«Упрямец» и другие рассказы [Орлин Василев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

«Упрямец» и другие рассказы

Я ДОЛЖЕН!

Я должен за ночь написать рассказ. Маленький рассказ на пять столбцов. Утром он будет в типографии, а через три дня десять тысяч читателей развернут газету, чтобы познакомиться с маленькой историей, которую я напишу этой ночью.

Десять тысяч читателей! И каждый из них на десять минут забудет о своих радостях и печалях, чтобы разделить со мной мою радость или мою печаль.

А что, если читатель только усмехнется с досадой и отбросит газету прочь? Нет, нет, мой маленький рассказ должен опалить сердца! Увлечь эти десять тысяч сердец! Пусть хоть на десять минут заживут они жизнью моих героев!

— Я должен!.. Но о чем и как я буду писать? Ведь в ушах все еще звучит голос редактора: «Пять столбцов! Ни в коем случае не больше!»

— Пять столбцов…

Стараюсь припомнить все слышанное, виденное, пережитое… И постепенно оживают, приобретая пока еще неясные очертания, десятки образов: рабочие, учителя, дети, солдаты, проститутки, полицейские, преступники, актеры, писатели, безработные, арестанты — живые и умершие, знакомые и незнакомые. Они теснятся, обступают меня — комната уже не может вместить их всех, стены раздвигаются, и круг видений сливается с мглой ноябрьской ночи.

Я оглядываю их всех, одного за другим.

— Неужели я должен рассказать обо всех вас?

— Обо всех! — глухо звучит ответ.

Я в смятении.

— Но это выше моих сил, поймите же! Мне и трех жизней не хватит! Ведь пишу я только по ночам, днем у меня другая работа… Да и редактор настаивал: рассказ, которого от меня ждут, должен быть не больше чем на пять столбцов.

Они молчат. В самом деле: чья жизнь уместится на пяти столбцах?

Мгновение — и, отделившись от толпы, ко мне подходит девчушка лет десяти.

— Дяденька, расскажи обо мне! Помнишь, ты увидал меня в саду, под балконом диспансера? Моя история совсем коротенькая.

Я вздрогнул, вспомнив ту ночь, когда в саду церкви св. Николая мне повстречался этот ребенок. Она вся дрожала от холода в своей промокшей насквозь одежонке, но не плакала, — а ведь обычно заблудившиеся дети плачут. Эта девочка уже не была ребенком.

Я чуть не насильно отвел ее домой. Отец убит на фронте в дни отступления, мать стала прачкой. Однажды ночью, свалившись от усталости с ног, она заснула прямо на цементном полу в прачечной каких-то богатеев, простудилась и заболела туберкулезом.

С трудом поднявшись с вороха грязного тряпья, служившего ей постелью, женщина схватила дочь своими костлявыми руками и задрала ей юбчонку.

— Опять ты у меня без штанов бегаешь! — закричала она, оттолкнула ребенка, заголосила: — Пропащая девчонка, сударь! Совсем пропащая!.. Таскается по канавам с кем ни попадя! Господи, боже милостивый, вразуми ты ее! Хоть штанов бы не теряла!

Может, рассказать эту историю?

— Нет! — грубо оборвал меня пьяный, осипший голос. — Слишком длинно. Расскажи обо мне.

Из толпы вышел заросший, сгорбленный человек.

— У меня даже и истории-то нету. Работал всю жизнь — вот и все! Ты знаешь мою хибару: я тебе ботинки чиню. Хворый я, помру скоро. И скажи ты мне на милость: зачем я жил, а?

— Ишь ты! — насмешливо воскликнула хорошенькая внучка нашей квартирохозяйки с улицы Кирилла и Мефодия. — Зачем он жил? Велика важность! Для того и жил, чтобы подметки ставить. А вот я… я… — девушка закашлялась. — Если б я не заболела, я могла бы стать кинозвездой! Я тоже работала. На складе. Но заработанных денег не пропивала. Все мое жалованье уходило на фотографии и письма, которые я рассылала на киностудии. Ах, какие это были фотографии…

На восковом лице девушки затрепетала улыбка.

— Не отвечали мне? Что с того! Разве в ожидании ответа я не была счастлива? Я сортировала желтые табачные листья, но в мечтах жила жизнью кинозвезд — далеко на юге, в белой вилле среди пальм… Я и сейчас вижу: по посыпанной песком аллейке спешит ко мне молодой офицер. Офицер флота его величества. Ах, как он любил меня! Мы с ним путешествовали… Ницца… Венеция… Гондолы… Что знаешь об этом ты, жалкий мастеровой? Я не дождалась…

Но тут бедняжка едва не задохнулась от кашля. Старик сапожник подошел к ней, обнял и стал ласково гладить по голове, негромко приговаривая:

— Молчи, молчи… Мне тоже хотелось лучшей доли. Чтоб не стучать весь век молотком по коленям, пока они не прогнили. Да и весь я сгнил заживо… Эх, доченька!..

Чья-то рука опустилась на мое плечо. Я обернулся.

— Ваню, ты?!

Ваню улыбнулся в ответ, совсем как в те вечера, когда мы бродили с ним по холмам близ нашей деревни, смотрели на звезды и мечтали.

— Расскажи, как меня расстреляли только за то, что я хотел, чтобы мир стал лучше! Моя история уместится на пяти столбцах.

— И мою жизнь, коли ты мастер, в двух словах пересказать можно! — выкрикнул кудрявый, пышноволосый актер-самоубийца, которого мы вытащили из Дуная лишь для того, как оказалось, чтоб он в тот же день перерезал себе бритвой горло. — Моя комедия коротка, ибо всю свою жизнь я на потеху глупцам разыгрывал чужие комедии!

Актер взмахнул рукой, откинул голову и прищурил глаза.

— Моей коронной ролью был Смердяков. Расскажи только об этой роли — о моем триумфе, об аплодисментах… Да, у меня история недолгая… Ха-ха-ха!

— И моя тоже! — крикнула какая-то женщина с накрашенными щеками. — Я…

— И моя!

— И моя!

Взметнулась волна голосов, но надо всеми гремел раскатистый голос актера:

— Шпигельберг! Уйдем в Богемский лес!


Очнувшись, я огляделся по сторонам: вокруг никого не было… Стрелки часов, словно черные пиявки, высосали время, которое было мне отпущено для того, чтоб написать маленький рассказ.


1929


Перевод М. Михелевич.

ВРАЖДЕБНЫЙ МИР

1
Перед рассветом небесная темь сгустилась, как-то отяжелела и низко нависла над реденькими перелесками. Дорога исчезла, и коровенки едва-едва нащупывали во тьме пыльную колею.

Старик примостился на передке телеги, но все еще не мог найти себе удобного места. Он подворачивал под себя то одну, то другую ногу, натягивал на плечи потертый армяк, перебрасывал с руки на руку стрекало, прикрикивал на коровенок, посапывал…

Ему хотелось как-то объясниться с мальчиком, да не знал он, с чего начать.

— Цанко… Слышь, Цанко…

Молчит… С тех пор, как узнал, что старик хочет отдать его в услужение в город, — словечка не проронил. Попробуй поговори с ним, как со взрослым, растолкуй ему, чтобы он понял…

Дичок — как бурьян дикий. И упорный! Сколько раз старик бранил его, сироту, а вот пришло время расставаться — и тяжело… Хорошо хоть, что темно сейчас.

Мальчик зарылся по колени в сено и, навалившись на боковину, смотрел, как во тьме мелькают спицы правого заднего колеса.

— Раз… два… три… — считал он про себя.

Когда он доходил до семи, рассохшаяся ступица колеса жалобно-жалобно взвизгивала.

Равномерное поскрипыванье перепутывало мысли, уносило его куда-то далеко, напоминая ему то о журавлях, что летят над поблекшим полем, то о старом, прогнившем шесте, который скрипит у них в деревне над колодцем. Иногда он вздрагивал и оглядывался назад: уж не догнал ли их Чернё, и не он ли это бежит за телегой, повизгивая радостно-боязливо, чтобы обратить на себя внимание? Почуял с вечера пес, что быть разлуке, — еле отогнали его от телеги.

— Послушай, Цане… — снова подал голос старик. — Ты кем меня считаешь, что так надулся? Школа… это и я понимаю… Тяжело тебе — ну, ладно! А мне — ты ведь не спросишь? А матери твоей, страдалице, каково? Мы, что же, думаешь, каменные?

Мальчик поднял голову — звезды уже прогорали, подергиваясь белесым пеплом далекого утра. Телега сонно погромыхивала по мягкой дороге, и голос старика доносился глухо, словно неясное урчанье воды в бу́чале.

— Твоего же добра ради, Цанко, — наше-то времечко уж прошло. О тебе заботимся; ведь как отца твоего убили, один ты у нас остался. Большим человеком хотим, чтоб ты стал, богачом. Все чтоб перед тобой шапку ломали. Белый хлеб чтоб ты ел, вот как!

Мрак, должно быть, захлестывал его, и он то и дело вертел головой, откидывал назад руку со стрекалом, и, казалось, сам уже не верил своим словам.

— Поработаешь годик-другой у Дончо, научишься торговле, а там — как по маслу пойдет! Глядишь, коли соображение в голове есть, так и свою лавку откроешь. Свою лавку! Может, и в нашем селе откроешь. Видишь? Снова к нам вернешься, а то как же!..

Телега вдруг словно стала легче — перевалили последнее, невидимое возвышение, за которым поле уходило ровной пеленой, чтобы где-то там, вдали, оборваться крутым спуском к широкому белому ложу Дуная.

Коровенки пошли живее.

— Раз… два… три…

Колесо поскрипывало теперь уже на счете «пять».

— Чего ты висишь на боковине? Приляг лучше, выспись. Тебя ведь работа ждет. Пожалуйста, сударь! Пожалуйста, сударыня. Что вам будет угодно, барышня? — закривлялся старик, повторяя слова, которые ему приходилось слышать в базарных лавках.

Они прозвучали так неожиданно и странно, что мальчик вздрогнул, снова поднял голову с боковины и, моргая, уставился на деда.

— А!

Старик обрадовался, что ему удалось хоть немного расшевелить внука, и продолжал приговаривать уже более уверенно:

— И ты научишься городскому разговору. Знаешь, сколько там каждый день народу проходит! Не одна ведь лавка, и не две, а целых три! В одной ситец продают, в другой — бакалею, а в третьей — только керосин, железо и соль. Контора своя у человека, телефон. А какой сопляк был, когда нанимался в трактир к Пешо Барышнику! Поработал у Пешо какой-нибудь годик и, как змея, выполз из крестьянской кожи. А все потому, что башковитый. Пешо только его и посылал скупать скотину по деревням. Наливай, наливай, наливай — весь секрет его в ракии[1] был. Сам-то он — не поймешь, то ли пьет, то ли нет, больше смотрит, чтоб другие пили, чтоб головы кругом пошли, а там — глядь, скотинку чуть не без денег и увел. Хозяину прибыль, и сам не в накладе. Рассказывали мне…

Цанко растянулся на постланном в телеге пахучем позавчерашнем сене, подложил руки под голову и принялся смотреть на гаснущие небесные уголья. Дрема охватывала его, и до него уже едва доходило, что говорит ему дед.

— Ну, само собой, никогда бы Дончо так не разбогател, кабы не окрутил дочку Барышника. Но и тот уж такой пройдоха, такой пройдоха! Не почуй он, что Дончо скоро станет разбойником почище его самого, — ни за что не отдал бы за него дочь. Зарезал бы ее, а не отдал, хоть тот, шельма, и без отцовского разрешения с девкой сладил. Ведь Дончо простой крестьянин, а она пансион кончала, понимаешь?

Увлекся и старик своим рассказом, забыл, что разговаривает с внуком. В голосе его зазвучала глухая, еле сдерживаемая вражда.

— Три лавки у Дончо. На копейку в долг не дает. Сколько сел в округе — все у него в руках. И пшеница и кукуруза — все через его амбары проходит… Да, переплюнул тестя Дончо.

Повизгиванье колеса переливалось в скрип кузнечиков на жнивье:

— Зи-и-ма… зи-и-ма… зи-и-ма…

Глаза у Цанко закрывались.

Звезды вытянулись в тонкие светлые проволочки, переплели ему ресницы. Заскрипел колодезный журавель. Мать достает из колодца воду, а с темного дна ухмыляется и подмигивает мальчику дед. Колодец глубокий, поэтому голос его еле слышен. Только седые усы шевелятся…

2
Телега затарахтела по разбитой мостовой старинного городка, каменные домишки которого едва держались на размытом потоками крутом берегу Дуная.

Цанко привскочил и хотел было встать в телеге, но она дернулась, и мальчик опрокинулся обратно в сено.

— Ух ты!

Цанко уцепился за трясущиеся боковины и, зачарованный, начал оглядываться по сторонам.

Земля неожиданно проваливалась куда-то глубоко-глубоко; там, внизу, по ее зеленому дну текло что-то белое и широкое, а над этим белым вились легкие испарения.

— Дунай.

Детская головка просто не могла вместить в себя сразу и этот необъятный земной простор с белым водяным поясом, и лесистые острова в тумане, и разгорающееся пожаром восхода небо над бескрайней румынской равниной… А телега с грохотом катилась по круче к ужасной пропасти, и дедушка с трудом удерживал веревочные постромки, привязанные к рогам перепуганных животных.

— Деда-а! — закричал мальчик, и крик его был полон удивления, радости и страха.

— Эге! — обернулся на секунду дед. — Видишь, какой он — Дунай! — В глазах его сверкал отблеск рассвета, под потертой шапкой молодо раскраснелось морщинистое, черное от полевого загара лицо. — А вот пароход, гляди! — указывал он стрекалом на черную скорлупку посреди реки. — Во-он, первый! Который дымит!.. А за ним баржи!.. Вот она, Румыния!

Румыния!..

И в самом этом слове было что-то таинственное, как в синих лесах на горизонте.

Румыния!..

Должно быть, это был весь этот незнакомый, необъятный, голубой и манящий мир.

От крутизны спуска у мальчика подводило живот. Колеса грохотали так, что, казалось, вот-вот рассыплются, а коровам стоит сделать еще одно, совсем маленькое усилие, и они полетят, понесут телегу над рекой и лесами, туда, где скрывается неведомо что…

Но дедушка ткнул Рогушку, она завернула дышло к боковой улочке, и телега затарахтела в сторону от спуска.

Большая река и равнина за ней исчезли из глаз, но Цанко, возбужденный, все еще лихорадочно оглядывался по сторонам, ожидая новых и новых чудес.

По обе стороны улицы один к одному выстроились громадные дома — в два, а то и в три этажа, и в каждом по две, по три большущих лавки. Окна в лавках устроены огромные — во всю стену — так, чтобы видны были кучи всяких удивительных разноцветных вещей, которые мальчику никак не удавалось рассмотреть по отдельности.

От трактиров и харчевен разносился запах жареного мяса, подгоревшего масла.

День был базарный. Лавочники, поднявшись спозаранку, уже успели подмести каждый у входа в свою лавку и теперь стояли на пороге, подстерегая ошеломленных базарным гомоном крестьян. Некоторые сидели на маленьких стульчиках и пили кофе.

Народ они все видный — принаряженные, улыбающиеся, горластые. Многие выходили дедушке навстречу и заговаривали с ним, как с давнишним приятелем. Со всех сторон ему кричали «доброе утро», расспрашивали, что он везет, или зазывали к себе в лавку.

Двое из них — один мясник в забрызганном кровью белом фартуке, другой — свежевыбритый франтик в воротничке и с галстуком — даже остановили коровенок и принялись рыться в сене.

— Курочек у тебя нет? — спрашивал мясник.

— А маслица? — скалил белые зубы франт, и запах розовых духов словно вылетал у него изо рта.

— Нету, братец ты мой, нету, — показывал желтые зубы старик. — Мы здесь по другому делу.

— Ах, значит, по делу! — еще радостнее воскликнул франт. — Слушай, я тут знаю одного адвоката — свой человек! До того ловок — убийцу из петли вынет. Он здесь недалеко живет, мой мальчишка вас проводит.

— Нет-нет, не надо! — защищался старик от услуг белозубого посредника. — Мы здесь не по такому делу, нет-нет.

— Так, может, тогда к доктору мальчика везешь? — не сдавался белозубый, кольнув взглядом обожженного солнцем мальчика в телеге. — У меня есть приятель доктор — моего сына вылечил.

— Благодарствуем, благодарствуем! — кивал потертой шапкой старик, потом вдруг хлестнул коровенок и снова сгорбился на передке.

Стоило ему отвернуться, как человек с адвокатами и докторами скорчил гримасу и пробормотал что-то себе под нос. Мальчик ясно расслышал его слова, но не мог поверить, что благоухающий розой горожанин ругается не хуже их сельского пастуха, одноглазого Пеню.

Улица влилась в широкое русло городской площади, посреди которой крестьяне, добравшиеся до базара раньше их, уже распрягли свои телеги.

— Слезай, приехали, — выпрямился на передке дед, слез с телеги, отстегнул постромки и повел за собой коров, высматривая место, где бы их распрячь. Но прежде, чем снять ярмо, старик указал палкой на противоположный конец площади. — Вон они, лавки Дончо! Видишь? Одна, вторая, третья! Во-он — с большой вывеской. А теперь отряхнись-ка хорошенько да застегнись как следует. Нужно, чтоб ты Дончо понравился.

Цанко подбросил коровам сена, почистился. Потом поставил ногу на дышло и стал подтягивать веревки своих новых свиных царвулей[2]. Но пальцы рук плохо слушались его: сила ушла из них, как из голоса деда.

3
Лавок и в самом деле было три, и над всеми тремя протянулась широкая жестяная вывеска, на которой красовались большие, как пузатые буйволята, буквы:

ДОНЧО ИВАНОВ
МАНУФАКТУРА
КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ
В двух лавках уже толпились покупатели, но старик и мальчик вошли в третью, большую и темную, как амбар. Там, между дверью и окном, мальчик увидел маленькую комнатку со стеклянными стенами. На ее дверях висела белая железная дощечка с черной надписью: «Контора».

Внутри конторы сидел человек.

Цанко заметил, что человек кинул на них быстрый взгляд, когда они переступили порог лавки, но тотчас снова спрятал глаза.

— С добрым утром, Дончо, — заглянул старик в контору через растворенную стеклянную дверь и стащил с головы шапку. — Привел я нашего мальчонку, про которого говорили-то давеча…

Но человек в конторе и на этот раз не поднял головы от толстой черной тетрадки — он что-то высчитывал…

Цанко тоже боязливо стянул с себя шапчонку.

Значит, это и есть Дончо, который сделает из него, Цанко, человека?..

Они с дедом стояли, а Дончо сидел, и все равно Цанко казалось, что он куда больше их обоих — он заполнял собой половину комнатки. Только железный сундук в углу, из которого выглядывали пачки денег, был еще крупнее его.

Неожиданно он поднял голову, так что все его подбородки слились в один, и взгляд его застыл на лице мальчика:

— Этот, что ль, мальчишка?

— Он самый, он самый, — затараторил старик, беспокойно комкая шапку узловатыми пальцами. — Привез, как уговаривались.

Старик и сам не смог бы объяснить, почему ему вдруг стало страшно оставлять мальчика у этого отъевшегося чужака, который даже не пожелал сказать ему «здравствуй». Ведь и там, в деревне, был мальчонка единственным его внуком, единственным, кто остался ему после убитого сына, но только этой ночью он почувствовал безудержную жалость и страх за ребенка. Только сейчас, когда пришло время расставаться, он вдруг обеспокоился, что делает с мальчиком что-то такое, чего никогда не допустил бы его сын, доведись ему самому заботиться о парнишке.

Старик судорожно глотнул раз и другой — справился с охватившей его тревогой.

— Вот, сынок, этот человек будет твоим хозяином, ты ему в лавке будешь помогать, слушаться во всем, в рот ему смотреть. Держись за него, и не придется тебе больше просяной хлеб есть.

— Будет слушаться, — хрипло сказал Дончо. — Чего уж там, вон какой здоровый парень.

Торговец поднялся со своего широкого, вращающегося, как в парикмахерской, стула, подошел к мальчику и ощупал его плечи. Потом даже повертел его перед собой.

— Силенка есть! — заключил он, довольный осмотром.

Старик вспомнил, что точно так же Дончо ощупывал когда-то скот, скупая его по деревням для своего тестя.

— Наш мальчик хороший, слушать тебя будет, можно сказать, как большой. И смирный — словечка поперек не скажет. Пора уж ему самому зарабатывать, а то у нас в селе…

— Идем со мной, — прервал старика Дончо и с неожиданным для его полноты проворством вошел в склад, повернувшись боком, чтобы протолкнуть свой живот в стеклянную дверку.

Дончо нарочно прикидывался более строгим и хмурым, чем был на самом деле. А то дай старику волю — того и гляди спросит, сколько будут платить его внуку, или еще чего доброго догадается попросить каких-нибудь товаров из лавки в счет будущего жалованья внука. Надо было поскорей его спровадить.

Половина склада напротив конторы была завалена глыбами синеватой каменной соли. Дончо остановился возле кучи, протянул руку и сам достал один кусок средней величины.

— На вот, — проткнул он его старику. — Возьми для коров. Можешь не платить. Бери и не задерживай меня, я сегодня очень занят. Столько дела — голова кругом идет. Сто тридцать тысяч левов по векселям платить надо — сегодня сроки истекают.

— Ай-яй-яй! — старик удивленно поднял седые брови, но по глазам его было видно, что думает он о другом.

Дома, гоняя овец, старик по сто раз на день прикидывал, как он заговорит зубы Дончо, чтоб обязательно вытянуть для мальчика жалованье побольше. Он даже намеревался не отступаться от своего, если придется спорить и торговаться… И он думал, что не уйдет, пока не увидит, где Цанко будет жить, как и с кем его будут кормить, — ведь он мальчику вместо отца. И квартиру его он должен посмотреть, и сам устроить мальчонку на новом месте, и побыть с ним часок-другой, пока он не пообвыкнет…

И вот пожалуйста: Дончо заспешил, протиснулся в свою контору, и подбородки его снова нависли складками над бухгалтерской книгой.

— Сто тридцать тысяч… Это деньги!.. Где уж ему о моих делишках думать…

Все же старик положил на землю соль и, стараясь не шуметь, подошел к стеклянной двери.

— Я здесь того… одежонка у мальчика есть. Где бы ее оставить, а?

— Неси сюда, — небрежно ответил Дончо, и довольная усмешка скользнула по его мясистым щекам.

Знал он этих скрытных, хитрющих мужиков: говорит тебе одно, а на уме совсем другое… Хватит с мальчишки и того, что здесь его научат, как держать себя с людьми. Он и сам с этого начинал…

Старик отправился за вещами.

Цанко не посмел пойти вместе с дедом. Он стоял, словно окаменев, перед кучей соли и все еще держал в руках свою шапчонку. Во рту у него пересохло, зато на глаза то и дело наворачивались слезы. Цанко мигал, чтобы согнать их, и рассматривал склад.

Ящики с керосиновыми бидонами и какими-то неведомыми товарами стояли рядами, похожие на высеченные из скалы, обтесанные каменные глыбы. Одной из стен совсем не было видно за прислоненными к ней снопами плоских и круглых железных прутьев, а с другой стороны до самого потолка поднималась гора туго набитых, перевязанных пенькой мешков. В двух местах были оставлены проходы, зиявшие, словно лазы в пещеру. Что скрывалось в ее глубине — разглядеть было нельзя. Только в одном месте сквозь еле заметную щель в ставнях пробивалась тонкая светлая струйка, но мрак впитывал в себя и ее.

Мальчик стал принюхиваться к воздуху склада, потому что и в густом запахе черного перца и мыла, керосина, дегтя и сырости от только что политого пола было заключено что-то незнакомое и таинственное. А внутри пещеры кто-то постукивал, передвигал там ящики или бог знает что еще…

Цанко так увлекся, что вздрогнул от испуга, когда из темного закоулка между мешками появился высокий мужчина с мешком вместо фартука, в разодранной на плечах синей блузе.

Мужчина остановился, посмотрел на мальчика и добродушно улыбнулся ему:

— Здравствуй, товарищ!

Затем нагнулся, поднял ящик, от тяжести которого у него на руках вздулись жилы, и исчез в соседней пещере.

Мальчик удивленно заморгал ему вслед: слишком уж необыкновенным показалось Цанко, что в такой темноте живет человек. Да еще и улыбается…

Мужчина с мешком давно скрылся, но его улыбка, казалось, робко перепорхнула на лицо Цанко.

4
Старик принес торбочку с вещами мальчика и стал у дверей склада, поглядывая сквозь стекла конторы.

Как бы это так сделать, чтоб выпросить те две штуки ситца, про которые наказывала сноха? Ведь у старика ни одной целой рубахи не осталось…

Но страшные слова о тысячных платежах по векселям и озабоченная физиономия Дончо сдерживали его, стояли перед ним как стена.

«Эх, все равно ничего не выйдет, пойти хоть соль взять!» — подумал он и махнул безнадежно рукой, как будто проговорил это вслух.

Но тут глаза его встретили полный тяжелого отчаянья взгляд мальчика.

Старик подошел к куску соли, нагнулся и стал ощупывать, словно примериваясь, сможет ли он его поднять. А на самом деле он просто не решался взять его. Ему было совестно. Внук-то ведь смышленый, чего доброго подумает, что дед променял его на кусок соли — потому и оставляет теперь чужим людям… Может, лучше забрать мальчика, а там будь что будет? Но ведь тогда придется вернуть соль…

Старик приподнял соляную глыбу — тяжеленька! — надолго хватит лизать коровам, да и самим пригодится…

Он выпрямился с солью в руках и пошел было к двери, как вдруг почувствовал, что Цанко идет за ним. Он остановился и, совсем подавленный, заговорил:

— Так ты слушайся хозяина, сынок… Видишь, что значит богатство? Или не правду я тебе говорил? Одной соли сколько! Вон, до самого потолка!

Внук неожиданно схватил его за рукав и зашептал, почти касаясь губами его усов:

— Деда, пойдем. Я не хочу здесь оставаться. Слышь, не хочу!

— Э!.. Э!.. Э!.. — захрипел старик, словно соль была краденая и его поймали с поличным…

Он не знал, что ответить внуку, и не смел взглянуть ему в глаза.

В этот миг стекла конторы задрожали от голоса Дончо:

— Что ты там толчешься, бай Стамен? Может, хочешь, чтоб мальчишка разревелся? А я потом голову ломай, что с ним делать… Ступай себе, ступай!

Раскатистый бас прогнал смущение старика — даже руки его крепче обхватили соль — и еще больше напугал без того перепуганного мальчика.

Увидев, что ему надо поскорей вмешаться, Дончо совсем забыл про свои выдуманные платежи, протолкнул живот в стеклянную дверцу и крикнул еще громче в сторону склада:

— Иван!

Худой человек с жилистыми руками и мешком вместо фартука бесшумно появился из темной дыры.

— Иван, — хмуро и важно заговорил Дончо, но работник смотрел на него спокойно и безучастно. — Пусть мальчик возьмет вещи, а ты отведи его к тетушке Райне. Скажи ей, что это тот самый мальчик, о котором я ей говорил. Пусть его покормит и подыщет ему какое-нибудь дело, пока я не подойду. Как тебя зовут, мальчуган? — Дончо попытался даже быть ласковым.

— Цанко его зовут, Цанко, — забежал вперед вконец смешавшийся старик.

— Ну вот, Цанко, — ласково похлопал его по плечу Дончо. — Бай Иван отведет тебя домой. И не вешай носа — тетушка Райна сыщет тебе чего-нибудь поесть…

— Зачем ему вешать нос? — попытался подбодрить внука старик. — Видишь, Цане? Тетушка Райна о тебе позаботится. И комнатку тебе отведет, и кровать, постельку какую помягче — ночи-то теперь уж холодные. Они тебе и одежонку теплую для зимы справят, и башмаки, а то в твоих царвулях разве можно…

Старик торопился выложить перед хозяином все обдуманные прежде условия, о которых ему до сих пор так и не удалось сказать, но провести Дончо было нелегко.

— Чего ты там болтаешь? — злобно замахнулся он на старика. — Жена сама все знает. Иван! Сколько ты еще будешь валандаться?

Но работник и на этот раз не стал торопиться. Он не спеша снял с пояса мешок и приветливо кивнул мальчику.

— Ну, пойдем, милок… — он обнял его за плечи и легонько подтолкнул. — Не бойся.

Наклонившись, он взял торбочку и перекинул ее через плечо, поверх разодранной, испачканной ржавчиной и солью рубахи.

Цанко послушно двинулся за ним.

Горло его сжималось, и он не мог вымолвить ни словечка, а вот веки не удержали слез — две струйки брызнули и проложили в пыли, осевшей в пути на его щеках, две влажные дорожки.

А старик все стоял с солью в руках и ломал себе голову, не зная, что сказать и как поступить.

— Ты хоть писать не забывай, сынок! — взмолился он ему вслед.

— Теперь ты еще, — заворчал Дончо. — Ступай себе, ступай! Точно за море его провожаешь.

— Будет писать, будет, — обернулся на ходу работник. — Если и запамятует, так я ему напомню.

— Вот-вот! Вы смотрите уж тут, как-нибудь… — проговорил ему вслед бай Стамен и понес соль к телеге, не попрощавшись с важным хозяином.

Дончо скривил вслед невеже толстые губы и вернулся к себе в контору.

5
Как только они завернули за угол, Иван остановился, чтобы не торопясь, спокойно рассмотреть своего маленького спутника.

Потерев глаза ладошкой, Цанко остановил прозрачные роднички слез. Потом и он посмотрел на худое лицо работника и почувствовал, как из его глаз повеяло на него ласковым теплом — тем самым, что струилось из глаз его матери, когда, склонившись над ним на рассвете, она будила его, чтобы он шел выгонять овец. Жалела она сынишку — знала ведь, как хочется ему спать, да все равно не могла дать ему поваляться.

— Пожелтел весь, как лимон, — усмехнулся Иван, и кожа вокруг его рта и на запавших щеках собралась в ласковые морщинки. — Перепугал тебя Дончо Бочонок. А ты не бойся! Пускай хоть кричит, ты только не забывай, что я рядом. За меня держись. Понял?

— Понял, — еле слышно ответил мальчик.

На заросшей бурьяном площадке перед маленьким деревянным бараком пирожник жарил пончики. Его мокрые пальцы выхватывали комочки теста из ведра, быстро вытягивали их в белые лодочки и пускали плавать в уже подгоревшее подсолнечное масло. Масло кипело, и лодочки прыгали в нем, как живые.

Цанко первый раз в жизни видел, как делаются пончики, и невольно остановился, чтобы посмотреть на их игру.

Иван тоже задержался. Он подошел к железному подносу, заваленному готовыми пончиками, и отложил на цветную бумажку несколько самых толстощеких.

— Давай-ка закусим, — кивнул он мальчику и первый подцепил пончик через бумажку. — Хозяйка подождет. Бери же, ну! Попробуй только, какие вкусные.

Цанко поборол свой страх и тоже взял через бумажку пончик — так, как это сделал его друг. Кусочек, который он откусил, мгновенно растаял у него во рту.

Вместе с ним растаял и комок, застрявший у Цанко в горле…

Ах, этот Иван! Рядом с ним он не чувствовал себя таким заброшенным. И ничего не боялся.

Они ели пончики и вели разговор.

Иван расспросил мальчика, из какого он села, живы ли отец и мать, есть ли братья и сестры. Спросил и сколько земли у дедушки, а когда услышал, что Цанко не пошел дальше первого класса прогимназии, хмуро заключил:

— Плохо, что ты ушел из школы. Надо было учиться дальше.

— Но ведь мы бедняки, — повторил Цанко слова, которые столько раз говорил ему дед, уговаривая наняться в город, на побегушки.

— Вот потому-то и не нужно было школу бросать! — настаивал на своем Иван. — Богатый и с пустой головой живет — не тужит. За него деньги думают. А бедному надо быть ученым.

Они покончили с пончиками, но Иван взял еще четыре, самых горячих.

Цанко посмотрел на пожелтевшие от ржавых железных прутьев, рваные плечи работника. Взгляд его упал и на его изъеденные солью и лишаями руки, пальцы которых сгибались так плохо, что с трудом удерживали пончик в бумажке. И мальчик сам спросил Ивана:

— Ты сколько лет работаешь у Дончо?

— Сколько?.. Да уж десятый год.

— А ты богатый?

— Ха! — засмеялся с полным ртом Иван. — Думаешь, так люди богатыми становятся? А ты сам уж не для того ли к Дончо Бочонку приехал, чтобы разбогатеть?

— Да нет, — застеснялся Цанко. — Я не для того… Дедушка говорит… Белый хлеб и всякое такое…

Работник нахмурился и забыл про пончик, который он держал в опущенной руке. Одна щека у него совсем перекосилась.

— Обманул тебя твой дедушка, — тихо качнул он головой. — Вот потаскаешь тяжелые мешки, тогда сам увидишь. Не богатым, а горбатым станешь. Вот оно как богатеют-то здесь! — В голосе его зазвучала злоба.

Он бросил недоеденный пончик на лежавшую поверх ящика промасленную газету и так страшно посмотрел в сторону, как будто там, на пустыре, стоял кто-то, кого он хотел схватить за горло.

— Смотри только эту блоху в ухо не пускай. Будешь гнуть спину, пока не издохнешь. Белый хлеб… сказки!

Ах, этот Иван!.. Только что хмурый и злой, он вдруг улыбнулся, и улыбка смягчила его голос:

— Я же тебе сказал: держись за меня. Ты еще маленький, но понемногу и ты начнешь понимать, кто от работы горбат, а кто без работы богат. Ну, пошли…

Иван вытащил из кармана блузы деньги, расплатился за пончики и зашагал уверенно-неторопливо, глядя вниз, на Дунай и на Румынию и улыбаясь далям над черно-синими лесами.

И Цанко печатал шаг рядом со своим другом, досадуя только, что его царвули не могут так звенеть по булыжнику, как подкованные сапоги Ивана.

6
Дончев дом был с двумя железными балконами и длинным рядом каменных цветочных горшков по краю крыши. Окна смотрели навстречу солнцу, и стекла их блестели, как зеркала, посылая солнечные зайчики дунайским пароходам. Ворота тоже были железные, а на каменной ограде стоял еще железный плетень с острыми шипами — такими, как копья у старинных солдат на картинках.

— Это здесь? — встрепенулся мальчик, увидев, что Иван толкнул железную калитку.

Работник заметил, как пугливо дрогнул голос Цанко.

— Иди, иди, не бойся, — и он придержал калитку, пока мальчик не шагнул осторожно на широкий двор, — небось не приходилось до сих пор в таких домах бывать?

— Не приходилось, — признался мальчик, продолжая оглядываться вокруг широко открытыми глазами.

За большим домом был другой, поменьше. Оттуда доносился запах поджаренного лука. Зеленые вьюнки толстым слоем закрывали все стены этого домика, а отдельные побеги заползали даже на крышу. Только против растворенных окон в зеленой листве были дырки.

С задней стороны к большому дому вело широкое каменное крыльцо с железными перилами. Вдоль перил стояли кадки, но в них были посажены не цветы, а целые деревца. Цветы и деревца, с которых свисали какие-то желтые плоды, наполняли и огромную стеклянную клетку над крыльцом. Эта клетка была самым удивительным местом в доме: стекла в ней доходили до самого потолка и были сплошь красные, зеленые, синие, желтые…

Иван вошел в домик поменьше и задержался там, кому-то что-то рассказывая. Спустя немного в дверях появилась высокая, дородная, белолицая женщина. Волосы у нее отливали красным, как спелый початок кукурузы, и были закручены рогульками.

— Вот он, — указал Иван на мальчика из-за спины женщины. — Цанко зовут.

Дончовица принялась разглядывать мальчика точно так же, как это недавно делал ее муж.

— Кажется, чистенький, — разжала она наконец свои накрашенные, налитые, как спелая малина, губы.

— Вот, Цане, — сказал работник, — это госпожа Райна. — Ты останешься здесь и будешь делать, что она тебе скажет. От них позавчера служанка сбежала, так придется тебе помогать, пока не найдут другую.

— Хорошо. — Мальчик смотрел на белое лицо госпожи, усеянное до самых бровей мелкими капельками пота от печного жара. Щеки ее алели, как осенние яблоки, а кожа была мягкая, мягкая…

— Ну, так я пошел. До свиданья! Я еще к тебе загляну, — улыбнулся мальчику Иван и зашагал к калитке.

Цанко пошел за госпожой Райной, с любопытством прислушиваясь к ее объяснениям.

— Вот это кухня, где мы готовим себе летом. Здесь ты будешь стелить себе на ночь… А вот эта комната называется столовая. В ней мы едим. Ну, а теперь возьми из-под умывальника ведро с помоями — уже через край льется — и пойди вынеси на помойку. Вон там, в углу двора.

Цанко нагнулся, взял из-под вонючего умывальника грязное, переполненное жирными помоями ведро и, стараясь не расплескать, отправил разыскивать помойную яму.

На широкой поляне, под зеленой сетью виноградных лоз, раскинутой под солнцем, играли дети — девочка чуть постарше Цанко и два мальчика моложе его.

На кудрявые волосики девочки уселась большая бабочка, сделанная из блестящей розовой ленты. И платьице у нее было розовое, высоко открывавшее голые ножки, а на блестящих черных туфельках рассыпались сломанные солнечные иголки.

Цанко невольно обрадовался детям. Он загляделся на девочку, улыбнулся, но она вдруг так наморщила лобик, что розовая бабочка на ее волосах слегка качнулась вперед.

— Эй ты, разиня! — обругала она его. — Не видишь — траву забрызгал!

Цанко вздрогнул от неожиданного окрика, и из грязного ведра выплеснулось еще несколько капелек.

Как она могла, эта бабочка, произнести такие плохие слова!..

— Ведро через край полное, — попытался оправдаться он, но улыбка уже еле держалась в уголках его дрожащих губ.

— Не зевай по сторонам, а до остального мне дела нет, — быстро, по-старушечьи, пробормотала девочка и отвернулась, взмахнув коротеньким плиссированным подолом.

Солнечный загар на лице Цанко стал пунцовым. Губы так и остались раскрытыми, как будто он проглотил что-то горькое… Он судорожно вздохнул и, еле передвигая ослабевшие ноги, поплелся в глубь сада.

Оба хозяйских мальчика отправились вслед за ним, смотреть, как он будет выливать помои в яму, но и они шли в нескольких шагах от него, в сторонке, чтобы как-нибудь не испачкать свои чистые ножки. Ни один, ни другой не заговорили с Цанко. Зато и он вылил ведро и вернулся на кухню, ни разу не взглянув на них.

— Теперь возьми горячей воды с плиты и вон ту тряпку и хорошенько почисть умывальник, — продолжала распоряжаться госпожа, показывая, где что взять.

Умывальник был не чище ведра. Цанко никогда не приходилось ни видеть умывальников, ни мыть их, но он взял большую кастрюлю с горячей водой, поставил ее на дощечку и стал понемногу отливать воду кружкой на грязную тряпку.

— Эй, послушай-ка, — не замедлила вмешаться госпожа. — Ты сначала тарелки вымой, а потом уж три жесть. Давай, давай, учись! Да смотри не сломай чего-нибудь, а то я с тебя удержу при расчете.

Цанко мыл иногда в деревне свою миску, но что именно нужно делать, чтобы вымыть эти белые, расписанные золотыми узорами тарелки, — он не знал.

Госпожа, вероятно, поняла его бессилие и, став рядом, начала ему показывать. Казалось, она говорит спокойно, но мальчик вскоре почувствовал в ее голосе нарастающее раздражение.

Матери часто случалось его поколачивать, и от других женщин и старух в селе ему не раз влетало, когда он учинял какую-нибудь шалость, но только теперь он испугался женщины. Он выливал воду в противень, как ему говорили, смывал жир с тарелок над кастрюлей, но весь дрожал от страха, как бы не разбить какую посудину.

— Намыль как следует тряпку! — приказывал полный скрытой угрозы голос госпожи, и Цанко начинал усиленно тереть зеленый брусочек.

— Эй, послушай-ка! — голос повышался. — Ты так трешь, что за один раз половину куска измылишь! — и мальчик отдергивал руку.

Наконец Дончовица за спиной мальчика махнула на него рукой, оставила его одного заниматься посудой и принялась готовить детям завтрак. Из огромного, в полстены, стеклянного шкафа она достала чашки и блюдца, положила на блюдечки по целой ложке меда из пузатой стеклянной крынки, разлила по чашкам молоко, нарезала брынзы, расставила все это на блестящем подносе из белого железа и понесла к столику под виноградными лозами.

— Стефка! Ваню!.. — долетали сквозь листву у окна ее ласковые призывы: — Идите, деточки, идите поешьте.

Она осталась в саду завтракать с детьми, и Цанко мог теперь спокойно домыть тарелки. Он обливал их чистой водой, смотрел и сверху и снизу, не осталось ли где пятнышка, и опрокидывал на стол поверх цветущей, как розовый сад, клеенки. Потом он принялся яростно тереть умывальник, словно ему он хотел отплатить за тоску, никогда прежде не сжимавшую так его грудь.

Вдруг ему пришло в голову, что грязная вода в ведре может снова перелиться через край и тогда растечется по всему полу. Цанко приподнял занавесочку и посмотрел — до краев оставалась еще целая ладонь… Мальчик согнал воду тряпкой из всех желобков и вмятин старого жестяного умывальника, вытащил ведро и снова отправился к помойной яме.

Уткнувшиеся в свои тарелки дети на него и не посмотрели, а мать глянула только, полно ли ведро. Лишь когда он возвращался, она окликнула его:

— Поставь ведро на место, вымой руки и иди сюда: собери блюдца и чашки — их тоже надо помыть.

Дети не вылизали всего меда. На тарелке Стефки его осталась добрая половина. Госпожа составила посуду стопкой на поднос, а оставшийся на блюдце дочери мед, засыпанный хлебными крошками, накрыла надкушенным ломтиком хлеба.

— На, подбери медок, — отодвинула она блюдце на край подноса. — Тебе тоже надо позавтракать, работы еще много.

У себя в деревне Цанко приходилось раза два-три полакомиться медом, так что он знал, какой он сладкий. Когда хозяйка достала из буфета стеклянную крынку, у него сразу потекли слюнки. Но сейчас, поставив поднос на кухонный стол, он почему-то бросил надкушенный ломоть хлеба в ведро, а мед соскреб с тарелки пальцем, запихнул в дырочку умывальника и старательно вымыл руку.

7
Работе не было конца.

Вымыв после завтрака посуду, Цанко пошел за водой, а чешма[3] была внизу, в глубоком овраге у самого Дуная. Потом он чистил картошку и изрезал себе все пальцы, стараясь снимать лишь тонкую кожуру, — ему об этом то и дело напоминала хозяйка.

Потом он колол дрова, таскал их, выгребал из печки золу.

Госпожа подметала кухню, а он, ползая на коленях, вытирал пол тряпкой. Штаны у него на коленях намокли, в палец воткнулась заноза, но он не посмел даже охнуть, боясь пропустить хоть одно из бесчисленных наставлений госпожи, которая непрерывно трещала, как аист, над его головой.

— Теперь наноси воды и полей все цветы на крыльце и в саду, а то они совсем посохли. Тут одна девка носила воду, да смылась. Цыганка, а туда же — с претензиями… Возьми белое ведро и лейку — вон они там, у стенки.

Когда Дончо Бочонок пришел к обеду, Цанко уже подметал вымощенную плитами дорожку.

— Как жизнь? Как жизнь? — громко крикнул ему Дончо, выглядывая в саду своих собственных детей.

Завидев мужа, Райна позвала мальчика помогать ей накрывать на стол.

Прибежали дети, и мать принялась разливать суп. Цанко брал тарелки и ставил их туда, куда ему говорили.

— Это для хозяина… Это поставь перед Стефкой, она беленькое мясцо любит… Пупок для Ваню.

Цанко ждал, что под конец и для него определят тарелку, но белолицая хозяйка, налив супа детям, мужу и себе, замолчала и сама уселась за стол.

Только тогда блеснула в головке наивного крестьянского паренька ужасная догадка — для него за столом не было места. Он так смешался, что стал переминаться с ноги на ногу, словно искал, куда бы втиснуться, но родители и дети сосредоточенно чавкали, склонившись над тарелками, и никто не замечал, что о нем забыли, никому не приходило в голову позвать его к столу…

Цанко был очень голоден, но не потому он топтался,ошеломленный, за спинами едоков: с тех пор как он себя помнил, ему никогда не приходилось видеть, чтобы на стол поставили еду и одни бы уселись и ели, а другие бы стояли рядом и глотали слюнки.

Когда все немного утолили голод, за столом началась болтовня. Отец стал рассказывать детям, как утром на базаре у одного крестьянина вырвался петух, которого тот принес продавать.

— Видели бы вы, какой переполох поднялся! Все кинулись его ловить.

Петух носился по базару, перелетал с телеги на телегу и согнал семь потов со своих преследователей. Собаки разлаялись, один вол оборвал привязь и как бешеный помчался вниз, к Дунаю, а крестьянин просто плакал от досады. У него, оказывается, дома больной ребенок остался, так он хотел ему что-то купить на деньги, вырученные за петуха. В конце концов преследователи загнали птицу во двор околийского[4] управления, а там какой-то полицейский стукнул его по голове камнем. Петух затрепыхался, забился в судорогах — пришлось тут же свернуть ему шею. Сбежались полицейские, закричали, что это их добыча, и крестьянин испугался — махнул рукой и оставил птицу.

— Ешьте! — сказал он. — Теперь уж все равно!..

Дети слушали эту веселую историю и смеялись до упаду, так что матери пришлось несколько раз останавливать их, чтобы они не подавились.

Только у Цанко лицо пожелтело и глаза налились слезами. Мальчик знал, что дедушка ничего не привез с собой на телеге, и все же ему казалось, что выпущенная на базаре птица — это их петух с огненным гребешком и синеватого отлива перьями, а крестьянин, который плакал, — это его, Цанков, дедушка. И плакал он не только из-за петуха, но и из-за больного мальчика…

— Дай мне воды! — вдруг сказала Стефка и, не оборачиваясь, через плечо протянула чашку Цанко.

Цанко налил воды из большого эмалированного кувшина.

— Осторожней, осторожней, ты ее обольешь, — прикрикнула на Цанко госпожа, увидев, как сильно дрожит его рука.

Ложки детей живо передвигались от тарелок ко ртам, белые личики раскраснелись от горячего вкусного супа. Цанко смотрел то на одного, то на другого, то на третьего и глотал собственные слезы.

— Держи! — мальчик постарше протянул Цанко пустую тарелку.

— На, прибери и остальные, — добавила мать, складывая одна на другую тарелки из-под супа. — Поставь их на умывальник и нагрей в большой медной кастрюле воды для мытья.

Цанко, совсем уже одурев, делал все, что ему говорили, но обед никак не кончался. На стол было подано сушеное мясо, потом какое-то студенистое кушанье в стеклянных блюдечках с кудрявыми краями. И всего этого для Дончо накладывали по две тарелки. Только когда покончили и с яблоками, все стали сворачивать свои салфетки.

Дончо устало потянулся, и стул под ним затрещал. Потом он зевнул так, что все его подбородки слились в один огромный надутый зоб. В горле у него заклокотало.

— Надо соснуть! — изрыгнул он вместе с зевком.

— Иди приляг! — откликнулась хозяйка. — Только разуйся, слышишь? Не вздумай растянуться в ботинках поверх покрывала.

— Разуюсь, разуюсь, — пообещал Дончо.

Цанко все вертелся перед ним, чтобы тот велел ему, наконец, идти в лавку, помогать работнику Ивану, но Бочонок прошел мимо мальчика к большому дому, даже не взглянув на него.

Райна отправила детей спать и только после этого повернулась к Цанко.

— Пойди возьми себе супу, сколько захочется. Я тебе крылышко оставила и цыплячьи ножки, обглодай хорошенько. От мяса соус остался. Поешь как следует, только смотри подбери все корочки, а то дети такие балованные — вон сколько недоеденных кусков набросали. Я пойду отдохну. А ты, пока вода греется, прибери со стола и потом вымой тарелки. Да не больно стучи, а то нас разбудишь. Но сначала поешь, а когда я приду, будет видно, что дальше делать.

И, прикрыв окно, выходящее в сторону большого дома, хозяйка последовала за мужем. Когда она взошла на крыльцо, Цанко увидел, как она стала вдруг сине-зеленой и желтой от солнечного света, пробившегося сквозь цветные стекла.

8
Голод его прошел, да и желудок его словно наполнился горечью. Коленки у него так дрожали, что ему пришлось присесть к столу. Пальцы его ухватили недоеденный ломоть хлеба. Хлеб был белый и мягкий, а корочка — красноватая и блестящая. Он был похож на булочку, которую дедушка принес ему однажды с белослатинского базара.

Цанко отломил кусочек и положил его в рот, с усилием разжав слипшиеся губы. Но челюсти его словно одеревенели и еле-еле смогли разжевать хлеб. А от слез белый комочек стал совсем соленым.

— Мама-а! — вдруг разревелся Цанко и уткнулся лицом в хлебные крошки на столе. — Я не хочу-у! Не хочу-у!

Мальчик так крепко прижимался лицом к своим потрескавшимся ладошкам, что все вокруг него потемнело, как прошлой ночью.

Весь его маленький детский мир остался где-то по ту сторону этой черной ночи. Там, на том берегу, затерялся дедушка. Не было рядом и работника Ивана, и петуха… Как во сне, его окружала враждебная пустота, и в этой пустоте он летел вместе со столом, с тарелками, с умывальником, погружаясь в нее все глубже и глубже…

— Мама-а!.. Мамочка-а! — рыдал мальчик, и все его тело дрожало так, что даже стол вторил ему жалобным скрипом.

— Цанко! Цанко! — послышался ему вдруг чей-то голос. — Что ты? Чего ты плачешь?

И эти слова, казалось, были сном, но мальчик поднял мокрое чумазое лицо и испуганно взглянул в сторону большого дома.

— Цане, что ты, Цане?

В раме окна, между двумя раскрытыми стеклянными створками, кто-то стоял. Цанко поморгал, чтобы отогнать неожиданное видение, но оно не исчезало и тоже молча моргало глазами.

— Деда-а! — заревел мальчик и, словно обезумев, с криком бросился к совсем растерявшемуся от его одинокого плача старику.

Окно было невысоко над землей — Цанко одним прыжком выскочил в сад и свалился в объятия деда.

Он весь дрожал от плача и не мог вымолвить ни словечка.

Старик давился, хватал ртом воздух, пытаясь перевести дух, но только молча гладил головку внука.

— Молчи… Молчи, сынок…

Заглянул он сюда вроде только для того,-чтобы посмотреть на дом, где будет жить его внук, прежде чем уйти совсем, но сейчас ему, как и мальчику, стало ясно, что, обнявшись так, они уже не смогут расстаться.

— А где хозяева? — тихо спросил дедушка Стамен, глядя из-под насупленных бровей на большой дом.

— Спят, — всхлипнул Цанко.

— Торбочка-то твоя где?

— Здесь.

Старик не сказал ему — возьми ее, внук сам перескочил через окошко в кухню, взял торбочку с одежкой и тотчас вернулся.

— Иди! — сказал он уверенно, схватил деда за руку и потянул его за собой по выложенной плитками и заросшей травой дорожке к воротам.

Было очень тихо, и мальчик шел на цыпочках вдоль кадок с цветущими олеандрами.

Дед тоже не выдержал — засеменил мелкими шажками и пригнулся, как вор.

Цанко дернул железную калитку, но она так заскрипела, что оба замерли на месте. Лица их искривились от испуга и стали вдруг очень похожими: одно — молодое, но уже постаревшее от пережитых страданий, другое — старое, но помолодевшее от рвущейся наружу радости.

Когда скрип прекратился и на них никто ниоткуда не закричал, старик и мальчик переглянулись, словно они Дунай переплыли, и в глазах у обоих затрепетали одинаковые ликующие огоньки.

— Ха! — сказал старик.

— Ха-ха! — отозвался внук.

Река пахнула им в лицо холодным ветерком.

Белый пароход, по спине которого ползали маленькие, похожие на черных букашек, человечки, начал издалека заворачивать к берегу. Рядом с трубой парохода расцвело белое облачко пара, а намного позже промычал горластый гудок:

— Ту-у… Ту-у…

— Ту-ту-ту-у! — подхватил, как только мог громко, и Цанко; словно науськивая Чернё на чужих собак.

Нет, не на собак… — он знал, на кого он науськал бы сейчас своего пса!

Старик шаркал царвулями по каменным плиткам, лицо его становилось все более озабоченным.

— Запоздали! — нахмурился он. — На базаре уже никого не осталось. Только мы еще мотаемся по этим камням. Хоть бы до вершины холма дотянуть засветло.

— Дотянем! — качнул головой мальчик и посмотрел на небо — солнце перевалило уже за полдень, но ему еще долго предстояло полоскать свои лучи в прохладных водах Дуная. — Еще не поздно.

— Не поздно, не поздно! — ворчал старик. — По тебе, так никогда не поздно… А соль?

— Что соль?

— Небось вернуть надо?

— Ну и вернем, подумаешь! Подавись ты, Дончо, своим куском. Ни соли твоей нам не нужно, ни белого хлеба, ни…

Старик посмотрел, подождал, не услышит ли он еще какие взрослые речи своего внука, но мальчик вдруг замолчал: его внимание отвлек человек с пончиками, уже убиравший свои черные подносы.

Только когда они дошли до площади, среди которой торчала одна их телега, Цанко приостановился и снова заговорил:

— Хочу учиться, понял? — наморщил он свое круглое личико с обгоревшим, облупленным носом. — Мне работник Иван все рассказал, вот! Если хочешь стать горбатым, иди сам мыть их тарелки. Соль у них будешь брать!

Ох, как он сощурил свои белесые ресницы! И глядит волчком.

— Вот был бы жив папка, он бы тебе показал!

— Да ты послушай, Цанко…

— Не буду я тебя слушать!

Мальчик прошел мимо деда, взобрался на телегу, разрыл сено и подкатил соляную глыбу к самому краю.

— Цанко, дай лучше я! — бросился старик ему навстречу. — Она тяжелая…

Но мальчик крепко вцепился в синевато-черный ком и потащил его к лавкам Дончо.

Тяжелая глыба пригибала его к земле, лопатки на худенькой спине выпирали из-под белой рубашки, ноги заплетались и все же быстро несли его вперед.

Старик стоял и смотрел ему вслед.

Вон он — дошел! Навстречу ему выходит Иван… Ухмыляется… Берет соль и швыряет ее на самый верх соляной кучи… Теперь они стоят и разговаривают…

— И чего этот Иван наговорил ему такого, что мальчонка, словно червячок, свой кокон прогрыз? — На лоб старика набежало столько морщин, что даже шапка зашевелилась у него на затылке. — «Если хочешь стать горбатым, иди сам мыть их тарелки…» — повторял он слова внука.

Морщины не сбежали еще с его лба, а в глазах уже засияло то самое скрытое удовольствие, которое поблескивает в глазах крестьян, когда им удается перехитрить какого-нибудь умника.

Он нагнулся, поднял ярмо, впряг коров и повел пустую телегу наискосок через базарную площадь, обильно замусоренную клочками сена, навозом и обгрызенными кукурузными початками.


1938


Перевод А. Алексеева.

САБЛЯ ПАНДУРИНА

1
И в эту ночь он тоже не мог заснуть. Лишь изредка впадал в полузабытье, и тогда казалось ему, что он лежит в участке на узкой пружинной койке и слышит рядом с собой храп других полицейских. Но тут же, вздрогнув, он опять открывал глаза и снова начинал всматриваться в свою саблю, которая черной изогнутой линией едва вырисовывалась на противоположной стене.

Постель была жесткой, кости заныли. Он повернулся, тяжело вздохнул и свесил босые ноги с кровати.

— Нет, не могу больше! — прохрипел он осипшим от вина и курева голосом.

…Есть у него собственный домик, и хозяйство есть, это все так, да отвык он ото всего этого. Шутка ли — двадцать три года кряду прослужить в полиции!

Так он сидел, размышляя то вслух, то снова про себя:

— Возьму и снова подам заявление начальнику!

…Коли он человек стоящий и дело понимает, он его обязательно на службу возьмет. Столько лет годился, небось и теперь сгодится.

— Все ему выложу, все скажу!

…О медали надо написать, которой наградили его за то, что он вытащил девушку из воды во время ледохода.

— И насчет Флореско тоже напишу!

…Да, да, он напишет и о Флореско, знаменитом разбойнике, который грабил усадьбы на румынском берегу, а укрывался на нашем. Целых семь лет гонялась за ним румынская полиция, а он его, голубчика, один на один взял. У Мары-вдовы в постели. Правда, Мара сама его выдала, но награда досталась ему…

— Нет, о Маре упоминать не стоит.

Он встал и зажег лампу. Принес из комнаты сына бумаги, чернил; разложил на столе чистый лист, разгладил его несколько раз волосатой лапищей, взял ручку и почерком, выработавшимся за долгие годы службы на сотнях актов о кражах, драках и убийствах, стал выводить аляповатые жирные буквы:

«Досточтимый Господин Начальник!..»

Долго сопел он в тронутые сединой усы либо стискивал, затаив дыхание, зубы, пока одолевал какое-нибудь особенно длинное слово. Пот выступил на лбу, ручейками пополз по шее, рубаха взмокла. Ручка стала казаться невыносимо тяжелой, пальцы одеревенели, но он продолжал выводить длинные, витиеватые, как и положено в служебных документах, фразы, пока не добрался до последней:

«Остаюсь в надежде на скорый ответ и приказ о назначении».

Потом закатал продранный рукав рубахи, навалился на стол, положил локоть поудобней и начертал подпись:

«Никола Проданов, по прозвищу Пандурин[5]. Бывший младший конный полицейский (23 года стажу)».

И каждая буква была украшена завитушками и загогулинками.

— Стар я стал, говорите? — волосатые пальцы Пандурина сжались в кулак. — Мы еще посмотрим, кто стар, а кто нет.

Светало…

С острова, темневшего среди Дуная, доносилось кряканье диких уток. Свет лампы свернулся на столе маленьким ярко-желтым пятнышком.

Пандурин сложил заявление, заботливо обернул его в газету и спрятал во внутренний карман пиджака. Потом подошел и снял со стены свою саблю.

То была не простая полицейская сабля, а красивое старинное оружие с рукоятью, украшенной серебром и перламутром, с тяжелыми золотыми кистями. Какой-то румын, стянувший ее у своего помещика, продал ему эту саблю всего-навсего за тридцать пачек табаку — только чтоб поскорей с рук сбыть.

— Я б ее и задаром мог взять, да уж ладно, так и быть… — припомнился Пандурину его давешний торг с перепуганным вором.

Сабля была холодная, но бывшему полицейскому почудилось в руке какое-то приятное тепло. Подойдя к свету, он вытащил из ножен стальной клинок и стал внимательно его осматривать. Показалось ему, что кое-где проступили темные пятнышки.

— Ржаветь, вишь, начала… — пробормотал он. — Еще бы, киснуть тут…

Взяв лампу, он вышел на кухню и среди сушившегося у печки тряпья выбрал подходящий лоскут, чтоб вытереть саблю. Затем снял с полки замасленный пузырек, заткнутый вместо пробки пером, достал склянку с керосином и вернулся в комнату. Сел у окна, смочил тряпку в керосине и провел ею по изогнутому синеватому клинку. Но не успел он дотянуться до острия, как во дворе скрипнула калитка и радостно, как на своего, залаяла собака.

— Идет! — смутился Пандурин.

Он хотел было спрятать куда-нибудь саблю и бутылки с керосином и маслом, но, пока он мешкал, сын уже прошел под окном.

— Ну и пускай!.. Тем лучше!.. — разозлился на себя Пандурин за свой испуг и, пряча расплывшееся, опухшее от пьянства лицо, стал старательно оттирать пятна.

Сын вошел в сени, ступая осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить отца.

Он, должно быть, возвращался откуда-нибудь издалека, потому что башмаки и закатанные брюки были у него все в пыли. Но лицо было свежим от дунайского ветерка, а в глазах еще стоял свет утренней зари. Он собирался пройти в свою комнату, но сквозь открытую дверь увидел отца.

— Доброе утро! — задержался он на пороге и тут же заметил саблю и бутылки.

Губы его вдруг сжались, ноздри расширились, а густые, как у отца, иссиня-черные брови нависли над глазами. Но голос был тих и звучал словно бы даже шутливо:

— Ты что это, отец?.. Опять начищаешь?

— Начищаю…

— Лучше б телегу смазал. Пахать пора, земля-то в логу заждалась поди.

— Сам не маленький, возьми да вспаши.

— Я бы рад, да, сам знаешь, у меня школа.

— «Школа», «школа»! — старик только теперь поднял на сына глаза. — А где тебя целую ночь носит? Погляди-ка, на что у тебя башмаки похожи!

Юноша посмотрел на, ноги: на ботинках и брюках лежал толстый слой пыли.

— В гостях был, в Бутанцах. Засиделся с коллегами, заговорился…

Пандурин покрутил головой:

— Знаю я этих коллег! Все как один коммунисты! Ну погоди, потрясут вас не хуже, чем тех, что церковь в Софии взорвали[6].

— Послушай, отец! — сын стиснул кулаки, но, пересилив себя, сунул руки в карманы. Только по-прежнему стоял чуть сгорбившись, и по-прежнему низко нависали над воспаленными глазами насупленные брови.

По улице протарахтела телега.

Сын подошел к окошку, словно для того, чтобы взглянуть, кто это так рано собрался в поле. А когда он вновь повернулся к отцу, выражение лица его смягчилось. Он заговорил просительно, даже с какой-то болью в голосе:

— Послушай, отец! Зачем ты опять затеваешь ссору? Точно ребенок, право. Слов человеческих не понимаешь, что ли? Да угомонись ты наконец! Забудь эту проклятую полицейскую службу! Неужели тебе не опротивело столько лет бедноту преследовать? Мало мы с тобой толковали? Мало я тебе объяснял? Пойми: это позор, это преступление, чтобы мой отец служил чорбаджиям[7]. Послушай ты меня, поезжай пахать… Поезжай! Я запрягу. Оставь ты эту свою железку!

— Железку?! — так и подскочил Пандурин. — Пускай железка! Но эта железка тебя выкормила, вырастила и выучила! Вот эта! Эта самая! На, смотри! — бил он ладонью по обнаженному клинку. — Кабы не эта железка, сроду б тебе не выучиться так языком молоть.

— Да что я тебе такого сказал? Чтоб ты телегу смазал?

— Сам смазывай! Найди себе холуя, кто б тебе ее смазывал! На черта мне сдалась и телега твоя и хозяйство! Ничего не хочу! Нужны они мне!

— Отец, давай, наконец, попробуем сговориться…

— Не желаю!

Пандурин вскочил и, яростно хлопнув за собой дверью, вышел.

2
Не под силу было Николе Пандурину объясняться с сыном. Кричишь, из себя выходишь, а он глядит на тебя словно с жалостью и говорит размеренно и спокойно, будто с душевнобольным. Поэтому при любой стычке Пандурин ретировался первым. И не столько из-за слов, сколько из-за глаз сына, в которых были и спокойствие и сила. Ведь так же, бывало, смотрела на него жена. Все словно спрашивала: «И чего ты дикий такой?.. Когда, наконец, утихомиришься? Чем я перед тобой провинилась?»

Только один-единственный раз сын лютым ворогом пошел на отца — давно, когда мальчишка еще учился в третьем классе прогимназии. Пандурин вернулся домой пьяный, ни с того, ни с сего придрался к чему-то и прибил сына. Тот слезинки не проронил. Сжался в уголке на стуле, дрожит, словно собачонка. Но когда Пандурин бляхой полицейского своего ремня хлестнул мать и та, скрючившись от боли, повалилась на пол, мальчишка бросился на отца, с размаху ткнул его в живот, потом отскочил в сторону, стащил со стены тяжелую саблю и, ухватив ее обеими руками, занес над головой:

— Назад! — крикнул.

Пьяный Пандурин шагнул было к сыну, но острая сабля дрогнула, готовая обрушиться на него — по плечу, по голове.

— Назад!

И узнал Пандурин свою кровь — ведь зарубит и глазом не моргнет! Мигом протрезвел он и, кашлянув, отступил…

Власть его в доме кончилась.

Больше он уж не смел поднять на жену руку. Но она и без того вскоре угасла: извели ее непосильный труд, одиночество и людские проклятья.

Сын ненавидел отцовскую службу. Стыдно ему было, что он сын полицейского, пропойцы. Нередко дрался он с деревенскими ребятишками, дразнившими его «Пандуренок». Ненависть к полиции и полицейским свела его в гимназии с самыми боевыми ребятами, читавшими запрещенные книги и тайком толковавшими о большевистской России.

Став учителем, сын при каждой встрече со своим блудным отцом старался внушить ему, какую поганую жизнь тот ведет. По-хорошему, лаской уговаривал бросить службу. И мать, мол, тогда разогнет спину, отдохнет от мотыги да от плуга. И вообще на что ему служить — все равно ведь ни гроша от жалованья в дом не приносит.

Не вовсе пропащий человек был Пандурин — втайне он гордился своим ученым сыном, понимал, что жизнь у того правильная, чистая; чувствовал справедливость его слов, но поделать с собой ничего не мог — недоставало решимости бросить легкую, беззаботную жизнь полицейского, ставшую за долгие годы такой привычной.

Уволили его со службы по чистой случайности, помимо его воли.

Вскоре после смерти жены Пандурин тоже расхворался — пьяный провалялся ночь под столом в холодной корчме и простыл.

Сын, не спросясь, раздобыл медицинское свидетельство и от имени отца подал начальству прошение об отставке.

После болезни Пандурин сильно ослабел, поэтому с отставкой примирился сравнительно легко. Но как поправился да как подоспела пора вновь приниматься за крестьянскую работу, чтоб перед людьми совестно не было, и пришлось ходить в затрапезе — без мундира, без форменной фуражки и сабли, на равной ноге со всяким мужичьем — тут Пандурин от злобы и муки просто места себе не мог найти.

Дома ему не сиделось, и он вечно торчал то в одной, то в другой корчме. Пил и бахвалился своими полицейскими подвигами перед разинувшими рты последними деревенскими пьянчужками.

Случалось, выходил он в поле, но хоть работал спустя рукава, так и подмывало его броситься наземь и волком завыть от тоски…

Под конец не выдержал Пандурин и настрочил начальству новое заявление.

3
Солнце поднялось уже над горизонтом на целых две копрали[8], когда телега Пандурина выехала за околицу и загромыхала по засохшим комьям грязи и рытвинам проселочной дороги.

Позади телеги трусил приземистый, но крепкий, хорошо откормленный полицейский конь — собственность Пандурина. Целый год искал коня Пандурин, на десятках ярмарок побывал, пока облюбовал себе этого. Хотелось ему иметь коня себе по нраву, хоть и для государственной службы. Ну, а кормился конь за счет казны да еще людских амбаров.

Подогнув по-турецки ноги, Пандурин сидел на сухих кукурузных стеблях, устилавших дно телеги, и, покачиваясь, не сводил глаз с белевшего вдали маленького пятнышка — здания околийского полицейского управления, которое ярко выделялось среди разбросанных вдали на холме городских строений.

Вспомнил он, что в эту пору в управлении обычно белят стены — чтобы замазать бесчисленные клопиные следы.

В такие дни лодыри полицейские полеживают во дворе на вынесенных наружу соломенных тюфяках, дремлют на весеннем солнышке или перебрасываются в картишки.

— И сейчас небось в карты режутся, а я должен, как дурак, землю пахать! — и он с остервенением принялся нахлестывать своих коров по тощим бокам.

Телега побежала быстрей и так растарахтелась, что Пандурин даже не услышал, как его нагнал конный полицейский — низкорослый, безбородый и безусый. Пандурин заметил его лишь тогда, когда тот поравнялся с его коровами.

— Атанас! — узнал его Пандурин. — Это ты, сукин сын? — обрадованно завопил он и с неожиданным для его грузного тела проворством вскочил на колени, ухватившись руками за края телеги.

Всадник повернул свою крысиную мордочку и придержал коня.

— Эге, да это никак бай Колю! — в свою очередь обрадовался он. — Здоро́во! Вот так встреча! Довелось, значит, снова свидеться. Ну-ка, дай на тебя поглядеть!

Колю натянул вожжи, и телега остановилась.

Оба полицейских — отставной и действительной службы — потянулись друг к другу и поздоровались за руку.

— Здравствуй, бай Колю, здравствуй! Как живешь, что поделываешь в этой дыре?

— Живу помаленьку… Не живу, а мучаюсь. Не видишь разве? Вот пахать собрался.

— Хе-хе-хе! — визгливо рассмеялся Атанас. — Из тебя пахарь, как из снега пуля. Из попов да обратно в пономари! Смотрю я на тебя и, по чести сказать, глазам своим не верю: Никола Пандурин — пахарь! За плуг взялся! По тебе ли это занятие, бай Колю? Сам скажи, а?

Пандурин, нахмурившись, отвернулся и снова поглядел на белое пятно на холме.

— А что мне еще оставалось, коли вы меня выгнали?

— Кто? — встрепенулся Атанас. — Это мы тебя выгнали?

— А кто же еще-то? Стар я оказался, видишь ли. Помоложе нашли. Молодые, вишь, лучше работают.

— Да уж так работают, — помрачнел и Атанас, — лучше некуда. Намедни начальник наш просто из себя вышел. «Лодыри! — кричит. — Дурачье! Бездельники! Даром казенный хлеб едите!»

— За что же он их так? — оживился Пандурин.

— И не говори! Вчера в Бутанцах проворонили одного коммунягу. Вроде и обложили его со всех сторон, и постов понаставили, а он… Только шапчонка его и осталась. Даже не понять, куда он исчез и как.

Отекшее, испещренное красными прожилками лицо Пандурина расплылось в довольной улыбке.

— Деру дал, значит? — он швырнул наземь недокуренную цигарку. — Разве это полицейские? Ты Флореско помнишь? В Румынии пятьдесят тысяч лей за его голову давали. Целыми ротами ходили в погоню. А я его на болгарском берегу один сцапал. Он еще спит-почивает, а я уж его, голубчика, по рукам и ногам скручиваю. Как он тут у меня вскинется!.. Видал шрам? — Колю показал ладонь левой руки. — Укусил меня, собака! Вот так-то, брат Атанас, сам Флореско — не кто-нибудь! Царем болот его называли. Тоже мне полицейские! Насобирали каких-то сопляков, а мы уж, выходит, не нужны. Их на курсы посылают, а нас — на свалку. И вот, пожалуйста, удрал! Пускай поищут еще таких-то, как мы, — найдут они, как же!

— Послушай, бай Колю, — пришло вдруг Атанасу в голову, — отчего б тебе не вернуться? Отчего не подать заявления? Тебя враз возьмут. Не сомневайся. У нас штат увеличивают. Вдвое. Да и как иначе, когда чуть не на каждом шагу разбойники. На самого царя руку подняли! Пиши заявление, хватит тебе в земле ковыряться!

— Нет, — покачал головой Пандурин. — Не желаю я со всякими сопляками тягаться.

— Ну, это уж ты чересчур! Не одни небось сопляки служат. Добрая половина — из старых. Начальник тут как-то спрашивал, кого бы поставить за старшего. Нам еще одного старшего надо.

Пандурина словно огнем обожгло, красные прожилки на лице стали багровыми. Толстый, мясистый нос засопел, грубы задергались, глаза беспокойно забегали.

— Старшего? — наконец рявкнул он. — Да кого из вас можно поставить за старшего? Кого? Ты грамоте едва знаешь, а кто там еще есть? Кривоногий Цвятко, что ли? Или этот придурок Петр? А не то, может, черномазый цыган, которому решето сплесть и то не под силу, а он в полицейские подался? Что ж, дело ваше! Валяйте, валяйте!

— Пиши заявление, говорю! — подсыпал Атанас пороху в огонь. — Коли меня спросят — лучшего, чем ты, на эту должность нету. Да хоть и не спросят, я сам скажу. Как ворочусь, тут же доложу, что был у нас с тобой разговор и что застал я тебя в самом бедственном положении.

— Нет, — притворялся Пандурин. — Ничего из этого не выйдет. Правда, я тут вроде сочинил заявление — вот только не знаю, с собой оно у меня, нет ли…

— А ты погляди, погляди! — не отставал Атанас. — Уж больно случай подходящий. Самолично передам начальнику, да еще и от себя словечко замолвлю. Уж я знаю, что сказать. И про Флореско, и про волчью стаю, которую ты одолел в одиночку…

Пандурин долго ощупывал полы пиджака, потом наружные карманы, пока, наконец, не добрался до внутреннего.

— Ха, вот оно где! — и он вытащил завернутое в газету заявление. — Я тут про все описал. Держи! Только смотри — в собственные руки!

— Сказано — сделано, бай Колю! Положись на меня! И давай-ка закурим напоследок да поеду, потому как велено мне побыстрей возвращаться.

Пандурин поднес ему свою папиросницу. Атанас сгреб целую пригоршню сигарет и распрощался. Спустя мгновение копыта его коня засверкали среди весенних полей.

Запоздавший пахарь остался сидеть, опершись о край телеги, глядя то вслед всаднику, то на далекое белое здание полицейского управления и слегка улыбаясь в длинные, давно не стриженные усы.

— Эгей, Атанас! — крикнул он наконец. — Смотри не поте-ряй!

Атанас не обернулся, только махнул ему рукой.

— Услышал! — сверкнул крупными желтыми зубами Пандурин и хлестнул коровенок.

4
Распряженные коровы давно уже поели кукурузные стебли, которые он им бросил, и разлеглись, медленно пережевывая жвачку, лениво отгоняя мух грязными хвостами.

Прилег и Пандурин, расстелив на траве попону. Подперев голову мясистой ладонью, он не сводил глаз с видневшегося вдали холма, который в весеннем трепещущем воздухе казался каким-то синеватым облаком.

«А чего с ней торопиться, с пахотой? — думалось ему. — Днем раньше, днем позже… Все одно не мне на этом поле работать!»

— Атанас-то небось доехал уже! — громко произнес он и растянулся на спине.

…Может, именно в эту минуту начальник разворачивает его заявление, читает насчет Флореско и довольно улыбается…

Улыбнулся и Пандурин.

Дремота опутала своей сетью его ресницы, сгустилась, застлала взгляд…

Разбудил его яростный лай, раздававшийся из-за кустарника у межи. Прикрыв рукою все еще затуманенные сном глаза, он приподнялся.

А собака, видно, то наскочит, то отпрянет, сделает круг и опять с остервенением кинется.

Верно, дичь какую-нибудь подняла… Пандурин встал, взял с телеги копралю и стал поспешно пробираться сквозь густые заросли.

Но не дичь увидел он. Под грушевым деревом, среди терновника сидел какой-то паренек. По виду горожанин, заблудившийся на проселочных дорогах. Высокий, небритый, лет около двадцати. Спутавшиеся волосы прядями падали ему на лоб.

Пандурин отогнал собаку и остановился в нескольких шагах, на борозде соседнего, уже вспаханного поля.

— Проклятая собака! Разбудила… — улыбнулся парень, но брови у него были все так же нахмурены, а взгляд пристально ощупывал незнакомого крестьянина с копралей.

— Ты что тут делаешь? — строго спросил бывший полицейский.

— Ничего не делаю. Спал. Прилег вздремнуть, а то я сегодня ни свет, ни заря в дорогу отправился.

Пандурин внимательно оглядел траву, где лежал незнакомец.

— Ни свет, ни заря, говоришь? — впился он в парня тяжелым взглядом. — А шапка твоя где?

Ресницы паренька чуть дрогнули, улыбку — словно ветром сдуло.

— На что тебе моя шапка?

— А вот нужна.

Пандурин так стискивал в руке упругую длинную копралю, что металлические колесики на ее конце даже позвякивали.

— Послушай, дяденька… — бескровные губы незнакомца снова растянулись в улыбке. — Ты что это? Чего ты на меня палкой замахиваешься, словно я тебе что плохого сделал? Мешок у тебя украл, что ли? Или кусок твоего поля себе прирезал? Брось ты в самом-то деле, уйми собаку, я и так задержался. А впрочем, могу и сам ее унять…

И парень протянул руку, чтобы отломить с дерева ветку.

— Стой! Ни с места! — что было силы заорал Пандурин хриплым голосом. — Не шевелись, а то голову проломлю! Ха! Этим болванам из Бутанцев только шапка твоя досталась, но от меня-то тебе не уйти!

Незнакомец выпустил ветку. Остолбенев от изумления, так и застыл с протянутой вверх рукой. Только глаза метнулись к железным колесикам на копрале, тихо позвякивавшим в синем небе.

— Вперед! Ступай вперед!

— Ты что это, дядя, совсем очумел? — с трудом произнес парень.

— Вперед говорю!

— Ладно…

Парень шагнул было вперед, но вдруг, рванувшись, юркнул за ствол груши.

— Стой! — взмахнул копралей Пандурин.

Но окованная железом палка оцарапала лишь ветви дерева.

Незнакомец выскочил на другом краю участка и быстро помчался по прошлогодней стерне. Собака погналась за ним и цапнула за штанину, но он даже не обернулся.

— Держи его! Держи! Эге! — кричал Пандурин пахавшим на соседних участках крестьянам, размахивая на бегу копралей.

Несколько пахарей остановилось.

— Разбойник! Разбойник! Держите его!..

— Ого-го-о-о! А-а-а-а! — простонало в ответ поле.

Теперь уже многие, оставив плуги, похватали копрали и ринулись наперерез беглецу. Вскоре навстречу ему мчалась целая цепь, постепенно охватывая его сужавшимся кольцом.

Парню пришлось остановиться — путь вперед был закрыт. Он повернулся и снова побежал — теперь уже навстречу тому ненавистному мужику, который первый обнаружил его и пустился в погоню.

Пандурин изготовился, чтобы встретить беглеца копралей, но тот ловко увернулся и помчался дальше.

— К Дунаю гони его! К Дунаю!

Слишком поздно понял парень, что бежит прямо к реке.

И вот уже дальше бежать некуда: перед ним мутная, глубокая река, позади — открытое, ровное поле с разбросанными кое-где грушевыми деревьями и эти оголтелые люди с занесенными для удара палками, несущиеся за ним вскачь, точно стая какой-то гигантской саранчи.

— Стой!.. Стой!.. Держи его!.. — невидимой, но плотной стеной вздымался над полем дружный рев погони.

Колени у парня подогнулись, бессильно опустились плечи.

Пандурин — огромный, тяжелый — налетел на него, одним ударом сбил с ног, ткнул лицом в траву, крепко притиснул к земле коленом.

— Ты бегать, да? Бегать? — хрипел он, выкручивая пареньку руку до тех пор, пока кости не затрещали.

— Пусти! — закричал от боли парень.

Остальные преследователи сгрудились вокруг — потные, запыхавшиеся, они хотели скорей узнать, что произошло, кто этот человек, отчего он удирал, точно затравленный заяц.

— Знаю я, кто он такой, знаю! — бормотал старый полицейский, проворно и умело стягивая руки беглеца ремнем. Затянув узел, он поднялся.

Но парень уже справился с первым испугом.

— Ничего ты не знаешь! — крикнул он и, отведя назад плечи, встал на колени, а затем ловко поднялся на ноги. — Что ты знаешь? Что? — кочетом налетел он на Пандурина. — Сейчас же отпусти меня! Ты дорого мне за это заплатишь!

— А ну, потише! — невозмутимо отвечал бывалый полицейский и с силой дернул ремень, конец которого он накрутил себе на руку.

Чтобы не покалечить руки, пареньку пришлось снова скрючиться и быстро обернуться к Пандурину спиной.

— И вы туда же! — обратился он к крестьянам, чуть не плача от обиды и боли. — Не стыдно? Ведь не богатеи вы какие-нибудь! Товарищи!.. Что вы гнались за мной? Что я вам сделал? Неужели нет у вас сознания?

— А зачем удирал? Зачем? — отозвалось несколько голосов.

— Зачем удирал? Да ведь этот сумасшедший чуть меня не убил своей палкой! Пусти же! Да отпустите меня! — заметался связанный паренек.

Пандурин еще короче подтянул ремень и стукнул свою жертву кулаком меж лопатками.

— Вперед!

— Погоди, бай Колю! — подняв руку, из толпы выступил человек лет тридцати, в кепке. — Давай-ка разберемся. Ты разве этого парня знаешь? Как это ни за что ни про что взять и связать ни в чем не повинного человека? Давай сначала расспросим…

— Назад! — еще яростней рявкнул Пандурин. — «Ни в чем не повинного»! Много ты знаешь. Этот малый — заговорщик. Из тех самых, что хотели в Арабоконаке царя убить.

— А-а! — оторопели крестьяне. — Вот оно что!

Вряд ли они перепугались бы больше, если б услышали, что этот незнакомый паренек прикончил собственного отца.

Пойманный тоже смешался: откуда этому темному мужику знать о его подпольной работе? И откуда эта уверенность? Уж не переодетый ли это агент?

Воспользовавшись общим замешательством, Пандурин сильно толкнул пленника и пинками заставил подойти к телеге.

Раздававшиеся позади негромкие возгласы звучали неуверенно, робко:

— Ну и что с того, что заговорщик!

— Отпусти человека!

— И мы тоже заговорщики, если хочешь знать!

Только один человек поднял голос — тот самый, в кепке:

— Ну что, теперь поняли? Поняли, каким мы дурачьем безмозглым оказались? Взяли да отдали хорошего человека в руки Пандурину!

5
И этой ночью он тоже допоздна ворочался, не мог заснуть. Устал до полусмерти, а сна все не было. Радость, испытанная им в городе и в околийском управлении полиции, продолжала жечь мозг, отгоняя сон от припухших век.

…Он нарочно остановился на Верхнем постоялом дворе, у самого въезда в город. Быстро распряг телегу, швырнул коровам охапку сена, вскочил на незаседланного коня и, держа копралю наперевес, точно казачью пику, погнал перед собой связанного пленника.

Так они прошли через весь город.

Сколько народу сбежалось глазеть на них — батюшки-светы! Улица, что ведет к околийскому управлению, была сплошь забита — тут тебе и детишки, и взрослые, и горожане, и приехавший на базар деревенский люд. Даже Лало Бочонок, самый богатый во всем городе торговец, — и тот вышел из своей конторы.

— Ого! — изумленно воскликнул он. — Да ведь никак Пандурин! Переоделся — не узнать, чертяка этакий! Здорово, Колю, здорово!

— Здравствуй, бай Лало!

— Кого ведешь, Колю?

— Заговорщика, бай Лало!

— Так! Так ему и надо! — радостно тряс Лало своими жирными подбородками. — На обратном пути загляни ко мне, пропустим по стаканчику.

…При воспоминании об этом приглашении сердце Пандурина снова заколотилось, волосатая грудь всколыхнулась, словно кузнечные меха. Ему стало душно. Он спустил ноги с постели, накинул на плечи кожух и вышел на пчельник подышать, поразмяться. Остановившись подле молоденькой черешни, он притянул к себе расцветшую веточку, понюхал ее и взглянул на небо. Но глаза его не видели трепещущих весенних звезд — даже их заслонили приятные воспоминания.

…И прежде случалось ему входить в кабинет к начальнику: либо с докладом, либо вызовут, чтобы дать какое распоряжение или за папиросами послать. А иной раз и просто так, когда начальнику не на ком было злость сорвать. Отворишь дверь, щелкнешь каблуками и замрешь у порога, ровно столб на гумне.

— Слушаю, господин начальник!

Но на этот раз… Ха!.. На этот раз начальник сам подал ему стул и даже сказал: «Прошу!» Потом взял со стола большую деревянную коробку с сигаретами и всю, целиком, поднес ему:

— Закуривай, бай Никола.

Начальник был новый, но имя его с первого разу запомнил, лишь только прочитал заявление. Расспросил о прежней службе. Заставил подробнейшим образом рассказать о Флореско и о том, как и почему Мара-вдова его выдала.

— Ну а ты, бай Никола? Ха-ха! Небось сумел столковаться с хорошенькой вдовушкой? Ха-ха-ха! Столковался, столковался, дело ясное!

Веселый человек.

Под конец еще раз повторил, что благодарит за смекалку, смелость, расторопность. И особенно за письмо, которое было у арестованного зашито в воротник и которое Пандурин обнаружил при первом же обыске.

— Если б не ты, он бы наверняка успел его уничтожить, прежде чем мы спохватились. А теперь — нить в наших руках. Сегодня вечером мы его «обработаем» как полагается, но даже если он и не заговорит — заговорят другие. Да, бай Никола, ты у нас герой! Десяток молодых полицейских за пояс заткнешь.

— Рад стараться, господин начальник!

— Да, да, сегодня же переговорю с окружным начальником и завтра утром пошлем тебе приказ о назначении. Угощайся, угощайся, закурим еще по одной!

…Чего, чего только не было!.. Об одном вспомнишь, другое на ум приходит. Но спать-то все-таки надо. Похвалы — похвалами, а служба — службой.

Повеселевший, успокоенный, он пошел было к себе, но вдруг сквозь цветущие ветви деревьев заметил свет, пробивавшийся из комнаты сына.

— Чем он там занимается? — подошел Пандурин к окошку. — Читает… Пускай себе читает…

Хороший у него сын — все над книгой да над книгой…

Глубоко затаенное отцовское чувство зашевелилось где-то в груди, согрело сердце, подступило к глазам…

…Ох и разозлится он, как узнает, что отца опять взяли на службу! Ну нет, на этот раз мы будем хитрее — получим приказ о назначении и мигом улизнем из дому, словечком ему не обмолвимся.

Пандурин вздрогнул — то ли от неловкости и страха перед сыном, то ли от холода, которым тянуло с реки.

6
…Лаяла не только собака под деревом, лаяли все, кто только был в поле. Хороводом кружатся вокруг него и связанного паренька, топают подкованными сапогами и лают:

— Гав-гав-гав!.. Гав-гав-гав!

Лаял и начальник, но не под деревом, а у себя в кабинете. Лаял и потихоньку наступал на него. Протянул белые пальцы и впился когтями ему в горло.

— Гав-гав-гав!

Много раз доводилось ему душить арестантов, но никогда не задавался он вопросом, сколько может человек выдержать, если ему сдавить горло.

— Раз, два, три, четыре… десять, одиннадцать… Ох!

Он сам услышал свой стон. Судорожно рванул ворот рубахи и приподнялся в постели.

Казалось, собаки со всего квартала сбежались к его дому и надрывались от лая. В сенях слышался топот множества подкованных сапог. Раздавалась короткая, отрывистая команда:

— Вяжи его! Обыскивай!.. Поворачивайся!

Пандурин вскочил с постели, но голова закружилась, и он едва не упал. Ухватившись за кровать, несколько мгновений постоял так, пока не пришел в себя. Затем распахнул дверь и… попятился.

В комнате сына светились кружочки электрических фонариков. Взад и вперед сновали полицейские, штатские, какой-то незнакомый молодой пристав… Сын стоял лицом к стене с поднятыми вверх руками. Полицейский агент уставил ему в спину дула обоих своих пистолетов.

Наяву это, или он все еще спит?

— Кто там? — чья-то рука коснулась дулом револьвера его живота.

— Атанас!

— Бай Колю?!

Человек с крысиной мордочкой отвел оружие в сторону.

— Что это, Атанас? Да как же это?

— Ступай, ступай! — Атанас впихнул его обратно в комнату.

— Ты обознался! Это мой дом!

— Ничего я не обознался! — оглянулся на пристава Атанас. — Твой сын тоже в это дело замешан.

— Кто-о? — отшатнулся Пандурин.

— Сын твой, сын! Тот паренек, оказывается, к нему-то и шел. И письмо, которое ты отобрал, ему нес. Твой сын должен был переправить того на лодке через Дунай.

— Не может быть!

— Может. Молчи, а то и тебя заберут. Пандурин протянул руку, оперся о спинку кровати, едва волоча ноги добрался до нее и сел.

— Тут какая-то ошибка…

Молодые полицейские ввалились в комнату старика. Лучи фонариков словно солнечные зайчики запрыгали по ободранным стенам.

— Сабля, господин пристав!

— Ага! — пристав ворвался в комнату и схватил столь важное вещественное доказательство.

Впервые в жизни бывший полицейский не нашел в себе силы вытянуться перед блестящими начальническими погонами.

Пристав тотчас понял, что в руки его попала вещь незаурядная, дорогая. Он забыл про арестованного, про обыск и не мог отвести глаз от сабли, от ее отделанной перламутром, окованной серебром рукояти и золотых кистей.

— Это что за сабля? Как она сюда попала? — поднял он свое мальчишеское лицо.

Атанас вышел вперед и щелкнул каблуками.

— Разрешите доложить! — радостно воскликнул он, так как кроме него никто не знал истории этого старинногооружия. — Эта сабля, господин пристав, румынская, чокойская[9]. Личная собственность бывшего младшего конного полицейского Николы Проданова, по прозвищу Пандурин. Вот этого самого! — и Атанас показал на своего приятеля.

Фонарики, метнувшись к кровати, осветили небритого, обросшего старика, залатанную его рубаху и синие форменные, продранные на коленях штаны.

— Вас, господин пристав, вчера в участке не было, — продолжал Атанас, — так что вы не видали, как он доставил туда связанного преступника.

— Ничего не понимаю! — шевельнул погонами пристав. — Что ты плетешь?

— Никак нет, не плету, господин пристав. Это отец учителя, которого мы сейчас арестовали.

— А-а! Так, так, так… — закивал головой пристав. — Ты, значит, отец Проданова? Значит, это насчет тебя начальник управления приказ подписал? Интересно, интересно… А ты знаешь, что тебе и денежную награду дают? Пятьсот левов! За проявленную сообразительность, храбрость и высокое сознание своего долга перед царем и отечеством.

Новостей было много, и все приятные, но Пандурин вряд ли слышал их. Опустив голову, полуоткрыв рот, он сидел неподвижно и только моргал, но глаза были пустые, незрячие, словно свет полицейских фонариков ослепил их…

При виде этого убитого горем человека всем стало неловко. Атанас, приподнявшись на цыпочки, шепнул приставу на ухо:

— Оставим ему саблю, господин пристав.

— Да, да, — согласился тот, отводя взгляд от мертвых глаз старика. — Конечно, оставим. Он это заслужил. Вот, бай Никола, бери свою саблю. Прекрасная, старинная вещь.

Но Никола и тут не пошевелился, так что приставу пришлось положить саблю подле него, на кровать. Положив, он тут же поспешно вышел.

— Ну что, готово? — послышался его голос в соседней комнате.

— Готово, господин пристав!

— Двинулись!

За стеной зашумели, затопали. Слышно было, как они вышли из дому, прошли под окнами…

— Прощай, отец! — крикнул сын, обернувшись к зияющим, словно незарытая могила, дверям.

Ответом ему был только испуганный лай собак, забившихся под навес в глубине двора.

7
В ту же ночь в селе было арестовано еще несколько человек.

Пронесся слух, что все аресты пошли от того паренька, которого поймали накануне в поле.

Отцы и матери арестованных по нескольку раз наведывались к дому Пандурина, надеясь что-нибудь у него узнать. Стучались и в дверь, и в занавешенные окна, но Пандурин не открывал и не отзывался. Даже самые яростные проклятия и оскорбления не подействовали, а уж какими только словами не обзывали его женщины.

Не видели его соседи ни в течение дня, ни вечером.

На следующее утро к нему постучался один из общинных сторожей, чтобы передать пакет из околийского управления.

— Опять его на должность зачисляют, — объяснял он окружившим его любопытным. — Старшим полицейским назначили.

Сторож постучал в дверь, обошел вокруг дома, принялся барабанить в окна. Собаки захлебывались от лая, выли, точно ошалелые. Сбежались соседи, подошли прохожие и даже пассажиры с только что прибывшего на пристань парохода. Какой-то человек, с виду торговец, догадался прорвать бумагу, которой была заклеена дыра в оконном стекле, просунул в нее руку, повернул задвижку и распахнул окно. Но едва он заглянул в комнату, как тут же, ахнув, закрыл глаза рукой.

Старик жандарм лежал на полу в луже крови.

Сабля так и осталась торчать у него в горле: видно, не хватило сил отшвырнуть ее в сторону.


1928


Перевод М. Михелевич.

ПОЗДНО…

В этот вечер учитель Петров ждал к себе гостью. С двух часов занимался он уборкой — расставлял и переставлял в комнате вещи, и все казалось ему, что еще что-то не так. По-новому разместил четыре венских стула с облезшими витыми спинками, прикрыл продранные сиденья подушечками, поправил на кровати белое домотканое покрывало с желтой шелковой каймой, переставил на столике приклеенные на картон кабинетные фотографии, на которых он был запечатлен вместе со своими учениками, в сотый раз провел пыльной тряпкой по оконным рамам и опять взялся за метлу. Он собрался было еще раз почистить новый полосатый половик, но в открытые окна повеял весенний ветерок и обдал его дыханием свежевспаханных полей. Старый учитель позабыл о метле и, улыбнувшись, прошептал:

— Невена Стоянова…

Потом произнес по слогам, раздельно, будто на уроке перед детьми:

— Не-ве-на…

И задумчиво оглядел свою комнату.

Как удивительно все в ней переменилось! Те же вещи — кровать, шкаф, стулья, фотографии, стеклянная чернильница с черными и красными — для ученических тетрадей — чернилами, но кажется, будто он стряхнул с них не просто пыль, а безмолвное, двадцать лет копившееся смирение и усталость. Все в комнате выглядело теперь обновленным, возродившимся. Даже купленное где-то на сельской ярмарке и уже облезшее зеркало словно знало, что ему предстоит отразить не это высохшее, изборожденное морщинами лицо, а никогда им дотоле не виданную живую и веселую девичью улыбку… Но вдруг лицо учителя тревожно дрогнуло, на лбу и у глаз собрались морщины; погасла и улыбка на губах, и тихий, внутренний свет в некогда синих, а теперь совсем выцветших глазах. Петров увидел в зеркало висящий на противоположной стене портрет своей покойной жены, обвитый траурной лентой — такой же поблекшей и серой, как и его седые волосы.

— Портрет!.. Это первое, что увидит Невена, когда войдет, — пробормотал учитель в замешательстве. — Неловко как-то…

Подойдя к стене, Петров протянул к портрету руку, но не нашел в себе сил снять его. Робко заглянул он в глаза жены, но в них было лишь загадочное спокойствие иного мира.

Он так мало прожил с этой болезненной, тихой и нежной женщиной, и было это так давно, что от его любви к ней осталась только привязанность к ее портрету — единственному его другу в этой заброшенной комнате на протяжении стольких лет.

— Но теперь другое дело… Совсем другое дело! — старался найти себе оправдание Петров, не в силах превозмочь обаяния, которое излучал нежный облик женщины на портрете. Черты ее были уже едва различимы в окутанной сумерками комнате. — Нет, право, неловко! Девушка впервые входит в дом — и встречать ее… покойниками!.. А все же…

— Господин Петров! Господин Петров… — ворвался в комнату девичий голос, такой же теплый и ласковый, как весенний вечер за окном.

Послышался стук в калитку. Залаяли собаки.

— Господин Петров!

— Иду, иду! — крикнул в ответ Петров, поспешно рванул со стены раму, сунул портрет под кровать и проворно выбежал во двор, даже не закрыв за собой двери.

С какой стремительностью налетел он на хозяйских собак и разогнал их! С какой силой дернул и распахнул калитку, чуть не сорвав ее с петель!

— Пожалуйста! Милости просим! Прошу вас! — звенел его голос. — Сюда, пожалуйста, налево! Я сейчас зажгу лампу. Одну минуточку!

Пальцы его дрожали. Стекло звякнуло о гвоздь, на котором висела лампа.

— Смотрите не разбейте! — смеялась с порога гостья. — Мы ведь, собственно, могли бы и не входить в дом.

— Что вы! Как можно! — лепетал Петров. — Нет уж, вы должны поглядеть, кто мы да что мы… Ну, вот и готово! «Licht, mehr Licht!»[10] — помните, у Гете? Пожалуйте! — все так же стремительно кинулся он к гостьей, придерживая за локоть, ввел в комнату высокую черноглазую девушку в белой блузке.

— Вот оно, мое холостяцкое логово! — обвел он рукой комнату.

— Логово? — девушка вскинула тонкие бровки, и из алых ее губ, словно из родничка, вновь зажурчал смех.

— Да, да! — Петров откинул со лба седую прядь. — Живем одиноко, но зато свободно, как сказал поэт. Садитесь, пожалуйста. Располагайтесь поудобней! Как же вы оставили этого… Вылчева?

— Он побежал проведать захворавшего ученика. Мальчика нужно отправить…

— Знаю, знаю! — прервал ее Петров. — Вылчев всегда сыщет себе какое-нибудь занятие. А вот для друзей у него времени нету. Много ли здесь, в селе, интеллигентных людей, а он и знаться с нами не желает. Скитается с рыбаками по Дунаю либо на охоту ходит; где ночь застанет, там и ночует. По утрам от платья его вечно пахнет сеном, в волосах торчит солома! Нет, такой человек не может быть другом жизни!.. А здесь, дорогая Стоянова, без друга нельзя. Весною-то еще куда ни шло, но когда придет зима, ударят морозы, когда завоют лютые волки…

— Какие волки? — испугалась Стоянова.

Улыбка впервые сбежала с ее лица.

Петров небрежно пояснил:

— И наши, и с румынского берега. Румынские — те сходят с Карпат и пробираются в Болгарию через Дунай, по льду. Всю зиму воют вокруг села.

— Ой, мамочки!

Окруженные густой сетью морщин бескровные губы старого учителя решительно сжались.

— Не бойтесь! В самом селе волки не показываются. И кроме того, вы… Как бы это выразить?.. Здесь, в этой маленькой комнатушке, вы всегда найдете… друга. Соберемся вечерком, затопим печку… э… Да… затопим печку и будем пить чай. У меня и книги ведь есть! — Петров протянул руку, достал с полки книгу, подбросил и, поймав, с таким восторгом хлопнул по ней ладонями, что из нее выпорхнуло серое облачко. — Запылились, — смутился он. — Давно не брал их в руки. Да и к чему читать в этом одиночестве, когда не с кем слова сказать. Но теперь дело другое, совсем другое. Теперь здесь вы… Будем встречаться, читать, беседовать…

Тихое, ласковое бормотание старого учителя успокоило девушку. Она сидела, откинувшись на спинку стула, склонив набок голову, и, поглаживая кончиками пальцев бархатную скатерть, которой был покрыт стол, тихо и певуче заговорила:

— Видите ли, господин Петров… Я знаю, вы меня поймете… Я ведь только первый год учительствую! И я так рада, что встретила вас… Нет, нет, вы не поверите, я просто счастлива! Ведь у вас большой опыт, вы знаете жизнь, вы направите меня, научите, предостережете от ошибок…

— Да, да, конечно, — прошептал Петров, закрыв от волнения глаза и чувствуя себя и в самом деле человеком многоопытным, знающим жизнь; он будет направлять ее, учить, предостерегать от ошибок…

— Когда я узнала, — все так же певуче продолжала девушка, — что меня посылают в такую даль, я, по правде говоря, струхнула. Думала: к каким забытым богом людям попаду я там? А когда приехала, вы встретили меня так хорошо, так сердечно… Вот и сейчас — до чего мне приятно у вас!..

Стоянова еще раз обвела комнату взглядом.

— Какой милый уголок! Я всегда мечтала о такой комнатке. Расставить все по-своему на письменном столе, развесить по стенам портреты любимых писателей — Толстого, Яворова, Горького!.. И у вас, видимо, тоже на стене висел чей-то портрет. Вон там, где большое желтое пятно. Что там было?

— Там… — смутился Петров, — одна картина…

— И вы ее сняли? Наверное, недавно — еще паутина не сметена.

— Видите ли… картина старая… Выцвела…

— Тогда нужно заново выкрасить стены, — посоветовала девушка с озабоченностью хозяйки. — Это пятно портит всю комнату…

— Да, да, обязательно выкрашу! — пообещал Петров. — Я уже давно это решил, жду только конца учебного года.

С улицы донесся громкий мужской голос:

— Дед!.. А дед?

Собаки снова кинулись к воротам.

— Вылчев пришел! — Стоянова вскочила и подошла к окну. — Осторожней, Вылчев! Очень злые собаки! — прокричала она в темноту. — Вылчев! Что ты делаешь! Господин Петров! — она обернулась, всплеснула руками. — Бегите, они его разорвут!

— Как вы ему обрадовались… — покачал головой Петров.

— Идите же! — девушка, словно не расслышав, топнула ножкой.

Понурив голову, Петров направился к двери, но в то же мгновение она распахнулась и на пороге в сопровождении собак появился невысокий, широкоплечий парень с небритым загорелым лицом, в сдвинутой набок кепке, из-под которой выбивался спутанный клок волос…

— Эх ты!.. — парень укоризненно покачал головой. — Что ж не выходишь навстречу? А?

— Врываешься, словно очумелый! — сердито отвечал Петров.

— Знаю, знаю! — произнес, входя, Вылчев. — Ты бы рад, чтоб собаки меня вовсе на куски разорвали!.. Идем, Невена, опаздываем!

Стоянова взяла свою сумочку. Петров забеспокоился.

— Куда вы так спешите?

— Как куда? Разве Невена не сказала, куда мы надумали отправиться?

Петров взглянул на учительницу, но та опустила глаза.

— Забыла, да, признаться, и неловко мне показалось…

— Ха! Чего перед дедом стесняться, — пробасил Вылчев. — По Дунаю кататься едем, дед! Полнолуние встречать! Много ли таких ночей нам отпущено — грешно их терять!

— Вот оно что, — с трудом разжимая губы, еле выговорил Петров. — Что ж, ступайте, ступайте… Это неплохо…

Напрасно глаза его искали ответного взгляда девушки.

Нет, он ничего ей не скажет. Только взглянуть на нее, увидеть ее глаза…

— Дед! — вдруг спохватился Вылчев. — Что это ты натворил? Зачем портрет жены убрал? — и он показал на злополучное пятно.

Все трое взглянули на опоясанный паутиной четырехугольник над кроватью.

— Видишь ли… Я думал… — выдавил старик.

— «Думал», «думал»… — безжалостно приговаривал парень, оглядывая комнату. — Вы только посмотрите, как он убрал свою берлогу!.. Шелковое покрывало… Бархатная скатерть, цветы… Даже стекло на лампе вытер! Отлично, превосходно! Но портрет, зачем портрет-то снял? Куда ты его засунул? Видела б ты, Стоянова, какая у него была жена. Красавица!

— Разве там, где желтое пятно, висел портрет жены? — шепотом спросила учительница.

— Вот именно! Там был «алтарь его святой», как он сам говорил. А теперь взял и содрал.

— Ничего подобного! — жалобно сказал Петров. — Я хотел только его почистить, вытереть пыль… Ведь я говорил тебе, что собираюсь белить стены.

— Ладно, ладно, — смягчился Вылчев; он понимал, что этот старый человек испытывает сейчас унижение и стыд. — Раз ты собрался белить стены — приду помогать… А теперь давай-ка портрет сюда, пусть Невена посмотрит.

Петров вытащил портрет из-под кровати. Рамка дрожала в его руке. Он протянул портрет Вылчеву, а сам нагнулся, делая вид, будто что-то разыскивает на этажерке с книгами.

Вылчев поставил портрет на комод, отстранился и показал на светлый, словно с иконы, лик:

— Ну? Что скажете?

— Действительно красавица! — воскликнула девушка. — Обязательно повесьте опять портрет, господин Петров! Какая же это… старая картина?

Петров продолжал возиться с книгами и ничего не ответил.

— Пошли, Стоянова, — снова заторопился Вылчев — А то луна взойдет без нас. Пускай дед тут возится, уют наводит.

— Не твое дело, чем я буду заниматься! — неожиданно закричал с каким-то остервенением старый учитель, потрясая толстенным русско-болгарским словарем. — Разве я в твои дела вмешиваюсь? Указываю, наводить тебе уют или нет? — Слезы уже застилали его глаза. — Идите гуляйте, делайте что хотите! Оставьте меня в покое!..

— Ну вот, пожалуйста… — Вылчев даже рукой махнул. — Началась трагедия!

— Господин Петров, зачем вы? — смутилась девушка. — Отчего вы рассердились? Я хочу, чтобы мы пошли гулять все вместе. Если вы не пойдете, и я не пойду.

— Почему? Почему? — возразил Петров; раздражение его поутихло. — Я не желаю быть помехой…

Вылчев вскипел:

— Какая там к черту помеха? Пошли с нами, и весь разговор!

Стоянова подошла к учителю, взяла его под руку и нежно потянула за собой.

— Пойдемте же… Ради меня!.. Помните наш разговор? Без вас я никуда не пойду… Вылчев! — строго прикрикнула она. — Что ты молчишь? Скажи господину Петрову, что мы собирались идти все вместе!

— Идем, дед! — не решился солгать парень. — Идем! Не порть компании!

Стоянова по-прежнему держала старого учителя под руку, даже положила на его локоть мягкую свою ладонь.

Ее молодое тело излучало тепло и силу.

— Идемте, — ласково звучал бархатный голос.

И Петров сдался.

Всю дорогу до реки девушка не отходила от него: ей во что бы то ни стало захотелось выучить песенку, которой ученики встретили ее в тот день, когда она в первый раз пришла в школу.

— Я вам как-нибудь спою ее… Да и дети могут вас научить, — постепенно смягчался огорченный учитель.

— Нет, нет, я хочу сейчас, сегодня же. Как это?.. «Взошел месяц сахарный…» А дальше?

— Дальше припев: «Румяный, ласковый, ах ты моя душенька!»

Стоянова запела. Петров сдавленным голосом подхватил. Затянули второй куплет, третий, потом — опять сначала, пока звуки веселой песенки не развеяли печаль старика в тихой звездной ночи. Когда они сели в лодку, старый учитель ощутил юношескую бодрость, почувствовал прилив каких-то давно уже неведомых ему сил.

— Ты куда? Зачем на весла садишься? — подал голос Вылчев, всю дорогу хмуро молчавший.

— Отчего бы и нет? — ответил Петров. — Забыл, верно, что двух лет нету, как ты увидел настоящую реку? В своей-то деревне небось не видал ничего, кроме грязных луж, в которых буйволы в жару валяются!

Вылчев не ответил на насмешку; он придержал лодку, пока девушка не уселась против Петрова, затем прыгнул на корму и взялся за маленькое весло.

Петров отвязал цепь, которой лодка была прикреплена к колышку, бросил ее на песок и взмахнул веслами.

Остроносая лодка медленно поплыла против течения под склонившимися с берега ивами.

— На остров? — бодро спросил гребец.

— Греби, — неохотно процедил рулевой.

Дунай, вобравший в себя воды стольких рек, далеко уходил в ночи к румынскому берегу, а из глубин его веяло какой-то манящей, притягательной силой.

— Как страшно! — вздрогнула Стоянова, боязливо сжавшись на середине скамьи. — Ведь я первый раз в жизни катаюсь по Дунаю.

— Ничего страшного, — подбодрил ее Петров, раскачиваясь в такт движению весел. — Сейчас доедем.

Он даже запел:

Взошел месяц сахарный,
румяный, ласковый…
Но от быстрого бега воды, мелькавшей за низкими бортами лодки, у него закружилась голова. От холода, от напряжения, с которым он сжимал весла, пальцы свело судорогой, сердце заколотилось, отдаваясь в груди и в висках. Однако он продолжал грести и петь:

То не месяц был сахарный,
а красавица де́вица,
румяная, ласковая…
Словно в ответ на зов песни, из-за потонувших во тьме холмов на румынском берегу выплыла полная, округлая луна. Мгновение помедлила на горизонте, погляделась в черное зеркало реки, распустила по волнам копну золотых волос и легко заскользила по звездной синеве, заливая ее своим сиянием.

Примолкла, притаилась дунайская ночь.

Петров продолжал грести.

Но время его лунных ночей, когда он катал по реке молодую жену, давно прошло… Чтобы не бередить душу воспоминаниями об этих счастливейших часах своей жизни, он с тех пор почти и не брался за весла. А Дунай стремительно мчит вниз свои воды, и много нужно сил, чтобы грести против течения.

Пот катил по лицу старика, стекал по спине, взмокли ладони ослабевших рук — еще немного, и весла повиснут, точно крылья подбитой птицы, лодку понесет назад. Но он не хотел, не мог отдать Вылчеву весла и, задыхаясь, продолжал грести — безмолвный, упорный, обессилевший.

Вылчев повернул рулевое весло, и лодка вынырнула из-под тени ив. Навстречу сверкнула луна. Стоянова невольно взглянула на гребца, на его вытянувшееся, как у покойника, лицо с неподвижным, остекленевшим взглядом и широко раскрытым ртом. Старику словно не хватало воздуха: в груди его раздавался хрип, как при удушье.

— Что с вами, господин Петров? — наклонилась к нему девушка, позабыв о своем недавнем страхе перед рекой.

Петров не слышал ее — он едва дышал, но не выпускал из рук весел.

— Вылчев! — обернулась Стоянова. — Сядь на весла. Ему плохо. Слышишь, как он хрипит?.. Господин Петров, прошу вас, остановитесь. Отдайте весла Вылчеву.

— Давай, дед!

Вылчев легко перелез через скамью, где сидела Стоянова, и взялся за весла поверх вцепившихся в них рук выбившегося из сил старика.

— Я хочу на берег… Плохо мне… — еле слышно прошептал Петров, не в силах даже перебраться на другую скамью. — С сердцем что-то… Высади меня…

— Мы тоже сойдем. Я хочу сойти. К берегу, греби к берегу! — взмолилась Стоянова.

Вылчев, согнувшись, взмахнул правым веслом. Лодка повернула к берегу. Еще несколько сильных ударов, и под просмоленным днищем заскрипел песок. Вылчев спрыгнул, вытащил лодку на берег и протянул руку Петрову.

— И мне дай руку, — поднялась Невена.

— Нет, нет! — остановил ее Петров. — Вам незачем… Не к чему… Оставайтесь… Смотрите, какая ночь, — он беспомощно развел руками, словно желая охватить голубую дунайскую ширь. — Какая луна!

Невена взглянула на луну, на небо, усыпанное трепещущими угольками звезд, на протянувшуюся через реку золотую дорожку и освещенное лунным светом лицо примолкшего молодого гребца…

— Как же мы оставим вас одного? — заколебалась она.

— Ничего, ничего!.. Мне вообще не следовало… А вы погуляйте, покатайтесь.

— Но вам надо немедленно вернуться домой, — озабоченно посоветовала девушка. — Вы совсем мокрый, вы простудитесь.

— Да, да, я сейчас же домой… Садись же в лодку, Вылчев!

— Слушаюсь, — улыбнулся парень и, с силой толкнув лодку, легко вскочил в нее. Он сел против Невены, на место Петрова, и налег на весла.

Остроносое суденышко легко и быстро понеслось наперерез течению, к острову.

Петров сделал вид, что уходит, а сам притаился под ивами и с грустной примиренностью неотрывно смотрел вслед исчезающей вдали темной тени. Стояла такая тишина, что скрип уключин слышен был даже тогда, когда лодка совсем скрылась из виду.

Налита́я белая луна плыла все выше и выше по безбрежному океану неба. Дунай без устали катил свои воды, с тихим плеском бились о берег легкие волны. С острова долетела приглушенная песня. Та самая песня, которую пели при встрече новой учительницы, — о месяце и ласковой румяной де́вице.

— Забыли уже обо мне, — проговорил Петров и побрел по песчаному берегу.

В комнате у него тускло горела лампа. Ветерок, проникавший сквозь отворенное окошко, долго колыхал ее огонек, и стекло снова закоптилось.

Петров постоял, посмотрел на стулья, на расставленные фотографии, на цветы и взял в руки портрет жены. Взобравшись на стул, он прислонил нижнюю планку рамы к заржавевшим гвоздикам и стал завязывать оборванную веревочку. Желтое пятно скрылось.

— Поздно уже… — мелькнуло в голове старика.

Он лег поверх пропахшего нафталином покрывала и устремил взгляд на портрет.

Но, должно быть, потому, что веревка из-за нового узелка стала короче, глаза жены теперь уже смотрели не на него, а куда-то в сторону, в полутемный угол комнаты.


1929


Перевод М. Михелевич.

РАССКАЗЧИК ПОНЕВОЛЕ

По старому обыкновению, эту маленькую историю можно было бы назвать рождественской, потому что то, о чем я хочу рассказать, случилось в канун рождества, того далекого, давнего рождества, которое одно мерцает, как огонек, в сумерках моих детских воспоминаний.

Увлеченный другой женщиной, отец мой бежал в чужие края. Мы остались с мамой одни; мне было семь лет, братишке — четыре.

Прошло время — наша мать справилась со своим горем, храбро взглянула в лицо миру зла и страданий и сама вовлекла нас в борьбу с этим миром. Но в то время от унижения, от страха за нас, от стыда перед людьми и от каких-то своих, женских, непонятных мне терзаний, о которых я только догадывался, она изнемогла.

В первый же день, когда она узнала о бегстве нашего отца, ее лицо покрылось красными пятнами. Скоро они превратились в пузырьки, из пузырьков стала сочиться какая-то желтая жидкость…

Наступал сочельник, старинный праздник пылающего очага и обильной, веселой трапезы в семейном кругу, а нам нечего было есть и нечем было протопить печку. Старый домишко, в который мы перебрались после того, как отец продал наш хороший дом, стоял со времен турок. Доски на потолке рассохлись и были источены червями, оконные рамы совсем прогнили.

В подвале, под комнаткой, в которой мы жили, оставался только большой суковатый чурбан. Мы не сожгли его лишь потому, что ни мама, ни я — мужчина в доме! — не могли его расколоть нашим зазубренным, хлипким топором.

А с остекленелого декабрьского неба и с нависших над городом, оскалившихся, как окаменевшие чудовища, горных вершин, налетал жестокий, лютый, злой мороз.

Он пробирался через заткнутые бумажками щели в гнилых рамах, дул с потолка, проникал из подвала сквозь половицы. Мы коченели от холода, как только вставали с постели. Помню, даже глаза у меня мерзли!

Мама велела нам лежать спокойно под одеялом — к обеду приедет дядя, мамин брат, с возом из деревни. Он привезет нам и муки, и дров, и брынзы, и сала…

Но обеденное время пришло и ушло, проползло еще несколько долгих часов, а перед нашим домом не остановилась ни одна телега.

Тогда мама, собрав последние силы, поднялась с постели, оделась, закрыла свое больное лицо шерстяной шалью и куда-то пошла.

Семь лет — это немало для ребенка, чтобы понять, как бессмысленно просить еды и тепла, когда в доме нет ни хлеба, ни дров. Но братишке было только четыре, и он, глупенький, хныкал:

— Бате[11]… я есть хочу… Затопи печку, бате…

Я действительно был «бате» — на целых три года старше его. Вполне естественно, что за помощью он обращался ко мне.

Но как ему помочь?

Даже воды я не мог ему дать, потому что и она замерзла в кувшине. Хоть бы согреть его!

Я не послушался мамы и встал. Надел пальтишко, войлочные шлепанцы и спустился в подвал.

Какую страшную силу я почувствовал в себе, когда взял в руки наш тупой топор. В миг я превратился и в младенца-богатыря Крали Марко и в того мальчика-голопузика, что сметал одним взмахом по триста черных янычар…

Я широко расставил ноги, занес над плечом свой топор так, как заносил молнию-саблю сам Крали Марко, и обрушил его на темя чурбана.

Но топор не врезался в него, даже не зацепился, а бессильно шлепнулся на пол.

Снова напряг я свои богатырские мускулы, ударил во второй раз, ударил в третий — ни одна щепка не отскочила. Только пальцы мои совсем окоченели.

В подвале было полутемно — я прикрыл дверь, чтобы не было так холодно. И вдруг мне показалось, что чурбан вовсе не чурбан, а страшный колдун с оскаленными зубами. Он может подпрыгнуть, схватить меня и задушить своими сучьями.

Я убежал из подвала, дрожа и от холода и от страха; не раздеваясь, юркнул под одеяло и укрылся с головой.

Братишка плакал.

— Молчи, Вичо, молчи, — повторял я, глотая в темноте под одеялом слезы: только бы он не догадался, что и я плачу.

Вот в эти-то именно минуты, в первый раз в жизни, я понял таинственную силу сказки.

Чтобы хоть как-нибудь занять малыша, я поневоле стал рассказывать ему сказку. Свою первую сказку.

— Молчи, Вичо! Послушай лучше, что я тебе расскажу… Хочешь — про деда-мороза? Дед-мороз — это такой старик. У него длинная-длинная седая борода. Ужасно длинная. Он обертывает ее вокруг шеи, чтобы не наступать на нее, когда он идет. Она его греет, как шарф. У него есть санки и олени. Быстрые олени. И у каждого оленя — колокольчик. Олени бегут, а колокольчики звенят… дзинь-дзинь-тириллинь, дзинь-дзинь-дзинь-тириллинь. А санки у деда-мороза полным-полны всякой всячиной. Чего там только нет: игрушки для детей…

— А хлеб есть? — спрашивает братишка.

Моя сказка действительно увлекла его.

— И хлеб есть, все белые булки. Полны сани булок. Идет дед-мороз из дома в дом и спрашивает ребят, чего они хотят. Кто хочет игрушек, а кто…

— Я хочу булок! — четко выражает свое желание четырехлетний человечек.

— Кто хочет булок, тому дед-мороз дает булок.

— А когда он придет? — сбивает меня с толку своими вопросами мальчик, мешая сказку с действительностью.

— Придет… Слушай дальше, — обхожу я опасные вопросы. — Борода у него белая-белая, но он еще совсем не дряхлый! Он очень, очень сильный, не устает от длинной дороги.

— А чурбан в подвале он может расколоть?

— Ага! — восклицаю я, и сам уже верю своей сказке. — Дед-мороз сильнее Крали Марко. Как схватит топор, как ударит: рраз!.. И чурбан разлетится в щепки.

Мне так хочется, чтобы дед-мороз пришел и разрубил ненавистный чурбан, что я невольно приподнимаюсь и смотрю в окошко. Но стекла так затянуты ледяными цветами, что улицы совсем-совсем не видно. И я быстро прячусь обратно под одеяло, в тепло.

— Как только дед-мороз расколет чурбан, мы соберем щепки и затопим печку…

— Докрасна! — приказывает малыш.

— Да, докрасна. Мы будем есть теплые булки и и брынзу. И чай себе скипятим.

Я понимаю, что сказка помогает мне занять братишку, и не хочу останавливаться. Но история деда-мороза скоро кончается. Мой мозг пылает от напряжения, и я продолжаю…

Это уже не последовательный рассказ, а отрывки из чужих сказок, переделанные, приспособленные к нашим мечтам о тепле и пище.

Рассказик про орла в швейцарских горах, который схватил и унес к себе в гнездо маленького ребенка, я переиначил на свой лад.

Орел был очень добрый. Раз он летел и увидел сверху замерзшего мальчика. Он спустился вниз и сел рядом с ним на землю. Малыш примостился между его крыльями, и орел отнес его в жаркие страны, к босоногим негритятам. Песок там был такой горячий, что негритята подпрыгивали и кривлялись, как обезьянки на пальмах. А пальмы были усыпаны сладкими финиками. Если какой-нибудь мальчик хотел поесть фиников, он швырял в обезьянок камнями. Обезьянки сердились, но на ветках камней не было; они рвали сладкие финики и бросали их в мальчика.

— Бате, — шептал мне тихонько братишка, — я хочу в жаркие страны. Скажи орлу, чтобы он прилетел…

Мой маленький слушатель счастливо улыбался с мокрыми еще от слез щечками.

Он, наверное, уже бежал босиком по горячему песку и собирал сладкие финики, которые обезьяны бросали с деревьев.

Ах, этот добрый орел из моей детской сказки, пожалевший голодного, продрогшего малыша!

…Что еще я рассказывал и как я это рассказывал — я уже не помню; но я говорил без умолку, пока совсем не стемнело, и все мои фантазии были полны тепла и лакомств.

Так мы дождались возвращения мамы. Она, наверное, заняла у кого-нибудь денег, потому что купила или выпросила в долг три пакетика — с салом, манкой и сахаром.

Сын соседа-бакалейщика нес за ней в мешке немножко сухих расколотых дров. Дровам мы обрадовались больше, чем пакетам с продуктами.

Немного погодя печка раскалилась докрасна. Сало на сковородке зашипело, халва из манки начала поджариваться.

Халва была очень вкусная. Мама сидела рядом с нами и тоже ела халву, но почему глаза ее были полны слез?


1934


Перевод В. Бородич.

СКАЗКА

— Когда рождество, мамочка?

— Завтра, маленький.

— Папа опять не приедет?

— Не приедет.

— А ты говорила, что он приедет на рождество?

— Молчи, детка, не спрашивай… Молчи, у мамы голова болит.

Мальчуган умолкает и вслушивается в завывание ветра. В комнате темно. Только яркие отблески огня, выпрыгнув из печной дверцы, забавно приплясывают на стене.

— Мамочка, а ветер может плакать?

— Молчи, я сказала! Не спрашивай меня сейчас ни о чем!

Мальчик опять умолкает. Он не понимает, почему отец не приедет, хочет спросить, но у мамочки болит голова, а он мальчик послушный.

На комоде тикают часы. Ребенок прислушивается. Красные отблески хотят прыгнуть на него, поджечь кровать. Ребенок прижимается к матери. Просунув ручонки, обнимает ее за шею. Отчего это у мамы мокрая щека?

— Мамочка, расскажи мне сказку.

— Нет, маленький… Не хочется… Забыла я все сказки.

— А я хочу! Придумай мне новую сказочку. Ты умеешь придумывать. Помнишь, когда…

— Не надо, маленький.

Но мальчугану хочется послушать сказку. Он боится злых язычков пламени, боится темноты, ветра, а так он будет слушать-слушать и заснет.

Мать понимает своего малыша, старается вспомнить какую-нибудь сказку, и не может. То ли слезы мешают, то ли не в силах отогнать свои мысли? И тогда она начинает рассказывать о том, о чем думает:

— Жил-был… нет, был когда-то на свете один город. Не город, а маленький городок. Такой маленький, что если ночью шел снег, то к утру весь городок заметало. Только дымок из труб виднелся издалека. В самом маленьком домике этого города жили мама с папой. Жили они счастливо. Был у них маленький мальчик с розовыми щечками. Этот мальчик очень любил сказки.

— Как я, мамочка?

— Как ты, маленький… Мама учила в школе детишек, а папа сидел дома, сочинял маленькие веселые песенки для детей, а для взрослых — большие, длинные сказки. Мама очень любила папу и своего сыночка. Днем она ходила в школу, а по ночам шила одежду для чужих людей, чтобы купить своему сыночку игрушки и пальтишко… Она стирала, штопала, готовила, даже сама колола дрова топором, чтобы папа мог спокойно писать свои красивые сказки. От шитья и стирки кожа на руках ее потрескалась. Когда она была молодой, у нее были нежные белые руки, и папа очень любил их целовать. Но когда ее руки огрубели от тяжелой работы, папа перестал целовать их. Маме было обидно, что папе не нравились больше ее руки, но она не сердилась на него и продолжала работать день и ночь.

Однажды папа сказал:

«Я поеду в большой город. Прочитаю людям мои сказки. Они им понравятся, мне дадут много денег, и тогда я вернусь к вам. Тебе, мама, не придется больше работать. Твои руки снова станут белыми и красивыми, и я снова буду их целовать. Живите пока в нашем маленьком домике и ждите меня. Я скоро вернусь».

И вот как-то утром папа уехал.

Мама очень плакала, а сынок радовался, потому что папа обещал привезти ему игрушки — лошадку, санки и оловянных солдатиков.

— К рождеству, да, мамочка? — спрашивает увлеченный рассказом мальчик.

Но мать, казалось, забыла о нем. Голос ее дрожит, будто она вот-вот заплачет.

— Далеко, далеко, за высокими горами, стоял большой город. Церкви в нем были с золотыми куполами, улицы блестели, как зеркала, а по ним гуляло много-много людей. Самые красивые женщины жили в том городе. Папа приехал туда, бродил как зачарованный по улицам, разглядывал все вокруг и не знал, что делать и куда идти. Тогда подошла к нему самая красивая из всех женщин и сказала: «Это ты сочиняешь такие красивые сказки? Я тебя знаю. Пойдем со мной».

И взяла его за руку. Руки у нее были белые, как цветы черешни, потому что никогда не прикасались они ни к какой работе. А ноготки были розовые, точеные. Когда папа увидел эти руки, он позабыл обо всем на свете. Позабыл даже о маленьких ручонках своего сынишки.

Красавица повторила: «Пойдем!»

И папа пошел за ней, как привороженный.

Она привела его в большую-пребольшую комнату. Стены в ней были сплошь из зеркал, пол устлан мягкими коврами, а с потолка, словно большие виноградные гроздья, свисало множество золотых ламп.

— Ты была там? — спрашивает мальчик.

— Нет, не была, но знаю, — отвечает мать и продолжает свою сказку. — В этой комнате было много других мужчин и женщин. Когда папа и та красивая женщина вошли, все замолчали. Стали ждать, когда папа начнет читать свои сказки. Папа сел у столика, прочел одну сказку, потом другую… Он был молодой, красивый. И сказки его были красивые, поэтому в глазах всех женщин засветилась любовь к нему, а некоторые даже заплакали. Когда папа кончил читать, все громко захлопали в ладоши. Тут поднялся один старик, подошел к столику и сказал папе: «Дай мне эти сказки. Я их напечатаю. Напечатаю много книжек и раздам людям, чтоб они прочли и узнали, как стать лучше. Отдай мне твои сказки, а я дам тебе много денег».

Папа отдал старику сказки, взял деньги и хотел было уйти, но красавица остановила его.

«Куда ты?» — спросила она. «Хочу вернуться к моему сыночку и моей жене, — ответил папа. — Они живут в маленьком городке и ждут меня день и ночь».

— Правда, — улыбнулся мальчуган словам отца.

Притомившиеся от танца алые язычки пламени юркнули обратно в печь и свернулись там клубочком. И часы притихли, — должно быть, тоже хотели узнать, как поступит папа.

Один только ветер никак не мог угомониться в эту снежную ночь.

Мать глотает слезы и сдавленным голосом продолжает рассказ:

— Тогда красавица лукаво улыбнулась и сказала папе: «Взгляни на мои руки. Разве у твоей жены такие?»

Папе нечего было ответить, потому что ее руки были куда красивей, чем руки его жены.

«Я позволю тебе целовать их», — добавила красавица и опять улыбнулась.

Папа смотрел на ее алые, как полевая гвоздика, губы, смотрел в ее глаза, синие, как васильки на лугах, и совсем потерял голову.

«Оставайся со мной! Забудь свою жену! — повторяла красавица. — В моем доме стены из зеркал; золотые лампы будут светить нам. Мы заживем в богатстве, без забот. Будем только обнимать и ласкать друг друга, как два голубка». — «Да, да, я останусь, останусь! — радостно шептал папа. — Ты самая красивая на свете. Я останусь с тобой. Я уже все, все забыл».

Красавица обняла папу, погладила его волосы и тихо прошептала: «А потом, если хочешь, мы возьмем к себе и твоего сыночка. Я стану его мамой, буду очень его любить, и он тоже полюбит меня…»

— Нет, нет! — вскрикивает вдруг мальчик. — Я не буду ее любить. Я не хочу к ней.

Он плачет.

— Ты моя мама, ты! Я хочу остаться с тобой!

Мать не может досказать свою сказку. Она тоже плачет, прижимая головку сынишки к своей пылающей мокрой щеке. Слезы их смешиваются, и прерывающимся голосом она шепчет:

— Молчи, молчи… Это ведь только сказка.

— Гадкая, плохая сказка!.. — всхлипывает мальчуган. — Плохая!.. Плохая!

Это была первая мамина сказка, в которую мальчик не хотел верить.


1929


Перевод Б. Ростова.

СМЕШНЫЕ ИСТОРИЙКИ

1
Улицы тянутся серыми туннелями, улицам нет конца… С диким хохотом весело мчится зимний ветер, гонит-подгоняет мелкий снежок, и вот уже закружилась вьюга, осыпая прохожих ледяными иголками.

Холодно, неприютно…

На углу зябнет парнишка. Обыкновенный, ничем не примечательный, оборванный паренек. Весь дрожит от стужи, а не уходит — стоит, крепко зажав под мышкой небольшой заплатанный мешок. Напротив, под занавешенными окнами большого дома, на тротуар свалены кучи угля — вагон, а может, и два, кто его знает! Глаза у парнишки горят, словно два уголька. Он ждет, когда опустеет улица, чтобы наполнить черными кусками угля свой заплатанный мешок.

Из-за церкви появляется дама — в меховом манто да еще с двумя лисами вокруг шеи.

— Эту еще куда несет?

У паренька зуб на зуб не попадает. Он очень продрог и очень озлоблен — ему даже в голову не приходит, что под меховым манто кроется сострадательное сердце.

Дама замечает озябшего паренька.

— Малыш, а малыш! — ласково подзывает она. — Что ты тут делаешь? Иди-ка скорей домой. Видишь, какой мороз!

— Тебе-то что? Проваливай! — стуча зубами, огрызается паренек.

Сострадательное сердце, скрытое под теплым меховым манто, жестоко ранено.

— Фи!.. Невоспитанный уличный мальчишка! — и дама, скривив карминовые губки, прибавляет шагу.

Вьюга осыпает ее тысячью мертвых белых бабочек…

Паренек озирается: ни души! Подбежав к куче угля, посиневшими ручонками разгребает снег и хватает большой, сверкающий кусок. Торопливо разворачивает мешок, но кусок велик, а замерзшие руки не в силах удержать драгоценную добычу.

— Стой! Ах ты…

Паренек замирает.

Двое полицейских. Оба — огромные, усатые…

Один из них тяжелой своей ручищей хватает паренька за тоненькую шейку, поворачивает к себе бледное личико и замахивается свободной рукой.

Р-раз!

— Воровать, да?

Р-раз!

Из носа у паренька хлынула кровь, побежала ручейками по посиневшим губам и закапала на белую пелену снега.

Забавная картинка: тщедушное тельце, выпачканная рожица и капли крови на снегу.

— Убирайся отсюда, слышишь? — кричит усатый. В сущности, голос его полон добродушия. — Домой иди!

Урок дан. Воспитатель догоняет своего напарника.

— Зря ты так… — говорит тот.

— Пускай не ворует.

— Да я не о том. Зря ты его по носу… Вон кровь пошла… Я в таких случаях — раз! — и в грудь. И повнушительней будет, и кровь не течет.

Полицейские шагают дальше.

— Это ты дельно, — отвечает первый. — В грудь надо бить: и повнушительней, и кровь не течет.

2
Шуршат автомобили, громыхают грузовики и, разбрызгивая грязь, хрипло сигналят:

— Ту-ту-ту! Ту-у!

Трамваи поскрипывают по рельсам, отчаянно звеня:

— Дзинь, дзинь, дзинь!.. Дзинь, дзинь!

Берегитесь, кому жизнь дорога, — узка улица Пиротская.

— Ту-ту-ту!.. Дзинь, дзинь, дзинь!..

На столбе плакат: «Не ходите по мостовой!»

Но и на тротуарах тесно, не протолкнуться.

Сквозь человеческий муравейник пробирается слепой. Он идет неуверенно, постукивает палкой не только впереди себя, но и по сторонам. Прежде чем сделать шаг, ногой ощупывает дорогу. А ведь, казалось бы, ему ли не знать тут каждый камешек! Год за годом, изо дня в день, торопясь, проходил он по этой улице на фабрику. До того дня, когда пар, которому надоело жаться в старом котле, пробил трубу и хлестнул его по глазам.

Навстречу слепому идут мать с ребенком. Богато одетая мать и богато одетый ребенок, мальчуган с добрыми глазками.

— Мамочка, этот дядя слепой?

— Слепой, детка. Посторонись, дай ему пройти.

— Подать ему милостыньку, мамочка?

— Подай.

Мальчик догоняет слепого рабочего, хватает за рукав.

— Вот, дядя, возьмите.

Слепой останавливается. Мальчуган вкладывает ему в руку маленькую никелевую монетку. Пальцы слепого сжимаются, стискивают монетку, но тут же разжимаются снова. Монетка со звоном падает на плиты тротуара.

Губы слепого кривятся от боли.

— Я… я не нищий!

И он торопливо уходит. Кто-то толкнул его, он пошатнулся, потом выпрямился, и вот уже снова шагает дальше.

Мальчик смотрит на упавшую монетку и никак не может понять, отчего отвергнуто его подаяние.

Он нагибается, подбирает свою монетку и возвращается к матери.

— Мама, он не берет…

— Тем лучше. Купишь себе баранку.

— Он говорит: «Я не нищий».

— Смешно! «Не нищий»… Ну, так станет нищим. Ты видел, какие на нем лохмотья?

Ребенок смущенно моргает: он не в силах понять, что кажется его матери смешным. Оборачивается, чтобы еще раз увидеть слепого, но тот уже затерялся в толпе…


1930


Перевод М. Михелевич.

МАЛЕНЬКИЙ ПРОЛЕТАРИЙ

Как-то под вечер я проходил по улице Боровец. За оградой католического храма плакал ребенок. Я зашел водвор и увидел — малыш лет трех, худенький, с длинным бледным личиком, в жалких лохмотьях, сидел на ступеньках у запертых церковных дверей и, давясь слезами, тихо скулил.

Я стал расспрашивать других детей, почему плачет их маленький товарищ.

— А кто его знает? Он всегда так: ревет и ревет! — с жестоким равнодушием зверька буркнул мальчик в бархатных штанишках. — По целым дням здесь орет!.. Только людям спать мешает.

— Каким же это людям? — с вкрадчивой любезностью спросил я.

— Каким?.. Маме моей мешает! — мотнул зверек розовой мордочкой по направлению к соседнему богатому дому с длинным рядом окон.

— Вот как? А у него есть мама? — продолжал я свои расспросы.

— Есть! Есть! — вмешались в разговор две девочки.

— Есть, да она здесь на фабрике работает! — прервал их мальчик. — У нее мужа нет! — брезгливо скривил он губки, такие же мягкие, как его штанишки. — Госпожа Хаджиева из милости сдала ей квартиру, а она и села ей на голову. Взяла бы да подарила своего щенка кому-нибудь, а то он ревет только.

— Кому же она может его подарить, дружок?

— Откуда я знаю! — сердито передернул плиссированными плечиками зверек. — Родила, пускай бы сама и мучилась. А то только людям покоя не дает. Убиралась бы себе в Конёвицу[12].

Да, конечно, здесь ведь Боровец, тихий аристократический квартал. В католическом храме звучат хоралы Баха, в ветвях цветущих яблонь стрекочут скворцы, и маменьки спят здесь допоздна. Что понадобилось на этом тихом дворе, на ступеньках божьего храма, маленькому пролетарию?

Я поспешил на бульвар, купил булку, халвы, конфет и вернулся обратно. Поднял мальчика со ступенек и перенес его на деревянную скамейку, окружавшую ствол старой развесистой яблони.

— Хочешь кушать, маленький? Ты, наверно, голодный, детка? — допытывался я, стараясь засунуть в рот ребенку кусочек булки с халвой.

Но мальчик смотрел на меня широко раскрытыми, безжизненными, словно остекленевшими от слез глазами. Усталость пересилила голод, совсем истощила это маленькое хрупкое тельце.

— Возьми в ротик, воробышек! — уговаривал я.

Но из груди ребенка вылетали лишь равномерные усталые всхлипывания:

— А-а, а-а, а-а!

Он прильнул ко мне, и я увидел, как смежились его ресницы. Через минуту он уже спал, но и во сне то и дело всхлипывал, вздрагивал и в страхе открывал глаза, как будто и сейчас хозяйка била его и выгоняла из дому.

Вечерело.

Через двор прошел молодой католический священник. Шелк его рясы мягко поблескивал под лучами заходящего солнца, процеженными сквозь кружево яблоневых ветвей. Черная ткань оттеняла овал белого лица. Погруженный в раздумье, монах улыбался, словно перед глазами его вставали божественные видения. Нас он не заметил. Он отпер церковь и, оставив дверь открытой, как тень растворился в мягкой полутьме.

Через минуту из храма понеслись плавные, такие же затуманенные, как его глаза, звуки органа. Пророкотали густые басы, недовольные тем, что их разбудили. Но белые пальцы монаха быстро смирили их, рассыпав горстями полновесного жемчуга чистые, звонкие голоса. И суровые старцы басы, развеселясь, влились в общий стройный хор детских, мужских и девичьих голосов.

Орган пел, пел и рассказывал о цветущих райских долинах, где под дивные звуки ангельских хоров порхают души праведников, о непостижимой мудрости того, кто создал богатство и бедность, песни и слезы.

— Смирись, смирись, человек! — пел под перстами монаха божественный инструмент. — Беден и ничтожен твой разум — не дано тебе знать, зачем бог посылает слезы и страдания ребенку, который всхлипывает у тебя на руках. Склони главу свою и верь: и дитя и несчастная мать найдут покой и вечное блаженство среди райских селений…

Голос органа был так внушительно-торжествен, что даже птицы на цветущих ветвях яблони прекратили свое бессмысленное щебетание.

— Мир вам и слава в вышних богу!..

Но звуки органа не могли проникнуть в истерзанную душу загнанного, как маленький лесной зайчонок, ребенка. Тельце его все так же лихорадочно вздрагивало.

Я так тесно прижимал его к груди, что дрожь его передалась и мне. А его страх перерастал в моей душе в какую-то дикую, черную ненависть ко всему этому дикому, черному, проклятому миру, в котором ребенок может погибнуть на церковной паперти под звуки божественной музыки белоперстого монаха.

Не мир и любовь будили в моей душе ангельские хоры, а жажду, неистовую жажду мести и расплаты.

Если бы у этого мира было одно горло, я впился бы в него руками и зубами, душил бы его, как дикий зверь пил кровь, ликуя, наслаждаясь его предсмертными хрипами. А когда судороги прекратятся, я поднял бы на руки ребенка и со счастливым рыданием воскликнул:

— Радуйся, сын человеческий! Радуйся и ты, мать пролетария! Кончилась жизнь зверя.

У этого мира, увы, не одно горло, но ведь и я, полный ненависти, не одинок!

Я сидел под цветущей яблоней, слушал нежную музыку черного монаха и думал о том дне, когда миллионы пролетарских рук протянутся к многоглавой гидре. Две из них будут моими руками, на которых сейчас спит бедный ребенок, выгнанный из дома бессердечной хозяйкой, замученный богатыми злыми детьми.

И спокойствие раз навсегда принятого решения разлилось по моим жилам.

Горе врагам, попавшим в руки мужей, чьи сердца жалость сделала безжалостными.


1944


Перевод Е. Евгеньевой.

БЛАГОДЕТЕЛЬ

Большинство пассажиров заняло места в купе еще в Софии. У нас было достаточно времени, чтобы сплотиться в союз против посягательств новых пришельцев с попутных станций. Вход охранял портной в новом костюме с пухлыми от ваты плечами. Сидя у самой двери, он через все купе протянул свои ноги и поминутно поправлял на коленях непорочно свежую складочку брюк.

— Здесь уже занято! Нет мест — куда прете?! — свирепо отбивал портной волну снарядившегося на базар «мужичья». — Дальше, дальше ступайте! Там есть свободные купе!

Его оборонительные вопли забавляли студентку философского факультета. Как только ему удавалось отослать еще одну партию сбитых с толку в суматохе крестьян, он торжествующе поглядывал на свою соседку. А она поднимала глаза от «Детей сатаны» и благосклонно принимала эту самодовольную радость от свершенной в ее честь победы.

— Куда? Куда? — снова вдруг развоевался он. — Не видишь, что ли, нет мест?!

— Ничего, ничего, милый, — отразил улыбкой его крики новый посягатель. — Не бойсь, не сомну я твои брюки.

Студентка засмеялась шутке, ее смех смутил портного — он не нашелся сразу, что ответить, и непрошеный гость ловко перешагнул через длинные, вытянутые поперек прохода ноги.

— Мне до следующей станции, — заверил он примирительно. — Только скажем друг другу «здравствуйте», и оставлю вас в покое.

Незнакомец положил в ноги пассажирам свою большую, завернутую в потертую клеенку папку-коробку и примостился на краешке противоположной скамьи.

— Еще немного, еще чуть-чуть! — бормотал он, словами помогая себе раздвинуть старых пассажиров. — Готово! Теперь можно и закурить… Прошу! — Он протянул свои сигареты. — Доставьте мне удовольствие…

Все мужчины в купе, да, впрочем, и студентка, курили, но никто не взял из его коробки — слишком уж беззастенчиво занял он свободное место, чтобы так быстро рассеялось наше враждебное отношение к нему.

— Как хотите! — сказал незнакомец, спрятал коробку и, чиркнув спичкой, закурил один. Потом закинул на колено левой ноги обутую в новую резиновую тапочку ступню правой, ссутулился, опершись о ногу локтем, и глубоко затянулся.

Мне хотелось рассмотреть его, но глаза незнакомца уловили мой взгляд и втянули его в свою прозрачную глубину. Блеск его глаз разливался по всему лицу, смешивался с трепетным светом улыбки и стирал следы лет — его возраст колебался где-то между тридцатью и пятьюдесятью. Он, наверное, с самой ранней весны ходил без шапки — от солнца кожа на его лбу потемнела чуть ли не до синевы, а каштановая шевелюра выцвела, пожелтела, как опаленная засухой нива.

— В самом деле, тяжкие времена, — согласился он вдруг совершенно неожиданно: до тех пор никто словечка не проронил ни о временах, ни о тяжести их. — Будут и еще тяжелей, я вам скажу, но не надо отчаиваться.

Все посмотрели на него — заинтересованные и почти примиренные.

— Вот и агенты мои мне жалуются, но я их подбодряю: не отчаивайтесь, ребята! Конечно — война, в делах застой. Но вы не теряйте связей с людьми. Потом… о, потом наступит такой расцвет — хватило бы только капитала на материалы! А, что? — обратил он ко мне свое загорелое лицо. — Вам не нравятся мои брюки?

Когда он заговорил об агентах, я действительно невольно взглянул на обтрепанные отвороты его брюк. И вот, пожалуйста, хитрец напал на меня в открытую. Зато уж и я не стал раздумывать с ответом:

— Вы сказали «агенты» так, словно вы собственник бог весть какого предприятия. Капиталы, расцвет, связи… А взглянуть на вас — что-то вы непохожи на крупного капиталиста.

— Совершенно справедливо, — с готовностью согласился наш новый спутник. — Но вы интеллигентный человек и, должно быть, знаете, что значение всякого дела измеряется не капиталами, а добром, которое оно приносит людям.

— Да кому ты какое добро можешь сделать? — не выдержал наконец оскорбленный портной. — Или я тебя не вижу: в одном кармане пусто, в другом капуста!

— Вот как? — встретил незнакомец радостной улыбкой новое нападение.

— И чего ты все радуешься! — снова озлился портной.

— Радуюсь, что встретил наконец человека, открывшего мерило добра и зла. Значит, только богатые люди могут делать добро? Да? Если бы я руководствовался твоим мерилом — давно бы уж провозгласил себя благодетелем человечества.

Теперь в купе брызнул звонкий смех студентки. Смех ее плеснул в загорелое лицо благодетеля, смыл с него промелькнувшую было грусть, и он тоже засмеялся весело и молодо.

— Простите… — сквозь смех оправдывалась девушка.

— Нет, вы меня простите! — радостно смотрел он на нее. — И что за проклятье такое! Увижу, как кто-нибудь смеется искренне, и — вот ей-богу! — никак не могу удержаться, так меня и разбирает… О, я понимаю! Еще бы вам надо мной не смеяться… Вон я какой оборванец!… Ха-ха-ха!

Смех подбивал его слова бархатными подушечками, и они падали мягко и звучно.

— Но и вы, милая барышня, неверно судите, — продолжал он нанизывать один на другой свои советы. — То, правда, не со зла, а от ограниченности представлений о жизни. У-ух! — поджал он губы. — Жизнь — море неохватное. Утонуть надо в нем, далеко под воду уйти, чтобы изведать хотя бы частицу тайны его глубин. Вам того не желаю. Порхайте, милая барышня, всегда меж землей и небом. Вот и моя жена, как вы, была красавица… Наивность! — захотелось ей узнать, что там, на дне, — нырнула и не выплыла. Вот как!

Губы его по-прежнему были полураскрыты, словно для улыбки, но уже не радость — горечь разливалась по лицу.

— Вот вы смеетесь надо мной — «благодетель»! А знаете ли вы, что сам Христос только на примере смог объяснить, что такое благодеяние? Помните евангельскую притчу о вдове? Денежку имела — денежку дала. Но дала все — запомните! А богатый кинул горсть монет, но лишь частицу всего. Компрене ву?

Девушка уже не смеялась, она смотрела на незнакомца широко раскрытыми от удивления глазами.

— А вы, в сущности, очень разумно говорите! — с детской непосредственностью призналась она.

— Слава богу, прислушались, — снова улыбнулся наш спутник. — Разумно говорить — не так уж трудно. Куда труднее уметь слушать. Ох, от каких только бед не избавились бы люди, умей они лучше слушать! И не только слова. Не мешает порой прислушаться к пению птиц и шелесту листьев. Прислушается человек и задумается. Вот, пожалуйста: прислушался господин, — он показал на меня, — прислушался и задумался. А ведь пять минут назад вы все готовы были за окно меня вышвырнуть.

— Ах, что вы!.. Что вы!.. — запротестовали мы одновременно со студенткой.

— Не отрицайте! — остановил он нас движением руки. — Истина существует независимо от того, видим мы ее или не видим, хотим признать ее или умалчиваем о ней. Сейчас вы уже не откажетесь от моих сигарет?

— С превеликим удовольствием, — сдался я первым.

— Позвольте и мне, — протянула руку девушка, закинув роман Пшибышевского в сетку над головой.

— Все, все закурим сигарету мира, — подносил наш спутник всем по очереди свою коробку. — Пожалуйста, и вы, дорогой защитник бункера.

Портной криво улыбнулся, однако сигарету взял.

Закурили.

— Первая общая сигарета — самый короткий мост между двумя незнакомцами, — продолжал сыпать свои простодушные сентенции наш собеседник. — Вот и мы с вами, можно считать, уж побратались, а еще не знакомы. Очень приятно! — протянул он вдруг каждому из нас свою руку. — Кле́чков. Моя фамилия Клечков. Смешная, не правда ли? Но по всему русенскому краю меня знают просто как Игната. Вот и гадаю я, какую себе заказать надпись на могилу. Игнат Клечков? А может, лучше просто: Игнат — Утешитель живых за счет умерших?

И он рассмеялся тихим гортанным смехом.

— Все, кто пройдет мимо моей могилы, будут дивиться надписи, как и вы дивитесь сейчас моему рассуждению: откуда он только взялся, думаете небось, этот помешанный?

— Нет, вы не помешанный, — возразила студентка, не отрывая глаз от губ на загорелом лице. — Но вас надо очень внимательно слушать. Вы настоящий философ.

— Ну что вы! — вскинул голову Игнат. — Я не философ, я фотограф. Самый обыкновенный, увеличиваю портреты. Делаю некрасивое красивым, отвратительное — милым. Лицо несимпатичное превращаю в артистичное. Был у меня помощник… Поэт! Только рифмами разговаривал. Работаем мы по селам, работаем преимущественно с мертвыми — сообразно со смертью. Скажем — дитятко у родителей, не нарадуются на него. Да смерть ведь любит их, бедняжек: как развоюется в доме — люди и опомниться не успеют, она уж схватила ребеночка и унесла. Да… Вот тогда-то, в последний момент, вспоминают о нашем искусстве. И позовут какого-нибудь неуча — сельского любителя сфотографировать ребеночка. Но ведь у бедняги ни химикалий нет, ни знать он не знает, как эта тонкая работа делается. Ему и во сне не снилось, что фотография — это самый верный путь к бессмертию… Да, да. Лишь после смерти становится ясным все значение нашего увеличительного дела. Иду я или кто-нибудь из моих агентов селом. Платим, чтобы ударили в барабан, или какой-нибудь кметов портрет беремся увеличить бесплатно. Собираются несчастные родители. Вот, говорят, снимок нашего ребеночка. Иванчо звали. Увеличь его, а то нет у нас никакой другой о нем памяти. И пойдут рассказывать, как разболелось дитятко и как померло. Гляжу я на желтую карточку: вместо личика — светлое пятнышко, а все остальное — сплошные мутные разводы.

— Можно что-нибудь сделать? — спрашивают родители и смотрят на меня, словно я с неба сошел.

— Можно, можно! — успокаиваю я их.

— Только уж ты, пожалуйста, и глазки ему поставь. У него глазки были такие… большие и черные, как черешенки.

— Ну да, ну да, такие и сделаю.

Соберу я штук двадцать таких портретов — и к себе в лабораторию. Сяду за аппарат, увеличу мутное пятно, начинаю божьему ремеслу подражать, то есть из ничего делать что-то. Особенно глазки стараюсь вырисовывать. Раз не выйдет — новый картон поставлю. Увлекусь и работаю с вдохновением, пока детское личико не оживет. Так разволнуюсь порой — даже слезы на глазах. Да, барышня, не смейтесь!

— Да я вовсе не смеюсь! — испуганно воскликнула девушка.

Игнат словно и не слышал. Несколько раз затянулся сигаретой, пока она, догорев, не обожгла ему пальцы, потом одним движением загасил ее в бронзовой пепельнице и продолжал:

— О, я — мастер! Благодаря жене я открыл в себе эту способность. Когда сманил ее венгерец с баржи, остался у меня от нее только крохотный портретик. Черты ее лица на нем едва видны были, но я их помнил отчетливо. День и ночь стояла она передо мной, как живая. Любовь, конечно, была причиной того, что я видел ее так ясно. Но если бы я отдал портрет на увеличение, ничего бы не вышло. Тогда я накупил картона, углей, мела и принялся восстанавливать милый моему сердцу образ. Целый год рисовал, пока наконец… Случится кому-нибудь из вас заглянуть ко мне в ателье в Русе — я покажу. Сама она загубила себя в будапештских да румынских притонах, зато пречистый ее образ остался жить со мной и будет жить до конца дней моих. Так из пароходного повара стал я художником. Изучил дело, купил себе увеличительный аппарат и стал творить радость для несчастных. Но что вам еще рассказать… Вот и сейчас — папка моя полна. Еду раздавать. Нет, это надо видеть, как дрожит картон в потрескавшихся ладонях отца, чтобы по-настоящему оценить значение моей работы. Слезы не дают родителям заметить разницу между моим портретом и чертами их ребенка. Искусство, вложенное в мой портрет, вытеснит воспоминание о настоящем личике, силой своей покорит память. Когда все разбредутся по полю на работу, мать будет целовать мой картон, будет украшать его настурциями и левкоями. Выплачет перед ним свое горе о дитятке, тоску о всей своей рано увядшей жизни. Да, барышня, велико значение нашего искусства, что ни говори. Жаль только, что, когда доходит дело до платы, — не всегда платят. Одно увеличение стоит двести левов. Велики ли деньги, скажете, а вот ведь — нет их у людей. У кого нет, а кто хитрит. Приходи, Игнат, как хлеб продадим… Подожди, Игнат, вот отвезем подсолнух на маслобойку!.. Так что я заставляю их подписывать векселя! Да!

— О! — не сдержала своего возмущения студентка.

— Что, барышня?

— О, как вы могли! Все было так красиво, и вдруг — векселя!

— Успокойтесь, успокойтесь, милая, — устало остановил ее Игнат. — Посмотрите-ка на меня внимательно, и вы сами поймете, что я не опротестовал еще ни одного векселя! Но отчего мне их не собирать, если я сам плачу за гербовые марки? Откуда я знаю? Может быть, найдется кто-нибудь, вроде вас, кто мне не поверит. Тогда я вытряхну перед ним кипу бумажек. Пожалуйста, господин! Пожалуйста, госпожа! Вот итог моей жизни. Восемь тысяч увеличений. Из них более двух тысяч — за векселя. Только на марки две тысячи левов потрачено. Если бы я поступал, как банки, думаете, ходил бы я сейчас в бумажных брюках и в ботинках без носков?

— Верно! — просто согласилась девушка.

— Верно-то оно верно, но не вздумайте теперь меня жалеть. Мне и так хорошо. Как расплачусь с агентами да за помещение для лаборатории и за материалы рассчитаюсь — шапка на радостях вверх летит. Собственно, шапки у меня нет, но это уж так говорится. Легко мне становится. Шагаю из села в село, и словно крылья чувствую за спиной — дух захватывает от шири да от простора. И какое мне дело до векселей, когда образы, созданные мной, живут не только для чужих людей, но и для меня. От усиленной работы над портретами вся моя голова переполнена ими. И во сне не могу от них избавиться. Улягусь где-нибудь под стогом и бог знает сколько времени не засыпаю. Все лица, которые я оживил, окружают меня. Молчат и смотрят на меня с радостью. Благодарны мне: ведь это я сохранил их след на земле. Только жена смотрит на меня с укором. «Эх, Игнат, Игнат, — горестно шепчет она, — отчего ты меня не уберег? Отчего не вырвал из рук того обольстителя? Отчего не удержал, когда я покатилась вниз?..» Но что я мог? Скажите, что я мог сделать, когда у меня не было ни кудрявых усов, ни скрипки, как у того венгерца с баржи! А она была молода, и уж очень ей хотелось увидеть, что там, в больших городах выше по Дунаю. Вот какие дела, милая барышня… Может, закурите еще из моих, а то паровоз свистит, скоро простимся.

Но барышня, отвернувшись к окну, кусала губы и часто моргала.

— Хоть весточку получили вы от нее? — спросила она, не оборачиваясь.

— Получил, — тихо ответил Игнат. — Она дала мой адрес будапештской общинной больницы, и они уведомили меня на бланке, что жена моя умерла и похоронена на казенный счет, как нищая. Я вот, старый негодник, все тщусь памятник ей на могилку поставить, деньги принимался копить, да… сами видите — векселя! Так уж, наверное, и останется от нее один портрет… Ну, до свидания!

Поезд еще только замедлял ход, когда Игнат, схватив свою тяжелую папку, перешагнул через ноги портного и исчез в коридоре.

Поезд чуть приостановился и сразу тронулся.

Проехав здание вокзала, мы увидели фотографа, шагавшего уже среди пожелтевших нив.


1944


Перевод А. Алексеева.

ПАРИЖАНКИ

Да, мы поехали в Париж: я — пианист, он — художник, оба с одинаково безмерной жаждой славы. Мы решили «заставить признать нас»: я — своими будущими концертами, он — не написанными еще картинами. Кого и как мы хотели заставить, нам самим было не особенно ясно. Очевидно, весь мир.

Уже на вокзале мы съежились, как мокрые мыши.

Мы тогда еще не понимали, что бедняцкая доля и толчея житейского дна обогащают душу художника больше, чем музеи и концертные залы. Два года полуголодного восхищения чужим искусством и мучительной зависти перед чужими возможностями совсем извели нас.

Я как пианист находил иногда временный заработок в маленьких кафешантанах, перебивался кое-как, но мой товарищ не выдержал. Его свалило постоянное недоедание, да вдобавок он простудился, работая в малярном цехе одного из киноателье.

Я думал, что через два-три дня, как это уже бывало раньше, лихорадка его пройдет, но на этот раз жар все усиливался. Я собрался с духом и позвал врача, не предупредив его о том, что мне нечем заплатить за визит: мог же культурный парижанин в конце концов войти в положение двух иностранцев, попавших в беду.

Но врач отомстил мне за это с хирургической тонкостью, заявив, что, если я не куплю немедленно прописанные им лекарства, жизни моего друга грозит серьезная опасность.

Я почувствовал себя еще более беспомощным.

Больной метался в огненной лихорадке — весь почерневший, с угасшим взглядом, с посиневшими губами.

Откуда взять денег?

Париж — вселенная!

Больной и ты находишься на одной планете, а все остальные миллионы людей разбросаны где-то по другим созвездиям. Ходишь как будто среди себе подобных, а между вами бездны, более непреодолимые, чем межпланетные пространства.

Нет — передо мной все же маячил один мостик…

Я давал уроки музыки молодой супруге старого сенатора. Попал я к ним в дом по рекомендации моего профессора. В этот день мне следовало бы пропустить урок, чтоб было кому хоть воду подать больному. Об еде я и не заботился: больной выпил стакан молока, а я мог потерпеть… Но доктор меня напугал: или лекарство, или смерть.

Я зажал в руке последние несколько сантимов так крепко, как, вероятно, Тезей не сжимал нить Ариадны, и вскочил в первый подошедший трамвай.

Дребезжащий межпланетный корабль понес меня к моей цели — квартире-дворцу в стиле модерн. Изящная старинная мебель, обрамленная самой утонченной современной обстановкой; полы, застланные персидскими цветами ковров; на окнах — нежные валансьенские кружева, и картины — словно окна в заманчивые экзотические миры. Полумрак, опьяняющие благоухания, Шопен, белые, выхоленные, для ласки созданные женские пальцы…

Да, даже если ты не обессилен нищетой, все равно трудно не поддаться соблазну…

Я вошел туда голодный, угнетенный нашим бедствием, и даже не заметил, что дверь мне открыла не горничная Элен, а сама сенаторша. Она встретила меня, загадочно улыбаясь, взяла меня под руку, хотя никогда не делала этого раньше, и повела. На ней был длинный пеньюар. Я читал где-то, что в таком виде дамы принимают обыкновенно своих интимных друзей. Японский шелк так плотно облегал ее, что огненные цветы, казалось, распустились на самом ее теле. Поднятые по-японски волосы открывали плавную шею, веки ее трепетали, как крылышки бабочек.

Голова у меня закружилась.

Все же я нашел в себе силы высвободить свою руку из-под ласкового шелкового локтя и подойти к роялю.

— Садитесь, мадам. Посмотрим, как расцветает ваш талант.

Японские брови слегка нахмурились.

— Садитесь… Послушание — первая добродетель ученицы.

— Хорошо, — сказала она чуть слышно и села на круглый табурет.

Придвинул и я свой стул на расстояние, определенное привычкой и правилами приличия. Она подняла свои белые руки, широко раздвинула пальчики, как для мощного аккорда, и действительно ударила по клавишам так, что рояль застонал. Потом откинулась всем корпусом назад. Табурет был без спинки. Я испугался, что она упадет.

— Что с вами, мадам? Что вы?.. Элен! — бросился я за водой.

— Эх, вы, — уже смеялась сенаторша. — Оставьте в покое Элен…

Она встала, подошла ко мне и положила руки мне на плечи. Глаза ее — нет, не только глаза, даже зрачки ее сузились, а губы жадно приоткрылись…

Я оцепенел: если пропадет урок, я не получу своих двадцати пяти франков, я не доберусь тогда за пятнадцать километров до нашей квартиры, где погибает мой несчастный товарищ. Холодные капли поползли у меня под волосами, коснулись, наверное, нежных пальчиков…

— Мадам…

— Что, мон пти, — прохрипел ее голос в алом колокольчике губ.

Моя жалкая улыбка была понята как попытка пошутить, а француженки умеют ценить шутки.

— Из меня, мой милый, никогда не выйдет пианистки…

— Но я… я хочу получить свои двадцать пять франков!

В эти слова я вложил свои последние силы.

О мать, породившая бешеных фурий! Даже твой лик не мог бы сравниться с преобразившимся мгновенно лицом этой прелестной сладострастницы. У Медузы со змеями вместо волос вряд ли могли быть такие убийственно злые глаза. Она, повелительница Парижа, желанная добыча всех знаменитых любовников, доверилась ему… а он, этот червяк, этот червяк… предпочел…

— Элен! — закричала она с перекошенным от злости лицом и бросилась в свои покои, вся словно запылав в огненном пеньюаре…

Хлопнула дверь, она исчезла, но голос ее гулом отдавался по дому:

— Элен!.. Элен!..

Я стоял ни жив, ни мертв.

Да, я и до сих пор не понимаю, действительно ли я ждал денег, или просто у меня не было сил бежать. Скорее всего я, как все опозоренные и раздавленные чужим презрением несчастные, все еще надеялся объяснить кому-то, почему я так поступил, почему я заговорил о деньгах, почему я не мог потерять этот урок.

— Месье, месье… — позвала меня из-за двери, ведущей к выходу, та самая горничная Элен, которая должна была спасать от меня свою хозяйку.

— Идите сюда, идите сюда!

Я поплелся за ней на лестничную площадку.

— Мадам очень сердится, — тихо сказала мне горничная, прикрывая за собой дверь. — Господи, какой вы бледный. Успокойтесь, успокойтесь же… Вот вам деньги.

Девушка подала мне монету, но мои одеревеневшие пальцы не удержали ее, и монета зазвенела по каменным ступенькам.

Не помню, нагнулся ли я, чтобы посмотреть, куда она покатилась, или хотел ее поднять, или поскользнулся, — но я без памяти загремел вниз по лестнице.

…Забытье продолжалось шесть или семь дней. В себя я пришел в нашей мансарде. По одну сторону моей постели вздрагивали желтые веки на желтом лице моего выздоравливающего приятеля, а с другой стороны меня озаряли чьи-то глаза и радостное сияние какого-то лица…

Да, если бы сама весна могла явиться в сумрачную каморку двух несчастных бедняков, она, вероятно, выглядела бы именно так — стройная и светлоглазая, она именно так улыбнулась бы животворной улыбкой, так положила бы свои волшебные пальчики мне на лоб и таким же певучим голоском промолвила бы:

— Очнитесь, очнитесь…

— Элен! — воскликнул я, но напряжение, с каким я старался припомнить, что со мной было, снова лишило меня сил.

Когда я опять пришел в себя, я уже лежал высоко на подушках и сжимал в своих руках жесткие от домашней работы, доверчиво отдавшиеся мне руки.

…Элен с помощью швейцара подняла меня с сенаторской лестницы, вызвала врача и привезла домой, найдя адрес в моем паспорте.

А здесь ее, разумеется, ждал еще один одинокий больной…

Семь дней — и каждый день по два раза к нам приходил врач. Наша комнатка превратилась в аптеку.

Элен, бедная горничная, не позволила отвезти нас в битком набитую благотворительную больницу для бедных. Чтобы по-настоящему помочь двоим незнакомым иностранцам, она, наверное, отказалась от места в доме сенатора.

…Еще два-три дня, и мы стали поправляться. Мой товарищ даже начал рисовать нашу «хозяйку».

Элен неутомимо хлопотала около нас; раздобыла корыто, кастрюли, иголки, нитки, утюг.

— Оборвались, как нищие, — интеллигентные люди!.. Музыканты… Художники…

На балкончике гудел примус. Варились бульоны, готовились овощи, курятина, телятина… Все это Элен покупала нам на свои собственные деньги. Нашей единственной, но поистине тяжелой обязанностью было съедать дочиста все, что она накладывала в наши тарелки.

С видом первооткрывателя Элен сообщила нам: больные, оказывается, выздоравливают быстрее, когда у них хорошее настроение, а для этого им надо читать что-нибудь приятное и веселое. Таким образом, на нашу планету прежде всего прибыл прославленный путешественник Тартарен из Тараскона и стал рассказывать нам о своих приключениях. За ним последовали все петухи, ослы, львы, мишки, хитрые лисы, принцессы, волшебники и хитрецы из французских басен и сказок.

Читая нам, Элен сама увлекалась, как ребенок, подражала голосам колдунов и животных, звонко смеялась или дрожала от страха, когда герою угрожала опасность, хотя знала еще с детских лет, что в конце концов он наверняка спасется.

Вернулось и наше детство — мы слушали, зачарованные, слова, слетавшие с ее мелодичных губ, мы пили свет ее глаз, здоровье и радость ее весенней улыбки.

Она уходила от нас только в сумерки и оставалась ночевать внизу, у внучки нашего консьержа Мишеля, чтобы ночью еще раз навестить своих больных — быть может, уже и выздоровевших.

Как случилось, что я так привязался к этой неизвестной девушке? Внушил ли я себе это заранее, или на меня все еще влияло сотрясение мозга, но я не мог заснуть, пока Элен не приходила на свою ночную проверку, двигаясь в полумраке тише и легче, чем настоящая фея из сказки.

Я осознал, как называется эта привязанность, когда нечаянно прислушался к сонному бреду моего товарища по судьбе. Да, много раз в ту ночь я окликал его или стучал кулаком по спинке кровати, чтобы его разбудить: я пришел в ужас, когда узнал, что мои еще неясные, но сладкие мечты бродили и в его голове, не остывшей от лихорадки. Этот сонный, счастливый шепот: «Элен, милая…» — снова грозил захлестнуть мой мозг волной беспамятства.

— Нельзя так, образумься, — посоветовал я ему на другое утро, до прихода Элен. — Ты ведь знаешь, она иногда входит к нам ночью. Что будет, если она тебя услышит?

На его желтых щеках расползлись темные пятна.

— Пусть услышит!

— Но ведь это неприлично. Девушка приносит нам такие жертвы, а ты… Ты ей любовью, что ли, хочешь заплатить?

— Ревнуешь?

— Кто? Я?.. Я ревную?

Его взгляд проник в самую темь, туда, где притаилась моя смущенная совесть.

— Да, ты.

— Глупости…

— Молчи! Разве я не слышал, как ты всхлипываешь: «Элен… милая!.. Горлица моя!»

Да, значит и я бредил: слово «горлица» он не мог выдумать сам.

Глаза его напрасно пытались поймать мой взгляд — он небрежно реял в вышине, над серыми волнами парижских крыш.

Однако надо было все-таки что-то сказать.

— То, что ты слышал, я говорил несознательно. Гораздо важнее, что я сам никогда…

— А-а! — прервал он меня. — Пардон! А я не знал: оказывается, невинный ребенок несознательно бредит во сне бабушкиной сказкой! Смешно! Я по крайней мере ничего не скрываю и не даю дурацких советов. Ох, если б не это осложнение с тобой — моим старым товарищем…

— Почему, почему?.. Какое осложнение? Я могу поискать себе другую квартиру! А вы оставайтесь… Будьте счастливы!

— Благодарю! — великодушно отказался он от моей жертвы. — Что касается квартиры, то и я могу уступить. Другое важно! А это… это только она одна может решить. Если она предпочтет тебя, я найду в себе силы сказать вам: «Будьте счастливы!..»

В дверь постучали.

— Скажешь слово — убью! — прошипел я в его желтую рожу и тряхнул его за плечи.

Опять постучали.

— Входи, входи, Элен!

Вместо Элен на пороге показался консьерж, усатый, рослый, как наполеоновский гренадер.

— Как здоровье, господа? — он взглянул на нас и вошел в комнату. — Поправились?

— Спасибо, — как будто сказал я, но из горла у меня не вылетело ни звука.

— Вот, — подал он мне сетку со свертками и букетик голубых незабудок. — Вот записка и вот ваши пятьдесят франков — ровно столько осталось от покупок.

Мы оба только моргали.

— Оревуар, месье!

Мишель поднес ладонь к своим седым усам.

Повернулся.

Вышел.

Закрыл дверь.

Шаги его затихли на ступеньках деревянной лестницы.

Тишина.

Мы с товарищем продолжали стоять: убитые, осиротевшие, несчастные. Мне казалось, что я слышу удары не только своего, но и его сердца.

Да, Элен ушла… Ушла так же просто, как и пришла. Ушла, чтобы избавиться от нашей… благодарности. О, она почувствовала, что двое молодых дикарей могут осквернить чистоту ее хорошего человеческого порыва.

Я развернул записку и горько улыбнулся.

Это был клочок оберточной бумаги, оторванный, вероятно, в лавке.

— Что… она?.. — спросил сдавленным голосом мой товарищ.

— Только два слова: «Будьте счастливы». Вот… смотри.

Но он, наверное, был очень слаб после болезни — не взял записки, а разрыдался, как мальчишка, и бросился на постель.

Ну да, и я плакал… Со свертками, деньгами и букетиком голубых незабудок в руках.


1941


Перевод В. Бородич.

ПУР СУВЕНИР

Общеизвестно, что, по недосмотру аллаха, при распределении милостей небесных случилось так, что и бедные получили в дар способность влюбляться. А что влюбился я именно в Нее — богатую, — свидетельствовало о том, что я, как и все бедняки, должен был расплачиваться за ошибки всевышнего.

Да и как не влюбиться, когда она была так хороша, а мне только что пошел семнадцатый год?

Познакомил нас ее кузен — мой одноклассник.

Она едва протянула мне руку, но для меня это было прикосновением волшебницы, и я погрузился в мечты…

Я назвал ее Астартой, так как все остальные поэтичные имена, позаимствованные из модных романов и стихов — Илайяли, Ингеборг, Виктория, Ася, Психея, Анабель-Ли — уже расхватали мои приятели, успевшие влюбиться раньше меня.

Прошло несколько дней. При каждом воспоминании о Ней грудь мою распирало от избытка чувств и рука едва успевала наносить на бумагу звонкие рифмы строф, чей ритм был продиктован биением моего сердца.

Когда я снова встретил ее на улице — стройную, в плиссированном платьице, с широко раскрытыми, сверкающими черными глазами, — я понял, что имя этому волшебству — любовь.

Но она прошла мимо. Вправду она меня не заметила или только сделала вид, что не узнает?

Тогда, на улице, я впервые понял, как я беден. Понял, что, несмотря на серое однообразие ученической формы, невинные сердца гимназисток безошибочно отличают бедных юношей от богатых.

Да и бедность моя была слишком явной: выгоревшая, тесная, залатанная на локтях куртка, которую я носил вот уже третий год, с обтрепавшимися рукавами и измятым воротником; с весны до поздней осени — босиком, а зимой — в каких-то фантастических башмаках, которые даже в самый сухой зимний день умудрялись впитывать в себя влагу и раскисать до состояния каши-размазни. Видавшая виды фуражка с грозно ощерившимся козырьком, жеваные брюки непонятного цвета, а пальто…

Впрочем, о пальто — в общепринятом смысле этого слова, — как ни стараюсь, не могу вызвать в себе сколько-нибудь отчетливых воспоминаний.

Бедняк?

Нет, в человеческих головах определенно была какая-то путаница. Разве не несметны алмазные россыпи моих грез? Разве не светились в моих глазах отблески моих сапфировых мечтаний? Стоило ли обращать внимание на какое-то там рубище, прикрывавшее бренную плоть, когда я без труда мог воплощать в нежных песнях нетленные видения? Когда я чуял в себе такие силы, что — моя бы воля! — я сделал бы мир счастливым за один день вместо семи дней, понадобившихся библейскому богу.

Я хотел бросить все эти сокровища к Ее ногам, я был уверен — Она не сможет сдержать восхищения.

Я купил альбом «Пур сувенир»[13] и заполнил его лирическими стихотворениями, поэмами в прозе и прозой такой поэтической взволнованности, которая превращала ее в гимны любви.

Полный альбом оригинальных творений, ни одного явного заимствования!

Только посвящение на первой странице — чужое. И конечно же, из Эдгара По:

Леонени — имя дали серафимы ей,
Свет звезды лучистой взяли для ее очей.
А на следующей странице мое собственное стихотворение — акростих:

Виденье ли ты, мираж ли в пустыне,
Идиллия греческой древней поэмы,
Томление страстное робкой рабыни…
Астарта — богиня на легкой триреме,
Нимбом украшена, тело вакханки.
Тут я умолкаю, так как первые буквы следующих строк раскрыли бы подлинное имя моей Астарты. Вероятно, все, кто помнит еще символистскую поэзию тех лет (это было после первой мировой войны), догадаются, что в остальной части стихотворения были «чертог в рубинах», «замок старинный», сапфиры и диадемы, равно как и бездны, умело срифмованные с «миром подзвездным».

Второе стихотворение повествовало о «путнике», шедшем к Ней «из далеких стран, где садится солнце прямо в океан».

Дальше — поэма в прозе:

«Душа моя — гробница, в которой витают тени безвременно угасших грез, — протянешь ли Ты, о волшебница, руку, чтоб вновь воскресить их?»

«Душа моя — море безбрежное — не счесть утонувших надежд, — протянешь ли Ты руку, волшебница…»

И так далее, до самого конца альбома.

Разве можно было не оказать мне предпочтения?

Письменные любовные признания остальных «претендентов» были изорваны, по свидетельству кузена, на мелкие клочья и выброшены вон с категорическим:

— Дураки!

А мой «Пур сувенир» был принят со светлой улыбкой и нежным рукопожатием, след которого я еще целую неделю ощущал на своей ладони.

Иные недоброжелатели, возможно, сочтут, что улыбка — слишком слабое вознаграждение за целый альбом лирических восторгов, — что ж, эти люди, вероятно, никогда не любили. В противном случае они поняли бы, что за одну улыбку такой девушки, как Астарта, юноша, которому нет еще семнадцати, мог отдать… Впрочем, смешно даже искать какое-либо сравнение среди земных сокровищ!

Ее улыбка была хрустальной колыбелью, которая и днем и ночью сладко баюкала меня. Она одарила меня волшебной способностью счастливых: мне стал доступен и шепот звезд, и шелест трав, и птиц небесных щебетанье.

Улыбка эта выделила меня из всех, но я ни разу не воспользовался этим преимуществом. Ни разу не осмелился пройтись рядом с нею по главной улице, ибо к этому времени я уже сделал для себя одно открытие: я знал, как неловко чувствуют себя богатые девушки, когда им приходится идти рядом с оборванцем по улице, где разгуливают и гарнизонные офицеры и банковские служащие.

Чувства, высказанные в альбоме, были только нашей с Нею тайной. Астарта расхаживала с этими ненавистными чиновниками и лощеными офицеришками, но зато, стоило лишь ей обернуться, она встречала печальный взгляд своего верного рыцаря.

И так день за днем, до самых рождественских каникул.

Для всех — радость, для меня — мука.

Как пережить эти две недели в опустевшем, занесенном снегом городе, придавленном мрачными скалами, нависающими над самыми крышами домов!

Охваченный тоской, я сидел в квартире ее кузена, дожидаясь его возвращения. Дождался. Два часа напролет развертывал перед ним душераздирающую картину будущих каникулярных страданий. И, наконец, получил добрый дружеский совет:

— Приезжай ко мне в гости — другого выхода нет!

Прослезившись, я обнял его.

В гости…

Двадцать восемь километров по занесенному снегом шоссе. Я коченел, зарывшись в солому на попутных санях, запряженных волами, отогревался на мельницах, попадавшихся по дороге. А мои многострадальные башмаки расползлись совершенно…


На карте это — село, а в действительности — маленький курортный городок, разбогатевший на доходах от минеральных ванн. Большие отели, пансионы, виллы, огромный сосновый парк, заснеженные аллеи и доносящиеся издалека песни влюбленных.

Очищенный дорожными страданиями, я воистину достиг того волшебного рубежа, где юность превращает жизнь в сказку.

Разве не сказочен этот занесенный снегом маленький городок?

И разве то большое здание на холме — это отель? Нет, это волшебный дворец, в котором живет и томится в ожидании Она — Астарта, моя единственная возлюбленная, моя сбывшаяся мечта.

Приезд гимназистов на каникулы — праздник для городка. Они привозят с собой спектакль, срепетированный в гимназии. Они устроят вечер, веселье, танцы.

Мои приятели сооружали декорации, мастерили из шерсти парики, бороды и усы, репетировали и во все горло распевали песни. Я следил невидящим взглядом за их дружной работой, бродил, продрогший, по парку, часами не сводил глаз с большого отеля на холме и ждал…

Ждал таинственного знака из чертогов своей богини.

И знак явился.

Явился просто — так, как обычно бывает в сказках. Принес его вестник. Маленькая записка, бисерный почерк:

«Приходите к нам в гости, буду очень рада. Жду вас к шести часам».

Шесть часов. Стрелки на часах отеля, кажется, примерзли к цифре «два», но сердце само отметило торжественный миг, когда я ступил на дорожку, ведущую к вершине холма.

С каким же трепетом она, должно быть, ждала меня! Сама встретила в дверях — значит, вглядывалась, смотрела на дорогу из-за тяжелых штор.

Подала мне руку.

Не сказала ни слова.

Молчал и я.

Словно завороженный, иду следом за ней в ее девичью светелку.

Длинные, предлинные коридоры, устланные мягкими коврами, в которых тонут мои иззябшие ноги. Двери, двери, двери — как в сказочном царском дворце.

Вот, наконец, и последняя, заветная…

— Прошу вас.

Одинокая лампа на низеньком полированном столике.

Золотистый абажур льет таинственный свет.

Я и Она.

Хотя на синем небе нет бога, хочется вознести кому-тоблагодарственную молитву — молитву радости и любви.

— Прошу вас… садитесь…

Я сел.

Хорошо, что оперся поначалу на ручки. Здесь все так предательски мягко — я никак не ожидал, что утону, — впервые в жизни садился я в кресло. Пришлось почти лечь, чтобы отыскать опору.

С каким изяществом держат свои зонтики японки на абажуре…

— Я знала, что вы здесь, но не могла с вами встретиться и решила пригласить вас к нам.

Теперь моя очередь открыть, наконец, рот, поблагодарить за приглашение, рассказать обо всем, что было между нами невысказанного. Начать, скажем, так:

— Я долго ждал этого дня…

Но я лишь со слабой улыбкой взглянул на Нее. Произнес даже:

— Я…

И умолк, увидев, с каким нескрываемым сожалением разглядывает Она мои башмаки. Перевел и я на них свой взгляд, и ужас обуял меня: рыжие, усеянные заплатками, с зияющими дырами… Вода сочится с них на ковер. Абажур, как назло, подобрал, словно гриб, свои края, чтобы сосредоточить на моих башмаках весь свет лампы.

— Какой вы молчаливый! — сквозь забытье донесся до меня нежный голос. — Скажите что-нибудь…

— Хорошая комната, — выдавил я два несчастных слова.

— Да, это номер люкс, — уверенно подхватила Она, а я не смел поднять на Нее глаз. — Лучший номер отеля, комната с ванной и холл. Здесь спал его величество царь Борис Третий.

…Если б это был обыкновенный стул, я мог бы спрятать башмаки за деревянными ножками, но это проклятое низкое, пологое кресло!..

— Летом мы перебираемся на чердак, чтобы освободить все комнаты для постояльцев. Зато уж зимой я сама располагаюсь в этом номере.

Превозмогаю невыносимое смущение. Пытаюсь даже снова заговорить:

— Неужели… Неужели для вас не хватает комнат? Отель большой.

— Комнат у нас много, но в июле и августе страшный наплыв. А этот номер стоит сто пятьдесят левов в сутки. Это же деньги!

Глаза ее снова скользнули по грязным лужицам на ковре.

— Да, это деньги… — шепчу я.

— А чердак у нас просторный. Правда, мы и туда пускаем крестьян ночевать, и они так ужасно храпят. Да и духота там изрядная. Но ведь это только три-четыре месяца в году.

— Да, да… — пытаюсь я улыбнуться. — А потом ведь оттуда, так сказать… звезды видны…

— Да кому они нужны, эти звезды! — деловито махнула она ручкой, разом сбросив со счетов поэтические светила. — Звезды — это пустая забава, а летом такая уйма дел, только успевай поворачиваться. В летний сезон — самые наши доходы.

Я начинал постигать разницу между явью и розовыми моими сновидениями.

— Мы еще ресторан держим, он нам почти столько же доходу приносит, сколько весь отель. С какой стати давать другим наживаться, когда мы и сами можем денежки к рукам прибрать? — Астарта шевельнула розовыми пальчиками, как будто отсчитала несколько банкнот. — Когда папочка отправляется за покупками, за кассу сажусь я, потому что служащие, знаете, не чисты на руку, и если не смотреть в оба…

— Да, да, — поддакиваю я, чувствуя, что на меня надвигается что-то гораздо более страшное, чем мысль о жалком состоянии моих башмаков.

— Особенно гимназисты воруют, — добавляет она. — На лето некоторые ваши товарищи нанимаются к нам. Я понимаю, они бедные, но отчего же они такие нечестные? Так и норовят стащить какую-нибудь пятерку. А ведь, кажется, и харчи у нас получают хорошие и на пару башмаков за лето скопить могут.

Тут моя богиня словно громом метнула в меня:

— Я смотрю, ваши башмаки тоже совсем обанкротились.

«Ах!» — простонал во мне кто-то так громко, что у меня в ушах зазвенело. Неужели наивность может быть столь безжалостна? Или действительно есть люди, которые родятся на свет без сердца?

А она продолжала:

— Отчего бы и вам не поступить в наш отель на летний сезон? Жили бы на курорте, да и деньжат скопили бы. Только не воруйте!

Пальцы мои впились в полированные ручки кресла. Спазмой свело горло.

— Как идут приготовления к вечеру? — не переставала занимать меня разговором маленькая хозяйка большого отеля. — Мы, к сожалению, не сможем прийти. У нас большая семья, и если покупать билеты на всех… Да и что особенного могут сыграть гимназисты? Если б еще Театр оперетты… Ведь надо соблюдать экономию, верно? Я уже взрослая, да и младшие сестры подрастают. Что ни говорите, а если всерьез думать о выгодной партии, без приданого не обойтись… Один аптекарь уже просил моей руки, но папа не решился забрать меня из гимназии. Он говорит, я еще маленькая. А я считаю, что не маленькая… Как вы думаете? Маленькая я или нет?

— Ох…

— Вам холодно? А я ведь велела протопить… Сейчас угощу вас стаканчиком ракии. Собственного производства. Вы ведь пьете?

— Нет, нет, благодарю вас! — вскочил я. — Я иду. Я… там… суфлирую.

— Да что вы так торопитесь? — поднялась и она. — Кузен говорил, что вы очень приятный собеседник. Комплименты умеете делать… Вот и в мой «Пур сувенир» тоже написали… Нам столько уроков задавали, что я еще не успела прочесть альбом до конца. Отложила на каникулы, да все как-то руки не доходят. А насчет летней работы вы все-таки подумайте. Я попрошу папочку, чтобы он вам платил больше, чем другим… Господи, да куда же вы?

…Гостиничный коридор… Рваные дорожки на полу… На дверях — покривившиеся таблички с номерами… Пропитавший все вокруг, даже самые стены, запах клозета, жареного мяса и свинины с капустой… И — наконец-то — звездная зимняя ночь, молчаливые сосны — бесконечный девственный заснеженный лес, который укроет несчастного…


1942


Перевод Б. Ростова.

ГРЕХ

Рачо Татарлиеву

Окружная учительская конференция закрылась поздно. Мы с баем Михалом выехали из города и двинулись по дороге к селу, когда солнце уже зашло. Лошади неторопливо тянули тележку через волнистые холмы Веслеца, а добравшись до придунайской равнины, где по обеим сторонам дороги расстилались пшеничные и кукурузные поля, бодро побежали рысью.

Ступицы колес ритмично постукивали, железные шины шуршали по песку шоссе, вся тележка покачивалась то направо, то налево, и это равномерное постукивание и покачивание нагнало на меня дремоту.

Должно быть, мы проехали половину пути, когда я заметил, что лошади стоят, и услыхал голос моего возницы:

— Учитель, ты спишь?

— Нет! — вздрогнул я, еще не совсем очнувшись. — Не сплю.

— Сдается мне — хорошо бы сделать тут привал. В лугах возле реки и кони отдохнут, попасутся, и мы разомнемся.

— Не плохо, — согласился я.

Бай Михал свернул в сторону, слез с тележки и стал распрягать. Слез и я, расстелил на траве пальто и улегся на спину. Возница отвел лошадей подальше, стреножил их и вернулся, разыскивая глазами, где я лежу.

— Ты тут?

— Тут… Садись…

Я приготовил ему местечко на своем пальто, но бай Михал растянулся прямо на траве, подложил руки под голову и затих.

Над нами раскинулось небо, бездонное, темно-синее, до отказа набитое тяжелыми гроздьями мерцающих звезд. Было тихо, только по ту сторону шоссе шелестела зеленая кукуруза да в ветвях грушевого дерева попискивал какой-то птенчик. Наступил час великого полуночного покоя, когда человеку дано почувствовать, как земля вихрем несется по беспредельному пространству в погоне за далекими небесными караванами.

— Тебе не страшно, учитель? — промолвил через некоторое время мой возница.

— А почему мне должно быть страшно?

— Да так просто — страшно, — неопределенно повторил он. — А вот мне, сказать по правде, немножко страшновато.

Я улыбнулся, услышав такое признание из уст простого деревенского жителя, хотя и во мне эта притихшая ночь и это пламенеющее небо будили какую-то глубоко скрытую тревогу. Овладев голосом, я объяснил:

— Вся причина, бай Михал, в ночном одиночестве… Этот страх остался в нас еще с древнейших времен, когда человек не мог объяснить себе, как устроен мир.

— Нет, дело не только в этом, — не согласился Михал с моим объяснением. — Тут есть и другая причина… Сколько таких ночей я пролежал, пока пасутся кони. Смотрел на звезды — они мигают, мигают, а меня берет страх. Нет, говорю себе, не может быть, чтобы там не было кого-то, кто ведет счет всему. Ты тут внизу можешь делать что угодно, но придет день, когда тот скажет: «А ну, Михал! Стань здесь, вот здесь передо мной и отвечай!»

— Ну, и что ж такого? Ответишь! — обрадовался я возможности непосредственно убедиться, как смущение от необъятного величия природы рождает в примитивных душах образ кого-то, разумеется, подобного нам, хотя и гораздо более могущественного, прилагающего ко всей вселенной наши земные мерки добра и зла.

— Да, тебе легко, — тихим голосом промолвил Михал. — А вот послушал бы я твой ответ, если бы и ты убил человека, как я вот.

— Что, что? — испуганно приподнялся я. — Что ты говоришь? Ты правда убил? Кого ты убил?

— Кого?.. Человека!.. Молодого, здорового!.. Отца семейства!

— Брось шутить!

— Какие тут шутки.

Михал достал папиросу и чиркнул спичкой, прикрыв ее ладонями. Огонек на миг осветил его широкое добродушное лицо и погас в темной глубине зрачков.

— Не бойся, лежи себе… — отбросил Михал спичку. — За такое убийство не судят. Сам себя судишь… Панихиду служил, дары по монастырям раздавал, сиротку взял на воспитание — все напрасно! Не могу забыть! Днем еще так-сяк, а ночью, едва закрою глаза, — он уже передо мной. Открою их — он по-прежнему тут. Иногда во сне я гоняюсь за ним… Бегу, бегу, а когда настигну, он опять падает на колени, протягивает руки и снова кричит одно и то же: «Анфан!.. Анфан!..» Это совесть меня мучит. А ведь подумать только — из-за чего все случилось! Из-за сущих пустяков!

Увлеченный своим рассказом, возница оживился.

— Это было давно, еще во время войны… Подстерег я и взял в плен двух французов, когда те шли за водой. Веду их к нашим, а они, хитрецы, дорогой переглянулись между собой и набросились на меня. Ну, справиться со мной, конечно, не могли, потому что были безоружные, но во время борьбы с плеч у меня соскользнул ранец. Их наблюдательные посты поняли, в чем дело, и начали обстреливать это место, так что вернуться назад я уже не мог… Пропал и ранец и все мои домашние вещи…

Михал временами прерывал свой рассказ, посасывая папироску, и на несколько мгновений погружался в воспоминания. Но я его не торопил. Я лежал, глядя в бездонную звездную высоту, и следил за извилистым темным путем, по которому брела душа моего возницы.

— За то, что я потерял ранец, никакого замечания от начальства не было. А за французов мне даже орден дали. Но что это за солдат без ранца? Надо мной все стали смеяться. Живых людей, говорят, в плен умеешь брать, а ранца достать не можешь!.. Ну, и смеялись надо мной. Сшил я себе из какой-то пестрой рубашки торбочку, с ней и ходил. В нашей роте был один зубоскал, он придумал для меня прозвище — «Цапля»! Сам посуди об его уме, но я очень обижался. Вот из-за этого ранца все и случилось…

Возница закурил новую папиросу, глубоко затянулся и, задыхаясь от дыма, спросил:

— Ты ведь не был на войне?.. Ну да, ты молодой. Ты не знаешь, что это значит — ждать атаки. Это пострашней самой атаки будет. Сидели мы в блиндаже, а снаружи земля кипела от канонады. Все тряслось. Чтобы себя чем-нибудь занять, стал я снова читать последнее письмо из дома. В нем писали, что у меня родился внучек. И получилось положение такое особенное вот еще почему: моего сына тоже призвали в армию. Стало быть, в тот же день могло случиться так, что этот парнишка остался бы и без отца и без деда. Задумался я, понимаешь, опустил голову, а тому, зубоскалу, только того и надо.

— Смотрите, — говорит, — как Михал повесил нос, ну, точь-в-точь болотная цапля!

Солдаты засмеялись — через силу, конечно, потому что земля кругом гудела и балки над нашими головами трещали. А тут и капитан взглянул на меня, да и решил за мой счет развеселить ребят.

— Ну как, бай Михал? До сих пор не можешь достать ранец?

Все, понимаешь, ровно сговорились меня этим проклятым ранцем дразнить. Разозлился я, хотел что-то сказать начальству, но тут с наблюдательного поста раздался сигнал, и мы все вскочили. Из блиндажа едва выбрались — до того обвешаны были ручными гранатами… Началось большое сражение. Огонь переместился, зато налетели с той стороны и черные, и желтые, и белые — каких только они не набрали по всему свету. Не желал бы я тебе встретиться с ними в ночную пору!.. Пожиже стали их цепи, но несколько ручных гранат взорвалось и в наших окопах. Мы бросились в атаку. Как все было, разве теперь припомнишь? Знаю только, что врага мы отбили, а потом погнали его и гнали, пока душа в теле держалась.

Вот тут-то все и случилось.

Я остановился, чтобы вытереть рукавом пот со лба. Вдруг из лесочка выскочил француз. Побежал. Гляжу — хромает. То ли ранен, то ли ногу как-нибудь вывихнул. Я был такой усталый и так ослаб, что, наверно, дал бы ему уйти, если бы не увидел у него на спине желтый ранец. Он прямо сверкнул мне в глаза. И откуда у меня только силы взялись! Бросился я вдогонку. Бегу через ямы, через трупы, ничего не вижу — одна желтая кожа перед глазами мелькает. Француз заметил это, повернул голову, чтобы взглянуть на меня, да споткнулся и упал. Хотел подняться, но я уже стоял над ним.

— Ранец! — заорал я и замахнулся прикладом винтовки.

А он только протянул руки и кричит:

— Анфан! Анфан!..

После я узнал, что это слово значит «ребенок»… С нижней губы у француза капала кровь. И тут он, бедняга, сунул руку за пазуху. «Хочет достать оружие», — подумал я и изо всех сил обрушил на него приклад.

Он даже не охнул. Только глаза широко раскрылись да рука вывалилась из-под гимнастерки. А в руке была зажата какая-то фотография. Попробовал он поднести ее к глазам, посмотреть, но не мог — по телу у него прошла дрожь, и он замер.

Я отбросил винтовку, опустился перед ним на колени и стал его трясти — но кончено дело!.. Я закрыл ему глаза, но почему-то один глаз опять открылся. Я снова его закрыл, а он снова открылся. Смотрит на меня… Я выдернул карточку из его пальцев и поднес к его глазу — пусть глядит на нее. Но глаз уже налился кровью.

Только тогда я взглянул на фотографию. Это был, понимаешь, снимок с его ребеночка… Маленький ребеночек в белом платьице. Стоит на стульчике с гнутой спинкой. Улыбается и протягивает ко мне свои ручонки. А на его лобике — капелька крови с отцовской губы. Я отвернулся — не было сил на него глядеть, потому что и про своего внука я вспомнил…

Михал махнул рукой и замолчал.

Небо развернуло у нас над головами свое звездное знамя, кукуруза шептала о чем-то земном, но я ничего не видел, ничего не слышал. Сидел сгорбившись, в ужасе, подавленный этим страшным рассказом. Вопрос о ранце сверлил мой мозг и стоял комком в горле, но я не смел спросить…

Неужели он действительно его взял? Неужели этот тихий и скромный человек из народа действительно ограбил труп убитого им, убитого, о котором он столько лет жалеет?

Но Михал не дождался моего вопроса — сам признался, и сказал это, как что-то самое обычное:

— Ранец хороший попался. Лучше моего… и кое-какие вещички в нем были. Особенно мне две шерстяные фуфайки пригодились. Я их за войну до дыр сносил!

— Как ты это мог? Как мог? — простонал я, схватившись руками за голову.

Я был очень молод и еще не знал, до какого нелепого озверения может довести человека хищный мир собственников.

— Как я мог? — огрызнулся Михал. — Война!.. Зверское дело!.. Ведь я тебе потому и рассказал, что мне до сих пор страшно. А для тебя это всё шуточки!..

Я услыхал, что он поднялся и пошел к лошадям.

Вскоре тележка снова затарахтела по шоссе, белеющему между темными рядами кукурузы.

Весь остальной путь мы оба молчали. И только когда начали спускаться к Дунаю и солнце блеснуло нам в глаза, Михал опять вспомнил наш ночной разговор.

— Я забыл тебе сказать, — обернулся он ко мне, — того зубоскала, который прозвал меня цаплей, убили в этой же самой атаке… Как он мне досаждал, окаянный!..


1929


Перевод Н. Шестакова.

ГРИБ

1
С незапамятных лет он входил в кафе-кондитерскую «Царь-освободитель» ровно в четверть седьмого и покидал ее ровно в четверть восьмого.

Официанты настолько привыкли к его тщедушной аккуратной фигурке — к белой бородке, к синему шевиотовому костюму, к лакированным ботинкам, — что обратили внимание на его существование лишь в тот день, когда между четвертью седьмого и четвертью восьмого вечера угловой столик вдруг оказался незанятым.

О жестокое официантское пренебрежение!

Наш герой не случайно из всех софийских кафе и кафе-кондитерских выбрал именно «Царя-освободителя» — место, где собирались виднейшие политики и культуртрегеры столицы: слишком скромный на вид, чтобы произвести впечатление на официантов, этот человек, однако, занимал достаточно высокое положение.

Поднялся он «наверх», как поднимаются грибы, растущие на буковых стволах среди лесных зарослей.

Пока дерево молодо, его нежная белесая кожица легко лопается под наплывом земных соков. И стоит только в одну из этих еле заметных ранок попасть крохотной, принесенной ветром споре — она быстро оживет. Семечко-спора вопьется в дерево своими невидимыми щупальцами, присосется, пойдет в рост.

Соку в изобилии — скоро пушинки-споры уж нет и в помине: трещинка в коре охвачена и накрыта бархатистой светло-коричневой шапочкой молодого гриба.

Растет стройное деревце, тянется к солнцу, ширится в стволе, укрепляет корни.

А вместе с ним растет и гриб, тянет его соки, распускается полукружьем, поднимается все выше и выше. Вчера он был внизу — сегодня его не достанет ни детская рука, ни корова, что подходит к дереву потереть о кору зудящую шею.

А если и достанут, не оторвут, — это уже не маленький нежный грибок, а затвердевший, как кость, впившийся глубоко в ствол старый-престарый гриб.

Так и он — спора потомственных чорбаджиев из обедневшего города Елена — сумел впиться в крепнущий ствол молодого государства.

Стипендиат в гимназии — год, два, три…

Стипендиат в Берлинском университете — год, два, три…

Росло древо государства.

Когда юноша вернулся из Берлина, он и сам удивился: незаметно для себя он достиг высоты кресла заместителя начальника отдела в министерстве.

Сел в это кресло и начал копаться в бумажках…

Через год он был уже начальником.

В министерстве никто лучше него не умел сочинять бесконечные доклады, подразделенные на отделы, подотделы, главы, пункты, параграфы, замечания и дополнения, — таинственные дебри, в которых терялись даже самые самонадеянные министры. Они читали, читали, потом одурело смотрели на вытянувшегося перед их письменным столом начальника: неужели он, этот человечек, создал такой шедевр? Ишь, плюгавенький, а каков, каков, черт возьми!

— Ну что ж… Распорядитесь, как там нужно… Я согласен… Значит, вы писали этот доклад?

— Да, господин министр.

— Отличный доклад. Хвалю за усердие. Трудитесь. Вы молоды, но… Хорошо, хорошо…

— Я с юных лет учился, господин министр.

— Да, да… Буду иметь вас в виду.

Когда же министру приходило время покинуть министерство, он никогда не забывал сказать своему преемнику:

— Есть тут один начальник. Умная голова. Можете ему довериться. Способен совершенно самостоятельно готовить доклады хоть для Народного собрания! Вы его не забывайте.

Под началом у министерства находился ряд солидных самостоятельных учреждений. По некоему старому, ни в каком законе не записанному, но укоренившемуся обычаю вместе с министром сменялись директора и начальники этих самостоятельных учреждений. Вокруг освободившихся руководящих мест разгорались яростные битвы. Неделями и месяцами по коридорам министерства бродили орды депутаций, каждая из которых доказывала новому, вконец запутавшемуся министру, что лишь поддерживаемый ею кандидат достоин занять вакантный пост.

Приходило в движение и общественное мнение, то есть близкие кандидатов, рассчитывавшие получить из вторых рук назначение на дополнительные секретарские, библиотекарские, артистические и писарские места. В газетах и журналах появлялись такие биографические, судебные и клинические изыскания о каждом из кандидатов враждебной стороны, что министр, которому надлежало сделать выбор, хватался за голову. Кого ни назначь… «совершишь варварство, кое ляжет самым черным пятном на историю страны!»

Тогда министр вызывал своего начальника.

— Послушайте! Ну что мне делать? Вы видите, до чего дошло… Вон даже карикатура. Изобразили меня буридановым ослом, который не может решить, из какого стога сена ему начать есть. Они там между собой дерутся, а на меня все шишки валятся… Кому верить? Судя по их взаимным рекомендациям, все они ни к чему не способны, тунеядцы, тупицы. Вы опытный чиновник — посоветуйте мне что-нибудь.

— Лично я не берусь давать советы господину министру, — сдержанно улыбался добросовестный начальник. — Могу только сообщить господину министру, как поступал в подобных случаях его уважаемый предшественник, господин бывший министр.

— Говорите, говорите скорей!

— Чтобы не обидеть ни одну из сторон, каждая из которых считает своего кандидата наиболее достойным занять соответственный высший пост, господин министр назначал к исполнению должности одного из высших чиновников министерства. Таким образом ни одна из сторон…

— А ведь в самом деле! — ударял министр по столу ладонью. — Ну конечно же, конечно! И волки сыты, и овцы целы. Вакантное место занимает, так сказать, служебным порядком нейтральный в политике человек… Так, так! — радовался он. — А послушайте-ка! Не могли бы вы занять это место? В настоящий момент я не вижу более подходящего кандидата, чем вы.

— Как прикажет господин министр… Для меня всякая служба есть служение интересам государства. Если господин министр сочтет полезным…

— Да, да! Немедленно пишите приказ. То-то удивятся, когда узнают! Еще и довольны останутся, поверьте. Для них главное — чтобы не был назначен противник… Пишите приказ.

Много раз за последние тридцать пять лет сменялись господа министры, много раз их преемники, новые господа министры, спасались от стай службистов, назначая на вакантные руководящие посты нейтральных чиновников. И таким образом он, самый добросовестный из всех, сумел посидеть по разу, по два во всех начальнических и директорских креслах в подчиненных министерству самостоятельных учреждениях.

Иногда о нем забывали. Сменялись два и три министра, а он все отсиживался в тиши кабинета очередной дирекции.

Многие в кафе недоумевали, как старичок ухитряется вести столь разнообразную сложную работу во главе стольких разнородных учреждений.

Недоумевали, в сущности, лишь те, кто сам никогда не был чиновником. Лишь они не знали, что есть метод, с помощью которого последний болван может спокойно управлять не то что обыкновенным учреждением, а и целым государством.

Состоит этот метод в следующем.

Начальник выполняет лишь ту работу, которая одинакова для всех учреждений: проверяет, все ли чиновники расписались в присутственной книге; распределяет отпуска; заботится о приобретении дров и угля на зиму; читает входящие и подписывает исходящие; требует от подчиненных докладов по наиболее запутанным вопросам; опасные — откладывает на неопределенный срок; в конце года просматривает общий доклад-отчет заместителя о состоянии помещений и количестве полученных и отправленных бумаг и, наконец, заботится об общем порядке и чистоте во вверенном ему учреждении.

Что касается чистоты, об этом мы вынуждены рассказать подробнее, так как именно по причине особой начальниковой приверженности к чистоте гриб-паразит в конце концов отвалился от государственного древа, в которое успел так крепко впиться.

2
За несколько лет систематического наблюдения за жизнью в Германии наш безыменный герой проникся необыкновенной любовью немцев к чистоте.

Еще там, в Германии, он торжественно поклялся отдать свои молодые силы делу насаждения этой любви в сердцах малокультурного болгарского народа.

Поклялся — и остался верен своей клятве.

Каждое утро, в каком бы учреждении он ни был тогда начальником, наш герой — выутюженный, вычищенный, выбритый — отправлялся в обход коридоров и комнат.

Его сопровождали служащие.

Напряжение, в котором пребывали эти несчастные, было таково, что уравновешивало силу земного притяжения: они ступали, легкие как перышки, по следам своего директора. Глаза их неотрывно следили за белыми директорскими руками, небрежно заложенными за спину.

Стоило одной из ладоней дрогнуть, как служащие застывали на месте. В следующее мгновение правая рука директора возносилась к какому-нибудь укромному уголку стены, палец скользил по ее поверхности, затем белая ладонь взлетала вверх и, описав широкий круг, из-за директорского плеча показывала палец подчиненным:

— Это что?

— Пыль, господин директор! — отвечали дружно, но едва слышно подчиненные.

Директорская ладонь возвращалась на свое место, но пальцы ее уже неспокойно подрагивали.

В том же ритме начинали трепетать и тела подчиненных.

Обход продолжался. Вот рука устремилась к уголку стекла в чуланном окне.

— Это что?

— Это… Мухи, господин директор.

Обход уже близок к концу. Все снова стоят у дверей директорского кабинета. Трепещущая свита, не отрывая взглядов от начальственных рук, не замечает, как сама директорская голова наклоняется над дверной ручкой.

— С какого времени не чищена ручка?

— Со вчерашнего утра, господин директор!

— Со вчерашнего утра! — ползут вверх брови директора.

Глаза его добрую минуту смотрят на несчастных служащих, локоть нажимает ручку, ноги несут к письменному столу, пальцы пишут новый приказ:

«В итоге произведенной мною лично проверки со всей очевидностью установлено, что во вверенном мне учреждении — недопустимая грязь. Приказываю на будущее…»

Так, с годами борьба за чистоту вылилась из заурядной обязанности в некий высший долг, а заботы о ней — в настоящий религиозный обряд.

Вехами, определявшими весь его жизненный путь, были ведра мусора, вынесенные по его распоряжению с лестниц и чердаков того или иного учреждения.

— Вы не поверите, — заводил он иногда разговор за столиком в кафе. — В прошлую войну это было, я тогда директорство над театром принял. Люди на фронтах гибнут, а тут все заброшено, все запущено. Взялся я за дело. Представьте: за три дня двадцать семь ведер с мусором вынес. То есть не я, а служащие выносили, но, если бы я сам не засучил рукава, кто знает, сколько еще лет эта пыль лежала бы на чердаках. Да-а… — мечтательно тянул он. — Вы, может быть, не поверите, но я хорошо помню: двадцать семь ведер грязи вынесли мы тогда!

Кто знает, сколько еще ведер мусора прибавилось бы к длинному списку его заслуг, если бы религиозное увлечение не обернулось в страсть фанатика.

Увлекла его эта страсть и сгубила.

3
Шесть лет, как министры забыли своего верного чиновника в одном из учреждений, где с утра до позднего вечера толпятся сотни студентов и книголюбивых граждан.

Шесть лет, две тысячи сто девяносто два дня, — предостаточный для подобного директора срок, чтобы основательно вычистить свое учреждение. Сколько ни всматривался он, нигде больше не мог обнаружить пылинки или пятнышка, и это его огорчало: казалось ему, что он незаслуженно получает свое многотысячное жалованье. Оттого, может быть, он и перестарался и сгубил себя при первой представившейся возможности проявить свое усердие.

Был у господина директора свой отдельный нужник, блестевший, как больничная ванна. Этот блеск ослеплял его столько лет, что ему просто не приходило в голову заглянуть в соседнее общее отделение: как оно содержится? Но если глаза его были ослеплены, то нос, этот великолепно устроенный родовой чорбаджийский нос сам повел его на запах.

И в соседнем отделении было чисто, но все стены были испещрены антигосударственными надписями:

«Смерть гитлеризму!»

«Долой убийц!»

«Фашистских агентов — на виселицу!»

А под надписями — нарисована виселица. На виселице — толстый немец со свастикой на рукаве.

Директор стоял пораженный, испытывая такое чувство, словно вселенная рухнула у него на глазах: во вверенном ему учреждении нападают, да еще так открыто и грубо, на прекрасную Германию!

— Господи, помилуй! — перекрестился он и, побледнев, покинул зловещее место.

Настали дни жестоких ограничений для чиновников, низших служащих и посетителей. В толстую книгу приказов господин директор вписал свой самый смелый приказ:

«Ввиду нарушения чистоты и порядка приказываю закрыть отхожее место на неопределенное время. Вверенным мне чиновникам и техническому персоналу предписываю проникнуться высокопатриотической обязанностью изловить пачкунов. Виновных в порче стен доставить в мой кабинет, предварительно вызвав полицию из четвертого участка».

Так, впервые за всю свою долгую служебную жизнь господин директор вступил в открытую политическую борьбу с грубыми антигосударственными элементами.

Вызваны были маляры. Купили самой чистой белой извести. Каждую стену промазали по пять раз. Оба отделения засверкали.

Прошел день, прошло два дня…

Заглянув на третий день утром в общее отделение, господин директор схватился за дверь, чтобы не упасть: на белых стенах новые черные надписи выступили еще ярче:

«Гитлеровских убийц на виселицу!»

«Фашизм — чума человечества!»

А один шутник еще и приписал на самом видном месте:

«Спасибо дирекции за расчистку места для надписей».

По движению директорских губ подчиненные догадались, что он хочет им что-то сказать. Подошли поближе, вытянули шеи, подставили уши.

— Маляров!… Маляров!.. — шептал обессиленный их начальник.

На этот раз он сам проверил густоту и цвет краски. Под его личным руководством отделение выкрасили все до потолка. Правда, нигде в Германии подобное место не красилось черной краской, но что же делать? Народу с черной душой — черную краску!

Он успокоился.

Снова стал бодро расхаживать по учреждению.

Слышали даже, как он насвистывает…

На следующее утро, просто так — лишь для того, чтобы порадоваться еще раз на дело рук своих, он снова заглянул в черное отделение. Но вдруг кто-то словно толкнул его оттуда. Он качнулся, хотел схватиться за дверь, но дверь подалась внутрь, и не успели подчиненные подхватить господина директора, как он плашмя рухнул на мокрый цементный пол.

Заглянули в отделение, чтоб посмотреть, уж не ударил ли кто и в самом деле их директора, но там было пусто.

Люди простые, необразованные, служащие не поняли, что причиной удара послужили широкие и глубокие царапины воинственных политических надписей. Кто-то нанес их на все три стены большим гвоздем:

«Смерть германским агентам в Болгарии!»

Вместо одной виселицы стало три.

Директора отнесли в его кабинет, смочили водой виски, даже белую бородку забрызгали, пытаясь влить несколько капель в рот.

Но старик не пришел в себя.

Вызвали такси и отвезли его домой.

Сколько забот, сколько докторов, даже представитель министерства приходил — ничто не помогло. Порой сознание словно бы возвращалось к нему, но когда близкие наклонялись, пытаясь услышать, что ом скажет, — им удавалось уловить лишь одно-единственное слово:

— Варвары… варвары…

4
Черные стрелки часов в кафе лениво ползли к половине шестого. Прозвучало два напевных сонных удара.

Коста, официант постарше, вот уже двадцать лет обслуживавший круглые мраморные столики внутреннего отделения, был очень удивлен, обнаружив, что стул у крайнего столика за часами еще пуст. Посмотрел еще раз на стрелки часов, выглянул через витрину на улицу — никого.

— Что это сегодня с господином директором? — спросил он своего товарища Ивана.

— Наверное, случилось что-нибудь, — небрежно отозвался тот, и оба посмотрели на свободный стул, на который уже не суждено было опуститься господину бывшему заместителю начальника, господину бывшему начальнику, господину бывшему главному инспектору, господину бывшему директору — неразумному грибу-паразиту, столь неосторожно увлекшемуся борьбой с антифашистскими элементами, утратившему равновесие и отвалившемуся от своего ствола, не успев кануть в пенсионную лету.


1936


Перевод А. Алексеева.

БИОГРАФИЯ

Начались бомбардировки, город опустел.

И надо же было случиться, чтобы изо всего нашего густо, как муравейник, населенного квартала, — из всех этих рабочих и чиновников, молочников и зеленщиков, парикмахеров и пекарей, из всяких там бабушек и детишек, пап и мам, служанок и сторожей, — в ту ночь у входа в бомбоубежище встретились только мы двое: я и человек с тоненькой церковной свечкой в руке.

Небо гудело от дикого, жуткого рева сирен. Огненные языки прожекторов лизали облака.

— Проходите, пожалуйста, — обратился я к тому, кто мог оказаться моим попутчиком в путешествии на тот свет.

Он вошел в разбитую разорвавшейся неподалеку бомбой дверь чьего-то чужого дома, и мы стали спускаться в подвал мерным, даже несколько торжественным шагом.

Как знать?

Если англо-американские воздушные чудовища и в эту ночь появятся над беззащитной Софией, достаточно одной только бомбы, чтобы этот цементный погреб стал нам и могилой и склепом.

Сойдем же в него по крайней мере так, как подобает мужчинам, — держа надгробную свечу в собственных руках.

Незнакомец укрепил наш неказистый светильник на сундуке с какой-то домашней утварью, а сам сел на другой сундук, стоявший у опорного столба здания.

Как и все жители нашего квартала, мы, в сущности, не были совсем уж незнакомы: мы много раз встречались в мясных или овощных лавках, либо на остановках трамвая.

Мой товарищ по полунощному бдению был из тех тихих, замкнутых людей, которые никогда не кинутся опрометью к газетному киоску, а подойдут лишь после того, как все остальные уже отошли, а купив газету, аккуратно сложат ее и сунут в карман, даже не взглянув на тревожные заголовки.

Такие люди и в трамвай садятся последними. В часы «пик» пропустят один вагон, дождутся следующего и опять садятся после всех.

Живут они по строго заведенному распорядку: определенные часы для работы, для отдыха, для чтения газет и для прогулок. Дни, предназначенные для кино, для бани и стрижки, также заранее и точно установлены.

Точно отмерены доходы, точно отмерены расходы, и, как мне иногда казалось, даже радостям и печалям они предаются тоже в определенной дозировке, по часам…

Я не встречал этого человека уже месяца три-четыре: с тех пор, как воздушные крепости стали жечь и крушить город.

Ночи без сна из-за непрестанных воздушных тревог состарили его лицо и посеребрили виски. Он осунулся. И все же было что-то младенческое в этом тридцатипятилетнем мужчине, какая-то неопределенная беспомощность — и в том, как он мигал ресницами, и в кротком, детском блеске глаз, и в привычке часто облизывать свои красивые, пухлые губы.

Следы детского облика обычно надолго сохраняются на лицах тех мужчин, которые никак не могут оторваться от материнской юбки. Эти люди не замечают, когда они начинают стареть, потому что ощущение, будто они по-прежнему маменькины детки, будто и теперь, как в детстве, они могут переложить все свои заботы на плечи других, — стирает с их лиц отпечаток прожитых лет, сохраняя то выражение, которое всегда так нравилось их мамашам.

А мой сосед по кварталу разлучался со своей матерью, только уходя на службу. Они всегда вместе становились в очередь у мясной лавки, смотрели друг на друга влюбленными глазами, а войдя в лавку, серьезно обсуждали, какой кусок мяса выбрать.

— Детка, возьмем селезенку? — спрашивает седая женщина.

— Нет, лучше печенку!

— Но ты же любишь селезенку.

— А ты любишь печенку!..

— Тогда я возьму и печенку и селезенку!

Он ходил с матерью повсюду, даже в парикмахерскую. Я как-то встретил его там — сидит и ждет, пока старуха наводит красоту.

— Посмотри, детка, — выглядывает она из-за желтой занавески, — хорошо мне так, с челкой на лбу?

— Хорошо, — отвечает сын, поднимая голову от газеты.

Через минуту мать выглядывает снова.

— А если так, наверх? — спрашивает она, подняв седые волосы над увядшим напудренным лбом.

— И так хорошо!..

Эта редкая привязанность, соединявшая мать и сына, всегда озадачивала меня и даже раздражала: ну, хорошо, бывает сыновняя любовь, кто спорит, но чтоб тебя водили за ручку до седых волос! Это болезненное извращение, видимо, стоило того, чтобы присмотреться к нему поближе…

«Как это он решился остаться один в разрушенном городе?» — думал я, глядя на этого избалованного маменькина сыночка.

Он и здесь, в подвале, сидел и ждал так же, как на трамвайной остановке, когда с ним не было матери, — спокойно, безучастно, никак не выказывая своего раздражения. Есть на свете такие закоренелые отшельники, которые проходят мимо остальных людей, словно те — бесплотные тени.

Воздушная тревога затянулась.

Тоненькая церковная свечка догорела, погасла, и мы в полной темноте остались ждать, что пошлет нам небо.

«Небо» — в прямом смысле этого слова!

Я курил сигарету за сигаретой. И каждый раз, чиркнув спичкой, смотрел на соседа: тот тоже не спал, только помаргивал и взглядывал на меня с тем равнодушием, с каким смотрят обычно на случайного трамвайного спутника.

— Расскажите что-нибудь, — неожиданно для самого себя проговорил я, зажигая очередную спичку.

— А что вас интересует? — мягким, приятным голосом ответил он мне вопросом на вопрос.

Спичка погасла.

— Да так, — пробормотал я, — расскажите, кто вы, чем занимаетесь… Давайте знакомиться, раз уж встретились в этой дыре… Кто знает, выберется ли отсюда хоть один из нас, если снова начнут бомбить…

— Что ж, если вам интересно… пожалуй… Зовут меня Петр Динков… Петр Стоянов Динков. Служу в представительстве германской компании анилиновых красителей. Женат. Детей нет. Живу на улице Мизия, семьдесят три.

— Да, да! — улыбнулся я его анкетным ответам. — Вы живете в красном кирпичном доме… Я вас знаю уже несколько лет.

— И я вас тоже знаю, — сказал Динков. — Вы писатель. Печатаете рассказики в газете «Радуга»…

Темнота придавала нашим голосам какую-то неуверенность, и мы оба невольно говорили чуть громче, чем нужно, — наши слова гулом отдавались в цементном подвале, будто подземные духи вели меж собой ночной разговор.

— Хотя мы и не были знакомы, — начал я издалека, — вы всегда были мне симпатичны. Я, признаться, человек довольно беспокойный. Вероятно, поэтому мне всегда нравились тихие люди. Всю жизнь завидовал им. Откровенно говоря… — подкупающе улыбнулся я, словно он мог в этой непроглядной тьме разглядеть мою улыбку, — я наблюдаю за вами вот уже года три-четыре. Знаю, как вы одеваетесь, где покупаете газету, к какой мясной лавке прикреплены… Знаю даже, что вы счастливый человек.

— Да, я действительно счастлив! — не устоял Динков.

— Вот видите! Не зря, значит, я вам завидовал!.. Вы всегда возбуждали во мне желание разузнать что-нибудь о вашей жизни. Разгадать секрет, с помощью которого вы добиваетесь счастья. Вот и сейчас я спрашиваю себя, но… не уверен, правильно ли вы меня поймете.

— Отчего не понять? Отлично вас понимаю!

— Я спрашивал себя, — продолжал я. — кто этот тихий, спокойный человек? Как он живет? И всегда мне хотелось услышать что-нибудь о вашем детстве, о вашей семье. Ведь каждый человек — это целый маленький мир. У каждого свои радости, каждый стремится к чему-то, борется за то, чтобы это «что-то» осуществилось. И теперь, когда случай свел нас здесь, в бомбоубежище, мне снова захотелось разузнать что-нибудь из вашей биографии. Может быть, и впрямь расскажете мне о своей жизни?

Вопрос мой потонул во мгле; прошло много времени, а ответа все не было.

Мне хотелось бросить ему веревку, установить с ним какую-то связь, и я искал к нему подступов, но как подобраться к человеку, когда ни глаз его не видишь, ни сам он не пытается поймать другой конец веревки?

Молчание словно еще больше сгущало темень и становилось невыносимым.

— Что же вы молчите?

— Да уж и не знаю, что вам сказать! — воскликнул вдруг Динков. — Биография… Какая там биография! Вы ведь писатель — вас, верно, интересует что-нибудь увлекательное, необычное. Но только вы ошибаетесь, в моей жизни нет ничего примечательного. Я самый обыкновенный человек.

— Все мы обыкновенные люди!

— Нет, вы не думайте, что я скрытничаю. Я действительно не знаю, что бы я мог вам рассказать… Вам ведь нужно что-нибудь значительное, а я… В моей жизни ничего такого нет.

Слова его были искренни — он и впрямь не знал, что, собственно, меня интересовало.

— Откуда вы родом? — принялся я помогать ему.

— Из Тырнова.

— Где учились? Какое у вас образование?

— Окончил тырновскую гимназию. Хотел стать врачом, но, приехав в Софию, с трудом устроился официантом в вегетарианской столовой. Однако именно там я познакомился с одной женщиной, чешкой по национальности, и женился на ней…

— Никогда не видел вашей жены, — изо всех сил старался я поддержать разговор. — Знаю только вашу матушку. Вы, по-видимому, очень любите друг друга — я всегда встречаю вас вместе.

— Постойте… Женщина, с которой вы меня видели, не мать мне. Это моя супруга, моя жена.

— А-а! — застонал я так, будто английская бомба в самом деле обрушила на мою голову все шесть этажей. — Простите…

Какое уж тут «простите»! Нет мне прощения! Четыре года наблюдать за этой парой и не додуматься, что они муж и жена. А еще писатель! Беллетрист!..

— Да что вы, что вы… — сквозь шум в пылающих от стыда ушах донесся до меня голос Динкова. — Все, кто видит нас вместе, принимают нас за мать с сыном. А ведь я ровно ничего не знаю ни о матери, ни об отце: я подкидыш. Какая-то сестра милосердия в больнице выкормила меня из рожка, а потом исхлопотала мне место в сиротском приюте. Там я и рос. До того было скверно, что я едва выжил. Но когда впоследствии приехал в Софию, мне стало еще хуже. Хорошо, что я умел мыть тарелки и прислуживать за столом. В приюте выучился.

Я понял, что Динкова ничуть не смущала большая разница в возрасте между ним и его женой — к чему толькочеловек ни привыкает! Его спокойствие позволило мне побороть смущение и задать новый вопрос:

— Значит, ваша жена бывала в столовой, где вы служили, и вы пришлись ей по душе?

— Да, мадемуазель Ванда была нашей постоянной клиенткой. У нее был свой особый прибор и свое определенное место. Волосы у нее уже тогда были седыми, но, правда, выглядела она моложе, чем теперь. Я подавал ей и, когда работы бывало немного, присаживался за ее столик. И она, вот точно так же, как вы, начала расспрашивать меня о моей жизни. Когда она узнала, что я ночую в сарае… У меня тогда не было квартиры и ночевал я в одном сарае, причем хозяева даже не подозревали о непрошеном квартиранте, понимаете?.. Как только мадемуазель Ванда услышала, что я сплю в сарае и лишен возможности ежедневно принимать ванну — она даже перестала есть.

— Это возмутительно! — сказала она. — Вы сейчас же пойдете со мной!

И отвела меня к себе. Затопила, наполнила ванну теплой водой… Представляете себе, ванна! Белые простыни, белоснежная постель! Я даже надел одну из ее пижам… Интересно, да? Вы не можете себе представить, какой чудесный человек моя Ванда! Я рос без матери, да и ни с одной женщиной не был… Понимаете?

— Да, да…

— Я был совершенно запуган. В каждом видел либо начальника, либо надзирателя. Вырос, стал взрослым, а все время боялся, что кто-нибудь меня прибьет. Нас часто били в приюте. Дрожали мы, как собачонки. Меня, знаете ли, однажды в клозет заперли. В наказание за то, что я поднял страшный рев, когда начальник приюта разбил мне зубы за расколотую тарелку. Вернее за то, что мой рев могли услышать на улице. Дождавшись, пока стемнеет, этот зверюга вместе с надзирателем заткнул мне кляпом рот, связал руки и ноги и втолкнул в клозет. Запер меня там и пошел спать. Не помню, когда меня вытащили оттуда. Товарищи потом рассказывали мне, что я был чуть не при смерти. Две недели лежал я в тяжелом состоянии, но в больницу меня так и не отправили. Боялись, как бы я не рассказал обо всем врачам. Мерзавцы, не правда ли? — продолжал Динков свой рассказ. — А вот мадемуазель Ванда отнеслась ко мне, как родная мать. Постелила на кушетке, укутала одеялом, словно младенца, присела на маленький стульчик у моего изголовья. И начала рассказывать о своих невзгодах. Она тоже росла без матери, но отец у нее был хороший человек. Его пригласили из Чехии для работы на софийском пивоваренном заводе, и он приехал с ней и с ее младшим братишкой. Прошло года три-четыре, и однажды приводным ремнем затянуло полу его пиджака. Беднягу подкинуло к потолку и расшибло в лепешку. Девочка осталась одна, а ведь ей только-только исполнилось шестнадцать лет. Братишке было тринадцать. Чтоб прокормить брата, Ванда нанялась в прислуги. Когда тот подрос, он поступил учеником в придворную типографию. Но и Ванда не сидела сложа руки. Она стала посещать вечерние курсы, изучила счетоводство, а хозяева завода, где работал ее отец, помогли ей устроиться на службу в то самое германское агентство, где сейчас работаю я…

Динков умолк, а я ждал, притихнув, не осмеливаясь даже закурить, чтобы не спугнуть его…

— Да… Сидит она возле кушетки, плачет и рассказывает. И стало мне так горько и за нее, и за себя самого… Я тоже заплакал, а она уткнулась мне в грудь и зарыдала… Навзрыд! Расчувствовались мы оба… Словно сама судьба свела нас.

— А любовь пришла следом, да?

— Вполне естественно. Люди смотрели на нас и ничего не понимали, а мы были счастливы! Может быть, и вам этого не понять! Седые волосы?.. Да какое это имеет значение! Сердце — вот что важно! Счастье! Не прошло и недели, как мы обвенчались! Отправились в один монастырь — Святого Иоанна Пустынника. Самый захудалый монастырь, где был всего один священник — русский. Смотрел он на нас, как ошалелый, боялся, нет ли тут какого подвоха. Но документы у нас были в полном порядке, а когда мы к тому же сунули ему тысячу левов — он не задумываясь обвенчал нас. Потом мы купили себе квартирку, в том самом кирпичном доме, где живем сейчас. Квартирка маленькая, конечно, но ведь нас всего двое. Жена двадцать лет копила на нее деньги. После того вечера я на свою прежнюю службу, в столовую, так больше и не показывался. Принялся день и ночь учить немецкий язык. И так же, как Ванда, записался на бухгалтерские курсы. Купил туристские башмаки на толстых подошвах, фотографический аппарат. Мы ходили в кино, на экскурсии, но чаще всего сидели дома. Через год я поступил стажером в контору фирмы. Начальству нравилось, как я работаю, но вакансии долго не было. Тогда Ванда предложила уступить мне свое место — самоотверженная женщина! Она ушла со службы, а я стал работать вместо нее. Сейчас я главный бухгалтер да кроме того помогаю в некоторых операциях по сбыту.

— А где же сейчас ваша жена? Почему вы один? Уж не уехала ли она в провинцию из-за бомбардировок?

— Что вы! Разве она оставит меня одного среди этого ада! Никуда она не уехала. Она здесь, в Софии. Мы расстались только на этот вечер. Брат ее повез имущество своей семьи в деревню, и она пошла переночевать со снохой и детьми. Ванда души в них не чает. Очень их любит, особенно девочку. Ее тоже зовут Ванда… Это я о них так задумался, что даже не поздоровался с вами, когда мы встретились. Но теперь я рад, что мы разговорились. Я не такой уж молчальник, как это может показаться, вот только очень боюсь людей. Все они… надзиратели. Если вас что-нибудь еще интересует — спрашивайте. Я рад, что встретил порядочного человека, перед которым могу похвастать своей женой. Хорошо мы живем — ни на что не могу пожаловаться. Квартира у нас есть, жалованье приличное. Хожу на службу, возвращаюсь домой…

— А вам никогда не надоедает эта размеренная жизнь? Все время вдвоем да вдвоем…

— Так ведь нас не только двое! — засмеялся Динков. — В нашем доме полно живых существ. У нас есть, например, собачка — маленькая такая, с острой мордочкой и очень симпатичная.

— Ах да! Знаю! Я ее видел. Со звоночком на ленточке?

— Да, да. Когда она обедает, мы повязываем ей салфетку. Очень она у нас воспитанная особа. А видели бы вы моих кошек! — снова воодушевился этот пригретый старой девой сирота. — Настоящие ангорские кошки! Впрочем, вы не могли их видеть, мы не выпускаем их из дому. Не хотим портить породу. Есть у нас еще две клетки с канарейками, но ими больше жена занимается. А моя главная привязанность — цветы. Я устроил в гостиной небольшой садик. И предпочитаю общаться с цветами, чем со всеми этими надзирателями и хозяевами. У себя в доме я сам себе хозяин. И никто больше не посмеет поднять на меня руку! Пускай кто-нибудь попробует теперь запереть меня в клозет! Не тут-то было. Да и мне никто не нужен. Прихожу со службы домой — песик прыгает от радости, кошки ласкаются, трутся у моих ног, канарейки чирикают, жена подойдет — обнимет, — чего мне еще желать? Забираюсь со своим «зверинцем» на диван и любуюсь цветочками. Вы любите цветы?

— Люблю, конечно…

— Нет, я не то хочу сказать!.. Все любят цветы, но только когда они уже сорваны, в букетах. А вот я выхаживаю их и замечаю — немногие понимают, что такое цветок… Цветок! Скажем, камелия. Я могу неделями подстерегать миг, когда распустятся ее белые бутоны. Я умею наблюдать, как цветы растут. Не верите?

— Верю, верю, — ответил я только для того, чтоб поддержать воодушевление в моем невидимом собеседнике.

— Вы не представляете себе, как она хитра, эта камелия! Раскроет один лепесток, выпрямит его. Потом покажет кончик другого — крохотный, нежный! А придет ей пора распускаться — непременно норовит распуститься в темноте! Но меня не проведешь, о-о! Несколько раз ей удавалось меня обмануть, но теперь я уже ученый. Когда подходит время, я глаз с нее не спускаю. Ночью встаю с постели, выхожу в гостиную, но лампы зажигать не осмеливаюсь. Потихоньку подкрадываюсь сзади к цветочному горшку и при свете уличных фонарей наблюдаю. Вот наконец-то раскрывает белую свою чашу! Хм — смешно, правда?

— Ничего смешного, — ответил я, подавленный.

— А вот моя жена до сих пор не может этого понять. Она даже ревнует меня. Вообразите — ревнует к цветам! Говорил я ей, чтоб она не зачитывалась романами — ведь это все оттуда берется: ревность и прочее… Целыми днями читает романы — немецкие, чешские, английские, — какие под руку попадутся! Я за это называю ее пьянчужкой. Книги для нее то же, что водка для пьяницы. Просто запой какой-то. Одной рукой помешивает в кастрюле, а в другой держит книгу. Но в своем пристрастии — к цветам — я ей не уступаю. Вот окончится война, буду разводить орхидеи. Из самой Голландии выпишу. Но подожду все-таки конца войны. Уж очень я боюсь этих бомбежек. Однако из дому ничего не вывез. Ведь, скажем, собачку и кошек можно еще эвакуировать, а как быть с цветами? Они же моментально погибнут. А ведь у меня еще два японских дуба. Собственными руками выходил, вот из таких крохотных побегов.

— Но тут их держать тоже опасно. Вдруг сбросят зажигательную бомбу? Разве вы не видите, что творится?

— Это, верно, конечно, но вот, например, в нашей квартире до сих пор ни одного разбитого стекла. Я каждое утро хожу в церковь. На днях даже поссорился со священником из-за того, что он стал запирать церковь и пропускать службы. Каждое утро ставлю по одной свечечке, такой же, какую принес сюда. Даже новую молитву придумал. Такой ни в одном молитвеннике нет. Совершенно новая. Молитва о цветах. Каждый просит бога о чем-нибудь, а я молюсь о моих цветах. И до сих пор, как видите, бог миловал…

Тут Динков, вероятно, перекрестился в темноте.

И словно в подкрепление веры этого ярого человеконенавистника и нежного поклонника цветов, как раз в то мгновенье, когда он упомянул имя господне, сирена прогудела отбой.

— Наконец-то! — радостно воскликнул мой сосед. — Посветите, пожалуйста, фонариком, я побегу вперед. Мои зверушки страшно боятся этого дикого воя!

Я осветил лестницу, и мой сосед ринулся со всех ног успокаивать своего песика и своих ангорских кошек.

Да, не только бомбы могут убить человека.


1944


Перевод Б. Ростова.

СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

В ту зиму я работал на мельнице близ села Б. Подводы с зерном нескончаемыми вереницами тянулись к нам из окрестных деревень, так что наш газогенератор пыхтел безостановочно день и ночь.

Я только-только заступил на ночную смену — всю ночь мне предстояло таскать по железной лестнице ящики с древесным углем и наполнять глотку этому пышущему, ненасытному чудищу, — когда меня позвали в контору: звонят, мол, по телефону, из города.

На том конце провода мой младший брат.

— Алло!.. Алло!.. Это ты?

— Я!.. Я! — кричу что есть силы в ответ. — Говори, в чем дело!

— Горестное известие… Знаешь, умер… Ленин.

— Алло!.. Говори громче!

— Ленин! Умер Ленин!.. Ильич!.. Владимир Ильич Ленин!.. Ты меня слышишь? Алло! Алло!

Кровь отхлынула от сердца, перехватило горло, отнялся язык, в ушах звон, глаза заволокло… Какая-то тьма надвинулась вдруг, поглотила комнату, приглушила все звуки…

— Алло! Алло!.. — тихонько потрескивала в трубке мембрана. — Отвечай же! Ты меня понял?

— Понял…

Никогда еще у меня так не разламывалась голова — даже когда случалось надышаться возле генератора чадом непрогоревшего угля. Еле волоча ноги, я поплелся к столовой — несчастный, жалкий, вмиг осиротевший, будто заблудившийся в ночи.

Механик ужинал.

— Мито!

Мито встревожился: уж очень он любил свою машину.

— Поломка, что ли? Опять какая-нибудь беда?

— Беда, Мито, беда… — невольно повторил я за ним. Слезы душили меня. — Знаешь… умер Ленин!.. Владимир Ильич Ленин!

— Что-о? — закричал он и так рванулся вперед, что сдвинул с места тяжелый стол, и суп выплеснулся из тарелки. Выпачканное в машинном масле лицо механика сморщилось, губы искривились, обнажив крепко стиснутые от боли зубы.

— Правду говоришь, сынок? — тихо произнес он.

— Правду, Мито… Умер… Мне братишка только что позвонил из города.

Мито поднялся, отшвырнул в сторону стул и, низко опустив голову, пошел к мельнице.

Я поплелся за ним.

Он вошел в машинное отделение, взял в углу железный лом, цепью прикрепил его к баллону со сжатым воздухом, с помощью которого мы запускали мотор.

Охрипшая от ежедневного воя, загудела в туманной ночи сирена.

Тогда произошло то, что прежде показалось бы мне невозможным: хмурый, молчаливый человек, которого все побаивались, который даже не охнул, когда мельничным жерновом отдавило ему два пальца на левой руке — заплакал… Он плакал не отворачиваясь, не пряча лица. Такой же черный и твердый, как его машина, он стоял, стиснув зубы, и слезы, стекая по впалым щекам на кожаную куртку, падали на замасленный пол.

Плакал и я.

Неожиданно Мито подошел к генератору и быстрым движением завернул кран, который питал мотор газом.

Мотор захлебнулся, беспомощно потарахтел еще немного и заглох. Мельница смолкла.

Первым примчался хозяин — разбогатевший за годы войны перекупщик скота. Сзади толпились крестьяне, привезшие зерно для помола.

— В чем дело? — раскричался хозяин. — Почему ремни не сняли, а мотор выключили?

— Сегодня работать не будем! — процедил сквозь зубы Мито, даже не взглянув на него.

— Почему?

— Потому что пришло известие: умер Ленин… Владимир Ильич Ленин…

— Ну и что ж, что умер?

Взгляд механика точно электрической искрой ожег красную, раскормленную физиономию хозяина.

— Тебе говорят: умер Ленин, самый великий человек на земле!

Хозяин начинал выходить из себя.

— Ну хорошо, хорошо, я понял. Но с какой стати нам-то прекращать работу? А ну, заводи мотор, черт бы вас всех побрал в самом деле! Вы, наверно, повредили жернова!

— Катись отсюда, скотина! — вспыхнул Мито и, бросившись к верстаку, схватил молоток. — Вон! Покуда я не отправил тебя ко всем чертям!

Крестьяне подались назад. Жирная физиономия хозяина побелела.

— Да постой, постой… Видали?! Еще чего!.. Молотком, а?

Злые огоньки в глазах Мито погасли.

— Слушай, Вылко, добром прошу: уйди! Не в себе я… Тебе не понять, что для нас значит Ленин… Сказано: сегодня работать не будем. И все тут. Уйди, говорят…

Слова простые и ясные, полные неотразимой силы. Эта сила одолела, смирила грубую душу барышника.

— Чертова голытьба! — махнул хозяин рукой и, растолкав крестьян, ушел: нелегко об эту пору сыскать работника, да и вряд ли найдешь другого такого, как Мито — и механик, и мельничное дело знает.

— И вы идите, друзья, — обратился Мито к крестьянам. — Идите на мельницу. Я сейчас приду, устроим собрание. Расскажу вам, кто такой был Ленин и почему мы сегодня не будем работать!

Потом обернулся ко мне и добавил:

— Гаси топку!

Крестьяне ушли. Мито постоял-постоял, провел рукой по лбу, потом подошел к окошку и долго глядел во тьму, устремив взгляд туда, на север.

Сирена сотрясала тишину ночи могучим ревом, будто хотела излить боль миллионов тружеников земного шара, бессильных вернуть жизнь своему вождю.


1930


Перевод Б. Ростова.

В АРЕСТАНТСКОЙ

Нас пятеро в одной из камер на шестом этаже полицейского управления. Лежим рядком, друг подле друга, головой к стене — в углу цыганенок, за ним дезертир из румынской армии, потом македонец Велко, типографский ученик Илия, а с самого краю — я, так как я теплее всех одет.

Свет городских фонарей теряется высоко в ночном небе, и решетки двух наших окон разрезают на квадраты бледно-желтое, точно отблески далекого пожара, сияние. Город растаял, утонул в фосфоресцирующем мраке, и кажется, что в ночи, на этой неприступной железобетонной скале, нет никого, кроме нас пятерых. Даже звонки трамваев доносятся к нам приглушенные, неясные, словно эхо из глубокой бездны.

С полей по реке пришла прохлада. Спина у меня стынет, и я поворачиваюсь лицом к оконным решеткам.

— Товарищ, — тихо шепчет типографский ученик. — Ты не спишь?

— Не сплю.

— Хочу тебя спросить…

— Спрашивай.

Я снова поворачиваюсь к нему лицом.

Но проходит один трамвай, другой, а он все молчит.

Его зовут Илия — вот все, что я о нем знаю. Привели его сегодня в полдень. Клялся, что не знает, за что его взяли.

— Видишь, какое дело, — наконец заговорил Илия хриплым голосом, запинаясь, — горло у него пересохло от волнения. — Читал я в одной газете… Не то читал, не то мне рассказывал кто… Но только есть одно лекарство… Изобрели его ученые в Советском Союзе. Вакцина, что ли… Да, да, вакцина, точно! Вакцина от страха. Вы ничего об этом не слыхали?

— Ну и что это за лекарство? — спросил я.

— Да вот лекарство такое…

Илия вдруг приподнялся, сел, стал растирать колени. Потом опять лег, но на живот, подперев голову руками.

— Написано было, что если кому сделают укол этой вакцины, у того исчезает страх. Понимаешь? Человек перестает бояться. Что бы с ним ни делали, он уже не чувствует никакой боли. На куски его режь — словечка не проронит. Хоть и знает — а не скажет.

Зубы у парня стучали, рассекая слова…

— Страшно мне, понимаешь? И хочу не бояться, а боюсь. Бить меня будут, чтобы я рассказал о листовках. Вот кабы укол, тогда — иное дело…

Македонец Велко, лежавший по другую сторону от Илии, приподнялся, сел, подогнув ноги, и принялся обшаривать свои карманы в поисках сигарет. Зашуршала бумага, чиркнула спичка, и огонек пробежал по сигарете до самых губ.

— Гм… Слушаю я тебя, парень… Детский какой-то разговор! — произнес он. — Вот что я тебе, сынок, скажу… Они там, в Советском Союзе, своего добились, и такое снадобье, о котором ты размечтался, им ни к чему. Опять же, изобрети кто такое у нас, все равно продавать не позволят. Где уж там! — огонек его сигареты вслед за рукой прочертил в воздухе круг. — Тогда бы пришлось вообще полицию прикрыть.

Велко снова затянулся, будто стремясь пропитать дымом каждую жилку своего большого и сильного, как у борца, тела.

Дымок сигареты, окутав его слова, приглушил их…

— Страшно, говоришь?.. Да, друг, не без того…

— Но я вправду ничего не знаю! — полушепотом возразил Илия.

— Погоди, милок, о том и речь. Когда знаешь — это и плохо и хорошо: ведь рано ли, поздно, а конец будет. Терпишь, терпишь, а как станет невмоготу, так оказываешься… предателем. — Он будто выплюнул это слово, чтобы оно не оскверняло рта. — А вот если не знаешь — тут уж никакого конца не будет. Эти твои басни насчет вакцины только расслабляют волю. Мой тебе совет: думай лучше о чем-нибудь другом. Старайся так себя переломать, переработать, чтобы самому стать, как эта вакцина. Вот, скажем, сейчас лежишь ты. Закрой глаза и вообрази, будто тебе кто-то отрезает напрочь палец. Перочинным ножичком отрезает, маленьким, тупым. Он режет, а ты на него глядишь. Сначала кожу разрезал, потом до кости дошел, сустав нащупывает. Больно, очень больно, но ты стискиваешь зубы и терпишь. Вот, попробуй, уставься в одну точку и об одном об этом только и думай. Как отхватит он у тебя полпальца, да как хлынет кровь, ты другой-то рукой зажми… Попробуй… — наставлял Велко парня. — А то можно еще иголки запускать. Только чтоб длинные были. Загоняй себе иглы, куда ни попало. Ничего, быстро привыкнешь. Я по себе знаю. Меня один македонский воевода выучил — царство ему небесное, — прикончили его, сволочи! Разок попробуй, другой, третий, и эта — как ее? вакцина, что ли? — сама собой у тебя в крови образуется. И не придется тебе тогда нюни распускать, точно маленькому. Меня вот смертным боем били, а я — ни звука.

Сплюнув в ладонь, Велко загасил окурок, вытянул ноги, неуклюже, точно медведь, заворочался и повернулся к нам спиной, положив под голову локоть.

— Ложись, Илия, ложись и ты, — потрепал я по плечу притихшего паренька.

Илия устало повернулся и вытянулся на спине.

А время шло…

Впрочем, кто это выдумал, будто время идет? Разве не стоит оно — вечное, непостижимое, и только мы измеряем его то часами, то иной раз звонками ночных трамваев. А когда и трамваи перестанут ходить — ударами собственного сердца. Или этими тяжелыми шагами в коридоре…

Идут… Идут, чтобы увести Илию на ночной допрос.


1933


Перевод М. Михелевич.

ЖИТЬЕ

1. СЕЛО СЕЛИТСЯ
В 1833 году несколько телег, переполненных детьми, нехитрым инструментом и скудными пожитками, переправились через Искр около теперешнего городка Червен Бряг, именно там, где река, последним усилием вырвавши свое растерзанное тело из каменных объятий Балкан, начинает равнинный путь к Дунаю, бесстрастная и усталая.

Эти телеги принадлежали беженцам с Балкан из нескольких ботевградских и этропольских деревушек и хижин.

Голод ли, болезнь ли какая-нибудь, или тяжелое житье под турками возле большого орханийского тракта объединило их для этого дружного бегства — никто уже нам не расскажет, и нигде мы не найдем письменных следов.

Так переселяются только муравьи да пчелы.

Одно сберегла народная память:

— Это было не от хорошей жизни!

Действительно, бежали, должно быть, не от хорошей жизни, потому что обоз двигался все дальше и дальше к востоку, углубляясь в непроходимую лесную глушь, и остановился лишь в самом безлюдном, в самом диком, в самом неприступном месте.

Ни сюда, ни отсюда нет ни одной дороги. Многовековые дубы, вязы и грабы так густо сплетают свои ветви, что по ним можно пройти от села до села, не коснувшись ногой земли. Это сказано не для красного словца — здесь, действительно, легче идти поверху, чем продираться по земле между стволами деревьев, через путаницу вьющихся растений, кизильника, терна и орешника, где гнездятся звери и змеи.

Возле покрытого рябью озерка, в усеянной камнями ложбине со множеством лисьих нор, распрягли беженцы телеги и разожгли костры.

Обозный староста Йото Борода достал из-под тряпья в телеге ружье, подсыпал на кремень пороху и выстрелил в небо, словно утверждая право пришельцев на эту лесную пустошь.

Выстрел поднял с приозерных вязов темную тучу тысяч ворон, и какой-то испуганный ребенок прошептал, вероятно первый, название нового поселка:

— Враняк!


Отмерили новые поселенцы себе участки по южному склону каменистого дола, стараясь, чтобы они были не очень разбросанными, вырыли квадратные землянки так, чтобы в каждую втиснулось по семейству, нагромоздили сверху нечто вроде шалашей из веток и глины, зажгли первые очаги.

А на другой же день все — и мужчины, и женщины, и старики, и дети — бросились рубить лес, корчевать пни, выдирать шиповник и боярышник, чтобы очистить место для первых пашен.

Небольшой запас кукурузных семян, принесенный в старых сумках из козьей кожи, требовалось как можно скорее посеять, чтобы спасти от собственных голодных желудков.

Рабочий скот был не у всех, но отцы семейств впрягли в деревянные сохи своих сыновей, внуков, дочерей и невесток, чтобы они потом оценили всю сладость просяного хлеба и прониклись уважением к каждой его крупице.

Началась беспросветная, неведомая нам первичная борьба с лесом, с людьми, со зверями, с силами природы.

Ревели бури, обрушивались потоки проливных дождей, вздымал и катил мутные волны Каменистый дол; волки сверкали зелеными глазами, кабаны губили неглубоко заделанные посевы, змеи облизывали плошки оставленных без присмотра ползунков… Однако возвращаться никто не хотел: тучная земля за все расплатится, от желудей разжиреют прожорливые поросята.

— Тебе не боязно, тетя Стана? — однажды спросили мою отдаленную прабабку, чья хижина находилась в самой чаще леса, на краю поселка.

— Ну! Боязно! — усмехнулась та, блеснув белыми крепкими зубами, и показала на двух своих сыновей-подростков, которые наравне с отцом рубили лес. — Видите, как валят деревья? Пока у них в руках эти топоры… Ого! Боязно!

Но бояться вранячанам было чего.

Все окрестные земли на много километров вокруг пустовали. Только по книгам султанской канцелярии они считались владениями Рушид бея из Врацы. Бею было выгодно заселение этой пустоши: он рассчитывал собирать с поселенцев налог. Но бей был далеко, а поблизости объявились и другие хозяева.

Первыми вмешались турки из Попицы и Быркачева. Эти леса, по их мнению, принадлежат им: они здесь охотятся. А так как вранячане пугают дичь, значит надо их отсюда долой…

Поднялись и быркачевские болгары — у них отнято пастбище для скота, хотя и помимо этого ни одно село во всей округе не имело лучших лугов, чем они. Плодороднейшая земля по реке Скате тоже принадлежала им, а ее в избытке достаточно и для их внуков и для правнуков.

Из села Попицы тоже налетели. Эти не из-за чего другого, а просто так, назло: дескать, воду из колодцев у Волчьего оврага имеют право пить только их стада!

Но не знали эти жители равнины, что значит родиться в самом сердце старых Балкан, уже сквозь полог посконной люльки смотреть на овеянное ветрами свободное чело Мургаша, слушать песни о своих защитниках — гайдуках и быть самому гайдуком или гайдуцким сообщником. Первые же попытки нападения на хижины вранячан встретили такой дружный и беспощадный отпор, что все поняли: нелегко будет прогнать этих живучих горцев.


Турки имели привычку, возвращаясь с охоты или проезжая на телегах, выхватывать из первого встречного стада одного-двух ягнят.

Дичь дичью, но и молодой барашек вкусен, особенно если он из чужого стада.

До прибытия вранячан окрестные пастухи покорно платили этот непредусмотренный овечий налог. Едва заслышав выстрелы в лесу и лай турецких гончих, они набивали травой колокольчики на овцах и, высмотрев укромное местечко, спешили угнать туда стадо. Но это редко им помогало.

У новых поселенцев было еще слишком мало овец, чтобы позволить каждому проезжему красть из стада, которое с таким трудом они пригнали с Балкан. А если кто украдет, тот должен дорого поплатиться за это.

Неизвестно, читали когда-нибудь вранячане библию или нет, но каждый из них успешно применял знаменитый библейский закон: око за око, зуб за зуб.

Они даже превзошли Моисея, приспособив этот закон к местным условиям: за одного ягненка — пять ягнят, за корзину кукурузы — целое поле, за жизнь человека — столько жизней, сколько удастся.

Уже на следующую ночь после явной кражи в Каменистом долу первого ягненка были скрыты десять ягнят, похищенных в турецких кошарах. Скрыт был и раненный в бедро во время налета парень.

Быркачевцы пустили свой скот попастись в молодых всходах кукурузы, принадлежавшей новоселам. Вранячане поступили более умно: они подождали, пока кукуруза их завистников созреет, и затем ночью всем селом быстро ее выломали, перенесли к себе и спрятали в ямы…

Борьба обострилась.

Однажды ехавшие на волах через пастбище вооруженные турки направили пистолеты на двух пастухов, отобрали себе несколько барашков, которые им особенно приглянулись, взвалили их на телеги и двинулись дальше. Оружие они на всякий случай держали наготове и немного удивились, когда прошел и час и два, а за ними все еще никто не гнался — хотя бы для того, чтобы попричитать вслед телегам.

Но дорога есть дорога. В пути мысли человека рассеиваются. В конце концов и у этих турок выветрился из памяти их разбойничий подвиг. Вот уже и Бяла Слатина. Здесь они распрягли волов и пустили их пастись в чужие луга. Разожгли большой костер, зарезали одного барашка и стали жарить на вертелах над раскаленными углями. Как вдруг из темноты налетели какие-то закутанные чудовища и принялись их молотить дубинами по головам, по ногам, по рукам… Не успели наши герои вспомнить о пистолетах и ятаганах, как уже их кровь смешалась с кровью зарезанного ими барашка.

Крики о помощи и стоны, раздавшиеся в лугах, донеслись до ближней мельницы, но заставили мельника только покрепче запереть дверь.

Через три дня несколько конных полицейских начали по селам спрашивать и выпытывать, не видел ли кто троих турок с двумя парами волов. Выехали будто они из Горника в Оряхово покупать соль и шины, а возле Бяла Слатины оставили у обочины дороги распряженные подводы и исчезли неизвестно куда.

Нечего делать этим полицейским, вот они и расспрашивают. Безлюдная глушь — турецкое царство, куда заблагорассудится турку, туда он и пойдет… А белые волы? Да хотя бы и белые, разве нельзя их превратить в вяленую говядину?

Богатые дичью леса сделались опасными для охоты, несмотря ни на какое оружие. За четыре года пропало три знаменитых охотника. Обнаружился только один: его труп вырыли собаки. Но где! — возле Чомаковцев, по ту сторону Искра. А от Враняка до Чомаковцев три часа с гаком езды верхом. И разве кто поверит, что Йото Борода привязал труп на спину лошади, закутал его в тряпье, словно это тюк табаку, и пробежал весь путь впереди лошади, держа ее за повод, да еще выиграл при этом полтора часа времени.

А только так и можно было устоять.

Откуда бы ни послышался крик: «Э-гей!.. Сюда! Бегите!..» — мужчины и женщины стремглав бросались на помощь, и горе нападающему, все равно — зверь это или человек.

Такое единодушие при защите и полная тайна при нападении в конце концов победили: новый поселок утвердил свое право владеть собственными пахотными землями, пастбищами и лесами, а также иметь свое особое управление.

Но размежевание с соседними селами закончилось только с помощью суда освобожденной Болгарии, да и то после нескольких настоящих междоусобных сражений.

Слух о храбрости и единодушии переселенцев быстро распространился. Многие люди непокорного характера и бедняки из других мест стали искать у них помощи и защиты.

Некоторые являлись сперва только осмотреться и получить представление о местности и людях, но большинство прямо приезжали на телегах с пожитками и просили у старых засельщиков позволения отмерять себе участки рядом с ними.

Вранячане каждого расспрашивали, кто он, откуда, и чаще всего позволяли остаться: ведь чем больше очагов дымит у безводного дола, тем крепче становится мощь нового поселка.

Во Врацу были отправлены посланцы, которые вписали поселок в число царских владений и возвратились домой вместе со своим первым субашией[14]. Его звали Махмуд-ага.

Старая народная легенда утверждает, что этот Махмуд был болгарин. Но надо думать — болгарское происхождение было приписано ему благодарными селянами, которые иначе не могли объяснить себе его доброту и благородство.

Турок или болгарин, во всяком случае Махмуд-ага был человек достойный, раз его до сих пор помнят и вспоминают. Он привязался к простосердечным и отважным новоселам, помогал им в борьбе против врагов и прикрывал следы их жестокой иногда самообороны.

— Махмуд-ага! — обратился к нему однажды сторож-бахчевник. — Что мне делать с этими черкесами? Вчера вечером опять обобрали бахчу.

— На-ка вот держи, я тебе отсыплю своего пороха, он посуше, — усмехнулся Махмуд. — Но имей в виду: если не подстрелишь хотя бы двоих, руки тебе переломаю!

Бахчевник залег поудобнее и стал подкарауливать воров из соседнего черкесского поселка. Махмуд еще затемно услышал доносящиеся с бахчи выстрелы и утром сам пошел проверить, как был выполнен его совет.

Убитых он не обнаружил, но следы воров были запачканы кровью, а пустые мешки валялись между грядами.

— Молодец! — похвалил Махмуд и дал стрелку два гроша. — Пусть теперь сунутся!

На вороватых черкесов жаловалась вся околия, только вранячане, хотя и ближайшие к ним, продолжали жить с ними в добром соседстве вплоть до прихода русских освободителей.

Едва лишь пронесся слух, что идут казаки, черкесское село за одну ночь опустело. Тогда вранячане устремились туда на телегах, с мешками, на конях и ослах, собрали и переправили к себе все, что те наворовали со всей околии: одежду, хлеб, инструменты, черепицу, двери, окна. Даже цыганские кованые гвозди вытащили отовсюду, где их находили. Никакой пожар не мог бы причинить селу большего урона.

Только твой сосед сумеет тебя ограбить вот так подчистую, до последней соринки.

Расплатились черкесы за два мешка украденных арбузов.


Дела поселка шли в гору.

В лесах уже зияли обширные распаханные просеки, стада быстро множились, а скот тучнел. Самым излюбленным животным все еще оставались свиньи, потому что они были омерзительны турецким хозяевам. Никто не покушался их воровать, и они даже не облагались налогом. Свиньи в лесах дичали, случалось, что они скрещивались с кабанами, но от изобилия желудей накапливалось вкусное сало под щетинистой кожей. Было во что макать мамалыгу, на чем поджаривать лук к фасоли, что подливать в светильники.

Девственная земля в первую же осень наполнила зерном мешки. Вранячане начали даже мечтать о постройке амбаров.

Воткнутые на солнцепеке виноградные черенки дали первый урожай.

По дворам застучали деревянными клювами мялки, накрошили сухой конопляной кострики, и женщины стали налаживать грубо сделанные ткацкие станки.

Запела и наковальня в первой сельской кузнице. Ее открыли пришлые цыгане, которые поняли, что здесь быстро наполнятся их торбы.

Мужчины грузили большие строительные балки, понемногу зерна, шерсти и кожи, везли это в далекое Оряхово и возвращались с дегтем, солью и железом.

А однажды достали там хлопчатобумажной пряжи. Очень дивились на нее женщины: ровная, вычесанная, выстиранная, натягивай прямо на станок и действуй челноком.

Настало время и семидневных свадебных пиров.

Молодые пары сочетались, как только в них закипит кровь, но венчались все разом, когда удавалось найти священника.

Тогда к ветвям заветного вяза подвешивали одеяло, и священник, прислонив к шершавой коре дерева икону, дня по три венчал под ним и крестил.

Потом он шел на новое кладбище и, с опозданием иногда на целый год, просил небо отпустить грехи погребенным здесь без причастия и даже без самой простой молитвы старым грешникам и безгрешным младенцам.

Ведь мои прадеды и односельчане плохо разбирались в сложном узоре христианского богослужения.

Я помню, как молилась бабушка.

Когда наступал соответствующий христианский праздник, она окуривала ладаном хлебные караваи, прилепляла к восточной стене полутемной кухни сделанную собственными одеревеневшими пальцами грубую восковую свечку, зажигала ее и начинала бесконечно креститься, шепча два слова единственной молитвы, которую знала:

— Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..

Так она и умерла, бедная, не узнавши, что есть другая, лучшая молитва, при помощи которой можно спастись от лукавого, избавиться от искушения и принудить заимодавца простить долги.

Но бабушка умела просить только милости и просила ее настойчиво, пока свечка не сгорала до половины, а потом она гасила двумя пальцами крохотный огонек и прятала свечку, чтобы было чем посветить, когда ей придется доставать что-нибудь в темноте из погреба.

Гораздо более деятельной и уверенной была бабушка во время языческих праздников. Тут она сама помогала неведомым безыменным богам творить добро.

Я видел, как она обходила все углы в доме, в конюшне, в амбарах и брела вокруг забора, стуча по кочерге большими железными щипцами. Вместо молитвы ее губы шептали длинные заклинания, имевшие силу прогнать всех мышей, змей, ящериц и злых ведьм на соседние дворы.

Но беда в том, что соседи их встречали еще более отчаянным грохотом и бормотаньем, так что им приходилось возвращаться обратно и снова шуметь на чердаках, пожирать в амбарах зерно, шнырять по камням в кустах бузины, пока не придет пора чистить гумно для молотьбы.

Теперь среди нашего села построена красивая белая церковь, с куполом и колокольней, но вся тысяча взрослых жителей, как и раньше, делится на две группы: на неверующих и язычников. Ни в одном доме не найдешь ни иконы, ни лампадки. А священник появляется там, только если его зовут к покойнику или если он сам, незваный, заходит с котелком и пучком мяты.


С ростом достатка в селе увеличивалось и число детей — старые хижины скоро стали тесны. На участках начали появляться двухэтажные дома, обращенные фасадом на юго-восток. Некоторые из них, как, например, наш, целы до сих пор.

Первый этаж включает в себя один или два подвала, выкопанных в земле до метра в глубину. В них хранится шерсть, брынза, мука, мелкий инструмент и сундуки с приданым снох или одёжа, приготовленная в приданое дочерям.

Во второй этаж ведут открытые ступени из местного камня. По ним гость подымается на «езлык». Здесь в дождливые дни работают, летом, в сумерках, ужинают и спят на прохладе, так как и блох тут меньше.

Из «езлыка» входят в «кышту» — широкое первое отделение с большим очагом под выведенной наверх трубой. В очаге — лоснящаяся от сажи цепь и глиняные «подницы» для выпечки пшеничного хлеба. Рядом — подставки для ложек и место для медных котлов и деревянных ведер.

Вода для питья находится в ведре, подвешенном на спускающемся с потолка крюке. Отсюда воду черпают сделанным из крепкого грушевого дерева ковшом.

Из полутемной «кышты» входят в светлую «собу» — широкую спальню с «патом» — полатями для спанья, застланными пеньковыми и шерстяными одеялами.

Окна обшиты узором из деревянных палочек, на подоконниках стоят горшки с цветущими настурциями, левкоями и розовой геранью.

Старые дома во Враняке были покрыты очень тяжелыми серо-зелеными плитами, но и само строение под ними отличалось крепостью — только камень и тесаные дубовые балки. Укрытые в ветвях шелковиц, они летом сохраняли прохладу, а зимой — тепло.

Собственно, насколько теплы самые дома, установить очень трудно, так как печки топятся без перерыва день и ночь и пожирают уже последний хворост. Лес теперь весь уничтожен. Несколько лет тому назад срубили даже дуб-великан на священном месте, где когда-то резали жертвенных животных. Только на кладбище торчит одно многовековое, проеденное гнилью, дуплистое дерево. Упадет оно — и исчезнет даже память о чудесных, дивных вранячанских лесах.

2. ЧТОБЫ СТАЛИ ЗРЯЧИМИ
Через пять лет после того, как первые переселенцы распрягли свои телеги среди Каменистого дола, в маленьком поселке открылось училище. Учитель Камен за ежемесячную плату в два гроша за каждого ученика и продовольствие от сельского общества начал преподавать грамоту детям непреклонных горцев.

Это было в 1838 году!

Чтобы подчеркнуть давность указанного события, напомню: первая школа в нашей столице Софии открыта только 2 мая 1839 года, то есть на целый год позже. Ее основал самоковчанин Захари Круша, получавший триста грошей жалованья и продовольствие от метрополии.

Удивительны эти не известные никому Вылко, Йото, Василы, Цанко! Враги и силы природы хотели стереть их, еще не окрепших, с лица земли, а они заботились о том, чтобы их дети научились грамоте.

Зачем им это было нужно? Ведь они не торговали, как габровчане, не занимались ростовщичеством, как эленчане, и они не были ремесленниками, как тетевенчане, сливенцы, калоферцы.

— На что вам было это училище, дедушка? — спросил я однажды нашего старика.

— Чтобы стать зрячими! — коротко ответил он мне.

Десять лет тому назад здание старого вранякского училища было еще цело. Затем его сломали и на общие средства и общим трудом воздвигли тот белый дворец просвещения, какой можно увидеть в каждом селе и в каждой деревушке нашей науколюбивой родины.

На этом месте учились мои деды, свиноводы и овчары, не для того, чтобы вести торговые книги, подсчитывать барыши от чужого труда, а просто так, чтобы стать зрячими!..

Здесь учился и мой отец, только для того, чтобы сделаться самому учителем и обучать грамоте других, чтобы и они стали зрячими и увидели, где на свете правда.

Здесь же, в школьной читальне, я устроил себе сегодня при помощи одного стола и одного стула эвакуационный писательский кабинет. Директор и учителя уверили меня, что тут мне никто не помешает.

— Будьте совершенно-совершенно спокойны!

Но я-то спокоен, а вот они беспокоятся: им, беднягам, страшно — вдруг я настукаю на своей пишущей машинке что-нибудь конспиративное и они пострадают вместе со мной. Поэтому директор время от времени входит в читальню, останавливается около меня и бросает молниеносный взгляд на мелкие буковки.

Несчастный! Он не может понять, что я только продолжаю дело учителя Камена, Джамджиева, учителя Вушо и отца моего, учителя Петко: работаю, чтобы стали зрячими.

3. ВОЗВРАЩЕНИЕ
…Что это за инстинкт, который побуждает нас вернуться в те места и к тем людям, среди которых мы провели наше детство и нашу юность? Почему он тлеет так неугасимо под пластами десятилетних переживаний — более живучий и более устойчивый, чем все позднейшие связи с чужими землями и городами?

Вот я иду меж покривившихся плетней, и от каждой позеленевшей от времени крыши, от каждой обвалившейся стены, от пара над навозными кучами, от своеобразного облика моих односельчан, от плавной линии горизонта, от пения петухов, от грушевых деревьев в поле — отовсюду излучается и опьяняет меня какое-то особое очарование…

Родные места!

Здесь, на этих прогалинах, среди этих навозных куч и убогих построек пламенели первые детские радости и восторги, и здесь же пережито удивление от первых разгаданных тайн мироздания.

Ты возвращаешься после прибыльных скитаний по чужим краям, важный, отягченный богатством: ты многому научился, многое видел, многое пережил. Богатство переживаний угадывается даже по серебряным нитям в твоих волосах. Но почему же тебе так неудержимо хочется вернуть свое бедное детство, чтобы опять подразнить соседскую собаку и помчаться босиком по пыльной дороге?

Почему ты бежишь от умных книг и прячешься там, где никто не увидит, как ты срываешь в зарослях терновника василек и крокус, прижимаешь их к губам и вдруг запеваешь неожиданно всплывшую в памяти школьную песенку?

Почему тебе начинает казаться, что ты не так уж богат и ничего не выиграл, променяв радость на мученье, невинность на грех, доверие на обман, улыбку на слезы, веру на сомнение, беззаботную детскую вольность на рабские привязанности?

От ветра ли слезятся усталые глаза, или ты действительно оплакиваешь что-то загубленное?

4. ВЕСЕННЕЕ ХОРО
Писательский труд — занятие, неизвестное нашим деревенским жителям.

Еще несколько лет тому назад разнесся слух, что Враняк вскормил выдающегося человека, который пишет в журналах, печатает какие-то книги, но только немногие понимали, что это за профессия.

Даже когда я сам лично приехал, вранячане не знали, какой меркой меня мерять. Смотрят на меня, когда я иду по утрам в училище, слушают под окнами стук моей пишущей машинки, здороваются со мной при встрече, прислушиваются к моимсловам, но я вижу, что я все же для них чужак, какой-то непонятный чиновник.

Им было известно, что я тут родился, что у меня здесь по крайней мере пятьдесят родственников из рода Карамеловых, но всё же они не считали меня своим, человеком из народа, хотя я и сидел в тюрьме за народное дело…

Перелом произошел в одно из воскресений на хоро.

Музыканты играли «ситну», один из самых стремительных и трудных для исполнения болгарских танцев. И вот он как-то незаметно захватил меня.

Швырнув свое пальто вместе с фуражкой на чешму, я ринулся в круг парней и девушек.

Танцевать хоро — совсем не такое легкое и простое дело, как может показаться кому-нибудь со стороны. Оно требует длительных упражнений еще с детских лет, требует навыка. А кроме того, необходимо иметь врожденное чувство ритма музыки и ударов барабана. Это чувство должно вспыхнуть и превратиться в то творческое сердечное горение, из чьего пепла рождается искусство.

Мальчиком и подростком я учился деревенским танцам и много раз танцевал, но ведь это было столько лет тому назад. Позже мне приходилось их танцевать иногда на вечеринках в Софии, но там у меня под ногами был паркет, а моими партнерами — дамы и господа. А здесь по утоптанной многими поколениями танцоров площади вихрем носились полные жизни девушки, парни, мужчины и молодые женщины, отплясывая весну и молодость.

«Неужели осрамлюсь?..» Вон все головы повернулись ко мне. В усмешках вранякских хитрецов видно явное ожидание моего провала.

И музыканты, посмотрев на меня, переглянулись и убыстрили темп.

Враждебно загудел барабан.

Парень и девушка, между которыми я очутился и взял их за руки, встрепенулись и полетели.

Но и моя вранякская кровь бросилась мне в голову.

— Ну-ка, брат, теперь посмотрим, как ты танцуешь!

Тело стало невесомым, мышцы ног мгновенно напряглись, и сердце стало биться в лад с частыми ударами барабана.

— Тум-тум-тум-тум-то! Тум-тум-тум-тум-то!

Моим ближайшим соседям, особенно девушке, не под силу было соперничать со мной, и я быстро взял над ними перевес. Когда-то в свое время борованские танцоры научили меня нескольким неизвестным здесь коленцам. Главное из них состояло в необычном выверте ступни, перед тем как ринуться вперед, и таком же выверте, перед тем как отступить назад. Отвыкшие ноги сами вспомнили все это, ведь теперь им, а не голове приходилось защищать мою честь вранячанина и мое мужское достоинство.

Стройный высокий парень внезапно вырвался с противоположной стороны, занял место справа от меня, разорвал круг и повел танцующих цепочкой, оставив моего предыдущего соседа в хвосте.

«Не бойся! — словно сказал он ему, подмигивая. — Сейчас мы покажем этому дяде, как танцуют хоро!»

Но я и глазом не моргнул от такой перемены.

Вся моя книжная мудрость была забыта, все мои возможности, переплавленные сердцем, перешли в ноги и дали пищу ритмично пульсирующей силе моих дедов и прадедов Карамеловых.

— А ну, держись, племянничек, и гляди, как надо танцевать хоро!

Мой сосед был выше меня, и его длинные ноги делали более широкий шаг, поэтому я выигрывал в быстроте.

Еще с того момента, когда он взял меня за руку, я ускорил ритм и не потерял преимущества. Парень выделывал какие-то особенные негритянские выкрутасы пятками, но и мои коленца и выверты ступней нисколько не были ниже по мастерству. Сначала они пробудили в нем любопытство, а потом желание самому повторить их. Но борьба не терпит раздвоенного сознания. Я стремительно вылетел вперед, и парень сбился с ноги. А чтобы снова попасть в лад, ему понадобилось время. И этот злополучный миг принес моему сопернику поражение. Я отодвинул его влево, перескочил к нему на правую сторону и сам повел хоро.

Парень сдался. Я почувствовал по его руке, что энергия в нем сломлена.

Музыка неистовствовала. Цыган-кларнетист был уже в полуобморочном состоянии и играл как безумный. Флигорна гремела дробной россыпью звуков.

Любопытные крестьяне тесно столпились вокруг. Мой сосед танцевал все еще живо, но уже с улыбкой добродушного подчинения.

— А ну-ка! Быстрей! А ну!

Вдруг танцевавшая за ним девушка обогнала его и схватила меня за руку.

И тут начался танец, о котором еще долго будут рассказывать на селе…

Не знаю, длилась ли когда-нибудь музыка столько времени. Музыканты твердо решили меня замучить. Но где им было разобраться в тайнах человеческого сердца! Весенний вечер, трепетная девушка рядом с тобой, отлетающая молодость — я бы умер танцуя, но не сдался!

В конце концов флигорнист не выдержал и оставил кларнет в одиночестве, но я ему крикнул:

— Давай, давай!

Он устало махнул рукой и похлопал себя по груди.

Конец.

Цепь распалась. Мы остановились и начали вытирать потные лбы.

У меня сердце словно наполнило всю грудь, так что в ней не оставалось места для глотка воздуха. Я пошел к чешме, чтобы взять пальто, а заодно чтобы скрыть от людей бледность моего лица и тяжелое прерывистое дыхание. Боялся, как бы кто-нибудь не заговорил со мной, ведь сам я не в состоянии был вымолвить даже одно словечко. Но народ почтительно расступился, давая мне дорогу, — все понимали, что значит победить в «ситне».

Я накинул пальто и похлопал ладонью по левому боку:

— Сердце мое… благодарю тебя… И на этот раз ты выдержало. Значит, осталась еще во мне хотя бы щепоть молодости…

На этом хоро вранячане нашли, какой меркой мерять мою человеческую ценность, и признали меня своим человеком: чужак не сможет протанцевать такое хоро!

5. ЯЗЫЧНИКИ
Воскресенье.

Барабан сельского оркестра уже сзывает народ на хоро.

…Не говорит ли во мне кровь, унаследованная от предков, живших тысячелетия тому назад жизнью, полной опасностей, среди древних непроходимых лесов человеческой прародины? Как только я услышу в отдалении глухие удары большого барабана: «Дум-дум-дум!.. Дум-дум-дум!..» — из мрака подсознания во мне, помимо моей воли, поднимается смутная тревога, словно перед грозящей опасностью.

Такая же тревога охватывала, вероятно, моих отдаленных косматых прадедов, когда скрытые в густых ветвях дозорные ударяли в барабаны, оповещая или о крупном звере, проникшем к их жилищам, или о том, что подползают вооруженные дубинами враги, или созывая своих воинов на обрядовый танец перед походом для битв и грабежей.

Эге! Чу, долетел и призывный голос флигорны, свитой в продолговатый калач наследницы древнего боевого рога.

Она звучит особенно тревожно.

Сейчас флигорнист, прижав губы к круглому отверстию мундштука и нацелившись медным раструбом прямо в солнце, уже окрепшее в весеннем небе, играет ликующий языческий гимн огню и плодородию. Он играет не для людей, а для него, этого грозного бога. Только к нему могут относиться такие первобытные, воющие звуки:

— Солнце, милый побратим! Смилуйся, солнышко! Дай жизнь стадам и урожай нивам!


Сегодня утром я зашел в церковь. Там было десятка два женщин — все одеты в черное, с черными платками на головах, все не моложе сорока лет. Они стояли, сбившись в тесную кучку, где-то в уголке, словно находились не в храме самого «всемилостивого» и «всепрощающего» из богов, а в некоем капище многоголового дракона.

Облаченный в ризу священник устало и механически бормотал службу. Псаломщик тянул старые тексты из потрепанных книг, а на лицах присутствующих женщин не отражалось ни малейшего общения с этой службой или участия в ней. Слова и жесты обоих священнослужителей оставались для них все такими же запутанными и темными, как неистовые кривляния и заклинания шаманов и колдуний древнего племени.

Но там, под вековыми заветными дубами, прямо под огненным оком небесного властелина, был ясен по крайней мере общий смысл службы и жертвоприношения: вымолить милость у солнца и облаков, у ветра и молнии.

Заклинания дикого жреца обладали более могущественной силой, так как он сам видел божества, от которых непосредственно зависело быть или не быть слабому двуногому существу.

Теперешний неверующий семинарист-чиновник в гораздо большей степени далек и чужд своей пастве. А из двух религиозных служб та, под дубами, была действительно обрядом, потому что в ней участвовали все. Да и красоты там было побольше — недаром мы до сих пор любим слушать обрядовые песни и смотреть на ряженых.

Для кучки женщин в черных платках понятны лишь некоторые моменты их религиозных обязанностей, да и то только те, которые достались в наследие от древнего язычества: возжигать свечи, целовать иконы-идолы, не обращая внимания на то, какие святые на них изображены, и класть деньги на поднос священнику.

Сегодняшние богомолки, неизвестно почему, через равные промежутки времени делали по трижды три земных поклона перед стоящим посередине аналоем, и единственная молитва, которую они шептали, была:

— Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..

Молясь языческим божествам, люди по крайней мере имели право сами слагать песнопения. Каждый, как хотел, мог наглядно и образно просить у видимой стихии дождя или зноя, жизни или смерти, добра для себя, зла для ближнего.

А теперь — полная немота и бессилие перед богом, которому только священник знает, как угождать. Но за свою посредническую роль он требует денег, согласно изданному синодом печатному расписанию на дверях церкви. Единственной отдушиной для этих женщин в черных платках осталось только общедоступное и понятное:

— Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..

6. МУЗЫКА
Вчера было 22 марта — первый день весны. По старому обычаю, учителя собрали детей на прогулку по окрестным лугам и перелескам, уже осиянным улыбкой идущей волшебницы. Все дети запаслись лопатами, чтобы каждый мог вырыть себе подснежник или качицу (так здесь называют крокус).

На этот день община «отпускает» музыку.

Я стоял у окна своей рабочей комнаты в училище, слушал гомон ребят и рассеянно смотрел перед собой. Даль за селом, насколько доставал глаз, расстилалась равниной, пестреющей светло-коричневыми и нежно-зелеными красками, а над ней — небо, небо, небо…

Я не разбираюсь в драгоценных камнях и не могу определить, с каким из них сравнима по цвету эта чудесная мягкая синева. Каков бы ни был камень, он все же холоден и безжизнен, а в небесной синеве — и теплота и бархатистость, и она лучезарна, как очи юной, исполненной нежности девушки.

Облака в синем небе были по величине равномерно одинаковы и похожи на старинные широкогрудые корабли. Попутный ветер расположил их удивительно стройно — рядами, один ряд за другим вплоть до самого горизонта. Казалось, это какая-то бесчисленная небесная армада, готовая двинуться в путь на триумфальную встречу Весны.

Но какого же знака она ждет?

В этот момент заиграла музыка.

Облачные паруса затрепетали, синева засияла, дети запели:

Как мила ты, как прекрасна,
Животворная весна…
Меня охватило волнение, подобного которому я не испытывал ни в одном концертном зале, кроме как, может быть, при исполнении Девятой симфонии Бетховена, когда хор, ликуя, славит радость.


И снова мне вспомнились древние греки: песня и драма, любовь и мудрость — все это у них пелось, раскрывалось и переживалось под открытым небом, в необъятной раме солнечного дня, моря и звездной ночи.

Как должны были звучать в прозрачном воздухе голоса Эдипа и Медеи, хриплый вой эриний и возвещающий веления судьбы речитатив хора, когда актеры знали, что Афина и Афродита, Музы и Аполлон, а возможно и сам Зевс внимают им, сидя на своих облачных тронах!


А как глубоко воздействует простая музыка кларнета и медных инструментов на тех, столь различных между собой, мужчин и женщин, которых мы привыкли, не различая, сливать в одну серую массу, объединенную понятием «крестьяне».

Для них музыка еще не стала побочным развлечением, «концертом», на который можно и не пойти. Она по-прежнему остается естественной частью их жизни. Благодаря тому, что деревни маленькие, а музыка исполняется под открытым небом, крестьяне находятся под ее воздействием от рождения до самой смерти.

Не важно, если они даже и не присутствуют на хоро. Один, допустим, чинит телегу, другой сооружает стену, одна качает люльку или метет двор, другая тихо плачет в празднично опустелом доме, — но, когда зазвучит музыка, они все услышат игривые, хотя в сущности грустные мелодии и будут жить с ними непосредственно, не раздваивая сознания, как мы, — что вот, мол, сейчас они слушают концерт, то есть делают что-то выпадающее из обычного течения их жизни.

Мне с детских лет запомнился один пастух, умеющий играть на кавале[15].

Синими вечерами, когда тени ближнего леса растворялись в лунном свете, мы — стар и млад — сходились послушать его игру.

Из простой деревянной дудки кавала летели звуки, в которых жила вся притихшая природа, трепетный свет и магия лунной ночи. Сюда же вплетались возникшие из потайных недр подсознательного былые юношеские порывы музыканта, где мерцал серебристый сноп воспоминаний о всех минувших бедах, о пережитых печалях, об отвергнутой любви и о разбитых надеждах.

Я слушал, и даже в моей детской душе вспыхивало прозрение неизбежности конца для человека. Но рядом с этим тлела и примиряющая мысль, что нет основания считать себя существом более высшим, чем, например, полевой кузнечик, — и ты, как он, явился в этот мир, чтобы прочирикать свою песенку во славу жизни и исчезнуть навсегда.


1944


Перевод Н. Шестакова.

НИНКА

С ней были мы и родственники, и соседи, и овец дружно пасли мы вместе в те ранние детские годы, что провел я в селе. Белокурая растрепанная шалунья, она дальше всех мальчишек, своих сверстников, кидала гибкую палку, залезала на самые верхушки деревьев за вороньими гнездами, лихо оседлывала круторогих баранов и черных буйволиц — исцарапанная, оборванная, с горящими глазами; смех-звоночек всегда выдавал нам, где бродит ее стадо.

Шагая вдоль сельских плетней, я прикидывал, сколько лет мы не виделись:

— Двадцать пять… двадцать восемь… Не может быть! — не верил я своим собственным подсчетам. — Неужели и вправду прошло тридцать лет?

Я спрашивал себя, узнаю ли ее, и с улыбкой, навеянной далекими воспоминаниями, отвечал себе:

— Да разве можно ее не узнать?

Ведь из всех девчонок в деревне только у нее были такие глаза-незабудки, только ее голос прозрачно журчал, словно скрытый в лесной чаще ручеек, только она умела, покрикивая на парней, так «страшно» хмурить брови:

— Васко! Слышишь, Васко? Принеси воды холодной! Да поторопись, чтобы не согрелась! Я хочу ледяной, слышишь?

И Васко, или Стоян, или Цанко, или Петко хватал кувшин, отшагивал по жаре больше двух километров к Лаловой ложбине, спускался по скользким камням на самое дно оставшегося без ведра колодца и набирал воды, стараясь не поднять мути.

— Узнаю, сколько бы лет ни прошло!

Когда я подал голос у калитки, из дома вышла старая, морщинистая, сгорбленная женщина и, остановившись на крылечке, некоторое время всматривалась в меня. Она невольно потянулась поправить платок на голове, и вдруг брови ее «страшно» — как когда-то — нахмурились.

— Неужто ты?

— Я, Нинка!.. Придержи собаку.

— Ну, входи, входи! — воскликнула она с чуть заметным следом былой певучести в голосе, но все так же властно, как прежде, и пошла мне навстречу. — Не видишь разве — собак нет!

Она сошла по ступенькам крыльца, но сейчас же остановилась и, сложив руки на переднике, поджидала меня.

— Господи, да как же ты постаре-ел! — устало всплеснула она руками, и лицо ее стало еще старообразней.

Натянувшаяся на скулах кожа лоснилась, губы были бледны до синевы, из-под головного платка выбилась прядь поседевших, серых, как шерсть, волос.

— Ну, добро пожаловать… — всхлипнула она, подавая мне руку, и я почувствовал в своих пальцах шершавую ладонь.

То ли ей стало жаль меня, старика в тридцать девять лет, то ли просто так — от наплыва воспоминаний, но глаза ее наполнились слезами, и она заплакала.

— Ну идем… идем в дом, чтоб эта музыка заглохла; как услышу ее, будто небо на меня рушится.

И она метнула взгляд на отдаленный майдан, где молодежь плясала хоро. Предвесенняя тишина была так глубока, что звуки медных труб словно падали в пустоту и даже частые переливы кларнета доносились к нам через дол.

Дом был старый, крытый позеленелыми плитами, обычный вранякский дом, с деревянными сенями — «езлыком», полутемной «кыштой» и светлой комнатой — «собой», с очагом в «кыште», закопченной полкой для посуды и «патом» — низкими полатями, на которых спят все домочадцы.

Внутри было выметено и прибрано, насколько можно прибрать в комнате с земляным полом, где в одном углу насыпан овес для посева, в другом стоит ткацкий станок с шерстью, а возле ржавой жестяной печурки лежит куча щепок и обглоданных скотиной кукурузных стеблей.

Я присел на край полатей, рядом с ворохом пеньки, а Нинка придвинула к печке трехногую табуретку, чтобы время от времени подбрасывать в огонь щепки.

— Вот стряпаю, — объяснила она. — Он-то на виноградник уехал, с сыном. И двух цыган еще прихватили, а я сижу, жду. Воскресенье не воскресенье — он все в поле…

«Он» — это Цеко, муж Нинки.

— Зато хоть можно посидеть да побеседовать… Про то, про наше, — добавила она, и тень былой задорной улыбки стянула лоснящуюся кожу на ее скулах.

Она прищурилась, потом подняла на меня посветлевшие глаза.

Какими чужими казались они на увядшем лице!

Откуда эта старая, седая женщина взяла такие нежные глаза с мягким, голубиным взглядом? Кого она ограбила? Нет, это ее самое — бывшую нашу подругу и повелительницу, нашу сумасбродную Нинку — ограбили. Все растащили и отняли — и молодость, и свежесть, и стройное упругое тело, и властное подергивание плечом, и трепетный, переливчатый, как песня жаворонка, смех. Оставили ей только глаза — синие полевые васильки, чтобы видела она, что с ней сталось.

Слово за слово, мы разговорились: обо мне, о ней, пока не засыпали и не затоптали пустоту, вырытую временем. И снова, душевно сблизившись, притихли, как два греющихся на солнышке старика.

Замуж ее выдали семнадцати лет за старшего из пяти братьев в доме. Она только заневестилась, а уж родные поспешили избавиться от лишнего рта — для чужих овец и другую пастушку найти нетрудно.

— Ребенком я была и вела себя по-ребячьи, — вели рассказ сморщенные губы. — И с первого дня навалилась на меня вся маята, потому что я ведь бедная была, бесприданница. Но я не унывала. Мотаюсь, мотаюсь по хозяйству, а потом надену новый передник, воткну букет в косы и пойду по воду. Хороша я была, и сама своей красоте радовалась. Иду как-то от колодца с полными ведрами, а навстречу мне Петко, знаешь его? Ну, брат твой двоюродный, что упал раз в колодец в Лаловой ложбине и расшибся. Помнишь? Мы его тащим на веревке, а он смеется! Не охнул даже. Вот он-то мне и встретился.

«Как поживаешь, Нинка? — спрашивает. Здорово взнуздали тебя эти турки?» — «Очень хорошо живу, Петко, — отрезала я. — Тот, кто меня взнуздает, пока еще под стол пешком ходит».

Засмеялась я, засмеялся и Петко, когда я ему напомнила, как он упал в колодец. Только всего и было. А когда вернулась домой, гляжу — все хмурятся. И свекор больше всех. Я поставила ведра с водой, подмела у очага — они молчат. Сидят и молчат. Но в конце-то концов свекор все-таки заговорил: «Слушай, говорит, Нинка… Раз ты вошла, говорит, в такой серьезный дом, так должна и держать себя серьезно. Букеты — это девичья забота, а ты и в старом переднике к колодцу можешь сходить. Ты теперь, говорит, обещаница, обет ты на себя приняла на всю жизнь». А он-то, Цеко, муж мой, — чтоб ему пусто было! — чтоб перед матерью своей выслужиться, взял да и выдернул у меня букет. Да и волос моих малость вырвал. А ты ведь знаешь, какая я была… Разве могла я такое стерпеть? Кинулась я на него — и уж я его разрисовала. Только те как схватят меня — и пошли бить, и пошли бить, просто всю измолотили! Потом оттащили в чулан и бросили, ни живую ни мертвую, в темноту.

Слезы, все время копившиеся, наконец перелились через край и потекли по впалым щекам Нинки, вдоль заострившегося носа.

— И стала Нинка жить обещаницей… Ни нарядов, ни прогулок, ни в хоро. К колодцу отпускали только в потемках, когда из воды водяные вылезают… И все за то, что я будто бы срамила их, турок проклятых, с посторонними мужчинами! А я, верно тебе говорю, только раз и перемолвилась с чужим, да и то это был ваш Петко. Ваш, говорю, а он такой же ваш, как и наш, мы ведь все одного рода. Придет праздник, заиграет музыка: другим — веселье, а мне — панихида. Запрусь с коровами, да и реву! Целые дни ревела, все глаза выплакала. Ну, «он»-то сжалился наконец. Да и струхнул тоже, увидев, на что я похожа стала.

«Что ты ревешь? — говорит. Пойдем хоро потанцуем!»

Но и я не сдалась: «Ступай прочь, слышишь! Будешь помнить, как отнял у меня здоровье. Мать свою за ручку возьми, отведи на площадь, пусть трясет брюхом в хоро!»

Она ведь, проклятая, опять тогда забеременела, даром, что сына женила. Наперегонки с невестками вздумала детей плодить.

А «он»-то все ластится: «Ну, полно, Нинка, не серчай».

А только как мне на него глядеть, когда душа у меня болит. Вот тут, под сердцем щемило.

«Я, говорит, бил тебя отцу в угоду». — «Коли бил меня отцу в угоду, так и в хоро с ним иди — танцуй. А я, коли не умру от муки тут, при коровах, то порешу себя, так и знай!»

…Присмирел муженек, да скоро взяли его в солдаты, и целых три года Нинка видела его только на побывках. За это время родила свекровь, родила и Нинка. У старой грудь начала гноиться, и Нинке пришлось кормить двоих младенцев.

— А ребенок у той — как ягненок от старой овцы: здоровый да жадный. Не молоко сосет, а грудь мою ест! Мой же — не знаю, от тех побоев, что ли, — вовсе не удался. Кормила я и того и другого, а выжил только ее ребенок. Помер мой малюточка — и свет в глазах у меня помутился. А «он» — в казарме. Послали ему телеграмму из Бяла Слатины, но покойник не ждет. Упала я наземь да как зареву: музыки требую! Чтоб с музыкой сыночка моего хоронили! «Полно, Нинка, — говорят все вокруг, — как же можно малого ребенка с музыкой хоронить?» — «Можно! — рву я на себе волосы и платье. — Вам нельзя, а мне можно! Вы ребенка моего уморили, а теперь музыкантов не хотите нанять?» Побоялись они, чтобы люди чего не сказали, и наняли музыку… Как заиграет она!.. Играйте хоть ему, раз для матери его не могли поиграть — обещаница у него мать-то… Была б рядом могила, легла бы в нее и ни о чем бы не пожалела.

Нинка забыла обо мне. Она смотрела на меня, но видела только прилетевшие из прошлого незримые тени воспоминаний и говорила только с ними.

Дальше рассказ ее стал рваться под напором вытеснявших друг друга и старых и новых переживаний. Воспоминания возникали беспорядочно, как кротовые норы на лугу. Порой казалось, что и связи между ними никакой нет, но для нее они были связаны непонятными мне ходами черного крота, рывшегося в глубинах ее души.

Муж ее приехал на третий день после похорон. Был он еще совсем мальчишка, но солдатская форма и солдатский штык придали ему смелости. Рассвирепел он, как узнал, что погубили его первого ребенка, даже нож поднял на свою мать.

— Убить он ее не убил, — покачала головой Нинка. — Но нож этот будто перерезал пуповину, что связывала его с матерью.

…Пообещал ей муж отделиться от стариков, но много лет прошло, прежде чем их желание исполнилось. Выросли старшие дети свекрови, поднялись и двое Нинкиных — мальчик и девочка.

— Этой приданое надо готовить, того женить, а вся тяжесть — на мои плечи. Поседела я до времени. А свекровь все ест меня поедом. Но наконец сжалился господь — избавилась я от нее, хоть и грешно так говорить. Раз полезла она на чердак яйца искать — все меня подозревала, будто я скупщикам тайком от нее яйца продаю. Поскользнулась на сене да как упадет. На жердь от воза напоролась: до самого горла прошла. И мне же пришлось и снимать ее, и глаза ей закрывать.

Повыдавала Нинка замуж своих золовок, построила деверю домик на краю села, куда перебрался и свекор, а сама с «ним» и детьми осталась в старом доме. Заново начали обзаводиться хозяйством. Но много сделать не смогли: детей учить надо было.

— Понимаешь, — говорила она, так грозно размахивая кочережкой, что железное кольцо на ней тихонько позвякивало, — свету белого ни одного единого дня не видела! Ты своих детей учил? Если учил, то знаешь. Много нужно денег! Ох, как много! А их нет, а в доме всего две пары рук… И грузы возила, как мужики, на станцию, и волки чуть меня не заели, и на мельницу сама ходила, и за дровами сама, потому как «он» умел колодцы мастерить — и все рылся и стучал под землею, а года три в Софии в полиции служил.

Сын и дочь у нее погодки и учились в одном и том же классе гимназии. И зимой, и летом через день — через два Нинка носила им мешок с хлебом и разной снедью.

— Ни в одну столовку даже и не заходили, бузу-то всего три раза пили. Гроша на сторону не потратили. Вот какие у меня дети! Я и то говорю Василке: «Я тебя, дочка, и знать не хочу, коли ты замуж выйдешь и работу в больнице бросишь! Я вот сколько лет работала, лева на себя потратить не могла. А ты, доченька, видишь? Ты себе и блузку еще одну купила и туфли новые». Купить-то она купила, да с каким трудом — тоже ведь у себя урывает: хочет, чтобы брат аптекарскому делу выучился. Это, говорят, самая доходная профессия. Прошлой осенью, когда я приехала к Василке в гости, все сестры в больнице меня встречали, да как принялись обнимать да целовать. И все мамой зовут, как моя Василка. Положили меня на белую кроватку. «Ты, говорят, мама, трудный путь прошла, устала. Полежи, говорят, пока мы завтрак приготовим». Лежу я, а вокруг меня — все белое! Разболелась я, скажу тебе, от этой чистоты и от этого покоя! Вся по косточкам вдруг рассыпалась — шевельнуться сил нет. Подружки-то Василки хлопочут по своей работе, а сами то и дело заглядывают: «Как себя чувствуешь, мама? Лежи, мама, пока мы с больными управимся».

А за окном рощица, деревья ветвистые, красота! И облака будто остановились посмотреть, как это я лежу без работы: в нашем селе чуда такого отроду не было! Пустили радио над моей головой, чтоб играло потихоньку, и опять ушли. Наигрывает оно, родимое, мелодии разные, а я слушаю да плачу… Плачу — и легко мне, и грустно…

Нинка и сейчас плакала. Слезы у нее то высыхали, то опять начинали струиться, словно лились они не из глаз, а из каких-то невидимых глубоких родников, — тех самых, в которых рождались и ее горестные слова:

— «Лежи себе, мама…» Как же это никто до тех пор не сказал мне ни разу: приляг, мол, Нинка! Полежи, коли тебе нехорошо, коли тебе неможется… То скрючит меня, то развезет всю, а я все — давай, давай! — светлые праздники черными буднями оборачивались, как день ночью… Позавчера Стоян заиграл на гитаре одну мелодию. Играет и поет. Он сейчас дома, потому что бомба разрушила аптеку в Софии, где он учеником. Я поила молоком ягнят, которых матки еще сами не кормили. Сижу на корточках, вот как сейчас, перед огнем и слушаю. И вдруг на беду — отец. Кричит ему: «Стоян, брось свою музыку. Иди сюда, камни надо перетащить, до каких пор будем откладывать!»

А мне как кровь ударила в голову, как я на него набросилась!

«Не будет, — кричу я ему, — Стоян камни тебе таскать! Позови цыгана, да и таскай вместе с ним. Дадим ему муки ржаной. Пусть мальчик поиграет, а я послушаю». — «Что ты, Нинка? — говорит он. — Время ли теперь игрой заниматься?» — «А когда же время-то? — отвечаю ему. — Когда он высохнет, как ты? Посмотри, на кого ты похож! На сухую кострику. Тогда ему петь и играть, что ли? Убирайся со своими проклятыми камнями — с меня и этого дома хватит…»

Отстал он от мальчика, а от камней не отстал. Все ворочает — того и гляди кишки себе надорвет! Тяжелые, черти. Готовим их для нового дома. Оставила я ягнят и пошла ему подсоблять. А где уж тут мелодии слушать, когда сама камни ворочаешь? Да и сын, глядя на нас, бросил гитару, помогать пришел.

«О чем, плачешь, мама?» — спрашивает меня. — «Да разве я знаю, сынок, отчего плачу… Пылинка, должно быть, в глаз попала». — «Дай-ка, мамочка, посмотрю…»

Не поверил он мне. Подошел, поднял лицо мое, и знаешь, что сделал? Взял да и поцеловал меня в глаза.

«Ничего у тебя нет», — говорит.

Воспоминание о поцелуе сына залило светом скорбное лицо матери, смягчило заострившиеся черты, оживило даже бескровные губы.

В предвечернем сумраке звуки деревенской музыки долетали отчетливей, казались призывно ласковыми и мягкими. Неожиданно голос маленькой флигорны отделился от других голосов, поднялся в небо как глубокий и мощный зов любви, зов счастья, держался там долго-долго, сколько вынесла душа музыканта, а потом упал с высоты, разбился, исчез в глухой дроби барабана.

Нинка слушала и улыбалась.

— Говорили мы с Цеко… — в первый раз назвала она мужа по имени. — Когда я умру, чтобы меня не хоронили, пока не приедут дети. Где бы они ни были, они приедут. И как только понесут меня, чтоб от калитки музыка заиграла. Ту самую жалостную мелодию, которой мы когда-то ребеночка провожали…

И Нинка полузакрыла глаза, как будто наслаждаясь музыкой своих будущих похорон.

По улице застучала телега. Остановилась. Заскрипели ворота. Нинкины домочадцы возвращались к ужину. И мне пора было идти.

— Сиди, сиди, — удержала меня Нинка. — Оставайся ужинать. Как раз с «ним» повидаешься, да и Стоян тебе на гитаре сыграет.

Она пошла встречать своих работников, но на пороге остановилась, обернулась и тихо сказала:

— Хочу я тебя спросить… Стоян говорит, что как русские перейдут Дунай, так эта наша поганая жизнь и кончится. Новый строй начнется. Это правда? Ты ученей наших, ты должен знать!

Я смотрел на нее, удивленный и обрадованный этим вопросом, — меньше всего я ждал, что такие слова скажет она.

— Ну, говори! — снова властно, как когда-то, зазвенел ее голос.

— Правда это, Нинка: кончатся черные дни! Правильно сказал тебе сын…

— Хоть бы сбылось! Хоть бы сбылось! — дважды кивнула головой Нинка, и в сумерках засветились надеждой сохранившиеся чудом с тех далеких времен глаза-васильки. — Моя-то жизнь прошла, не вернется, но детям…


1944


Перевод С. Займовского.

ЗАКЛАД

1
…Любил когда-то Велко бабушку Цанки — первую красавицу на селе, да не пришлось ему жениться на ней: бедная она была… А Велко, хоть и не бог весть какой богач, был единственным сыном в семье, к тому же родился поздно, когда его отец и мать уже не чаяли иметь детей и потому посчитали первенца даром небес. Когда пришла пора его женить, захотелось им к имуществу, которое они собирались оставить ему сами, присоединить еще хорошее приданое — чтобы прожил их сыночек свою жизнь в довольстве, чтобы был он счастлив…

И как захотели, так и сделали. Перебрали дед да баба всех девушек на селе, однако достаточно богатой для единственного своего дитятки не нашли и отправились из села в село разузнавать да расспрашивать. Наконец выбрали сноху в селе Тлачене, как рае по своей мерке.

Поупирался Велко, да ведь молод был и напуган, а тут еще и родственники на него насели — сдался парень. Потащился за стариками играть свадьбу к незнакомой невесте. А как увидел, на ком женят его, — обомлел. Не то, чтоб небогата она была — целых двадцать дек аров земли и две телеги приданого давали за ней, но по подбородку невесты словно кто обухом топора ударил: не было у девушки подбородка, и шея у нее начиналась прямо от нижней губы, как у поросенка.

— Татко, не нужна мне эта свинья!.. Татко, загубили вы мою душу! — метался Велко, и перед глазами у него вставали гладкая шея брошенной любимой и губы ее, как розовый бутон.

— Да замолчи же ты! — тряс его за плечи отец в задней комнатке чужого дома. — Чего ты в ней такого нашел? Подумаешь! Лучше сюда посмотри! Оглянись-ка вокруг! — показывал старик на платяной шкаф и сундуки с приданым. — Видишь, сколько добра она тебе принесет?

— Татко, не нужно мне ни добра, ни земли ее! Татко, увези меня, татко!

— Либо ты замолчишь, либо я тебя здесь, на пороге, зарежу, хоть ты у меня и единственный! — пригрозил в конце концов отец. — Мы слово давали, пришли сюда как сваты. Не можем же мы теперь выставлять девушку на посмешище!

Поник парень и стал, как кукла, делать все, что ему прикажут: встань здесь, иди туда, а там — и под венец. Где лаской, а где и силой втолкнули его в первую брачную ночь в спальню к молодой жене, а к утру он сбежал — затерялся где-то в Софии и долгие месяцы о нем не было ни слуху ни духу.

От горя ли, от людской ли насмешки, покинутая Цанка тоже поспешила: вышла замуж за хромоногого сироту портного. Какой ни на есть — все муж, — и без того волосы у нее поседели за одну ночь, ту самую ночь, когда играла свадебная музыка на Велковом дворе.

Вернулся Велко с револьвером за поясом и, прежде чем идти домой, зашел в корчму и спросил себе целую бутылку ракии. А как напился, начал стрелять и грозиться, что убьет и Цанку и себя…

Но случилось так, что умерла несчастная женщина не от пули: через год после свадьбы родила она мужу мальчика и навеки закрыла свои досуха выплаканные глаза.

2
Незаметно покатились годы — залил Велко свое горе водкой, закружился в хлопотах по хозяйству, да и детишек ему народила губастая женушка — другой-то ведь у него не было.

Сынок покойной Цанки подрос, сам женился и в свою очередь стал детей растить. Родилась у него и дочка — Цанкина внучка, вот и дали ей имя покойной.

Имя-то для нее крестный с попом выбирали, а вот красоту своей бабушки она сама с кровью унаследовала.

Подросла девушка — и заныла у Велко старая рана. Где ни встретит ее — остановится как вкопанный, — до того похожа была на свою бабушку. Постоит, посмотрит ей вслед, да и завернет в корчму, и уж пьет он там, пьет…

Соберется молодежь в праздник на хоро — дедушка Велко сядет на солнцепеке у дверей корчмы и дотемна смотрит на красивую плясунью. Сидит и молчит и о водке забудет. Видели будто даже слезы на его глазах…

Глаза пьяницы — много ли им нужно, чтобы налиться слезами?

Бедная была внучка, как и ее бабушка, но полюбил ее лучший парень на селе: Стойчо, машинист насосной станции, крестьянский вожак, тот самый, который первым в селе привез себе приемник, чтобы про все на свете новости узнавать и во врем разбираться.

Но бедняцкая доля, видать, по наследству передается, — внучке Цанки тоже не суждено было соединиться с любимым.

Из-за радио, а также из-за собраний, которые он тайно устраивал по ночам, машиниста схватили и бросили в тюрьму, как только началась война между Россией и Германией.

Спустя три дня арестовали и Цанку. Жандармы погнали девушку в тюрьму пешком, а через неделю отец привез ее на телеге, избитую до полусмерти. Три дня и три ночи били ее в околийском управлении, били и допытывались: что за люди приходят по ночам на насосную станцию к ее любовнику.

Так и не могла больше Цанка оправиться — от побоев, да и от тоски по Стойчо: на целых двенадцать лет осудил его суд! А как ей ждать двенадцать лет, когда уже сейчас в девичьих кудрях замелькала седая прядь. Рассказывали старики, что и бабушка ее так же рано поседела.

Чего-чего не давал докторам отец Цанки — только бы спасти дочку. Не пускали ее на работу в поле, кормили как могли лучше, — и внешне ничего не напоминало о ее болезни. Недуг даже сделал девушку еще краше.

Встретил ее как-то дедушка Велко на мосту через овраг и говорит:

— Постой, Цанка… Постой со стариком. Дай посмотреть на тебя, порадоваться; ты ведь не знаешь, каково мне, а я…

Ну как сказать этой девочке, как объяснить ей, что она для него? И попранная его любовь, и память о безвременно увядшей молодости, и напоминание о том прекрасном, давно минувшем, что смутно тревожит людей наяву и во сне…

— Что ж, посмотри, посмотри на меня, дедушка Велко, — ответила ему Цанка. — Ведь я уже путница. Кто знает, доведется ли тебе посмотреть на меня в другой раз…

Знал старик о болезни девушки, но глядел он, как легко она ступает, как высоко несет голову на гладкой шее, как сияет ее жаркий взгляд, и не мог поверить, что ей и в самом деле так плохо.

— Ты, Цанка, глупости не болтай, не пристало тебе об этом говорить. Если тебя не будет, для чего я тогда нужен?

— Не жить мне, дедушка Велко, уж я-то знаю…

— Замолчи, касатка, не болтай ты таких слов! И тебе хочется меня огорчать? Хватит с меня того, что потерял я одну Цанку… И слушать больше не хочу об этом!

— Мне вовсе не хочется тебя огорчать, дедушка Велко… — ласково улыбнулась девушка.

Улыбка ее так напомнила старику его первую любовь, что он уже не мог различить, какая из двух Цанок стоит перед ним.

— На меня посмотри! — ударил он себя в грудь. — С тех пор как исковеркали мне жизнь, вот уже сорок лет все меня на тот свет спроваживают. Остались от меня, говорят, только кожа да кости. Мои-то кости — вот, а их — будут вороны клевать! Одного за другим провожаю всех в могилу.

— И меня, дедушка Велко, проводишь…

— Нет! Нет! Нет! Не бывать этому!

Старику и впрямь казалось ужасным, невероятным, что он может потерять последний огонек, что светит ему в жизни. Своих дочек вырастил Велко, внучек растил, но то было совсем другое…

Девушка не уходила и печально смотрела, как ветер раскачивает голые верхушки тополей вдоль оврага. Вот так же когда-то стояла и та, другая Цанка, прощаясь с ним в последний раз.

— Нет! Раньше меня ты не умрешь! — отрезал Велко.

Цанка вскинула на него свои черные глаза, и взгляд ее жадно приник к глазам этого странного старика, источавшим такую уверенность.

— Ты не умрешь! Нет-нет! — сжимал пьяница дрожащие кулаки. — На этот раз я не уступлю! Никому не уступлю, что бы ни случилось…

Цанка молча улыбалась, не в силах оторвать взгляда от его глаз.

— Хочешь, побьемся об заклад, что я умру раньше тебя?

— Давай, дедушка Велко. А на что мы поспорим?

— На что? — мял в руках свою шапку старик. — Если я тебя опережу, ты дашь рубашку с каймой, чтобы меня обрядили. У тебя от бабушки остались рубахи?

— Остались, дедушка Велко, остались. Но они ведь старого покроя. Желтым вышиты.

— Это не беда, не беда… — бормотал, как в лихорадке, Велко. — Из тех самых ты мне и дашь. Ничего, что старого покроя…

— Согласна! — невольно поддавалась девушка.

Спор оживил ее, надежда снова затеплилась в девичьей всколыхнувшейся груди.

— Ну, а если… я раньше? — спросила она, просто так, потому что сама уже не верила своим словам; отчего бы ей и в самом деле не пережить старика пьянчужку, одной ногой стоящего в могиле?

— Об этом и говорить незачем! — вскипел дедушка Велко. — Так и знай: пока я живу, с тобой ничего не случится.

— Может быть, и так. А все-таки скажи, что ты дашь, если я тебя обгоню?

— Что я дам?.. Ни к чему этот разговор! Ты лучше рубашку приготовь.

— Нет-нет! Ты все-таки скажи!

— Что же я дам? — задумался Велко. — Если ты раньше меня… Да только будет это, когда рак на горе свистнет… Но если уж так, то я для тебя соберу музыкантов и из Быркачева и из Габаре. Как заиграют они вместе с нашими — не миновать чуда. Поднимет тебя эта музыка из гроба, так и знай!

— Идет, дедушка Велко!

— Ну, а раз идет, ступай себе с богом и занимайся своим делом, да выбрось из головы все черные мысли.

— Хорошо, дедушка Велко, выброшу, — пообещала, уходя, Цанка. — До свидания. Спасибо тебе на добром слове.

— До свидания. Да выходи на хоро, нечего дома прятаться.

— Приду, дедушка Велко.

— То-то. Я тебе пришлю медовых сот из старых ульев. Кушай их с воском вместе да смотри про рубашку не забудь! Как услышишь, что колокольчик церковный забренчал, хватай ее и беги ко мне домой. Я накажу, чтобы в нее меня и обрядили. А если не принесешь — ну, тогда берегись! — я вампиром стану и каждую ночь душить тебя буду.

— Нет-нет! Я тебя, без рубашки не оставлю! — уже смеялась Цанка, радостная, как сама весна. — Ты не бойся, я не забуду!

Какой веселый старик — до чего же ей вдруг легко стало! Зря про него люди болтают, будто он пьяница и всякое такое.

Разнесся слух об этом небывалом споре по всему селу. Люди, сами того не желая, стали ждать, кто кого опередит: Цанка ли рубашку отдаст, или Велко музыкантов нанимать будет?

После разговора с дедушкой Велко Цанка оживилась, даже о приданом своем вспомнила, выколотила одежду, лежавшую в сундуке, а одну рубашку — старую, оставшуюся от бабушки, — положила отдельно.

Придали Цанке сил и вести из России: у Сталинграда фронт повернул в другую сторону. Стало ясно, что, если русские и дальше будут так наступать, Стойчо и года в тюрьме не просидит.

Но спору суждено было разрешиться раньше, чем вернулся из тюрьмы машинист.

Англо-американские самолеты начали бомбить Софию, и даже самые знаменитые доктора уехали из столицы и рассыпались по селам и маленьким городкам. Один из врачей добрался в теплушке до маленькой станции Карлуково, и его профессорская слава вскоре стала привлекать к нему в сельский кабинет людей, умиравших до тех пор безо всяких докторов.

Цанка тоже захотела, чтобы ее свезли к профессору. Отец согласился, хотя и намекнул, что поездка может ей повредить.

— Ничего, татко, — успокоила его Цанка, — до Карлукова рукой подать, всего за три села от нас. Вроде прогулки и выйдет.

Усадил отец девушку в кабриолет и повез к профессору. Цанка радовалась, словно не к доктору, а на свадьбу ехала.

Смотрел Станю, как ветерок румянит щеки дочери, и забывал о черной картине рентгеновских снимков — сам начинал верить, что профессор совершит чудо.

Миновали они спокойно все три села и стали уже спускаться к Карлукову, как вдруг от тряски по разбитой дороге больной стало плохо. Станю остановил кабриолет — переждать, пока Цанке не полегчает.

Казалось, все уже прошло: девушка снова заулыбалась, глядя на зеленые по-весеннему нивы и на синие складки далеких гор, словно вышитые по краю небесного подола. Потом, задержав взгляд на звенящем песней жаворонке, тихо заговорила:

— Писал мне Стойчо… «Терпи, любимая, жди победы!.. В самую Москву тебя повезу… Там ученые уважают человека, они тебя вылечат…» А я вот не дождалась русских, татко! — заплакала Цанка и положила руку себе на грудь. — Знаешь, я бы под копыта их коням бросилась! Пусть уж лучше меня растопчут те, что несут людям жизнь и счастье, чем эти звери в подкованных сапогах!..

— Цанка, замолчи, успокойся, — умолял ее отец.

— Я спокойна… — тихо плакала девушка. — Когда вернется Стойчо… передай ему от меня:пусть найдет себе хорошую девушку, чтоб другом ему была… А еще не забудь, что в моем сундуке с самого верху, завязана в узелок, рубашка лежит… С каймой, с желтой вышивкой. Отдай ее дедушке Велко Динчовскому. Смотри не забудь, я слово давала… Мы с ним поспорили, об заклад побились…

— Не говори так, прошу тебя! Что ты мне наказываешь? — заплакал Станю. — Тебе лучше станет, сейчас все пройдет!

Но девушка, в полузабытьи, уже не слушала его — спешила сказать, чего хочет она в свой последний час.

— Когда меня понесут на кладбище… скажи, пусть заиграют «Жив еще, жив он»[16]. Стойчо больше всего эту песню любил… А после… я хочу, чтоб после музыканты заиграли хоро посреди села… Вези меня, татко. Ох, задыхаюсь я…

Несколько алых капелек выступило в уголках ее побелевших губ.

3
Вечером того же дня над селом разнесся похоронный звон.

Переглянулись ранние посетители корчмы, но кто это умер, стало понятно, только когда пришел Димитр Касапин. Окинул он с порога взглядом всех, кто был в корчме и, издали приметив у стойки дедушку Велко, закричал:

— Сватушка! А сватушка! А ведь ты проспорил! Цанка-то… царствие ей небесное…

Старик вскочил, оттолкнул от себя стол, так что с него попадала посуда.

— Не может этого быть! — закричал он, и тубы у него затряслись, как в лихорадке. — Я должен был первый! Я! Я! — бормотал он и, не расплатившись, бросился вон из корчмы.

Добравшись до дому, он выхватил из кармана деньги, сунул их в руки зятю и велел ему немедленно садиться верхом на кобылу и гнать сначала в Быркачево, а потом заехать в Габаре.

— Хочу, чтоб завтра к утру музыканты из обоих сел были тут! Скажи им — на похоронах играть. На Цанкиных… Сколько ни запросят — соглашайся, понял? Не вздумай торговаться. Нужно, чтобы завтра они были здесь наверняка. Ну — поехал!

Взгромоздился зять на кобылу и поехал без лишних разговоров: известно ведь — с пьяным не спорь. Деньгу его, пусть делает что хочет! От него, зятя, требуется не так уж много — съездить за музыкантами.

Не успел он отъехать, как у ворот послышался чей-то крик:

— Дедушка Велко! Эй, дедушка Велко-о!..

Залаяли собаки, за ворота вышла молодая Велкова сноха, выглянул на улицу и сам старик. И что же он видит: ученик Станя Сирашки, младший брат Цанки, несет что-то, завязанное в узелок.

Пошла было сноха навстречу мальчику, но свекор прикрикнул на нее:

— Постой!.. Это не для тебя.

Вышел сам и взял узелок у мальчика. Вернувшись, он заперся в своей комнатке, и до темноты его не было слышно.

— Отец, иди ужинать! — позвала его вечером сноха. — Я уже накрыла. Георгий, видать, в Габаре задержался.

Еще раз позвала, но свекор по-прежнему не откликался. Тогда она открыла дверь, вошла в комнату, и — половина села услыхала ее вопль.

Старик лежал на постели бездыханный.

Обрядился в новую рубаху — ту, что принес ему мальчик, лег на спину, сложил руки на груди и умер.

— Сердечный удар, — вынес свое заключение спешно вызванный по этому случаю фельдшер. — Сердце от пьянства слабое, подвело.

Но деревенские старушки, сохранившие память о прежних временах, иначе объясняли смерть старика.

— Все дело в рубашке… Покойница задушила его своей рубашкой… Ведь рубашка-то не простая: сама Цанка, та, первая Цанка, их подружка, всю душу в нее вложила, шила ее, чтобы подарить Велко для свадебной, первой их ночи… Вот и одела она его, пришло время! Отомстила наконец за позор и бесчестье, что без времени свели ее в могилу…

Так или иначе, но похороны у нас вчера были двойные.

Ремсисты[17] подняли на руки гроб своего товарища и унесли его так до самого кладбища. Там один из них говорил что-то о преждевременной гибели, о любимом товарище, которого среди них нет, и о весне правды, что уже не за горами.

Хоть и неясны были слова оратора, они явно не понравились кмету[18], директору прогимназии — вожаку бранников[19] и двум жандармам. А когда съехавшиеся из трех окрестных сел музыканты заиграли «Жив еще, жив он», кмет не выдержал и поднял крик:

— Это провокация! Я не потерплю беспорядков во вверенной мне общине!

Адвокатское словечко «провокация» люди не больно понимали, но все же догадались, отчего бесится кмет.

По его приказу музыкантам пришлось оборвать песню на середине. Да и попик пригрозил прекратить отпевание: ему, видишь ли, ботевская песня не подходящей для момента показалась. К тому же он торопился — на очереди было отпевание дедушки Велко.

Зятья дедушки Велко схитрили: все равно ведь для чужой Цанки нанята музыка, пускай и для их покойника поиграет. Все лестно будет, коли люди окажут:

— Наделил их тесть имуществом, но и они перед ним не в долгу: проводили на тот свет вполне прилично.

А к вечеру за маленькую приплату музыканты из трех сел заиграли хоро. И снова было весело — ведь смерть не останавливает жизни, да и все вокруг цвело по-весеннему. Только под конец веселье было нарушено: жандармы ворвались в круг танцующих и арестовали того, кто произносил на похоронах речь.

Околийскому начальнику, видно, захотелось немедля, той же ночью допросить оратора, о какой такой «весне правды» он говорил, что она уже не за горами…


1944


Перевод А. Алексеева.

ГОЛОС НАРОДА

День святого Георгия всегда был веселым весенним праздником, однако другого такого Георгиева дня, как вчерашний, в селе не случалось.

Виновником веселья на этот раз оказался молодой попик.

И года нет, как появился он в селе, — истощавший, изголодавшийся: кожа да кости. И за этот самый год — от воды ли из нового водопровода, от приданого ли попадьихи, от приношений ли вранячан по случаю частых крестин и отпеваний — только налился попик всем на удивленье, даже мешковатая ряса ему вроде узка стала.

Прежде его желтая редкая бороденка торчала, как клок прихваченной морозом травы, а когда щеки набухли и вспыхнули от притока свежей алой крови — и борода буйно потянулась в рост, погустела и закурчавилась, совсем как у владыки.

Попик наш и вообще-то был человеком скрытным, молчаливым, а тут еще протосингел митрополии запугал его перед отъездом в наше село.

— Ты, сыне, — говорил ему протосингел, — ты самый просвещенный среди наших молодых духовников. Потому-то и посылаем тебя во Враняк. Миссионером будешь. Иди с богом, но помни — идешь к антихристам, черноязычникам. Тамошние ни бога, ни диавола не почитают. Покойный отец Лазар света божьего из-за них не видел. Ты в их сердца исподволь пробирайся, потому что если уж ополчатся они на тебя — другое село тебе подыскивать придется. Поганый там народ…

Притаился попик, смирился — кротостью божьей отличался, ребятишек вранячанских завидит — и тем дорогу уступит…

Даже на пасху, когда шестеро попов из окрестных сел, собравшись на торжественное молебствие, по-келейному разговорились о том о сем, — и тогда отец Марко слова лишнего не вымолвил. Так и не понял никто — слушает ли он лондонское, московское радио или только радио Софии верит; сбреет ли он бороду на виду у всего села при первом слухе о подходе большевиков, как намеревались сделать некоторые его братья во Христе, или же забаррикадируется в алтаре, наподобие испанских фанатиков — черноризцев, и начнет стрелять во врагов господних до последнего издыхания?

Но как ни берегся отец Марко, стараясь не попасться на крепкие прокуренные зубы нехристей, — уберечься не смог.

И его, как Адама, предала жена — собственная его попадьиха.

Перед самым Георгиевым днем она возьми да и скажи:

— Прикинул бы, отче, где нам барашка раздобыть, праздник ведь на носу.

— Нечего и прикидывать, — отмахнулся поп и поведал ей свой план. — Принесут же ягнят святить? Принесут. От каждого барашка по лопатке — и собак закормим!

Так бы оно все и случилось, если бы словоохотливая попадьиха не поделилась расчетами попа с Пе́трой Диловицей, женой кооперативного кладовщика. Та передала разговор мужу, а муж разнес его по всему селу. А где больше всего вольнодумцев да политиканов, как не в кооперативной лавке! Зашушукались эти антихристы, столковались о чем-то…

Наступил святой день.

Рано-ранехонько распахнул поп церковные двери, раскрыл старинные книги, перечитал молитву о жертвоприношении Авраама, который из великой любви к богу хотел вместо барашка сына своего заколоть, и о том, как господь бог, решив спасти юношу, запутал рога чужого барана в кустах ближайшего терновника.

Чтобы не портить аппетита перед обедом, поп даже не притронулся к зачерствевшим просфорам, лежавшим на ржавом подносе.

Прошло с полчаса, но ни одна живая душа с жареным барашком на противне не появлялась.

«Заспались, наверное, после ночной воздушной тревоги», — подумал отец Марко, вышел из церкви и вторично ударил в колокол. Потом, задрав повыше похожий на картофелину нос, потянул воздух с востока, потянул с запада — все село пахло жареной бараниной.

— М-да, его, нечистого, работа! — Отец Марко проглотил слюну и снова вернулся в церковь. — Подобных чудес и в святом писании не сыщешь!

Принялся он службу служить в пустой церкви да так разошелся, так зычно раскричался, что святые и те задрожали в своих источенных червями иконостасах.

— Хоть бы пономарь явился! — бормотал он между протяжными «Христос воскресе». — Хоть бы он своего барашка прихватил!.

Служба подходила к концу, когда в воротах церковного двора, распахнутых настежь в предвидении потока противней, показался ковылявший пономарь.

Завидев его, поп так и обмер: и этот шел без противня с ягненком!

— И ты с пустыми руками! — заорал поп на пономаря, замершего перед троном архиерея.

— Отче, прости! — перекрестился пономарь Петко. — Исповедай меня, отче, грех на мне великий! Видит бог — еле вырвался из ихних рук!

Бросив службу, отец Марко выслушал исповедь одного-единственного преданного сына церкви.

Утром, как только вынули ягненка из печки, сыновья отнесли противень в погреб, а отцу напрямик заявили, что не позволят нести этого барашка в церковь для освящения. Если же, дескать, попу Марко не терпится на Георгиев день отведать баранью ножку, пускай, говорят, сам купит ягненка, да и заколет его.

— Какие слова, ох, какие, отче, слова они говорили! — причитал старик, пуще всего боявшийся, как бы ему не потерять те четыреста левов, которые он получал здесь за то, что звонил в колокола и подметал церковь. — «Этих ягнят, кричат, мы сами выходили! Для гитлеровцев по нарядам забирают, жандармы безо всяких нарядов грабят, фининспектора́ — обиралы… не поймешь, кому первому давать! Нету, кричат, ничего нету для попа! Ничего не осталось! Прежде бывало, а теперь нету. Пускай, говорят, у своего господа бога попросит. Ежели поп и в самом деле святой человек, господь ему не то что ягненка — целого барана круторогого отвалит».

— Анафема-а! — не сдержавшись, заревел отец Марко. — Громом бы этих нечестивцев поразило! А за то, что ты барашка не принес для освящения, как обычай того требует, — знай, с нынешнего дня…

— Ой, погоди, батюшка! — задрожал пономарь. — Право слово, парни мои те виноваты! Все село так порешило! Всем миром. С того началось, с Дило, из кооперации который…

— Та-ак! — И свет неземной догадки озарил шароподобное лицо попа. — Заговор, значит? Комплот против державы и религии? Дило, говоришь? Этот Дило-шило только видимости ради товар народу продает, а на самом деле политику тут разводит! Та-ак, та-ак! Ага-а!

И заронил бог тайное решение в огорченную душу своего деревенского первосвященника. Швырнул поп кадильницу в руки перепуганного пономаря, выскользнул из своих златотканых одеяний и, почернев чернее рясы, торопливо зашагал домой.

Но на улице поджидало его еще более тяжкое мученичество. Мало того, что по всей улице разносился аромат жареных барашков и теплого хлеба, — изо всех окон, из-за каждой калитки и забора выглядывали любопытные девки, мужики, дети, перешептывались, хихикали. Так и чудилось бедняге, будто все они допытываются, что же будет у их попа на обед в самый что ни на есть Георгиев день?

Когда поп переступил порог своего дома, попадьиха все еще валялась на мягких пружинах.

А почему бы и в самом деле не подремать ей подольше в такое праздничное утро? Небось не один и не два противня принесут в церковь, раз цыгане и те в Георгиев день не обходятся без жареного барашка. Хватит попу работы до самого обеда.

Варить попу обед нынче тоже не было смысла. Никто, правда, не звал его сегодня ни на крестины, ни на поминки, ни на сороковины, но разве не пообещал ей батюшка целую гору бараньих лопаток? А если б еще голова ягнячья перепала бы! Очень, уж она любила ягнячьи мозги, намазанные на тонкий ломтик теплого хлеба… Ей оставалось только одно — приготовить салат из зеленого лука, а долго ли его готовить?..

— Все дрыхнешь! — вдруг оглушил ее пап.

С того самого дня, когда привели его в село Сухаче, в портняжное ателье ее тетки Маришки, познакомиться с невестой и расспросить о приданом — деньгах, земле, поп ни разу еще не говаривал с ней так грозно.

— Вылеживайся, вылеживайся!.. Отлеживайся, чтоб было чем Георгиев день вспомнить! — выкрикнул он и, хлопнув дверью, закрылся в гостиной.

Вздрогнув, попадьиха босиком соскочила с кровати. Сбросив ночную рубашку, она потянулась за комбинацией, как вдруг разразился новый удар грома:

— Чернила где? Сколько раз твердил тебе, чтоб не прикасалась к моему столу!

— Там они, отче! Там, говорю! Не видишь, что ли? На столе, возле перламутровой коробки!

Отыскав чернильницу, взбешенный поп Марко отшвырнул крышку, взял большой лист чистой бумаги и принялся выводить:

«Уважаемый Господин Начальник Областного Управления Полиции. Сим имею честь донести Вам, что наше село полным-полно коммунистов. Так, например, Дило Петров Стоянов…»

Как раз на этом месте святая длань замерла, а блаженное ухо прислушалось — откуда-то издалека, скорее всего со стороны Румынии, донесся рокот приглушенных взрывов, да таких сильных, что даже оконные стекла зазвенели, — русские бомбардировали военные склады гитлеровцев.

Если бы отец Марко и вправду верил в господа бога, он принял бы гром за небесное знамение. Но наш поп — священник образованный, в бога не верит. Как все безбожники, и он читал газеты, слушал радио и преотлично ведал, что большевики во всю мочь пробиваются к Дунаю. А тут еще эти самые бандюги, партизаны наши…

«А ну как и в самом деле придут? — неожиданно опросил он самого себя. — А ну как начнут шуровать по учреждениям, да и наткнутся на заявление, к делу подшитое! Что тогда со мной будет, а?»

Спросить-то себя спросил, но ответить себе не посмел.

Показалось ему только, будто воротничок как-то душит его, и он вытянул шею, чтобы вздохнуть всей грудью.

— Уф-ф! — собрал он пальцем пот со лба.

Рука обмякла, упала на стол, и, против его воли, ручка выпала из пальцев.

«Смирись, человече! — посоветовал поп самому себе. — Сиди лучше да помалкивай в такие-то времена… Воля народная — воля божия… Господи, помилуй мя!»

Первый раз в жизни отец Марко искренне воззвал к богу о помощи, осенил себя размашистым крестом от плеча к плечу и тут же почувствовал в душе своей ниспосланное богом смирение.

А вместе со смирением он ощутил и голод.

Встал поп, разорвал на мелкие клочья недописанное заявление, сунул обрывки в глубокий карман подрясника и открыл дверь в спальню.

— Попадиюшка ты моя… — умильно улыбнулся он. — Эх, попадиюшка… Нарвала бы немного лучку, перекусили бы, проголодался я что-то…

Растревоженная супруга так трясла и колотила одеяла и подушки, что пух разлетался по всей комнате.

Попадьиха уже совсем было решила, что по крайней мере три дня она с попом словом не перекинется, — ведь какое приданое она ему принесла! Тридцать декаров земли, не считая виноградника, не считая одеял, не считая одежды, не считая спальни, не считая денег!.. Но когда сообразила, чего хочет поп, опешила от удивления.

— Да в своем ли ты уме, благочинный! Это сегодня-то луком пробавляться?

— Поедим что бог даст! — наставительно пробормотал поп, уклоняясь от прямого ответа. — Так уж получилось… Эти пакостники ни одного ягненка в церковь не принесли…

— Да как же это?.. Цыгане нынче и те…

— Знаю, знаю! — И поповские глаза снова сверкнули.

Попадьиха поспешила из комнаты. Нарвала в огороде луку, почистила его, вымыла под краном — даже не заметила, что со всех сторон заглядывают любопытные соседи, которым не терпится узнать, какой же все-таки обед готовит попу попадьиха.

Подсел отец Марко к кухонному столу, отломил кусок от зачерствевшего ломтя хлеба, посолил его, разжевал как следует, но, как попробовал проглотить, чуть не подавился, — отвыкло поповское горло от черствого хлебушка.

В то же самое время за столами вранячан разливалось веселье. Только умолкал один, другие тут же вставляли новые подробности праздничных поповских злоключений.

— А вы знаете, что дед Петко, пономарь-то, больше всех пострадал? Не протянуть долго бедняге!

— Ох, не говори!

— Право слово!.. Как вошел старина в церкву, да как увидел поп, что идет он без барашка на противне, — так стеганул его кадилом, что старик еле живой до дому добрел. «Садись-ка, отец, поедим», — зовут его сыны, а он молчит, сопит и только крестится.

— Ну и ну!..

— Здорово он его!..

— Бросьте вы о старике вашем судачить! С попом-то, с попом поглядели бы, что было! Как глянула попадьи-ха на его пустую торбу — подскочила к нему с луком надерганным и давай нахлестывать — хлесть с одной стороны, хлесть с другой, хлесть, хлесть, — покамест весь лук в его бороду не всадила! Придут не нынче-завтра братушки, посмотрят на попа и диву дадутся: «Поп-то черный, а борода зеленая!»

— Ха-ха-ха!.. Чего доброго, в музей такого отправят!

— Хо-хо-хо!.. Хи-хи-хи!..

Потешались вранячане и над тем, как они попика своего перехитрили, веселились и просто так — от радости, что братушки все ближе и ближе подходят…


1944


Перевод Б. Диденко.

ШАКАЛ

Посвящается Петко Лалову

1
Городок наш принадлежит к числу тех разбросанных по Дунайской равнине поселков, которые поспешили скинуть сельское свое обличье, не успев еще обзавестись городским платьем.

Жители по-прежнему ложатся и встают с петухами, а в так называемом городском саду безраздельно хозяйничают поросята.

По вечерам на крыши домов вместе с сумерками опускается облако — иногда это белые клубы пыли, вздымаемые стадами коров и овечьими отарами, иногда — терпкий синеватый дым, разносящий ароматы соломы и навоза, которыми топят печи. Чаще всего дым и пыль смешиваются, и тогда стелющееся над крышами облако держится особенно долго.

Нельзя сказать, чтобы в городке вовсе не было электричества, но дает его мельничное динамо, так что свет то горит, то нет — в зависимости от уровня воды в нашей речушке, такой романтической под сенью ив.

Есть у нас в городке и земледельческий банк, и читальня, и полицейский участок, но наибольшей известностью среди городских учреждений пользуется околийский суд, куда сходятся по своим делам и тяжбам крестьяне и с придунайской равнины и с гор.

На днях я зашел в контору к своему куму — адвокату, но соседский сапожник сказал мне, что тот отправился в суд и что искать его надо там.

Вступил я в храм околийской Фемиды, отыскал адвокатскую комнату и осторожно заглянул в нее, дабы не помешать адвокатуре в ее проникновенном изучении неисповедимых путей правды и лжи. Не выпуская дверной ручки, я просунул голову в щель, чтобы подать куму знак, но моя деликатность оказалась излишней, так как в тот же миг святую тишину храма нарушил какой-то человекоподобный лай:

— Г-где на-находишься! С-сними ша-шапку! Кто кричал, кому?

Я обернулся, и тут же с удивлением понял, что крик относится именно ко мне.

Какой-то застегнутый на все пуговицы человек с лицом фанатика вперил свои желтые шакальи глазки в мою шапку. Губы у него дрожали — ужас, обуявший его, был так беспределен, словно он увидел не самую обыкновенную добруджанскую баранью папаху, а двухтонную бомбу, летящую с самолета прямо ему в голову.

Я ответил добродушной, вполне благовоспитанной улыбкой, но это еще больше взбесило шакала:

— Тебе го-говорят или нет? Сними шапку!

— Шапку я, милейший, привык снимать, только когда сам сочту нужным, — примирительно и спокойно говорю я шакалу.

— Что-о? З-здесь официальное, присутственное м… м… место!

— Не официальное, а нейтральное, — улыбаюсь я. — Разве вы не видите, что я стою на пороге?

Оборачиваюсь, чтобы поделиться с адвокатами своим недоумением, но те замерли, затаив дыхание, словно перед ними не какой-то жалкий шакал, а дикий рассвирепевший африканский лев. Ах, черт подери!

— Я на тебя акт составлю! Я н-научу тебя к-ка-ак в ш-шаике ходить!

— Ну что ж, это ты можешь! — медленно, но грозно надвигаюсь я на него. — Хоть два штрафа тебе уплачу, а шапку снимать не стану! С-слышишь?

— С-слышу! С-слышу! — поспешно отступил назад шакал и ринулся куда-то в канцелярии составлять акт.

— Бежим, брат, бежим! — схватил меня кум за руку и изо всех сил (а человек он крепкий) потащил вниз по лестнице.

— Да подожди! Не желаю я удирать от какого-то шакала! — вырывался я. — Черт с ним, уплачу штраф!

— Идем! Идем скорей! — не отпускает меня кум. — Ты же ничего не знаешь!

Нам удалось смешаться с затопившей коридоры толпой истцов и ответчиков; а выбравшись оттуда, мы укрылись в конторе кума, расположенной неподалеку.

Только там он перевел дух, вытер со лба пот, наклонился ко мне и, хотя в комнате никого, кроме нас, не было, зашептал:

— Послушай… Он ведь не только ш-шакал!.. Он же еще и п-патриот! Если только он догадался, кто ты и откуда, а главное, если он сообразил, что ты мне родня и приятель, — прощай моя адвокатская карьера! Он так начнет меня мытарить с назначением дел к слушанию и пересмотрами, что от меня все клиенты разбегутся. Видал, как все адвокаты уткнулись в свои бумаги? Чтобы судья, не приведи бог, не подумал, что этот деревенщина, не пожелавший снять шапку, пришел к кому-нибудь из них. Я и сейчас не уверен, что гроза пронеслась… Он еще может взять да арестовать тебя! Ведь это… Как ты его назвал? Шакал? Нет, это гиена! Ягуар! Разъяренная очковая змея. По его милости добрая половина наших адвокатов сослана в концентрационные лагери.

— Да скажи, наконец, кто он такой, этот господин?

— «Господин»?! Да воздаст за все господь бог этому господину! — И мой перепуганный кум воздел руки к грязному закопченному потолку конторы, хотя и не принадлежал к числу правоверных христиан. — Да это Гюлгелиев, наш околийский судья. Фашист! Зверь лютый! Скотина! В городе ходят упорные слухи, что он один из тех, кто отлично знает, где нашли смерть многие «без вести пропавшие» коммунисты.

…Как известно, так называемые демократические настроения обладают известной инерцией, то есть сохраняются в нашем сознании несколько дольше, нежели общественная обстановка, которая их породила.

В силу этого психологического атавизма в моей душе уцелели остатки демократических представлений, возникших еще в ту эпоху, когда гражданин мог требовать уважения к его личности и свободе. Я упустил из виду, что мы уже вступили в эру оголтелого гитлеризма, когда самый невежественный околийский судья может быть законодателем более непреклонным, чем Солон, более мстительным, чем древнегреческие эринии, сами приводившие в исполнение свои приговоры.

Со все возрастающим беспокойством прослушал я несколько глав из истории этого верноподданного шакала околийского масштаба и, осознав атавизм своих демократических настроений, поспешил убраться в село, чтобы избежать новой случайной встречи на городских улицах с этим ярым врагом деревенских головных уборов.

Родился этот верноподданный шакал где-то в македонских лесах. Голод привел его в Софию. Законы правды и лжи он в теории воспринял на лекциях университетских профессоров, а способы практического их применения перенял у зловещих македонских головорезов. Благодаря такой подготовке он с легкостью завоевал скрипучий трон околийской Фемиды.

Природа отпустила господину судье столько сил, что ему недостаточно было судебных заседаний, дабы всего себя, без остатка, отдать служению царю и отечеству.

Кроме того, будучи поклонником германской высшей расы, он считал свой народ невообразимо диким и высшим своим долгом положил приобщить его к культуре.

Первым шагом на пути к поставленной цели было: отучить крестьян ходить по коридорам суда в шапках.

По утрам он усаживался на свой судейский трон; как ни в чем не бывало открывал судебное заседание, чтоб адвокаты и подсудимые думали: ну, пронесло, мол, на этот раз; и вдруг, в самый разгар свидетельских показаний, срывался со своего места и отправлялся рыскать по коридорам.

В притихший вал долетали его вопли:

— Сними шапку! Ту-тут тебе не огород… Попугало эт-такое! Что уставился, как ист-тукан! Пропащий н-народ. Я вас научу! Акт!.. Штраф!.. Пошел во-вон! Арестую!

А затем возвращался в зал — бледный, разъяренный, наводя страх и ужас на очередного подсудимого.

И поскольку каждый день в суд являлись все новые и новые истцы, ответчики и свидетели, входившие в здание суда прямо в шапках, — благородная битва за преодоление невежества кипела с неумолимой жестокостью.

2
В один из царских праздников — то ли день рождения, то ли именины его величества — должен был состояться парад полиции, инвалидов и благонамеренных граждан.

В этот день шакал задумал и осуществил нечто неслыханное во всей истории болгарского шовинизма.

Господин околийский судья выстроил на заднем дворе в три шеренги двух своих заместителей, архивариуса, трех писарей, машинистку и трех курьеров и принялся гонять их строевым шагом, репетируя прохождение перед властями на параде.

— Раз-два!.. Раз-два!.. — командовал судья, то шагая впереди всех, то наблюдая со стороны, достаточно ли воинственна поступь его подчиненных.

Обошли три раза вокруг мусорного ящика, повернули кругом, обошли еще три раза — наступило время кричать «ура».

— Как только я подниму руку, вы прокричите троекратное «ура». Оно должно быть таким мощным, чтоб повергнуть в трепет предателей отчизны!

Делать нечего — приказ есть приказ! Перевели чиновники дух, набрали побольше воздуху и гаркнули:

— Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура!.. Ура-а!

Жители стали переглядываться: «Откуда взялось войско в этом городишке, где даже гарнизона нету?»

— Партизаны! — испуганно крикнул кто-то.

— Они самые, — поддержал второй.

А Пеню Бакалейщик, толком не разобравшись, бросился опускать в своей лавке железные шторы и заорал:

— Спасайся, кто может!

Загрохотали железные шторы. Кто-то услышал этот грохот и завопил:

— Пулеметы!.. Захвачено здание суда!

Двое-трое преданных офицеров запаса сломя голову кинулись к полицейскому участку и доложили, что слышали даже женские голоса, кричавшие «ура». Начальник городской полиции побледнел и оперся о стол, чтоб не упасть: кто же не знает, что среди партизан есть и женщины!

Поднялось черт знает что!

Но пока полицейские и агенты собирались, пока заводили машины и заряжали автоматы, все выяснилось: околийский судья сам позвонил по телефону в полицейский участок.

— Не говорил ли я тебе, — заключил шакал свои объяснения, — что в этом г-городе живут сплошные идиоты!

— Но, господин судья, — вздохнул полицейский чин, — идиоты идиотами, а вы-то к чему ни с того ни с сего «ура» кричите? Разве не знаете, какая тревожная обстановка — под каждым кустом партизаны!

Однако, несмотря на переполох, парад состоялся.

Прошли инвалиды, проследовали офицеры запаса; и прежде чем выступить гимназистам — показалась судебная команда. Впереди всех шагал сам околийский судья, за ним — два его заместителя, дальше архивариус, писарь и машинистка, а потом все остальные.

«Картина, достойная кисти Айвазовского!» — как говаривали в старину писатели.

У машинистки были очень толстые ноги, но она гордилась ими и старалась шить себе платья как можно короче.

Сухопарый и долговязый архивариус напоминал глисту, а переваливавшийся рядом с ним писарь был этак обхвата в три.

Невзирая на торжественность момента, по рядам зевак прокатился смех.

— Гляди! — крикнул кто-то. — Пат и Паташон!

Новый взрыв хохота.

Не удержалось от смеха даже принимавшее парад начальство.

Машинистка от смущения споткнулась и чуть было не упала, но архивариус поймал ее на лету.

— Ай-ай-ай! Чуть ногу девушка не сломала! — с притворным сочувствием произнес один из городских шутников, но сосед поспешил его успокоить:

— Не бойся! Такие сваи не так-то легко сломать!

В это время судья в приливе восторженного патриотизма поднял руку, обернулся и крикнул так, чтоб заглушить крамольный смех:

— Болгарии — ура!

Но осмеянные толпой двое заместителей судьи шли, крепко стиснув побелевшие губы; машинистка, плача, одергивала книзу платье, а писари, увидев, что стоящее на тротуаре высокое начальство смеется, тоже начали хохотать. Одному лишь архивариусу удалось выдавить из своей длинной глотки тоненькое и жалобное:

— У-ра-а!..

Не услыхав позади себя стройных и мощных раскатов, судья обернулся и, чтобы зажечь своих подчиненных энтузиазмом, яростно рявкнул:

— Ура-а!.. Ура-а!..

Один из молодых судей, нарушив дисциплину, вышел из строя, шмыгнул в сторону и поспешно скрылся в толпе. Другой стойко выдержал публичный позор до самого газетного киоска в конце улицы, где вся манифестация распалась сама собой.

Но там даже он поднял голос.

— Господин околийский судья, — сквозь стиснутые зубы произнес он, — то, что вы проделали с нами — постыдно. Официально заявляю вам, что подаю в отставку и перехожу в адвокаты. Прошу сообщить об этом в министерство.

— Ага! — злорадно прошипел шакал. — О-о-опередить меня хочешь? Почуял, с-сукин сын, что я сам с-собирался ходатайствовать о твоем увольнении. Не на-намерен терпеть «левых» во вверенном мне учреждении.

— Если б ты не был судьей, — сказал побледневший заместитель, — знаешь, какую пощечину я бы тебе закатил!

— Ч-что? Т-ты угрожать? — укрылся на всякий случай судья за спину архивариуса. — Х-хорошо же, ув-ви-дим! Ты еще яв-вишься ко мне в с-суд! Яв-вишься!

— Этого удовольствия я тебе не доставлю! — махнул рукой заместитель и направился к почте, чтобы послать телеграмму с просьбой об отставке.

3
Околийский судья неусыпно следил также и за направлением высокой болгарской политики, посещая все собрания, на которых выступали ораторы, присылаемые «Центром национальной пропаганды». Объективность в судье он считал вредной, отжившей традицией и в открытую провозглашал непримиримость своих общественных позиций. Что бы ни говорил оратор, шакал неизменно брал слово и отрывистым лаем, с определенностью, не оставлявшей и тени сомнения, изрекал:

— Я гов-ворю от имени всех че-честных националистов на-нашей околии. От имени н-нашего народа заявляю вам, что я не до-доволен вашими туманными выск-казываниями. Мы хотим услышать нечто бо-более определенное относительно ме-мер, которые предпринимает правительство для уничтожения врагов государства и достижения на-национального единства. Я п-прошу господина оратора довести до с-сведения царского п-правительства Бо-Болгарии, что народ на-нашего края заявляет:

«Мы требуем к-крутых мер! С подрывателями г-государственных основ пора п-покончить! Народ требует виселиц! Мы настаиваем на с-сооружении хотя бы ста тысяч ви-виселиц! Попрошу уважаемого оратора запомнить: хо-хотя бы ста тысяч виселиц!»

100 000 виселиц!

Но как найти сто тысяч истинных подрывателей основ? И кто будет решать, подрыватель ты или нет?

Кто же еще? Да именно такие, как вот этот взбесившийся судья!

100 000!

Тут даже самый благонамеренный обыватель призадумается: а не перепадет ли по крайней мере одна перекладина на его долю! И вздрогнет.

Не вздрогнуло, а ходуном заходило сердце директора гимназии, когда в один прекрасный день он увидел шакала, без стука перешагнувшего порог его кабинета.

— Господин д-директор, — не здороваясь, заявил околийский судья, — я пришел л-лично, чтобы сказать вам, что я не-недоволен поведением ва-ваших учеников.

— Простите… Но в чем дело?.. — спросил отец местного просвещения.

— Ва-ваши ученики, господин директор, со-сорванцы. Ва-ваши ученики нево-воспитанны! У ва-ваших учеников нет никакого чувства приличия и чинопочитания!

Директор поднял голову и решительно отчеканил:

— Укажите виновника, и я вам обещаю… что накажу его строжайшим образом! Я исключу его из гимназии!

Надо сказать, что директор слов на ветер не бросал. Поскольку наша гимназия издавна славилась свободолюбием своих учеников, то, для того чтобы раз навсегда усмирить бунтарский дух, из всех усердных директоров гимназий был выбран именно этот. Ученики изгонялись из гимназии пачками, пока преподаватели не перепугались, что у них недостанет учащихся для параллельных классов. А это бы повлекло за собой сокращение числа самих преподавателей.

Но, понятно, одно дело объясняться с беззащитными деревенскими ребятишками, и совершенно другое — с околийским судьей, от которого зависит не только твоя должность, но даже жизнь и смерть.

— Назовите виновника! — умолял директор.

— Речь ид-дет не об отдельных виновниках, — оборвал его судья. — Все ваши ученики одного поля ягода!

— Но… простите…

— Ни-никаких «простите», господин директор! Идем мы тут как-то с господином агрономом — вам, надеюсь, известно, какой это п-прекрасный па-патриот и об-общественный деятель. Встречаем це-целую ватагу ва-ваших учеников, и ни один из ни-них не считает нужным нас приветствовать. Б-безобразие! Но-но, разумеется, в этом виноваты не только они. Мне известны «левые» убеждения у-учителей, но вы, господин директор, являетесь официальным п-проводником политики министерства народного просвещения, и вам надлежало бы…

— Что вы, господин судья! Как могли вы так подумать обо мне! Я приму все меры! Я…

— Да, да, меры принять необходимо! Наш г-город — не София! Видных людей можно по пальцам перечесть! В-внушите ва-вашим воспитанникам, что им следует при встрече здороваться с нами самым любезным и учтивым образом. Или с-снимать шапку, или ри-римским приветствием.

— Да, да, конечно! — вскинул по-гитлеровски руку директор. — Это было бы неплохо! То есть, я хотел сказать, это было бы очень хорошо. Да, да, отличная мысль! Видных людей города необходимо приветствовать.

Судья скромно улыбнулся:

— Не-не хотел бы, чтобы вы поняли меня превратно. М-мне лично приветствия ги-гимназистов не нужны, но я озабочен судьбой нашего п-п-подрастающего поколения.

— Да, я распоряжусь! Не знаю только, как познакомить гимназистов с вашей особой? По фотографии или как-нибудь иначе…

— Полагаю, непосредственно бы-было бы лучше.

— Да, вы правы, так лучше.

— Так вы-вы уж там распорядитесь…

— Разумеется, распоряжусь. Мы обдумаем с учителем гимнастики и с руководителем «Бранника», что́ следует предпринять.

И два достойных друг друга административных деятеля расстались.

На другой день к восьми часам все ученики были выстроены в каре посреди двора гимназии. Внутри каре, на расстоянии трех шагов перед строем, стали учителя и учительницы.

Учитель гимнастики произвел смотр выправки и доложил директору, что все готово.

Директор послал сторожа за судьей.

Судья приостановил судебное заседание, явился в гимназию и, задрав голову вверх, вошел во двор размеренным, почти генеральским шагом.

Учитель гимнастики скомандовал:

— Смирно! Равнение налево-направо!

Судья проходит через специально оставленный разрыв в каре, вскидывает руку в римском приветствии и энергично восклицает:

— Здравствуйте, гимназисты!

— Здравия желаем, господин околийский судья! — стройным хором отвечают уцелевшие после массовых исключений юнцы.

— Да здравствует Болгария!

— Для Болгарии живем, за нее и умрем!

Тут выступает вперед директор и разражается восторженной речью о преданности его величеству, о дисциплине, о чинопочитании и прочем и прочем, как и полагается во всякой директорской речи.

— Как вы, надеюсь, поняли, — указал он на почетного гостя, — перед вами наш многоуважаемый околийский судья. И я требую, больше того — приказываю, чтобы отныне и навсегда при каждой встрече вы приветствовали его поднятием руки и четким, отрывистым возгласом: «Да здравствует Болгария». Если господин судья пожалуется, что кто-нибудь из вас его не приветствовал, имейте в виду — пощады не ждите! Глядите в оба! Чтоб не пришлось потом вашим родителям рыдать у меня в кабинете. А сейчас, в честь уважаемого нашего господина судьи воскликнем славное и могучее болгарское «ура»!

Учитель гимнастики поднял руку.

— Ура-а!.. Ура-а!.. — заорали сельские ребятишки.

Момент был столь торжествен, что шакал пустил слезу и в свою очередь разразился патриотической речью о дисциплине, чинопочитании, государе, крестьянских шапках и ста тысячах виселиц.


1944


Перевод Б. Ростова.

УПРЯМЕЦ

Поглядишь на него со стороны — неказистый старичок: тщедушный, сухонький, в чем душа держится, но если уж он сказал: «Быть по-моему», — все! Тут хоть светопреставление начнись — дед Вушо твердит свое: «Быть по-моему!»

Упрямый человек.

Еще лет двадцать назад его покойная жена возьми да и окажи ему в сердцах:

— Ведь праздник божий нынче… Чего же и ты, как все люди, не приоденешься?! Мельтешишь перед глазами, ровно чучело огородное!

Рассердился старик, но руку на жену, как другие, не поднял, только пригрозил:

— А вот я впрямь чучелом огородным стану, чтобы глаза тебе намозолить!

— Опять мудрить вздумал? — насторожилась старуха.

А он как сказал, так и сделал: обошел сады, снял с какого-то чучела истрепанную широкополую шляпу и напялил на себя. А чтобы хозяева на него не сердились, надел на чучело свою новую шапку.

С той поры дед Вушо не расставался с ветхим убором.

Когда-то после первой мировой войны эту шляпу бросили итальянские солдаты, проходившие через село Враняк. Ни один исследователь не сумел бы теперь определить ее прежней формы и цвета: она стала похожа на сморщенную кору тыквы. Пыль, годами оседавшая на жирные пятна, покрыла ее струпьями, как броней. На самой маковке чернела отдушина — дырка, пробитая шестом, когда шляпу насаживали на чучело.

— Это для проветривания, — пояснял дедушка Вушо каждому любопытному, хотя все ясно видели, что стариковской голове и без дырки не было жарко, — наверное шляпу носил когда-то настоящий великан: ветерок привольно Гулял под ее тульей величиной с доброе гусиное гнездо, болтавшейся на маленькой голове старика.

Но не только история со шляпой прославила упрямство дедушки Вушо. Все из-за того же упрямства он один-единственный среди односельчан пил только анисовую водку.

Дело было так: семнадцать лет назад кабатчик Гено привез небольшой бочонок настоящей загорской анисовки.

— Налей-ка, Гено, графинчик для пробы, — сказал дед Вушо, заказывая новый напиток. — Но, чур, сполосни графин как следует, чтоб в аромате разобраться.

— Пил бы ты лучше свою сливовую, — пошутил Гено. — Анисовка, брат, тонкая штука, она не для тех, кто ходит в таких смехотворных шляпах.

— Ага, не для тех, значит? — ощетинился дедушка Вушо и, расплатившись, отправился прямиком к корчмарю Тошо.

Никто не слыхал, зарекался ли старик не заглядывать больше к Гено, однако вот уже восемнадцатый год нога Вушо не переступала порога его корчмы. Надо сказать, что Тошо тогда не растерялся: не поскупившись, он тут же дал телеграфный заказ и ровно через три дня получил точно такую же загорскую анисовку. У Тошо были свои расчеты: он знал — стань старик завсегдатаем его корчмы, и другие любители выпить перекочуют к нему. Люди ищут не одной выпивки, они собираются, чтобы послушать умные речи, посмеяться, потолковать о политике, а во всем селе не было такого грамотея и красноречивого собеседника, как дедушка Вушо.

Кто из односельчан, «роме него, сумел укротить своих зятьев? На что, кажется, строптивым был последний, самый молодой, которого дед взял в свой дом, и тот стал ниже травы и тише воды после одного случая.

Как-то поздним вечером соседи с удивлением увидели свет, вспыхнувший в саду деда Вушо. Любопытные, как водится, потянулись к плетням.

Сквозь листву они разглядели фонарь, подвешенный к ветке грушевого дерева, а под грушей — деда с лопатой в руках. Сгорбившись над ямой, старик изо всех сил долбил и долбил землю.

— Не то деньги закапывает, не то клад ищет…

— А зачем он тогда фонарь повесил?

— Эй, дедушка Вушо, — не утерпел Пейо, по прозвищу Скороговорка, — где это видано или слыхано, чтобы на ночь глядя люди сад перекапывали?

— Коли вы до сих пор не видали и не слыхали, — распрямляя усталую спину, ответил старик, — пускай сейчас народ подивится. Пускай и зятья вдосталь насытятся стариковскими трудами. Знаешь, что вечор сказал мне меньшой-то зятек? — обернувшись к плетню, спросил дед, хотя и не видел никого в темноте. — «Ты, говорит, отец, совсем перестал хозяйством заниматься. День-деньской в корчме торчишь».

— Неужто так и сказал? — послышался чей-то удивленный голос.

— Так и сказал… Вот я и задумал пособить ему. Темень настанет — фонарь буду зажигать… Я-то думал, возьму зятя в дом — замена мне будет, кормилец придет, а оно вон как все обернулось…

И старик снова взялся за лопату.

Этому незадачливому зятю на другой день никто прохода не давал. Чуть не до слез его довели.

Вторая ночь наступила — дед Вушо опять за работу принялся. Смотрят соседи: старик землю копает, а меньшой зять под фонарем стоит и уговаривает тестя вернуться домой.

— Так уж и быть, вернусь, — смилостивился наконец дед, — ежели ты сейчас перед всем народом скажешь, что в другой раз и в мыслях меня не попрекнешь. Куда пойти вздумаю или чем заниматься решу — мое дело. Я свое отработал. Жену тебе дал, хозяйством всем командуешь? Чего еще тебе надобно, пес ты этакий?

— Прости, отец…

— Никаких прости себе под нос! Скажи так, чтоб всем слышно было!

Некуда деваться, пришлось во весь голос крикнуть:

— Прости, отец, никогда больше не попрекну тебя…

— Вот так-то лучше, — проворчал старик, воткнул лопату в землю и под веселый хохот зевак вошел в дом.

После той ночи дедушка Вушо не мог нахвалиться зятьями:

— Не зятья — чистое золото! — подмигивая, говаривал в компании старик. — И кони у них — золото, и жены — золото! Землю вспашут первыми, виноградники вскопают первыми! А смирные, смирные какие — муравью дорогу готовы уступить. Им ни в корчму, ни в церковь зайти некогда…

— С тебя пример берут, — съязвил Пейо Скороговорка.

— Не всю правду — полправды сказал, — не остался в долгу дедушка Вушо. — В церковь-то и я не хожу — боюсь нечистую силу с алтаря спугнуть, зато в корчме я уж за всех отсиживаю. Уговор у меня с зятьями: они за меня трудятся, я за них водочку попиваю… Поглядели бы, какая у меня дома нынче тишь да благодать!..

Но, наверное, не зря говорят: как ни ликовать, а беды не миновать. Так случилось и с дедом Вушо.

Он, конечно, легкую жизнь себе выговорил, и ничто не помешало бы ему жить припеваючи, не будь он таким упрямцем. Когда началась великая война, дед возьми да и встань на сторону русских. И хоть было бы из-за чего, а то — из-за ерунды какой-то.

— Ежели разбойник Гено за немцев стоит, я за русских пойду. Мы еще поглядим, чья возьмет!

Вот так в одно и то же время разгорелись сразу два сражения: одно на русской равнине между фашистами и большевиками, другое здесь, в селе, между кабатчиком Гено и дедом Вушо. Глядя на них, и все село раскололось надвое.

Гено разбогател еще в первую мировую войну, когда был радославистским[20] кметом. Заполыхала новая мировая война — он снова стал барыши лопатой загребать. И немудрено — сырье и продовольствие для фашистской армии поставлял. Сколько через его руки и шерсти, и сала, и сои, и мяса прошло!.. Да и сын его, архитектор, присовокупил к отцовским капиталам изрядный куш, получив его за постройку бараков для тех же фашистов. Сынок этот был женат на немке, поэтому самые крупные подрядчики баловали его заказами.

Не удивительно, что за Гено потянулись все сельские мироеды: бакалейщики и прочие клещи-кровососы, а заодно и те, кто прислуживал им, — кмет, поп, директор прогимназии и учитель Стоянов, получавший особую мзду за то, что командовал местным отрядом «Бранника». Примкнули к ним и некоторые из перепуганных должников и родственников кабатчика Гено.

Остальные вранячане, кто открыто, кто втихомолку, держались ближе к деду — потомственному защитнику народа. Отца Вушо преследовали и упрятали в тюрьму еще турки, в отместку за то, что по уполномочию односельчан он вел тяжбу с Рушид-беем из-за большого участка общинной земли на Вырвиште, которую бей самовольно захватил. Когда в 1877 году русские войска перешли Дунай, отец Вушо первым встретил казаков хлебом-солью у сельской околицы, потом оседлал коня, ускакал вместе с казаками и пал смертью храбрых под знаменами Шипки.

Парнишка так и вырос, не помня отца, но отцовскую веру в Россию сберег навсегда. Эта его вера не пошатнулась и после того, как стало известно, что русские рабочие прогнали своего царя. В ту пору газеты писали, да и ораторы всякие говорили, будто теперешние русские, что засели в Москве, вовсе не русские, а большевики, красные. Вушо им на это отвечал:

— Вино тоже красное, ан не плохое… Я так рассуждаю: ежели большевики графские поместья народу роздали, вряд ли они такие уж плохие, как о них говорят.

Так Вушо и стал чем-то вроде союзника коммунистов, хотя хозяином он считается состоятельным — не было у него ни сестер, ни братьев, и все отцовское наследство досталось ему, да и сам он еще прикупил земли.

Коммунисты относились к нему с уважением, хотя и знали, что старик попивал. Особенно любила его молодежь. Парни в корчму обычно не ходили, но, завидев издали дедушку Вушо, кричали ему:

— Какие новости, дедушка Вушо? Выстоят наши?

Положение на фронте было тогда не из веселых: гитлеровцам поначалу действительно удалось оттеснить большевиков, и они продвигались все дальше и дальше в глубь необъятной русской земли.

Дед Вушо и тот дрогнул, хоть с виду ничем себя не выдавал.

— Какие у нас дела, — сказать в точности не могу, — сдвигая шляпу на затылок, отвечал он. — Газетам верить — крышка нам, а я так про себя кумекаю: коль скоро этот самый Гитлер по одной стежке с разбойником Гено двинул — несдобровать ему. Тем, кто с Гено стакнулся, не миновать хорошей взбучки.

Парни посмеивались, хотя в душе им было вовсе не до смеха: недели не проходило, чтоб кого-нибудь из них не забирала полиция. Если бы просто арестовывали и сажали — полбеды, а то ведь били смертным боем и только после этого распределяли: одних засылали во вратчанскую или плевенскую тюрьму, других — еще дальше: на острова в Эгейском море. Когда тюрьмы заполнились до отказа, власти прикрыли техническое училище в Бяла Слатине и стали туда сажать народ.

Кое-кто из благоразумных советовал дедушке Вушо придерживать язык, но тот серьезно и строго отвечал:

— Война, дорогой, есть война. Драться, так уж драться до конца!

— Ну ты-то дерешься только словами!

— Словами ли, пулями ли — кто чем может! Слова иной раз бьют не хуже пуль!

Зимние дни — тягучие, бездельные, оттого-то любопытные кочуют между корчмой Гено и корчмой Тошо, да масла в огонь подливают: разбойник Гено так-то и так-то про большевиков сказал, Вушо так-то и так-то гитлеровцев поддел. Таким образом перекрещивались новости, переданные берлинским, московским и лондонским радио.

Если кто-нибудь, не разбирая дороги, шлепал прямиком по луже, разлившейся между той и другой корчмой, — все знали: несет новую порцию перчика из вражеского лагеря.

— Выкладывай, что там у тебя есть! — не давая вошедшему опомниться, торопят все. — Какие новости? О чем болтает разбойник Гено?

— Ничего особенного, — разжигая любопытство, нехотя цедит сквозь зубы хитрец. — Я его спросил, что, мол, там новенького, а он и говорит: «Обалдел я от этих побед! Всё победы, победы да победы…»

Головы невольно поворачиваются в сторону дедушки Вушо.

А он:

— Победы, победы, победы!.. В прошлую войну тоже кричали — победы, победы, победы. Македонию взяли, Сербию взяли, Грецию… Потом как завопят: «Караул, братцы, спасите, — с голодухи подохнем!» Пришлось у американцев хлеб клянчить…

Удар отбит.

Один Вылко Карамелский, обладатель нескольких десятков овец, даже не усмехнулся, услышав ответ деда. Солдатчину он служил не в захолустной Враце, как другие односельчане, а в одном из столичных софийских полков. Довелось ему однажды стоять на карауле во дворце. Прошел мимо часового царь Фердинанд и бросил на ходу:

— Здорово, герой!

— Здравия желаем, ваше величество! — рявкнул Вылко, и сердце его так и растаяло от царского приветствия. С той минуты он всем и каждому рассказывал, как царь с ним здоровался, и за всех царей горой стоял.

Чтобы они ни сделали — все одобрял. Потянулся Борис, Фердинандов сын, за гитлеровцами, и Вылко туда же.

— Теперь так не получится, — замотал он лобастой, как у быка, головой, — теперь немцы во как держатся! Вечор сноха Гено самого Гитлера по радио слушала. Не нынче-завтра, сказывал, Москва у него в кармане будет. «До свиданья, сказал, берлинцы, со всем своим штабом в Москву еду. Оттуда с вами по радио говорить стану…»

Нападение середняка-овцевода оказалось таким сокрушительным, что все щетинистые лица снова повернулись к щуплому старичку, жавшемуся поближе к печке.

— Она, Москва-то, — погрозил пальцем дедушка Вушо, — скольких таких, как Гитлер, видала — ого-го! А Наполеон не был в Москве? Тоже, видать, был охотник до черной икры и русской водки, а потом его казаки и на конях догнать не могли. Скоро Москва и гитлеровскими пятками полюбуется…

В голосе ли дедушки Вушо не было прежней твердости, или, может, и вправду возможное падение Москвы расстроило самых горячих приверженцев старика, но только на этот раз никто не улыбнулся его словам.

А Вылко Карамелский не унимался:

— Как Москва-то падет, так, пожалуй, всем им крышка!

И его узкие глазки с рыжинкой, как у кота, скрыли усмешку под нависшими взлохмаченными бровями.

С того дня Вушо больше не появлялся ни в одной корчме.

— Дайте-ка мне глянуть на него! — гудел разбойник Гено. — В какую нору заползла ядовитая гадюка? Уж не подавился ли он своим поганым языком? Вчера был ясный-преясный день, и фельдмаршал фон Бок простым глазом разглядывал золотые кремлевские купола.

— Чего они так канителятся, Гено? — умильно щурясь, допытывался Карамелский.

— Не канителятся, а не торопятся. Надо же войска к параду как следует подготовить. Торжественно надо в Москву войти, с музыкой, со знаменами!

Однако торжество почему-то затягивалось.

Неделю спустя стало известно, что большевики двинули в бой сибирские войска и остановили гитлеровцев, а еще через неделю все выяснилось: казачья конница обошла вырвавшиеся вперед гитлеровские танки, да как взялась за пехоту — на целую сотню километров впереди себя все прочистила. Ну и от танков фашистских ничего не осталось.

Дед Вушо снова появился и, едва переступив порог корчмы, спросил про Вылко:

— Где же Карамелец-то?

— Тут я, — отозвался из-за двери Вылко; он редко заказывал себе графинчик и потому не садился за стол, чтобы не злить корчмаря Тошо.

— Чего ты торчишь здесь? — накинулся на него Вушо. — Чего не сбегаешь к разбойнику Гено, не полюбопытствуешь, когда же все-таки фашисты в Москву вступят?

— Да я уже спрашивал его, — торопливо забормотал Вылко и так высоко вздернул свои седые лохматые брови, что совсем закрыл изрезанный морщинами низкий лоб.

— Спрашивал, значит… А он что?

— Нефть, говорит, важнее Москвы. Немцы не за города бьются, за победу. С нефтью победу легче добывать. Прежде надо с Кавказом кончить, а как отрежут их от Персидского залива — Москва, как спелая груша, сама в рот упадет.

Вместо ответа запрокинул дед Вушо голову, вытянул вперед щетинистый подбородок и, разинув рот, громко щелкнул прокуренными зубами:

— Ам!

— Ты чего это, дедушка Вушо?

— Показываю, как Гитлер мух будет жрать…

Словесная битва развивалась изо дня в день все с тем же «переменным успехом», как писалось в военных сводках, и она закончилась бы вместе с кровавой войной, если бы не произошли некоторые чрезвычайные события.

Однажды появился Вушо в корчме, — молчит, пыхтит, даже не поздоровался ни с кем.

Уставилась на него вся компания, оглядывает его — явно не дает ему покоя что-то.

Принялись расспрашивать старика: что да как?

Выше головы поднял он сперва правую руку, за ней и левую, будто тяжесть какую собрался поднять, да и отшвырнуть прочь:

— Все! Конец!

— Что «все», дедушка Вушо? — встревожились вокруг.

— Сталинград! Капут! Повстречал сейчас внука Цеко Этропольца из Каменного поля. С базара шел. Триста двадцать тысяч, говорит, захлопнула мышеловка! С фельдмаршалами, генералами, полковниками, майорами и прочими офицерами и унтер-офицерами, с фюрерами — со всеми ихними потрохами. Кто перебит, кто сдался!.. Георгий! — обернувшись, позвал старик Георгия Голяка. — На! Держи! Вот, возьми двести левов. Ступай к Гено и закажи на всех, кого у него в корчме встретишь, по чарке водки. Сам пропусти две, а этому разбойнику одно скажи: дескать, яловая корова у деда Вушо отелилась, потому он и угощенье ставит!

Пошел Георгий, да только не такой он человек, чтобы все точно передать, как ему сказали, — взял да и принялся за дело по своему разумению.

— Бай Гено… — подступил он прямо к корчмарю. — Налей-ка себе графинчик сливовой…

— Уж не за твой ли счет, Голяк? — растерялся Гено, пораженный неслыханной щедростью бедняка из бедняков. — Благодарствую, но, по-моему, лучше б тебе требухи взять для ребятишек, чем первых встречных водкой поить.

— Угощенье не от меня, — прикидываясь простачком, пояснил Георгий, — а от дедушки Вушо… «Возьми, говорит, две сотни левов, сбегай к Гено, да и угости всех подряд, кого в корчме увидишь. А Гено, говорит, пускай пару чарок пропустит, чтоб Сталинград у него в глотке не застрял. Капут!»

Разинул Гено рот — ответить, видно, что-то собирался, — языком ворочает, а слова не идут. Сперва побледнел весь, потом кровь как хлынет к отвисшим подбородкам, — чуть кондрашка его не хватила. Перепугались люди, которые в корчме сидели.

Один Голяк, как ни в чем не бывало, слово за словом выкладывает:

— Да ты налей, бай Гено, себе, налей, говорю… не бойся, деньги — вот они. Выпей, глядишь и не поперхнешься победой… Триста двадцать тыщ пленных фашистов — это тебе не баран начхал, а? Во всей болгарской армии столько, пожалуй, не наберется… Со всеми там маршалами, и с генералами, и с полковниками, и с подполковниками…

— Во-он! — заревел во все горло Гено, хватаясь за бутылку с водкой.

— …и с фюрерами! — показав язык, выкрикнул Голяк и вьюном выскользнул за дверь, торопясь сообщить свои новости приятелям.

Сколько времени прошло — не знаю, но как только кровь отлила от Геновых подбородков, Вылко Карамелский, собравшись с духом, спросил:

— Что же это получается, Гено?.. Я небось на тебя рассчитывал! Бывало, всегда себе говорил: у Гено уму-разуму учись, он мужик башковитый — гляди, сколько добра нажил… И сына в люди, в архитекты вывел, и сноха у него — немка, — вот кому видней, чем мне, пастуху простому, кто войну выиграет. Да разве можно, чтоб какой-то там Вушо всем нос утер!

— Еще посмотрим, кто кому утрет! — проревел Гено, срывая с гвоздя шубу. — Я ему покажу, что за большевистскую пропаганду бывает!..

О чем он потом из кметского кабинета с околийским начальником по телефону разговаривал — он один знает, известно только, что еще не стемнело — прикатил из города автомобиль с двумя стражниками, схватили они дедушку Вушо прямо в корчме, да и отвезли его в Бяла Слатину.

Ну ладно, схватили его, повезли, уж тут-то надо бы ему хоть малую толику упрямства своего на селе оставить?..

Спросил его околийский начальник:

— Правду ли говорят, что ты угощенье ставил в честь победы большевиков под Сталинградом?

— Правду, — признался дедушка Вушо. — Мы с корчмарем Гено вроде бы об заклад бились. Поспорили с ним, кто кого одолеет: Гитлер русских или русские Гитлера.

— Ну?

— Вот тебе и ну!.. Раз русские наподдали Гитлеру, я должен был Гено угостить — тут уж ничего не поделаешь…

Околийский начальник, глядя на деда Вушо, только глазами хлопает: совсем старик из ума выжил, совсем, что ли, тронулся? Немало перед ним всякого народа прошло — и адвокатов, и учителей, и торгового люда, — но каждый, едва переступив порог кабинета, готов был вывернуться наизнанку, только бы не признать свои убеждения. А эта серая деревенщина, не моргнув глазом, открыто заявляет, что русские наподдали Гитлеру…

— Постой, постой, — остановил старика начальник, решив поиграть с ним, как кошка играет с мышью. — Еще не ясно, кто кому наподдал. Сталинград это тебе не…

— Ну нет! Лучше уж ты сам постой! — оборвал Вушо начальника, не привыкшего к тому, чтобы ему перечили. — Как же, говоришь, не известно, господин начальник? Давным-давно все ясно-преясно. Я как увидел, что Гитлер с разбойником Гено одним умом живут, сразу сказал: пустой он человек. Только дурак мог возомнить, будто ему ничего не стоит одолеть русских.

Околийский начальником был у нас специально подобранный тип: к нему из самой Врацы привозили подпольщиков, если надо было человека без суда-следствия в землю загнать. А дед Вушо ухитрился дать делу такой оборот, что даже этот человек-зверь не посмел открыто к дуракам себя причислить за то, что верил в победу фашистов.

И со зверьем, как видно, иной раз чудеса приключаются: первый раз в жизни отправил начальник к следователю небитого арестанта.

Та же прямота помогла деду Вушо и на суде. Когда председатель суда, прилизанный, как на парикмахерской вывеске, спросил обвиняемого, действительно ли тот сказал, что немцы будут побеждены, старик перебросил ему через зеленый стол встречный вопрос:

— А разве ты сам-то, господин председатель, не видишь ничего? Я думал, у одного разбойника Гено куриная слепота, а тут, оказывается, и ученые люди не ахти какие глазастые!

Нахмурился председатель, усмехнулся молодой судья слева, засмеялись адвокаты. Когда прочитали приговор, зал так и ахнул: дедушке Вушо всего-навсего три года тюрьмы дали, хотя других за подобные слова приговаривали и к десяти и к двенадцати, если им вообще удавалось выйти целыми-невредимыми из полицейских участков и добраться до скамьи подсудимых.

Вушо и после суда не сдался. Прежде чем захлопнулась за ним кованая дверь тюрьмы, он успел передать зятьям:

— Окажите там этому разбойнику Гено, что домой приду вместе с русским войском. Пускай что хочет делает, но чтоб мне на глаза в селе не попадался!

…Русские уже перешли Днепр и быстро подходили к Румынии.

Некоторые горячие головы из односельчан дедушки Вушо клялись и божились, будто ночью они своими ушами слышали пальбу советской артиллерии.

Разбойник Гено прикусил язык.

День, другой проходит — корчма его на замке стоит. По нотариусам, говорили, бегает. Все свое хозяйство раздробил: что полагалось — дочерям отделил, остальное — внуку своему, сынку снохи немки. Сам задумал в Софию к сыну перебраться. Не захотел ждать возвращения из тюрьмы дедушки Вушо и тех парней, которых по его наветам туда упрятали. Один из них будто бы сказал кому-то, что пуля по Гено тоскует…

Перепугался и Вылко Карамелский.

Вдруг и вправду русские придут! А если кто-нибудь шепнет им, что все это время он к разбойнику Гено да к царю Борису жался? Как ушей своих не видать ему тогда своих овец, которых он по одной своим трудом, кровью и потом выхаживал…

Отвернулся Вылко и от Гено, и от царя Бориса, и от Гитлера, обхаживает приятелей деда Вушо, все им в глаза заглядывает.

— Как думаешь, Георгий? — таким вкрадчивым-вкрадчивым голосом спрашивает он Георгия Голяка, с которым прежде и полсловом не перекидывался. — Сумеет Гено в Софии схорониться? Город, скажу я тебе, громадный! Я его еще по действительной помню.

— Нигде ему не схорониться! — кипятится Голяк, возбужденный подходом русских. — Не знаете вы нашего деда Вушо! Он этого разбойника Гено из-под земли достанет. «А ну-ка, скажет, вылазь, сучий сын! — И, скрючив пальцы, Георгий показывал, как дед Вушо ухватит корчмаря за шиворот. — Порасспросим-ка сейчас тебя, какие ты по телефону доносы передавал!..»

— А как, Георгий, думаешь, что он с ним сделает?

— Что? — совсем распалившись, говорит Георгий. — Партизанам его отдаст, а они…

— Тсс!.. Шшш!.. — дружно зашикали со всех сторон, и каждый, кто сидел в корчме, беспокойно осмотрелся: нет ли по соседству чужих?

— Вы чего это? Чего? — спохватился Голяк. — А что я такого сказал?

— Ничего, Георгий, ничего! — успокоил его Карамелец. — Тут все свой народ, а, бог даст, русские придут — каждый получит, что заслужил… Ого! — вздрогнул он. — Тихо!.. Да тише вы!.. Слыхали пальбу?..

Все в корчме притихли и стали прислушиваться: с севера действительно катился глухой подземный гул.

— Наливай, Тошо! Ставь каждому по чарке! — неожиданно выкрикнул Вылко Карамелский. — Я плачу!

Тошо заморгал от удивления — ни глазам, ни ушам своим не верил: впервые за тридцать лет Вылко Карамелский угощал. И не одного, а всех подряд!..

Какие же еще чудеса принесет нам подход советских танков?


1944


Перевод Б. Диденко.

НА ДОСУГЕ

1. ЛЕСНОЙ КЛОП
Существует на свете маленькая такая, с ноготь величиной, серовато-зеленая букашка — сгорбленная, как черепаха, с угловатым панцирем. Называют ее лесным клопом или вонючкой из-за противного запаха, который испускает ее тельце, едва только к ней прикоснешься.

Одна такая вонючка — не в меру, должно быть, любопытная, — опьяненная весенней радостью, залетела в окно комнаты, где я работал, и застряла между двойными рамами.

Из всех букашек, с которыми я познакомился в детстве, бегая по родным вранякским полям, всего отвратительней были мне лесные клопы.

Я часто ловил и снова выпускал на волю разных бабочек, майских жуков и даже ос, но этих — всегда давил.

И сейчас при виде этой козявки снова поднялось в моей душе омерзение. Застрянь в моем окне любое другое насекомое, я бы тут же его выпустил, но беда, постигшая эту букашку, ничуть меня не тронула.

— Так тебе и надо, вонючка ты этакая!

Я писал часа по два кряду, но когда случалась какая заминка, вставал из-за письменного стола и подходил к окошку полюбоваться на разбуженные весной деревья и пашни. В такие минуты снующая между рамами букашка невольно привлекала к себе мое внимание. Она переползала со стекла на стекло, пытаясь как-нибудь выбраться наружу. Букашечий ее умишко немало, наверно, дивился, что это за прозрачный, невидимый барьер у нее под ногами. Поглядеть — вроде никакой преграды и нет, а улететь никак не улетишь.

Иногда ей, должно быть, казалось, что причина нескончаемых ее блужданий — в ней самой. Тогда, рывком оттолкнувшись от рамы, она порывисто устремлялась вперед.

Увы! Незримая и вместе с тем непреодолимая стеклянная стена вновь вставала на ее пути, и, сломленная, она падала, долго лежала неподвижно, покуда не возвращались силы, и тогда опять принималась сновать взад-вперед, влево-вправо, вверх и вниз…

Так прошло несколько дней. Если мне хотелось взглянуть на небо или проветрить комнату, я отворял соседнее окошко. Но будь она неладна, душа человеческая! Никогда не думал, что в ней могут оставить след даже страдания какой-то мерзкой, ничтожной букашки. Ведь так или иначе, букашка по-своему страдала… Не обладая нашим развитым сознанием, она всеми фибрами своей букашечьей души стремилась к весенним просторам. Кто знает, может у нее был возлюбленный или пришло ей время во исполнение извечного закона природы отложить где-нибудь в листве свои личинки? Либо просто ей хотелось искупаться в золотых лучах солнца.

— Интересно, сколько дней может лесной клоп прожить без пищи? — спросил я себя на четвертый или пятый день и тут же почувствовал, что за внешней жестокостью этих слов таятся первые угрызения совести.

— И ведь мало того, что голодна… — рассуждал я сам с собой на следующий день. — Но находиться круглые сутки в непрестанном движении, с утра до вечера, под палящим солнцем — как тут не испытывать жажды? Ей, должно быть, ужасно хочется пить… Бедняжка!

День за днем я постепенно сдавался…

— А что, в сущности, такого омерзительного в этой козявке? — спросил я себя однажды, заметив, как она пытается укрыться от палящих лучей в тени оконной рамы.

Я подумал о себе — ведь и я сам также прятался вчера в овраге от американских бомбардировщиков.

— Эта букашечка, по крайней мере с виду, совершенно безобидна. Вряд ли она выводит косматых гусениц, как все эти хваленые пестрокрылые бабочки…

Она плохо пахнет?.. Но ведь она издает запах только тогда, когда ей угрожает опасность. Если б не это, все ее беззащитное племя за одно только лето исчезло бы с лица земли!

И кроме того, этот запах неприятен для моего извращенного обоняния, а для нежных букашечьих хоботков он, быть может, кажется благоуханием?

В мире людей к серовато-зеленому насекомому относятся с отвращением, но — кто знает? — быть может, в мире насекомых это образец доброты, певец прекрасного или проповедник нравственного усовершенствования среди оводов и ос.

Досужие мои шутки незаметно вылились в череду нерадостных мыслей.

Не так ли и мы, подобно этой букашке, бьемся о невидимую и вместе с тем реально существующую стену — нашу реакционную действительность? Почудится нам вдруг, что мы свободны в своем творчестве, что мы вольные птицы, воспарим мы на крыльях Пегаса, а как оглянемся — вокруг тюрьма! Пускай не в буквальном смысле этого слова — с толстыми стенами, с решетками на окнах и площадкой для расстрелов, но все равно тюрьма — незримая, неодолимая тюрьма. Куда ни толкнись — замо́к!

Порою покажется нам, что тому виной — мы сами, наше неумение взлететь так стремительно, чтоб нанести удар, способный пробить стену. Тогда и мы, подобно моей маленькой гостье, собираем все свои силы для могучего прыжка и устремляемся вперед. Увы! Прежде даже, чем нам удается как следует расправить крылья, мы ударяемся о прозрачную стену, которая отделяет нас от столь желанного, близкого и вместе с тем столь недосягаемого мира Прекрасного. Мы падаем и лежим разбитые, потеряв веру в себя, в свои силы. Спустя какое-то время, опомнившись, мы вновь принимаемся ползать — не умирать же так ни за что ни про что! Голодны ли мы, изнываем ли от жажды — до последнего дыхания мы будем искать выхода.

Горькие эти мысли подавили в моей душе отвращение к лесной букашке, и я отворил окно. Могучей волной хлынул в комнату свежий весенний воздух. Букашка, притихшая было на оконной раме, зашевелилась, мигом расправила крылышки и ринулась в голубую бездну. Солнце блеснуло на ее крылышках — мгновение, и нет ее.

Тяжко, когда человек завидует даже свободному полету козявки…

2. СУЕТНОСТЬ
Время от времени я встречаю в нашем селе одного старика — в прошлом щеголя и красавца, неизменного участника всяческих потасовок и первого на селе запевалу и плясуна, за которым девки табунами ходили.

Тяжкий труд да вдобавок какая-то хворь согнули пополам некогда стройное тело, словно земля притягивала, звала его к себе: пора, мол…

Было ему уж за семьдесят, но он все никак не мог примириться со своей участью: при ходьбе всегда закидывал руки за спину и так задирал голову кверху, что кадык выступал далеко вперед. Словно хотел и людей и себя уверить в том, что стоит ему лишь пожелать, и он снова выпрямит спину, снова молодецки расправит плечи.

По той же причине прибегал он к одной хитрости: случится навстречу незнакомый человек — старик непременно остановится и сделает вид, будто что-то потерял и нагнулся нарочно — ищет, мол.

При первой нашей встрече ему и в самом деле удалось меня провести.

Вижу, бродит человек по кругу, охает, ковыряет палкой засохшую грязь.

— Ах, чтоб его! — воскликнул он, когда я подошел ближе.

— Что потерял, дедушка? — сочувственно спросил я, тоже внимательно вглядываясь в землю, чтоб помочь старику.

— Да ладно, пустяки! — все так же, не разгибаясь, отозвался он. — Монету обронил, пять левов… И куда только закатилась, негодная?

Покрутился я, поглядел, поковырял землю тростью, — никакой монеты не видно.

— Ты ее, верно, где-нибудь еще обронил… Тут нету…

— Да нет же, здесь она! Здесь! — И старик еще ниже склонился к земле. Натруженные его руки были все так же закинуты за спину.

«Из-за каких-то несчастных пяти левов полдня готов загубить!» — подумал я и пошел своей дорогой…

Пройдя шагов двадцать, я обернулся, чтоб еще раз взглянуть на упрямого сребролюбца. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что тот оставил свои поиски и брел теперь по улице, все так же, как буква «Г», согнувшись, но высоко задрав кверху голову.

Только тут догадался я, что поиски монеты были уловкой, с помощью которой бедняга хотел меня обмануть, скрыть свой неизлечимый недуг.

— Вот она, суетность-то человеческая! — усмехнулся я, в то же время невольно выпрямляя спину, чтобы убедиться: все так же ли прямо держусь я еще, как прежде…

3. ЧЕРНЫЙ АИСТ
Один охотник похвастался мне, что убил черного аиста. Мне захотелось увидеть птицу, и он повел меня к себе.

Убитый аист валялся под навесом — казалось, только для того, чтоб приманивать остервенелых весенних мух пятнами запекшейся крови.

Я подобрал мертвую птицу и оглядел ее: да, это был аист, настоящий аист, с длинным красным клювом и длинными тонкими красными ногами.

— Почему ты его убил-то? — обратился я к гордому своей добычей охотнику.

— Да потому что он черный, — простодушно отвечал тот.

— Они же полезные птицы — аисты!

— Верно, полезные, — согласился охотник.

— Зачем же тогда…

— Что зачем?

— Убил зачем?

— Да ведь говорю, черный он! Иду я лугами, гляжу — полно белых аистов, и только один среди них черный. Поднял я ружье, да как пальну…

— Ох, и звери же! — возмутился я, разглядывая оперение птицы. — Безжалостные звери!

— Да что уж ты! — смутился охотник. — Зря ты об нас такое думаешь… Я ему доброе дело сделал, что убил.

Я презрительно усмехнулся.

— Вот как? Доброе дело? Вот возьму из сарая топор да как тяпну тебя по голове, а потом скажу: «Это я ему доброе дело сделал». Так, что ли?

— Не так! — упрямо покачал головой крестьянин. — Ты в этих делах не смыслишь. Не знаешь, что это значит — быть черным. Ты то возьми в толк, что все аисты белые — он один черный. Где бы кто его ни увидал — пастух ли, косец ли, — обязательно в него палкой запустит. Да и жнецы, и мельники, и ребятишки — всяк его гонит, всяк камнем норовит попасть. То крыло перебьют, то ногу. Вон, гляди! — Он приподнял убитую птицу. — Эта нога покалечена еще до того, как я по нему стрельнул. Да коли б и не была покалечена, все равно потом бы перебили…

— Так ты, значит, опередить решил…

— И правильно сделал! — настаивал тот на своем. — Не то ведь и птенцы б его пострадали! Вылупиться б не успели, а уж остались бы без отца, без матери. А так — разом и наповал, пока не успел еще гнезда свить, птенцов вывести. И для него и для потомства лучше… Кто ж тут виноват? Не родись черным на белый свет!

— Ах, звери, звери! — продолжал я негодовать против жестокой правды, заключавшейся в словах охотника. — Если среди тысяч белых ты один черный, так все на тебя с палкой?

— Вот именно! — сердито подтвердил охотник. — Да ты возьми хоть себя к примеру: как услыхал, что я черного аиста подстрелил, так и запросился: дай, мол, поглядеть! Вот и остальные так же. Что ж ты на них лютуешь?

— Да ведь я только взглянуть хотел, а не камнем бросить.

— Кто тебя знает, что бы ты на моем месте сделал! — недоверчиво покачал головой крестьянин. — Коли кто черный, у каждого на него рука поднимется. Я так разумею…

Я ушел от него подавленный. Хмуро шагал я прочь, чуть ли не физически ощущая на своем затылке тяжесть насмешливого взгляда, которым провожал меня крестьянин.

4. ВЕРШИНА ВОЛИ
1
Не знаю, попадаются ли нынешним школьникам те книжки, которыми в свое время зачитывались мы. Маленькие скромные книжонки — творения безыменных авторов, выпущенные безвестными издателями и продававшиеся бродячими лотошниками.

Как бабочки с потрепанными, замусоленными крылышками, книжки эти перелетали от одного к другому и откладывали в едва распустившиеся цветки наших душ свои яички, из которых кто знает, что еще могло вылупиться…

Были среди них книги путеводные, книги-поводыри.

Каждому, кто бился в поисках богатства и счастья, они брались указать путь, расчистить перед ним широкую и гладкую, как зеркало, дорогу в жизнь, одарить поместьями, фабриками, дворцами и банками…

Были книги, которые учили, как овладеть духовными сокровищами.

По выпуклостям черепа, по форме носа, ушей, бровей, челюсти они помогали определить, кто из людей зол, кто добр, в ком таится подлость, а у кого характер возвышенно благородный.

Нам давалось в руки надежное средство не наживать врагов и приобретать друзей, верных до гроба.

Одна тоненькая книжонка с непревзойденной самоуверенностью утверждала, что нет нужды в иной мудрости, ином знании, когда все будущее человека начертано на левой его ладони. Достаточно проследить по руке направление линий жизни и смерти, найти морщинки недобрых предзнаменований и «звезду счастья», и ты всегда, зная о приближении беды, сможешь вовремя ее избежать, всегда сможешь поймать свое счастье.

Другой образчик этого рода литературы полностью раскрыл мне тайны индийского гипноза, которыми владели одни только йоги, населявшие монастыри в дебрях Гималайских гор.

Мне предоставлялась возможность заставлять людей думать обо мне то, что было мне угодно; преодолевать их недоброжелательность; подчинять их волю своей.

Средство было простым и ясным, как все гениальное:

«Устреми неподвижный, немигающий взгляд в одну точку на переносице противника».

Оказывается, при таком пристальном, неотрывном взгляде магнетическая сила твоей воли воздействует на мозг другого человека в нужном тебе направлении, внушая ему твои желания; притом магнетическая сила его воли не в состоянии противодействовать твоей и побороть ее, как это могло бы случиться, если б оба смотрели друг другу в глаза.

Кроме того, чтобы не расточать понапрасну таинственный магнетизм, ни в коем случае не следовало чихать. Как бы ни свербело в носу, сдерживайся во что бы то ни стало! Потому что стоит раз чихнуть, и ты на несколько дней утрачиваешь волшебную силу магнетизма.

Указан был и способ, как выработать в себе умение глядеть немигающим взглядом: надо было до крови проколоть себе иглой дырочку на переносице, стать перед зеркалом, устремить взгляд на это кровавое пятнышко и глядеть, не моргая, до тех пор, покуда от боли глаза не полезут на лоб.

После двухнедельных упражнений перед зеркалом я решил направить все силы, своего магнетизма против самого грозного своего противника — учителя математики, вечно хмурого, точно нахохлившийся ворон. В его глазах все мы были если не абсолютными нулями, то бесконечно малыми математическими величинами.

Я хотел внушить ему, чтобы он не вызывал меня к доске, не донимал неожиданными вопросами и ставил бы мне мои тройки, не причиняя излишних мучений. Должен он был в конце концов понять, что не по душе мне его математика, столь же для меня непостижимая, как китайская грамота.

Когда Ворон влетал в класс, я с таким остервенением впивался неподвижным, магнетическим взглядом в морщину на его переносице, словно хотел просверлить кровоточащую ранку и в его лбу.

«Ты не вызовешь меня! Не вызовешь! — мысленно твердил я, не сводя с него глаз. — Ты поставишь мне тройку, а мучить не будешь».

Раза два он попытался скреститься со мной взглядом, но я упорно не сводил глаз с его переносицы, и так как его магнетическая сила была не в состоянии побороть мою, он смущенно отводил глаза в сторону.

Ни на мгновение не оставлял я его в покое. Даже когда он поворачивался к доске, чтоб написать очередное задание, я продолжал направлять магнетические волны в его затылочную кость, шишкой торчавшую над воротником.

Самые придирчивые индийские йоги пришли б в восхищение от моей твердости и настойчивости: я даже перестал рисовать человечков у себя в тетрадках!

Ни о чем другом я не мог больше думать. Я не слушал урока, не вникал в ответы товарищей, не следил за решением задач на доске, и… чудо свершилось!

Ворон отступился от меня — ни к доске не вызывал, ни с места не спрашивал. Только взглянет искоса в мою сторону, отведет поспешно глаза и продолжает заниматься другими учениками.

Так, в напряженной магнетической деятельности, протекла вторая половина последнего триместра. Приближался роковой миг: классная контрольная работа!

Последняя, решающая работа!

В первые два триместра я едва-едва вытянул на тройку, поэтому от результата этой контрольной зависело, удить ли мне на каникулах рыбу, или зубрить алгебраические формулы, пока мои товарищи будут с веселым визгом плескаться в прохладной реке.

Поглощенный магнетическим единоборством, я растерял даже те крохи математических познаний, которые приобрел в начале года. К тому же задачи стали теперь куда сложнее — решения растягивались иной раз на целые страницы!

Сердце мое стало заходиться от страха, несмотря на то, что учение йогов рекомендовало бесстрашие и непреклонность.

Потом у меня возникла другая надежда: я рассчитывал, что мне удастся списать контрольную, так как моим соседом по парте был лучший математик гимназии. Он решал задачки даже выпускного класса!

Мы с ним обо всем как следует уговорились, но беда налетела черным вороном: едва переступив порог класса, учитель приказал мне встать из-за парты и сесть за кафедру, на его место.

Я взял тетрадку и чернильницу и, еле передвигая ноги, перебрался на учительское место. Весь класс был передо мной как на ладони, но я не мог заглянуть ни в одну тетрадку…

Само собой разумеется, что в свою тетрадь мне глядеть было нечего. Я даже крышки с чернильницы не снял. Условия задачи и то не прочел.

К чему? Ведь за этот триместр я не выучил ни единого правила!

И тогда я прибегнул к последней своей надежде: магнетическому внушению! Первую половину сражения я выиграл, отчего бы не выиграть и второй?

Я преспокойнейшим образом облокотился на кафедру, оперся подбородком на руки и направил на переносицу Ворона незримые лучи своей воли.

«Ты поставишь мне тройку! Поставишь!» — твердил я до тех пор, пока уже не магнитные волны, а искры не полетели у меня из глаз.

Математик прохаживался между рядами, время от времени задерживаясь то у одной, то у другой парты, зорко следя за тем, чтоб не списывали. А иногда — невиданное дело! — даже помогал кое-кому из слабых учеников.

Я счел это обстоятельство добрым предзнаменованием и приналег на гипноз.

«Ты поставишь мне тройку! Поставишь!»

Прозвенел звонок.

Ворон быстро собрал тетрадки, подошел к кафедре и собственноручно захлопнул мою нетронутую тетрадь, не опасаясь размазать чернила.

— А теперь иди! — произнес учитель. На этот раз он смог вступить в единоборство с магнетическими токами моего взгляда, так как теперь я засматривал ему прямо в глаза, пытаясь отыскать в них хоть крупицу сострадания. — Иди и готовься к переэкзаменовке. Будешь знать, как пялить на учителя глаза и не слушать, чему тебя учат в классе!

Он отвернулся, а я растерянно смотрел на кость, которая шишкой торчала у него на затылке.

В моем взгляде не было ни искорки магнетизма.

2
Не сумев силою гипноза заставить учителя поставить мне по алгебре хотя бы тройку, я заново перелистал мудрую книгу, излагавшую учение йогов, и разгадал причину неудачи моей факирской деятельности:

«Ты сумеешь внушать окружающим свои желания лишь в том случае, — черным по белому было написано в ученой книжке, — если сам будешь обладать несгибаемой, железной волей».

Следуя указаниям другой таинственной науки — френологии, я стал ощупывать перед зеркалом каждый квадратный сантиметр своего черепа и понял, что воля моя ослаблена.

К тому времени я был уже взрослым человеком, пятнадцати лет от роду, а воля у меня все еще не успела стать ни железной, ни гранитной. Она была словно ивовый прут, гнущийся при малейшем дуновении ветра.

Принял я, например, решение прочесть «Капитал» Маркса.

Несколько раз готовил бумагу, тщательно точил карандаш, устраивался так, чтоб никто не мешал, и приступал к чтению…

К четвертой или пятой странице воля моя размякала, на седьмой обращалась в кашу, а к середине восьмой решение постигнуть экономические науки окончательно испарялось, и рука сама тянулась к «Отверженным», «Графу Монте-Кристо», «Оводу» или рассказам Максима Горького…

Такая же участь постигла мои попытки изучить модный язык эсперанто.

Я собирался, подобно Магеллану, Ливингстону или Джеку Лондону, отправиться в один прекрасный день странствовать по всему белу свету, так что мне необходимо было знать французский или английский. Но поскольку на их изучение нужны долгие годы, я остановил свой выбор на международном языке, который Лев Толстой, по собственному его признанию, выучил за три дня. Так по крайней мере было написано в предисловии к учебнику.

Засел за эсперанто и я. Первый урок, второй, третий…

Прошел день, другой, третий…

Созрели в садах черешни, начались мальчишеские наши разбойничьи набеги, и изучение эсперанто было отложено на… на неопределенное время.

Ясно — у меня не было силы воли. А нужна она была мне позарез.

Без силы воли никогда мне не пробить себе «дороги в жизнь», никогда не выдержать четкой и последовательной «линии поведения».

Не обладая сильной волей, мог ли я превозмочь ту неуемную любознательность, которая неудержимо влекла меня за собой, подобно тому как неудержимо тянется за магнитом беспомощная крупинка железа?

Она принуждала меня во все вникать, все постигать на собственном опыте. Она рассеивала мое внимание, толкала меня по двадцати разным направлениям одновременно, перепутывала мечты с действительностью, заставляла подозревать чудеса даже в торопливом постукивании дятла, в отражениях дождевых лужиц, в пути шелковичного кокона от гусеницы до бабочки.

Лошадь, например.

Знакомое всем домашнее животное на четырех ногах, с двумя ушами, вечно сопровождаемое роем мух. А мне она представлялась любопытнейшей загадкой, над которой я мог биться часами.

У нее такая большая голова — почему же не обладает она человеческим разумом? Если она меня хватит, сможет она перекусить мне руку с одного раза? Когда впервые были приручены дикие кони? С какой быстротой мчался конь Александра Македонского, Буцефал? Верно, не под силу ему было догнать бедуинов на их арабских скакунах? И все ли арабские кони белые, или есть между ними и вороные тоже? Вороные, может, и есть, а вот гнедых уж наверняка нету. Гнедые — это английские, на которых охотники преследуют оленя, — картина такая висит в парикмахерской, прямо блестит вся. И почему жеребцы сильнее и злей оскопленной лошади, мерина?

Слово «оскопленный» пробуждало вереницу смутных вопросов об отношениях между самцами и самками, о рождении детенышей…

Я смотрел на какую-нибудь клячу, оставленную возчиком у дверей корчмы, отгонял мух от ее гноящихся глаз, а сам в это время вместе с конницей Аспаруха носился по румынским степям, переплывал Дунай, ухватившись за хвост своего верного коня, чтобы на другом берегу вылезти уже «Орлиным Когтем» — краснокожим индейцем с перьями, скальпами и томагавком — и мчаться сквозь прерии на другом скакуне — одном из тех диких жеребцов, которые, раздувая ноздри, проносятся по пестрым обложкам майнридовских романов…

Там же, у корчмы, становился я затем ковбоем, метал лассо, укрощал дикого коня Томпсона прежде, нежели он успевал броситься со скалы, чтобы не попасть а полон к человеку. Либо я странствовал вольным охотником, выводил караваны из пылающих прерий, сопровождал спасенную красавицу в свою потайную пещеру, где она отдыхала на расстеленных медвежьих шкурах, а я бодрствовал с оружием в руках, чтоб достойно встретить ее преследователей…

Мог ли я, в самом деле, одолеть курс эсперанто, когда я даже онабегах на черешни забывал ради того, чтоб неслышной мокасинной поступью проследить, куда ведет муравьиная тропка в лесу.

А я еще хотел стать моряком, путешественником, героем!

Смешно!

Разве бывают герои без железной, без стальной, без гранитной воли — воли, которая преодолевает все преграды и позволяет бесстрашно смотреть смерти в глаза?

Так бы и плутал я в потемках, если бы не наткнулся на непритязательную маленькую книжонку, которая таила на своих страницах чудодейственный рецепт укрепления воли.

«Избери, — говорилось там, — какое-нибудь место поотдаленней, добраться до которого невозможно без известных усилий. Определи время, когда не бывает у тебя неотложных дел. И ежедневно, в один и тот же час, относи в избранное тобою место по одному камешку. Этот камешек называется Камнем Воли. В любую погоду — дождь, град или снег, в тобой самим назначенный час отправляйся к этому месту и положи там камешек. Никогда не позволяй себе колебаться. Никогда не откладывай на другое время. Проделывай это каждый день с точностью маятника. Горка камней будет расти, вместе с ней будет расти и твоя воля — до тех пор, пока не станет она тверже камня!»

О чудесная, спасительная книжка! Благодарю тебя за простой, ясный и мудрый совет!

«Избери какое-нибудь место поотдаленней…»

Я избрал самую высокую вершину на восточном склоне белослатинской возвышенности.

«…добраться до которого невозможно без известных усилий…»

Ну, разумеется, без усилий ничего не достигнешь. К Вершине Воли не было ни дороги, ни тропинки. Чтоб добраться к ее подножию, надо было переправиться через реку, пересечь несколько оврагов, поросших бузиной и колючим кустарником, а под конец карабкаться вверх по круче до тех пор, пока ноги не начинали подкашиваться от усталости.

«…И ежедневно, в один и тот же час, относи в избранное тобою место Камень Воли…»

Каждый день, ровно в шесть часов пополудни, где бы я ни был, что бы ни делал, я засовывал в карман небольшой камешек — и не какой-нибудь первый попавшийся, а настоящий кремень, из которого и без огнива сыплются искры.

«В любую погоду…»

Да, в любую погоду — светило ли на небе солнце, или лил дождь, спускался ль на землю промозглый туман, гроза ль бушевала — я отправлялся в путь. Переправившись через реку, я взбирался на кручу, чтоб отнести в заветное место камень и чтоб воля моя стала как кремень.

«Никогда не позволяй себе колебаться».

Признаюсь, колебался я не однажды…

Именно в шесть часов старшеклассники обычно отправлялись на прогулку к белослатинскому озеру, расположенному вправо от Вершины Воли. Девушки и юноши бродили среди тенистых ив и цветущих акаций, заводили песни, танцы, весело смеялись…

С ними была и моя Илайяли — маленькая светловолосая девушка, которую я любил, не смея осквернить свое чувство ни письменным, ни устным признанием.

Нет! Ведь и ради нее, и ради себя, и ради всех обездоленных и несчастных на свете я должен был стать волевым, сильным человеком, на которого можно опереться в любой беде. Стиснув зубы, я покидал веселую компанию и отправлялся в путь.

Иногда я приглашал с собой товарищей, ни словом, конечно, не упоминая о своей тайне. Но те, глянув на голую вершину, только поднимали меня на смех, уверяя, что я просто рехнулся.

Пусть! Для того чтоб совершить подвиг, всегда нужна капля безумия!

Уходил я от них опечаленный, но вскоре одинокая прогулка рассеивала мою грусть.

Поначалу я всегда спешил, чуть не бегом добирался до вершины, оставлял там очередной камешек и тут же возвращался вниз. Но со временем у меня вошло в привычку задерживаться там подольше. Я садился подле горки моих камней и с высоты любовался излучиной реки, городом и раскинувшейся за ним зеленой ширью.

Где-то там, на краю земли, расстилался иной, пленительный и далекий мир — кудрявая синеватая гряда Врачанских гор. Белые облака, вольные воздушные корабли, плыли туда — только они одни могли взобраться в такую высь… Растянувшись на согретой солнцем траве, я как зачарованный следил за медленным, торжественным их ходом…

Солнце спускалось по какой-то невидимой дорожке. После долгой погони оно настигало наконец разомлевшую землю и огненными устами приникало к ее обнаженным плечам.

Томительно-сладостный вечер с нежной улыбкой посылал золотистые облачка прикрыть их брачное ложе.

Что они там увидели, девственно чистые странницы? Отчего так стыдливо зарделись их щеки?

В уже тронутых сумерками лугах птицы пели свадебную песнь солнцу. О том же пели и колокольчики стад и девичьи голоса, доносившиеся со стороны прибрежных ив.

Синий, обагренный золотом деревенский вечер, медные колокольчики бредущего домой стада, далекая песнь девушек — ветер сливал все это в одно дивное созвучие, шевелил мои волосы и пробуждал в душе безотчетное желание влиться в этот хор и рассказать людям неведомыми еще им словами о величественном празднестве Земли и Солнца; о далеких синих мирах, доступных лишь легкокрылым облакам; о переполнявшем меня, в моем одиночестве, стремлении совершить нечто великое и прекрасное, что сделало бы всех людей на свете счастливыми…

Я рылся в карманах, доставал оттуда разрозненные листки и рядом со словами на языке эсперанто и цитатами из Маркса писал стихи об ивах печальных, о струях хрустальных, о поле широком и небе высоком.

Писал до тех пор, пока звезды не принимались потешаться над смешной моей попыткой передать словами ту красоту, то чудо, перед которым замирают от восторга, но о котором никому еще не удавалось рассказать словами.

Однако стоило мне вернуться домой и перечитать написанное, как я тут же рвал свои листки. Как не похоже это было на то, что мне хотелось сказать!

Вместе со стихами гибли и слова эсперанто и цитаты из Маркса, которые я так и не успел запомнить.


Вскоре исключение из гимназии положило начало босяцким моим скитаниям по другим городам и селам.

Мы погрузили свой немудрящий багаж на запряженную волами телегу, и пока возчик увязывал его веревкой, на которой мы обычно развешивали белье, я предпринял последнее свое восхождение на Вершину Воли.

Трава на горе уже пожелтела, так что кучку моих камней можно было различить издалека. Я остановился возле нее, словно у могилы близкого человека, и долго-долго стоял, понурив голову.

И на этот раз не сумел я довести до конца начатое дело — маловато еще камешков, горсти две-три. Хватит ли мне накопленной силы воли на долгую жизнь, что ждет меня впереди?

Я наклонился и подгреб камни плотней друг к другу, чтоб они не затерялись в расщелинах потрескавшейся на солнце земли. Я перебирал их, и каждый камешек был мне так дорог, словно я отрывал его от сердца…

Я сгреб камни в маленький холмик, и он впрямь показался мне надгробным холмом, под которым я похоронил все радости, мечтания, все недопетые песни моего милого детства.

От каждого прикосновения к этим камням меня охватывал трепет. Вдруг внезапная мысль осенила меня.

Стиснув в руке один из камней, я выпрямился и перед родными просторами громко произнес клятву:

— Я всегда буду честным, достойным человеком! Даже все зло этого мира не согнет моей воли. Она всегда будет тверда, как этот кремень!

И я показал свой кремень небу.

С тем же камнем в руке я двинулся в путь. Я решил всегда носить его с собой, всегда чувствовать его в кармане, чтоб никогда не забывать нерушимой этой клятвы.

Камень я давно потерял, но клятву помню.

5. ИДЕАЛ
Перелистывал я как-то на досуге один из номеров издававшегося на болгарском языке немецкого пропагандистского журнала «Сигнал». Номер был целиком посвящен теме «За что мы воюем».

То есть за что воюет гитлеровское зверье. С помощью множества прилизанных фотографий, сопровождаемых восторженными пояснениями, наглядно демонстрировалось, во имя чего немецкие солдаты поливают своей кровью русскую землю.

Одно за другим мелькали у меня перед глазами изображения детских яслей, спортивных площадок, маленьких домиков с палисадниками, красивых костюмов и ботинок, улыбающейся пожилой супружеской четы, нежащейся на лавочке в солнечный день. Словом, представлен был полный набор сцен из райской жизни, какой она рисовалась воображению герра редактора еще в те времена, когда он стоял за прилавком в колбасной своего папаши.

Все, что в качестве высшего идеала журнал преподносил немецкому и нашему народу, — было уже достигнуто немецкой, а также нашей и всякой другой буржуазией: собственный домик (или дворец), садик (или парк), костюмы (от пяти до пятидесяти), тихая старость бок о бок с почтенной супругой и биржевым вестником в руках…

Всем этим обладала и моя квартирная хозяйка в Софии.

Никогда еще конкретное воплощение понятия «собственница» не приводило меня в такой ужас. Она вполне заслуживала того, чтобы статуя ее была высечена в мраморе и водружена перед гитлеровским дворцом в Нюрнберге, ибо она была воплощением того идеала, во имя которого коричневая чума опустошала многострадальную Европу.

Моя хозяйка по своему развитию значительно уступала животным — и домашним и диким.

Животные руководствуются в своем поведении только инстинктами, приобретенными в процессе многовекового биологического развития: они едят, спят, размножаются, не имея никакого представления о добре и зле, ибо лишены наивысшего дара природы. А моя хозяйка, существо мыслящее, венец творения, созданный по образу и подобию божьему, использовала этот высший дар — разум, человеческий мозг — только для того, чтобы напитать все его клетки отвращением и ненавистью к людям.

Ученые говорят, что потомок питекантропа обрел право называться человеком лишь после того, как сумел завязать общественные связи с себе подобными. Может ли в таком случае называться человеком моя квартирная хозяйка, если для нее на свете существуют только ее дом и сад, ее мебель, наряды и счет в банке? Если ни с одним человеческим существом не связана она ни единой, даже самой тоненькой, духовной нитью?

Ее дом! В нем олицетворялось и прошлое, и настоящее, и единственно возможное для нее будущее. Ради него она родилась на свет. Его оставит после себя юному своему отпрыску. Куда бы она ни шла, чем бы ни была занята, она повсюду носила в душе драгоценный образ собственного дома. Отправляясь по утрам в бакалейную лавку, она останавливалась у двери и поглаживала жесть водосточной трубы с такой нежностью, с какой гладят руку возлюбленного. Даже вода, стекавшая по трубе, вызывала в ней ревнивое негодование: ведь каждый раз она уносила с собой атомы металла!

Отойдя шагов на двадцать от дома, она оборачивалась и принималась пристально разглядывать окна, кирпичную кладку стен, каждое пятнышко на заборе, словно подсчитывая, сколько частичек ее недвижимости похищены были за ночь дождем и ветром.

Все жильцы были в ее глазах безжалостными разрушителями, врагами собственности, злобствующей голытьбой, которая только и знает, что портить чужое добро, не задумываясь над тем, во что это обходится хозяину. Денно и нощно кипели здесь невиданные баталии из-за каждого пустяка, из-за каждой царапинки, из-за каждой чешуйки отставшей от стены штукатурки, ибо все это были раны, кровоточащие раны на ее теле.

Всем людям весна несет радость, а ей — муку: ведь весной у нее в саду, естественно, распускаются цветы. И тут уж она теряет всякий покой, ибо небесный вседержитель совершил вопиющую несправедливость, вложив любовь к цветам в детскую душу. А вдруг кто-нибудь из этих сорванцов — сынишка механика или кондуктора — сорвет бутон розы, чтобы подарить матери, ютящейся в низком, сыром подвале?

Едва созревали в саду груши, как она принималась, точно лунатик, ночи напролет вышагивать у нас над головой, подкарауливая: не дай бог, кто-нибудь сорвет грушу с одного из семи ее деревьев!

Она искренне верила, что большевики едят людей живьем, так как гвардейский унтер, ее двоюродный братец, сказал, что стоит русским прийти — и не видать ей дома как своих ушей.

Когда присылали счет за воду, она никогда не показывала его жильцам, господом богом клялась, что не берет лишнего, — только бы вытянуть еще пять левов у прачки, снимавшей угол в семье машиниста.

Только один раз за все время услышал я, как она запела: это было в тот день, когда радио сообщило о том, что немецкие генералы уже видят в бинокли башни Кремля. Но зато после разгрома немцев под Сталинградом она стала хиреть, желтеть и зачастила в церковь — после Гитлера бог оставался последней ее надеждой и защитой…

Всё показали немецкие редакторы в этом номере «Сигнала». Забыли лишь представить обличье собственника — тот идеал, за который теперь мрут озверелые гитлеровские молодчики.

А как украсила бы обложку тупая физиономия нашей доморощенной поклонницы Гитлера с пачкой платежных квитанций в руке!

Пояснительную надпись вполне бы заменило древнее латинское изречение: Ecce homo![21]


1944


Перевод М. Михелевич.

ЗАЙЧОНОК

Ужин пришел к концу.

Хозяин, бывалый охотник, и его гости поднялись из-за празднично накрытого стола и, прихватив с собой недопитые бокалы, удобно устроились в креслах возле пылающего камина.

— Ну… мы слушаем тебя! — с легким недовольством в голосе процедил хозяин, кивнув головою в сторону одного из гостей. — Что ж, расскажи, а мы послушаем, почему это тебе не позволено есть жаркое из зайца!

— Я ведь уже сказал: не то чтоб не позволено, а просто я не могу! — улыбаясь, возразил тот. — Когда вы услышите эту маленькую очень давнюю историю, я уверен, вы простите мне ту невольную обиду, которую я нанес всем за нашей дружеской трапезой.

…И автор в свою очередь выражает робкую уверенность, что вы, дорогие читатели, простите ему старый, изрядно поистершийся от многократного употребления прием, к которому он прибег в начале своего рассказа: как в имении радушного хозяина собралось несколько его высокоблагородных друзей; как, насладившись отличным ужином и расположившись возле горящего камина, они постепенно разговорились; один сказал одно, другой другое, пока, наконец, тот, который все время молчал, «погруженный в свои мысли», вдруг не оживился и не пожелал рассказать одну «давным-давно» случившуюся с ним историю…

Автор вынужден был прибегнуть к этому приему в силу некоторых, так оказать, естественных и общественных обстоятельств.

Прежде всего — отдающая стариной, романтическая обстановка встречи друзей: серебряная декабрьская ночь в глухих заснеженных дебрях Рильского кряжа.

Со всех сторон глубокого ущелья гигантские обледенелые вершины вонзаются в звездную туманность Млечного Пути. А между ними, прицепившись ко дну небесного купола, сияет молодой месяц, изогнутый, как двурогая золотая вешалка. От нее к призрачным вершинам гор тянутся бесчисленные ниспадающие синевато-лучистые гирлянды звезд, торжественно зажженные по случаю какого-то межпланетного вселенского праздника. Небо стряхивает на долину звездную пыль и осыпает ею белые остроконечные шапки сосен. Каждая снежинка мерцает, как светлячок, каждое дерево усыпано тысячами лунных искр — весь лес сверкает в алмазном уборе.

И посреди долины — дворец.

Его запушило снегом, и не разглядишь, действительно ли он старинный, но в эту лунную ночь и он — с ярко освещенными изнутри ледяными цветами на стеклах окон, со светящимся, как вторая, земная луна, электрическим глобусом над аркой ворот — может быть назван, как дворцы в старых рассказах, — и «сказочно красивым» и «волшебно романтичным».

И камин, о котором идет речь, — как все излюбленные писателями старых времен камины; и языки пламени в нем лижут те самые сухие поленья, которые своим тихим потрескиванием всегда располагают к сладкой грусти о том, что было и чего не было.

И кресла возле камина — мягкие, глубокие, податливо принимающие на себя всю тяжесть тела, — кресла для приятного отдыха после сытного ужина, кресла для тихих бесед, меланхолических воспоминаний и молчаливого мечтания.

Но люди, люди! Какие люди сидели в креслах?!

Это были не бароны с голубой кровью, не виконты и помещики, не разъевшиеся фабриканты и банкиры с женами и любовницами, знакомые по старым рассказам; не было здесь и рафинированных интеллигентов — «аристократов духа». Романтическим дворцом, укрывшимся в заснеженной глуши Рилы, овладели теперь совсем другие люди — самые обыкновенные труженики: металлисты с Локомотивного завода, шахтеры из Димитрова, прядильщицы и ткачихи. Была тут даже продавщица из русской секции софийского книжного магазина.

В сущности, для своего класса все обитатели дворца были знатными людьми. Это была избраннейшая трудовая знать: ударники социалистического производства и передовики общественной жизни, люди со здоровой красной кровью, первооснователи будущих славных коммунистических родов. Каждый из них получил право жить в этом дворце не за унаследованное имя деда или деньги отца, а благодаря личному революционному и трудовому подвигу. Продавщица, например, только в этом году отдала в руки покупателей книжного магазина тысячи лучших советских книг, — такой заслугой не мог бы похвалиться ни один барон-разбойник, ни один грабитель-капиталист.

Никакого следа феодальной романтики не было и в положении бывалого охотника — хозяина, устроившего эту дружескую трапезу. Хоть держался он солидно, с достоинством, это был всего-навсего заведующий домом отдыха «Культура и отдых», принадлежащего объединенному рабочему профессиональному союзу.

Нужно, однако, заметить, что заведующий мог бы и не быть заведующим, потому что его самого врачи направили сюда, в горы, на длительное лечение по причине различных нервных заболеваний, полученных в свое время в результате тяжких побоев и прыжка с третьего этажа тырновского полицейского управления. Хоть он был страстным охотником, вынужденное безделье ему осточертело еще в конце первой недели. И вместо улучшения состояния нервной системы обнаружилось ухудшение. Тогда он написал своим товарищам, что, если они не подберут ему здесь какой-нибудь полезной для общества работы, он немедленно вернется в Софию.

Его назначили заведующим домом отдыха. Благодаря этой службе даже охота его приобрела, так сказать, общественно полезный характер: обеды отдыхающих время от времени превращались в маленькие праздники — к столу подавались изысканные блюда из дичи, приготовленные по особым, известным ему одному рецептам.

На один из таких вот «праздников», к которому деятельно готовились несколько дней, заведующий пригласил из Софии своего товарища по прошлой борьбе, тюремному заключению и многим тяжким испытаниям.

Когда отдыхающие узнали, о ком идет речь, некоторые даже засомневались: вряд ли этот приятель заведующего приедет сюда, в такую глушь, из Софии ради ужина, пусть даже для него специально готовится жаркое из зайца.

Но он приехал.

Вот о новом госте действительно можно было сказать, что это личность романтическая: он провел пятнадцать лет и три месяца в самых страшных тюрьмах! Два года он сражался в горах в партизанском отряде и оттуда отправился прямо на фронт Отечественной войны.

Однако, судя по внешнему виду этого человека, никто бы никогда не мог предположить, что у него за плечами такое необыкновенное, такое тяжкое прошлое…

Из подкатившего нового, мощного «ЗИС-110» стремительно выскочил в ловко сидящей шинели молодой стройный генерал, которому каждый дал бы не более тридцати лет, если бы только не его совершенно седые волосы. Действительный возраст новоприбывшего скрадывала добрая юношеская улыбка, сияющие светло-карие, почти золотистые глаза и какая-то очень непосредственная жизнерадостность, с первых же минут знакомства очаровавшая простосердечных работниц и рабочих.

Ужин начался торжественно.

После шумной прогулки при лунном свете, после песен под звездным пологом ночи и ожидания кулинарных чудес все возвратились, неистово проголодавшись. Тарелки с закусками — икра в белоснежной пене взбитого масла, ломтики рыбного балыка, ветчина и соленые хрустящие русские огурчики — были уже расставлены на столе, убранном сосновыми веточками и вазами с цветами.

Куриный бульон был подан лишь для того, чтобы промыть дорожку для приготовленного с помощью всевозможных алхимических таинств жаркого из зайчатины.

Его подали на больших блюдах. По ярко освещенной столовой поплыло благоухание винного соуса, приправленного лавровым листом и другими пряностями.

Первая тарелка — первому гостю. Генерал взял ее, но только затем, чтобы передать сидящей рядом с ним продавщице. Подали ему вторую тарелку, но он легко отстранил ее.

— Большое спасибо, — сказал он с улыбкой старому официанту, — но я не ем зайчатины.

Его друг — заведующий — окаменел:

— Что-о?

— Прости, дорогой, но я не могу!

Со всех сторон посыпались вопросы:

— Но почему же, товарищ генерал?..

— Ну как можно?!

— Что вы…

— Да ведь это чудесное жаркое!

— Согласен! Согласен! — смеясь прямо-таки до невозможности приветливо, отвечал генерал. — Прошу вас, не беспокойтесь обо мне! Ведь я приехал, чтобы проведать моего старого приятеля. Мне вполне достаточно всего остального, хотя хватило бы просто куска брынзы. Да вот и яблоки есть.

Но тут возникло осложнение: сначала продавщица, а за нею все остальные сотрапезники отодвинули свои приборы: если гость не желает есть, то и они не притронутся к жаркому!

Генерал был вынужден встать и объяснить всем, что у него имеются на то извиняющие его причины. Это, мол, довольно долгая история из его прошлой тюремной жизни.

— Если вы не будете иметь ничего против, я расскажу вам ее после ужина, — пообещал он.

…И вот теперь они все собрались у пылающего камина, с бокалами в руках. Подошел даже старый официант в белой куртке, с салфеткой под мышкой. Он тоже был заинтригован: впервые за свою многолетнюю службу он встретил человека, который отказался от ароматного жаркого из зайца.

Продавщица оглядела всю дружную компанию, задержала свой взгляд на язычках пламени в камине и, счастливо улыбаясь, прошептала:

— Интересно… Точно так, как в рассказах Тургенева и Мопассана!

— Кто знает… — неопределенно покачав головой, заметил генерал и начал свой рассказ:

Эта трагикомическая история произошла со мной в начале тридцатых годов, и связана она с празднованием Первого мая.

Началась она на дне «могилы», в час, отведенный для прогулок политических заключенных.

В этот единственный, такой желанный для всех нас час солнце успевало обогнуть черный купол главного здания тюрьмы и заглядывало в узкий северный дворик. Он был образован выступом многоэтажного главного здания и высокой наружной стеной тюрьмы — настоящая каменная могила. Поэтому мы и называли его так. Только около полудня на очень короткое время холодная тень почти сплошь обшитого стальными решетками главного здания прижималась к влажному фундаменту. Отодвигалась и тень высокой каменной стены с угловой наблюдательной вышкой. Тогда на дне «могилы» появлялся небольшой светлый и теплый квадрат. Мы называли его «солнечный коврик». На нем с трудом могли уместиться наши продрогшие, изнуренные вечной сыростью товарищи.

Но солнце, едва заглянув к нам, вскоре опять исчезало. Тени снова начинали расти. Поэтому мы старались не потерять ни единой животворной солнечной минуты. Прогулки под живительными лучами солнца соблюдались строго, они не отменялись даже во время подготовки к Первому мая, в которой участвовали все заключенные. Существовало категорическое предписание нашего партийного руководства:

— Никаких докладов! Никаких листовок и воззваний! Никаких заседаний и кружков! Не спать и не доигрывать шахматных партий! Как только «Смерть» откроет двери — все до одного сразу же на воздух, на солнце!

В этот час даже больные товарищи выбирались во двор — самостоятельно или с чьей-нибудь помощью, чтобы погреться, понежиться на весеннем припеке.

Мы снимали рубашки и подставляли солнцу свои спины или ложились навзничь, подостлав под себя пальто и грубошерстные одеялишки. Опытные «врачи»-массажисты доставали коробочки с мазями или пузырьки с маслом и принимались потихоньку растирать изувеченные полицейскими тела уцелевших и дотянувших до тюремного заключения подпольщиков. Кому — плечи, ребра, суставы, кому — кисти рук, ступни, изуродованные пальцы.

Некоторые чинили одежду или мастерили что-нибудь. Другие меланхолически ковыряли щепочкой землю у ног или же следили за движением легкого облачка, проплывающего над нашей мрачной могилой.

Но были среди нас и такие, на которых солнце действовало плохо — возбуждало, будоражило их.

Я в то время был секретарем партийной ячейки и, как говорится, по долгу обязан был следить за моральным состоянием своих людей.

Был у нас, например, один парень, охотник… Помню, называл он себя Тодором. Да, Тодором Медвежатником. В камере он был одним из самых тихих и сдержанных, аккуратно выполнял любую возложенную на него работу, изучал русский язык, участвовал в занятиях всех кружков. И вообще очень сознательно готовился стать будущим строителем социализма. Был у него, правда, один недостаток: рассказывая свои бесчисленные охотничьи приключения, любил приврать. Его излюбленной и самой фантастической была история с родопским медведем-стервятником. Медведь, мол, застиг его врасплох на узкой горной тропинке. Справа — высокая скала, слева — пропасть. А ружье его заряжено только заячьей дробью. Что делать — поднял он двустволку, выстрелил раз, другой и ослепил медведя. Тот взревел, бросился вперед, — но что он мог сделать охотнику? Слепой ведь медведь — свалился в пропасть и разбился. Шкура его была преотличной, только кое-где изодралась о камни при падении.

Любил Тодор лес, охоту, вольную жизнь, но, став революционером-профессионалом, вынужден был проводить большую часть времени в сырых тайниках, в тюремных камерах. Он был лучшим печатником нашей подпольной типографии — мог целыми месяцами, не видя солнца, работать в подвале на своей машине.

А какой силищи был этот человек!

Как-то наткнулся Тодор на агента, который хорошо знал его. Тот попытался задержать Тодора. Но он схватил его в охапку и перебросил через двухметровый забор, чтобы без шума обойтись! Агент плюхнулся как сноп, но все же успел расстрелять в воздух все патроны. Сбежались полицейские с ближних постов, оцепили квартал.

Беглеца выдала какая-то глупая баба, которая приняла его за вора, забравшегося в дом. «Кричит, надрывается! — вспоминал Тодор с горьким смехом. — Только ее стонов белу свету не хватает!» Немного погодя, когда она уже поняла, какого человека выдала, старуха опять начала плакать и молить полицейских отпустить его…

Стоило Тодору выйти на прогулку в «могилу», и он словно дичал. Насупливал мохнатые брови, плотно сжимал губы и метался из конца в конец двора. Временами он останавливался и ощупывал массивные, скрепленные бетоном каменные блоки, пока кто-нибудь из товарищей не кричал ему, чтобы он не возбуждал подозрения у часовых на вышке.

Возбуждающе действовало солнце и на исключенного из университета студента-агронома, долговязого Дамяна Иванчева.

Его арестовали и осудили на шесть лет вскоре после того, как он женился на молоденькой работнице, смуглой, как шоколад, который она упаковывала на фабрике «Пеев». Сынишке Дамяна, прелестному круглощекому мальчугану, уже минуло два года, а отец так ни разу еще и не приласкал его.

Во время одного из свиданий через решетку Дамян попросил жену прогуливаться с ребенком возле тюремной стены в тот час, когда мы вылезаем в «могилу». Ему, мол, будет легче, если он будет знать, что они рядом.

Только едва ли ему действительно становилось легче от этой мучительной близости.

Как только тюремщик открывал двери камеры, Дамян стремительно выскакивал во двор, выбирал уголок, где было потише, и напряженно вслушивался…

Снаружи обычно долетал только неясный гул города, да временами можно было различить приглушенный звук автомобильной сирены. Иногда за стеной то тут, то там резвились дети.

Дамян начинал нервничать.

— Тише!.. Ну тише же, товарищи! — просил он, словно ему нужно было непременно разобрать, что именно кричали ребятишки.

Я поговорил с ним. Пытался отвлечь от этого напряженного прислушивания, только нервировавшего его. Объяснил ему, что он, в сущности, совершенно не использует столь необходимый ему отдых на солнце.

— Да я, товарищ секретарь, понимаешь, просто так… — виновато усмехнулся он. — Понимаешь, может быть Милка отпустила Ванюшку побегать, и один из этих голосишек — его!

Ну что с ним поделаешь — неудовлетворенная отцовская любовь!

Я посоветовал ему взять под свою опеку наших «ребятишек» — нескольких заключенных гимназистов. Идиотский фашистский суд объявил их опасными конспираторами только за то, что они собрались на одной из вершин Средней горы и пели там, на воле, революционные песни!

Дамян послушался меня — при следующем свидании с женой он оказал ей, чтобы она больше не водила сынишку гулять к стенам тюрьмы. Незачем с детства пугать ребенка этими мрачными каменными громадами.

Дамян сразу же сблизился с перепуганными мальчуганами, и через несколько дней они уже не отходили от него ни на шаг, все вертелись, как цыплята вокруг наседки. Бывало, выходит он на прогулку — высокий, как на ходулях, раза в два больше всей этой мелюзги, — а они семенят рядом, и только слышится:

— Дядя Дамян!.. Дядя Дамян!..

Он — недоучившийся агроном — рассказывал им о первых колхозах в Советском Союзе, о Дарвине, о разных чудесах химии и агрономии. Увлекал парнишек играми. Они особенно любили игру в «классики». Было очень смешно смотреть, как долговязый Дамян скакал на одной ноге и подталкивал биту по начерченным на земле квадратам…

Так они играли и тогда, когда произошло это невероятное в стенах тюрьмы событие.

Тени уже начали удлиняться. Каждую минуту мог появиться Спиридон, или, как все его звали, «Смерть». Это был один из самых жестоких тюремных надзирателей. Свое прозвище он заслужил не только тупым зверством, но и тем, что лицо его — костистое, с глубокими глазницами — очень смахивало на череп мертвеца.

Вдруг игравшие в «классики» гимназисты что-то крикнули, двое или трое из них бросились к основанию наблюдательной вышки. Побежал туда и Дамян. Подошли и другие любопытные, хотя никто из них еще не знал, что произошло.

Но тут появился Спиридон.

— Заходи! — гаркнул он, подняв руку и звеня связкой ключей.

— Внимание! Товарищи, входите! — крикнул я, чтобы предупредить столпившихся у стены, так как не знал, что они там делают.

Тюремщик почувствовал, что произошло что-то необычное, забеспокоился и побежал к собравшимся у вышки. Но как ни вглядывался он своими глубоко запавшими глазками в каждого, он так и не смог ничего понять. Заключенные стояли смирно — почтительные, как никогда. Некоторые даже улыбались ненавистному надзирателю.

— Заходи! — опять гаркнул он, и все с подчеркнутым послушанием направились к арестантскому помещению.

В тот год камеры в тюремных корпусах были переполнены, а новые арестованные все прибывали и прибывали. В связи с недостатком места, а отчасти и для того, чтобы отделить политических от уголовников, тюремное начальство стало занимать помещения, выстроенные под мастерские.

Нас загнали в большое недостроенное бетонное здание с цементным полом и решетками в неостекленных окнах, предназначавшееся для швейной мастерской. Чтобы всем уместиться, нам пришлось поставить койки вплотную друг к другу. Только посредине был оставлен узенький проход. Спали мы тесно прижавшись друг к другу, в четыре ряда, как селедки в бочке. Тот, чье место было у стены, чтобы добраться до прохода, должен был перескакивать через головы десятков своих товарищей. На койках мы ели, на них заседали, занимались, писали, играли в шахматы, фигуры которых смастерили сами из хлебного мякиша.

Мы снова втиснулись в нашу «бетонку».

Как только Смерть накинул крест-накрест железные накладки на двери и защелкнул тяжелые замки, утихшее на дворе оживление вспыхнуло с еще большей силой.

— Покажи его! Покажи! — послышались возгласы тех, кто знал уже, в чем дело.

Тогда Дамян вскочил на койку и поднял правую руку, почти касаясь ею потолка.

— Фокус-мокус — препаратус! — прокричал он.

И тут раздался общий возглас изумления — Дамян держал за уши зайчонка. Маленького, обыкновеннейшего серого полевого зайчонка с белым пушистым хвостиком.

Зайчонок брыкался задними лапками, а гимназисты визжали до самозабвения. Радостно смеялись и все остальные…

Начались бесконечные предположения и толки, но даже самые опытные конспираторы не могли сказать что-либо определенное по поводу того, откуда и как этот полевой зверек мог попасть в нашу неприступную «могилу».

Стены тюрьмы были высокие и толстые, их фундамент неизвестно на сколько метров уходил в глубь земли. Всюду — гранит и бетон, нигде ни щелки, ни дырочки. Не то что заяц, даже самая крохотная ящерица не могла бы проникнуть сюда.

В конце концов все согласились с объяснением Тодора — оно было самым вероятным из всех высказанных: среди часовых, как ни тщательно их отбирали, всегда находились понятливые ребята, сочувствующие нам. Кто-нибудь из них был в отпуску в деревне. Перед возвращением он случайно поймал в поле зайчонка, а может быть, его дали ему пастухи. Как он спрятал зайчонка и как ему пришло в голову выпустить его именно тогда, когда он был на посту, а мы на прогулке, — знал только он один.

Парень, несомненно, наблюдал сверху за всем происходящим и радовался своей выдумке…

Хороший парень, добрая дружеская шутка…

Трудно объяснить людям, которые не знают, что такое заключение, не знают, что такое быть оторванными на долгие годы от мира, — чем был для узников этот маленький, пугливый длинноухий зайчишка.

Мы встретили его как посланца весны, зеленых полей и свободной жизни, которой были лишены.

Зайчонок, разумеется, сильнее всего взволновал Тодора Медвежатника. Старая, притихшая было охотничья страсть снова в нем вспыхнула. Теперь Тодор уже и в помещении не мог сидеть спокойно. Он, как ребенок, смастерил себе из отломанной ножки койки «ружье» и с ним отправлялся «на охоту»: лазил под койки, выслеживал зайчонка и, наконец, «стрелял», как-то особенно прищелкивая языком и губами.

Тодора конечно, делал вид, что он просто хочет позабавить товарищей, но многие замечали, как иногда он по-настоящему увлекался своей «охотой» и уже со всамделишным азартом крался по проходу. Лицо его вытягивалось, глаза загорались, а пальцы впивались в ржавый прут.

— Бах! — выкрикивал он наконец.

Дамян, услышав «выстрел», вскакивал с койки и кричал:

— Хватит, Тодор! И не стыдно тебе! Да погляди на себя — этакий верзила!

И тут же отправлялся на поиски напуганного зайчишки.

Молодого агронома очень сердили охотничьи «шутки». Он даже обратился ко мне за помощью — я, мол, как секретарь должен вразумить Тодора. Зайчонок приносит столько радости его ученикам, что этот сумасшедший должен в конце концов понять такую простую вещь и оставить их любимца в покое.

Дамян хитрил — не только для гимназистов, но и для него самого зайчонок был незаменимой радостью!

Мне сказали, что он собирается даже пронести Длинноухого под арестантским халатом в комнату свиданий и показать через решетку его ушки и мордочку своему мальчугану. По ночам молодой папаша брал зверушку под одеяло и ласкал его вместо своего еще не ласканного заиньки.

Гимназисты смастерили ящичек и устроили в нем из лоскутков постель для зайчишки, на которой, правда, он почти и не лежал, так как они буквально не спускали его с рук.

Особенно много забот у нашей мелюзги было с пропитанием зайчонка. Мальчики ходили от одного товарища к другому и каждого просили наказать своим близким: вместе с едой для людей пусть вкладывают в передачи морковь и салат для зайчонка.

Дамян написал даже открытку жене и попросил моркови: больному товарищу очень нужны витамины!

В результате «больной товарищ» Длинноухий был обеспечен по крайней мере на месяц морковью и салатом.

Но ему не суждено было все это съесть.

Наступили тревожные, напряженные дни, которые в фашистских тюрьмах всегда предшествовали празднованию Первого мая.

Готовились к празднику все без исключения — каждый выполнял какое-то поручение.

Тодор взял на себя организацию «круговой обороны» в предстоящем столкновении с надзирателями и охраной.

Дамян руководил большой группой «переписчиков», среди которых были и «ребятишки» — гимназисты.

Приятно было смотреть, как мальчики целыми днями не отрывались от листов бумаги, на которых они аккуратно выводили мелкими печатными буквами строчки листовок и рукописные газеты. Готовая «продукция» текла отсюда непрерывным потоком во все камеры главного корпуса тюрьмы.

Вовремя была проведена и «вещественная подготовка»: и у нас, политических, и у уголовников. В конце марта, пока еще тюремное начальство не стало слишком бдительным, мы начали варить на нашем примусе красную краску. Старые материнские платки, простыни, рубашки кроились, резались, меняли свой цвет, а затем засовывались под подкладку и в тюремные тайники, где обычно хранилось все запретное.

Большое полотнище, окрашенное в темно-вишневый цвет, было разрезано на ленты. Приготовили красный бант и для зайчонка.

Те, кто не знал, заучивали и тихонько распевали «Интернационал».

Прорепетировали и хоровую декламацию политических лозунгов…

Пятнадцать Первомаев встретил я в старых темницах и в новых, современных тюрьмах — в одиночках и в общих камерах, в карцерах и в подвалах для пыток, Если описать один за другим эти «праздники» — вы бы увидели, словно отраженное в черном зеркале, развитие фашистской диктатуры в Болгарии. Но вы бы увидели также и быстрое укрепление нашей партии, ее большевизацию.

В праздновании этих пятнадцати Первомаев были и отличия и сходство: по-разному они готовились и проводились, по-разному расправлялись и издевались над нами фашистские палачи.

Первые шаги были робкими. В 1926 году, когда после сентябрьского и апрельского разгромов наше движение только начало оживляться, — это были взаимные поздравления, воспоминания о прошлом Первомае или несколько вывешенных где-нибудь лент. Но даже это становилось тогда источником веры в новый подъем борьбы и в будущую победу. Наши старые товарищи бледнели от волнения, увидев красную ленту, и, хотя они пытались улыбаться, на глазах у них выступали слезы.

В последующие годы празднования становились уже организованными политическими демонстрациями; их устраивало вновь образованное партийное руководство. Участились массовые голодовки, манифестации, митинги, выступления; тюрьмы сплошь украшались красными знаменами, гремели «Интернационал» и «Дружная песня»…

А враг отвечал нам массовыми избиениями, стрельбой по окнам камер, пытками. Нас на целые месяцы сажали в одиночки, лишали права переписки, запрещали получать передачи от близких.

Когда я мысленно возвращаюсь к тем временам, теперь, со светлой вершины нашей исторической победы, я вижу, как стираются различия и детали наших боевых первомайских празднеств и остается основное — то, что их объединяет.

Остается удовлетворение от того, что пройденный нами путь был правильным, остается высокое сознание того, что каждое наше первомайское выступление в тюрьме было частицей всенародной борьбы, общего героического порыва рабочих всего мира к боевому революционному единству.

Воспоминания о пережитых страданиях стерлись. Но зато радостной гордостью горит сердце — ведь ты жил, ты боролся рядом с такими чистыми и мужественными товарищами коммунистами! Многие из них пали в боях, многие живут среди нас сегодня, неколебимые строители той новой жизни, о которой мы все мечтали тогда.

Первое мая!

Ни в один другой день наше сыновнее чувство к матери — Партии не бывало сильнее, чище и преданнее.

Ни в один другой день радость от того, что есть на свете Советский Союз, не была такой полной.

Проснешься, бывало, рано-рано… В тюрьме, понятно, нет никакого радио, но и сердца достаточно, чтобы уловить победный гул шагов миллионов на Красной площади в Москве…

С таким же чувством встретили мы и тот далекий Первомай, который связан в моей памяти с маленьким зайчишкой.

Главной нашей задачей было провести первомайское выступление открыто, чтобы вовлечь в него всех заключенных и поднять на ноги прилегающие рабочие кварталы.

У нас, партийных руководителей и товарищей из актива, был уже немалый опыт, — мы не раз проводили выступления протеста и первомайский праздник в различных тюрьмах страны.

Но и врагу уже были известны некоторые наши приемы. Нужно было найти новый вариант для начала действий и по возможности обмануть бдительность тюремных властей.

Выработанный нами «стратегический» план был прост. Новизна и необычность его заключалась в том, что начало выступления замышлялось обманчиво невинным, а затем уже должны были развернуться настоящие действия.

Как мы и предвидели, нас держали взаперти в «бетонке».

Надзиратели во главе со Спиридоном, подкрепленные переодетыми жандармами, подстерегали нас, как стая стервятников, во всех углах, под окнами, у дверей…

Тюрьма была блокирована. Снаружи стояло оцепление из прибывших со всей округи полицейских. Жандармы еще ночью заняли помещения, где располагалась тюремная администрация, — отсюда в случае необходимости можно было легко и быстро совершать перебежки в направлении складов и узловых пунктов главного тюремного корпуса.

Усилили и военную охрану. Командование воинской частью, охраняющей тюрьму, принял специально присланный мрачный тип в чине капитана.

В общем это была осажденная и одновременно взятая изнутри крепость.

Такое внушительное скопление полицейских и военных сил против ста — ста двадцати безоружных и в большинстве своем истощенных и больных коммунистов невольно заставляло нас испытывать гордость. Если противник так оценивает наши силы, то нам остается лишь оправдать его ожидания.

Решимость наша крепла. Только бы все развивалось по намеченному плану…

Утром мы проснулись… (Да разве спал кто в этутревожную ночь?!) Поздравили друг друга. Несколько товарищей прикололи себе на грудь вместо приготовленных заранее лент розетки из окрашенных стружек, которые они прихватили в мастерской.

Не сходя с коек, чтобы не скопляться всем вместе, мы провели что-то вроде беседы. Мы не забывали, что злой глаз следит за нами через «шпионку» и что о всяком нашем движении тотчас же будет сообщено в административный корпус, где заседает «штаб» врага в составе начальника тюрьмы, командира военной охраны и начальника жандармов.

Мы должны были создать впечатление, что празднуем, и в то же время не давать ни малейшего повода для провокации.

И действительно: поскольку мы не протестовали против того, что нас держат взаперти, не пели, как это бывало прежде, не выкрикивали хором лозунгов, а главное — не вывешивали в окнах красных флагов, не размахивали ими — нас оставили в покое.

Еще большее успокоение внесла полная тишина (тоже запланированная нами!), которая царила в главном корпусе тюрьмы. Уголовники беззаботно продолжали свои будничные занятия — мастерили ложки, игрушки, четки, играли в карты, спали…

Прошло несколько часов.

Мы по-прежнему лежим на койках.

Майское солнце поднимается все выше. Лучи его, как нарочно, припекают все сильней.

Я посмеиваюсь про себя, представляя, как осточертело жандармам и надзирателям кружить в напряженном ожидании возле дверей и окон камер, по дворам и коридорам тюрьмы.

Подошло время обеда.

Первомайская голодовка стала к тому времени традиционной в борьбе против мертвящего тюремного режима. Несколько лет подряд мы выливали или возвращали назад пищу. А теперь мы ее взяли, поздравили с Первым мая разносчиков еды — наших замечательных курьеров, связывавших нас со всей тюрьмой и с внешним миром.

Видимо, и «штабу» наскучило сидеть в бездействии и ждать.

Вдруг защелкали замки, двери открылись, и на пороге появился сам начальник тюрьмы.

Очевидно, он отправился на разведку. Что еще оставалось делать человеку?

Правда, человеком его можно было Назвать лишь условно, так как даже внешне он скорее походил на старую, облезлую крысу: лысая, безлобая, сплющенная к затылку, прямо от бровей, голова; маленькое бескостное лицо, созданное лишь для того, чтобы поддерживать длинный ребристый хрящ носа, под которым торчали два снопика усов.

Он и двигался высунув нос вперед. Чуть сгорбленный, семенил он туда-сюда, слегка шевеля усами, — казалось, он беспрестанно принюхивается ко всему.

Это была одна из тех подлых душонок, которые всегда готовы выполнять любое поручение любого хозяина, лишь бы отвечал за нее кто-то другой, а он — крыса — мог бы по-прежнему грызть семечки в своей норе!

— Добрый день! — поздоровался начальник. — Даже если хотите… с Первым мая!

Смотрит «Крыса» и диву дается: люди лежат себе, читают, играют в шахматы; кое-где собрались в кружок, как обычно, пишут свои стенографические крючочки, по слогам читают иностранные слова. Даже как-то неудобно…

— Что ж, хорошо! — неопределенно похвалил он. — Только кто же вам мешает чувствовать себя празднично? Неужели есть люди, которые не вспомнят в день Первого мая свои юношеские годы… цветы…

Я заметил, что все фашистские гады, даже самые гнусные — начальники и агенты полиции, — всегда ощущали наше нравственное превосходство и невольно измеряли им свое падение, низость своей работы.

Но именно это ощущение заставляло их еще больше мучить нас, истязать до полусмерти — им хотелось видеть нас сломленными, морально уничтоженными, равными им.

Нечто подобное переживал, наверное, теперь и наш Крыса — начальник тюрьмы.

Мы со строгими, спокойными лицами рассматривали его. Большинство из нас прекратило свои занятия. Его взгляд стал неуверенным.

— Ведь и я ходил в этот день за сиренью! — пискнул он, как будто оправдываясь. — А как же! Первое мая! Весна! Именно в этот день и не к чему скандалить.

Мы молчали.

— Неужто вы думаете, я не человек?.. Человек я! — похвастался он, прижав растопыренную ладонь к своей впалой груди. — Я вовсе не хочу, чтобы вы страдали. Но разве я могу допустить, чтобы меня уволили!

И тут совершенно неожиданно, что вовсе не было предусмотрено нашим планом, так как час прогулки еще не наступил, но что вполне объяснялось его состоянием, — начальник тюрьмы обернулся к нашему главному надзирателю, стоявшему сзади него, и приказал:

— Спиридон! Пустите их помыться!

Глаза Смерти совсем пропали в глубоких провалах черепа.

Мы замерли: а вдруг Смерть отговорит своего шефа?

Но Крысу, видимо, подстегивали к «благородным» поступкам воспоминания юности, пробудившие в нем чуточку сознания того, что он погряз в зловонном болоте.

— Выпусти их! Выпусти! У них ведь произошли изменение в генеральной линии! — пояснил он надзирателям, чтобы показать свою осведомленность в партийных делах коммунистов.

Смерть пожевал тонкими синими губами, провел по ним кончиком языка: ясно, он не одобряет поступка шефа…

Но что поделаешь: начальство приказывает — выполняй.

Он отступил назад, пропуская Крысу.

На пороге Крыса еще раз обернулся и крикнул заключенным:

— Где вы еще найдете такого начальника тюрьмы!

Надзиратели выпустили нас, и мы разбрелись, как всегда, по дну «могилы». Кое-кто пытался шутить, но шутки никого не веселили. И Дамян не резвился на этот раз — «ребятишки», несмотря на их мольбы, остались, по указанию руководства, убирать помещение.

Мы с Тодором переглянулись. Как только все вышли, он собрал вокруг себя тех, кто должен был стоять в «круговой обороне» — самых сильных и крепких товарищей; под пальто они надели по кожушку, а то и по два, или ватные стеганки.

Мирно греясь на солнышке, я оглядел надзирателей: они расселись на корточках в тени под окнами «бетонки» со стороны ворот, ведущих в главный тюремный двор. Только Смерть был все еще неспокоен — он нервно расхаживал, не глядя на нас, купил и время от времени передергивал плечами, словно поправляя какой-то невидимый груз.

Нам нужно было проникнуть в главный двор; он соединял административный корпус, больницу и различные мастерские с главным тюремным зданием.

Я резко поднялся.

В следующее мгновение вскочили все остальные, кто до сих пор лежал или сидел, греясь на солнышке, и пустились бежать к воротам. На бегу мы вытащили большие красные банты и прикололи их к своим курткам. Ворота были широкие, рассчитанные на проезд подвод и автомобилей.

Надзиратели, размахивая палками, побежали наперерез.

— Стой! Стой! Назад! Куда? Назад!

Но они были сметены нашим дружным напором. Смерть метнулся в угол, к сторожевой вышке, и мы не разобрали — то ли он, то ли часовой наверху дал выстрел, поднимая тревогу.

Ворота в один миг были распахнуты. Охрана, стоявшая за ними, настолько растерялась перед внезапно ринувшейся на них массой заключенных, что мы сумели войти в главный двор, уже построившись в стройную, крепко сплоченную колонну.

Дамян вытащил из своей длинной штанины палку с навитым на ней флагом. Тодор развернул его и понес во главе демонстрации.

Несколько голосов одновременно запели:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Их поддержали дружно остальные:

Кипит наш разум возмущенный,
И в смертный бой вести готов.
Песня поднялась ввысь, ударилась в сотни зарешеченных окон огромной многоэтажной тюрьмы, перелетела через стены и понеслась к рабочим кварталам.

Лица поющих были бледны, но в их глазах горело радостное создание силы, наполняя уверенностью сердца.

Это есть наш последний
И решительный бой.
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Я не мог бы выделить последовательно, одну за другой, подробности событий, произошедших за эти незабываемые минуты.

Я помню только, как начальник жандармов, размахивая револьвером, подбежал к одному из раскрытых окон административного корпуса и что-то закричал своим подчиненным, а что именно — нельзя было разобрать из-за нашего пения. Потом он поднял револьвер и выстрелил вверх, в синее небо.

И вот выстрелы гремят уже со всех сторон, но мы идем и поем; выстрелы превращаются в какой-то ритмический аккомпанемент нашего боевого марша:

Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе!
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Начальник тюрьмы исчез. (Как только он увидел, что мы прорвались в главный двор, он помчался в свою квартиру, схватил детей, крикнул жене, чтобы она бежала за ним, и вернулся только тогда, когда вывел их с территории тюрьмы и спрятал в доме по-соседству.)

Начальник жандармов, а за ним и капитан, перескакивая через несколько ступенек, сбегают с крыльца административного корпуса и пытаются собрать и привести в боевой порядок свое растерявшееся воинство.

Через решетки больницы, мастерских, складов, кухни, из старого «женского» отделения — отовсюду выглядывают лица мужчин и женщин, просовываются руки и машут косынками, шапками; слышится радостный смех, возгласы, приветствия.

А высоко над нашими головами, на всех этажах главного тюремного корпуса, один за другим расцветают алыми маками праздничные флаги. Из окон многих камер спускаются длинные, в несколько метров, красные крестьянские кушаки.

Тюрьма звенит от криков и песен.

Уже нет каменных стен, решеток, сторожевых вышек! Пусть все знают, что сегодня праздник синего неба, песен и красных знамен!

Наша колонна выгнулась полукругом и собралась под окнами административного корпуса.

Начался митинг.

Тодор взбежал на высокое крыльцо, взметнул вверх флаг, помахал им, приветствуя другие флаги, потом поднял крепко сжатый правый кулак и зычным голосом горца воскликнул:

— Товарищи и подруги! Поздравляю вас с Первым мая! Ура, товарищи!

Наша колонна выкрикивает дружное могучее «ура!», рокочущее, как раскаты грома, меж тюремных стен.

Тюрьма отвечает нам — сначала одинокими и разрозненными, а затем уже и единым многоголосым «ура», которое далеко несется над городскими крышами. (Это «ура» собрало заранее предупрежденных товарищей из соседних кварталов. Возле тюрьмы возникло несколько летучих митингов и многие выстрелы трещали как раз там.)

Каким замечательным оратором оказался наш Тодор!

— Фашистские власти заточили нас в мрачные темницы! — выкрикивал он, стоя под развевающимся флагом. — Но знайте, фашистские звери, что нет такой силы ни на земле, ни на небесах, которая сможет отделить нас от нашей партии, от нашего рабочего класса, от нашего народа! В день Первого мая мы демонстрируем наше боевое единство со всеми трудящимися, борющимися за свержение фашистской диктатуры, за освобождение болгарского народа!

Мы подхватили хором:

— Долой монархо-фашистов! Долой полицейский террор! Да здравствует Рабочая партия! Да здравствует Первое мая!

Но тюремщики и жандармы уже справились с растерянностью и налетели на нас со всех сторон.

Начальник жандармов, ухватившись за дуло винтовки, бежит впереди своей своры и со всей силы ударяет прикладом кого-то из наших товарищей. Тот громко вскрикивает. Рядом стоящие пытаются вырвать снова занесенную вверх винтовку, но на них со всех сторон сыплются удары прикладов, рукоятей пистолетов и палок.

Беснуются уже и надзиратели, а у них опыт в таких делах большой. Хоть все они вооружены револьверами, но сейчас «работают» только короткими, окованными на концах железом дубинками.

Мы обороняемся, как можем — кулаками, ногами, но у многих уже разбиты головы, окровавлены лица. И все же мы не позволяем разъединить нашу колонну.

— В этот день, — продолжает греметь голос Тодора, — в Советском Союзе двести миллионов борцов проходят торжественным маршем в боевых рядах!.. Социализм грядет, товарищи!.. Товарищи! Борьба требует жертв, и мы готовы на эти жертвы! Да здравствует Красная Армия!

— Да здравствует! — кричат товарищи, и кровь стекает с их разбитых губ. — Долой душителей народа!

— У-у-у! Ду-у-у! — несется изо всех окон.

Камеры превратились в гудящие пещеры, из которых слышится непрестанное громкое улюлюканье.

Но вот показался начальник тюрьмы. Я увидел его на миг через открытое окно — он требовал по телефону из города подкрепления. Потом я слышал его крик из окна:

— Бейте!.. Бейте, мать их так!.. Ага, так!.. Дай ему еще раз! Бей! Бей!

Мрачный капитан выстроил своих солдат. Двумя цепочками они двинулись на нас, выставив вперед штыки… Штыки сверкают уже совсем близко, а капитан не дает приказа остановиться.

Но и мы не отступаем. Некоторые даже срывают с себя рубахи и подставляют под штыки грудь.

И все кричат:

— Ребята, остановитесь!.. Мы ваши братья!.. За вас боремся!.. Возвращайтесь в казарму!

Идти уже некуда — и солдаты останавливаются, не дожидаясь команды. Некоторые пятятся, а один слабенький парнишка не выдержал — расплакался, упал на землю, закрыв лицо руками.

Капитан рычит, размахивает револьвером, словно идет в атаку против поработителей своей родины.

— Вперед!.. За мной!.. За мной!..

Но цепи солдат расстроились. Они сгрудились возле скорчившегося на земле солдатика, как испуганное стадо возле растерзанного хищником тела. Теперь даже капитан растерялся; он пинает и бьет своих солдат, а потом уж кидается на нас, в самую гущу побоища. За ним следуют только два его унтера.

Но тут из административного корпуса незаметно выскакивают на крыльцо несколько надзирателей. Смерть хватает за спиной Тодора полотнище нашего флага и разрывает его. Тодор обернулся было, чтобы схватить за горло ненавистного тюремщика, но другой тюремщик изо всех сил ударяет его по голове своею окованной дубинкой, и наш оратор как подкошенный грохается на площадку крыльца.

Вспыхивает новый очаг драки. Смерть быстро вырывает флаг из ослабевших рук Тодора. Мне удается ухватиться за древко, но оно ломается. Смерть уже готов был скрыться с полотнищем за дверью, но тут наш долговязый Дамян кидается вперед, хватает его за штанину и валит на крыльцо. Несколько ударов кулаком, пинок — и флаг снова в наших руках.

Я вскакиваю на верхнюю ступеньку и громко кричу:

— Товарищи, кончаем!.. Кончайте!!! Отходите к «бетонке»!

И вот тут-то начался жандармский разгул.

Мы ни в коем случае не должны были рассредоточиваться. Выступление должно было закончиться так же организованно, как и началось, — в этом был залог нашей политической и моральной победы. Мы крепко беремся за руки — все близстоящие товарищи — и образуем головную шеренгу. Остальные тоже быстро хватают друг друга под руки, потому что только так мы сможем увести раненых и покалеченных в драке. Кто-то пытается поднять Тодора, но он лежит недвижно, как мертвый. Тогда несколько человек подхватывают его и тащат на себе. Но они идут последними — надзиратели и жандармы набрасываются на них, бьют куда попало, и Тодор остается на ступенях — там, где только что гремело его напоминание о том, что борьба требует жертв.

— Песня… песня нужна… — говорю я, но голоса у меня нет.

Запевают другие…

Запевают нашу старую песню, великую силу которой я бы хотел пронести через все поколения до самых светлых лет осуществленного Коммунизма:

Песня дружная пусть грянет,
прославляя труд.
Я ощущаю, как пробегает дрожь по рукам, которые соединены с моими. Вдруг и у меня прорывается голос — я пою вместе со всеми:

пусть на сердце легче станет,
горе, страх пройдут!
Легче! Действительно на сердце у нас легко. Ноги наливаются силой, шаг становится маршевым.

Мы уже не обороняемся. Мы идем вперед и поем. Разъяренные тюремщики и жандармы со всех сторон наскакивают на нас, молотят прикладами, палками, дубинками. Даже Крыса — начальник — настиг нас своей тростью…

Вот уже ворота в «могилу». Но они закрыты. Перед нами целое скопище жандармов, унтеров, надзирателей. Нашу сплоченность хотят сломить. Они не могут признать себя побежденными. Я иду, хоть едва держусь на ногах от побоев, я знаю: если мы отступим хоть на шаг, наше единство рассыплется. Мы будем рассеяны, тюремщики будут гонять нас, дико гогоча, по двору, избивать поодиночке…

И вдруг — там, у ворот, происходит такое, что я не забуду до конца своих дней… Оказывается, наши «ребятишки», гимназисты-комсомольцы, вышли из «бетонки» и увидели сквозь щели в воротах, что происходит на главном дворе. Они поняли, молодцы, какой был уготован для нас капкан. И тогда они решились — их было семеро мальчиков из девятого и десятого классов!.. Они изо всех сил нажали изнутри на ворота и прыгнули на спины жандармов. Плачут, понятно, ревут вовсю, прямо небо раскалывается. Я думаю, что прежде всего их вид — пареньки, одетые в гимназические куртки, — а не само их нападение, немного смутил это зверье…

Бросились и мы вперед, не думая о том, что можем потерять силы, если расстроим ряды. И мы пробились через заслон и увлекли с собой «ребятишек»…

Через две-три минуты, после нескольких арьергардных стычек, все мы уже были у себя в «бетонке».

Мы глядели друг на друга невидящими глазами. Руки — разбитые, бессильно повисшие, невмоготу даже стереть кровь с лица.

— Ох, и здорово бьют! — воскликнул парнишка, впервые «отпраздновавший» Первое мая в тюрьме.

В его голосе было столько боли, что мы не сразу поняли — хочет ли он пошутить, или действительно восхищен мастерским избиением.

— Смотри, бай Пешо, смотри! — показал другой свой платок, как будто хвастаясь. — Если выжать, целая пригоршня крови натечет!

Бай Пешо — один из наших ветеранов — покачал укоризненно головой и улыбнулся, ощупывая шишки на лбу и темени.

— Бьют-то бьют! — ответил он философски. — А ты, молодец! Хочешь, значит, стать коммунистом просто за так?

— Да ты погоди, бай Пешо! — спохватился парень. — Я не это хотел сказать…

— Знаю, знаю… — примирительно сказал бай Пешо. — И я первый раз то же переживал, отлично все знаю… А что до крови, — продолжал он, — то ее имели в виду еще старик Маркс и старик Энгельс: именно из-за крови, которой предстояло пролиться, они и избрали красный цвет цветом нашего знамени.

Слова ветерана возвращают бодрость новичкам. Глаза их проясняются, на губах появляются улыбки…

Начинается всеобщий «ремонт». «Доктора» — сами избитые — теряются, не зная, кому раньше оказывать помощь.

Но лечить победителей легко.

Начинаются бесконечные рассказы: кто что успел увидеть, что пережить, как он ударил кого-то и как его ударили. И, независимо от силы и числа ударов, обо всем рассказывают со смехом. Но это смех, при котором лицо искажается болезненной гримасой.

Мы тревожились только о Тодоре. И не напрасно — его бросили к нам в «бетонку» полумертвым только на следующий вечер.

— Обработали в назиданье остальным! — съязвил один из надзирателей, принесших его.

Палачи обливали Тодора водой, чтобы он пришел в себя, а потом снова и снова били.

Когда наши «доктора» сняли с Тодора одежду, чтобы установить повреждения, — все ахнули! Его тело было все иссечено, с него буквально свисали лоскутья мышц и кожи, покрытые синей, запекшейся кровью. Необходимо было принять срочные меры, иначе началось бы сильное нагноение.

Наши «доктора» знали лишь одно народное средство, которое могло спасти Тодора, — прикладывать к ранам свежесодранную шкуру животного. Но откуда взять ее? И мы вспомнили — ведь у нас был живой…

— …Зайчонок? — прервав генерала, воскликнула продавщица из русского отдела софийского книжного магазина.

Зашевелились в креслах у камина и остальные слушатели.

Только хозяин — охотник сидел по-прежнему неподвижно, уткнувшись лицом в ладони. Пока генерал рассказывал, он все сидел в такой позе, словно хотел яснее представить себе то, о чем вспоминал его старый приятель.

— Да, — подтвердил рассказчик. — Нужно было пожертвовать зайчонком.

Дамян, главный покровитель Длинноухого, безропотно принял это решение. Он только лег к себе на койку и несколько дней ни с кем не разговаривал. Загрустили и «ребятишки».

Да разве только они одни?..

Поверите, среди всех наших храбрецов, людей, которые участвовали в настоящих сражениях с полицией, не нашлось ни одного, кто бы вызвался убить и ободрать зверюшку: любили все зайчонка, привыкли к нему, непривычны были бить зайцев…

Подсказывали даже, что, мол, руководство должно определить, кому выполнить эту мучительную операцию.

Каким бы я был секретарем, если бы стал занимать наше руководство такими пустяками!.. Пришлось дать личный пример. Схватил я за уши нашего маленького посланца весны, отвязал алую ленточку и отнес его на кухню…

Тодор наш поправился… Если не верите, — усмехнулся генерал, — можете спросить об этом его лично! — И он указал рукой на сидящего напротив него нашего бывалого охотника — хозяина нынешнего вечера.

— Да! Я поправился! — смущенно пробормотал тот и поднял глаза.

Продавщица вскочила со своего кресла. Встали и остальные слушатели — все были поражены.

— Да как же это?.. Неужели все так и было? Товарищ заведующий! Это правда? Да ведь вас звать Иваном!

— Иван… Тодор… Гавриил!.. Разве упомнишь все имена, которые я переменил за свою жизнь… Имя-то вымышленное, но рассказ точен от первого до последнего слова… Только там, где он сказал, что история с родопским медведем была враньем — это неправда. Ничего подобного! Я действительно сбросил медведя в пропасть одной только заячьей дробью.

— Я верю! Верю! — засмеялся генерал. — Но и ты должен поверить, что с той ночи я и притронуться не могу к заячьему мясу… Ну, за ваше здоровье!


1950


Перевод И. Шептунова.

ПЕТРА МАНОЛОВА

Если вам случалось когда-нибудь, бывая на большом женском собрании, взглянуть со сцены в зал, вы, наверно, замечали, что он наполнен в это время каким-то особенным светом…

Может быть, этот свет излучают ясные лица женщин или глаза их — широко раскрытые, внимательные. А может быть, просто так представляется все нашему собственному, невольно растроганному взору.

Во всяком случае, так в серый декабрьский денек сиял зал, в котором была созвана конференция председательниц и секретарей женских обществ нашей околии.

Делегатки прослушали уже два доклада, подошел к концу и перерыв, сейчас должен был начаться обмен низовым опытом.

Поднявшись из-за стола президиума, председательница окружного комитета постучала ладонью по пуговке маленького никелированного колокольчика.

— Товарищи делегатки, тише!

Ей, поседевшей в тюрьмах и фашистских концлагерях, вероятно следовало бы выглядеть более важной и строгой. Но она даже не пыталась скрыть радостного возбуждения от того, что конференция получается такой удачной. Тщательно уложив белоснежные волосы, слегка освежив помадой губы, она забыла и про годы и про перенесенные в прошлом страдания и выкрикивала слово «товарищи» с таким молодым девичьим задором, как будто не ее внучка, а она сама училась сейчас в девятом классе гимназии.

— Женщины, тише!.. Слово предоставляется Петре Маноловой, председательнице женского общества села Изворцы… Товарищи! Из отчета вы знаете, что в соревновании, которое мы проводим в околийском масштабе, это общество вышло на первое место. Своей победой оно в значительной степени обязано отличному руководству Петры Маноловой.

Председательница улыбнулась и первая захлопала в ладоши. Отсвет ее улыбки затрепетал на лицах делегаток. Их спокойные, натруженные руки взметнулись, как стая голубей, дружными хлопками приветствуя отличившуюся подругу.

В одном из рядов поднялась Петра Манолова и стала пробираться к проходу посреди зала.

— Пустите! Дайте же пройти! — покрикивала она. — Пустите!

Женщины уступали ей дорогу, поспешно пряча ноги под стулья. Она проталкивалась так стремительно, взволнованная неожиданным вызовом и аплодисментами, что их чулки были в опасности.

Лет тридцати пяти, тридцати шести, быстрая, наверно стройная под своим коричневым меховым пальто, Петра повязала зеленый шелковый платок так, что чистый ясный лоб оставался открытым. Справа из-под платка выбивалась кудрявая темно-русая прядь и алел цветок, изжелта-красная астра.

И эта прядь, и цветок, и небрежно повязанная косынка подчеркивали решительное выражение ее лица, чуть скуластого, еще не утратившего летнего загара, с властно изогнутыми бровями и красиво очерченным обветренным ртом.

Петра пробралась наконец к сцене, легко поднялась по боковой лесенке и стала у трибуны, привычным жестом положив на нее локти.

Она еще не сказала ни слова, а делегатки уже поняли, что перед ними не та, хорошо всем знакомая в недавнем прошлом болгарская крестьянка, которая хоть и привыкла с молодых лет и управляться с хозяйством, и детей растить, и исполнять всякую мужскую работу, но все-таки оставалась в доме последней забитой невольницей. На трибуне стояла одна из тех порожденных новой жизнью тружениц, каких и в этом зале было немало, а по всей стране насчитывались тысячи. От ее глаз, от сосредоточенного лица, от властно изогнутых бровей веяло той душевной приподнятостью, которая бывает у людей, лишь недавно получивших свободу, но уже осознавших свое человеческое достоинство и научившихся заставлять других считаться с ним.

Прошла целая минута, как Петра Манолова стояла на сцене перед подругами, кончалась и вторая, а Петра все еще не начинала своей речи.

Собрание терпеливо ждало.

Видно было, что она молчит не от смущения, не от того, что не знает, что и как сказать. Ей трудно было, как каждому человеку, в голове которого толпится беспокойный рой мыслей. Они сплетаются, вытесняют друг друга, и каждая рвется вперед, пока, наконец, одна, не всегда та, которая была предназначена для начала речи, а иной раз совсем другая, самая наболевшая, или, наоборот, самая ликующая, неожиданно не вырвется в суматохе наружу, опередив все остальные.

— Бабы! — с силой выкрикнула Петра. — Слушайте! — взметнула она кулак. — Не давайте! Не позволяйте мужьям бить себя!

Удивительно!

Сказанные другой женщиной и по-другому, эти слова, это столь необычное начало речи на деловой конференции, наверно, вызвали бы смех. Но Петра выкрикнула их с такой страстью, с такой ненавистью и гневом, что зал замер.

Только по тому, как едва заметно дрогнули брови, председательницы, покосившейся на ораторшу, можно было догадаться, что в душе ее шевельнулось беспокойство.

А Петра пошла еще дальше:

— Я решила рассказать вам, как мне удалось укротить мужа. Разве не для того мы здесь собрались, чтобы опытом обменяться, поучиться друг у друга?

Тут уж зал не выдержал и грохнул таким дружным веселым смехом, такими неистовыми аплодисментами, что воздух дрогнул и зазвенели стекла в высоких, от пола до потолка, окнах.

Засмеялись и знатные женщины в президиуме.

Смеялась и сама председательница, хотя и хотела, чтобы другие не смеялись. Иначе зачем бы она стала стучать ладонью по пуговке никелированного колокольчика?

Но и его звон утратил всю свою председательскую строгость. Металлический язычок чирикал так весело, словно вторил этим крестьянкам и работницам, горянкам из Искырского ущелья, продавщицам, служащим, домохозяйкам, ударницам и общественницам, смеявшимся сейчас так беззаботно не только острому словцу подруги, но и потому, что всем им так легко на сердце, так приятно, что они все здесь свои, сплоченные, дружные, свободные…

Фотограф, приехавший на собрание, чтобы снять для «Женского голоса» докладчицу от центрального руководства и, может быть, еще президиум, вдруг без чьих-либо указаний выскочил откуда-то, взобрался на сцену, присел на корточки с той стороны, откуда падал свет, и приник глазом к своей машинке.

Петра жестом попыталась было остановить его, потом сердито буркнула что-то, чего за общим смехом ни он, ни кто другой в зале не расслышал, и — делать нечего — поправила кудрявую прядь и расцветшую над ней астру.

Грянул новый взрыв смеха и аплодисментов.

Фотограф отошел в сторону и, улыбаясь, стал переводить пленку.

— Тише, товарищи… Тише… Довольно смеяться!.. Ну, уймитесь же…

Оставив, наконец, бесполезный колокольчик, председательница встала и, собрав самые строгие нотки в голосе, которые рассыпались было, вспугнутые смехом, закричала:

— Петра, держись повестки. Начинай!

— Да, да, начинаю! — согласилась Петра и подняла руку, чтобы успокоить зал. — Тише, товарищи, тише! — застучала она косточками пальцев о трибуну. — Послушайте, я расскажу вам, как мы, женщины села Изворцы, построили чешму и прачечную.

Зал утихомирился. Все насторожились. Так бывает, когда опытный оратор умелым приемом сразу возьмет в руки зал и может вести его за собой куда угодно.

Так и Петра Манолова повела за собой притихшую околийскую конференцию.

— Надо вам прежде всего сказать, — начала она ясным спокойным голосом, — что посреди нашего села бьет сильный ключ. Зовем мы его «Теплым», потому что вода в нем теплая, на подземных огнях где-то греется. Вода эта и болезни лечит и для стирки подходящая, мягкая, хоть совсем без мыла стирай. Все наше село туда и ходит. А для стирки ничего не приспособлено, валяются камни посреди лужи, вот и все удобства. Жаримся мы там летом на солнцепеке, дрогнем зимой на холоде, а потом болеем, от того что холод с теплом мешается. Стираешь на камнях, грудь паром обдает, а со всех сторон мороз пробирает. И поясницу скрючит, и ноги, и плечи — чистый туберкулез!

Отнесла я однажды на ключ половики стирать, полезла в лужу, намочила их, подняла валек, да вместо половика чуть себя по лбу не хлопнула.

— Чешма! — крикнула я невольно. — Чешму и прачечную построить надо. Сами себя от беды избавим. Что мы, последние на свете?

И как я это себе сказала, прачечная словно выросла из луж перед моими глазами… Стоит она, красной крышей покрытая, вся из белого камня, с тремя кранами снаружи, а внутри разные корыта поставлены — и для белья и для больших вещей.

Постирала я с грехом пополам, вернулась домой и сразу разослала детишек сзывать наш комитет на собрание. Женщины тут же прибежали кто в чем был, все дела свои побросали.

— Что случилось, Петра? — спрашивают. — Чего тревогу подняла?

Объяснила я им, что́ задумала. Слов нет, товарищи делегатки, рассказать вам, как загорелись моей идеей члены комитета и все наши бабы на селе. Мы у себя в Изворцах все дела так и делаем — коллективно. Обо всем вместе договариваемся. Один палец, хоть бы и большой это был, — куда он? А пять пальцев в коллектив соберутся — кулак получается.

И Петра, сжав пальцы растопыренной ладони, показала присутствующим, в чем коренится сила изворчанок.

— Созвали мы по этому вопросу общее собрание в школьном зале. На сцене к классной доске прикололи цветной план нашей будущей постройки. Нарисовал его вот на таком большущем листе сын Цоны, зампредседателя. Студент он политехникума, да и с профессорами там у себя советовался…

Ну, как вам рассказать? Не план получился, сияние! Знаменитая штука! Всю душу в него парень вложил. Нарисовано все так, как мне тогда среди луж представилось, еще даже шикарней. Вода из кранов — синяя, течет себе да течет. А над кранами надпись в камне выбита: «Чешма сооружена женским обществом села Изворцы в год 1949».

Ахнули женщины, когда увидали этот рисунок. Ни одного голоса против стройки не раздалось! Пробовали было две-три бабы, потрусливее, заикнуться, что нам одним с такой махиной не сладить, так бабка Куна Петкова им задала. Вскочила на сцену — половицы задрожали.

— Не признаю никаких трудностей! — кричит. — Каждая пусть по камешку принесет, и то чешма получится. Я всю жизнь здесь стираю, на холоде дрогну, дайте хоть одну зиму пожить так, чтобы косточки мои не болели да глаза не видали, как коровы на белье…

Седоволосая председательница вздрогнула от нецензурного словца.

— Петра, — перекрывая смех делегаток, крикнула она, — пожалуйста, не увлекайся!

— Ничего, ничего! Интересно же послушать! — раздались веселые возгласы в зале. — Здесь все свои. Пускай говорит!

Председательница снова взялась за колокольчик.

— Женщины, тише!

— Так это не я, это бабка Куна сказала, — оправдывалась Петра, но по хитрым огонькам, блеснувшим в ее глазах, и улыбке, спрятавшейся в уголках рта, нетрудно было догадаться, что она только притворяется, будто не знает, о чем можно и о чем нельзя говорить с трибуны конференции.

— Знаю я тебя! — мотнула головой председательница. Но, не сумев сохранить строгого выражения, улыбнулась и добавила: — Ну, ладно, давай дальше!

И Петра продолжала дальше:

— Дело, товарищи, оказалось далеко не таким легким, как полагала бабка Куна, да и я сама на первых порах. И первая трудность сразу возникла — деньги! Когда решили мы начать стройку, в кассе нашего общества было всего тридцать четыре тысячи левов. А тысяч-то понадобилось куда больше.

«Откуда деньги возьмем?» — спрашивают женщины. «Народ даст!» — отвечаю я им. А у самой сердце замирает.

Стали мы устраивать вечеринки. Втянули в это дело учительниц, сентябрят, девушек из союза молодежи. Лотерею затеяли. Специальные комиссии отправили собирать деньги на нашу чешму. С одной стороны села их выпроваживаем, с другой — сами же и встречаем и даем, что можем. Известно, на ком в деревне дом держится… Много мужики знают, сколько у них муки в сундуке да сколько цыплят по двору бегает: двадцать шесть или двадцать восемь? Немало так мы всякого добра набрали. Наберем и продаем в кооперацию. Благодаря нам и она свой план до срока выполнила. А потом нажали мы на сельсовет:

«Пятьдесят лет дурачит нас община, все сулит создать удобства на Теплом ключе!» — говорим мы председателю.

А он, бедняга, стал оправдываться, да сам в ловушку и угодил. «Это… это вас фашистские господа морочили, говорит, у нашей власти нет причин народ обманывать». — «Раз так, говорим, давайте!»

И что вы думаете? Дали.

И партия помогла, и общество болгаро-советской дружбы, и молодежные организации, и общество борцов против фашизма… Долго все рассказывать, что и как. Хоть, правда, это и на пользу, как обмен опытом. Одних заседаний сколько было, сколько шума, ссор, а уж по комиссариатам и по комитетам всяким походить пришлось, и не расскажешь всего. Только цемент достанешь, глядь гвоздей нет! Гвозди раздобудешь, черепицы не дают, — не запланировали, вишь ты, ее для нас. Про доски и слова сказать нельзя. Так мы, знаете, что придумали? Сняли доски с телег и сделали из них формы для цемента. Камень у нас свой есть, из карьера. Брать его, правда, оттуда опасно. Порохом рвать ведь приходится. Так, поверите ли, сами мы взялись за молотки да за ломы. Особенно девушки у нас отличились — те, которые до того в молодежной бригаде работали. Такими бетонщицами там стали, хоть орден им давай. Ну а, сами знаете, где девушки, туда и парни придут. Какое же соревнование у нас разгорелось! Сколько песен, веселья! Особенно когда Стойчо со своей гармонией пришел…

…Вспомнив имя сельского гармониста, Петра замолчала и отвернулась к окнам, словно для того, чтобы скрыть от собрания нахлынувшую грусть. Радостное оживление ее потухло, на лицо пала тень, погасив блеск в глазах. Перемена была так разительна, что даже веселая астра вдруг показалась совсем неуместной в волосах этой внезапно постаревшей, измученной женщины…

Но подавленность ораторши прошла так же быстро, как и налетела. Из мрака тяжкого воспоминания словно прорвался вдруг обжигающий злой огонек. Он загорелся в глазах, разрумянил щеки, испепелил колебание в голосе.

— Берегитесь врагов, подруги! — крикнула неожиданно Петра, как будто без видимой связи с тем, о чем говорила прежде. — Узнаете сейчас, как хитро они изворачиваются!

…Голос ее сразу окреп, стал снова сильным, уверенным, боевым.

— Все наши женщины работали на стройке кто сколько мог. А у меня забот, конечно, было больше, чем у всех, вздохнуть некогда. Не знаешь, за что раньше хвататься, особенно когда дома четверо детей, а самому старшему четырнадцать лет. Хоть бы это еще девочка была, как-никак мне помощь, — так девочка у меня самая младшая, последышек мой.

«Манол, — говорю я мужу, — помог бы ты мне. Заколодило у нас — ни вперед, ни назад. Сегодня опять мне в Софию ехать — восьми мешков цемента не хватает!» А он: «Я тебя, говорит, не просил в эту чертовщину соваться. Тоже строительницы нашлись! Бабью чешму строят».

Ворчал он, но все-таки помогал мне. Если я из дому рано уйду, он детей разбудит, оденет, похлебку им приготовит. Задержусь я — он сам их домой позовет, яичницу им изжарит… Как говорится, жили мы с ним семнадцать лет словно два вола в одном ярме — шаг в шаг ходили. Когда его в сорок третьем году до полусмерти в полиции избили, чтобы он сказал, правда ли, будто я хлеб партизанам носила, он словечка не вымолвил. Да-а, тогда-то он держался. А теперь на тебе… попался на удочку реакционеров!

Не совсем их еще у нас в селе повывели. Кулаки-пауки у нас есть: у одного в корчме общественный кооператив открыли, у другого черепичную мастерскую национализировали, у третьего государство землю отняло и беднякам роздало. Полицейские бывшие есть у нас двое-трое, фашисты, которых из лагеря выпустили, — всякой твари нашлось. Открыто против стройки они, конечно, слова сказать не посмели, куда им! Мы бы их как гнид перещелкали. Так вы бы посмотрели, каким ловким манером они классовую борьбу повели… Мы только позже поняли, в чем тут дело.

Торчат это гады целыми днями в хоремаге[22], как пауки жертву поджидают. Входит кто-нибудь из наших мужчин, а они его уже в дверях в работу берут.

«Свилен! — кричит один. — Что, дал грудь своему маленькому? Твоя Василка небось юбку надеть не успела, из дому убежала». — «А на что ей юбку надевать! Есть небось, что добрым людям показывать», — подхватывает второй.

А Лозан Черепичник отодвигает графинчик, встает, подходит к Свилену, ощупывает ему грудь и советует:

«Эй, парень, так не годится, говорит, раз уж решил бабой стать, сунул бы подушку под рубаху».

Смеху, смеху-то!

«Эй вы, оставьте человека в покое! — хихикает Сандо Пондев, тот, у кого корчму отобрали, а у самого все три подбородка от смеха трясутся. — Вы же ничего не знаете. Он всех баб в Болгарии на соревнование вызвал. На орден метит. Ударником в национальном масштабе стать собирается».

Спрашивают остальные, в чем же это Свилен с женщинами соревнуется.

«Соревнуется, кто лучше пеленки выстирает! Вот понюхайте, как от него дерьмом несет», — самым серьезным образом отвечает бывший корчмарь.

Окружили беднягу наши пьяницы, обнюхивают, носы затыкают…

Не знаю, как отвечали наши мужчины на эти насмешки. Знаю только, что их жены, лучшие наши активистки, стали реже бывать на стройке. Одна притворилась больной. Другая украдкой прибежит на часок-другой и опять домой спешит.

«Постой, Стоянка! — останавливаю я ее. — Надо же чешму кончать в срок. Мы же со всей околией соревнуемся. Неужто в самом конце допустим, чтобы нас на смех подняли?»

«Оставь, сестрица, — отмахивается испуганная женщина, — оставь. Вчера Иван из меня и из дочки всю душу вытряс. «Суки вы, кричит, суки проклятые! Не позволю, чтобы из-за вас надо мной все село потешалось!»

Только тогда я наших женщин поняла, когда на своей шкуре все испытать пришлось…

Возвращаюсь я как-то вечером, темно уже. Набегалась, наработалась за день, все косточки разломило. А на душе весело — каптаж уже закончен, да и стены нашей прачечной вон как высоко поднялись. Не успела я в дом войти, а Манол как схватит меня и давай колотить. Лупит по груди, по голове, ногами пинает, платье рвет, по полу волочит. А сам рычит, как зверь: «Гайдара, Гайдара захотела! На тебе твоего Гайдара, получай!»

Пьяный в дым.

…Петра умолкла, провела ладонью по лбу, потом по всему лицу, словно ощупывая следы побоев, неопределенно усмехнулась и окинула взглядом делегаток, которые, притихнув, слушали ее необычный доклад.

— О таких вещах вроде бы и говорить нельзя, — устало продолжала она, — да уж ладно, тут все свои… Говорила я тут про Стойчо с его гармонией. В молодости он на гайде играл. Потом бросил ее из-за того, что немодная она, купил аккордеон. Но прозвище так за нам и осталось. Гайдар да Гайдар, так его все и зовут. Как играет он, мастер он какой, слов таких нет, чтобы рассказать, — слышать надо! Пальцы у него медом смазаны. А голос… Что скрывать? Молодым парнем очень Стойчо на меня заглядывался, замуж хотел взять. Да родители меня за него не отдали. «Музыкант птица перелетная», говорят. Выдали меня за Манола, ремесло, вишь ты, у него хорошее — бондарь. Сбежал Стойчо в Софию, там он и гайду на аккордеон променял. А когда вернулся домой через много лет, первой же ночью забрался на пригорок за нашим домом и до рассвета играл, играл… Старая это история, забытая…

…Но по тому, как Петра произнесла последние слова, видно было, что какое ни давнее это дело, совсем оно не забытое.

— Не я! — тряхнула вдруг Петра астрой. — Не я, а Стаменова, директор школы, первая предложила позвать на стройку Стойчо. «Будем, говорит, строить под музыку…» А ведь и в самом деле, товарищи делегатки, — повторила Петра, словно оправдываясь. — Всякий знает, работа куда веселей спорится, когда песни льются. А от Стойчевой игры камни легче становятся. Да и пропаганда это хорошая. Заиграет он, мы запоем, молодежь соберется — глядишь, каждый чем-то и поможет. Одно слово — коллективный труд. Разве усидят сыновья сложа руки, когда их матери камни ворочают? А кончим работу, танцы заведем. Пускай видят люди, что труд для нас теперь не мука, не страданье.

Вот это-то и не понравилось нашему кулачью. За это они и навалились на нас, задумали разбить наше единство.

Что скрывать, сумели они оттолкнуть от нас кой-кого из женщин. И все через мужей. Больше всего они, конечно, в меня с Манолом целились.

Входит Манол однажды в хоремаг, а Лозан как закричит: «Эй вы, бегите, зовите горбуна Манолу усы брить! Пускай Петре их приклеит, ей усы, как у Вильгельма, нужны, она у нас теперь главный вояка!» — «Нет, нет, — останавливает его Сандо Пондев, — ей Стойчо Гайдар свои к губам прилепит».

Бросился Манол на Сандо, стаканы на пол посыпались.

Разняли их. Вытолкали Манола на улицу, а вслед еще песню затянули. Есть у нас такая песня. Старая она, но ее заново ко мне и к Стойчо приспособили:

Скоро будет, скоро будетновая чешма,
кто же здесь ее построит, что за мастера?
Здесь чешму построит Петра,
здесь чешму построит Стойчо.
Мастерам — ура!
…Петра отпила глоток из стоящего перед ней на трибуне стакана и неожиданно спросила:

— Знаете вы, какие у бондаря кулаки? — И она оглядела злыми глазами ряды женщин, как будто кто-то из них должен был ей ответить. — Кузнечного молота тяжелей! Треснет — тело в том месте гнить начинает. Я кричу, дети орут, отец их хрюкает, точно свинья пьяная. Пошатнулся Манол, палку ли, кочергу ли схватить хотел, а я метнулась во двор, да и бросилась со всех ног в сельсовет. Так надо же! Председатель в город уехал. Замещает его секретарь парткома, он же и член совета у нас. «Что вы здесь сидите! — как вьюга врываюсь я в кабинет. — Для того, что ли, власть у нас народная, чтобы мужья нас как собак колотили? Помнишь, что товарищ Димитров насчет женщин наказывал? Или забыли все, как только его не стало?» — «Подожди, Петра…» — «Не буду я ждать! Не буду! До Центрального комитета дойду! Дожили мы — из-за коммунизма бьют нас!» — «Динко! — крикнул секретарь сторожу, который как раз вошел в комнату, словно чувствуя, что сейчас понадобится. — Беги приведи сюда Манола. Тащи его сюда, живого или мертвого!»

Положил он правую руку мне на плечо и говорит негромко: «Ты, Петра, женщина умная. Не спеши, не кори народную власть, если мы лично в чем виноваты. Успокойся и расскажи по-человечески, что у тебя там стряслось».

Тихо говорит наш секретарь, но слова у него камня тяжелее. Три года он в тюрьме сидел, левая рука у него с тех пор плетью висит — от побоев.

Успокоилась я и рассказала, какую подпольную диверсию задумала кулацкая шайка — изничтожить нас руками наших собственных несознательных мужей.

«Стройку нашу провалить хотят! — вскипела я снова. — Не понимаешь, что ли? Любой ценой хотят нам поперек дороги стать, чтобы мы чешму не достроили».

Смотрю — улыбается наш секретарь.

«Чего это тебе так весело, товарищ ты мой дорогой?» — «Ничего, ничего! — снова нахмурился он. — Скажите, какую интересную форму классовой борьбы нашли! Да-а, опять не досмотрели мы. Не оказали вовремя помощи, оставили женщин одних… Ну, теперь мы это уладим, будь спокойна!»

Привел сторож Манола.

Смотрю я на него: дома пьяный был, здесь сразу протрезвился. Побледнел, бедный, дрожит весь. Где это видано, чтобы мужа за то, что он жену побил, под арест вели? Все вы знаете: сколько нас мужья ни колотили прежде, никто не вступался.

— Верно-о! — раздался из глубины зала чей-то исполненный боли голос.

Председательница, вздрогнув, хлопнула рукой по пуговке звонка, но колокольчик тут же поспешно смолк… словно для того, чтобы яснее прозвучали слова ораторши.

— Верно, конечно! — повторила Петра. — Только старому времени сейчас пришел конец. Болгария теперь димитровская, все от нас самих зависит! Вот послушайте, какое диво произошло. От криков моих, от рева детишек, — они за мной на улицу бросились, пока соседи их домой не увели, — да со слов сторожа Динко, который пошел за Манолом, даже глухие у нас в селе узнали, что и как произошло.

Пока Динко нашел Манола, пока отвел в сельсовет, вокруг целая толпа собралась, все больше женщины, конечно. Сбежалась и молодежь, в клубе у них собрание было. Бабы все точно осы гудят. Знаете, какими мы бываем, когда соберемся все вместе, силу свою почуем. Каждая по себе знает, каково это, когда муж дерется, — все управы на Манола требуют. Девушки и парни в круг собрались, кричат, как на митинге: «За-щи-ти-те жен-щин! От-пра-вьте его в ла-герь! За-щи-ти-те женщин! Отпра-вь-те его в ла-герь»! — «Слышишь, Манол? — спрашивает секретарь, а у самого правая рука за спину спрятана, чтобы ненароком она сама Манола не стукнула. — Как же это ты на кулацкую провокацию поддался?»

Молчит Манол, доски в полу пересчитывает.

«Хоть ты и пьян, — говорит секретарь, — все-таки запомни хорошенько: поднимешь еще раз руку на Петру, отправишься к фашистским гадам в лагерь. За сегодняшнее свое зверство будешь отвечать завтра на бюро. А ночь проведешь в подвале — там скорей протрезвишься. Отведи его, Динко!»

Взял Динко Манола за плечи и подтолкнул к двери.

…Глаза Петры то ли от сегодняшнего волнения, то ли от воспоминаний о прошлых обидах наполнились слезами, но она собралась с силами и продолжала приглушенно, но все так же уверенно:

— Что передумал в эту ночь Манол в темном подвале — он один знает. Но только на следующее утро, сразу как выпустили его, пошел он на стройку. Вздрогнула я, когда его увидела: что-то он сейчас делать станет? И другие женщины работу бросили. А он чешет в затылке и спрашивает так вообще, ни на кого не глядя: «Что, женщины, не возьмете меня в помощники? Я… конечно… я бондарь. Но я и каменщиком работал… Все-таки вам как-никак… что-нибудь да помогу…»

Смотрят на меня бабы, спрашивают глазами: что отвечать, мол?

А что скажешь?

Сказала, как положено: «Мы ни от чьей помощи не отказываемся. Пришел помогать — пожалуйста…» — «Нет! — вспылила Цона, и лопата ее громко зазвенела о камень. — Не согласна. Нам здесь драчунов не надо. Наша стройка для народной чести и славы задумана, для нее чистые руки требуются. Уходи отсюда, видеть тебя не могу! — подняла она лопату. — Скажите, какой герой выискался! Жену бить будет, детей пугать, а туда же, на коммунизм претендует!»

Вижу я, положение осложняется…

Стоит Манол — ни жив ни мертв. Рот раскрыл, слова сказать не может. Остаться нельзя и уйти невозможно. Стыд и срам, да и только! Ноги у него будто к земле приросли. Может, думаете, мне его не жалко было? Неправда, жалко. Как-никак, семнадцать лет рядом прожили, всякое горе пополам делили… Да и человек он не то чтобы плохой. Из-за Стойчо вот только… А с другой стороны — и Цона права. Очень уж хорошо она насчет чистых рук сказала.

Спасла положение бабка Куна Петкова.

«Слушайте, женщины, — выступила она из толпы баб, — не может же так сразу зверь человеком сделаться. Сказано, на всякий грех прощенье есть. Если Манол здесь перед всеми нами слово даст, если он обещает, что никогда больше…» — «Обе-ща-аю! — заревел Манол. — Клятву даю! Я еще ночью зарекся. Если я теперь Петру хоть пальцем трону, пусть…» — «И детей, и детей!» — кричит Цона, размахивая лопатой. «Да! И детей! — отрезал Манол. — Если я еще раз жену или детей ударю, каждому право даю — где бы меня ни встретили, пускай мне в лицо плюнут!»

…Голос Петры прерывался, она то облизывала, то кусала пересохшие губы.

Зал напряженно слушал.

— Разрешили мы Манолу работать у нас… Да только один он не остался. Час ли прошел, меньше ли, слышим песню:

Песня дружная пусть грянет,
прославляя труд,
пусть на сердце легче станет,
горе, страх — пройдут!
Идет к нам от сельсовета целая рота мужчин с молотками, с ломами на плечах, лопаты несут… Сам секретарь их ведет. Встретили и мы их песней — той же самой!

Гордо реет наше знамя
всюду и везде.
Пойте, люди, вместе с нами
песню о труде!
— Товарищи! — встал секретарь на камень и поднял здоровую руку. — Нехорошо! Совершенно неправильно мы до сих пор поступали. Допустили, что только женская половина нашего села строит чешму. Подобное строительство должно быть делом всех честных трудовых рук села Изворцы. Поэтому вчера после нашей беседы с Манолом партбюро выдвинуло лозунг: «Все на стройку!» Пусть уцелевшие кулаки убедятся еще раз, что наше единство и сплоченность вокруг дела партии тверже витошского гранита. За дело, товарищи! Вперед, за досрочное завершение нашей стройки!

— Эх, товарищи делегатки! — с глубоким радостным вздохом проговорила Петра. — Совсем другое дело с мужской помощью. Как взялись мужчины за работу, смена за сменой, как включились в соревнование — в три дня крышу закончили. На прошлой неделе открыли мы нашу чешму, вы в газетах об этом читали. Вот она, околийская председательница, была у нас на открытии, сама пускай расскажет, какое торжество у нас в тот день развернулось. Все село веселилось. А хороводы мы какие водили, со знаменем впереди! Манол и тот плясал. Стойчо играет, а муж мой носится по кругу, как бывало… Схватил меня за руку и отпустить боится, еще потеряет. Где он найдет такую, как я?.. Очень он, бедный, радовался, что его из партии не исключили, вынесли только строгий выговор с предупреждением. Зато руководство женского общества объявило его ударником, хоть я и против была. Так он на стройке ложился, на стройке вставал. Домой вернулся, только когда мы на чешме красный флаг подняли. И, знаете ли вы, с той поры дом мой полон и любви и счастья…

…Последние слова Петры совсем затерялись в громе рукоплесканий и восторженных криков.

Все делегатки, вскочив на ноги, приветствовали Петру Манолову, строительницу, победительницу.


1950


Перевод Е. Евгеньевой.

МЕСТЬ КОММУНИСТА

Посвящается бай Петко

Дней этак за двадцать до Нового года я самым торжественным образом пообещал одной весьма любезной редакции написать для новогоднего номера газеты новогодний рассказ.

Много раз перелистывал я свои записные книжки, перерыл все папки, где хранились собранные за тридцать лет пожелтевшие от времени странички с набросками, на спине полежал, подпирал голову то правой, то левой ладонью, выдвигал, образно выражаясь, все потайные ящики своей памяти — напрасно! Ничего не попадалось такого, что могло бы пригодиться для обещанного рассказа.

А между тем гигантское веретено времени уже наматывало на земную ось последние дни, последние ночи старого года. Из любезной редакции начались ежедневные звонки, каждый раз все более нелюбезные. Настроение мое ухудшалось и ухудшалось. И дело было не только в том, что я подводил газету: она легко могла б отыскать другой материал. Меня угнетало сознание скудости моих новогодних жизненных наблюдений. Подоспел последний срок. Если б в тот вечер, в ту ночь я не написал рассказа, то завтра было бы уже поздно. Все чаще и чаще стал я поглядывать на телефон и под конец решился: встал и поднял трубку, чтобы признаться в своей творческой несостоятельности. Но в последний миг…

Да, да, именно в этот «последний» миг, который встречается в любом порядочном новогоднем рассказе, дверь моей «бедной деревенской хижины», как было бы сказано в таком рассказе, отворилась и на пороге появился Он — тот самый спаситель, который всегда поспевает вовремя, чтоб протянуть щедрую свою руку и прийти на помощь беднякам, дабы и они могли радостно встретить новогодний праздник.

Даже внешность моего гостя полностью соответствовала облику не раз уже описанного новогоднего благодетеля: большой, высокий, с широким добродушным лицом, в шапке, как у деда-мороза, в суконной, с каракулевым воротником, шубе; плечи осыпаны алмазными снежинками, густые мохнатые брови в инее, а улыбка такая милая и приветливая, что разом обогрела застывшее, бедное мое сердце.

— Бай Петко?!

Вероятно, в возгласе моем было столько изумления, что гость смешался.

— Ты занят? Может, мне лучше уйти?

— Наоборот! — еще громче закричал я. — Сама судьба привела тебя ко мне!

— До чего ж вы любите эти истасканные выражения! — нахмурился гость. — Не хватает, чтоб ты помянул еще всемогущего господа бога!

— Я сейчас в таком отчаянном положении, — схватившись руками за голову, произнес я, — что впору хоть бога на помощь звать!

Бай Петко встревожился.

— А в чем дело? Что случилось?

— Сейчас расскажу… Но прежде разденься, устраивайся поудобней… Вот сюда, здесь помягче. Чайку китайского заварим…

— Я ведь из-за него-то и пришел…

— Вот, вот, и коньячок найдется…

Я помог ему стащить с себя шубу, усадил в качалку, чаем угостил, в чай лучшего коньяку налил — в общем, из кожи вон лез, чтобы привести его в наилучшее расположение духа, и только после этого изложил во всех подробностях затруднительное мое положение.

— Прошу тебя, вспомни что-нибудь, — закончил я. — Ведь шестьдесят с лишком раз доводилось тебе встречать Новый год. Уж наверно у тебя в запасе есть какая-нибудь подходящая история.

— Нда-а… — протянул бай Петко, несколько раз проведя рукой по белым, примятым шапкою волосам. — Сложная штука этот ваш… как его?… социалистический реализм. Значит, история должна, во-первых, случиться под самый Новый год. Во-вторых, быть веселой, жизнеутверждающей. В-третьих, по возможности повествовать о строительстве социализма и разить империализм… Не много ли будет?

— Ничего не поделаешь. Искусство, бай Петко, сражается сразу на нескольких направлениях.

— Гм… — покачал он головой, и взгляд у него вдруг стал каким-то отсутствующим. Позабыв и обо мне и обо всем вокруг, он пустился странствовать по запутанным лабиринтам воспоминаний, накопленных за прожитые шесть десятков лет.

Я налил еще чаю.

Принялся точить карандаш.

И ждал. Ждал и надеялся, ибо жизнь бай Петко — кладезь неисчерпаемый: не один сюжет, не один эпизод почерпнул я из его рассказов.

…Петко Савов или просто бай Петко, как по-свойски называют его не только в Белослатинской округе, но и по всему Врачанскому краю, в молодости был учителем, а в годы войны офицером, приговоренным за участие в бунте к смертной казни. Изучал он и право и философию, но профессией его стала революционная деятельность, партийная работа и в легальных условиях, и в полулегальных, и в подполье. В каких странах, кроме Испании, он побывал и что там делал — знали лишь те, кому знать надлежит, но если подсчитать, сколько времени провел он в отечественных и зарубежных тюрьмах, то в общей сложности наберется больше девяти лет. Кроме того, три года он пробыл в концлагерях, а уж сколько просидел в обыкновенных полицейских участках — этого он и сам не помнил.

Чистый, хороший человек!

Как часто проходим мы мимо таких людей, не замечая их, а они есть, они живут среди нас. Воспитанные партией, люди эти как бы опередили свою эпоху на пятьсот или, может, на тысячу лет, словно б спустились к нам прямо с сияющих высот Коммунизма, чтоб воочию показать, каким будет человек завтрашнего дня и что такое коммунистическая мораль, благородство, дружба, мужество и доблесть…

Таким человеком был и бай Петко.

Родившись задолго до появления нового общества, в зверином мире собственности, он вынес все, какие только есть на свете, горести и испытания.

Тюрьмы и концлагери по сравнению со всем прочим, могли бы, пожалуй, показаться ему раем. В полицейских застенках его множество раз и всевозможными способами истязали — с остервенением, со знанием дела, как бы желая установить, где же предел человеческой выносливости.

Глаза его, рот, нос, ребра, почки, легкие, сердце — все это было бито-перебито, калечено-перекалечено, вынесло на себе удары мешков с песком, подкованных сапожищ, палок, кулаков, резиновых дубинок, шомполов, камней, железных чернильниц… Его били по голому телу стволом винтовки, перочинным ножом резали кончики пальцев. И язык прокалывали, и голову стискивали обручем, и вены ржавой бритвой вскрывали. Да еще с издевательской просьбой: внимательно следить за всем самому, чтоб своевременно уведомить господина полицейского инспектора о наступлении смерти…

Никакое лечение не могло после Девятого сентября восстановить разрушенный организм — он держался чудом, к удивлению всех врачей. Но никакие истязания не погасили живой, спокойный блеск его глаз. И улыбка тоже осталась прежней. Это, собственно, была даже не улыбка, а какой-то неугасимый отсвет ума — ума, которому открыты все твои помыслы, который радуется, если они чисты, или мудро жалеет тебя, не прощая, если эти помыслы недостойны и низки.

Старые боевые друзья чуть не силой отстранили своего товарища от тяжелой работы и направили его управляющим небольшого заводика по обжиганию извести, неподалеку от его родного села. Казалось, тут он волей-неволей будет отдыхать — заводик мог бы спокойно работать и без его попечений.

Но отдыхал он так, как отдыхают коммунисты: растрачивая ежедневно гораздо больше сил, чем успевал набрать за время этого своеобразного «отдыха». С той минуты, как он включился в партийную работу, дела на селе пошли в гору. И в амбары, и в хлева, и в жилища людей, и в души их пришло богатство.

…Я кончил чинить карандаш и взглянул на своего гостя.

— Ну, бай Петко?

— Да знаешь, вспомнил я одну историю, — очнулся он. — Только вот совсем она не веселая, хоть и радостная.

— Начинай, начинай!

— Давняя это история. Лет тридцать назад дело было.

— Если она новогодняя, так пусть хоть при сотворении мира! Начинай.

— О Доне эта история, о Доне Свинарке, ты ее знаешь.

— Знаю.

— В долгу я у Доны. Жизнью ей обязан. Хороший она мне урок дала. Да вот суди сам…

И бай Петко начал свой новогодний рассказ.

— В двадцать третьем году, после разгрома восстания, я не сумел переправиться за границу. Ранен был, да и недооценил опасности. Остался в селе и прятался у нас в хлеву — то есть там, где меня стали бы искать прежде всего. Попробовал я было скрыться, но уже тогда, когда фашистские карательные отряды оцепили со всех сторон село для повального обыска. Приказ у них был: перевернуть все вверх дном, но не дать мне уйти.

Ночью, крадучись, выбрался я из своего укрытия, а куда дальше деваться? В чьи ворота постучишься, когда ни одного дома не осталось, где бы не было повстанца — либо убитого в бою, либо переправившегося за границу, либо пропавшего без вести; где бы не арестовали кого-нибудь или не вздернули на телеграфном столбе. Сентябрьское восстание было первым нашим крупным сражением, так что разгром его мы переживали особенно тяжко. В те дни были разбиты не только наши отряды, но и наши сердца… И мое в том числе.

А луна светила вовсю!

И тут я вспомнил о Доне. Вернее, о ее глазах. Потому что где бы ни встретилась мне эта тихая, застенчивая девушка, она останавливалась и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых был и испуг и изумление. А стоило мне взглянуть на нее, как она мигом отводила глаза и низко опускала голову. Должно быть, то была любовь… Не знаю… Не до любви мне было тогда…

Дона к этому времени давно уже вышла замуж, да как-то так… Лучше свинопаса Вели никого, не нашла, потому что до того была бедна — дальше некуда.

Жили они с Вели поживали, народила она ему двоих славных ребятишек.

В темноте я добрался до их избенки и тихонько постучал в окно. Дона отворила.

Спросил я ее, где муж — в поле ночует. Детишки спят.

— Гонятся за мной, Дона! Обложили село со всех сторон. Как рассветет, бросятся искать меня. Не можешь ты меня спрятать, а?

— Где же я тебя спрячу, Петко? — всплеснула она руками. — Сам подумай! Где?

И в самом деле, где?

Избенка свинопаса — она вся тут: ни тебе погреба, ни сарая, ни хлева, даже просто стога сена нет…

— В землю тогда зарой меня, Дона! — глухо воскликнул я.

Сказал просто так, оттого что ощутил всю безвыходность своего положения. Но тут же понял, что выход есть: в земле действительно можно было спрятаться!

Так мы и сделали.

Закопала меня Дона в укромном местечке возле изгороди, а потом принялась перекапывать весь двор, словно сажать что собралась.

Кто услыхал, кто заметил, как стучался я к Доне, как переговаривался с ней через окно? Много было предателей в то время. И не всегда это были враги. Порою бежали доносить на нас и бедняки, хорошие, я бы даже сказал, люди. Впоследствии я не раз спрашивал их:

— Для чего? Для чего вы это делали?

— Да так…

Не со злости, конечно, не от чувства ненависти или вражды, а по глупости и неразумию, из какого-то животного любопытства: интересно поглядеть, что будет.

Вот и тогда так же — то ли свой брат бедняк, то ли действительно из врагов кто, но заметили нас и донесли карателям. Правда, те запоздали: налетели, когда я уже лежал возле изгороди, засыпанный землей, зажав во рту стебелек тростника.

— Говори, где он!.. Куда запрятала, собака ты этакая!

— В глаза его, не видела, — уверяла Дона. — Как я могла его запрятать, когда я и не видала его вовсе!

— Признавайся!

Брань, побои и снова побои…

Плачет Дона, кричит. На нее глядя, и ребятишки плач подняли. Все село сбежалось. Стоят, смотрят, перепуганные…

Была у нас в селе одна гадина — капитан, сын мельника. До самого Девятого сентября носила его земля! Приказал он натаскать с соседних дворов соломы и обложить со всех сторон избу свинопаса. А обоих ребятишек — и паренька и девчушку — запереть в доме.

— Ну, скажешь теперь?

— Да ведь я уж сказала…

Капитан сам поднес к соломе зажженную спичку — других охотников не нашлось. Язычки пламени принялись лизать солому, запертые в доме дети стали задыхаться от дыма.

— Говори! — вновь приступил к Доне этот зверюга. — Говори, не то живьем их сожжем! Да и тебя в огонь бросим!

Молчит Дона.

Только губу закусила, да так, что на изодранную в клочья рубаху брызнула кровь…

Зарыдали бабы, закричали мужики и толпой налетели на капитана.

— Не дело это, господин офицер! Избу жги, а детей выпусти! Отпусти неповинных детишек!

Не выдержали и солдаты. Не спросясь своего зверя начальника, раскидали штыками солому, высадили уже тлевшую дверь и вынесли из огня полузадохшихся детей. И только когда поднесли к ней спасенных ребятишек, силы оставили Дону, и она рухнула на землю, как порубленная березка…

…Как видишь, в долгу я у Доны, в неоплатном долгу. А в народе говорят: «Долг платежом красен».

И вот в один прекрасный день предъявила мне Дона вексель…

В 1946 году, когда взялись мы за организацию сельскохозяйственных кооперативов, пришла она ко мне — даже в городе меня разыскала. Я занимал тогда один ответственный пост.

— Петко, — говорит, — решили вы всю, какая есть у кого земля, в одно собрать.

— Верно, Дона. На добровольных началах, конечно. Но дело это стоящее, на пользу людям.

— Может, и на пользу, — согласилась она. — Но коли добровольно, меня в это дело не впутывайте. Хочу я, чтоб сквитался ты со мной за старую услугу. Прикажи, чтоб не записывали меня в кооператив. Знал бы ты, Петко, — тут она заплакала, — как нам эти семнадцать декаров[23] достались! С голоду пухли! С голоду! — Она колотила себя кулаками по иссохшей груди. — У родных детей кусок изо рта вынимала. А отец их? Работал, как лошадь, в дождь, в холод голый, босый ходил!..

Синие губы ее дрожали. Тряслись сутулые плечи. Платок сполз с головы, открыв поседевшие волосы и все ее изборожденное морщинами, изможденное лицо.

— Не отнимайте у меня землю, Петко! Не отнимайте!

Представляешь себе мое положение?

Дона пришла просить, чтобы мы не брали ее с собой в социализм. Но ее ли оставлять за бортом — беднячку, труженицу, настоящую народную героиню, не пожалевшую перед лицом палачей не только собственной жизни, но и жизни своих детей?!

Где найти слова, чтоб объяснить ей, раскрыть глаза? Все, что можно выразить словами, и я и другие агитаторы самым подробным образом разъясняли народу и на собраниях и в личных беседах.

Подошел я к ней, взял за руку — такая же изуродованная, как моя, да к тому же шершавая, потрескавшаяся, как древесная кора.

— Посмотри на меня, Дона!

Подняла она глаза, заглянул я в них — и вздрогнул, потрясенный: в самой глубине их лежал столетиями копившийся, впитавшийся в плоть и кровь страх перед жизнью, боязнь голода, неверие в людей, в добро; все темное, неизбывное горе народное было в этих глазах.

Прошло много времени, быть может минута, но я не в силах был отвести взгляда…

— Дона…

И вдруг сквозь этот мрак пробился какой-то живой огонек и вмиг осветил ее лицо.

— Что, Петко?

И показалось мне, что рядом со мною стоит не старушка Дона, а прежняя девушка с растерянно изумленными глазами.

— Поверь мне, Дона: Не бойся. Иди и подавай заявление. Отдай свою землю в кооператив. Это для твоего же добра. И тебе, и всему народу польза.

— Так ли, Петко?

— Верь мне, Дона. Даже не мне — крови верь, которая пролилась ради того, чтоб пришло это время. Жизни верь… Вспомни, как повесили на дереве у мельницы Стойчо, Димитра и того молоденького паренька, Ганчо его звали, единственного сына у матери! Да разве только их? Детишек своих в горящей избе помнишь?

— Помню, — едва слышно прошептали старушечьи губы.

И вновь ожило перед глазами прошлое со всем, что было в нем и хорошего и плохого, и захлестнуло нас обоих.

…Поверила мне тогда Дона. Ушла обнадеженная. Прямо с вокзала — в кооператив, и подала заявление. Себе оставила только небольшой участок в шесть декаров, а остальные одиннадцать сдала. И телегу сдала, и плуг — все как полагается.

Беда стряслась, когда приступили к обобществлению скота и переделу земли. Трудные то были дни, и я при малейшей возможности мчался в село.

Здесь-то и произошло, новое мое объяснение с Доной — на этот раз посреди площади, при всем честном народе.

Ей принадлежали шесть декаров того луга, где сейчас огороды ТКЗХ[24]. Плодородные, богатые влагой земли. Сберегла для себя Дона кусок этой благодатной земли как последнюю свою надежду. И вот — на тебе! — именно на эту ее надежду мы и занесли руку.

Было воскресенье. Казалось бы, пришла в село новая жизнь, праздник, музыка играет, а хороводят одни ребятишки да несколько наших — из числа самых неунывающих строителей нового мира.

Гляжу — бежит моя Дона по мосту, оглядывается по сторонам, кого-то высматривает.

— Петко! Ты здесь?

— Как видишь.

— Петко! — кричит что есть мочи. — Погубили они меня, Петко! И ту землю, что на лугах, тоже теперь отнимают! Пашут уже ее, Петко! Пашут! Останови их! Верни-и их!

— Погоди, Дона! — Я хотел было положить ей на плечо руку, но она отскочила от меня. — Ведь тебе другую землю дают взамен. А на лугах, ты же знаешь, огороды будут. Не чужие ведь огороды, наши, общие. И доходы и урожай на всех.

— Слушай! — и она вся словно подобралась. — Ты прямо скажи: прикажешь трактору повернуть с моей земли или нет?

— Как же я прикажу, Дона? Ведь для того я и приехал сюда, чтоб помогать…

Батюшки светы! Как заголосит она, как примется негнущимися своими пальцами рвать на себе одежду, волосы! Платок с головы сорвала, молотит себя кулаками по лицу, губы ногтями царапает.

— Если б я знала!.. Если б только я знала!.. — она просто задыхалась от ярости. — Если б я знала, что ты таким ворогом лютым для народа окажешься… да разве б стала я тебя тогда укрывать!.. На, гляди! Гляди! — И она с такой силой рванула старый шрам на губе, что рот у нее окрасился кровью. — Губу себе прокусила! Кровушки своей напилась! Все из-за тебя, вражина!

Грохнулась она передо мной на землю, раскачивается, как одержимая, взад-вперед, причитает, точно на похоронах.

— Господи боже ты мой! Для того ли я укрыла его, чтобы он землю последнюю у меня отбирал, детишек моих голодом морил!..

Завыли, запричитали за нею и другие бабы. Заплакали дети… Мужики стоят молчаливые, хмурые. Еще народ подходит. Но никто не вмешивается. А коммунистов никого поблизости нету: все в разных местах, везде ведь глаз нужен. Под конец все-таки подошло несколько наших — из сельсовета, из правления. Подошли и двое милиционеров, — а ты ведь знаешь, что это за публика, когда у них в руках оружие.

— Бай Петко, прикажи только!

Приказывать?

Стащил я с головы шапку, стиснул в руке, поднялся на крыльцо того дома, где теперь кооперативная лавка, и заговорил. Что говорил, уж и не знаю, потому что сам себя не помнил. Дона голосит-убивается, а я объясняю, отчего она голосит, и что, собственно, голосит-то не она, а мрачное наше прошлое.

…Впоследствии я отомстил ей за обиду. Жестоко отомстил. Хоть и пришлось отложить свою месть на несколько лет.

Умели мы отдавать жизнь за народное счастье, но как повести людей за собой, как создать это счастье вот здесь, в своем селе, на своей земле — этому мы тогда еще не выучились. Понимали, что надо делать, — перед нашими глазами был пример советских товарищей, а вот уметь — не умели. И до сих пор еще как следует не умеем. Скотина у нас хирела, овец зря резали, людей в поле посылали гуртом, без всякого порядка. А поскольку учета мы не наладили, все так и равнялись на лодырей на отстающих. И доход делили точно так же — всем поровну. Хорошо ли работал, плохо ли — получай свой трудодень.

А председателей каких выбирали? Были это старые, заслуженные товарищи, отличившиеся в борьбе против фашизма. Только вот беда, в сельском хозяйстве ни уха, ни рыла не смыслили. Идут вроде вперед, к социализму, да только по-рачьи, задом пятясь. Все больше на прошлое оглядываются, на былые геройские дела: вот как оно, мол, бывало, во времена Сентябрьского восстания, вот как, мол, истязали меня полицейские… О концлагерях расскажут, о том, как по тюрьмам сидели…

О будущем, конечно, тоже говорили, но говорили так:

— Терпение, товарищи, терпение. Придут красные денечки. Мед и масло рекой будут по нашему селу течь.

Ну ладно, прошло два года, три. Пять, восемь лет… Земля у нас как земля, люди как люди. Сколько новых машин появилось, какая наука в село пришла, какой великолепный пример перед нами! Так чего же ты ждешь, дорогой товарищ? Когда, наконец, поймешь, что языком-то масла — не взбить. Хочешь масла — сперва корову хорошенько покорми. И меда из сладких речей не выжмешь — для этого пчелы нужны, а для пчел — ульи. Самое меньшее по три-четыре улья на каждый двор. И ульи настоящие, из досок. Их тоже не языком сколачивать надо.

Так или иначе, пришел конец этому рачьему, или, как выразился один наш товарищ, «философскому» периоду развития. Выявились в наших рядах настоящие, трудовые командиры. Уверенно двинулись они вперед, и народ пошел за ними.

А в первых рядах, как тебе известно, шагает наша Дона. Превращение этой самой нищей в селе крестьянки, выпрашивавшей горсть муки у чужих дверей, в свободную гражданку, в хозяйку своей судьбы, чувствующую свою ответственность за жизнь всего села, — это уж для другого большого рассказа.

Важное место в том рассказе занял бы свинопас Вели.

В сущности Вели уже не свинопас, а свиновод. Больше того: заведующий свиноводческой фермой, с дипломом, потому что успешно окончил трехмесячные зоотехнические курсы. И на ватнике у него теперь — серебряный орден.

Дона — та всего лишь звеньевая, но звено у нее особенное — состоит оно, главным образом из ее домашних: двое сыновей (один из них тот самый паренек, который чуть было не сгорел из-за меня заживо), две снохи и несколько внуков — те, что постарше. Потому и зовется то звено не звено, а Донин выводок. Когда в прошлом году впервые получили богатый урожай — первые плоды планового ведения хозяйства — у Дониного выводка оказалось заработанных больше двух тысяч четырехсот трудодней.

Вот тогда-то и осуществил я давно задуманное мщенье. Обо всем договорился с председателем, а счетоводу велел в лепешку расшибиться, но хотя бы за три дня до Нового года закончить все подсчеты — кому сколько по трудодням причитается.

Так оно все и случилось.

Утром 31 декабря к конторе кооператива подъехали три подводы, доверху нагруженные зерном, хлопком, бобами, шерстью, брынзой, маслом, медом, — словом, всем, что причиталось на долю Дониного семейства.

Запряжены были подводы лучшими в кооперативе волами, рога у них обвиты ярко-красными цветочками — не один, должно быть, цветочный горшок разорили предприимчивые наши девчата.

По призыву партийного бюро в условленный час собрались коммунисты, члены земледельческого союза, молодежь. И пионеры пришли — все как один с аккуратно выглаженными красными галстуками.

Явились и музыканты.

Вынесли из клуба знамя. В середине знаменосец, по бокам двое ассистентов, все одного роста. Командование взял на себя наш партийный секретарь, в прошлом старший лейтенант. Демобилизовали его из армии вроде из-за больного сердца, но тут он как гаркнет на все село звонким голосом:

— Стройся!.. Шаго-ом марш!

Грянула боевая старая наша песня. Слились воедино и оркестр и голоса счастливых тружеников, покоривших природу.

А народ у нас — сам знаешь — чуть музыку услышат, со смертного одра и то поднимутся. Пока шли мы через село к избе свиновода, народу набежало больше, чем на первомайскую демонстрацию.

Смущенная, вышла Дона нам навстречу, а за ней все ее семейное звено.

Бывший старший лейтенант строевым шагом подошел к ней и отрапортовал по всем правилам, словно перед ним какой-нибудь прославленный маршал.

— Уважаемая товарищ Велева! Просим вас принять то, что лично вы и ваша семья честным своим трудом заработали за истекший хозяйственный год. Кроме того, имею честь сообщить, что по случаю Нового года правление трудового сельскохозяйственного кооператива имени Георгия Димитрова в селе Бунино Врачанского края постановило: строительной бригаде с первых же дней наступающего года приступить к закладке фундамента для вашего нового дома. По проекту, составленному настоящим архитектором!

Потом обернулся к подводам и скомандовал:

— Разгружай, товарищи!

И сильные крестьянские руки подхватили тяжелые мешки…

Музыка играет, а детишки хором скандируют:

— Героине труда слава! Героине труда слава!

Но Дона вряд ли видела груды мешков, вряд ли слышала обращенные к ней приветствия. Едва передвигая ноги, подошла она ко мне. Глядит на меня и плачет, — а глаза у нее такие же ясные, такие же изумленно растерянные, как в те далекие, прежние времена.

— Петко…

— Что, Дона?

— Ничего, родной… Ничего.

…По взволнованному лицу моего гостя тоже текли слезы радости.

— Вот и все, — закончил свое повествование бай Петко. — Если может из этой истории получиться новогодний рассказ, ты уж сам приделай к нему какой-нибудь конец — как там полагается по законам этого вашего социалистического реализма.


1956


Перевод М. Михелевич.

КОНФЛИКТ

Старуха выдернула из штепселя шнур электрической плитки, взяла нож и стала соскребать засохшее тесто с краев луженой кастрюли. Потом сняла плотно закрытую крышку и посыпала петрушкой кипящее, покрытое булькающими пузырьками кушанье.

Маленькая кухонька сразу наполнилась благоуханием поджаренного лука, лаврового листа и черного перца: знаменитая «попская яхния» тетки Рады была готова.

Лишь теперь старуха распахнула двустворчатое кухонное окошко, да так широко, что закачали тяжелыми головками высокие георгины, буйно разросшиеся вдоль стены.

— Пускай по всему кварталу разносится запах, — хитро усмехнулась она, щуря все еще молодые, полные душевного света глаза.

Рада давно заметила, что всякий раз, когда она готовила попскую яхнию и открывала окна, прохожие невольно замедляли шаг возле их забора, а кое-кто приостанавливался и втягивал носом воздух… Сейчас никого поблизости не оказалось, только георгины высоко поднимали свои круглые шапки, как будто их яркоцветные воронки тоже хотели вдохнуть идущий из кухни аромат.

Рада снова засуетилась — поставила на стол тарелки, положила вилки, приготовила две салфетки, белые, как облачко над Витошей. Потом нарезала и сложила в неглубокую корзинку хлеб, достала солонку, хотя отлично знала, что все посолено в меру. И огляделась вокруг — не забыла ли она чего-нибудь. Нет, все в порядке. Оставалось только ждать, когда из школы вернется внук.

— Только бы не заигрался по дороге, а то от голода домой не дойдет, — с шутливой озабоченностью проговорила она вслух и посмотрела на дорогу, обсаженную деревьями айвы, — до самой земли склонили они свои ветви под тяжестью крупных плодов.

Внук, размахивающий сумкой, еще не показывался на улице, но женщина не отходила от окна, не могла оторвать глаз от открывавшейся перед ней манящей шири.

Ее домик стоял на холме за городом, вблизи Сосновой рощи. Оттуда на юг спускалась утопающая в осенних садах софийская равнина. По ту сторону дороги садов становилось меньше, они островками рассыпались среди убранных полей. Дальше мягкие складки равнины все круче забирались вверх, незаметно переходя в лесистое предгорье. И над всей этой земной ширью волшебница осень с безумной щедростью расплескала все свои краски — всюду пылали бесчисленные оттенки багрянца, переливающегося в светло-желтый, оранжевый, зеленый, в синий, лиловый, алый, медно-красный, резедовый и гаснущий вдали сиреневый…

А там высоко, между Витошей и Лозенской горой, огромным крылом распростерлось неяркое голубовато-сизое небо с разбросанными тут и там пушистыми облачками.

Солнце, отдавшее уже свой летний жар, не грело, а только ласково поглаживало.

Да и гора над Софией, смирив свою весеннюю гордость, лежала, как горбатая старушка на припеке, набираясь тепла на долгую зиму.

Ощущение осеннего покоя охватило тетку Раду и снова растревожило боль, и без того не затихавшую в ее сердце.

— Петр… сыночек, Петр… — беззвучно прошептали старческие губы, а глаза затуманились влагой.

Вот как раз такой тихой золотой осенью туда, в эти горы, ушел ее сын. У него не хватило духу сказать ей, куда он идет, но она поняла, всем своим материнским сердцем почуяла, что, может быть, в последний раз провожает его у этой покосившейся, почерневшей от дождей калитки.

Годы прошли с тех пор. Русские раздавили гитлеровцев. Стерты с лица земли и болгарские изверги, погубившие ее сына. Каждый год в день партизанского праздника ездила она в далекие Родопы, чтобы возложить на братскую могилу и свои цветы… И все-таки как выдастся такая осень и как поднимет она глаза к синеющим вдали горам — начинает ей казаться, что вот-вот откуда-нибудь покажется Петр. Так просто — вынырнет из-за красной фабричной ограды, еще издали заметит ее, приветливо взмахнет рукой, улыбаясь до ушей и крикнет…

— Ба-бушка!.. Ты чего это, бабушка, не видишь меня, что ли?

— Господи боже мой! — вздрогнула старуха, так что даже сердце у нее заколотилось.

Погруженная в далекое, ушедшее, она не видела, как внук прошел всю улицу, не слышала, как открылась калитка, и заметила его лишь тогда, когда он окликнул ее, пробегая по дорожке среди цветов, сам маленький, хорошенький, как цветок, с кудрявой русой головкой, с ясными удивленными глазенками, с алым галстуком на шее.

— Смотришь, смотришь на меня, а ничего не видишь! — надул губы мальчик и замахнулся на бабушку сумкой.

В деревянном пенале загремели карандаши, пуговицы, перышки и другие ребячьи сокровища.

Бабушка с притворным испугом всплеснула руками и отскочила от окна.

— Сдаюсь!

Нахмурившийся было мальчуган не утерпел — уморительная рожица лисички-сестрички, которую состроила бабушка, чуть не с самой колыбели смешила его до слез. Рассмешила она его и сейчас.

Засмеялась и Рада, торопливо открыла дверь и впустила внука.

— Скорей, раздевайся! — командовала она. — Мой руки… Знаешь, какую я тебе яхнийку приготовила, попскую! Слышишь, как пахнет?

Но проголодавшийся мальчик не спешил. Стоя с сумкой в руках, он разглядывал сухонькую фигурку бабушки, как будто видел ее в первый раз.

— Чего это ты? — изумилась старуха. — Что ты на меня так смотришь?

— Бабушка, ты почему неграмотная? — неожиданно спросил он.

— Хм!.. — усмехнулась тетка Рада. — Нашел себе заботу!

— Нет, нет, — мотнул головой Бойко, — ты скажи. Почему ты не умеешь читать?

— Да так уж вышло, сынок! Не выучилась, вот и не умею… Я же тебе рассказывала. Была я служанкой!.. Прачкой!.. Когда мне было учиться? Да и кто бы со мной возиться стал?

Мальчик сердито замахал головой — кудрявый хохолок затрясся над его лбом, подчеркивая его полное несогласие. И вдруг он изрек, как бог весть какой серьезный оратор:

— Позорно, чтобы в Болгарии Отечественного фронта имелись неграмотные граждане! — слово в слово повторил он то, что полчаса назад слышал от учительницы в школе.

— Что? Что? — растерялась старуха, озадаченная не столько высокопарными словами внука, сколько тем предельно укоризненным выражением, с которым он смотрел на нее. — Ступай мыться, говорят тебе. Обедать пора!

Тетка Рада взяла со стола тарелку внука и потянулась было за разливательной ложкой, висевшей на стене, но тут ее остановили еще более неожиданные слова:

— Подожди-ка! Тебе письмо от учительского совета.

Бойко раскрыл сумку, вытащил из-под книг запечатанный конверт и решительным жестом протянул его бабушке.

— Пожалуйста!

Серьезность внука захватила и бабку. Она взяла конверт, вынула напечатанный на машинке лист бумаги и развернула его, словно и вправду могла прочесть…

Письма, которые до сих пор приходилось ей получать, редко приносили что-нибудь хорошее. Чаще всего это были извещения от пристава или судьи об описи и продаже имущества, вызовы на допрос в участок или даже в дирекцию полиции.

И вот теперь это письмо…

Рука у нее слегка дрожала, как будто листок жег ей руки, изъеденные дешевым мылом, распухшие от постоянной стирки. Подняв на мальчика вдруг отяжелевшие веки, она беспомощно прошептала:

— Что это за письмо, а, сынок?

— Письмо! — отрезал Бойко. — Не видишь разве?

— Видеть-то я вижу… Да что с того? Знаешь ведь, что я на буквы слепая…

— Слепая! — снова сердито вскинул голову мальчик. — Давай, — потянулся он за письмом, — я тебе прочту.

— Прочти, сынок, прочти!

Четвероклассник положил, наконец, сумку с книгами, сел за накрытый стол и, повернув листок к свету, стал читать…

Тетка Рада не решилась присесть. Она была встревожена так, словно находилась не у себя, в своем собственном доме, а стояла в суде перед ненавистным зеленым столом, ежась под хмурыми взглядами судей.

— «Уважаемая товарищ Илиева! — частил Бойко, свободно произнося даже самые трудные слова, смысла которых он не очень-то понимал. — Учительский совет при начальной школе «Девятое сентября» решил включиться в борьбу за ликвидацию неграмотности в нашем районе. У нас не должно быть ни одного неграмотного, так как неграмотность — позорный пережиток проклятого капиталистического и фашистского прошлого.

С этой целью в нашей школе организуются вечерние курсы по ликвидации неграмотности. В отдельных случаях педагоги будут заниматься с неграмотными у них на дому.

Уважаемая товарищ Илиева! Так как Вы в силу ряда обстоятельств Вашей жизни остались неграмотной, учительский совет приглашает Вас сегодня же записаться на наши курсы. Надеемся, что Вы будете аккуратно посещать занятия.

С товарищеским приветом.

Директор ИванВладимиров».
Мальчик поднял вспотевшее от напряжения лицо и, глядя на бабку горящими глазами, спросил:

— Слыхала?

Но бабушка ничего не ответила.

Этот листок словно белой лопаткой глубоко-глубоко врезался в пережитое, засыпанное пеплом лет, разворошил самые давние, как будто совсем угасшие воспоминания, самые сокровенные мысли, неосознанные чувства.

Увидела она себя вновь девчонкой — оборванной, с грязными ножонками и свалявшимися волосами, — их никогда не расчесывала материнская рука.

…Вот вместе с отцом гонит она на пастбище чужих поросят, а сама то и дело останавливается, оборачивается, смотрит, как подружки ее наперегонки бегут по улице в новую, недавно открывшуюся школу. Красные сумки бьют их по спине, гремят грифельные доски, а веселые крики разносятся по всему селу.

— Рада! — орет отец, размахивая жердью. — Не зева-ай, свиньи разбегутся!

Она бежит и колотит, колотит палкой поросят, как будто это они виноваты перед ней…

А потом… Пестрой каруселью завертелись перед ней книжные полки из всех домов, где она служила. Сколько раз вынимала она потихоньку то один, то другой толстый том и рассматривала картинки, пока хозяйка, застав ее врасплох, не начинала распекать за ротозейство…

Бог весть из какой туманной дали — да-да, с самой балканской войны 1912 года — выплывают перед ней письма со старательно выведенными химическим карандашом крупными буквами — от мужа с фронта.

…Получила она как-то цветную открытку — портрет Шукри-паши, защитника Одрина.

Нарисован он в феске…

Только и феска эта, и кисточка на ней, и лицо паши с бородой и усами — все было составлено из переплетенных женских тел, голых-голешеньких.

Целый гарем. И как только ему не стыдно было! Почтальон тогда присовокупил парочку таких словечек, хоть сквозь землю провалиться!

Что писал в этой открытке Илия, она и по сей день не знает. Так и осталась открытка непрочитанной. Стыдно было показать голых девок школьникам, которые читали ей письма. Да и соседей посовестилась она просить. Подумают еще про ее солдата, что он там на позициях с турчанками возится.

Еще хуже ей пришлось, когда сын начал скрываться от полиции. Передаст он ей записку тайком — кому доверишь прочитать ее, не опасаясь, что раззвонят об этом?

…А ведь она сама держала ручонку сына, а потом и ручонку внука, когда они впервые взяли карандаш и стали выводить в тетрадке черточки и крючочки. Запомнились ей с тех пор кой-какие буквы, но читать она так и не выучилась. Останавливало ее смущение: как это она будет заниматься тем, что школьникам под стать…

Сколько ни уговаривал ее Петр научиться чтению, она твердила свое: «Прошло мое время, оставьте меня!»

Как-то вечером сын чуть не силой усадил ее за стол рядом с собой, но только взялась она за карандаш — рука у нее одеревенела.

— Ох, сынок, не знаешь, что ли, какой у меня от стирки ревматизм в пальцах!

Так притворными жалобами на ревматизм отделывалась она и от уговоров снохи.

А теперь вот еще и внук. И хоть бы он один, а то весь учительский совет… Хорошо хоть сноха в фабричной столовой обедает, — чего доброго и она взялась бы за нее. С мальчуганом-то она как-нибудь справится…

Но Рада не подозревала, сколько стыда натерпелся из-за нее в школе внук, как твердо решил он задать ей как следует!

На последнем уроке учительница вызвала Бойко и неожиданно спросила:

— Бойко, правда, что твоя бабушка Рада Илиева не умеет ни читать, ни писать?

Весь класс захохотал и повернулся к Бойко. А он покраснел, как его галстук, вцепился руками в парту и молчал, не в силах вымолвить ни слова. Учительница рассердилась — не на него, а на ребят, и отчитала их.

— Ничего смешного здесь нет, — сказала она. — Хотя тетка Рада и неграмотная, но она хорошая болгарка, лучше чем все фашистские министры, раз она всю войну против гитлеровцев прятала подпольщиков. Не случайно приглашал ее к себе в гости товарищ Георгий Димитров. Он приветствовал ее как жену своего старого товарища, борца против войны. Потому что и дед Бойко был бунтовщиком. Вместе с другими недовольными солдатами он покинул фронт у Добро Поле и отправился в Софию требовать ответа у царя Фердинанда и капиталистов. Немецкие солдаты, охранявшие царя, встретили восставших возле села Владая. Артиллерия начала сильно стрелять. Много болгар при этом было убито. Германская граната разорвала на куски и дедушку Бойко. Тетка Рада потеряла мужа, но не сдалась, не пала духом. Она вырастила своего единственного сына, сделала его коммунистом — чтобы он заменил в борьбе отца.

Вот какая женщина тетка Рада! Из-за вечных стирок и забот она не смогла учиться. Но сейчас она получает пенсию от народной власти и все должны помочь ей. И учителя и Бойко…

Верно, Бойко? — спросила учительница. — Какой же ты отличники командир дружины сентябрят, если бабушке не можешь помочь выучить буквы!

Ребята снова засмеялись, но теперь уже совсем по-другому. Улыбнулся и Бойко, хотя обида его еще не прошла. Подумать только, на весь класс у него одного бабка неграмотная!

— Уж я ей покажу! — грозился он мысленно. — Будет она у меня знать!

И вот теперь, нахохлившись, как петушок, он тянет ее за рукав кофты и требует:

— Нет, ты скажи! Ты запишешься на курсы неграмотных?

— Оставьте меня в покое! — воздела руки тетка Рада. — Чего вы ко мне пристали? Письма мне пишете… — сердилась она, прибегая ко множественному числу, будто и внук участвовал в публичном разоблачении ее позора, — на курсы меня тянете! Своих дел у меня мало?! Мое время прошло! — отмахивалась старуха. — Смотри, как бы ты мне двойку не принес!

Бойко смутился, но не отступил.

— Значит, не хочешь?.. Не хочешь? Не хочешь?.. — повторял он, тщетно стараясь найти такие увесистые слова, которые сломили бы его упрямую бабку, заставили бы ее понять, что, если она не запишется на курсы, он не сможет ни пойти в школу, ни взглянуть на учительницу, ни собрать свою дружину.

— Садись-ка лучше есть, обед простынет, — постаралась Рада уклониться и от ответа и от взгляда устремленных на нее разгоревшихся глазенок.

Знала она, каким голодным бывает в это время внук, и потому нарочно сняла с кастрюли крышку и развеяла ароматное облачко, поднявшееся над яхнией.

— Ну-ка, ну-ка, понюхай! — сама с наслаждением вдыхала она вкусный запах, помешивая ложкой кусочки мяса. — Понюхай — узнаешь, что такое попская яхния!

Но он так и не узнал, какое кулинарное чудо она приготовила, зато она — она еще раз могла убедиться, что не только ее внуком, но и внуком старого упрямца Илии был этот худенький кудрявый мальчик.

И — смотри ты — точно так же, как тот, он нагнул голову, и, метнув на нее из-под нахмуренных бровей сердитый взгляд, топнул ногой, и закричал:

— Не буду я есть! Не нужна мне твоя яхния, ешь ее сама!

Тут уж старуха разволновалась всерьез.

— Бойко, ты куда? Слышишь, что я тебе говорю?..

Но внук захлопнул за собой дверь соседней комнаты.

В этой комнате, как раз над кроватью Бойко, висели в одинаковых позолоченных рамках две увеличенные фотографии — отца и деда Бойко, владайского повстанца и родопского партизана.

Для мальчика это были не просто портреты, а настоящие обитатели маленького домика. Их первыми видел он по утрам, как только открывал глаза, с ними прощался, засыпая вечером.

— Спокойной ночи, дедушка Илия! — по очереди кивал он головой портретам, — спокойной ночи, милый татко!

Каждый вечер у матери и у бабки находился повод рассказать мальчику что-нибудь новое об этих людях. И так как правдивые рассказы женщин чередовались с вымышленными историями из сказок, мальчик порой путал, кто чудовище-фашист и кто — огнедышащий змей, кто на самом деле существовавший герой, такой, как его отец, и кто — сказочный юнак, подобный пастуху Панко.

Соседство портретов на стене, рассказы об отце и деде как-то сблизили их в сознании ребенка. Ему казалось, что оба они жили в одно время, вместе сражались с чудовищами, помогали друг другу.

Вбежав в комнату, мальчик впился взглядом в молодое, улыбающееся лицо отца.

— Папа! — воскликнул он с таким отчаянием, как будто портрет и в самом деле мог понять его горе. — Видишь, какая у меня бабка!

Слезы брызнули у него из глаз и покатились по краям дрожащих губ, капая на сбившийся набок галстук.

А на кухне растерянная старуха беспомощно оглядывалась по сторонам, как будто что-нибудь здесь могло помочь ей справиться с тем, что поднималось у нее в груди, душило ее… В сердцах захлопнула она створки окна, чтобы хоть георгины на нее не таращились.

— Еще это проклятое письмо! — прошипела она и схватила белый листок, но не разорвала, не скомкала его, а только сердито шлепнула на стол между двумя так и не понадобившимися салфетками.

В это мгновение до ее слуха донеслись отчаянные рыдания внука. Не раздумывая, старуха бросилась в соседнюю комнату и, склонившись над постелью, обняла вздрагивающие плечики мальчика.

— Бойко!.. Бойко!.. Сыночек мой! Дитятко мое родное… Что ты, маленький, что ты плачешь? Бойко, Бойко… Молчи!.. Что люди подумают?.. Пойдем, пойдем лучше обедать.

Но Бойко умолк и без ее уговоров. Почувствовав прикосновение бабкиных рук, он вырвался, вскочил с кровати и отбежал в сторону. Грудь его судорожно вздымалась, в глазах еще стояли слезы, но они не могли погасить гневных огоньков, горящих в глубине зрачков. Он яростно сжал губы и выкрикнул со всем возмущением, накопившимся в его чистом детском сердце:

— Ты, ты, бабка, ты… никакая не коммунистка! Ты моего папу ни капельки не любишь. Для того он погиб, чтобы ты его так срамила, да?!

Рада вытянула руки, словно стараясь защититься от жестоких слов внука.

— Молчи! — с трудом выговорила она.

— Не буду молчать! Всем расскажу, что на всю Болгарию ты одна неграмотная осталась… Дай только увидеть товарища секретаря, я и ему скажу. Пусть тебя в клубе перед всеми выставят. Пускай, пускай на тебя все пальцами показывают — вот она! Смотрите на неграмотную коммунистку!

У старухи от обиды перехватило дыхание. Все ее тело, высохшее от бесконечных стирок на господ, словно одеревенело. Но и мальчик так живо представил себе, как его бабка стоит на собрании перед всем честным народом и соседи по кварталу указывают на нее пальцами, что его голос вдруг оборвался.

— Не хочу… Не хочу, чтобы у меня была неграмотная бабушка, — залился он слезами, — меня ребята в школе засмеют…

— Ох ты господи!

— Нечего тебе господа звать. Скажи лучше вот здесь, — поднял мальчик руку к портретам, — вот деду и отцу скажи, пойдешь в школу учиться или не пойдешь?

— Пойду, сынок! Пойду… — дрожа всем телом, твердила бабушка. — Обещаю… Честное слово!.. Я и сама уже так решила, да ты вот раскричался… — расплакалась теперь уже и она.

Внук вскочил и бросился к ней на шею.

— Бабушка, бабусенька! — осыпал он поцелуями ее морщинистые щеки.

— Пусти… пусти, ты меня свалишь! Видишь, ноги меня не держат.

И она опустилась на кровать, прижав к себе внука. Обида ее потонула в сложном, еще не совсем понятном ей самой, но сильном и глубоком чувстве, смешанном чувстве радости и гордости, оттого что сбылись ее мечты и малыш тянется вверх достойным побегом от старого корня. Пали двое других, но будет жить этот, третий, вобравший в себя их силу. Она целовала его и шептала между поцелуями:

— Как ты мог подумать… Меня еще твой дедушка уговаривал: «Давай, говорит, Рада, я тебя выучу». А потом отец твой, а теперь вот и ты! Только смогу ли я?..

— Сможешь, бабушка, сможешь, — уверял ее внук. — Я тебе помогу. Буквы совсем легко запомнить. Первая буква называется «а».

— Ну, «а» это я сама знаю.

— И «б» тоже нетрудно. Пишется оно вот так! Сперва кружочек, а потом флажок…

— Хорошо, милый, хорошо. Раз уж ты взялся за дело…

— Я тебе букварь куплю!

— Хорошо, сынок, хорошо…

Так сидели рядышком бабка и внук и говорили о будущих занятиях, то и дело посматривая на портреты обоих героев, погибших за великое дело. И может быть, потому, что глаза их еще были отуманены слезами, и бабушке и внуку казалось, что портреты улыбаются им из своих позолоченных рамок.


1950


Перевод Е. Евгеньевой.

СЕРДЦЕ С ИЗЪЯНОМ

Можно быть старшим лесничим, которого боится все село; можно иметь здоровенные кулачищи, которые в силу власти, тебе данной, становятся день ото дня все увесистей, но когда придет твой черед вступать в партию — и ты заволнуешься не хуже кого другого.

Я по крайней мере очень в этот день волновался.

Сколько раз приходил я, бывало, в наш клуб на доклады и собрания — и всегда чувствовал себя легко и свободно, точно у себя в лесу. Сяду на первый попавшийся стул, посижу, послушаю, а надоест — выйду потолковать за дверью с курильщиками, потом опять ворочусь назад, а не то наведаюсь в магазин напротив, поглазеть на рассевшихся за столиками любителей опрокинуть стаканчик ракии…

А на этот раз только увидел вывеску: «Клуб Болгарской Коммунистической партии» — и сердце сжалось так, словно кто ухватил его рукой, стиснул и выдавил всю кровь до капли. Потом отпустил — и тогда оно подпрыгнуло и толкнулось мне в горло, так что я едва не задохнулся. Но делать было нечего: застегнул я воротник новой куртки, которую надевал только по праздникам, одернул ее и перешагнул через порог, высоко поднимая ноги, чтобы чего доброго не споткнуться.

В маленьком невзрачном зале, оборудованном в помещении двух бывших частных лавок, рядами стояли стулья; свободных мест было достаточно, но я почему-то не решился сесть там, а примостился в сторонке, на скамейке у стены.

Может быть оттого, что еще не зажгли лампу, все в клубе казалось мне особенным, таинственным, как бывает в лесу в сумерки. Темневшее в углу красное знамя напомнило мне о том, какой алой была кровь трех замученных в нашем селе партизан, — когда жандармы сбрасывали с телеги их трупы на середину площади, она еще сочилась из ран… И лозунги на стенах клуба были сегодня уже не просто рядами букв, намалеванными нашим Колю-художником, а важными напутствиями, обращенными как бы ко мне одному…

Поднял я глаза на тех, кому принадлежали эти изречения, но и Ленин, и Сталин, и Димитров — все трое ответили мне строгим, пристальным взглядом, словно спрашивали себя:

— А получится ли член партии из этого неотесанного краснощекого лесника?

— Он, должно быть, больше до еды охоч, чем до книжки.

— Куртка у него так и трещит по швам от крепких, как у буйвола, мускулов, а вот голова, похоже, от большого ума не лопнет…

Такими же строгими и какими-то отчужденными показались мне в тот вечер и наши бунинские коммунисты. С моего укромного места, с этой стоявшей в сторонке скамейки, я мог незаметно разглядывать всех по очереди. Знал я их еще с детства, вырос у них на глазах. Свои вроде люди, а смотрят — не улыбнутся, словно я чужак какой, пришлый. С кем ни встречусь взглядом — тут же отводят глаза в сторону. Почудилось мне даже, будто кое-кто покачивает головой: ну, погоди, мол…

Один только Крыстё, мой дядя с материнской стороны, пекарь нашего кооператива, то и дело ухмылялся, на меня глядя, подмигивал и делал мне руками разные знаки: не робей, мол.

В самом деле, кто его знает, как все это обернется? Ходили ко мне все — кто за дровами, кто за хворостом, кто за разрешением выкосить лесную полянку, кто еще за чем. Как человек в лесу главный, я каждому старался помочь по мере возможности и в пределах закона. Но ведь многим, случалось, и отказывал. Которых, бывало, штрафанешь; кого, словно арестанта, и в сельсовет препроводишь. А иной раз и того хуже… Интересно, как они сейчас со мной обойдутся? Признают своим товарищем, примут в свои ряды или, чтоб отыграться за старые обиды, возьмут да и сделают мне отвод?

Еле дождался я, пока они обсудили два первых вопроса повестки дня и перешли к третьему: «Прием новых членов».

Опасения мои оказались совершенно напрасными.

Бывший старший лейтенант, а теперь секретарь бунинской партийной организации Иван Тодоров сделал краткое, но очень благоприятное сообщение о моей личности. Его примеру последовали и остальные ораторы. Развернулось даже какое-то совершенно несвойственное нашему селу, славящемуся по всей округе злыми языками, состязание: все, что только есть на свете хорошего, приписать одному-единственному человеку.

Припомнили, что еще дед мой был первым на селе безбожником и бунтарем и как-то на престольном празднике в Койнаре при всем честном народе ощипал бороденку тамошнему попу Дамяну за то, что тот подмигнул моей молодой еще в те годы бабке.

Несколько раз помянуто было, что еще мальчонкой считался я самым верным помощником и надежным связным партизанского отряда «Смерть фашизму».

— А кто первым откликнулся на призыв и поступил в лесную школу в Берковице? — сдобным, как тесто, голосом спросил дядя Крыстё. — Кто засадил деревьями скалистый склон Червеницы? Кто отвадил не только наших, бунинских, а и соседских людишек от незаконных порубок в лесу? Кто превратил окрестные леса в цветущий сад, сделав прививку тремстам шестидесяти трем диким грушам, яблоням и сливам, да еще по всем правилам мичуринской науки?! Не кто другой, как Алекси!

Последующие ораторы подхватили:

— Алекси окружил хозяйственный двор нашего кооператива шестью рядами канадских тополей.

— У Алекси ни одного случая пожара в лесу.

— Об Алекси три раза писали в газете.

— Алекси — отличник министерства!

— Алекси то… Алекси это…

Потоки похвал увлекли за собой даже усатого путевого сторожа Нино Петкова, который годами молчал на собраниях, предпочитая все свои мысли и чувства изливать в самодельных стихах. Но, кроме стихов, Нино мастерил также и отличные полированные палки с самыми разнообразными ручками — в виде утиных носов или орлиных клювов, либо же львиных, змеиных или собачьих голов.

Для нужд своего надомного промысла путевой сторож частенько пробирался в лес и срезал самые ровные, самые прямые и гладкие саженцы. Я не раз строго-настрого предупреждал его, однажды даже составил на него акт. А сейчас Нино нарушил обет молчания и поднял руку — ясное дело, только чтоб ко мне подольститься.

Председательствующий дал ему слово, и он встал, энергично расправив двумя пальцами свои усы.

Усы эти, черные, пышные, горделиво выступали из-под большого горбатого носа. Нижние их края переходили в ровную, тщательно подбритую линию, тянувшуюся во всю ширину скуластых щек до самых ушей. Верхняя линия, прихотливо изогнувшись, огибала мясистые ноздри, потом опускалась под острым углом книзу и, описав полукруг, сливалась с курчавыми волнами бакенбард. И была это не дикая, беспорядочно разросшаяся чаща, а тщательно выхоженная, бритвой и гребенкой взлелеянная на лице культура. Каждый завиток, каждый локон выполнял свое назначение, подчиняясь общей задаче: создать образ мужественной силы и красоты. Ветераны первой мировой войны называли усы дяди Нино «императорскими», так как точно такой же декоративной растительностью украшал себя австрийский император Франц-Иосиф.

Если добавить к этому, что и мохнатые брови нашего путевого сторожа являли собой в уменьшенном масштабе точное повторение усов, станет понятным, почему заезжие туристы — пассажиры международных вагонов, сгрудившись у окон, а иногда и высыпав на перрон, надолго задерживали отправление поезда, во что бы то ни стало стремясь сфотографировать Нино Петкова, как наиболее выдающуюся достопримечательность народно-демократической Болгарии.

Нино встал, поклонился, словно он на сцене, и очень поэтично, но до того оглушительно, точно в груди у него звенел медный колокол, начал:

— Товарищи! Вы знаете, я не оратор, буду краток. Но разрешите мне воскресить перед вашим мысленным взором волнующую картину: наш уважаемый лесничий Алекси Монов, карабкаясь со своим неутомимым ослом по крутым склонам Червеницы, доставляет на самую ее вершину воду, чтобы собственноручно напоить опаленные немилосердным солнцем нежные побеги новых зеленых насаждений. Да, товарищи! Подвиг может быть совершен даже с помощью одного только осла! Именно поэтому, вследствие вышеозначенного подвига, молодой лес ныне украшает цветущее наше село и радует посредством своего вида как наши, местные взоры, так и взыскательные взоры туристов из международных вагонов. Пока я слушал высказывания по поводу обсуждаемой сегодня кандидатуры — нашего уважаемого товарища Алекси Монова, я в уме сложил куплет, которым и хочу закончить свое выступление.

Тут Нино опять дернул себя за усы, и колокол в его груди прогудел:

Коль все жители нашей деревни
По одно́му ростку посадя́т,
То округа вся в скором времени
Зацветет, как цветущий сад.
Первым захлопал дядя Крыстё. Его примеру последовал еще десяток наиболее пламенных приверженцев родного края, любителей лесов и ценителей поэзии.

Послышались возгласы:

— Чего там… Давайте голосовать!.. Принять!.. Все ясно!..

На круглых щеках партийного секретаря заиграла довольная улыбка, и он поднялся из-за стола президиума:

— Не возражаю…

Вероятно, так, под аплодисменты, прошло бы и голосование, если бы тетка Рада — партизанка, мать нашего секретаря, не вскочила сердито со своего места — маленькая такая, шустрая бабенка в опрятном простеньком черном платье.

— Минуточку, товарищи! Давайте разберемся! — воскликнула она своим звонким голосом, и глаза ее сверкнули из-под низко повязанного платка. — Не дело это, товарищи, нельзя так: нахвалили человека и сразу принимать. Нет, так коммунистом не становятся!

Ох, и звонкий же у нее голос, у тетки Рады. В молодости слыла она первой певуньей во всем Бунине. Жила она в верхнем квартале, который прозвали у нас Кремлем — и за то, что дома там на горе стоят, среди зубчатых скал, и за то, что «кремлевские» вот уже три поколения подряд все сплошь коммунисты. При фашистах Рада Тодорова, каким бы делом ни была занята, какое бы горе в душе ни прятала, — неумолчно пела. Пела и песни Ботева, и другие песни, но непременно бунтарские или веселые. Говорила она мне, что поет для того, чтобы укрепить дух в наших людях и досадить нескольким гадам, которые есть в селе. Умолкли песни тетки Рады только тогда, когда старший сын ее пал в партизанском бою с песней Ботева на устах, и так же, как Ботев, сраженный пулею в лоб.

Слова тетки Рады так зазвенели у меня в ушах, что голова пошла кругом. Я увидел, как все, кто только что аплодировали, либо опустили вниз руки, либо нашли для них какое-нибудь занятие: застегивали и расстегивали воротники, теребили, пуговицы, а то и просто попрятали руки в карманы.

— Выходит, если он лесничий, — не глядя в мою сторону, принялась за меня тетка Рада, — если мы все к нему ходим, один за хворостом, другой за сеном, третий за палками с утиными клювами, значит мы и должны его возносить выше тех белых орлов, что летают над Червеницей? Да еще стихи про него сочинять? Проснитесь, товарищи коммунисты, и пораскиньте мозгами, так ли принимают в члены партии? Правильно я говорю, товарищ Тодоров?

Наш секретарь был прославленный герой — и партизанил и на фронте отличился: три антифашистских ордена и две медали за храбрость имел. Но тут смутился, смешался почище моего. Мальчишеские его щеки вспыхнули таким алым огнем, словно мать ему не вопрос задала, а затрещину закатила.

— Правильно, — только и выдавил он в ответ, да и то когда тетка Рада уже обернулась к нему спиной.

— Это все верно, — продолжала она, сдвинув со лба платок, чтобы открыто встретить любой взгляд, — верно, что Алекси печется о каждой травинке, о каждом деревце в государственном лесу. Верно и что герой он у нас. Он мне самой не раз жизнь спасал, когда мы носили в лес партизанам мешки с продовольствием. Но, несмотря на это, у меня есть возражение… Слышишь, Алекси?

Я как вскочу со скамейки, — а роста я немалого, — чуть потолок в клубе не прошиб.

Тут все на меня уставились, будто в первый раз видят. Чувствую, как ручка и записная книжка начинают подпрыгивать в левом кармане — до того сердце колотится. Но что с ним поделаешь, с сердцем-то?

— Ты, Алекси, — повернулась, наконец, ко мне тетка Рада, — должен понимать, что членом Коммунистической партии не становятся так, с бухты-барахты, да еще под гром аплодисментов. Есть у тебя очень плохая и вредная привычка. Ты позволяешь себе поднимать руку на бедняков, которые совершают порубки в лесу. Сколько народу приходило ко мне жаловаться! Лупил ты их по чем ни попадя и кулаками, и палками, и обухами их собственных топоров. Было такое дело или нет?

— Было! — крикнули вместо меня из последних рядов. Видимо, кто-то из пострадавших.

За этим возгласом последовали и другие.

— Бьет! Бьет, это верно! И не только людей — скотину бьет!

Все усиливавшаяся атака явно обеспокоила дядю Крыстё. Он неоднократно получал предупреждения по партийной линии за то, что не в силах был сдерживать свое доброе, переполненное родственными чувствами сердце, и вот на тебе — и в этот вечер не устоял: весь белый, обсыпанный мучной пылью после вечернего замеса, заерзал на стуле и попытался, так сказать, подложить подушечки под сыпавшиеся на меня удары.

— Погодите, товарищи! Да вы что, не знаете, что лес, как говорится, без дубины не убережешь? Ведь он, Алекси-то, если и бьет, то ради народного добра старается!

Дернуло же его меня защищать! После его слов страсти разгорелись еще пуще. Так хорошо поначалу шло собрание, и вдруг все повернулось против меня. Многие из тех, кто только что произносили обо мне хвалебные речи, и в первую голову учителя и учительницы негодующе выкрикивали:

— Нельзя бить, даже ради народного добра! Это фашистский пережиток! Бить людей — это позор! Нечего сказать — хороший пример для детей! Не палка нужна, а сознательность! Воспитательная работа! Такие и жен своих колотят!.. Верно!.. А законы на что?.. Да кто их соблюдает, эти законы!

Секретарь, наконец, спохватился и принялся стучать карандашом по столу:

— Тише, товарищи!.. Кто хочет высказаться, пусть возьмет слово! Продолжайте, товарищ Тодорова.

— Нечего мне продолжать, — махнула рукой тетка Рада. — Я буду голосовать за Алекси, только если он тут, перед всем собранием, даст слово, что больше и замахнуться ни на кого не посмеет. Мало нас били фашисты, так сейчас еще мы друг друга колотить будем?

И тетка Рада села на свое место.

Собрание затихло.

Секретарь переглянулся кое с кем из членов бюро, и они с одного взгляда поняли друг друга. Потом, по своей армейской привычке, одернул гимнастерку, выпрямился по-военному и изо всех сил попытался нахмуриться, чтобы согнать со своего лица совсем мальчишеское выражение, делавшее его похожим скорее на пионервожатого, чем на солидного секретаря партийной организации. Но голос у него был мужественный — голос офицера, привыкшего отдавать команды на поле боя.

— Товарищи! Поступило новое предложение, и партийное бюро его поддерживает. Надо признать, товарищи, что мы проглядели эту сторону дела, то есть вопрос о рукоприкладстве. А рукоприкладство, товарищи, следует отнести к самым отвратительным пережиткам капитализма. Особенно недопустимо это для нас, коммунистов. Коммунист должен пользоваться прежде всего тем оружием, которое гораздо сильнее палки, а именно: критикой, убеждением, разъяснительной работой, то есть правильным воздействием на сознание людей. Таким образом товарищ Алекси Монов может быть принят кандидатом в члены партии только в том случае, если он даст торжественное обещание никогда больше не поднимать руку на тружеников родных полей. Тебе слово, товарищ Алекси!

Я стоял, беспомощно опустив руки, пряча глаза за свисающими на лоб вихрами. Меня бросало то в жар, то в холод. Воротник новой куртки, хоть она и была мне в самую пору, вдруг показался тесным, стал душить, но не было сил пошевелить пальцами, чтобы расстегнуть его. Я задыхался…

Мне ли было не знать, какая это дикость — бить человека! Ведь когда я еще мальчишкой был, фашисты так меня исколотили, добиваясь, чтоб я сказал, где находится партизанский отряд, что у меня до сих пор нос на сторону сворочен. Но как тут объяснишь собранию, что подымал я на людей руку не сдуру, не потому, что такой несознательный, а потому, что в сердце у меня какой-то изъян, не так оно устроено, как у всех. Вот умом понимаю: «Нельзя! Не замахивайся! Составь акт!» А сердце как зайдется! Кровь бросится в голову, рассудок помутится, и рука сама собой заносится для удара. Сколько раз я ругал, проклинал себя за это. И вот — стою теперь опозоренный перед теткой Радой, и Ленин смотрит на меня со стены…

— Говори, говори, Алекси! — подбадривал меня дядя Крыстё. — Так уж у нас заведено, без самокритики никуда.

Я облизал пересохшие губы.

— Обещаю…

— Ну, ну, что обещаешь? Говори!

— Обещаю не замахиваться… Не драться! Я и раньше понимал, но теперь уж…

Теперь уж все: и тетка Рада, и секретарь, и учителя захлопали изо всех сил.

Один только дядя Крыстё ни разу не хлопнул. Не потому, что был против, а просто руки были заняты: он то и дело смахивал набегавшие на глаза слезы.

Короче говоря — приняли меня в партию.

Но именно с этого самого важного в жизни человека дня и начались мои муки и горести!

Может, в других селах то, что происходит на партийных собраниях, и вправду хранят в секрете, но у нас в Бунине это правило как-то не всегда соблюдается. Уже на следующее утро слух о зароке, который я торжественно дал, облетел все село, все дома, сады, улицы, фермы и виноградники — словно ветром эту молву разнесло!

Кто поверил, кто нет. И пошли комментарии.

— Верно тебе говорю, зарок дал! Поклялся! «Товарищи, говорит, коммунисты, если хоть раз еще замахнусь на кого рукой — пусть обе руки у меня отсохнут!» Так прямо и сказал! Только что не перекрестился, но ведь это у партийных запрещено.

— Это кто же?

— «Кто»? Алекси!.. Ни палкой, говорит, ни кулаком, ни топором не замахнусь больше.

— Это Алекси-то не замахнется?! Как же!

— Так ведь клятву дал!

— Клятву? Ха-ха-ха!

Нашлись и такие, которые решили испытать, насколько я верен своему слову. Да не кто-нибудь, а наши же кооперативные. Пастухи. И сделали они это не со зла и не по несознательности, а так, шутки ради… Есть у пастухов такая страсть — подшутить над кем-нибудь, позабавиться. Да и как этого не понять? Ведь подумать только: бродишь один-одинешенек день, два, а то и целый месяц по этим каменистым, безводным пустырям, от которых пышет жаром, точно из паровозной топки; смотришь на чистое, без единого облачка, небо — такое раскаленное, что того и гляди посыплются с него огненные капли; стоишь, опираясь на посох то одной рукой, то другой, то подбородком, — осточертеют тебе и овцы, и природа, и всякая сознательность. Ну как тут не учудить какую-нибудь штуку: либо чужой собаке банку к хвосту привязать, либо дохлую змею на дорогу подбросить девчатам под ноги, или, наконец, наорать ни за что ни про что на вожака стада, чтобы хоть голос свой услышать, — и то как-то на душе полегчает…

Охочие до шуток пастухи смекнули, что для первой проверки моего партийного слова лучше придурковатого Дешко-чабана никого не найти, потому что тот своей песней сам меня и приманит в запретную зону.

У Дешко — хилого, безответного малого лет сорока, с безразличным взглядом и слюнявой отвисшей губой, — и вправду была одна излюбленная песня. Эту песню знал в селе каждый, хотя пел ее Дешко, только оставаясь в одиночестве. Когда несчастная его мать померла от горя, что родила такого придурка, маленький Дешко завыл уныло и томительно. Долго тянул он одну ноту на низах — «аа-а-а-а!» Потом другую, повыше, но так же уныло и протяжно — «ха-а-а-а». Вон оно ведь как: и полоумный-то Дешко, и придурок, а вот поди тридцать лет прошло, как умерла его мать, а он до сих пор не может забыть единственную свою защитницу. Забредет со своими козами в заросли терновника на каменистых склонах Червеницы, оглядится вокруг — нет ли кого, и затянет горестную свою песню:

— Аааа-хааа!.. Аааа-хааа!..

Однажды утром отправился я на виноградники вместе с комиссией по определению ущерба, нанесенного прошедшим здесь градом. Увидели меня пастухи, сошлись в кружок и стали промеж себя шушукаться. Потом пошли к Дешко и принялись его подговаривать загнать коз в дубовый заповедник: до чего ж, говорят, листва там густая, такой удой дадут твои козы, что сразу прорву денег сверх нормы огребешь! А толстая Мара из села Камено Поле только, мол, того и ждет: сама за тебя замуж попросится.

Слабоумный Дешко замигал своими водянистыми глазами: неужто и впрямь достанется ему эта толстуха вдова? Мысль о ней пастухи потехи ради давно вбивали в его пустую голову.

— Да?.. А ну как этот чертов буйвол… застукает? Ведь он прибьет?..

— Да не бойся ты, Дешко! Алекси зарок дал руки ни на кого не поднимать. А Мара, знаешь, что вчера сказала? Как только Дешко перевыполнит норму и накопит деньжат, так, говорит, и закатим свадьбу. Каменопольского председателя в кумовья позвала.

— Позвала?

— Ну да? С каких пор, говорит, парень по мне вздыхает. Выйду за него, переселюсь к нему в овечий загон, стряпать ему буду, белье стирать, холить-нежить…

— Так и сказала?

— Так и сказала!

И Дешко пустил коз в заповедник. А шутники пригнали свои стада к роще и растянули их вдоль опушки, чтобы не упустить случая потешиться вволю.

— Аааа-хаааа!.. Аааа-хаааа!..

Слушаю я и ушам своим не верю. Во весь голос распевает Дешко посреди самой лучшей моей дубовой рощи, не раз спасавшей меня от жандармов и до того милой моему сердцу, что я одних только певчих птиц в нее допускал!.. Позабыл я и виноградник, и град, и комиссию — со всех ног кинулся к роще, не разбирая дороги.

Прежде всего увидал я, конечно, пастухов, — ходят себе, насвистывают, будто они тут и ни при чем.

— Это Дешко, что ль, там? — спрашиваю я, задыхаясь от бега и злости.

— А ты что ж, не слышишь? — ухмыляется в ответ один из них, по имени Койчо, кривоногий такой карлик, его бы в цирке показывать.

— Чего ж вы его не остановили-то? — спрашиваю; но ни один в глаза мне не смотрит. — Или у вас ума еще меньше, чем у него?

А кривоногий довольно улыбается и говорит:

— У нас своей работы хватает. Мы ведь не лесники, без дела не ходим. Поди попаси сотню шалых ягнят, узнаешь, каково это.

Я и тогда уже почуял, что дело тут не чисто, но только потом узнал, как все это было подстроено.

Ринулся я в заповедник. Бегу, ветки меня по лицу хлещут, словно не Дешко, а я натравил на них коз. Выскочил я из чащи перед самым его носом да как заору во всю глотку:

— Дешко!

Так он своей песней и подавился. Из слюнявого рта потекла одна струя, из штанин — две. Широкие, как лодки, царвули наполнились до краев…

Раньше за такое дело задал бы я ему хорошую выволочку — и весь разговор. А теперь? Что с него возьмешь? Убогий ведь — ни для агитации, ни для пропаганды не годится. Ясно, что не сам он эту пакость придумал — у него и ума на это не хватит.

— Признавайся, Дешко, кто тебя научил?

Дешко дрожит, переминаясь с ноги на ногу, и кивает в сторону пастухов:

— Энти вон, дурные… Карлик с Кукушкой…

— Все ясно!.. Гони прочь своих коз!

— Сейчас я! Сейчас! Это мы мигом! — засуетился придурок.

Но легко ли отогнать от цветущей дубовой листвы две сотни вошедших во вкус коз? До самого полудня оттаскивали мы их за рога, покуда не выставили вон из чащи.

Отвратное животное — коза. Шкодливое. Обгложет молодые побеги — глядишь, деревцу и конец. Правда, коза дает молоко, но ведь такие потравы в лесу делает, что, будь на то моя воля, я б вовсе этих коз запретил. Уж я б их так доконал, чтоб только в зоопарке их детям показывали.

И все-таки есть на свете люди, что, пожалуй, похуже коз будут. Взять хоть, к примеру, Божью Коровку. Настоящее его имя Пело Гергов, но Божьей Коровкой прозвали его за то, что с виду он тихий и кроткий, точь-в-точь как эта букашка. Ходит скромненько, каждому дорогу уступит, а уж говорит так сладко, словно язык у него медом смазан. Изо всех бунинских мужиков он единственный ходит в церковь свечки ставить — наравне со старухами богомолками. При фашистах Божья Коровка был сборщиком яиц для гитлеровской армии, но главным его занятием была спекуляция. Раздобыл себе где-то сезонный билет и всю войну катал по железной дороге в Софию со своим битком набитым чемоданом и двумя засаленными корзинами. А когда народное правительство неожиданно объявило обмен денежных знаков, он приволок в сельсовет этот же самый чемодан, доверху набитый крупными купюрами, не говоря уж о тронутой плесенью мелочи. Все село так и ахнуло: два миллиона двести семьдесят тысяч! Говорили, что и золотишко у него водилось…

Приноровился Божья Коровка лес рубить в самый полдень. Но не на таковского напал: я за три километра расслышал стук топора. И не столько расслышал, сколько учуял по тому, как гудела земля. Ух!.. Ух!.. — стонал лес.

Кинулся я поверху, перевалил через Шумницу, спустился по обрыву в ущелье, которое у нас называют Чертовым котлом, и оказался прямо над злодеем. По-партизански ходить я вроде умею — да, видно, поторопился (не при фашистах ведь!), ну и стронул камешек. Тот возьми да сорвись вниз. Эхо раскатилось по глубокому ущелью и предупредило Божью Коровку. Стремглав ринулся и я вслед за камнем, но покуда добежал до порубщика, тот уже успел зарыть топор в землю и сидит себе как ни в чем не бывало, даже цигарку запалил.

Вокруг него — смерть, опустошение: больше тридцати поваленных стволов лежат друг на друге с обрубленными ветвями.

Спрашиваю его, гада, что он тут делает. А он отвечает:

— Диких пчелок ищу, пчеловодством вот надумал заняться.

— А кто тут только что лес рубил?

— А я почем знаю? Не слыхал. Я только-только отдохнуть присел.

Руки у него все от листвы зеленые, сучьями оцарапанные, а смотрит на меня Божья эта Коровка такими христианскими глазками, словно перед ним шестикрылый серафим небесный.

— Да ты на ручищи свои погляди!

— Ах, это?.. — повернул он кверху зеленые свои ладони. — Вот дело-то какое… Это, понимаешь… Взбирался я на деревья, в дуплах, что повыше, пошарить. На один дуб, на высокий, пчелы заманили, едва не сорвался…

Стал я напирать на христианскую его совесть. Разъяснил, какое огромное значение имеет лес, так сказать зеленое наше золото, для социалистического хозяйства. Как смягчает он климат, поддерживает влагу в полях и реках, предотвращает эрозию и выветривание почвы.

— Да знаю, Алекси, знаю, — кивал он лошадиной своей плешивой головой.

А я разошелся, словно какой оратор:

— Без наших лесов мы не могли бы построить ни одного завода, ни одной электростанции, ни одного дома. Земля превратилась бы в пустыню. Понимаешь, бай Пело?

— Как не понять, Алекси! Ведь и в писании сказано: «Храните леса, ибо они благодать божья».

— А коли так, что же ты эту «благодать» под корень рубишь, как последний преступник? Глянь, какой участок расчистил, тут впору гумно устроить!

— Но, но, но, но, прошу не оскорблять! — И благостная его улыбка погасла. — Если бы не было в писании сказано: «Прости неразумного обидчика своего» — я бы тебя за такие слова по судам затаскал.

— Да я сам тебя к прокурору сволоку! — разом прекратил я разъяснительную работу. — Как влеплю тебе акт на две тысячи левов, век будешь помнить. Да еще за решеткой у меня насидишься.

— Душите, сживайте со свету! — не на шутку расстроился Божья Коровка. — Коли мы единоличники, так, выходит, уж мы и не болгары, не патриоты. Вроде и не проливали кровь за эту землю. Валяй, — лязгал он лошадиной своей челюстью, — веди, веди меня к прокурору. Я у него спрошу: есть такой закон, чтобы коммунисты забижали ни в чем не повинных беспартийных граждан? Тебя ведь как раз за это, кажись, в партию принимать не хотели.

— Слушай, бай Пело!..

— Ну чего, чего опять глазами стреляешь? Ты ведь вроде богом своим коммунистическим побожился, что не будешь больше на православных замахиваться? И пора бы тебе знать, дорогой товарищ, какую пользу приносит пчеловодство. Найди я сегодня один рой — завтра у меня их пять будет. А пять ульев, по пятьдесят кил меда в каждом, — это двести пятьдесят кил. Выходит, я получше твоего соображаю, как надо помогать социализму!

Видал я нахалов, но более бесстыжей морды во всем свете не сыщешь. Поврежденное мое сердце снова зашлось от возмущения. Рассудок делал отчаянные усилия, чтоб удержать меня, а руки так и чесались, так и подмывало схватить ружье да либо его, либо себя тут же на месте и порешить.

А! А клятва-то? Клятва!

Пальцем я его не тронул, только выставил вон из лесу, а сам направился в сельсовет.

Председателем у нас товарищ Тихомир Кротев. У некоторых наших деревенских по одному прозвищу, а у этого — целых два: Размазня и Карандаш. Размазней прозвали его за характер, а Карандашом — за привычку тоненько-тоненько оттачивать карандаш и вечно записывать что-то для памяти да никогда потом не выполнять. Что с этим человеком стало, ума не приложу. В дни Сопротивления он не раз без страха смотрел смерти в лицо. Работал он тогда в селе Бели Бряг кладовщиком в районной потребкооперации. Однажды переправил партизанам пятьсот пар обуви, в другой раз — целый вагон сыру. Медикаменты раздобывал, каких нигде и не достать было по тем временам, оружие покупал, а дом его был самым надежным местом для партизанского штаба нашей зоны. А вот после победы до того загладил Тихомир все углы и уголки своего характера, что никак его не зацепишь, ничем не проймешь! В общем, размазня размазней…

Ровными и круглыми, точно дробинки, буквочками записал Кротев мою жалобу в тетрадку и опять взялся за острый свой ножичек, чтобы отточить карандаш.

— Возьму себе на заметку, вызову Божью Коровку и поговорю с ним. А ты старайся добром с людьми ладить, брось ты эти акты. Надо сплачивать население вокруг партии и народной власти. А вы что делаете? Прежний лесничий составил триста шестьдесят актов. Если прибавить еще твои — выйдет четыреста. Ну сам посуди, можем ли мы посадить за решетку четыре сотни душ трудового крестьянства? А потом погляди, как поступает начальство из министерства! Года не проходит, чтоб они не списали все прежние штрафы. Народ это знает, на это и рассчитывает. Не видал я еще в нашем селе человека, который бы уплатил штраф за незаконную порубку в лесу. Зря мы эти акты пишем, людей только против себя восстанавливаем.

— Но, товарищ председатель, — попытался я вставить словечко, — нарушения все учащаются. Опять стали скотину в лес загонять, и коз и телят. Да и с топорами суются, не стесняются! Приходите, покажу. Уверен, что,как сами увидите, и у вас сердце кровью обольется.

— Нечего мне ходить, мне и отсюда все видно, — произнес Кротев, поглядев в окно, из которого и впрямь были видны зеленые массивы наших лесов. — Мало пойти да поглазеть на порубку, надо подойти к вопросу с государственной точки зрения. Ты коммунист молодой, может еще не знаешь, что главный наш капитал — это люди. Если мы лишимся доверия людей, на что нам тогда леса? Но ты все же сообщай мне, я буду брать порубщиков на заметку и вызывать к себе. И помни: добром с ними надо, Алекси, только добром! — И Размазня поднял над головой огрызок карандаша.

Добром так добром!

Заметил я, что с того дня, как приняли меня кандидатом в члены партии, и путевой обходчик Нино расширил свое надомное производство. Сидит в своей будке, воспевает в проникновенных стихах леса и полным ходом мастерит полированные палки. Жена его чуть не каждый день поджидает проходящие поезда с тремя-четырьмя палками в руках. И хотя заламывала она по двадцать левов за штуку — среди пассажиров всегда находились любители утиных клювов и змеиных голов.

Просил я его, добром просил, как своего товарища по партии. Но ведь не пойман — не вор? Оглаживает Нино свои императорские усы да только посмеивается:

— У меня, говорит, связи с проводниками. Они мне и доставляют подходящий материал, когда из под Берковицы, когда из Лонгоза, а то и из самого Пирина!

Из Пирина — как же! В нашем, в нашем лесу срезал он сырье для своей продукции: что ни палка — то загубленный саженец. Среди всех лесных вредителей — этот был самым злостным. Он прекращал жизнь деревца глубоко под землей, обрубая все корни до единого, — так, что уже никогда никакому ростку не пробиться. Потом, чтобы замести следы, заравнивал землю и прикрывал срезанным где-нибудь в сторонке дерном. И все-таки мне удалось обнаружить некоторые из его «травонасаждений». Но как докажешь, что нарушитель не кто иной, как наш усатый поэт? Да и что толку, если даже докажешь?

Зашевелились и бунинские старушонки. Снова принялись совершать набеги на заросли айлаза, который сам, без всякой с нашей стороны помощи и забот, разросся по горным склонам и изрытым весенними потоками скатам Большого и Малого оврагов.

Айлаз, или по-научному «Айлантус гландулоза десф», принадлежит к семейству диких орехов. Это дерево как строительный материал не представляет никакой ценности, но оно поистине является пионером, отважным разведчиком — из тех, кто первыми проникают в пустыню, чтобы проложить путь другим. Не зря народ прозвал его «Божьим деревцем». Там, куда и ящерице не заползти, — айлаз растет и процветает. Стоит только семени его попасть в расщелинку между камнями, как оно приживается, жадно впитывая соки, а через год выбрасывает кверху побег высотой с метр.

Насколько ненавижу я коз, настолько люблю это мужественное деревце. Оно заглаживает преступления, совершаемые людьми против земли-матушки, которая кормит их, поит и одевает. Вот о ком должен бы Нино сочинить стих, потому что дерево это подает нам пример скромности и стойкости перед трудностями жизни.

Листы у айлантуса горьковатые, так что козы и другая скотина едят его лишь в самые засушливые годы. Но зато бунинские бабки, видимо, решили вовсе его искоренить, так чтобы и памяти о нем не осталось. В сопровождении своих внучат, сгорбленные, беззубые, немощные — в чем только душа держится, знай рубят и режут топорами да секачами, целыми связками по земле тащат, волокут на горбах.

— Ты что это тащишь, бабушка Ваца?

— Хворост, миленький, хворост… Ты ведь разрешаешь сухие веточки собирать?

— Да разве ж это деревце сухое, бабушка Ваца? И это, и это… Вон, погляди, сок из него течет!

— Неужто течет?.. Так ведь я, сынок, плохо вижу — может, и впрямь какая свежая веточка по ошибке попалась.

— «По ошибке»! Сама она, что ли, в твой мешок прыгнула?

До той поры я еще не понимал, насколько беспомощен может быть человек, даже если он силен, как бык, и ходит с ружьем в руках. Да и закон тоже. Ничего он не стоит, этот закон, если не поддерживают его честные люди, — так и остается пустой бумажонкой, ничего не значащим набором слов. Ну что с такой бабкой поделаешь? Акт на нее составлять? За решетку сажать? Да любой судья, лишь взглянет на эту развалину, меня же на смех поднимет…

А не до смеху тут было — погибал орешник!

Это начала понимать и главная моя противница на том партийном собрании — тетка Рада.

Повстречал я их однажды с сыном по дороге на виноградники. Поздороваться не успела, сразу накинулась с критикой:

— Это что же такое делается, товарищ лесничий? Разве ты не видишь, что не только весь Малый овраг ощипали, а принялись уже и за ту сторону, что к станции выходит? Ты молодой еще, может и не помнишь, сколько у самого нашего села змей водилось, пока не вырос там орешник. Для того ли мы коммунизм строим? Опять, значит, нам на голые каменные черепа любоваться?

Секретарь поддержал ее:

— В самом деле, Алекси, пора положить конец этой рубке! Ведь не под турецким игом живем. Существует закон!

— Закон-то есть…

— А коли есть, почему не применяешь его?

— Товарищ секретарь! — воскликнул я, чувствуя, что кровь отхлынула от лица и что, так же как прежде, та самая рука снова стиснула мне сердце. — Не могу я больше нести эту службу! Прошу меня освободить. Пойду работать в кооператив. Кем угодно — пастухом, свинопасом, землю буду пахать, коров доить…

И опустил я голову, потому что слезы подступили к глазам.

А Тодоров как вытянется по-военному, как надует свои щеки-яблоки, как подожмет малиновые свои губы:

— Чего ты болтаешь, товарищ Монов! Что значит «освободить»? С поста бежишь? Коммунист не может быть дезертиром! Чтобы я больше этого не слышал, а не то… не то…

И до того он расстроился от низкого моего уровня, что повернулся кругом и быстро зашагал к селу.

Тетка Рада постояла еще немного, чтоб полюбоваться на него, вволю нарадоваться на принципиальный нрав своего сына…

И все-таки, кажется, почуяла она — дело тут неладно, потому что, не глядя на меня, проговорила:

— Ты, Алекси, малость запутался… Скажи там, где надо, доложи своему начальству. Призовите народ к порядку, раз люди не понимают, что делают… Ну, я пойду, ужин надо готовить…

И тоже двинулась по дороге.

С того дня заболел я, потерял аппетит, потерял сон. Чуть забудешься, закроешь глаза, как тут же чудится: «бух! бух!» — словно кто в голове у меня топором стучит. Стали меня мучить кошмары. Мерещилось мне: из-за черных, как смола, облаков вырывается какая-то огненная секира, пронесется над лесами, запалит их, а потом нацелится прямо мне в лоб. Вскакиваю словно очумелый. Жена с перепугу к матери ночевать ходила. А то привидятся мне палки, которыми промышляет Нино. Оживут, превратятся в настоящих змей и ползают, кишат, обовьются вокруг моего горла, шевелят раздвоенными языками у самого рта — вот-вот цапнут меня за язык ядовитыми своими зубами. А как-то ночью обступило меня с десяток рогатых козлов. Туловища человечьи, а хвосты как у чертей, что в нашей церкви нарисованы. Головы и вроде козлиные, и в то же время каждая на кого-то похожа: на Дешко, на Божью Коровку, на товарища Кротева, на бабку Вацу, на Борку… Стоят черти рогатые, меня не трогают, только чавкают — жуют молодую, свежую дубовую листву. Из пасти на косматые животы течет густая зеленая слюна. И вдруг все хором завопят, заведут Дешкину песню:

— Аааа-хаааа!.. Аааа-хаааа!..

Не легче было и днем.

Все эти насмешки над моим торжественным зароком вконец подорвали не только уважение к законам по охране лесов, но и мой личный авторитет. Каждый при встрече ухмыляется и пристает со всякими намеками, советами да шуточками. А пуще всех те, кому прежде принадлежали эти леса. Некоторые из них, Дико Джамбазов например, до национализации имели по двести — триста декаров лесных угодий, по которым не только они сами, но и внуки их будут слезы лить, потому что бациллы классовой ненависти определенно передаются по наследству и живут куда дольше туберкулезных палочек.

Встречает меня как-то Дико, улыбается, старый кочан:

— Ну как, Алекси? Держишь еще свое слово? Держи, братец, держи! А то ведь ваши коммунисты больно строгие: ни отца, ни матери не признают — только свою партию! Возьмут да исключат тебя, за милую душу исключат! А знаешь, что такое — исключенный из партии? Его положение похуже нашего — бывших трудовых капиталистов.

Дико называл себя «трудовым капиталистом» потому, что, по его словам, нажил свое богатство — и обе мельницы, и хутор, и конторы в Софии, — не гнушаясь самой черной работой.

Он уж по крайней мере куда лучше, чем наш Размазня, председатель, видел, что́ происходит с лесом, и не зря советовал мне не трогать порубщиков: хоть он и надеялся, что американцы возвратят ему его владения, Дико сдох бы от радости, если б услышал, что все наши зеленые дубравы, включая даже и его леса, истреблены до последнего деревца. Пусть им, «трудовым капиталистам», не достанется, но и народу чтоб ни сучка не осталось!

А вообще эти господа ведут себя очень осторожно. Сами никогда никаких нарушений себе не позволит. Для этого у них есть подручные, которых они раньше подкармливали крохами со своего барского стола.

Такие, как, например, Борка.

Понадобятся кому-либо бревна, колья для виноградных лоз или прутья для овечьих загонов — Борка тут как тут. За две-три стопки ракии он, хватило б только времени и сил, весь лес перетащил бы во дворы чорбаджиев.

Топор у него был с коротким топорищем, острый, как бритва. Прятал он этот топор в широких своих шароварах и, чтоб не порезаться, сшил специальный чехол из двух старых подошв с завязками. Этим топором Борке никогда не приходилось бить дважды по одному и тому же месту. Удар слева, удар справа — и конец! Чистая работа.

А ведь была у него, шалопая, хорошая специальность — каменщиком был, но делом занимался от случая к случаю, и все, что, бывало, заработает, тут же пропьет. Чтобы оградить детей, жена ушла от него и переехала на постоянное житье в помещение кооператива. Правление выделило ей комнату, так как считалась она лучшей дояркой. Борка сунулся было туда попромышлять насчет харчей, но коровницы выпроводили его ведрами да лопатами. Все-таки жена продолжала стирать ему бельишко, а то он вовсе бы запаршивел.

В первый месяц моей службы, пока он еще не раскусил, кто я и что из себя представляю, Борка развернул рубку вовсю. Снюхался с бывшим шофером Дико Джамбазова, и наладились они воровать лес и вывозить его на грузовике. Нарубит Борка в подходящем месте отборного строительного лесу, спустит по крутому склону поближе к шоссе, и ночью, в условленный час, грузят в машину.

Накрыл я их только на третий раз. Но запоздал, грузовик уже трогался с места. Загородил я им дорогу, встал перед самыми фарами, но шофер дал газу и поехал прямо на меня. Не перепрыгни я единым духом за канавку, там бы мне и конец. Уйти от фашистских пуль — и чтоб раздавила меня машина советской марки, да еще доверху груженная лично мне вверенным лесом!

Шофер от меня удрал, а вот Борке не удалось, потому что бегаю я побыстрей его…

Ни он, ни я никому не сказали о том, что произошло между нами в ту ночь. Но после того как он поднялся с постели, Борка навсегда забыл дорогу к лесу. Целых три года с тех пор мы самым любезным образом здоровались с ним при встрече.

Наверно, и дальше все шло бы так же спокойно и мирно, если б не эти шуточки и остроты вокруг моего партийного слова. Что ни день, докладывали мне и подпаски, и косцы, и любители собирать грибы и целебные травы, что встречали они Борку в самых различных концах леса, где делать ему было вовсе нечего.

Тричко — полевой сторож — даже предостерег его: «Смотри, мол, не вздумай снова за старое приняться!» А тот только осклабил волчьи свои клыки:

— Подумаешь, великое дело! Даже коли я случайно что и стащу и Алекси меня застукает — пускай акт составляет! Не на тысячу, а хоть на две пусть штрафует, так мне, дураку, и надо!

И этот издевался надо мной. Он так легко бросался тысячами, потому что знал, что ни гроша не заплатит.

Да вот и Нино прибежал сообщить мне, что своими глазами видел, как Борка тащил две вязки молодых липок к какому-то цыганскому шатру.

Впечатлительного поэта так и трясло от контрабандистской зависти.

— Бандит! Закоренелый бандит! Подтащит одну вязку, бросит и возвращается за второй. Я следил за ним, до самого шатра дошел, но не окликнул, чтоб не знал он, кто тебе про него сказал. Пусть, думаю, совершит до конца свое черное дело, а уж Алекси его проучит!

Стою я, смотрю на него, на дорогого моего товарища по партии, и нет у меня сил слово ему сказать. На его глазах совершилось преступление, а он не решился помешать этому — из страха, что и Борка может его как-нибудь подстеречь и отплатить той же монетой. Если бы все коммунисты были такими, как этот усатый хитрюга, — прощай, коммунизм. Обидно только за тех, кто сложили светлые свои головы в партизанских лесах да в фашистских застенках.

Дальнейшие события развивались довольно быстро.

Славой моей и гордостью была буковая роща, что на восточном склоне Гайдуцкого кургана. Перед тем как заступил я на службу, это в сущности была и не роща вовсе, а непроходимые заросли, настоящие джунгли из дикого кизила, облезлого граба, шиповника, терновника, кустов ореха и бузины, среди которых задыхались молодые буки, липы и березки. Эти лесные жители были опутаны и накрыты сверху таким густым покровом, что ни солнцу обогреть их и подкормить хлорофиллом, ни свежему воздуху не проникнуть к корням.

Решил я проделать один эксперимент.

Собрал людей, расставил их цепью, и принялись мы выдирать с корнями всех паразитов. Оставили только голубые молоденькие буки, мягкостволые липы и нежные белые березки. И вот, очутившись на просторе да на свету, они так потянулись вверх и укрепили корни, так свободно раскинули свои кроны, что поистине возникло какое-то чудо природы. Увидев все это, товарищ Никодимов обомлел, обнял меня и поцеловал, так сказать, на глазах у трех сел, потому что было это на большом собрании, которое мы всегда устраиваем на этом месте в честь первой акции партизанского отряда, сформированного из жителей Бунина, Берлогова и Раднева.

Товарищ Никодимов — наш окружной начальник, а вернее сказать — наш первый наставник и учитель. Если бы не он, вряд ли бы я осознал глубокий смысл моей работы по охране лесов. Он тоже, как и большинство из нас, отдал всего себя служению великому делу защиты леса, только было это очень давно, еще в 1925 году, когда довелось ему в первый раз партизанить. Его бы воля — он бы все силы социалистического хозяйства направил на озеленение страны, омоложение и украшение лесов. В тех местностях, где этим делом руководил он, всегда прокладывались хорошие дороги, укреплялись осыпи, строились чешмы, всем до одного дичкам делались прививки. Он часто говорил, что при коммунизме скалы и обрывы оставят только для красоты, и то лишь в тех местах, где это будет указано особыми «архитекторами природы». Будут, мол, тогда и такие архитекторы — специально для красивого оформления земного шара.

Строгий, серьезный он человек, этот Никодимов, но вспыльчивый, как порох. В минуту гнева может позабыть и о своих сединах, и о ревматизме, и о других болезнях, которые он нажил за долгие годы тюремного заключения. Одна из них искривила ему позвоночник, и он, особенно в пасмурную погоду, испытывает ужасные боли. Когда я рассказал ему о буковой роще, он до того растрогался, что поднял и повез в Бунино всю окружную конференцию в полном составе.

— Смотрите, товарищи лесоводы и лесники, что может сделать рука человека, его разум и любовь к лесу!

Именно тогда в первый раз написали обо мне в газете и выдали премию от министерства.

Вот эта-то буковая роща и стала причиной катастрофы.

Как-то вечером задержался я в Берлогове. Пришлось заночевать там, а на другое утро спозаранку двинулся я в путь. Дорога из Берлогова в Бунино лежит в стороне от буковой рощи, но я нарочно свернул к Гайдуцкому кургану, чтобы подольше идти самыми красивыми нашими партизанскими местами. И так рассчитал, чтоб солнышко застало меня как раз, когда дошагаю я до моего «чуда природы».

Иду по холодку и думаю:

«Не понимаем мы все-таки, что такое лес. Это ведь не только сочетание различных деревьев, это и полянки, и цветы, и запахи, и все живое, что прыгает в траве или порхает среди ветвей. Это и небо в зеленом узоре листвы, и стук дятла, и журчание ручейка. Да и многое другое, чего и не охватишь, чего не выразишь никакими красивыми словами. Все то, что заставляет тебя смутно догадываться, что твой путь начинается бесконечно далеко, от первой бессмертной клетки, что ты будешь идти через миллиарды лет и никогда не затеряешься в вечном движении материи.

Поживешь в лесу, увидишь, какая жизнь кипит даже вокруг какого-нибудь гнилого пенька, и начинаешь постигать, что смерть ничто, что она только служанка жизни и существует лишь для того, чтобы расчищать жизни путь и поддерживать вечную молодость мира.

Люди выдумали, что живое существо может жить отдельно, обособленно от всех. И выдумали лишь после того, как покинули леса и позабыли о них. Потому что в лесу особенно ясно видно, как нерасторжимо связано со всем окружающим всякое живое существо: травинка — с почвой, почва — с влагой, влага — с солнцем, солнце — с божьей коровкой, а та — с воздухом, в котором может она расправить свои красные кругленькие крылышки…»

Погруженный в такие мысли, подошел я к любимой моей роще, подставившей пышный зеленый ковер своих вершин восходящему солнцу. Сердце мое было так переполнено умилением и счастьем, что мне показалось, будто буки, березки и пахучие липы кивают мне своей листвой в знак привета и благодарности.

Вот и маленький зайчишка вылез встречать меня. Не видит, глупышка, что в руках у меня ружье, навострит то правое, то левое ушко и быстро-быстро шевелит лапками у самой мордочки — посылает мне воздушные поцелуи.

А вот и солнце — выглянуло из-за самой верхушки горы Козловец и мгновенно рассыпалось на тысячи алмазных капелек на листьях и травинках.

Проснулись и птицы в моей роще, запели свои песни, приветствуя солнце. Каждая свою, какую умеет…

И вдруг…

Вдруг вижу — след. Совсем свежий: только что кто-то проволок здесь связку прутьев.

Побежал я по следу, по примятой траве, и шагов через тридцать остановился, как вкопанный: за одну эту ночь загубил кто-то больше сотни молодых деревцев. Срезал их, сложил и унес; пока, видимо, только первую связку.

Наклонился я над одним белым пеньком и без труда узнал чистую Боркину работу.

Загубленный березовый пенек плакал…

Потемнело у меня в глазах, схватил я из ближайшей кучки срубленное, очищенное от ветвей деревце и бросился по свежему следу вдогонку.

Когда несешь на плече связку прутьев, они так шуршат и трутся друг о друга, что, кроме этого шума и треска, ты почти ничего не слышишь. Борка понял, что я настиг его, только когда я, взмахнув упругим стволом деревца, изо всей силы опустил его на охапку, которую тот на себя взвалил.

Безумие придает человеку невиданную силу. От первого же моего удара негодяй присел и растянулся на земле под накрывшими его прутьями. Если бы я бил его прямо по спине, он не испугался бы так, не испытал бы такого панического ужаса. Но я хлестал по прутьям, которые его прикрывали, а те не только издавали при этом страшный треск, но и лупили его по всем частям тела одновременно.

Борка орал благим матом:

— Ой, мамочки-мамочки!.. Ой, лучше акт!.. Ой, лучше штраф!..

— Вот тебе акт!.. Вот тебе штраф!.. Вот тебе акт!.. Вот тебе штраф! — приговаривал я при каждом ударе.

Хлестал я его до тех пор, пока рука не онемела. Да и Борка у меня что-то затих.

Так и оставил я его лежать под голубыми буками и плачущими белыми березками, а сам — на станцию, в поезд, и — в город к Никодимову, который давал мне премии за эти самые буки и березки.

Там уж я не выдержал и разрыдался, словно дитя малое.

— Алекси, Алекси… — слышал я над собой какой-то далекий голос.

Потом уже, по мокрым пятнам на куртке, я понял, что он давал мне воды, но я не мог проглотить ни глотка, так как от сердечного припадка челюсти сжались и одеревенели…

Как бы там ни было… Никодимов запер дверь, чтобы никто не входил, и терпеливо выслушал всю мою партийную трагедию. Рассказал я ему обо всем, даже про свои сны…

Потом стал просить:

— Переведите меня, товарищ начальник! Направьте меня в Родопы! Или в Добруджу — на лесозащитные полосы… Не хочу я больше возвращаться в село. Исключат они меня! Приравняют к «трудовым капиталистам» и исключат. Ведь никто не поверит, что я все понимаю, только вот сердце не выдерживает…

У меня трагедия, а Никодимов смеется:

— Удивительные вещи творятся на земле! Кто от любви к женщине терзается, а мы с тобой, Алекси, — от любви к этому нашему великомученику — лесу.

Бросил начальник все свои важные дела и поехал со мною вместе в Бунино.

Партийное собрание, словно по тревоге, было созвано в тот же вечер.

На повестке дня — один вопрос: «Доклад начальника окружного управления о лесе».

Признаюсь откровенно: до того вечера я и не представлял себе, что значит коммунист и что такое Коммунистическая партия. Никто тебе так не разбередит душу, как твой товарищ, твой соратник. Да и не подозревал я, что можно так проникновенно говорить о лесе, чтобы и самый темный человек понял, какое великое значение он имеет для каждого из нас!

Поднялся Нино и не нашел в себе силы солгать перед Никодимовым, перед седой его головой и изуродованным в фашистских застенках телом.

Как выяснилось, путевой обходчик вел точный учет своей продукции: срубил он ни больше, ни меньше, как пятьсот сорок семь молодых деревцев!

Не только за погубленные деревья, но и за фальшивые свои декларации в стихах Нино получил последнее предупреждение с занесением в личное дело.

Товарищ Кротев за свой карандашик на первый раз отделался только устным выговором.

А партийный секретарь и тетка Рада выступили с самокритикой. Ну с них, пожалуй, и этого довольно.

— Бросили мы парня на съедение врагам и невеждам! — снова звенел на собрании голос старой партизанки. — Ты, мол, Алекси, охраняй, береги лес сам, как знаешь, а мы, остальные коммунисты, будем собственные дома строить, пенсии большие получать, а до народной власти и дела нам нет! Позор, товарищи, всем нам позор — и прежде всего мне и сыну моему, секретарю, который кровь свою проливал за это народное достояние, а теперь не может его уберечь от всяких бандитов да юродивых!

Примеру Рады последовали учителя, ответственные за своих школьников, и пионервожатые, и председатель кооператива, который прежде никак не давал согласия погашать задолженность по актам, удерживая у порубщиков трудодни.

Никодимов предложил план общественной охраны леса и разъяснительной работы среди населения. План был принят единодушно.

Партийное собрание решило: все имеющиеся в наличии акты должны быть оплачены в трехмесячный срок до последней стотинки. Примечание: пока что уголовного преследования не возбуждать. О каждом нарушителе сообщать через радиоузел кооператива и заносить на черную доску. При распределении топлива никому из тех, кто будет замечен в незаконных порубках, не давать ни полена, а злостных порубщиков направлять к прокурору со специальным письмом от всех общественно-политических и культурных организаций села…

Среди этой бури мой проступок как-то остался незамеченным. Тодоров только вскользь упомянул, что этот вопрос будет рассмотрен на следующем собрании.

Но прошло много месяцев и много собраний, а секретарь все не включал его в повестку дня. Я тоже особенно не настаивал…

В лесу — покой. Айлаз по весне снова поднялся, разросся и покрыл каменистые склоны. Точно так же и в сердце моем быстро выправился изъян.

Обездоленный поэт-надомник прекратил палочное производство, несмотря на свои тесные связи с проводниками. Однако, чтобы не захирело его мастерство, я сам предложил ему способ продолжать изготовление художественных голов и клювов. Но уже по закону, честь по чести. Подал мой друг-приятель заявление, отвел я ему делянку и отметил, какое деревце можно рубить, какое нет. Так что теперь и у него материала всегда вдоволь и другим деревцам, которые для палок непригодны, тоже польза: больше им простору и солнца больше.

Что же еще добавить?

Да, Борка довольно быстро поправился, и мы снова стали с ним здороваться при встрече. Говорят даже, будто подал он заявление в кооператив. А жене своей новое платье и пальто справил, только чтоб вернулась к нему, потому что старость идет, а на старости лет одному не очень-то сладко…


1957


Перевод Б. Ростова.

ОРЛИН ВАСИЛЕВ

Орлин Василев (род. в 1904 г.) — один из самых значительных и самых интересных представителей современной болгарской литературы, большой мастер рассказа. Свой писательский путь он начал в конце 20-х годов. Творчество его разнообразно по жанрам. Кроме рассказов, О. Василев пишет романы («Белая тропа», «Гайдук мать не кормит» — в русском переводе «Страхил», «Зуб за зуб» и другие), очерки, киносценарии, пьесы. Две его пьесы — «Тревога» и «Любовь» — с успехом идут на советской сцене.

Работу писателя О. Василев всегда сочетал с деятельностью общественно-политической. Еще в гимназии он руководит нелегальными ученическими кружками, становится членом Коммунистического союза молодежи. Девятнадцатилетним юношей Василев принимает активное участие в подготовке антифашистского Сентябрьского восстания 1923 года, в 1924 году вступает в ряды Болгарской Коммунистической партии. В 30-е годы писатель выступает активным борцом против угрозы войны. Он редактирует антивоенные издания: «Антивоенное обозрение», «Мир», «Простор», участвует в организации широкого общественного протеста против суда над Георгием Димитровым в дни Лейпцигского процесса.

В годы второй мировой войны О. Василев принимает участие в движении Сопротивления, ведет работу по организации деятелей культуры на борьбу против фашизма.

За годы революционной деятельности О. Василев неоднократно подвергался арестам и привлекался к суду.

Участник восстания 9 сентября 1944 года, принесшего его стране освобождение, писатель с новой силой включается в общественную жизнь народно-демократической Болгарии.

В творчестве Василева находят отражение актуальные вопросы строительства его обновленной родины.

Орлин Василев всегда был искренним другом Советского Союза. Он с пристальным вниманием следил за тем, как росла и мужала Страна Советов, как развивалась и крепла советская литература. Горячий сторонник дружбы с народами СССР, Орлин Василев много сделал для популяризации произведений советских писателей в Болгарии. Так, в 30-е годы он перевел на болгарский язык «Цусиму» Новикова-Прибоя, «Разгром» Фадеева, «Тринадцать трубок» Эренбурга, «Великий, или Тихий» Лидина, составил антологию советского рассказа.

Предлагаемый вниманию советского читателя сборник избранных рассказов Орлина Василева не случайно был назван «Упрямец» — по заглавию одного из рассказов, представленных в сборнике. В рассказе «Упрямец» отражено то общее и главное, что характерно для Орлина Василева как писателя, — его глубокая вера в силу и мудрость родного народа, в его неугасимое стремление к правде и свободе.

Рассказы, вошедшие в данный сборник, расположены в основном в хронологическом порядке. Это позволит читателю познакомиться с эволюцией творчества писателя, с постепенным расширением круга его интересов, отражающих присущее ему живое чувство современности, его способность горячо откликаться на события окружающей действительности.

Хронологически сборник охватывает весь творческий путь Орлина Василева: рассказ «Я должен!», открывающий книгу, был впервые опубликован в 1929 году и является как бы авторской заявкой, очерчивающей круг тем и проблем, которые в дальнейшем будет разрабатывать писатель; последний рассказ сборника — «Сердце с изъяном» — был напечатан в 1957 году в газете «Литературен фронт».

Первые рассказы Орлина Василева, такие, как «Я должен!», «Враждебный мир», «Рассказчик поневоле», «Поздно…», «Маленький пролетарий», — это рассказы о трудной, полной лишений и нужды жизни простых «маленьких людей» буржуазной Болгарии, об их печалях и редких радостях.

В ряде произведений — «Шакал», «Гриб» и другие — О. Василев показывает новую грань своего дарования, — он выступает как сатирик, бичующий фанатизм фашистствующих чиновников, их тупость и ограниченность.

Лирические очерки о родном селе, объединенные заглавием «Житье», служат своеобразным введением к циклу рассказов о людях болгарской деревни.

С глубокой любовью писатель создает образы коммунистов — борцов против фашизма и строителей новой жизни — в рассказах «Страшная весть», «Зайчонок», «Месть коммуниста», «Сердце с изъяном» и других. Он стремится всесторонне раскрыть их духовный мир, показать их высокую мораль, их боевой гуманизм, твердость в борьбе, крепкое товарищество, новое отношение к людям.

Лирическая взволнованность автора и его тонкое умение раскрыть внутренний драматизм обыденной на первый взгляд жизни своих героев придают его произведениям глубокую человечность.

Писатель большой культуры и яркого мастерства, Орлин Василев всей своей жизнью и творчеством неразрывно связан с народом. В этом заключена его сила.


И. Шептунов

Примечания

1

Ракия — сливовая или виноградная водка.

(обратно)

2

Царвули — крестьянская обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

3

Чешма — источник, выведенный в трубу и облицованный камнем.

(обратно)

4

Околия — единица административно-территориального деления Болгарии — район.

(обратно)

5

Пандурин — болгарин-полицейский во времена турецкого владычества; позже — презрительная кличка полицейских.

(обратно)

6

Имеется в виду взрыв в софийском соборе «Святая неделя» 16 апреля 1925 года, послуживший поводом для массовых репрессий против коммунистов.

(обратно)

7

Чорбаджия — богатей, кулак.

(обратно)

8

Копраля — длинная заостренная палка, которой во время пахоты погоняют волов и очищают лемех от приставшей земли.

(обратно)

9

Чокой — крупный румынский землевладелец.

(обратно)

10

Света, больше света! (нем.)

(обратно)

11

Бате — старший брат.

(обратно)

12

Конёвица — рабочий район Софии.

(обратно)

13

«Пур сувенир» — «На память» (франц.).

(обратно)

14

Субашия — турецкий полицейский начальник.

(обратно)

15

Кавал — пастушья свирель.

(обратно)

16

«Жив еще, жив он» — революционная песня на слова Христо Ботева.

(обратно)

17

Ремсисты — члены РМС, революционной молодежной организации.

(обратно)

18

Кмет — сельский староста.

(обратно)

19

Бранники — фашистская молодежная организация.

(обратно)

20

Радославов — премьер-министр Болгарии в период первой мировой войны.

(обратно)

21

Се человек!

(обратно)

22

Хоремаг — гостиница с рестораном и магазином в болгарских селах и маленьких городах.

(обратно)

23

Декар — 0,1 гектара.

(обратно)

24

ТКЗХ — трудовое кооперативное земледельческое хозяйство.

(обратно)

Оглавление

  • Я ДОЛЖЕН!
  • ВРАЖДЕБНЫЙ МИР
  • САБЛЯ ПАНДУРИНА
  • ПОЗДНО…
  • РАССКАЗЧИК ПОНЕВОЛЕ
  • СКАЗКА
  • СМЕШНЫЕ ИСТОРИЙКИ
  • МАЛЕНЬКИЙ ПРОЛЕТАРИЙ
  • БЛАГОДЕТЕЛЬ
  • ПАРИЖАНКИ
  • ПУР СУВЕНИР
  • ГРЕХ
  • ГРИБ
  • БИОГРАФИЯ
  • СТРАШНАЯ ВЕСТЬ
  • В АРЕСТАНТСКОЙ
  • ЖИТЬЕ
  • НИНКА
  • ЗАКЛАД
  • ГОЛОС НАРОДА
  • ШАКАЛ
  • УПРЯМЕЦ
  • НА ДОСУГЕ
  • ЗАЙЧОНОК
  • ПЕТРА МАНОЛОВА
  • МЕСТЬ КОММУНИСТА
  • КОНФЛИКТ
  • СЕРДЦЕ С ИЗЪЯНОМ
  • ОРЛИН ВАСИЛЕВ
  • *** Примечания ***