительных штрихов — и перед нами лицо человека, его отношение к детям, к своему делу, к жизни.

Агнию Барто привлекают люди яркого общественного темперамента, чьи интересы смыкаются с интересами человечества. Будучи в Исландии и с удовлетворением отмечая успехи жителей острова в физическом, трудовом и патриотическом воспитании детей, Барто с горечью замечала: «...Во время моего пребывания в Рейкьявике мне показалось, что у исландских детей почти нет представлений, понятий о дружбе народов, о мире. В них с малых лет воспитываются прекрасные качества — любовь к их суровому краю, к героическому прошлому народа, трудовое упорство, столь необходимое в природных условиях Исландии. Но о жизни и борьбе других стран за свою независимость исландские дети знали на редкость мало». Барто характеризует подобную национальную ограниченность и эгоизм как пробел в нравственном развитии. Противовесом этому может быть только действенный пролетарский интернационализм, который поэт утверждает всем своим творчеством и общественной деятельностью.

Еще в середине 50-х годов, по инициативе А. Барто и С. Михалкова, при Союзе советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами была образована детская секция, куда вошли писатели, художники детской книги, редакционно-издательские и библиотечные работники, деятели музыкального и художественно-эстетического воспитания. Вскоре секция разрослась и превратилась в Ассоциацию деятелей литературы и искусства для детей, бессменным президентом которой с первых ее шагов вплоть до настоящего времени является Агния Барто. Именно ей обязана Ассоциация своим международным авторитетом, плодотворностью работы по налаживанию культурных обменов между советскими и зарубежными коллегами, по пропаганде достижений нашей страны в области детской литературы и эстетического воспитания.

Деятельность Ассоциации многообразна: выставки детских книг, иллюстраций к книгам и детских рисунков за рубежом; поездки в различные страны советских специалистов с лекциями, докладами, рассказами о советской детской литературе и опыте эстетического воспитания; участие в двусторонних и многосторонних международных встречах, диспутах, проводимых как в нашей стране, так и за рубежом; прием зарубежных делегаций и т. п. Уровень работы Ассоциации, ее стиль определяются активным участием таких людей, как художники детской книги В. Горяев и М. Митурич, композитор Дм. Кабалевский, писатели А. Алексин, Ю. Коринец, А. Лиханов, Я. Аким, И. Токмакова, И. Мазнин. И конечно, ни одно мероприятие Ассоциации не обходится без личного участия Агнии Львовны. Более того, именно президент является инициатором, организатором и вдохновителем наиболее значительных дел Ассоциации, как, например, первая выставка советских детских книг и иллюстраций в ФРГ в 1972 году, как проведенная совместно с Союзом писателей СССР международная встреча детских и юношеских писателей в Москве весной 1973 года, как международная встреча «Октябрь, искусство, дети» в 1977 году, как посвященная Международному году ребенка апрельская (1979) встреча представителей двадцати двух стран — «Дети — завтрашний день нашей планеты»...

А. Барто не только президент Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей. Она член президиума советской национальной секции Международного совета по детской и юношеской литературе, активный член Международного общества по изучению детской литературы. С 1971 по 1974 год Агния Львовна представляла Советский Союз в Международном жюри по премиям имени Г.-Х. Андерсена. С 1976 года она — почетный член президиума Международной юношеской библиотеки ЮНЕСКО в Мюнхене. Как общественный деятель и как поэт, чьи произведения широко известны в разных странах2, Агния Барто часто выезжает за рубежи нашей Родины. Встречается там с юными читателями, с родителями, с коллегами-литераторами. Читает стихи. Выступает с речами, докладами. Перед какой бы аудиторией, с какой бы трибуны ни звучал ее голос — это всегда голос советского писателя-патриота, возвышенный за счастье всех детей мира, за подлинное сотрудничество в международной охране детства, в защиту светлых, гуманных принципов советской детской литературы и — против всего, что вольно или невольно насаждает в душах детей эгоизм и жестокость.

В 1937 году представителем младшего писательского поколения Агния Барто приехала в составе советской делегации в пылающую Испанию на Второй конгресс Международной ассоциации писателей в защиту культуры. В Валенсии фашистский снаряд пробил крышу городской ратуши, где шло заседание Конгресса. Часто делегатам приходилось прерывать работу и уходить в убежище, так как на город налетали бомбардировщики франкистских мятежников. Свою речь на конгрессе Барто начала следующими словами:

«Я буду говорить о детях. Не о тех, которые лежат сейчас в испанских госпиталях, раненные фашистскими снарядами. Не о тех, которые гибнут во время фашистских налетов. О раненых детях, о маленьких мертвых говорить невозможно, слишком тяжело. За смерть детей, за их умолкший смех, за угасшие детские глаза фашизм ответит перед всем человечеством. Я буду говорить о живых детях, за счастье которых борется великий испанский народ».

С той поры писательница ни разу не изменила этой задаче — говорить и думать о живых детях, за счастье которых борются все честные люди земли. «Записки детского поэта» содержат многочисленные свидетельства, сколь значителен может быть вклад отдельной личности в эту борьбу, если она вдохновлена высокими гуманными чувствами. Из небольшой поэмы «Звенигород», показывающей преодоление трагедии военного сиротства, родился девятилетний радиопоиск, который уже сам по себе мог бы служить достойным оправданием любой человеческой жизни.

В главе «Послесловие к девяти годам жизни» Барто рассказывает, как читательская почта, вызванная «Звенигородом», подсказала ей идею поиска потерявшихся в годы войны детей по тем отрывочным, но сугубо индивидуальным приметам, какие сохранила детская память. «Читала я у Достоевского,— говорит автор «Записок»,— что воспоминания раннего, «первого детства» остаются в памяти «как бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только уголочка».

Первые «уголочки» были обнаружены Агнией Барто в ворохе читательских писем, можно сказать, случайно. Но, обнародованные на радио, они вызвали лавину воспоминаний и предложений. Видимо, организованный писательницей поиск ответил душевному настрою тысяч людей, какой-то очень существенной и насущной общественной потребности. «Люди словно ждали призыва помочь тем, чье детство было искалечено фашизмом... Волна отзывчивости хлынула в нашу передачу: сто пятьдесят — сто семьдесят писем ежедневно»,— говорит Барто.

Из этих писем и отбирала Агния Львовна «уголки» страшной военной были, сохранившиеся в человеческой памяти. И «по трагическим и по самым незначительным приметам детства родные стали находить друг друга». Около тысячи семейств, разбитых войной, соединила передача «Найти человека». И это значит, что в дома нескольких тысяч людей пришла долгожданная радость, жизнь их стала полнее, счастливее. Еще тысячи людей, принимавших участие в поисках, познали высокое удовлетворение добротворчества. А миллионы слушателей передачи — очищающее и возвышающее душу соприкосновение с добротой, отзывчивостью, благородством, преодолевающими страдание и трагедию.

Девять лет, отданные радиопоиску, стали существеннейшей вехой жизненной и творческой судьбы поэта. «Они открыли для меня,— пишет А. Барто в своих «Записках»,— душевное богатство и красоту множества людей, сделали меня причастной к их радости, утеплившей и мою жизнь».

Представление наше о «Записках детского поэта» будет не полным, если не сказать о диапазоне авторских размышлений. Может показаться, что человек, всецело отдавший себя служению детству и поэзии, глубоко и серьезно задумывается только над тем, что хотя бы косвенно связано с поэзией и детством. Но это не так. Поэта касается все, потому что в жизни все связано со всем. «...Далеко не все можно вложить в стихи»,— замечает Барто в начале книги. «Записки детского поэта» и есть, в сущности, записки о том, из чего и как рождается поэзия.

А. Барто приводит свой разговор со школьниками.

— Что вы делаете в свободное время? — спросили ребята.

— В свободное время пишу стихи.

Это, конечно, шутка, потому что у настоящего художника не бывает свободного времени в строгом смысле этого слова. И это — правда, потому что запись стихов на бумагу есть лишь заключительный акт творчества, совершаемый в часы, свободные от многочисленных иных дел.

Все, о чем поведала А. Барто в своих «Записках», имеет прямое отношение к ее поэзии, так как относится к человеку, к его жизни. В том числе, конечно, и такая запись:

«Он понимал, что не доживет и до осени. Как было продлить эту надежду? Жена купила ему новые туфли. Он удивленно посмотрел: туфли? Может быть, и впрямь он еще поднимется на ноги?

Когда его в последний раз увозили в больницу, он захотел взять эти туфли с собой».

Агния Львовна вспоминает: когда она прочитала Чуковскому только что написанное стихотворение «Он был совсем один» (оно вошло в книгу «За цветами в зимний лес»), Корней Иванович, взглянув на нее, спросил: «Случилось что-нибудь с вами... Или с вашими близкими?» Чуткой душой поэта он уловил в стихах, написанных для детей о собаке, притом в стихах с хорошим концом, нешуточную тревогу, личное душевное смятение автора.

Поэт не «божий избранник», не «сверхчеловек», как полагают наивные люди. Просто человек. Он может тяжело заболеть. Он теряет близких. У него бывают ошибки и неудачи. Он работает без выходных. И может быть, самый легкий, действительно отдохновенный труд для него — сделать что-то по хозяйству. Например, подмести дорожки и убрать мусор в саду. У поэта множество обязанностей — перед близкими, друзьями, соратниками по перу, народом, государством, человечеством. Это ощущение вечного неоплатного долга, о котором никто не напоминает, кроме собственной совести; это вечно беспокойная, тревожащая совесть — не за себя, за весь мир; это бесконечно щедрое отдавание своей души, сил, здоровья, времени другим людям, делу, которое никто не вменяет поэту в служебную обязанность и соответственно не вознаграждает никакими «сверхурочными»,— все это в совокупности и рождает подлинную поэзию.

Не существует никакого разрыва между жизнью поэта в Москве и в поездках — зарубежных или по нашей стране. Это всегда жизнь, такая, какою только и мыслит ее Агния Барто: на полном дыхании, на пределе возможностей, во всеоружии неослабного внимания к детству, в каждодневном подвижническом служении однажды и навсегда избранному делу. Здесь каждый шаг и каждое движение души — своеобразная прелюдия творческого акта, а самое творчество, в свою очередь, как бы дирижирует поведением художника.

Стихи, действительно, пишутся между иными заботами. Но только напряженная жизнь духа, непрерывный труд ума и сердца, неустанная работа для людей питают большую литературу.

Подтверждение тому — «Записки детского поэта» и как бы продолжающая их книга «Переводы с детского», вышедшая в 1977 году к Первой международной встрече писателей в Софии, посвященной роли художников слова в практическом осуществлении Хельсинкских соглашений, в борьбе за мир и безопасность.

«Переводы с детского» появились настолько своевременно, как принято говорить, «к месту», что можно подумать, будто писательница за много месяцев или даже лет знала о предстоящем в Софии форуме, о проблемах, какие будут обсуждаться. Ведь такие книги не пишутся экспромтом: материал для них собирается годами и годами же вызревает замысел. Бесспорно, издание этой книги было исполнением «социального заказа». Но не «третьих лиц», а собственного сердца. И если выход книги, служащей интересам мира и добрососедства людей разных стран, совпал с международным совещанием писателей, служащим тем же целям, то это говорит прежде всего о том, сколь остро и безошибочно у поэта чувство времени, как оперативно откликается он на требования действительности.

Книга «Переводы с детского» возникла как результат внимания писателя к детской жизни, к духовному миру ребенка. А где же этот мир отражается непосредственнее и полнее, если не в детском творчестве! Где бы ни бывала Агния Барто, она, встречаясь с детьми, всегда стремилась получить их рисунки и стихи. Причем многие рисунки и стихи создавались в присутствии писательницы, иногда даже на подсказанную ею тему. В крохотной летней пристройке дачи Барто на стенах не видно обоев: они завешаны детскими рисунками, привезенными едва ли не со всех континентов. Об истории некоторых из них писательница рассказала в «Записках детского поэта» в главе «Тридцать два солнца».

«Мой интерес к детским рисункам не бескорыстен,— написано там,— читая детям новые стихотворения, я прошу их передать на бумаге впечатление от услышанного и понимаю, что именно запомнилось, подействовало на детское воображение, что оставило равнодушным».

Детские стихи — тот же рисунок, только не красками, а словами. По стихам детей так же можно судить, что в жизни им «запомнилось, подействовало на... воображение, что оставило равнодушным».

Рисунки и стихи детей обычно неумелы, наивны, отличаются скудостью выразительных средств. Но в них есть драгоценнейшее свойство, которого так часто недостает профессиональному искусству: непосредственность чувства, искренность, полная самоотдача. Понять до конца, раскрыть подлинное богатство и красоту детского творчества может не каждый. Лишь тот, кому доступен «детский язык». Причем конкретный язык изобразительного образа или слов.

Когда-то Борис Житков мечтал о литературе для десятилетних, которую могли бы создать сами десятилетние, обладай они литературным опытом и умением взрослых писателей. А. Барто, по сути, осуществляет эту мечту всем своим творчеством. Говорить как бы от имени самих детей, причем всех возрастов, стало ее поэтической сутью. И эта суть великолепно раскрылась в «Переводах с детского».

Однажды я совсем по-новому увидел рисунки детей, когда на выставке Международной бьеннале фантазии в словацком городке Мартине наш замечательный график Виталий Горяев обстоятельно объяснил мне, чем хорош тот или другой рисунок — с учетом возраста юного художника и национальной художественной традиции его народа. Это был своеобразный «перевод» с языка детского рисунка на наш обычный словесный язык.

Нечто подобное предприняла Агния Барто в отношении стихов, написанных, как она шутливо выразилась, «невеликими поэтами» в разных концах земли.

Слово «невеликие» здесь, конечно, многозначно. Среди детей не бывает великих — не только по росту. Но есть в этом названии легкий, едва заметный намек на полемичность. Кто из нас, глядя на «невеликих поэтов», не задумывается о том, что именно из них-то и вырастут завтрашние великие, что уже сегодня эти маленькие граждане несут в себе, как возможность, великую духовность.

«Многое роднит «невеликих поэтов»,— пишет Агния Львовна в предисловии к книге,— но часто их переживания глубже, богаче, чем ребенок способен выразить. Вот я и постаралась, сохранив смысл каждого стихотворения, найти для него ту поэтическую форму, которая позволит прояснить, точнее передать сказанное ребенком». Переводя «с детского», Барто стремилась в то же время, как она говорит, «сберечь присущую ребенку непосредственность, детскость». И это ей удалось.

Дети Финляндии, Либерии, Франции, Болгарии, ФРГ, Югославии, Венгрии, Греции — всего восьми стран — представлены в книге двадцатью четырьмя стихотворениями. Двадцать из них написаны от имени «невеликих поэтов», имеющих точное имя и возраст. Одно — подстрочный перевод оригинала. Два выражают чувства и мысли целых групп. А одно написано от имени девочки, стихов не сочинявшей, а просто доверившей писательнице драму своей маленькой жизни.

Конечно, такая книга может быть сколь угодно большего объема: ведь в мире десятки стран, сотни больших и малых народов3. И у каждого народа не счесть своих «невеликих поэтов», ибо практически все дети в определенном возрасте — стихотворцы.

Когда в одной из школ Финляндии Агнии Барто сказали, что финские дети вообще не пишут стихов, писательница не поверила и оказалась права. Просто ребят никто не спрашивал, сочиняют ли они стихи. А когда советская гостья спросила, кто в классе пишет стихи, оказалось, что почти все. В «Переводах с детского» «непоэтическая» Финляндия представлена семью юными стихотворцами. И дело не только в количестве. Подстрочники финских детей оказались наиболее «социальными» и разнообразными по содержанию.

О чем же пишут дети? Точнее, о чем они думают, что их волнует, заботит, радует или, напротив, пугает и огорчает? Если говорить о темах — они близки к повседневной жизни ребенка, независимо от того, живет он на европейском севере или возле экватора. Много стихов о маме. Есть стихи про любовь, хотя они, понятно, отличаются некоторой абстрактностью. Скорее это стихи, выражающие предчувствие любви, мечту о любви. Полнее всего охвачен, пожалуй, мир природы: весна, лето, осень, Родопские горы Болгарии и африканские зеленые холмы, бык на пастбище, жуки, голуби, полевые мыши, кролики, лиса, собака и крокодил, курица с цыплятами, ласточки, затмение солнца, реки, цветы, сбросившие листву буки — вот какой широкий мир живого, трепетного, прекрасного, пройдя через сердце ребенка, входит в его стихи. Этот мир дополняют картины народной жизни, обычаев, игр. Дети не просто описывают то, что видят. Они пытаются обобщать, размышлять. Они — прирожденные поэты: даже мертвые вещи оживают в их фантазии, словно сбрызнутые живой водой народных сказок.

Описанные тринадцатилетней югославкой Гиной Войнович осенние буки стынут, скинув «платья зеленые». И девочка сопереживает им, как людям: «Холодно вам, оголенные буки, голые ветви как голые руки». Ее двенадцатилетнего соотечественника Младена Клуге взволновал старый мост, который, как много потрудившийся на своем веку человек, смертельно устал от идущих и едущих по его деревянной спине, оттого, что река денно и нощно бьет его по ногам-опорам. Но мост должен стоять, как связной на посту, потому что он «нужен двум берегам», людям, которых он «сблизил и свел». А девятилетний болгарин Симеон Кисев написал стихи о тщеславной вазе, которая соглашается только на то, чтобы в нее ставили роскошные садовые цветы, и презрительно отзывается о их скромных полевых родичах. «Странные замашки» вазы явно не по нраву болгарскому школьнику.

Конечно, то, что напечатано в книге, не совсем стихи Кисева, Клуге и других ребят. Это — стихи детей, но «написаны они мной»,— говорит в предисловии Агния Барто. Такое разграничение очень важно для понимания книги. Ведь речь не о переводах с одного языка на другой в обычном смысле этого понятия. Во многих странах — где с коммерческой, где с научной целью, где преследуя задачи эстетического развития ребят,— выходят сборники детского творчества, в том числе и поэтические. Не исключена возможность и перевода таких сборников на другие языки с сохранением всех достоинств и недостатков оригинала. То, что сделала Агния Барто, не имеет прецедентов в литературе. Принципиальная новизна «Переводов с детского» не только в интернациональном характере книжки, но и в глубине творческой переработки детского подлинника. То, что в оригинале представляет лишь намек на мысль, чувство, настроение, в «переводе» Агнии Львовны обретает силу настоящей поэзии, получает определенность и завершенность большого искусства.

Недаром почти каждое стихотворение предваряется указанием: «От имени Нины Ринтанен, ей 9 лет» или «От имени Ану Утрайненен, ему 10 лет». Поэт говорит от имени детей своим собственным поэтическим языком, который присущ только ему. Мы узнаем рифмы Барто, ее излюбленные ассонансы и каламбуры, не всегда совпадающие в написании, но точные, глубокие, богатые созвучиями: градусов — радостно, песенки — Хельсинки, наполнен — напомнил, дорога нам — ураганом, крольчатам — отпечатан, бурном ритме — говорит мне, паришь — Париж и т. д. Единожды прочитав или услышав, мы готовы повторять как пословицу, как поговорку: «Сорняки и травы не приносят славы», «Скучать по Казахстану не буду. Перестану», «Прежде чем влезать в трубу, вспомни ты его судьбу», «Я ладонь разжала: счастье я держала», или такое вот типично «бартовское» четверостишие, написанное от лица птичьей мамы:

Когда детей одиннадцать,
И ротики разинуты,
И каждого корми —
Не так легко с детьми!

Разнообразие ритмического строя, переключение размеров внутри одного стихотворения, богатство аллитераций, внутренних созвучий стиха — все это пришло в «Переводы с детского» из стихов Барто. Все, вкупе с неповторимой интонацией: «По росту он был не подросток, а дядя». Вместе с удивительной игрой словом — свободной и строгой в одно и то же время. Поистине ноги просятся в пляс, когда читаешь «Африканский танец», написанный от имени либерийца Джонсона Уиснанта, и будто в самом деле слышишь удары тамтамов в горячем, настоянном на терпких ароматах тропиков воздухе:

Бьют тамтамы, бьют тамтамы,
Пляшут дети, папы, мамы,
Африканцы-старики
Пляшут, на ногу легки.
Бьют тамтамы, бьют тамтамы...
Кончен день счастливый самый.
Но, хотя замолк тамтам,
Ходит музыка тамтама
Вслед за нами по пятам.

Это стихи Агнии Барто и вместе с тем — детские стихи. По настроению, по мироощущению, по наполненности бесчисленными маленькими открытиями, где в солнечном луче простой кусочек стекла чудесно оборачивается драгоценным камнем, и эта ошибка (стихотворение так и называется «Ошибка») ничуть не огорчает ребенка. Эмоциональная гамма стихов широка и подвижна: ведь и в действительной жизни ребенок легко и непосредственно переходит от беспечной радости к задумчивости, от задумчивости к грусти, а тоскливое, даже порой безысходное настроение вдруг сменяется ликованием.

Превосходно в своем безыскусственном лиризме стихотворение «Мама», написанное от имени финской девятилетней девочки Сивры Густавссон:

Я говорила маме:
— Не уходи далеко!
Слезы польются сами,
Если ты далеко...
Вдруг ты в лесу дремучем
И от меня далеко!
Лучше, на всякий случай,
Не уходи далеко.

Взрослый поэт сумел с предельной выразительностью передать чувства «невеликого поэта» — любовь к матери, безоглядное доверие к материнской защите и верности.

Мир сегодняшнего ребенка, даже в капиталистических странах, выходит, как правило, далеко за пределы его семейного, домашнего круга. Тринадцатилетняя финка Тиина Линдстрем написала стихотворение «Голубь». Барто приводит из него часть подстрочного перевода: «...Белые голуби поймали черную железную птицу, которая подстрекает людей к войне. Молодец, белая птица!..» В переложении Барто этот образ получил такое развитие:

Черная птица —
Откуда такая? —
Вьется, прохожих
К войне подстрекая.
Черная птица
Клювом железным
С голубем белым
Бьется над бездной.
Пусть он везде
Победителем будет —
Голубь отважный...

Взрослый поэт как бы усилил тревогу ребенка. В стихотворении Барто черная птица выглядит более зловещей и опасной, чем в стихотворении Тиины. И в отличие от финского оригинала, у Барто она еще не поймана, окончательно не побеждена. Впрочем, упрямый детский оптимизм стихов Тиины этим не отменяется. Победа над черной птицей просто сдвигается во времени, она не в прошлом, а в будущем. Стихи выражают надежду на то, что силы мира непременно победят. Но победят только в том случае, если этого захотят люди. К ним обращены заключительные строки стихотворения: «Не убивайте друг друга... Остановитесь!»

«Переводы с детского» — не обычный стихотворный сборник. Своеобразие жанра книги — в органичности сочетания стихов и прозаических отступлений автора. Сложная внутренняя структура книги предопределена основной задачей: говорить с советскими детьми о жизни, как ее видят и представляют их сверстники за рубежом. Естественно, что автор книги активно включается в этот разговор, рассказывая о своих зарубежных встречах с детьми, о том, почему в книжке появилось то или иное стихотворение. Барто отмечает, что дети в разных странах имеют свои характерные особенности. Финские — стеснительны, молчаливы. Болгарские «прекрасно умеют слышать... музыку стиха». А «...у венгерских детей богатое воображение. Конечно, оно свойственно детям всех стран, но показалось мне очень ощутимым в стихах и сказках, сложенных маленькими венграми».

Стихотворению «В саду Тюильри» предшествует рассказ о детской библиотеке в парижском пригороде Кламар, где юные читатели издают собственный журнал и провели анкету «Что мы думаем о двухтысячном годе?» Для участников анкеты этот вопрос отнюдь не теоретический: ведь в двухтысячном году им едва минет тридцать лет. Стихотворение «В саду Тюильри» как раз и передает мысли ребят, высказанные на страницах детского библиотечного журнала. Только в стихах эти мысли стали живой беседой мальчиков и девочек в саду Тюильри.

Судя по стихотворению, самой ощутимой оказалась тревога парижских детей за судьбы родной Франции. Ведь ребята немало слышат о нескончаемой гонке вооружений. Из книг, от старших они знают, как фашисты в свое время бомбили Париж. И отнюдь не фантастической, а вполне реальной представляется им опасность, что двухтысячный год «начнет раздавать» скопившиеся горы бомб. Однако желание мира так сильно, что ребята готовы остановить само время, лишь бы предотвратить военную катастрофу.

Два социальных мира в их трагической несовместимости встают в стихотворении «Я привыкну», написанном от имени восьмилетней девочки, родители которой, греки по национальности, переехали из Казахстана в Афины. Об истории девочки, случайной встрече с ней и ее матерью Барто говорит в предваряющем стихотворение небольшом очерке. Невыразимо грустен этот рассказ о том, как взрослые порой непоправимо ломают судьбы собственных детей. Восьмилетняя девочка, родившаяся и выросшая у подножия гор Алатау, русская по родному языку, советская по воспитанию, по всему складу личности, должна сменить все, что составляет ее «я», ее уже сложившееся существо: родину, язык, друзей, привычки, склад души,— только потому, что по метрике она значится гречанкой и еще потому, что так захотела гречанка-бабушка, а папа и мама ей подчинились.

Спору нет, Греция — замечательная страна, Афины — красивый город. И мама маленькой героини, и она сама пытаются убедить себя, будто ностальгия по Казахстану — явление преходящее; мол, пройдет немного времени, и они привыкнут к новой обстановке, новому образу жизни. «Скучать по Казахстану не буду. Перестану» — в этих словах, проходящих через все стихотворение, есть что-то от ворожбы. Перед глазами девочки шумный европейский город, исторические развалины Парфенона, рядом — греческая подружка, которой при желании уже можно сказать несколько слов: ведь новый для нее язык героиня стихотворения учит едва ли не целыми днями. Но слова не сходят с языка, потому что перед мысленным взором неотступно стоит другая картина: казахстанские горы, школа, октябрятский отряд, другая подружка, настоящая. И сколько ни заклинает себя героиня не скучать по родине, втайне она мечтает о том, что... сломает ногу. А так как «нужно денег много, чтоб в Греции лечиться», то она и скажет маме:

— Вернуться бы обратно!
Я вылечусь бесплатно
И встречусь в Казахстане
С ребятами, с друзьями.
И там я перестану
Скучать по Казахстану.

Пронзительные эти строчки острой болью отдаются в сердце читателя. И с пронзительной ясностью постигает он истину: как ни велик, как ни прекрасен мир, у каждого из миллиардов населяющих его людей есть своя земля, родина, свой дом — и это самое дорогое, что важно сберечь и нельзя потерять.

У книжки «Переводы с детского» есть важная особенность. Иллюстрации к ней сделали сами ребята — ученики детской художественной школы Краснопресненского района Москвы и учащиеся московской средней художественной школы при институте имени Сурикова. Читая стихи «невеликих поэтов» и рассматривая рисунки «невеликих художников», еще раз убеждаешься, как интернационален по своей сути, по своим изначальным истокам мир детства. Как много общего у ребят всей земли и как хорошо они понимают друг друга. И в то же время видишь, как мир этот отражает реальную социальную действительность с противостоянием разных общественных систем, с национальными и географическими различиями и особенностями.

В рисунках советских детей к стихам их зарубежных сверстников проявилось стремление познать, понять, полюбить жизнь другого народа как свою собственную. Эта черта формируется в советском человеке всем жизненным укладом развитого социалистического общества, дружной семьи братских народов. Она лежит в основе пролетарского интернационализма и советского патриотизма. Книга «Переводы с детского» развивает и закрепляет интернациональные чувства юных читателей. Но она в равной мере обращена и к взрослым, ответственным за счастье сегодняшних детей и, значит, за грядущий день планеты.

Пример общественной и литературной деятельности Агнии Барто, отразившийся в «Записках детского поэта» и «Переводах с детского», говорит о том, что нет и не может быть в нашем мире ничего, что бы так или иначе не касалось детей и было бы, таким образом, чуждо детскому писателю. Но пример этот говорит также и о другом. О том, что не должно быть на нашей планете человека, которого самым прямым образом не касалось бы происходящее в мире детства.

ПРИШЕДШИМ ИЗ ДВУХТЫСЯЧНОГО ГОДА

Сегодняшние дети — это взрослые двадцать первого века, его полноправные хозяева. В точном смысле слова они — люди будущего, пришельцы из двухтысячного года. Они похожи на нас в той мере, в какой их детство повторяет наше. И они другие, потому что родились и растут в другое время. Дети всегда, во все времена отличались от отцов — иначе бы человечество топталось на месте. Но в наше время ускоренного исторического движения эти отличия существеннее и заметнее. Сегодня в Советской стране впервые формируется поколение, явившееся на свет в условиях развитого социализма. Это факт эпохального значения.

Выступая в июне 1976 года на VI съезде писателей СССР, Агния Барто говорила: «Вы обратили внимание, товарищи, какое красивое поколение растет у нас сегодня? Дети, даже те, которых еще водят за руку, — рослые, складные, большеглазые. И очень сообразительные. И как важно, чтобы в чистом и добром мире детства они росли духовно здоровыми, гармоничными».

Если говорить о детской поэзии, то, очевидно, она должна обладать сегодня не просто высокими идейно-художественными достоинствами. Она должна соответствовать духу времени, его задачам, тенденциям. И отвечать возросшим духовным возможностям современных детей. «...Это очень важно,— пояснила Агния Львовна в интервью «Литературной газете» (май, 1978),— вслушиваясь в меняющиеся ритмы нашей жизни, улавливая чувства людей, искать неустанно в процессе творчества что-то новое».

Семидесятые годы отмечены для самой А. Барто активными поисками в поэзии для детей, открытиями, имеющими глубоко принципиальный характер. В литературно-критических и публицистических выступлениях этого периода писательница особенно много размышляет на тему «поэзия и нравственность». Эта проблема в ее сложных и многообразных опосредствованиях накладывает отпечаток на все творчество Барто. Если говорить о том принципиально новом, что зазвучало в ее стихах семидесятых годов, то прежде всего надо сказать о росте гражданственного, общественного потенциала стихов, обусловленном независимой от темы их внутренней публицистичностью, социальной заостренностью каждого образа, углублением в те стороны и грани характера героя, где наиболее явственно прослеживаются связи индивидуальной психики и психологии общества в целом.

«Просто стихи» — назвала Агния Барто вышедшую в 1974 году книжку для дошкольников. Стихи, составившие сборник, и впрямь трудно поддаются более конкретному определению. Но не оттого, что они дают для этого мало материала, а как раз по противоположной причине. Всего десять небольших стихотворений — но они вместили и разные темы, и непохожие проблемы, и отличные друг от друга жанры, вместили не порознь, а синтетично, комплексно.

На вид стихи удивительно просты, прозрачны. Чувство и мысль явлены маленькому читателю словно бы непосредственно. Они просвечивают сквозь слово, подобно косточке в янтарных ягодах спелого муската. Но мы знаем: есть прозрачность стекла и прозрачность горного хрусталя. Хрусталь лишь с виду похож на стекло. Но его суть, в отличие от стекла, составляет сложная кристаллическая решетка. И потому он много тверже стекла. Он не только пропускает свет, но и сам будто светится. Стихи А. Барто прозрачны, как хрусталь. У них, несмотря на видимую простоту, сложная внутренняя структура — смысловая, идейная.

«Просто стихи» говорят о том, как не прост душевный мир сегодняшнего малыша. В нем есть место и для радостного подражания взрослым, для фантазии и игры, и для знаменитых «ста тысяч почему», которые день ото дня становятся серьезнее и глубже, и для тонких, сложных чувств.

О чем стихотворение «Вполголоса»? О цветах? О природе? Как будто бы именно об этом:

Два цветка, два гладиолуса,
Разговор ведут вполголоса.
По утрам они беседуют
Про цветочные дела...
Но подслушивать не следует,
Я подальше отошла,
Чтоб не знать, о чем вполголоса
Говорят два гладиолуса.

Конечно же, тут любое тематическое определение окажется слишком узким. Да и мысль стихотворения вряд ли возможно выразить двумя словами. У маленького — восемь коротких строк — лирического стихотворения оказывается несколько смысловых пластов. Внешний, описательный, в котором имеются реальные цветы гладиолусы. Лирический, внутренний, в котором есть девочка, оживляющая мир своей фантазией, наделяющая цветы способностью разговаривать. И пласт нравственно-этический, в котором присутствует сам автор и выражена его позиция активного сочувствия маленькой героине, ее фантазии, поэтическому воображению, ее душевному такту, не позволяющему «подслушивать» даже шепот цветов.

Разделить по строчкам, по словам эти пласты невозможно. Они органически прорастают один в другом. Их нечленимость и есть показатель подлинной художественности и той внутренней сложности, которая внешне, на первый взгляд, никак не выражена.

Вот еще одно «природное» стихотворение с традиционным названием «Золотая осень». Но разве можно назвать его традиционно-описательным?

Осень листья рассылает —
Золотую стаю —
Не простые, золотые,
Я листы листаю.
Залетело на крыльцо
Золотое письмецо,
Я сижу, читаю...

Стихи раздумчивые, немного грустные, элегические... Перед нами, собственно, один метафорический образ: древесный лист незаметно для читателя подменяется своим синонимом — листом бумажным, письмом, которое можно прочесть. А ведь и в самом деле можно: разве не говорит раскрашенный золотом осенний лист о миновавшем лете, о близкой зиме, о течении времени, да мало ли о чем еще! А как негромко вызванивают слова с этими обильными «з», «с», «ст», «ц» и еще с аллитерацией на «л»: будто и впрямь шелестят тончайшие листки сусального золота.

Банально-традиционно по теме и названию стихотворение «Колокольчики». Не счесть, вероятно, детских вариаций на тему: «Колокольчики мои, цветики степные». Нетрадиционны первые же строки, одновременно и напоминающие русскую частушку и передающие живую интонацию маленькой девочки:

В поле — колокольчики,
Вырезные кончики.
Я стояла около,
Ахала да охала!

Но героиня не только бурно выражает свои восторги. Она еще и наивно удивляется: «Почему он не звенит, он же этим знаменит?» С точки зрения взрослого, вопрос, конечно, чисто риторический. Но для малыша даже и заведомо риторический вопрос звучит как приглашение к раздумью, к работе сознания.

Вот чем определенно новы «Просто стихи»: они, вызывая чувство, будят в то же время и мысль ребенка. Они отвечают его потребности думать, рассуждать, анализировать, искать связи, закономерности, постигать природу вещей как в естественной, так и в социальной среде.

Герой стихотворения «Думают ли звери?», задавшись вопросом, и ответ на него ищет сам. Он наблюдает: «Вот, шевельнув хвостом, котенок входит в двери, он думает о том, что будет с ним потом». Герой видит, «как телята хвостами шевелят и вдаль глядят куда-то». Как «задумается пес — и уши вниз повисли». Он думает про птиц:

Должны подумать птицы,
Куда им полететь
И где им приютиться,
Должны, в конце концов,
Подумать про птенцов!

Маленького человека не удовлетворяет категорическое «нет» бабушки, сказанное в том смысле, что звери, конечно, думать не способны. «...Я еще проверю»,— обещает герой стихотворения себе и читателю. Не подобный ли скепсис к окончательности достигнутых знаний был психологической предпосылкой всех великих открытий? Ведь и маленькому Галилео Галилею наверняка авторитетно внушали, что неподвижность Земли точно установлена наукой. Пока герой стихотворения рассуждает с позиций собственного, весьма ограниченного опыта, соотнося поведение домашних животных и птиц с известными ему нормами человеческого поведения. Но ведь опыт растет. Важно, что рядом с опытом уже формируется способность сравнивать, примечать, обобщать, думать.

И тут писательница, в творчестве которой детский мир никогда не изолируется от мира взрослого, настойчиво обращает наше общее внимание на явление, которое может стать препятствием для детской любознательности.

В стихотворении «Бобры» мальчик ходит со своими вопросами о загадочных для него животных от одного взрослого к другому, словно проситель по инстанциям, и везде от него, как от докучливого просителя, отмахиваются.

Спросил я маму про бобра,
Но на работу ей пора.

Мальчик к дворнику:

— Вы мне сказать бы не могли:
А где живет бобер?
А дворник мне: — Не стой в пыли,
Отложим разговор.

Третья попытка не более успешна.

Неотрываясь от игры,
Играя в домино,
Сосед смеется: где бобры?!
Их не встречал давно.

Когда-то, еще до войны, Барто написала прекрасные стихи про «Сверчка». Там маленькому герою помогают искать таинственного сверчка мама и папа. «Везде мы искали, где только могли, потерянный зонтик под шкафом нашли. Нашли под диваном футляр от очков, но никаких не поймали сверчков». Стихи заканчивались утверждением несколько агностическим: «Сверчок — невидимка, его не найдешь, я так и не знаю, на что он похож». Но в них чувствовалось не огорчение безуспешностью поисков, а, скорее, мальчишечье желание подольше сохранить ощущение сказки. Герой не спрашивает, на что похож сверчок, он с легкой душой констатирует свое незнание. Напротив, стихи о бобрах завершаются настойчивой, напоминающей мольбу, просьбой:

Скажите, будьте так добры,
Скажите, где живут бобры?

Разница в настроении, в тональности стихов поразительная. Здесь, по сути, запечатлены две разных эпохи, определивших различные образы мальчишек, разные типы отношения к окружающему. У героя «Сверчка» еще нет того страстного, экспансивного любопытства к миру живой природы, какое в высокой мере присуще нашему маленькому современнику — ровеснику НТР и свидетелю споров об угрозе глобального экологического кризиса. Но главное даже не в этом, а в самом характере изображенных в стихотворениях семейных отношений.

В «Сверчке» героя вполне удовлетворяет существующий уровень общения со взрослыми. И оттого интонация стихотворения спокойная, улыбчиво-умиротворенная, патриархально-семейная. С такой интонацией в дни моего детства рассказывали сказку, пусть даже немножко страшноватую, когда вся семья собиралась вокруг большого стола, на котором посвистывал остывающий самовар, а от белого кафеля голландской печи так уютно и успокаивающе тянуло сухим дровяным теплом. Напротив, уровень общения, отразившийся в «Бобрах», юного героя никоим образом не удовлетворяет. Его потребность в общении, в душевной связи со взрослыми намного превышает реальную данность. Конечно, мамина работа, работа дворника и даже забивание «козла» соседом — занятия, достойные уважения. Но ведь и «Сверчок» начинался словами: «Папа работал, шуметь запрещал...» Значит, не в занятости (или не в одной занятости) дело, а и в чем то еще, что побуждает ребенка задавать своп вопросы, как подают сигнал SOS.

В нашей литературе для детей Агния Барто первой услышала этот SOS, первой откликнулась на него. Стихотворения «Зажигают фонари...» и «Одиночество» не вошли в книжку «Просто стихи», но о них стоит сказать именно здесь, так как они продолжают тему, начатую в «Бобрах». Стихи «Одиночество» — это монолог мальчишки, который от бесконечного одергивания («то я папе надоем: пристаю с вопросами, то я кашу не доем, то не спорь со взрослыми») ощущает себя в семье чуть ли не лишним. Позитивных, дружественных контактов с домашними ему явно не хватает, и в знак протеста герой обещает уйти «насовсем» куда-нибудь в безлюдный лес, ибо и ему, «как папе, по душе — одиночество». Но едва герой начинает воображать, как будет он разговаривать с лягушатами, слушать птиц и играть в футбол, неудовлетворенность, испытанная им дома, вспыхивает в нем с новой силой.

Хорошо жить в шалаше,
Только плохо на душе.

Потому плохо, что душа даже маленького по возрасту и росту человека вмещает большой мир, уйти от которого — значит уйти от самого себя, перестать быть собой. В какую бы глухую даль ни звала героя его фантазия, он вынужден перенести туда и то окружение, без которого он себя уже не мыслит:

Лучше я в лесной глуши
Всем построю шалаши!..
Разошлю открытки всем:
Приходите насовсем!

По своей сути коммунизм враждебен одиночеству. Отучать от одиночества, бороться с ним — значит строить коммунизм в душах людей. Стихи «Зажигают фонари...» переключают тему преодоления одиночества в тихий, лирический и еще более проникновенный регистр. Это стихотворение столь цельно, неделимо по своей фактуре, что его надо цитировать только полностью.

Зажигают фонари
За окном.
Сядь со мной,
Поговори
Перед сном.
Целый вечер
Ты со мной
Не была.
У тебя все дела
Да дела.
У тебя я
Не стою
Над душой,
Я все жду,
Все молчу,
Как большой...
Сядь со мной,
Поговорим
Перед сном,
Поглядим
На фонари
За окном.

Испокон веку знала поэзия для детей ласковые и чуть грустные колыбельные песни. Писали их и детские поэты. В книге «Просто стихи» есть шуточная «Колыбельная», в которой найден новый поворот темы (старший брат баюкает младшую сестренку). Стихотворение «Зажигают фонари...» — это как бы «колыбельная наоборот». Не мать обращается к сыну или к дочери, а сын к маме. И столько в этом обращении доверчивой и преданной детской любви, столько пронзительной тоски по душевному общению!

Это глубоко современное стихотворение буквально рождено чрезмерной по временам деловитостью нашего века, когда инерция ежедневной суеты бывает столь велика, что взрослый человек и после всех служебных и домашних хлопот продолжает жить ею, падая в сон, будто в воду — с разбегу. Но дети, признавая жадные притязания времени на их пап и мам и даже послушно понимая родительские просьбы «не стоять над душой», когда те работают, все равно не могут (и никогда, вероятно, не смогут) примириться с тем, чтобы время нарушало и разрушало их душевную связь с самыми близкими и дорогими людьми.

Умиротворенно просительная и в то же время упрямо-требовательная интонация этого стихотворения завораживает. Словно теплые, мягкие волны детской любви накатываются на разогнанную ежедневным стрессом маму, властно и ласково обращают ее взор к ночным фонарям на улице и — что самое важное — к внутреннему миру маленького человечка, который, хотя и молчит, «как большой», тем не менее остается ребенком, нуждающимся в нежности, заботе и в простом человеческом внимании со стороны родного существа. Впрочем, говорят нам стихи, нужда эта обоюдна, особенно теперь, когда в спешке буден мы можем не только недодать человечности нашим детям, но и порастерять ту, какую сами получили в наследство от собственных матерей и отцов.

Угроза явно преждевременной прагматической трезвости и деловитости, ведущей к взаимному отчуждению, становится в наши дни настолько реальной, что и среди обитателей детских садов в канун Нового года раздаются звонкие голоса:

— Клавдия Ивановна, вы для нас Деда Мороза уже в Мосэстраде заказали?

«Дети и прежде знали, что Дед Мороз «не настоящий»,— замечает А. Барто в «Записках детского поэта»,— но им хотелось верить в него, в сказку, в праздничную выдумку. Раннее повзросление принесло многим из них и раннюю рассудочность. Одной из первых жертв оказался Дедушка Мороз. Потому-то я и написала стихотворение, шуточное, но с подтекстом». Стихотворение «В защиту Деда Мороза» вошло в книжку «Просто стихи».

Защищает Деда Мороза, вернее, свое право на сказочный, таинственный, игровой, фантастический, исполненный чудес мир, маленький мальчик — лирический герой стихотворения. Защищает от своего старшего брата, который упрямо доказывает, «что Дед Мороз совсем не Дед Мороз». Даже когда к ним в дом приходит бородатый старик в тулупе до пят, осыпанный снежком и «с большим серебряным мешком», полным подарков,— даже тогда старшему брату не терпится разоблачить обман и высказать младшему свою правду: «Да это наш сосед! Как ты не видишь: нос похож! И руки, и спина!» На что герой стихотворения, оберегая сказку от окончательного разрушения, с хитрецой отвечает: «Ну и что ж! А ты на бабушку похож, но ты же не она!»

На поверхности стихотворения — спор братьев, попытка старшего передать младшему свою прямолинейную рассудочность, выступающую в обличим знания и истины. В подтексте — позиция автора, принимающего сторону лирического героя. Эта позиция не исключает, а предполагает, как необходимый компонент подлинной человечности, поэзию, праздничность вымысла, способность к романтическому преображению реальности, отраженной в сознании.

По мысли писательницы, литература как раз и призвана к тому, чтобы воспитывать в ребенке поэта, развивать в нем душевную тонкость, чуткость, доброту. Барто мягко, с улыбкой, без назойливой дидактичности предостерегает маленького читателя от уподобления «Бестолковому Рыжику» (так называется одно из стихотворений сборника), который, вопреки прославленной в детских книжках дружбе кошек с собаками, «к дружбе не готов» и «рычит на всех котов». По этому поводу поэт с юмором, но, конечно, и не без дидактического умысла, замечает:

Очень жаль, что Рыжик
Не читает книжек.

Многообразно воплощена в книжке «Просто стихи» тема труда. С трибуны VI Всесоюзного съезда писателей Агния Барто говорила: «Сегодня, как никогда, стихи о труде должны быть живыми, действенными, вызывать радость. Хотелось бы новых поворотов темы, масштабного и подлинно творческого ее решения». Именно эти качества присущи напечатанному в книжке стихотворению «Штукатуры». Оно отличается ясностью и завершенностью формы, скульптурной, необыкновенно выразительной пластикой.

Вы видали штукатура?
Приходил он к нам во двор
И, поглядывая хмуро,
Он размешивал раствор.
Что-то сеял через сито,
Головой качал сердито.
Был он чем-то озабочен,
В ящик воду подливал,
В пиджаке своем рабочем
Над раствором колдовал.
Наконец повеселел он,
Подмигнул: — Займемся делом,
Мы не курим, не халтурим,
Мы на совесть штукатурим.

Обратите внимание: в стихотворении нет ни одного эпитета. Зато оно — сгусток движения, действия. Четырнадцать глаголов и одно деепричастие в четырнадцати строках. Даже единственное во всем отрывке прилагательное образовано от глагола «работать». Процесс работы как бы «раскадрован» в последовательных действиях мастера: «размешивал», «сеял», «подливал», «колдовал», «штукатурил». Параллельно с этим мы видим сосредоточенное лицо работающего человека. Мы видим мимику и жесты героя: хмурое поглядывание из-подо лба, сердитое покачивание головой, озабоченность и вдруг прорывающуюся веселость, когда раствор для штукатурки готов.

Собственно, только этот предварительный этап работы — замешивание раствора — и изображен поэтом. О дальнейшей работе сказано словами героя, который, весело подмигнув своим внимательным зрителям и болельщикам (конечно же, ребятам), произносит складную и, очевидно, излюбленную присказку: «Мы не курим, не халтурим, мы на совесть штукатурим». Но этого вполне достаточно. Ведь перед нами не инструкция по штукатурению стен, а стихи о человеке, о его характере и его отношении к работе.

Немногословный, чуть хмуроватый мастер своего дела, постигший все его тонкости и секреты, герой стихотворения не прячет радости, когда дело спорится. Он отнюдь не чужд шутки, традиционного балагурства русских мастеровых. И как уместно в его устах жаргонное, расхожее словечко «халтурить», которое, как и стоящее рядом «курить», противопоставлено работе честной, увлеченной, без «перекуров», «на совесть»!

Самые распространенные сюжеты стихов для детей на тему труда принадлежат к одному из двух типов: либо это стихи, описывающие взрослого труженика, его работу, либо стихи о том, как дети играют в ту или иную профессию. Агния Барто едва ли не впервые в нашей поэзии органически соединила оба типа сюжетов. В результате возник качественно новый сюжет.

Увиденное ребятами во дворе настолько интересно, захватывающе, заразительно, что желание подражать, играть в штукатура у них возникает непроизвольно. А поскольку такое желание возникает и у читателя, то дальнейший поворот темы он воспринимает как должный, закономерный.

А потом дошкольник Шура
Вслед за ним пришел во двор
И, поглядывая хмуро,
На скамейке что-то тер.
Что-то сеял через сито,
В банку воду подливал,
Головой качал сердито,
Над раствором колдовал,
Был он очень озабочен —
Ведь не просто быть рабочим!
Наконец повеселел он,
Подмигнул: — Займемся делом,
Мы не курим, не халтурим,
Мы на совесть штукатурим.

Нетрудно заметить, что вторая часть стихотворения почти дословно повторяет первую. У стихотворения зеркальная композиция: действия взрослого отражаются в действиях ребенка, работа осуществляется как игра. Дошкольник Шура старательно и приметливо копирует штукатура: его мимику, движения, слова. Тем не менее мы не сомневаемся, что герой — ребенок, а описанное есть игра. Достигается такой эффект изменением всего лишь нескольких слов, введением незначительных деталей.

Шура приготовляет свой «раствор» (конечно, из песка или глины) на скамейке и, разумеется, не в большом ящике, а в банке, быть может, стеклянной или даже жестяной. Только два новых слова, не считая предлогов, но картина мгновенно переключается из взрослого в детский ряд. Впрочем, она от этого не становится пустяковой, несерьезной. Мы отлично понимаем озабоченность малыша, подчеркнутую внутристрочной рифмой («был он очень озабочен»). Тем более, что повод для озабоченности весьма значителен («ведь не просто быть рабочим!»).

И восклицательная интонация, и внутренняя глубокая рифма первой строки, и необычная ассонансово-консонансная рифмовка строк (озабочен — рабочим) выделяют упомянутое двустишие из всего стихотворения, делают его кульминационным, ударным. После него повторение мальчиком слов рабочего становится особенно убедительным. Ибо в таком повторении нам видится не бездумное «обезьянничанье», а осмысленное желание быть похожим на рабочего в главном: в отношении к работе, в мастерстве, в чувстве рабочей гордости.

Поэзия труда постигается растущим человеком постепенно и лишь в той мере, в какой его деятельность (будь это домашние дела, учеба или даже игра «в штукатура») протекает успешно, дает ему моральное удовлетворение. Ну, а если дела не ладятся? Тогда один шаг до того, чтобы навсегда получить отвращение к работе, а на себя махнуть рукой как на отпетого неудачника. Предотвращению этого рокового шага служат стихотворения типа «Мне помогает похвала», уже в названии которого как бы заключена определенная педагогическая рекомендация. А чтобы совет не забылся, сослужил добрую службу детям и взрослым, поэт облекает его в форму афористического двустишия, повторенного трижды,— в начале, в середине и в конце стихотворения:

Когда не ладятся дела,
Мне помогает похвала.

Вывод по форме дидактический. Но оттого, что исходит он от героя стихотворения, мальчишки, он отнюдь не воспринимается как поучение. Просто юный герой делится опытом с юным читателем. Тем более, что обобщению подлежит материал жизни, предварительно уже ставший поэзией:

Вот, например, другой пример:
Я не сумел решить пример,
Но вдруг сказал мне педагог:
— А ты способный, ты бы мог...

«Чудо» поэзии возникает здесь, между прочим, и в результате игры слов. Троекратное повторение дает ощущение не словарной бедности, а богатства, поскольку в каждом отдельном случае слово «пример» употребляется в новом значении: то как корень вводного, то в значении «образец», то в значении «задачка».

Лукавой улыбкой пронизано стихотворение «Когда лопату отберут». Лирический герой стихотворения как раз из тех отпетых, кого никогда не хвалили, зато без конца шпыняли. И вот результат: «Ну что поделать, я привык! Упреки даже кстати, раз я лентяй и баловник, валяюсь на кровати».

Писательница великолепно чувствует ребенка, понимает его психологию. Кому-то из воспитателей такого понимания не хватило, и случился один из нередких, увы, педагогических парадоксов: для смышленого и энергичного мальчишки его исключительное положение «не гордости, не отрады», а «горя... отряда» стало основой... самоутверждения. Теперь ему самому важно поддержать реноме человека, который скоро доведет «всех вожатых... до могилы». С горькой бравадой герой говорит о себе: «Я — лодырь! Я для нас балласт».

Это смешно. Но заметьте: в смешной, по-детски неуклюжей формуле — «для нас балласт» — отразился и важный психологический момент. Герой и в своем положении козла отпущения продолжает ощущать себя членом именно этого ребячьего коллектива, того отряда, где он «балласт» и «горе».

Ребенку как воздух необходимо самоутверждение, потому что каждый человек по природе (биологической и социальной) — существо общественное, коллективное, и самоутверждение для него есть не что иное, как единственный способ осознания самого себя в качестве члена коллектива, общественного существа. Вот почему, не находя иной раз возможности самоутверждения в одном коллективе, дети и особенно подростки ищут иную компанию, где они, наконец, могли бы проявить себя. И не всегда, мы знаем, они находят в этом случае социально здоровую среду и общественно приемлемые формы самопроявления.

В стихотворении, о котором идет речь, имеется толковый вожатый, который понимает душевное состояние героя, понимает, что словами о пренебрежении честью отряда, повторяемыми «сорок раз на дню», воспитатели лишь подыгрывают мальчишке, помогают его самоутверждению как человека, пусть и в отрицательном смысле, но все-таки исключительного, с которым ни коллектив, ни воспитатели не в силах справиться. Вожатый поступает весьма просто. Когда дети идут на очередную работу и всем им раздают лопаты, наш герой лопаты не получает. Тем самым он лишается способности самоутверждаться... как отпетый лодырь. Ведь для того, чтобы «работать вполсилы», надо все-таки работать. Или хотя бы делать вид, что работаешь. «Я баловался в поле, когда горох пололи»,— хвастливо сообщает герой. Но горох пололи руками. А как, скажите, доказывать свою отменную леность, если у всех лопаты, а ты лишен орудия труда?

Вот откуда отчаянный вопль героя, который «закричал что было сил:— И мне нужна лопата!»— «Ты что, чудак, заголосил?!— смеются все ребята».

Герой и раньше был смешон. Но смех сверстников не был для него обидным. Он сам его вызывал, сам хотел этого смеха, поскольку этот смех выделял его из общего ряда. Его фигура была окружена ореолом, как, скажем, фигура придворного шута или клоуна на цирковом манеже. И вот теперь ореол померк, маска слетела, герой утратил былую, хотя и отрицательную, значительность и перестал быть интересен. Ребятам уже не до него. «И все бегут куда-то, у каждого — лопата, и носится с лопатой Алешка конопатый».

Этого наш герой и вовсе стерпеть не может. Мало того, что над ним смеются обидным смехом, даже «Алешка конопатый», которого раньше герой наш ни во что не ставил, теперь, благодаря лопате, обретает значительность. И, возмущенный до глубины души, герой кричит «еще сильней»: «И я хочу трудиться, нельзя людей лишать труда, куда это годится?!»

Вывод, как обычно у Барто, афористичен. А поскольку он непосредственно связан с сюжетом, в нем есть нечто и от басенной морали, где назидательность неотрывна от иронической усмешки:

Вот так иной полюбит труд,
Когда лопату отберут.

Благодаря глубине содержания и мастерству формы, стихотворение оказалось действенным не для одних ребят. Заключительные его строки были взяты на вооружение и взрослыми, превратившими их, слегка перефразировав, в хлесткую и ходкую народную пословицу:

Вот так иной полюбит труд,
Когда зарплату отберут.

«Зарплата», разумеется, подсказана здесь не только близким по звучанию словом «лопата», а всем строем, смыслом стихотворения, выдвигающим на первый план нравственную основу труда.

Прямой, откровенный, по душам разговор на морально-нравственные темы с детьми и подростками неимоверно сложен, но жизненно необходим. Сложен он потому, что поэту особенно легко здесь впасть в морализаторство, чего, как известно, дети не выносят и не принимают. Необходим же потому, что мещанин-индивидуалист не собирается добровольно сдавать своих жизненных позиций, активно вербует сторонников, пытается растить смену.

Дети живут в обществе. Не только добрые, но и злые ветры овевают их юные незакаленные сердца. Кто же, как не поэт, откроет сердце ребенка добру и покажет ему зло во всей его отвратительной правде! Несколько лет назад «Пионерская правда» напечатала два стихотворения Агнии Барто, навеянные газетной почтой. Это были стихи «Он слова не просит» и «Требуется друг». О мальчике, который скованно молчит у доски в школе и шумно, развязно ведет себя на улице, обижая слабых. И о девочке, с которой никто не хочет дружить, потому что ее дружба никогда не бывает бескорыстной. Редакция пригласила читателей поделиться чувствами, которые вызвали стихи. И вскоре с пометкой «Почта Агнии Барто» в «Пионерскую правду» пришло более трехсот писем.

Письма говорили о том, что стихи сразу вошли в ребячью жизнь, сделались ее необходимой частью. Они вызвали среди ребят споры, ссоры и даже (на что уж автор никак не рассчитывал) драку. Некий школьник, которому одноклассник прочитал стихотворение «Он слова не просит», узнал в герое себя и набросился с кулаками на своего обличителя. Конечно, споры, а тем более драка — вещи исключительные. Но именно они суть вернейшие показатели, что стихи, как писали юные читатели, «попали в яблочко, в самую середину», задели за живое, взволновали ребят правдой, откровенностью, серьезностью разговора на важнейшие темы: о дружбе истинной и мнимой, о порядочности и подлости, об отношениях человека с другими людьми, о так называемых ценностных ориентациях.

Дети доверчиво делились с поэтом своими переживаниями, даже теми, какие обычно предпочитают скрывать от взрослых. Девочки писали о своих отношениях с подругами и мальчиками. Мальчики — о своей первой любви. Те и другие — о взаимоотношениях с родителями. Большинство писем пронизывала одна забота, мысль, чувство: ребята выражали стремление к тому, чтобы их связи со сверстниками и взрослыми опирались на высокие нравственные принципы, были подлинными, красивыми, человеческими. Эти письма писательница назвала для себя «правофланговыми».

Но в той же почте оказались письма, которые говорили о нравственном невежестве и душевной глухоте их авторов. «Я могу еще и похуже о нем сказать, только пишите мне на домашний адрес»,— простодушно признавался маленький доносчик, не подозревая, в каком ужасном виде выставляет себя перед всем миром. «Пусть им будет позор, мы будем рады»,— откровенничал автор другого письма, поскольку искренне не понимал, что радоваться позору товарища, пусть и нелюбимого или ошибающегося,— позорно. Одна девочка написала: «Я звеньевая, но спросите хоть кого из девочек, я держусь с ними наравне». Она, наверное, думала, что, говоря так, рисует себя с хорошей стороны: вот, мол, какая я демократичная. И не ведала, что саморазоблачается, поскольку в рациональном, «головном» ее «демократизме» уже заключено глупейшее самомнение и барское самодовольство начинающего чиновника.

Были в «Почте Агнии Барто» и письма, исполненные недетского недоумения, вероятно, по поводу как раз тех из однокашников, кто впитал обывательскую мораль, что называется, с молоком матери и сам не отдает отчета в том, какой нелепой белой вороной выглядит на фоне подлинно социалистических отношений и принципов. «Он зря дружить не будет, только с теми, кто имеет в классе власть»,— было сказано в одном письме. В другом: «Она сказала, что будет дружить только с тем, у кого есть что-то замшевое. А у меня такого нет. И наша дружба порвалась». Жалеть надо, конечно, не тех детей, которые не были удостоены этой «дружбы»,— с ними как раз все в нравственном смысле обстоит благополучно и, как говорится, убереги их бог и в дальнейшем от таких «друзей». Жалеть надо прежде всего тех, кто с младых ногтей убежден в своей элитарности или исповедует мещанское потребительство. Их надо жалеть, потому что они — еще дети и, как справедливо полагает Агния Барто, являются порождением «замшевых» мам и «замшевых» пап. «...Ведь и для «акселерированного» ребенка,— замечает писательница,— взрослый остается авторитетом как в хорошем, так, к сожалению, и в плохом».

Письма волновали, вызывали на раздумья и спор, требовали ответа. И Барто пришла к выводу, что лучшим ответом могли бы стать новые сатирические стихи. «Подростки часто охладевают к поэзии, чтобы либо вернуться к ней в юности, либо совсем не вернуться,— говорит она в «Записках детского поэта». Но сатиру и они продолжают любить, потому что в ней мысль дается остро, весело, без назидательного нажима. Семь моих сатирических стихотворений — ответ на пионерские письма — были напечатаны в «Пионерской правде». Газета вывешивается во всех школах, и на разворот со стихами вскоре стали приходить новые письма. И вновь я смогла убедиться в действенности сатирического жанра».

Стихотворения, о которых говорит Агния Львовна, сюжетно опираются на конкретные сообщенные в письмах факты, но при этом художественно обобщают определенные жизненные явления. Так, одна из девочек писала в «Пионерскую правду»: «Лида мной возмущена, потому что я в кино села не рядом с ней. По-моему, это смешно. Посоветуйте, что делать...» Соглашаясь с юной корреспонденткой, что подобный «деспотизм» не имеет ничего общего с настоящей дружбой, Агния Барто ответила ей (а заодно и всем другим ребятам) стихотворением, которое так и называется «Лида мной возмущена». Строчка из письма стала не только названием, но и строкой стихотворения:

Из-за дружбы вышло дело,
Лида мной возмущена:
Как ты смела? Как ты смела!
Ты с другой подружкой села,—
Целый день твердит она.

Сатирический и комический эффект возникает вследствие явного несоответствия Лидиной реакции и повода для нее: «Я с другой подружкой села, вот и вся моя вина». Как же быть в этом случае? Что посоветовать возмущенной Лиде, чтобы избежать в будущем подобных «драм»? Разумеется, совет должен быть столь же нелепым, как и повод для ссоры. Но не всякая нелепость годится. Совет должен быть не просто нелепым, но и логичным, он должен логически продолжать алогизм Лидиного поведения, выявляя, подчеркивая и тем самым осмеивая эгоистические замашки этой девочки. И Барто находит такие слова, тем более убедительные, что сказаны они от имени героини, детским, девичьим голосом:

Завтра в класс
Приду с обновкой —
С длинной, скрученной
Веревкой.
И скажу я: — Не тужи,
Ты свяжи меня потуже
И одна со мной дружи.

Особенность этого стихотворения еще и в том, что, будучи обращено к читателям пионерского возраста, оно говорит о вещах «общедетских», построено на конфликте, который мог возникнуть в любом детском коллективе, а строй стиха, его внешняя простота, прямота юмористического хода делают его доступным и для самых маленьких.

Среди писем была также исповедь девочки, которая рассказала, как играла с подружками в снежки. У нее не было варежек, руки зябли, а бросать увлекательную игру не хотелось. У одной из девочек было две пары рукавичек, но она не пожелала ими поделиться. И тогда другая девочка сняла с руки варежку и протянула той, у которой варежек не было: «Возьми, мне и одной хватит».

Мелочь? Но в жизни ребенка мелочей не бывает. Маленький человек в игре соприкоснулся с жадностью, эгоизмом и — с добротой, желанием прийти на помощь. Такие уроки оставляют долгий след в душе. Поэт увидела в письме читательницы большую тему. И родилось еще одно отличное стихотворение — «Рукавички я забыла».

В нем и непосредственность русской удалой игры («Ой, что было! Ой, что было! Сколько было хохота!»), и ледяной прагматизм маленькой жадины с ее неотразимой логикой относительно запасных рукавичек («Берегу их три недели, чтоб другие их надели?!»). Здесь и естественное проявление нормальной детской доброжелательности («Вдруг девчонка, лет восьми, говорит:— Возьми, возьми.— И снимает варежку с вышивкой по краешку.— Буду левой бить пока!— мне кричит издалека»). И наконец, столь же естественный оптимистический вывод героини-рассказчицы («Хорошо, когда теплом кто-нибудь поделится»).

В стихотворении о забытых рукавичках, как, впрочем, и во многих других, Агния Барто смело сочетает два жанра — лирику и сатиру. Сатирическое изображение юной собственницы Лели входит коротким эпизодом (ему отведено всего шесть строк) в лирический рассказ девочки о ее участии в захватывающей игре. Как обычно, поэт не прибегает к каким-либо оценочным или иным эпитетам, характеризуя отрицательное явление. Поэт контрастно сопоставляет два типа поведения. Контраст усиливает разоблачение. А вывод читатель должен сделать сам.

Доверие к читателю — один из эстетических принципов поэта-сатирика. Внимательно наблюдая за читателями, проверяя действие своих стихов на различных возрастных аудиториях, Барто пришла к выводу, что способность понимать сатиру приходит к новым поколениям детей значительно раньше, чем мы привыкли думать. «...Некоторые свои сатирические стихотворения я еще недавно могла читать только семиклассникам, а сейчас смело читаю те же стихи в пятых и шестых классах и дети этого возраста хохочут, прекрасно понимая все оттенки юмора»,— говорит Агния Львовна. Жанровая форма ее сатирических стихотворений, равно как и приемы сатирической характеристики, всегда определяются материалом жизни, сущностью осмеиваемого явления.

Заметила А. Барто у какой-то части ребят совсем небольшой, возможно для них самих и неприметный, налет лицемерия в отношении к родителям. И сигнализирует об увиденной опасности стихотворением «Его любовь», где неожиданным и метким заключительным двустишием указывает на неблагополучие в нравственном здоровье героя: «Он маму очень любит, особенно при людях». Трех слов, добавленных к словам о любви героя к маме, оказалось достаточно, чтобы, вызвав ироническую усмешку читателя, показать истинную цену этой пылкой «любви».

Зарождение иждивенческой психологии, прикрывающейся демагогической завесой из высоких слов, Барто раскрыла в стихотворении «О человечестве». Речь идет о мальчике, который «готов для человечества... многое свершить», но «дома (что поделаешь!) нет подходящих дел!» Можно бы, конечно, подать больному деду лекарство, да ведь дед «не человечество, он старый инвалид». Надо бы погулять с младшей сестренкой Наташкой, но она уж тем более не человечество:

Когда судьбой назначено
Вселенную спасти,
К чему сестренку младшую
На скверике пасти?!

Конечно, как бы соглашается поэт, между Вселенной и сквериком, человечеством и младшей сестренкой, великими историческими свершениями и мелкими домашними делами — дистанция огромная. Но если человек полагает, будто между тем и другим — пустота, которую можно заполнить бездельем, он обречен на бесплодное, никчемное существование. Ибо Вселенная без «сквериков», как и человечество без людей — абстракция, лишенная какого бы то ни было смысла и содержания. Даже в основе величайших дел лежат дела «скромные», «незаметные», «маленькие», будничные. Эту важную мысль Барто доводит до читателя не путем логических рассуждений, а заставляя улыбнуться при сопоставлении крайностей, к одной из которых герой якобы стремится, а другую в то же время презирает. В результате обнажается непримиримое противоречие. Но не между дедом-инвалидом и человечеством, а между «высокими» стремлениями героя и его полным нежеланием хоть что-то делать, чтобы приблизить осуществление мечты. Окончательно ставит точки над «и», связывая воедино часть и целое, последнее четверостишие:

В своем платочке клетчатом
В углу ревет сестра:
— Я тоже человечество!
И мне гулять пора!

Мы уже говорили, что смысловая, жанровая, эмоциональная полифоничность есть одна из характернейших черт поэзии А. Барто. Идет ли речь о сатире или о лирике Барто, мы должны помнить, что «чистые», в строгом смысле, жанры в ее творчестве — особенно в последние годы — почти не встречаются. И это — еще одно свидетельство близости к жизни, к ее сложной фактуре, к ее диалектике.

Писатель Михаил Шевченко написал книжку о своем сыне Максимке «Кто ты на земле», день за днем и год за годом зафиксировав в ней духовный рост нашего маленького современника. Когда Максимке было четыре года, дед смастерил мальчику мельницу — настоящий ветряк: с дверью, окошками, крутящимися под ветром крыльями. Из всех игрушек мельница стала для Максимки самой любимой. Мальчик не расставался с нею несколько дней. И тогда состоялся следующий разговор отца с сыном:

«— Папа, вот вы все покупаете мне игрушки, а дедушка Петя сам делает!

— Да,— говорю.— Видишь, какой у тебя дедушка! А ты помогал ему?

— Я с удовольствием помогал! С удовольствием!..»

Запись венчается мыслью автора о дедушке: «Хоть один человек умный среди нас».

Одновременно с книгой М. Шевченко написано стихотворение А. Барто «Я думал, взрослые не врут...». Там тоже речь о дедушке и внуке. О внуке, который просит дедушку сделать ему не какую-нибудь сложную игрушку, вроде ветряной мельницы, а всего-навсего простой «совок, зеленый или синий». И о дедушке Сереже, который, в отличие от дедушки Пети, оправдывает свое нежелание уважить просьбу внука словами: «Мы купим в магазине, за них недорого берут».

Как видим, дедушка у Барто — прямой антипод дедушке из книги Шевченко. Не в том смысле антипод, что один — мастер, умелец, а другой — неумеха. В конце концов, особых талантов для изготовления совка не требуется. «Я знаю, он бы сделать мог!»— справедливо считает маленький герой стихотворения. В отличие от дедушки Пети, дедушка Сережа страдает не столько недостатком способностей, сколько недостатком воспитательского ума, нравственной чуткости. Ведь ребенок, от лица которого написано стихотворение, видит в отказе дедушки не признание бессилия, неумелости, а нечто гораздо худшее — разрыв между словом и делом. На словах дед трудолюбив, чему учит и внука. На деле демонстрирует лень. «А сам сказал, что любит труд...»— разочарованно замечает но этому поводу внук.

Стихотворение, как нередко у Агнии Барто, обращено к двум адресатам: к ребенку и к взрослому. И того и другого стихи заставляют подумать о взаимоотношении поколений, о том, сколь важно единство слова и дела, о необходимости отвечать за сказанное, дабы не прослыть лгуном и не передать юным дурной опыт безответственности.

«Думай, Вовка, думай!»—сам себя подстегивает маленький герой стихотворения, которое так и называется: «Думай, думай...» Даже пятилетняя Вовкина сестра Маруся заражается этим стремлением старшего брата. И ей уже интересно, «во сколько дней ум становится умней?» Улыбка, которая озаряет эти стихи, ничуть не умаляет серьезности призыва. Думать зовет каждое стихотворение Агнии Барто, независимо от того, обращено ли оно к малышам или к ребятам постарше, веселое оно или грустное, высмеивает оно отрицательные явления или говорит о вещах, достойных восхищения, похвалы, подражания.

Дело в том, что герои Агнии Барто сами в подавляющем большинстве ребята думающие. Одного мучают угрызения совести из-за того, что он безо всякой веской на то причины «кошку выставил за дверь, сказал, что не впущу» («Совесть»). Другая, рисуя в школе чучело скворца, с острой жалостью и смутным чувством вины представляет, как этот скворец «давно ли среди поля, среди неба чистого распевал, насвистывал...» («На уроке»). Третий пытается дать себе отчет, отчего, несмотря на запреты взрослых и на все объяснимые резоны, ему так интересно и весело «повертеться под ногами» в шуме и гаме большой стройки.

К думанию приглашают все без исключения стихи Барто — от короткой, в четыре строки, эпиграммы:

Спешит он высказаться «за»,
Когда глядит тебе в глаза,
Но почему-то за глаза
Всегда он «против», а не «за»,—

до стихотворных рассказов о том, как некий Максим «укрощал» сам себя («Укротитель»), или о мальчике, который из любви к пуделю готов был побить родную сестренку («Не только про Вовку»).

В Рио-де-Жанейро одна посетительница выставки советских книг для детей спросила Агнию Львовну:

— О чем вы пишете стихи?

— О том, что меня волнует,—ответила Барто.

Женщина удивилась:

— Но вы же для детей пишете?

— Но они-то меня и волнуют, — в тон ей заметила Агния Львовна.

В Бразилии писательница была как делегат конгресса Международного совета по детской и юношеской литературе, выступала с докладом, который обсуждался в одной из секций конгресса. Дни делегатов были заняты заседаниями, вечера — официальными встречами и приемами. И все-таки от внимания поэта не ускользнула пестрая, исполненная вопиющих контрастов жизнь юных бразильцев, подавляющее большинство которых и в наши дни пребывает в нищете и не имеет возможности учиться.

Незабываемое впечатление произвело на советских делегатов посещение народного клуба Мангейра (нечто вроде небольшого открытого стадиона) на одной из окраин Рио-де-Жанейро, куда поздними вечерами после работы приходят сотни взрослых и детей, чтобы под звуки самодеятельного оркестра танцевать национальный танец самбу и готовиться к ежегодному традиционному карнавалу, для которого каждый клуб выставляет свою колонну участников.

В Мангейре среди танцующих было немало маленьких жителей городских трущоб, так называемых фавел, серой плесенью покрывающих крутые склоны окружающих Рио-де-Жанейро гор. Фавелы — это скопища жалких лачуг, сколоченных из досок и старых ящиков, лишенных электричества, водопровода, канализации. Целыми днями дети-фавелудас проводят в богатых кварталах города в поисках пищи и случайного заработка. Но и у них бывают радостные минуты, вроде тех, которые довелось наблюдать советским делегатам конгресса при посещении Мангейры. Они-то и вдохновили Агнию Львовну на написание стихотворения «Самба».

Xудой мальчишка
В рубашке рваной,
Он пляшет самбу
Под барабаны.
Самозабвенно,
Со знанием дела,
А сквозь рубашку
Темнеет тело.

Двухстопный, как бы рубленый ямб с безударными окончаниями строк отлично передает несколько барабанный ритм самбы. Образ маленького танцора зримо очерчен и деталями его внешности, и деталями окружения. Но главенствующей, определяющей в образе остается динамика танца:

Горячий воздух
Пропитан серой,
В горах — фавелы
Громадой серой.
Но пляшет, пляшет
Под барабаны
Худой мальчишка
В рубашке рваной.

Захватывающий народный танец стирает в сознании героя заботы прошедшего дня и трудные думы о дне завтрашнем, вселяет в сердце мальчишки уверенность и надежду.

Пусть он не часто
Бывает сытым,
Но слышен самбы
Кипучий ритм.
И он беспечен,
И пляшут плечи,
Босые пятки
Стучат по плитам...

Вникая в содержание стихотворения, в каждой строчке которого «слышен самбы кипучий ритм», понимаешь, как много впечатлений и раздумий спрессовалось в этих отчетливолапидарных строчках. Не только жаркий вечер в Мангейре, но и жаркие выступления на конгрессе, обсуждавшем проблемы детской литературы в странах Латинской Америки, Азии и Африки, и мимолетные встречи с гаврошами бразильских улиц, неунывающими оборвышами и тружениками. Не случайно героем стихотворения стал один из них. Судьба этих детей — позор современного капиталистического общества. Но зоркий глаз поэта увидел в этих ребятах не только нищету и отчаяние, но и надежду на светлое будущее крупнейшей латиноамериканской страны. В огромной разноликой толпе взгляд художника выхватил мальчишку, который не мог не стать другом советских юных читателей.

Стихи о «Самбе»— это также стихи о сило искусства:

И в ритме самбы
Идет прохожий,
Не знает сам он,
Что пляшет тоже.

Поэзия воспитывает человека лишь тогда, когда сам человек не подозревает, что его воспитывают. Нравственный ритм поэзии Агнии Барто захватывает нас в раннем детстве, и мы ощущаем его постоянно в дальнейшем. Ибо, как подчеркивает сама Барто, «стихи, воспринятые в детстве, живут в сознании сначала дошкольника, йотом октябренка, потом юного ленинца, потом комсомольца, то есть остаются в сознании человека как заповеди на всю жизнь. Право же, от них нередко зависит, как сложатся его личные принципы и гражданская совесть».


* * *
Среди дневниковых записей Агнии Барто, относящихся к 1974 году, есть следующая: «Давно думаю, как подступиться к новым стихам о труде. Бываю в ПТУ, в школах на уроках труда; заготовки — отдельные наблюдения — у меня есть, а строчки не приходят. Перечитала свое стихотворение «Штукатуры». Улыбка и в этой теме — путь для меня правильный, но «Штукатуры» — только первые подступы к книге, которая мне видится. Может быть, к мысли написать о поэзии труда я пришла рассудочно и поэзия сопротивляется заданности темы? Но тогда почему я все-таки тянусь к ней?..»

Отношения сознательного и бессознательного, рационального и интуитивного в творческом процессе характеризуются диалектической сложностью. Поэзия неизбежно сопротивляется заданности темы. Но если автор пренебрегает этим сопротивлением, он вынужден решать тему внепоэтическим (риторическим или дидактическим) путем. Вот почему хорошие стихи о труде и на другие гражданские, социально значительные темы возникают гораздо реже, чем хорошие стихи развлекательногохарактера.

Путь, избираемый Агнией Барто, нелегок, чреват сомнениями художника, как видно хотя бы из приведенной выше цитаты. Но именно он единственно плодотворен и сулит подлинные удачи. Это путь сознательно поставленных и логически сформулированных целей, направленного изучения материала, мобилизованного вдохновения и — через это — органического сближения с действительностью, такого «вхождения в тему», когда последняя становится уже частью собственного «я» художника, подчиняется ему и вместе с тем изменяет и обогащает его.

Много раз с различных трибун Агния Барто говорила о том, что жизнь современного подростка — «белое пятно» в нашей поэзии. Похоже, убеждая начинающих поэтов в необходимости писать для подростков, Барто убедила более всего самое себя. Если написанная в годы войны на Урале поэма «Идет ученик» была своего рода разведкой темы, вызванной срочной общественной необходимостью и оттого носящей следы неизбежной в таком случае поспешности, то теперь вся область переживаний и проблем сегодняшнего подростка вошла в плоть и кровь поэта, стала для Барто настолько своей, что уже без особого сопротивления подчинилась стилю художника, приемам и особенностям его мастерства, своеобразию его мироощущения. Так родилась новая книга поэта «Подростки, подростки...».

Прежде всего важно отметить, как воплотила в ней Агния Барто тему трудовых связей и трудовой морали вступающего в жизнь человека. Собственно, в своих наиболее активных проявлениях, начиная с Маяковского, советская поэзия как раз и исследовала эти связи. Но если творчество А. Твардовского, Б. Ручьева, Я. Смелякова поднимало в основном проблемы «взрослой» жизни, захватывающей общество в целом, а «Кем быть?» Маяковского, «Война с Днепром» Маршака или «Данила Кузьмич» Михалкова обращались к читателям, еще не миновавшим отрочества, то подростки как бы ускользали от внимания поэзии вовсе.

Между тем именно у подростков (особенно у тех, кто идет после неполной средней школы в ПТУ, приобретает рабочую специальность) возникает необходимость определить и осмыслить те новые социальные отношения, в которые они оказываются вовлеченными в связи с приобщением к общественно полезной деятельности. В последние годы как ответ на эту потребность появился ряд прозаических произведений, вроде отличной повести М. Коршунова «Подростки». Но в поэзии тема труда подростков осваивается пока единственной Агнией Барто, которая не дает себе никаких скидок ни на актуальность и сложность темы, ни на первопроходческий характер ее воплощения.

Из близкого знакомства с жизнью сегодняшних «пэтэушников» родилось стихотворение «Ох, и молодчина!», в котором непримиримо столкнулись два типа трудового поведения. Стихотворение написано от лица парнишки-токаря, только начинающего свой трудовой путь. Каким этот путь будет, зависит, разумеется, не только от героя. Его наставляет некая Валечка, тоже токарь, но, видимо, постарше, уже поднаторевшая в профессиональном умении, а главное, усвоившая определенную «науку жизни». Ее «кредо» выражено с циничной откровенностью:

— Надо жить умеючи,—
Объясняла сжато,—
Ублажать Матвеича,
Чтоб текли деньжата,
Протирать его станок
(Что я, мол, за птица?!).
Возле мастера бы мог
Я подсуетиться,
Расспросить про внучку,
Если жду получку,
И вот эдак и вот так
Ублажать Матвеича.
Он закрыл глаза на брак —
И пошла копеечка.

Вроде бы в том, чтобы протереть станок мастера или поинтересоваться здоровьем и успехами его внучки, нет ничего худого. Напротив, со стороны это можно расценить, как внимание младшего к старшему, заботливое человеческое участие. Вероятно, сама Валечка так и поступает. И страшно, конечно, не ее поведение, а внутренние побуждения ее поступков. Не доброта, не человечность лежат в их основе, а холодный расчет, грошовая корысть. Валечка как будто и сама в душе сознает ничтожность своих целей и мотивов. И потому изъясняется о них не словами, а словечками, произносимыми как бы сквозь зубы, вскользь, поскольку, мол, речь идет о чем-то несущественном, даже презренном. Отсюда не деньги, а «деньжата», не копейка, а «копеечка». Отсюда новомодное жаргонное словечко «подсуетиться». Отсюда же и декларируемое пренебрежение таким понятием, как человеческое достоинство: «Что я, мол, за птица?!»

Надо ли объяснять, какой материальный и моральный вред может принести обществу система отношений, построенная согласно Валечкиной «науке»! В том, как поэт изображает эти отношения, и заключен нравственный приговор им. Но этот приговор сформулирован также и юным героем стихотворения, младшим напарником Валечки:

Молодчина, Валечка!
Ох, и молодчина!
Валики точила,
Жить меня учила...

Это повторяется дважды. Однако в стихах Барто повторение, даже буквальное, не является повторением по существу, ибо в повторном звучании слова и строки обретают обычно новую смысловую нагрузку, изменяют первоначальное значение. Открывая стихотворение, четверостишие до некоторой степени вводит читателя в заблуждение относительно упомянутой Валечки. Слово «молодчина» воспринимается еще буквально. Но вот Валечка высказалась, и те же слова, как лакмусовая бумажка в кислоте, меняют окраску, получают оттенок иронии. Теперь «молодчина» звучит, будто взятое в кавычки. Но еще не до конца выявлено подлинное отношение героя к советам его непрошеной наставницы. Оно — в заключительных строчках:

Поучений не боюсь,
Человек я кроткий,
Только я не поддаюсь
Грубой обработке.

«Грубая обработка» — производственный термин, характеризующий одну из форм токарного труда. Но здесь он наполняется глубоким нравственным значением, помогая читателю зримо представить образ сегодняшнего мальчишки-«пэтэушника», в котором, несмотря на его, как он сам говорит, «кротость», уже чувствуется крепкая «рабочая косточка», не поддающаяся грубой обработке пошлой обывательской «философии».

В «Записках детского поэта» читаем: «У большинства родителей есть формула: «Я в твои годы...» Дети всегда против нее восставали. А нынешние восстают особенно. У них есть на это право: тринадцатилетние запросто общаются с вычислительной техникой, а любая первоклассница могла бы сказать маме: «Ты в мои годы не учила алгебры». Боюсь, что родителям придется искать новые формулы и формы убеждения». Поэт в такого рода конфликтах всегда на стороне детей. Никогда в ее произведениях не услышим мы самовлюбленного чванства иных взрослых, в подтексте которых таится пресловутое: «Вот мы в ваши годы...»

Барто говорит с детьми, каковы они есть в свои годы. Ирония ее эпиграммической миниатюры («Мы курим сигаретки и дым вдыхаем едкий, а все из-за родителей: чтоб было убедительней — мы взрослые! Не детки!») относится не только к великовозрастным «деткам», находящим легкий и далеко не лучший путь к «взрослости», но также и к родителям, которые своим недоверием к подросткам, ничем не обоснованной опекой провоцируют подобное самоутверждение.

В сатирической пьесе-мюзикле А. Барто «В порядке обмана» ребячий хор поет:

В тринадцать лет, в тринадцать лет
Любой из нас философ.
В тринадцать лет спасенья нет
От тысячи вопросов.

В своем творчестве Барто не устает искать ответы на вопросы, от которых «спасенья нет» тринадцатилетним философам, помогая им разобраться прежде всего в самих себе.

Продолжением разговора «На букву «л» стали в книге «Подростки, подростки...» стихотворения «Аллергия» и «Свидание». Первое передает душевное состояние мальчика, находящегося в том критическом периоде, когда и биологически и психологически он уже созрел для любви, но еще не встретил ту, которая завладеет его чувствами и мыслью. Состояние это для него незнакомо и непонятно. Девочки его раздражают; их милая болтовня кажется ему ужасным вздором; у него от них буквально аллергия. А в то же время все его внимание против воли приковано к этим юным особам. Ему даже кажется, что мир населен исключительно девчонками, всюду встречает он «косматых красавиц, собой увлеченных», рыжих и русых, «в каких-то цепочках, брелочках и бусах». Вот почему, несмотря на твердое решение не замечать их, он встречает их «повсюду, повсюду». Название второго стихотворения говорит само за себя. Речь, разумеется, идет о первом любовном свидании, о неопытности и смущении героя, который говорит с девушкой «как в бреду», теряя дар речи от ее ошеломляющей близости, от непривычной магии женской красоты.

Как-то в «Литературной газете» шла дискуссия о свободном времяпрепровождении подростков. Публиковались письма взрослых и самих ребят, в том числе и тех, кто защищал свое право на пустое, бездумное «убивание времени», на так называемый «балдеж» (словечко это тоже не раз мелькнуло в различных сочетаниях на страницах газеты). Барто и здесь увидела тему для сатиры, блестяще решив ее в стихотворении «Балдеж или исполнение желаний».

Одной девчонке молодой
Была охота стать балдой,
Когда охота есть, ну что ж,—
Пошла девчонка на балдеж.

Автор с неподражаемым юмором и находчивостью обыгрывает слова «балда» и «балдеж», описывая, что увидела героиня там, куда ее позвала охота.

Там свой комфорт и свой уют,
Там по-балдежному поют,
И все там, как положено,
Прекрасно обалдежено.

Однако нейтральные определения «свой» и даже «положительное» наречие «прекрасно» в сочетании со словами «по-балдежному» и «обалдежено» явно меняют свои значения, звучат иронически, зло. Ирония закрепляется более откровенным следующим четверостишием:

Там свой комфорт и свой уют,
Балбесы разные снуют,
Заняты амурами
На балдежном уровне.

Хотя ценители «балдежа» вряд ли включают в свой жаргон уничижительное слово «балбес», поэт с полным правом употребляет его в своем «объективном отчете», ибо между словами «балбес» и «балда» — прямая семантическая связь. Благодаря «балбесам» и старинному метафорическому выражению «заняты амурами», давно уже всерьез не употребляемому, ирония усиливается, заостряется, переходит в сарказм. Хотя ничего худого о «балдеже» впрямую не сказано, но «амуры на балдежном уровне» настолько далеки даже от заурядного салонного флирта, что автору больше и не нужно ничего пояснять.

Завершает стихотворение своеобразный эпилог.

А что с девчонкой молодой?
Она теперь балда балдой,
Достигла невозможного:
Надежно обалдежена,
Считается звездой.

Сила сатиры — в краткости, в том, что все эмоции, все эпитеты, все сильные, быть может, и не совсем цензурные выражения, которые хотелось бы высказать поэту-сатирику по адресу возмутившего его явления, упрятаны в подтекст, в междустрочья, в «эфир», окружающий словесную материю стиха. Поэт сохраняет беспристрастность, объективность, говорит (от себя или от лица героя) только самое главное. Но в том и проявляется его талант сатирика, что читатель «закипает» и все невысказанные поэтом слова досказывает сам.

От имени подростка в яркой рубашке и джинсах написано стихотворение «Я не понравился ему» — спокойное внешне, в меру шутливое, несколько даже рассудочное. О «нем», на кого яркий рисунок рубашки действует, как красная тряпка на индюка, почти ничего не сказано. Только приведена брань, которой «он» осыпает героя и подобных ему пареньков: «Вы пустозвоны, пустомели!» Однако образ современного то ли пришибеева, то ли человека в футляре, а вернее, странной помеси того и другого вырисовывается достаточно четко.

Впрочем, бывает, что от возмущения герой не выбирает дипломатических выражений. Предательство друга, о котором подросток с беспощадной откровенностью рассказывает в стихотворении «Кто я?», вызывает у него реакцию, описанную следующим образом:

Его я, между прочим,
Погладил по лицу —
Парочку пощечин
Выдал подлецу!

Правда, по жанру эти стихи напоминают, скорее, исповедальный рассказ, чем сатиру.

В стихотворении «Разговор», где использованы жанровые приемы эпиграммы, средством убийственно-меткого разоблачения становится остроумная игра слов, похоже, и впрямь подслушанная поэтом «у народа, у языкотворца». Вот это стихотворение целиком:

Тот разговор, не стану врать я,
Сама я слышала в метро:
— Ну, мама, сделай мне добро —
Десятку дай, ведь люди — братья...
— А для тебя,— сказала мать,—
А для тебя и слово «братья»
Произошло от слова «брать».

Ложная и потому парадоксально-забавная, с точки зрения науки, этимология слова «братья» в контексте стихотворения как нельзя точнее определяет критикуемое явление: поистине родственную связь между хищным иждивенчеством и демагогической спекуляцией на благородных гуманистических принципах нашего общества. С точки зрения нравственно-этической, эта этимология оказывается истинной: для подростка-потребителя, нагло заявляющего о своих правах на иждивенческий образ жизни, любые святые и гуманистические понятия сопряжены со словом «брать». Сходный характер подростка раскрыт и в стихотворении «Вариант хорошей мамы», где сын признает за собой только привилегии, а за мамой одни лишь обязанности ублажать свое дитя. При этом герой в обоснование своих паразитических наклонностей настойчиво апеллирует к самоотверженной родительской любви и доброте: «Должен быть характер мамин обязательно гуманен».

Подобно своим героям, Агния Барто как поэт тоже «все время разная». Вероятно, иначе не может и быть, если поэт живет жизнью своих героев и читателей, поколения которых сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой. И в то же время на протяжении десятилетий Барто остается самой собой, что для художника является жизненно важным. Продолжаются стиль, темы, проблемы, даже герои. Ведь последние растут. И поэт пристально следит за чудом превращения беспомощного младенца во взрослого человека.


* * *
В почте Агнии Львовны есть письмо молодой женщины, которая рассказывает, как четверостишие «уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу, все равно его не брошу, потому что он хороший» соединило ее с любимым человеком. Его звали Михаилом и у него были какие-то неприятности. Она послала ему четверостишие, которое помнила с детства, как признание в любви. И этот язык оказался для молодых людей общим.

Слова «уронили мишку на пол» написал для Агнии Львовны своим круглым, четким почерком Юрий Гагарин во время одной из встреч с писателями. Этот бесценный листок с автографом, заключенный в рамку, висит над рабочим столом Агнии Львовны в ее московской квартире.

Поэзия Агнии Барто входит в нашу повседневную жизнь, потому что сама является воплощением жизни.

Более полувека находится поэт в стремнине потока, именуемого движением поколений. Волна за волной проходят, взрослея, читатели, зрители и герои книг, фильмов, пьес Агнии Барто, вливаются в большую жизнь, сами становятся отцами, а теперь уже и дедами. А поэт неизменно с теми, кому сегодня пять, десять, тринадцать. И всегда точно знает, какие они, пятилетние, десятилетние, тринадцатилетние, именно сегодня, сейчас. Чем живут, что их волнует, какого слова от поэта ждут и в каком слове более всего нуждаются.

Агнией Барто созданы десятки поэтических книг — целая библиотека! Давно ставшие поэтической классикой произведения 30-х годов. Произведения военного и послевоенного времени. Книги 60—70-х годов. Для старшеклассников, для подростков, для маленьких. Одна книжка не повторяет другую. Идет неустанный поиск тем, форм, адекватных меняющемуся содержанию и отвечающих непрерывно растущему интеллектуальному, идейному и эстетическому уровню читателя. И мы невольно забываем, что многие столь знакомые и дорогие с детства строки поэта — это уже история нашей литературы. Обаяние незатухающего таланта обращает наш взор не в минувший, а в наступающий день.

Борис Иванович Соловьев

Игорь Павлович Мотяшов

АГНИЯ БАРТО


ИБ № 4465

Ответственный редактор Л. И. Гаврилова

Художественный редактор И. Г. Найденова

Технические редакторы В. К. Егорова и И. П. Савенкова

Корректоры Е. Б. Канрукштис и Е. И. Щербакова


Сдано в набор 16.02.79. Подписано к печати 06.09.79. А12480. Формат 60x841/16. Бум. типогр. № 1. Шрифт обыкновенный. Печать высокая ротация. Усл. печ. л. 19,64. Уч.-изд. л. 16,94+9 вкл. = 17,86. Тираж 50 000 экз. Заказ № 4577. Цена 1 р. 10 к.

Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

Москва, Центр, М. Черкасский пер., I. Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, Сущевский вал, 49.

Отпечатано с фотополимерных форм «Целлофот»


Соловьев Б. И., Мотяшов И. П.

С60 Агния Барто: Очерк творчества.— М.: Дет. лит., 1979. — 318 с., 17 л. фотоил.

В пер.: 1 р. 10 к.

Очерк творчества известного советского детского поэта Агнии Барто.

ББК 83.3Р7

8Р2


1

К 1978 году число соединенных семей приблизилось к тысяче (ред.).

(обратно)

2

В 1976 году творчество А. Барто для детей было особо отмечено андерсеновским Международным жюри, что фактически является как бы 2-й степенью премии имени Г.-Х. Андерсена.

(обратно)

3

Для второго издания писательница значительно расширила географические рамки книги, включив в нее также стихи детей Англии, ГДР, Чехословакии и других стран.

(обратно)

Оглавление

  • ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
  • Предисловие
  • „ДЛЯ МАЛЕНЬКИХ И БОЛЬШИХ”
  • „УВАЖАЕМЫЕ ДЕТИ”
  • „КОЛЮЧИЕ СТРОКИ”
  • „ТВОИ СТИХИ”
  • „Я РАСТУ”
  • „НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА”
  • „ОТКРЫТОЕ ОКНО“
  • СМЫСЛ МАСТЕРСТВА
  • БОЛЬШОЙ МИР ДЕТСКОГО ПОЭТА
  • ПРИШЕДШИМ ИЗ ДВУХТЫСЯЧНОГО ГОДА
  • *** Примечания ***