Три цветка и две ели. Первый том [Рина Оре] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


О Меридее и Конце Света

Всё изложенное в книге – художественный вымысел. Любые совпадения служат для описания мира, так похожего на наш.

Принадлежит этот мир прошлому нашей планеты или будущему – неизвестно и несущественно. Он ограничен Линией Льда на севере и Линией Огня на юге и состоит из четырех континентов: Меридеи, Южной Варварии, Северной Варварии и Сольтеля – самого южного и жаркого материка. Живущие в Меридее люди называют себя мериде́йцами, верующие – меридиа́нцами; о трех других континентах меридейцы имеют смутное представление, щедро приправленное домыслами и небылицами.

Меридея – это собирательный образ Средневековья с ноткой Античности. Одни королевства будто живут в XV веке, другие еще в XIII. Воссоздавая те времена, невозможно избежать такой темы, как религия, поэтому для вымышленного мира придумана «меридианская вера», несколько похожая на христианскую. Впрочем, религиозная составляющая в данной книге второстепенна. Другой неоднозначный момент касается возраста. Общеизвестно, что в Средние века люди жили недолго, рано вступали в брак, детство заканчивалось в семь лет. В Меридее всё точно так же, но из-за солнечной активности время там течет иначе, поэтому их четырнадцать лет – это восемнадцать для нас. И третье: забудьте современные представления о морали, праве, быте, государстве, политике, медицине, образовании, играх, оружии, мерах длины и веса, даже о терминах или привычном смысле слов. Попадая в эпоху Средневековья, вы словно попадаете на другую планету, – тем более, если речь идет о вымышленном мире. Постепенно, от главы к главе, мир Меридеи будет раскрываться и насыщаться деталями. Советую быстро пробежать глазами раздел «Времяисчисление Меридеи» и возвращаться к нему, если что-то будет непонятно в датах или праздниках. Пролог также может показаться сложным из-за названий королевств, имен персонажей, череды событий, – усердно запоминать не надо – в нужное для сюжета время будут повторения, подробности, карты. Еще автор посчитал нужным отказаться от многих терминов заимствованных в Новое время и Новейшее время из французского, английского, немецкого или нидерландского языков, если удалось найти адекватные синонимы из русского, латинского, греческого, правда, порой пришлось выдумывать новые слова, например: «крестьянин» – это «христианин». Сами понимаете, христиан в Меридее нет…

Автор просит прощения, если кого-то обидят слова из его книги. В любой культуре есть дикие предрассудки, и Меридея их не избежала.

Меридианцы боятся Конца Света, апокалипсиса, а он может наступить в конце каждого года из-за столкновения светил. Чтобы предотвратить Конец Света люди должны следовать указаниям часов и календаря. Год и день разбиты на восемь частей, по числу Добродетелей и Пороков, которые понимаются меридианцами как живые, смертные сущности. Кроме того, каждому при рождении выпадает крест из четырех таких сущностей, и если он победит свои порочные склонности, то попадет в небесный Рай, иначе отправится в подземный Ад. Раз в тридцать шесть лет столкновение светил неизбежно, однако среди людей живет таинственное божество, Божий Сын, который жертвует собой, умирает в мучениях и силой своих страданий разводит светила; при этом гибнет лишь его плоть – душа переходит в тело его земного сына, младенца, – благодаря этому, алхимики знают, что теоретически бессмертие возможно для всех людей, и пытаются разгадать эту загадку.

Крест для меридианцев, во-первых, означает перехлест четырех стихий – Воздуха, Воды, Земли и Огня, – всё на свете, материальное и нет, это стихии и их смеси; науку о стихиях они называют – «знание». Характер человека и здоровье также зависят от стихий: гуморальные соки (кровь, слизь, черная желчь и желчь) соответствуют четырем стихиям, «гумор» – это набор гуморальных соков и астрологический темперамент. Во-вторых: у каждого при рождении есть свой крест из Пороков и Добродетелей. В-третьих: крест указывает на стороны света – и со стрелами на концах он символизирует важность распространения меридианской веры, даже ценой войны, – чем больше будет меридианцев, тем вернее не настанет Конец Света – и мир спасется. В-четвертых: крест это распятие – древнейшая, жестокая и мучительная пытка, какой подвергает себя Божий Сын при смерти. Здесь же снова стоит повторить, что, несмотря на сходство символов и названий, меридианская вера – это лишь художественный вымысел, антураж, канва для создания атмосферы Средних веков.

Как и Средневековье, общество в Меридее разделено на тех, кто молится, кто воюет и кто трудится. Четвертая группа людей – бродяги, не имеющие никаких прав. Духовенство именует себя Экклесией (так в Древней Греции называлось народное собрание – высший государственный орган власти; с латыни на русский «ecclesia» – это церковь). Главный город Экклесии – Святая Земля Мери́диан, где, согласно меридианской вере, находится центр мира; там каждый полдень в алтарь старинного храма ударяет молния – и такое явление зовется Божьим Судом. Духовенство держится обособленно от мирян и воинов: не вмешивается в междоусобные войны и не участвует в политических интригах. Но Экклесия ведет Священную войну на континенте Сольтель ради распространения меридианской веры, тогда как алхимики ищут иной путь спасения планеты от Конца Света. Один из них оставил такую запись: «Известно нам, что мир погибал три раза: от Огня, от Воздуха и от Воды. Как ранее спасалось человечество – неясно, но, по словам людей сведущих, единственная возможность уцелеть на этот раз – побороть Смерть и Время».

Времяисчисление Меридеи




Цикл лет – 36 лет (период между столкновениями светил)

Год – 365 дней или 8 восьмид по числу Добродетелей и Пороков

Високосный год – 366 дней (раз в четыре года)


Восьмида года – 45 или 46 дней

1 – Вера (Уныние) – 46 дней

2 – Смирение (Тщеславие) – 45 дней

3 – Нестяжание (Сребролюбие) – 46 дней

4 – Кротость (Гнев) – 46 дней

5 – Трезвение (Леность) – 45 дней (в високосном году – 46 дней)

6 – Воздержание (Чревообъядение) – 45 дней

7 – Целомудрие (Любодеяние) – 46 дней

8 – Любовь (Гордыня) – 46 дней


Триада (треть восьмиды) – 15 дней в обычную триаду, 16 дней, когда празднуются Юпитералий, Меркуриалий, Марсалий, Великие Мистерии, Венераалий или Сатурналий.

Календа – 1-ый день восьмиды или 1-ый день 1-ой триады

Нова – 1-ый день 2-ой и 3-ей триады

Медиана – середина триады

Благодаренье – конец триады (день посещения храма)

Дни в триаде: 1 – календа или нова, 2 – день марса, 3 – день меркурия, 4 – день юпитера, 5 – день венеры, 6 – день сатурна, 7 – день солнца, 8 – медиана, 9 – день луны, 10 – день марса, 11 – день меркурия, 12 – день юпитера, 13 – день венеры, 14 – день сатурна, 15 – благодаренье


День – 16 часов (8 часов от полуночи до полудня и 8 часов от полудня до полуночи)

Час – 72 минуты

Часы дня:

1 – час Веры

2 – час Смирения

3– час Нестяжания

4 – час Кротости

5 – час Трезвения

6 – час Воздержания

7 – час Целомудрия

8 – час Любви

Триада часа (треть часа) – 24 минуты


Век – 128 лет

Век человека – 72 года

Возраст Единения – 4,5 года

Возраст Приобщения – 9 лет

Возраст Послушания – 13,5 лет

Возраст Посвящения – 18 лет

Возраст Страждания – 22, 5 года

Возраст Откровения – 27 лет

Возраст Благодарения – 31, 5 год

Возраст Возрождения – 36 лет

Второй возраст Благодарения – 40,5 лет

Второй возраст Откровения – 45 лет

Второй возраст Страждания – 49,5 лет

Второй возраст Посвящения – 54 года

Второй возраст Послушания – 58, 5 лет

Второй возраст Приобщения – 63 года

Второй возраст Единения – 67,5 лет

Второй возраст Возрождения – 72 года


Месяцы:

1 – Церера

2 – Юнона

3 – Меркурий

4 – Марс

5 – Нептун

6 – Минерва

7 – Вакх

8 – Феб

9 – Венера

10 – Диана

11 – Плутон

12 – Юпитер

Начало месяца – появление луны.

Праздники Меридеи

Возрождение – начало года, начало восьмиды Веры, середина зимы

Юпитералий (празднество мертвых) – 23-24-ый день Веры

Перерождение Воздуха – начало весны, начало восьмиды Смирения

Весенние Мистерии – середина весны, начало восьмиды Нестяжания

Меркуриалий (празднество искусств и ловкости) – 23-34-ый день Нестяжания

Перерождение Воды – начало лета, начало восьмиды Кротости

Марсалий (празднество воинского мастерства) – 23-24-ый день Кротости

Летние Мистерии – середина лета, начало восьмиды Трезвения

Великие Мистерии – 23-34-ый день Трезвения в високосном году

Перерождение Земли – начало осени, начало восьмиды Воздержания

Осенние Мистерии – середина осени, начало восьмиды Целомудрия

Венераалий (празднество любви и счастья) – 23-24-ый день Целомудрия

Перерождение Огня – начало зимы, начало восьмиды Любви

Сатурналий (празднество веселья в память о Золотом веке) – 23-24-ый день Любви

Судный День и Темная Ночь – конец года, 46-ый день Любви


Главный Судный День и Темнейшая Ночь – 46-ый день Любви 36-го года или конец цикла из 36 лет (високосный год)

Великое Возрождение – 1-ый день Веры 1-го года или начало цикла лет.




Пролог

Из «Книги Позора» Меридеи

«Думалось сперва, что поход в Оре́нзу разительно переменил этого мужа, обратил его к благому и даже праведному».

«Едва достигнув возраста Благодарения, герцог Ра́гнер Ра́ннор распустил свое необычное войско и пожелал отныне жить как мирской человек в тиши родного Ла́ргоса. Сам он не раз говорил, что Лодэ́тский Дьявол погиб в Оре́нзе».

«Вернулся в Лодэ́нию герцог Ра́гнер Ра́ннор не один, а с юной дамою крайне низкого происхождения, которая, благодаря уже второму своему замужеству, получила титул баронессы. Удивительно, но первый супруг этой дамы, простой пехотинец из семьи с довольно высоким положением, смертельно ранил и едва не убил Лодэ́тского Дьявола на поле брани; второго супруга этой дамы, градоначальника Элла́данна и барона, удавил уже сам Ра́гнер Ра́ннор, дабы сделать свою возлюбленную свободной вдовою».

«Казалась та прекрасная особа творением самих Небес, да за нежным обличием белокожего ангела с золотистыми локонами и глазами цвета зеленого моря притаилось нечистое создание с нечеловечьей сущностью – тварь из кровавой реки Ахеро́н, омывающей Ад, чудовище, призванное искушать и губить души мужчин. Такие дьявольские сущности зовутся сиренами, и поселяются они в пустой плоти после того, как демоны вырвали душу за колдовство и бросили ее в Пекло. Сладким голосом поют сирены, дурманя мужам разум, пробуждая в них неутолимую похоть и выпивая через низменные услады все их жизненные силы, будто воду. Двух своих супругов, как было сказано выше, эта дама уже отправила за неполный год в могилы, а герцог Ра́гнер Ра́ннор потерял от колдовских чар рассудок и решил порушить договор предков – надумал развестись с первой супругою, графиней королевских кровей, ради той, кто недавно была прачкой герцога Лиисе́мского. Ради дозволения на развод не пожалел он в дар Святой Земле Мери́диан даже десятины от тунны золота, что получил за захват Лиисе́ма и пленение герцога Альдриа́на Красивого, будущего короля Альдриана I».

«Неизвестен точный год, когда избранница герцога Ра́ннора продала или же потеряла душу, а в ее плоть вселилась сирена. Известно лишь, что еще до возраста Посвящения она имела связи с ведьмами и демонами, значит: ворожила, дабы завлечь чарами достойных людей и дабы самой возвыситься на их имени, состоянии и знатности. Подтверждают ее колдовские занятия весомые свидетельства, в том числе письмо от столь высокочтимой особы, как последняя королева Орзе́нии, или же донесения от уважаемого в Ла́ргосе настоятеля храма, который однажды загадочным образом исчез и, несомненно, был убиен Ра́гнером Ра́ннором по наущению сирены. Кроме того, сама жизнь этой особы, череда ее супружеств и скорые смерти ее мужей лучше любых слов доказывают правдивость ее дурной славы».

«Эта дама должна была бы иметь собственную главу в "Книге Позора", и если бы женский род обладал теми же правами, что и мужской, то ее имя стало бы известным во всей Мериде́е. Ведь именно она погубила герцога Ра́гнера Ра́ннора, но выпила не жизнь, а иссушила его душу. Давно имел герцог Ти́дии склонность к преступному падению. За неправедные измышления, богохульные выходки и многие жестокие деяния Лодэ́тский Дьявол и получил возмездие – такую возлюбленную, которая довершила начатое им самим падение и окончательно утянула его за собою в бездну».

Глава I

11 день Трезвения, 2 год, 40 цикл лет

– Прескверный день окончается не яблоком, а конфетою, – слушая гулкий грохот грома, прошептала Маргарита и нарисовала большим пальцем крестик на груди. – Да еще такой день! Лодэния точно меня полюбит, раз встречает так скверно!

Девушка лежала в темноте на заправленной кровати, полностью одетая и готовая к незамедлительному бегству из каюты. Правда, куда бежать, она не знала. В два решетчатых оконца, то и дело озаряемых вспышками молний, швыряло капли дождя. Ветер свистел сквозь щели балконной двери, иногда завывая, иногда зловеще нашептывая. Порой он обрушивался всей своей мощью на толстое оконное стекло и неистово, мучительно задыхаясь, рвался сквозь частую решетку внутрь. Ночное небо раскалывалось с резким треском, словно в тучах взрывались громовые бочонки Лодэтского Дьявола, и Маргарита всякий раз вздрагивала, после чего цепенела от ужаса, едва веря в то, что еще жива. Кровать под ней то уходила вниз, то качалась, то круто кренилась. В оконца каюты девушка старалась не смотреть – там черные пенистые волны, исколотые и разъяренные прострелами с небес, пытались нагнать и проглотить их корабль, казавшийся таким гигантским у пристани и ставший крошечным среди разбушевавшегося моря.

Рагнер ушел на верхнюю палубу где-то с час назад, оставив с Маргаритой в каюте Айаду – та сначала бесстрашно дремала на своей подушке, но когда грохотанья небес принялись предрекать «Хлодии» сожжение еще до гибели в пучине, то собака начала жалобно скулить из угла. Маргарита сама была бы не прочь подвыть ей, но тихо лежала в алькове, на кровати, сжавшись от страха в комок, и радовалась тому, что ее ложе встроено в стену, что скамья-ларь и стол надежно прибиты к полу, а два стула Рагнер привязал веревкой к ножкам стола.

Ураган обрушился на бело-синюю трехпалубную «Хлодию», самый большой и роскошный корабль лодэтского короля, на второй день как она миновала пролив Пера между великим островом Орзения и полуостровом Тидия, как оказалась в водах Лодэнии посередине Хельхийского моря и Малой Чаши – попала в Водоворот Трех Ветров, печально известный внезапными бурями, несметным числом потопленных судов и загубленных душ.

А до этого погода благоприятствовала от самого Орифа, от сорокового дня Кротости, и не портилась до сего зарождающегося одиннадцатого дня Трезвения: попутный ветер задорно раздувал два косых белых паруса «Хлодии», летнее северное солнце жарило не хуже южного солнца Лиисема. На протяжении шести-семи дней Маргарита любовалась неприступными скалами западного побережья Тидии, что вырастали из Банэйского моря отвесными стенами, а за ними, среди облаков, вздымались призрачные ледники. Маргаритки, будто россыпи жемчуга, раскрашивали крутые возвышенности, крикливые птицы заполоняли выступы, в голубом небе парили орлы и соколы, завораживая глаза грациозной плавностью полета.

Слушая раскаты грома и завывания ветра, лежащая темноте, напуганная Маргарита нарочно вспоминала хорошие дни или события, случившие в этом морском путешествии, – и вроде становилось легче. Так ее память вернулась на пять дней назад, в шестой день Трезвения, когда «Хлодия» миновала «Водные ворота Лодэнии» – вход в пролив Пера.

…На северо-западной оконечности полуострова Тидия падал в море со скал водопад, и, услышав его шум, Рагнер позвал своих гостей на крышу кормовой надстройки корабля – на нависающую над волнами смотровую площадку, огороженную с трех сторон балюстрадой и увенчанную синим шатром. Туда же поднялся и принц Э́ккварт, младший двэн Рагнера. Этот высокий, изящный, приятный лицом семнадцатилетний юноша удивил орензчан отсутствием надменности и очаровал их галантностью. Даже Диана Монаро чувствовала к нему доверие; Енриити же, казалось, влюбилась в Эккварта с первого взгляда.

За более чем четыре триады, что длилось путешествие, хладнокровная Диана Монаро будто превратилась в статую из черного гранита – она всегда появлялась в строгом черном платье и с траурной вуалью на лице, всегда молчала и общалась с Рагнером или Маргаритой через свою воспитанницу. Четырнадцатилетняя Енриити, напротив, расцветала – даже слабость из-за морской болезни украшала эту хрупкую брюнетку: изнеможение белило кожу и обволакивало синеватыми тенями бархатно-карие глаза. При этом Енриити изо всех сил старалась покорить сердце принца Эккварта, не позволяя недомоганию себя одолеть и запереть в каюте. Находясь на смотровой площадке «Хлодии», она делала вид, что сегодня ей намного лучше, обмахивалась круглым опахалом из белых перьев и кокетничала с Экквартом – принц охотно ей улыбался и с удовольствием отвечал на ее вопросы.

И Рагнер изменился – он перестал быть лысым. В Бренноданне его темно-русые волосы еще торчали смешным, колючим ежиком, но к шестому дню Трезвения они наконец пригладились и теперь напоминали короткую стрижку, предпочитаемую рыцарями. Одевался Рагнер Раннор привычно во всё черное: узкие штаны, короткий камзол, плащ и берет с развалистым пером.

Маргарита в тот день носила белый шаперон с большим отворотом у лица, похожий на ее злополучный красный чепец, и шелковую мантию в мелких складках. Этот нераспашной серый плащ-пелерина с двумя прорезями для рук покрывал ее чехлом от шеи и практически до пят – лишь такое убранство спасало нежную, лилейную кожу северянки от солнечного жара и морского ветра.

Около Маргариты находились еще Марлена и Магнус Махнгафасс – брат Амадей в недавнем прошлом. За время путешествия он загорел, пополнел, вернее, «оброс мясом», более не опирался на трость, – в остальном выглядел так же, как в день прощания с Элладанном, – черные волосы до плеч, усики, переходящие в бородку; простая черная одежда без украшений или вышивки. А Марлена, переносившая качку даже хуже, чем Енриити, исхудала вдвое. Она бессильно держалась одной рукой за плечо Магнуса, а другой рукой тоже обмахивала складным веером свое зеленоватое лицо.

Внизу, на верхней палубе «Хлодии», среди корабельной команды можно было разглядеть других любопытствующих: Огю Шотно, кисло посматривавшего на жену, и пышноусого Раоля Роннака, что-то шептавшего на ухо кудрявой, пышногрудой Марили. Соолма сидела поодаль ото всех и гладила Айаду. Теперь Черная Царица появлялась на людях в белом двурогом колпаке, короткая вуаль на каком напоминала парус.

Вскоре после водопада орензчане увидели долгую пристань и поселение из подпиравших друг друга домиков. Севернее, за домами, каменная лестница вилась змеей по холму к крепости на его каменистой вершине. В порту собралось около тридцати военных судов и пятидесяти торговых: длинные галеры из Санделии, бочкобокие одномачтовики из Бронтаи, добротные лодэтские суда с высокими бортами и надстройками на корме, и все с большим квадратным парусом. Каждый корабль был обязан пристать к крепости Мессё, прежде чем войти в пролив Пера, иначе, как сказал Рагнер, в него палили из всех орудий. «Хлодия» удостоилась залпа аж из двенадцати пушечных дул – «на удачу», – и человечки в порту замахали, зашумели. Маргарита поняла, что они приветствуют не корабль короля, а ее возлюбленного.

– Тебя здесь так обожают! – сказала Маргарита Рагнеру, глядя на свистевшую, махавшую шляпами толпу.

Он ей улыбнулся.

– В Мессё много воинов, и они, бесспорно, почитают меня за победы. А толпа на пристани… Сегодня они наслушались одних историй – вот и обожают, а завтра – кто знает…

– Скромняга, – усмехнулся Эккварт. – И я бы хотел, чтобы меня так чествовали, – любой бы хотел. И ты доволен, что бы ни говорил.

– Я и доволен, – вздохнул Рагнер. – Особенно после тех лет, когда только и видел, как вслед мне крестятся. Но цену такой любви я знаю.

– Полно бурчать, ты же герой Лодэнии, – засмеялся Эккварт. – В Зале Славы Ксгафё ты уже можешь поставить твои доспехи. А когда я стану королем, то в Брослосе воздвигну для потомков твою памятную статую.

– Стань сначала… Дяде Ортвину только сорок восемь, и умирать он, к счастью, не спешит. Да перед тобой еще рыжий Зимронд.

– Батюшка всех перехитрит и назло переживет Зимронда. Если он не первый, то после тебя второй, кто его не терпит. Я – третий в этой очереди.

«Этот кронпринц Зимронд и впрямь, похоже, скверный человек, – подумала тогда Маргарита. – Что же ждет меня в Брослосе? Бабуля – Белая Волчица, дядя-король по прозвищу Хитрый, супруга Рагнера – внучка «паучьей черепахи», теперь вот кронпринц… А Рагнер ничего рассказывать о родне не хочет! "Сама на них скоро посмотришь". О покойном старшем брате, Гонтере, он вовсе отказывается говорить…»

________________

Новый оглушительный треск разбитого молнией неба остановил на миг сердце. Маргарита вскрикнула, а Айада протяжно провыла.

– Иди сюда, если хочешь… Пожалуйста… – умоляюще позвала Маргарита собаку и подвинулась к стене.

Айада ее поняла: процокала когтями по доскам, затихнув на циновке, подошла к алькову и запрыгнула на высокое двуспальное ложе. Унюхав запах Рагнера, она зарылась носом в подушку и душераздирающе вздохнула. Растрогавшись, Маргарита осторожно погладила ее черную, атласную шерстку – вредная, недоверчивая Айада не пошевелилась. Девушка оставила попытки вызвать ответную нежность – просто положила свою голову рядом с собачьей мордой и несмело обняла шелковистую теплую спину. Вдвоем уже не было так страшно. Ветер и тот словно притих.

Маргарита покинула Элладанн тридцатого дня Нестяжания, ныне зарождался одиннадцатый день Трезвения, – семьдесят три дня долгого пути!

…До Лувеанских гор отряд всадников и пять телег добрались к вечеру сорокового дня Нестяжания. Имение огорчило баронесс Нолаонт до слез. Им достались лесные холмы, ничем не примечательная деревушка в низине, а рядом с деревней – господский дом, вернее, обветшалые деревянные постройки: просторный, но угрюмый особняк в два этажа, да под дырявой крышей, огороженный высоким забором двор, по какому разгуливали свиньи, и амбары с гнилой соломой, вместо зерна. В доме не имелось ни мебели, ни слуг, – среди пыльных, голых зал лишь храпел пьяный смотритель. Рагнер выставил его на ночь глядя за ворота, своих людей послал в деревню – и спустя час появились кушанья, свечи, льняные полотна, вода для омовений и овес для лошадей, а довольные щедрым вознаграждением землеробы чистили комнаты. Дядя Жоль с воодушевлением заявил, что не зря в молодости освоил плотницкое ремесло, и пообещал своей племяннице «насотворивать чуде́сов».

Уже через два дня Рагнер Раннор и его гости выдвинулись из имения, оставив в нем семейство Ботно, деда Гибиха и пегую Звездочку. Размашистый Нонанданн и крепость Тронт в предгорной долине словно мелькнули перед глазами Маргариты: переночевав там, они опять сели на лошадей и повозки. У горного городка Калли путешественники перебрались на речную галеру, и тринадцать следующих дней стали самими приятными, спокойными и даже скучными днями в дороге до Лодэнии. На исходе двадцать второго дня Кротости галера причалила к Бренноданну, столице Орензы, – Рагнер едва успел к Марсалию и пиру в честь окончания войны.

Пять дней в Бренноданне тоже запомнились Маргарите смутно, как вереница из знатных лиц, блеска драгоценностей, помпезности покоев королевского дворца, зелени парков, причудливых яств и лязга стальных клинков на представлениях в празднество воинского мастерства. Где-то в этих битых воспоминаниях появлялся король Орензы, Элла VIII Короткий, напоминавший мышь в короне и багряной мантии с рисунком из золотых восьмиконечных звезд. Потом всплывал беззубый, с лицом как у бычьей собаки, высокий король Ладикэ, Ивар IX Шепелявый, одетый в синюю с золотыми листьями дуба мантию. За ним, в ярчайшей синей хабите, возникал епископ Иллофаро́н Бюмосна́д, наместник Святой Земли Мери́диан в Орензе, похожий из-за орлиного носа на хищную птицу. Последним виделся Лодэтский Дьявол, ее возлюбленный Рагнер, щеголяющий в жутковатом черном камзоле с двумя рожицами безносой, хихикающей Смерти, тихо говорящий о чем-то с епископом и почтительно целующий его перстень.

Гигантский Бренноданн, Белый Король, второй город Меридеи по числу жителей, представлял собой четыре города и четыре кольца крепостных стен, омываемых водой. За проход из одного города в другой требовали плату, поэтому Маргарита ни разу за свое детство не побывала в центре. Крайний город назывался Портовым – по реке Лани туда заходили корабли и лодки, там ютились небогатые речники, чернорабочие, обездоленные, там торговали малоценным товаром и там же размещались лупанары. За вторыми стенами находился Хлебный город, где жили ремесленники, строители, менялы, – там размещались рынки. В третьем городе, Белом городе, располагались суды, нотариальные конторы, банки, Университет и управа, – там предпочитали селиться образованные господа. В сердце столицы, в Золотом городе, среди дворцов и парков наслаждались роскошью аристократы. Каждый город имел стражников, самоуправление, гильдии, однако патрициата, как в Элладанне, в Бренноданне не существовало – дельцы не писали законов, только подавали ходатайства градоначальникам, наместникам короля.

Маргарита знала, что сперва ее семья жила в Хлебном городе, что после смерти матушки отец продал дом и перебрался с тремя детьми в Портовый город, где снял комнату в инсуле – многоэтажном доме для бедноты. Бренноданн оттого запомнился ей мрачным и неприветливым, полным крыс, вони и ручьев из нечистот. Теперь в королевском дворце ее окружала красота: шелка, мрамор, цветущие сады… Рагнер заранее позаботился о платьях для нее и Енриити: попросил короля Ивара заказать достойные убранства, но, конечно, сам за них заплатил. В Бренноданне Маргарите принесли четыре наряда, расшитых золотом, каменьями и жемчугом, – все с черной каймой на подоле юбки, показывающей ее статус свободной вдовы. Енриити, согласно приличиям, не могла принимать подарки от Рагнера, да вот два платья ей так понравились, что она пошла на перемирие со своей мачехой и согласилась взять дары от нее. В итоге две баронессы Нолаонт поделили ценности, жалованные Ортлибу Совиннаку. Маргарита кроме трех платьев забрала украшения (жемчужное ожерелье с рубином, две жемчужные нити для волос и кулон с морионом в золоте), какие подарил ей муж и какие переходили к вдове по праву. В покоях барона Нолаонта также нашли сундук с серебряными регнами, из какого Маргарита взяла свою треть (сорок семь тысяч) – получился ларь, превышающий по весу валун в талант; эти средства Маргарита передала в распоряжение Рагнеру, так как содержанкой быть не желала, оставив себе немного серебра на мелкие расходы.

В Марсалий король Элла, король Ивар и союзник короля Ладикэ, герцог Рагнер Раннор, подписали мир, скрепив грамоты печатями и поцелуями. В знак добрососедских отношений короли еще договорились о супружестве четырехлетней принцессы Милирены и десятилетнего принца Ирнальфа, младшего сына короля Ладикэ. Рагнер в качестве единовременной дани получил от короля Орензы скакунов, пряности, вина, масла и прочую роскошь, подробно перечисленную в мирном договоре.

Затем, после пяти сумбурных дней, проведенных в Бренноданне, снова предстояло отправляться в путь. В столице Орензы Рагнера дожидались девять боевых парусников. До того, как Маргарита увидела «Хлодию», эти суда казались ей очень большими – по крайней мере, выше по реке на них было опасно идти даже по полноводной Ла́ни. Все корабли имели по одной мачте, по две палубы и по прямому парусу; вместо жилых надстроек на носу и на корме – помосты, закрытые снизу, с трех сторон, заслоном с бойницами и огороженные поверху зубчатым забором. Смотровая площадка на мачте тоже предназначалась для стрельбы, и бочку заменила квадратная платформа с тем же оборонительным забором в человеческий рост. Подобные парусники не создавались для приятных морских путешествий и не располагали удобствами. Две темные и тесные каюты с низкими потолками находились в Малом трюме под верхней палубой, а на ней перевозились лошади, поэтому ее пол устлали песком, вонявшим навозом. Оконце в каюте вовсе не имело стекол – только плотные ставни. Уборная была в Малом трюме одна-единственная, неуютная и даже жутковатая; ночью идти туда не хотелось. Словом, за восемь дней пути по Фойискому морю от Бренноданна до Орифа Маргарита измучилась. В довершение всего она, Енриити и Марлена, – все трое, едва корабли вышли в море, начали страдать от морской болезни. Правда, на Маргариту дурнота накатывала исключительно по утрам, и она подозревала, что причина ее недомогания вовсе не в качке.

Двадцать девятого дня Кротости лодэтские корабли проходили мимо руин, ранее бывших нарядными домами и крепостными стенами Реонданна, портового города в устье Лани, «Водных ворот Орензы». Лишь храмы не пострадали; они, пустые и покинутые священниками, возвышались цветными шатрами над разрухой, повествуя о былом великолепии этого берега и умножая гнет на душе. Маргарита со страхом смотрела на выжженные развалины зданий, уничтоженных таинственным громовым оружием Лодэтского Дьявола, и впервые за долгое время опять со страхом смотрела на своего возлюбленного.

– Жестоко? – усмехнулся Рагнер, догадавшись о ее мыслях.

– Да… – мрачно ответила она и отвернулась.

– Война – это не только оды о героях, – обнял ее Рагнер. – Это всегда кровь, смерть и бесчинства. Не покажи я горожанам Бренноданна, что их ждет, не испугав их, мне пришлось бы палить вашу столицу. А так мне открыли ворота, герцоги Мартинзы и Елеста заключили со мной мировою, другие города на Лани сдались, – словом, я прекрасно знал, что делаю, и ничуть не сожалею. Своей жестокостью я спас многие жизни и себе сберег время… Не тревожься, – добавил он, – скоро Реонданн отстроят заново, потомки всё позабудут и развяжут новую войну, но пока, где-то на цикл лет, Оренза вряд ли захочет еще раз помериться силами с Лодэтским Дьяволом…

________________

Мироздание вдруг дернулось, то ли вниз, то ли вверх, то ли и туда, и обратно. В темной каюте, что была на кормовой надстройке «Хлодии», девушку швырнуло по кровати к стене, а сверху на нее уронило большую собаку. Из стола выпал выдвижной ящик – оловянная посуда и серебряные ложки звонко раскатились по углам. Упал с полки, перепрыгнув через ее высокий край, и дорожный ларчик, в каком хранилось зеркальце, подарок дядюшки Жоля. Проверять, разбилось ли его стекло вновь, Маргарита даже не думала: каюту болтало во все стороны сразу, а ее сердце металось от ужаса. Когда она пришла в себя и отдышалась, то сдвинула ворчавшую Айаду, выбралась из-под нее и прислушалась: сквозь неистовый свист обезумевшего ветра доносились мужские крики из рулевой – закутка ниже верхней палубы, где находился рычаг руля. Дозорные с мачт кричали, если видели скалы, а кормчий или капитан командовал, куда поворачивать рычаг. Рагнер, перед тем как уйти из каюты, сказал Маргарите, что волны не грозят такому большому кораблю, как «Хлодия», но если их вынесет к каменистым берегам Тидии, то дно пробьет и, возможно, будет всего пара минут, чтобы пересесть на лодку.

Айада лизнула Маргариту в щеку, успокаивая ее и будто бы говоря: «Рагнер не оставит нас в беде». Девушка улыбнулась, погладила собаку и, крепче прижавшись к ней, опять легла головой на подушку.

…В Орифе, главном городе Сиренгидии, Маргарита оказалась тридцать шестого дня Кротости, спустя пятьдесят два дня как покинула Элладанн. Пополнив там запасы воды и снеди, семь парусников отправились до графства Ормдц – до узкого перешейка между континентом Меридея и полуостровом Тидия, за какой некогда случилась война между Лодэнией и Бронтаей. Парусники увозили товары, полученные Лодэтским Дьяволом от короля Орензы, в город Нолндос, третью столицу Лодэнии, где проходили ярмарки, а после разгрузки боевые суда возвращались к прежней службе – защищать лодэтские берега от морских разбойников. Рагнер и его гости задержались в Орифе еще на три дня. Еще в Элладанне Рагнер передал Аргусу послание для своего дяди. Король должен был получить письмо перед Марсалием и отправить навстречу «дорогому племяннику, победителю и, вообще, герою Лодэнии» достойный его громкой славы роскошный парусник – «Хлодию». Корабль короля располагал всеми удобствами, мог идти быстрым ходом даже против ветра и, к огромной радости дам, обещал сократить время морского путешествия не меньше, чем на половину триады. На всякий случай (вдруг дядя Ортвин опять на меня за что-то зол) «дорогой племянник» оставил в Орифе два собственных парусных судна, «Розу ветров» и «Медузу». Забегая вперед, надо сказать, что Ортвин I действительно злился на Рагнера и, хоть «Хлодию» к нему отправил, иных чествований ему в ответном письме категорически не обещал (наверно, не знает, что я покаялся за штурм Орифа и отдал Мери́диану аж десятину от тунны золота!).

Градоправитель Орифа поселил герцога Раннора и его гостей в портовой крепости, сероватой и мрачноватой, однако роскошно обставленной внутри. Вечерами там гремели пиршества с танцами и театральными зрелищами, на какие являлись с красивыми спутницами разряженные приоры – богатейшие, влиятельнейшие мужи Орифа и прочих городов кантона, – и являлись приоры для того, чтобы засвидетельствовать почтение Лодэтскому Дьяволу и его прекрасной даме, Маргарите, «дорогой и родимой сиренгке».

«Родимую сиренгку» не могло это не удивлять – она никак не ожидала, что сиренгцы останутся благодарными за то, что их земли снова перешли в домен короля Ладикэ, или за святотатство Лодэтского Дьявола в Великое Возрождение. Рагнер объяснил причину такого радушия, рассказав непростую историю кантона Сиренгидия, единственного уголка в Меридее, существующего без благородных по праву рождения аристократов и угнетенных, лишенных свобод землеробов.

В своем учебнике Географии Маргарита видела Сиренгидию как обширный округ, превосходивший размерами соседнее королевство Ладикэ. Кантон выдавался острым зубцом на северо-востоке Орензы, разделял Фойиское и Банэйское моря, а на него открывал пасть свинорылый кит-убийца – огромный остров Аттардия. В действительности Сиренгидия оказалась северным выступом Веммельских гор, самых высоких гор Меридеи. Его безлюдное, голое, скалистое побережье, непригодное для земледелия или скотоводства, оказалось ненужным соседним королевствам – Орензе и Ладикэ. С развитием торгового судоходства купцы облюбовали эти ничейные земли, и за короткий срок – примерно за век, в рукотворных бухтах выросло восемнадцать красивейших городов-государств, объединенных в торговый союз – Союз Равных. В этих городах жителей насчитывалось не более пяти тысяч – и для Меридеи они являлись довольно крупными поселениями. Ориф, находившийся на мысе Встречи Двух Морей, разросся где-то до девяти тысяч обитателей.

Богатство как таковое не помогало купцам стать аристократами – для благородного мужа торговля была позорным источником доходов, в отличие от воинской или придворной службы. Поэтому толстосумы Сиренгидии назвали себя приорами, которым дозволялась любая роскошь, завели собственные Золотые и Серебряные книги. Приоры входили в Приорат города, легаты, представители от всех двадцати четырех городов Сиренгидии, правили в Орифе, нагло самопровозглашенном сиренгцами столицей.

Здесь надо пояснить значение слова «столица» для меридейцев. Издревле стол занимал центральное положение залы, алтарь являлся столом, за столом собирались вожди. Так слово «стол» приобрело второй смысл – «правление», приставка «пре» означала «через». «Взойти на престол» изначально истолковывали как получение верховной власти на собрании вождей. Князь садился во главе стола, то есть престола, на самый высокий стул – оттуда пошло выражение «сесть на престол», и далее «престол» уже понимался как место сидения, как королевский трон, как инсигния власти. Воин первого ранга мог «поставив стол» в любом из городов своих земель, то есть обозначить для подданных место, где можно обратиться к вождю за защитой. В Меридее существовали столицы герцогств и приграничных графств. Но столицей королевства, сакральным местом, где человеку передавалась власть от Бога, город становился только после венчания в нем на царство короля или королевы. Причем, единожды став столицей, более этого статуса город не утрачивал. Следовательно, Ориф не являлся подлинной столицей в ее священном значении. Для вождей Меридеи дело обстояло так: какие-то торгаши кощунствуют, издеваясь над божественным смыслом власти, попирают духовные, мирские и воинские законы, низлагают вековые устои, привечая на своих землях вольниц (конечно, беглых землеробов и лиходеев!) да, выходя в люди словно знать, развращают дурным примером умы прочих мирян.

Аристократы из Ладикэ и Орензы возмущались, но сделать мало что могли – Союз Равных нанимал для обороны нещепетильных рыцарей, каждый город имел войска, их корабли оснащались оружием так, что оставалось позавидовать. Королевство Ладикэ страдало еще и из-за того, что тоже находилось на перекресте судоходных путей, а прекрасные, новые города кантона оказывались чище и уютнее старых его грязноватых портов.

Кроме торговли Сиренгидия жила добычей меди и пирита. В тридцать седьмом цикле лет некие рудокопы, поднявшись высоко в горы, «за семь снежных стен», обнаружили зеленые долины, рыбные озера, плодородные плато и исконных жителей этих мест – золотоволосых и зеленоглазых людей, «носивших грубые одежды, шитые золотом, вкушавших лебеду с золотых блюд и почивающих, хоть и на золотых ложах, да с покрывалами из камышовой рогожи». Как далее гласила летопись, купцы кантона дали сиренгцам шелка, яства и ковры, сиренгцы показали им ручьи с золотыми самородками. За солнечным металлом в «Край тысячи ручьев» устремились старатели со всей Меридеи; исконные сиренгцы, золотоволосые и зеленоглазые «дети речных нимф», наоборот, стали уходить к побережью и пополнять ряды горожан, купцов, приоров. Еще шесть городов возникли среди горных долин, а Леэ, откуда была мама Маргариты, стал самым южным, горным городом кантона. Путь туда лежал по козьим тропам и занимал где-то две восьмиды.

Открытие золотых приисков стало последней каплей для знати Ладикэ – более мириться с могуществом «торгашей», терять землеробов и созерцать упадок своих земель аристократы этого небольшого королевства не могли. Дед Ивара IX, король Ивар VII, напал на города кантона. Однако победил он не благодаря доблести ладикэйских воинов, а благодаря провидению – небывалая буря потопила армаду сиренгских галер, что позволило ладикэйцам осадить города и в итоге вынудить их сдаться.

Король Ладикэ не возбранял приорам жить, словно аристократам, на широкую ногу, только обложил их сборами. Его собственное королевство процветало, и тогда уже Оренза не захотела мириться с возвышением соседа – водная блокада Фойиского моря привела к тому, что отец Ивара IX, король Ивар VIII, пошел войной к Бренноданну, но потерпел поражение у его стен и потерял кантон, а сиренгцы узнали куда как худшие времена. Мало того что им запретили носить роскошные облачения, золото, крупный жемчуг и бриллианты, иметь белых скакунов, круглые зонты и двухместные лектики, пиршествовать с размахом и кушать какое угодно мясо, Экклесия еще обнаружила здесь пристанища алхимиков, колдунов и, самое страшное, еретиков, – жесточайшим казням подвергся каждый десятый приор, а о простом люде и говорить нечего.

В Темнейшую Ночь, собрав легатов городов во Дворце Равных, Лодэтский Дьявол пообещал им вернуть порядок, царивший при ладикэйцах, – те, недолго думая, согласились, и пока король Орензы готовился к морской битве, приоры, получив гарантии от короля Ивара, организовали мятежи в городах кантона, изгнали орензских наместников или убили их. Теперь, спустя полтора года, сиренгцы радовались, что не прогадали, – что не понесут кары да что вернули себе право носить богатые платья и иметь впечатляющие выходы.

А эти выходы на самом деле были впечатляющими. Прогуливаясь по Орифу, Маргарита увидела процессию с раздатчиками милостыни, музыкантами, носилками из черного дерева, стекла, позолоты и пурпурного атласа, – и это всего лишь перемещался торговец овощной шерстью – хлопком. Рагнер посмеивался – сказал, что люди дураки, а вдвойне дураки те, кто думают, что это счастье. «Я бы многое отдал, – сказал он тогда, – чтобы выезжать без отряда охранителей».

Тогда как в прочих местах Меридеи многоэтажные дома возводили для обездоленных, в Сиренгидии – для богатеев. С моря Ориф производил неизгладимое впечатление: будто бы скала осыпалась к синим водам гроздьями кристаллов-башенок. Обойти Ориф пешком можно было за час, да вот и трех дней оказалось мало, чтобы разглядеть столицу кантона. Фонтаны с чистейшей водой из горных источников, широкие каналы, пятиэтажные, шестиэтажные и даже восьмиэтажные строения – все узкие, как башни, все из камня или кирпича. Черепичным крышам сиренгцы предпочитали медные, зеленевшие патиной от изумрудного до голубого оттенка. Красочные изразцы, расписные стекла и деревянные кружева с избытком водились даже на самых скромных жилищах. За неимением садов на земле, на террасах сиренцев буйствовали цветники, балконы овивали гирлянды плюща, под окнами, в ящиках, благоухали фиалки, а на крышах самых богатых домов виднелись беседки с клумбами и мраморными изваяниями. Над этим Рагнер уже не смеялся – сказал, что нет ничего дурного в том, чтобы и самому жить среди красоты, и услаждать ею взор других.

Примечателен Ориф был еще тем, что каждый дом являлся лавкой. Рагнер интересовался врезными замками, часами, фонарями и непонятными для Маргариты механизмами. Он так радовался, когда приобрел трубку с увеличительным стеклом, чтов соседней лавке купил заскучавшей девушке музыкальный орган, намного больший того, что был у нее в Элладанне. Маргарита пробовала отказаться от ненужного ей подарка, говорила, что едва умеет на нем играть и, вообще, орган стоит аж пятьдесят золотых, а она имеет серебра на сорок семь, но возлюбленный ей заявил, что давно мечтал иметь орган, что всё равно поставит его в замке Ларгоса и что ей волей-неволей придется радовать его уши. Зато в лавках с тканями девушка отвела душу – у нее появилось несколько отрезов ценных материй, роскошнейший плащ, белье из полупрозрачного хлопка (гордость сиренгских ткачей) и тонкая серая мантия в мелкую складку. Довершили ее счастье два эскоффиона из шляпной лавки и головной убор, какому она затруднялась дать название.

Единственное, что покоробило Маргариту в Орифе, так это лупанары, работавшие в центре города, а не на окраинах. Из их окон, отмеченных зелеными ставнями, нарумяненные девушки в открытых платьях призывно махали прохожим. По каналам плавали лодки-лебеди с яркими зелеными шатрами, в каких сидели и женщины, и юноши. Приходилось верить, что юноши не продавали себя и лишь охраняли «общих жен», ведь духовный закон запрещал мужеложство, мирской или воинский закон за этот грех сурово карал уличенных в нем (в первый раз – денежным взысканием, во второй раз – позором, в третий раз – увечьем, в четвертый раз – смертной казнью).

Еще в Орифе Маргарита впервые увидела галеру из Санделии. Из крепости, из окон спальни, проглядывались многочисленные дощатые пирсы, уходившие от набережной в море. Там всегда суетились люди: одни катали бочки, вторые таскали тюки, третьи загружали товары на судна при помощи подъемных механизмов – столбов со ступательным колесом или кранов-журавлей. Длинная и широкая галера превосходила раза в четыре любой из кораблей в порту. Кроме ряда весел она имела две мачты с косыми парусами, помпезные надстройки на корме и на носу, надводный таран и три пушки. Рагнер неохотно признал, что для длительных путешествий вдоль побережий и обороны от морских разбойников, лучших кораблей пока нет, но добавил, что в открытом море «чертову галеру кувырнет всякий ветерок».

«Хлодию» тоже сделали на санделианской верфи. Она не уступала галере по длине, стяги на ее мачтах вились по ветру на высоте шпилей храма, два величественных белоснежных паруса, два косых крыла, вдвое превышали ширину корпуса. Как прекрасный мираж она появилась у Орифа тридцать девятого дня Кротости, и «Роза ветров», любимый корабль Рагнера, в сравнение с ней сразу показалась утлым суденышком. Глядя на синий корпус, расцвеченный белыми, словно лепнина, узорами, Маргарита вспомнила, что «Хлодия» – это имя нынешней королевы Лодэнии по прозвищу Синеокая. «Самый большой и роскошный корабль короля» имел две мачты (по центру и на носу), крутые бока, двенадцать якорей и дополнительную парусную лодку. Двухэтажная кормовая надстройка нависала над волнами тремя ступенями и напоминала бело-синий резной домик. Капитанская надстройка на носу, изящная беседка, из какой трубили музыканты, дополнительно возвеличивала корабль; ее матерчатый купол тоже был ярко-синего цвета. Нарядные белые балюстрады смотрелись кружевной оторочкой на богатом платье красавицы, а косые паруса – ее помпезным двурогим головным убором.

Центральную, самую высокую, мачту «Хлодии» украшал лазурно-голубой стяг с белым морским змеем Ранноров, а над змеем белая рука держала желтую палочку для письма, – знаки принца Эккварта. Багряный стяг с носовой мачты отметился голубым водоворотом «о восьми волнах» – кругом с зазубренными и закрученными краями, в середине какого сияло солнце, – это были знаки Лодэнии: багряный фон символизировал земли, политые кровью, водоворот – неспокойные моря этого королевства, а солнце, по древним верованиям лодэтчан, появлялось из Водоворота Трех Ветров.

«Хлодия» показалась на горизонте, когда Рагнер, Маргарита, Марлена, Магнус и двенадцать их охранителей возвращались к побережью после утренней прогулки. Солнце уже стояло высоко, городской колокол оповестил о начале седьмого часа. Гордо поглядев в свою новую подзорную трубу (широкую и короткую медную трубку из двух цилиндров), Рагнер сказал, что пойдет встречать двоюродного брата. Маргарита изъявила желание составить ему компанию, Магнус и Марлена отправились в крепость, чтобы предупредить о прибытии принца.

Для захода в порт «Хлодии» понадобилось больше триады часа: ее команда убирала паруса, гребцов сто на парусной лодке буксировали ее за корму к берегу, а после того, как в воду сбросили восемь якорей, еще двадцать портовиков притягивали плавучую громадину за канаты к пирсу. Из-за возникшей суеты туда спускаться Рагнер не захотел – вместе с Маргаритой и охранителями остался ждать на набережной.

– Какая же она красивая! – восхищенно сказала Маргарита, рассматривая в подзорную трубу богатую корму «Хлодии. На первом этаже бело-синего резного домика, она видела четыре застекленных оконца и два боковых балкона, немного заходивших за корму; выше, на втором этаже надстройки, за кормой тянулся еще один длинный балкон, над каким нависала сенью смотровая площадка с синим шатром.

– Красивая, удобная и быстрая, – вздохнул Рагнер. – Но с ней много хлопот – сама видишь. Для команды нужно не меньше сотни моряков.

– Почему ты опять вздыхаешь?

– Обидно, – пожал он плечами. – Полвека назад лодэтчане делали лучшие парусники, а теперь мы покупаем их у санделианцев. Обидно, что их корабелы и впрямь лучше наших…

Вдруг раздался одобрительный, многоголосый свист: среди полупьяных возчиков, полуголых моряков и портовых носильщиков по набережной, обмахиваясь опахалом, шла Енриити, одетая в свое лучшее платье – из легкого желтого шелка, расшитое у глубокого выреза мелких жемчугом и янтарными бусинами. Вуаль прикрывала ее лицо, но не таила каштановых локонов. Диана Монаро и два охранителя шествовали с этой «принцессой», словно ее свита.

– Дева Енриити, вы идите-ка ко мне поближе, а то вас или украдут, или без платья оставят, – сказал ей Рагнер. – Моряки народ лихой.

– И чего ты вынарядилась? – тихо спросила Маргарита падчерицу, когда та встала рядом с ней (сама Маргарита носила белый шаперон-чепец и серую мантию-чехол).

– Первое суждение – самое важное, – ответила Енриити, отбрасывая вуаль от лица. – Должен же хоть кто-то произвести благое впечатление, а не срамить имя Нолаонт.

– Чем же я его срамлю?! – возмутилась Маргарита. – Я свободная вдова и, слава Богу, делаю, что хочу. И не открываю для всех в порту плечи… – пробурчала она.

– Дамы, – раздраженно прервал их Рагнер, – ну сколько можно? Дева Енриити, лучше и вы взгляните, – забрал он подзорную трубу у Маргариты и передал ее Енриити. – Правда ведь, замечательная вещь моя труба?!

– А не это ли принц Эккварт? – спросила девушка, глядя в подзорную трубу. – В алом плаще? Приятный такой… Он нам машет с палубы.

– Раз алый плащ, то точно Эккварт.

– И я хочу на принца посмотреть, – сказала Маргарита и попыталась выхватить трубу у падчерицы.

– А тебе зачем? – спрятала ее за спину Енриити.

– А тебе?

– Дааамы… – простонал Рагнер. – Довольно, сил уже нет! Глядите, дева Енриити, сколько желаете. А то дама Маргарита обозвала мою замечательную трубу «срамотой» – пусть теперь губы кусает.

– Да ну вас… – немного обиделась Маргарита и неосознанно прикусила нижнюю губу. – И это не я – это хозяин лавки расписывал, как подглазёвывал с ней за девицами!

– Искал себе ладную невесту, как мог… Зато такую вещь смастерил!

Огромную «Хлодию» наконец надежно поставили на прикол. В ее боку открылся люк, из погрузочного отверстия выдвинулись сходни – переносная доска с планками, и вскоре после того, как сходни закрепили веревками, по ним на пирс сошли люди в одинаковых форменных платьях бело-голубого цвета, а также фигура в красном плаще, направившаяся к набережной. Издали Маргарита отметила вьющиеся, каштановые волосы принца, сиявшие на солнце рыжеватым отливом, и его длинные, изящные ноги; вблизи ей понравилось приятное лицо Эккварта и то, что его руки были как у Рагнера – большие, угловатые, только без выступающих вен. Губы у этих двух Ранноров тоже оказались одинаковыми – большими, но не пухлыми, – на этом сходство заканчивалось. Кроме вьющихся каштановых волос Эккварт Раннор получил от матери, аттардийской принцессы, нежные темно-карие глаза с поволокой, тонкое сложение, какое его высокий рост усиливал, грациозность, мягкость нрава и при этом том тяжелый подбородок – мужественный, но неблагородный.

Поднявшись на набережную, принц увидел, что дамы и мужчины, кроме Рагнера, присели в низком поклоне. Он тоже поклонился головой и произнес на чистом орензском языке:

– О, церемонии излишни. Я от них премного утомился и вдали от королевского двора хочу побыть просто Эккё – добрым другом для друзей Рагнера.

– Скромняга! – обнял его Рагнер и начал представлять своих гостей: – Так, Ваше Высочество, письмо мое ты наверняка тоже читал… Рядом со мной две баронессы Нолаонт, а позади них – мона Монаро, воспитательница девы Енриити. Дамы – это принц Эккварт, мой двэн и, надеюсь, мой будущий король.

Принц посмотрел на скромный шаперон-чепец Маргариты, затем на разодетую Енриити – и решил, что последняя и есть избранница его двоюродного брата.

– Ваша краса достойна оды, – рассыпался он в комплиментах, обращаясь к Енриити. – Чело – белее лилий, уста – алее роз, очи – бездна волшебства. Выражаю надежду, что Лодэния вас очарует так же, как, бесспорно, вы, баронесса Нолаонт, покорите ее своей прелестью. Уже завтра мы оправимся в путь… Вам и Рагнеру я отвел одну из лучших кают на корме – ту, что с угловым балконом.

Енриити, которая миг назад вознеслась от похвалы на Небеса, буквально «грохнулась оземь» – приоткрыла ротик и в замешательстве глянула на Рагнера. Маргарита хлопала зелеными глазищами и тоже смотрела на него – он же широко улыбался, сверкая серебром зубов, да молчал. Эккварт меж тем, обратился к Маргарите:

– Имею дерзость сказать, что и ваша краса, дева Енриити, ничуть не проигрывает прелести падчерицы. Я редкий счастливчик, ведь Рагнер наказал мне опекать вас в Брослосе, что я с удовольствием буду рад исполнить. Даю слово, что окружу вас вниманием, но не посмею перейти грань учтивости. Если же мои манеры, по вашему мнению, не достигают высот Культуры, то смело корите меня за это, – я всегда рад учиться новому и познавать обычаи других земель.

Рагнер продолжал посмеиваться.

– Ваше Высочество, ваши манеры безукоризненны, – решилась ответить Маргарита. – А вот манеры моего рыцаря, Рагнера Раннора, высот немного не достигли… Прошу меня извинить, что вынуждена представить себя сама. Дама Маргарита, вдова, – это я, а со мной рядом – моя падчерица, дева Енриити – девица высоких достоинств и добродетелей, в первую очередь – смирения и скромости.

Енриити снова присела в поклоне, а Рагнер скривил лицо.

– Ну зачем ты всё испортила? Вот бы Эккварт удивился, когда б я поволок тебя в свою каюту с балконом!

Эккварт возмущенно потряс головой.

– Я бы уже ничему не удивился! И что с твоими волосами? – удивленно глядел он на короткие волосы двэна, торчавшие ежиком из-под черного берета.

– Ох, Эккё, от моей дамы Маргариты одни бедствия…

Маргарита тогда промолчала, но дулась на Рагнера остаток дня за то, что он не дал посмотреть ей в подзорную трубу на принца, за то, что не представил ее по правилам Культуры, и за то, что зарекомендовал ее как ту, от которой одни беды.

________________

Маргарита сама не заметила, как рядом с Айадой уснула. Разбудил ее стук в дверь – и собака мгновенно соскочила с постели, а под ее лапами зазвенела разбросанная по полу посуда.

Открыв дверь, Маргарита увидела Рагнера в насквозь мокрой одежде, однако с зажженным фонарем в руке. Она хотела обнять любимого, как влезла Айада, нахально отпихнув Маргариту и первой положив лапы ему на грудь, – тот, рассмеявшись, передал девушке масляный фонарь из стекла в частой металлической сетке.

– Перепугалась моя девочка, моя маленькая крошечка, – нежно говорил он огромной свирепой собаке, наглаживая ее, успокаивая и усаживая на подушку в углу.

– А я тоже перепугалась, – с ревностью сказала Маргарита. – Бежать нам больше не надо?

– Нет, буря стихает… – устало произнес Рагнер, начиная раздеваться.

Он избавился от одежды за пару мгновений, бросив ее кучей на ларь, и забрался под толстое покрывало, натянув его до носа. Маргарита в это время ходила с фонарем по каюте и выискивала ложки. Открыв маленький дорожный ларчик и убедившись, что зеркальце не разбилось, она немного повеселела.

– Замечательный я фонарь купил в Орифе? – спросил из алькова Рагнер. – Не потух и не разбился даже в бурю. Сталь! А ты ворчала…

– Фонарь замечательный. Если бы ты его еще не выбирал полдня…

– Что опять не так?

– Ничего…

– Грити, – тяжело вздохнул он, – ты же знаешь: я вашего дамского языка не понимаю. Неужели сложно сказать, что тебя расстроило?

– Мне так страшно было! – плаксивым голосом заговорила девушка. – Я уже думала, что всё! Тут так всё швыряло: сам видишь… – гневно бросила она ложки в ящик и задвинула его в стол. – А ты… даже не обнял, зато намиловался с собакой, наверняка к Соолме успел зайти, а теперь про свой фонарь… Будто и он тебе любее меня… Да, не забудь сказать, что еще труба у тебя такая замечательная теперь есть!

– Какая же ты у меня дурёха, – улыбался Рагнер.

– Я не дурёха! – по-настоящему разозлилась Маргарита.

– Но ведешь себя именно так! Любимая, я весь мокрый, продрог… лежу и жду, когда ты, наконец, согреешь меня!

«Согреешь меня! О себе только думаешь!»

Девушка, ничего не отвечая, повесила фонарь на потолочную цепь, мокрую одежду – на перекладину и начала раздеваться сама. Рагнер тоже молчал, наблюдая, как она развязывает платок, освобождая золотистую лаву волос, снимает платье, чулки, трусики и остается в одной полупрозрачной сорочке с тонкими лямочками и шнуровкой спереди, какая обольстительно приподнимала ее белые и скорее по-девичьи упругие, чем пышные груди.

– Точно два сочных яблочка, – не сдержался Рагнер. – Сорочка у тебя замечательная тоже…

– А ты ворчал не меньше моего в кисейной лавке, – не улыбнувшись, ответила Маргарита, снимая и сорочку (иначе Рагнер ее измял бы).

Она нагой села на постель, расправила и задвинула синий занавес алькова, после чего залезла под одеяло.

– Ой, – невольно вздрогнула Маргарита, когда ее обняли ледяные руки. – Ты и впрямь весь продрог…

Несколько минут они молчали, неподвижно лежа и обнимаясь под покрывалом. От Рагнера пахло солью. Согревая своим теплом его грудь, руки и ноги, Маргарита мало-помалу успокаивалась, ее гнев и обида быстро таяли, – спустя четыре с половиной минуты она уже не понимала, отчего осерчала и едва не затеяла ссору.

– А увеличительная труба у меня замечательная… была… – прошептал Рагнер ей на ухо. – Нас прямо на «островки горя» несло, и если бы не она… А теперь в ней что-то сломалось, когда я свалился на нее…

– Свалился? Что ты там делал, наверху? – так же тихо спросила его Маргарита.

– Смотрел в трубу. Я не хуже нашего кормчего знаю здешние воды и, когда увидел холмы Аогдо, понял, что если не развернемся, то скоро напоремся на островки горя. Мы приподняли паруса, чтобы уйти в море… Мороки же с ними было! Нет, не годится для наших северных морей косой парус… А потом… и я до жути перепугался, – крепче обнял Маргариту Рагнер. – Я много слышал о белой волне, но думал, что это россказни… Впереди будто бы была стена из снега, клянусь тебе… Я был уверен, что нас раздавит, как щепку, но каким-то чудом стена распалась, нас подбросило на первом гребне в небо и перекинуло через второй – вот так мне всё увиделось… Хорошо, что мы с самого начала связали себя в цепи веревками, но… кажется, троих точно смыло в бездну.

– Боже… – только и ответила испуганная Маргарита. – А «Роза ветров» и «Медуза»? Как думаешь, что с ними будет?

– Боишься, что твой сундучок с серебром потонет?

– А еще мой орган! – ущипнула его за плечо Маргарита.

– Ай!

– Чтобы не говорил глупостей… Ты же знаешь, что Нестяжание – моя единственная Добродетель, зато усиленная солнцем в лунное затмение. Я за людей боюсь и лошадей тоже… За Рерду…

«Роза ветров» и «Медуза» отстали от «Хлодии» еще в Банэйском море, на пути к проливу Пера. Они направлялись к Ларгосу, куда доставляли вещи, ненужные Рагнеру и Маргарите в Брослосе, орган из Орифа и трофеи Лодэтского Дьявола, а также восемь лошадей, среди которых были Магнгро, рыцарский конь Рагнера, и Рерда – новая любимица Маргариты.

– Ольвор убежит от любой бури… Хотя было бы смешно, если бы он именно сейчас погиб.

– Смешно?

– Ольвор всё же женится на Хельхе. Если король даст дозволение, то в Брослосе ты увидишь свадьбу по нашим древним традициям. Ммм, чудесные, сладкоголосые, лодэтские традиции… К Ольвору меня не ревнуешь?

– Нет…

– А зря… Я его люблю больше фонаря и увеличительной трубы, – прошептал он и поцеловал губы Маргариты своими солеными губами. – А тебя меньше…

– Лучше сейчас помолчи… – закрывая глаза, прошептала она между поцелуями, – а то дошутишься…

Из-за качки и запаха соли, Маргарите чудилось, что она не в объятиях Рагнера, а во власти моря – и белые волны ее кружили среди пены, то поднимая на гребень, то скатывая вниз, – уносили ее куда-то по воле рока, в неизвестность. Ветер порой бился в оконца каюты и зловеще свистел у двери, заглушая отрывистые стоны из алькова. Иногда громыхал далекий гром, наверно, вспыхивали молнии. Стихии еще неистовствами, но когда Маргарита и Рагнер засыпали, небеса и море тоже утихали в своей страсти.

________________

Маргарита проснулась через пару часов, на рассвете, с чувством дурноты. Выбравшись из постели, она за миг надела на голое тело платье, волосы быстро завязала узлом на затылке. Рагнер промычал что-то невнятное, но Маргарита, зажимая рот, уже бежала на угловой балкон. Там она перешла за корму. Марлена, занимавшая вместе с Магнусом соседнюю каюту, практически жила на втором подобном балкончике, да в это утро Маргарита ее не наблюдала.

Вцепившись во влажные перила, Маргарита смотрела вниз: потревоженная, рассеченная морская гладь, вновь соединяясь, лениво сталкивалась за кораблем и пропадала пузырями в белой мгле. Мир вокруг стал молочно-белым, тихим и пустым, – казалось, что ничего за туманом более не было – не существовало ни земли, ни жизни, ни времени. Но раздался цокот когтей, и вскоре из-за угла к Маргарите вышли Рагнер и Айада.

– Необычная у тебя морская болезнь, – сказал он, вставая рядом. – Енриити и Марлена вчера умирали, а тебя ни разу не вывернуло из-за бури.

Маргарита пожала плечами, Рагнер же вздохнул.

– Я с Соолмой жил лет шесть… Словом… у тебя крови уже сколько не было? Или ты даже не догадываешься?

– Догадываюсь… – неохотно ответила Маргарита. – Я еще в Элладанне поняла…

Рагнер постоял, хмурясь, и задумчиво изрек:

– Понятно.

Айада использовала балкон как уборную и, понимая по звукам, что собака сейчас мочится за углом, Маргарита резко перегнулась через перила. Пока ее тошнило, Рагнер придерживал ее. После он подошел к угловой балясине, к какой крепилось ведро. Так ничего и не произнеся, он развязал узел веревки, бросил ведро в море и, зачерпнув воды, подтянул его за веревку вверх. Маргарита умыла рот, после чего Рагнер вылил остаток воды на пол балкона, убирая собачью лужу:

– Тебе понятно, а мне нет… – проговорила Маргарита, пока он привязывал ведро, возвращая его болтаться за балконом. – И ты можешь быть отцом, и Ортлиб, и даже тот, мразь…

– Надо было сказать раньше.

– Это мои заботы. И разбирательства между мной и Енриити: дитя будет бароном или баронессой Нолаонт.

– Нет, не будет, – обнял ее Рагнер со спины и поцеловал в висок. – Не хотел говорить до Брослоса, но… принц Баро дал мне слово, что к Сатурналию привезет в Ларгос мой развод.

Маргарита запрокинула к нему удивленное лицо.

– Успеем обвенчаться, – серьезно проговорил он. – В Брослосе сходим к астрологу – пусть рассчитает точный срок.

– Но… – уже улыбалась Маргарита, – а как же уши Ранноров и голова жены под меч? Вдруг родится мальчик без твоих родовых ушей.

– Сыном я его признать не смогу, но усыновлю: воспитаю, как родного. С девчонкой сложнее… Придется признать ее своей, а если ее сыны уродятся неушастыми – ничего не поделаешь: казню тебя при всей родне. Жалко – ты через лет четырнадцать еще красивой будешь.

– Рагнер! Хоть сейчас можешь не шутить!

– Ладно… Просто замуж дочурку отдавать не будем – пусть с нами до старости живет…

– Рагнер!! Хватит! Я лучше сперва разрешусь, и поглядим на уши.

– Ни за что, – крепче обнял он Маргариту и погладил ее живот. – А если это мой сын? Будет преступнорожденным? Восемь лет на Священной войне, чтобы получить право на венчание? Мне Сольтеля хватило и на куда как меньший срок. Словом, брось тут мне: мой сын каким-то орензским бароном не родится. Будет так, как я сказал.

Пару минут они молчали. Первой заговорила Маргарита:

– Рагнер, так ты мне предложение руки и сердца сделал? – уточнила она.

– Да… Хочешь за меня?

– Хочу… – нежно улыбалась девушка. – Так что, если дочка?

– Посмотрим. Много воды утечет до ее замужества.

Они опять немного помолчали. «Хлодия» медленно скользила в пустоте, разрезая собой ласковые волны – не верилось, что недавно это кроткое море, разбушевавшись, забрало себе три души. Гласом морского чудища прогудела труба…

– А неопасно так плыть? – спросила Маргарита. – Вдруг впереди скалы?

– Нет. Мы ныне без ветрил – оба паруса нужно менять. Нас сейчас несет теплое течение из Малой Чаши – по Хельхийскому морю прямо к Брослосу. Ничего опасного впереди нет.

– Ничего опасного впереди нет… – тихо повторила Маргарита. – Расскажи мне о своей родне, прошу. Ну хоть о своем двэне, кронпринце. Почему ты так его не любишь?

– Почему… Кратко не объяснить. Зимронд мой ровесник… Сколько себя помню, я с ним дрался, хотя в юности я вовсе не был драчлив. Впрочем, я с ним редко виделся. После гибели отца, моего старшего брата забрали в Брослос, меня оставили в Ларгосе. И мне это было по душе, – вздохнул Рагнер. – Я люблю свой замок и те места. С Зимрондом я виделся где-то раз в год. Он обзывался, доводил меня… А мой брат Гонтер с ним дружил. Он нас всегда разнимал, – снова вздохнул Рагнер. – Когда я вернулся из Сольтеля, то мне и Зимронду было по девятнадцать. Мы сцепились на набережной Брослоса. Я убил его услужников, отделал его самого и, более того, стащил с него штаны и заставил так прогуляться до королевского дворца. А он спокойно шел на глазах у горожан, даже не пытаясь прикрыть свой рыжий хер… После этого мне пришлось бежать на край мира, на Бальтин…

– Ого… А почему Зимронда не терпит его отец?

– Терпит, еще как терпит… Дядя говорит, что Зимронд болен так же, как была его мать.

– В моем учебнике Истории написано, что его матушка умерла в монастыре и имела прозвище Набожная.

– В монастырь ее упек дядя… В годы войны за лодэтский престол, чтобы привлечь на сторону нашего рода Хвитсуров, вождей острова Ула, дяде Ортвину пришлось в пятнадцать лет жениться на тридцатилетней Мальде Хвитсур или Бешеной Мальде, как ее тогда звали. Она была вдовой, причем вдовой своего родного дяди… огненно-рыжая и с буйным нравом как все Хвитсуры, – но это полбеды. У нее была особая болезнь – ненасытное сладострастие. В башню Ло́нсё, что до сих пор стоит у набережной Брослоса, ей доставляли любовников, а потом тех выбрасывали с камнем в воду. Когда мой дядя прознал об этом, то отправил нечестивую супругу в монастырь Святой Варвары, где она умерла, и поэтому вошла в Историю как Набожная… Казнить ее он не решился – такого позора – уймы измен, да жены-королевы, да с простолюдинами, да и, вообще, непонятно кем, – такого позора никакой кровью не смыть. Тебя еще удивляет, почему я о родне не люблю говорить? Сперва надо с тобой обвенчаться, а то сбежишь… – улыбнулся Рагнер.

– Жуткая история, конечно, но не дождешься… И что Зимронд? Он тоже выбрасывает любовниц с камнем в воду?

– Нет. Он просто пьяница, распутник и бесстыдник. Он дяде Ортвину столько крови отравил, что… Но Зимронд – жених санделианской принцессы Иссбеллы, какой сейчас десять. Через шесть лет она станет его супругой, нашей будущей королевой. Из-за Тридцатилетней войны дядя женился на Бешеной Мальде, потом, чтобы поправить дела нашего разоренного войной королевства, он взял в жены аттардийскую принцессу Гэнну Богатую. Зимронд и Гонтер получили по мирному договору невест еще до рождения этих дев. Вот только Гонтер умер, и мне пришлось жениться, иначе дядя не прощал мне побега в Южную Леонию. Воина с Бронтаей тоже стала следствием той войны, и Эккварт получил по мирному договору невесту… Словом, война уж двадцать шесть лет как закончилась, а до сих пор бьет. Какие только лапы не залезли с тех пор в Лодэнию. Зимронда опекает наш канцлер, ставленник санделианцев, Гизель Кальсингог… Я зову его «лысый свиристель».

– Почему?

– Потому что он лысый и свиристель… Сам руки не пачкать не любит, а любит насвистеть то одному, то другому… Мастерски свистит, и цену я этому свисту узнал после войны с Бронтаей.

– Что он тебе сделал?

– Ничего. Вернее, не успел ничего сделать. Он просто осыпал меня щедротами, льстил, сулил власть и неземные богатства. Желал узнать тайну громовых бочонков – и продать ее санделианцам.

– Знаешь, любимый, – расстроено сказала Маргарита, – я хочу побыстрее в твой Ларгос.

– Наш Ларгос, – поправил ее Рагнер, начиная улыбаться, а затем поцеловал Маргариту в губы.

– Меня же вывернуло только что, – пробурчала девушка, но тоже стала широко улыбаться.

– Всё равно ты сладкая…

Они помолчали еще пару минут. Айада, раскрыв пасть и высунув розовый язык, шумно дышала в тиши белого тумана. Маргарита посмотрела на ее ошейник – золоченую цепь с подвеской в виде лодэтского водоворота – рыцарский орден Рагнера за выигранный турнир.

– А твой дядя, король? Он какой? Ты говорил, что у вас редко бывает без ссор.

– Это так, но дядя Ортвин – очень славный. И не зря его прозвали Хитрым: он умудрился так всё перепутать, что жадные лапы санделианцев, аттардиев и бронтаянцев, лезущие в Лодэнию, застревают и царапают друг друга. Я бы так не сумел, и мой отец, стань он королем, тоже. Дядю я люблю, с ним у меня хорошие отношения. А чем реже мы видимся, тем они еще лучше.

– Разве не он выслал тебя на войну, приказав не возвращаться живым без победы?

– Так дядя дал мне возможность очистить герб от позорной метки, хотя орал, что делает это лишь потому, что я Раннор, как и он. После моей победы мы помирились, потом поругались… ну а потом вновь помирились, вроде…

– Его нынешняя супруга, королева Хлодия Синеокая, она красива?

– Да, красива… О ней я мало что могу сказать. Меня шестнадцать лет дома почти что не было. Хлодия, она… безупречна. Жуткие истории – это не про нее. Ее дочурке пять лет. Дочку, мою маленькую сужэнну, зовут Ольга.

– Ольга – это то же самое имя, что и Хельха? В честь моря, по какому мы ныне плывем?

– Хельха – это ольха, дерево. Она растет вдоль всего восточного побережья Тидии, отчего и пошло название моря. Раньше сказать даме – «ты, как ольха», считалось высокой похвалой. М-да… изящна и стройна. А Ольга – это «божественная». Хлодия – «благородная»… Так, пойдем еще поваляемся, – потянул Рагнер Маргариту за угол балкона к двери в каюту. – Я хочу целоваться и жаловаться на Ольвора. Так и знал, что этим всё кончится, – после стольких наших лет вместе, он женится на Хельхе! А я так хотел жить с ним в Ларгосе. Мастерить корабли с ним и Вьёном, а он!

– И живите…

– С Хельхой я жить по соседству не хочу. Она мне мою кухарку напоминает, Железную Олзе, – с Олзе мы росли, и она меня колотила в детстве. Я до сих пор ее немного опасаюсь…

Глава II

Брослос

«Самое северное королевство» Лодэния состояла из полуострова Тидия, соединенного с континентом Меридея перешейком, из двух великих островов – Орзении и Морамны, и из уймы островков поменьше, самыми крупными из каких были, в порядке убывания: Дёфёрс, Ула, Сиюарс и Дёронс. Тидия и Орзения омывались с запада Банэйским морем и разделялись узким проливом Пера. Крепость Мессё встала на северо-западном мысе полуострова Тидия, у входа в пролив Пера из Банэйского моря. После пролива начинался самый опасный участок морского пути – Водоворот Трех Ветров, лежащий между Хельхийским морем и Малой Чашей – океаном, приносившим вопреки законам природы теплое течение с севера. Чудо, почему Малая Чаша не замерзала за Линий Льда даже зимой, объяснить не могли ни священники, ни магистры знаний. Воды Малой Чаши омывали Орзению с востока, Морамну – с севера, далее текли в Хельхийское море – море между Тидией и Морамной. Симорзское море разъединяло южное побережье Морамны и северные берега королевства Бронтая.

Длинный остров Дёфёрс протянулся на востоке королевства, между островом Морамна и континентом Северная Варвария, разделяя два океана – Малую и Большую Чаши. По договоренности лодэтчан и северных варваров, на Дёфёрсе никто не жил и никто там не охотился. Остров Ула находился близ юга-востока Орзении, остров Сиюарс – юга Морамны, остров Дёронс – среди россыпи островков у юга-запада Морамны.

Ранее остров Морамна полностью принадлежал герцогам Хамтвирам, но затем, после их поражения в Тридцатилетней войне, лишь западная его половина осталась герцогством Морамна; восточная половина отошла в домен короля, стала герцогством Альёдц, но прежнего названия остров не утратил. Полуостров Тидия, наоборот, до Тридцатилетней войны делился с севера на юг так: на кусочек самого северного графства Аогдо у пролива Пера, на герцогство Тидия в Великой Впадине и на три графства во владении Кагрсторов, бывших королей Лодэнии, – на самый южный округ-перешеек Ормдц, на благодатный юго-восточный край Сумю́одц и на скалистую Акколу на юго-западе. Ныне весь полуостров принадлежал роду Раннор: юг и северное графство Аогдо – королю, герцогство Тидия – герцогу Раннору как вотчина, то есть родовое феодальное имение, переходящий по прямому наследованию (к старшему сыну). В домен короля отошли еще и острова Ула, Сиюарс, Дёронс, но не Орзения. Королева Маргрэта, будучи старшей дочерью и последней из рода Мёцэлр, унаследовала это бывшее королевство от своего отца – и лишь после ее смерти Орзения переходила в полное владение лодэтского короля, ее сына.

Так как сыны короля Ортвина являлись принцами, вождями первого ранга, то каждому после их возраста Послушания достались в лен земли: кронпринцу Зимронду – процветающий Сумюодц, Эккварту – намного больший по размеру, но малозаселенный и поэтому куда как менее доходный Альёдц. Крупные города, возникавшие на торговых путях, приносили золота в казну столько же, как целое герцогство. После войны на острове Дёронс король Ортвин I основал новую столицу Лодэнии – Брослос. Вторая столица, Лидорос, была напротив первой, в Морамне. По морю от одной столицы до другой можно было добраться в среднем за час-полтора. Еще одна столица, Но́лндос, располагалась в Сумюодце у обширного озера Каола́ол, на расстоянии одного дня от восточного побережья.

Лодэтчане представляли собой несколько народностей. В Орзении и на Уле жили рыжеволосые люди, но у исконных улайцев глаза были голубыми, у подлинных орзенцев – серыми или зелеными. На Морамне и на острове Сиюарс жили кареглазые брюнеты – такие же, как на востоке Бронтаи. Коренные тидианцы являлись яркими блондинами. Различия проявились также в родовых именах. На Тидии аристократы имели окончания имен на «ор», все остальные – на «ог»; на Морамне – на «ир» и «иг», на острове Ула – на «ур» и «уг», на острове Сиюарс – на «гор» и «гог» и лишь в Орзении на «элр» и «эл». Так, несмотря на то, что за последние века лодэтчане перемешались, по имени или внешности они могли определить происхождение соседа. Когда разразилась война за лодэтский престол, то эти различия подлили масла в огонь: распря знатных кланов перетекла в братоубийственную войну, длившуюся ровно тридцать лет. И до сих пор неприязнь одной народности против другой сохранилась у лодэтчан, но особенно сильна она была между тидианцами и морамнцами.

________________

Путешествие, длиной в семьдесят восемь дней, наконец завершалось. Утром шестнадцатого дня Трезвения, в нову второй триады, «Хлодия» стремительно приближалась к двум столицам Лодэнии.

Днями ранее Маргарита увидела восточное побережье Тидии, вернее: Великую Впадину, простиравшуюся от северных холмов графства Аогдо до возвышенности южного графства Сумюодц, от города Белос и до города Аос, – и влюбилась в тот край. Там шумели высокие леса, на сочно-зеленые луга выбегали олени, лютики нарядно желтели солнышками, маргаритки – снежинками, а густые, взбитые, сливочные облака спускались к крышам городков. И, конечно, реки – множество рек, речушек и ручьев, – их число затруднялся назвать даже Рагнер. Вспоминая, как она думала, что в Лодэнии и летом снег не сходит, да убедившись в своем мнении, увидав ледники на западе Тидии, Маргарита радовалась неожиданному подарку Фортуны, – Ларгос, скрытый от ветров за островом Фёо, представлялся будущей герцогине Раннор райским уголком у ласкового моря.

Но пока в Брослосе, в замке Рюдгксгафц, проживала нынешняя герцогиня Раннор. Рагнер описал ее как «девчонку лет на десять», что ничуть не успокоило Маргариту, ведь свою бабушку (в ее шестьдесят семь с половиной!) он называл «девчонкой лет на двадцать». Для знакомства с бабушкой Рагнера и неизбежной встречи с его женой, со своей «соперницей», Маргарита надела купленные в Орифе наряды: роскошнейший плащ и великолепный головной убор, не имевший названия. Плащ был из узорной камки, в сложном, золотисто-черном рисунке да подбитый красно-пурпурным атласом. Головной убор представлял собой плотный бежево-золотистый платок, наброшенный на голову капюшоном; его кружево, расшитое жемчужным бисером, нежно окаймляло лицо, а удерживала платок на голове шляпка, похожая на полосатую черно-красную розу, что крепилась немного ниже макушки. Выглядела Маргарита не хуже принцессы и уж точно достойно титула герцогини. А Рагнер носил свою любимую одежду: белая рубашка, черные узкие штаны, короткий камзол, длинный черный плащ без рукавов, черные остроносые сапоги, черный берет с развалистым пером и черной брошью в золоте. Он лишь опоясался золотистым кушаком и добавил на правое бедро парадный золоченый кинжал Анарим, но будничные вороненые шпоры менять на золотые не стал.

Енриити «модничала» в тонком шелковом платье, поэтому из-за морского ветра куталась в отороченный мехом плащ. Диана Монаро, в траурной вуали и в платье с глухим воротником, будто противопоставляла себя Маргарите, являя собой образ вдовы без упрека – пристойной и скорбной. Соолма носила знакомое темно-багряное, шуршащее платье и белый двурогий колпак с вуалью-парусом. Марлена по-прежнему предпочитала одеяния, похожие на наряды зажиточной сильванки (белый чепец, простоватые строгие платья, однотонный плащ). Магнус имел черное убранство, как у Рагнера, только ничуть не роскошное. Эта пара изображала мужа и жену с острова Утта. Настоящего супруга Марлены, Огю Шотно, «Хлодия» доставляла до Брослоса, после чего пути господ Махнгафасс и господина Шотно расходились.

На плоской крыше кормовой надстройки, вдоль балюстрады шел выступ, заменявший скамью, а накрывал смотровую площадку синий шатер, ныне распахнутый с четырех сторон. Гости герцога Раннора, он сам и принц Эккварт находились там – орензчане, сидя среди подушек на выступе, осматривали окрестности столиц, Рагнер гладил Айаду, принц рассказывали об этих местах.

Остров Дёронс лежал по правую руку: каменистые берега, смешанные леса, деревни, рыбацкие поселения… Вдруг слева в море показались глухие стены, сложенные из неровного, грязно-серого песчаника, и сперва подумалось, что это крепость на островке, но сторожевых башен не наблюдалось, а из-за стен выглядывали верхушки пяти черных пирамид – пять шатров храма, указывавших «цветом тайны, ночи и строгости» на женский монастырь.

– Раньше эти места интересовали лишь странников, священников да тех женщин, что решили посвятить себя Богу,– говорил Эккварт. – Монастырь Святой Варвары славен во всей Меридее. А история мученицы замечательна – однажды на этот берег морские волны вынесли бочку, и в бочке рыбаки нашли девочку весьма необычной наружности да в странном платье. Ей дали имя Варвара, то есть чужеземка. И вскоре рыбаки заметили, что девочка лечит возложением рук – это был несомненный знак ее богоизбранности. Наша пращурка, первая меридианка, герцогиня Арфрата Раннор, покровительствовала Варваре, устроив на острове Фёо монастырь, и помогла ей стать святой мученицей. Чудо случилось даже после смерти Святой Варвары – ныне ее статуя дарит каждый день по целительной слезе, какая может прогнать всякую хворь, правда, Святая Варвара не помогает богатым, праздным и изнеженным особам, а также тем, кто играет на арфе, – улыбнулся Эккварт и добавил: – Я нисколько не шучу. Любая дама может посетить обитель, однако врата открываются раз в сутки и после заката. Молятся тоже не в самом храме, а у его ступеней. Насколько я знаю, немногих счастливиц настоятельница приглашает пройти внутрь и дозволяет им продолжить молитву у статуи мученицы. Сейчас мы как раз минуем врата монастыря…

Маргарита с удивлением разглядела посеревшие от времени створы среди глухих серых стен. Только волны стучались во врата монастыря и бились о его унылую ограду, похожую на лохмотья нищенки. А вокруг этой скупой, убогой серости простиралась роскошная синева морских вод, жизнерадостно золотело солнце, уносилась ввысь бескрайняя даль голубых небес…

– Ближе к вечеру начнется отлив и покажется причал, – пояснил Эккварт. – Лодки доставят сюда тех, кто желает высказать почтение нашей святой. Правда, врата монастыря отворяют тогда, когда пристань снова скрывают волны и ноги молельщиц уже оказываются в воде – зато это очищает их от скверны.

– И много таких молельщиц? – усомнилась Маргарита. – Страшно как! А вдруг врата откроют слишком поздно?.. Никто еще перед ними не тонул?

– Вроде бы такого еще не случалось… А летом, перед закатом, причал всегда переполнен. Даже воздух этого святого места необычайно целителен.

– Желаешь очистить себя от всех грехов? – улыбаясь, ехидно спросил Маргариту Рагнер. – Только представь: темная ночь, – зловеще шептал он, – рядом с тобой молчаливые тени, нет ни одной лодки поблизости, вода уже подступила к носу, а врата всё еще закрыты… И лучше всего приволочь тебя сюда зимой: летом любая сможет потерпеть и не заголосить.

– Не думаю, что я столь грешна!

– А я не отказалась бы посетить эту святую обитель… – подала голос Марлена. – От всех-всех недугов исцеляет слеза мученицы?

– Насколько я знаю… – пожал плечами Эккварт. – Вам, госпожа Махнгафасс, следует поговорить со сведущим человеком и точно не слушать страшилок Рагнера. Любой священник в Лодэнии подробно расскажет вам о порядках этого монастыря и о чудотворных слезах Святой Варвары.

Марлена заметно повеселела: нежданно-негаданно Лодэния вернула ей надежду на чудо – на исцеление от бесплодия. А Маргарита, вспомнив, что в этот мрачный монастырь дядя Рагнера заточил свою первую супругу, почувствовала непонятную тревогу. Когда черные шатры исчезли из вида, она с облегчением выдохнула. На острове Дёронс меж тем показалось поселение с нарядными деревянными домами и добротными каменными постройками.

– Это город О́арос, – сказал Эккварт. – Он лежит между двух монастырей и основан Экклесией для их нужд. Здесь есть дом младенцев, сиротские приюты, детские и отроческие дома трудолюбия, опекаемые гильдиями Брослоса, и монастырские школы. Как я уже говорил, раньше эти места интересовали лишь странников, священников и монахинь. До Тридцатилетней войны столица нашего королевства находилась на юге Тидии, в городе Нолндосе. О, я мог бы бесконечно описывать красоты того края, Сумюодца, плодородность его земель, пышность лесов и богатство прежней столицы. Но именно там шли самые кровавые бои. Не меньше пятнадцати раз Нолндос переходил под власть то одного рода, то другого, пока его полностью не спалили. Жители бежали оттуда, священники тоже. Епископство в те годы войны переместилось на остров Роранс, в монастырь Святого Ромзольда, какой уже виден справа. Это крупнейший монастырь Лодэнии, а весь остров подарили Святой Земле Мери́диан. Монахи сами выращивают ячмень и овощи, собирают полезные коренья, травы и ягоды, разводят коз.

Эккварт говорил о едва заметных на горизонте холмах, к каким направилась «Хлодия». Вскоре из голубой дымки проступили очертания острых крыш и шпилей, будто парящих над облаками. Еще минут через девять облака над морем позеленели и превратились в пышные лиственные кроны, показались редкие избы на берегу и огороды. Если женский монастырь напоминал суровую тюрьму, то этот остров казался прибежищем для вольниц.

– Здесь столь мило… – удивленно произнесла Маргарита. – Женщин на острове нет вовсе? Монахинь хотя бы?

– Нет, – улыбнувшись, помотал головой Эккварт. – Но в монастыре живут не только монахи – еще там есть семинария… А деревни, что вы видите, окольцовывают остров… В них свободно обитают прокаженные. Страх перед ними защищает остров лучше любых стражей или пушек.

– Даже я не дерзнул бы вступить на земли проклятых, – подтвердил Рагнер. – Хитрецы эти монахи… А ты что скажешь, Магнус?

– Скажу что это и правда очень умно, – скупо ответил бывший священник. – А еще богоугодно: несчастных изгоев никто не держит взаперти.

– Монахи ничуть не боятся? – не отставал от него Рагнер. – Почему? Это же жутко… подхватить змеиную болезнь и гнить заживо? Аэа, – передернуло его.

– Монахам страдание в радость: они думают о душе, а не о плоти. В часы испытаний, в разгар чумы или разгул иных язв, одни погибнут, вторые пребудут во здравии, а третьи исцелятся. Воля Божия, помнишь?

Тем не менее все дамы начертили на груди как оберег большим пальцем крестик. Даже Соолма перекрестилась. Рагнер этого делать не стал, поскольку стыдился явить страх. Магнус тоже не отметил грудь святым знаком, но по иной причине: он единственный на «Хлодии» не боялся проказы, ведь ранее ему доводилосьобщаться с «проклятыми». Эккварт, подумав, перекрестил грудь последним.

Из-за поселений прокаженных близко к острову Роранс «Хлодия» не подошла. Монастырь Святого Ромзольда остался для орензчан загадочными шпилями, лентами стен и углами острых крыш, таящимися среди густой листвы. Однако и такой вид убедительно поведал о его великолепии.

– Уже после Тридцатилетней войны, – продолжал рассказ Эккварт, – в двенадцатом году, тридцать девятого цикла лет, так как от Нолндоса остались руины, а епископ жил в монастыре Святого Ромзольда, батюшке и его первой супруге пришлось венчаться на царство в этих окрестностях, в ближайшем городе с достойным храмом – в Лидоросе. Так Лидорос стал новой столицей и по сей день не утратил этого звания, как и Нолндос. Но время было неспокойное, Нолндос далеко, а Лидорос принадлежит герцогам Хамтвирам.

– Эккварт хочет сказать, – перебил его Рагнер, – что наш заклятый враг, Хильдебрант Хамтвир, мог затеять какие-нибудь козни, скажем, отравить нас, перебить во время пира или охоты, устроить мятеж, а затем венчаться на царство в своем же городе. Тем более что епископ под боком.

– Да, – подтвердил Эккварт. – В Лидоросе и во всей Морамне слишком много верных Хамтвирам людей. В те времена хватило бы мелочи, чтобы вновь вспыхнула война. Батюшка решил возвести новый град с красивейшим храмом на острове Дёронс, прямо напротив Лидороса. Сейчас и не скажешь, что двадцать шесть лет назад на месте Брослоса была лишь обширная военная крепость, негодные руины замка Дюрбоц и рыбацкое поселение. За следующие десять лет мы, лодэтчане, сотворили подлинное чудо: Брослос и поднимали, и равняли, и рыли в него каналы с речной водой. Зато высокая набережная столицы теперь не боится ни приливов, ни бурь, а горожане не знают недостатка в пресной воде. И Нолндос мы отстроили заново, благо он лежит на оживленном торговом пути. Двор короля частенько туда переезжает. Мне, к примеру, особенно нравится проводить там лето и купаться в озере, но батюшка, напротив, любит встречать в Нолндосе весну. Кстати, именно там батюшка женился во второй раз, на моей матушке. Там же она венчалась на царство и там же я родился.

– В Черной башне Кагрсторов… – вставил Рагнер.

– Ну, это было самое безопасное место, – почему-то смутился Эккварт. – И об этом как-нибудь потом… Повторяю, страшилкам Рагнера не верьте. О! – воскликнул принц. – Лучше полюбуйтесь левым берегом. Это Морамна.

Слева замаячили сады, особняки, пристани… Но вскоре «Хлодия» снова направилась вправо, ближе к Дёронсу, и Морамна начала таять в синеве. Зато всё чаще в море стали встречаться вместительные парусные лодки и одномачтовые торговые корабли.

– Лидорос, – говорил Эккварт, – крошечный, тихий и уютный городок. Он сильно отличается от Брослоса. Близ него селятся имущие люди, желающие уединения, тиши и простора. После Тридцатилетней войны западная часть острова Морамна осталась у герцогов Хамтвиров как герцогство Морамна, а за восточную часть Хамтвиры выкупили у нашего рода свои жизни. Так восточная Морамна в итоге досталась мне. Те земли назвали Альёдц.

– Отец назвал их от краткого имени моей матери – «Альё», – шепнул Маргарите Рагнер. – Но это великая тайна.

Имя Цальвии Раннор стерли из Истории за самоубийство, поэтому Маргарита с легкостью догадалась о причине такой таинственности. Она ничего не ответила – только погладила руку возлюбленного, а про себя подумала, что история Лодэнии очень тесно переплелась с именем Раннор: куда не посмотри – будет рассказ, легенда или пугающая тайна… Она уже сама не знала, хочет ли знать секреты этого древнего рода, частью какого собиралась стать.

– Тридцать седьмого дня Целомудрия мне исполняется восемнадцать лет, – говорил Эккварт. – И я знаю, какой подарок мне сделает батюшка. В Альёдце, на юго-восточном побережье Морамны, недалеко от Большой Чаши, заложат новый город, куда я переберусь к совершеннолетию. Мне надлежит выбрать название…

– Веселее, Эккё, – произнес по-лодэтски Рагнер. – Радуйся, что тебе не досталась Ула с рыжими улайцами. А Сумюодц, как бы прекрасен он не был, принадлежит Зимронду. Мне и этого достаточно, чтобы не любить Нолндос.

Эккварт скривил лицо в неясном выражении и продолжил рассказ:

– Грандиозные стройки в Брослосе и Нолндосе пошли на благо нашему разоренному войной королевству. Опять заработали каменоломни, рудники и глинища, понадобились плотники, каменщики, кузнецы и чернорабочие, в их поселения устремились прочие ремесленники, морские перевозки возродили торговлю. Сотни тысяч мужчин честно трудились, а не грабили из-за нужды. Уже через десять лет, в двадцать втором году, завершилось возведение красивейшего храма Лодэнии, городских стен Брослоса и королевского дворца Лодольца – в Марсалий в нем случился первый рыцарский турнир. Рагнер тогда состязался как соискатель на звание рыцаря…

– И позорно выбыл после первого поединка, – усмехнулся тот. – Давай лучше о чем-нибудь другом.

– Ну… в том же году Брослос стал законной столицей Лодэнии: в нем венчалась на царство третья супруга батюшки, королева Хлодия. Следующие пятнадцать лет Брослос продолжал строиться и расцветать. Теперь в нем находятся епископство и университет – уже второй в Лодэнии! Первый университет, конечно, заново отстроили в Нолндосе.

При приближении к Брослосу команда «Хлодии» засуетилась, убирая центральный парус и частенько поворачивая передний для того, чтобы максимально замедлить движение корабля. Эккварт пояснил, что заход парусника в оживленный порт и тем более постановка его к пирсу – это сложнейшее мастерство. Рагнер с ним согласился, обругав косые паруса и галеры. Еще Маргарита узнала от своего возлюбленного, что корабли вовсе не «шастают» у порта так, как пожелают, что заходят в него утром и покидают засветло вечером, что сперва встают на якорь у берега и только потом получают разрешение подойти к причалу, что приливы и отливы крайне важны, что на корпусе судна есть отметки для определения осадки, что иногда приходится выбрасывать за борт камни из трюма (я бы сразу их выбросила: зачем нужны там камни?), что эти камни чрезвычайно нужны (ну хорошо, нужны так нужны), что капитан корабля при швартовке это и кормчий, и рулевой, и смотровой, а в плавании – счетовод, палач да звездочет, и что лучше Ольвора капитана нет, в чем Маргарита дерзнула усомниться (палач из «рыжего людоеда» вышел бы отменный, тогда как звездочет – отнюдь не внушающий доверия). В конце рассказа Рагнер добавил, что у набережной Брослоса корабли тоже не шастают, только лодки, но «Хлодия» немножко «пошастает»: трубачи распугают все встречные «посудины» да Брослос заставит собой залюбоваться.

Первым, чем предложили орензчанам залюбоваться – это грубым строение на берегу – желтоватой глыбой с двумя мощным башнями, соединенными вверху ходовой перемычкой-мостом. Зато после гости герцога Раннора оживились: напротив глыбы-крепости, через узкий проход, прямо из морских вод, рос серый каменный куб с квадратной башней маяка. За кубом из волн восставали еще две круглые белесые башни: изящная, с крышей-конусом, и толстенная, со смотровой площадкой. Прямоугольный дом и мостик соединяли эти две башни. Причалы с боевыми галерами связывали все три возвышавшиеся над волнами строения; одинокий длинный пирс тянулся от толстой башни в море, как рука к солнцу.

– Желтая крепость на берегу – это Ксгафё, – объяснял Эккварт. – Ей больше века, и сохранилась она от прежней обширной крепости. Сейчас в Ксгафё живут рыцари, пока несут воинскую повинность. Внутри есть поле для потешных сражений, сорок спален, кухня… Первые десять лет, пока строился Брослос, в Ксгафё размещался королевский двор. Квадратный серый форт Рнбёрс возвели при моем батюшке для обороны – там стоят пушки. А крепости Рюдгё – это та, где две белые башни, ей всего пять лет. В ней живут моряки с кораблей короля, и туда ставят на отдых «Хлодию».

За крепостями показался округлый залив. Высокая, сложенная из сероватого камня набережная, начинаясь от Ксгафё, плавно окаймляла город, а вдоль берега передвигались повозки, спешили всадники, гуляли люди; иногда от набережной к морю просто спускались ступени, иногда эти лестницы вели на лодочные причалы. Дома на набережной, с высокими фронтонами, двухэтажные и трехэтажные, встали красивым разноцветным забором, за каким вразнобой столпились домики попроще; виднелись колючие шпили с флюгерами, рыжие крыши и яркие пирамиды храмов. Северный город, обделенный природой красками, сам расписал себя цветом. Маргарита также видела два замка, еще три миниатюрные башенки, выраставшие из вод у берега (две были соединены с городскими стенами, а одна нет) и главное украшение столицы – королевский дворец Лодольц, – от него не хотелось отрывать взгляда. Словно сокровище морского владыки, прибитое течением к пестрой набережной Брослоса, воздвигнутый среди вод на высокий, гранитный пьедестал, стоял то ли замок, то ли островок: в кольцо из белокаменных крепостных стен вклинились пять светлых дворцов, а в центре гордо возносились ввысь резные шпили и темнело нечто витиеватое, могучее, подобное вспенившимся волнам.

Орензчане, глядя на Лодольц, не сдерживали своего восторга. Даже прямоугольный, простоватый дворец, что оказывался к ним ближе всего и мешал рассмотреть «пенную красоту», радовал глаз изящностью карнизов и оконных козырьков, легкостью линий и удивительной гармонией серых, сливочных, песчаных оттенков. Поверху шла тонкая ограда, намекавшая на обзорную площадку, по углам там встали четыре беседки.

– Лодольц расположен строго по сторонам света, окружен морем с трех сторон, а с запада прорыт ров, – рассказывал Эккварт. – Скоро мы поедем по набережной – и вы сможете полюбоваться на Лодольц с берега. На севере вы видите Приказной дом, где живет обслуга. С юга похожий дворец примыкает к набережной – там будет Сторожевой дом для воинов, рядом с ним, внутри замковых стен, есть ристалище. На востоке – полукруглый Малый дворец. Там живу я и моя сестра Алайда. На западе, у набережной, – Конный дом и Канцелярия – они как братья-близнецы, разделенные Королевским мостом. В Большом дворце, что в сердце Лодольца, живет мой батюшка, король Ортвин I, его супруга Хлодия и моя сестренка Ольга. Внутри Лодольца еще есть сад, два парка, пруд, часовня и кладбище.

– Посмотрите лучше на мой дом! – вступил Рагнер.

В глубине залива, у набережной, после глыбы-крепости Ксгафё, виднелись жилые домики, затем – нагромождение белых башен с изумрудно-зелеными крышами, после – опять пестрый забор из двенадцати узких домов, следом – тяжеловесное, мрачноватое строение, на какое и показывал Рагнер. Маргарита нашла примечательной только длинную, коричневую, двускатную крышу, разобранную в шахматном порядке выступающими слуховыми оконцами – всего три ряда белых квадратных рамок. Кровля напоминала диковинную земноводную тварь, пригревшуюся и уснувшую на солнышке – она будто открыла поры на теле, всасывая воздух, и казалось, что в следующее мгновение тварь захлопнет чешую да уползет к волнам.

– А чей дворец с зеленой кровлей? – спросила Енриити, тоже не впечатленная серым, под коричневой крышей замком.

– Это замок Гирменц. Там живет кронпринц Зимронд с собственным двором, – ответил Эккварт. – А в замке Рагнера ныне гостит королева Орзении.

– Да скажи, как есть… – вздохнул Рагнер. – Бабуля по старинке надзирает за поведением моей супруги, пока ее супруг, то есть я, на войне.

– Наверно, двор короля Ортвина многолюден? – решила сменить тему Маргарита.

– Сложно сказать… – задумался принц. – Лодольц – это отдельный город, куда прибывают послы, где король и королева рады гостям, где воспитываются благородные юноши и девицы, а рыцари, после восьмиды воинской повинности, задерживаются у своего господина, короля, настолько, насколько захотят. Все они при дворе не состоят, но украшают его. Охраняет Лодольц Полк Его Величества из двух тысяч верных и доблестных воинов, какие именуются «регты». Однако в Сторожевом доме размещается лишь треть полка, остальные две трети – в Ксгафё и Ксансё. При кухнях числятся около пяти сотен имен, столько же приписано к службам Большого и Малого дворцов. Иногда к празднествам население Лодольца вырастает до шести тысяч душ. Наверно, Канцелярия – это еще триста имен, а при Конном доме есть и герольды, и оружейники, и трубачи… Но многие, кто на службе, живут вне Лодольца: приходят туда ежедневно или даже реже. Можно смело утверждать, что весь Малый Лабиринт – это два округа близ Лодольца – так или иначе работает для снабжения королевского дворца всем необходимым. А когда двор переезжает в Нолндос, то туда отправляются где-то три сотни придворных и половина королевского полка.

– Я-то думала, что двор герцога Альдриана пышен… – улыбнулась Маргарита. – Шесть тысяч душ!

– На самом деле мы скромно живем, – пожал плечами принц. – Батюшка не любитель балов, представлений или пиршеств. Высокие гости тоже посещают нас изредка. Зато на моей свадьбе ожидается большой размах.

– Вашей свадьбе?.. – удивилась Енриити.

– Будет этой зимой, сразу после Возрождения. По условиям мирного договора, я женюсь на сестре короля Бронтаи, принцессе Геллезе.

Енриити расстроилась, с обидой посмотрела на Рагнера за то, что он не удосужился сообщить сию «пустяшную подробность» – Лодэния сразу стала ей неинтересна. Диана Монаро будто сказала своей воспитаннице холодными серыми глазами: «Ну что? Убедилась? Все тебя обманывают, кроме меня!»

– Замок Рагнера, Рюдгксгафц, когда-то был частью крепости Ксгафё. По нему можно судить о ее былой обширности.

– Пока строился Брослос, и король населял со своим двором Ксгафё, – перебил принца Рагнер, – в Рюдгксгафце проживали первая супруга дяди и их сын, наш кронпринц Зимронд. Вскоре туда же привезли моего старшего брата, Гонтера, ведь герцогу и кронпринцу надлежало, по решению семьи, стать лучшими друзьями и опорой друг другу. Словом, Гонтер и Зимронд провели здесь отрочество и юность. Когда дядя задумал разрушить Рюдгксгафц, брат уговорил его продать ему этот старый дворец, какой он со временем переделал на свой вкус, обнес его стенами и превратил в замок. Зимронд пожелал жить по соседству, поэтому на его восемнадцатилетие дядя Ортвин повелел возвести замок Гирменц. Городская стена начинается прямо от Гирменца, тянется полукругом и заканчивается за портом, у развалин замка Дюрбоц. Эту стену все зовут «Старый Вал», хотя ее возвели позднее Нового Вала.

– Батюшка и не думал, что Брослос удастся столь многолюдным, – вновь перехватил роль рассказчика Эккварт. – Новый Вал поделил столицу на Солнечный город, что у Лодольца, и на Лунный город, что дальше от королевского дворца. Два города пересекают две широкие, прямые дороги: Южный Луч и Западный Луч. В Лунном городе у порта – округ Дюрбохон, где рынки, трактиры и бани… Вообще, Дюрбохон, самый скверный округ Брослоса и туда я дамам настоятельно не советую даже заходить. Между Южным Лучом и Западным Лучом, в Лунном городе находится Большой Лабиринт – округ, где легко заблудиться. Там в основном селятся небогатые ремесленники, чернорабочие и кузнецы из-за шума кузней. Последний округ Лунного города – самый зеленый и тихий округ Рюдгксгафхон, какому дал название замок Рагнера, Рюдгксгафц. Славен этот округ из-за озера Ульол, небольшого и, скорее всего, рукотворного, так как оно совершенно круглое. Зимой там катаются на коньках, а в первую триаду Веры весь Брослос устремляется туда на ярмарку. В Солнечном городе еще четыре округа… Но, чем слушать, лучше на всё посмотреть самим. Дева Енриити, – добавил Эккварт, – я буду премного рад показать вам красоты двух столиц.

Енриити улыбнулась ему, но уже без воодушевления. Наивной эта девушка отнюдь не была и понимала, что даже самая пылкая любовь не в силах расторгнуть договора двух королей.

«Хлодия» меж тем следовала вдоль Малого дворца – полукруглого, высокого (в три этажа), ребристого – он чем-то напоминал разложенный бумажный веер. Все окна были длинными, узкими, утопленными в оправы стрельчатых арок, и только на третьем этаже, в центре, виднелись три размашистых окна, а над ними сверкал самый необычный шатер, какой Маргарита когда-либо наблюдала: круглое, плоское основание усеяли, точно кристаллы, острые пирамидки стекла, – чудо, и только!

– Под этим чудом одна из самых прекрасных зал Лодольца, – ответил на вопрос о хрустальном шатре Эккварт. – Парниковая оранжерея с Лимонарием.

– Лимонарий в оранжерее?! – дружно удивились орензчане: в их стране оранжереи строили на земле как помещения для зимовки капризных южных деревьев, а «лимонарий» означал огороженный цветник с фонтаном или прудиком, уединенный райский уголок, куда апельсиновые, гранатовые и лимонные деревья выносили весной из оранжерей и прямо в кадках помещали в землю, будто те всегда там так и росли.

– О, эта затея придумана в Аттардии, – улыбался Эккварт. – Можно наслаждаться летом даже зимой! Тем более что северное лето слишком коротко.

За Лодольцом, на приличном от него отдалении, был еще один островок, а на нем багровела округлая крепость – с шестью башнями и всего-то одним оконцем в самом верху каждой из башен. От крепости столь же темно-красный, кирпичный мост перекинулся через воды к внушительной по размеру прибрежной постройке, что напомнила Маргарите ратушу Элладанна, правда, наполовину вступившую в море: желтоватый мощный прямоугольник, с его правого его края, где мост, торчит смотровая башня, на ней – колышек колокольни.

– А там что? – спросила она.

– На острове Вёофрс – тюрьма Вёофрц. Через мост – крепость Ксансё, куда мы прибываем. Корабль с такой осадкой, как у «Хлодии», не может причалить в порту, – пояснил Эккварт удивленным орензчанам. – Да и в Дюрбохоне не лучшие условия. Не бойтесь, преступников в Ксансё завозят в крытых повозках через отдельные ворота с улицы, и сразу – на мост, в тюрьму. А оттуда еще никому за двадцать лет не удалось сбежать. Мы же с причала пройдем во внутренний дворик крепости. Там получим лошадей и повозки.

– А сколько вольных горожан в Брослосе? – спросила Енриити. – Он кажется даже больше Элладанна…

– В «Медной книге» указано около сорока тысяч имен, но вместе с моряками, приезжими и бродягами, наверно, тысяч на пять-десять больше.

– Бродягами?!

– Дева Енриити, в Брослосе много стражников, рыцарей и прочих воинов… Бродяги встречаются в порту и в соседнем с ним Дюрбохоне. У нас ними что-то вроде перемирия: они знают, что если разозлить власти, то их начнут карать.

– Почему их сразу всех не повесить?

– Смертная казнь – редкое событие для Брослоса. Мы так много потеряли подданных в войнах, особенно в Тридцатилетней войне, что предпочитаем отправлять злодеев на каторги, а за мелкие проступки приковывать к позорным столбам. Если бродяга не ворует, не убивает, не разбойничает, то спокойно живет. Зачем вешать человека только за то, что у него нет дома или земли?

– Ох, как бы мой друг Вьён щас порадовался от твоих слов, – усмехнулся Рагнер. – А вот я так не считаю. Нечего клянчить! Иди и трудись или воюй. А так пригрелись тут… У них даже свой король есть.

– Король попрошаек? – улыбнулась Маргарита.

– Да, коронуется короной с заячьими ушами – и правит чудесной страной Зайтаей, где все счастливы, сыты и богаты. Говорю же: пригрелись тут! И есть у него аристократы: сводники, бандиты и прочее ворьё… И прекрасные дамы: уличные девки. Я бы с удовольствием разнес к черту их Зайтаю!

– Рааагнер… – раздражено протянул Эккварт. – Править королевством – это тебе не мечом махать! Политика – искусство тонкое. Равновесие нарушить легко, а создать его – труд на года!

Рагнер скривил рот, ничего не ответил и опять стал гладить Айаду.

________________

По меркам городов Брослос являлся младенцем, тем не менее каждый его округ уже имел свою историю. Например, портовый Дюрбохон, «глотка Брослоса», возник на месте рыбацкого поселения у развалин замка Дюрбоц. Изначально этот округ даже не думали включать в предел городских стен, да одно строительство каменной набережной притянуло сюда десятки тысяч мужчин, нуждающихся после опустошительной войны в работе. Все они селились близ порта, куда прибывали суда с камнем и строевым лесом, хмельным и снедью, продажными женщинами и небогатыми, но предприимчивыми дельцами. Можно сказать, что Дюрбохон создал сам себя и даже более – дал жизнь Большому Лабиринту, определив размеры Брослоса как города-гиганта.

А любой город-гигант уподоблялся живому организму, какому непрестанно грозили три напасти: нечистоты, пожары и бунты. В пятнадцатом году, тридцать девятого цикла лет, король Ортвин I решил построить сразу две городских стены, вынести порт на задворки Брослоса и там же организовать рынки да бойни. По задумке часть продовольствия должна была попадать в столицу по морю, а другая – по дорогам с юга и запада. Для борьбы с вонью и предупреждения чумы в Дюрбохон проложили канал с речной водой, во избежание пожара все «негодные постройки» власти велели снести, деревянные дома покрыть штукатуркой, крыши – металлом или черепицей.

Однако Дюрбохон остался самым злачным округом Брослоса. Днем здесь кипела торговля, по ночам работали лупанары и пивные. Сюда же тянуло бандитов, плутов и попрошаек. Из-за этого Дворец Правосудия построили сразу после порта, напротив крепости Ксансё (на набережной в Солнечном городе), а Ксансё, кроме оборонного назначения, приобрела еще и правоохранительное. На рукотворном островке Вёофрс возвели тюрьму и соединили ее с Ксансё мостом. Темно-красный кирпич напоминал горожанам о мантии короля, о багряных нарамниках городских стражников и о киноварных рудниках, откуда живыми не возвращались. Тюрьма Вёофрц пугала жителей Брослоса так же, как виселица герцога Лиисемского наводила страх на горожан в Элладанне: все знали, что сбежать из тюрьмы невозможно, что заключенные ждут своей участи в камерах без окон и что в той тьме многие сходят с ума – то есть демоны завладевают душами потерявшихся во времени, отчаявшихся узников.

________________

«Хлодию» остановили у острова-тюрьмы. Часть ее команды спустилась на длинную лодку, какая всё морское путешествие от Орифа до Брослоса протащилась позади своей хозяйки на привязи и была поднята только раз на палубу – на время памятной бури в Водовороте Трех Ветров. Эта вместительная лодка служила для манипуляций в порту: на ней буксировали неповоротливый двухмачтовик, доставляли людей или груз на берег. А буксировали к пирсам, за нос или за корму, куда как меньшие суда, чем «Хлодия», ведь ошибки при швартовке могли привести к самым печальным последствиям. При всем том капитаны действовали по своему усмотрению, поскольку стоянка у пирса и другие услуги порта обходились недешево.

Остров Вёофрс, мост в тюрьму и пирс у крепости Ксансё образовывали что-то вроде бухточки, куда за корму медленно заводили «Хлодию. Причалить к Ксансё за раз мог один корабль: другую сторону пирса занимали всевозможные лодки и небольшие галеры, обслуживавшие порт. За крепостью и пирсом виднелся песчаный пустырь, предназначенный для починки судов, а уже за ним стремилась на юг долгая пристань Дюрбохона. Картина там царила привычная: носильщики таскали тюки и корзины, телеги громыхали вдоль берега, с кораблей на пирсы моряки выгружали бочки, мешки, выводили скот, а мытари собирали у входов на набережную пошлины. Неподалеку находился Главный рынок, гостиный двор, где можно было продать местным торговцам свой товар или снять лавку с проживанием. Из трактиров доносилась незатейливая песнь волынки, уличные девки в платьях с зелеными рукавами прохаживались по грязной, суетливой набережной Дюрбонс, нищие молчаливо просили подаяния. Городские стражники, приметные издали из-за багряных нарамников, перемещались по двое; у одного в руках была секира, у другого – тонкое копье, годное для метания.

Пока к Ксансё тащили «Хлодию», Огю Шотно рассматривал с ее верхней палубы портовую суету. В Лодэнии вовсе не росла пшеница, а рожь сеяли весьма ограниченно. Не плодоносили здесь и ценные масленичные культуры, и виноград; в садах встречались преимущественно яблони, реже – груша или слива. К тому же кислые, маленькие местные фрукты не шли ни в какое сравнение с дарами южной Меридеи. Как каждый большой город, Брослос нуждался в регулярных поставках продовольствия – и более того, он лежал на острове. Огю Шотно видел бескрайние будущности – он, презиравший патрициат Элладанна – «торгашей», после Орифа пересмотрел свои воззрения. Торговля представлялась ему делом ничуть не хлопотным: надо было лишь предложить незаменимый, редкий товар.

Марлена не захотела ждать, пока закрепят лестницу: заявила, что немного – и она перемахнет за фальшборт, точно моряк, лишь бы оказаться на твердой земле. Но, конечно, прыгать она не стала – вместо этого спустилась по сходням через погрузочное отверстие в борту «Хлодии». Господа Махнгафасс и Огю Шотно первыми из орензчан направились в желтоватую крепость Ксансё – там, во внутреннем дворике, они распрощались. Марлена пожелала супругу удачи – тот еще раз попросил прощения и пообещал, как устроится, оставить для нее весть в замке Рюдгксгафц, после чего вышел за ворота крепости. Дюрбохон и Солнечный город разделяла городская стена, в ее полукруглом проезде стояли стражники и привратник. Заплатив привратнику серебряную монету, Огю попал в порт. Марлена же с материнской тревогой смотрела вслед его долговязой фигуре, но Огю Шотно, удаляясь по набережной Дюрбонс, ни разу не обернулся.

Принц Эккварт, Рагнер Раннор, его гости, собака, слуги и охранители направились в противоположную сторону – на север, через Солнечный город, более чистый и нарядный, чем Лунный город. Набережная Ксанснс подводила к Лодольцу и Южному Лучу. Округ рядом с ней из-за нагромождения домиков-башен, пристроек к ним и кривых, запутанных улочек некогда прозвали Капустным Пирогом. Потом «капустный пирог» словно развалился пополам: домики перепрыгнули через Южный Луч и заполонили соседнюю часть Солнечного города, а впоследствии, с появлением Большого Лабиринта, два этих округа горожане Брослоса нарекли Малым Лабиринтом, но правая его часть у Дюрбохона осталась Мягким краем (капустного пирога), более нарядная левая часть – Румяным краем. Малый Лабиринт продолжался до земель Святой Земли Мери́диан (грандиозного храма, кладбища и дворца епископа), до площади Ангелов и до дороги Славы или Позора, что занимали середину Солнечного города, то есть как бы стояли в зените солнца, в полудне. Далее начинался округ Ордрхон (по названию башни Ордрё); в Ордрхоне находились лучшие особняки города и лавки, торговавшие роскошью. Еще севернее, за Западным Лучом, был округ Рунгорхон – здесь разместился университет, здесь жили астрологи и образованные господа, здесь же расположились гильдии музыкантов, ваятелей и художников. После Рунгорхона Солнечный город заканчивался.

Кварталы Брослоса являлись типичными для городов Меридеи: вдоль улочек слипались домики – узкие с фасада и вытянутые ввысь; при этом дома имели всего два-три этажа, и верхние этажи нависали над проездами. В подобных местах соседи смотрели друг другу в окна, внизу улиц всегда густилась тень, строения казались падающими на пешеходов. Низкие крыши предназначались для нежилого чердака, а высокие, со слуховыми оконцами и балконами на фронтоне – для спален (нередко их сдавали внаем). Законы Брослоса требовали во избежание пожара одевать кровли домов черепицей, шпили – свинцом, дерево – глиняной штукатуркой, дороги у дворов мостить булыжником. Тем, кто не мог себе позволить крышу из черепицы, запрещалось строить высокие дома. И нередко получалось так, что резной, каркасный дом из дерева стоил столько же, сколько коробка из камня, оттого среди ярких, плетеных теремков внезапно вклинивались убогие башни-бруски из песчаника, иногда из кирпича или в чешуе из морской гальки. Если через каналы перебрасывался мост, то и его с двух сторон ограждали жилые дома, так что человек порой даже не понимал, что прошел над каналом, плутал и терялся в лабиринтах города.

Пестрые, парадные дома вдоль набережных Брослоса прикрывали неприглядный хаос Малого Лабиринта. Они ласкали взор то красочным фронтоном, то резными порталами окон, то нарядным крыльцом. Эти жилища тоже «склеились» друг с другом, но будто встали на единый арочный постамент – высокие первые этажи этих домов не являлись жилыми: в них устраивали конюшни, кухни, кладовые, торговые лавки…

– Все рынки вынесены в Дюрбохон, – рассказывал орензчанам Эккварт. – Зато в Брослосе много лавок, а хлебами, овощами и рыбой торгуют с лодок на речных каналах. Пить воду из каналов не стоит – туда сливают нечистоты, хотя в каналах водится рыба: однажды, как говорят, поймали сома размером с корову. Вдоль каналов стоят фонтаны…

Набережная Ксанснс завершалась полукруглой площадью. Влево от нее уходила просторная мостовая – Южный Луч, справа к площади примыкал Сторожевой дом Лодольца. Обитые железом ворота были открыты, а назывались они – Служебные ворота. Там, в проезде между двумя башнями, встали стражи с алебардами, на надвратном балконе и под свинцово-серыми конусами башенных крыш высматривали непорядок дозорные. Багряные стяги с водоворотом развевались со шпилей башен, знамена нарядно раскрасили бойницы. А вот форменные платья воинов из Полка Его Величества Маргарита нашла простоватыми (не то что «жуки» Альдриана Лиисемского!). Регты поверх кольчуг носили наполовину багряные, наполовину голубые нарамники с гербом Ортвина I – на лазурном фоне изогнулся тремя волнами белый морской змей Ранноров, над ним желтела корона, над короной, будто рога, развернулись друг от друга два белых боевых топорика, что символизировали двух воинов-побратимов, ставших в бою спина к спине. Имя «Ортвин» переводилось как «человек чести» – герой, воин, друг. Что ж, лодэтский король, славный рыцарь и большой любитель боевых зрелищ, оправдывал свое имя – его также величали «друг всех воинов Лодэнии».

После Сторожевого дома Лодольца началась набережная Госсёрнс. Справа Маргарита видела широкий, как речка, ров у королевского дворца; слева – длинную аллею, обрамленную елями и двумя узкими каналами.

– Дорога с елями – это дорога Славы или Позора, – продолжал знакомить орензчан с Брослосом Эккварт. – Она ведет к площади Ангелов, на какой либо чествуют, либо карают, там же стоят позорные столбы. За площадью главный храм города, храм Пресвятой Праматери Прекрасной. Над его вратами тридцать шесть изваяний ангелов, поэтому так назвали площадь.

– А это что за… – искала Маргарита слово, – …неприступная скала?

Она кивнула влево на исполинские, неприветливые, грязно-бежевые крепостные стены, вздымавшиеся за еловой аллеей.

– Это замок Госсёрц, – мрачно ответил Рагнер, – где живет мой дедуля, паучья черепаха, Хильдебрант Хамтвир.

– Ого… – только и смогла ответить Маргарита.

Набережную Госсёрнс прекращал Западный Луч, брат-близнец Южного Луча, – дорога шириной в тридцать шагов, вымощенная серым гранитом и подходившая к каменному мосту в Лодольц. Будто два стража, мост у берега обступили два внушительных постамента, а на них изогнулись волнами два морских змея из зачерненной бронзы – большой и поменьше, – отец и сын Ранноры (из-за них Королевский мост в народе прозвали Змеиным). К середине рва мост сужался, у замка обрывался – вернее, переходил в подъемный дощатый мост меж двух башен. Тогда как проезд в Сторожевом доме был узким и низким, едва достаточным для телеги, то через парадные Королевские ворота могли пройти сразу десять человек, поэтому регты стояли на всей протяженности моста.

Здесь принц Эккварт простился с орензчанами – по мосту через ров он один, без охранителей или услужников, поехал на коне к воротам королевского замка. Тогда-то Маргарита догадалась, что этот очаровательный юноша по какой-то загадочной причине не имеет друзей. Но сейчас расспрашивать Рагнера о его двэне представлялось неуместным и даже грубым – вот так сразу, едва Эккварт их покинул, за его спиной. Она решила не забыть и позднее разузнать о Гэнне Богатой и о том, почему ее сын родился в Черной башне.

За Королевским мостом началась набережная Лонснс. По правую руку, в море, Маргарита видела у Лодольца причал для лодок, вдали – три белесых башенки, застывших в морских водах близ берега, две первые были круглыми, третья, маячившая у желтоватой Ксгафё, – овальной.

– Эти три башенки возвели позднее Ксгафё, но до Тридцатилетней войны, – сказал Рагнер. – Их назвали как трех русалок, трех дочерей Морского Царя: Лонсё, Айрюсё и младшая – Фолхсё. Русалки любили Солнце, полубога-получеловека, а Солнце любил богиню Луну… Сказка очень долгая, она про двух братьев, про хитрого Лорко, про Златовласку – она же Луна, про Морского Царя, русалок, Черный Лод и Белый Лод, наш мир и потусторонний. Если кратко, то ныне, благодаря коварству русалок, луна то убывает, то полнится, день сменяется ночью, а их морской город тоже становится то лунным, то солнечным. В это раньше верили лодэтчане. И хотя русалки причиняли морякам много бедствий, их страшились ловить, – если убить дочерей Морского Царя, то порядок миров нарушится.

– И правда эти башенки похожи на женщин в платьях, выходящих из вод, – задумчиво произнесла Маргарита. – А ты видел русалок?

– Ни разу. Но все моряки, почему-то кроме меня, их видели или видели русалок их друзья, «самые честные на свете»… Впрочем, после белой волны, я и в русалок готов поверить… Так вот, средняя башня Айрюсё стала частью Нового Вала – у нее заканчивается Солнечный город и опять начинается Лунный. Младшая русалка Фолхсё – она же самая дальняя башенка – торчит из воды у Ксгафё, а ближняя к нам – это Лонсё. Дядя думал ее разрушить, но…

– Лонсё… – тихо повторила Маргарита. – Не та ли башня, где?.. – не решилась она продолжить вопрос, однако Рагнер ее понял.

– Да, – коротко ответил он.

Башня, где королева Мальда тайно принимала любовников и где их топили, ничем не впечатляла: круглая, без окон, в серых пятнах «у подола». Она единственная из трех башенок, не соединялась с берегом стеной и ходовой площадкой; была равноудалена от набережной и от своей сестрицы-Айрюсё (Маргарита на глаз прикинула расстояние – где-то в сто шагов). Дощатая пристань обнимала Лонсё кольцом, но возле нее не стояли лодки, зато крупный причал имелся у набережной. И качались там самые разные суденышки: от маломерных лодочек до вместительных – с парусом и надстройкой в виде домика – на таких челнах плавали в Лидорос.

Наверху Лонсё, под конусом ее свинцовой крыши, мелькал багряный нарамник городского стражника, какой внезапно почудился Маргарите кровавым пятном. Она с неприятным чувством перевела взгляд на более высокую и толстую, круглую Айрюсё. Соединяясь с ней в море, серая, из рваного камня, стена преграждала набережную, однако мощные створы ворот были распахнуты и закреплены цепями, в проезде не стояла стража и, никто не препятствовал движению. Башня тоже казалась покинутой людьми.

– Стражники у этих Северных ворот встают только по ночам, – пояснил Рагнер, – створы запирают в самом крайнем случае. А порт решили оградить. Проход туда без товара стоит одну серебряную монету, сербр. Выход из порта – уже десять сербров. За телеги, понятно, еще жестче обдирают. Но из-за этого в Солнечном городе стало намного меньше всякой дряни, казна опять же полнится… Цены в лавках кусаются, зато у королевского дворца, в Малом Лабиринте, селятся более-менее имущие люди.

После Нового Вала, в Лунном городе, слева от набережной Айрюснс показался замок Рагнера – мрачно-серый, темный Рюдгксгафц. Далее, после бело-изумрудного замка Гирменц, начиналась последняя набережная – Фолхснс, она подводила к крепостным стенам у Ксгафё. Третья, будто мочившая в море юбку, башенка – овальная Фолхсё, встала у проезда в эту рыцарскую обитель. Несмотря на свою миниатюрность, Фолхсё играла важную роль в обороне города: из нее простреливался весь залив.

Итак, Маргарита узнала, что дорога вдоль моря делилась на шесть набережных: портовая Дюрбонс; далее – три набережных Солнечного города – Ксанснс, Госсёрнс и Лонснс; затем, на северной окраине столицы – Айрюснс и Фолхснс. В Солнечном городе имелось четыре округа – Мягкий край, Румяный край, округ для богачей Ордрхон и университетский округ Рунгорхон. Строго на юго-запад от набережной Госсёрнс шла еловая аллея – дорога Славы или Позора, что подводила к площади Ангелов, главному храму столицы и епископству. Две широкие дороги, Южный Луч и Западный Луч, начинались от ворот Лодольца, пересекали Брослос и продолжались за городом. В Лунном городе раскинулись три округа: у порта был злачный Дюрбохон, между Южным Лучом и Западным Лучом – полукруглый Большой Лабиринт, после Западного Луча – тихий и зеленый Рюдгксгафхон, куда они как раз прибыли.

________________

Вблизи замок Рюдгксгафц немного испугал Маргариту. Его камень был серым и грубым, а чрезвычайно высокой коричневой крыше толстые слуховые оконца только добавляли увесистости. Эту необычную черепичную крышу с двух сторон теснили две башни, круглая слева и квадратная справа, но венчали их одинаковые черные купола – перевернутые чаши с высокими шпилями. А по карнизам расселись изящные черные горгульи, химеры, крылатые демоны. Начинались окна высоко над землей, их частые решетки тоже оказались мрачного черного цвета.

– Ну, как тебе мой дом? – спросил Маргариту Рагнер.

– Тебе… нечисть под герб подходит… – тихо ответила девушка, смотря на черное знамя со змеем и хихикающей рожицей Смерти, какое свешивалось с балкончика над входными воротами.

Рагнер рассмеялся.

– Все эти горгульи достались мне от братца. Я бы не стал тратиться на подобную чепуху, модная она или нет.

Заехав за ворота, они оказались в длинном и узковатом проходе между двумя высокими зданиями, серыми и совсем простыми. Справа, сразу у ворот, начиналась конюшня, затем проход, как горка, поднимался вверх и заканчивался десятью ступенями, – туда Рагнер повел своих гостей – к трем полукруглым проемам в здании слева. Раоль вместе с другими охранниками пошел направо, в дом для слуг, стражей и охранителей.

У трех сводчатых проходов Рагнер неожиданно обхватил пальцами правое плечо Маргариты – взял ее за руку немного выше локтя. Она с удивлением посмотрела на возлюбленного.

– Так в Лодэнии ходят с женой или своей женщиной, – пояснил он.

– Аа… – удивленно произнесла девушка. – А меня так тетка Клементина всегда хватала… чтобы я не могла убежать от нее.

Рагнер хитро ей улыбнулся.

По другую сторону лежал ухоженный парк с фигурными газонами, шарами и конусами из стриженого кустарника. Отсюда замок выглядел удивительно легким, невысоким, свежим… Раскидистый редкий плющ деликатно прикрыл грубый камень стен, яркие розы алели, будто полные любви сердца. Нежно-розовые дорожки из мелкого щебня, разветвляясь, приглашали к мраморной беседке (прямо), лиственной рощице (направо) и двухъярусной аркаде дворца (налево). Одетый в гирлянды из зелени, в колонны и балюстрады, Рюдгксгафц теперь так и манил зайти него.

– Рагнер, здесь изумительно! – воскликнула Маргарита, и другие орензчане ее поддержали.

– Стоит эта зеленая красота триста золотых в год, – вздохнул он.

– Да ты у меня скряга, – ласково проговорила Маргарита.

– Любимая, этот замок – подлинный кровопийца! Осветить и отопить его – это еще две сотни в год. Воду сюда надо завозить, прислужники в столице зажрались… А если устраивать балы, как мой братец, да стены расписывать, то… Понятно: куда он спустил целое состояние. А в Ларгосе единственная мощеная дорога, да и та обрывается на середине пути…

Широко улыбаясь, Маргарита погладила его руку. Они шли по розовой дорожке к дворцу. Необычную крышу с этой стороны поддерживали две проходные галереи. Плющ, пышно овив серые колонны первого этажа, полез выше – к красным деревянным аркам и балясинам второго этажа.

Хозяина дома встречали на галерее прислужники. Толпились они и в полукруглом вестибюле с броским шахматным полом. Мужчины носили лазурно-голубые камзолы со вставками из атласа и бархата; цвет их узких штанов указывал на должности: «красные штаны» прислуживали за столом, «зеленые» – в господских покоях, «синие» – при кухне, «желтые» – делали разную работу по дому. У женщин лазурные платья отличались по такому правилу: яркий овощной шелк носили покоевые прислужницы, бледноватый лен – горничные.

Среди голубых форменных платьев склонял голову молодой, полноватый мужчина, одетый в оливкового цвета камзол, излишне широкий черный нарамник и темно-изумрудные штаны, обтягивавшие его неловкие, рыхлые ноги. На вид ему было лет восемнадцать (хотя уже исполнилось двадцать четыре). Густой шапкой волосы покрывали его голову, лезли ему в лицо, и он часто поправлял челку, зачесанную на одну сторону. Маргарите понравился цвет этих волос – русый, медового оттенка. Серые «грустные глаза», с опущенными вниз уголками, грустно смотрели на мир. Казалось, что этот человек никогда не улыбается. Он сутулился, потел от волнения; вроде вызывал жалость, да вместе с тем его хотелось назвать слабаком.

– Господин Линдсп Вохнесог, смотритель Рюдгксгафца, – представил его на меридианском языке Рагнер и перешел на лодэтский: – Линдспё, а ты схуднул, словно тощий кошелек… Почему не доедаешь? Дела в замке дрянь?

Линдсп пробормотал, что в Рюдгксгафце все доедают и дела вовсе не дрянь. А Маргарита догадалась, что Рагнер его обидел и даже не понял этого.

Далее Рагнер повел гостей направо, в соседнюю проходную залу, сказав, что из нее можно попасть в Большую гостиную и часовню. Была там и мраморная полукруглая лестница, сужающаяся кверху, – Рагнер и его гости по ней поднялись. На втором этаже, в новой проходной комнате, у лестницы на чердачные этажи, стояла очень красивая девушка семнадцати лет: голубоглазая, статная, с утонченными чертами лица и таким же медовым цветом волос, как у Линдспа. Она носила голубое платье, но не форменное: из бархатистого сукна и нежного оттенка, с вышивкой у выреза и отложным воротником из атласа. Рагнер бросился к красавице, крепко ее обнял, приподняв над землей, покружил и расцеловал ее в обе щеки. Незнакомка засмеялась, а Маргариту, будто стрелой, пронзила ревность.

– Это моя Мирана! – сказал Рагнер.

– Рагнер, лучше я сама, – улыбаясь, заговорила на меридианском красавица. – Мона Мирана Вохнесог, – грациозно присела она,склонив голову, – прислужница Ее Величества, королевы Орзении Ма́ргрэты I. А его Светлость, герцог Раннор, – мой второй отец, я же его сердешная дочь…

Маргарита выдохнула – согласно духовному закону, родство по сердцу между вторыми родителями и сердешными детьми равнялось кровному родству, ведь клятва давалась на святыне. А за кровосмешение – осквернение плоти, могли забить камнями, утопить в нечистотах, раздеть на улице или придумать иное крайне позорное наказание. «Ох, Рагнер, мог бы и упомянуть разок, что у тебя есть дочь по сердцу!»

– …Герцог Раннор, – продолжала тем временем Мирана, – милостиво заботился обо мне и братце, когда мы осиротели в раннем возрасте, – только этим объясняется вольность его манер.

– Цыпка петуха манерам учить будет?! – весело «вознегодовал» Рагнер. После он представил гостей, назвав Маргариту самой дорогой гостьей – и она оттаяла.

– Бабуля там? – в конце спросил Рагнер и кивнул влево на дверь.

– Ее Величество и герцогиня Раннор желают пообщаться с тобой наедине, – тихо ответила по-лодэтски Мирана. – И начать знакомство с твоими гостями за обедом.

– Что же… – вздохнул Рагнер. – Пусть так. Мирана, передай моей бабуле и супруге, что я навещу их позднее. Дорогие гости, – перешел Рагнер на меридианский язык, – обед здесь в три часа и одну триаду часа. За две триады часа до того спускайтесь в Большую гостиную – будем закусывать перед обедом. Сейчас отдыхайте от дороги. Кому надо, может спуститься в часовню или прогуляться по парку. Линдсп – в вашем распоряжении.

Айада пошла с Соолмой вверх по лестнице, а Рагнер повлек Маргариту к правой двери – и они оказались в просторной гостиной с синими фресками на стенах. За Синей гостиной оказался кабинет с зеркалами, за кабинетом – спальня. Маргарита увидела полутемную залу по размеру чуть меньшую, чем была предыдущая гостиная, а обставленную на порядок роскошнее.

Пышная, широкая-преширокая кровать, на какую можно было бы уложить десятерых, стояла на подиуме из красного дерева. Длинный приоткрытый занавес, изумрудно-зеленый с внешней стороны и золотой с внутренней, представлял вкупе с подиумом кровать взору так, что, казалось, там не опочивальня, а театральные подмостки для сценки из бытия древних царей. Перед занавесом и тремя ступенями подиума важничал золотистый шатер, два круглых, выпуклых зеркала поблескивали меж трех узорных шпалер, окно отгородилось от дневного света мозаикой цветного стекла, грандиозный камин из мрамора и яшмы подпирал потолок…

– Тоже наследство от брата? – спросила пораженная Маргарита. – И впрямь роскошно он жил…

– Нравится?

– Не знаю, – ответила она, трогая занавес и убеждаясь, что он из шелка и парчи. – Для девчонки с улицы лавочников это всё излишне богато… И распутно тоже, – добавила она. – Зачем нужна такая большая кровать?

Не отвечая, Рагнер подхватил ее на руки и уронил на перину – Маргарите почудилось, что ее опустили на облако. Рагнер упал рядом.

– Что теперь скажешь?

– Что с этого ложа я более никогда не встану… – восхищенно прошептала она.

Рагнер обнял ее, нашел ртом ее губы и припал жаркими поцелуями к ее шее.

– Подожди, – привстала она, высвобождаясь из его объятий. – Я же не просто так нарядилась, а для знакомства с твоей бабушкой.

Рагнер протяжно вздохнул.

– Познакомишься с ней перед обедом, не раньше… И не удивляйся, если она скажет какую-нибудь гадость. Похоже, сейчас она в гневе.

– Рагнер! – расстроилась Маргарита. – Я же говорила, что мне надо в другом доме пожить! Зачем всех злить?

– Надо злить, – серьезно ответил он. – Надо жалить, иначе, играя с ними по их правилам, мы не победим. Да надо разозлить так, чтобы старик Хильдебрант Хамтвир сам захотел развода для своей внучки, а бабуля не возражала. Сильно их надо изжалить, понимаешь?

Маргарита грустно улыбнулась, поджимая губы, тоже вздохнула и кивнула. Рагнер повалил ее на постель, и она уже не противилась тому, что ее раздевают, освобождают от покровов ее длинные волосы и нежную грудь.

Вдруг дверь резко распахнулась из кабинета, и порог переступила белая фигура – в просторном белом платье и белом плаще со шлейфом. Ни золота, ни узоров, никаких украшений на одеяниях не было – и такая нарочитая простота гласила о белом трауре, какой, в отличие от черного траура, вдовы не снимали до конца жизни. Белый платок обрамлял худое, морщинистое, суровое лицо; тройная белая вуаль падала из-под золотой короны. Каменья не раскрашивали этот венец – ребристое золотое кольцо символизировало венок из вереска, из какого выступали семь зубцов – как семь клыков от семи хищных зверей Орзении.

Маргарита вскрикнула, села на постели, спиной к вошедшей старухе, и стала спешно заправлять свои груди в платье, а Рагнер спрыгнул с кровати и задвинул занавес, спрятав Маргариту.

– Бабуля! – возмущенно сказал он. – Постучаться ты, разумеется, не могла!

– А что нового я увижу?! – громко заговорила королева по-лодэтски. – Я не девица: семерых родила, и весь твой горошек повидала тоже.

– У меня уже давно не горошек, – тише произнес Рагнер.

– Вот и пришла глянуть, а то не верю! Ведешь себя как глупое дитя! Сбежал с собственного свадебного пиршества, а сейчас какую-то бабу в свой дом приволок! Ты же не жену позоришь, а себя, дурак!

– А мне к позору не привыкать!

Прежде чем старуха ответила, Рагнер обнял ее так же, как до этого Мирану, покружил и расцеловал в щеки.

– Бабулечка моя, как же я скучал!

– Ох, ну какой же ты дурак! – с грустью и любовью произнесла королева Маргрэта. – Кто она? – указала старуха на занавес.

Рагнер молча подошел к изумрудной завесе, заглянул внутрь – Маргарита сидела на краю кровати. Она поправила платье, а волосы завязала узлом на затылке и набросила на них платок. Через пару мгновений, Рагнер вывел свою избранницу из-за занавеса, держа за плечо, как жену.

– Это моя бабуля, – нарушая Культуру, первой, к тому же по-простому, представил он королеву. – А вот моя возлюбленная, баронесса Маргарита Нолаонт, вдова.

– Весьма красивая, – только и ответила старуха.

Решив, что это хороший знак, «весьма красивая» решила заговорить и начала с давно заготовленной остроты.

– Ваше Величество, меня не только зовут, как вас, но еще я из Орензы, а вы – из Орзении.

– О Боже! – раздраженно выдохнула старуха и перешла на лодэтский. – Она еще и дура! Рагнер, ты ведь ей назло, да? Баронесса?!

– Да какое «назло»! – разозлился Рагнер. – Мне, по-твоему, любить, что ли, нельзя?! Она – дура, я – дурак, – мы друг другу подходим! Всё! Разговор окончен! Зачем пришла?

Королева пожевала губами.

– Это вопиюще негодно, – раздраженно произнесла она. – Она должна жить в женской половине дома. Дамы не посещают мужских покоев, вдовы они или нет. Единое, если они шлюхи. Посадишь любимую бабушку за один стол со шлюхой?

– Ладно тебе… – уже успокоился Рагнер. – Можно подумать, в первый раз тебе со шл… Да и вовсе она не такая. И тебе-то всего полтриады меня надо будет потерпеть. Ко второй нове я должен быть в Ларгосе.

Королева Маргрэта еще раз пожевала губами.

– Сходи к жене. Ее стенания мне даже через две стены слышны – уши вянут…

– Ну да, довольной должна быть только ты одна.

Они препирались еще пару минут. Маргарита не понимала лодэтской речи, однако прекрасно догадывалась о сути ссоры. Когда королева вновь обратилась к ней, девушка была готова услышать какое-нибудь оскорбление, но всё оказалось еще хуже.

– Предлагаю не продолжать общения, Ваша Милость, – ровным голосом сказала старуха. – Ни в гостиной перед обедом, ни за столом, ни сегодня, ни в прочие дни. Мне это не нужно, и вам не нужно.

Это был конец, приговор, рубящий удар меча по шее, – королева навсегда вычеркнула Маргариту из списка желанных лиц и заранее изгнала ее из рода Раннор. Расстроенная девушка смотрела в серые, стальные глаза, – и вдруг ей показалось, что в белом трауре и при короне стоит Сама Несса Моллак, изменившая лицо и цвет глаз, но не нрав: Несса Моллак, никогда не менявшая порядки в своем королевстве.

Когда старая королева ушла, Маргарита с несчастным лицом села на ступени подиума.

– Плачешь? – запирая дверь, спросил ее Рагнер.

– Едва держусь.

Рагнер присел напротив нее, обнял – стал страстно целовать, задирая ей юбку и отыскивая на ее правом боку завязку трусиков.

– Рагнер, я не хочу, – отворачивалась девушка. – Я правда едва не плачу.

– Мы скоро уедем туда, где будем только ты и только я, – прошептал он, глядя в ее зеленые глазищи. – «Они все ненастоящие», – вот так себе скажи. Есть только ты и только я. И скоро будет еще кто-то, – улыбнулся он, погладив ее живот. – А бабуля – старая дама со старыми взглядами. Много ли ей осталось? Не обижайся на нее, превелико тебя прошу.

Возразить Рагнер Маргарите не дал – жадно поцеловал ее губы и продолжил освобождать ее от белья. Вскоре она ответила ему столь же горячей страстью. Предаваясь любви на жестких ступенях подиума, а не пуховой перине, Маргарита крепко обнимала Рагнера руками и обвивала его ногами, будто хотела глубже в нем пропасть, будто хотела утопить в чувственной близости все размолвки – и нынешние, и будущие. После того как жар схлынул, она, лежа на полу, придавленная весом своего мужчины, в измятом платье и с взлохмаченными волосами, ощущала себя выдранной кошкой – и, одновременно, так ей было хорошо!

– Любииимая, – нежнейшим голосом прошептал Рагнер, целуя ее за ухом.

– Ммм? – улыбаясь и прикрывая веки, промычала Маргарита.

– Мне к Хильде надо.

Маргарита закатила глаза и цокнула – она никак не могла привыкнуть к тому, что сразу после соития, еще не покинув ее тела, Рагнер начинал думать о других своих делах.

– Ну иди, раз надо…

Когда он ушел, девушка осмотрела спальню. В круглом шатре пряталась купель для двоих, за занавесом находилась дверь в уборную. Вскоре из кабинета постучали – и прислужники занесли ее дорожный ларь.

Вновь оставшись одна, Маргарита посмотрела на кровать – вот они, ее подмостки и декорации, где она уже, сама того не желая, достойно сыграла свою срамную роль перед королевой Орзении. Баронесса Нолаонт, вдова, получила маску блудницы и разлучницы, но ведь эту маску она взяла из рук возлюбленного сама.

Она достала из ларя броское фиалково-синее платье, какое недавно носила в Бренноданне. Тонкий бархат этого наряда обтягивал стан, волнующе подчеркивая грудь и обостряя хрупкость девичьей фигуры. «То, что надо, – подумала Маргарита. – Раз понравиться не вышло, буду вас злить, как Рагнер и сказал».

Надев платье, она с удивлением поняла, что оно ей тесновато – что у нее едва заметно округлился животик. Мало-помалу ее чрево росло…

________________

Если жениться можно было тайно, то развод всегда происходил открыто, – родня и друзья приглашались в храм, как на свадьбу, там же любопытствовали зеваки. Муж и жена стояли у алтаря, сцепив руки, а священник читал молебен. В конце супруги размыкали руки. После этого они считались свободными и с алтарного взлета сходили раздельно.

Что и говорить, для женщины церемония развода являлась унизительным действом – перед сотнями или даже тысячами глаз ее бросали – вернее, выбрасывали, как истрепанную вещь. Освобожденного от супружеских уз мужчину, как правило, встречала дома возлюбленная, а ее – одиночество, пересуды, куда бы она ни пошла, жестокая и лживая жалость.

Миновав женскую Алую гостиную, что выгодно отличалась от мужской Синей гостиной коврами и изящными безделицами, Рагнер прошел в покой, служивший хозяйке дома светлицей – комнатой для полезного труда. Хильде Хамтвир любила ткать. Стены здесь были завешены полотнами в извитом травяном узоре и с лебедиными парами, склонявшими лбы друг к другу, а под пестрыми покрывалами грелись две широкие скамьи. У их спинок геометрически аккуратно стояли подушечки, расшитые шелковой нитью, бисером и самоцветами. Треть комнаты занимал напольный ткацкий станок. Еще два маленьких станка, для шарфов и лент, устроились на столах.

Воспитательницей Хильде Хамтвир была бронтаянка, мона Фрабвик, – светловолосая, голубоглазая, полноватая и моложавая. Рагнера она боялась. Стоило Лодэтскому Дьяволу, проходя мимо, бросить на Пенеру Фрабвик исподлобья хмурый взгляд, как та впадала в убеждение, что ночью ее изнасилуют и убьют, если не убьют и изнасилуют. Свои внешние данные Пенера оценивала трезво: приятная, не увядшая, не красотка. Зато у нее имелось подлинное сокровище – чистота, какую она хранила без малого пятьдесят лет.

И сейчас, сообщая Рагнеру, что его супруга вскоре появится, да спрашивая его, чем скрасить время его ожидания, эта старая дева цепенела, бледнела, путала слова. Перед тем как удалиться, вместо «не желаете ли испить вина», она спросила: «Не желаете ли испить меня?». Лодэтский Дьявол вежливо отказался, что несильно успокоило Пенеру Фрабвик.

Оставшись один, Рагнер сел на скамью, взял в руки подушку и впечатлено поджал подбородок, оценив мастерство вышивальщицы: тончайшая вязь испещряла бархат, от цветов фиалки будто веяло сладостью, земляничные ягоды хотелось скушать. Фиалка, девичий цветок, олицетворяла очаровательную, даже обольстительную, кротость, земляника символизировала смирение – вкуснейшая ягодка, растущая у самой земли. Глядя на подушку, Рагнер вспоминал свою супружескую ночь.

В храме и за свадебным столом двенадцатилетняя Хильде Хамтвир из-за богатого платья, обуви на высокой платформе и помпезного головного убора казалась вполне взрослой. Но стоило Рагнеру ее увидеть в сорочке, как ему захотелось подарить ей куклу. И еще она плакала, ведь тоже до ужаса боялась мужа, Лодэтского Дьявола. Рагнер пожалел ее, поцеловал в лоб и больше не переступал порога ее опочивальни. На третий день грандиозного свадебного пиршества, он объявил гостям, что они могут продолжать веселиться сколько влезет, а он уходит на войну и уходит прямо сейчас. Старик Хильдебрант Хамтвир так тогда разъярился на нового внука, что едва не напал на него с тростью.

Прошла триада часа, прежде чем Хильде появилась, – появилась в высоком колпаке, многослойной вуали, тяжелом от жемчугов и каменьев платье. Роста она была крайне невысокого, около внушительного ткацкого станка казалась еще хрупче и меньше; лицом осталась кротка и невзрачна. По бронтаянской моде ей полностью выщипали брови, выбрили затылок, виски и волосы почти что до макушки, отчего лоб выглядел непомерно высоким. Темно-карие, с округлыми веками без ресниц, глаза-угольки достались ей от деда, надменная верхняя губа – от бабки, Валоры Хамтвир, бронтаянской герцогини.

– Приветствую, Хильде, – поднялся Рагнер и поцеловал ее руку. – Я пришел поговорить.

Когда они сели на скамью, он продолжил:

– Скажу прямо. Напиши деду, чтобы он сюда явился. Принц Баро обещал привезти к Сатурналию наш развод – мне надо…

Хильде резко встала и в волнении прошла к окну.

– …обсудить с ним это. Хильде, я тебя не обижу: получишь графство Хаэрдмах в приданое и золото. Такая невеста, как ты, долго в девицах не засидится. Хииильде… – понимая, что она плачет, и скривив лицо, позвал Рагнер супругу. – Всего каких-то жалких шесть минут позора в храме – и после ты сможешь выйти замуж по любви, сможешь с родовым именем Хаэрда сама выбрать себе супруга и не слушаться ни брата, ни деда.

Хильде молчала, смотрела в окно на море. По ее щекам текли слезы, какие она не утирала. Рагнер снова вздохнул, сам устало потер руками лицо и поднялся на ноги.

– Ладно… Я всё сказал. Напиши деду.

– Я убью себя, – услышал Рагнер, открывая дверь в Алую гостиную.

Совесть его кольнула, но тем не менее он равнодушным голосом проговорил:

– Меня это вполне устраивает: к позору мне не привыкать. Лишь сбережешь мне время.

________________

Рагнер нашел Маргариту одетой в восхитительное фиалково-синее платье с широкой черной каймой на подоле. Чтобы скрыть животик, она приподняла юбку, закрепив ее сбоку булавками, – слева получился каскад пышных складок, а талия обрисовалась еще острее. Красавица, встав у зеркала, умещала на голове свой лучший эскоффион – громоздкий и неудобный, зато роскошный и модный.

«Моя ты оса, – усмехнулся про себя Рагнер, глядя на ее тонкий стан, – Хильде при виде тебя помрет от зависти, а бабуля – с досады, понимая, что против силы твоей красы она бессильна. И я тебе помогу. Пожужжим вместе да пожалим им глаза как следует».

Глава III

Сатир

Несмотря на обширность земель, блеск столиц, богатства вод и лесов, к концу одиннадцатого века Лодэния являлась крайне бедным королевством. Здесь добывали руду, но металлургия пришла в упадок; камня было с избытком, да для возведения модных, светлых и легких, построек приходилось нанимать иноземных зодчих; кораблестроение, былая гордость мореходов-лодэтчан, погибало, верфи хирели. Войны, особенно Тридцатилетняя война, когда брат пошел против брата, ввергли Лодэнию в отставание в культуре, науках и искусствах от других королевств Меридеи, – и это отставание только росло. А аристократы, нуждавшиеся в роскоши, забирали последнее у своих землеробов, – из-за этого здешние сильване стали умелыми охотниками и рыбаками, ведь только «лесной разбой» спасал многих от голода.

Началась Тридцатилетняя война после гибели десятилетнего принца Диторка, последнего из рода Кагрстор. Морамна в тридцать шестом цикле лет была королевством, Хамтвиры – королями; и по праву королевской крови герцог Морамны, восемнадцатилетний Хильдебрант Хамтвир, готовился к коронации. Да пришла весть: у герцога Тидии, Рэмильва Раннора, и кронпринцессы из Орзении, двенадцатилетней Маргрэты, родился сын. Согласно крови да обширности наследных земель, этот младенец имел столь же равные права на лодэтский престол, как и Хильдебрант Хамтвир. Экклесия в таких случаях не могла встать на чью-либо сторону, – двум герцогским кланам предстояло договориться. Однако древняя неприязнь тидианцев и морамнцев не позволила решить спор миром: герцоги не желали уступать друг другу даже в мелочах. Хильдебрант Хамтвир был женат на бронтаянской герцогине, поэтому Бронтая встала на сторону этого рода. Договором о двадцатилетнем торговом союзе Раннорам удалось привлечь на свою сторону силы Аттардии, супружествами – герцогов Улы, Хвитсуров, и маркграфов Сиюарса, Нэсттгоров. Цальвия Раннор, урожденная баронессой Нэсттгор, стала матерью Гонтера и Рагнера.

Двадцать девять лет города переходили под власть то одного, то другого клана, войска сходились в битвах, в перемириях накапливали силы. Однако ни одна из сторон не могла добиться твердой победы, пока не появились санделианцы. Кроме такого же торгового договора, как у аттардиев, они желали сделать свою принцессу королевой Лодэнии.

Мощь сверхдержавы Санделии, самого большого королевства Меридеи, ее великолепные суда, пушечные орудия и многочисленное войско, решили исход, – через год в грандиозном морском сражении у берегов Тидии, в Алой битве, были утоплены все бронтаянские парусники, а корабли санделианцев взяли курс на Морамну. Хильдебрант Хамтвир сдался, выкупив жизнь себе и своему роду за половину вотчины. По итогу из его наследников выжил единственный сын, женой которого спустя время стала бронтаянская принцесса, мать Хильде. Этим единением семей король Бронтаи показал, что не отказался от союзника, герцога Хильдебранта Хамтвира.

Отец Рагнера умер за четыре дня до коронации, от открывшейся раны, – он истек кровью во сне. Так, в возрасте двадцати двух лет на царство венчался дядя Рагнера, Ортвин Раннор, уже женатый на Мальде Хвитсур и уже имевший наследника Зимронда, ставшего женихом еще не рожденной принцессы из Санделии. Но сперва сам король Ортвин Хитрый, после смерти его первой супруги в монастыре, вновь женился – на аттардийской принцессе, получив за ней небывало большое приданое – восемь тунн серебра, не считая платьев и иной роскоши, из-за чего его вторая жена Гэнна получила прозвище Богатая. Чтобы не ссориться с санделианцами, король Ортвин сделал канцлером того, кому они доверяли, – Гизеля Кальсингога – наполовину лодэтчанина с острова Сиюарс, наполовину санделианца, женатого на дочери санделианского банкира.

После Тридцатилетней войны санделианцы и аттардии двадцать лет брали даром пушнину, рыбу, железную руду и строевой лес Лодэнии, а свои товары завозили без пошлин. И Бронтая тем временем стремительно богатела, торгуя бронзовыми сплавами и сталью, производя из металла редкости, хитрые механизмы и оружие, вот только доставлять эти товары в другие королевства являлось занятием рискованным. Южные моря кишели морскими разбойниками, а в Водовороте Трех Ветров тяжелые, груженые металлом корабли частенько тонули из-за бурь. Бронтаянцы желали прорыть канал, отделив полуостров Тидия от Меридеи, но договориться с лодэтчанами не смогли. Ставленник санделианцев, канцлер Гизель Кальсингог, отметал любые предложения – такой соперник, как второе великое королевство Бронтая, сверхдержаве Санделии был не нужен. Тогда Бронтая решила силой отобрать перешеек в графстве Ормдц у Лодэнии. После шести с половиной лет войны Бронтая уж одерживала верх, ведь у нее были лучшие пушки и ружья, но с Бальтина вернулся Рагнер Раннор – появился в Брослосе на рыцарском турнире Великих Мистерий. Он предстал в жутковатых вороненых доспехах, испещренных бальтинской вязью из звериных морд, с хихикающими рожицами Смерти на оплечьях, с бальтинским мечом Ренгаром, каким он в последнем поединке убил Валера Стгрогора, позорно поддавшись рыцарскому Пороку, Бессмыслию.

Далее Рагнер Раннор отправился на войну, где ужаснул мир таинственным громовым оружием, взрывающимся как на суше, так и под водой. Жесткостью, нет – жестокостью, не соблюдая зимнего перемирия, не щадя врагов-рыцарей и даже погубив двух бронтаянских принцев, он за год и одну восьмиду добился победы, а сам прославился в Меридее как Лодэтский Дьявол.

________________

Следующим утром, после прибытия в Брослос, герцог Рагнер Раннор нарядился в парадный камзол с хихикающими рожицами Смерти, украсил себя золоченым кинжалом, Анаримом, золотыми шпорами и новой нагрудной цепью из чистого золота, подарком короля Орензы. Его голову покрывал знакомый берет с пером и черной брошью в золоте, но за плечами развевался иной черный плащ – короткий, с черным атласным подбоем. Рагнер направлялся в Лодольц, к королю Ортвину I Хитрому, своему дяде.

По левую руку, если стоять на набережной лицом к Королевскому мосту, находилось здание Канцелярии, по правую руку был Конный дом, то есть конюшни. Два этих белесых, зеркально отображенных, неровных пятиугольника казались трехэтажными, но на самом деле имели по четыре этажа. Их разделяли воротные башни, парадные ворота и мост, а связывала свинцово-серая крыша. Вообще, по слухам, подвалы и подземные ходы соединяли все шесть домов Лодольца, и один из ходов вел в город.

За мостом, за Королевскими воротами, простирался Парадный двор. Большой дворец, дом короля, особенно эффектно выглядел с этой стороны: по бокам выступали две квадратных башни, увенчанные резными шпилями, а из их углов будто шагнули вперед еще две башенки – тонкие, изящные, скрывавшие внутри себя винтовые лестницы. Королевский дворец был бел, три его этажа – предельно просты, – разве что заслуживали внимания просторные, полукруглые окна. Зато о крутую, равную по высоте двум верхним этажам дворца, темно-серую крышу, будто со всех сторон бились волны, рассыпаясь пеной на помпезные порталы слуховых окон, столбы каминных труб и зубцы смотровых башенок. Из города или с моря виднелась лишь верхняя часть этой крыши: вскипая каменным кружевом из-за крепостных стен и других дворцов, она дразнила воображение – и тем сильнее человек удивлялся, когда, попадая в Парадный двор Лодольца, он обнаруживал контраст между простым, тяжеловатым, светлым низом и темным, стремительным, перегруженным верхом Большого дворца, – гармоничный и приятный взгляду контраст.

Едва Рагнер пересек Королевский мост, сразу поругался со стражами на воротах – его охранителям приказали сдать ружья и сообщили, что назад они их не получат. «Со всем почтением, Ваша Светлость, – безапелляционно изрек глава стражи, – но мы исполняем приказ короля. Никому в Брослосе нельзя иметь ружей без королевского дозволения. За нарушение обычно отрубают руку».

Рагнер оставил у Королевских ворот всех своих охранителей, сказав, чтоб глаз с ружей не сводили, и, разозленный, в одиночестве, с плоской шкатулкой в руках, быстро пошел дальше, пересекая Парадный двор.

Большой дворец стоял в центре островка-Лодольца и на холме; а к холму вела рябая, серая дорога из гладкой брусчатки; по сторонам дороги разбили сад с клумбами, вензелями газонов, стриженым можжевельником. Далее на холм попасть можно было как по розоватой мраморной лестнице, так и по двум дорожкам-спускам, обрамлявшим лестницу полукругом. Рагнер выбрал ступени и, гордый собой, преодолел их на одном дыхании (все сто двадцать восемь ступеней!), радуясь, что тело его не подводит. Король Ортвин тоже предпочитал ступени и взбирался по ним на холм легкой поступью юноши.

На втором году, сорокового цикла лет, королю Лодэнии Ортвину I Хитрому исполнилось сорок восемь. Приблизившись ко второму возрасту Страждания, он остался бодр духом и силен телом – регулярно занимался фехтованием и упражнялся с копьем, вкушал и выпивал умеренно. На предстоящем зимнем турнире он собирался сразиться, как простой рыцарь, восславив победой имя своей прекрасной дамы, третьей супруги, Хлодии Синеокой. Прозвище «Хитрый» славный король получил еще при коронации: за левый глаз, «прищуренный» из-за мелкого ранения, но двадцать шесть лет его мудрого правления в самые непростые для Лодэнии годы подтвердили справедливость такого народного имени. Рагнеру нравился его дядя, а он нравился дяде, но почему-то они часто ссорились. Тем не менее король многое прощал дерзкому племяннику, как многое прощал и своему старшему сыну. «Наши враги мечтают о том, чтобы мы, Ранноры, перебили друг друга, – всегда говорил король Ортвин, примиряя Зимронда и Рагнера, – иначе им нас не одолеть».

Покои королевы находились на втором этаже Большого дворца, покои короля над ними, на третьем этаже. Кроме опочивальни там имелись комнаты слуг, придворных из «службы тела» и парадная зала – в ней король решал державные дела. После передней, где размещались охранители, Рагнер прошел в длинную приказную залу для прислужников, оттуда попал в просторную широкую комнату со световыми оконцами под потолком. В покоях королевы подобная зала отводилась под обеденную, в покоях короля здесь ожидали приема посетители. Называлась она секретарской залой. Ныне в ней стоял единственный стол и за ним сидел всего один человек – болезненного вида черноволосый и черноглазый мужчина двадцати двух лет, поражающий худобой: «кожа да кости», – это был секретарь Инглин Фельнгог, троюродный племянник жены канцлера Гизеля Кальсингога. Родство с богатой банкирской семьей Лима́ро помогло Инглину получить образование законника в университете и место при королевском дворе. Более его судьбой ни канцлер, ни его жена не интересовались. Все при дворе знали, что Инглин чрезвычайно беден. И еще то, что он болен какой-то таинственной, но незаразной болезнью, от какой кашляет, какая сосет из него соки и от какой он умрет лет в тридцать. На лекарей Инглин тратил все средства, что зарабатывал на службе.

Секретарь попросил у Рагнера грамоты – тот отошел в дальний угол и, отвернувшись от Инглина, открыл пустую шкатулку, после чего нащупал под бархатом рычажки, нажал на них – и дно шкатулки выпало. Две грамоты, звякнувшие свинцовыми печатями, он переложил в обычное отделение шкатулки, конверт сунул к груди за камзол. Инглин терпеливо ждал. После, поклонившись, секретарь принял шкатулку, молча отнес ее в парадную залу, а воротившись, сел за свой стол. Он перебирал какие-то бумаги и неприятно покашливал в тишине.

– Инглин, – не выдержал Рагнер и подошел к столу, – может тебе службу сменить? Сидишь тут без окон – света не видишь. Подыши воздухом – глядишь, там и поправишься.

– Эта хворь, Ваша Светлость, не имеет отношения к роду занятий, – ответил секретарь. Когда он говорил, то на его лице проступали очертания черепа – чудилось, особенно в полумраке этой залы, что через него вещает сама Смерть. – Это наследная хворь. Проклятие крови Лимаро.

– Даа?.. Но жена Кальсингога вот явно не проклята. Этой даме не помешало бы хорошенько схуднуть. И ее батюшка еще жив, насколько я знаю.

– Госпожа Кальсингог счастливица – хворь сделала ее тучной, и хотя она едва вкушает пищи, похудеть не может. Зато она не кашляет – счастливица. А ее батюшке, господину Лимаро, долгие годы удавалось бороть хворь, но нынче он плох. Господин Кальсингог передал мне, что со дня на день Смерть посетит икх… дом…. – закашлялся он. – Это прокх… лятье.

– А что святош… священники говорят?

– Мы не забываем о молитвах в надеждах, что однажды проклятье падет. Госпожа Кальсингог известна своей набожностью.

– Ну даа… Слушай, Инглин, а кто вас проклял-то? И за что?

Инглин убрал ото лба черные волосы, сжал тонкие губы и покачал головой, говоря, что сам был бы рад знать.

– Ладно, Инглин… – вздохнул Рагнер. – Черт, бедолага же ты… Ты там лечись, что ли, не забывай…

Секретарь кивнул и снова стал перебирать бумаги.

«Врагу не пожелаешь, – подумал Рагнер, отходя от стола. – Черт, Боже, прости меня, неблагодарного, за всё… Как оказывается мало надо для счастья – всего лишь увидеть Инглина…»

Но скоро Рагнеру захотелось убить Инглина Фельнгога – время шло, он ждал и ждал, начиная беситься, а Инглин всё покашливал и покашливал.

«Только кашляни еще раз! – раздраженно думал герцог Раннор. – Ну сил же нет никаких! Ясно, чего он тут сидит. Инглин Фельнгог – это пытка!»

Пытаясь отвлечься, Рагнер стал рассматривать стены и потолок, – их обили резным деревом, хотя в моде были яркие фрески. Рагнер погладил панели, пригляделся к ним и понял, что трогает дуб, а вовсе не какой-нибудь заморский палисандр.

«Дубов возле Ларгоса навалом, – задумался он. – Зимой в дубовых стенах будет тепло. А фрески – блажь одна: завтра выйдут из моды, и всё… Да, кстати, а что я с Рюдгксгафцом делать буду, если уеду в Ларгос? Если зимой там не топить, штукатурка обвалится по весне, погниет всё от сырости. Минимум две сотни золотых в год на замок, где я жить даже не буду?! Дааа, кровопийца, а не замок, да продавать жалко – всё же дворец в столице».

Тут Инглин снова кашлянул – и Рагнер решил, что с него хватит – сейчас пойдет и сломает Инглину шею: всё равно тот не живет, а мучается. Однако открылась дверь парадной залы, спасая секретарю жизнь.

На пороге стоял Гизель Кальсингог, высокий, широкоплечий мужчина сорока шести лет, черноволосый и черноглазый, как Инглин, но со свежим цветом лица, – вообще, канцлер будто бы источал дух могучего здоровья и жизнелюбия. Он носил короткие камзолы, открывая сильные ноги, широко опоясывался кушаком, подчеркивая плоский живот, одевался броско и ярко. Красный тюрбан скрывал обширную лысину канцлера, а вот что скрывала загадочная улыбка, никто не знал, – на первый взгляд думалось, что Кальсингог всегда пребывает в отличном настроении. Рагнеру канцлер тоже улыбался – Рагнер мрачнел: тот, кто появился за спиной Гизеля Кальсингога, оказался Хильдебрантом Хамтвиром.

И «паучья черепаха» выглядел неплохо в свои семьдесят два, разве что сутулился – ходил, опираясь на трость с крупным ярким изумрудом на набалдашнике. Богато расшитый нарамник с резными краями и высоким воротником, алая туника под ним и алый пышный шаперон с петушиным гребнем сливались в нечто целое, как панцирь, в отверстии которого виднелось умное, вдумчивое лицо. Черепаху он напоминал еще и вялой, изжеванной кожей на шее, округлыми веками, складками морщин под глазами и самими глазами, темневшими, будто угольки, на бледном, бесцветном лице. Кроме того, иногда при разговоре, то ли из-за сутулости, то ли из-за того, что опирался на трость, Хильдебрант Хамтвир тянул голову вперед, словно высовывал ее из панциря.

– Дедуля! – весело воскликнул Рагнер, продолжая хмуро смотреть на деда жены. – Не спится? С утра пораньше – да на прогулку!

– Внучок, – холодно ответил Хильдебрант Хамтвир, подходя ближе к Рагнеру. – Я старик – и мало сплю. И потому опережаю молодость.

Кальсингог остался у дверей парадной залы. Рагнер пошел провожать старика до дверей приказной.

– Пригласить тебя к себе хочу, дедуля, – говорил Рагнер по пути. – Приходи на обед, а? А то сам приду – и даже стены Госсёрца меня не сдержат.

– Мы будем сегодня, – скупо ответил старик, останавливаясь. Он вытянул к Рагнеру голову и внимательно посмотрел в его глаза – Рагнер не отводил взгляда: глаза-угольки сражались с ледяным стеклом – и они были достойными противниками. Рагнер почувствовал, что его охватывает бешенство, и так распаленное неурядицей с ружьями, долгим ожиданием и кашляющим Инглином. И тогда Хильдебрант Хамтвир впервые улыбнулся.

– До вечера, герцог Раннор, – сказал он, втягивая голову и снова начиная идти. – Мы будем всей семьей к часу Трезвения.

– Жду не дождусь… – пробурчал Рагнер.

Старик больше ничего ему не сказал. Рагнер вежливо придерживал дверь, пока тот выходил – Хильдебрант Хамтвир благодарно ему кивнул.

________________

В Малой Парадной зале было светло, ярко и просторно. Из мебели – лишь стол и несколько стульев, вместо громоздкого камина – две изящные изразцовые печки в углах. Высокие окна в полукруглых нишах показывали еловую аллею, Малый дворец и Восьмиугольный пруд. Белесость стен веселили багряные полотна с голубым водоворотом и золотым солнцем; пестрый потолок заполнили квадраты резного, золоченого и раскрашенного дерева. Красный ковер лежал на возвышении, а там, под сенью небесного цвета драпировок, укрылся дубовый, с позолотой трон; на его спинке голубел малый герб. На троне же сидел король Ортвин I Хитрый – моложавый, высокий мужчина с грубоватыми, резкими чертами лица. Несмотря на летнюю пору, его тело облекала багряная мантия, и ее широкий горностаевый воротник, обнимал пелериной царственную шею. Стрижку король предпочитал рыцарскую – короткую, цвет волос определить уж стало затруднительно из-за обильной седины, – грязно-серый, землистый оттенок.

Корона лодэтских правителей представляла собой широкое золотое кольцо с частыми, невысокими зубцами и двенадцатью бриллиантами разных цветов, – символизировала корона солнце и двенадцать месяцев. Эта золотая инсигния власти увенчивала ныне сжатое крутыми складками чело короля – он гневно хмурился, глядя на вошедшего в парадную залу Рагнера. Правый голубой глаз Ортвина I разил молниями, зато левый, травмированный, будто хитро прищуривался. Неуловимое сходство у дяди и племянника имелось, да вот в чем оно заключалось, никто точно сказать не мог. Впрочем, кисти рук у них были одинаковыми – угловатые, изрезанные протоками вен.

Рагнер низко поклонился, присев на одно колено, после чего опустился на поставленный для него стул. Кальсингог встал у трона короля. Все трое мужчин молчали. Первым заговорить должен был король, но он не спешил этого делать, а продолжал испепелять Рагнера взглядом.

– Господин Кальсингог, – наконец проговорил со сталью в голосе король Ортвин. – Оставьте нас. Сперва дела семейные.

Кальсингог поклонился и вышел. Король продолжал молчать.

– Ну что?! – не выдержал Рагнер, когда за канцлером закрылась дверь. – Давай, начинай орать, хватить уж пялиться!

– У меня было такое хорошее утро! – раздраженно ответил ему дядя. – Но как всегда! Рагнер, что ты за человек такой? Чего тебе всё неймется? Я, клянусь, издам ордер – и запрещу пускать тебя в Брослос!

– Сам с удовольствием уеду! Дядя, – мягче заговорил он, – просто не вмешивайся, прошу. Я тебе золото привез, всякие милости от Ивара и четверть своих трофеев честно отдал. Взамен прошу о такой мелочи: просто не вмешивайся – пошли ты к черту Хильдебранта!

– Рагнер, – встал король с трона и заходил по зале, – это тебе не потехи какие-то! Ты мирный договор порушить удумал! Считаешь, я хочу родства с Хильдебрантом? Или мать моя? Или я хотел жениться на Бешеной Мальде? Мне пятнадцати не было, а ей уж тридцать! Я ее боялся, как огня! А ты что? Столь милая девочка тебе досталась! Кроткая, юная, ткет себе – и пусть бы ткала! Мешает?! Но ты сбегаешь из-за свадебного стола – это раз! Приводишь на глазах супруги в дом другую жену – это два! И три – это мирный договор рвешь?! Нет, нет и нет! Как ты, вообще, сдружился с принцем Баро?!

– Захватил его в плен… Да, тут еще, – достал Рагнер сложенный конвертом пергамент. – Он мне родным братом по крови стал, а я его сватом.

Король взял конверт, подозрительно разглядывая сургучную печать, сломал ее, сел на трон и молча стал читать. После задумался и спросил:

– И как ты Алайду представил для принца Баро?

– Как до́лжно. Что высока душой, чиста, прекрасна, пример благой для прочих дев… И кто взойдет на ложе с ней, наисчастливым будет из людей.

– Ну да, ну да… – одобрительно покивал король. – Не перестарался?

– Нет, – с хитрыми глазами помотал головой Рагнер.

Где-то с минуту король раздумывал – молчал, подпирая кулаком щеку.

– Если ты даешь добро, то Алайде это еще передай, – достал Рагнер из кошелька маленький, но богато вышитый красный мешочек.

Внутри оказалась жемчужная капля, чуть поменьше голубиного яйца, украшенная четырьмя рубинами. Король взял подвеску, поднес ее к лицу и угрюмо на нее уставился.

– Дорогая? – негромко поинтересовался Рагнер.

– Дорогая, – сердито ответил король Ортвин, убрал подвеску в мешочек, а его вложил в согнутое письмо. После чего опять заходил по зале.

– Так, давай теперь о других делах, – сказал он, кладя письмо на стол и беря грамоты, что принес Рагнер. – Что за самоуправство?! – звонко потряс он ими. – Везде только твое имя! А ты – никто! Ни король, ни канцлер! Грамоты – пустая бумага!

– Может, грамоты и бумага, но мое имя нет! – резко ответил Рагнер. – Я – Лодэтский Дьявол! И не свинцовые висюльки эту грамоты заверяют, а страх! Их передо мной!

– А это еще хуже! Какого-то герцога боятся больше короля, Божьего избранника! Всё, надоело с тобой нянькаться. Мне нужно это громовое оружие! И не ври, что у тебя оно закончилось! Более не поверю.

– Клянусь своим именем, закончилось, – серьезно произнес Рагнер. – И тогда я тебе вовсе не лгал. Я думал, что закончилось – ждал поставки, но алхимик взорвался в своем подвале, и вовремя бронтаянцы образумились – повезло. А затем я нашел одну бутыль – завалялась в соломе… Я же больше года на Орензу потратил, а не палил всё, как в Бронтае. Всего одна бутыль была – и уж нет ее. Всё. Погиб Лодэтский Дьявол, но сам понимаешь, для мира он должен быть живой – просто на отдыхе. Да и в Южной Леони́и я воевал без громовых бочонков тоже.

– Лучше бы ты не вспоминал про Южную Леонию! Честное слово, что ты за человек такой, Рагнер?! Что за рыцарь?! Позор на славе, слава на позоре!

– Какой уж есть. Послушай, дядя, Ивар тоже мне единокровным братом стал, – он всё золото отдаст до крупицы. Всё же для него это было делом чести и мести. И потом: Сиренгидия опять его, – золота у него хватит и для себя, и для нас. А прежде чем ты начнешь орать о святотатстве в Великое Возрождение, то знай, что я аж десятину от тунны золота Мери́диану пожертвовал. Написал первому кардиналу письмо с покаяниями… И… дядя, – осторожно заговорил Рагнер. – Я хочу, наконец-то, заиметь геройские шпоры. Я тебе на верность тогда опять присягну.

– Забудь! – отрезал король Ортвин. – Ты бы получил их, если бы не воевал с бронтаянцами в зимних восьмидах Любви и Веры. А сейчас… Может Экклесия и простит тебе святотатство, а я уж – изволь, нет! Я тебя слишком хорошо знаю! Покаялся он! А завтра опять выкинешь что-нибудь, что ужаснет всю Меридею. Нет!

Рагнер тяжело вздохнул.

– Герцог Лиисемский чеканит золотую монету, – сказал он. – Дай мне право печатать хоть медную.

– Нет!

Рагнер раздраженно прорычал сквозь зубы.

– Нет! – повторил король. – Будь ты мне даже сын родной и ангелочек – нет! Никто не должен печатать монету, кроме короля! Запомни это! Сегодня монета – завтра новая междоусобная война, – нет!

– Хоть что-то ты мне можешь дать?

– Могу триумф устроить, чествования и пиршество…

– Спасибо, не надо! Ты уже мне их раз зажал – вот и подавись!

– И ты знаешь почему! И хорошо, что напомнил! Рыцарский! Орден! И собаке на шею повесил! Ты же всех рыцарей Лодэнии позоришь, а не меня! За этот орден умирают! А ты! Убил Валера Стгрогора – и собаке его жизнь скинул!.. Его младший брат, кстати, рыцарем тоже стал… – спокойнее добавил король. – С Зимрондом сдружился. Не удивляйся – ненавидит тебя.

Рагнер пренебрежительно махнул рукой.

– И третье дело, – взял в руки король Ортвин мирный договор Рагнера с королем Орензы. – Здесь перечислены дары, из каких ты, может, и отдал десятину Святой Земле Мери́диан, но мне – моей четверти – нет!

– Ты совсем уже! – вскочил на ноги и Рагнер. – Я тебе тунну золота, пятнадцать лет торговли без сборов на Утте и наследника княжества Баро в сыновья, а ты мне: монета – нет, шпоры – нет! Прошу о такой мелочи: скажи паучьей черепахе, что твое дело – сторона, – нет!! Зато: давай ему еще даров, ружья отобрали, Инглином пытали! Я – никто! Печать моя – ничто! Хер лысому свиристелю, а не миры заключать! Я тут кровь свою, значит, лил, а он явится на всё готовое и посвистит себе от души?! Я под своим знаменем, в конце концов, воевал!

– И ружья с пушками тоже сдай!

Рагнер застыл с открытым ртом.

– Я тебя щас убью, – зло сказал он, но король не испугался.

– Страшно как, – проворчал он. – Зимронда в свои короли захотел?

– А пусть! Я вот прямо сейчас к нему в Гирменц поеду – и помирюсь! Начнем с того, что как следует вместе тебя отчихвостим!

Король опять заходил по зале, затем в раздражение стащил через голову мантию и швырнул ее на пол, оставшись в скромных узких штанах и камзоле. Держа в руке корону, он сел на трон, и показал сесть на стул Рагнеру.

– Хорошо, – произнес он. – Напишу старому Хамтвиру, что мое дело сторона. Договаривайся с ним сам, если выйдет. И с матерью моей тоже. Но остальное – нет.

– Нет, не нет, – спокойно заговорил и Рагнер. – Пушки с ружьями – не отдам. Это мои трофеи – я их честно получил.

– Зачем они тебе в Ларгосе? А кораблям короля пушки – нужны. Морские разбойники опять нападали на Сиюарс. Я же не о себе думаю, а о Лодэнии –обо всех нас.

– Ладно, – подумав, сказал Рагнер. – Ружья с фитилем и половина пушек твои. За это я хочу дозволение для себя и своих охранителей: носить ружья и в Брослосе, и вообще везде.

– Твоих головорезов от бандитов не отличишь. Тогда как-нибудь понятно их одень. А пушки тебе зачем?

– Хочу такие же отлить, наши уже, лодэтские. Продам их потом тебе или даже подарю.

– Хорошо, – сдался король. – Но остальное – нет. А ты мне пообещаешь снять с собаки орден, надеть его на себя и гордо носить.

Рагнер, протяжно вздыхая, кивнул.

– И не вздыхай мне! И про четверть даров я не шутил – такие законы. Не я их писал! Может, ты и воевал под своим знаменем, но на моих кораблях. И наследник Баро – сие расчудесно, конечно, вот только мне ныне нужно собрать достойное такого жениха приданое Алайде и не посрамить Лодэнию! Видал ту жемчужину? А ведь еще подарков, негодяи, навезут! Казна и так пуста из-за свадьбы Эккварта. Поэтому не брыкайся больше. Где все эти роскошества?

– Большая часть на ярмарке в Нолндосе. Людям, что всё продадут, я доверяю – они мое войско снабжали.

– Тогда с тебя золото. Лучше приданого нет.

Рагнер снял с груди толстую золотую цепь и отдал ее королю.

– Это цепь из той грамоты. Для Алайды. Для семьи не жалко.

– Ну вот, – повеселел король. – Вставим сюда пару каменьев – и готов подарок принцу Баро. А что с твоими волосами?

– Ох, боюсь, опять орать начнешь. Я тут послушником недавно стал…

________________

В то время как Рагнер рассказывал королю о захвате замка герцога Лиисемского, королева Орзении возлежала в Алой гостиной на лектусе, на дневной кровати, в тиши и уединении. Ее глаза были закрыты, но она не спала – в голове Белой Волчицы шли битвы «Ма́ргрэты из Орзении» против «Маргариты из Орензы». Точнее: королева соображала, как заставить любовницу Рагнера перебраться в женское крыло, а затем и убраться в Орензу, но ничего путного придумать не могла. И «раскусить» Маргариту тоже: то ли та была наивной дурочкой, то ли беспринципной стрекозой-хищницей, то ли даже коварной лазутчицей орензких властителей. Вспоминая вчерашний обед, старуха клацала крепкими зубами – вчера Рагнер усадил ее, «любимую бабушку», на место хозяина дома – во главе стола, а сам занял стул рядом со своей «шлюхой в вопиющем платье». Хильде обедать не спустилась. «Тоже дура: за мужа ничуть не сражается, – всё на мне одной!»

Старуха встала с лектуса, вышла на проходную галерею и посмотрела в парк – там Соолма гуляла с Айадой. Неясная идея стала зарождаться в голове королевы, но появление Линдспа отвлекло ее.

– Ваше Величество, кронпринц Зимронд здесь. И граф Гельдор с ним… Принц нетрезв, как и граф, – добавил Линдсп. – Желают видеть герцога Раннора. Проводить их Большую гостиную?

Идея мгновенно прорисовалась.

– Раз они пришли к герцогу Раннору, то проводи их в его покои, – сказала королева, наблюдая за Айадой, прыгавшей вокруг Соолмы.

– Но… баронесса же там, Ваше Величество… еще вроде бы почивает…

– Проводи их в покои хозяина дома, как и до́лжно, Линдсп, – строго смотрела на молодого мужчину Белая Волчица, и тот не решился более возражать. Он поклонился и вышел.

Вскоре в саду, на розовой дорожке, показались смотритель и два его спутника: белокурый красавец – граф Эгонн Гельдор, младший брат королевы Хлодии, и шумный кронпринц Зимронд, чьи рыжие волосы горели огнем на солнце. Если бы не хохот наследника лодэтского престола, то гости остались бы незамеченными для Соолмы. С досадой королева Маргрэта наблюдала за тем, как Черная Царица подзывает собаку и тоже направляется к дворцу. Старуха ушла в тень галереи и остановилась у мужской Синей гостиной. Внутрь она заходить не стала – лишь приоткрыла дверь и затихла.

________________

Гости ждали у конюшни, в длинном проходе между двумя зданиями. Граф и кронпринц еще не спешились; их слуги, пьяные, как и оба их господина, развязно опирались о стены спинами или руками. Среди услужников выделялся здоровяк с широким красным лицом – Вёлм Пештр, знаменитый буйством, загулами и безобразиями не меньше, чем кронпринц, которому он служил.

Если их господа с кем-то не ладили, то слуги враждовали со слугами этого кого-то: задирать словами, изводить шутками, даже драться считалось долгом, а уж на глазах хозяина тем более – в случае «победы» он мог жаловать подарки или деньги. Линдсп Вохнесог, неспособный дать сдачи, особенно «полюбился» Вёлму: Линдсп ничего никогда не отвечал, пытаясь не замечать грубостей, но потел, сглатывал слюну и нервно поправлял волосы на лбу, – Вёлм поспорил, что однажды доведет его до слез.

– Хрю-хрю, Линдспё-хлипспё, толстозадый, наложил в штаны с досады! – пропел Вёлм под хохот пьяных прислужников. – Он так лопал и потел, что корыто тоже съел!

– Эй, заткнитесь, – вдруг оборвал хохот услужников белокурый граф Гельдор. – Мы пришли с добрыми намерениями, Линдсп.

– Герцог Раннор отсутствует. Если Его Высочество и Его Сиятельство желают ожидать хозяина дома в мужских покоях, то добро пожаловать в Рюдгксгафц.

Яркие синие глаза белокурого красавца встретились с ярко-зелеными глазами кронпринца – тот почесал щетину у подбородка и пожал плечами, после чего они спешились и без услужников пошли за Линдспом.

Кронпринц Зимронд напоминал сатира – руки были в рыжей поросли, ноги – кривыми и короткими. Однако он, низкорослый и коренастый, носил короткие камзолы и плащи, не собираясь прятать свои недостатки; когда стоял, то широко расставлял ноги, выпячивая небольшой плотный живот и гульфик, украшенный львиной мордой из золота. Лицо было глумливым, с мелкими чертами, тем не менее привлекательным. Яркие, зеленые, «драконьи глаза» мало кого оставляли равнодушным. Как и Рагнеру, ему досталось два родовых уха Ранноров, отчего «ушастый», ныне небритый и лохматый Зимронд еще сильнее походил на сатира.

Младший брат королевы Хлодии, белокурый Эгонн, был младше кронпринца на десять лет, но доводился ему дядей по мачехе. Ему исполнилось двадцать три. Как и его «наставник», он носил на гульфике зверя, вышитого золотого коня, – уж такая была мода, восхваляющая плодородие. В остальном Эгонн ничем не напоминал друга: высокий, изящный, прекрасный как бог древних Феб, белокурый и синеокий. Одевался он броско, с большим вкусом. В тот день Эгонн Гельдор выбрал золотистый камзол, и в нем он еще сильнее походил на солнечное божество.

Сблизились они от скуки. Зимронд имел буйный нрав, но с ним было весело. Общество Эгонна нравилось кронпринцу тем, что женщин тянуло к этому красавчику. А Эгонна, еще со свадьбы Рагнера, манила Мирана – красивая и отвергавшая его ухаживания Мирана. Жениться он на ней никогда не помышлял, и девушка особым женским чутьем чувствовала за сладкими речами ложь.

________________

– Я сам тебе всё могу здесь показать, смотритель, – говорил Зимронд, поднимаясь по ступеням на галерею первого этажа, – и рассказать тоже. Вот у этих самых колонн по голой девке плясало, приветствуя меня. Правда, сейчас тут из шлюх одна моя бабка, – громко хохотнул он. – Я б помер, увидав старую каргу без одежд.

На втором этаже Зимронд по-хозяйски прошел в мужскую Синюю гостиную, а граф Гельдор задержал Линдспа у лестницы.

– Как поживает ваша прелестная сестрица? Передали ли ей письмо от меня?

– Ваше Сиятельство, моя сестра дорожит доверием королевы Маргрэты и честью нашего имени…

– Линдсп, – перебил его граф. – Я лишь хочу поговорить с Мираной наедине. В этом парке, например… Впусти меня вечером, когда королева отойдет ко сну. Я всё готов дать Миране: мое имя, положение и состояние, но долго я ждать не буду.

Линдсп задергал губами и посмотрел в сторону, поправляя челку. Эгонн, улыбнулся, понимая, что смог его завлечь, и стал увещевать смотрителя дальше. А Зимронд в это время, заскучав, отправился из Синей гостиной в кабинет, где без стеснения принялся греметь вещами на полке, в поисках куренного вина, ведь Рагнер пил именно его – и Зимронд, как собака, чуял, что оно где-то рядом. Этот шум услышала Маргарита.

Девушка еще нежилась на великом, мягком ложе, одетая в полупрозрачную свободную сорочку и распустившая свои роскошные золотистые волосы. Утреннее недомогание и отсутствие друзей в доме задержали ее в постели. Господа Махнгафасс искали себе дом, вернее, его искала Марлена. Она желала иметь такой же домик, какого лишил ее Лодэтский Дьявол, изгнав из Лирхготбомма: не роскошный, но милый, не из камня, но с черепичной крышей, может, без конюшни и бани, но точно с садиком и добрыми соседями. Енриити и Дианы тоже не было в Рюдгксгафце: Эккварт показывал им Лидорос. Рагнер после Лодольца хотел навестить Аргуса, поэтому зная, что возлюбленный вернется нескоро, Маргарита никуда не спешила. Разбуженная звоном, доносившимся из кабинета, она подумала, что Рагнер вернулся раньше, не застав Аргуса. Никто иной шуметь в кабине не мог, ведь теперь там жила Айада, не позволяя зайти сюда, в спальню, ни королеве, ни кому-то еще постороннему.

Сладко потянувшись, Маргарита соблазнительно изогнулась на пышной постели и, оголив бедро, позвала возлюбленного. Скоро она услышала шаги, приближающиеся к закрытому занавесу, и выпятила губы для поцелуя.

Но вместо Рагнера занавес распахнул рыжий сатир, который, хохоча, кинулся на постель к золотоволосой «нимфе», треща что-то непонятное.

Маргарита вскрикнула и, пока к ней быстро полз по огромной кровати сатир, схватила что-то, оказавшееся простыней под одеяло. Она соскочила на пол, набрасывая на себя покров, но сатир прижал коленкой простыню и дернул ее к себе. Оставшись в полупрозрачной, тончайшей сорочке, прикрывая себя руками и громко визжа, девушка побежала к уборной, желая там спрятаться, – и у самой двери ее поймали, обхватили со спины и потащили к кровати. Маргарита кричала – сатир хохотал, тискал ее груди и что-то весело пел.

Но тут дверь из кабинета распахнулась – в спальню прошла Соолма, и она едва сдерживала за золоченый ошейник большую собаку. Это была уже не Айада – Соолма держала адскую зверюгу: лающую зубастой пастью, рычащую в ярости и брызгающую слюной.

– Я спущу ее, – кратко сказала Соолма, и Маргарита оказалась свободной – она за миг преодолела расстояние от кровати до уборной, а в ней задвинула дверной засов и обессилено сползла спиной по стене, сев на полу. Руки у нее тряслись мелкой дрожью. Она слышала мужскую ругань, собачий лай, затем заговорила королева Орзении – ей отвечали сразу два мужских голоса, потом наступила тишина. И в этой тишине в дверь уборной постучались.

– Выходи, Маргарита из Орензы, – сказала королева по-меридиански, – Ма́ргрэте из Орзении надо с тобой поговорить.

Девушка, полуголая, простоволосая и босоногая, вышла, прикрывая себя руками. Она всё еще дрожала. Старуха вздохнула, совсем как Рагнер.

– Получила – что заслужила, – строго проговорила она. – Дамы живут в женском крыле, а в мужских покоях ночуют только б…и. Кронпринц Зимронд решил, что ты и есть б…ь. И ничего иного он подумать не мог! Он просил передать тебе извинения, – снова вздохнула, как Рагнер, королева. – Для Зимронда – это как встать на колени. Не помню, чтобы он хоть раз, после своего отрочества, извинился… Так, Маргарита из Орензы, все будут молчать и ты должна тоже. Если Рагнер узнает, то убьет Зимронда. Он уже однажды его едва не убил, а мой сын, король Лодэнии, вновь Рагнера уж точно не простит – либо насмерть казнит, либо даже на киноварных рудниках его погубит.

– Я не скажу… – пролепетала девушка.

– Хорошо. И у тебя два пути: либо остаешься в этой спальне, но тогда ты для меня полная б…ь – тогда сиди тихо в Рагнером в Ларгосе, не суй оттуда носа и не гневи меня. А то я сейчас еще крайне к тебе добра! Либо второй путь: для тебя готова спальня в женском крыле. Одевайся, быстро собирай вещи и перебирайся туда до возвращения Рагнера. В этом случае будем мирно друг друга терпеть, Маргарита из Орензы.

– Я перееду, – так же тихо вымолвила Маргарита. – Я сама здесь боюсь ныне быть.

Старуха пожевала губами.

– Ты кажешься милой, – ласковее сказала она. – И, похоже, ничего не знаешь об этом замке. Его историю… Точнее, пересуды.

Маргарита мотнула головой.

– И не надо тогда – это лишь глупые сплетни, – направилась белая королева к двери в кабинет. На пороге она обернулась и сказала: – А вот про Хлодию Гельдор надобно узнать. Спроси Рагнера о нашей королеве Хлодии Синеокой, о его брате Гонтере и о нем самом.

________________

Рагнер провел у дяди больше часа, общаясь с ним наедине. Покидая секретарскую залу, он самодовольно глянул на канцлера Кальсингога, самого подвергнутого пытке Инглином Фельнгогом. Впервые на памяти Рагнера, Кальсингог не улыбался.

А спускаясь по широкой лестнице ко второму этажу, он увидел белокурую хорошенькую девчушку пяти лет во взрослом шелковом платье.

– Ррагнел! – крикнула та и бросилась к нему – он же подхватил ее на руки. – Я боялася, не успвать тея ловить.

Обнимая свою маленькую сужэнну, Рагнер покружил ее, подбросив в воздухе, отчего Ольга задорно смеялась. После Рагнер крепко прижал ее к себе. И тогда он увидел королеву Хлодию, синеокую и прекрасную. Она стояла у лестницы на втором этаже, величественная в синем с золотым шитьем платье. Бледно-золотистая вуаль, украшенная крупным жемчугом, напоминала цвет ее белокурых волос. А на голове Хлодии ярко золотела и блистала двенадцатью разноцветными бриллиантами корона – точно такая же, какая была у короля, только с треугольным выступом. Была ли пуста казна, носил ли сам король под мантией скромный наряд, платье королевы всегда выглядело торжественно. Более иных цветов она любила синие оттенки – как ее глаза. Зимой, в солнечный день, коварное северное море порой становилось южным – цвета сапфира, – вот такие глаза были у Хлодии: холодные яхонты. Ее чувственные губы когда-то тепло улыбались, но ныне… Королеве Лодэнии исполнилось тридцать, и ее красота достигла полного расцвета – она будто налилась сахарной сладостью, как спелый плод. Однако Рагнер всё еще видел ее очень юной девушкой, хрупкой и нежной, хотя даже тогда гордой и властолюбивой.

Тихонько вздохнув, Рагнер понес Ольгу вниз, к матери.

– Здравствуй, Хлодия, – ровным голосом сказал он.

– Здравствуй, Рагнер, – также буднично ответила королева и с укором уставилась на дочь, обнявшую Рагнера за шею и сидевшую на его руке.

Под ледяным взглядом Хлодии Рагнер опустил Ольгу на пол, а та притихла.

– А теперь, Ваше Высочество, приветствуйте герцога Раннора так, как вам подобает.

Ольга непонимающе на нее взглянула.

– Его Свелость толжен пррриветовать мея, прринцессу, пелвым.

– Именно. Поэтому я стою внизу, а не бегаю никому навстречу, как какая-то баронесса.

– Хлооодия, – простонал Рагнер. – Он ж малявка еще! Ну зачем ты ее детства лишаешь?

– Принцессы взрослеют рано. К семи годам она должна выглядеть безупречно – все на нее будут смотреть. Я же для нее живу, лишь для нее стараюсь! Будет девушкой, не устанет меня благодарить, путь даже сейчас ненавидит. Это и есть любовь – уметь быть жесткой с теми, кого ты любишь.

– Ладно, – вздохнул Рагнер, – как знаешь. У меня тут друг появился, который ищет да гадает, что же такое любовь. Передам ему твои слова.

– А для тебя, что такое любовь?

– Не знаю… Я предпочитаю не думать, а любить, – и всё тут.

– Советую разобраться, – гордо усмехнулась Хлодия. – А то блуд можно принять за любовь: жить в блуде и умереть в блуде, думая, что любил, а на самом деле нет.

«Ей что, про Маргариту успели сказать? – подумал Рагнер. – И она ревнует, что ли? Да ладно! Нет, не может этого быть…»

– Ваше Высочество, – обратилась королева к дочери. – Прощаться вы должны первой. Покажите же Его Светлости себя с лучшей стороны.

Маленькая Ольга, немного приподняв одной ручкой подол, присела, склонив голову. Рагнер низко ей поклонился, прикладывая руку к сердцу. Озорно глянув на маму, Ольга протянула ему левую ручку, какую Рагнер поцеловал, сказав, что отныне будет ее верным слугой. Прощаясь с Хлодией, Рагнер, кривя в усмешке рот, тоже поклонился ей с правой рукой у сердца. От синеокой королевы руки для поцелуя он уже не получил.

________________

Спустя две триады часа Маргарита раскладывала вещи в своей новой спальне на третьем этаже, что была на чердаке да с окном, выходившим на набережную. Здешняя кровать, как и в каюте на «Хлодии», встраивалась боком в стенную нишу и занавешивалась толстым полотном. Ложе, скромного размера, находилось на высоком постаменте, и забираться на него нужно было при помощи скамьи, вставшей подле. Дверь справа от кровати вела в тесную кладовку для ценностей, годную под гардеробную, дверь слева – в столь же малую уборную. Кроме того, в комнате, под настенным выпуклым зеркалом, имелся высокий умывальный столик.

Зато у Маргариты появилась покоевая прислужница Ингё, говорившая по-меридиански (!), рыжеволосая и зеленоглазая, как недавний «сатир». Она подсказала баронессе Нолаонт, что лохань для омовений прячется под кроватью и надо сдвинуть скамью, чтобы ее достать. Еще Ингё обещала помогать во всем гостье, только попросила дать расписание времени – когда ей приходить с четвертого этажа.

По соседству с Маргаритой, как еще сообщила Ингё, жили Мирана, мона Фрабвик, Соолма и Диана Монаро, а Марили разместили с другими прислужниками, на четвертом этаже. На последнем, пятом этаже Рюдгксгафца никто не жил – там хранили вещи и одежду.

Ингё была очень красива, даже «неблагородное» квадратное лицо ее не портило, скорее добавляло особенности, уникальности. Полные, тяжелые губы хотелось целовать, удлиненные, изумрудно-зеленые глаза завораживали, ярко-рыжие волосы будто источали пламя. Ингё сказала, что попала в дом Ранноров вместе с Хильде Хамтвир, а до этого прислуживала в замке Госсёрц. Больше Маргарита не узнала ничего – многословностью эта образованная прислужница не отличалась. Маргарита вскоре ее отпустила, не дав расписания времени.

Напуганная произошедшим, Маргарита ждала Рагнера, боясь покинуть свою новую спальню, но уж заканчивался час Смирения – а его всё не было. Прежде возлюбленного к ней зашла Соолма.

– Спасибо тебе превеликое, – не сдержалась и расплакалась Маргарита. – Огромное-преогромное! Я так перепугалась! Я думала, что надо мной снова… надругаются. Мне до сих пор страшно! А Рагнера всё нет и нет!

Соолма кивнула. Она не утешала Маргариту, но смотрела на нее с сочувствием. Девушки сидели на скамье у кровати. Дождавшись, когда Маргарита перестанет плакать, Соолма сказала:

– Нельзя ничего говорить Рагнеру. Он и впрямь убьет Зимронда, если узнает. А Зимронд, какой он бы ни был – кронпринц, наследник престола. Убийство сына, тем более кронпринца, короли никому не прощают.

Маргарита поклялась ничего не говорить Рагнеру – Соолма поклялась ей в том же.

А Рагнер появился лишь в середине часа Нестяжания, нетрезвым и счастливым.

– И что всё это значит? – спросил он Маргариту, заходя в ее новую спальню. – Чего ты от меня сбежала?

Девушка уже полностью оделась для обеда – в Большой гостиной начинали собираться через минут двенадцать. Для этого обеда она выбрала благопристойное платье: коричнево-золотистое, богато отделанное вышивкой на плечах, рукавах и у черной каймы на подоле, но свободное и закрытое. Ее голову прикрывала плотная вуаль, прикрепленная к драгоценному ободку, а волосы она скрутила в пучок на затылке.

Маргарита заперла дверь на засов и уклонилась от объятий Рагнера.

– Так, что я натворил, пока здесь не был?

– Ничего, – присела она на скамью.

– Опять дамский язык? – сел Рагнер рядом. – Ваше ничего – это всё: чего там только в этом вашем дамском «ничего» нет! Грити, – серьезно смотрел он, – рассказывай и не ври. Не ври, – повторил он.

– Правда ничего такого, – немедленно начала лгать Маргарита. – Просто… я с бабушкой твоей поговорила…

Он раздраженно выдохнул.

– Рагнер, она мне сказала, что в мужских покоях ночуют только… падшие.

– Да к черту ее. Я сегодня выруругал у дяди согласие, чтобы мне позволили развестись. Не представляешь даже, чего мне это стоило! Один Инглин Фельнгог это!.. Может, его перекупить у дяди, – задумался он, – в пыточную суда… Ладно, словом, скоро мы обвенчаемся, а их всех, прочих, – к черту! Немного надо еще их пожалить…

– Рагнер, я не могу! – в сердцах вскричала Маргарита. – Не выросло у меня еще жало, как у тебя! И, может, никогда не вырастет! Я не могу! И не хочу! И они сильнее! Если ты хоть немного меня любишь, то не заставляй меня больше! – расплакалась она. – Не могу! Не могу! Не могу!

Он крепко ее обнял, стал гладить по голове и нежно целовать.

– Маленькая моя, – услышала она, – не буду, если не хочешь. Я один справлюсь, не бойся… Моих жал на всех хватит, а ты оставайся доброй… Тише, не плачь, не плачь… тихо…

Всхлипывая, Маргарита высвободилась, утерла глаза и щеки, после чего встала со скамьи. Она умылась, глядя в зеркало, высморкалась в носовой платок и с ним в руках села обратно на скамью.

– Пожалуйста, – негромко сказал Рагнер, – расскажи, что здесь случилось. Я всё равно не успокоюсь, пока не узнаю. Лучше тебе сказать.

Маргарита помолчала, кусая губы, а потом нашлась:

– Твоя бабушка поведала мне о королеве Хлодии, о тебе и твоем брате.

Рагнер закатил глаза и, выдыхая воздух, раздраженно проговорил:

– Ну какая же ты у меня дурёха! Чего бы бабуля тебе ни сказала, всё в прошлом! Таком давнишнем прошлом, что на тех костях нарос уж не мох, а лес шумит. Хлодия – королева! Жена короля! А бабуля… просто она думает, что я до сих пор влюблен в Хлодию, но это не так. Я тебя, дурочку, люблю. Хочу теперь тебя в жены, наследников от тебя хочу… Я же здесь, рядом, а не где-то там… у подола ее юбки… Всё! Всё с ней давно кончено!

– Расскажи мне о ней.

– Зачем? Бабуля же тебе уже всё расписала.

– Рагнер, пожалуйста, – взмолилась Маргарита. – Я на колени даже встану, только расскажи. Я от тебя хочу всё услышать, как было.

– Ну… – пожал он плечами… – Да что сказать-то… Я Хлодию с семи лет знаю, даже семи мне еще не было… Их имение недалеко от Ларгосца, у самого вонючего и мерзкого из городков на Тидии. Но это так… к слову… Отец Хлодии, барон Атрик Гельдор был моим наставником-рыцарем. Кроме меня у него было еще десять таких же юнцов-учеников – и все мы в Хлодию одновременно влюбились. Но то были детские забавы, чепуха… Потом ее отец сильно занемог: за год перестал сам на себя походить – из сильного мужика стал тощим стариком. Его ученики, понятно, разъехались, а Гельдоров разоряли лекари. В ту пору мы с Хлодией по-настоящему сблизились и полюбили друг друга. Я каждый день к ним в имение таскался – а это четыре часа туда и четыре обратно: весь день, считай… Привозил им из Лагросца снедь, свечи, вина, даже хлеба… Очень им туго тогда было, зато жирный лекарь всё жирел, барон Атрик всё слабел! Эгонна, младшего брата Хлодии, толком, без отца-то, не воспитывали: он делал, что хотел, все шалости ему прощали, ни в чем он не знал отказа. Если Хлодия и ее мать голодали, то он от пуза всегда лопал, – еще тогда его избаловали. Потом и лекарю стало нечем платить, потом барон Гельдор умер. Мне тогда едва шестнадцать исполнилось, Хлодии – четырнадцать с небольшим было… Я мечтал, что стану рыцарем, прославлю ее имя, завоюю земли для нас. Тогда и подарил ей мамино кольцо с рубином – она приняла мой дар, поклялась мне в верности как жена. А потом приехал мой брат, Гонтер. Мать Хлодии послала ему ее миниатюру – и он решил на ней жениться. А как вживую увидал, то… голову потерял. Он считал, что это я должен отступить, поскольку еще слишком юн, не имею земель и, вообще, слабак… Я отступать не собирался – и мы с братом как-то раз в восьмиде Смирения подрались не на жизнь, а на смерть. Он меня отделал… выбил мне о камни зубы… Не нарочно – так уж вышло. Просто мы на Пустоши дрались… Покажу тебе ее в Ларгосе. Там камни большие… Но зато он нарочно бросил меня там, избитого, умирать: ночью, в темноте, еще снег не сошел, – тяжело вздохнул Рагнер. – Я именно тогда его возненавидел. На тех самых камнях. И за Хлодию, и за себя, и за то, что он тогда убил себя для меня. А ведь я так его до этого любил… Меня каким-то чудом заметил мой друг Вьён Аттсог, когда возвращался мимо Пустоши домой. Вьён привез меня к себе, выходил… он же пришел к брату – забрал мое наследство: рыцарского коня, доспехи и оружие отца. Хлодию тогда уже увезли в Брослос. Ну, посмотрел я на свое наследство, и решил, что сам Бог велел мне выиграть турнир или умереть. В Марсалий как раз был первый турнир в Лодольце… Там же я узнал, что Хлодия не вышла замуж, что отказывается, что верна клятве, какую мне дала… А дальше, – тяжело вздохнул Рагнер, – на турнире, в первом же поединке, я снова встретился с Гонтером. И снова – насмерть. Он хотел меня убить, чтобы Хлодия освободила себя от клятвы, я хотел освободить Хлодию от него. Доспехи у меня были вовсе не турнирными, в отличие от доспехов брата. Короче, он выбил меня из седла, поломал мне ребра и ранил. И я тоже выбил Гонтера из седла – с него слетел шлем, Гонтер упал на голову, – так нас обоих вынесли без чувств с ристалища… Больше мы с Гонтером ни разу не общались, не сказали друг ни слова. Когда я вернулся с Бальтина, то он уж путешествовал по Меридее… А Хлодию увидал на том турнире дядя Ортвин – и пока мы с братом умирали, он сделал ей предложение – она его приняла. Она всегда хотела быть королевой. Помню, ей, пятилетней малышке, подарили деревянный венец – так она с ним до семи лет не расставалась… Хлодия вернула мне кольцо и написала, что ломает клятву, что меня предает, что я могу отныне ее презирать и что так она тоже более не может жить – что мы с Гонтером рвем ее сердце и думаем лишь о себе, а не о ней.

Рагнер замолчал, и только Маргарита хотела сказать, как он продолжил:

– Спустя десять лет я вернулся с Бальтина. Я уже был другим, давно перестал быть слабаком. Я выиграл куда как более пышный турнир Великих Мистерий, чтобы доказать… не знаю, что я тогда хотел доказать. Просто хотел красивой победы – полной, звонкой, кровавой и славной. Хлодия всё еще оставалась моей прекрасной дамой, так что я прославлял ее имя, хотя ни она, ни дядя этому рады не были. И я потребовал ее поцелуя после победы… – тяжело вздохнул Рагнер. – И она меня при всех, при всем Лодольце, при аристократах и рыцарях, при всем свете Лодэнии и при черни, поцеловала в губы через тонюсенькую вуаль… А следом влепила мне, так же при всех, пощечину.

– Вот дрянь! – не сдержалась Маргарита.

– Я на нее не зол, но с тех пор всё в прошлом. После оплеухи я уже не ее рыцарь. Могу в шутку поклониться ей с рукой у сердца, зная, что она ни за что не ответит… Дядя тогда меня чуть не удавил по-тихому – и за прошлое, и за нынешнее, но милостиво отдал под суд – за убийство на мирном турнире… Я и правда тогда думал только о себе. У Хлодии к тому времени, почти за десять лет, детей всё еще не было – нет ничего хорошего в пересудах, когда подданные думают, что у их властителя слабое семя. А тут я еще… со своими поцелуями. Послушай, – вздохнул он, – бабуля тебе наверняка сказала, что маленькая Ольга – это моя дочка, но это не так. Я всем готов тебе поклясться, что это не так. С Хлодией у меня ничего не было, кроме того поцелуя через вуаль на турнире и еще одного, первого торопливого поцелуя на Пустоши, когда она клялась и брала мое кольцо…

– Да? – удивилась Маргарита. – Вы даже не целовались… Ты не целовался? Ты?! И не… Нет, не верю!

– Клянусь, – нежно улыбался ей Рагнер. – Хлодию-то как раз мать воспитывала в строгости, от себя даже на три шага не отпускала. Да и я был таким… Стеснялся я. Весьма застенчивым был… Слабаком и тряпкой.

– Ммм, – нежно протянула Маргарита, обнимая его. – Ну не вееерю. Лодэтский Дьявол – и тряпка!

– Тогда у меня было иное прозвище… И я тебе его не скажу, плачь ты – не плачь. Хоть слезами вся изойдись – не скажу!

– И не надо… Не хочешь – не надо…

– Не переселишься назад в мою спальню?

– Нет.

– Здесь тесно, – осмотрелся он. – Но, может, и к лучшему. Мой старый замок в Ларгосе тебе дворцом покажется.

– Как же я хочу в твой Ларгос!

– Наш Ларгос! – поцеловал он ее и озорно посмотрел. – Обедать сегодня будем позднее. Мы гостей ждем: всё семейство Хамтвиров. Я еще Аргуса и Лорко позвал.

– Лорко! – обрадовалась Маргарита.

– Может? – кивнул он вверх, на кровать.

– А давай!

Рагнер поднял ее на руки, и вознес на ложе алькова.

Глава IV

Званый обед

Завтракали аристократы в Лодэнии лишь единожды, в своих покоях, зато перекусывали несколько раз за день, в гостиных или садах. Вечерняя трапеза в замке Рюдгксгафц начиналась с посещения Большой гостиной, в какой хозяева дома и их гости встречались, собираясь там все вместе в течение двух триад часа. Там общались, играли в настольные игры или музицировали, там закусывали и пили легкие вина. Перед обедом в гостиной, как священный ритуал, происходила церемония омовение рук, в завершение читалась молитва. На обед шли торжественно, парами, и первым шествовал хозяин дома вместе со своей супругой или спутницей. Если мужчина вел женщину, держа ее за правое плечо повыше локтя, то все понимали – это его жена, если за левое плечо – невеста. В иных случаях мужчина и женщина просто ступали рядом.

Муж и жена в Лодэнии вкушали из одной большой тарелки и испивали из одной чаши. Век назад, до прихода в Лодэнию меридианской веры, паре достаточно было прилюдно поесть как супружеской чете – и их считали семьей. Кушаньями за столом заведовала женщина – та, кто их приготовила: повариха разделывала тушки, раздавала мясные куски, начиная с хозяина дома, а себя обслуживала последней. Угощения на тарелку (общую или своего спутника) тоже клала женщина – заботилась о мужчине. Но чашу всегда наполнял мужчина, а пили чаще всего лодэтчане именно из чаш, в каких вмещалось вод на две чашки. В начале многолюдного, праздничного застолья мужчины пили из кубкового кратера, передавая его по кругу.

По традиции, и знать, и слуги кушали за одним столом или в одной зале, но скатертью покрывали либо часть стола, либо стол для значимых персон. Получить место за столом со скатертью считалось превеликой привилегией. Столовые прислужники кушали вместе со всеми – только часто вставали из-за стола. В кухне Рюдгксгафца трудились как мужчины, так и женщины, но появление мужчин-поваров, а также домашних прислужников стало веянием новых времен – то есть в Лодэнии мужчины «лезли» в кухаря, портные, няньки, прачки… Впрочем, дальше столиц это не распространилось, и «в глуши» мужчины по-прежнему охотились, охраняли, занимались лошадьми или тяжелым ремеслом, женщины же выполняли домашние работы.

На хозяине дома и хозяйке лежала забота о гостях – за столом они должны были поглядывать: все ли веселятся, все ли довольны. Они же отводили гостей группами в уборные – мужчины и женщины всегда шли в разных направлениях.

Вечерний прием пищи в богатых домах затягивался аж до часа Любви, ведь покушать и выпить лодэтчане очень любили. В час Воздержания в Рюдгксгафце танцевали, снова собирались в гостиных, гуляли по парку, затем те, кто желали, возвращались в обеденную залу и продолжали застолье уже без каких либо церемоний. Объяснялось такая привычка холодными зимами – в теплой обеденной зале было куда как приятнее проводить время, чем в холодных спальнях. Омовениям простой люд в Лодэнии предпочитал бани без купален и парилен – просто небольшое помещение с печкой; в таких банях тоже коротали зимние вечера. Кстати, если в доме были мужские покои, то жена туда не наведывалась, ведь там наверняка спали приятели ее супруга: и в гости лодэтчане ходить любили, темнело зимой рано да распрощаться пьяным друзьям было непросто (иногда прощались до зари, то спускаясь до ворот, то возвращаясь за стол).

________________

Перед обедом Рагнер покинул Маргариту, а она позвала Ингё и попросила помочь ей вплести жемчужные нити. Всего минут за двенадцать золотистые волосы оказались уложенными лучами ниже макушки, будто плоская ракушка, да словно посыпаны каплями росы. После чего воодушевленная Маргарита добавила на лоб кулон с черным морионом, а затем и платье переодела – выбрала более нарядное – из атласа ярко-изумрудного цвета, со шлейфом и, конечно, с черной каймой на подоле.

– Ингё, большое спасибо, – в конце поблагодарила Маргарита прислужницу. – Ты не перестаешь меня удивлять. А откуда ты знаешь меридианский?

– Мне повезло, Ваша Милость, – бесцветным голосом проговорила рыжеволосая прислужница, – герцог Хамтвир по прошению моей, ныне покойной, матушки, вдовы, оплатил для меня монастырскую школу.

Маргарита почувствовала странную неловкость, словно она лезла в чужое белье, но спросила:

– Ингё, а какой он, герцог Хамтвир? Что о нем можешь сказать?

– То, что с ним лучше не иметь дел, – таким же голосом без эмоций ответила рыжая красавица. – Даже руку с его рукой соединять крестом никогда не стоит. Лишь кажется, что он свою разжимает.

Далее Ингё уклонялась от разговоров о Хамтвирах, да и времени для бесед не осталось: опоздав на триаду часа, Маргарита, великолепно причесанная, яркая и сияющая в своем атласном платье, появилась в Большой гостиной перед королевой Маргрэтой. Старуха, глядя на изумрудный шлейф с черной каймой, сделала вывод, что девчонка отнюдь не проста, и отсекла мысль о том, что перед ней наивная дурочка, – значит: стрекоза-хищница, третьего не дано. Оставалось понять, какая это стрекоза. Может, просто зеленая муха-мясоедка?

Ничего не подозревающая «стрекоза» ей улыбнулась, почтительно поклонилась и прошла к подруге, Марлене, присела к ней и Магнусу на скамью. По соседству, за столиком, принц и ее падчерица играли в «лису и гусей»: Енриити быстро истребляла лисой-фишечкой «гусиную» гущу Эккварта. Диана Монаро читала книгу. И Мирана, сидя на табурете, читала роман, но вслух, для королевы – та, особняком расположилась на другой скамье, спиной к окнам.

Эти узкие витражные окна выходили на тихую набережную Айрюснс. Стены и потолок Большой гостиной художник одел в уютные, терракотовые и кремовые фрески, то есть в роспись, дробившую стены лоскутами-панелями, кантами, простоватым орнаментом. Травянисто-зеленые портьеры добавляли летней свежести, тканые шпалеры живописали сцены охоты, на полу лоснилась поливная золотисто-зеленоватая плитка. Еще не стемнело. Маргарита уж давно отменила странную особенность севера – здесь летом вечер был чрезвычайно долог, рассвет же мог настать в третьем часу ночи. Рагнер обещал, что на следующий год она вообще увидит в Ларгосе чудо – ночью будет светло, как днем, однако Конец Света не случится.

В Большой гостиной закуски брали с двух буфетных столов у стен, там же прислужники разливали напитки. Три скамьи, на значительном удалении друг от друга, встали буквой «П». Кроме того, можно было занять табуреты с разноцветными подушками на сиденьях.

– Мы нашли дом, что нам понравился, – рассказывала Маргарите Марлена. – Там есть два дворика и – не поверишь: храм Благодарения рядом! Правда, весьма маленький и простой. Это в Солнечном городе, в Мягком крае Малого Лабиринта, близ Нового Вала.

– Так себе округ, – отозвался Эккварт. – Там есть добротные дома, но порт крайне близко.

– Ну и что, что порт… – пожала плечами Марлена. – Я в портовом городке выросла. Меня возчиками и моряками не испугать.

Появился незнакомый для орензчан гость – белокурый красавец Эгонн Гельдор. Рагнер отсутствовал в гостиной, и представлять себя граф не стал, даже не кивнул головой Эккварту – поставил свой табурет у скамьи королевы и сел так, чтобы видеть Мирану.

Спустя минут девять в гостиную шумно ввалились Рагнер, Аргус и Лорко. А у Маргариты заболели глаза – камзол Лорко был зеленее зеленой зелени! Эгонн Гельдор презрительно хмыкнул и брезгливо скривил лицо, хотя Аргус, напротив, оделся со вкусом – приятный лицом, широкоплечий и с властным взором темных глаз, он выглядел как небогатый аристократ. Лорко, низкорослый, рыжеватый и со ртом как у шута, рядом с ним и с черной фигурой Рагнера смотрелся особенно несуразно в своем крикливом облачении. При всем том Лорко нимало не смущался. В мутных, каре-зеленых глазах плясали искры. Маргарита поняла, что он сильно нетрезв, впрочем, как и двое других из их веселой троицы.

– Бабуля, это мои братья, Аргус Нандиг и Иринг Мавборог, – громко представил их Рагнер. – Аргус – мой единокровный побратим. И дня не хватит, чтоб перечислить всех его заслуг. А Иринг умудрился самого принца Баро пленить. Да вот такусеньким ножичком. Словом, удачливее сего мужа мир еще не знал.

Лорко подмигнул Миране.

– Красы падобнай мир яща не знал – ее я увидал, с тях пор ни есть, ни пить не стал! Я погибал…

– Врет он, – жестко оборвал его Рагнер. – Через миг уж налопается! К моей Миране, моей дочке по сердцу, ни на шаг, Лорко!

– Эээ, – пьяно протянул тот. – Да я ж не ей… А вааам, Ваш Величество, – выдал Лорко и галантно поклонился, припадая на колено перед белой королевой Маргрэтой. Старуха весело хохотнула.

– Он мне нравится, – изрекла она. – Быть вам сегодня моим застольным мужем!

– Ээ, – ошалел Лорко, но тут же нашелся. – Да я, да с вами, да под венец хоть щас! – заявил он. – Каковскай дурак откажется?!

– Лорко! – возмутился Рагнер. – К моей бабуле – ни на шаг!

– А вот и на шаг! – заметно повеселела та. – Право, я желаю продолжить общение и за обедом с этим смельчаком. Самого Баройского Льва, говорите, одолел? Да такусеньким ножичком? Мне нужно всё узнать!

Рагнер что-то недовольно промычал, пока Лорко еще раз кланялся, а потом показал на Эгонна Гельдора.

– Да, тут еще пустое место в золотом камзоле сидит. Его заслуги в том, что он брат королевы Хлодии.

Эгонн возмущенно поднялся на ноги.

– Тем не менее, герцог Раннор, я ваша семья, нравится вам это или нет, и вы себя оскорбили тоже.

Рагнер огляделся…

– Пискнуло вроде что-то… – нахмурился он. – А не, почудилось. Вроде как пустой золотой камзол моей семьей назвался… Друзья, – обнял он Аргуса и Лорко за плечи, – пошлите-ка пока к тем дамам и Эккварту!

Веселая троица ушла, а Эгонн Гельдор молча сел на табурет. На его щеках проступили красные нервные пятна.

– Простите его, пожалуйста, – с жалостью в голосе тихо сказала Мирана. – Он просто выпил много…

– Мирана! – прикрикнула на нее королева. – Графа Гельдора я пригласила, а не ты. Роман читай лучше! А ты, Эгонн, вроде с Зимрондом дружишь… а Рагнеру до сих пор ответить ничем не можешь, как сопля!

Меж тем, у другой скамьи, Лорко, присев на табурет, посмотрел на игровой столик, точнее, на Енриити, и махнул ей рукой.

– Э, дча цкучашь, быкоглазая, – заговорил он на орензском. – Придчаливай сюды!

У Дианы Монаро и у Енриити широко распахнулись глаза. В следующее мгновение девушка встала, и направилась к Лорко. Тот довольно улыбался, но услышал:

– Я тебе не быкоглазая! Я баронесса Нолаонт! Ее Милость! А ты на себя лучше посмотри. Вырядился – шут шутом! Глаза мои аж слезятся – вот, небось, и покраснели, как у быка! Рот твой – как у дурака! А ты и есть дурак! Еще и рыжий! Мелкий, рыжий, дурак!

– Да дча я сказал-то, а? – обиделся Лорко. – Дажа похвалял ее глазья, а она…

– Дева Енриити, – вздохнул Рагнер, с укором глядя на Лорко. – Иринг Мавборог хотел сказать «волоокие»! Что у вас красивые, волоокие глаза!

– И всё равно… Шут шутом!

– Тъи! А тъы!.. Баранассыня!

– Аааах!

– Довольно! – встал Рагнер. – Дева Енриити, он вас обозвал – вы его трижды дураком обозвали, – ничья, и славно! А глаза у вас – волоокие! Не надо ругаться, крайне прошу. С утра уже ругаюсь… хоть час хочу передохнуть!

Тут прибыли Хамтвиры. Старик Хильдебрант вел, опираясь на трость, свою тучную жену, Валору. Когда-то Рагнер описал ее Маргарите как лесную кабаниху – и впрямь из-за маленьких глазок, потерявшихся в пухлых щеках, и надменной верхней губы, она на нее походила. Позади деда и бабушки, будто не шел, а махал длинными ногами граф Брант Хамтвир, старший брат Хильде. Он был темноволос и кареглаз, худощав и очень высокого роста, просто очень – пожалуй, только Ольвор не проиграл бы ему: даже Рагнер был ниже Бранта Хамтвира на целую голову. У самого же Бранта голова вышла маленькой, личико (именно личико) смотрелось детским и глуповатым, руки казались длинными жердями, ступни – гигантскими. Этот молодой мужчина, едва достигший восемнадцати лет, служил королевским оруженосцем у посадника Ксгафё (коменданта крепости), всё время проводил не на балах, а в боевых тренировках. Звезды щедро одарили его воинскими талантами, напрочь обделив изяществом и обаянием, тем не менее он с угрюмым упорством (ведь рыцари должны!) слагал каждый день по стихотворению и без слуха-голоса фальшиво исполнял на лютне по одной оде.

Брант Хамтвир, граф королевских кровей, оказался столь же заносчив, как и Эгонн Гельдор. С высоты своего роста он надменно глянул на дальнюю скамью – и более ничего, зато герцог Хильдебрант Хамтвир вежливо кивнул головой и даже улыбнулся гостям герцога Раннора и Эккварту, но старой королеве он не сказал ни слова, не кланялся, не кивал и тем более не улыбался. Заняв свободную скамью, напротив королевы Орзении, Хильдебрант Хамтвир и его жена вели себя так, словно ее не существовало – королева отвечала тем же. Вскоре к родне спустилась Хильде, и с ней пришла мона Фрабвик. Перед церемонией омовением рук появилась Соолма с Айадой (собака всегда обедала, возлежа на полу возле Рагнера).

За спиной Маргариты, параллельно скамье, стоял длинный стол с пятью чашами, великими и не очень: с мыльной водой, с обычной, с «белой», от какой исчезали чернильные пятна, опять с обычной. Последний кратер наполняли ароматной водой. Господа парами следовали к столу, по очереди опускали в воды руки, (мужчины и женщины делали это с разных сторон стола), после, вытерев руки салфетками, в ожидании других читали про себя молитву (сложив пальцы домиком, перекрестив мизинцы и «уронив лицо в руки» – поднеся большие пальцы к подбородку, а указательные ко лбу). Таким образом, хозяин и хозяйка дома молились дольше других. Более Маргарита не замечала, чтобы лодэтчане молились где-то еще, за исключением часовни, посещаемой в полуденный час Веры. Далее, после церемонии омовения рук, проходили в обеденную; там прислужники помогали рассаживаться гостям.

В замке Рюдгксгафц обеденная была просторна, будто парадная зала. Вдали ее, на подиуме, как и в замке Альдриана Лиисемского, находился стол для знати – в открытом шатре о пяти куполах (шатре вождя). Только стол здесь был не прямым, а в виде раскоряченной буквы «П». Скамью во главе стола, похожуюна трон для двоих, занимали хозяин и хозяйка дома, туда же могли усадить малолетних наследников.

До подиума, ближе к окнам, протянулся огроменный дубовый стол – в обычные дни за ним обедали прислужники, а на многолюдных пиршествах и гости тоже за ним кушали, даже аристократы. Свободное пространство залы отводилось под танцы, до того центр занимал буфетный стол, ломящийся от яств, откуда прислужники приносили угощение гостям и у какого наполняли кувшины. На стене, противоположной окнам, выдавались вперед два балкона для музыкантов. Ради сегодняшнего званого обеда Рагнер нанял арфистов.

Обеденная являлась самой роскошной залой в замках лодэтчан, гигантский дубовый стол и буфетный стол – ее неизменными атрибутами. В Рюдгксгафце обеденная, будто парадная зала короля, хвасталась полуколоннами из малахита, резным потолком с позолотой, подвесными свечными светильниками причудливых форм; зала казалась бело-красно-зеленой; пол ее был, как шахматная клетка, повернутая диагонально. В глаза сразу бросался неимоверных размеров камин, черный и зловещий: на нем, как и на фасаде дворца, пригрелись крылатые демоны, химеры и горгульи; черное знамя Рагнера, с белым морским змеем и веселой рожицей Смерти, достойно «красовалось» над очагом в достойной себя компании. Были в этой зале и два буфета, демонстрировавшие расписную и золоченую посуду; после часа Трезвения туда переносили с буфетного стола оставшиеся яства и кувшины. В тот же вечерний час дорогая посуда пропадала где-то в замке под надзором Линдспа Вохнесога, амфоры с вином прятались в погребе, но пивной бочонок не убирали до тех пор, пока его не опустошали или пока все не расходились из обеденной залы в начале часа Любви. Напольные мелодичные часы с красочным циферблатом помогали не нарушать распорядка времени. Их колокольчики звенели единожды, зато каждый час.

Местные мясные угощения мало чем удивляли орензчан, в отличие от рыбных. Иногда появлялись блюда не очень привлекательные на вид и странные на вкус, но лодэтчане облизывались и с удовольствием их вкушали. Ягодное вино пили столь же охотно, как вино из винограда, а также пиво – здесь веселый хлеб отнюдь не считался хлебом бедных, зато крепкое куренное вино аристократы Лодэнии в обществе пристойных дам не употребляли.

Сегодня, соблюдая приличия, Рагнер прошествовал за стол с супругой, а Аргуса попросил сопровождать Маргариту. С Енриити рядом шел принц Эккварт, довольный Лорко – с королевой Маргрэтой, не менее довольный и повеселевший Эгонн Гельдор пригласил засмущавшуюся Мирану. Брант Хамтвир ступал своими ножищами в обеденную залу без пары.

Аргус и Маргарита заняли стулья под сенью шатра, за тем столом, что был по правую руку Рагнера. Самое почетное место, конечно, досталось королеве, далее расположился ее «застольный муж», после него – принц Эккварта и Енриити, причем «быкоглазая прелестница» сперва оказалась рядом с Лорко, и тот ей по-дьявольски злорадно улыбнулся. Эккварт спас положение, пересев к нему, а Енриити переместив к мачехе, то есть к Маргарите. За Аргусом сидели Соолма, Диана Монаро и Линдсп. За левым от Хильде столом, за Хамтвирами, расположились Эгонн, Мирана, Магнус, Марлена и Пенера Фрабвик.

Лодэтчане пили из чаш, для орензчан поставили привычные для них бокалы, чему прислужники за большим дубовым столом непритворно дивились. Но сильнее прочих чужеземцев, уже второй вечер подряд, прислугу изумляла и пугала ангелоподобная Марлена, ведь кушала она при помощи двузубой вилки. Даже Мирана порой с ужасом поглядывала, как скромная, культурная, очаровательная Марлена подносит ко рту орудие Дьявола.

– Это причуды бронтаянцев, мона Вохнесог, – пояснил ей на лодэтском языке Эгонн, не ожидая, что «варвары-южане» его поймут. – В их медвежьем королевстве все блюда водянистые и разваренные настолько, что соскальзывают с ножа. Капуста – их любимейшая закуска… Не медведь должен быть их знаком, а заяц – трусливый и быстро убегающий.

Валора Хамтвир наградила его разъяренным взглядом, но ее опередил Магнус.

– Прошу меня извинить, Ваше Сиятельство, что вторгаюсь в беседу, – заговорил он по-лодэтски, – но не могу не заметить, что в Меридее храбрость бронтаянцев вошла в легенды. Разве Бронтая не побеждала в недавней войне, несмотря на то, что лодэтчанам помогала даже сверхдержава Санделия? А принижать отвагу достойного противника после победы над ним – стыд да глупость, – всё равно что принижать собственную доблесть.

– Ты кто таков? – разозлился Эгонн.

– Господин Магнус Махнгафасс, – улыбнулся ему тот. – Я родился на острове Утта, а моя супруга из Бронтаи.

– Аа… фф, ты проходимец… – фыркнул Эгонн.

– Эй, Эгонн! – повысил голос Рагнер, заметив их распрю. – Ты там чего моих гостей обижаешь?

– Я лишь повторил то, что ты всегда говоришь, Рагнер. Что бронтаянцы бежали из Лодэнии, как жалкие зайцы, какими они и являются.

– А я имею право так говорить! А ты – не рыцарь, с Бронтаей не воевал, капли крови не пролил за родную Тидию, равно как и мой братец, и как Зимронд тоже! Но ты первый треплешь свои языком, хотя за этим столом сидят трое, кто там воевал – и добился победы! Ты же им рожи корчишь да других моих гостей оскорбляешь! Чего ты, вообще, припёр…

– Рагнер, я не держу зла, – перебил его Магнус, – как и моя супруга. Заблуждения – свойственны людям, и мы относимся с пониманием к тем, кто их имеет. Заблуждения всего лишь остаются заблуждениями, и нас не принижают – не надо за нас заступаться. И тем более не надо портить прием пищи руганью – это не богоугодно и вредит здоровью. А вам, Ваше Сиятельство, я предлагаю продолжить общение после обеда. Я могу вам многое рассказать о прекрасной Бронтае – и заблуждения вас оставят.

– Обойдусь, – встряхнул белокурыми локонами Эгонн.

Повар тоже замял ссору господ – он приказал прислужникам принести следующее главное блюдо. Под плавную мелодию арф, трапеза за левым столом продолжилась в молчании, тогда как за правым столом царило оживление – Лорко талантливо живописал сказ о том, как он с Ольвором пленил героя Меридеи и четырех воинов-монахов при помощи ножичка да пустого ружья.

– Лорко, – посмеиваясь, сказал в конце его «оды» Рагнер. – Только Адальберти на глаза не попадайся более. Он мне сказал, что за то неуважение к его любимой Ориане, его мечу, если он тебя еще раз увидит – башку снесет этим самым мечом, – и ничто его не остановит. А он к Сатурналию уж будет.

– Рагнер, – задумчиво покривил шутовской рот Лорко. – А четвертина выкупу, енто скока будёт?

– Много, – блестел серебряными зубами Рагнер. – Но не скажу сколько: иначе наобещаю того, чего у меня пока нет.

– Неужто рон триста будёт? – радостно предположил парень, назвав сумму в золотых монетах Лодэнии.

– Не знаю… Лорко, пока забудь о выкупе. Я же сам золота еще не получил от Адальберти. А тебе я и так щедро заплатил за его меч. Тебе мало?

– Ну… я парень простой и скромной… Но так хочу горшочак золоту! Хоть натрогаться яга и наобжиматься с им, – мечтательно прошептал он. – И сказать: «Моёйнае золоту!».

– Лорко, может, ты гном? – задумался Рагнер.

Те, кто их понял, рассмеялись.

– Нет, ну правда: мелкий, лихой, везучий! И горшок золота тебе подавай!

– Я Лорко, – гордо заявил тот. – Бог ловкостей и обману. А у его былся и горшочак золоту, и Златовлавка тожа была. Златовласка у меня ужа имеатся, – улыбаясь, глянул он на Марили за дубовым столом. – Кстать, Рагнер, – понизил Лорко голос, – а дча тама за дика краса, а? Рыжа́я и зленоглазья, эка дракона, да?

– Вот, бабуля, жених из Лорко – ни к черту, – строго смотрел на рыжеватого парня Рагнер. – Его песнями не обольщайся: он их всем подряд поет.

– Не порть мне хоть этот вечер, Рагнер, – ответила королева. – Цыпленок старую курицу учить собрался!

– Коль я и видю здеся стару куряцу, – подал голос Лорко, – то тока тама, – указал он на Хильдебранта Хамтвира, носившего красный шаперон с петушиным гребнем, ведь знаком Хамтвиров был красный бойцовый петух. За дерзость Лорко заслужил очередную улыбку с больших губ королевы Маргрэты.

Меж тем Маргарита, являясь спутницей Аргуса, должна была за ним ухаживать. Тарелки, разумеется, у них были раздельные, но ей надо было выбирать для Аргуса лучшие куски и следить, чтобы его тарелка не пустела. Она, тихонько вздыхая, потянулась к миске с толстыми личинками и, зачерпнув их большой ложкой, положила «яство» Аргусу на тарелку. Тот загадочно улыбался своими полными, чувственными губами.

– Сэбя угозщадь не жэладь? Эдо вкусдно.

– Нет… Не могу… – честно сказала она. – Вчера я каких-то змей кушала, но черви – это уже слишком!

– Эдо нэ дчэрвь, – шире улыбнулся он и положил на ее тарелку одного червя. – Эдо хлэб. Пробуй. Пробуй, – почти приказал он. – Вкусдно.

Кроме ложек, вместо двух кинжальчиков, лодэтчане вкушали при помощи трех коротких ножей: один был прямым и с резьбой на конце, второй – с загнутым вниз концом и третий – с загнутым вверх концом. Подливы они промокали хлебом, как и орензчане. Маргарита разрезала «личинку» и, не без труда нацепив кусочек на нож, положила его в рот. Другой рукой она взяла на всякий случай салфетку, чтобы выплюнуть подозрительное яство, но червь, действительно, оказался вареным хлебом, да еще и безумно вкусным.

– Правда очень лакомо, – улыбнулась она Аргусу. – Лодэния не перестает меня удивлять.

Он тоже улыбался и смотрел на нее темными, томными глазами, немного помутневшими из-за испитого ранее с Рагнером куренного вина.

– Будто в Орэнзэ, – сказал он, глядя, как она кушает, неумело управляясь с «личинками» ножом. – Тъы внёвь вправё от мэня за зтол.

Маргарита ничего ему не ответила, лишь опять улыбнулась.

Напоследок, с началом часа Целомудрия, в Лодэнии пили из чаш похлебку – перетертую жидкую кашицу из овощей: горячую зимой и холодную летом. Горшок с ней ставили на столешницу буфета в обеденной. Вчера прислужники налили похлебку для орензчан в бокалы и любезно принесли их в Большую гостиную, но «чужеземцы-варвары» отказались от того, что пахло чесноком. Одна Маргарита, носившая в чреве дитя, уже проголодалась и с удовольствием испила «чесночной каши». Кстати, лук, чеснок, хрен и редьку в Лодэнии кушали даже изнеженные аристократки. Только капусту богачи здесь тоже презирали, ведь бедняки ее ели круглый год.

После обеда хозяева Рюдгксгафца повели гостей в уборные. Одни дамы пошли в помещение у часовни, другие в свои покои, а мужчины направились из проходной залы в соседнее с дворцом здание (то, что было с тремя сводчатыми проходами в парк), поднялись на второй этаж – там был длинный коридор, а в его конце – дверь в мужскую уборную.

Смотритель замка Линдсп Вохнесог остался следить за приборкой в обеденной, но успел шепнуть Эгонну Гельдору:

– Сегодня, в семь и две триады часа, у задней калитки.

Белокурый красавец кивнул и направился вслед за Рагнером. Он с ненавистью смотрел на его широкую черную спину и думал, что во что бы то ни стало соблазнит Мирану: во-первых, красавицу он страстно желал, во-вторых, страстно желал как-нибудь посильнее задеть Рагнера, если не унизить. Кары Эгонн Гельдор ничуть не боялся, ведь приходился королю братом по жене, а Рагнер всего лишь был его племянником, хоть и кровным. Охранителей опять же можно было нанять, даже охранителей с ружьями. Вот только соблазнение Мираны не казалось Эгонну полноценной местью – к ней его и так влекло.

Зато, спустившись в Большую гостиную, Эгонн увидел там супругу Рагнера – по-детски юную, субтильную, невзрачную Хильде. В полном одиночестве она стояла у витражного окна и печально смотрела на море. Идея, как отомстить Рагнеру, осенила Эгонна молниеносно.

– Герцогиня Раннор, – подошел к ней граф и вкрадчиво заговорил: – Дама Хильде, прошу покорно выслушать меня, ведь я ждал возможности поговорить с вами весь вечер… Зачем еще я терпел бесконечные грубости от вашего супруга, а сразу же не покинул этот дом? Всё ради надежды… на подобный миг.

– Надежды?.. – недоумевала кроткая, тихая Хильде и розовела под горячим синеоким взглядом.

– Вы сочтете это дерзостью… Но я дерзну и признаюсь. С тех самых пор, как я увидел вас на вашем венчании, то потерял покой! И хожу в этот дом по глупым поводам ради вас – добрая, набожная, безупречная дама Хильде.

– Я?.. – глуповато уставилась Хильде на Эгонна.

– Какая же это мука, если бы вы знали: видеть, что супруг вас ничуть не ценит. Смотреть, как он позорит вас, вашу и нашу семью, покидая свадебный стол, как возвращается с… какой-то чужеземкой, как попирает приличия – как срамит вас! Смотреть и быть не в силах что-либо сделать: у него все права на такое сокровище, как вы, дама Хильде, а я… Ах, как же вы прекрасны. Особенно ваши жгучие очи… что прожигают мое сердце насквозь.

– Мои очи?.. – оторопев и смущаясь, потрогала свои веки Хильде.

– Ох, если бы я мог, то немедля, в тот же миг, пал пред вами на колени, предложил бы вам руку и сердце – всё бы предложил ради вашей руки, – всё, чтобы однажды назвать вас «моя Хильде»… Быть… нет, не господином быть вам, а вашим слугой! Нет – рабом!

– Моим рабом? – ярче зарделись щеки Хильде.

– Но я могу лишь мечтать о подобном рабстве! Никогда я не признался бы вам в своих преступных чувствах, но сил уж нет! Сколько я еще могу терпеть унижения в этом доме и видеть ваши? В смирении я молю о встречах. О, не подумайте дурного: лишь бы видеть вас где-то еще… Мы бы беседовали… О большем я и не мечтаю!

Хильде молчала, краснея и смущенно отводя к окну свои глаза-угольки. Пару минут назад она твердо решила, что утопится в море, раз никому не нужна и никто ее не любит: ни муж, ни семья. Признание в любви от синеокого, прекрасного, как солнечный Феб, Эгонна Гельдора пролилось на ее сердце целительным эликсиром, но что делать и что отвечать она не понимала.

– Быть может, я напишу вам… – тихо ответила девушка.

Донеслись голоса – в гостиную входили мона Фрабвик, Марлена и Магнус.

– Я намерен вскоре удалиться, – шепнул Хильде Эгонн. – И удалюсь я самым счастливым из людей… ведь теперь у меня есть надежда.

Ничего не ответив, Хильде отвернулась к окну, но Эгонн, замечая ее улыбку, понял, что получит и письмо, и всё, что захочет, спустя пару свиданий. «Добиться взаимности от Хильде! От Хильде, воспитанной бабкой в монастырской строгости!» Поздравляя себя с тем, что «дельце» у него заняло три минуты, Эгонн сел на скамью, намереваясь покинуть этот дом сразу после прощания с королевой Маргрэтой. И полагая ночью же вернуться в него вновь.

________________

Хижиной в Меридее презрительно именовали дом без отдельной спальни. В домах небогатых горожан не существовало разделения на мужскую часть дома и женскую, хозяйская спальня была общая. А для аристократов спальня издревле служила комнатой и для сна, и для омовений, и для легкого приема пищи, и для досуга, и для аудиенций. Со временем допускать в опочивальню посетителей-простолюдинов стало считаться неправильным – так появился кабинет, то есть кабина или будка, – в кабинете размещали помпезный трон для хозяина замка, скамью для его приближенных, стол для писаря. Далее у аристократов повелось так: в спальню были вхожи лишь друзья, в мужской гостиной собирались на большой совет, в кабинете секретничали. В женских покоях кабинета не имелось, что являлось понятным: у благонравной меридианки тайных дел от мужа или отца никак не могло возникнуть.

Пока Эгонн Гельдор очаровывал внизу Хильде, Рагнер в это время находился в своем кабинете с Хамтвирами. Кабинет обставлял его старший брат, Гонтер, на свой вкус: там, в квадратной комнате, возвышался у стены стул-трон, напротив будто раскрыл пасть камин, со стороны окон обосновалась скамья с резной спинкой – и ее застилало пестрое покрывало с лебедями (подарок от Хильде). В другом углу виднелся восьмиугольный письменный стол с подставкой для книги, рядом – шкаф, закрытый на врезной замок, в третьем углу застенчиво притулился умывальный столик. Трехъярусная полка у двери в спальню успела забиться вещицами, разложенными в беспорядке (Гонтер держал на полке ценные книги и дорогую посуду, Рагнер – всё подряд). Третья дверь из кабинета вела в гардеробную, ведь аристократы в Лодэнии одевались поутру именно в кабинете, у камина, заранее растопленного слугами. Из-за этого здесь развесили по всем стенам двенадцать зеркал, а из-за зеркал казалось, что Хамтвиров уже не трое – десятки, десятки старых Хильдебрантов в «петушиных шаперонах», десятки грузных Валор, сидевших на скамьях, и десятки высоченных Брантов, стоявших у окон с видом на море.

Рагнер сел на трон, повернувшись вправо к герцогской чете, и тоже размножился в зеркалах. Он вытянул ноги, скрестив их в лодыжках, и по привычке сложил руки на груди, дотронувшись пальцами до рукояти Анарима.

– Так, – первым заговорил Рагнер. – Я знаю, что ты, дедуля, уж получил письмо от короля… Давай без долгих бесед… Что ты хочешь взамен?

Хильдебрант любовался изумрудом на набалдашнике своей трости.

– Сперва хочу услышать твои посулы, внучок.

– Я отдаю Хильде Хаэрдмах – она станет графиней с новым родовым именем, взамен моего имени. Золото верну и добавлю сверху еще тысячу золотых. Четыре тысячи рон – великолепное приданое. Лучшего приданого, чем золото, и нет.

– Есть, – теперь Хильдебрант посмотрел ему в глаза. – Хаэрдмах – Хильде, половина твоей вотчины, Тидии, – мне. А золото оставь себе, внучок.

– А ты не подавишься половиной Тидии… – ошалел Рагнер. – Половина?!

– Любовь, похоже, стоит меньше половины убогих тидианских земель… – улыбался ему старик. – Торговаться – не имеет смысла. Я никогда не торгуюсь.

– Хочешь свою Морамну вернуть… – догадался Рагнер. – Всю Морамну!

– Понятное желание…

– Ах ты паучья черепаха!

– Всё, – поднялся при помощи трости Хильдебрант со скамьи. – Бестолковое жужжание мне слушать не по нраву.

– Когда же ты сдохнешь, наконец! – в сердцах воскликнул Рагнер.

– Еще не скоро… Не стоит на это рассчитывать, внучок.

– У Хильде никогда не будет наследников, – сказал ему вслед Рагнер. – Так и помрет девицей. Возможно, скоро помрет…

– О, не надо меня пугать, герцог Раннор! – развернулся к нему Хильдебрант – десятки стариков, увенчанных петушиным гребнем и кричавших треснутым, сипловатым голосом, накинулись в гневе на десятки черных Рагнеров. – Как бы вы сами не померли! И Хильде не унаследовала треть земель! Родство по договору утверждено в мирной грамоте и будет действовать, пока действует мирный договор! А если она помрет безвинной, то и вы помрете! У меня есть другая грамота, где Ранноры поклялись не убить никого из Хамтвиров безвинно! Я добьюсь такой огласки, такого осуждения от Экклесии, что даже король предпочтет забыть, что он вам дядя!

– Тогда отправлю ее в монастырь!

Старый Хильдебрант устало посмотрел на него.

– Я был большего мнения о вашем уме, герцог Раннор. Духовник Хильде – это епископ Ноттер Дофир-о-Лоттой. Попробуйте, – усмехнулся он, ткнув в сторону Рагнера тростью.

– Тогда я сам устрою Хильде монастырь из этого дома!

– Да мне всё равно! – сипло прогремели десятки старых герцогов-петухов. – Теперь вы ее господин! И она – ваша!

________________

Эгонн Гельдор уже покинул Рюдгксгафц, когда Хамтвиры спустились вниз. Хильдебрант и его внук сразу прошли в парк, Валора отправилась прощаться с внучкой. Появившись в Большой гостиной, Рагнер со злобой глянул на то, как она тихо говорит в стороне с Хильде, молча поднял Маргариту за руку со скамьи, взял по пути подсвечник и увел девушку в пустую часовню, что находилась по соседству. Там они сели на скамью. В свете единственной свечи лицо Рагнера виделось еще более мрачным и черным.

– Рааагнер… – позвала его Маргарита. – Ну скажи хоть слово…

– Не будет у меня развода, – зло ответил он. – Панцирь паучьей черепахи оказался мне не по зубам… Я не смог договориться… – произносил Рагнер убитым голосом. – Он хочет половину моей Тидии. А мой дядя или отдаст ему взамен половину Морамны, или не разорвет договор на таких условиях. Скорее всего – последнее. Да и я не могу согласиться. Это же такой позор – продать земли, даже не потерять в войне… Свою вотчину… То, что предки своей кровью собрали, а я…

– Зачем нужно их согласие? Развод ведь Экклесия дозволяет.

– Мое супружество с Хильде, родство по договору, есть в мирной грамоте, а ее заверяли святоши. Без согласия всех подписавшихся, без короля и Хильдебранта Хамтвира, Экклесия не проведет ритуала развода… Лишь тебя зря обнадежил, – вздохнул он.

– А я и не мечтала стать герцогиней Раннор… – обняла его Маргарита. – Честно. Мне никогда не верилось… Какая из девчонки в красном чепчике герцогиня?

– Напьюсь сегодня, – сказал он, тоже ее обнимая. – С Лорко и Аргусом. Буду пить, пока не упаду.

– Ну и зачем мне супруг-пьяница? – нежно говорила Маргарита. – Ничуть не нужен… Я даже рада.

– Рада?

– Я рада тому, что ты есть и рядом. Мне так часто не везло, что я научилась благодарить Бога за всё, что со мной случается, и радоваться тому, что еще имею. Всегда может быть хуже. Я и сейчас его поблагодарю, раз мы в часовне.

И Маргарита, закрыв глаза, про себя начала благодарить Создателя.

– Боже, какое же великое спасибо тебе за нее… – услышала она слова Рагнера и улыбнулась.

________________

Супруги Хамтвир покидали Рюдгксгафц в красно-золотой лектике – крытых, двойных, роскошных носилках со знаком красного петуха, разрывающего черную змею. Лектику несли на плечах восемь прислужников. Брант ехал рядом на мощном вороном скакуне. Сбруя коня также была красно-золотой; ее украшали самоцветы и эмблемы с петухом.

В лектике Хамтвиров можно было лечь при желании, и пожилая герцогская чета свободно устроилась среди атласных драпировок, мягких ковров, вышитых подушек и полупарчовых полосатых валиков. Когда процессия приближалась к воротам у башни Айрюсё, Валора Хамтвир задернула шелковую завесу у оконца и повернулась к мужу.

– У Хильде нет от меня тайн. Этот балаболка, Эгонн Гельдор, сегодня признался ей в любви. Я ей запретила чем-либо ему отвечать, но… Как бы это не стало затруднением. Если Хильде… совершит глупость, то Раннор ее казнит – и никто возражать не будет.

– Почему она совершит глупость? Разве ты ее дурно воспитала?

– Юность всегда дурна, Хильбрё. Ты просто позабыл, как видел мир в юности или младости, и почему делал то, что делал.

Хильдебрант Хамтвир задумался, потирая большим пальцем изумруд на набалдашнике.

– Хильде заметно огорчилась, узнав, что не будет свободной, – продолжала Валора. – Эгонн не просто признался ей в любви. Почти предложение сделал… А болтает он искусно…

– Предложение… Брякнул или?..

– Скорее: «или».

Хильдебрант еще немного подумал, после чего приоткрыл завесу и махнул Бранту подъехать ближе.

– Возвращайся в Рюдгксгафц, – приказал он. – Скажи герцогу Раннору, что мы согласны на такую сделку: Хаэрдмах – Хильде и… шесть, нет… семь тысяч золотом. И скрепи с ним руки, даже дай слово. Затем забери оттуда сестру, а мона Фрабвик пусть собирает ее вещи – воспитательницу и имущество позднее возьмем. Ингё тоже часть этого имущества, – посмотрел он на изумруд. – Так и передай это шлюхе…

________________

Рагнер предложил Маргарите, пока не стемнело, прогуляться по парку – и после часовни они направились туда. Но только вышли на розоватую дорожку сада, как в тройном проходе появился широко шагавший Брант – Рагнер направился к нему один. Маргарита видела, как мужчины о чем-то говорили в тени колонн и сводчатых потолков, а потом соединили руки крестом, даже поцеловали свои руки, не разжимая пальцев, – скрепили сделку самой сильной клятвой. Далее Брант свернул на боковую дорожку и поднялся на галерею дворца, а Рагнер с глуповатой улыбкой вернулся к Маргарите.

– Я не знаю, что случилось, но… Боже, спасибо! Спасибо! Боже…

– Рагнер?

– Они согласны! – обхватил он Маргариту, приподнял ее над землей, покружил, как Мирану, и точно так же расцеловал в обе щеки.

– Согласны? – тихо смеялась она.

– Да! Ох, лишь бы теперь большой корабль Адальберти не потоп в нашем Водовороте… Неужели я буду, наконец, жить, как все и как хочу? – радостно смотрел он в зеленые глазищи. – Неужели, наконец, смогу немного передохнуть? Ты мне наследников нарожаешь… Красивых. Я поверить не могу!

– Рагнер, а тебе не кажется странным, что они согласились? Они же…

– Кажется, еще как кажется, но… к черту всё! Как ты там говорила: надо радоваться тому, что есть… А там посмотрим… Моя оса вырвалась из паутины и весело жужжит! Ты ткать, надеюсь, не любишь?

– Даже вышивать не люблю!

– А вот это скверно, но что поделать…

Они направлялись в парк счастливыми и смеющимися – от их печали не осталось даже следа.

– Чем же ты у меня заниматься в Ларгосе будешь, если не рукоделием?

– Я пять детей когда-то хотела. А сейчас семерых хочу.

– Да ты у меня крольчиха!

– Еще какая! Глаз с меня не спускай!

________________

Наконец-то узрев в закатных сумерках внука, возвращающегося вместе с Маргаритой из парка к дворцу, Белая Волчица покинула галерею второго этажа, спустилась по полукруглой лестнице и прошла в вестибюль с шахматным полом. Улыбка исчезла с губ Рагнера, когда он увидел ее белую фигуру. «Прям как белая королева, – подумал он. – Нет, не люблю шахматы…»

Маргарита удалилась, а Лодэтский Дьявол остался. Он невесело смотрел на гневную Белую Волчицу, то есть на «Белую Дьяволицу», и первым говорить не спешил.

– Почему Брант увел сестру, а мона Фрабвик ее вещи собирает?

– Я после Сатурналия наверняка разведусь. Адальберти Баро привезет мне дозволение Экклесии… С дядей я уже договорился. И с Хамтвирами тоже.

– Со мной нет! Моя подпись там тоже есть! Я королева Орзении!

– Бабулечка, – с грустью в голосе говорил Рагнер. – Прости, но ты женщина. Твоя подпись – ничто на мирной грамоте, если согласны все мужчины. Скоро мы разорвем договор. С тобой или без тебя – решай сама.

– Добром это не кончится. Старый петух что-то замыслил! Он бы не согласился просто так! Что ты ему пообещал?!

– Хаэрдмах для Хильде и золото – семь тысяч. Многовато, но потяну. Адальберти мне как раз чистейшее меридианское золото привезет…

– Чушь! Не верю! Золотом старого петуха не заманить! На кой черт оно ему? Уж помирать пора!

– И тем не менее… Я не отдал и клочка Тидии, не бойся. Да дядя никогда не согласился бы разорвать мирный договор на таких условиях… Бабулечка, ну успокойся, прошу. Довольно тебе воевать – будь просто бабушкой! Ну почему ты не хочешь, чтобы твой внук жил счастливым человеком? Я в Ларгосе кораблей для Лодэнии настрою, пушек наделаю, ружья у нас будут такими, что бронтаянцы от зависти удавятся! Но я не могу всем этим заниматься, если хочу убежать из своего дома, да подальше, да желательно в чужой край, как тогда… из-за свадебного стола… Бабуля, ну не смотри так, – вздохнул он, видя в серых глазах боль.

– Ты даже не спросил меня! Так я всё узнаю?!

– Потому что знал, что тебя мне не одолеть, – снова вздохнул он. – Знал, что даже паучью черепаху можно будет чем-нибудь да взять, но не тебя. Раз нельзя прямо, я пойду иначе. Хоть через землю, хоть через море, небо или огонь, так? Мы, Ранноры, своего всегда добьемся, если захотим? – ласково улыбался он, заглядывая старухе в глаза. – Разве не так ты мне всегда говорила?

– Научила на свою голову, – проворчала старуха, устало снимая с головы корону, потому что внезапно она стала ей давить. – Нож мне в спину любимый внук воткнул!

– Я сейчас его достану, – обнял он бабушку и крепко прижал ее к себе. – Ты прабабушкой уж скоро станешь. Маргарита носит в чреве твоего правнука, первого правнука или правнучку… Успокойся же душой, родная моя и любимая, – кроме тебя тут еще есть кому воевать. И потом будет тоже.

________________

Рагнер пошел в Большую гостиную, где попрощался с Экквартом, а затем поднялся вместе с Лорко и Аргусом в Синюю гостиную – там они продолжили вечер, распивая куренное вино и шумно радуясь.

Королева Маргрэта вернулась в свои покои и отослала Мирану, сказав, что хочет побыть одна. После чего она нервно заходила по спальне – так же, как недавно ходил в раздумье по парадной зале ее сын, король. Когда она немного успокоилась, то направилась на третий этаж. В коридоре, у спальни Маргариты, лежала Айада. Белая Волчица усмехнулась – нет, она пока не собиралась делать что-либо дурное «стрекозе», лишь желала узнать вид этой «зеленой твари». Старуха постучалась в дверь к Диане Монаро.

Покидала королева третий этаж через триаду часа с самым мрачным выражением на лице. Конечно, Диана Монаро красочно описала Маргариту как блудливую кошку, поведала и о простынях из постоялого двора, и о службе при кухне герцога Лиисемского посудомойкой, и о соблазнении «юнца-пасынка Идера», и о гибели двух мужей Маргариты всего за год – и много чего еще. Но королева видела, что перед ней озлобленная, горделивая, брошенная женщина, и не спешила верить в злословие. В честном труде прачки и посудомойки она тоже не видела бесчестья (ну да, не ахти, но у Ранноров и Мёцэлров за тысячу-то лет даже хуже жены бывали!). Добило ее другое – Диана Монаро невзначай упомянула о том, что дядя Маргариты – торговец. Такого срама у Ранноров да Мёцэлров, прославленных воителей, никогда не случалось – их кланы с «торгашами» не роднились. «И не породнятся!» – твердо решила старая королева. Вот так, добрейший дядюшка Жоль, незадачливый торговец различным товаром, стал тем грузом на весах, что склонят годами позднее и Небесные Весы Порядка.

Вернувшись в свою спальню, королева достала с полки пергаментный и бумажный листы, села за столик с наклонной подставкой и открыла чернильницу. Записки к концу одиннадцатого века меридейцы черкали на бумаге при помощи гусиного пера, очищенного от пуха и вставленного в металлическую палочку. Буквы получались тонкими, изящными, а письмо много времени не занимало. Однако королева взяла палочку с камышинкой внутри – буквы из-под такого пера выходили, как из-под кисти, и от писца требовалось изрядное усердие.

Первое послание, на белой льняной бумаге, королева написала для своего духовника, наместника Святой Земли Мери́диан в Лодэнии, епископа Ноттера Дофир-о-Лоттой. Она сообщала епископу, что возвращается в Малый дворец Лодольца и будет рада его скорому визиту. Второе письмо касалось развода ее внука, где она дала баронессе Маргарите Нолаонт подробную и нелицеприятную оценку. Отложив золоченую палочку для письма, королева перечитала написанное. Вышло ярко: Маргарита предстала губительницей мужчин – соблазненных, околдованных, ослепших от чар искусительницы и впоследствии поплатившихся душой за свою слабость. Королева Орзении и молила, и требовала от первого кардинала: дабы уберечь род Раннор от неминуемого бесчестья, не допустить позорного развода, возможно, имеющего самые роковые последствия.

Совесть кольнула старую королеву – Рагнеру она причинит боль (что он после этого еще выкинет?) и навек опорочит для Экклесии ту, кто носит в чреве ее правнука, первого правнука или даже правнучку…

Она подошла к окну и долго смотрела в окно на предзакатное море, освещенное огнями кубоподобного форта Рнбёрс, на двухбашенную крепость Рюдгё, у причалов которой застыли галеры, парусники и величественная «Хлодия», на громаду прибрежной рыцарской крепости Ксгафё и на маленькую овальную башенку Фолхсё. Эта смелая крошка Фолхсё будто пошла против трех каменных гигантов. Вернее, двух. Фолхсё казалась оторванной и чужой, но королева Маргрэта знала, что ее связывает тонкой ниточкой с Ксгафё стена, невидимая из окна этой спальни. Пока невидимая связь.

Королева взяла с полки ларчик, открыла его секретное отделение, откуда достала тонкую ленту со свинцовой печатью. Прикрепив ленту к пергаменту, она убрала его в тайник ларца. Бумажное письмо сложила втрое и оставила на столе.

«Зачем спешить? – рассуждала старуха, снимая корону и платок с головы. – Надо к ней получше приглядеться. Возможно, я совершу то, чего никогда себе не прощу…»

Она распустила длинные волосы, павшие густой снежной лавиной на белое траурное платье. Где-то внутри нее еще таилась молоденькая медно-рыжая девчонка из мерзлой, убогой, «Волчьей Орзении», родившая первого сына в двенадцать с половиной лет, – затем родившая еще шестерых сыновей, а затем потерявшая шестерых сыновей… Счета умершим или убитым за три десятка лет войны внукам она старалась не вести…

– Мы, Ранноры, своего всегда добьемся, – сказала королева вслух, глядя в настенное зеркало. – Всегда! Не буду спешить, раз всегда…

________________

С началом ночного часа Любви в Рюдгксгафце гасили свечи, пустела обеденная, затихала кухня, все разбредались по спальням, смотритель Линдсп Вохнесог обходил залы дворца со свечой. На улице темнело – и замок темнел: за триаду часа до полуночи погасли все окна дворца, выходившие в парк.

Господ Махнгафасс поселили на третьем этаже, в крыле для женатых пар. Марлена устала за сумбурный день, посвященный поискам дома, и ушла спать с началом часа Целомудрия, а Магнус гулял по парку, в его дальней части, больше похожей на небольшой, уютный, редкий лесок. Бывший священник в который раз размышлял о своей дальнейшей жизни в миру. Трехэтажный милый домик в Малом Лабиринте тоже ему приглянулся, как и Марлене. Понравился и скромный храм Благодарения, неподалеку от того дома, и недавно окончивший семинарию священник, от которого Магнус узнал о бесплатной школе при храме для всех желающих – убогой, существовавшей на пожертвования и располагавшей единственным полуслепым учителем.

«Там я пригодился бы, – думал он. – Я мог бы давать уроки Языкознания за деньги – братья помогут найти богатых учеников, а взамен в той школе я буду работать без жалования… Не зря меня привело к храму Благодарения вновь…»

Магнус уж шел по саду к дворцу, когда увидел огонек – Линдсп с фонарем в руке и граф Эгонн Гельдор направлялись из «леса» прямо к нему. Желая избежать встречи с братом королевы, Магнус скрылся за конусом из стриженого можжевельника у беседки, думая, что тот пройдет мимо. Но белокурый граф зашел в беседку, не собираясь ее покидать, а Магнус не мог оставить свое укрытие незамеченным. Ругая себя, чувствуя себя неловко и глупо, он таился «в кустах», одетый во всё черное и едва видимый во тьме, думая, что если его найдут, то он не оправдается. Его досада и стыд усилились с появлением Мираны. Без брата, одна да ночью, девушка несмело вступила под восьмигранный шатер беседки и села на одну скамью с Эгонном.

– Милая, прекрасная Мирана, – нежнейшим, тихим голосом проворковал граф. – Я несказанно счастлив, что ты смилостивилась… Уже почти два года минуло, как я пытаюсь ухаживать за тобой. А ведь я мог давно забыться с другой… Я и пытался, но у меня ничего не выходит – и ныне, вместо услад, я ради тебя без конца терплю унижения от твоего… отца, так называемого… Если бы это был кто-то иной, а не Рагнер Раннор, то я немедля посватался бы, но… ты же знаешь, что он мне ответит. Я для него пустое место в камзоле, потому что не воевал… А я не склонен воинствовать. У моего батюшки было много учеников – и все до одного уже мертвы, кроме Рагнера. Не понимаю их… Нас же родили жить, а не жить ради того, чтобы умирать при любом удобном случае.

– Для меня в пути мирянина нет ничего постыдного, – тихо ответила Мирана. – Вовсе не все должны воевать. Мужчине достаточно вести себя достойно звания мужчины. Мужчина, например, не нарушает данных клятв…

– Я и не нарушу. Я готов поклясться на Святой Книге, но только перед Линдспом. Рагнер же меня выставит, если я заикнусь о помолвке. И ушат самой грязной грязи выльет на меня, да еще не меньший ушат самой бранной брани. Такую помолвку хочешь? Хорошо! Завтра пойду к нему. А ты смотри из окна – смейся надо мной и тешь свою Гордыню, жестокая…

– Я ничуть не… – взволновалась Мирана. – Не Гордыня это вовсе… Но как иначе?

– Быть хитрее… В конце концов, Рагнер же тебе никто по мирскому закону. Ведь он не удочерил тебя по-настоящему, не дал своего имени. Он – отец, какой появляется раз в пять лет, целует, кружит – и снова исчезает.

– Прошу, не надо. Пусть герцог Раннор и появляется раз в пять лет, или даже реже, но он сделал для меня больше, чем любой из мужчин, каких я знала. С самого моего рождения делал, хотя не был обязан.

– Может… ты на самом деле его дочь?

– Нет. Линдсп был уже взрослым – отроком, многое видел. Брат мне никогда не лжет, а я ему, – у нас нет тайн друг от друга… Мне пора идти, зря я пришла, – встала девушка, а Эгонн упал перед ней на колени.

– Выслушай меня! Я всё придумал, как нам быть. Скоро Рагнер уедет в Ларгос – мы сможем видеться… Я купил дом неподалеку. Там тоже есть садик, где тихо и уединенно… Рыжий дом за высоким забором. Ты бы с братом туда приходила… Мы смогли бы там разговаривать, не опасаясь никого! Я обвенчаюсь с тобой сразу после свадьбы Эккварта, клянусь! Пока же нельзя дать повода для пересудов. Меня связывает забота о семье и о чести короны. Но еще полгода тебя не видеть, довольствоваться жалкими встречами при старой королеве, которая не хуже Рагнера меня оскорбляет… Не могу я ждать полгода и хранить целомудрие, не получая вообще ничего, я же мужчина!

– Я вам не верю, Ваше Сиятельство, – ответила Мирана. – Не нужно более искать со мной встреч или писать мне. И в сад я более к вам не выйду…

Она бегом бросилась к дворцу, а Магнус слышал, как Эгонн, недовольно бормоча, покидает беседку и удаляется вглубь парка – туда, откуда пришел.

Рассказывать Рагнеру о подслушанной беседе Магнус не стал, решив, что Мирана крайне благоразумна, а Эгонн отвергнут ею раз и навсегда.

«Тем более что девушка всё расскажет брату, – рассуждал он. – Они в своей семье всё сами решат без вмешательства чужаков».

Глава V

Поминки Лодэтского Дьявола

Простой люд одевался в Лодэнии на порядок скромнее, чем в Орензе, если не на два порядка или три. Мужчины здесь не жаловали несуразных шляп, не надевали нарочито неверно камзолы, «путая» ворот с рукавом, и полосатые узкие штаны тоже им не приглянулись. Если на улицах двух столиц появлялась яркая компания, то прохожие на нее оглядывались, пытаясь понять: «чё за чудоба?!». А если школяры видели на улице особу в двурогом колпаке, то орали ей «коза», «м-ее» и «б-ее», свистели, доводя даму до слез, – и ничего власти поделать с этим не могли, да может, не сильно-то желали. Аристократы, разумеется, одевались броско: платья и головные уборы им привозили из Санделии, Аттардии, Бронтаи, Орензы… Ходили они в сопровождении вооруженных слуг, которые отбивали у «черни» желание озорничать.

Восемнадцатого дня Трезвения Маргарита прогуливалась по Брослосу с Соолмой и охранителями. Успели они осмотреть лишь Ордрхон – «голову Брослоса», и мельком глянуть на соседний Рунгорхорн – «разум Брослоса». Эти два самых нарядных округа Солнечного города разделял широкий Западный Луч, что брал начало от «Змеиного моста» Лодольца, уходил строго на запад, провожая солнце, и пересекал две городские стены. Частью Нового Вала являлась крепость из рыжего кирпича – Ордрё, какую звали башней, потому что она была круглой, еще горожане кликали ее «шляпой Брослоса» – и впрямь она напоминала этот головной убор: будто резные поля шляпы, ее глухую «тулью» опоясывала ходовая площадка со стрельницей. Ордрё встала у Западного Луча, между Ордрхоном и Большим Лабиринтом; проезд между Солнечным городом и Лунным городом получил имя «Ордрские ворота», и проход был свободным, но не для телег, а подозрительных лиц могли не впустить. В Ордрё размещались городские стражники, управа и монетный двор.

В Солнечном городе вокруг Ордрё выстроились полукругом красивые, высокие дома; на первых их этажах работали лучшие лавки Брослоса, торговавшие роскошью. Имелась там и аптека с чучелом крокодила (так тебе и надо, лицемер!), где Маргариту угостили пряным напитком, был там и санделианский «Банк Лимаро», принадлежавший родне канцлера Кальсингога, была там и «приличная суконная лавка» – именно туда вела Маргариту Черная Царица. Соолма сказала, что ей нужно справить новый зимний гардероб, ведь в Ларгосе придется носить платья с меховым подбоем, а под платьем штаны, как у мужчин, или длинные чулки, как у землеробов. Что спать она будет в шапке, иногда в перчатках и, конечно, в трех вязаных носках (Соолмочка, а третий на что натягивают?). Что, вместо домашней туники, Маргарита наденет стеганый кафтан, как у ремесленника; что укутает тремя платками голову (опять тремя?), что в меховые сапоги станет обуваться и на улице, и в замке, – что, вообще, полюбит всё меховое, шерстяное, толстое и стеганое с пухом, особенно белье (да-да, исподнее тоже стоит носить пуховое, а то застудишься!). Пораженная Маргарита лишь хлопала глазами, не перечила и позволила Соолме выбрать отрезы нужных материй.

Практически вдоль всего Западного пути, напротив Ордрхона, тянулся университет – Рунгорц, похожий на восемь слипшихся дворцов с храмом посередине. В университете имелись колокольня, устрина и склеп, где покоились кости магистров, а также были отдельный Суд и своя виселица. Даже правил там особый градоначальник – ректор. За строениями университета прятался жилой квартал Рунгорхон, населенный разбитными школярами. В том же квартале размещалась Больница, самое мрачное место любого города, ведь чаще всего заболевшие уже не возвращались живыми из больниц.

Утром следующего дня, девятнадцатого дня Трезвения, Рагнер снова повез Маргариту в Рунгорхон – в дом астролога. Симпатичный мужчина с красным шапероном на плече сперва крутил странные таблицы и смотрел в рукописные фолианты, после задавал разные неловкие вопросы, от каких Маргарита ярко розовела, а Рагнер вскипал. Когда астролог промолвил, что ему надо потрогать груди своей посетительницы, Лодэтский Дьявол чуть его не прибил. Словом, они ушли, не узнав, когда Маргарите следует удалиться от света, то есть не посещать торжеств, не принимать гостей, не обедать в общей зале и быть готовой к родам в любой миг. Рагнер пообещал своей возлюбленной «пригнать» ей в Ларгосе деревенскую повитуху, «что окажется получше звездного обдувалы».

Далее, у причала возле башенки Лонсё, они сели в парусную лодку с похожей на домик надстройкой – на лодке отправились по морю в Лидорос, вторую столицу, где погуляли в чистом, уютном городке, сравнимом по величине с Ордрхоном. Купили еще тканей (теперь для наследника), шелковых нитей для вышивания и душистого санделианского мыла. Там, в мелочной лавке, Рагнеркривил лицо, подозрительно нюхая мыльные кирпичи, ворчал, что лодэтчане уже даже мыло покупают у санделианцев, хотя нужны всего-то жир и поташ. Но когда Маргарите надоело слушать его вздохи, и она решительно заявила, что обойдется, он махнул рукой – тоже решительно заявил, что ему для нее ничего не жалко, и одарил ее запасом мыла лет на десять вперед. Лидорос Маргарита покидала в легкой усталости, да при улыбке.

Пока эти два дня проходили в спокойствии для хозяина Рюдгксгафца и его гостей, в кухне замка всё кипело, жарилось и парилось, – двадцатого дня Трезвения намечалось великое пиршество: Рагнер устраивал «поминки Лодэтского Дьявола» и пригласил на них своих «демонов». Также он пригласил короля. Пенера Фрабвик к исходу девятнадцатого дня Трезвения исчезла из Рюдгксгафца, вместе с ткацкими станками Хильде и ее покрывалами с лебедями, но Маргарита всё равно отказалась переезжать с третьего этажа в мужские покои или, еще хуже, в женские – к соседке-королеве. Ингё пока работала прислужницей баронессы Нолаонт, радовала ее всем и вся, но брать рыжеволосую красавицу с собой в Ларгос Маргарита не намеревалась, ведь Рагнер не остался равнодушным к чувственным губам и статной фигуре Ингё. Он поглядывал на нее, правда, вспышку ревности Маргариты погасил быстро – тем, что, вздыхая, изрек: «Поцеловать такую – что лобызаться с Зимрондом».

Лорко болтался в Рюдгксгафце даже в отсутствие Рагнера – проводил дни с Марили, но ночевать не оставался. Тем сильнее удивился герцог Раннор, когда на рассвете двадцатого дня Трезвения вышел на набережную прогуляться с Айадой и обнаружил, что из слухового окошка последнего пятого этажа вылезает некто рыжеватый. Этот «некто» с ловкостью кошки спустился по крыше, затем по горгульям, притаившимся в углу круглой башни, а вскоре, спрыгнул на землю – и столкнулся с сердитым герцогом, державшим собаку за новый, скромный ошейник из красной кожи.

– Надеюсь, ты хотя бы столовое серебро сейчас воруешь, – зло сказал ему Рагнер. – Если ты от моей бабули – я тебя!!

– Ээ, да покойна ты! Я от Ингё, – улыбался и щурился, словно сытый кот, Лорко. – Енто та, зленаглазья, эка дракона.

– Ты когда успел? И как? Всего два дня и три вечера ведь!

– Рагнер, об сём не хвастывают, звиняй! Да и секретув моёйных не скажу. Проста – я каго хошь обаяшь, – а тама ужа…

– Ужа! К Миране моей – своего ужа ни на шаг! Ни на ползок! Ни на всё, чего у вас там, у ужей, еще есть! Лорко, клянусь, прибью твой хер и на хер, брат ты мне или не брат. Ни моя бабуля, ни Маргарита, ни Мирана, ни Соолма… Да, и на всякий случай – еще ни Айада. Нет!!

– Ну, можат, хоть Айаду дашь, – лыбился Лорко. – Куды тябе стока баб, а?

– А тебе куды? – направился Рагнер по набережной в сторону крепости Ксгафё. Айада бегала, Лорко шел рядом с герцогом. – Тебе Марили мало? – возмущался Рагнер. – Она ж красавица, каких поискать!

– Ня знаю… Сам не знаю, дча так… Рагнер, вот скажи, а дча у тябя с Мираной нича не было́, а? Она жа дика краса!

– Лорко, она, крохотная, у меня на руках родилась! Ее мать пьяный муж избил, бывший управитель моего замка в Ларгосе, – дама та прежде срока рожать начала. Повитуха из деревни рядом сказала, что крови много – к лекарю везти надо, пришлось ее на телеге до Вьёна вести. Зима, снега навалом, лошади едва плелись… Мирану мать принесла почти в лесу. Я ребенка за пазуху, мороз был… Когда доехали, мать ее уже умерла, только имя ей успела дать – больше совсем ничего не оставила… Я так плакал, когда она, Мирана, наконец… ну, появилась… Она сразу закричала, а я заплакал… Ладно, тебе всё равно не понять. Вот вытащишь своими руками оттуда новорожденного – тогда поговорим. Ничего у меня не было с Мираной и не может быть. Должно ж иметься у мужика что-то святое и неприкосновенное. Иначе так все пределы можно потерять, а после и до овец долупиться, если не до кур!

Несколько минут они шагали молча. Дойдя до броского замка Гирменц, Рагнер развернулся и пошел в сторону Нового Вала.

– Слухай, Рагнер, а Соолма дча, а? Ты ж с нею стоко летов былся. И не любвил, да?

– Я ее очень люблю! Но не как жену. Как сестру или как мать… Потому что она разумна, нежна, заботится обо мне и всё мне прощает… И не я соблазнял вовсе… Так! Как ты там сказал: «О таком не хвастают!» И я не буду! Я крайне рад, что Соолма снова мне как старшая сестра. Зачем ты, вообще, меня пытаешь? Ты же и так кого угодно обаяшь!

– Ну да… Но да я тожа хочу любвови. Не таковскай, как щас, а такоооовскай! Супружницей, дчаб ее звать… быться в упряжи с ей… И деток хочу. Я любвлю деток. Но… Авродябы и де́вицы распрягожае, а такооовскай любвови нету… Так кака она, а? Как с Маргаритаю, да? Падчаму она, а?

– Ну… я бы объяснил тебе, если б знал… Не знаю… это… – посмотрел Рагнер на Лодольц, а затем перевел взгляд на море. – Знаешь, – развернулся он к другу, – это как горчица. Намажешь ее на лепешку и сыр еще сверху, – вкуснота! А без горчицы – не вкуснота. А если яйца еще потом добавить – мммм…

– Тебе бы вся пожрать! Я жа сурьезно!

– И я серьезно.

– Тода я ничё не поня́л? О-первах, кта есть енти яйца́, а?

– Детей я имел в виду.

– Аааа… А то я ужа надумал… А ляпёшка?

– Лепёшка – это Маргарита, сыр – это я, а между нами – горчица, любовь то есть… Она и жжется немного, и вкусно с ней…

– Горчицу я не любвлю… Бррр… – скривился Лорко. – Гадостя!

– А что ты «любвишь»?

– Многага дча… Да как, ваще, эку красу, как Маргарита, ляпёшкой обозвать, а? Она – пярожное: и с крямами нежнами, и с ягода́ми сочнами, и…

– Лорко! Шею щас сверну! Крямами, ягода́ми… Ты ведь так перед ней и не повинился, и на колени не встал, мелкий плут! Бог ловкостей и обману он!

– Да не обо мне щас! О тябе! Обозвал красу ляпёшкой, а на меня злобишься! Ну как так-то, а?! Стытися, Ваш Светлусть!

– А я люблю лепёшку. И сыр тоже!

– Фуу… мясо бедных.

– Лорко, не доводи: сыр – это же я!

– Да герцог из тя – ни к черту! Прям как сыр ентот твойный… И падчему ты – сыр, а не она?

– Потому что я сверху!

– Всё равно́е, сыр он любвит! Герцоги должоны укушать пярожные всякие…

– Тебя заклинило на пирожных?

– Но ента жа ням-ням! Есть и зленоглазьи пярожнае, эка дракона, есть златовласае, есть и… Да быкоглазае хоть! А она, кстати, Баранасыня, нидча се, тока орет много…

– Не по зубам тебе, да?

– Проста и пытатися не хо́чу, гаварю жа: орет! У́хи до сих пор балят… Так, дча тама про горчицу, а?

– То, что с кем-то она появляется, а с кем-то нет. И когда она есть – вы слипаетесь вместе. И без пошлостей мне тут – я про любовь! Вот пирожными сыт не будешь. Раз поешь, еще раз, а на третий раз – уж так себе. А потом и вовсе всю жизнь именно это пирожное есть не будешь. От одного вида воротить нутро станет! Оттого-то у тебя и пирожных много, разных да сразу! Вот что ты каждый день вкушать любишь и не ноешь?

– Ой, мамочка пярог такой пякла! Ням-ням и сызнову – ням! Рыбнай! Тама тесто поверху хрустяяяще, а у рыбы – таяяят! Няяям!

– Ну вот тебе и ответ: рыба – это ты, тесто – это она: хрустящая она у тебя, с твердой корочкой. А когда у вас любовь – то она будет таять… От твоего жира и сока, – так что готовься: попотеть тебе придется ради «такооовскай любвови»!

– Слухай, Рагнер, а рыба-то в серядине пярога…

– Даа, ничего уж не поделаешь, Лорко: быть тебе под ее ногой, зато внутри ее юбки, – извини, но такая у тебя природа, рыбья. Возьмет тебя твоя красавица ногами в тиски – и крутить тобой будет! А тебе понравится.

– Дчат пока не нравится. Звучит не очань…

– Так будет, если только ты и впрямь захочешь «такооовскай любвови»… А нет – жри свои пирожные дальше. И, вообще, хватит о жратве. Я проголодался и сам пирожных захотел…

– Ээ, ты тама моёйных пярожных не тронь! Свойные пярожнае иметь надобно!

– Аааа… – раздраженно простонал Рагнер, останавливаясь у ворот Нового Вала. – Довольно Лорко. Иди восвояси и возвращайся к поминкам.

Прощаясь, они сцепили правые руки знаком единства.

– Сегодня с каким «пярожным» явишься? – спросил Рагнер, разжимая руку. – Другим «пярожным» по щекам получить можно…

– Ты за меня не боися! – весело ответил Лорко, шагая спиной вперед в воротах. – Я выкручуся. Мене не в первой…

Рагнер, усмехнувшись, поглядел ему вслед – удаляясь, Лорко подпрыгнул, ударив в воздухе одной ногой о другую.

________________

Магнус и Марлена ушли покупать дом, зато в Рюдгксгафце, в первом часу дня, их заместила другая пара – пугающая: рыжий, с тремя шрамами на лице «великан-людоед» и его большая невеста, – Ольвор привел Хельху, еще пуще раздобревшую. Вскоре объявилась толпа из плечистых головорезов и их подруг. Все мужчины носили новые камзолы, дамы – более-менее пристойные платья, правда, казалось, что эти разбойники раздели по дороге уважаемых господ, сами нарядились в украденную одежду и обрядили уличных девок в обличья приличных дам. Парой здоровяка Сиурта стала Соолма, молчаливому Эорику Лорко «одалжал в спутняцы» рыжеволосую Ингё, а сам пока остался с кудрявой Марили. Аргус прибыл с Эмильной – и теперь уже золотоволосая сиренгка пронзала стрелами из своих зеленых глазищ черноволосую сиренгку, а та сидела за дубовым столом, скромно потупив взор. Лишь то, что Маргарита не желала портить торжество скандалом, и спасало Эмильну. А еще был толстый повар Гёре – ныне побратим Рагнера, с ним явилась деятельная, длинноносая Геррата, будто улыбавшаяся и своим большим зубастым ртом, и большой родинкой над ним. Короля Ортвина I и королеву ожидали позднее.

Что и говорить, для встречи с прекрасной Хлодией Синеокой, Маргарита наряжалась полдня – в итоге она спускалась по полукруглой лестнице такой неотразимой богиней, что даже Рагнер открыл рот. Самое лучшее платье Маргариты – легкое, из багряной тафты, повисало пышными складками на длинных рукавах и ниже ее спины; юбка с черной каймой переходила в шлейф, белую, округлившуюся грудь высоко поднимал тугой, белый треугольник – и у ложбинки грудей этот лиф был расшит изящной вышивкой с перлами и лалами. Ингё сделала ей сложную прическу: у лба Маргариты переплелись волны кос в каплях жемчужин, по плечам струились извилистыми реками локоны, белая вуаль, точно туманная дымка, овеяла это золотое море волос, что взволновалось и застыло вокруг прелестного, немного розовощекого лица «богини» – а на него упали два светлых изумруда ее сиренгских глаз.

– Любимая… – прошептал Рагнер. – Как бы тебя не украли или без платья не оставили… Мои демоны – народ лихой…

Весь час Смирения в обеденной зале пировали без церемоний, шумно хлопая, говоря здравицы и выкрикивая остроты. Подиум и стол под шатром Рагнер отвел для короля, а для себя приказал накрыть еще один отдельный стол под другим пятикупольным шатром, за какой пригласил кроме орензчан Линдспа и Мирану. Его бабушка тоже временно устроилась там. В середине часа Нестяжания все вышли к середине залы, образовав проход для королевской четы.

Вскоре Маргарита ее увидела – в голубом величественном и закрытом платье шествовала величественная, действительно, прекрасная и образом, и ликом королева. Король вел ее, держа за правое плечо, а она держала за руку белокурую девочку. Любящая мать, чтимая супруга и безупречная Божья избранница – Хлодия стояла так высоко, что, в отличие от какой-то орензской богиньки – безродной нимфы, не нуждалась в открытых плечах, дабы изумлять мир своей пригожестью. Маргарита сразу показалась себе торговкой из бедного квартала, вульгарно разодетой и тщетно старавшейся выглядеть благородной баронессой. И хуже всего: с королем прибыла его родня – вся родня! Рыжий сатир Зимронд коварно улыбнулся «золотоволосой нимфе», незаметно подмигнул ей ярким, изумрудным глазом и похотливо облизнулся на ее белую грудь. Явился и Эгонн Гельдор, брат королевы. Еще Маргарита впервые увидела принцессу Алайду – широкоплечую, большерукую, с тяжелым подбородком и такую же высокую, как ее изящный брат, принц Эккварт. Лишь карие глаза с поволокой и восхитительные каштановые кудри добавляли Алайде женственности, но едва ли – ее лицо было, как и у ее отца, грубоватым, резким.

Король и королева не сказали Маргарите ничего особенного – пара учтивых фраз, пара их банальных вопросов о долгой дороге и ее вежливых ответов; в итоге Маргарита нашла Ортвина I не надменным вовсе, Хлодию – холодной. А они вдвоем тоже с интересом разглядывали чужеземку, намеревавшуюся стать их семьей. После того как все устроились за столами, поминки Лодэтского Дьявола возобновились, да стали тихими – головорезы старались вести себе пристойно перед королем. Затем случились награждения: Рагнер жаловал подарки, оружие или деньги; Ольвору он подарил любимую «Розу ветров» – «рыжий людоед» аж прослезился. Конечно, Рагнер представил дяде и Аргуса Нандига. Закончилось это знакомство тем, что Аргусу предложили место при дворе, в Канцелярии.

Когда начался час танцев, буфетный стол убрали. Граф Эгонн Гельдор поклонился Миране, смутившейся, но вышедшей с ним в центр залы. Эккварт пригласил Енриити, а маленькая Ольга сама подбежала к Рагнеру и потребовала, чтобы он с ней «попляскал». За дочерью направилась королева Хлодия, однако, несмотря на ледяной глас этой строгой мамы, Рагнер пошел «немного покружить» Ольгу. Затем Маргарита впервые увидела, как Рагнер танцует, и с удивлением отметила, что он знает паво́ и умеет изящно двигаться. А Зимронд в это время пялился на нее саму и пил уж третий кубок вина.

После первого танца Рагнер не вернул Ольгу матери – понес ее к своим головорезам. Те умилялись и рассыпались в похвалах. В центре залы пары готовились к следующей пляске. Вдруг Зимронд покинул подиум и направился к третьему столу – кронпринц встал рядом со стулом Маргариты.

– Пошли, – сказал он ей по-меридиански и кивнул головой на середину залы. Маргарита не сдвинулась с места: сжав губы и с мольбой вонзив взор в спину Рагнера, она гордо молчала. – Да не дуйся и не дури, – улыбался сатир. – Я мириться пришел… Ну ладно… пусть, – галантно поклонился он и подал побелевшей от страха девушке руку.

Только тогда головорезы заметили их. Рагнер повернулся и, внимательно поглядывая на Зимронда, понес Ольгу к Хлодии.

– Ты плясать пойдешь иль нет, коза? – выпрямился кронпринц. – Не ссорься со мной – может, я твоим королем еще буду!

Маргарита продолжала безмолвно сидеть, нахмурив лицо и вздрагивая от отвращения. Рагнер уже приближался, когда Зимронд не выдержал: схватил Маргариту за плечо и выдернул ее из-за стола. Но, повернув голову, Зимронд получил увесистым кулаком в лицо, отчего его отбросило – и он едва удержал равновесие – а следом получил кулаком в левый глаз. Больше Рагнер ничего не успел сделать – Ольвор его оттащил.

– Опять?! – взревел король Ортвин, вставая между сыном и племянником. Рагнера, тяжело дышавшего и оскалившего рот, еще обхватывал со спины Ольвор. Зимронд опирался одной рукой о стену, а другой зажимал кровоточащий нос.

– Сколько можно?! – грохотал король Ортвин. – Вас двоих выгоню из моего королевства – сил моих больше нет! Два тридцатилетних мужика, а кажется, что вам всё еще по десять! Зимронд – уходи! Твой замок – рядом! Вот и живи там один, раз достойно кронпринца, наследника престола, себя вести и дня не можешь! Надоело уже! Вон, Зимронд!!!

Один драконий глаз Зимронда заплывал, другим он осоловело обвел залу, задержавшись на Эгонне – тот уходить не намеревался и отвернулся от «друга». Зимронд в одиночестве, немного пошатываясь, пошел к проходной зале, но успел наградить Маргариту столь жестким взглядом, какой она до этого видела только у Лодэтского Дьявола, – в нее полетело острое ледяное стекло, теперь изумрудное и ядовитое.

– И ты хорош! – развернулся король к племяннику. – Сразу кулаками махать! Башка тебе на что?! На дуэль бы вызвал! Зимронд – не дурак с тобой драться, но гордец… – тяжело перевел дух он. – Право, сил нет никаких…

– Да отпусти же меня! – зло вскричал Рагнер Ольвору, и тот его выпустил из своих могучих ручищ.

– Так, – обратился король к собравшимся, – церемонии в сторону… Уж сами видите… Ранноры – воины! И если не дерутся с недругами, то и с друзьями могут, даже с братьями. Но Ранноры еще умеют мир заключать. И держать его! И Зимронд с Рагнером рано или поздно научатся жить мирно… Наполняйте ваши чаши! После драки – выпить дело верное!

Король посмотрел на Маргариту – и неожиданно опустился перед ней на одно колено.

– От всего сердца прошу прощения за сына, да и за племянника тоже. И надеюсь, что вы, баронесса Нолаонт, полюбите Лодэнию так же, как любим ее мы – ее дети.

Он поднялся на ноги прежде, чем Маргарита смогла ответить.

– За Лодэнию! – громко сказал король. – Поднимем кубки и чаши за нашу Лодэнию! Все мы – ее дети, ее кровь, мы капли ее бурных вод и крупицы ее каменных твердей. Враждовать нам нельзя! Врагов извне на нас, на всех, хватит с избытком. А крепка наша держава всегда была дружбой и службой! Да будет так и впредь!

________________

В парадной зале гости Лодэтского Дьявола наполняли вином чаши, а кронпринц Зимронд, испытывая малую нужду, направлялся на второй этаж. Он зажимал нос льняной салфеткой и бормотал в нее:

– Всё тебе изгажу там… И с б…ского ложа начну… Порезвись там со своей сучкой теперь…

Но в кабинете его встретила «милая душка», дертаянская волчица Айада, которую Рагнер увел из парадной залы из-за маленькой Ольги. Под собачье рычание Зимронд осторожно попятился и, вновь оказавшись в Синей гостиной, плотно закрыл дверь кабинета. Безмолвно ругаясь, он вышел на галерею, где до него донесся занятный разговор – ссорившиеся стояли прямо под ним.

Лорко пропустил драку в обеденной, так как Ингё и Марили вывели своего любовника на галерею первого этажа, обступили его и потребовали, чтобы он выбрал одну из них – с ней вошел в дом, а про другую на веки вечные забыл. Бросать будущего богача ни одна из красавиц не собиралась.

– Ээ, да экак вы поня́ли-то, а? – недоумевал Лорко. – Ты жа лодэтскаго не знашь, – показал он на Марили, сложившую руки под пышной грудью. – А ты орензкаго, – глянул он на Ингё, упиравшую кулачки в тонкую талию. – Геррата! – хлопнул себя Лорко по лбу. – Вот кта вам всё разляпал!

– Давай имю говори! – потребовала Марили на орензском.

– Выбирай и говори имя! – повторила Ингё по-лодэтски.

– И натаскала вас! – возмущался Лорко. – Нууу Герр-ата!

Девушки сверлили его зелеными глазами, и рыжеватый парень понял, что сохранить двоих никак не удастся, но обе были очень красивы и нравились ему одинаково. Он еще немного помялся, почесал затылок и решил выбрать ту, от которой потом получит меньший нагоняй. Руки под соблазнительной грудью приглянулись ему больше, чем кулаки в боках, и он сказал Ингё:

– Ну, енто, ты должная понять: Марили в чужу землю́ за мной наприезжала… Ты – дика краса! Но тябя-та я знаваю едва… Ты мяне очань и одчань нравилася, но… Марили! – громко сказал он и добавил по-орензски: – Я бирать тябя! Я ее… – тише обратился он к Ингё.

Кудрявая блондинка гордо приподняла голову, сама взяла Лорко под руку и повела его в дом. Он напоследок оглянулся на Ингё, с сожалением поджимая губы и будто прося прощения. Зимронд поспешил вниз, желая глянуть на смешную троицу, но нашел он только плачущую Ингё, сидевшую в углу дворца – на ступенях галереи и у дорожки к трем проходам.

– Эй, – сказал он, присаживаясь рядом с рыжеволосой девушкой, – паршивый день, да? А я всё оттуда слышал, – указал он вверх.

– Ваше Высочество… – попыталась встать и поклониться Ингё, но Зимронд, схватив ее за запястье, усадил девушку назад на ступени.

– И у меня паршивый день, – сказал кронпринц, промокая салфеткой нос. – Эгонн, сучий сын… и он тоже! Друзей у меня нет, родня – г…но! Слушай… а ты такая же рыжая, как я, и зеленоглазая… Сестрой мне могла бы быть… Чё ревешь? Подумаешь, бросили. Ты – свистни, толпы других набегут.

– У меня нет родового имени и мне некуда идти, – подумав, грустно ответила Ингё. – Лишь в замок Госсёрц, но я лучше утоплюсь…

– Эт ты зря! – поднялся Зимронд, галантно поклонился ей и протянул руку, будто приглашая Ингё на танец. – Ну же, пошли… – улыбался он. – А то, если и вторая баба за сегодня мне руки не даст после поклона, это уж слишком! Кронпринц я или нет?! Да не боись, – ухмыльнулся он. – У меня шлюх в замке – не счесть. Выпить с тобой хочу, рыжей и несчастной, как я. Ну?

Ингё несмело вложила свою левую руку в его правую ладонь.

– Ты мне как сестра будешь! – повел ее кронпринц по дорожке к трем проходам. – Мне теперь новая семья нужна… А ты нового жениха хочешь? Рыцаря? Из Сольтеля он только что. Не герой, но… Как тебя зовут?

________________

Рыжеволосая пара скрылась в тройном проходе, а на галерею вышла Мирана. Спустя минуту там появился синеокий граф Эгонн Гельдор.

– Прочти это послание, – сказал он ей, доставая маленький конверт. – О большем не прошу. Я сам сложил стих… Но и он не выразит всех чувств, что я испытываю…

Эгонн поклонился Миране, словно Прекрасной Даме – припав на левое колено и с правой рукой у сердца. Другой рукой он протягивал послание. Подумав мгновение, Мирана взяла сложенную маленьким конвертом бумагу.

Эгонн сразу ушел, не сказав более ничего. Оставшись в одиночестве, Мирана открыла конвертик и нашла там согнутую книжечкой картонку. Обложка «книжечки» была в изысканном узоре, а внутри девушка увидела рукописный текст с вензелями и завитками.


Напрасные, но сладкие мечты

Меня терзают, если Вас не слышу.

И в каждой деве замечаю я черты

Любимого лица – и всех их ненавижу:

За то, что походить хотят на ту,

Что создана весной и нежной дымкой моря.

Ваши небесно-недоступные глаза —

Два символа моих отчаянья и горя.

А я ценю свою печаль,

Я пью, как воду, соль.

Вы говорите: «Мне так жаль»

И «Не увидимся мы вновь».

Но верю я, что уже завтра, опустив глаза,

Вы сжалитесь и молвите мне тихо слово «да».

Напрасные, но сладкие мечты

Меня терзают, причиняют раны.

И даже огонек свечи нашептывает мне из темноты

Прекраснейшее всех иных имен – «моя Мирана»…


Девушка убрала послание в конверт, но тут же снова достала картонку и прочитала ее несколько раз подряд, поглаживая витиеватые буквы. Вдруг раздался одновременно тонковатый и сиплый голос:

– Эй, Мирана…

Вздрогнув, девушка обернулась – к ней бесшумно приближался здоровяк-Сиурт – темноволосый парень девятнадцати лет. Камзол едва сходился на его мощной груди и натягивался некрасивыми складками на широченных плечах. Сиурт по-детски радостно улыбался «во весь рот», отчего его голова с низким лбом и массивной челюстью напоминала грушу.

– Привет… Я с Ларгосу. Помятаашь меня? Младшай брат Эорику и Кётране.

– Здравствуйте, Сиурт Ормног. Несомненно, я вас узнала.

– А я ужа думал, ча забыла, – еще шире и глупее заулыбался Сиурт. – Я здеся, в Брослосу, двоё днёв ужа…

– Вы заблудились, наверно? Могу я вам помочь?

– Почта́ ты со мною на «вы»? – продолжал лыбиться здоровяк. – Я жа Сиурт. Мы жа игрывали вместя – по льду каталися, помятаашь?

– Но, когда это было-то?.. – развела руками недоумевающая девушка. – В детстве еще… Мы уже давно не дети… Так, чем я могу помочь? Уборная наверху. Нужно вернуться в проходную…

– Да нее… Я увидал, ча ентот щяголёк за тобою шел. Порешил тожа глянуть… А та…

– Не смейте более за мной следить! – возмутилась Мирана и быстро зашла в дом.

– Ты плясашь так красиво… – негромко сказал ей вслед Сиурту и в замешательстве почесал низкий лоб, соображая, что же он не то и не так сказал.

________________

В обеденной зале Лорко наклонился над Герратой и тихо процедил сквозь зубы:

– Ты ента дча лезяшь не в своейные делы, а?

– Да я жо для Эорика! А ты-то не назажрался? Со двумя сразу, а у ёго не о́дной! Так незя, Лорко! Совестей у тобя нету! Вот я и подмоглася: и тобе, и Эорику…

– Сама с Эориком, в концу конецав, повяжшшися, – прошипел Лорко. – Дча ты к ему прикипела-то?

– Я с Гёре! Я тобе не б…ь! А это, – наставительно пояснила она, – меридьянская подмочь ближнюму. Милсердие, дорогой! Вот смотри: одну дурёху от обману спасла, другой жониха, тобя то бишь, воротила. Тобе я совестя насохраняла, а Эорику – сыщала, пущай и рыжою, но невесту! И тобе жонитися-то пора уж, – заговорщически зашептала она, – а то дурак вовсе. Не ту ты избрал, надобно былось рыжою брать, а эту – Эорику…

Лорко ее не дослушал и ушел, Геррата же перебралась к Эорику.

– Почто сиживашь, дурак? Рыжоя щас тамо у саду рыдает. Дуй к ею, наобнимай и наутешай. Лодэтскою речь ты-то знашь! Да смелее, – подбодрила она сомневающегося мужчину. – Парень ты цзолотой! И при деньге щас. Любая с тобою повяжется! Дажо я б пошла, коль бы не Гёре… Цзолотой ты парень, но сходь к цорюльнёку всё жо… – по-матерински ласково поправила она отросшие волосы Эорика. – Бабы любвят, коды у мужику всё в порядку, обсобливо башка: внутрях башки ведь то жо самое, что и снаружах. Нет, ну быват, конечно, чо дом страшон внутрях, но пригож снаружах. А чоб дом был страшон в снаружах, но в порядку внутрях, – экого не быват. Хорошую жону в страшонной дом не заманяшь. Башка – ото как дом…

И Эорик ее не дослушал – пошел искать Ингё. Но в саду и парке ее уж не было, а охранители у ворот сказали, что рыжая красавица покинула Рюдгксгафц вместе с кронпринцем пару минут назад. Проклиная свою планиду, Эорик вернулся в обеденную и выпил вместе со столь же удрученным братом, вздыхавшим по Миране. А Мирана, в свою очередь, нежно поглядывала на графа Эгонна Гельдора.

________________

Король и его семья покинули Рюдгксгафц в начале часа Трезвения, королева Маргрэта вместе с Мираной удалилась в свои покои. Тогда-то и началось в обеденной зале дикое веселье с дикими танцами: красотки, задорно кружась среди головорезов, махали юбками и выкидывали ноги. Диана Монаро и Енриити тут же покинули стол, цокая и округляя глаза, а Рагнер и Маргарита задержались. Приобняв свою любимую, он положил ее голову себе на плечо.

– В Ларгосе всё будет так же, – прошептал Рагнер. – Ну, может, чуть скромнее и тише, но так же…

– Быстрее бы там очутиться, – закрывая глаза, мечтательно ответила она. – Там нет ни твоей бабули, ни кронпринца… Ни королевы Хлодии…

– Поругалась с Хлодией? – удивился Рагнер. – Когда успела?

– Нет, не поругалась… После приветствий она мне слова больше не сказала… Даже с Енриити попрощалась, сказав, что как-нибудь увидятся в Лодольце, а мне просто кивнула, прощаясь… Она такая холодная! И так на меня не похожа!

– И мне это нравится.

– Но ведь ты ее любил. Сильно любил. Почему теперь я?

– Вы что с Лорко сговорились? – строго смотрел на нее Рагнер.

– Я тоже пойду, – вздохнула Маргарита. – Здесь так шумно – голова болит… Тоже хочу немного отдохнуть в тишине.

– Подожди… Во-первых, Хлодия была тогда другой, нежной и слабой, но… – улыбнулся он. – Слабой, но сильной, – совсем как ты. А во-вторых: сейчас она изменилась. Зачерствела, что ли… Не знаю почему, но она сильно переменилась. И такой я ее уже не люблю. Честно. Никто не любит черствую лепешку.

– Почему лепешку? – изумилась Маргарита. – Королева Хлодия Синеокая – лепешка?

– Да, – усмехнулся Рагнер. – И еще черствая, а ты у меня, – потянулся он к ней и поцеловал в висок, – теплая и мякенькая лепешечка… – тискал он ее бок.

– Рааагнер… – еще тяжелее вздохнула Маргарита, убирая его руку. – Я и правда пойду, а ты покушай, пожалуйста, хорошенько – не только вина испивай. Все тебе уж здесь лепешками кажутся!

________________

Маргарита сняла свое самое богатое платье, надела самое скромное – серое с белой пелериной, убрала волосы под платок и взяла тонкие перчатки. Вскоре она появилась в саду с двумя ящичками в руках, а в них лежала садовая лопатка. Королева Маргрэта появилась рядом с ней, когда девушка, сидя на траве, осторожно, боясь повредить корни, воровала второй кустик алых роз.

– Что ты делаешь? – спросила ее королева.

– Розы очень красивые, Ваше Величество, – ответила Маргарита, поднимаясь на ноги. – А Рагнер мне сказал, что в Ларгосе вовсе нет роз. Хочу их высадить у замка. Без двух кустов роз это сад не потускнеет.

– А знаешь, почему там нет роз?

Маргарита мотнула головой.

– Они погибают с наступлением зимы. Даже раньше, намного раньше… Ты ведь не представляешь, что такое Ларгос, так?

Маргарита снова помотала головой.

– О, там рай! С моря от Линии Льда задувает ледяной ветер и даже летом там ходят в плащах. Весной ждешь и ждешь, когда же сойдет снег, а он долго не сходит, очень долго… Зато у берега снега нет вовсе, но мерзло настолько, что выть охота. От мерзлоты не спасает ничто… И вокруг голые, мертвые камни… И в замке том, как в склепе, – холод, везде один промозглый холод… Розы там не цветут – и твои погибнут, только ты их туда привезешь.

– Спасибо, Ваше Величество, – смотрела Маргарита в серые глаза, понимая, что старуха говорит вовсе не о розах. – Спасибо, что поделились ценными знаниями. К счастью, я умею размножать розы: соединять нежные садовые цветы с дикими. Думаю, сила местных корней поможет тем цветам, какие я высажу весной, а не зимой. Пока же эти алые розы я поставлю в теплой зале замка. Ну хоть одна зала должна же быть там теплой, хотя бы кухня…

– Кухня… – вздохнула, совсем как Рагнер, старуха. – Ты посудомойкой герцога Лиисемского была? И прачкой?

– Да не была я никогда прачкой! – в сердцах воскликнула Маргарита. – Проклятье прям какое-то, а не простыни Мамаши Агны, – пробормотала она по-орензски. – Рагнер сказал? – перешла она на меридианский.

– Нет. Я расспросила воспитательницу твоей падчерицы о тебе.

Маргарита скривила, как от боли, лицо, понимая, что Диана Монаро ее расписала так красочно, что ей уже никогда-никогда не отбелить себя.

– Я не буду оправдываться, – негромко сказала она.

– И не надо, – пожевала губами старуха. – Дядя твой торговец?

– Да. Не все же рождаются принцессами… А в торговом деле-то, что позорного?

– Раз не понимаешь, то и объяснять не буду! – почему-то разозлилась старуха. – А ты, конечно, думаешь, что родиться принцессой – это сказка! Так вот, знай, что это рабство! Едва родилась – тебе уж мужа выбрали. И никто тебя не спросит, чего ты хочешь! И потом не спросит, кого или что ты любишь!! Никому до этого нет дела! Быть королевой – это стоять второй перед Богом! Сразу после мужа! Поддерживать спину супруга, пока дышишь! И никто этого не будет видеть и знать, лишь ты одна! И не должен знать, если хочешь дожить до моих лет… – снова пожевала она губами. – Ты носишь в чреве?

– Нет… – солгала Маргарита, напуганная этой вспышкой ярости и неосознанно защищая свое дитя от разгневанной старухи.

– Да ты еще и лгунья! О чаде мне уж Рагнер сам сказал! Копай свои розы дальше! Грязни себя навозной землей, как сильванка! Тебе это нравится – и тебе это подходит!

Старуха развернулась и пошла к дворцу. Маргарита поглядела ей вслед – на прямую белую фигуру, увенчанную короной, на стелящийся по розоватой дорожке шлейф белого плаща и на легкую, ничуть не старушечью поступь. После, стягивая перчатки, она села на землю и, спрятавшись за кустами алых роз, заплакала так, как уже очень давно не плакала. Ее сердце будто рвалось от боли и обиды, дыхание застревало в горле, сдавливало грудь и душило, изо рта доносились оборванные, неясные и тихие звуки. Она хотела кричать – нет, орать, пока не потеряет голос – но не могла себе этого позволить, поэтому, обнимая себя руками, просто плакала.

Спустя триаду часа она возвращалась в дом как ни в чем не бывало, унося с собой из сада два ящичка с кустиками роз, какие поставила в спальне у окна. Рассказывать Рагнеру о случившемся Маргарита не намеревалась. Меж тем старуха в белом трауре и с короной на голове, притаившись на галерее второго этажа, следила за ее возращением. Не обнаружив в сером свете сумерек признаков слез или расстройств, старуха приняла твердое, окончательное и нерушимое решение: завтра же из Лодольца она передаст своему духовнику, епископу Дофир-о-Лоттой, письмо для кардиналов Святой Земли Мери́диан.

________________

В древних верованиях лодэтчан «Лод» означал мир богов, место между жизнью и смертью, вечность, а также судьбу, ведь ее вершили они – боги – могущие существа. Лодэтчане не говорили «колесо судьбы» – они говорили «водоворот Лода». Находился Лод на вершине Ледяной Горы и за облаками, на острове Вечной Битвы, среди бескрайнего моря и, одновременно, по ту сторону моря, в бездне. Бытие людей в загробном мире зависело от того, как они жили, как умерли и как душа рассталась с плотью: если покойника предавали земле, то он продолжал жить в мире растений, если морским водам – то попадал в потустороннее море, если огню – то его нажитые достоинства превращались в драгоценные камни, сам дух очищался, как бы становился младенцем, и блуждал в плоти зверей – служил богам, за что в итоге получал награду – перерождение доблестным воином, лодцем, какой мог попасть на остров Вечной Битвы, даже на вершину Ледяной Горы – в Лод. Там он получал бесценное дарение – полную волю, и сам распоряжался своей судьбой. «Лодэния» переводилась как «земля вокруг Лода», «Лодольц» – «Белый Лод», то есть облака на вершине Ледяной Горы – место, где над человеком уже не властвовали боги. Там можно было жить столько, сколько хочешь, создавая из облаков миры и осуществляя любые свои желания. С приходом в Лодэнию меридианской веры Белый Лод стал пониматься как Элизий. Существенное различие заключалось в том, что в Белом Лоде душа, устав от праздности, выбирала не один, а два дальнейших пути: стать бессмертным божеством или вновь переродиться человеком. В первом случае душа поднималась выше, в Черный Лод, и утрачивала человеческую часть себя – способность чувствовать счастье или горе. Во втором случае душа, обладающая полной волей, могла заранее заказать себе судьбу, чтобы продолжить на земле игру с богами. Смысл жизни, согласно древним верованиям лодэтчан, в этом и заключался: люди старались победить богов – боги им мешали, а состязание божеств, отнюдь не всемогущих, и людей, вовсе не слабых существ, крутило водоворот Лода.

Королева Маргрэта являлась меридианкой, языческие верования своих земель воспринимала как заблуждения, в игры с богами не играла – только с другими людьми. Следующим утром, переехав в королевский замок, в Лодольц, она встретилась с епископом и передала ему послание для первого кардинала – письмо с порочащими, лживыми и обвинительными описаниями Маргариты.

Но тем же вечером водоворот Лода закрутился не в ту сторону, на какую рассчитывала королева Орзении. И развернули его в ином направлении два старика, сидевшие на скамье в замке Госсёрц, – получив письмо из рук королевы, епископ Ноттер Дофир-о-Лоттой, вопреки правилу Экклесии о невмешательстве в политику, решил показать его Хильдебранту Хамтвиру.

Прочитав письмо, старик в шапероне с петушиным гребнем задумался и посмотрел на старика в ярчайшей синей хабите. Наместник Святой Земли Мери́диан в Лодэнии напоминал ликом щурившуюся сову: выпуклые веки, округлые плотные мешки под узкими глазками, короткий нос и тонкогубый рот, излишне малый для его круглого лица. Голова с обширной лысиной держалась на тонкой шее; остатки седых волос устилали виски епископа и топорщились за ушами. Яркая хабита очерчивала хилые плечи, мягкий животик, худые ноги с костлявыми коленками… Епископ сидел на скамье и, сложив свой маленький рот трубочкой, сдувал пар, поднимавшийся из расписной керамической чаши. Чашу он держал длинными узловатыми пальцами обеих рук. Ногти были острыми.

– Получив такое письмо, первый кардинал, само собой, не даст Рагнеру Раннору дозволения на развод, – сказал епископ и отпил из чаши. – Он прислушается к мнению Ее Величества.

– Старая волчья сука и здесь мне мешается… – с досадой произнес Хильдебрант Хамтвир. – Дорогой друг, а можно ли не отсылать письмо в Святую Землю Мери́диан?

– Нет. Но… письмо может опоздать, – медовым голосом, вкрадчиво, говорил епископ. – И тогда я должен знать, почему оно может опоздать.

– Эгонн Гельдор и моя внучка… помолвлены, так сказать… Брат королевы подписал со мной родственную грамоту. Это пока тайна, как ясно…

– Брат королевы – всё равно что…

– …Брат короля, – закончил Хамтвир. – Он глупый, самовлюбленный и праздный, – такой регент идеален, как мечта.

– Чем же вы его заманили?

– О, как обычно: месть и корысть… Если и есть что-то, ослепляющее разум сильнее любви, то это месть и корысть. Особенно, когда они вместе.

– Рагнер Раннор не даст Эгонну Гельдору стать регентом. Он просто-напросто убьет его и станет регентом сам.

– К тому времени Рагнера Раннора уже не будет.

– И как?

– Как… Мой внутренний глас и мой богатый опыт убеждают меня в том, что Рагнер Раннор не доживет до своего тридцать четвертого мига рождения. Например, есть Зимронд Раннор – бестолковую осу сожрет бешеный шершень. Ранноры сами вцепятся друг другу в глотки. А мы поможем им, как полагаете, дорогой друг?

– Ошибочно думать, что нам нужна смерть Рагнера Раннора, – сладко пропел епископ. – Будет он жив или мертв – решать не нам, не людям, – на всё воля Божия. Но Экклесии даровано право назначать королей, и нам не нужен такой король, как Рагнер Раннор. Не нужна даже вероятность того, что он может притязать на престол и Святой Земле Мери́диан придется ему отказать. Добивайтесь короны, дорогой друг. Это ваше право, как право Ранноров защищать свою власть. Уверен, дальше вы справитесь и без нашего участия, – отпил епископ из чашки. – Восхитительно! Ничто так восхитительно не утоляет жажду в жаркий день, как горячее питье. Есть над чем задуматься, как полагаете, дорогой друг?

Глава VI

Последние летние дни в Брослосе

Когда аристократ покидал имение, то увозил с собой практически всю обстановку и в первую очередь: тканые шпалеры, ковры, столовую посуду, подсвечники, ценные съестные припасы, специи, постельное убранство, портьеры, картины и драгие безделицы. Могли забрать даже скамьи или кровати. Замок пустел – превращался в вереницу голых зал и коридоров. Но оставался смотритель с охраной и несколько прислужников, чтобы зимой топить камины в необитаемых комнатах, разгонять крыс, прочищать водостоки…

Двадцать первый день Трезвения стал в Рюдгксгафце днем сборов. Бабушку Рагнер поутру отвез в Лодольц, как и два ее ларя, Мирана осталась паковать оставшиеся вещи королевы. Енриити, Диана Монаро и Марили тоже собирали сундуки – они переезжали в королевский дворец. Падчерица Маргариты решила войти в свиту принцессы Алайды – стать одной из «пятидесяти прелестных дев» ее окружения и, возможно, найти себе среди придворных мужей достойного жениха. И принц Эккварт, и король Ортвин, и сама принцесса Алайда дали заверения, что не обидят юную баронессу Нолаонт и даруют ей все те же права, что есть у лодэтчанок. Причем взамен от Енриити ничего не требовали, кроме как соблюдать установленный для дев распорядок дня, сопровождать принцессу на прогулках и пристойно вести себя. Ей предоставляли покои в Малом дворце, щедрый стол и возможность получить место при дворе с жалованием.

Магнус и Марлена купили дом, но он был пуст и гол. Зато «барахла» имелось навалом у Рагнера в Рюдгксгафце. Он был готов отдать им любую мебель, вещи и убранство для дома, лишь бы ничего не везти в Ларгос – «Роза ветров» и так порядочно просела из-за пушек и прочего «по-настоящему полезного груза». Также для господ Махнгафасс с чердака принесли коробки с ненужными вещами, в каких и Маргарита с удовольствием покопалась – она выискала изумительный миниатюрный молитвослов с текстом на меридианском языке. Обложка была драгоценной, с позолотой и самоцветами, а еще книжечку можно было прикреплять за ленту к поясу или запястью. Словом, у Маргариты появился молитвослов. Рагнер тоже нашел интересную для себя книгу – амбарную. В ней его пра-пра-пра-прабабка Арфрата Раннор оставила подсчеты трат, перечни нужд, записи примет и знахарских снадобий. Маргарита узнала, что от бесплодия Рагнеру требовалось пожевать мятных листиков, а ей ежедневно пить по чашке ослиной мочи! Слава Богу, рядом была Марлена, которая ей сказала, что это сильванская дичь, и по секрету шепнула, что пила эту мочу (так сильно хотела иметь детей!), но она ей ничуть не помогла, только заставила возненавидеть ослов.

В той же коробке, откуда был выужен молитвослов, находилось еще несколько дорогостоящих предметов, например, плоский ларчик, в каком на красном бархате покоился дорожный набор из потемневшего серебра: тарелочка, чаша, ложка и (неимоверная редкость!) двухрожковый подсвечник с иконой Меридианской Праматери. Рагнер, вздыхая, сказал, что его брат Гонтер готовился отправиться в Сольтель, но потом «взял да позабыл» о воинском пути, оттого никогда не воевал. Ларчик со святыней, ликом Праматери, забрал Магнус. В той же коробке лежала квадратная доска, обернутая холстиной, какую Рагнер не позволил снять. Он пояснил, что под холстом портрет Гонтера, но он его видеть не может и хранит «этого червя» только для потомков. И, наверно, в десятый раз вздохнув, добавил, что придется увезти «червя» в Ларгос и засунуть его там тоже куда-нибудь подальше на чердак.

И Линдсп Вохнесог паковал вещи для Рагнера: со стен Большой гостиной исчезли тканые шпалеры, обеденная зала лишилась шатра над столом, хвастливой начинки буфетов, напольных часов и черного знамени над очагом. Две залы сразу показались неуютными, излишне большими и будто разграбленными. Спальни второго этажа пока не трогали – Рагнер думал наведываться в Брослос. А Маргарита жаждала «пограбить» женские покои, что и сделала, правда, главного сокровища ей не перепало – лектус из Алой гостиной уже пропал в Лодольце. Маргарита из Орензы затаила уверенность, что Маргрэта из Орзении нарочно и исключительно из вредности забрала лежанку, чтобы та не досталась ей.

Так, весь двадцать первый день Трезвения от Рюдгксгафца то отъезжали телеги, то возвращались – и снова, забитые утварью, пропадали за Северными воротами Нового Вала.

Двадцать второго дня Ольвор и Хельха венчались, а Маргарите предстояло увидеть редкость – король Ортвин личным указом даровал «рыжему людоеду» великую милость: позволил провести в Брослосе свадьбу по древним лодэтским обычаям. Невесте помогала наряжаться Маргарита, вернее, она вплетала в ее волосы три алые розы и сотню маленьких северных маргариток – подружек на застолье ожидалось именно столько. В итоге голова Хельхи буквально утонула в цветении – казалось, что везде маргаритки, маргаритки и снова маргаритки, затем три розы сбоку и,посередине клумбы, пухлое, счастливое, симпатичное лицо невесты. Тогда же Маргарита узнала, что Хельха вовсе не поправилась, а отощала, зато родит через полторы восьмиды. Про свое чадо Маргарита промолчала даже тогда, когда толстушка по-простому ей заявила, что вот она-то, Госпожаня, «рацсисела-то, рацбокела-то и, цлава Богу-то, вконцу рацж…ла». Расстроенная Маргарита потрогала свою талию и посмотрела на себя со спины в зеркало, на что Хельха хмыкнула и проворчала: «Как бабо-то маненько цтала, горёмыка… Герцог-то тобя ужо не бросит…»

Затем с набережной донеслось нечто непередаваемое. «Наверно, так страшно и в Аду не пытают», – решила Маргарита и поняла, почему требовалось дозволение короля. На улице находилась сотня головорезов, и они со всей дури били ломиками в сковородки, дудели как попало в трубы и пиликали на виолах так фальшиво, что сводило зубы, – жених пришел за невестой и друзья помогали ему «вышуметь» ее из дома. Зажимая уши, Маргарита подумала, что она бы вышла за любого, лишь бы прекратилась эта невыносимейшая пытка, от какой и черти подохли бы в Аду, и Дьявол сиганул бы в Пекло. А терпеть надо было хоть с триаду часа – иначе невесту не уважали. К концу триады часа Маргарита твердо решила, что убьет Рагнера, отец он ее ребенку или нет, ведь он нарочно привел Хельху в Рюдгксгафц, чтобы и свою невесту «порадовать» чудесными (Рагнер!), сладкоголосыми (убью!!!), лодэтскими (ненавижу Лодэнию!) традициями. Маргарита не разговаривала с возлюбленным ни до храма, ни после, в новом трактире Гёре. А Рагнер (ну какая же скотина!) этого даже не замечал, потому что играл в «свадебного короля».

Рагнер гордо назвал сие действо древнейшим плясом воинов и добавил, что на благопристойных лодэтских поминках без «пляса» тоже никак. В игре участвовали мужчины – встав в три ряда по четыре человека, они громко вытаптывали ритм, иногда ударяя в ладони, и выкрывали песни. Затем плясала первая четверка танцоров, и каждый по очереди показывал, на что был горазд: стойки на руках, высокие прыжки и повороты в воздухе приветствовались гулом и овациями. Кто больше собирал шума (что ж они шумные-то такие?!) – тот выигрывал. В конце сражалась тройка лучших плясунов. Победитель получал деревянную корону и меди на шесть серебряных монет (все соискатели платили два медяка за участие в игре). «Король» был обязан добавить еще три сербра и купить бочонок пива «подданным». Так, смолоду, лодэтчан учили, что быть вождем – вовсе не сахар, и власть – это бремя. Что ее надо заслужить, а после удержать, одаряя подданных. Но взамен одиннадцать проигравших исполняли пожелания «короля». Если же отказывались, то бросали ему новый вызов, – и претендент на корону клал монеты на весь бочонок пива (девять сербров), – да продолжалось так, пока длилось празднество, то есть свадьба или поминки. Если вождь раздавал негодные приказы подданным, то они могли потребовать нового владыку. Свадебный король, дабы удержаться у власти, стался поразить окружающих танцем, усердствуя изо всех сил.

Рагнер боролся, как мог, за желтую деревянную корону, но Лорко выделывал нечто невероятное ногами и руками, нисколько не запыхавшись при этом. Маргарита сначала еще хмурилась, рассерженная на Рагнера, но когда Лорко запрыгал на пятках, невольно улыбнулась. Через минуту она уже посмеивалась, после хохотала, утирая слезы, вместе со всеми вокруг.

Аргус был без Эмильны, не играл он и в свадебного короля. В какой-то момент он подсел за стол к Маргарите, и они мило пообщались. На ломаном орензском Аргус объяснил ей правила «пляса» и добавил, что правила в этой игре не главное – главное: хорошо провести время, выпить и повеселить других, – ради этого все правила могли временно измениться.

Гёре лопался от гордости, хозяйничая в своем новом заведении. Он неустанно восторгался грязноватой бежево-зеленой плиткой на полу. Ничем иным его трактир и впрямь похвастаться не мог: липкие столы да вонь браги с душком тухлой рыбы (наверно, очередная «сладкая» лодэтская традиция!). Когда Маргарита вышла на улицу, то не могла надышаться морской свежестью.

Трактир находился в злачном Дюрбохоне, практически в порту, то есть в лучшем месте для пристанища моряков, но не для досуга приличных дам. Проиграв первую битву за «корону», Рагнер отвез свою любимую, к ее превеликому счастью, в новый дом Магнуса и Марлены, что был неподалеку – в Мягком крае Малого Лабиринта. Сам Рагнер, как истинный воин, вернулся на войну – продолжать «танцевальную сечу».

Домик господ Махнгафасс оказался трехэтажным, узким и высоким, под темной, цвета земли, четырехскатной кровлей из неровной черепицы. Был он каркасным, зато полностью из дерева; доски покрывала самая дешевая белая штукатурка, и из-за нее Маргарита окрестила дом «Белой башенкой». Башенка словно застенчиво попятилась с улочки и прикрылась высоким деревянным забором; справа она слипалась с резным теремком, слева ее и соседский дом разделяла пристройка из рыжего кирпича. А за забором, перед домом, имелся двор с яблоней.

На первом этаже «Белой башенки» Маргарита увидела переднюю с крутой лестницей, гостиную (она же обеденная), в пристройке – кухню с кладовой (кухню можно было использовать и как баню). Две комнатушки второго этажа подходили для гостевых спален или, если Бог сжалится над Марленой, для детских; на третьем этаже, в комнате с балкончиком и камином, хозяева обустраивали свою спальню. Балкон смотрел на задний дворик, годный для небольшого огорода. Марлена была счастлива.

А Маргарита пришла в полный восторг, когда подруга позвала ее перекусить, да не рыбой, не змеями, не хлебом, похожим на червей, а похлебкой из листовой свеклы (как же это вкусно!), хрустящими шариками из курятины (божественно!) и куском марципанового пирога из аптеки (Марлена, а можно я с тобой лучше останусь жить?).

________________

Рагнер воротился со свадьбы Ольвора в сумерках. Вскоре двенадцать мужчин неспешно шли по набережной и вели за собой лошадей, а король и королева ехали верхом в центре процессии. Королевой, конечно, являлась Маргарита, но королем стал вовсе не Рагнер: Лорко в желтой деревянной короне гордо восседал в седле. Тем не менее проигравшие мужчины пребывали в прекрасном настроении: они громко переговаривались и хохотали. Маргарита не понимала их речей. Она молчала, дышала ласковым морским бризом и, слегка улыбаясь, думала, что Брослос, несмотря на все ее слезы, очень ей полюбился. Покидать его не хотелось.

Минуя Северные ворота Нового Вала у башенки Айрюсё, переходя из Солнечного города в Лунный город, Рагнер спросил:

– Ну как тебе наша лодэтская свадьба? – смотрел он снизу на Маргариту.

– Странно так… Сперва – это жуть и снова жуть, зато сейчас мне хорошо.

– Я завтра тоже хочу пойти… Я же должен победить Лорко и забрать свою королеву назад.

– Иди… – ласково улыбалась Маргарита.

Рыжеватый парень их услышал и хохотнул.

– Тъы, а? Меня одолеть, да? Брявно, как тъы, и меня!

– Я, Лорко, заговор против тебя завтра устрою! Раз нельзя прямо – пойду иначе!

– Но покудова кароль твойный – я! И каралева твоёйная – моя!

– Повешу тебя завтра за ноги!

Всадник, до того быстро скакавший навстречу, резко остановил коня у «королевской процессии». Мужчины замолчали, напряглись. В густых сумерках Маргарита разглядела молодое лицо с крупным носом и русые волосы. Отметила она и высокий рост незнакомца, и рыцарские ноги, и скромность его одеяния. Всадник проехал мимо, прожигая Рагнера ненавидящим взором.

– Кто это? – прошептала Маргарита.

– Я его не знаю, – оглянулся вслед всаднику Рагнер. – Но, кажется, догадываюсь… И он наверняка из Гирменца едет…

– Кто он, Рагнер? Не пугай меня…

– Похоже, младший брат одного рыцаря, которого я убил… Забудь, сопляк он… Любимая, – заулыбался Рагнер, – ты лучше песнями Лорко не обольщайся, очень тебя прошу. И помни – у него еще Марили есть!

– Она мяня бросяла…

– Так тебе и надо! С двумя кружился – один теперь танцуй!

– Да я, коль захо́чу – тута жа ее воро́чу! Но… – постучал Лорко по короне, – таковскаго плясуна, как я, могёт бросить тока дура. А дура мне самоёму не нужная!

________________

Рагнер гулял на свадьбе Ольвора, точнее: «плясал за корону», и весь следующий день, и другой тоже – весь последний день в Брослосе. А утром двадцать пятого дня Трезвения «Роза ветров» уже отправлялась к Ларгосу. На тамошней верфи этот боевой одномачтовый парусник должны были обновить – и после Ольвор уводил его в первое торговое плавание. На судно погрузили большую часть вещей из Рюдгксгафца; сам замок затих, опустел. Более в нем не было ни господ Махнгафасс, ни падчерицы Маргариты, ни Мираны, ни королевы Маргрэты. Лишь Линдсп Вохнесог оставался да немного слуг.

С отъездом «бабули» Маргарита вернулась в покои Рагнера – что ей было терять? – Белая Волчица ясно высказала свое мнение о ней. Зато в большой спальне имелось мягкое ложе и удобная купель, вместо лохани. Пока Рагнер «доплясывал последний день», Маргарита выкопала еще десять кустиков роз, решив упорствовать в «сильванском труде». Она поклялась, что в Ларгосе, назло северным ветрам, зацветут розы, и она для этого сделает всё возможное.

Вечером Маргарита одна искупалась в купели для двоих, а потом одна уснула в гигантской кровати.

Зато проснулась она не одна! Испугавшись, Маргарита вскрикнула, вырвалась из рук, что ее обнимали и пытались удержать, – и услышала сонный, сиплый голос Рагнера:

– Кхута ж ты?

– Когда ты пришел? – тяжело дыша, уставилась она возлюбленного.

– С час назад, – лежа в постели, потянулся он и зевнул в кулак.

– Выиграл свою корону?! – сердито говорила девушка.

– Как иначе? – закрыл глаза Рагнер. – Может, в плясках я и не мастер, но бунтовщик из меня удался… Бунт это вовсе не просто. Надо выбрать нужный чааас, когда от короля уже устааали или еще к нему не привыкли…

Не открывая глаз, он обнял Маргариту, прижал к себе и задышал ей в лицо перегаром.

– И королеву свою я вернул…

Он хотел поцеловать ее в губы, но Маргарита, скривив лицо, отвернулась.

– Фууу…

– Чего?! – сразу открыл глаза Рагнер. – Это что еще значит?!

– Что ты пьяница… Ну не обижайся, – погладила она его грудь. – Я тебя и такого люблю, но меня ведь тошнит по утрам, а еще этот… запах куренного вина. Прости, но белое вино – это вонь!

Она поцеловала его в висок и прошептала:

– Лучше я тебя сама буду целовать…

– Давай лучше еще часок поспим, – прошептал и он, укладывая ее голову себе на грудь и целуя «колючей бородой» Маргариту в щеку.

________________

Мирской закон на море не распространялся, и корабль, пока не вставал в порту, считался независимым островом. Однако, стоило «острову» причалить, встать к пристани или на якорь у берега, власти города и землевладелец рассматривали его как свою землю, то есть законы данного берега вступали в силу. Иноземные корабли не имели никаких привилегий – даже судно монарха или посла неприкосновенным в чужом королевстве не признавалось, но, конечно, повода для войны старались избегать, как и позора.

Моряков, едва они сходили на сушу, могли взять под стражу и затем судить, а они, если не являлись местными, могли быть лишь подсудимыми. То же самое касалось всех путешественников – попадая в другой город, они становились бесправными и, дабы защитить себя, прибегали к услугам покровителей. Патроном мог быть, бесплатно или за плату, любой горожанин; работодатель являлся патроном по умолчанию, как и гостеприимец. Тот путешественник, кто останавливался в постоялом дворе, просто переставал быть бродягой; клиента, согласно договору, патрон мог защитить в суде или подать в суд от его имени; гостю же не нужно было заключать грамот – хватало устного поручительства, так как за гостя нес полную ответственность гостеприимец и взыскания спрашивали с него. Кроме того, путешественники могли купить постоялую грамоту в управах тех городов, где задерживались. Такие бумаги защиту закона не давали, но внушали уважение и городским стражникам, и окружающим; иных неясных скитальцев звали проходимцами. Больше всего почитали странников – путешественников по монастырям. Странников даже могли приютить на пару дней в своих замках аристократы – дабы развеять скуку занятными историями.

Итак, путешествовать на длительные расстояния, особенно в другие королевства, казалось предприятием хлопотным, опасным и непредсказуемым, и всё же свободные люди хоть раз в жизни да путешествовали. В крупных городах гильдии частенько собирали для странствий по монастырям отряды, к каким безбоязненно присоединялись женщины с детьми, тогда как их мужья оставались в родном городе – следили за домом и трудились. Для облегчения тягот в странствиях гильдии городов, городков и королевств заключали между собой «зенные (ксанные) союзы», по каким гарантировали друг другу гостеприимство. Влиятельный гостеприимец своих гостей обижать не позволял, бесплатно селил их в хороших домах, рассказывал о местных законах, находил им честных возниц.

Но вернемся к морскому закону. Его как такового не существовало, тем не менее в открытом море суд вершил капитан: арестовывал, разрешал споры и иногда казнил, – иначе ничем, кроме как угрозой расправы, обуздать лихих моряков не удавалось. А лихость приветствовалась: на торговых путях всегда промышляли разбойники, и команде корабля случалось отражать нападения как на море, так и на суше, уходить от погони и проливать кровь, защищая свой груз. Лакомые торговые суда нарочно заманивали на рифы, скажем, огнями ложных маяков, после чего грабили. Сильване, если видели севшее на мель судно, то тоже предпочитали не помочь, а поживиться.

При всем том морские перевозки являлись самыми безопасными, ведь капитаны вели корабли вдоль знакомых им берегов и останавливались в привычных портах. Они охотно продавали каюты путешественникам как своим гостям, а те, в свою очередь, наводили справки о капитане и его судне: чем дольше капитан появлялся в одном и том же городе, тем сильнее ему доверяли. Капитанам-новичкам приходилось пару первых лет туго: они брались за любую перевозку, работали за бесценок и оставляли в залог дом, имущество, даже семью. Зато после, заслужив добрую славу, забывали про нужду.

У капитанов существовал свой негласный устав. Правило о том, что торговые суда должны заходить в порт утром или хотя бы днем, а покидать его вечером тоже было негласным, но уважаемым. За его нарушение могли при случае «набить морду», но более – ничего, так как спешка порой имела веские основания, в частности: скоропортящийся груз. И загулявшая команда была значимой причиной того, что капитан принимал решение отойти от берега утром и не позволить своим морякам к вечеру вновь напиться от безделья.

________________

Набережная Дюрбонс удалялась. Уменьшалась и толпа оглушительно свистевших головорезов на пирсе (очень шумный народ эти лодэтчане!). Хельха, провожая мужа, махала вслед «Розе ветров» белым платочком; толстушка растворялась среди другого народа – а скоро лишь один порхающий платочек от нее и остался. Расплывались также черная фигура Магнуса, силуэт Марлены и пестрый сверток в ее руке – покрывало с лебедями, какое Рагнер принес в порт и насильно ей подарил. Ольвор молча жестикулировал с носовой надстройки «Розы ветров», раздавая указания своим морякам, прямой парус поднимался выше, а Маргарита и Рагнер стояли на палубе в самом тихом ее месте – под плоской крышей кормовой надстройки-помоста, и смотрели в бойницы глухой ограды на берег. Рагнер обнимал свою любимую со спины.

– С Енриити ничего дурного не выйдет? – спросила Маргарита, глядя на Лодольц, на полукруглый Малый дворец. – Я тревожусь за нее.

– За девами зорко присматривают воспитательницы Алайды, разгуляться Енриити не дадут. Она будет жить на всем готовом, своего барахла у нее полно, да серебра почти на сотню рон есть. И с Экквартом они поладили. Кроме того, там ныне еще будет Аргус. В обиду твою падчерицу не дадут.

– Мне правда здесь понравилось, – теперь Маргарита смотрела на величественную «Хлодию» у причала Рюдгё. – А вот в Ларгосе… Мне страшно. Мне Соолма о тамошних зимах сказала… что я спать буду в шапке и одеваться стану как ремесленник. Что даже в замке, как в погребе: мерзлота одна кругом и голые камни. И плащи летом носят, и…

– И поэтому мы везем туда дюжину ящиков роз?

– Погибнут, да?

– Откуда я знаю… Послушай, Соолма – непомерная мерзлячка. И это понятно – она же у Линии Огня родилась, а мы к Линии Льда идем. И вовсе в Ларгосе не голые камни. Мы среди леса будем жить, где теплее и приятнее, чем на побережье. Там столько снега зимой! Там красиво… И в замке будет тепло – это я тебе обещаю. Не зря же я печника с собою туда волоку.

– Печника?

– Я в Лодольце видел красивые, маленькие печки. Дядя сказал, что эти крошки лучше любого камина. Наставим их по всему замку.

– И когда ты успел печника найти? Ты же пьянствовал три дня подряд!

– Любимая… – недовольно произнес Рагнер. – Я его нашел сразу, пока ты с Соолмой по Ордрхону гуляла. Я сперва все дела делаю, а после и отдохнуть хочу так, как хочу!

– Тогда, конечно… – улыбалась она, глядя вверх на Рагнера. – Тогда отдыхай, как хочешь, я что, против?..

Брослос исчезал из вида, синел, превращался в мираж…

– А кто у тебя в замке живет? Я знаю про сестру Эорика, кухарку.

– Есть такая. Это Кётрана. Она очень веселая, но сплетница. А еще есть Олзе, Железная Олзе… Она подкову разгибает – страшная женщина. Кётрана и Олзе целыми днями ругаются в кухне, но жить друг без друга не могут. Еще у Олзе есть сын Нёген и дочурка Ледяная Люти. Та пока подковы еще не гнет, но взглядом точно сможет убить курицу. И у Кётраны есть дочурка… Всё время забываю, как ее зовут… Кётрану на дальнем краю деревни слышно, а ее девчонка тихая, как мышка. Про других дам не помню. Там ходят какие-то женщины из Ягодного дома, что-то метут…

– Почему Ягодного?

– Понятия не имею. Есть Охотничий дом – это понятно, там одни мужики живут. В Ягодном – все женщины и один управитель… Загадка…

– Что у Ларгоса растет? Ягоды растут?

– Растут! Этого добра там навалом. А еще там дубовые рощи есть. Из дуба чего только не делают: и корабли, и столы, и бочки. А еще желуди жарят и напиток делают, какой я люблю.

– Крепкий? – улыбаясь, спросила Маргарита, а он ткнул ей пальцами в ребра – не больно, скорее щекотно, отчего она тихо и довольно взвизгнула.

– Такой тоже есть! И, да, я его тоже люблю!

– Что еще там растет?

– Много чего. Сосны растут… Ну… из камышового клубня у нас варят сладкий сок, как из тростника, но чем он слаще, тем чернее… Яблоки тебе покажутся кислыми после Лиисема… Зато у моего друга Вьёна растет единственная во всей округе груша, потому что его дом среди густого теплого леса, а мой замок у реки и на холме. Ячмень сажаем, лен, овес… Пиво там – ммм… – мечтательно промычал он. – И из чего только вино не квасят! Хорошо, что хоть ты у меня не пьянствуешь, а то бы не вылезала из местных пивных – их там навалом.

Маргарита засмеялась, представив себе эту картину.

– А еще там есть ларгосская гадююка, – нежно прошептал ей Рагнер на ухо. – Если она укусит, то падешь через миг и будешь как мертвый, но живой… Часа через четыре умрешь по-настоящему.

– Рагнер! Ты мне зачем сказки всякие сказываешь?! Мне и так страшно!

– Это не сказки. Соолму спроси. Она ничего так не боится, как эту гадюку.

– Рагнер! Теперь и я боюсь!

– И верно: ее надо бояться, особенно весной, когда гадюки пробуждаются и ищут себе теплое жилье. Они могут заползти в подвалы или по деревьям в спальни, но люди об этом знают и прежде, чем почивать, проверяют под кроватью: нет ли там кого, а то ночью она как – цап! – резко схватил ее повыше талии Рагнер и услышал смех. – Хорошо, что тебе уже весело, а то мне самому страшно, что тебе не понравится в Ларгосе. И не бойся гадюки: она тварь ночная, днем сидит в глубоких норах или под пнями в лесу, а кусается, если только на нее наступить. Я за все шестнадцать лет ни разу ее не видел. Случай в моем замке был, что одна дама даже выжила – с того света вернулась. Дама эта тучная очень. Ее уж обмыли, уложили в горнице Ягодного дома, сжигать покойницу поутру собрались. А дама ночью воскресла, огляделась – и, понятно, к себе в спальню пошла – и нашла там супруга с ткачихой… Она ему кулаком по башке – как молотом – и в тот же миг тот мужик помер. Как раз его сожгли поутру, – тяжело вздохнул Рагнер. – И дама та – Железная Олзе. Теперь ты понимаешь, почему все ее боятся – гадюка ларгосская и та Олзе не взяла! И на мне ведь, чертовка, руку свою железную набила! Я до сих пор немного боюсь, что Олзе меня вновь поколотит… Зато я без страха оставил на нее свой замок, а то управителя у меня пока нет…

Глава VII

Обычная глушь

С ледников в Великую Впадину Тидии стекала уйма ручьев, сходящихся в озера, сплетающихся в речушки, а затем и в реки, чтобы в итоге излиться в Хельхийское море. Эти воды издревле заменяли тидианцам дороги. Широких, крупных рек в Великой Впадине насчитывалось три: Су́а, Ба́зера и самая полноводная – Вёка. Городок Ларгос вырос у моря и на правом берегу коварной Йёртры, тихой у устья, но бурной выше по течению, спокойной летом и зимой, но весной и осенью затопляющей левый берег. Всё восточное побережье Тидии ограждали россыпи рифов и крошечных островков, какие звали островками горя, ведь столько судов погубили эти коварные ловушки. Ларгос прятался за относительно крупным островом Фёо, защищавшим ларгосцев от холодных ветров, да чтобы большому паруснику пройти через Фёоский пролив, не наскочив на островки горя, от кормчего требовалось недюжинное мастерство. Таким образом, несмотря на то, что Ларгос являлся самым крупным городом в округе, многие корабли не заходили туда, и капитаны высаживали желающих попасть в Ларгос перед проливом, например, в городке Нюёдлкосе, а сами направляли суда в открытое море.

Земли городка Нюёдлкоса не принадлежали Рагнеру Раннору. Обширный округ южнее Ларгоса, являлся графством Гельдор, ведь некогда скромное баронское имение, после замужества Хлодии, превелико расширилось – от торговой дороги до левого рукава реки Вёки, а всё графство вошло в королевский домен (Гонтер, мышь, продал дяде!). Граф, будучи главой округа, должен был управлять феодом сам или через доверенных лиц, хранить порядок и защищать подданных, судить и женить землеробов, то есть должен был жить в своем имении большую часть года, объезжать земли и олицетворять собою закон. Но граф Эгонн Гельдор суровым северным краем не интересовался. Со слов Рагнера, Маргарита узнала, что земли Гельдоров облюбовали лесорубы-разбойники и прочая «мелкая поганка». Лесорубы в лесу графства разбойничали тихо, не желая привлекать внимания, искали только ценные деревья, и отнюдь не тихо жили в «драном-сраном Нюёдлкосе». А Рагнер ничего не мог поделать с таким неприятным соседом Ларгоса. Лесорубы платили подати и сборы как рыбаки, значит, мирской закон их защищал и без суда покарать их было нельзя; местный, несомненно, подкупленный судья их оправдывал и отпускал. Высший суд мог устроить граф. «Вот только Эгонн-ветрогон камзола своего золотого никогда не сунет в Нюёдлкос!»

Ларгос и Нюёдлкос разделяло где-то два часа пути по суше летом и почти четыре по снегу зимой. Летом также плавали на лодках, и этот путь мог занять при хорошем ветре всего час (всего час!). Рагнер ветру указать не мог, покарать его тоже – оставалось втройне ненавидеть Нюёдлкос.

А Маргарита умудрилась проморгать столь любопытный городок, полный занятных занятностей, – одни живые лесорубы-разбойники чего стоили, не говоря уж об «обители разврата», «притоне мерзостей» и «самой клоачной клоаки из клоак». И упустила она Нюёдлкос, отлучившись с верхней палубы на всего ничего. Девушка сделала справедливый вывод о том, что «клоачная клоака» весьма необширна, если даже вовсе не жалка.

________________

Ветер благоприятствовал, не случилось бурь, да едва «Роза ветров» вышла в открытое море, как заморосил дождик. И моросил он все пять дней и пять ночей пути. К утру тридцатого дня Трезвения он иссяк, но побережье виделось в легкой туманной дымке. Серое северное небо и серые волны…

Рядом на верхней палубе дышала Айада. Маргариту снова обнимал со спины Рагнер, а ее золотисто-черный, роскошный плащ будто тоже находился в объятиях его черного плаща. Маргарита оделась так же, как в день прибытия в Брослос. Рагнер едва поменял образ: черные, узкие штаны, черные, остроносые сапоги, черный камзол и черный длинный плащ без рукавов; на пятах – вороненые шпоры, на правом бедре – кошелек и Анарим, на левом – сумка на поясном ремне. Голову герцога Раннора прикрывал неизменный черный берет с развалистым пером и брошью в золоте. Кстати, камень этой броши Рагнер звал морионом, ведь так в Меридее величали все камни тьмы, то есть черные. Однако этот морион был необычным: камень по диагонали прорезала белая полоска, похожая на меч. Брошь подарил Рагнеру его второй отец, дядя Лодевиг Раннор, какой погиб в годы Тридцатилетней войны.

– А вот и Ларгос, – негромко сказал Маргарите ее возлюбленный.

Через пару минут девушка узрела с десяток домов, загадочно больших и из дерева, за домами был лес, перед домами – обширный пустырь. На берегу в строительных лесах различались корпусы двух кораблей, практически готовых, но без мачт. Множество махоньких фигурок мужчин, в нательных рубахах или вовсе без них, копошлись на пустыре: таскали что-то, рубили топорами, стучали молотками. Над черными пятнами кострищ качались черные котлы, в прорытых рвах мокли груды бревен, в стороне вздымались горки из серых камней. Меж полураздетых, несмотря на хмурое небо, плотников мелькали яркие пятна женских юбок и чепчиков. Еще Маргарита видела детей и пару ломовых лошадей.

– Нууу… – протянула Маргарита, кисло глядя на берег. – Не такая уж и дыра, этот твой Ларгос. Домов, конечно, немного, зато в них вроде не тесно…

Рагнер хохотнул.

– Это верфь моего друга. Сейчас мы обогнем Южный мыс – и Ларгос покажется, как на ладони.

– Так это лишь верфь! – выдохнула Маргарита. – Ой, сколько же здесь людей! И женщины с детьми есть… А что они все делают? И что в этих домах?

– Интересно? – довольно улыбался Рагнер. – Здесь тысяча людей работает, иногда больше. Жены плотников шьют паруса, крутят веревки и делают иную малую работу. Дети плотников помогают отцам. А в домах, там много всего… Там дерево гнут, сушат его, хранят там всякое… Много чего делают. Корабль – это и дерево, и железо, и камни, и травы… и даже огонь.

– Эти люди все здесь живут?

– Только те, кто не из местных. Остальные живут в городе.

– Сколько строится корабль?

– Санделианцы собирают свои огромные галеры за три восьмиды. Я не шучу, – подтвердил он, глядя в ее удивленные глаза. – Сперва ладят разные части галер, а потом их собирают за три восьмиды. Далее срок зависит от того, насколько роскошную посудину желает заказчик. А хороший корабль, не галеру какую-то паршивую, строят и год, и три года…

– Три года…

– Зато он прослужит не десять лет, а весь век! Ну, дела, кажется, у Вьёна пошли в гору… Целых два новых парусника… Боюсь, придется мне встать в очередь. Но это хорошо.

– Почему?

– Я найду, чем мне заняться, любимая. Откровенно говоря, я боялся, что Вьён уж разорился… Но раз так, то я рад. Пока поутираю нос бронтаянцам. На острове Фёо славные кузни. Там Вьён заказывает якоря и прочее. Буду делать пушки, наши, лодэтские… А к кораблю приступлю в начале зимы. Изобрести новый парусник – это сперва бумажный труд. Я хочу трехмачтовик: чтобы на корме еще мачта была. Надеюсь, гений согласится на меня вновь поработать…

– Что за гений?

– Увидишь.

– А зачем трехмачтовик?

– Чтобы шел так же быстро, как паршивая галера: обвешаю его парусами, по центру точно будет прямой парус – я в этом уверен. И боевые корабли тоже Лодэнии новые нужны. Будут поменьше и пошустрее. Никаких галер – и никаких гребцов!

– Тебе гребцов жалко… – погладила она его руку.

Рагнер хмыкнул.

– Просто их отменно кормить надо, и еще это лишний груз. В труде гребца нет ничего жалкого или постыдного. Конечно, если не берут каторжное отребье, с каким в море-то выходить страшновато… «Хлодии» вот нужна команда в сотню моряков или больше. Даже восемьдесят моряков вместо сотни – это меньшие затраты на жалования да больший запас воды и пищи.

«Роза ветров» миновала Южный мыс, и взору девушки открылся городок вдоль неглубокой бухты, окаймленный дощатой набережной. Мощный серый форт встал кубом у берега, напротив пристани с двумя пирсами. Между пирсами, от набережной к волнам спускались лесенки, а там сбились в стайку лодки. Левый пирс пустовал, у дальнего, северного, сложив парус, спала «Медуза». «Роза ветров» направлялась к своей сестрице.

Устье Йёртры выглядело мутным и широким как полноводная Лани. На левом берегу лежала пространная каменистая пустошь, от правого берега реки начиналась городская стена, далее, сразу за ней, темнели несколько уродливых срубов, портивших вид города. Зато остальные домики были, хоть и деревянными, но милыми. За фортом-кубом виднелись пирамидальные, цвета морской бирюзы (!), шатры храма, правее форта густел нарядный квартал из особнячков, каменных и красивых. Маргарита наблюдала стрельчатые арки, высокие ступенчатые или треугольные фронтоны, балкончики, кованые козырьки над оконцами, даже проходные галереи, вернее: «галерейки». Особнячки казались уменьшенными, обрубленными до десятины, копиями столичных дворцов.

– Здесь красиво! – воскликнула Маргарита, разглядывая особнячки. – Нарядно… И вовсе не холодно летом, а приятно без жары! Почему меня все пугали? Дома добротные и чистые, крыши из черепицы… А что это за серая крепость на берегу?

– Это Вардоц. Там Суд, тюрьма, оружейная, управа… Вардоц – это я и моя герцогская власть! – гордо заявил Рагнер. – Управой заведует мой наместник – он и градоначальник, и верховный судья, и главный за сбор податей со всех моих земель. Графов в моем герцогстве нет, но есть семнадцать баронов, какие служат поколениями нашему роду как наместники. Признаться, я с ними всеми едва ли знаком – и это упущение тоже придется исправить.

– Здесь на самом деле весьма мило, – широко улыбалась Маргарита. – Мне нравится… А это чей светлый и большой дом? – указала она на самый интересный из особнячков: трехэтажный, со ступенчатым фронтом и под горкой из редкой зеленой черепицы. Эта зеленая кровля заметно возвышалась над соседними, рыжеватыми, коричневыми или соломенно-желтыми, крышами.

– Здесь живет с семьей Арл Флекхо́сог, наместник при моем брате. Я освободил его от должности.

– Ты и с ним в ссоре?

– Во-первых, любимая, – крепче обнял ее Рагнер, – Герцог и какой-то бывший наместник не могут быть в ссоре – это всё равно что льву быть в ссоре с мухой. Я на этих землях – как король. Могу всё делать с теми, кто здесь очутился. Даже с красивыми чужестранками из Орензы, – прошептал он, прижимая Маргариту к себе сильнее. – Во-вторых, Арл всегда знал свое место, всегда с уважением относился ко мне и ругаться со мной не стал бы. А в-третьих, – разжал он руки и отпустил Маргариту. – Мы скоро причалим. Придется ждать до замка, чтобы тискать тебя дальше. Отсюда видно самую верхнюю смотровую башенку замка. Вон там, – указал он.

Маргарита силилась разглядеть ее, но ничего похожего на башню в туманном небе не обнаружила. А Ларгос быстро приближался: стали различимы редкие люди на дощатой набережной, каркасы домов, полукруглый, с опускной решеткой, проезд в сизом форте.

– Твой замок далеко?

– Примерно в часе езды отсюда. Верхом на лошадях быстрее, с телегами можно и два часа тащится. Левый берег по весне заливает, поэтому там ничего не строят, – говорил Рагнер, поглаживая голову счастливой Айады. – Эта река, Йёртра, только кажется тихоней. За городом есть низина с болотом. Она там накапливает силы, а потом изливается потоком грязи, снося все деревья на своем пути – что уж говорить о постройках. Но мой замок как раз стоит на левом берегу – на отсыпанном и укрепленном холме. Ладно… – тормошил он шею Айады, поглядывая на Маргариту. – Не буду более ничего говорить. Скоро всё увидишь сама.

________________

Ольвор что-то орал, грязно бранился на команду корабля, махал ручищами с носовой надстройки, напоминая голодного, разъяренного людоеда. «Роза ветров» развернулась в бухте и пошла кормой вперед; пока убирали парус, она мягко встала на якорь и медленно подкатилась к пирсу, после чего моряки подтянули ее баграми ближе – и судно оказалось напротив «Медузы». Тогда Маргарита признала, что Ольвор лучший капитан в Меридее, да и с набережной громко засвистели восхищенные портовики (очень шумный народ эти лодэтчане!). Далее Рагнер, вместо Ольвора, «замахал», выкрикивая что-то и раздавая указания по разгрузке трюмов, а к причалу спустили сходни – доску с планками вместо ступеней. Моряки легкой поступью сновали по ней туда-сюда, Маргарита же в очередной раз с ужасом приблизилась к «доске». Подниматься на судно и спускаться по сходням ей было страшно; корабль качался на волнах, доска, закрепленная веревками лишь у палубы, дрожала и угрожала именно под ней начать елозить, а то и вовсе затанцевать.

Рагнер молча обнял Маргариту за талию, приподнял ее и понес вниз – она вцепилась в его плечи. Прежде чем опустить ее на пирс, он не преминул взять «свою награду» – его рука скользнула под плащом девушки и игриво ухватила ее за зад.

– Трусиха, – размыкая объятия, улыбнулся Рагнер и позвал Айаду.

Собака по-королевски грациозно и неспешно спустилась к ним. Соолма в двурогом белом колпаке, овеянная развевающимся полотнищем вуали, сошла с корабля сама – тоже грациозно и неспешно, подбирая шуршащую юбку. Рагнер подал Черной Царице руку. Затем две дамы и собака направились к набережной, к охранителям, что там их уже ждали у двух телег.

С палубы «Розы ветров» соскочил, перемахнув через фальшборт, как заправский моряк, черноусый Раоль Роннак. Поправляя на плече сумку-мешок, он оглядел Ларгос сонными темно-карими глазами.

– То, что тебя интересует, находится на концах города, с двух его сторон, – сказал ему Рагнер. – В тех домах, что близ реки, над входом будет банный веник. Помыться там тоже можно.

– Да я не думал ни о чем таком, Ваша Светлость… – пробормотал Раоль, смутившись и посмотрев вслед Соолме – на умопомрачительное шевеление ниже ее спины. – Я б женился лучше. Невесту как раз ищу…

– Ааа, – недовольно протянул Рагнер. – Невест в моем замке хватает, только помни, Раоль, что у них есть отцы и братья. Лучше потратить час дороги и несколько сербров, чем подохнуть. Здесь случается, что блудливые мужики пропадают без следа, – и это, если еще повезет! Тут тебе хер топором отхватят, а лишь потом спросят. А обидишь мону Криду, – тихо сказал он и шагнул ближе к молодому, черноусому мужчине. – Пропадешь за одну ее жалобу. Следи и за руками, и за ртом, и за глазами своими тоже. И еще за усами черными… Я всё это уже тебе объяснял. В третий раз повторять не буду.

Раоль выставил вперед ладони, заверяя, что всё понял.

– Я ж по-серьёзному к Соолме… моне Криду… Слово воина! Я б сразу женился, если бы она согласилась.

Рагнер усмехнулся.

– Ладно… Бери пока чего-нибудь еще, а то как на прогулке.

Раоля нагрузили увесистым мешком, какой он взвалил на спину и потащил по пирсу к берегу.

– Жених… – проворчал ему вслед Рагнер, чувствую ревность.

Он вновь взошел на корабль и направился в свою каюту под главной палубой, где захватил дорожный ларчик Маргариты, тяжеловатый для рук девушки. Возвращаясь наверх, он осматривался; вздыхая, проводил рукой по дереву, перилам, столбам кормовой надстройки.

– Прощай, девочка, – подходя к мачте, сказал Рагнер. – Ольвор позаботится о тебе даже лучше, чем я. Кто знает, может, еще повоюем, но вряд ли. И ты, и я займемся ныне мирным делом. Не обижайся, что я оставляю себе «Медузу», а не тебя. Такая красавица, как ты, достойна морей и путешествий, а не беготни до острова Фёо, где ты даже пристать нормально не можешь…

Он с нежностью обнял мачту, словно стан любимой, погладил и поцеловал соленую сосновую твердь. Вздохнув, Рагнер постоял еще немного, после чего направился к Ольвору, следившему за разгрузкой Большого трюма.

________________

Дома вдоль набережной ограждали Ларгос сплошным забором – метлы над дверьми, венки из ячменя и круглые вывески гласили о постоялых дворах, пивных и харчевнях. Многие дома казались заброшенными, пустующими, но еще не пришедшими в упадок, будто закрылись недавно – не более года назад.

Прибывшие на «Розе ветров» и не участвующие в ее разгрузке, собрались у сизо-серой громадины, у форта Вардоц, неподалеку от его полукруглого проезда, что являлся восточными воротами Ларгоса – Вардоцскими воротами. Вблизи толстостенный форт возносился, будто отвесная скала, к низким облакам, а там, вверху, виднелась зубчатая лента стрельницы, посередине «скалы» темнели прорези-бойницы и лишь этаже на третьем, высоко-высоко над землей, поблескивали скупые квадраты застекленных окон. Мощь, краткость, суровость, – такое впечатление производил мрачно-серый форт-куб. «Вардоц – это я и моя герцогская власть!» – вспомнила Маргарита слова своего возлюбленного.

Рагнер, Маргарита, Соолма, двенадцать охранителей и Раоль Роннак отправлялись в замок верхом на лошадях, каких для них выводили из форта. Телеги с грузом, ларями и прочими людьми ожидались в замке после полудня. На «Розе ветров» прибыли также Сиурт и Эорик. Последний значительно похорошел из-за короткой, аккуратной стрижки. Айада разминала ноги, показывая, что ей невтерпеж побегать после морского путешествия, но Соолма держала ее за поводкок и не позволяла отходить далеко от себя.

Пока выводили лошадей, Маргарита рассматривала Ларгос и ларгосцев, а те пялились на нее. Все горожане на набережной либо застыли в отдалении, либо прошествовали дальше, оглядываясь и лишь снимая шляпы. Дамы в Ларгосе носили чепчики с широкой лентой у лица или шапероны с пелеринами, как капюшоны. Юбку верхнего платья они высоко подбирали спереди и затыкали ее за пояс, тем самых сохраняя подол в чистоте. Ни одна из дам не имела наряда с глубоким вырезом, не поднимала при помощи белья грудь, не подчеркивала ее кружевом – скорее здешние женщины старались утянуть грудь, следуя моде прошлого цикла лет. Еще Маргарита видела много светловолосых людей. Особенно ей понравился нежный и одновременно яркий соломенный оттенок. Светлокожие северянки, окажись они в Лиисеме, сразу стали бы считаться красавицами только из-за своих голубых, словно небеса, глаз. Что до мужчин, то среди блондинов мелькали рыжеволосые и брюнеты. Одевалось мужское население Ларгоса без фантазии, в грубые и удобные одеяния ремесленников, если не сильван: кафтаны с капюшонами, мешковатые штаны, поверх них – собранные валиками под коленями гетры; в довершение всего – башмачищи на толстой, подбитой деревянными или костяными плашками, подошве, какими местные работяги задорно гремели, шагая по дощатой набережной. На головах мужчин – войлочные колпаки, старые невзрачные шляпы, а под ними – тонкие белые шапочки-белье с завязками под подбородком. Такие льняные чепчики мужчины в Орензе не носили уж как с полвека. Дядя Жоль, к примеру, ни разу подобной шапочки не надевал после своего младенчества.

Тем временем, пока Маргарита смотрела вправо, пытаясь разглядеть за харчевнями и пивными храм с лазурно-зелеными пирамидами, с левой стороны по набережной тащился истощенный старик в рваной, грязно-бежевой хламиде, надетой на голое тело. На веревке, что заменила этому нищему ремень, болталась грубая стеклянная бутыль, заткнутая пробкой. Всклоченные, серые волосы обрамляли обширную лысину, блестящую и розовую, будто купол. Старик неслышно ступал босыми ногами, хотя шел, пошатываясь, сжав руки у груди и вытаращив в никуда большие голубые глаза.

Соолма и охранники знали этого человека, но не стали его окликать – даже расступились, позволяя тому пройти; только отвели глаза от его черепа: лысый и розовый купол сзади имел пугающую вмятину.

– Баронесса Нолаонт, – позвала Соолма Маргариту, чтобы и она уступила дорогу.

Оглянувшись, Маргарита встретилась взглядом со стариком, и тот, словно проснувшись, вытаращился на нее.

– Этот юродивый некогда спас жизни малолетним герцогам Раннорам, Гонтеру и самому Рагнеру, – сказала Соолма Маргарите. – Он безобиден. Просто не надо его трогать и мешать ему.

Маргарита кивнула, отступая к пирсу, но юродивый вдруг бросился к ней – и вцепился костлявыми пальцами в ее плечи:

– Зеленые очи, – горячо зашептал он. – Эти зеленые очи заглянули в красные зеницы демона, и он придет за ними из-за трех морей, ибо они сняли печать и пробудили его ото сна – и они зовут его! Он придет и примет облик знакомый и родной. Человек из-за трех морей, человек из-за трех морей, человек из-за трех морей… Он хочет жить, как человек, и ему нужно нерожденное дитя твое…

Залаявшую Айаду успела схватить за ошейник Соолма, охранители оттащили старика от испуганной Маргариты. Баронесса Нолаонт, не понявшая ни слова, хлопала глазами и нервно прижимала руки к груди. С неожиданной силищей костлявый старик вырывался из рук охранителей – застонав, он утянул за собой в направлении Соолмы двух здоровых парней.

– Черная женщина, – прокричал он, – якшаясь с демоном – расплату дашь ему ужасом! Смерть придет черная, страшная тебе, самая страшная!

– Эй! – оттолкнул юродивого Раоль и встал перед Соолмой – та успокаивала собаку. – Да смолкнить его! – говорил Раоль на ломаном лодэтском, – Чё бывает тута? Стучать его!

– Мы бы радае… – ответил один из парней, что держал юродивого. – Но нама незя…

– Это и тебя касается! – указал старик костлявым, грязным пальцем на Маргариту, которая уже стояла за спинами охранителей – Не якшайся с демонами и сбережешь свою дочь… – закатил он глаза вверх и задрожал. – Красные очи! Помни того, у кого видела красные очи! Беги от него! Не подпускай близко и убей его прежде, чем он возродится! Не нянчи его на своих руках, не то дитя самого Дьявола вскормишь и возвысишь! Он ненавидит всё живое и желает его уничтожения во имя Отца Своего! Убей это дитя, пока оно будет еще мало – свое дитя! И имя его…

– Йёртр! – раздался громкий голос Рагнера, уж подбегающего к ним по причалу. – Как поживаешь, старина?

Старик затих, впялив голубые глаза в Рагнера – тот, держа ларчик под мышкой, положил другую руку на плечо юродивого и заглянул ему в лицо.

– Демон стал очень близко, ВашеВеличество, – будто захлебываясь, быстро зашептал ему старик. – Он ныне почти касается вас… Близко! Близко!

– Йёртр, – говорил Рагнер, немного приседая и равняя свои спокойные светло-карие глаза с голубыми и безумными. – Довольно о демонах, Йёртр. Я приказываю тебе это как твой король.

– Мой король! – простонал старик и опустил веки.

Когда он снова посмотрел на Рагнера, то его взгляд стал меняться – в нем засквозил разум.

– Так-то лучше, – удовлетворенно сказал Рагнер. – Ну ты как, старина? Бутыль у тебя пустая… Что за не порядок, а? Или моего приказа не исполняют? Кормят тебя, поят и дают спать везде, где ты захочешь?

– Да, Ваш Вяличество, – заговорщически поведал Йёртр. – Мене жалуватися не на ча.

– Так-то лучше, – повторил Рагнер и убрал руку с плеча юродивого. – Куда ты направляешься, старина?

– К б…м, Ваш Вяличество.

Рагнер глянул на белую от испуга Маргариту и, будто извиняясь за «приятеля», поджал губы.

– Вот что, Йёртр, – достал Рагнер из кошелька золотую монету. – Ее тебе на год хватит, понятно? Отдай ее в бане и скажи, что за год плата. Ничего не перепутаешь?

– Деньгу-то читать я не дурак, – ответил юродивый, уже осмысленно говоривший и смотревший. Теперь он выглядел чудаковато, но не страшно.

– Вот и славно… Иди, куда шел, – передав монету, Рагнер похлопал Йёртра по плечу. – И не забудь зайти в пивную да заполнить бутыль. Монету до бани не показывай, трапезничать не забывай. Приказ короля!

– Добро вама здравья, Ваш Вяличество, – низко поклонился юродивый и поковылял дальше, шумно топая босыми ногами по доскам, что-то неразборчиво напевая и даже танцуя.

Рагнер тяжело вздохнул, глядя ему вслед.

– Всё в порядке? – спросил он Соолму, а когда та кивнула, то подошел к Маргарите. – Испугалась?

Вместо ответа, она прижалась к его груди и обняла его под плащом.

– Страшный какой… – прошептала она. – Что он говорил?

– Грязно ругался, как всегда…

– Это я поняла. Что он еще говорил?

– Ты откуда знаешь лодэтскую брань?

– Догадайся. Тебе бы самому поменьше браниться…

Рагнер усмехнулся и скомандовал: «По коням». Двум дамам он по очереди помог сесть на кобыл.

– Так, что тут Йёртр наболтал? – спросил Рагнер у Соолмы, пока она устраивалась в женском седле – заводила правую ногу за ухват, а левую упирала в верхнюю ступеньку.

– Как всегда. Но демон уже не только у тебя, но и у меня тоже. И у нее, – кивнула Соолма на Маргариту. – Еще, возможно, я умру черной смертью… от укуса ларгосской гадюки, – с досадой добавила Черная Царица.

– И тебе страшно? – улыбался Рагнер, сверкая серебряными зубами.

– Неприятно… Но ты прав – чепуха это всё.

– Так что он сказал? О ней?

– Что к ней скоро явится в обличье дорогого ей человека демон. Придет из-за трех морей… Значит: из Орензы. И захочет ее ребенка… – тихо добавила Соолма. – Она в тягости?

Рагнер кивнул, а Соолма фыркнула: неспособность иметь детей была ее мукой, и весть оказалась болезненной. Ничего не ответив, Рагнер отошел.

Он и Маргарита ехали в середине конного отряда, впереди них была четверка охранителей и Соолма меж ними, позади – еще четверка; по два всадника ограждали герцога Раннора и его даму; Раоль ехал последним. Айаду герцог Раннор вел по городу на длинном поводке, рядом со своим конем.

Таким отрядом они заехали в ворота серого форта Вардоц, пересекли площадь внутри него и через следующие ворота попали на храмовую площадь. Слева Маргарита увидела рыночную площадь – пустую от торговцев, как и должно быть по благодареньям, в центре площади серело квадратное возвышение из камня со ступенями с двух сторон, похожее на жертвенный алтарь древних, – это был и эшафот, и место для ритуального костра Мистерий. Виселицу заменяли при необходимости двенадцать позорных столбов – они, вместо ограды, отделили рыночную площадь от храмовой, и к двум из них ныне привязали мужчину и женщину. Мужчина был в заурядном убранстве, а женщине зачем-то обмотали шею, голову и лицо колючей соломенной косой. На рынке всегда делали невысокий помост, куда устанавливали различные весы и столбики с мерами длины; здесь же, на храмовой площади, были всего одни весы – огромные – толстые черные цепи удерживали две квадратные плиты из темного, дорогущего мореного дуба. Мер веса, например, валуна-таланта или прочих гирь, к своему удивлению, Маргарита на «чашах» весов не наблюдала.

Справа находился старинный храм, простоватый и тяжеловесный. Его рыжеватый фасад дробили белокаменные ниши с полукруглыми оконцами и выступы водостоков в виде чудовищных морд. Высокий, крутой, треугольный фронтон украшали тридцать шесть шпилей, по числу ангелов. Патина на медных шатрах получилась свежего, зеленого с каплей лазури цвета, столь пронзительно-яркого на фоне серого неба. Пять пирамид-шатров тоже увенчивались белесыми шпилями – острыми, как иглы.

– Как называется храм?

– Это храм Благодарения…

– Да? – обрадовалась Маргарита. – И этот – храм Благодарения! И на нем тоже зубастые твари… А почему, – посмотрела она в другую сторону, – на той даме у столба коса из соломы?

– Без чепчика небось сунулась из окна на улицу, – вздохнул Рагнер, – а наш отец Виттанд тут как тут… Настоятель этого храма. Он к дамам беспощаден, ведь всё вы порочны по своему естеству.

– Ааа… А на весах мер почему нет?

– Потому что это весы ведьмы.

– Ведьмы?

– Каждая дама, прибывшая в город, должна на них взвеситься, – улыбался Рагнер. – А отец Виттанд меры тогда с удовольствием положит на другую чашу. Если красавица выйдет легче гирь, то ее сожгут… Давай слезай с кобылы, пойдем тебя взвешивать, – блестел он зубами.

– Хватит шутить…

– Какие шутки! У Соолмы спроси, как она взвешивалась!

Соолма оглянулась и кивнула.

– В мой возраст Послушания. Весь город пришел поглазеть: не ведьма ли я… – с досадой произнесла она. – Очень расстроились, что опять чучело на Мистерии гореть будет…

– Порядки тут у вас… – прошептала Маргарита.

– Это да, – продолжал улыбаться Рагнер. – Отец Виттанд тут не даст ни пороку разгуляться, ни голым красоткам на метле полетать! Терпеть его не могу.

Меж тем ларгосцы встречали своего герцога в конце храмовой площади, у начала дороги к западным воротам города. Встречали, конечно, громко (тихо шуметь лодэтчанам, видимо, было нельзя!). Близко они не приближались – кланялись герцогу, мяли шляпы, третьи что-то наперебой выкрикивали.

– Что им надо? – шепнула Маргарита.

– Жалуются…

Рагнер остановил коня, обратился к горожанам с краткой речью, сказав, что надолго покидать Ларгос он не собирается уж никогда и в ближайшее время всем здесь займется, а им стоит и радоваться, и трепетать от ужаса, ведь снисхождения к преступникам он знать не будет. После, посмотрев на женщину с соломенной косой на лице, герцог Раннор ее помиловал и приказал развязать.

Путь к городским воротам лежал по мощенной камнем дороге, неширокой, где-то шагов на десять. Ближе к набережной дома выглядели ухоженными: с резными наличниками и ставнями, с каменными ступенями у порога и даже с застекленными окнами. Зелени, цветочков или плодовых садов Маргарита не видела вовсе, но ее взору попадались изящные флюгеры на черепичных крышах, кружевные кованые козырьки и затейливые дверные ручки. Местные кузнецы, действительно, работали на славу.

Но потом мощеная дорога оборвалась, сменилась дощатой, и дома стали попадаться похуже да победнее – и так, пока близ городской стены, вообще, не превратились в утлые серые домишки из полусгнивших досок. Маргарита заметила, что и Рагнер печально смотрит на свои владения.

– Что сказал тот юродивый? – решила она его отвлечь. – И как он тебя с братом спас?

– Сказал он бредни – с ним такое бывает. Он, к примеру, и брата всегда звал «Его Величество». Гонтер умер, королем не став… – вздохнул Рагнер. – Словом: бредни. А спас он нас случайно. Спрятал в полузатопленной каменоломне, что выше по течению реки. В каменоломне оказался грот, и сколько бы нас там предатели Нэсттгоры не искали – не нашли. Потом Йёртр оставил нас там с Гонтером, сам ушел – и мы с братом сидели, обнявшись, согревали друг друга… Не хочу об этом говорить. Матушка тогда погибла…

Маргарита погладила его по руке, он ей улыбнулся, хотя его глаза оставались грустными.

Восточные ворота города назывались Ларгосцскими и представляли собой обычное явление: серые крепостные стены, надвратная башня, площадь перед проездом, вернее, поросший бурьяном пустырь. Слева от пустыря находилась конюшня, справа – постоялый двор – бревенчатый сруб с метлой над входом. Рагнер сказал, что это место ям, то есть почтовый лагерь, осуществлявший извоз, доставку грузов и посланий в его замок.

От конюшни к ним направился всадник – издали этот мужчина выглядел максимум лет на пятьдесят, вблизи стало понятно, что он уже достиг возраста старости – шестидесяти пяти. Одевался дорого: его черную короткую мантию с красным подбоем, мелькавшим в разрезе справа, приобрел бы даже аристократ. На беловолосой, как снег, голове безупречно лежал черный берет с позолоченной пряжкой, одновременно напоминавшей и затейливый цветок, и сложившего лапки паука. Лицо, несмотря на старость, на глубокие борозды морщин, осталось красивым, но карие глаза незнакомца не понравились Маргарите – умные, маленькие, глубоко посаженые – будто ласки затаились в норках. И губы были тонковатыми да темными, точно воспаленными. Сидел этот горожанин на отличной гнедой кобыле, спину держал ровно.

– Бывший наместник, – успел шепнуть Маргарите Рагнер, прежде чем старик приблизился.

Рагнер остановил коня, а старик, сняв берет, почтительно поклонился.

– Доброго вам здравия, Ваша Светлость.

– И тебе, Арл… Это Арл Флекхосог, – сказал он Маргарите и вновь повернулся к старику. – Чем ты сейчас занимаешься, Арл?

– Я приобрел верфь у господина Аттсога.

– Чего?! – изумился Рагнер.

– Господин Аттсог продал мне верфь полгода назад. Дела там сразу пошли на лад. Наверняка вы видели с моря: сразу два парусника! Скоро уже мачты будем ставить, и к началу зимы отдадим суда заказчику. А на следующий год мне заказали четыре корабля.

– И что же ты такое золотое корабелишь? – снова поразился Рагнер.

– Новый тип судов, очень нужный купцам. Двухмачтовые парусники с рядом весел.

– Галеры, – презрительно фыркнул герцог. – Рубишь паршивые галеры!

– Я строю нужные корабли. И на моей верфи заказывать выгоднее, чем у санделианцев или прочих местных мастеров. Мы теперь делаем обшивку не внахлест, а впритык. Это быстрее, дешевле, а судно легче.

– Через десять лет прогниет такая посудина. Хлам один!

– Купцы отнюдь не глупцы. Им нужен быстрый и недорогой корабль, способный принять большой груз и двигаться как с парусом, так и без ветра. Что будет лет через десять – никого не интересует. Корабль может намного раньше разбиться о скалы, потонуть в бурю или получить роковую пробоину.

Рагнер скривил рот, неохотно признавая, что бывший наместник прав.

– И что, намного легче суда?

– Как минимум вдвое, Ваша Светлость. Я нанял корабела из Санделии, господина А́нтоса Альмо́ндро. Он прибыл с очаровательной супругой, Лючией, и их малюткой-сыном, Мигальсом, ведь собирается остаться здесь надолго. Госпожа Альмондро отличается не только редкой южной красой, но также набожностью… Ваша Светлость, осмелюсь дерзнуть и пригласить вас в эту медиану на торжество. После полуденной службы мы празднуем шестой год рождения моей внучки Ксаны. Господа Альмондро, конечно, тоже приглашены.

– Если надумаю, то мы с баронессой Нолаонт будем в храме на службе. Моя прекрасная дама, баронесса Нолаонт, – наконец представил он Маргариту. – Моя дама сердца и дорогая гостья из Орензы.

– Блеск города – это… – обратился к Маргарите старик на меридианском, но Рагнер его перебил:

– Арл, мне нужно прихорошить «Розу ветров». Просмолить и пару новых парусов – это обязательно. Возьмешься? Или слишком занят?

– Для вас я всегда найду время и людей, Ваша Светлость, – довольно улыбнулся Арл Флекхосог. – Завтра с утра ждем.

– Вот за это спасибо. Ладно, до завтра, Арл… – прощаясь, кивнул ему Рагнер, а тот посмотрел на Маргариту.

– Видеть в Ларгосе столь знатную и воистину прекрасную особу – особенная для нас честь. Блеск города – это мы, город блеска – это вы.

– Благодарю, господин Флекх… – заулыбалась девушка, чувствуя симпатию к этому человеку. – Извините… В Лодэнии имена крайне сложные!

– О, Ваша Милость, зовите меня просто «Арл». Мне такое обращение привычно, а уж из ваших уст – услада для моих ушей.

Бывший наместник низко поклонился, и они разъехались: он направился в город, отряд всадников за городские ворота. Маргарита улыбалась. Рагнер несколько минут молчал, а затем выругался.

– Что опять не так?

– Вьён ему верфь продал, – тяжело вздохнул Рагнер. – Видать, дела у него дрянь…

– Мне Арл понравился.

– Никогда не зови его «Арл».

– А ты почему тогда так его зовешь?

– Потому что… Не могу я называть его господином – язык не поворачивается. Он бывший кот.

– Кот? Сводник?

– Владел всеми тремя лупанарами Ларгоса и заправлял портовыми девками. Продавал даже красавиц за четвертак – как кружку пива. Сюда из других городков мужики толпами тащились, и моряки наш порт не миновали. Так длилось, пока я герцогом не стал, не заставил Флекхосога продать управе лупанары и не разнес к чертям это кошачье раздолье. И верно сделал – Ларгос ныне таким чистым стал, что я его едва узнаю.

– Ясно… А… так это ты теперь владеешь лупанарами? – хлопала глазами Маргарита.

– А что делать, любимая? И не я – управа. Я не кот, а честный рыцарь! Там три дома на южной окраине – девушки в них живут, как хотят, никто их ни к чему не принуждает, а они управе подати и сборы платят.

– Странно всё же здесь. Всякие ведьмовские весы, колючие наказания для женщин – будто позора мало, наместник самого герцога – и сводник!

– Да брат здесь, как и Эгонн-пустозвон, не жил вовсе. Наведывался порой со своим соколом, чтобы поохотится, – раз в год, а то и реже… А Арл ему доход хороший обеспечивал.

Неровная, глинистая, желтая дорога за городом шла посреди густого леса. Высокие сосны соседствовали с ольхой и березой, повсеместно маячили ели и пихты, иногда попадались липы, вязы, клены и незнакомые Маргарите деревья. Дубов она не видела, но Рагнер сказал, что в глубине лесов встречаются обширные дубовые рощи, а также осиновые и ясеневые. «На вырубках, – добавил он, – полно зарослей из можжевельника, шиповника и малины». Малины Маргарита, к своему огорчению, не нашла, можжевельник не узнала (в Орензе он был совсем другой: высокое дерево с разлапистой кроной, иногда – колючие пирамидки, но никак не стелящиеся по земле кусты). Через триаду часа с правой стороны лес поредел и между стволами ольхи заблестела поросшая камышом речка, обмелевшая илистыми островками. Шиповника для размножения роз там имелось предостаточно.

– Это та же большая река, что у города? – удивилась Маргарита.

– Да, она. Там, на левом берегу, болото с трясинами. Ходить туда не стоит, особенно в одиночку. Это и есть низина, где река по весне образует большое озеро. В это время Йёртра становится полноводной и широкой. Болото выше по реке – на том же уровне, где возвышенность. А Пустошь будет по левую руку. Ничего интересного – развилка трех дорог, один путь ведет к Ларгосу, другой – к моему замку, третий – к дому Вьёна. В той стороне тоже есть речушка, мелкая, илистая и со стоячей водой. Петляет через лес и проходит рядом с Пустошью в глубоком овраге. Речка называется Саагра. Еще ее зовут рекой Лешего или Лешийкой, потому что там легко заблудиться. Местные боятся Лешийку и далеко в тот лес не заходят. Вьён думает, что там дурманные травы. Их запах морочит головы людям, и те путают дороги, иногда видят то, чего в помине нет. Например, лица русалок под водой, – улыбался Рагнер. – Зато там растут грибы, «башмачок ведьмы», с порошком из каких ты уже знакома. И ларгосская гадюка именно там водится. Так что, не зная этих мест, прошу, одна никуда здесь не дерзай ходить, что бы ни случилось.

Маргарита охотно закивала, отогнала от себя мошку и убила наглого комара. Их кони передвигались быстрым шагом, но лес всё не кончался. С правой стороны вновь выросла глухая зеленая стена, как и с левой. Раздавалось кукование, носились шумные стрекозы, белка перебежала дорогу…

– А хищные звери здесь есть?

– Это же лес! И волки табунами шастают, и медведей будто рой пчел, – сверкал зубам Рагнер. – Ладно, шучу… Они все далеко в лесу. Если появляется изгнанный из стаи волк, то это целое событие. И он опасен, только если видит одинокого путника. А на медведей здесь охотятся с незапамятных времен, так что они лет сто уж как не объявлялись вблизи поселений. Много оленей, лосей и кабанов. Это вовсе не безобидные зверюшки, как ты думаешь. Видала рога оленя?

– Олени хотя бы красивые. А по суше есть дороги от Ларгоса?

– Через южные ворота идет дорога к верфи, затем в замок Ло́нлвонц – это имение Гельдоров. Там же есть перекресток – можно свернуть в чертов Нюёдлкос или в другой портовый город Фюос. Или отправиться в долгий путь до Нюороса, а из Нюороса попасть к реке Базере. Вообще-то, этот путь задумывался как торговый – лес вырубили, разграничили мое герцогство и графство Гельдор, но… А выше по Йёртре будет городок Цю́трос, где каменоломня, еще выше – пара городков и деревни. Порой придется идти по берегу, а не на лодке, – и так, пока не попадешь на вершины к ледникам и прекрасному горному озеру Цу́лоал. Там – город Цу́лоос. В Йёртру в горах впадают еще две реки, и там тоже озеро с поселением… О, скоро Пустошь. Значит: выберемся из низины – и ты увидишь мой замок.

– У него есть название?

– Ларгосц. Все в городе его зовут просто «замок».

Маргарита представляла себе Пустошь как пустырь, но это оказался мирный зеленый лужок с мелкими маргаритками и прочими сорными цветами: полянка у развилки дорог. Правда, вдали полянки, у леса, из земли торчали острые глыбы в человеческий рост, напоминавшие звериные клыки.

Всадники направились по дороге прямо. Как из-под земли, стоило лошадям пойти в гору, над лесом вырос брусок сизо-серой башни под пирамидкой черной крыши. Маргарита же оглянулась на Пустошь, размышляя о том, что Рагнеру выбили зубы об эти глыбы, вставшие точно челюсть чудовища, – и вдруг увидела среди валунов женщину со всклоченными, темными волосами, одетую в непонятные тряпки, старые и рваные, как у нищенки. Женщина, прячась за камнями, смотрела на Маргариту и, понимая, что замечена, ничуть не испугалась – напротив, выпрямилась.

– Рагнер! – позвала Маргарита, но он лишь издал вопросительное мычание, не оторвав взора от серой башни над деревьями. – Да посмотри же назад! – потянула она его за рукав.

Но когда они обернулись, то странная незнакомка уже спряталась.

– Там была женщина в лохмотьях и со спутанными, темными волосами. Страшная, – добавила Маргарита. – Кто это?

Рагнер пожал плечами.

– На Лешийке лет семь назад лешачиха объявилась. Может, это она.

– Семь? Лешачиха?! Ведьма?! И не сожгли? А как же весы в городе?

– Она не в городе живет, а на моих землях. И отец Виттанд – пусть идет к черту. Эта женщина никого не трогает. Просто лесная бродяжка.

– Ведьма?!

– Лесная бродяжка. Скотина не мрет, вода в колодцах не отравилась. Она просто живет в лесу: не попрошайничает, деревья не рубит и кабанов моих собаками не травит. Соолма тоже раз ее видела. Та убежала – и всё…

– А сейчас она не пряталась вовсе, – задумчиво произнесла Маргарита, еще раз оглядываясь, но Пустошь уже исчезла из вида. – Сначала юродивый, потом весы ведьмы, настоятель женщин мучает, сводник-наместник, а теперь ведьма-лешачиха! Что тут за место такое?

– Обычная глушь, – рассмеялся Рагнер.

Они вновь ехали посреди густых зеленых стен. Башня приближалась, но и лес не отступал. Когда Маргарита уж устала ждать, то деревья наконец стали редеть и вскоре показалась деревенька – самая обычная, небольшая деревенька из покосившихся изб, овощных огородов и истоптанной желтой дороги через нее. В деревне мычали коровы, кудахтали куры и покрикивали сильване, заметив своего герцога. Вскоре деревенские выбежали из домов, но они не шумели (не может быть!). Все они попадали на колени, образовав вдоль дороги заборчик. Рагнер ни к кому не обратился, никого не поднял, – низшее сословие презирали все аристократы, и герцог Раннор не являлся исключением: презирали за то, что землеробы были несвободными людьми и копались в земле – труд отвращающий знать намного больше, чем даже торговля.

Рагнер сказал Маргарите, что деревня существует для нужд замка и эти землеробы – самые счастливые люди на свете. Во-первых: рядом с деревней были поля, на каких герцог Раннор милостиво позволял сеять для него ячмень, лен и овес – и отдавал сильванам часть зерна, а лен, кроме семян, вовсе весь был их. Зимой женщины ткали для себя и для него – были при деле, а то заняться зимой здесь было нечем, и они бы все спились. Во-вторых: он трижды в год, на торжества, приглашал землеробов в свой замок, а в другие благодаренья «пригонял им святош», то есть они могли «идти по дороге к Богу» у себя в деревне, а не «тащится за этой самой дорогой в Ларгос». В-третьих: он в своем замке накрывал для сильван такой же стол, как для себя, но без скатертей, белых хлебов и сахарных статуй (это нельзя, а то зажрутся и работать не смогут), да в празднества землеробам даровалась ненужная одежда слуг. В-четвертых: в случае опасности землеробы могли спрятаться за стенами замка. В-пятых: он судил их по справедливости, а иногда даже по закону. В-шестых: женил их и «не волок на свое ложе» невесту. В-седьмых: всегда одаривал серебром, если требовался их труд, кузнецу же платил честную цену. Словом, всего не перечислишь, а сейчас землеробы просто очень рады его возвращению и надеются на очередную милость – дозволения коснуться поцелуем края герцогских одежд. И, несомненно, скоро, вообще, станут самыми счастливыми людьми во вселенной, ведь он, Рагнер-то, как «вышел в герцоги», в замке был дважды и ненадолго, зато ныне как заживет их господином! – Эх, держись! – Благодать!

Землеробы Маргарите не показались самыми счастливыми людьми на свете, скорее, самыми испуганными во вселенной, но она поверила своему возлюбленному, так как плохо разбиралась в землеробах. Она перестала обращать внимания на коленопреклоненных людей и посмотрела на Ларгосц, не понимая пока, нравиться ли он ей. На изящный замок герцога Лиисемского, на гроздь белокаменных кристаллов под голубыми крышами, эта угрюмая глыба никак не походила. Донжон Ларгосца производил гнетущее впечатление – великий прямоугольный столб с колышком смотровой башни, сизый, будто прямоугольная грозовая туча. Другие постройки возле донжона тоже были серо-сизыми, каменными. Маргарита не видела ни одной круглой башни! Лишь углы серых крепостных стен, углы черных крыш, углы квадратных мрачных башен. Вдруг Маргарита поняла, почему землеробы выглядели испуганными – замок давил на душу одним своим видом и будто угрожал суровой расправой.

– Красота, да? – кивая на «серо-сизое чудовище», спросил Рагнер.

– Сколько замку веков? – спросила Маргарита, не желая лгать.

– Дворцу не меньше века. Наверно, пара веков есть, но там часто достраивали чего-то, даже перестраивали… Ну так как?

– Не знаю… Рюдгксгафц меня тоже сначала испугал, а потом уезжать не хотелось. С вами, лодэтчанами, всё весьма странно выходит. Вроде сперва страх и ужас – а потом мне это нравится…

И Маргарита не ошиблась – когда они проехали деревню, орензчанка не сдержала возгласа восторга – Йёртра здесь струилась в каменистом русле, была удивительно чиста и прозрачна, по берегам зеленели лужки. Через реку к холму шел каменный мост с арочными пролетами, подъемный деревянный мосток соединял каменный подъезд с надвратной башней замка. Возле холма и за ним, за нагромождением двускатных черных крыш, разлилась широкая, живописная заводь с кувшинками – подлинное озеро, а на заднем фоне опять встал стеной тихий лес. Несколько высоких деревьев, посаженных на холме перед Ларгосцем, забирали излишек влаги из почвы, освежали благодатной зеленью сизость камня и веселили взор. Выше по течению, на крутом правом берегу, вращалось колесо каменной мельницы. Рядом с мельницей, за частоколом, желтели два солидных сруба – строения, ничуть не похожие на избы сильван.

– Это… – восхищенно прошептала Маргарита. – Это красота! И мельница есть! А что за дома рядом с ней, большие и длинные?

– Амбар и пивоварня. Да, как же я забыл… В-восьмых: мои землеробы за хороший труд отказа в кружке веселого хлеба не знают, а для живущих в замке пиво, вообще, каждый день. Пиво в этих местах – ценнее денег. Ну а мельницу Вьён смастерил для того, чтобы я смог сказать: в девятых…

– Рагнер, я поняла, – перебила его Маргарита, – и согласна. Мельница меня бы тоже осчастливила.

Рагнер почему-то обиделся.

– Вот делаешь тут всё для людей, а Вьён им – одну жалкую мельницу, и сильване ему в ноги кланяются, как мне!

– Нуу, любимый, ведь ты же, как герцогом стал, лишь дважды в Ларгосе был. А ныне как заживешь здесь да как наодаряешь их милостью ткать для тебя и сеять, так они и вовсе с колен не встанут! Так, наверно, и помрут…

Рагнер наградил ее укоряющим взглядом и сказал, что она ничего не понимает в землеробах, а Маргарита с ним опять согласилась.

Глава VIII

Чужая

Даже если аристократ покидал имение, увозя роскошные вещи из господских покоев, в замке оставались работники, следившие за чистотой и сухостью помещений. В первую очередь имению требовался толковый смотритель или управитель: и первый, и второй заведовал всем хозяйством, но управитель относился уже ко второму сословию, мог быть назначен на должность только воином первого ранга и исполнял обязанности наместника – судил и женил землеробов в отсутствие хозяина. Далее замку нужна была охрана, ей – кухари, им – охотники, тем – собаки; для снабжения замка требовались лошади, коням – конюхи, конюший, кузнец… Конечно, нуждались в работницах, которые бы шили, ткали и убирали залы. И без чернорабочих в хозяйстве никак не обойтись, а если имелся скотный двор, то число работников еще возрастало. Словом, даже скромный замок представлял собой закрытый мирок, в каком трудились поколениями одни и те же семьи.

Кроме денежного жалования существовали не менее ценные привилегии: форменные одеяния из дорогих тканей, почетное место за столом, качество и количество пищи, положенные тому или иному работнику в день. В Лодэнии все обедали за одним столом, и вечером сразу становилось понято, кто ты таков, поэтому одни важничали, прочие мечтали выслужиться и возвыситься.

В замке Ларгосц управителя не было с тех времен, как Рагнер Раннор стал герцогом, поскольку от безысходности он назначил прежнего управителя замка своим наместником – и тот переехал в город. Железная Олзе, которую Рагнер оставил за главную, хозяйством всегда занималась весьма поверхностно. Подъезжая к замку, он прекрасно понимал, что надо готовиться к плохому, если не к худшему: что землеробы обленились, что работники обнаглели, что он найдет бардак и что воспитать их всех вновь будет делом нелегким.

________________

По мосту через реку всадники приблизились к квадратной башне, и сверху, из-за зубцов стрельницы, высунулось с десяток мужских голов грубой наружности. Потом все головы невпопад, но оглушительно загудели в охотничьи рога (шумный, дико шумный народ эти лодэтчане!). Рагнер, что-то весело им сказав, пояснил Маргарите, что их вышли встречать охотники, жившие в замке, и тонко (тонко!) поприветствовали, не желая мешаться им внизу. Миновав врата (не прямой проезд, а плавный поворот влево – дополнительная защита ворот от стенобитных орудий), всадники оказались в переднем дворе, мощенном мелким булыжником; несмелая зеленая поросль оплела камень, как сетка. Из надвратной башни можно было направиться прямым путем, вдоль крепостных стен, к тамбуру – проезду под левой пристройкой донжона (именно донжон, мощный, каменный, высоченный прямоугольник в семь этажей, Рагнер величал дворцом). Маргарита видела толстенные дубовые створы в полукруглом проеме этого проезда, открытые настежь и закрепленные внутри тамбура цепями. Перед донжоном росли четыре невысоких клена – если стоять к ним лицом, то справа и позади спины, огибая прямоугольный передний двор, еще два одноэтажных строения, каменных и под черными крышами, подпирали крепостные стены. Озираясь, Маргарита дала такое определение всему, что видела: «Серое, но внушительное».

Проехав надвратную башню, охранители, не спешиваясь, устремились к проезду с дубовыми воротами и скрылись в тени тамбура – до переднего двора лишь доносился долгий цокот. А Рагнер слез с коня и передал поводья конюху.

– Здесь ничего интересного нет, – сказал он, помогая дамам спуститься с кобыл. – Позади – конюшня с моими лучшими лошадьми, справа – хранилище для телег да саней. Вторая конюшня есть в Охотничьем доме, где охотники и охранители в основном живут.

– А это что за миленькая башенка? – указала Маргарита на квадратную башню в углу, возвышавшуюся где-то на лишний этаж посреди двух названных строений.

– «Миленькой» ее еще никто не называл… Это уборная для работников, называется «Нужная башня». У нее есть еще несколько имен, какие я не могу произнести в обществе дам, – отстегивая от седла ларчик Маргариты, добавил Рагнер. – Под башней проходит сточный ров, туда же стекаются все прочие нечистоты из замка и конюшни.

Прежде чем войти в тамбур, Рагнер взял Маргариту за правую руку выше локтя, как свою супругу, – и повел довольную девушку во «дворец». Айада, конечно, следовала с хозяином, а Соолма шла позади этой троицы. Раоль Роннак, сгорбившись, тащил мешок, пытался идти рядом с Черной Царицей и улыбался ей. Будто увидав это спиной, у дубовых врат Рагнер обернулся, строго посмотрел на Раоля и указал рукой в проезд.

– Мешок для кухни. Минуешь вторые дубовые створы, увидишь справа дверь в кухню. Молча оставишь там мешок – и дальше идешь до конца тамбура, после идешь прямо – к проезду в стене, затем опять прямо – по дороге до большого дома у псарни. Сиди там и жди меня.

Итак, «дворец» встретил Маргариту длиннющим темным тамбуром – проездом, похожим на тоннель сквозь гору. Там слева имелись две полукруглые ниши и ворота с дверцей в них, запертые на увесистые висячие замки. Зато такие же ворота справа распахнули настежь. Рагнер сказал, что слева кладовая и амбар, а им направо, в караульную, – и после страшного тамбура они прошли в не менее страшную залу, пустую, огромную и душную, будто подвал, да с двенадцатью квадратными колоннами (нет, колоннищами!), что поддерживали сводчатые потолки.

За первым рядом колонн обнаружился незажженный камин (грубый, в золе и опять страшный), а возле него толпились крепкие мужчины (тоже очень и очень страшные в полутьме). Поговорив с дозорными, Рагнер повел свою гостью за второй ряд колонн – в левый дальний угол и к очередному арочному проему – за ним пряталась винтовая лестница, разумеется, темная и страшная (а я уже не удивляюсь!).

И вдруг Маргарита попала в светлую залу второго этажа, ничуть не страшную и весьма приятную. Это была обеденная, лучшая зала каждого лодэтского замка. В сравнении с обеденной Рюдгксгафца, ее хотелось назвать простоватой, хотя здесь имелся большущий камин, однако не украшенный порталом, громадный дубовый стол, но без балдахина над местом хозяина, и два симпатичных буфета, вставших по разные стороны от неизвестных дальних дверей. Полки буфетов прислуга не удосужилась заполнить даже оловянной посудой.

Потолок и здесь был сводчатым, зато высоким, а под потолком, по двум длинным сторонам залы, светилось по восемь полукруглых окон – небольших, снаружи закрытых решеткой, внутри – мутным и толстым стеклом. Великий стол протянулся практически от начала и до конца обеденной, царственно забрав себе середину залы. Вместе со столом пространство комнаты поделили крестом восемь круглых колонн: четыре колонны встали беседкой справа, близко к камину, еще четыре слева. В «левой беседке» ныне галдели женщины, носившие небогатые платья разных цветов и столь же разные чепчики; там же молчал светловолосый, пригожий юноша. Рагнер направился к прислуге; Соолма увела Айаду вверх по лестнице.

Далее для Маргариты произошло долгое знакомство с местными дамами. Все ей представлялись, но лодэтского она не понимала, а в именах запуталась. «Страшная женщина», Железная Олзе, оказалась милой светловолосой особой лет за тридцать, с хитроватыми голубыми глазами, красивым лицом и столь же богатой, как у Хельхи, фигурой: широкий низ, необъятная грудь и выраженная талия. Светловолосый юноша был ее сыном, Нёгеном; пухлая, тоже светловолосая и голубоглазая девушка – ее дочкой, Ледяной Люти. Рагнер предложил Маргарите обращаться к Люти, если требовалось принести что-то тяжелое, например, воду для омовений. Для поручений и несложных дел он выделил ей семилетнюю девчонку, Миллё, дочку поварихи Кётраны. Темноволосая, как и ее братья, низенькая, широкобедрая и розовощекая Кётрана выглядела довольной, а темноволосая, кроткая Миллё напуганной.

Наконец Рагнер взял у Олзе кольцо с ключами, и женщины стали расходиться – тогда Маргарита узрела за колоннами лестницу, из темного дерева да на резных столбах. По ней она вскоре поднялась на третий этаж, в свои покои, как сообщил ей Рагнер.

– Тихо и светло… – прошептала Маргарита, стоя спиной к лестнице и оглядывая совершенно пустую, обширную залу: ни мебели, ни вообще ничего в ней не было. Только дубовые двери (три створки справа и один внушительный створ слева), большие решетчатые окна над лестницей и еще одно маленькое окошко в сизо-каменной стене слева; пасть камина угрюмо темнела напротив этого загадочного окошка… – И я здесь буду жить? – удивленно спросила она Рагнера, разглядывая старую, желтоватую, поливную плитку на полу. – Хоть ложе мне дай. Ну хоть тюфяк… Пожааалуйста…

– Хотелось бы и дальше ужасать тебя красотами Ларгоса, но это всего лишь твоя светлица. В замке слишком давно не было хозяйки, поэтому она пустая. Барахла из Рюдгксгафца у тебя будет достаточно, чтобы обставить ее так, как хочешь.

– А что за окошко в стене?

– Оно в Млечный покой – чтоб следить, как следят за младенцами. Ты можешь завесить окно, чтобы неожиданно открывать его и пугать няньку, а она нет. Няньке завешивать окно нельзя.

– А почему после лестницы нет передней и дверей? Всё так… открыто.

– Чтоб тихо было в обеденной, не то спустится строгая хозяйка и всех разгонит из чудесного замка по их убогим деревням.

– Порядки у вас… Здесь хоть уборная есть? Или в башню надо бегать и там тоже прислугу собою стращать?

Улыбаясь, Рагнер указал на низкую дверцу в правом углу и почти что у выхода с лестницы. Маргарита заглянула туда и протяжно, не хуже своего возлюбленного, вздохнула – снова было темно и страшно. Там крошечное световое оконце едва рассеивало тьму, и в этой тьме баронесса Нолаонт не без труда нашла широкий стол с кувшином и тазом, а напротив него – занавес, вернее, пять завес. Раздвинув все шторки, Маргарита разглядела четыре стула для отправления нужды с вазонами под сиденьем. Сточное отверстие (зияющая страшная дырища в полу!) было обнаружено под крышкой дубового квадратного ларя, у стены, за третьей, центральной шторкой.

После ознакомления с уборной, Маргарите предстояло восхититься покоями малолетних наследников, но Железная Олзе (страшная женщина, я же тебе говорил!) коварно вознамерилась лишить ее такого счастья – и заперла на три замка дубовый створ. Погремев ключами и ругаясь, Рагнер в конце концов отворил врата детской, но там невозможно было ничего рассмотреть, потому что у самого входа всё было в сундуках, ящиках и тюках (ну почему там-то, а не в огромной светлице?!). Через пару минут, бегло изучив «чё за хлам», Рагнер радостно изрек, что это «его сокровища». Оказалось, здесь спрятали его военные трофеи из Орензы и Сиренгидии, набранные за полтора года, и он понятия не имеет, что там такое. Маргарите предстояло всё разгрести и семилетняя «опять забыл, как зовут эту девчонку» ей грести поможет.

Далее дело дошло до противоположной правой стены и средней дубовой двери, какая темнела вблизи дверцы в уборную; вскоре Маргарита прошла в спальню среднего размера, где стояла древняя, грубая, односпальная кровать с изголовьем-коробкой – и более ничего! Не имелось даже прикроватного стула.

– А я всему здесь рада, – сказала она, устало садясь на голый тюфяк кровати. – Есть где почивать – и славно. Зато могу пугать няньку и печалить всех в обеденной.

– Ладно, не рыдай. Здесь живет подруга хозяйки замки, ее помощница.

– Не пойду больше никуда… – плаксивым голосом заговорила Маргарита. – Я боюсь… Вы лодэтчане такие странные… Я вас не понимаю!

Рагнер молча обнял ее за талию, поднял и вынес в светлицу, после чего понес девушку за последнюю, еще неизведанную дверь. В той комнате у Маргариты заболели глаза, и она их закрыла, но желтые с синим пятна будто продолжали плясать перед ее глазами. Все стены были задрапированы чем-то ярким, цветным и желто-синим, (ярчайшим меридианским синим!!!).

– Открой глаза, – потребовал Рагнер.

– Нет. Что там был за темный куб, похожий на склеп?

– Внутри твое спальное ложе.

– Унеси меня назад.

Но Рагнер понес ее в «склеп». В углу, на подиуме, находилась дубовая махина – глухой шкаф с дверцей в боку. В него Рагнер опустил девушку – на что-то мягкое и приятное на ощупь, сам тоже забрался внутрь и лег рядом. Маргарита открыла глаза, когда он затворял за собой дверцу – и опять стало темно, но не страшно: на потолке ажурной вязью засветились змеистые прорези.

– Красиво… – прошептала она, разглядывая ажурный потолок. – Как в сказке… А это что такое, – потрогала она покрывало. – Мех?

– Медвежий. Самый теплый.

Они немного помолчали, любуясь кружевом над собой.

– Я очень люблю эту кровать, – заговорил Рагнер. – Как с матушкой в ней спал, едва помню… Только ее тепло зимними ночами. Когда стал старше приходил сюда один, лежал и думал… Мы всё переделам, что тебе не нравится, но оставь эту кровать, превелико прошу.

– Если мне можно сорвать со стен желто-синие тряпки, то я уже счастлива. А кровать мне самой нравится.

Рагнер начал снимать убор с ее головы. Когда он распустил волосы Маргариты, то поцеловал ее в глаза как жену – она поцеловала его глаза в ответ. Нежно и медленно он раздевал ее, никуда не спеша.

________________

Опочивальня герцогини располагала серым камином и серым полом, дубовым подиумом с дубовой кроватью-шкафом, двумя прямоугольными окнами в прямоугольных нишах. В этих нишах можно было сидеть боком к окну, как на стуле, ведь в каждой нише серела горка из двух каменных ступеней. Глянув в окно, Маргарита увидела квадратный внутренний дворик, мощенный такой же грязно-желтой поливной плиткой, как в светлице; в центре дворика темнело что-то похожее на мрачную беседку с четырехскатной черной кровлей. Дворик же ограждали сизо-серые строения. Дом слева смотрелся нарядным особнячком из-за витражных окон-бойниц, треугольного фронтона и окна-розы над резными вратами. Второй дом, согнутый вправо под прямым углом, казался добротным и просторным. За его крутой, черной крышей разлилось умиротворяющее серо-серебряное озеро, за озером простирался не менее умиротворяющий сочно-зеленый лес. Этот вид и впрямь заслуживал возгласа «Благодать!»…

Во внутреннем дворике две девушки прохаживались по желтоватой плитке, еще с десяток молоденьких работниц сидели под крышей «беседки», на каменном выступе. Вскоре из донжона вышел дозорный и, не обращая внимания на девиц, потопал мимо них. Маргарита, ближе прильнув к окну, разглядела, что угловой дом имел еще одну дверь с правой стороны, а возле нее находились два столба под козырьком и колокол. Парень сначала долго позвенел в колокол, будто всех будил, затем ударил в колокол один раз, оглашая о начале часа Смирения – и ему сверху ответил протяжный трубный гул (со смотровой башни, как догадалась Маргарита). После дозорный вернулся в караульную, девицы тоже стали расходиться.

– Откуда стража точное время знает? – спросила Маргарита, приглаживая распущенные волосы и поправляя платье на груди.

– У них есть пружинные часы, какие можно поставить куда-нибудь, а можно на поясе носить, – ответил Рагнер, вылезая из «шкафа». – Еще где-то в замке должна быть пара настенных часов и огненных. Мои трофеи из Бронтаи. А раньше время определяли дырявым горшком и водой. Это так же как песком.

– А что за маленькая беседка посреди дворика?

– Под двориком цистерна с дождевой влагой, – подошел к Маргарите Рагнер, обнял ее и горячо поцеловал, после чего тоже глянул в окно. – Дом слева, с витражами, – это часовня, дверь прямо – в Ягодный дом, где живут женщины и семейные пары. Справа, у колокола, – дверь в баню. Хозяйка дома сидит у окошка и смотрит, кто с кем вечером идет туда греться.

– Можно я не буду?

– Это же весело, – вздохнул Рагнер. – Сплетни здесь заменяют и новости, и книги… Такое иногда творится – ни в одном романе не прочтешь.

– Всё равно гадко… А что делают женщины в Ягодном доме?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Боюсь, что ничего. Без управителя тут, наверно, никто не работал… Ладно, пошли ко мне.

Рагнер потянул Маргариту за руку, но не к двери – в угол на подиум. Там, слева от кровати, темнела красивая угловая панель из дуба, а ее покрывала узорная вязь из зачерненного металла. Маргарита думала, что видит изысканные крючки для одежды. Рядом с панелью еще чернел держатель для светильника, а под ним повисла черная планка оканчивавшаяся цветком лилии – вероятно, созданная для красоты. Но Рагнер потянул один их крючков, открыв тем самым запор, толкнул панель внутрь – и за узенькой потайной дверцей показался темный, узкий проход длиной в семь шагов.

– Это путь в мои мужские покои, но тебе туда нельзя ходить и тем более ночевать там.

– Почему это? В Брослосе, значит, можно было?

– Ларгос – это не Брослос. Здесь и впрямь все будут считать тебя падшей, если застукают в моей спальне.

Далее Рагнер показал, что тоже может из прохода открыть запор-крючок, но Маргарита могла дополнительно закрыть дверь, повернув черную лилию, и при повороте щеколды-лилии на стене внутри прохода еще одна маленькая лилия уныло опускалась вниз.

– Еслиположишь большую лилию на крючок, – пояснил Рагнер, – то маленькая лилия мне об этом сообщит – и мне придется спать одному, хочу я того или нет. Это право на уединение герцогини Раннор, какому аж тысяча лет. Надеюсь, ты никогда им не воспользуешься и не закроешь для меня эту дверь.

Далее они прошли по проходу к другой дверце, открыли ее и оказались в опочивальне герцога. Тайная дверь и здесь пряталась в угловой резной панели, на какой имелись крючки для одежды и только – то есть от своей супруги герцог на щеколду не запирался.

– Ого! – оглядываясь, поразилась Маргарита: обстановка у Рагнера в спальне была свежа, приятна и ничуть не пахла «пылью веков». – У тебя ложе новое! – возмущенно сказала она, трогая столбы великолепнейшей кровати из черного дерева. – И шкаф! И ларь какой чудесный! И стол тоже! – пересекла она спальню, поднялась по трем ступенькам и попала через полукруглый проем в комнату поменьше, где оконную нишу перегородил придвинутый к ней стол. – А это что здесь еще за три двери?

– Дальняя ведет в переднюю перед Оружейной залой – тебе туда тоже нельзя. Оружейная – это гостиная только для мужчин, ну и для недостойных дам. Еще из той передней комнатки можно выйти на балкон, а из него спуститься сразу в тамбур. А эта зала – мой кабинет. Другие две двери слева… гардеробная и уборная.

– А у меня почему нет гардеробной?!! Как? Как! Как!

– Что «как»?

– Как герцогини Раннор жили здесь?! Бедняги! Они святыми, наверно, были! У супруга – и своя уборная, и…

Рагнер не дал ей договорить – обхватил ее и поцеловал. Маргарита сперва вырывалась из его объятий, но затем затихла.

– Не ори, – прошептал он, отпуская ее. – Повезло тебе, что я тебя люблю – всё у тебя будет, но… придется тебе жить без подруг. Мы из маленькой спальни сделаем тебе уборную и гардеробную. Или подруга нужнее?

– К черту этих подруг! И я не для себя одной негодую, а для других тоже! Следующая герцогиня Раннор мой портрет зацелует и еще имя восхвалит!

– Только кровать не тронь – ты обещала.

– Не трону, – провела она рукой по крышке стола, лоснившейся, будто полированный морион. – Черное дерево у него… – проворчала девушка.

– Это обычный дуб, из него всё здесь сделано, – вздохнул Рагнер. – Просто его зачернили. И, клянусь, я вовсе не ожидал найти такую красоту. Я сперва разломал и сжег кровать, в какой Гонтер помер, а потом так разошелся, что всё из его спальни сжег. Отправляясь в Сиренгидию, я заказал у местного резчика кровать и прочее, чтоб хоть на полу не спать, когда вернусь…

– Личную уборную ты тоже заказал у местного резчика… – снова проворчала Маргарита, не поверив ему.

Она спустилась по ступеням из кабинета и подошла к одному из трех окон мужской спальни, тоже находившихся в прямоугольных нишах и со ступенями, как в ее спальне. Под окном Маргарита увидела серую каменную террасу, пригодную для танцевальных балов, и огороженный сад. Через сад, параллельно террасе, протянулась широкая аллея, зато крепостную стену за аллеей соорудили по косой линии – и в правом дальнем углу получился зеленый уголок. С правой стороны новая ограда отделяла сад от кладбища, «украшенного» мрачным сизым склепом. А за садом и кладбищем, в объятиях крепостных стен и смотровых башенок, пышно клубилась листва дикого парка. Оканчивался обширный парк длинным серым домом в два этажа, домом под долгой черной крышей.

Но Маргарита разглядывала сад и аллею: кустики смородины вдоль каменистой дорожки и шеренги неизвестных деревьев – идеальное место для алых роз. Аллея начиналась от глухих ворот кладбища и слева заканчивалась калиткой – высокой, узорной и черной. За калиткой лежала площадка, в виде скошенной трапеции; сюда всадники выезжали из тамбура, после чего направляли коней прямо – в широкий проезд в стене, далее – в парк, к Охотничьему дому, как Маргарита уже догадалась. А вот предназначения серого строения, что оградило площадку слева, разгадать она не смогла. Один этаж, нет окон, форма половины шестиугольника, низкая дверь и смотровая площадка на крыше…

– В парке, как в лесу, – сказал Рагнер, – но иногда растут яблони. А с террасы раньше смотрели на поединки – они проходили в саду, на том прямом пути у террасы. А в том зеленом уголке, у кладбища, можно поставить шатер и летом плескаться с тобой в купели.

– Кладбище же рядом?!

– И что? Оно за высокой оградой и мертвым завидно не будет.

– Посмотрим… Я, кстати, в саду хочу погулять.

– Лучше завтра. На обеде все-все тебя увидят и поймут, кто ты есть, а то еще нагрубят или выставят тебя вон, если не хуже… Стража у меня суровая.

– А что за домик слева, под смотровой площадкой? И зачем она нужна, такая низкая?

– О, оттуда можно сигануть в реку и утопиться. Ну или принять груз из лодки. Под площадкой кузня, а в ней окно – и из него тоже можно утопиться, если невмоготу.

– Кузня? В саду?

– Вообще-то она за калиткой сада. И потом, эта кузня заброшена. Шумновато с ней было по ночам…

– А что под террасой?

– Кухня и курятник.

– Курятник? У сада?! Рагнер, пусть кладбище и старая кузня, но курятник-то?!! Что за сад у вас в Лодэнии такой?!

– Сад как сад, а курятник – это жизненно важно, любимая. Курочек ото всех надо защищать – все их хотят! И я, как истинный хозяин, тоже сяду у окошка – буду выслеживать тех, кто ворует моих кур. И заодно – охранять могилы предков.

________________

Рагнер сказал, что обед будет в начале часа Трезвения, а до этого ему надо осмотреть замок. Маргарита вернулась в свои покои и первым делом сорвала со стен желто-синие шелка. Без них стало серо, как в каменном мешке, но зато у нее более не слезились глаза. То, что мебели в спальне не имелось, ее уже не расстраивало – возлюбленный пообещал ей новую обстановку, уборную, гардеробную и расписную печку, вместо жутковатого камина. Но пока хоть что-то требовалось поставить в спальне, и она направилась к детской.

Окошко в Млечный покой, комнату младенцев, заслоняло стекло в частой решетке. Шальную мысль о том, чтобы залезть в детскую этим путем, пришлось отбросить. Со вздохом Маргарита открыла тяжелый створ и поборолась с ним пару минут – вредная дверь никак не хотела оставаться открытой, а прижать ее к стене было нечем. Пришлось прижимать дверь собой!

Она присмотрелась к «сокровищам», заметила край грубоватого ларя и решила выудить его из-под тюфяков. Кроткая Миллё, принесшая поднос с перекусом для баронессы Нолаонт, застала ее, вернее, ее торчащий из-за дверного створа зад, когда та, пыхтя, выволокла сундук аж на середину порога.

– Оух, так, славно, – обрадовалась ей розовая лицом Маргарита. Она утерла пот со лба, поправила платок на голове и заговорила на ломаном лодэтском: – Помочь тут я нужна.

Миллё подбежала к ней, но Маргарита вовсе не грубой силы хотела от этой хилой девчонки.

– Нет. Люти ходить. Я – ты Люти ходить. И… – подошла Маргарита к уборной. – Светильник мне нужен, – заговорила она по-орензски, не зная как объясниться. – Ну ничего же не видно и страшно. Свет? Свеча? Лампа? Хоть что-то…

Следующие минуты три Маргарита артистично изображала жестами то, что ей нужен светильник. Миллё, уходя вниз, вроде как стала бояться ее сильнее. Вернулась она с масляной лампой в руках, однако незажженной. Маргарита еще раз терпеливо всё ей объяснила: походила по светлице, подняв лампу, поносила ее в уборную, подула на нее, погрела руки над лампой и вручила светильник Миллё. Спускаясь по лестнице, девочка оглядывалась, странно таращась на чужеземку. И вернулась с незажженной лампой! Зато она привела Люти. Та с минуту молчала и угнетала Маргариту мрачным голубоглазым взглядом, точно бесстрастно негодуя из-за того, что какие-то там баронессы посмели оторвать саму Ее, горничную, от Очень Важных Дел!

– Да темно же везде! – в сердцах воскликнула Маргарита, не собираясь сдаваться, и продемонстрировала, что дверь детской не держится открытой.

Люти молча вынула запирающую пластину из петель засова и подложила ее под широко распахнутый створ, какой тут же замер, как вкопанный.

– Так просто! – обрадовалась Маргарита. – А я никогда такого не видела… А мне огонь еще нужен! – показала она на светильник в руке Миллё. – В уборной же темно.

Девочка высоко подняла лампу и, захлебываясь, стала что-то объяснять, доставая сосуд с маслом. А Люти всё давила Маргариту ледяным взглядом, будто никак не могла взять в толк, зачем этой варварше-орензчанке светильник, ведь можно прекрасно жить и без света!

– Соолма! – взмолилась Маргарита. – Позовите Соолму!

Прислужницы ушли и забрали лампу, но Соолма не появлялась. Устав ждать без дела, Маргарита открыла крышку ларя, наполовину вытащенного из детской. Чего там только не было внутри! Вскоре по полу светлицы разбрелась посуда, да самая необычная, какую Маргарита только видела в жизни. Зато там же она нашла подушечку и покрывальце, шитые золотой нитью. Паре обнаруженных вещей девушка затруднилась дать название. Например, в шкатулке она нашла круглые, ничуть не ценные и похожие на гальку камни. Они казались твердыми, но, видать, Маргарита столь усиленно их изучала, что один из камушков вдруг раскололся надвое в ее ладони. Холодея, она закрыла шкатулку и засунула ее под тюфяк в темной детской, словно та никогда ей не попадалась. На руках остался жирный налет, и Маргарите опять пришлось идти в темную уборную.

– Всё равно Рагнер даром взял эти свои сокровища, – оправдывала поломку камушка Маргарита.

После она решила перекусить и пошла с подносом в спальню, где застелила найденным покрывалом ступеньки у окна, положила туда подушку и села на «оконный стул». Жизнь налаживалась. Булочка, какую она кушала, оказалась пшеничной, сладкой и изумительно-ягодной, а вода – нежной на вкус. Да и подглядывать в окошко за девицами во дворике оказалось занятием вполне себе интересным.

Соолма всё не шла. Маргарита сняла платок, достала из дорожного ларчика гребень и, так же сидя у окна, расчесала волосы, не зная, чем еще заняться. Наконец она услышала шаги за дверью и, не покрыв головы, выскочила из оконной ниши, крича Соолме и боясь, что та уйдет. Распахнув дверь в светлицу, Маргарита предстала с простоволосой головой перед Нёгеном, взвизгнула и скрылась за дверью.

Нёген принес ее первый дорожный ларь с одеждой, на самом деле даже не ларь, а плоский, окованный железом ящик. Юноша стоял в светлице, взвалив его себе на спину и молча недоумевал, что это было и что ему делать.

Баронесса Нолаонт появилась вновь уже с платком на голове, с самым строгим выражением на лице, на какое была способна, но с розовыми щеками. И жестом показала юноше занести его ношу в спальню. Теперь густо покраснел Нёген и помотал головой.

– Нет, давай спать в я, – услышал он, и стал ярко-макового цвета. Сбросив ящик к ногам ошеломленной девушки, Нёген быстро убежал от нее, стуча по лестнице башмаками.

Маргарита тяжело вздохнула, опуская плечи.

Но делать было нечего – пришлось открывать дорожный ящик в светлице. Только она сняла навесной замок, как вновь услышала шаги Нёгена. Он занес второй ее ящик. На этот раз Маргарита убежать ему уже не дала – схватила юношу за руку, потащила к ларю, застрявшему поперек порога детской, и грозно приказала:

– Это – в спать!

Нёген послушно потащил тяжелый, длинный ларь к светлице, однако доволок он его лишь до порога опочивальни герцогини и не дальше.

– Ну что не так?! – заговорила с ним Маргарита на своем языке. – Я не украду ваш сундук! Мне вещи просто переложить надо, а то они помялись! Смотри, – подняла она крышку своего дорожного ящика, решив всё наглядно объяснить. – Вот!

Сверху лежал тонкий платок с кружевом, какой Нёген принял за белье – он что-то простонал, закрывая лицо руками, и опять убежал. А Маргарита села на выволоченный им ларь и утерла набежавшую слезу.

Затем, слава Богу, появилась Соолма.

– Мужчинам нельзя переступать порога опочивальни герцогини, – объяснила она. – Лишь по указанию герцога Раннора. В ином случае – их без разговоров казнят.

– И что делать? Мне ларь нужен. В ящиках всё забито и мнется!

– Я позову женщин – они всё тебе затащат.

– И лампу еще, – крикнула ей вслед Маргарита. – Горящую только!

Вскоре девицы из внутреннего дворика объявились около Маргариты. Две из них затащили ларь в спальню, еще две – дорожные ящики, третьи откуда-то доставили прикроватный стул, умывальный столик, сверкающий медный таз, бронзовый водолей и даже зеркало. Взамен, к радости Маргариты, они умыкнули желто-синие шелка. Жизнь окончательно наладилась, когда Соолма принесла зажженную лампу.

– Миллё нельзя зажигать светильники раньше наступления сумерек, поэтому она лишь долила масла, – сказала Соолма, оглядывая серые стены спальни. – Но Люти можно, – добавила она. – И Люти вовсе не дура.

– Соолма, ты о чем?

– Замок – это маленький городок, где все свои, где все они – семья… И частью этой семьи еще нужно стать. Ты же пока для них чужая. И не герцогиня Раннор вовсе. Ты – непонятная чужеземка, занявшая ее покои. Поэтому тебе даже таза не удосужились принести, как и прочей обстановки. А теперь ты сорвала любимые шелка бывшей герцогини Раннор со стен, вместо того, чтобы к ним привыкнуть, как все они… Я не хочу тебя обидеть или испугать… – помолчав, добавила Соолма. – Я сама через всё это прошла и знаю, о чем говорю. К тебе пока приглядываются, и это не страшно: посмеются за спиной или лампу не принесут, но всё по мелочи, – потешаться над чужаками – это старинная забава. А вот если тебя не примут в семью, то начнут пакостить уже по-настоящему.

– А Рагнер? Он им не позволит!

– Не позволит… Но и пакостить они не перестанут. Ты даже не поймешь ничего. Просто, к примеру, в твоем белье заведется мышь…

– Фуу… – брезгливо вздрогнула Маргарита. – Гадость-то какая… И что делать?

– Не знаю. Им понравиться непросто. Точно могу сказать одно – Рагнеру на этих баб никогда не жалуйся.

Маргарита расстроилась.

– Мне платья надо погладить… Они их мне что, сожгут?

– Нет. Я позову Люти, и она тебе их погладит, не бойся. Я же сказала, ты даже не поймешь, что тебе вредят.

Черная Царица направилась к выходу из спальни.

– Соолма, – окликнула ее Маргарита, – а как ты стала своей?

– А я и не стала, – не оборачиваясь, говорила Соолма, будто бы обращаясь к двери. – Но меня всегда боялись. А ныне еще и жалеют, ведь Рагнер бросил меня после шести лет нашей связи. И бросил ради тебя.

– Подожди, – подошла к ней Маргарита. – Не уходи, очень прошу. И прости меня за свою боль, но ведь я не виновата, что люблю его, а он – меня. Соолма, раз ты здесь чужая и я чужая, давай будем своими для нас с тобой. Хотя бы попытаемся. Нельзя же жить без подруг. Мужчина никогда не поймет тебя до конца и не выслушает.

– Давай, – согласилась Соолма. – Попытаемся…

________________

К вечеру Маргарита имела более-менее ясное представление о замке. Соолма рассказала ей, что она сама живет на четвертом этаже, в одной из двух гостевых спален, какие разделяла третья крошечная спаленка для какого-нибудь услужника или лекаря. Другую сторону четвертого этажа, над опочивальней герцогини, занимали покои графа, то есть первого сына-наследника, состоявшие из опочивальни графа и спальни с тремя кроватями, в какой жили друзья графа. Между графскими покоями и гостевыми, над светлицей, находилась проходная – просторнейшая зала с камином. В проходной, когда замок заполонялся гостями, тоже могли поставить кровати для гостей-мужчин.

Пятый этаж отводился под склад ценных вещей с названием «хоромина», еще под большую гардеробную и спальню отроков, а также под спальню их воспитателя, ведь после семи лет сыновья герцога покидали детские покои и жили в суровых условиях общей спальни вместе со своими ровесниками. На шестом этаже находилось заброшенное помещение, где некогда держали соколов, а ныне «черт-те что». Седьмой низкий этаж отдали дозорным, и из него вырастала смотровая башня, но ее забором ограждала крыша чердака, в котором устроили второй склад для «черт-те что».

В подвале донжона затаились: погреб, колодец с речной водой, сокровищница и узилище. Туда Соолма Маргарите спускаться не советовала, поскольку даже ей в подвале было страшно. Из тамбура можно было попасть в караульную, амбар, кладовую, поленницу и кухню, еще подняться по лестнице наверх левой пристройки донжона, в Оружейную залу, то есть мужскую гостиную, где герцоги совещались с друзьями-рыцарями или пировали с ними. Оружейную залу обрамляли с трех сторон ходовая дорожка и зубчатая ограда – эту дорожку со стрельницей звали балконом, и к нему как раз вела лестница из тамбура. По той же лестнице попадали сразу из тамбура на второй этаж пристройки, в длинную и пустую, примыкающую к обеденной залу для танцев – бальную. Открывали бальную залу изредка и обычно летом.

Далее Соолма помогла Маргарите с розами: десять ящиков они разместили у окон на пятом этаже, один ящик вынесли на террасу, двенадцатый ящик Маргарита поставила у окна в своей спальне, отметив, что цветы уже вянут и надо срочно соединять черенки с корнями шиповника.

А к обеду Соолма даже причесала баронессу Нолаонт: перевила ее волосы с вуалевым шарфом – и на плечи легли будто бы две пышные косы с воздушными хвостами. С такой прической, черным морионом во лбу да в изумрудном атласном платье Маргарита выглядела неотразимо. Правда, сперва она выбрала другой наряд, после чего осознала, что ее чрево еще выросло и про фиалково-синее платье стоит до родов забыть. Люти пришлось гладить два платья, вместо одного, и за это она вдоволь «поледянила» голубым взглядом пришлую баронессу, а та решила, что так ей и надо за проделки с лампой, – то есть они закрыли счета.

Пока Маргарита искала подходящее облачение, то за неимением мебели она раскладывала одежду там, где получалось – и опочивальня герцогини быстро наводнилась пестротой из шелков и кружев. Платья растянулись на подиуме, с крючков для ламп свисали платки и вуали, эскоффионы, будто вазы, украшали окно, ларь и прикроватный стул. Рагнер, проходя к Маргарите через потайную дверь, даже присвистнул.

– Надо Нёгена позвать… – загадочно произнес он.

– Зачем?

– А зачем ты парня мне тут портишь? Сперва волосами его пугаешь, затем в опочивальню манишь, а после еще и бельем своим глаз ему жжешь? Поженю вас, после всего, что между вами было. Невеста ты богатая – пусть сам увидит. Он согласится!

– Понятно теперь, чего он убежал… – пробурчала Маргарита. – Какое еще белье? Кто белье сверху в ларь кладет? Платок мой головной там лежал.

– Ты уже не оправдаешься… – улыбался Рагнер, сверкая зубами.

– Ничего смешного! Всё тебе уже доложили! Все болтают, да? А ты тоже виноват – мог бы меня предупредить, что ему сюда нельзя зайти!

– Было бы не так весело, – обнял он ее. – Нёген только мне одному сказал: он не болтун. Но нынче убежден, что ты распутница. Вот и… меня предупредил. А я его.

– И что ты ему сказал? – насуплено спросила Маргарита.

– Что не его нёгенское дело, распутница ты или нет. Еще посоветовал и дальше молчать как следует.

– Спасибо, пусть хоть так… Хотя, зачем я тебя благодарю?! Ты же тоже виноват!

Он молча потянул ее к двери.

– Рагнер, я серьезно! – говорила Маргарита. – Тебе весело, а мне нет. Я ныне Нёгену в лицо смотреть не смогу, хотя ни в чем не виновата!

– Вот и нечего на него глазеть, – продолжал посмеиваться Рагнер.

Пройдя в светлицу и заметив необычную посуду в углу, он радостно изрек:

– Может ты у меня и распутница, но какая же золотая! Нашла алхимическое добро для Вьёна в подарок к завтрашнему дню… Кстати, – спускаясь с Маргаритой по лестнице, добавил он, – там тебе не попадалась шкатулка с камушками, как галька? Я вроде в тот же сундук ее затолкал…

– Нет.

– Надо найти… Каждый камушек ценнее рубина.

– Чем же это?

– Если тебя отравят, то вернее снадобья нет…

________________

Обеденная преобразилась. Буфеты заполнились посудой из Рюдгксгафца, над скамьей хозяев замка появилась милейшая желто-синяя сень, в какой Маргарита не без удивления узнала шелка из своей спальни. Колпак камина «украсило» черное знамя с хихикающей Смертью и белым змеем – правда, без «подружек», горгулий да химер, оно смотрелось неуместно и страшно.

Спустившись с лестницы, Рагнер и Маргарита оказались между двумя буфетными столами, с яствами и питьем, – их в Ларгосце ставили в пространство меж четырех колонн, на колоннах же висели масляные лампионы из черненого железа и горного хрусталя. Люди стояли кучками по зале, и Рагнер что-то им сказал, а Маргарита поздоровалась по-лодэтски. После чего герцог Раннор повел свою спутницу вправо, к пяти чашам для омовения рук, и держал он ее за правое плечо, как свою супругу. Народ в обеденной зале откровенно пялился на то, как чужеземка опускает руки в чаши. Маргарита уже привыкла.

– Надо же… – шепнула она Рагнеру. – Желто-синие тряпки уже пристроили…

– Конечно, – так же негромко ответил он ей. – Или ты думала, что я позволю выбросить любимые шелка моей мамочки?

Оказалось, что в Ларгосце не молятся перед трапезой, да и руки в пяти чашах омывают лишь те, кто имеет места за белой скатертью; для остальных расставили у стен лоханки с простой водой. После того как хозяин и его гостья сели на нарядную скамью во главе стола, другие стали рассаживаться без церемоний и далеко не все мыли руки вообще. Ольвор развалился на стуле по правую руку Рагнера, как дорогой гость. Соолма соседствовала с Маргаритой. Эорик и Сиурт трапезничали среди охранителей за той частью стола, что была без скатерти. Свирепая Айада расположилась у ног хозяина и кровожадно облизывалась.

– Рагнер? – тихо позвала его Маргарита, замечая бокал рядом с их общей тарелкой. – А мы не из одной чаши будем испивать?

– Любимая, я пиво хочу с Ольвором пить…

– Рагнер, ну пожалуйста…

– Но ведь ты всё равно пьешь воду, – развел он руками. – Ну что нам с тобой испивать из одной чаши?

Видя, что она расстроилась, он вздохнул, приказал поставить Маргарите чашу и добавил, что будет пить с ней воду, а с Ольвором – пиво. Но настроение у девушки испортилось. Фраза «Ну что нам с тобой испивать из одной чаши?» сильно ее задела.

Далее Кётрана поставила перед ними блюдо с запеченными цыплятами. И новый удар – после непонятных слов поварихи Рагнер более не захотел вкушать из общей тарелки, и ему принесли новую.

– Почему ты будешь кушать отдельно? – обиженно спросила его Маргарита.

– Ты цыплят хотела, а я буду лакомиться тем, что ты не сможешь есть.

– И что ж это? Я и змей, и ежей, и червей уже даже кушала в вашей Лодэнии! Чего я еще не смогу после съесть?!

– Да что с тобой такое? – понизил голос Рагнер. – Чем ты опять недовольна? И не говори мне свое «ничего». Что не так?

– Первая трапеза, а ты пить со мной не хочешь, – обозлено зашептала она, – есть не хочешь… Все же видят это!

– И что же они видят? – тоже зло зашептал он. – Как ты перебранку мне за столом учиняешь?

Обидевшись, Маргарита немного отвернулась, а Рагнер, сделав вид, что не замечает этого, заговорил с Ольвором на лодэтском языке.

Меж тем Олзе пришла с большой миской, от какой воняло тиной и тухлой рыбой, после чего на тарелке Рагнера оказалось что-то склизкое, мерзкое, зеленоватое…

– Что это? – с ужасом прошептала Маргарита.

Он молча дал ей ложку. Маргарита посмотрела на него с еще большим ужасом.

– Хотела есть из одной тарелки – давай!

– Сначала скажи, что это…

– Рыба и водоросли. Это блюдо готовят ровно триаду, и отведать я эту вкуснятину смогу вновь не раньше следующего благодарения. А я года два уж как не услаждал уста этой рыбкой…

– Я не буду эту гадость даже пробовать. Как бы меня сейчас, вообще, не вытошнило, – скривила Маргарита лицо, глядя на то, как Рагнер и Ольвор уплетают зеленоватую слизь. – Как сие хоть называется?

– Рыба в водоросли – так и называется, – облизнул ложку Рагнер.

После этого он сбросил Айаде второго цыпленка и некультурно чокнулся с Ольвором пивными кружками.

С Ольвором Рагнеру было весело и хорошо. И странным образом, чем довольней он выглядел, тем сильнее это бесило Маргариту. Злилась она на него и за чашу, и за тарелку, и за вонючую слизь, какая испортила ей охоту до цыплят (а я так хотела цыплят! – но всё провоняло зеленой тухлятиной!). И особенно сильно дулась она на возлюбленного за Нёгена, за обидные слова и за то, что Рагнер совсем не обращал на нее внимания, будто на самом деле любил Ольвора больше, чем ее. Тут, вдруг вспомнив о подзорной трубе и фонаре, Маргарита немедленно добавила их к списку злодейств Рагнера Раннора.

«Живи со своим Ольвором, – сердилась она. – Какая же жалость, что он уже женился! Вы созданы друг для друга! Из вас бы вышла ладная лодэтская семья! Пили бы свое пиво и лопали свою зеленую гадость!»

А после Рагнер взял да ушел! Вернувшись из уборной, он и Ольвор пересели к Эорику, в середину стола, не сказав Маргарите ни слова! И не возвратился Рагнер даже тогда, когда принесли яблочный пирог! Соолма же была неразговорчива и удалилась к себе еще до пирога. Так Маргарита осталась одна на месте хозяйки, у пустых сидений и среди незнакомцев, очень желая тоже уйти. Вместо этого она съела свой пирог, а затем, совершенно случайно да со скуки, поковыряла кусок яблочного пирога Рагнера.

– Прости, сама не знаю, как я так много от него откушала… – произнесла Маргарита, когда Рагнер вернулся: сел рядом и нашел на своей тарелке лишь треть пирога. – Да как же это так получается?! – тут же разозлилась она. – Это ты должен извиняться, а не я оправдываться!

– За что извиняться? За то, что пирог мой ты слопала? За это?

Маргарита промолчала, хмуро глядя вдаль залы: там, под задорное бренчание гуслей, Ольвор танцевал с Железной Олзе – да не просто плясал, а нескромно ее трогал, пытаясь обнять. И ведь всего восемь дней прошло с его венчания и клятвы супружеской верности у алтаря!

– Я не понимаю, что с тобой, – тем временем внимательно смотрел на Маргариту Рагнер. – Правда не понимаю. Объясни уж мне, дураку.

– Первое суждение самое важное, – обиженным голосом проговорила она. – А ты… Бросил меня одну. Что мне делать? Я никого здесь не знаю! А до этого: чаша, тарелка, Нёген… Неужели сложно было мне поведать устои этого дома? Всё тебе шуточки! Иди, веселись со своим Ольвором дальше!

– Ольвор меня бросил ради Железной Олзе, как видишь. К ней его намерения… хм, серьезны. А ко мне – так себе…

– Как?! Ведь он только женился? А ты что?

– А что я? – тоже начинал злиться Рагнер. – Я здесь и с тобой сейчас, а не лапаю повариху! И Ольвору я не нянька!

Он помолчал и добавил:

– И тебе быть нянькой не хочу.

Маргарита метнула в него молнию из своих зеленых глазищ, сцапала с его тарелки остаток яблочного пирога и пошла наверх, на третий этаж. Рагнер недоумевающим, тяжелым взглядом смотрел ей вслед – как она скрывается на лестнице. Остановить ее он не пытался.

________________

А разгневанную Маргариту встретила на третьем этаже темная светлица и черная, как ночь, уборная! Зажженной лампы у нее снова не было! Гордость же не позволяла ей сейчас спуститься вниз.

Стоя в светлице, Маргарита доела пирог, на ощупь сходила в уборную, ненавидя всех и вся. Должно быть, за это ей пришла кара: уже во мраке спальни, среди разбросанных платьев, она пыталась найти сорочку – и, когда, справившись с этой архисложнейшей задачей, оборотилась от сундука, то запуталась ногой в шлейфе платья. Послышался треск рвущейся ткани, она сама упала, больно ударив бедро о каменный пол и продолжая держать в руках свою сорочку. А потом заплакала, лежа на полу, на спине, прижимая сорочку к лицу и всхлипывая в нее.

Вдруг зашумело в углу и блеснул свет – Рагнер вваливался спиной вперед через потайную дверцу, ведь его руки были заняты фонарем и бокалом. Маргарита быстро вытерла слезы и стала подниматься на ноги.

– Я решил, что раз ты на щеколду не закрылась, то не всё так плохо… – приближаясь, сказал он. – Похоже, ошибся… И чего ты опять ревешь?

– Ничего…

Она села на ступень подиума и стала распускать жгуты, что закрутила ей Соолма – всё равно они уже растрепались. Рагнер сел рядом.

– Послушай… Ольвор скоро уйдет в море, и я его нескоро увижу. Может, никогда не увижу, ведь в море всякое может быть, да и Ольвор – всего лишь человек, хоть и Ольвор. А чаша, тарелка… это чепуха. Завтра поедим вместе – и всё: женюсь на тебе тарелочно-чашечным супружеством.

– Не шути хоть сейчас… – утирала она щеки.

Рагнер попытался ее обнять, но Маргарита оттолкнула его руки.

– Не пошел за мной, даже слова не сказал, чтобы остановить, а ныне я нужна?!

– Так я должен был побегать за тобой и поумолять?

– Не знаю, – закрыла она лицо руками. – Но так тоже очень обидно.

Рагнер вздохнул и провел по коротким волосам растопыренной рукой, по привычке убирая пальцами волосы ото лба.

– Прости меня, ладно? Я сейчас серьезен. Прости, что забываю, что ты еще девчонка, – снова попытался он ее обнять. – Прости, в третий раз, но взрослые так себя не ведут.

Она сперва вырывалась из его объятий, но всё слабее, а потом затихла.

– Довольно, – прошептал Рагнер, целуя ее в висок. – Ты права в том, что сегодня я должен был больше времени быть с тобой, но Ольвор с Улы, а не повздорить тидианцу и улайцу непросто. И мне ненужно, чтобы он подрался в городе или замке да перебил тут насмерть кучу народа. Так что его надо развлекать чем-то. Правда, кажется, мирное занятие он себе уже нашел. Пусть гребет рыжими веслами к Железной Олзе и пробует там причалить.

– А Хельха? – буркнула Маргарита, прижатая щекой к мужской груди. – Она ему вслед платочком махала. У мужчин нет сердца!

– Нуу, помахать платочком – это сила, – кто устоит?

Маргарита ударила его кулачком по плечу.

– Хельха знала, за кого выходила, – это раз. А два – ничего у Ольвора не выйдет. Я тысячу золотых готов на Олзе поставить. А знаешь почему? – прошептал он ей на ухо. – Олзе в меня влюблена. А ты думаешь, почему она меня в детстве била? Тогда еще, чертовка, втрескалась. Так что ты меня поменьше колоти, а то мне понравится – и тебя ради Олзе брошу. В кулачных боях ей равных нет, ни одна дама с ней не сравнится…

– Просто надо было мне сказать, – спокойнее заговорила Маргарита. – Про Ольвора и про ваши драки.

– Не всегда выходит, как надо, – вздохнул Рагнер, разжимая руки и выпуская ее из своих объятий. – Хочешь похлебки? С чесноком, как ты любишь.

– А почему опять в бокале?

– Было удобнее нести, чем в чаше.

Через четыре с половиной минуты они полностью помирились.

Глава IX

Война

Корабли в Меридее делились в первую очередь на галеры и на парусники. Парусники – на «северян» и «южан», первые плавали под прямым парусом, вторые – под косым. Лодэтчане любили длинные, быстрые судна, бронтаянцы – вместительные, оттого их парусники напоминали бочки; аттардии предпочитали нечто среднее, но именно они впервые установили на парусник две мачты, вместо одной. После и санделианцы стали дополнять свои плоские галеры двумя косыми парусами. Теперь рождался новый вид судов: полноценные парусники, но с палубой для гребцов и портами для весел.

Ходили по морям вдоль побережий. Вглубь Бескрайней Воды, Большой Чаши или Малой Чаши отваживались зайти самые отчаянные смельчаки – пираты, «искатели счастья». Водный путь до Южной Варварии, материка о каком в Меридее ходило множество цветастых сказок, каждый пират-купец держал в строжайшей тайне, а карты, если и были, то неточные и весьма сомнительные. Таким образом, для плаваний вдоль побережий длинные и плоские галеры подходили торговцам идеально: вместительные, не зависящие от ветра, не боящиеся рифов. Да еще и с командой из крепких гребцов, способных дать отпор морским разбойникам. Однако в буйных северных морях галеры из-за малой осадки чувствовали себя неуютно, а в Водоворот Трех Ветров, вообще, не дерзали совать носа. Мечтой корабелов являлось создание такого судна, какое могло бы ходить вдоль всей Меридеи, да вот только делались корабли «на глазок», их постройка занимала два-три года и, без «новейшего чуда мысли» – лесопилки на водяном колесе, дело было отнюдь не прибыльным. Труд плотников дорого стоил, а требовалось их на верфь множество, особенно если корпус судна обшивался деревом внахлест. В среднем владелец верфи имел доход с двухмачтового парусника в пятьдесят золотых монет, какие стремительно утекали из его кошелька при строительстве следующего корабля.

Верфь Аттсогов начала хиреть давно. Дела шли неважно уже при отце Вьёна; при его старшем брате, имевшем пристрастие к выпивке и растерявшем давних заказчиков, стали еще хуже, а при нем самом – «вовсе дрянь». Во-первых, Вьён Аттсог любил изобретать, да так увлекался, что над его детищем, «Гиппокампусом», посмеялось всё восточное побережье Меридеи. Во-вторых, он тоже, как его старший брат, заимел с годами пагубное пристрастие к куренному вину. В-третьих, он был человеком непостоянным в своих страстях и давно остыл к судостроению, занятый то Алхимией, то сыроварением, то механическими устройствами, то поэзией, то наблюдением за звездами, то шифрованием, то Языкознанием, то живописью, то врачеванием, то курением вина… «Изобретательство лучшего белого вина в Меридее старину Вьёна и сгубило!» – вздыхал Рагнер.

Остыл Вьён Аттсог к судостроению после спуска на воду своего единственного парусника, и остыл он вовремя, иначе прогорел бы не сейчас, а шестнадцать лет назад. Всем на верфи Аттсогов заправлял Оттольд Эккильсгог, «чертов сиюарец», – толстый, шумный, бранящийся и с роковой любовью к неприступной Железной Олзе, зато мастер корабельного дела и дракон в работе. Он мог построить и лодку, и любое парусное судно, но только не галеру – если кто-то в Меридее и испытывал большее презрение к галерам, чем Рагнер Раннор, то только «чертов сиюарец».

Конечно, Оттольда Эккильсгога на верфи Рагнер уже не обнаружил – он покинул Ларгос, и слабая надежда найти его на острове Сиюарс души не грела. Рагнер возвращался в город хмурым и мрачным. Он познакомился с господином Антосом Альмондро, корабелом из Санделии, и в итоге неохотно признал, что этот влюбленный в свое дело мастер ему понравился. Антос Альмондро применял собственные разработки, чтобы усовершенствовать «южанина» и сделать его пригодным для ветреных северных условий. И Рагнер видел, что эти улучшения, действительно, имели смысл и делали «недогалеры-недопарусники» подходящими для плаваний вдоль всей Меридеи.

«И где его отыскал старый кот-Флекхосог? – думал герцог Раннор, въезжая в Ларгос через Лебединые ворота, южные ворота города. – Одно его знание, как класть обшивку гладью многого стоит. Дерьмо, конечно, а не обшивка, но весомо удешевляет судно и сокращает время постройки – торговцы не зря в очередь выстраиваются. Четыре двухмачтовых парусника в следующем году! О таком даже отец Вьёна мечтать не смел».

Недалеко от Лебединых ворот, на второй улочке от побережья показался приметный дом – на высоком фундаменте из гальки красовался «резной пряник» – так его звал Рагнер. Этот дом, в самом деле, хотелось положить в рот: резные наличники, резные ставни, резной козырек крыши и резное, ажурное крыльцо. Здесь жил Ниль Петтхог, лучший резчик по дереву на верфи Вьёна Аттсога и, пожалуй, лучший резчик в округе.

Оставив на дороге охранителей, Рагнер постучался в крепкую, дубовую дверь. Ему открыли сразу же – взволнованная, очень маленькая женщина с усохшей грудью пригласила его войти, поклонившись три раза.

«Значит, и у этой семьи дела дрянь», – невесело заключил Рагнер.

В гостиной выстроились по росту семь детишек, а возглавлял шеренгу хозяин дома: высокий, длиннорукий, жилистый мужчина сорока лет. На голове он носил белую шапочку-белье с завязками под подбородком; его колючая светлая борода походила на соломенный веник.

– Ниль! – обрадовался Рагнер. – Рад, что ты в добром здравии.

– Вашими благоденствами, Ваш Светлость, – поклонился хозяин дома, а за ним поклонились и все дети, и жена.

– Я пришел поблагодарить. Знаешь, я поражен твоей работой.

– Работа мне сталася в радости, Ваш Светлость, – проговорил Ниль и замахал на детей, чтобы те отошли.

Рагнер посмотрел на обеденный стол – чечевичная похлебка и нечто непривлекательное, похожее на комки серого хлеба.

– Угостишь? – неожиданно спросил Рагнер. – Я так хочу чечевичной похлебки!

– Мы не нищенствуем, и герцога нашого чечевицою не обскоробим! – гордо проговорил Ниль. – Всё у нас красно! Жона!

– Да-да, – засуетилась та. – Я щас прилишного настряпаю…

– Я хочу похлебку! Не угостите, сам себя угощу, – заявил Рагнер и уселся за стол, взяв в руки сыроватый комок. – О, хлеб из камыша! Мммм… Вкуснятина!

Вскоре Рагнер узнал всё, что хотел, – мало-помалу Ниль стал рассказывать о верфи, Ларгосе и своем бытие. Лучшие плотники Вьёна Аттсога остались без работы: одни покинули город, другие голодали и были готовы работать даже за сербр в день, вместо шести, но Арл Флекхосог их не нанимал.

– А резчикам тужое всех, – говорил Ниль. – Нет в нас надобносте́й. А кода Флекхосог леспилку справит, то и в плотниках не станет надобностей!

– Лесопилку? – удивился Рагнер – Чё за? Река-то моя! Хрен ему, а не лесопилку на Йёртре!

Ниль пожал плечами, после плюнул с горя на пол и заслужил гневный взгляд от кроткой жены. Рагнер внимания не обратил, но резчик решил извиниться.

– Проштите уж, Ваш Светлость… Проста ме́рзость, ента леспилка!

– Тут ты неправ, Ниль… – думал о своем Рагнер. – Ладно, к делу. Я хочу обить деревом стены в замке. Много-много дерева с самой искусной резьбой. И потолки хочу красивые, а не балки созерцать. Что скажешь?

– Работа мне станется в радости.

– И славно. Собери за сегодня резчиков и столяров – работы крайне много. Всех нанимай, кого найдешь. А завтра жду тебя к часу Целомудрия в замке. Раньше нельзя: дама, для которой нужны дубовые покои, любит подремать подольше. И вот, – положил Рагнер на стол увесистый замшевый мешочек. – Награда за хороший труд. Обо всем прочем завтра – я спешу.

Уже подходя к порогу, Рагнер обернулся и добавил:

– А, я не сказал, что ты теперь мой главный мастер, Ниль. И будешь получать не десять сербров в день, а девяносто шесть.

Ниль и его жена издали неясные звуки.

– Найди мне лучших резчиков по дереву в Тидии, – пресек их благодарности Рагнер. – Я заплачу честную цену и щедро награжу, но спрашивать тоже буду строго. Я не Вьён. Я и башку могу снести…

________________

Серый, мрачный форт Вардоц, построенный у причала, служил в том числе восточными воротами Ларгоса. Внутри форт-куб оказывался полым: между двумя проездами лежала квадратная площадь для досмотра груза и сбора пошлин. Правую половину форта, если стоять спиной к морю, занимал Суд, а всего в городе было три судьи: для дел о кражах и плутовстве, для имущественных тяжб и для дел о злодействах. Судьей, разбиравшим жалобы о поджоге, насилии, разбое, членовредительстве, убийстве, прелюбодеянии и о прочих злодействах, Рагнер назначил сына Арла Флекхосога, Лентаса, тридцатилетнего «неженку», – и сделал он это нарочно, так как еще одного судьи в Ларгосе не имелось, а оставить «старого котенка» на имущественных тяжбах он никак не мог. Лентас же боялся крови и мог упасть в обморок, если ранил палец. Духовным судом в Ларгосе заведовал отец Виттанд – он приносил стражникам список порочных особ, те доставляли «бесстыдников» в узилище на дознание, после чего священник их либо миловал в Суде, либо назначал наказание у позорного столба. Словом, отца Виттанда все ларгосцы очень почитали, поскольку сильно его боялись, и служб не пропускали ни по благодареньям, ни по медианам, а в празднества так и вовсе неслись к его храму!

Левую половину Вардоца занимала управа города, состоявшая из тюрьмы в подвале, из оружейной и конюшни на первом этаже, из жилых помещений для городских стражников на третьем, из склада и архива на четвертом да из кабинетов для мытарей, сборщиков и писарей на втором этаже. На том же втором этаже находился полукруглый угловой балкон, выходивший и на храмовую площадь, и на рыночную, – оттуда герцог обращался к горожанам или наблюдал за казнями. На втором этаже размещался и кабинет наместника.

Рагнер приближался к Вардоцу с юга – с той стороны, где перед фортом был рынок. Торговля там с первого взгляда казалась оживленной, но никто более не покупал рыбу бочками, зерно мешками или шерсть тюками. Горожане, гуляя между навесами и прилавками из досок, приценивались, торговались, приобретали чего-нибудь для обеда. Лоточники крикливо нахваливали свой товар, торговцы зазывно махали руками. Все эти люди обступили коня герцога Раннора: жаловались на то, что работы в городе нет, «торгу товару» тоже нет, а сборы и подати столь непомерны, что они едва выживают. Рагнер же со злобой думал, что при Арле Флекхосоге их беспощадно обдирали, но они не роптали, зато нынче при честном главе, достойном человеке Пеоре Хотхноге, готовы устроить бунт из-за каждого четвертака.

Однако спустя два часа, сидя за столом в кабинете Пеора Хотхнога, своего наместника, Рагнер помрачнел по-настоящему и уже не обругивал горожан. Он угрюмо переворачивал пергаментные страницы книги с обложкой из зачерненного олова – «Оловянной книги», в какую вносили имена «временщиков» – тех, кто не являлись ларгосцами, но прожили в городе больше полугода и были обязаны платить подати со сборами. В лучшие годы «Оловянная книга» насчитывала около трех тысяч имен. Рядом, на столе, покрытом зеленым атласом, лежали две похожие книги – в толстых обложках, из меди и из посеребренной меди. «Медная книга» со списком владетелей узкого имущества и «Серебряная книга» со списком владетелей широкого имущества были уже просмотрены Рагнером, как и фолиант со сборами со всех земель герцогства Тидия.

Кабинет наместника невольно заставлял входящих в него посмотреть влево – на широкий дубовый стул-кафедру с высокой спинкой в рост человека. На этом стуле, за столом, и сидел сейчас Рагнер. Желто-красный ковер жизнерадостно пестрел на противоположной от стола стене; под ковром расположилась скамья с красными подушками, неподалеку от нее, в углу около окна, внушительный шкаф, распахнув свои створки, показывал полки, забитые бумагами, свитками и толстыми книгами в кожаных обложках с замками.

Благообразный, белобородый, упитанный старик стоял у квадратного, зарешеченного окна и смотрел на рынок. Одет он был в зеленую тунику до пят; красный шаперон на его плече говорил о власти градоначальника; черный высокий колпак делал егопохожим на чародея. Правда, чудеса у этого кудесника вышли самыми плачевными для городской казны.

– Ну а что я могу сделать? – будто говорил старик рынку. – Даже хлеб перестали покупать – камыш да кувшинки на муку сами мелют. Вместо мяса – один сыр на рынке. Рыба никому не нужна, ведь море и река рядом, соль не берут – тоже сами варят и ничем их не остановишь… Может, за ягодой придут корабли – одна моя надежда… Я предупреждал, что не гожусь на эту должность! Чем я могу заманить в город людей? Парусники нашего пролива боятся… Ваша Светлость, я предупреждал!

– Давай без «Вашей Светлости», Пеор… Сколько людей осталось в Ларгосе?

– За год «Медная книга» отощала вдвое, «Оловянная» – сам видишь: почти пуста. Нас ныне тысячи две, а не пять. И это неточно! Могли просто взять да уехать – и ищи их! А те, кто остались, те в должниках! Весь город пересажать я не могу: узилище и так забито ворьем – крадут те, кто раньше не крали!

– А что с другими землями? Почему так мало? За два года – серебра и меди на пятьсот золотых?! Как так? Я королю должен больше отдать. В восемь раз больше у меня денег должно быть!

– То потоп, то неурожай, то мор, то… Рагнер, – повернулся старик от окна, – герцогство твое обширно, но дохода от дикой земли мало, а спросить мне не с кого! Из семнадцати твоих баронов пять едва в имениях живут – службой пренебрегают, зато, небось, на турнирах красуются. Еще четыре погибли, и у двух наследники – это дети иль младенцы, еще два баронства вернулись в твое владение… Тебе нужны новые бароны и, может, графы. С графов спрос больше, и терять им больше. Сам знаешь, люди здесь вольные, даже несвободные землеробы – и те вольные! Не хотят платить, раз у них только забирают и ничего не дают взамен! А будут графы и бароны – другое дело. Одной рукой господин погладит, другой – погрозит, – и порядок сразу будет. И у земли должен быть хозяин! Он со своей земли доход имеет – и тебе делать ничего не надо: только монеты принимать. Раздай землю в лен. А то… То одна война, то другая, то брату твоему до вотчины дела нет, то ты на войну умахал – и оставил наместником несчастного старика! А я предупреждал, что не гожусь на эту должность! В замке всё перед твоими глазами – на всё глянуть можно, а тут лишь бумаги, письма, ходатайства и жалобы… Одни безграмотные, на вторых чернила поплыли, третьи, от баронов, сплошь в стихах! Голова кругом идет! Будь проклят тот, кто эти стихи, вообще, выдумал!

Рагнер хмурился и мрачно молчал.

– А еще я из Суда не вылезаю! – подошел старик к открытому шкафу, взял с полки толстенный фолиант и бросил его на стол. – Вот! За год всего! Самая толстая книга! И на что жалуются! Я битый час слушаю о кровавой резне – и у меня самого кровь от ужаса холодеет, а оказалось: один у другого кочан капусты с огорода остриг! И то сомнительно – может, лжет. А всё почему – монет хотят с соседа ссудить, оттого что работы в Ларгосе нет и не будет!

– А если я дам работу? – хмурясь, спросил Рагнер.

– Разве что постройку нового замка затеешь… Не знаю, но если не нагнать сюда две тысячи мужиков, то Ларгос умрет. Одна лишь верфь Флекхосога доход и приносит… жалкий доход – он же скряга. Его работяги за каждый медяк торгуются, а в пивные не ходят… И да, я уверен, что это его месть такая – месть тебе! Ни одному ларгосцу работы не дал! Помирись с ним, молю, Рагнер!

Рагнер протяжно вздохнул.

– Помирись, – спокойнее добавил старик и плюхнулся на скамью. – Он не гордый – ты с ним всегда договоришься. И ему тоже не нужен мертвый Ларгос. Лучший дом в городе – его дом.

– Да, но он понимает, что мне мертвый Ларгос не нужен еще сильнее… Знаешь, я лучше новый замок… Храм! Я храм хотел как раз построить!

– И кто в него будет ходить? Сначала люди, Рагнер, а уж к людям тянутся и трактиры, и лавки, и рынки, и возницы, и уж, прости Боже, лупанары. Сперва для людей дома возводятся, и только потом появляются храмы! Лишь с отцом Виттандом поругаешься… снова…

– А дорога? Если наконец замостить дорогу до ворот?

– Много ли труда надо, чтоб камни в землю вбить? Два десятка босяков хватит, если не меньше…

Рагнер поднялся на ноги и вышел из-за стола.

– Я что-нибудь придумаю, Пеор.

– Ты меня от должности обещал освободить, как вернешься. Я так тоже более не могу. Все меня ненавидят! А я не Арл Флекхосог – я так не могу! Я бы рыбачил себе, – с горечью проговорил наместник, – я старый… За что ты так со мной? Я был достойным управителем замка Ларгосц четырнадцать с половиной лет!

– Именно поэтому – ты достойный.

– Рагнер, чтобы драть с горожан подати – не нужен достойный, нужен Флекхосог. Арл или не Арл, но такой как Флекхосог!

– В празднество будешь свободен, – вздохнул Рагнер. – Раз я обещал, то ничего не поделаешь…

Рагнер вышел из кабинета наместника, но не стал спускаться вниз – напротив, он поднялся на крышу Вардоца, на просторную обходную площадку, служившую в мирное время удобным местом для надзора за кораблями в порту и за продавцами на рынке. Ныне стражников на крыше не имелось вовсе. «Ладно, может за морем наблюдать и не надо, – с раздражением подумал Рагнер, – но воришки с рынка никуда не делись и торгаши плутовать не перестали! Ах, Пеор, и правда не годишься ты на эту должность…»

Сперва Рагнер глядел на море и думал, что так хотел строить новые корабли, столь нужные Лодэнии парусные суда: великолепные и высокие, как «Хлодия», двухмачтовики или даже трехмачтовики, свою дерзкую мечту.

«Но верфи нет, – размышлял Рагнер, – а новую и поставить негде. За верфью Флекхосога – драный-сраный Нюёдлкос. Не на острове Фёо же ее строить. А на левом берегу – Йёртра! И у этой речки не зря такое имечко…»

Он посмотрел влево, на устье реки, и чем больше смотрел на каменистый берег за рекой, тем сильнее хмурился. Он пошел в ту сторону, взобрался на стрельницу, встав меж двумя ее зубцами, и еще несколько минут разглядывал Йёртру. После он бегом побежал назад, вниз, в кабинет своего наместника.

– Пеор!! – ворвался туда герцог Раннор. – Я построю храм, но сперва мы отсыплем высокий холм! Река всё сделала за нас – там камни! Камни!

– Рагнер…

– Хер тебе Флекхосог! – радостно говорил Рагнер старику-наместнику в колдовском колпаке. – Меня так просто не взять! Ты хотел, Пеор, две тысячи мужиков – они у тебя будут! И наши плотники при деле окажутся. И должники твои долг отработают. И капустное ворьё помилуем за труд. И мы еще мост построим! А тебя все снова любить будут! Садись, пиши и считай…

________________

Сизо-серый, мрачный форт Вардоц помнил те недавние времена, когда набережная Ларгоса тонула в портовой суете, рынок превращался в шумный муравейник, у берега стоял добрый десяток парусников, а лодок вовсе было не счесть. И кипучую торговую жизнь городу днем обеспечивала столь же бурная ночная жизнь: Ларгос славился среди моряков как самое веселое место во всей Великой Впадине полуострова Тидия, и его не миновал ни один корабль, даже несмотря на Фёоский пролив. Ведь здесь можно было купить любовь с привлекательной девкой за самую мелкую монету, выпить в многочисленных пивных да гудеть хоть всю ночь, находясь за городскими воротами, то есть на широкой набережной, – больше ничего морякам для счастья не требовалось. И Арл Флекхосог выстраивал этот моряцкий рай почти двадцать лет, а потом пришел Лодэтский Дьявол и всё быстренько разрушил.

Рагнер объявил сводничество в Ларгосе преступлением, самого Арла Флекхосога погнал с должности, принудил его продать золотодоходные лупанары управе – и без бранных оскорблений, конечно, продажа не обошлась. Далее управа запретила уличным девкам работать в порту, и три лупанара на окраине города стали обыденными для Меридеи постыдными домами: красивые женщины в них продавали себя уже не за медяк, горожане, стыдливо спрятав лица, ходили к «общим женам» тайно, от «островка роз» не доносился более гомон пьяного разгула. Ларгос менее чем за год очистился: стал тихим, скучным городком. Он уже ничем не отличался от соседних поселений, разве что был крупнее, и, сберегая день-другой пути, капитаны вели свои корабли в обход коварного Фёоского пролива. Быстро захирели трактиры, упала торговля, временщики начали разъезжаться – так «Оловянная книга» потеряла первую тысячу имен за полгода. Затем случилось роковое событие – Вьён Аттсог продал верфь, а новый владелец, Арл Флекхосог, всех уволил – более чем тысячу мужчин. Плотники не могли найти работу и кормить свои семьи. На верфь Арл нанял чужаков со всей Лодэнии, ведь верфи разорялись не только в Ларгосе. Получали его работники ничтожные жалования, зато их кормили – и тратиться им на еду смысла не было никакого. Еще на верфи они жили, то есть не попадали в «Оловянную книгу» и не платили городских податей. Пиво и куренное вино Арл продавал им сам и тоже не платил за это торгового сбора в Ларгосе. Так бывший наместник обогащался, Ларгос беднел. И Рагнер понимал – это война. Вот только одного он никак не мог понять: почему Вьён Аттсог продал «старому коту» наследную верфь.

________________

Воодушевленный и возбужденный, в предвкушении великих свершений, Рагнер гнал галопом Магнгро, своего любимого рыцарского коня, черного и в рыжих подпалинах. Быстрая езда да долгая дорога к замку через лес немного остудили жар. Проехав Пустошь, Рагнер крикнул охранителям замедлиться, сам натянул поводья, указывая коню перейти на рысь, а затем и на шаг.

– Эорик, – подъехал он к другу, – знаешь, я тут подумал… Довольно тебе служить военачальником замка. Скоро в Ларгосе чернорабочей босоты нахлынет – городу нужны грозные стражники, много нужно. Да и в другие земли не мешает проехаться – порядка там навести. Мне сейчас надобен такой наместник, как я, то есть воин: страшный и какого все чтят. Ты мне брат по крови – я тебе, как себе, доверяю. И тебе довольно прозябать. Будешь иметь триста золотых в год жалования, если дела пойдут в гору – четыреста. Станешь господином из второго сословия, в замке моем будешь вкушать за белой скатертью и по мою праву руку, дом роскошный за бесценок купишь в Ларгосе, благо там они пока пустуют, а все горожане перед тобой шляпу снимать станут! И еще на плечо красивый красный шаперон нацепишь! А? Что скажешь?

– Нет.

– Эорик! Почему нет? Чего еще хочешь?

– Остаться главой воинов замка, – подумав, произнес тот.

– Ну и дурак! – разозлился Рагнер. – Лорко и Ольвор скоро, как банкиры, разбогатеют, а Аргус однажды канцлером станет – вот увидишь! Ну а ты что? Так и будешь получать по сорок шесть сербров в день? Доволен этим? Да я с утра резчика нанял за девяносто шесть! Неужели не обидно? Ты посчитай получше: четыреста рон – это более одного золотого в день!

– Нет.

– Почему?

– Мерзкая служба.

– Быть моим наместником – это мерзкая служба? – колол его глазами Рагнер.

Эорик кивнул.

– Сборы, – добавил он. – А я воин.

Рагнер не стал его больше уговаривать, перевел дыхание, и далее всадники передвигались рысью в молчании. Тишину леса нарушали глухой стук от копыт лошадей да пение птиц. Рагнер уловил бормотание тетерева, но не успел обрадоваться – раздалось ритмичное кукование.

«Кукушка-вещунья, сколько лет мне осталось?» – усмехнувшись, спросил Рагнер серую птицу.

Кукушка сразу оборвала свой счет и замолкла. Рагнер обругал в мыслях птицу и внезапно почувствовал спиной холод, словно позади него, на коне, находился еще кто-то. В нос ударило зловоние – запах скотобойни, смесь пота и крови, а по позвоночнику пробежали мурашки. Затем Рагнер ощутил ледяные ладони на своих плечах. Встряхиваясь и сбрасывая неведомую силу, он резко обернулся назад. Позади, конечно, никого не было. Зато Рагнер встретился взглядом с Сиуртом – тот глупо улыбался. Кривя свой рот и хмурясь, герцог выдохнул, изгнал прочь обуявший его страх и снова подвел Магнгро к Эорику.

– Я понимаю, что обирать простой люд, своих же соседей, бедняков или работяг – для воина занятие грязное, да и мирянином быть неохота, – задумчиво произнес Рагнер. – Но больше Лодэтский Дьявол не воюет в чужих землях – теперь война в его Ларгосе и во всей его вотчине. Надо навести порядок – а его с пустой казной не будет! И я же не заставляю тебя лично лезть в кошельки горожан – сборщики на что? Подумаешь, плюнут тебе вслед… Позади меня дорога уж давно оплевана с горкой – и ничего: живу не тужу. Зато из тебя верховный судья выйдет знатный – ты можешь сидеть с серым шапероном на плече и молчать, как ты любишь! Отменный судья! Иначе, что там творит сынок Флекхосога, хрен поймешь. У Суда ныне дел, как раньше у моряков в лупанаре, – все туда хотят. А это тоже непорядок: дела капусты теперь по медианам разбирают, вместо убийств! Лентас, сучок, весь в папашку… Хотя, ему наверняка старый кот приказал все жалобы подряд брать и мелко пакостить Пеору… Словом, Эорё, ты и твоя восхительнейшая переносица со шрамом одним своим видом до дрожи застращают Лентаса Флекхосога – и никакой капусты по медианам! Все будут слушать в медианы о крови, о резне, о насильстве и о жутком душегубстве, как раньше. Благодать! А? Ну что?

– Молчать за четыреста рон можно… – задумался Эорик. – Но не сборы.

– А не бывает так! И чистым остаться – и грязь разгрести. Попробуй хоть. Я тебя, если что, назад в воины возьму. И судить тебя только я стану – хоть весь город заруби, никто тебя в мирской суд без меня не утащит.

– Сборы – нет, – отрезал Эорик. – Я просто не смогу.

Рагнер вздохнул и оставил его в покое.

________________

Зайдя через потайную дверь в опочивальню герцогини, Рагнер нашел чистую залу – от шелкового хаоса не осталось следа, но саму Маргариту он не нашел. Она опять была обнаружена среди «барахла и тряпок» в захламленной вещицами, материями и ларями светлице, и опять она была одета в изумрудно-зеленое платье, но другое – то, что носила в замке герцога Лиисемского: с весьма нескромным треугольным вырезом спереди и еще большим на спине. По сторонам ее золотой головы появились два витых рогалика, напоминавших то ли козьи рожки, то ли бараньи. И сидела его любимая на табурете, оборотившись к Рагнеру прекрасным затылком. На ее коленях покоилась коробочка с шахматными фигурками, а в руках Маргарита держала обсидианового мудреца с головой козла и маской человека в руке – и внимательно смотрела на маску.

Рагнер подкрался и, приседая, обнял свою возлюбленную со спины, припадая губами к пушку светлых волос у начала ее грациозной шеи. Маргарита в ответ испуганно взвизгнула.

– Рагнер! Ты мне точно сердце однажды порвешь, – пожаловалась она. – Как тогда, в Брослосе, когда с утра меня в постели схватил… И как тебе удается? Даже ложе покидаешь и приходишь так, что я не просыпаюсь!

– Зато ты всегда шумишь, как слон, – прошептал он, засовывая руку в глубокий вырез и приминая ее грудь. – Или как медведь.

– И тебе нравится быть со слоном или медведем? – обиделась Маргарита.

– Слон – царь зверей на западе, медведь – на севере. Быть слоном или медведем – это честь, – говорил Рагнер, водя носом по ее шее, а Маргарита закрыла в удовольствии глаза.

Рагнер поднял ее, обхватывая со спины за талию, и понес в спальню.

– Дай платье снять, – попросила она. – И волосы не трогай! Чтобы понравиться твоему другу, мне Соолма час волосы крутила…

Он усмехнулся, опустил ее на пол и, быстро раздеваясь на ходу, пошел к кровати-шкафу.

– Ладно, пусть остаются твои миленькие рожки, горная козочка.

– Ты уж выбери: я слон, медведь или коза… – проворчала Маргарита, снимая платье и аккуратно раскладывая его на крышке ларя. Рагнер сбросил кучей свою одежду на прикроватный стул.

– Слономедведокоза! – хохотнул он, заваливаясь голым на медвежье покрывало. – Это такая особа, что-то вроде химеры: слон с лапами, как у медведя, и мордочкой козы на спине. Ммм, – сладострастно простонал он из кровати-шкафа. – Я при виде такой слономедведокозы устоять не смогу! Недостижимая, ложная мечта, но мечта!

Маргарита обиженно смотрела на кровать. Свою открытую сорочку на тонких лямках она снимать не стала – так и направилась туда.

– Что опять? – перестал скалиться Рагнер, заметив ее надутые губы. Он обнял девушку и утянул ее в тень кровати. – Я же просто шучу, а шутки у меня черно-желчные, ты же знаешь…

– Я толстею, – тихо и печально проговорила девушка. – Вчера пришлось платье поменять. Скоро я и впрямь стану, как слон.

– Самый красивый слон…

– Всё равно слон… Закрывай ставни, я лучше в темноте разденусь.

Рагнер уложил ее на спину и нежно поцеловал в лоб.

– Прости меня, – прошептал он. – Ты красавица, слон ты или не слон, – и это правда. Я глаз от тебя оторвать не могу. И мне очень нравится твое брюшко, – погладил он ее животик. – Я его обожаю. И то, что оно растет, – обожаю. И сына моего внутри него – обожаю…

________________

Покидать кровать-шкаф они не спешили – Рагнер сказал, что Вьён обедает поздно – аж после часа Воздержания, потому что ночами не спит, а спит днем – и еще наверняка дрыхнет. Сам Рагнер решил потратить время не зря и рассказать наследнику о том, какой его папочка молодец и какое золотое наследство он ему оставит в виде холма. И общался он с сыном так: полулежал, перебравшись к изножью постели, задрав ноги Маргариты, соединенные в коленях, и разговаривая с ее промежностью, иногда целуя и поглаживая девушку там. Маргарита же смотрела на ажурный потолок, терпеливо ждала, когда Рагнеру это надоест, и думала, что он ведет себя хуже ребенка.

– Камни, сынок, – говорил Рагнер, – это тебе не ил, не земля и не галька. Каменная твердь – это то, что не размоет никакая Йёртра! Я уже отправил лодку вверх, в Цютрос. Завтра здесь будет владелец каменоломни – и его осчастливлю тоже. Наломает мне порохом камней, плотники дамбы наделают, лесорубы лес нарубят и дадут Йёртре второй путь! Получим остров – значит: мост будет нужен… Еще дорогу замостим… К зиме верфь сколотим и за первый парусник примемся! И говорю тебе сразу: не продавай нашу верфь, когда вырастешь, внуку Флекхосога. Ни за что! А то, сынок, я тебя прокляну…

– Рааагнер, – захныкала Маргарита, закатывая глаза. – Никого ты не проклянешь! И хвааатит! Через чрево лучше поговори с малышом, как я! И, вообще, может, дочка там… А у меня ноги устали!

Рагнер что-то прорычал напоследок «наследнику», потерся щекой между ног Маргариты и поцеловал ее там. После чего он наконец опустил ее ноги и лег рядом с ней.

– Всегда мне было это странно: сколько у вас, у дам, всяких много штук занятных, – улыбался он, сдавливая пальцами сосок на девичьей груди, заставляя его уменьшаться и твердеть. – За то, что Бог эту хитрость придумал, я его благодарить не перестану.

– Это ты ребенок, а не я! – выдохнула Маргарита. – И давай вылезать уж! Мне волосы заново укладывать нужно… Я, наверно, не буду более вообще никогда причесываться – всё равно придешь ты, помнешь мне платье и волосы мои растреплешь!

Он перестал улыбаться – сжал и скривил губы.

– Извини… – резко поднялся Рагнер, вылез из кровати и начал одеваться. – Думал, это ты для меня стараешься.

– И ты меня извини… – прошептала Маргарита.

– Я не обижаюсь. Ты, пожалуй, права. Я думаю только о себе.

Тем не менее Маргарита чувствовала, что сильно его задела. Ее настроение резко переменилось – да так, что она едва не заплакала. Нагой она встала с постели и, обвивая его руками, прижалась щекой к широкой мужской спине, отмеченной меридианским крестом.

– Пожалуйста, прости меня, – прошептала Маргарита и поцеловала его спину в центр креста. – Я лишь для тебя хочу быть красивой. А для прочих – чтобы ты мною гордился.

Рагнер вздохнул, оттаивая и поворачивая ее к себе лицом.

– Я не обижаюсь… И если даже обижаюсь, то не стараюсь с тобой поссориться, как ты со мной, а стараюсь понять и принять то, что тебе не нравится… Откровенно говоря, я тебя иногда не узнаю. Ты же не первый день со мной, а обижаешься на мои шутки. И снова плачешь, как вчера или как тогда… из-за Хлодии, еще в Брослосе… – тяжело вздохнул он.

– Я сама не знаю, почему мне иногда бывает так обидно и больно… – дрогнувшим голосом произнесла Маргарита. – Знаешь, моя подруга Беати тоже всё время рыдала, пока носила в чреве Жоли. По любому поводу заливалась слезами. Ульви, другая моя подруга, еще тогда ей сказала, что она родит дочку, раз так много плачет.

Рагнер ее поцеловал и, выпуская из своих объятий, произнес:

– Я пойду. Ты оденься пока, но как-нибудь попроще, а то Вьёну будет слишком завидно. Я и Соолму у него отбил, и щас заявлюсь с красавицей… А Вьёну-то в любви вовсе не везет… И я таким же был. Тех дам, кто нас любили, почему-то мы не любили, а гонялись за теми, кто разбивал наши сердца. Люблю тебя, – положил он свой лоб на ее лоб и заглянул в зеленые глазищи. – А ты?

– Больше братьев, Марлены, Беати, дядюшки Жоля и даже больше Бога!

Рагнер хохотнул.

Глава X

Белоснежная Лилия

Священный мак и его четыре лепестка символизировали крест и четыре стихии, фиалка и пять ее лепестков – пятиконечную звезду и плоть человека, лилия и шесть ее лепестков – шестиконечную звезду и праведного меридианца. Роза с семью лепестками означала мир (планету Гео в окружении семи других планет), «божественная роза» с восемью лепестками – равновесие и гармонию мира, – изображение такой розы не использовалось в быту, гербах или инсигниях власти. Именно восьмиконечную розу символизировал алтарь.

Роза, символ любви, тайны и молчания, признавалась царицей цветов; лилия шла второй, как бы являлась девственницей-принцессой – символизировала непорочность и девичье целомудрие, поэтому лилией мог быть только белый цветок. Братом непорочной лилии являлся радужный ирис, лилия-меч, символ мужской красоты, яркой воинской славы, красочной королевской власти и не менее богатой на оттенки мудрости правления. Женщины тоже носили украшения с ирисами в качестве защитных талисманов, маслом лилии «молодили» лицо и груди. Оба цветка астрологи относили к шестому месяцу Минервы. Шесть лепестков лилии также символизировали ставшего на праведный путь грешника, узревшего истинный смысл жизни и свое предназначение.

________________

От Пустоши в густом лесу прорубили прямую, узкую дорогу, годную для проезда телеги или двух всадников. Ее глинистая желтая земля иногда разбавлялась островками зеленой поросли, иногда под сводом крон сгущалась долгая тень. Путь к лесному дому Вьёна Аттсога от развилки дорог, если ехать на лошади медленной рысью, занимал где-то с триаду часа.

Жил Вьён Аттсог у озера (на самом деле – у пруда), с двенадцатилетней дочкой и стариком-сторожем. Имел рыжего мерина и повозку, но ни собаки не заводил, ни кошки, ведь занимался в полуподвале алхимическими опытами, животных же любил и боялся их потравить. После вопроса: «А не страшно ли ему обретаться среди глухого леса?», Маргарита узнала, что красть у Вьёна нечего, что уединение он любит, а мест тех все боятся, ведь там и речка с Лешим, и ведьма водится, и ларгосские гадюки шастают. Маргарита тоже испугалась места, куда ее везут, и решила, что Вьён Аттсог – самый смелый мужчина из мужчин.

Оказалась, что Вьён был воспитателем Рагнера-отрока и жил на пятом этаже Ларгосца в «стародавние» времена. Когда у Рагнера-юноши «родилась и сразу же едва не умерла дочка», Мирана, Вьён выхаживал новорожденную, так как имел образование врачевателя-астролога (неоконченное, зато школярил в самой Санделии!). Для малышки требовалась нянька – и ей стала бесприданница, уж минувшая возраст Откровения: старая дева, не отличавшаяся красой, но веселая и неглупая. Затем, перед отбытием Рагнера в Сольтель, пропал отец Мираны, управитель замка Ларгосц, – и в доме Вьёна Аттсога появился тощий и пугливый отрок Линдсп (уже восьми лет отроду, но выглядел он на шесть), и этого «доходягу» нянька-Кримма за год раскормила как себя. После Рагнер «осчастливил» Вьёна восьмилетней Соолмой, «не говорившей ни бе ни ме, зато всему дивящейся, черной и похожей на ведьмочку». Вьён, по-видимому, решил, что Рагнера уже не остановить и он будет одаривать и одаривать его детишками дальше, поэтому от безысходности коварно соблазнил благочестивую старую деву, няньку-Кримму, растлил ее и женился на ней. Но Рагнер всегда всех удивлял – и потерял интерес к дарованию Вьёну воспитанников. Вьён же так привык к плачу и ору в своем доме, что искренне обрадовался рождению дочки Ирмины, а в Рагнера перестал кидаться разной «алхимической хренью» (ретортой по голове – это весьма больно, а еще унизительно для рыцаря).

Рассказ Соолмы веселым не был. Она поведала, что Кримма Аттсог была милейшей и добрейшей дамой, действительно, веселой и неглупой, не красавицей и излишне полноватой, но Вьён стал с ней счастлив. Его дочка Ирмина уродилась точной копией матери. Когда Соолме исполнилось пятнадцать, а Ирмине всего четыре, Кримма и Соолма собирали в лесу грибы и шишки – и прямо на глазах Соолмы Кримма свалилась, как убитая пулей, от укуса ларгосской гадюки (Соолма видела черную змейку в траве). Спасти Кримму было нельзя – лишь молиться в надежде на чудо, но она не воскресла, как Железная Олзе, поскольку наконец похудела. Вьён отказывался признавать смерть супруги, часами разговаривал с ее бесчувственным, потемневшим телом и смирился лишь по исходу семи дней – и то, когда, решившись на кощунство, немного надрезал руку Криммы. Он увидел почти черную, густую, будто желе, кровь. Рагнер в это время воевал на Бальтине, пересылая деньги Вьёну. По возвращении он нашел сорокалетнего друга вдовцом с двумя малолетними детьми, двумя юными воспитанниками и двумя пристрастиями: к куренному вину и к нелепому, робкому, стыдливому ухаживанию за Соолмой. Рагнер пристроил Мирану в монастырскую школу, Линдспа – неподалеку от сестры, к приятелю в замок, где тот выучился у смотрителя ведению хозяйства, Соолма, понимавшая во врачевании ран, отправилась с Рагнером на войну с Бронтаей, Ирмину воспитывал, вместо няни, старик Димий Надлдхог, служивший сторожем еще деду Вьёна. А сам Вьён запил по-настоящему страстно. Когда что-нибудь его отвлекало, как например, постройка мельницы, то он не пил вовсе, но после, со скуки и хандры, надирался в пивных Ларгоса так, что едва держался на лошади, возвращаясь домой.

Рассказы о Вьёне Аттсоге оборвались, когда пятнадцать всадников подъехали к двухэтажному серо-сизому, каменному особнячку, ничем не примечательному, кроме остроконечной круглой башенки сбоку, в какой пряталась винтовая лестница (неужели! – первая круглая башня в Ларгосе!). Маргарита видела высокую ограду, крутую, черную, черепичную крышу, второй этаж, торец особнячка с кухонным окошком. Еще она насчитала три окна на фасаде и две световые бойницы в башенке. Вместо стекол в окнах желтел вощеный картон или даже серел бычий пузырь. Жилище выглядело в сумерках крайне неприветливым. Однако и здесь сизую суровость веселила зелень леса, а живописное озерцо, что разлилось позади дома, завораживало взор.

Со стороны озера окна первого этажа находились высоко над землей, и там ограды у дома не имелось, зато передний двор прятался за высокой каменной стеной и, конечно, за дубовыми воротами, окованными железом. Рядом с воротами висела на веревке глиняная свистулька – одному из охранителей Рагнера пришлось усладить уши всех собравшихся соловьиной трелью. Минуты через три ставенка в дубовых воротах скрипуче неохотно приоткрылась, и в узкой щели смотрового окошка показался глаз старика.

– Приветствую, Димий, – сказал Рагнер, спешиваясь и подходя к воротам. – Впустишь или снова веником погонишь прочь?

– Фаш Шфетлошть, – зашамкал из-за ограды старик, – фё не шабудете! А куды людёф штольких шагнали? Куды ашместить та их?

– Они на службе – пусть ваш дом поохраняют. Есть-пить и фонари у них с собой. Так что, впустишь своего герцога или как? Говорил тебе, старая жадина, – по-доброму посмеивался Рагнер, – кланяться еще мне будешь, а ты не верил. Я тебе ничего не забуду. На могиле твоей так и напишу: «Тот, кто не убоялся самого Дьявола и прогнал его веником!»

– Да фы ш, Фаш Шфетлошть, шломали тот феник! А феть шащем? Феник хоошой още бысся! – гремел ключами, продолжая говорить из-за ворот, старик. – Ашбойник нашьящий фы былисся, Фаш Шфетлошть. На ффех ггъуш не напашощщя!

– Я не разбойник, а честный герцог, – ответил Рагнер, заходя в ворота и заводя Магнгро. – Так ведь и сказал тебе тогда! А герцогу все земли, травы, воды и дикие звери здесь принадлежат… Просто я еще герцогом тогда не стал, но всегда знал, что буду! Хотя бы назло тебе буду!

Заехав во двор, Маргарита увидела одновременно костлявого и пузатого старика лет восьмидесяти, не меньше. Старая льняная туника покрывала его сутулую спину и падала мятыми складками до колен; коричневые чулки – повисли на тонких ногах мешками, борода – космата, красный колпак – в жирных пятнах, башмаки – пора в огонь. Был Димий Надлдхог неопрятен и беззуб, производил впечатление «склочного старикашки» – безобидного, хотя вечно ворчливого и недоверчивого.

– За домом растет грушевое дерево, – сказал Рагнер Маргарите, помогая ей сойти со ступеней дамского седла. – Груши маленькие, твердые и несладкие, но груши. Я более они нигде в округе не растут, поскольку у Вьёна из-за густого леса зимой даже теплее, чем в парке моего замка. Оттого-то его дом и в лесу… Я пришел к Вьёну в свои пятнадцать, посвистел честь честью у ворот, но мне никто их не отворил. Тогда я решил глянуть в большие окна за домом, полез на дерево, ну и… сорвал одну грушу – а этот старик на меня с метлой! Так и гнал да орал про разбой! Жадина этот Димий, хуже, чем ты, любимая! Но я отомстил ему страшно: перед отбытием в Сольтель сломал его веник. Подумал, что будет нечестно, если я погибну, а метелка останется целехонькой.

Пока Рагнер помогал дамам спешиться, на крыльцо вышел несколько располневший мужчина, какому Маргарита ошибочно дала лет пятьдесят пять. Носил он длинный полукафтан из бархатистой материи темно-зеленого цвета (оттенка еловой хвои); на голове – черный шаперон, как у судьи или магистра, и хвост шаперона дважды обвил его плечи, словно шарф. Абы кто такой шаперон иметь не мог – он говорил окружающим о том, что перед ними весьма уважаемый в городе человек и перед ним надо снять шляпу. Лицо Вьёна Аттсога вызывало расположение: доброе, умное, широкое из-за полуседой округлой бородки (как у дядюшки Жоля!). Большая голова и голубые глаза, блиставшие, будто два аквамарина… Да вместе с тем, несмотря на то, что Вьён Аттсог улыбался и выглядел свежо, он сразу напомнил Маргарите об ее отце: о несчастном Синоли Ботно-старшем, недужном страшной болезнью – меланхолией, от какой лекари не знали снадобий и какая не проходила, сколько бы человек ни топил Уныние в выпивке.

– Отменно выглядишь! – обрадовался Рагнер. – Посвежел, платье себе новехонькое, наконец, справил! А то твой старый полукафтан я уж видеть не мог – вот и воевал черт-те где поэтому! Получил мои дары?!

– Да, получил… Правда, в свой чертог я давно не спускался… Но крайне благодарен: и за ценности, и за внимание. И я тоже очень рад тебя видеть. Несказанно рад, что ты опять живым вернулся!

После они крепко обнялись: не как воспитанник и его наставник, а как друзья, будто бы были ровесниками. Маргарита отметила, что рядом с плечистым, сильным и высоким Рагнером привлекательность Вьёна потускнела, если, вообще, не исчезла: он стал казаться развалиной в новенькой одежде.

А затем ей показалось, что потускнела и ее привлекательность тоже – после приветствий и знакомств, они прошли в гостиную дома, и там Рагнер приоткрыл рот, а Маргариту плетьми ударила ревность. Словно не женщина, а точеная статуэтка, у большого, застекленного и часто зарешеченного по диагонали окна стояла белокурая красавица. Красные бархатные портьеры, точно занавес подмостков, сногсшибательно представляли эту незнакомку миру, нахваливая стать чаровницы и изящество ее облика. Маргарита отругала себя за то, что послушалась Рагнера и переоделась в коричневое, просторное платье да убрала все волосы под скромный черный эскоффион, ведь сразу показалась себе толстой, коротконогой карлицей в балахоне. Молодая женщина, какую она наблюдала, была высока, тонка, что змея, плавна и грациозна. И волосы ее тоже были длинны и прекрасны: ниспадали с плеч на черное платье, как волнистое море лунного света. И хуже всего – она напоминала значительно помолодевшую Диану Монаро: гордое лицо, холодная красота, величавость жестов, закрытое платье, лилейная, не знающая румянца кожа… и чувственные, спелые, цвета вишни губы, какие хотелось целовать. И превосходство в глазах – ведь красавица знала, что парит на недосягаемой высоте небес. Только глаза ей достались не серые, а темно-темно-темно-карие, почти черные, бархатные. И юной эта чаровница отнюдь не являлась – Маргарита дала ей «возраст старой девы»: двадцать три года или даже двадцать пять.

В гостиной находились еще двое: статный красавец, достойный соперник для Эгонна Гельдора – шатен с пышными, вьющимися волосами, и милая толстушка, в свои двенадцать, из-за лишнего веса, округлившая как девушка. Она тоже была кучерява, да темноволоса, с озорными карими глазами – небольшими, но выразительными. Ей титул красавицы никак не подходил, и Маргарита попыталась успокоить себя тем, что на фоне Ирмины, она вполне ладно смотрится – если уж не богиней, то прелестной нимфой.

Ирмина меж тем ринулась к Рагнеру, и показалось, что просвистел розовый таран, – тот же с удовольствием ее поймал, покружил и расцеловал в щеки, – иных приветственных нежностей Лодэтский Дьявол не выучил и учить не собирался. Ирмина задорно и неподражаемо хохотала, отчего развеялись колдовские чары белокурой незнакомки, а Маргарита улыбнулась. Зато Вьён смотрел строго, как и должно отцу, на сие кружение.

– Рагнер, она же уже невеста! А ты – женат!

– А ты – зануда! – ответил Рагнер, размыкая объятия и выпуская из них Ирмину.

Шатен выглядел молодым мужчиной, но, приглядываясь к нему внимательнее, Маргарита поняла, что перед ней – зрелый муж, какому не меньше тридцати лет. Одевался он не роскошно, но модно, необычно и со вкусом: нежно-бирюзовые узкие штаны, нежно-желтая рубашка, нежно-коралловый свободный камзол с прорезями на локтях, – он казался олицетворением юношеской ранимости, однако смотрел дерзко. Цвет его глаз зависел от освещения – менялся от зеленоватого через голубой к серому.

– Господин Адреа́ми Тиодо́, – поклонившись, представился он на безупречном меридианском языке. – Живописец, родом из Толидо́.

– Художник ты! Обычный ремесленник, – слегка нахмурившись, поправил его Рагнер – И почему это ты есть «господин», раз временщик в моем городе?

– Рагнер! – возмутился Вьён. – Ты хоть и герцог, но в гостях! И своих гостей я обижать не позволю!

– Я не собираюсь никого обижать. Просто я должен знать: кто живет в моем городе. В «Оловянную книгу» записался?

– Мы же живем у господина Аттсога за городом… – нежно улыбнулся «нежный красавец». – Но если требуется, то завтра я сделаю запись: мне как раз нужно в Ларгос. А господин я есть, поскольку окончил «Университет королевства Толидо» – и стал именно живописцем с правом изображать в миниатюрах лики Нашей Госпожи Праматери, Божьего Сына, святых мучеников, прелатов, королей и всех их подданных… Желаете взглянуть на мою грамоту мастера искусств и лицензию университета, Ваша Светлость?

– Хочу!

– Рагнер! – почти вскричал Вьён. – Ну не позорь же меня. Всё! Не хочешь ты глядеть на грамоты! Я смотрел за тебя – и верь мне!

– Ладно… – проворчал Рагнер. – Раз будешь записываться в «Оловянную книгу», то захвати грамоту и лицензию для управы – тебе уменьшат сбор временщика. Образованным людям в Ларгосе рады.

– Благодарю, я и правда мог не подумать их взять… Позвольте, Ваша Светлость, представить вам мою младшую сестрицу, госпожу Лилию Тиодо.

Белокурая красавица грациозно присела, склоняя голову набок и приподнимая белой рукой юбку скромного черного платья. Маргарита увидела, что ее волнистые волосы перевиты сзади, ниже макушки, наподобие венка.

– Когда передо мной склоняются столь прекрасные белые цветы, я сперва смущаюсь, после – зазнаюсь, – немного улыбаясь, произнес Рагнер, а потом сделал то, чего Маргарита никогда ранее не видела: он галантно и низко поклонился – почти припал на левое колено, как перед своей прекрасной дамой и госпожой. Ревность схватила Маргариту за сердце, сжала его, скрутила…

– «Лилия тиодо» – это же «белая лилия»? – выпрямляясь, уточнил Рагнер.

– Белоснежная! – резко поправил его Вьён, тоже как будто бы взревновавший. – Это слово означает не просто «белый» – а яркий, чистый и непорочный, – ослепительно-белый оттенок. В нашем языке нет точного перевода, ведь в королевстве Толидо, откуда прибыли господа Тиодо, снега нет вовсе. Тиодо́ – это божественно-белый, непогрешимый, девственный… цвет начала всего и вся, а не просто белый! Учиться ты, Рагнер, никогда не любил.

– А зачем, когда у меня есть ты? – весело ответил Рагнер. – Ну, моя очередь знакомить… Баронесса Нолаонт, – небрежно махнул он рукой в сторону Маргариты. – Я ее пленил в Лиисеме, терзал и мучил аж дней пятнадцать – и она не устояла! Кто бы устоял?! А затем мне пришлось волочь ее в Лодэнию, да здесь терзать ее и мучить – в шкафу заставляю почивать, змей на обед кушать да червей! Про рыбу в водоросли я, вообще, молчу!

«Убить бы тебя! – кипела про себя Маргарита. – Ненавижу тебя, Рагнер Раннор! И твои неуместные шуточки! Когда же ты нашутишься, наконец?! Она, значит, белая лилия, а я – червей кушаю?!»

Она не знала, что отвечать, и почувствовала, что розовеет в щеках.

– Да… – услышала она свой печальный голос. – Примерно так всё и было… и есть…

Рагнер, уже не улыбаясь, посмотрел на нее, понял, что снова ее обидел, и перестал шутить. Соолму он представил толидо́нцам как должно.

– Мона Криду, моя давняя и чтимая подруга, моя любимая сестра. Она нынче имеет должность врачевательницы в замке Ларгосц. Мона Криду, как и я, мы очень любим нашего бывшего воспитателя, нашего дорогого друга, господина Вьёна Аттсога, и ценим то, чему он нас учил. И если я целиком не стал Лодэтским Дьяволом, а нынче обратился к добру да раскаялся, то это благодаря ему тоже. И его негумну, каким он вечно меня попрекал!

Вьён закатил глаза, всплеснул руками и заговорил по-лодэтски:

– Негуманно! Не-гу-ман-но, а никакое не «негумно», Рагнер! Прости, Ваша Светлость, но ты – мой позор! Мало того, что я не смог вложить в твою голову человечность, сострадание и ценность великого дара – человеческой жизни, так ты даже слова «гуманность» не удосужился выучить! Нет, хищного зверя не переделать… А раз так, то надо тебя кормить – может, насытишься, перестанешь рычать и оскорблять моих гостей! Прошу, дорогие гости, будьте любезны, пройдемте к столу, – заговорил он по-меридиански.

В гостиной, на игровом столике, расставили пять мисок из ольхи для церемонии омовения рук. Вьён пригласил в пару Соолму, гневно прополоскал руки, а после Ирмина обошла миски. Рагнер же увидел невероятное – Вьён Аттсог молился! Опустив лицо в руки, он молился!

– Прости меня, дурака, я не хотел, – шепнул Рагнер Маргарите, когда они омывали руки. – В доме Вьёна живут по-простому. Видела, мне тоже дали нагоняя…

– Жаль, я ни слова не поняла, – буркнула Маргарита. – И за что тебя?

– За негумно.

– А что это такое?

– Да я и сам толком не знаю… Вроде как на гумне надо быть добрее. А я на гумно не хожу – я же герцог теперь. У меня для гумна землеробы есть. Может, землеробов за испорченное зерно нужно миловать? Пышно и долго их сжигать, а не позорно вешать на скорую руку? Что думаешь?

Маргарита пожала плечами: в «гумне» или «негумне» она столь же плохо разбиралась, как и в землеробах, ведь выросла в городе, а не в деревне.

________________

Гостиная и обеденная залы заслужили возглас Рагнера: «Старую берлогу не узнать!», да ответ Вьёна Аттсога, что за всё надо благодарить его гостью, госпожу Лилию Тиодо, ведь она искусная рукодельница и чиста всем своим естеством, а значит, и пылинки в доме не потерпит. Маргарита же нашла не одну пылинку! Пылинок бы хватило на добрую горсть! И то она углядела так мало, потому что из уважения к друзьям возлюбленного не уподоблялась своей тетке Клементине, не лезла в углы и не трясла оборками чепца!

Ее тетка сказала бы, что «к чисто́те» тут никого не приучили, хозяева своего жилища не убрали, а лишь «навиляли от лени» – и заставила бы их заново «натереть полов». Словом, лесной дом не выглядел ухоженным: темные и старомодные шпалеры стоило бы выбить (а лучше выбросить), в подушках для стульев заменить солому да хотя бы побелить стены, избавившись от сырых разводов на штукатурке. Зато радовали глаз просторные окна гостиной, новенькие красные портьеры из бархата да дубовая мебель (как и в замке Ларгосц, у Вьёна Аттсога всё было из дуба, дерева лодэтских королей). И резчик поработал на славу, а дамы этого дома снова нет – в ажурной вязи скопился вековой, жирно-пыльный налет от чада масляных светильников и сальных свечей.

В обеденной зале гостей встретил убранный как в Орензе стол: небольшой и полностью покрытый белой льняной скатертью, даже с вышивкой в ее углах (о, это госпожа Тиодо кудесничает с иглой!). Все кувшины, закуски и хлеба уже разбрелись по скатерти, то есть буфетного стола в доме Аттсогов не имелось, как и самого буфета – похвастаться ценной посудой эта семья тоже не могла. Кушали из глиняных тарелок, пили из деревянных чаш и чарок, а приборы для еды (по три ножа и по ложке) Рагнер не позабыл захватить из замка для себя и своих двух дам. Столовое серебро особенно ярко смотрелось среди дерева и глины.

Однако хозяин дома был очарователен, его дочка весела, и от ее хохотка все за столом улыбались. Блюда порадовали и вкусностью, и «обычностью»: груши в сладком вине, салат из зеленых трав, запеченные карпы из пруда. Поздний обед протекал мирно, приятно, легко… С наступлением ночи, в таинственном свете свечей, зала показалась вполне уютной. И Рагнер тоже исправился – он привел за стол Маргариту как жену, держа ее за правое плечо, кушал из одной с ней тарелки и испивал ягодную воду из одной с ней чаши. Больше он не подшучивал над возлюбленной, не ругался с Адреами Тиодо и не любезничал с «черноглазой лохудрой». И Маргарита пребывала в счастье, если не в блаженстве, несмотря на то, что сидела напротив «лохудры», ужасно, просто вопиюще возмутительно красивой «лохудры»!

Хозяин дома сидел во главе небольшого стола, Рагнеру досталось почетное место по его правую руку, Соолме – по левую, рядом с ней трапезничала Лилия, а рядом со своей сестрой – Адреами. Этот красавец обольстительно улыбался как Ирмине,сидевшей напротив него, так и баронессе Нолаонт. Собрались все по случаю дня рождения Вьёна Аттсога. Ему исполнилось сорок шесть, но он отмечал дни рождения только в високосные годы (в нову тридцать второго дня Трезвения), оттого в нову тридцать первого дня Трезвения никто его не поздравлял, не говорил ему здравиц и не дарил подарков. Именинник не притронулся и к хмельному, зато Рагнер возжелал испить «божественного эликсира» – наивонючего куренного вина из камыша, от какого, даже у него, глаза выпучивались и слезились, но он упорствовал в лечении «эликсиром». К моменту подачи на стол главного блюда, Рагнер опьянел сильнее прочих.

По лодэтской традиции, дамы выносили на стол угощения. За рыбой в кухню отправились «хозяйки дома», и на фоне пышной Ирмины Лилия Тиодо показалась еще тоньше, выше, грациознее… С новым приступом ревности, Маргарита отметила, что ее возлюбленный проводил белокурую красавицу долгим взглядом. За это она выбрала для него на общем блюде не самого лучшего карпа. «А что я еще могу сделать, чтобы он заметил меня? Или надо наградить его рыбкой за то, что он пялится на зад другой особы?!» Соолма замечала и заинтересованность Рагнера, и ревность Маргариты: скривив губы в усмешке, Черная Царица поглядывала на баронессу Нолаонт и словно спрашивала: «Ну, каково тебе в моей шкуре, "подруга"?»

Когда все снова сели за стол, разобрали рыбу и наполнили чаши, раздался ласковый голос Адреами:

– Дама Маргарита, я не устаю любоваться вашими чистыми, будто морская свежесть, глазами. Зеленый – это цвет юности, и вы навек останетесь юны душой. Я же с удовольствием живописал бы ваш лик, ваши столь роскошные очи! Могу показать миниатюры юной госпожи Аттсог…

– Мне давай покажи! – встрял Рагнер. – Люблю миниатюры.

– Ты опять? – устало спросил его Вьён. – Вечер уж скоро закончится, но тебе неймется его испортить?

– Да вовсе нет: миниатюры правда люблю… Ладно, скажу откровенно. Вьён, ты же отлично сам рисуешь! Зачем тебе здесь… живописник?

– Во-первых: живописец. Во-вторых: я самоучка. В-третьих: красками не пишу, в миниатюрах и подавно несилен. У меня выйдут ужасные миниатюры. Ирмине же пора жениха искать, но в нашей глуши никого достойного нет. Пошлю ее портреты в три столицы… Всё? Допрос закончен?

– Нет… Лучше сразу всё выяснить – я упокоюсь и рыбы съем. Во-первых: как давно вы тут миниатюрите?

– Рагнер… Сразу задавай свое «во-вторых».

– Ладно… – посмотрел он на Лилию. – Почему этот белоснежный цветочек еще не замужем?

– О гром и небо! – воскликнул Вьён. – Рагнер!!! Никаких больше вопросов! Простите, молю, госпожа Тиодо, – обратился он к «белоснежному цветочку» – уж простите и моего друга, и меня за то, что я оказался бессилен воспитать его культурным человеком!

– Простой вопрос же! А ответ прост? – тяжелым, пьяным взглядом уставился Рагнер на госпожу Тиодо – роскошную красавицу, одетую в убогое, черное, почти монашеское платье.

– Ответ прост, Ваша Светлость, – заговорила по-меридиански Лилия. – Я получала не одно достойное и делающее мне честь предложение руки и сердца. Но мое сердце несвободно – оно отдано Богу.

Рагнер недоверчиво и громко хмыкнул, на что Вьён с возмущением помотал головой, распахивая свои пронзительно-голубые глаза.

– По возвращении в Толидо я уйду из мира – это решено окончательно, и монастырь я уже присмотрела. А причина моего промедления – забота о братце, – переглянувшись, нежно улыбнулись друг другу красивые Адреами и Лилия. – Ведь он предан живописи, свой труд ремеслом не считает и готов работать даром – лишь бы гореть желанием прекрасного и творить это прекрасное. И пока Адреами парит в облаках, ему нужен кто-то, кто ходит по земле. Знали бы вы, сколько раз его обманывали, – вздохнула Лилия, устремив бархатно-темные глаза на Рагнера. – Мы ищем вовсе не мне жениха, а невесту для Адреами – ту, кто ему меня заменит, кто будет ходить для него по земле.

– Сестрица права, – грустно кивнул Адреами. – Я часто обманываюсь, особенно в любви. В прекрасных созданиях я и заподозрить не могу корысти или вероломства. Сестрица же учит меня ценить не красоту обличья, а сияние души.

– Я выбираю невесту Адреами, – продолжила Лилия. – И мы никак не могли думать, что задержимся в Ларгосе на столь долгий срок… Прибыв в ваш город в середине восьмиды Любви, мы желали отправиться в Брослос, только братец выполнит заказ господина Флекхосога.

– Флекхосога?! – взревел Рагнер и перешел на лодэтский: – Так и знал! Старый, драный, сраный кот!

– Прекрати, – заговорил с ним по-лодэтски и Вьён. – Флекхосог лишь желал написать портрет своей внучки Ксаны, которую любит, сам знаешь как… Меня и господ Тиодо он не знакомил нарочно! Покушай лучше, наконец, рыбы… Скоро встанем из-за стола – и ты вволю попортишь мне вечер в кабинете, но не порти его моим гостям. Оставь в покое господ Тиодо. Выглядишь ты так, что я уж готов от стыда нахлестаться в синь…

– Прошу прощения, господа Тиодо, – вздохнул Рагнер. – Обидеть честных людей я не желаю. Но мне надо знать: кто таковые те, с кем я преломляю хлеб. И не всегда я так груб, как сейчас. Добрым друзьям я всем помогу, а с врагами у меня разговор краток – петля или башка с плеч от моего меча! Даже, – жестко посмотрел он на Лилию – и в нее будто полетело острое, окрашенное бурой кровью, ледяное стекло, – прекрасному белоснежному цветочку могу шею свернуть, а о живописниках, вообще, молчу…

– Рагнер!!! – прогремел Вьён и возмущенно заговорил что-то по-лодэтски.

После этого Рагнер вновь извинился, сказав, что просто обязан был предупредить чужеземцев о своем безжалостном, но справедливом нраве, что ничуть не желал портить вечер и что насладился угощениями да обществом. Он поблагодарил Лилию Тиодо за рыбу и порядок в доме, а Адреами посулил заказ на портрет баронессы Нолаонт, если миниатюры недурны.

Маргарита бы обрадовалась тому, что «белоснежному цветочку» пригрозили свернуть шею, но она видела, что Рагнера не оставляет равнодушным красота Лилии и он проявляет к ней интерес не только из-за своей подозрительности. И еще Маргарита необъяснимо как чувствовала, что Лилии Тиодо тоже нравится Рагнер (монашка она, как же!), да сильно нравится.

________________

Миниатюры оказались весьма недурны, и Рагнер неохотно признал, что Адреами Тиодо «малюет кистью не худо, а чудо». Ирмина вышла на портретах и похожей на себя, и очень хорошенькой, – «живописник» смог уловить ее веселый взгляд – и остановить время при помощи краски. Рагнеру казалось, что через миг Ирмина, маленькая, точно куколка, яркая, застывшая на века с улыбкой, рассмеется с дощечки, какую он держал, что раздастся ее неподражаемый хохоток.

Кабинет Вьёна находился на втором этаже дома, но он скорее напоминал чердак – захламленный старьем чердак. Множество книг, рукописных и печатных, образовали столики на полу, на них лежали то миски с чем-то неясным, то странные механические приборы. Загружены сверх меры были как стол и подставка для письма, так и многоярусная полка: снова толстенные книги, листы бумаги, свитки, коробочки и ларчики. Два сундука угрожающе темнели в углах, забитые внутри «ценными записульками» Вьёна, а сверху заваленные пыльным хламом из тряпок, книг и занятностей. Трогать тем не менее эти занятности представлялось страшным делом из-за угрозы обрушения рукотворных нагромождений. Отдельно на полке лежали камни – не драгоценные, просто, гуляя по берегу моря, Вьён иногда поднимал то, что ему нравилось. Красивых ракушек северное море не дарило, однако на полке, у алебастрового черепа, виднелись три большие раковины. Рагнер подошел к ним и взял в руку отполированный, неровной формы кусок янтаря с неизвестным насекомым внутри, похожим на черную осу.

– Мой подарок… – сказал Вьён, немного отставляя стул от стола и садясь на него. – По старой традиции: ты подарок мне, а я – тебе.

– На нашем берегу такое диво нашел?

– Да… И это впрямь удивительно: вообще, найти в Ларгосе янтарь. Он любит такие мелкие моря, как Сизморское…

– За янтарь – большое спасибо. Оса мне очень нравится. А удивительно другое, – прошел Рагнер к небольшому, раскрытому окну, положил на подоконник янтарь, встал у стены и посмотрел на друга. – Я возвращаюсь и нахожу, что город опустел, потому что ты продал старому коту верфь, твои плотники и даже резчики голодают, а ты тут живописничаешь с красоткой и ее скользким братцем. Ну, давно?

– Да ведь ты уже всё знаешь и без меня! – взмахнул руками Вьён. – Прекрати разговаривать так, будто я на допросе. Надоело это… А что ты от меня хочешь? Верфь давно была мне не нужна. Я бы продал ее и раньше, если бы кто-то захотел купить. Зато сейчас у меня есть средства дочке на приданое, а себе на новое платье. Или ты думаешь, мне нравилось ходить на торжества том в красном тряпье? Правда, свой полукафтан я люблю… и носить не перестану. А плотники… Ну не думал я, что Флекхосог их всех лишит места. А что я ныне могу сделать? Я всё равно разорялся, и они бы остались без работы чуть позднее… А Нилю я даже помог – подарил все свои рисунки из Санделии…

– То-то я гадал: как местный работяга такой красоты мне нарезал… – задумчиво произнес Рагнер и вздохнул. – Я собирался купить половину верфи и мастерить с тобой двухмачтовики, даже трехмачтовики, как мы когда-то хотели… а не паршивые галеры!

– О, он собирался! Да убежал на новую войну, позабыв мне об этом сказать! Да еще моими саламандрами воевал! Лодэтский Дьявол он! Я – Дьявол! Тот, кто изобрел эту мерзость! И не устану себя за это проклинать, как и за то, что показал тебе «Сон саламандры»! И не начинай даже – нет и нет! Лишь новая угроза заставит меня опять стать Дьяволом и родить адский огонь!

– Череп лучше припрячь, Дьявол, – снова вздохнул Рагнер. – У тебя монашка в доме крутится, а у нашего отца Виттанда и за алебастровый череп можно погореть на костре…

– Госпожа Тиодо не заходит в мой кабинет и не интересуется моими изобретениями. Не подозревай ее ни в чем. Ее братец мне тоже не нравится, но он талантливый живописец, а она его нежно любит и слепа. Она вышивает целыми днями… дарит мне чудесную скатерть, а еще подушку…

– Ты молишься!

– Нет, просто закрываю глаза. Мне ничуть не сложно уронить лицо в руки, а ей – приятно.

– Вьён… – опять вздохнул Рагнер. – Хрен с ней, с верфью. Я вовсе не о городе сейчас тревожусь. Город я сделаю лучше, чем он был. Я о тебе сейчас. Живешь с незнакомцами в глухом лесу, да с дочкой и стариком… И я подсчитал, что более чем за полгода ты переложил в кошелек этому Адреами сто с лишним золотых монет! Золотых, Вьён, модник херов, монет! Не много ли тебе миниатюр?!

– А как еще ее удержать? – вздохнул и Вьён. – Иначе она с братом уплывет из моих коварных рук к святошам в монастырь. Из Ларгоса точно.

– Женись! Я тебя озолочу!

– Во-первых: мне твоего золота не нужно. Ты и так бываешь отвратителен, а быть тебе должным – нет уж, уволь! Во-вторых: госпожа Тиодо на самом деле крайне набожна. Она таскается каждую медиану и каждое благодаренье в храм Ларгоса, и если не на лошади, так пешком пойдет. И даже не упрекнет, а лишь поблагодарит за трудности и страдания, что ее очистили и осчастливили! А я… Я прекрасно понимаю, что средства на исходе, – и скоро она меня покинет… Наверно, опять поселюсь в питейных. И однажды, возвращаясь зимой, упаду с лошади, как мой брат, замерзну в сугробе, а найдут меня по весне…

– Щас заплачу, – зло проворчал Рагнер. – За сколько ты верфь продал?

– За двести золотых…

– За двести монет!!! – вскричал Рагнер. – За это ты продал старому коту право творить, что он захочет?! Он там пивную уже нацарапал! И удивительно еще, что не лупанар! А я бессилен! За жалких двести золотых ты продал ему его собственное маленькое королевство у ворот Ларгоса?!

– Я продал ему за двести рон десяток утлых домишек и пустырь! – тоже гневно ответил Вьён. – Если нет заказов – это всего лишь утлые домишки, пустырь и тысяча голодных мужиков с топорами, – вот, всё королевство! А заказов нет… Уже года два мы делали лишь лодки и брали суда на починку. Но я содержал аж тысячу плотников, хотя сам голодал! Нужно было их всех разогнать еще два года назад, как советовал Эккильсгог!

– Что же не разогнал?

– Это негуманно, – вздохнул Вьён

– Опять?! Вредная эта вещь, похоже, твое гумно-негумно! Нет, не буду я сжигать землеробов!

– И не надо… Ты лучше их всех освободи – вот это гуманно.

– Ага, и самому в поле пахать да сеять!

– В Сиренгидии нет землеробов вовсе – и этот край процветает!

– Торгаши потому что.

– Не только – еще у них есть банки. Много банков.

– Ростовщики небось! Еще позорнее! И довольно мне гумном зубы заговаривать. Как ты познакомился с портретистом Флекхосога и белой лилией?

– Белая лилия мне жизнь спасла… Я нахлестался, точно свинья, за день до Возрождения… Ну а что? Вдруг всё же Конец Света… Вообще, не понимаю, почему из-за этого Конца Света все еще вокруг не спились, как я. Чего терять? Проще говоря, я плохо помню, как всё было. Вышел из трактира на мороз, уж к утру дело было, думал, протрезвею немного перед дорогой, чтоб не свалиться с лошади по пути, как брат; пошел гулять по городу… А дальше мне сказали, что я поскользнулся, треснулся головой об лед… Очнулся уже у Флекхосога в доме. Он в то утро и заговорил о верфи – я, конечно, твердо отказался продавать. Сказал, что лучше сожгу… А потом внизу, в гостиной, узрел ее, всю такую чистую, добрую и нежную белую лилию. Именно она видела из окна, как я упал, как лежу один ночью – и никого нет рядом… Часа могло хватить, чтобы застыть на ветре с моря! Она меня голодным не отпустила, – пронзительно вздохнул Вьён, – накормила перед дорогой похлебкой… Знаешь, как давно никто не кормил меня похлебкой, кроме Димия? А он такой некрасивый…

– И чего она по ночам не спит, а в окошко смотрит?

– Молилась… Очередной Конец Света же приближался… Ну вот так, хлебая похлебку в кухне Флекхосога, я узнал, что портрет Ксаны уж готов, а она и ее брат собираются отбыть с первым кораблем в Брослос. В Возрождение я уже не пил – капли в рот не взял. Вместо этого вернулся, еле уговорил ее переехать ко мне – не Адреами, а она договаривается об оплате его труда. За ползолотого в день она согласилась немного пожить в глухом лесу, а я продал верфь… И сейчас ей очень неудобно меня разорять, но я из своего леса ее не отпускаю. Она взамен вышивает, дом привела в порядок, не шамкает опять же беззубым ртом и не ворчит, а Ирмине – пример добродетельной и ухоженной женщины перед глазами. Лилия ей платье новое сама сшила, волосы научила убирать… А то Димий так ее причесывал! О-о! – содрогнулся Вьён. – И другие тонкости женские поведала… Я-то думал Ирмина девочка еще…

– Меня лишь одно тревожит… Имя «Флекхосог» в твоей миленькой истории любви. Ладно… что теперь… И не мне тебя учить… Вьён, а хочешь честно заработать? Скоро в Ларгос придут за ягодой корабли. Надо их еще чем-то сюда заманивать, да круглый год заманивать. Давай ты сыра черного наделаешь, а я на него свое клеймо поставлю. Черный сыр, морской змей и Смерть веселая! Кто откажется такой сыр попробовать?

– Смерть веселая! Только если ты моим сыром никого не убьешь! Хотя бы не помышляешь это сразу…

– Отлично! Вари сыр, побыстрее и побольше! Четверть с дохода будет твоей.

– Четверть? – удивился Вьён. – Я сыр сварю – и мне четверть, а ты клеймо шлепнешь – и три четверти тебе!

– Не я такие законы писал, – развел руками Рагнер. – Так предки до меня решили. Герцогу три четверти урожая – землеробам четверть. И этот закон отлично работает уже много веков! Дашь больше – никто трудиться на хрен не будет в поле, а будет жрать зерно с прошлого года, бездельничать и спиваться, а на другой год без зерна землеробы либо помрут с голоду, либо нападут на герцогский замок с вилами – герцог их всех зарубит, а потом повесит. Так что всё для блага темных землеробов, какие даже не ценят эту вековую мудрость!

– Я же не землероб…

– Но ты пьешь. У тебя другая несвобода… А я ведь сыр сбывать еще буду, хранить его и даже охранять законами. Три четверти – мои, и это честно.

Подумав, Вьён выставил вперед руку. Они соединили крестом ладони и сжали пальцы, поклявшись таким образом в честности и заключив сделку.

– Да, Рагнер, – разжимая руку, добавил Вьён, – ты можешь лишить Флекхосога пивной на верфи. Он может что угодно делать в своем аллоде, но право на торговлю ввезенным в аллод товаром извне даешь на своих землях ты.

Рагнер злорадно улыбнулся.

________________

После застолья посещали уборные. Лилия увела Маргариту на второй этаж, в свою спальню. Уже стемнело, но чистота этой комнаты и аккуратность ее хозяйки бросались в глаза. Тетка Клементина не отправила бы Лилию Тиодо заново «натереть полов». Лезла в глаза и монашеская скромность обстановки. Старую, узкую кровать с изголовьем-коробкой устилало хорошее покрывало, но более ни на чем взгляд не останавливался. Даже у Марлены на дамском столике хранились склянки с пахучими водами, а у Лилии – нет. Там лишь лежала большая книга, и что-то подсказывало Маргарите, что это Святая Книга.

Лилия подтвердила догадку.

– Господин Аттсог желал мне ее подарить в благодарность за воспитание его милейшей дочки и за ведение домашнего хозяйства, но я не могу принять столь ценный подарок от чужого мужчины. Я просто сохраняю ее у себя и читаю.

Маргарита взяла Святую Книгу в руки: полудрагоценная обложка из красной кожи с посеребренными узорными уголками, внутри – рукописные страницы и миниатюры, – такая книга стоила не менее дюжины золотых монет.

– Как вам в Лодэнии, госпожа Тиодо? – спросила Маргарита, листая пергаментные страницы. – Мне здесь многое кажется необычным… Да, на всякий случай скажу, что червей я не кушала – это был хлеб… А рыба в водоросли и впрямь жуткая гадость.

– О, а я уже к ней привыкла и с охотой угощаюсь, Ваша Милость.

Маргарита удивленно и с недоверием посмотрела на Лилию: этот нежный цветочек и мерзкая, зеленая тухлятина в ее вишневом ротике?!

– Я готовлюсь к монашеству, – пояснила Лилия. – Зачем мне привыкать к яствам? Мы питаемся и в этом доме крайне скромно. А эта рыба весьма выгодна – всего-то нужно положить сорную рыбу в местную водоросль да промыть водой с уксусом через триаду. И потом, если хочешь стать своей для ларгосцев, придется кушать рыбу в водоросли. Вот так я сперва привыкла, а потом даже полюбила этот ни с чем не сравнимый вкус. Еще господин Аттсог мне как-то сказал, – улыбнулась Лилия, – что в старину рыбу промывали вовсе не водой, а уриной. Вкус получался еще более острым…

– А-а, – содрогнулась Маргарита, захлопывая книгу. – Нет. Я теперь не смогу эту гадость даже пробовать, – снова содрогнулась она. – Ни за что!

– Нынче так уже не стряпают, лишь изредка… Я просто желала вас предупредить, Ваша Милость, что скрывается за выражениям «рыба в водоросли по-старинному».

– Благодарю…

Лилия чуть склонила голову и вышла из спальни.

Затем дам развлекал в гостиной Адреами, ведь Рагнер и Вьён запропастились в кабинете. И лишь раз оттуда донесся громкий крик – Рагнер орал «За двести монет!!!»

После Маргариту начала пытать Ирмина. Эта особа с детской наивностью и прямотой задавала неудобные вопросы. Она желала знать, как познакомились баронесса Нолаонт и Лодэтский Дьявол, чего это баронесса-вдова приехала с женатым мужчиной в их город, как она стала вдовой, где воспитывалась в детстве, кушала ли пироги с живыми голубями (ну да, конечно, варвары-орензчане же суют живых птиц в булки и снедают их с перьями!). Маргарита старалась не лгать, но этого избежать было невозможно, а ее «подруженька» Соолма в это время молчала, слушала историю великой любви и смеялась черными глазами.

Маргарита сказала Ирмине, что ее дядя Жоль был патрицием, то есть не «торгашом», а писал торговые законы для огромного города; что во время войны она вышла замуж за градоначальника, однако он вскоре умер, к ее горькому горю, от сердечного недомогания, поскольку служить градоначальником Элладанна – это самое вредное занятие в Меридее! Ко времени нападения Лодэтского Дьявола на Элладанн, Маргарита уже оплакала супруга (всё платье было мокрым от слез!) и смирилась с потерей, но не думала-гадала, что еще когда-либо будет счастлива (О! – да ведь и я тоже собиралась в монастырь, но шла война). Захватив Элладанн, Рагнер раз увидал Маргариту выходящей из храма с вдовьим покрывалом на голове и с молитвословом в руках. Он сразу влюбился и не давал прохода «мне, бедной вдовушке» аж пятнадцать дней кряду: всё горланил под окном любовные песни и читал стихи, усыпал поутру крыльцо цветами, даже рыдал от неразделенной любви, иногда поигрывая на лютне (Рагнер всё умеет, и играть на лютне тоже, просто он стесняется). Маргарита более не могла не спать – четырнадцать дней без сна она еще как-то выдержала, но пятнадцать! Пятнадцать! А сейчас она себя хвалит за то, что сменила гнев на милость, так как Лодэтский Дьявол не уставал поражать ее, свою прекрасную даму, учтивостью, подвигами и жертвами во имя любви.

Словом, Рагнер и Вьён спустились со второго этажа вовремя, а то Маргарита разошлась, и ее богатая фантазия взыграла до невиданных прежде высей.

И всё бы ничего, но по дороге к Ларгосцу, проезжая Пустошь, Соолма обмолвилась Рагнеру о том, что он пятнадцать дней рыдал, ползая за Маргаритой на коленях, а еще умеет играть на лютне.

– Это что еще за хрень? – тихо спросил он в темноте, немного разогнанной светом от фонарей в руках его охранителей. – Зачем?

Вуаль Соолмы развевалась впереди знаменем, танцуя и торжествуя.

– А что ты хотел, чтобы я правду рассказала? – прошептала Маргарита в ответ. – Что обо мне, твоей будущей супруге, будут думать, если я скажу, что при живом муже легла с тобой? И ты сам хорош: представил меня как ту, какая кушает червей… Я же изобразила тебя идеалом – примером для всех рыцарей, пусть и солгала.

– Так, чего я еще делаю? Когда на лютне не играю?

– Ты как из романа: одаряешь цветами… читаешь стихи и поешь нежные песни. Ну и плачешь, конечно, от мук любви… Ирмина вроде поверила…

– Надо было просто сказать Ирмине, что не ее дело!

– Я так не могу… Не могу грубить, как ты…

– Поэтому ты будешь либо врать, либо со всеми подряд откровенничать?

– Но ведь надо что-то сказать… А то придумают сами.

– Кто придумает? Я – герцог, ты – баронесса: за сплетни – или к позорному столбу, или на виселицу!

– Рагнер, ну не гневайся… Я ведь уже сказала – и это не исправишь…

– Не исправишь… – проворчал он. – Наврала и не подумала, что куча ларгосцев еще со мной повоевала и что они видели, как это ты стояла на коленях, а не я, ревела там мне без конца, и прочее… Ты и правда такая дуреха!

Маргарита едва не заплакала, а Рагнер перестал с ней разговаривать. До замка он молчал, погруженный в свои мысли.

Молчалив и суров он оставался даже в замке. Проводив Маргариту в опочивальню герцогини, Рагнер сказал:

– Я пойду с Айадой прогуляюсь. Надо проветриться, а то я напился сильнее, чем желал.

И он ушел, не поцеловав Маргариту на прощание и не упомянув, вернется ли через потайную дверцу. Оставшись одна, девушка сорвала с головы эскоффион и, распуская волосы, села в нишу к окну, где наконец разрыдалась.

Вдруг Рагнер вернулся и удивленно посмотрел на ее заплаканное лицо.

– Что опять не так?! – разозлился он и направился к ней, а Маргарита успела встать и повернуться к нему спиной. – А это что еще за выступления?! – почти кричал он, она же ощущала затылком его колючий, сверлящий взгляд. – Ты не только молчать, но еще и отворачиваться от меня теперь собираешься?!

Маргарита горше заплакала, закрыв ладонями лицо:

– Грити, я так не могу, – услышала она. – Ты вчера ревела, сегодня снова… А я хочу, чтобы ты была здесь счастлива, как я.

– По… этому пяяялишься на эту Лииилию, – плача и всхлипывая, выговорила она.

– Ну… она красивая… Может, случайно и попялился… Она же любимая Вьёна?!

– А если я начну облизываться на Адреами?

– Не сравнивай. Ты – женщина.

– Уйди, – горько изрекла Маргарита, вытирая щеки.

Рагнер постоял немного – она к нему не поворачивалась. И тогда он молча ушел.

Продолжая плакать, Маргарита задвинула засов, запирая дверь спальни. Затем она подошла к потайной дверце и посмотрела на щеколду. Хотелось и эту дверь гордо затворить, но запор являлся цветком лилии.

– Ты была бы рада, – сказала она черно-железной лилии, обращаясь в своем воображении к черным, бархатным глазам соперницы. – Нет, своими руками я не поставлю тебя между нами.

________________

Немного успокоившись, Маргарита ждала Рагнера и не тушила свечи. Приоткрыв дверцу кровати-шкафа, она сидела на постели, одетая в тонкую сорочку и гипнотизировала резную панель с крючками. Спустя триаду часа она не выдержала: потушила свечу, забралась под одеяло и закрыла дверцу кровати. Но через четыре с половиной минуты девушка уже стояла у потайной двери, сдвигала крючок и тихо ее открывала.

На цыпочках, ступая голыми ногами по холодной поливной плитке, она зашла в узкий проход и, остановившись у двери в опочивальню герцога, прислушалась – тишина. Похоже, напившись камышового вина да наорав на свою любимую, Рагнер теперь самодовольно почивал.

Нарисовав большим пальцем крестик на груди, она сдвинула засов, приоткрыла дверь и просунула голову в спальню – Рагнер действительно спал, не закрыв балдахин, отвернув лицо и оставив непокрытым мускулистый, отмеченный шрамами торс.

Маргарита сделала пару шагов к кровати, когда из своего угла вышла Айада и встала неподалеку от девушки, настороженно следя за ней. Собака не скалилась, но и не подпускала ночную пришелицу к своему хозяину.

– Отойди, прошу, – шепотом сказала ей Маргарита. – И знай: он на тебе всё равно никогда не женится – не выссслуживайся тут больно, – прошипела она неумолимому зверю.

С кровати донесся смешок, после чего Рагнер сел на постели. Айада, не мешкая, запрыгнула к нему, опережая Маргариту. Хозяин что-то ей сказал, и собака, смерив Маргариту недобрым взором коричневых глаз, нехотя соскочила на пол – вернулась к своей подушке. Только потом Маргарита молча забралась под простыню, какой укрывался Рагнер, и легла с ним рядом.

– Я разбудила тебя? – тихо спросила она.

– Нет, – вздохнул Рагнер. – Я тут лежал и продолжал с тобой ссориться.

– И что ты мне хотел сказать?

– Если вкратце: то ты дурочка, а я святой Ангел.

Опираясь на локоть, он перелег на бок, лицом к Маргарите.

– Из-за Лилии ты почему на меня взъелась?

– Просто… Я не знаю, Рагнер. Я не всегда понимаю вас, мужчин… Ольвор едва женился, а уже… И я не знаю, как ты будешь себя вести, когда меня не будет рядом. Если у нас всё так же, как у Ольвора и Хельхи, то я не хочу так. Я лучше, – дрогнул ее голос, – лучше вернусь в Орензу.

– Плачешь?

– Почти…

– Я тоже не хочу так, как у Ольвора и Хельхи, потому что я – не рыжий капитан, пропадающий в море большую часть года, а ты, благодарю тебя моя звезда, не Хельха. Ну а Лилия… Вьён влюблен в нее без памяти. Наследную верфь ради этого цветочка продал. И я уверен, что года не пройдет, как белая лилия обвенчается с камышом-Вьёном. Тут я уж точно я другу мешаться не буду – говорю это затем, если ты всё еще не веришь, что я тебя, дуреху, люблю.

– Почему ты ушел, проводив меня в спальню, и не поцеловал?

– Потому что помню твое «фу» и «белое вино – это вонь».

Маргарита улыбнулась.

– А почему ты вернулся?

– Хотел показать янтарь с осой и сказать, пока не забыл, что завтра, в час Целомудрия, к тебе в опочивальню ввалятся печник и бородатый резчик, уже нарезавший жене семерых деток… Не хочу его убивать, так что ты будь одета и прочее. И он весь день будет всё у тебя мерить… Зато скоро ты получишь роскошные покои, достойные герцогини Раннор.

– Целуй меня немедленно.

– Всё кроишь из меня тряпку, да? Тебе что мало, что я уже пятнадцать дней на коленях простоял, прорыдал и проиграл на лютне? Очень неудобно рыдать и при этом музицировать! Я и сейчас твои приказы исполнять должен?

Она поцеловала его сама.

Глава XI

Шестой день рождения Ксаны

Единственных, кого Экклесия преследовала больше алхимиков, колдунов или ведьм, так это еретиков – тех, кто вольно трактовал веру и знание, а иногда, извращая и то и другое, поклонялся Дьяволу. Еретиков существовало два вида. Первые являлись священниками в отдаленных приходах, где они, чувствуя себя властителями душ, чего только не проповедовали. Для их разоблачения Экклесия создала розыскную службу «Святое испытание», подчинявшуюся епископам. Испытатели работали как тайно, так и открыто, надзирая за деятельностью настоятелей храмов.

Второй тип еретиков возник благодаря ремесленникам. Художники, зодчие, златокузнецы, работавшие на Экклесию, порой случайно слышали и читали то, чего не должны были знать, делали ложные выводы и, покидая мастерские Святой Земли Мери́диан, распространяли преступные идеи по всей Меридее. Чтобы не попасться в руки испытателей, такие еретики объединялись в тайные общества, в ордены, и закрывали лица масками: сосед не знал имени соседа, пришедшего на черную (тайную) службу, и, конечно, никто не знал имени магистра ордена. Именно в тайных орденах больше всего было дьяволопоклонников, и они не считали хозяина Ада злом – для них он был тем же Богом, другим Богом, какой разрушил бы этот мир, но подарил бы иной – тот, где на земле, а не на небе, человек мог бы жить бессмертным существом.

________________

Третий день в Ларгосе, тридцать второй день Трезвения, не считая появления Ниля Петтхога, прошел для Маргариты обыденно. После Рагнер, Ольвор, Айада, шестнадцать охотников и орава собак ушли на два дня в лес. Зато тридцать пятого дня Трезвения в Ларгосце выдалось пиршество, на каком все лакомились олениной, тетеревами, рябчиками и иной дичью. Далее Рагнер и Ольвор сходили на «Медузе» к острову Фёо, а тридцать седьмого дня Ольвор наконец отбыл на «Розе ветров» из Ларгоса – и вовремя, а то Маргарита всерьез начала ревновать к нему Рагнера. Железная Олзе, кстати, устояла, ведь не зря была «страшной женщиной», оттого оказалась не по зубам даже «рыжему людоеду».

Затем наступил тридцать восьмой день Трезвения. На эту медиану выпал шестой день рождения Ксаны, наилюбимейшей внучки Арла Флекхосога. Да прежде торжества герцог Раннор и баронесса Нолаонт собирались посетить полуденную службу в храме Благодарения, появившись вместе перед всем Ларгосом.

Маргарите ничего не оставалось, как надеть свое самое роскошное платье, в каком она была на «поминках Лодэтского Дьявола», платье из багряной тафты с белым треугольником тесного верха – наряд с глубоким вырезом, пышными рукавами и с острым шлейфом. С Соолмой они продолжали «дружить», ведь настоящих подруг не имела ни та, ни другая. Так что Соолма снова «накрутила» Маргарите прическу, а именно – два рогалика, похожих на рожки, из-под каких спадала на спину двойная белая вуаль. Во лбу красавицы заблестел золотой кулон с черным морионом, плечи она укрыла роскошным черно-золотым плащом. А еще Маргарита не преминула захватить миниатюрный золоченый молитвослов. Глянув на себя в зеркало, она заключила, что выглядит даже не как баронесса – как герцогиня!

Спустившись вниз, в обеденную залу, Маргарита нашла Рагнера одетым «как обычно» – в черные плащ, штаны и камзол. Он подпоясался золотистым кушаком, украсил себя любимым беретом, золоченым кинжалом Анаримом и (что-то новенькое!) золочеными шпорами.

– Ого, – увидав Маргариту, сказал Рагнер и уставился на ее пышно приподнятую платьем грудь. – Мне кажется или твои сочные яблочки… уже больше, чем яблочки?

– Такая маета… – пожаловалась Маргарита.

– Маа и Таа? – приобнимая ее, сладострастно протянул он. – Отличные имена ты дала своим молочным сестрицам…

– Рагнер! Мы же в храм идем! А я лишь хотела сказать, что мне нужна портниха: пора заказывать новый гардероб. Я и в это платье с трудом вместилась, хотя прошло так мало времени…

– Как раз сегодня можешь разузнать о портнихах. У Флекхосога будет весь свет Ларгоса.

Свет Ларгоса не мог похвастаться блеском: три судьи, несколько законников, торговцы рыбой, владельцы кораблей. Их супруги одевались скучно или дурно. Еще в храме были владелец верфи, Арл Флекхосог, да его судостроитель, Антос Альмондро. Санделианский корабел оказался чернобородым, загорелым, крепким мужчиной в возрасте Благодарения. Маргарите понравилась его открытая улыбка, белые зубы и достоинство во взгляде. Его супруга, семнадцатилетняя Лючия, ярко выделялась среди местных блеклых дам: белокожая южанка с благородным прямым носом, выразительными смоляными очами и резкими, будто начерченными углем бровями. Как пристойная жена, она спрятала все-все волосы под впечатляющий красный эскоффион. Маргарита поняла, что именно ее стоит расспросить о портнихе.

Еще услаждал взор Лентас Флекхосог, которого Рагнер звал «неженка». Одет этот судья был роскошно: в затейливую шляпу (ее он, разумеется, в храме снял) и длинный кафтан нежно-бежевого цвета с ярко-синим подбоем. Он оказался единственным из мужчин Ларгоса, кто предпочел короткой стрижке удлиненные, чуть выше плеч, волосы с подкрученными внутрь кончиками, и эти волосы, карамельно-русые, рыжеватого оттенка, удивляли густотой и ухоженностью. А вот лицо Лентаса Маргарите не очень понравилось: праздное, безвольное, с детским курносым носом. Чем-то он напоминал Оливи. Супруга щеголя, Сельта Флекхосог, некрасивая и костлявая, наоборот, одевалась ужасно; любила рукава в толстых буфах и широкие головные уборы. Они впервые привели на службу дочку, шестилетнюю Ксану, курносую и рыжеватую, как ее отец, наглую и умненькую, как дед, Арл Флекхосог. Темные глаза-ласки достались Ксане именно от деда.

У герцогов Ранноров в храме Благодарения имелась скамья в первом ряду, какую никто, кроме них, не занимал, и скамья эта долгие годы пустовала. Тем пуще прихожане удивились, когда коротко стриженый «черный Рагнер Раннор» повел к скамье особу с едва покрытой головой – явно не жену, хотя держал ее за руку как жену, – «вдовушку», как все скоро поняли по кайме на шлейфе, да с такой возмутительной прической вдовушку! – Ларгос к орензской моде, восхваляющей плодородие, был еще не готов. Дойдя до скамьи в первом ряду, золотоволосая вдова отбросила с лица вуаль и раскрыла плащ, показав в Божьем доме свои обольстительные, чрезмерно круглые и приподнятые груди. Это вызвало тихую бурю самых горячих возмущений. Красавица же невозмутимо села, раскрыла молитвослов и довольная собой, решив, что все вокруг восхищаются, стала ждать начала службы.

– Послушай, супруга у Антоса Альмондро – красавица, – садясь рядом с Маргаритой, тихо сказал Рагнер. – Просто загляденье.

– Да, она очень красива, – согласилась Маргарита.

– А почему ты меня не ревнуешь? Я уж привык: ты даже к Ольвору ревновала. Лючия Альмондро – куколка, а не рыжий людоед.

– Не знаю, Рагнер, почему-то к ней я тебя не ревную, – улыбалась Маргарита. – И хватит меня смешить. Мы же в храме, а настоятель строгий.

– Дааа… – уставился он на ее грудь, – тебя, наверно, сегодня на весы ведьмы потащат из-за твоих Ма и Та.

– Грудь для женщины – это же часть ее естества…

– Порочного естества… – хрипло прошептал Рагнер ей на ухо и перестал улыбаться, посмотрев на врата храма. Маргарита тоже оглянулась и увидела Лилию Тиодо, одетую в черное «монашеское» платье, да с не менее монашеским белым платком на голове. Многие мужчины провожали ее взглядом, без возмущений, но с одобрением. Лилия Тиодо, улыбнувшись, поклонилась головой Рагнеру и Маргарите, после чего присела на скамью рядом с Лючией Альмондро.

Местный храм Благодарения удивил Маргариту обилием дерева (конечно, дуб), еще тем, что на потолках не имелось фресок, и тем, что лики Меридианской Праматери и Божьего Сына сурово хмурились. Таким же хмурящимся оказался отец Виттанд – тщедушный, низкорослый, невыразительный мужчина сорока восьми лет. Зато взор его пламенел! Маргарита даже подумала, что из-за избытка внутреннего Огня, по-видимому, и поблек этот священник внешне: серые глаза, серые волосы, сероватая кожа. Настоятель носил светло-бежевую хабиту с черной пелериной, какая гласила о пути мученичества: об истязании плоти голодом, лишениями и болью. Такой мученик всегда постился, кушал единожды в день, отказывал себе в малейших удобствах, сам себя бичевал или колол иглами.

Пока Маргарита с любопытством рассматривала отца Виттанда, он, взойдя на высокую кафедру, с ужасом обнаружил ее: «блудницу» в своем храме! Он исторг из глаз огонь негодования на ее белую грудь, а золотистым, едва покрытым вуалью волосам досталось бессловесное, но суровейшее порицании от его тонких, гневно сжатых губ. К тому же эта знатная женщина была рогата (прическа), хвостата (шлейф на платье) и трехглаза (кулон во лбу) – словом, священник смотрел не на даму – на исчадие Ада. А «исчадие Ада» расстраивалось только тому, что служба шла на лодэтском и ее чудненький молитвослов оказался бесполезен.

Лодэтский Дьявол и «его блудница» всего лишь были орудиями злых сил, но отец Виттанд понял, что настоящий Дьявол бросил ему новый вызов – и он обязан побороться за спасение, если не всей души «блудницы», то хотя бы ее жалких остатков. Поэтому он решил сказать речь о Смирении и Тщеславии.

– Меридианцы! – громогласно заговорил с кафедры тщедушный настоятель. – Я желал проповедовать о страдании, но вынужден вновь говорить о Пороках. Вижу греховность я в тех, кого сестрами именуют. Вижу бесстыдство, собой любование! Вижу Порок я Тщеславия! Дьяволом посланы нам восемь Пороков, и с горестным горем я вижу: год от года Тщеславие мерзкое цветет да цветет в нашем граде, в Ларгосе! Демоны бродят средь нас, и нужны им сестер слабых души, а сестры и слушают! О, говорят им демоны: «Надень ты платье, яркое и срамное, завей ты волосы свои, аки козлица, да чело свое отметь третьим глазом владыки Ада – да иди так в храм! Да дай прочим пример!» И слабые сестры, они же блудницы, меняют души на тряпки яркие, чают ввергнуть они в пучину Пороков братьев, обольстить лоном пышным и белым достойных! Но неет! С блудницами братьев ждет лишь падение! А за блудом придет Гордыня, за Гордыней – Уныние! Пекло!! Пекло!! – кричал настоятель, грозя пальцем и махая руками. – И начало всему – невинно! Наряды бесстыдников! Наряды Дьявола! Камни во лбу – символ камня глупости! Родила Дьяволица трехглазая Дьявола с глазом во рту – он же плюнул своим третьим оком в умы и рассудки людские! Третий глаз Дьявола, да на челе, да не откроется у смиренных и праведных, лишь у пропащих в пороке! Блудница! Блудница!!

Маргарита не понимала, отчего разбушевался священник, и безмятежно (нагло да бесстыдно!) рассматривала картинки в молитвослове, так как полагала, что все верят: она читает молитву. Рагнер сперва посмеивался, но потом перестал улыбаться вовсе. В начале часа жертвования он первым вышел к алтарю, вывел Маргариту как жену, и швырнул в чашу два медяка.

– Ты жертвуешь не мне и не моей проповеди, брат Рагнер, – сказал ему отец Виттанд, – а на спасение мира. Я вижу не только первый Порок Тщеславия, но уже второй Порок Сребролюбия!

– Святая Земля Мери́диан с тобой не согласится, – недовольно ответил Рагнер. – Я тут недавно кардиналам десятину от тунны золота подал. А баронесса Нолаонт, кстати, – разжевывая пилулу, говорил Рагнер, – не понимает лодэтского.

– Тогда ей надо взвеситься на весах ведьмы.

– Перебьешься, – не скрывал раздражения Рагнер. – Весы в городе, а там я власть! И еще тебе мое «кстати» – я их давно хочу утопить в море!

– Вино тебе не положено, – строго смотрел на него отец Виттанд. – Ты скривился, сын мой Рагнер.

________________

– Как же хорошо жертвовать первыми, – радостно сказала Маргарита, выходя на крыльцо храма и вдыхая свежий морской воздух. – А почему ты за нас всего по медяку в чашу, жадина, бросил?

– Потому что больше я в этот храм ни ногой.

– А мне понравилось, – беззаботно говорила девушка, спускаясь по ступеням. – Настоятель: и мууученник, и говорил так страстно… Жалко, что я ничего не поняла.

– И славно… Знаешь, я обязательно построю новый храм на своем новом холме. И пусть этот святоша свою хабиту вместе с черным воротником с досады сжует – таким этот храм будет прекрасным!

– Так он про тебя там кричал! – «догадалась» Маргарита.

– Ага… Но и тебе немного досталось. У тебя во лбу глаз Дьявола…

– Чего? Это же простой кулон… Лодэния всё же страшно отстала от моды и Культуры тоже! – надула она губы и спросила тише: – Мне снять его?

– Нет, забудь и носи кулон… А он так, скользь сказал. На меня всё ругался, святая гадина…

Ложь Рагнера продержалась неразоблаченной недолго. Появившийся Арл Флекхосог высказал мнение о том, что отец Виттанд неправ, что в моде, прославляющей плодородие, нет ничего блудного, тем более дьявольского, и что слова чрезмерно строгого настоятеля не разделяет большинство прихожан. Маргарита решила, что и она порога храма Благодарения более не переступит. К ее счастью, предки Рагнера построили в замке часовню (так как, наверно, тоже не желали видеть отца Виттанда и слушать гнусности про свои кулоны!).

Пока Маргарита негодовала и ругала про себя дремучего священника, собрались гости Арла Флекхосога. Лилия Тиодо тоже оказалась приглашенной на торжество. Тогда как герцог и баронесса ехали туда помпезно, среди двенадцати охранителей, другие шествовали, и Лилия что-то всем рассказывала.

Самый большой и красивый особняк Ларгоса, дом Арла Флекхосога, выглядел отменно и снаружи, и внутри; на ограде, над воротами, красовалась изящная вязь – выбитая в камне надпись его имени. Окна на фасаде – застекленные и просторные; перед домом – клумбы с фиалками. Обстановка дома поражала роскошью: скамья из настоящего черного дерева, покрытая пурпурно-голубым бархатом из Санделии, красочные фрески на стенах, безделицы из драгоценного красного коралла, механические занятности, мраморные камины, затейливые часы, мягкие ковры…

В гостиной, перед обедом, гостей угощали разнообразными закусками: рыбными и мясными, с орехами или оливками (лодэтчане очень любили миндаль и оливки). Прислужники предлагали отведать четыре вида вин, даже разливали лодварское черное вино, но Рагнер предпочел пить ягодную воду, да из одной с Маргаритой чаши, чем несказанно порадовал свою прекрасную даму.

Герцог и баронесса заняли в гостиной ту роскошную скамью из черного дерева и голубого пурпупа, а прочие гости обступили их, точно свита: кто-то сидел на табуретах, кто-тостоял. Арл Флекхосог вместе со всей семьей расположились на куда как более скромной скамье справа, господа Альмондро – слева. Лилия Тиодо, снявшая с головы платок, сидела рядом Лючией Альмондро, своей подругой. Белокурые длинные волосы Лилии вновь переплелись ниже макушки наподобие венка – по-видимому, эту простую, но одновременно изысканную прическу она предпочитала иным.

Рагнер невзначай спросил Антоса о кораблях – и следующую триаду часа все в гостиной слушали жаркий рассказ на меридианском о галерах, парусниках, обшивке, установке мачт, косых и прямых парусах, якорях, смолах и конопляных веревках. Дело свое санделианский корабел любил страстно, а Рагнер слушал внимательно – и он словно изливал тому душу. Тогда же Антос рассказал, как познакомился с Арлом Флекхосогом: он сам искал верфь, где его таланты оценили бы, ведь собирать галеры из заготовок ему стало скучно, поэтому он писал письма со своими предложениями и отдавал их капитанам кораблей в течение трех лет. Еще когда Арл Флекхосог являлся главой Ларгоса, ему попало в руки такое письмо, и он стал единственным, кто ответил Антосу.

Маргарита, несмотря на свое открытое платье, находилась в тени Рагнера – говорил лишь он, а «блудницу с глазом Дьявола» боялись о чем-либо расспрашивать. Ей же было так уютно молчать и слушать! И вдруг набожная, высоконравственная, строгая Лючия Альмондро дерзнула устыдить баронессу.

– Дорогой супруг, – заговорила она, – ну право уж, довольно о своих парусниках, ведь ты не на верфи. О себе могу сказать, что Ларгос и мне пришелся по душе: нет гама, нет зноя, а отец Виттанд не даст разгуляться Порокам. Я бы желала остаться здесь навсегда. Ваша Милость, – обратилась она к Маргарите, – а долго ли вы полагаете одарять своим блеском Ларгос и всех нас?

– Полагаю, что долго… – неуверенно ответила девушка.

– Но к Юпитералию, ведь вы наверняка вернетесь в Орензу, дабы посетить захоронение вашего горячо любимого, покойного супруга. Как иначе?

Маргарита не знала, что отвечать, и тогда заговорил Рагнер:

– Мы надеемся, что к Юпитералию Экклесия уже разведет меня с нынешней герцогиней Раннор, а дама Маргарита станет моей законной женой. Если же этого не случится, то баронесса Нолаонт останется моей прекрасной дамой, гостьей и госпожой, я же – ее слугой. И ей не нужно возвращаться к останкам покойного супруга в Юпитералий, ведь человек это был благочестивый – и, бесспорно, отправился на Небеса, а не в Ад.

– Любезно прошу меня извинить, – заговорила Лилия Тиодо. – Отец Виттанд сегодня был столь строг в оценках Ее Милости, точнее, ее убранства, так что посчитала верным по дороге к этому сказать пару слов, ведь мне посчастливилось узнать даму Нолаонт с лучшей стороны. Я поведала историю вашей, без сомнения, достойной оды любви – всё то, что баронесса Нолаонт сама рассказала мне в доме господина Аттсога.

«Ах ты дрянь! – возмутилась Маргарита. – Монашка она, лилия белоснежная… Волчица ты, а не нежный цветочек!»

– Благодарю, – невозмутимо кивнул Рагнер. – Вы, госпожа Тиодо, сберегли мне время и избавили это общество от опасных для него же домыслов.

– Прошу меня извинить еще раз, но не могу не спросить, – улыбалась белокурая, темноглазая красавица. – Каково же это, Ваша Светлость, пятнадцать дней стоять на коленях перед окном вдовы и рыданиями вымаливать ее благосклонность?

– Ну, – повеселели глаза Рагнера, – нам, рыцарям, к таким испытаниям, знаете ли, не привыкать. Я могу рыдать не только триаду – а столько, сколько потребуется: мог бы море наплакать, а то и океан. А на коленях рыцарю стоять перед прекрасной дамой – это, вообще, великая радость. Эх, так бы и жил под ее окошком, стенал себе вволю, рвал то утрами цветы, то ночами свои волосы! Но она, мой неприступный «Замок любви», строгая вдова под таким большим и серым покрывалом, что виднелся один молитвослов, она милосердно сжалилась надо мной, уж умиравшим от сердечных мук на ее крылечке! И у меня образовался денек для войны, какую я по-быстрому выиграл и всех победил, чтобы не всякими там ратными глупостями заниматься, а важным делом: стоять и дальше перед ней на коленях, ронять слезы, читать стихи, осыпать всё вокруг нее цветами и, конечно, играть ей на лютне!

«Люблю тебя, Рагнер, как же я тебя люблю!»

– Не знал, что вы играете на лютне, Ваша Светлость, – улыбался Арл.

– Ммм, мастерски, просто я стесняюсь. Но тебе сегодня могу наиграть, Арл, в твоем кабинете и наедине.

– С удовольствием послушаю, как вы музицируете, Ваша Светлость. А уж тем более посмотрел бы, как вы плачете, – не удержался Арл Флекхосог.

– Последнее вряд ли, Арл. Ты ведь старик, а не прекрасная дама.

– Что ж, и печальная мелодия лютни меня вполне обрадует. Любезно прошу всех к столу. Ксаночка, – посмотрел старик на внучку, – будешь сегодня моей госпожой?

Ксана, девчушка в детском, коротковатом и свободном желтом платье, сразу полезла на руки к любимому деду, а тот ее подхватил и понес к столу с пятью чашам, в каких заботливо помыл ее ручки, не уставая что-то ласково ей говорить. Маргариту и даже Рагнера невольно тронула эта нежность. С внучкой старый, матерый сводник, продававший женщин за бесценок, циничный Арл Флекхосог становился обычным добрым дедулей.

За обеденным столом Рагнер продолжал вести себя безупречно: не обидел свою прекрасную даму ни тарелкой, ни чашкой, ни словом. Маргариту переполняла любовь и самая горячая благодарность к нему, ее рыцарю без страха и упрека. Когда принесли главное блюдо и по зале поплыл тухловатый запашок рыбы в водоросли, то баронесса Нолаонт решилась на подвиг. А еще она не хотела кушать из разных тарелок с возлюбленным.

– Ваша Милость, – обратился к ней хозяин дома, – для вас запечена телятина. Господам Альмондро тоже наша кухня непривычна. В отличие от госпожи Тиодо. Вы и сегодня желаете рыбу в водоросли, госпожа Тиодо?

– Сегодня я предпочла бы телятину, – пропела темноглазая блондинка.

– А я бы сегодня предпочла рыбу в водоросли, – смело заявила Маргарита.

– Зачем? – тихо спросил ее Рагнер.

– Хочу стать своей: лагросскою.

– Ларгосская – только гадюка. А дама – ларгосцка.

Скоро между ней и Рагнером лежала отвратительная, склизкая, как зеленая медуза, пахучая масса. Маргарита отщипнула ложкой от «медузы» и положила слизь в рот, понимая, что не только Рагнер с улыбкой следит за ней, но и все вокруг. Ксана и та замерла, перестав елозить на стуле.

Вкус у рыбы в водоросли был столь же отвратительным, как и вид. Особенно мерзостным оказалось послевкусие. Но, с недрогнувшим лицом, Маргарита проглотила вторую ложку слизи. Она, улыбаясь, пыталась проглотить третью ложку тухлой гадости, когда Лилия Тиодо спросила Арла:

– Господин Флекхосог, это рыба в водоросли по-старинному?

– Да, конечно, лучшая…

Далее баронесса Нолаонт, зажимая рот салфеткой и издавая недвусмысленные звуки, выскочила из-за стола да убежала из обеденной залы в гостиную. Но до уборной она не успевала, поэтому, достигнув открытого окна, исторгла закуски, окрашенные розовой ягодной водой, на миленькую, ни в чем не повинную фиалковую клумбу, разбитую под окном. И со стыдом, приходя в себя, поглядела вниз, на вымаранные, оскобленные, кроткие цветы. А из обеденной еще доносился противный смех «противной Ксаны».

– Как ты? – подлетел к Маргарите Рагнер и попытался повернуть ее к себе лицом, но она отворачивалась.

– Дурочка, ты моя, – вздохнул он. – Зачем кушала и давилась? Никто же не заставлял? Ларгосцка…

– Надо было сказать, что эту рыбу мочой промывали… – плаксиво ответила она. – Ладно, черви, но моча – это для меня уже слишком…

– С чего ты взяла? Так лишь моряки делали в плаваньях, сберегая воду, и так уж сто веков никто не стряпает… Я бы сам не стал это кушать.

Маргарита простонала что-то неясное, а Рагнер обнял ее.

– Маленькая моя дурочка, ну что же ты навыдумывала? – говорил он, целуя ее в пробор волос, между золотистыми «рожками». – Откуда ты это, вообще, взяла?

– Это всё она! – с ненавистью ответила Маргарита. – Эта белоснежная лилия. Она мне про мочу у Вьёна сказала, а сейчас дала понять, что я мочу кушаю… по-старинному…

– Ну… она же чужеземка тоже. Напутала что-то, наверно… Зачем ей тебе вредить?

– Но она вредит! Рассказала всем про нас…

– Это ты рассказала и наврала! – тихо, но жестко произнес Рагнер.

– Она губы чем-то подкрашивает – не может быть у человека таких вишневых губ. Она подлая и лживая – а ты это, как и другие, вы не видите, потому что она красивая и всем вам нравится! И тебе тоже она очень нравится…

– А как же госпожа Альмондро? – строго смотрел Рагнер. – Они подруги, но Лючия своего мужа не ревнует и глупо себя не ведет, не давится и рыбой за столом…

– Рагнер! Сейчас это не ревность! – воскликнула Маргарита и перевела дыхание, вытирая слезы. – Видно, что я плакала?

– Немного… Давай немного задержимся. Побудь здесь, я найду воды.

– Давай лучше уйдем отсюда, прошууу, – взмолилась она.

Рагнер помотал головой.

– Ты – баронесса, и тебе нечего стыдиться перед этими людьми – скорее это они сейчас переживают, поверь, что могут вызвать твой гнев. Поспешный уход их напугает еще сильнее. Забудь обо всем и веди себя так, как будто ничего не было. Покинуть дом во время трапезы – тоже некультурно. Мы ненадолго задержимся. Я переговорю с Арлом, а потом сразу поедем.

– Я клумбу испортила… Так стыдно! Бедные фиалочки…

– Да и ладно. Про клумбу тоже забудь. Я завтра пришлю в этот дом подарки за обед и за клумбу.

В гостиную робко вошла Сельта Флекхосог.

– Я могу чем-то помочь Ее Милости? – спросила женщина.

Маргарита кивнула и последовала за ней в уборную.

– Я пребываю в надежде, ношу в чреве, – сказала она Сельте наедине. – Скоро будет заметно. Вот, желудок и подводит.

– Понимаю, – почтительно, но неискренне кивнула та. – Приму за честь оказать вам услугу и сделать пребывание в этом доме для вас приятным.

________________

Кабинет Арла Флекхосога ни в коем случае не походил на захламленный чердак, он походил на покой аристократа. Даже кабинет Рагнера в Рюдгксгафце проиграл бы этой зале: три больших зеркала в золотой росписи по краям, темный стул-трон с высокой спинкой и лаково-красный письменный стол с инкрустациями из черепахового панциря. На трех полках – идеальная чистота: книга к книге, чарка к чарке. В покрывало из узорной камки оделась скамья, из золотистого бархата сотворились подушки и портьеры. Окно в кабинете наличествовало одно, зато оно протянулось от пола до потолка, зарешеченное тонкой и редкой сеткой. Сквозь стекло можно было видеть лужайку сада. А между окном и спинкой стула висел на стене миниатюрный портрет – не больше ладони, однако рамку Арл заказал весьма великую, помпезную. Темперно-красочная Ксана заботливо держала куклу и чашечку – играла в маму; выглядела на портрете эта нескладная девчушка необычайно хорошенькой и всё же похожей на себя.

Стены кабинета художник сделал темно-вишневыми: благородного и дорогого оттенка. Даже днем казалось, что здесь сгустился вечер – какой-то немыслимый дневной сумрак. Арл сел за стол, Рагнер устроился на скамье. Взяв в руки подушку с белесой каймой, он узнал руку вышивальщицы – кто еще мог так кудесничать с иглой? Белые бабочки, точно живые, приготовились взмахнуть крылышками и упорхнуть в окно. Бабочка была противоположностью хищной стрекозе, символом добродетельной души, успешно победившей Пороки, а также легкости мировосприятия, олицетворением безделья и кокетливости. Бабочка принадлежала первому месяцу Цереры. Ничего не произнеся, Рагнер молча подложил подушку под спину.

– Так, Арл, – заговорил Рагнер. – Пивной у тебя на верфи больше нет. Я выяснил у нотариуса, что в твоей грамоте – только право на торговлю кораблями, и ничего про пиво или вина.

– Я не продаю хмельное, – улыбался Арл. – Я продаю деревянные суда – корабли и посуду – пивную кружку или деревянную чашу. А пиво и вино раздаю в награду за покупку и за то, что суда мне дарят назад. Могу парус на чаши поставить, если желаете…

– Не зли меня.

– И не собираюсь, – улыбался Арл. – Ваша Светлость, предлагаю не враждовать более, а дружить. Мир принесет нам обоим больше выгод. Я могу закрыть пивную по вашему принуждению, но тогда стану оплачивать труд лишь хлебом и пивом – и снова не прогорю, и закона не нарушу. Предлагаю другой путь. Вы построили большую пивоварню, ведь думали, что пиво будут брать местные трактирщики, но они у вас его не покупают… Знаете почему?

– Нет. До пивоварни я еще не добрался.

– Трактирщики тайно варят пиво сами. Потому часть питейных домов еще не разорилась. А мне накладно завозить пиво из других мест. Мы могли бы продавать на верфи ваше пиво – и недурно заработать. Весьма недурно.

– Нет.

– Почему?

– Не хочу. И не думай, Арл, старый, драный кот, что побеждаешь. Скоро в Ларгосе появятся аж две тысячи мужиков, какие будут отсыпать мне холм.

– И где же они будут жить?

– Я скупил все чудесные развалюхи у Ларгосцских ворот. Однажды я с удовольствием их снесу, и построю там что-то красивое.

– Но чернорабочие, отсыпающие холм, не заслуживают большей оплаты, чем сербр в день. Вы пригоните две тысячи босяков. С ними город не оживет. Их жалования просто не хватит на многое.

– А я им по три сербра буду платить.

– Ну да… Значит, плотникам уже восемь, вместо шести. Подсчитайте всё хорошенько сперва, Ваша Светлость, добрый мой совет, и за три сербра лучше наймите плотников. Деньги же это, в сущности, химера. Кто-то в этой твари видит козу, кто-то льва, кто-то змею, кого-то она убьет огнем. Вы и я видим льва – силу, работяги – козу – животные потребности. Для счастья большинству людей многого и не надо – лишь сытость да веселье, работа же – это не весело. Куда как приятнее проводить день в праздности, а не на верфи, и лишь нужда гонит плотников трудиться. Не скоро, однако неизбежно, ленивые обленятся, трудяги, глядя на них, справедливо потребуют прибавки, иначе затаят обиду. Зато вы, Ваша Светлость, нескоро обо всем догадаетесь: люди – существа хитрые, изворотливые. Только поголодав как следует, люди ценят сытость – иначе они воспринимают любые щедроты как данность и пренебрежительны к милостям. Баловать тех, кто неспособен это ценить, – напрасный и даже опасный путь. Я вдвое старше вас, герцог Раннор, и я точно знаю, о чем говорю. С людом, как со скотиной, нужно много кнута и крайне немного сладкого корня. Свои жалования работяги всё равно пропьют, и я предпочитаю на этом заработать, а еще лучше: полностью отбить все затраты и сделать их труд бесплатным… Вот так я играю, сейчас же я бы послушал, как играете вы, на лютне. Вы ведь не зря пришли в мой дом. И еще раз повторю, что не желаю враждовать. Превелико прошу, обойдитесь, Ваша Светлость, и без угроз или оскорблений. На последние мне плевать, а угрозами вы не достигните ничего.

– Сперва расскажи мне про лесопилку.

– Вы, право, умны… Я ее скоро построю, и двести плотников будет достаточно для четырех парусников в год.

– Речка моя.

– Лесопилка будет стоять на моем берегу моря и работать от приливной волны. Изобретение санделианцев.

Рагнер поднялся со скамьи и подошел к окну. На лужайке валялись игрушки Ксаны: детская посудка и та же самая кукла с портрета – теперь с задранной юбочкой. Внучка Арла Флекхосога играла, а потом убежала, позабыв про нее. Почему-то кукла казалась Рагнеру живой женщиной, использованной, изнасилованной и выброшенной. Ему казалось, что он ее предает.

– Мне нужно, чтобы ты закрыл пивную, а твои работники стали шастать в город, да почаще, – вздохнул Рагнер, отворачиваясь от окна. – И… Я хочу, чтобы лесопилка была построена не ранее, чем через год.

– Хорошо. Но Лентас будет вашим новым наместником.

Рагнер скривил лицо, а старик продолжал говорить:

– Имя «Флекхосог» сразу пополнит казну. Еще я перестану кормить работников, зато прибавлю им жалования. Всё будет, как в старые времена.

– …Ладно, идет, – неохотно согласился Рагнер. – В благодаренье Лентас станет моим наместником, но служить будет за сто пятьдесят рон. Если от него будет толк, то через год умножу жалование. Но если будет темные делишки за моей спиной царапать, то я не просто выставлю его вон, как тебя, – я своим мечом раскрою ему башку, а тебя и внучку заставлю на это смотреть!

– Жестко, но приемлемо: много кнута и мало сладкого корня… Вы мне всегда нравились, Ваша Светлость, – встал старик из-за стола и подошел к Рагнеру, протягивая ему руку, чтобы заверить сделку клятвой.

– Нет, – отказался Рагнер от пожатия рук. – Обойдемся честным словом. Я свое слово держать привык. И смывать предательство кровью тоже.

________________

Возвращался отряд герцога Раннора вместе с Лилией Тиодо – и проводить ее предложил он сам, Рагнер. Маргарита сперва нервничала, но после поняла, что Рагнер устаивает Лилии допрос, подозревая ее и Адреами в тайных связях с Арлом Флекхосогом. Черный в рыжих подпалинах Магнгро шел быстрым шагом между светло-серой в яблоках, молодой кобылкой Рердой и рыжим мерином Вьёна Аттсога.

– Зачем вы с братцем прибыли аж из Толидо на север? И как вас занесло в Ларгос? И почему невесту Адреами ищите в Лодэнии, тоже хочу знать.

Лилия вновь носила платок на голове и с ним напоминала монашку. Темно-серый плащ на ее плечах усиливал сходство с дамой Бога.

– Я могла бы и не отвечать, – произнесла «монашка». – Это наши личные заботы с братцем. Разве мы делаем что-либо дурное?

– Нет. Но я от вас не отстану – проще мне ответить. Загадок я не люблю.

– Мы уже жили в Брослосе года четыре назад, и нам там понравилось. Очень приятный город, а в Лидоросе много богачей, какие охотно заказывали бы портреты у Адреами, ведь живописцев с университетской лицензией в Лодэнии, пожалуй, больше нет. Я решила уйти в монастырь, он же выбрал Лодэнию, поэтому супруга-лодэтчанка ему и нужна. В Ларгосе именно я желала сделать остановку, чтобы посетить остров Фёо и монастырь, где, как я слышала, живет в каменной яме отшельница, старушка-целительница.

– И как же ваш брат получил заказ у Арла Флекхосога и почему?

– Всё просто. Мы хотели купить постоялую грамоту, и в Вардоце нас принял тот, кто понимал меридианский – господин Лентас Флекхосог. По возвращении с острова Фёо нас уже ждал заказ. Выгодная оплата, проживание в хорошем доме, приличный стол… Я не видела причин для отказа, ведь не думала, что мы задержимся здесь более чем на две триады.

– Зачем вы четыре года назад жили в Брослосе? И как?

– Путешествовали, Ваша Светлость! – воскликнула Лилия. – Просто путешествовали. Мы были и в Бронтае, и в Орензе, и в Ладикэ, и в Сиренгидии… Брату нужно нечто… свежее, что-то новое. То, что пробуждает в нем полет души. А сидеть в душной мастерской в Толидо и расписывать миниатюрами вещицы для Экклесии – это скучно и не свежо… Еще вопросы?

– Да есть… Баронесса Нолаонт думает, что вы с дурным умыслом намекнули сегодня на то, что рыба в водоросли промыта мочой. Что скажете?

Маргарита, оторвала взор от белесой гривы Рерды и выразительно посмотрела на Рагнера, но тот внимательно следил за откликом Лилии Тиодо.

– О нет! – взволнованно проговорила Лилия. – Я лишь подумала, что попусту балую себя телятиной и, пока мне ее не нарезали, решила уточнить… Про урину мне господин Аттсог сказал. Я поняла, что когда говорят «по-старинному», то…

– «По-старинному» ничего не означает, кроме того, что рыбу мочили в водорослях всю триаду, а не достали раньше.

– Значит, я недопоняла… Ваша Милость, мне так жаль! Мои предупреждения были самыми искренними и сердечными!

– Нет, вы сказали это нарочно! – со злобой ответила Маргарита.

– Но зачем мне это? Какая мне, незнатной чужеземке, выгода портить отношения с вами, с благородной дамой и герцогом этих земель?

«Потому что ты дрянь, волчица и… к Рагнеру своими черными глазами подгребаешь!»

Но вслух она своих мыслей не высказала.

– Хорошо, накажите меня, – потребовала Лилия. – Если я сделала это с умыслом, то заслуживаю наказания. Я не боюсь, ведь на всё воля Божья… Так как вы меня накажете, Ваша Светлость? – смотрела она бархатными, колдовскими глазами на Рагнера.

– Я считаю это недоразумением… – хмуро произнес тот.

Маргарита захотела задушить Лилию Тиодо. Но она лишь холодно попрощалась с ней у Пустоши.

– Рагнер, я ей не верю, – сказала Маргарита, оглядываясь и наблюдая за тем, как рыжий мерин скрывается за деревьями. – Она лживая!

– Ты тоже врушка еще та.

– Рагнер…

– Ну что «Рагнер»? Она безобидна, а Вьён в нее влюблен. За полгода в лесу уж чего-нибудь бы сделали эти брат с сестрой, если бы имели злые намерения. Но Адреами честно трудится, а Вьён сам не хочет их отпускать. Мой друг не пьет и хорошо выглядит. И извини, я тоже не вижу причин, зачем ей тебе вредить… За это и в петле можно повиснуть.

– Но Арл Флекхосог мог вовсе не так их нанять! Вьён же верфь продал!

– Продал! И это уже История, прошлое, быль… ничего не поделаешь. Более Флекхосогу ничего от Вьёна не нужно. А кого любить и как жить, я Вьёна учить не буду… А если и буду, то он всё равно меня не послушает.

Глава XII

Герцог Раннор решает стать «торгашом»

Торговля считалась позорным для аристократа делом, в первую очередь из-за плутовства, во вторую – из-за расчетливости и бережливости, присущих успешным купцам, если не скупости. Знатного мужа поэты восхваляли за щедрость и презирали, если он руководствовался выгодой. Изначально аристократы являлись не баловнями судьбы, а воинами и вождями, главами земель и распорядителями средств с них, – они защищали свои угодья и землеробов, тратили подати на процветания общины и, в награду за благие хлопоты, брали себе львиную долю общего добра. То есть, чем больше денег имели простые люди, тем богаче становился их господин, тем роскошнее он жил и тем изысканнее питался. А процветание общине чаще всего приносили войны, вернее: дань после победы, ценные трофеи и отнятое серебро для монет.

Рыцарю тем более претила торговля, ведь, кроме прочего, его Добродетелями были Честь, Благородство и Великодушие. Рыцарь не мог бесчестно плутовать, иначе его считали червем, не мог воровать или как-то иначе низко пасть, иначе превращался ворона (вора). А если рыцарь не прощал денежных долгов друзьям, но ввергал тех в разорение, то его обзывали скорпионом – мелкой тварью с клешнями и ядовитым жалом, пробравшейся в дом, заползшей в одежды и предательски убившей исподтишка.

Ростовщичество являлось преступлением для всех без исключения меридианцев. Экклесия объясняла, что ростовщики пускают в рост не деньги, а торгуют временем – и это было недопустимо, ведь временем владел один лишь Бог. Из-за такого духовного закона банки никогда не брали проценты за ссуды, а власти держали это под строгим надзором – если банкира уличали в ростовщичестве, то всё его имущество забирал себе благородный господин, хозяин данных земель. Банкирами становились чаще всего те, кто и до этого имел много драгоценного металла: менялы, откупщики или златокузнецы (последние пользовались уважением, в отличие от первых, и им издревле оставляли на хранение ценности). За хранение чужого добра банкиры получали законное денежное вознаграждение, за ссуды они брали плату «бесценными услугами», поэтому банковское дело могло принести ловкому человеку такое же состояние, как у герцога, если не короля. Залогом успеха банковского дела являлись торговые союзы и банки в разных городах, принадлежавшие одной семье. Чтобы не везти с собой много серебра по опасным торговым путям, купцы оставляли монеты в банке Санделии и получали их в портах Орензы, Ладикэ, Сиренгидии, Лодэнии или Бронтаи, продавали свой товар и закупали новый, возвращая неистраченные деньги в банк. То, как банкиры отличали фальшивые расписки от подлинных грамот, никто из обдувал не мог разгадать: поговаривали о невидимых чернилах, шифрах и знаках, заметных лишь под сильным увеличительным стеклом.

________________

Празднество Перерождения Земли в Ларгосе считали третьим по значению меридианским торжеством, после Возрождения и празднества Перерождения Воздуха. Последний день восьмиды Трезвения праздновали особенно буйно, ведь после начинался пост, длящийся всю следующую восьмиду Воздержания.

К праздничному благодаренью сонный Ларгос стало не узнать. Под мостом у замка, вниз по реке, шли лодки с валунами, город наполнился чернорабочими, плотники с верфи скупили всё съестное на рынке. Маргарита перебралась на четвертый этаж в графскую опочивальню, а в покоях герцогини шесть дней подряд долбили стены под отверстия для печных труб, ломали камины и прорубали лишние дверные проемы. Для всех проживавших в замке строительные работы воспринимались пыткой Ада. Грохот не давал спокойствия даже дозорным с первого этажа, и бледный Раоль Роннак каждый день интересовался у Маргариты: уверена ли она, что «стенокрушители» хорошо укрепили потолки и замок не развалится. Словно она могла дать ему ответ! Ей самой было страшно. Рагнер же радовался тому, что заставил всех страдать, смеялся и угрожал, что после третьего этажа наломают дыр и на четвертом, и на пятом, зато зимой все будут ему благодарны.

Самого его ведь в замке днем не наблюдалось – он пропадал в городе, то проверяя возведения холма, то встречая корабли в порту, то разрешая нависшую над Ларгосом угрозу голода: руководил поставкой муки пекарям и сыров на рынок. Так он осчастливил все близлежащие деревни, скупив у землеробов перед празднеством завалявшуюся снедь и свежие овощи.

Маргарита спасалась от шума на большой террасе второго этажа. Там для нее поставили шатер от солнца и узкую кровать для дневного сна, отрядили Айаду в дозор. Баронесса Нолаонт со скуки начала вышивать, и возлюбленный одарил ее новым бесполезным, но внушительным даром – с пятого этажа, из «хоромины», спустили большой (ну очень большой!) вышивальный стол его матушки. В свободное от рукоделия время Маргарита принимала портниху Лючии Альмондро – полнила как свой гардероб, так и наследника: оказалось, новорожденному требовалось одеяний даже больше, чем взрослому! Соолма, вооружившись знахарским посохом, чтобы шуршать в траве и отпугивать ларгосскую гадюку, с утра уходила в лес, где собирала травы, мхи и грибы для снадобий. По вечерам она, как заправская ведьма, толкла их в ступке, высушивала или замачивала в крепчайшем камышовом вине Вьёна Аттсога.

Слава Богу, за шесть дней, к первому дню празднества Перерождения Земли все дыры в замке продолбили, грохот молотов и кирок иссяк. Лентас Флекхосог стал в благодаренье новым наместником герцога Раннора, а в замке Ларгосц появился «гений», изобретатель Вана Дольсог из Нолндоса – безбородый мужчина двадцати шести лет, скорее похожий на юношу. Узнав, что разработка трехмачтовика откладывается, зато можно «погениалить с уборной герцогини», он, с воодушевлением и пугающим блеском в глазах, немедленно отправился на третий этаж, откуда его еле вытащили на пиршество.

Гений поразил обитателей Ларгосца на застолье, и не переставал этого делать в последующие после празднества дни. Третий этаж замка превратился в лагерь плотников. Нелепая, худосочная фигура Ваны Дольсога, в серой объемной тунике с разрезами и черном шапероне-тюрбане с двумя длинными хвостам, деловито мелькала среди работяг, постукивая деревянными подошвами сандалий. Он напоминал сороку. А еще у него имелся набор складных очков, похожих на ножницы без лезвий. Маленькие очки Вана Дольсог всегда носил с собой: доставая их из-под серого балахона, важно водружал «перевернутые ножницы» на переносицу, сияя болтиком во лбу, а большие, парадные очки, брал с собой на обед. Точнее, он держал в руке за раздвижной механизм две лупы на изогнутых медных ножках. Стоило только раз гению появиться с парадными очками на обеде и взглянуть через лупы на «местную красу» (прачек, кухарок, швей и уборщиц), как вся краса дружно перекрестилась, испугалась и после чуралась такого жениха. Одна Ледяная Люти ничего не боялась, не крестилась и не поплевывала вслед гению, а жалела этого близорукого, спотыкавшегося на винтовой лестнице недотепу. Она носила ему завтраки, закуски, обеды и на третий этаж, и в часовню, где тот в уединении рассчитывал формулами изгибы да наклоны труб, обещая всех удивить уборной герцогини. Маргарите опять было страшно. И стыдливо тоже, ведь все (все!) желали толпами ходить в ее уборную и удивляться (ну чему там удивляться?!).

Ниль Петтхог появлялся каждый день, охал да качал головой, перемеряя то потолки, то стены. Его резчики работали на дому, и главный мастер, опасаясь лишиться «башки», переживал за башку (ну а как иначе? – на чем ему потом носить белую нижнюю шапочку с завязками и соломенную бороду-веник?). Кажется, «работа уже не сталася ему в радости». На поле шла жатва льна, из леса землеробы приносили грибы и ягоды, в Ларгос за этой ягодой пришли парусники, и Рагнер, вообще, пропал с глаз – теперь он частенько ночевал в Вардоце.

Ягоды замачивали в подслащенной воде, варили из них варенье на меду или их сушили на солнце. Шатер и баронесса Нолаонт в нем переместились в уголок сада, к ограде кладбища, а лакомые ягодные поля устлали террасу. Самыми ценными ягодами считались: голубика, черника, брусника, облепиха, смородина, дикая малина, калина, черемуха, морошка (морошка Маргарите очень понравилась, но она росла севернее Ларгоса и уже закончилась). Еще девушка узнала, что в саду вдоль аллеи высадили именно черемуху (в Орензе такого дерева не росло). Собирали и пахучие цветы черемухи, и листья, и кору, и, конечно, ягоды по осени. Местные женщины, дабы не зачать без надобности, пили черемуховый завар, а у мужчин он, наоборот, повышал любовную силу.

Шестнадцатого дня Воздержания Рагнер вконец обнаглел и отчалил в Брослос, бросив «несчастную, носившую в чреве его дитя Маргариту» среди дождей, холода и малознакомых слуг (а ведь одной из них была «страшная женщина», Железная Олзе!). В Ларгосе резко похолодало, в замке наступило время, когда работницы занялись засолкой грибов и мочением яблок. Сильванки из деревушки по соседству с замком мяли и чесали лен на пряжу.

Зато в замке нашли клад, да какой! Печник обнаружил в дымоходе замурованную полость, а в ней – маленькую железную шкатулку, в шкатулке же в том числе затаился портрет-медальон из позолоченной меди. Черная эмаль сильно пострадала, но в изображении дамы явно проглядывалось сходство с Рагнером. Герцогиня Цальвия Раннор смотрела жестко и строго глазами сына, будто осуждая Маргариту за ее чрево, уже с трудом скрываемое одеждой. Только одна Ирмина, бывавшая в Ларгосце через день и учившая орензчанку лодэтскому языку, не замечала недвусмысленной полноты юной вдовы. В замке и в городе, уже об этом шептались, да и Маргарита, не таясь, вышивала рубашечки для наследника, украшала его шапочки и теплые покрывальца, впервые в жизни получая удовольствие от работы с иглой и шелковой нитью.

Возвращение Рагнера совпало с неожиданным и резким потеплением (вот же какой хитрый!). Он объявился в конце второй триады Воздержания, да не один – рядом с ним вертел сердцевидной головой Огю Шотно, ничуть не похожий на надменного Огю Шотно из Элладанна. Его длинное, пугающе исхудавшее тело ныне облачал сильванский кафтан из грубого коричневого сукна; манерные жесты сменились суетливыми. Страдальческие глаза осунулись: стали больше и печальнее, словно у побитого щенка. Маргарита впервые почувствовала к нему сострадание, даже нежность – захотела приютить «щеночка» и выходить. Она бы и всплакнула от жалости, но вовремя вспомнила о том, кто есть таков Огю Шотно – хитроумный убийца Иама.

Опочивальня графа являлась одной из самых роскошных спален в замке, ведь Рагнер ничего из нее не сжег (ну почему меня не поселили сюда сразу, Рагнер?!). Просторный покой освещали три окна и обогревал большой камин. Кровать впечатляла: на высоком постаменте, меж четырьмя столбами, будто встал шатер, а не балдахин. Даже днем внутри шатра держался густой полумрак, в какой, едва зайдя в свой замок, герцог Раннор немедленно уволок «толстуху», то есть «несчастную, носившую в чреве его дитя Маргариту».

________________

Они притихли в полумраке постели, голые и соскучившиеся друг по другу. Волосы на голове у Рагнера неровно отросли, как некогда у Эорика: густо прятали его уши и топорщились на затылке. А живот Маргариты теперь выпирал, даже когда она лежала на спине. Чуть отбросив одеяло, Рагнер с изумлением смотрел на него и несмело поглаживал. Снизу, с третьего этажа, проникал сквозь пол стук плотницких молотков.

– И когда же это пройдет? – вздохнула Маргарита, натягивая на себя одеяло.

– Повитуха сказала, что сразу после Возрождения, – укрывая ее потеплее, улыбался Рагнер.

– Я про стук.

– Представь, что это дятлы в лесу. Скоро должны уж завершить…

– Как там, в Брослосе, и почему здесь Огю Шотно?

– Это наш новый управитель замка. Вернее, смотритель.

– Огю? – изумилась Маргарита.

– Просьба Марлены. Дела у него дрянь: решил стать торгашом и связался с какими-то плутами. Словом, те оставили его без средств.

– Он же лодэтского не знает… Как будет управлять?

– Чего-то уж нахватался.

– Даже Огю Шотно уже говорит по-лодэтски, – нахмурилась девушка.

– Попроси Соолму. Она лучше Ирмины может тебя учить Языкознанию, ведь сама чужеземка.

«Дружба» Маргарита и Соолмы, с тех пор как они стали жить на одном этаже, резко испортилась: дамы ругались из-за уборной, из-за сушившихся трав в проходной да по прочим мелочам – Маргарита часто рыдала после очередной перепалки, а безжалостная Соолма лишь сильнее злилась.

– Подумаю… – ответила Маргарита и попыталась сесть, но из-за живота ей пришлось вытянуть руки и неуклюже поднять ноги.

Рагнер со смехом откинул ее назад – на перины.

– Куда ты? Я принесу, что нужно.

– Достань из-под кровати мой ларчик.

Удивленный Рагнер так и сделал, а Маргарита выудила из-под перин ключ, чтобы снять навесной замок.

– Этого еще никто не видел, кроме меня… – сказала она. – Но шкатулку видели многие. Слава Богу, ты здесь, а то я с ларцом в обнимку сплю. Страшусь, что его могут украсть.

В шкатулке, кроме медальона, лежал большой карбункул, Красный Король, – сказочное сокровище. Но Рагнер взял в руку изображение матери и отвернулся, пересев на постели спиной к девушке. Маргарита поняла, что он не смог сдержать слезу.

– Я думал, у меня ничего от нее не осталось… И где это нашли?

– В дымоходе замуровали. Печника надо наградить…

– А я Рюдгксгафц продал… Странно: избавился от проклятого замка, нашел проклятый лал…

– Зачем продал?

– Нет средств его содержать… Зато у меня нынче есть лишние три тысячи золотых рон, и я могу ни в чем себе не отказывать – и холм отсыпать, и верфь строить, и мост, и храм…

– А Линдсп?

– В Брослосе захотел остаться. Он не любит Ларгосц из-за своего отца. А еще мне кажется, что у Линдспё, наконец, появилась дама сердца.

Рагнер повернулся к Маргарите.

– Замок Зимронд тайно купил, представляешь?

– И что ты думаешь?

– Что он дурак.

Рагнер усмехнулся, вернул в шкатулку медальон и взял карбункул.

– Знал бы дядя… – внимательно глядел он на темный камень. – Наверно, за него он мне полкоролевства бы отдал… Он верит в эту легенду, что бог-змей поможет одному из потомков Родигира Великого в деяньях великих… стать королем из королей, первым среди равных… и даже стать бессмертным божеством, как полубог-Солнце…

Рагнер распахнул завесу – и темный карбункул в его руке загорелся при свете дня кроваво-красным, а Маргарита внезапно почувствовала легкое шевеление в чреве, словно ее изнутри трогала бабочка. Она перелегла с бока на спину и глуповато улыбаясь, положила руку на живот.

– Шевелится что-то… – обрадовано сказала она.

– Едва стоило заговорить о короне! – тоже положил на ее живот руку Рагнер. – Может, у тебя там принц растет и будущий король?

– Или королева… – проговорила она, вновь чувствуя шорох внутри. – А рукой я ничего не чувствую, а ты?

– Я зато его слышу… – серьезно ответил он.

________________

Тем же днем Рагнер решил перед обедом «на часок прошмыгнуться до Вьёна». С собой он захватил медальон с портретом матери. Прежде чем покинуть замок, герцог заглянул на третий этаж, где кроме плотников нашел Огю Шотно, лазавшего к потолку с переставной лестницей и проверявшего, надежно ли прибиты панели к дубовым балкам. Рагнер осмотрелся – опочивальня и светлица начинали прорисовываться по-новому. Уже убрали плитку, стены обили деревом, сложили из кирпича печи.

– Дените его отсюдова, Ваш Светлость, Богом клинаю, – подошел к Рагнеру Ниль Петтхог.

– Он в замке всего с час, – усмехнулся тот. – Уже допек вас?

– Кабы с лесенки, Ваш Светлость, не попадал… Ненарошно…

– Господин Шотно, – подошел к своему новому смотрителю замка Рагнер, – заняться больше нечем? Всякие амбары да работники как?

– Ваша Светлость, я уже всё обошел! – слезая с лестницы, с гордостью в голосе ответил Огю. – И кухню, и цитадель, и Ягодный дом, и Охотничий, даже в бане был и в подвал спускался. А начал я с кладовой. Так вот – всё у вас негодно! Па-у-ти-на! Герцог Лиисемский за паутину бы казнил. А в этих покоях у вас, вообще, голыми бродят, – неприязненно посмотрел Огю на белобрысого детину, снявшего рубаху, тогда как сам Огю клацал зубами от холода. – Ваша Светлость, нужно разгневаться, ведь так являться перед вами – дурнить ваши благородные очи мужицкой грубостью! Вы можете даже ослепнуть!

– Я скажу его мастеру, – улыбался Рагнер, думая, что Огю здесь ужиться будет непросто. – А ты, раз всё негодно, – давай к кладовой, что ли. Чего с ней еще, кроме паутины, не так?

– Всё неверно хранится, всё складывают, как придется, – лишь бы ногами не шевелить. А в подвале лишь пиво!

– Ладно, делай, что надо, но пиво мне не попорть, иначе тебя местные растерзают и даже я не спасу. Занимайся кладовой, а здесь никого не трогай.

Рагнер повернулся и хотел уйти, однако Огю крикнул ему вслед:

– Ваша Светлость, вы же не поговорили с мастером! Нельзя в замке герцога разгуливать, как в поле.

Рагнер неохотно признал, что Огю Шотно прав. Он вернулся и сказал Нилю:

– Послушай, мне тоже не по нраву, что твои плотники раздеты. В замке женщины, и баронесса тоже. Вдруг поднимутся посмотреть на переделки… И Ледяная Люти сюда ходит кормить гения. Пусть здоровяк оденется…

– Рубаху он сберегает, – постарался оправдать Ниль своего работника.

– Придумай что-нибудь, а то завтра без штанов явится и скажет, что тоже сберегает… А господин Шотно пусть здесь бывает, раз хочет, – он смотритель замка и это его право. И если мой смотритель ненароком свалится с лестницы, то виноватым будешь ты, мой мастер, Ниль. Придумай что-нибудь, чтобы с ним замириться!

________________

Вьёна Аттсога не оказалось дома. Старик Димий разводил руками.

– Отшбыл, Фаш Шфетлошть… Поутргу отшбыл.

– А живописник дома?

– Ф дому шивописец ентот, – плюнул Димий на землю. – Жрьёт щась, да вщё жа дфоих… – ворчал старик, пока Рагнер заезжал за ворота и спешивался. – Да хлебы ш пшенишы – дгугога шивописецы не жрьют!

– А о сестре его, что скажешь? – направляясь к дому, спросил Рагнер.

– Шо шкашать-то, – озадачился старик, потирая морщинистый лоб и задвигая красный колпак на затылок. – Баба тоща́я, но ладна́я…

– Да не про это я, – усмехнулся герцог Раннор, по пути отшвыривая ногой желтые листья. – Как ведет себя?

– Ента жрьёт маненько! Поковыяется ф таелке – и мне фщё пошле отдашт.

– Пожрать бы тебе только, – открыл Рагнер тяжелую дверь в дом и пропустил Димия. – Зубов нет, а всё пожрать… Где все?

– Нафегху жрьют! И малюють кагтинки! Поойдите, Фаша Шфетлошть, в шалу… Я быштрью…

Рагнер прошел в гостиную, и вскоре вниз спустилась Лилия Тиодо. Она выглядела привычно – черное простое платье и длинные, светлые волосы в мелких волнах, переплетенные ниже макушки, как венок. Она почтительно, глубоко присела, чем опять невольно смутила Рагнера, но и польстила ему.

– Ваша Светлость…

– Герцог Раннор, пожалуйста, называйте меня так, – попросил Рагнер. – Для меня этот дом, как родной, а вы не прислуга… Вы – гостья моего дорогого друга.

– Хорошо, герцог Раннор, – улыбнулась вишневыми губами Лилия. – Я пришла сказать, что Адреами и молодая госпожа Ирмина спустятся через минут девять, если это не к спеху. Ценная краска уж разведена, иначе засохнет зря… Желаете ли чего-нибудь испить или перекусить?

– Нет, – помотал головой Рагнер и опустился на скамью. – Только беседы с вами желаю. Хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы.

– У вас ко мне так много вопросов… – ласково улыбалась Лилия, присаживаясь на стул с высокой спинкой и подлокотниками – она словно садилась на трон. – Мне нечего скрывать, герцог Раннор.

– Сперва я хотел бы знать, возьмется ли ваш брат за эту работу, – передал он Лилии медальон. – Можно сделать портрет моей тети новым?

– Не думаю, – рассматривала она медальон. – Это позолоченная медь, покрытая черной эмалью и затем процарапанная иглой. Очень тонкая работа… Нет, Адреами не возьмется: можно лишь испортить.

– Ладно… А сколько он просит за обычную миниатюру на дереве. Я не отказался бы от этого портрета немного большего размера.

– Для вас будет втрое дороже, чем для господина Аттсога: золотой рон и половина, – удивила Рагнера Лилия, возвращая ему медальон. – Потому что вы богатый герцог и потому что ползолотого в день – это вдвое меньше того, что дадут Адреами в Брослосе. Мы и так излишне задержались в Ларгосе.

«Необычно, – думал Рагнер, – монахиня не боится прослыть корыстолюбивой… Но раз так, то она, скорее всего, не лжет и в остальном…»

Он жестко и пытливо смотрел на нее, а Лилия изящно изогнулась, опустив руку на подлокотник стула. Под тонким платьем обрисовалось ее тонкое, длинное, обольстительное бедро.

– В чем же вы подозреваете нас с братцем, герцог Раннор? Поверьте, я сама много раз убеждала господина Аттсога более не заказывать у Адреами миниатюр, а поберечь средства… Нам нет ни малейшего смысла его разорять, ведь, как я сказала, в Брослосе братец заработает вдвое больше… Но господин Аттсог так… – вздохнула красавица, – так красноречив… Да и Ирмину мне жалко: ее батюшка и дед Димий – мужчины, и они не научили ее должным манерам вовсе. Быть женщиной отнюдь не просто, но мужчины этого не подозревают, да и не должны…

Рагнер продолжал молчать и внимательно смотреть на Лилию, пытаясь понять, какая же она, настоящая? И пока лишь понимал,что она необычная, очень необычная: набожна, но трезва разумом, благочестива, но знает о своей привлекательности и смело пользуется женскими чарами. Причем она обходилась без таких ухищрений, как модные платья, глубокие вырезы или драгоценности, – ей было достаточно распустить волосы и являться собой. Невольно любуясь грацией Лилии Тиодо, Рагнер подумал: «Маячь передо мной такие ноги, я бы тоже потерял голову».

Он представил Лилию нагой. Тонкое сукно ее скромного одеяния позволяло развиться фантазии – и Рагнер будто воочию увидел маленькую, высокую грудь с крошечными, острыми сосками, темными, как и ее губы, хрупкую талию, сжимая которую, можно было сомкнуть пальцы, восхитительные удлиненные бедра и аккуратные, мягкие на ощупь ягодицы, узкие и волнующие, а между белоснежными ногами – яркая, манящая расщелинка, раскрывающаяся орхидеей – цветком, из какого ведьмы делают приворотное зелье… Рагнер, сморгнул, прогоняя видение обнаженной Лилии и заменяя его образом другой нагой красавицы – своей любимой, зацелованной и томной: попышневшие белые груди в оправе золота волос, зеленые глазищи, словно теплые морские воды, и округлый животик, творящий внутри себя новую жизнь. Он вспомнил, как неуклюже Маргарита пыталась подняться, чтобы сесть на постели, и его сердце затопила нежность.

– Герцог Раннор? – позвала его Лилия. – Вы меня вроде не слушаете?

– Да, извините, задумался… Что вы говорили? Повторите, прошу вас.

– Я говорила о своих опасениях… Мне думается, что господин Аттсог продолжает питать напрасные надежды, несмотря на все мои слова. Из-за этого я тоже печалюсь и чувствую муки совести. Я твердо сказала господину Аттсогу, что не смогу ответить ему взаимностью. Мое сердце принадлежит Нашему Господу, и лишь для него я храню свою чистоту. Если бы вы, герцог Раннор, смогли донести до своего доброго друга, до господина Аттсога, абсолютную тщетность его надежд, то вы бы оказали услугу и мне, и господину Аттсогу. Ему будет еще больнее через время…

– Постараюсь, – кивнул Рагнер, – хотя это непросто. Вьён – далеко не глупец, но часто безрассуден, бывает очень упрям там, где упрямство некстати… Госпожа Тиодо, если откровенно, то я не понимаю: зачем вам в монастырь? Поститься там без конца, носить колючее платье, всегда молчать, обретаться в убогости, вдали от мира, – это всё равно, что убить себя при жизни.

– Не понимаете, потому что я красива… – с вызовом в темных очах улыбалась Лилия, Рагнер же опять увидел ее нагой, но не «святой скромницей», а соблазнительницей, даже развратной шлюхой, притягательной и неотразимой. – Мужчины привыкли думать, – говорила «развратная шлюха», – что к Богу обращаются серые, некрасивые женщины, ненужные им самим, не желанные никем… Мужчины крайне мало знают о женщинах, но хуже всего то, что даже не стремятся узнать или понять. Боюсь, что и вы, герцог Раннор, либо не поверите в искренность моего желания стать дамой Бога, либо не поймете… Я не буду вам объяснять. Устала это делать.

– Вы не только весьма красивы – вы очень умны, – вздохнул Рагнер. – И трезвы разумом… Я понимаю одно: если вы не лжете, то значит, есть весомая причина этого вашего желания убить себя при жизни.

– Вы еще спросите: девственница ли я?! – с возмущением всплеснула руками Лилия Тиодо. – И хоть вопрос неприличен, ответ не неприличен – да, непорочна, – вкрадчиво заговорила красавица. – И я не воспринимаю монашество как убиение себя. У меня всего лишь не будет супруга, красивых платьев и яств на столе. Зато при монастырях есть приюты: я могу быть матерью и без супруга. Моя радость материнства будет не себялюбива, а жертвенна – любовь ко всем детям, несправедливо лишенным матерей. Моя ласка объемлет всё живое, как любовь Нашего Господа. И это будет не земная любовь, не духовная и тем более не плотская, а Любовь, Добродетель Любви, к какой каждый должен стремиться, чтобы достичь Божьего Света и Бога.

Лилия говорила неторопливо и негромко, но с жаром; ее темные, таинственные глаза будто почернели до самого глубокого оттенка тьмы. Черный – цвет Добродетели Любви, какую человек всецело мог понять лишь в миг смерти. Тьма в бархатных очах завораживала, белизна воображаемого, нагого тела Лилии растворялась в дымке – вскоре Рагнер видел только полные ночной бездны глаза. Внезапно появилась другая картина: как он смотрит в колодец с черной водой и желает прыгнуть вниз, в загадочный мрак. Усилием воли он изгнал из головы все видения, встряхнул ей и на всякий случай поднялся со скамьи – подошел к большому квадратному окну и посмотрел на озерцо. Золотые листья плавали по голубоватой глади в свете обманчивого, осеннего солнца. Через миг оно спряталось за облаками – и посерело небо, потускнело озеро, а листья на нем, уже мертвые создания, остались золотыми…

– Забавно, – сказал Рагнер озеру, – у меня есть друг, священник, какой всё гадает, что же такое Любовь, Добродетель Любви… Мне кажется, что вы разгадали эту тайну, поскольку всё равно вы мать, даже без детей… Но почему вы так не любите мужчин? – повернулся он к Лилии.

– Вовсе нет, – пожала она плечами. – Я люблю брата, а он мужчина. Я видела от него много заботы и добра. Да вот… видела и иное: как он влюблялся «навеки», как затем остывал, как влюблялся в другую «навеки», затем остывал… Любовь мужчин непостоянна. Я даже думаю, что вы не умеете подлинно любить – вам просто этого не дано, как не дано материнство. А супружество – это то же самое служение, что и монашество, вот только мой господин не разлюбит меня и не изменит мне. Наш Господь – единственный мужчина, кто может любить по-настоящему.

Рагнер не ответил: послышались голоса. Вскоре в гостиную залу вошли Ирмина и Адреами.

– Я покину вас, – поднимаясь со стула, сказала Лилия. – Пора приготовлять обед. Останетесь с нами на вечернюю трапезу, герцог Раннор?

– В другой раз, – почтительно и низко поклонился ей головой герцог.

Лилия удалялась, а Рагнер, как ни ругал себя, не смог удержаться от сладострастных видений, глядя на игру тонкого сукна ее монашеского платья – там, ниже спины, где заканчивались белокурые волосы, черное платье танцевало, то прилипая к телу и обрисовывая приятную глазу округлость, то пряча ее, но выявляя такую же заманчивую выпуклость с другой стороны. И тьма платья влекла его тоже. Хотелось уволочь Лилию на ложе прямо сейчас и доказать ей на нем, что не все мужчины одинаковы, что точно не похожи на Адреами и что могут любить.

________________

Адреами не взялся восстанавливать эмаль на медальоне, сказав, что в итоге выйдет изображение другой женщины. Но согласился написать по медальону портрет, когда закончит едва начатую миниатюру. Рагнер побыл еще немного в этом доме и, не дождавшись друга, оставил записку, а после поспешил в свой замок. Он галопом гнал Магнгро; ветер остужал его плоть и развеивал наваждение. Окончательно холодная, белокожая дымка с черными гибельными глазами рассеялась, когда он увидел теплую, светлую, златоволосую Маргариту – она же обрадовалась, что он не опоздал к обеденной трапезе. Обнимая ее и вдыхая запах солнечных волос, Рагнер согревался – будто нежился на песке в ласковых зеленых волнах, и ее, столь благодатного моря, не хотелось покидать. Во время обеда он чувствовал неясную вину, оттого окружил возлюбленную трогательным вниманием: сам угощал ее, укрывал ее колени теплым покрывалом, пил с ней воду из одной чаши и вкушал с ней из одной тарелки. От Лилии Тиодо Рагнер решил держаться подальше и никогда более не оставаться с ней наедине.

________________

Следующим утром, в благодаренье тридцатого дня Воздержания, Огю Шотно загадочным образом исчез из замка – он не ночевал в своей спальне Ягодного дома и нигде не наблюдался, а стража утверждала, что ворот надвратной башни новый смотритель не миновал. Разозленный Рагнер нашел в кладовой поразительный порядок, но не зарытого здесь же Огю. Ниль Петтхог разводил руками, говоря, что ничего не знает и что он сам, Ниль, отправился в город, к семье, раньше обеда. Вот только мастер весьма странно усмехался. От всех остальных работников замка тоже не было никакого толка. Две поварихи, Кётрана и Олзе, тоже подозрительно весело улыбались.

Наконец Огю Шотно нашли – тогда, когда герцог Раннор уже уверился, что его долговязое тело сбросили в реку. Обнаружился смотритель замка в заброшенной кузне, где он сам закрылся, так как в том помещении имелось круглое оконное отверстие над водой – всю ночь Огю страдал от тошноты, поноса и озноба. Боясь уронить вес своей должности, он предпочел спрятаться с ведром в не нужной никому кузне. Рагнер отнес этого сорокалетнего мужчину на руках, будто дитя, в маленькую спальню на четвертом этаже, а Соолма дала ему, бледному, дрожавшему и стонавшему больному, ложку своей чудодейственной настойки.

– Огю, – вздохнул Рагнер, заметив, что щеки смотрителя розовеют, – я же тебе объяснял: народец в замке отбился от рук и желает обретаться отбитым дальше. За свои свободы и вольности они поборются. Да и прочие лодэтчане не обожают указов. Мы из-за долгих и частых войн, вообще, честно говоря, не любим ни хозяев, ни порядка, а если что – всех убьем да убежим в лес иль в море… Надо быть мудрее. Мне недавно сказали, что с людом нужно обращаться как со скотиной: много кнута и мало сладкого корня. Я так не думаю. Мы в этом замке – семья, а семью тем более не хлещут кнутом. Тебе еще повезло, что тебя, чужака, не прикончили… Правда, мне весьма понравилось, как нынче выглядит моя кладовая… и погреб тоже…

Лежавший на узкой кровати Огю Шотно простонал что-то, натягивая одеяло аж до своих страдальческих глаз.

– Вот, – положил на прикроватный стул Рагнер камушек, похожий на гальку. – Если станет хуже, соси его. Но без надобности, пожалуйста, не бери его в рот. Это крайне дорогой и редкий камень из баранов каких-то заморских. Тебе и настойка Соолмы должна помочь – она всем и от всего помогает… А я, конечно, накажу поварих, но не так сильно, как они того заслуживают, – они же семья, а еще они для меня стряпают. Придумай что-то, чтобы с ними замириться…

– Не оставляйте меня сейчас одного, заклинаю, – прошептал Огю.

– У меня много дел, – ответил Рагнер, поднимаясь на ноги. – Кричи, если что.

– Они могут задушить меня во сне подушкой, – плакал Огю, стуча зубами. – На двери нет запора, а я еще так слаб!

– Ладно, – сжалился Рагнер. – Будешь не один. Я пришлю к тебе черноусого Раоля, идет?

Несчастный смотритель замка кивнул.

В большой проходной зале четвертого этажа, расположенной между пятью спальнями, ждала Маргарита.

– Похоже, поварихи его потравили, и хорошо еще, что не насмерть, – тихо сказал Рагнер, глядя на дверь маленькой спальни. – Скорее всего, не без просьбы Ниля Петтхога. Огю за один день всех здесь допек.

– Это жестокосердечно! – строго проговорила Маргарита. – Огю Шотно мне самой не нравится, но разве так допустимо? Он же может потерять здоровье или, вообще, умереть от изнурения. Он человек, пусть даже мерзкий.

– Добросердечная ты моя, – обнял ее Рагнер. – Край наш суров и нравы здесь суровы. И жестоки тоже, особенно к чужакам.

– Мне страшно, – прошептала она. – Я тоже здесь чужая…

– Эй! Тебя и моего наследника никто не посмеет тронуть – я живо поварих подвешу в подвале за руки: стонать будут на весь замок, всех пугать, а после сдохнут в муках. И они это прекрасно знают. Разница между господами и смотрителем – огромна: как у льва с мухой. И потом, что значит «чужая»? – заглядывал он в ее глаза. – Ты – ларгосцка, даже если не кушаешь рыбу в водоросли. Бывает… Ты – необычная ларгосцка…

Рагнер наказал поварих воистину страшно: лишил их всякого хмельного до окончания следующей восьмиды Целомудрия. Для этого пришлось поставить дозорных в подвале у погреба. Еще Рагнер пообещал поварихам, что если они не наденут форменных платьев к обеду, то останутся в Возрождение без подарков, а если не будут слушаться Огю Шотно, то, одно за другим, лишатся прочих его щедрот – и так будет до тех пор, пока он не убедится, что они их ценят. А если к Венераалию он не увидит в замке порядка и не пребудет в празднество любви и счастья в этих «чертовых счастьях и любви», то осчастливит поварих волей в деревне, где они смогут наглеть, сколько желают. Себе же возьмет превосходного столичного повара.

________________

Из-за утренних неурядиц Рагнер задержался в замке, и его застал Вьён. Появился тот в знакомом до боли одеянии – красном, длинном, потертом полукафтане: подбитом овчиной, с воротником и оторочкой из рыжей куницы. Кажется, Рагнер видел этот полукафтан еще в свои без малого семь лет, когда ему наняли воспитателя – бросившего Университет в Санделии, недоучившегося всего год до получения лицензии лекаря, младшего сына владельца верфи и доброго друга их семьи, двадцатилетнего Вьёна Аттсога.

Рагнер и Вьён поднялись на третий этаж из тамбура по винтовой лестнице – этим путем герцог Раннор мог быстро подняться в свои покои, минуя караульную и обеденную. Но в покои герцога они не пошли – направились в Оружейную залу, мужскую гостиную.

Оружейная зала служила для демонстрации доблести рода Раннор. Сизые каменные стены пестрели знаменами, угрожали разнообразным холодным оружием, пугали звериными головами, повествуя о славных подвигах на войне или охоте. Рагнер добавил меж медвежьих, кабаньих, лосиных и оленьих голов свои лучшие ружья. Также в этой зале устраивали застолья – когда к герцогам прибывали их рыцари-ленники или когда хозяин замка желал развлечься с друзьями в обществе не самых нравственно строгих дам. Ныне великая зала была почти пуста; в дальней от входа половине находились стол, внушительная скамья со спинкой, несколько табуретов и буфет для посуды. Пол багровел, будто темная кровь, одетый в поливную плитку. Большой грубый камин не пылал огнем и не разгонял промозглой утренней сырости, зато здесь не раздавалось стука плотницких молотков.

– Как в погребе, – сказал Рагнер, запахиваясь в плащ и садясь на скамью за стол. – Кажется, беседа будет коротка.

– Какое интересное ружье… – снял Вьён со стены подарок Ваны Дольсога – короткое и изящное ружье со сложным колесцовым замком. – Как работает это устройство?

– Безупречно… И такое ружье называется «пистолет», для пистолета нужна одна рука – не две, как для стрельбы из ружья. Теперь курок с пиритом сам бьет по колесу, порох на полке можно закрыть крышкой и не бояться его растерять при скачке или погоне… Мой гений пообещал наделать мне таких пистолетов вволю, если мои кузнецы разгадают секрет бронтаянцев – как те умудряются не ковать, а отливать стволы из стали…

– Ясно, – повесил Вьён пистолет на место, у лосиной головы, и сел напротив Рагнера за стол на табурет. – В записке ты написал, что срочно хочешь меня увидеть.

– Про черный сыр хотел узнать. Ты сказал, что кучу наварил, и где он?

– Ему надо время, чтобы созреть…

– Да? – удивился Рагнер. – И сколько?

– Хотя бы восьмиду. Когда затвердеет, я тебе сразу его привезу.

Рагнер вздохнул и задумался.

– Вьён… Сыра мало. Ну приедет за ним один корабль… Я лучше сам отвезу черный сыр в Брослос. У меня пивоварня пустует. Есть место, чтобы устроить еще и винокурню. Из того же ячменя наделать белого вина, только столь же крепкого, как и камышовое вино. Я бы хотел, чтобы ты работал винокуром, но боюсь… Зато это дело должно выйти намного более денежным, чем черный сыр, и ждать опять же не надо, пока что-то там затвердеет.

– Я справился со своим недугом. Мое заболевание душевное, а не плотское, – ты же знаешь… Жизнь была бессмысленна. А сейчас – нет. Я согласен, но с условием: помощники мне не нужны. Я хочу оставить в тайне то, как извлекаю чистый дух вина.

– Ты мне, что ли, не доверяешь?! – изумился Рагнер.

– Не тебе… Другим. Выйдет надежнее, поверь, если один я буду знать, как извлекать дух вина. Зато обещаю – вино получится крепче, чем что-либо тобою ранее изведанное.

– Отец Виттанд нас с тобой за дух вина на костер не отправит? А то я с ним вновь поругался.

– Еще одна причина, почему курение моего вина стоит хранить в тайне.

– Ладно… Всё по-прежнему: мои – три четверти, твоя – четверть. Поедем сейчас в пивоварню: всё осмотришь и скажешь, что нужно. Да, еще одно… – тяжело вздохнул Рагнер, вспомнив о просьбе Лилии. – Я вчера разговаривал с госпожой Тиодо, и надо сказать, она мне крайне понравилась… Вьён, я понимаю, отчего ты влюбился. Она не только подлинно красива, но и подлинно умна. И ее намерение стать монахиней тоже подлинно – я ныне не сомневаюсь в этом. На что ты надеешься?

– Ни на что, – тоже вздохнул Вьён. – И немного на чудо. Не зря же я ее увидел утром Судного Дня, а не погиб на морском ветру. Не поверишь, но я уверовал в Бога.

– Так ты на самом деле молишься!

– Да! – гордо поднял голову Вьён. – Наша вера – обман, – я не изменил своему убеждению, но в Бога нынче верую. А еще я в храм теперь очень хочу пойти – под венец с нею, с белоснежной лилией…

Рагнер скривил губы и, подумав немного, решил, что не будет более разубеждать друга, а то он того гляди опять потеряет смысл жизни, напьется в винокурне, устроит там пожар да спалит и себя, и всю пивоварню с амбаром.

– Знаешь, Вьён, вот бы ты еще сахар из камыша сделал, – сказал он другу уже в тамбуре. – Сахар – это золотой песок. Придумай, как осветлять сироп, а я его продавать стану как истинный торгаш. Ты же – себе ни в чем отказа знать не будешь, дочку выдашь за богача, а белоснежная лилия, что не желает цвести в твоем лесу, вдруг возьмет – да и зацветет в твоем саду. Деньги она тоже любит, как и Бога… Золото, много золота, может перевесить даже чашу с Богом, тем более с монастырем!

________________

Весь день Рагнер провел на правом берегу Йёртры, у замка. Вьёну требовались для курения вина «водяные печи», и землеробам было велено сделать печи из воды. В город Рагнер уж не успевал, поэтому обошел каждый дом, двор и огород в деревне. Даже посетил гумно. В итоге он изрек, что землеробам также надо заготовить побольше камышового сиропа, за какой он заплатит серебром, а еще нагонит сюда толпу плотников, и они починят все избы в деревне, поправят заборы и залатают крыши.

Вернувшись в замок, Рагнер нашел Огю Шотно окрепшим и деятельным, вступившим на тропу войны с поварихами и проводившим досмотр кухни. А вот дорогого бараньего камушка Рагнер не обнаружил: Шотно, не притронувшись к настойке Соолмы, ссосал его полностью (рубин целый ссосал, соссанец!). Зато настойка пришлась по вкусу Раолю Роннаку, и в спаленке на четвертом этаже Рагнер обнаружил своего охранителя не бодрствующим в дозоре, а довольно храпевшим на кровати. Рагнеру очень хотелось удавить Раоля, просто очень, однако свое обещание Богу он помнил. Рагнер приказал швырнуть «усатую пьянь» в озеро из Нужной башни, то есть бросить в дыру для нечистот, но также велел дозорным спасти Раоля, если тот начнет тонуть.

Раоль не утонул, поварихи же присмирели и вышли на обед в форменных платьях из Рюдгксгафца. В дальнейшем смотрителю замка лишь пакостили, но никто не пытался более его травить. К пакостям Огю Шотно был стоек, правда, настойчиво пожелал проживать в комнатушке на четвертом этаже, лишь бы не в просторных покоях Ягодного дома, рядом с Олзе и Кётраной. Вздохнув, Рагнер, приказал продолбить дыру в стене маленькой спаленки, печнику сложить и там печку, а Нёгену повесить засовы и врезать замки на двери той комнаты.

В это же благодарение, тридцатого дня Воздержания, Рагнер принял твердое решение стать «торгашом»: коль в Ларгос не приходят парусники, он сам будет скупать рыбу, солонину, пушнину, кожу, шерсть, сыры, дубовые чернила и прочее. Загрузит «Медузу» всем этим добром, а еще черным сыром, пивом и крепчайшим куренным вином, – продаст всё в Брослосе, взамен же привезет разные редкости. После устроит в соседних с замком поселениях мыловарню, селитряницу и стекольню. И будет заниматься позорной для аристократа торговлей до тех пор, пока Ларгос не превратится в крупнейший торговый порт Великой Впадины, а то и всего полуострова Тидия.

Глава XIII

Затишье

В небольших городах, тем более в городках, сословная разница проявлялась причудливо. Знатный аристократ «держал свой высокий статус» посредством богатого убранства, щедрых пиршеств и внушительного числа слуг. Однако нравы в глуши были проще, чем в столице, народ – менее культурным, общение между вышестоящими и нижестоящими – куда как более дружеским и нецеремонным. Аристократ нуждался в приятном обществе, поэтому снисходил до приятельских отношений со своими наместниками, прочими образованными людьми или незнатными землевладельцами. Только землеробов, свободных или несвободных, благородные господа к себе никогда не приближали, да и горожане обычно презирали «темных сильван».

Степень сближения зависела от предпочтений аристократа: одни любили заискивание, лесть и поклонение, другие желали общения на равных. Герцог Рагнер Раннор относился ко второму виду благородных мужей и, несмотря на свое могущество, мог выпить с рыбаками, разделить хлеб с плотниками, весело посмеяться с простыми воинами или по-свойски повздорить с кем-нибудь из горожан, как с Арлом Флекхосогом, не используя вес своего титула в подобной битве. И уж точно не помышляя об отмщении за неприятный разговор – «львы мухам не мстили».

Иное дело, если аристократа, его имя или род, оскорбляли – наказание следовало незамедлительное и жестокое: мужчин чаще всего ждала виселица, женщин – какой-нибудь другой позор, например: бичевание, обнажение на людях, остригание волос, отнятие языка, клеймо на лицо… Вешать женщин, как бродяг, чурались, ведь эта казнь считалась одной из самых постыдных, а аристократы являлись людьми великодушными, поэтому даже могли милостиво отправить оскорбившую их даму на костер – подарить ей благую и бескровную смерть, да к тому же долгую и пышную.

________________

Последняя триада восьмиды Воздержания выдалась теплой и тихой. Рагнер сказал, что в Ларгосе так всегда случается перед началом зимы: осень сперва очень ласкова, но затем польют нескончаемые дожди, с моря леденящий северный ветер принесет стужу, далее густо выпадет снег, что растает разок и уж после ляжет до середины весны, а к восьмиде Любви сугробов навалит столько, что все будут ездить в санях.

Рагнер продолжал «где-то пропадать» – то в городе, то в соседних деревнях. Он сплавал на лодке вверх по Йёртре до каменоломни и городка Цютрос, сходил по морю до острова Фёо, причем снова на лодке. «Медуза» загружалась товаром: всем подряд, что попадалось Рагнеру на глаза, но он заключал сделки и вел переговоры, так что ко второму торговому плаванию его парусник обещал быть загруженным «добродельным добром».

И Маргариту он успел, пока длилась благодать, покатать по озеру на лодке. Красоты и впрямь в эту краткую пору стало вокруг неописуемо много: лес оделся в золото всевозможных оттенков – от ярко-солнечного до янтарно-темного. Ларгос выступал в своем самом лучшем платье, утопая в злате под сенью лазурных небес. Обманчивые воды Йёртры казались по-летнему теплыми, как и нежный ветерок, ласкавший лицо и игравший с озером в мерцающую бликами рябь. Маргарите хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось: она бы вечно сидела в лодке, кутаясь в плащ, щурясь в солнечном свете и опуская руку к воде, а Рагнер бы широко улыбался, поблескивая серебром зубов, и неторопливо поднимал весла, – их лодка бы скользила по озерной глади, скользила среди тишины.

Но такие моменты полного счастья всегда были краткими: на следующий день Рагнер куда-нибудь спешил и мог опоздать на обед или даже вернуться ночью. Конечно, Маргарите хотелось видеть возлюбленного чаще, но приходилось с пониманием относиться к его торговым хлопотам и отлучкам. Зато у них не осталось времени для ссор. Да и в замке стучали «дятлы», так что, наверно, Рагнер всё равно бы сбежал из такого шумного «леса». Сама она продолжала округляться животом, вышивать, принимать портниху и Ирмину.

А у Ларгоса, на левом берегу Йёртры, быстро рос укрепленный валунами холм. В следующей триаде уж планировали отсыпать его одной землей. Рагнер желал превратить холм в полноценный островок, для чего землю решили брать так, чтобы речная вода по весне размыла русло левого берега от самых болот, растеряв при таком раздолье свою разрушительную силу. Деревья, произраставшие севернее холма, приговорили к вырубке и дальнейшему существованию в виде построек на островке; вместо моста уже возвели временную переправу.

К первому торговому плаванию «Медузы» черный сыр вызрел, и в медиану отправился «ужасать столицу» – так шутил Рагнер, не веривший в успех своего сырного начинания, даже несмотря на веселую Смерть: он лишь желал поддержать друга и по возвращении «Медузы» заплатить ему «с дохода» (на самом деле из своего кошелька). Винокурня заработала к окончанию восьмиды Воздержания; первую партию белого вина торжественно попробовали во второй день Осенних Мистерий. Каждый, кто испил «дух вина», плакал, после чего говорил: «Это свалит с ног конский табун». И, понятно, что еще до конца пиршества многие в замке попадали там, где придется, да захрапели. А подозрительный Рагнер усилил поутру охрану пивоварни.

Но еще раньше, перед празднеством, «дятлы» наконец замолкли в Ларгосце, хотя к ним многие успели привыкнуть. Работницы даже жаловались, что стало тихо и скучно без полураздетых плотников. В день сатурна, сорок четвертого дня Воздержания, Маргариту пригласили в ее покои на третьем этаже – и она буквально открыла рот. Светлица стала темной, зато и впрямь достойной герцогини Раннор. Стены превратились в стрельчатые арки и полуколонны, на потолке расцвел сад, в правом дальнем углу весело пестрела большая печь (с отдельным очагом для нагрева воды и с длинной, теплой скамейкой!), а старая поливная плитка на полу сменилась новенькой, лоснящейся изумрудной зеленью (хитрый Рагнер привез ее из Брослоса и слова ведь даже не сказал!).

Не успела Маргарита поохать всласть, как ее повели в детские покои. Там, в передней – игровой зале, оставили камин, но облицевали его портал каменным кружевом. Рагнер сказал, что у очага она с нянькой будет купать детей. Маргарита хоть сейчас была готова купать деток у столь чудесного камина, но ее утащили в комнату справа, в Млечный покой. Там она немного пришла в себя – обнаглела и высказалась, что детские кроватки недостойны наследников рода Раннор и их необходимо срочно поменять. Далее она опять потеряла дар речи: спальня мальчиков получилась солидной, а опочивальня дочерей превратилась в покои для принцессы. Чтобы окончательно добить «счастливую, носившую в чреве его дитя Маргариту», Рагнер «уволок свою толстуху» в ее собственную опочивальню.

Все прочие залы померкли. Маргарита видела нечто золотисто-коричное, ажурное и прекрасное. Над оконными нишами появились полукруглые порталы; две новые двери, в гардеробную и уборную, оделись, будто крыльцо, в колонны, дополнились столиком и полками посередине колонн. Теперь горничные, имея ключ, могли попасть в гардеробную через дверь в светлице, оттуда пройти в уборную и прибраться там, не мешая «сладкой соне дрыхнуть». Кровать-шкаф осталась прежней, но ее глухие стенки тоже украсила дубовая «лепнина». Теперь ложе стояло на новом подиуме, занявшем полкомнаты. Еще в спальне появился золотистый шатер из Рюдгксгафца, и Маргарита знала, что найдет внутри него купель для двоих. Новая поливная плитка пола порадовала ее приятной, неяркой, кирпичной краснотой и тонкими узорами, а «расписная печка» оказалась встроенной в стену для того, чтобы и в уборной было всегда тепло.

Далее Вана Дольсог показал, чего он такого «нагениалил» с уборной, и Маргарита признала, что он гений только за то, что появилось отверстие для стока и ей более не нужно было бегать с ночным вазоном в общую уборную (просить о таком Миллё она стеснялась, Ледяную Люти так вообще побаивалась.). А Вана Дольсог не переставал удивлять, открывая тайные шкафчики, полки, дверь в гардеробную. Рагнер, потирая подбородок, сказал, что пистолеты и трехмачтовик – «блажь да суета», и попросил «погениалить» с его уборной тоже, ведь это станет «воистину деянием важным и великим».

Так, Осенние Мистерии удались на славу, хотя «ведьму» в замке никто не сжигал. Рагнер пригласил в замок священников из соседнего Цютроса, после службы началось постное, хлебосольное пиршество. Ночью сильване прыгали в деревне через костры; в парке Ларгосца работницы водили вокруг деревьев хороводы и пели. Пиршество второго дня празднества, с мясными яствами, вином и пивом, затмило застолье, случившееся накануне. На нем были Вьён Аттсог, Ирмина, старик Димий и даже Адреами, но не Лилия, ведь она готовилась к монашеству и считала вредным посещения пышных торжеств, поэтому отправилась к подруге Лючии Альмондро в Ларгос. Маргарита была так счастлива, что в ту же ночь, ничуть не борясь с Пороком Любодеяния, нарушила с возлюбленным Рагнером пост целомудрия и с удовольствием приблизила Конец Света.

________________

Затем полили дожди. Три дня с неба текло, не переставая, а в замке горячо целовали (и это не фигура речи) горячие печи Рагнера. Мерзлячка Соолма нагло дневала в светлице (прямо-таки поселилась у большой расписной печки!), хотя баронесса Нолаонт не приглашала в гости «подругу». И тем более она не приглашала «милейшую душку» Айаду, которая, как выяснилось, очень полюбила дремать на теплой скамейке этой печи, поэтому по-хозяйски запрыгивала туда, устраивалась на дорогом покрывале, мягкой перине да среди подушек. И рычала на Маргариту, если та пыталась согнать ее на пол!

«Медуза» вернулась в первую медиану, восьмого дня Целомудрия. Весь черный сыр скупила гильдия аптекарей, а продавала она его аж в семьсот пятьдесят раз дороже, чем приобрела, – и бесстрашные брослосцы охотно покупали «веселую Смерть». Об этом Рагнеру написал Гёре, пожелавший войти в черно-сырное дело.

– В семьсот пятьдесят раз дороже… – вымолвил изумленный Рагнер. – Золото, а не сыр… Надо поехать к Вьёну: пусть больше наварит, намного больше…

Рагнер говорил это за обедом, ведь именно тогда ему принесли письмо. Огю Шотно, сидевший за столом сразу после Соолмы, услышал это.

– Ваша Светлость, – донесся его голос, – почему, как вы думаете, черный сыр продают так дорого, хотя он не стоит столько?

– Потому что он вкусный, – пожал плечами Рагнер.

– Нет, он ужасен, – уверенно заявил Огю и обидел Рагнера.

– Потише да полегче! Там мое клеймо не зря стоит! Вот: из-за клейма моего, значит, сыр и берут! Морской змей там, королевский! И Смерть еще радуется…

– Вкус у сыра – ужасен, но именно поэтому его берут: как лекарство. Змей и Смерть, говорите… Наверняка аптекари продают ваш сыр как снадобье от глистов…

– Огююю, – прорычал Рагнер, а Маргарита и Соолма заулыбались.

– А я тут причем?! – возмутился смотритель. – Я же не аптекарь. А еще они наверняка говорят, что сам герцог Раннор этим сыром от глистов лечится…

– Я тебя щас, как глиста, раздавлю! – покраснел Рагнер. – Фу, еще и за столом… Всю охоту до еды испортил, – обиженно махнул он на Огю салфеткой.

– А кто еще вам правду скажет, Ваша Светлость? Так вот, – говорил Шотно и с аппетитом кушал. – Все аптекари в сговоре с астрологами и прочими лекарями. Те направляют в аптеки за вашим сыром горожан, поскольку черный сыр это новшество. Но, когда глисты у горожан не пройдут, а они не пройдут, сыр брать не будут, и аптекари более не купят у вас сыра. Но огорчаться вам не стоит: черный сыр – это уникальный и редкий товар. Вам не надо варить его много, а надо самому сбывать, как иное лекарство. Наверняка черный сыр от чего-нибудь да помогает, раз он такой мерзкий на вкус. И вам нужен ловкий человек, какой будет правильно сбывать ваш сыр. Еще уникальный товар – это ваша целебная настойка от всех болезней…

– И чего ж ты тогда ее не пил, а ссосал бараний камушек?!

– Тогда я думал, что помру… и вы, Ваша Светлость, обругаете покойника… Но я о другом: ту чудесную настойку тоже можно продавать в аптеках. Можно даже открыть свою аптеку! А для товара нужно броское название. Что-то вроде… «Вода вечной жизни». Или молодости. Молодыми все ведь хотят быть. Можно даже две настойки продавать сразу, только название изменить. Да: «Эликсир долголетия» и «Эликсир молодости»!

– Мне не нравится, – нахмурился Рагнер. – Аптека – это мысль, но плутовать я не буду. Хватит с меня того, что я торгашом стал и заимел пока что одних глистов. Еще и обдувалой быть? Какой я рыцарь после этого?

– Поэтому вам и нужен ловкий человек. Вы даже знать ничего не будете: только сдавать по выгодной цене сыр и настойку. Я не рыцарь – могу плутовать столько, сколько захочу. И никаких глистов, обещаю.

– Тебя ж недавно обобрали?

– Такого больше не повторится. Я стал умнее и опытнее. Со всеми случаются неурядицы.

– Подумаю… – отмахнулся от него Рагнер.

________________

Следующим утром, девятого для Целомудрия, в день луны, Рагнер отправился в дом Вьёна и на всякий случай взял с собой Айаду. Димий Надлдхог прошамкал из-за закрытых ворот Рагнеру, что «шажаин» с ночи заперся в своем «шерьшёге (то есть в чертоге, а еще вернее – в полуподвале, никак не похожем на дворец). Там Вьён «алшимишил», и Димий не решался звать его. Но в итоге старик, впустив герцога и собаку в дом, пошаркал вниз.

В гостиной Лилия вышивала золотой нитью широкую, ярко-синюю ленту. И вышивала она меридианский крест со стрелами на концах. Рагнер присмотрелся – похожий крест, с короткой северной стрелой и длинной южной, был вырезан у него на спине, а Лилия Тиодо точно никак его не могла видеть его спину.

– Вы искусно вышиваете, госпожа Тиодо, – хмуро сказал он. – Где научились?

– Опять допрос? В монастырской школе, конечно.

– Конечно…

Рагнер посмотрел на скамью, где сидел в прошлый раз, и хотя Лилия сегодня не представлялась ему нагой, он сразу отошел к окну – прислонившись боком к стене, встал вполоборота к женщине на стуле.

– Вы очень красиво вышиваете. Изысканно… И крест этот… не совсем обычный. Правда, я не знаток.

– Я видела множество раз такой крест во сне, – спокойным голосом ответила красавица.

Внезапно у Рагнера похолодела спина и по позвоночнику пробежали мурашки. Он резко дернулся и посмотрел позади себя, а Лилия подняла на него удивленные глаза. Даже Айада, по привычке охранявшая дверь, посмотрела на хозяина с недоумением.

– Ваше рукоделие… – пришел в себя Рагнер. – Что это такое будет?

– Закладка для Святой Книги, какую мне любезно позволил читать господин Аттсог. Я желаю отблагодарить его подарком.

– Понятно… Я к Вьёну прибыл, но он в чертоге… Димий думает, что «чертог» – это пещера, где черти живут…

– И господина Аттсога нелегко оттуда выманить даже вам? – улыбнулась вишневыми губами Лилия.

– Куда уж мне, – улыбнулся ей в ответ Рагнер. – Я же не красавица…

Лилия ничего не ответила, обратила глаза к вышивке, но сохранила на губах загадочную улыбку.

– Я передумал заказывать портрет у вашего братца. Дорого, а я жадина.

– Ваше право, – невозмутимо вышивала Лилия. – Тем более что моя подруга, госпожа Альмондро, уговорила меня… Она желает иметь миниатюру сына, Мигальса, тоже для медальона.

– Понятно… – проговорил Рагнер и посмотрел в окно на пруд, мирный и золотой из-за упавшей листвы. – Потом в Брослос? А потом и в монастырь?

– Я начала всерьез сомневаться в своем пути, – глядя на Рагнера и откладывая на скамью рукоделие, сказала Лилия. – Я поняла, что не готова к монашеству и, возможно, никогда не буду.

– Рад слышать. Нечего вам колючие робы носить и прочее… Да и увидав такую деву, все монахини от зависти удавятся, – нельзя так жестоко с монастырем.

– Такую? – улыбалась Лилия. – Какую же?

– Красивую, – пожал плечами Рагнер. – Неотразимо красивую. И вы сами знаете, что очень пригожи… Но, что-то я разболтался, – глядя на открытую дверь гостиной, вздохнул он. – Я лучше вечером еще раз заеду. А вы, прошу, передайте это моему другу.

– Я передам, но… – встала со стула белокурая красавица и подошла к нему. – Желаете ли вы уходить?

Рагнер старался не смотреть ей в лицо, особенно в гибельно-черные глаза.

– Пойду, раз Вьён не выхо… – оборвал он речь, потому что Лилия положила руку ему на плечо, чуть выше локтя.

– Позвольте мне сказать, герцог Раннор. Я стала сомневаться в своем пути, когда поняла то, что питаю к вам чувства, вопреки всем доводам разума. И ничего не могу с этим поделать. Я ждала вашего нового визита каждый день, волновалась… Так и поняла, что влюблена… Я бы никогда не решилась вам признаться, но… Ныне я уверена, что и вы неравнодушны ко мне, ведь так?

– Нет, не так. Вы ошибаетесь, госпожа Тиодо.

Рагнер хотел убрать ее руку со своего плеча, но Лилия сделала это сама, опередив его.

– Я не ошибаюсь, – тихо говорила она. – Я помню, как вы смотрели на меня в прошлый раз. Много времени прошло, а вы с тех пор ни разу не навестили друга в его доме, ведь боитесь собственных желаний и чувств. Потому что думаете, что это непорядочно по отношению к другу, не так ли? И к баронессе Нолаонт, конечно. Но, я уже много раз говорила, что у меня не может быть с господином Аттсогом ничего близкого. Никогда. Тем более сейчас, когда моё сердце и моя душа принадлежат вам, герцог Раннор.

Лилия положила руку ему на грудь и будто нащупала биение его сердца. Глядя в светло-карие глаза, белокурая красавица продолжила негромко и вкрадчиво говорить:

– Любовь так жестока к влюбленным, но еще жестче она к тем, кто полюбит одного из влюбленных, кто третий. Должно быть, любовь – это самое страшное, себялюбивое и жестокое чувство из чувств. Экклесия ошибается, утверждая, что любовь спасает. Она губит. Нас и других… Я теперь знаю это точно. Я словно падаю в омут, тону в своей любви, как в топи, и чем сильнее я пытаюсь вырваться, тем сильнее меня затягивает в трясину. Любовь – липкое чувство, очень липкое… Кажется медом, но нет – этот горькая смола… И я себя саму не узнаю: понимаю, что желаю быть жестокой, чтобы самой испытать счастье. Хотя бы малость его… Хотя бы на время…

Она погладила черный бархат мужского камзола и замолчала в ожидании, пристально и призывно глядя в глаза Рагнера. Он опять видел, как растворяется в дымке ее лицо: облачная белесость, размытость вишневых губ. И темные, что чернее черной черни очи, блестящие и таинственные, становятся четче и больше. Колодец с ведьмовской черной водой… Рагнер притянул к себе Лилию и страстно впился губами в ее вишневые губы, наслаждаясь каждым мигом, что трогал ее хрупкое тело и был обласкан им в ответ. Он прыгнул в колодец и летел вниз, ожидая хлада воды, но не достигал его, а всё летел и летел в никуда.

Айада у дверей заворчала, и Рагнер очнулся от наваждения. Он отшатнулся от белокурой красавицы и, прислушавшись, сказал:

– Вьён идет.

Лилия кивнула. Поправив волосы, она неспешно вернулась к стулу, села на него и взяла со скамьи рукоделие. Вьён и его красный полукафтан появились в гостиной через мгновение после того, как она занесла иглу над меридианским крестом.

– Рагнер! – пошел к нему улыбающийся алхимик. – Почему ты меня отрываешь от камышового сиропа?

Он увидел Лилию Тиодо и прежде приблизился к ней. Женщина быстро прикрыла рукой то, что вышивала.

– Господин Аттсог, не подглядывайте. Это приз для вас.

– Приз-для-ме-ня! – повторил Вьён, смакуя каждый слог, будто сладость. – Сегодня герцог Раннор, любезная госпожа Тиодо, не успел еще вас ничем расстроить или обидеть, я надеюсь? – игриво обратился к ней алхимик. – Иначе я его отругаю!

– Не скрою, немного старался, – посмотрела Лилия на Рагнера. – Но вышло наоборот. Кажется, это я обидела герцога Раннора.

Она говорила ласково и ровно – так, словно две минуты назад это не она была в объятиях Рагнера. Тот нахмурился и тоже постарался взять себя в руки. Вместо слов он протянул Вьёну письмо от Гёре.

– Да чем же вы, нежная лилия, могли обидеть такую осу, как герцог Раннор? – продолжал говорить на меридианском Вьён, разворачивая сложенный в три раза лист.

– Тем, что ему никак не удается меня разгадать, – улыбалась Лилия и глядела на Рагнера.

– Так, Вьён, – сильнее нахмурился тот. – Ты как-нибудь на досуге свари еще сыра…

– В семьсот пятьдесят раз! – воскликнул Вьён.

– Да, но… торговля, оказывается, дело хитрое и даже может обернуться позором… И надо еще постараться сбыть новый товар, как мне сказали. Лучше не надеяться. А сахар – это куда как надежнее. Есть успехи?

– Да! Мне удалось осветлить сироп, но он несъедобен. О, это пустяк! – засмеялся обрадованный и воодушевленный алхимик. – Затруднение на триаду… Ищи место под сахарный дом, Рагнер!

– Пойду поищу прямо сейчас… Мне пора, Вьён, – сказал Рагнер, желая быстрее вскочить на коня.

Вожделение не проходило, а наблюдая радость друга, Рагнеру хотелось бежать что есть силы отсюда прочь. Совесть кусала сердце. Рагнер чувствовал себя предателем и, вообще, дерьмом. Быстро кивнув на прощание Лилии, он покинул гостиную. Вьён же пошел провожать его до ворот. У алхимика горели глаза, и он горячо благодарил друга, отчего душу Рагнера пуще переполнял мучительный стыд.

– Знаешь, я не устаю любоваться покоями герцогини, – прощаясь, сказал он Вьёну. – Спасибо и за то, что ты подарил Нилю Петтхогу зарисовки из Санделии. Словом, я хотел сказать, что всем тебе обязан. Без тебя – я никто.

Он крепко обнял Вьёна, поклявшись себе, что более не подойдет и близко к Лилии Тиодо.

Возвратившись в свой замок, Рагнер провел восхитительный вечер с Маргаритой. Они вместе искупались, после чего Рагнер на руках отнес свою любимую в кровать-шкаф и закрылся там с ней до утра.

Правда, сон долго к нему не шел. Лежа во мраке, слыша изнутри себя дыхание спящей Маргариты и мерный стук ее сердечка, Рагнер вспоминал другую и ее чернеющие гибельные глаза.

Утром Рагнер проснулся остывшим и очистившимся, его разум посветлел, жаркий поцелуй с Лилией стал казаться ненастоящим – поцелуем с грёзой. И каждый час настоящего сильнее размывал прошлое. Герцог Раннор твердо постановил, что более не посетит дома Вьёна Аттсога, пока там водится «черноглазая дымка», и точно более не отправится туда один.

________________

«Дымка» сама его вскоре навестила. Тринадцатого дня Целомудрия, в день венеры, Лилия Тиодо неожиданно «сгустилась» в замке Ларгосц за час до обеда. Рагнер в это время был в спальне Маргариты. То ли из чувства вины, то ли потому что устал, он больше не опаздывал к вечерней трапезе и даже старался приехать пораньше к своей «любимой толстухе» (ладно, толстушке – самой прекрасной изтолстушек). Живот у Маргариты выпирал так, словно она прятала под одеждами каравай – и самое свободное платье уже не могло скрыть «булочной кражи», а Рагнер не уставал удивляться тому, как быстро растет ее «пузико», и от обидных шуток тоже не мог удержаться, несмотря на негодование «счастливой (но и несчастной тоже!), носившей в чреве его дитя Маргариты».

В кровать-шкаф Рагнер и Маргарита еще не успели забраться, как и не успели раздеться: сидели на ступенях подиума да на медвежьей шкуре и целовались. Огю Шотно громко постучал в закрытую дверь опочивальни и противным голосом прокричал из-за нее, сообщив о визите гостьи.

– Может, ты убьешь Огю Шотно? – прошептала Маргарита.

– Порой охота, – вздохнул Рагнер. – Можем не идти к ней, если не хочешь.

– Шотно уже сказал ей, что мы в замке. Вьён на тебя обидится, если белоснежный цветочек грубо отправят восвояси. Надеюсь, она ненадолго…

Когда они спустились на второй этаж, Лилия стояла в конце обеденной, у дверей в бальную залу – рассматривала посуду и подсвечники, размещенные на полках буфета. Огю с удовольствием хвастал ей об изменениях в Ларгосце, произошедших благодаря ему. Люти, Миллё и еще четыре девушки убирали стол для трапезы. Нёген зажигал настенные светильники.

Заметив выпуклый живот Маргариты, Лилия взволнованно посмотрела на Рагнера, но ничем иным себя не выдав, вежливо присела в приветствии.

– Не желала бы казаться навязчивой, но… Ирмина горячо хвалила покои хозяйки замка, – пропела Лилия. – Я была в городе, купила мелочей для рукоделия и, располагая временем, подумала заехать к вам с надеждой, что и мне Ее Милость позволит полюбоваться красой своих покоев.

– Госпожа Тиодо останется на вечернюю трапезу? – поинтересовался Огю Шотно.

– О, не беспокойтесь, прошу! – воскликнула Лилия. – Я к обеду должна быть в доме господина Аттсога, иначе мой братец растревожится не на шутку. Я заглянула не более чем на девять-двенадцать минут.

Маргарита самым любезным голосом пригласила ее на третий этаж. В светлице Лилия восхищенно оглядела стены, потолок и внушительную изразцовую печь, от какой исходили волны жара. Айада, блаженствуя, развратно развалилась на спине перед очагом, и только шаркнула по изумрудному полу головой в сторону гостьи. Соолма здесь же что-то вязала, сидя на боковой скамейке печи. Лилия ласковым голоском поинтересовалась рукоделием Черной Царицы, но та была не в настроении и что-то буркнула ей в ответ, а Маргарита решила: пусть «подруженька» Соолма сидит, сколько хочет, в ее светлице, да и Айада тоже пусть валяется.

В опочивальне герцогини уже появились тканые шпалеры из Рюдгксгафца, медвежья шкура на полу и изящная мебель: круглый столик у окна, длинный ларь у резной панели с крючками и плоское зеркало над ним; золотистый шатер подвинули к стенке. Лилия всё похвалила, наговорила приятностей и восторженно повздыхала. После попросила дозволения посетить уборную, где опять растеклась в сладких речах. Маргарите казалось, что на нее вылили ушат с медом. Это, конечно, было не так унизительно, как ушат с нечистотами, но липко и тоже весьма неприятно.

Наконец Лилия собралась уходить – и тогда, в обеденной, Рагнер будто ударил Маргариту, сказав, что проводит вместе с охранителями госпожу Тиодо до лесного дома, а то уже наступили сумерки.

«Зачем ты сам поедешь ее провожать? – спрашивали зеленые глазищи светло-карие глаза. – Дай ей охранителей, и всё. Зачем ты?»

– Нет, я сам провожу госпожу Тиодо, – точно прочитав мысли Маргариты, ответил Рагнер. – Я быстро: успею вернуться до обеда.

Маргарита изобразила улыбку и кивнула, а после, из окна «опочивальни принцессы», наблюдала, как Лилия покинула замок в сопровождении Рагнера и четырех охранителей.

________________

Миновав деревню и выехав на лесную дорогу, Рагнер заговорил с Лилией. Меридианского языка никто из охранителей не знал, и он без вступлений начал откровенный разговор:

– Госпожа Тиодо, я желал попросить у вас прощения. То, что случилось девятого дня, – это было недопустимо и не делает мне чести. Ваша редкая краса и ваше признание затуманили мне разум, но себя я не оправдываю. А сейчас я хочу забыть о том недоразумении и никогда его не вспоминать.

Лилия молчала, запахивая на себе темно-серый плащ. Сумерки сгущались, и вскоре лишь огонь от фонарей освещал их путь. Чернеющие по сторонам деревья будто незаметно смыкали свои ряды, медленно сужая глинистую, размытую дождями дорогу. Шелестя голыми ветками с сухой листвой, они, словно ведьмы, зловеще нашептывали колдовские заклинания. Уханье пробудившегося филина пророчило беду.

– Скажите что-нибудь… – попросил Рагнер Лилию, но она продолжала молчать. – Госпожа Тиодо, – вздохнул Рагнер, – вы сами видели баронессу Нолаонт, ее чрево… Что мне еще надо объяснять? Я намереваюсь обвенчаться с ней, едва меня разведут с нынешней супругой.

– Так вы собираетесь венчаться из-за долга? – печально спросила Лилия.

– Не только, но и из-за этого тоже. Бесчестно отречься от женщины, с которой жил, привез ее в чужие земли и давал ей обещания.

– Любопытно, – с раздражением проговорила Лилия, – долго ли вдова Нолаонт на самом деле противилась вам… Почему-то мне кажется, что недолго.

– Она вела себя достойно, иначе бы я не влюбился.

– Я не думала вовсе ее оскорблять. Я лишь говорю правду: она – вдова, которая открыто живет с женатым мужчиной и будет продолжать жить, даже если Экклесия не дозволит вам развода с нынешней герцогиней Раннор. Нравственностью здесь и не пахнет. Такая супруга вам нужна?

– Нужна! – резко ответил Рагнер. – И советую остановиться, а то мне кажется, что вы всё же оскорбляете баронессу Нолаонт. А вот что мне было действительно не нужно, так это тот поцелуй с вами. И вы, госпожа Тиодо, – жестко добавил он, – мне никогда ранее не были нужны, сейчас не нужны и не будете нужны. Я попросил прощения лишь за то, что от чистых помыслов, обратил вас тем дурацким поцелуем к недостойным мыслям и словам. Уходите лучше в монастырь, как хотели, и уезжайте из Ларгоса.

– Так… я была для вас минутной похотью? – дрогнувшим голосом спросила Лилия.

Рагнер скривил лицо в темноте. Он был уверен, что если бы осветил фонарем лицо Лилии, то увидел бы слезы в ее прекрасных, бархатных глазах.

– Всё верно, – холодно подтвердил он, опять чувствуя себя дерьмом. – Лучше я бы и не смог объяснить.

До Пустоши они оба сохраняли молчание. Рагнер убеждал себя, что всё делает правильно, но совесть почему-то и в этот раз его терзала. На развилке дорог он повернул коня направо, к дому Вьёна, но Лилия запротестовала:

– Дальше я доберусь одна, Ваша Светлость, – гордо говорила Лилия. – Вы и так потратили на меня много времени. И опаздывать на обед из-за меня точно не стоит. Я более вам досаждать не намерена.

– Рад слышать, – тихо выдохнул Рагнер. – Но я настаиваю на том, чтобы проводить вас до дома. Темно и небезопасно…

– Оссставьте меня в покое, – прошипела Лилия. – Ваша рыцарская учтивость ныне неуместна. Вы не имеете права настаивать более ни на чем. Я хочу остаться одна! Уйдите, умоляю, наконец.

– Я отправлю с вами хотя бы одного…

– Хотите получить отчет о полноте моих страданий? – нервно шептала она. – Я хочу успокоиться и прийти в себя до дома. Прощайте, – гордо подняла она голову.

– Хоть фонарь возьмите… – уступил ей Рагнер. – Доброго пути.

Она взяла фонарь и, слегка ударив ногой мерина в бок, направила его по дороге к дому Вьёна. Огонек от ее фонаря быстро скрылся за деревьями.

– Прости меня, – прошептал ей вслед Рагнер и развернул Магнгро.

Рагнер и его охранители успели в замок к обеду, и по пути с ними не произошло ничего примечательного. Зато на середине пути от Пустоши до лесного дома случилось нечто странное. Любой в Ларгосе, кто был знаком с Лилией Тиодо, благочестивой, скромной, рьяной меридианкой, не поверил бы своим глазам, если бы оказался там в тот час.

Светловолосая красавица спешилась в лесу, и прогнала рыжего мерина. Тот быстро зашагал знакомой дорогой к своему дому. Лилия же свернула в подлесок, за кусты, села на землю и, освещаемая фонарем, вытащила иглу для рукоделия из кошелька, какую сегодня купила в городе. Она проколола себе три пальца на руке и засунула кровоточащую руку под юбку, растирая руками кровь по белью и между ног, а иглу воткнула в землю. Когда кровь перестала идти, молодая женщина швырнула фонарь к дороге, отчего он тут же потух, сама же прошла чуть дальше в лес. Она легла среди опавшей листвы и стала неистово кататься по ней, задирая юбку и перемазываясь землей. Ветки царапали ее, но она сильнее погружала свое прекрасное лицо в грязь, терлась им о дерн, сдирая нежную кожу со щеки о торчащие корни. В приступе безумства, она сорвала кошелек с пояса, выкинула его содержимое здесь же, зная, что монет в нем нет. Затем женщина разорвала ворот своего платья и после обессилено упала на спину. Она улыбалась грязными губами звездам, мелким и частым – точно россыпь алмазов по черному бархату. Когда же она поднялась, то изобразила муку на своем лице и, хотя ее никто не видел, всхлипнула. Лилия Тиодо отряхнулась, но не слишком стараясь, и, с трудом держась на ногах, падая то на одно колено, то на другое, побрела по лесу вдоль дороги к дому Аттсогов. Она беззвучно рыдала, не утирая слез, и судорожно обнимала себя руками за плечи – она будто сама поверила в свой обман. Заметив вдали огоньки фонарей, Лилия спряталась за деревья и лишь когда узнала зовущие ее голоса, то откликнулась. Вьён и Адреами увидели, как на узкую лесную дорогу, шатаясь, выходит женщина в замаранном плаще и с взлохмаченными волосами, в каких застряли листья. Лилия Тиодо упала в объятия брата и, прижимаясь к нему, рыдая, дрожащим голосом стала умолять ее спасти.

________________

Великий камин, украшенный черным знаменем с белым морским змеем и «веселой Смертью», нагонял жара в обеденную Ларгосца. Лампионы из горного хрусталя горели на каменных колоннах, глиняные светильники – на столах, золоченые подсвечники – на белой скатерти. Олзе и Кетрана, одетые в голубые платья, опрятные передники и чепцы, неспешно обходили дубовый стол и раздавали с больших блюд куски мясного жаркого. Каждой поварихе помогали по две девицы, Нёген и Люти разливали у буфетного стола напитки, еще две девицы разносили пивные кружки и кувшины. И они все тоже были наряжены в голубые форменные платья – любо смотреть. Свой замок Рагнер едва узнавал. Везде теперь царила чистота, аккуратность, даже изысканность. По крайней мере, с появлением Огю Шотно, вся паутина исчезла из Ларгосца без следа, будто пауки и те возненавидели этого вредного смотрителя.

Началась вторая перемена блюд: после рыбы пришел черед тяжелого мяса. Охотники каждый день приносили зайцев, куропаток и уток, реже дичь покрупнее. Сегодня семьдесят четыре работника, собравшиеся в обеденной зале, намеревались лакомиться кабанятиной, оттого радостно галдели в предвкушении, а дозорные, что находились внизу, в караульной, им завидовали.

И Рагнер пребывал в прекрасном расположении духа, словно с его плеч спал груз. Он с охотой трапезничал, разделяя тарелку и чашу с Маргаритой. Кроме них за белой скатертью, на почетных местах, находились Соолма, Вана Дольсог и Огю Шотно. Рядом с гением лежали его большие раздвижные очки, без каких он ничего не видел дальше шести шагов. Смотритель замка кушал за троих, так как днями, до обеда, опасаясь нового отравления, он пил только сырые яйца, да те, что сам доставал из курятника. Айада шумно грызла кость на полу и кровожадно чавкала. Мирное, сытое благополучие…

Едва все приступили к долгожданному мясу вепря, как в обеденной появился взволнованный дозорный. Маргарита не слышала, что тот сказал, да и не поняла бы. Затем Рагнер выскочил из-за стола, крикнув что-то Эорику и Аварту, своему конюшему, после чего они вместе убежали вниз. Вскоре Эорик и Рагнер вернулись – и засуетились прочие охранители: позабыв про кабанятину и пиво, они бегом устремились из обеденной.

– Внизу Вьён, – сказал Рагнер, подходя к Маргарите. – На Лилию Тиодо напали… Нам надо срочно вести поиски выродка. Соолма, – посмотрел он на Черную Царицу. – Ты тоже нужна и твоя сумка с лекарствами. Похоже, над госпожой Тиодо надругались.

Соолма немедля встала из-за стола и поспешила к винтовой лестнице.

– Ты не тревожься и спать ложись, – сказал Рагнер Маргарите. – Когда вернусь – не знаю, не жди.

Девушка схватилась за живот.

– Что такое? – перепугался Рагнер.

– Вроде толкается уже… – прошептала она. – Впервые… Это ничего. Ты иди, конечно. Надеюсь, она не очень сильно пострадала.

– Мост поднимут на ночь, пока меня нет, – бросил напоследок Рагнер и убежал из обеденной, забрав с собой Айаду.

Уже минуты через три, одетый в теплый камзол и плащ, опоясанный цепью с бальтинским мечом и с беретом на голове, он выходил с лестницы на первый этаж, в караульную. Вьён сидел неподалеку от горящего камина, на стенном выступе, склонив плечи и уронив голову в руки.

– Так, давай рассказывай подробно, – сказал Рагнер, опускаясь рядом с другом на каменный выступ.

– Я ничего не знаю, – простонал Вьён. – Она в таком жутком виде… И чувствует себя тоже жутко… Всё время плачет, неясно бормочет…

– Рассказывай, что знаешь.

– Мы ждали ее к обеду. Поначалу не беспокоились, хотя госпожа Тиодо задерживалась. Но потом пришел мерин. Один… Мы и подумать не могли, что такое может… Полагали, что госпожу Тиодо мерин мог сбросить. Я боялся, что она ногу сломает, – едва не плача, горько усмехнулся Вьён. – А сейчас… Душа этого ангела растоптана, и ее не срастить, как кость. Рагнер, почему ты позволил ей уехать одной? Ведь было темно! Ты даже одного-единственного охранителя не мог ей выделить из своей дюжины!

– Не обвиняй меня, – вздохнул Рагнер. – Мне тоже паршиво. Я настойчиво предлагал ей охрану, но она наотрез отказалась. Ни в какую. Не мог же я насильно… Не надо было ее слушать… – потер он лицо рукой. – Прости меня…

– Прости меня! – со злобой повторил Вьён. – Тебе давно не семь лет, Рагнер! Найди и покарай этого зверя, слышишь меня?! Прилюдно, на эшафоте, и чтобы она это видела!

– Да, – кивнул он и положил руку на плечо Вьёна. – Клянусь тебе.

Тем временем караульная наполнялась крепкими мужчинами с ружьями и арбалетами в руках, с мечами и цепями на поясе; со двора доносился лай собак и порой недовольно ржали лошади. Соолма спустилась, будучи в теплом плаще на плечах, с двурогим колпаком на голове и с объемной сумкой в руках.

– Прочешем весь лес с собаками, – вставая, сказал Рагнер. – Сперва найдем, где всё случилось. И если собаки возьмут след, то даже в лесу ему не спрятаться. Соолма поможет госпоже Тиодо, а та всё ей расскажет – то, в чем дама не может откровенничать с мужчинами.

Вьён кивнул, после простонал и обхватил свою непокрытую голову руками, приподнимая отросшие, седоватые волосы.

– Как же напиться хочется… – с отчаянием проговорил он.

– Не смей, – строго сказал Рагнер. – Только не сейчас, когда нужна твоя помощь. Мне очень нужна и ей тоже.

– Я не собираюсь, что ты… – пробормотал Вьён, ступая вслед за Рагнером к тамбуру. – Желание что-то сделать, это не одно и то же с действием.

________________

Маргарита сначала не могла спать: сидела у окошка в «опочивальне принцессы» и смотрела на темный, тихий передний двор, но после сонливость стала ее одолевать. Тогда она решила, что переночует в спальне Рагнера – возвратившись, он всё ей расскажет. А в его спальне стояла такая холодина, что девушка, надела поверх сорочки «кафтан ремесленника», – стеганое домашнее одеяние из зеленого атласа. Она оставила зажженным светильник, но плотно задвинула завесы балдахина.

Уснула Маргарита быстро, да сон ей пришел жуткий. Ей снилось, что это она бежит по лесу, спасаясь от кого-то ужасного, падает в овраг, встает и в ужасе снова бежит по темному лесу. Среди деревьев встречались люди: была там и лесная бродяжка, которую обнимал Рагнер, но когда возлюбленный повернул к Маргарите голову, то она увидела в его черной одежде неизвестного ей усатого человека. Рагнер, обнаженный по пояс, появился с другой стороны – вокруг него падал снег. Лилия Тиодо прижималась к его спине, согревая его и целуя центр вытянутого меридианского креста. Маргарита попыталась оттолкнуть Лилию и подраться с ней – и та исчезла. Когда же Рагнер наконец обнял Маргариту, то превратился в Нинно, и теперь она сама стала вырываться из стальных охватов кузнеца, который тащил ее так же, как перед своим бегством, на кровать, непонятно откуда взявшуюся в лесу. Он закрывал ей рот рукой, потом стал целовать и плакать. Только она вырвалась на свободу и спрыгнула с ложа, как Нинно превратился в рыжего сатира, кронпринца Зимронда, бегавшего за ней среди кустарников и елей; хохоча, схватывая ее и отпуская, – он играл с ней, словно кошка с мышкой.

Внезапно из-за деревьев вышел мужчина в черном просторном одеянии да в маске ворона на лице; в руках он держал маленькую белую свинку, и по ней Маргарита поняла, что это Идер Монаро. Другие мужчины, но мертвые, стали обступать ее со всех сторон, она же оказалась в прежнем, порванном Эцылем Гиммаком, платье. Опять пошел густыми хлопьями снег. На Маргариту смотрели бледные, обескровленные палачи, Эцыль и Фолькер – и беззвучно открывали, как рыбы, свои рты. Похожий на медведя Ортлиб Совиннак потирал клеймо на темени и протягивал к ней руку. Гюс Аразак носил корону с заячьями ушами и мерзко скалился. Голый Иам Махнгафасс, бесполезно пытаясь себя возбудить, натирал половой член, обагренный кровью Маргариты. Все они наступали, и напрасно Маргарита звала Рагнера – он за спинами нежити страстно совокуплялся с Лилией Тиодо, а на той было надето точно такое же порванное платье, как на Маргарите. Приподняв длинные ноги белокурой красавицы, Рагнер прижимал ее спину к гладкому, будто позорный столб, стволу дерева, мял и целовал ее маленькую, острую грудь. Лилия хохотала, изгибаясь змеей.

Мертвецы, целая толпа, приближались к Маргарите – она заметила новое знакомое лицо, каменное и грубое. Гиор Себесро наступал, находясь среди Зимронда и Нинно – и эта троица выглядела особенно жутко и мертво. Внезапно у всех покойников одинаково ярко покраснели глаза, а живот Маргариты начал стремительно расти, и она позабыла обо всем – смотрела вниз, лихорадочно ощупывая свое чрево и понимая, что оно сейчас взорвется – да с оглушительным треском, разрывающим небо и землю, что раздастся адский грохот, подобный взрывам от громовых бочонков Лодэтского Дьявола, ведь настоящий Дьявол выбирается нынче из Ада. Идер Монаро, снявший маску ворона, ходил за спинами нежити и безучастно подбрасывал вверх свинку, затем ловил ее. Рагнер вздымал у позорного столба взлохмаченную, как ведьма, Лилию Тиодо, овившую его своими длинными ногами и сомкнувшую лодыжки в капкан. Маргарита рыдала, упав на колени, и молилась, думая, что сойдет с ума… Наконец, с громогласным грохотом ее утроба разверзлась, выбросив Маргариту из кошмара в реальность.

Тяжело дыша и дрожа, она положила руку на живот, стала ощупывать его. И вдруг поняла, что не одна в спальне. Через миг завеса балдахина распахнулась, и перепуганная девушка громко вскрикнула – Рагнер отскочил назад, держась за сердце.

– Боже мой, прости, – прошептала Маргарита, приподнимаясь и садясь на постели. – Мне такой жуткий сон приснился… и ты меня напугал.

– А ты меня… Ты меня точно однажды убьешь, – простонал он, устало садясь с ней рядом на постель. – Ты чего здесь делаешь?

– Не могла уснуть в такую ночь одна, – жалобно сказала Маргарита и попыталась его обнять, но возлюбленный грубовато убрал от себя ее руки. Вместо этого он стал гладить голову Айады.

– Чтобы это было в последний раз, – помолчав, жестко проговорил Рагнер. – Никогда не заходи в эту спальню в мое отсутствие! Никогда! Я же всё объяснил. И я мог не один войти. И так… более чем много моих друзей видели тебя голой. Жаждешь и в Ларгосце всем всю себя показать?

– Прости… – еле слышно прошептала Маргарита. Чувствуя, что не сдержит слезы, она метнулась на другую сторону кровати, чтобы уйти отсюда, но стала неуклюжей, и быстро это сделать ей не удалось. Тяжело выдохнув, Рагнер обхватил ее со спины, потянул назад и крепко прижал к себе.

– Прости и ты меня, – тихо сказал он. – Я просто хотел, чтобы ты лучше запомнила и так не делала впредь. Жуткие дела вокруг творятся – и это в таком месте, как Ларгос, где все всё знают. Я просто не хочу, чтобы с тобой подобное повторилось. Никогда не знаешь, когда и с кем такое произойдет.

– Я понимаю, – ответила Маргарита и погладила его руку. – Больше ни за что не приду к тебе, как бы мне не хотелось.

– Ну, не будь так строга, – зарылся он носом в ее золотистые волосы. – Просто, пока меня нет, здесь тебе быть никогда нельзя. Тем более – такой мерзкий, сырой холод стоит. Я зря печи заказывал для твоих покоев?

– Без тебя мне самая расписная из расписных печей не нужна. Так что?.. Что случилось с Лилией Тиодо?

Рагнер разжал объятия и, когда Маргарита развернулась к нему, он начал говорить, опустив глаза к простыням.

– Я тогда проводил ее лишь до Пустоши. Она настаивала на том, что дальше доберется одна. Я уступил – лишь дал ей фонарь. По нему мы и нашли, где всё случилось – примерно на полпути к дому Вьёна. Какой-то незнакомец выпрыгнул из леса и остановил мерина, Лилию же он поволок в лес. И там… Ты понимаешь, как никто иной… Закончив свое дело, выродок скрылся. Вьён и Адреами нашли Лилию на лесной дороге, когда она уже возвращалась, прячась за деревьями. Что еще сказать… Соолма не смогла ее осмотреть толком… Лилия обезумела – едва увидела Соолму в двурогом колпаке, закричала, что Соолма – черт и подобное. И со мной Лилия говорить не захотела. Она одного брата из мужчин к себе подпускает. Когда мы пришли, то Ирмина уже нагрела ей воды и помогла омыться. Она сказала, что у Лилии все ноги были в грязи. Это понятно: на том месте все листья переполошены – Лилия боролась, но куда ей, такой хрупкой, против здорового мужика. Я заглянул в комнату, когда она уснула. У нее содрана кожа на лице и… Она выглядела, как ты, – спящий ангел со сломанными крыльями. На белье – грязь и кровь, как мне сказали… Лилия же была девственна…

Рагнер встал и подошел к окну. Уже светало, и некогда золотой, величественный парк предстал под рассветным небом сонмищем оголенных деревьев. Их сухая, несброшенная листва чудилась обрывками золотых одежд, их ветвистые кроны, будто простирали руки к Небесам, взывая о справедливости и требуя кары.

– Мне так гадко, словно это я надругался над ней, – негромко проговорил Рагнер. – Мне нужно было навязать ей охранителя… Или самому поехать, как бы она не перечила.

– Рааагнер… – тихо протянула Маргарита. – Ты ни в чем не виноват. Послушай, – закусила она губу. – Я забыла о боли, обиде и страхе, благодаря тебе. И она тоже встретит мужчину, который поможет ей всё забыть, – она же очень красива. А я теперь даже… – она запнулась, вспомнив свой сон: Лилию в своем порванном платье и подступающих мертвецов. Но раздумывать над ночными видениями не стала и продолжила: – Мне было так невыносимо больно на душе, и такой грязной я себя чувствовала, а Магнус, брат Амадей, сказал мне, что и это тоже есть Божье дарение… И ныне я даже не жалею, я примирилась… И я обязательно с ней поговорю. Постараюсь объяснить, если ты не против.

– И да и нет, – вернулся к кровати Рагнер и обнял Маргариту, опускаясь рядом с ней на постель. – Я не возражаю, чтобы ты поговорила с Лилией, но без откровений. Излишне это. И не лги более тоже.

– Кто это с ней сделал?

– Знать бы… Ни Айада, ни другие собаки не смогли взять след, своих вещей насильник не оставил… Под утро еще и дождик прошел. Выродок может быть кем угодно: чернорабочим, отсыпающим мой холм, плотником с верфи или даже тем, кого мы хорошо знаем, кто живет среди нас под личиной друга… Всё… – оборвал себя Рагнер. – Не могу больше об этом говорить, иначе меня вывернет. Любимая, – посмотрел он на Маргариту. – Мне нужно пару часов поспать, потом я снова отправлюсь к Вьёну и затем в город.

– Да, конечно, – крепко обняла она его и чмокнула в губы. – Пойду к себе. Там тепло… А ты ищи ту мразь…

Она начала нескладно слезать с кровати, помогая себе руками встать на пол. Рагнер с нежностью наблюдал за ее неповоротливостью.

– Будь осторожна и ты… Если захочешь выехать в город, то предупреди меня заранее, чтобы я нашел дюжину охранителей.

– Конечно, – ответила она и, послав ему воздушный поцелуй, скрылась в проходе за потайной дверцей.

У себя в спальне Маргарита тоже подошла к окну. Глядя на побуревший лес, она задумалась: казалось странным то, что Лилия Тиодо явилась вчера в замок (конечно, ради Рагнера!), а он отправился провожать ее, но на полпути, у Пустоши, Лилия пожелала расстаться и поехала одна, ночью, через дикий лес.

«Значит, – заключила Маргарита, – что-то неприятное случилось до Пустоши. Скорее всего, неприятный разговор между ней и Рагнером. Он обидел ее. Отверг! Когда же она успела поприлипать к нему? Когда-то успела, дрянь!»

Раздумывая, она прошлась по комнате, в какой за ночь стало так же мерзло, как и в покоях Рагнера, потом грузно опустилась на ступени подиума, покрытые медвежьей шкурой.

«Ну я и корова, – теперь промелькнуло в ее голове, а потом она поняла, что голодна. – Может, на этот этаж Миллё поселить, а то я хочу кушать всё чаще? Буду гонять девчонку за вкусненьким…»

Не вставая, Маргарита передвинулась по ступеням к окну, где стоял кувшинчик с жирным молоком, какое она с недавних времен неожиданно и резко начала обожать. На столике, по соседству с окном, находились в льняной салфетке сухие, соленые мальки. С наслаждением Маргарита принялась хрустеть рыбешками и запивать их молоком. Пила она из чаши, как истинная лодэтчанка.

«Может ли Лилия обманывать? Может. Потому что она лживая дрянь. Но зачем? Из-за обиды себя же позорить? Бросить честь своего рода в грязь, под ноги зевакам, какие с удовольствием потопчутся на ее имени и почешут об него языки… Ей нужна, если не любовь Рагнера, то хотя бы его жалость, лишь бы не безразличие… Нужна его забота, охрана и его чувство вины за то, что он позволил ей ехать одной через лес! Вот ведь сучка!»

Но через миг Маргарите стало стыдно за свои мысли – да так, что пропала охота до еды. Она допила чашу молока и вернула салфетку с рыбешками на круглый столик.

– Надо обязательно к ней съездить и самой поглядеть, – сказала Маргарита, забираясь в кровать-шкаф. – И если она лжет, то зря думает, что Рагнер станет ближе из-за жалости… – ворчала девушка, надевая на голову тонкий ночной колпак, накрываясь пуховым одеялом, медвежьим покрывалом сверху и подкладывая под живот подушку. – Этого мало! Боже, опять я думаю дурное, – вдохнула она. – Я самая скверная меридианка из всех! И над дрянью могут надругаться. Как я могу заранее не верить несчастной жертве?

Но Лилию Тиодо сложно было представить несчастной, и Маргарита опять нахмурилась.

Так, то срываясь в раскаяние, то сомневаясь в искренности Лилии Тиодо, она еще некоторое время ворочалась, но потом крепко уснула.

Глава XIV

Человек из-за трех морей

Мирской суд рассматривал дела не об изнасиловании, а о «надругательстве над родом», что подразумевало два вида злодейств: с насилием и без него. «Надругательство над родом без насилия» – это словесные оскорбления, неприличные жесты, лишение незамужней особы девственности, но по ее согласию. В суд в этом случае мог подать глава семьи (в том числе вдова), иногда опекун и никогда работодатель. Обычно соблазненные дамы требовали супружества или денежного возмещения, однако им надлежало доказать, что именно обвиняемый есть «растлитель» и что у рода имелась честь (само по себе соблазнение взрослой женщины преступлением не являлось). Кроме того, городские стражники содействия в поимке растлителей не оказывали, никак не сочувствовали потерпевшей, даже семилетней отроковице, а напротив, подозревали в корысти семейство, ищущее справедливости через суд. Общество считало, что ответственность за незамужнюю девицу лежит на ее родне, какая плохо ее воспитала, раз девственницу смогли совратить. Словом, «надругательство над родом без насилия» являлось весьма позорной тяжбой для обманутых женщин – несчастная описывала перед судьей, адвокатом и зеваками все нескромные подробности произошедшего, то, сколько раз она сказала твердое «нет» и как часто слышала обещание жениться. Чаще всего именно от красноречия жертвы и от обилия пролитых ею слез зависело решение судьи. Даже в крупных городах, таких как Элладанн, большинство соблазненных женщин не подавали в суд, а в таких городках, как Ларгос, – и говорить нечего.

В случае бесчестья, если имелось насилие, симпатии общества переходили к потерпевшей, но суд не рассматривал жалобы от преступнорожденных или несвободных сильван. Жертве и на этот раз приходилось подробно описывать свой позор, а судья мог встать не на ее сторону. Правда, загубленные девственницы всегда пользовались большой благосклонностью общества и судей. За насилие над ними, как правило, выносились самые суровые приговоры.

Адреами Тиодо вписал свое имя в «Оловянную книгу» Ларгоса и заплатил первые сборы управе, что не позволяло ему вести тяжбы по поводу имущества или жаловаться на плутовство (для этого в городе нужно было прожить год), но позволяло требовать кары через Суд за злодейства и кражи. В чистоте и добропорядочности его сестрицы Лилии сомнений возникнуть тоже не могло. Рагнер знал, что судья приговорит ее насильника к максимальному наказанию: вырыванию щипцами половых органов, передаче имущества преступника жертве и захоронению останков злодея в неизвестном месте. Оставалось одно: Рагнер должен был найти насильника.

Следующих два дня он потратил на розыски, отложив другие свои дела. Нездешних торговых судов в тот день венеры в порту не находилось, так что он выискивал тех, кто миновал тринадцатого дня Целомудрия западные городские ворота и не возвратился к наступлению темноты в Ларгос, – и всех таких мужчин брали под стражу, а Рагнер сам их допрашивал. Подозреваемых оказалось немного. Ниль Петтхог стал одним из них: по его словам, он в вечернее время возвращался из леса, где бродил целый день в одиночестве, примечая деревья для отделки обеденной замка. Рагнер верил словам Ниля, но задержал его. Вьён же уговорил Лилию Тиодо прибыть в нову второй триады Целомудрия в Вардоц и посмотреть на всех, кто вызвал подозрение. Кроме Адреами и Вьёна ее сопровождали десять охранителей Рагнера, теперь оберегавших лесной дом.

Рагнер впервые за эти дни увидел Лилию близко – царапины на ее правой щеке покрылись корочками и заживали, но синева под глазами, болезненная бледность и нервические жесты поведали ему, что раны ее души по-прежнему кровоточат. Он избегал смотреть в ее глаза, чувствовая смесь стыда, вины и желания ее обнять – защитить, заставить всё позабыть.

К несчастью для Ниля Петтхога, Лилия сказала, что это мог быть он, но она не уверена. Всех подозреваемых отпустили, а мастера-резчика оставили в узилище, в тесной и темной камере без окон, с вонючим ведром для отправления нужды и гнилым соломенным тюфяком на каменном полу. Ниль сидел на этом тюфяке и смотрел, как побитая собака, на герцога Раннора.

– Ты должен понять, Ниль, – сказал ему Рагнер в камере. – У тебя у самого дочери. Представь, что бы ты сделал с их насильником. Я распоряжусь, чтобы тебе поменяли тюфяк, дали чистое ведро и не забирали лампу… И из дома тебе теплых вещей тоже привезут. Госпожа Тиодо вовсе не уверена, что это был ты, и я не верю. Я найду того выродка. А ты сиди пока тихо и жди.

– Ваш Светлость, – мял Ниль в грубых руках свой войлочный колпак, какой он носил поверх нижней шапочки, – как ж енто так? Госпожа укажет, и ей все верют, получатся? Она время́нщица же, а я местно́й. Пущите до дому, я не сбягу, а то позору ведь – соседи чего удумают.

– Нет, Ниль, – поднялся со стула Рагнер. – Таков закон, и я не буду его нарушать, даже ради тебя. Сиди и жди. И верь в меня.

________________

Тюрем в Вардоце было две: мелких нарушителей сажали в подвал под зданием управы, за тяжкие преступления попадали в узилище под зданием Суда. Рагнер, покинув Ниля Петтхога и поднявшись на первый этаж, оказался в длинном вестибюле перед Залой Правосудия, где к нему подошел Лентас Флекхосог – лощеный и, как всегда, модно одетый. А еще от него сладко пахло, как от женщины.

– Ваша Светлость, господин Аттсог и господа Тиодо передают через меня просьбу: они перед отъездом желали бы с вами переговорить, – сказал Лентас. – Я проводил их в кабинет судьи по злодействам, какая пустует… И, Ваша Светлость, нам нужен новый судья по злодействам. Скоро медиана, а это Венераалий – было бы чудесно в первый день празднества осудить насильника, а на второй день его казнить.

– В Венераалий, насколько я знаю, преступников милуют, – хмуро ответил Рагнер.

– Но не за злодейства. А казнить насильника в празднество любви и счастья – это очень добро: горожане успокоятся, станут счастливы и всех нас полюбят… И вас, Ваша Светлость, конечно, тоже!

– Лентас, думай иногда, что говоришь. Меня тоже? Это вас тоже! – пошел Рагнер к лестнице на второй этаж.

– Ваша Светлость, – окликнул его Лентас. – А судьи по злодействам-то нету. Кто будет судить Ниля Петтхога?

– Во-первых, – разозлился Рагнер – развернулся и стал почти что орать на наместника, – Ниль Петтхог только еще подозревается! Во-вторых, найми ему адвоката – он мой мастер! В-третьих, раз не нашел судью по злодействам, наместник херов, то ты, неженка, будешь судьей! В-четвертых, узнаю, что дознаватели пытали Ниля Петтхога – я и тебе пятки подожгу!

Рагнер устремился на второй этаж, но услышал тихое возмущение Лентаса.

– А где я его возьму, судью по злодействам? – обиженно бурчал Лентас. – Нет в Ларгосе больше судей! Из законников – лишь адвокаты да нотариус… В столицы за новым законником надо! Меня кто-то снарядит в столицы? Нет же!

А Рагнер тоже ворчал на Лентаса, быстро поднимаясь по лестнице:

– Ну какого хера я всё должен один в этом городе делать? От Лентаса никакого толку, зато его пахучими водами всё воняет, как в лупанаре! Уже не только Суд провонял, но теперь даже управа!

Вьён ждал в коридоре, перед кабинетом судьи по злодействам. Он осунулся, был иссушен болью и тревогой так же, как герцог Раннор недосыпанием. Мужчины смотрели друг на друга уставшими, злыми, покрасневшими глазами.

– Как она? – спросил Рагнер.

– Дома не выходит из своей спальни, – мрачным голосом ответил Вьён. – Иди, поговори с ней. Нам надо возвращаться. Я за Ирмину тревожусь.

– Там же двое охранителей остались… – вздохнул Рагнер. – Не стоит себя пугать. А тем более озлобляться на меня. Я всё, что могу, делаю.

– Значит, этого мало! – с горечью выпалил Вьён.

Рагнер опустил в бессилии веки, постоял с закрытыми глазами несколько мгновений и, ничего не ответив другу, вошел в кабинет. Лилия сидела за столом, на широком стуле с очень высокой спинкой – и из-за массивности трона судьи она казалась еще хрупче, казалась юной девой, почти девочкой, но почему-то ставшей вершительницей судеб. Адреами присел на край стола, поставив одну ногу на пол, а другой беспечно болтая в воздухе. У сизой, каменной стены дожидались нового хозяина напольный подсвечник и пустая трехгранная подставка для книг. Угловой камин никто не распалял с начала осени, и воздух здесь неприятно промерз. Окружающая серость и стужа давили на сердце, будто поднимая со дна души на поверхность гнилостный ил, – давние воспоминания, какие Рагнер похоронил, настойчиво лезли наружу, усиливая муки совести. «Война – не только оды о героях, а смерть, кровь и бесчинства…» Но с окончанием войны, любые неприятные воспоминания о ней отправлялись на чердак памяти. Со временем чернота превращалась в серость – и Лодэтский Дьявол уж не вспомнил бы многого, даже если бы старался. Однако иногда… И вдруг Рагнер отчетливо представил, как его мама, высокая женщина в богатом платье и высоком головном уборе, бежит вверх по винтовой лестнице, забирается в окно смотровой башенки и под гомон захватчиков замка без промедления прыгает вниз, страшась надругательства – участи, что страшнее смерти. Конечно, Рагнер не видел, как погибла его мама, и не видел ее мертвого тела. Лишь знал, что сперва она ударилась о крышу седьмого этажа, а после соскользнула вниз, на каменную террасу у обеденной. Окна его спальни и кабинета выходили именно на террасу…

Рагнер встряхнул головой, выбрасывая из нее все видения – не до них сейчас, и посмотрел на Лилию Тиодо. Она куталась в светло-серый, зимний плащ с кроличьим подбоем; тонкая ручка в черной перчатке выглядывала из разреза плаща. Ее белокурые волосы, затейливо сплетенные сзади в корзинку, прикрывал белый вуалевый шарф. Темно-карие глаза в обрамлении сизых теней теперь отражали пустоту, вишневые губы на бледной коже стали еще ярче.

«И всё же… как же она прекрасна!» – невольно подумал Рагнер.

– Адреами, прошу, оставь нас, – обратилась Лилия к брату.

Пока живописец покидал кабинет, Рагнер приблизился к подставке для книг и зачем-то повернул вокруг оси ее трехгранную вершину.

– Я вас слушаю, уважаемая госпожа Тиодо, – сказал он.

– Ваша Светлость, – тихо проговорила Лилия и немного помолчала, собираясь с духом. – Я вам превелико благодарна за участие… и за поимку того… И за охранителей тоже. Но… – медленно и сдавленно говорила она. – Но, я всё равно чувствую страх. Мне невозможно это объяснить, а вам понять, – утерла она «слезу». – Мой разум меня не слушает. И я вовсе не уверена, что ваш мастер – это тот… Было темно, и меня так быстро схватили… Я не желаю, чтобы невинный пострадал!

– Я тоже, – вздохнул Рагнер. – Суд по злодействам будет в первый день Венераалия, а нынче только нова. Время еще есть, чтобы искать выродка… Если желаете, то я пошлю к дому Вьёна еще больше людей.

– Нет… – умирающим голосом отвергла Лилия это предложение. – Я бы чувствовала себя в большей безопасности в вашем замке, где на ночь поднимается мост и где такие толстые стены. Если бы мы с братом туда смогли переехать… Он бы написал для вас портрет по медальону бесплатно.

Рагнер вздохнул и уставился вниз, на рыжевато-желтую плитку пола.

– Если баронесса Нолаонт не будет иметь возражений, – после раздумья ответил он, – то вы можете жить в замке. Если же она воспротивится, то извините… Госпожа Тиодо, дама Маргарита желает вам помочь. Скажем так, ей есть о чем с вами поговорить. Она бы приехала завтра в дом Вьёна, например, около полудня, а вы тогда и сможете попросить ее об убежище в замке.

– Разумеется, я понимаю, – еле слышно вымолвила Лилия. – Прошу, не думайте что-либо неподобающее. Я, как вы и желали, полностью позабыла о том поцелуе. Точнее, тот… нелюдь перечеркнул всё живое и светлое во мне… Простите, мне пора идти, – изображая крайнюю слабость, она встала, держась за высокие боковины стула судьи. Рагнер подскочил к ней и подал ей руку, в какую она вцепилась.

– Голова кружится, – прошептала Лилия, падая в его объятия.

Рагнер так желал обнять ее крепче, однако он усадил Лилию назад на стул, а затем громким голосом позвал ее брата.

– Если вы что-то вспомните, то немедленно шлите ко мне одного из охранителей, – сказал он, пока Адреами заходил. – Любая мелочь может помочь. Напишите записку.

– Да, еще раз благодарю за всё, – с трудом выпрямилась Лилия и повисла на плече брата. – Вроде кружение прошло, надо заставить себя поесть… Я буду завтра с нетерпением ожидать баронессу Нолаонт. Благодарю и ее от всей души за участие…

К Лилии подбежал Вьён, обмахивая ее своим черным шапероном. Серо-русые в седине, неопрятные волосы алхимика нелепо топорщились. Он выглядел навязчивым, бесполезным и смешным. Однако Рагнеру смеяться не хотелось – ему стало только гаже.

– Оставьте, прошу, господин Аттсог… – взмолилась Лилия. – Головокружение прошло… Пойдемте быстрее. Здесь так студено и страшно…

– Конечно, дорогая госпожа Тиодо, – согласился Вьён и пошел по другую сторону от белокурой красавицы, уводимой братом. – Если вам что-то еще нужно, лишь скажите…

– Давайте помолчим, – плохо скрывая раздражение, прервала его Лилия. – Мне сейчас нужна тишина, господин Аттсог.

Надевая капюшон, она повернула голову к Рагнеру и несмело, издали, улыбнулась ему, говоря, что, несмотря ни на что, была рада его видеть. Рагнер смотрел ей вслед. Задумавшись, он пялился в пустоту коридора еще с минуту.

________________

Дожди перестали лить, но в ожидании снега природа будто застыла: серое небо, бурый лес, промозглый северный ветер гонявший сухую листву в переднем дворе дома Аттсогов. Старик Димий впустил баронессу Нолаонт, запер за ней ворота и, что-то ворча, принялся мести сухую траву.

В полдень дня марса Маргарита навестила Лилию Тиодо, ничего не зная о желании этой женщины перебраться в замок. Ирмина проводила гостью наверх, в скромно обставленную спальню. Лилия сидела на узкой кровати с высокой спинкой-коробкой. На такие изголовья зимой набрасывали покрывала, чтобы дышать теплом во сне.

Лилия Тиодо вышивала. Увидев Маргариту, она отложила в сторону рукоделие и поднялась, приветствуя ее. После обмена неискренними любезностями, обе дамы присели – Лилия грациозно опустилась на кровать, а баронесса Нолаонт, распахнув свой белоснежный зимний плащ, почти что плюхнулась на прикроватный стул – на сиденье с полукруглой низкой спинкой, переходящей в подлокотники.

– Я вам от души сочувствую, госпожа Тиодо, – немного волнуясь, начала Маргарита.

– Благодарю, Ваша Милость. Да, мне все сочувствуют… – ласково и тихо ответила Лилия. – Это всё же утешает… Благодарю…

От внимания Маргариты не ускользнул ее изможденный вид, синюшные тени у глаз и расцарапанная щека, но, не в силах себе этого объяснить, она почему-то смотрела на распущенные, волнистые волосы, забранные ниже макушки, как и прежде, в подобие венка.

– Госпожа Тиодо, – кусая нижнюю губу и терзая свои пальцы, стала говорить Маргарита. – Я пришла поговорить, поскольку хочу помочь… В моей стране недавно шла война, в моем городе… Очень много женщин пострадали… Я рассказала чистую правду о нашем знакомстве с герцогом Раннором – он вел себя как рыцарь, но до этого… Я умолчала о том, что сперва попала в плен, ведь была супругой градоначальника… жила в ратуше пленницей среди тысяч головорезов и натерпелась их взглядов, шуток и даже касаний…

– Разве ваш супруг, градоначальник, не погибеще до захвата вашего города, а вы не стали вдовой? – удивилась Лилия. – Не оплакали супруга и не смирились еще до этого?

«Черт! Какая же я и правда дурёха! Зато ты слишком умная!»

– Ну да… Он умер, но никто об этом не знал… – начала завираться Маргарита. – Супруг к тому времени уже потерял должность, и его сердце не выдержало такой несправедливости: двадцать два года был градоначальником. Жили мы уединенно… А герцог Раннор сперва не верил мне, что он погиб, ждал его и бумаг о подземных ходах в замок герцога Лиисемского.

– Не верил, несмотря на вдовье покрывало?

– Герцог Раннор крайне недоверчив, – вздохнула Маргарита, чувствуя, что ее щеки начинают гореть. – Но довольно обо мне. Я пришла о вас поговорить, чтобы помочь вам.

– Над вами, Ваша Милость, тоже надругались в плену? – смело спросила ее Лилия.

– Нет, однако… моя близкая подруга…

– Простите любезно, но вам тогда не понять, – грубо прервала Маргариту «жертва» и сразу заговорила жалостливо: – Я крайне ценю и усилия герцога Раннора, и ваше участие, Ваша Милость, но… Не держите зла и не гневайтесь, молю, но я не могу это обсуждать. Просто не могу…

– Да… – поверила ей Маргарита. – Я лишь хотела сказать, что моя подруга встретила после этого свою подлинную, драгоценную любовь и смогла оставить боль в прошлом. Она стала лучше, чем была. Нельзя поддаваться отчаянию и тем более впадать в Уныние… Покажите, прошу вас, ваше рукоделие, – улыбнулась Маргарита, меняя тему. – Я украшаю одежду наследника, а вышиваю я скверно и неумело, хотя стараюсь.

Лилия подала ей синюю ленту – и Маргарита обомлела, увидав крест.

– Я тоже думаю, что могла бы искусней вышивать. Изранила себе все пальцы, – показала Лилия следы, оставленные иглой в лесу. – А в этой вышивке нет ничего примечательного, кроме золотой нити, – спокойно говорила она, не подозревая, что в душе у ее собеседницы всё переворачивается. – Это будет закладка для Святой Книги господина Аттсога, какую вы уже листали. Мой прощальный ему подарок.

– Где вы видели этот крест? – спросила Маргарита.

– Точно не знаю. Давно, пожалуй. Так давно, что забыла, но он мне снится с детских лет. Из-за таких видений я и решила, что монашество мое призвание… Ваша Милость… – нервно выдохнула Лилия. – Вчера я попросила герцога Раннора о милости… услуге. И он заверил меня, что не имеет возражений, если вы дадите свое согласие. Я кажусь сейчас спокойной. Но это не так. Я вздрагиваю от малейшего шороха, когда одна, и всё думаю, что сюда так просто пробраться. Вы бы на самом деле мне крайне помогли, если бы позволили мне и братцу недолго пожить в замке – там неприступные стены, за какими я, наконец, почувствую себя в безопасности. Брат отблагодарит, написав ваш портрет. Всё что угодно сделает. И думаю, когда настанет время выговориться, то… Я бы так желала, чтобы вы, Ваша Милость, были рядом: выслушали меня, рассказали бы больше о своей подруге и посоветовали бы мне, как пережить бесчестье. О большем не мечтаю! Молю вас…

Маргарита наверняка бы сжалилась, пересилила себя, но крест, что она поглаживала пальцем, стал той причиной, из-за которой она твердо молвила:

– Нет. И я не буду объяснять почему – на это есть основания. И спрятаться от людей вам сейчас хочется, я понимаю, но это вам лишь повредит. Вы должны бороться со страхом. Тот мразь был бы рад, зная, что вы страдаете.

– Да, – дрогнувшим голосом пролепетала Лилия, изображая подступающие слезы. – Я понимаю, не держу обид… Верю, что у вас есть веские причины… Вы вправе… отказать мне в милосердии…

«Именно, сучка, – думала Маргарита, с нежной улыбкой возвращая Лилии синюю ленту. – Я буду держать тебя подальше от Рагнера всеми силами, на какие способна. Твое несчастье я не дам превратить в свое. И пусть даже Наш Господь покарает меня за черствость – нет и нет! Плевать, что я плохая меридианка, зато счастливая женщина – и такой намерена остаться».

– Что же, – неуклюже поднялась Маргарита, держась за полукруглую спинку стула. – Раз откровенного разговора у нас сегодня не выйдет, то я пойду. Когда решитесь открыться… Если вам это будет нужно, то я еще приеду. Не вставайте, – остановила она Лилию. – Излишне меня провожать.

– Благодарю вас за визит, Ваша Милость, – вежливо, но со слезами в голосе попрощалась Лилия. – Ваше участие – для меня большая честь.

– Желаю вам быстрее поправиться, – ответила безжалостная Маргарита, хотя чувствовала она себя при этом падалью, самой низкой стервой. – И ничего не бойтесь – охранители герцога Раннора никого к порогу не допустят – ваш дом сейчас охраняется даже лучше, чем замок.

Маргарита одарила «жертву» печальным вздохом и покинула комнату. А Лилия Тиодо изменилась в лице. Она со звериной яростью смотрела на закрытую дверь, посылая всевозможные проклятия вслед баронессе Нолаонт, не попавшейся на ее уловки. Через несколько минут в спальню к сестре зашел Адреами. Та уже стояла у окна, закрытого желтым вощеным картоном, сквозь какой едва просматривался пруд.

– Здравствуй замок? – усмехаясь, обнял Лилию красавец и совсем не по-братски поцеловал ее в губы.

Она вывернулась.

– Я не в духе. И осторожней, Адреами. Если кто-то заметит…

– Кто? – ухмыльнулся он.

– Охранители эти, например… Помнишь, герцог хвастался трубой, чтобы смотреть вдаль? Ты их и не увидишь, а они тебя с такой трубой – легко!

– Так что про замок? Я вещи пошел собирать?

– Корова мне отказала, – неожиданно перешла Лилия на чистый лодэтский язык. – И что герцог нашел в этой шлюхе? Я ведь красивее, так?

– Ана дажье ооочнь красьива… – протянул Адреами по-лодэтски, но говорил он, в отличие от своей подруги, с сильным акцентом. – Не огорчайся – перешел он на меридианский, – как шлюха ты, бесспорно, лучше! Белоснежная, невинная Лилия! Какое красивое имя я для тебя выбрал, да, О́лё?

– Не называй меня так, – нахмурилась Лилия. – Олё больше нет и не будет. Олё из вышивальной мастерской вдовы Одадлог погибла, как и Софё… А Лилия Тиодо, госпожа, покорила сердце самого герцога – и ты еще увидишь его у моих ног! – ткнула она пальчиком в грудь Адреами, затем подошла к дамскому столику, достала из его ящика Святую Книгу в красной обложке, а из ее середины – маленькое зеркальце без ручки. – Ты не перестарался с синей краской под глазами? – рассматривая себя, взволнованно спросила она. – Может, эта пузатая корова поэтому догадалась?

– Ты о ком? Я ведь думаю про Ирмину, когда ты так говоришь. С красками на лице всё идеально, но только не плачь, а то может потечь. И помни: надо верить в свою ложь – тогда в нее поверят остальные! А для правды есть мы друг у друга.

Лилия раздумывала и не слушала «братца».

– Надеюсь, сейчас ты не думаешь о том, как сбросить меня в воду, а самой плыть на лодочке любви дальше как герцогиня Раннор? – прищурил стальные глаза Адреами. – Только попробуй отплатить мне неблагодарностью!

– Я творю новый план! – тихо, но зло выговорила молодая женщина. – Ты ведь ничем мне не помогаешь! А самое время! Оставь меня одну сейчас.

Адреами чмокнул воздух в сторону «сестры» и, «надев маску печали», вышел за дверь. В кухне он нашел Ирмину, нарезавшую пшеничную булку.

– Бедняжка так страдает! – покачал головой Адреами, обращаясь на меридианском к Ирмине. – А я не знаю, чем ей помочь… Баронесса Нолаонт отказала ей в убежище. Так жестоко с ее стороны!

– Но здесь безопасно! – горячо произнесла Ирмина и слегка порозовела в щеках. – А я так рада, что вы остаетесь, – принялась она намазывать масло на ломоть хлеба. – И батюшка тоже будет рад. Желаете, чтобы я зашла к несчастной госпоже Тиодо?

– Нет, юная госпожа Аттсог, очаровательная Ирмина, – печально пропел плут, присаживаясь на стул и принимая от девушки ее хлеб. – Моя сестрица прилегла отдохнуть. Не стоит ей мешать. Она держалась из последних сил при баронессе Нолаонт, и теперь они иссякли. Лучше почитайте мне свои творения, – предложил он. – Вы так восхитительно складываете стихи! Я их часто сейчас вспоминаю в минуты своего горя. Особенно это:


Пучину мрака разогнав, лучами света воссияет солнце

И, отразившись в зеркале морей, заглянет и в мое оконце…


– Это же глупости, – засмущалась юная девушка, оттягивая вниз прядку кудрявых волос, распрямляя ее и отпуская на свободу. – Женщин-поэтов не бывает. Батюшка, вот кто пишет восхитительные стихи. Я же от скуки глупости сочиняю… Но, – оживилась она, доставая из буфета винную бутыль. – Последнее вроде неплохо вышло.

Ирмина прокашлялась и с болью в голосе завыла стихи, при этом она держала в руке бутыль, качалась сама и качала ее в стороны, как маятник, а Адреами жадно следил за плескавшимся вином глазами.


Собирала цветы у дороги,

Бродила по полю, пока не сбила ноги.

Думы мои, что речные пороги.

От надежды до горя – такие мороки…


– Последняя строка не очень вышла, – налила Ирмина в чашу настоящего красного вина для Адреами. – Я ее еще меняю. Может, лучше так?


Думы мои, что сплошные пороги:

То круты, то остры, то пологи…


– И то и то – восхитительно… – отпивая из деревянной чаши, польстил ей Адреами. – Обязательно записывайте свои сочинения. Поэзия – это искусство – не то что живопись… И кто знает, может, женщинам однажды дозволят работать поэтами, как нынче быть столовыми прислужницами.

– В Лодэнии женщины всегда прислуживали за столом и готовили. Скажи кому в Ларгосе, что ты повар, то и тебя засмеют, и того, кто тебя нанял этим… стряпухом. Димий вот кухарит, да очень этого стыдится.

– Тогда тем более! Ваше королевство шагнуло вперед намного раньше других. Так и вижу книги, где будет стоять имя «Ирмина Аттсог», а все в Меридее будут удивляться: «Ну надо же – дама-поэт! И какая же она даровитая!» Может, и другое имя там будет… «Ирмина Тиодо», к примеру…

Разжигая любовь «пузатой коровы», Адреами лишь разгонял скуку, а Ирмина с обожанием глядела на красавца. Смущаясь да розовея, она подала Адреами новый ломоть хлеба с маслом и, пока тот жевал, прочитала ему еще с десяток коротких стихотворений.

________________

Возвращаясь в замок, Маргарита твердила себе, что поступила верно, отказав в прибежище столь красивой, умной и чересчур несчастной жертве. И удивительно, но совесть ее мучила оттого, что она же, эта странная совесть, ее не мучила за немилосердный отказ.

Лошади шли неспешно, медленным шагом. Сидя на светло-серой в яблоках кобыле Рерде, Маргарита в размышлении поправила рукой пышный воротник из белой лисицы, то есть из песца – драгоценного меха Лодэнии. Голову баронессы Нолаонт плотно обматывал лилейный шелковый шарф, а сверху него, прикрепленный шпильками, свободно лежал, будто собранный из снежинок, белый ажурный платок, расшитый мелкими жемчужинками. Маргарита казалась воплощением зимы – той, что убивая природу, ее же возрождает.

«Странное что-то есть в ее распущенных волосах, – неосознанно положив свободную руку на свой живот, думала девушка. – На ночь она, как обычно, смочила волосы и заплела их в косы, чтобы распустить днем… Я же после насилия радовалась грязно-розовому платью-мешку и платку монашки. Мне менее всего хотелось быть привлекательной. Скорее наоборот… Я даже в зеркало едва смотрелась…»

«Она не могла говорить о своем бесчестье, как и я тогда не могла, – возразила сама себе Маргарита. – Если бы Лилия Тиодо лгала, то рыдала бы и стенала, пытаясь меня разжалобить. Разве можно укорять несчастную за то, что она не захотела ходить в уродливом платье, а старается выглядеть достойно?»

«Она монашкой хотела быть, разве нет? – не сдавалась "Маргарита-стерва". – Распущенные волосы говорят мужчинам о желании женщины отдать свою любовь, о поиске жениха… Нет, всё равно она дрянь, просто сейчас она несчастная дрянь! Монашка, ага, как же!»

«Или я оцениваю ее по себе, а все люди разные, как цветы, – ответила "Маргарита-меридианка". – Она – лилия, а я – маргаритка, почти сорняк. Мне, девчонке с улочки неудачников и бедняков, никогда не понять до конца гордые и благородные цветы…»

– Вообще-то, маргаритку древние люди звали «вечная красавица», – заговорила вслух Маргарита, опомнилась и испуганно подняла глаза на своих охранителей, среди которых ехал Раоль Роннак. «Усатый» единственный ее понял, но другие охранители тоже удивленно смотрели на баронессу Нолаонт.

– Обратить нет значить, – на ломаном лодэтском сказала им Маргарита. – Я думать говорить.

Охранители кивнули. Они ждали, что их прекрасная госпожа еще что-то скажет, но она снова погрузилась в мысли. Всадники меж тем проезжали грязно-желтую из-за сухой травы Пустошь, страшную из-за острых валунов и бурого, полуголого леса. Внезапно замыкающий отряд охранитель что-то крикнул, и остальные мужчины взволновались. Маргарита оборотилась к зубастым камням и увидела неровно шагающего, высокого мужчину, похожего на лесного грабителя. А через мгновение она узнала в нем Нинно! Кузнец исхудал вдвое, его лицо покрывала неровная, темная борода, на щеках багровели царапины от веток. К нему уже поскакал всадник, на ходу доставая меч и приказывая остановиться. Другие охранители подняли ружья.

– Нет! – вскричала Маргарита. – Встать! Я знать он! Не… – искала она в памяти слово «трогать», но бросила это. – Помочь я, пожалуйста, в пол.

– Землить баронесса! – потребовал Раоль.

Охранители крикнули всаднику с мечом, чтобы он не убивал незнакомца, первый конюший Рагнера, суровый Аварт, помог баронессе Нолаонт сойти по ступеням дамского седла. Затем он и еще четверо охранителей пошли с ней рядом, держа ружья наготове. Чем ближе Маргарита подходила к человеку в замаранной одежде, с обширной бородой и всклоченными темными волосами, в каких застряли веточки, сухие листья и даже паутина, тем отчетливее она узнавала Нинно. Он тоже ее узнал и остановился, но будто вовсе не замечал острия клинка у своего деревенского грязного кафтана. Нинно безумно улыбался и щурился так, как если бы видел не холодное серое небо, а яркий солнечный свет. Распахнув навстречу Маргарите руки, он замер.

– Боже, Боже, Нинно, как же ты здесь оказался?! – взволнованно говорила Маргарита, приближаясь к кузнецу.

Она испуганно остановилась, не дойдя до него пары шагов – Нинно раскрыл веки и посмотрел на нее красными глазами, – белки его глаз воспалились, и сперва Маргарите показалось, что это кровь, а Нинно без глаз. Кузнец, блаженно улыбаясь, упал перед ней на колени.

– Святая… – прошептал он, а затем завалился, как мешок, на бок – к ногам Маргариты.

– Нинно?! – крикнула она и хотела к нему наклониться, но охранители опередили ее и не позволили этого сделать.

– Ото дюжо опасное, – сказал ей парень с сильванским лицом, со светлыми волосами, бровями и щетиной – Рернот – тот самый воин, с которым Рагнер побратался после короткой битвы на Главной площади Элладанна. – Мы ёго не ознаём. Отвезть ёго во замоку? Вродь он хворой…

Маргарита поняла и закивала.

– Что глаза? Красный? Зачем?

– Ножорался, поди, чого-то в лясу. Тамо чого токо не ростет у Лешойки.

Смысл этих слов уже остался для Маргариты неясным.

– Пожалуйста, – попросила она охранителей. – Туда, скоро, – указала девушка в сторону Ларгосца.

Не прошло и двух триад часа, как Нинно занесли на пятый этаж донжона и положили его на одну из пяти кроватей в спальне отроков, вернее, бросили его, бесчувственного, на голый тюфяк. Здесь печник не сделал печи, и мозглая стужа пробирала до костей. Кроме того, на соседних кроватях лежали чертежи и бумаги с формулами Ваны Дольсога, жившего по соседству, в спальне воспитателя – на пустом этаже, где его никто не отвлекал.

Маргарита попросила принести корзину с углями и позвать к больному Соолму, а сама пошла за медвежьим покрывалом в своею спальню. Когда она воротилась отроков, Соолма уже протирала мокрым полотенцем лицо кузнеца, очищая его от грязи царапины.

– Не слишком ли много чести? – фыркнула Соолма, наблюдая за тем, как Маргарита заботливо укрывает медвежьим мехом «лесного грабителя».

– Молю тебя, помоги ему! – и горячо, и жалобно попросила ее Маргарита. – Я его с отрочества знаю. Он исчез еще в Элладанне, и мы боялись, что он погиб. Помоги, Соолмочка! Я на колени встать перед тобой готова. У него глаза красные! Он чем-то страшным занемог!

Соолма странно посмотрела на нее и молча подняла правое веко Нинно, а затем и левое.

– Я не знаю, что это такое, – ответила она. – Уходи отсюда, если хочешь, чтобы я помогла. Спускайся на третий этаж и жди. Его надо раздеть и осмотреть получше.

– Женщина… ночь… – внезапно, не приходя в себя, простонал Нинно между непонятным бормотанием. – В лесу…

Соолма отпрыгнула от него.

– Иди вниз, – нервно приказала она Маргарите. – Мы здесь разберемся. Тебе его раздетым видеть нельзя. И трогать тоже, – добавила она.

– Он мне брат по жене брата! – возмутилась Маргарита. – Не думай дурного! Я лишь его укрыла…

– В Ларгосе этого хватит для грязных толков. Рагнер будет очень зол. И тем пуще разгневается, если ты останешься.

Маргарита не стала более пререкаться и удалилась из спальни отроков. В своих покоях она не могла найти себе места – то плюхалась на ступень подиума, то бродила по светлице, то причесывалась, чтобы надеть красивый эскоффион. Дважды она перекусила. За окном темнело – солнце начало свой спуск и близилось обеденное время, но Соолма не приходила к ней с вестями. В конце концов Маргарита успокоилась у подоконника в опочивальне дочерей – в «опочивальне принцессы», еще необставленной и голой.

Рагнер приехал незадолго до заката в сопровождении светловолосого Рернота. Тогда Маргарита вернулась в свою спальню, взяла в руки книгу, села на медвежью шкуру да на ступени подиума – сделала вид, что читает.

Однако Рагнер первым делом побежал на четвертый этаж, к Соолме. Та тоже с нетерпением ждала его в своей спальне.

– Что скажешь? – с порога спросил Рагнер, едва замечая лапы Айады на своей груди и то, что неосознанно гладит ее черную голову.

– Я дала ему снотворного порошка. Не знаю, поможет ли, но точно знаю, что до утра он будет спать. С ним сейчас четверо, у них ружья. Мужчина высокий и сильный, хотя голодал. Ран на теле нет, но есть синяки и ссадины от падений. А еще у него красные глаза, и из-за чего это – я не знаю.

– Рернот думает, что он дряни какой-то наелся в лесу, – кивнул Рагнер. – А может, дурманными травами у Лешийки надышался?

– Это не всё… – испуганно сказала Соолма, нервно трогая толстую ковровую завесу, за какой прятался альков с кроватью. – Похоже, что я всё же умру от укуса ларгосской гадюки, как мне Йёртр предрек.

– Что за бредни? – понизил голос Рагнер, спуская вниз лапы собаки. – Йёртр же слаб разумом из-за проломленной башки. Соолма, – подошел он к Черной Царице и нежно приобнял ее. – Йёртр уже столько навещал бреда, что ему давно перестали верить. Ты же умная…

– Да, и поэтому я в лес больше ни ногой! Тогда, на набережной, он сказал твоей баронессе, что скоро придет из-за трех морей знакомый и родной ей человек. И у него будут красные глаза! Но это еще не все, – говорила Соолма, впиваясь зрачками в светло-карие глаза Рагнера. – Старик нес такое! Что это не человек вовсе, а красноглазый демон в обличье человека, который хочет вашего с ней наследника, чтобы жить в нем. И сказал, что это дитя нужно убить, пока он младенец, пока слаб…

– Соолма! – громко выдохнул Рагнер.

– У этого орензчанина были красные глаза, когда он появился! Я это видела сама! Может, на этот раз Йёртр всё же не ошибается, Ваше Величество?

– Довольно! – отошел от нее Рагнер. – Я более эти бредни обсуждать не буду и своего наследника убивать, конечно, тоже. И тебе запрещаю это делать, поняла?!

– Да как ты про меня такое думать можешь?! – возмутилась Соолма. – Младенца?!

– Ладно, прости… – перевел дыхание Рагнер. – Я устал, а тут еще этот пришелец из-за трех морей и бредни Йёртра… Херня какая-то кругом творится без конца! Пойду, погляжу на красноглазого…

Рагнер так резко развернулся, что взметнулся черный плащ. По винтовой лестнице он поднялся на этаж выше. Айада и Соолма следовали за ним. В спальне отроков Рагнер осветил лампой лицо кузнеца и выругался, узнав его.

– И даже это еще не всё… – прошептала за его плечом Соолма. – Этот человек в беспамятстве сказал по-орензски: «Женщина ночью в лесу». Именно так, – подтвердила она, глядя в нахмуренное лицо Рагнера. – Больше ничего не говорил. И Рагнер… Он пришел со стороны Пустоши, из леса… Я думаю, это он мог надругаться над Лилией Тиодо.

– Я разберусь, – мрачно ответил герцог и обратился к охранителям. – Одного его не оставлять. Его должны стеречь четверо в спальне и двое за дверью. Третий из коридора будет вас заменять, если надо в уборную. Как очнется – сразу мне докладывайте. Если будет драться – усмирите, но не убивайте, – он должен пока оставаться живым.

Только после этого Рагнер появился на третьем этаже. В светлице он кликнул Маргариту и, получив ответ, вошел в опочивальню герцогини.

– Читаешь? – спросил он, приближаясь к девушке.

– Притворяюсь, – отложила она на ступень книгу. – Что с Нинно?

– Не ранен. Соолма усыпила его до утра. Крепкий сон еще никому не вредил.

Рагнер навис над Маргаритой, поставив одну ногу на ступень и всматриваясь в ее глаза. Его лицо стало даже не жестким – жестоким.

– Рагнер, – испугалась она, – не гляди на меня так, будто я в чем-то виновата. Там было жутко холодно, и лишь потому я накрыла его своим покрывалом.

– Хрен с этим покрывалом… Я его узнал. Громилу.

– И что? – развела руками Маргарита. – Он мне брат по жене брата!

– Брат, который в тебя влюблен… – проворчал Рагнер, отходя к окну и хмуро глядя на озеро. – На руках тебя до дома нес, на меня в ратуше бросился… Ничего мне рассказать не хочешь? – повернулся он к Маргарите.

– Нет… Рагнер, мой возлюбленный – это только ты! – с жаром произнесла она и этим немного успокоила возлюбленного. – Нинно я знаю с семи лет, его сестра Беати – она же моя лучшая подруга, и она замужем за Синоли. Нинно – не чужой мне человек. И я ттак не… хочу, – дрогнувшим голосом проговорила Маргарита, начиная неуклюже подниматься со ступеней. – Не хочу оправдываться без вины! Я лучше вернусь в Орензу, если так будет всегда, – утерла она щеку и отвернулась от Рагнера. – А ты делай что хочешь. Заселяй в замок Лилию Тиодо. Она мне сказала, что ты не имеешь возражений.

– Чувствуешь разницу? – подошел он к Маргарите и встал за ее спиной. – Я без тебя решения не принял, хотя в замке хозяин я.

– Почему она вышивает такой же крест, что и у тебя? – закрывая лицо руками, сильнее заплакала Маргарита. – Ты с нееей ужеее?.. – протянула она непослушными из-за плача губами.

– Нет! – уверено заявил Рагнер и обнял ее со спины.

– Тогда откуууда? – донеслось до него.

– Не знаю… Сам удивился, когда увидел. В прошлую медиану еще… Какое-то странное совпадение, и только. Любимая, – вздохнул он, – довольно так рыдать… Давай успокоимся и поговорим.

Она промычала согласие, а Рагнер зашептал ей на ухо:

– Послушайся меня и не перечь. И не заявляй более, что уедешь в Орензу. И с этим своим братом не оставайся наедине, что бы ни случилось и как бы он ни просил. Пообещай мне это, и мы помиримся. Обещаешь?

– Тда, – гнусаво проговорила она, вытирая нос. – Я и не собиралась.

– Ладно… – поцеловал Рагнер ее в висок. – В обеденной теперь будет охрана, у лестницы в твои покои. Я ему не доверяю. И завтра донеси до своего брата, что я его мигом убью, если он опять бросится на меня, а тем более кинется к тебе. Договорились?

– Да… – всхлипнула девушка.

– Всё, моя плакса, заканчивай. Я страшусь за тебя, как же ты не поймешь? И за наше чадо тоже, – положил он руки на ее живот. – Мне неспокойно, когда ты покидаешь замок, а теперь я боюсь тебя в нем оставлять… Так Лилия Тиодо не переберется сюда?

– Расстроился?

– Еще бы! Тоже щас заплачу… Мне же, помимо твоего ухажера, для полноты счастья не хватает ссор из-за Лилии Тиодо. Весь Венераалий – насмарку!

Рагнер услышал, как Маргарита усмехнулась сквозь слезы, и улыбнулся, разворачивая ее к себе. Обняв ее лицо руками, он, как при их первом поцелуе, сначала коснулся губами ее правого глаза, выпивая слезу, а затем губ с левой стороны. После чего поцеловал девичьи губы глубоко, медленно и нежно.

– Давай здесь пообедаем и после ляжем, – приподнимая голову, предложил он. – Я устал и хочу, наконец, отдохнуть с тобой одной.

– Меня не надо уговаривать, – прошептала Маргарита. – Я так по тебе соскучилась: ты или в разъездах, или еще чем-то занят, а я всё время жду тебя здесь, в замке, одна. Я не жалуюсь, не думай, – утерла она новую слезу. – И откуда они берутся? Я и правда плакса. Быстрей бы малыш появился – мне бы не было так тоскливо днями…

– До Возрождения осталось полторы восьмиды и пять дней… Только не рожай, молю, в Судный День, как меня родили…

– Назло так сделаю, ведь ты уплывешь в Брослос, а меня здесь бросишь!

– Да я сразу назад! И то отбуду я из-за развода. Ну как я тебя потащу в столицу? Зимой на корабле – ужасающе холодно, а еще я боюсь, что ты там же и родишь из-за качки… и наш сыночек станет Ольвором.

Вскоре в опочивальне герцогини появились мясные яства, напитки, хлеба… Маргарита и Рагнер лежали на медвежьей шкуре, кормили друг друга и, помирившись, много смеялись.

Засыпая, Маргарита думала, что так счастлива: и Нинно нашелся, и Лилия Тиодо не въедет в замок, и возлюбленный Рагнер наконец-то, пусть даже из-за ревности, вспомнил о ней, своей любимой. А Рагнер еще долго не смыкал глаз и размышлял над всем услышанным от Соолмы.

Глава XV

Страшное обвинение

Согласно знанию, любовь и вражда являлись двумя силами, приводящими мир в движение; сила любви относилась к стихии Воды, сила вражды – к стихии Огня. Человек старался уравновесить стихии внутри себя, иначе болел, – и любовь являлась следствием того, что люди стремились к гармонии.

В отличие от животных, у человека, кроме земной плоти, еще была воздушная душа, поэтому любовь (стихия Воды), делилась на земную любовь (смесь стихий Воды и Земли) и на духовную любовь (смесь стихий Воды и Воздуха), а знание объясняло то, как развиваются чувства. Сперва в человека проникал чужой Огонь: это могла быть сила вражды, например: похоть или страдания, или даже колдовские чары. Человек всегда гасил Огонь Водой. Похоть разжигала пожар плоти, то есть пожар на лугу, на каком росло дерево души. Чтобы пожар не спалил дерево души, его тушили Пороками (низменными страстями), вследствие чего чувств не возникало: «плотская любовь», какую священники не считали за любовь вовсе, быстро начиналась и быстро завершалась как мимолетная связь. Но если человек пребывал не в похоти, а в страданиях от Огня, что уподоблялись лучам животворящего солнца, то тогда дождем изливалась сила любви – далее души людей росли навстречу друг другу и объединялись чувствами. Сопоставление души и дерева, как уточняла Экклесия, являлось неверным, но ничего более близкого в материальном мире не существовало для сравнения и объяснения.

Итак, любовь сначала объединяла людей внешне, как будто сплетались ветви деревьев, – такая любовь называлась земной. Она была непрочной, себялюбивой, стремилась к доминированию и подавлению своей «второй половины» – то есть одно дерево хотело быть ближе к солнцу, загоняя второе дерево под свою тень. Земную любовь тоже сопровождали пагубные страсти и Пороки: в первую очередь Тщеславие, Сребролюбие, Гнев. Земная любовь рождала грехи ревности, мести и обилие ссор, а заканчивалась враждой – чтобы сжечь объединившие ветви, и оборвать связь двух душ.

Духовная любовь объединяла души подобно корням сросшихся деревьев, а для ее возникновения требовались годы. Духовная любовь была жертвенна и, появившись да упрочившись, более не иссякала никогда. Ее считали основой счастливого супружества, но между мужчиной и женщиной жертвенная любовь встречалась редко; зато почти всегда существовала между матерью и ребенком. В заблуждении духовная любовь тоже оборачивалась бедами – из самых благих намерений матери чрезмерно баловали своих детей, не подозревая, что без страданий даже у младенцев взрастают Пороки, данные их плоти Луной.

Драгоценная любовь, «небесная любовь», любовь ко всем и вся, – Добродетель Любви, оставалась тайной. При жизни человек просто не мог абсолютно всё любить, ведь не осознавал границ Вселенной. Но мог приблизиться к совершенству этой высшей Добродетели – и тогда он видел Бога. К Добродетели Любви и к Богу, как гласила меридианская вера, следовало идти по пути обычной любви, земной или духовной, и на этой дороге встречалось много топей, кочек и ям, однако такой путь к Богу являлся верным и понятным для человека.

________________

Утром Нинно очнулся, не понимая, где он и почему в комнате с ним четыре вооруженных здоровяка. Ясными, ничуть не красными глазами он нервно озирался, лодэтской речи тоже не разумел, но разобрал имена герцога Раннора и баронессы Нолаонт – обрадовался, стал завтракать и ждать.

А те, собираясь к нему наверх, снова едва не поругались: Рагнер желал оставить кузнеца в спальне отроков – Маргарита и просила, и требовала переселить его в гостевую спальню на четвертом этаже, пустующую и с печкой.

– Иначе он подхватит лихорадку в стуже той спальни! – говорила она, заканчивая убирать себя и закрепляя шпильками на голове красно-черную шляпку-розу от «убора без названия». – Таково твое отношение к моей родне?

– Еще не зима, а я сам жил в этой спальне с четырьмя другими отроками. Там как раз четверо охранителей – надышат тепла. И мужик он здоровый: не один день, похоже, по лесу шатался в одном шерстяном кафтане, без плаща, – и даже не простудился. Посмотрим… Я не доверяю ему. Когда изменю свое мнение, то переселю его. Хоть в графскую опочивальню. Но пока – нет! На четвертом этаже Соолма спит, и она его боится.

– Почему? – удивилась Маргарита.

– Появляется из леса, а как очутился здесь – неясно. И я точно знаю, что корабли не заходили в порт Ларгоса. Как и зачем он, вообще, здесь?

– Рагнер, я тоже ничего не знаю, но он мне родня! – в сердцах воскликнула девушка. – И… я тоже не хочу, чтобы он оставался. У него в Элладанне жена и маленький сыночек.

– Почему он сбежал от них?

Маргарита не рассказала возлюбленному о той ночи, когда пьяный Нинно ее целовал, затащив на ложе. И ныне, глядя на «зеркального Рагнера», пытливо сверлящего ее глазами, она не захотела ничего говорить ему о том недоразумении. Слегка приподнимая юбку платья, засовывая ее ткань за пояс под грудью и делая складки, чтобы скрыть свое недвусмысленно пополневшее чрево, она сердито произнесла:

– Разве вас, мужчин, поймешь? Сначала вы женитесь, затем вам и жена уже не нужна, и даже ребенок… Изменяете, влюбляетесь в кого-то еще, бросаете семьи… И вам не отрывают грудь на эшафоте и вас не бичуют до смерти… Весь позор всегда принимает лишь женщина, оступившаяся или просто подло брошенная.

– Любимая, надеюсь, ты не собираешься мне изменять или оспаривать духовный закон? – улыбнулся Рагнер. – И с первым, и со вторым будь осторожнее. Отец Виттанд не оценит твоих смелых мыслей, а я и подавно.

– Рагнер! Какая еще измена? Я просто говорю, что не понимаю, что у вас, мужчин, в головах.

– В том-то и дело, что я отлично понимаю, о чем мужики думают, – вновь нахмурился Рагнер. – Ладно, немного погостить у нас твой брат может.

– Под стражей? – усмехнулась она.

Рагнер взял ее за правую руку выше локтя и повел к светлице.

– Только так, любовь моя.

В обеденной зале Маргарита увидела светловолосого Рернота и Раоля, в проходной зале пятого этажа – еще троих охранителей, в спальне отроков – четверых стражей, среди которых был Сиурт, вооруженный, кроме ружья, кистенем с шипастой гирькой».

«Нинно стерегут как преступника!» – с возмущением подумала Маргарита.

Кузнец заулыбался и встал с кровати навстречу ей. Теперь он не напоминал лесного грабителя, скорее сильванина с исцарапанным ветками лицом. Нинно развел руки, чтобы обнять Маргариту, но Рагнер не отпустил плечо девушки – даже потянул ее назад, к себе.

– Я сестры не могуся объять? – удивился кузнец.

– Нет, – ответил герцог Раннор. – В Лодэнии с сестрами по мужу сестры не обнимаются те, кто сбежал, бросив свою семью. Не удивляйся тому, что я тебе не доверяю.

– Нинно, – тепло сказала Маргарита, – я так рада, что ты жив! И представить не можешь насколько рада! Но твое явление из леса, кажется, всех напугало. Мы с герцогом Раннором хотим поговорить с тобой. Прошу, не делай больше глупостей и не бросайся на него. И ко мне тоже пока не приближайся, иначе тебя случайно убьют. Умоляю тебя, давай поговорим спокойно.

Он кивнул и смиренно сел на кровать, положив на колени свои ручищи, а охранители подвинули для Рагнера и Маргариты стулья. Наблюдая за тем, как герцог помогает опуститься девушке на сиденье и как она держится за выпуклый живот, Нинно всё понял, сцепил от бессилия пальцы «в замок» и поник головой. Рагнер поставил свой стул ближе к кузнецу и, устроившись на нем вполоборота к Маргарите, положил правую руку на пояс у кинжала.

– Первый вопрос и второй: как ты здесь очутился в таком виде и зачем приперся в Ларгос?

– Судном приперся… до городка… Не помню… Нодокоса…

– Нюёдлкоса, – подсказала Маргарита, за то была награждена признательностью из темно-карих добрых глаз Нинно и упреком из жестких светло-карих глаз Рагнера.

– Что дальше? – хмуро спросил герцог.

– Тама, в трактиру, трое сказали, что и они ехают до Ларгосу. Но дорогой, меж лесу, они удумали разбой… Становили телегу, напали… Я в лесу укрылся, после заплутался, после – очнулся тута.

– Что в лесу делал? Что помнишь?

– Лес, речку мелкую. Ходил вдоль ее. Затем я започивался ночью на лужке – и всё, – больше́е я ничё не помню. А, оленю еще помню…

– Оленя? – поднял брови Рагнер. – И всё?

– Да, но будто в бреду… Неуверованный, чего оленя мне не снился.

– Ответь на второй вопрос, – вздохнул Рагнер. – Зачем ты здесь?

– Разве неясное? – хмыкнул Нинно и с презрением посмотрел на Рагнера. – Я ее не брошу. Я буду рядом. И коли надобно, то защищу ее.

– От меня, конечно… – с сарказмом произнес герцог Раннор.

– Да! – с вызовом ответил Нинно. – Грити, – обратился он к девушке, – я не стану досаждывать… Лишь не хочу, чтоб ты былася одной на чужой земле. Я будусь недалече – знай, когда надумаешь воротиться до дому, то я подмогу.

Рагнер в раздражении сжал рот и уставился колким взглядом на высокого кузнеца, но тот не останавливался:

– Ты живаешь с женатым, а я тебя знаю – это не ты. Он околдовал тебя, но экая срамота не по твою душу. Ты лучше́е заслуживаешь мужу.

– Заткнись-ка лучше́е, – прервал его Рагнер. – Лучше́е муж – это ты, не пойму? Ты тоже женат, насколько я знаю.

– Я никогда ее не обижу, – со злобой ответил Нинно. – Этим я лучше́е.

– Нииинно, хвааатит… – взмолилась Маргарита. – Я здесь счастлива и никуда не собираюсь отсюда уезжать. Мы ждем, когда после Сатурналия герцог Раннор получит дозволение на развод, – и мы сразу с ним обвенчаемся.

– Именно, – подтвердил Рагнер. – Так что у нас всё хорошо, а вот у тебя теперь какие планы? Очень надеюсь, что сейчас ты уже хочешь в Орензу, к своей супруге и сынишке.

– У меня больше́е нету сына и жены, – ответил Нинно. – Я от их отрекся. Я не поеду отсюдова.

– Если я так хочу, то уберешься с моих глаз, хоть в Ад! – разозлился Рагнер. – На этих землях я господин, и если…

– Возлюбленный мой, – положила Маргарита на его плечо руку, причиняя и словом, и нежным жестом боль кузнецу. – Я теперь тебя умоляю: остановись. Мы же договорились, что Нинно… господин Граддак может погостить у нас немного. Здесь будет проживать, на пятом этаже… – успокаивая, погладила она плечо Рагнера. – Господин Граддак не желает досаждать мне, а значит, и тебе тоже, – значит: нам… Ты его лучше узнаешь, а он тебя… Когда господин Граддак убедится, что и ты меня любишь, и я без тебя жить не смогу, то покинет Ларгос и Лодэнию – я в этом уверена.

– А я нет… – начал Рагнер, но она его перебила:

– Мне больно это слушать, – заговорила она на меридианском. – Ты заставил меня жить с Соолмой, не забыл? А до этого – со своей супругой в одном доме. Неужели я многого прошу? Ему нужно время, чтобы смириться. Я не знаю, что он напридумывал себе за полгода. И не забывай, что ты для него – Лодэтский Дьявол, и он, как и мои кровные братья, хотел бы спасти меня от тебя. Разве не помнишь, как ты едва не подрался с Синоли по дороге в имение?

– Ладно… – ответил на том же языке Рагнер. – Извини, – поцеловал он ее руку. – Дама Маргарита, – обратился он на орензском языке к Нинно, – напомнила мне о гостеприимстве. Я готов предложить вам, господин Граддак, лучшую комнату в замке – опочивальню графа. Предлагаю позабыть ради баронессы Нолаонт наши разногласия и постараться потерпеть друг друга. Позднее еще вернемся к разговору о том, хотите ли вы задержаться в Ларгосе.

– Я лучше́е тута буду, а не в графьёвых покояв. И нахлебником быться не желаю. У меня покрали все деньги, но я упло́чу работою. Я добрый кузнец.

– Здесь же есть заброшенная кузня! – обрадовалась Маргарита. – Рагнер, ну пусть он хоть гвоздей тебе наделает, прошу… Еще господин Граддак доспехи чинить может, и мечи тоже мастерит…

– Ладно, – неожиданно легко согласился Рагнер. – Да и в кузне ему будет тепло. Что скажете, господин Граддак?

– Готовый хоть щас…

– Тогда вас проводят в кузню – прямо сейчас. Разберете пока там всё… С вами будут мои люди – они вам помогут.

– С ружиями? – усмехнулся Нинно.

– С ружьями. Такие у меня правила для того, кто на меня пытался напасть. Более не тщись. И с дамой Маргаритой не стремись общаться без меня – это плохо кончится. Я скажу смотрителю замка усадить вас за обедом, господин Граддак, с ней рядом как брата, – тогда и побеседуете. Сегодня будет так, а потом, если я стану вам доверять, то… Словом, посмотрим…

– До обеду мне нельзя побыться с сестрою?

– Нет.

Рагнер поднялся на ноги и подал Маргарите руку.

– Увидимся за обедом, Нинно, – вставая со стула, улыбнулась она. – Я так рада, что ты жив…

– И я радый, что ты счастливая, – ответил Нинно, не двигаясь и не меняя положения тела. Весь разговор он просидел, сцепив пальцы «в замок», держа локти на коленях и опустив голову. – Но не гадал даже, что тебе, принцесса, для счастия надобна неволя, в башне да с драконом пострашнее.

– Нинно! – топнула ногой Маргарита, опережая ответ Рагнера. – Никто меня здесь насильно не держит! А из-за твоих слов и поступков мне дурно по-настоящему! Зачем ты даешь повод для грязной молвы? Ларгос – это маленький город, и здесь всё заметно. Любые невинные мелочи могут истолковать превратно… Относись с уважением к герцогу Раннору, если ценишь меня. Ты нас обоих обижаешь, как же ты не поймешь? Рагнер старается, а вот ты – вовсе нет. Если ты здесь, чтобы причинять мне боль или дать людям повод марать мое имя, то я сама желаю, чтобы ты уехал, и как можно быстрее.

– Прости меня, – встал Нинно с кровати и, прощаясь, почтительно поклонился. – До обеду, баронесса Нолаонт и герцог Раннор.

– До вечера, – кивнул ему Рагнер.

– Ух, вот теперь я и правда счастлива, – радостно выдохнула Маргарита. – До вечера, Нинно.

– Я хочу убрать себя в порядку, – сказал кузнец. – Помыться хотя бы до обеду.

По непонятной причине Рагнер сперва задумался, но потом ответил, что его гость получит всё необходимое.

________________

В опочивальне герцогини Маргарита спросила Рагнера:

– Ты сейчас снова куда-то уедешь?

– Да, принцесса, твой дракон должен постращать Ларгос, но я недолго.

– Ты мой дракон? – улыбнулась она и нежно погладила рукой его щеку.

– Какой-то добрейший я дракон, – ответил Рагнер, обнимая ее и целуя. – Просто жалость, что не могу сжигать дыханием. Ладно, мне пора, – чмокнул он девушку в губы. – Иначе еще немного и я останусь: изомну тебе платье и растреплю волосы.

– Я бы не стала возражать, – прошептала она, убирая руки с его плеч.

Оглядываясь на нее и улыбаясь, Рагнер вышел. Маргарита же, спустя минут девять, прошла в опочивальню дочерей, где стала ждать у окна его отъезда из замка. Только отряд Рагнера скрылся в проезде надвратной башни, она нарушила свое обещание «не бывать в его отсутствие в покоях герцога» и прошла через потайную дверцу в кабинет, где забралась на письменный стол и села на него, спустив ноги на ступени оконной ниши. Из этого окна хорошо просматривась площадка перед кузней. Нинно уже там возился, то появляясь на воздухе, вынося что-то и вытряхивая, то снова пропадая в кузне. По два охранителя с ружьями расположились на низкой смотровой площадке и возле выезда из тамбура.

В саду все деревья уже оголились, а в парке весело зеленели ели и краснели клены. Ночью случились первые заморозки. Из двенадцати роз, что Маргарита привезла из Брослоса, живым остался единственный кустик, но он тоже погибал. Правда, еще в светлице зимовали пять черенков, сросшихся с корнем шиповника.

В спальных покоях герцога было крайне зябко. Маргарита заранее накинула на толстое платье шерстяной платок, но у нее стали мерзнуть ноги и руки. Камин же разжигать она не решилась из-за боязни быть обнаруженной.

На счастье замерзавшей девушки, Нинно вскоре зашел в тамбур, а Маргарита, догадавшись, что его позвали в баню, вернулась к себе – и не ошиблась, увидав кузнеца во внутреннем дворике у Ягодного дома. Пока Нинно мылся, Маргарита решила перекусить. Миллё пять раз в день до обеда приносила еду для баронессы, и если ей не открывали двери в опочивальню герцогини, то девочка оставляла поднос на столике в светлице. На этот раз угощением стала сладкая овсяная каша, какую Маргарита с удовольствием кушала. Глядя на тарелку, баронесса Нолаонт едва не разревелась от умиления и радости – улыбкой на каше желтел полукруг масла.

«Я более не чужая для этих людей, – хлопая глазами и прогоняя слезы, думала она, забирая поднос. – Они хотят мне нравиться, как и я им. Мы семья… Может, и Соолма меня полюбит, – мечтала Маргарита, сидя на ступенях в оконной нише и уминая кашу. – Лет где-то через сто… нет, пожалуй, тысячу».

Нинно вышел из бани побритым, свежим и помолодевшим. Ему дали новую одежду, несильно отличавшуюся от прежней – такой же коричневый кафтан с большим капюшоном, только оттенка посветлее, и синеватые штаны.

Возвращаться в холодные покои герцога, Маргарита не очень желала, но занять себя ничем другим не смогла – и, надев наноги домашние сапожки на меху да накинув на плечи соболью пелерину, опять туда пошла, опять взгромоздилась при помощи стула на стол в кабинете. Так, на столе, она просидела не менее двух часов и, казалось, могла бы бесконечно наблюдать за скучными действиями, происходившими внизу: ожидать появления Нинно у кузни и рассматривать его.

«Хорошо бы он остался, – подумала она, – работал бы в Ларгосе или даже в замке кузнецом… Завел бы новую семью…»

Последняя мысль уже не очень ей понравилась: видеть Нинно с другой женщиной Маргарите не хотелось, и она не понимала, почему так, но понимала, что преданность Нинно – то, что он пришел в такую даль ради нее, чтобы защитить, сильно ее тронула и если не разожгла в сердце огонек, то точно обдала его искрами. Однако задуматься как следует над своим чувствами к кузнецу Маргарита не успела – она услышала голоса Огю Шотно и каких-то женщин, доносившиеся из передней – комнатки между винтовой лестницей и опочивальней герцога. Понимая, что пришли горничные, Маргарита поспешила скрыться и едва успела это сделать. Да вовремя: в ее собственную опочивальню стучались – Миллё принесла кусок мясного пирога и кувшинчик молока.

– Каша – есть красиво, – улыбаясь, сказала Маргарита – Миллё ей широко улыбнулась в ответ, чем ярко раскрасила переменчивое настроение беременной девушки.

Больше в покои герцога Маргарита прокрадываться не стала. Она пыталась вязать, вышивать, читать, примеряла наряды в новой гардеробной, затем захотела прогуляться и спустилась вниз, обнаружив в обеденной целых шесть охранителей. Удивленная, она сказала Раолю, что идет в парк. С ней кроме «усатого» отправились еще двое мужчин.

– Ваша Милость, это ведь брат вашей подруги Беати? – спросил Раоль, спускаясь впереди нее по винтовой лестнице. – Он был на успокоении Иама.

– Да, это мой брат по жене брата.

– А что он здесь делает? – потирал черные усы Раоль, сходя с лестницы в караульную, на темный этаж с толстыми колоннами.

– Я точно не знаю, – скупо отвечала Маргарита. – Мы недолго общались.

– Как не знаете? А еще он соврал, что не кузнец… Ну, еще в Элладанне…

– Раоль Роннак! – строго прервала его Маргарита. – Научитесь впредь довольствоваться тем ответом, что вы получили. Проще говоря – не ваше дело!

– Прошу меня извинить, Ваша Милость, – обиделся Раоль.

Один охранитель быстро пошел вперед. Выходя из тамбура, Маргарита догадалась о причине такой поспешности – Нинно попросили удалиться в кузню, чтобы он не встретился с баронессой Нолаонт.

«Рагнер вовсе уж от ревности с ума сошел, – думала она, гуляя между голых деревьев парка; охранители держались от нее на расстоянии. – Немного – и он запрет меня в замке, как в тюрьме. Надо возмутиться, пока не поздно! Но позднее, – решила она, раскидывая ногой опавшую листву. – Пусть немного привыкнет к Нинно».

Возвращаясь, Маргарита опять не встретила Нинно у кузни. Там, на выходе из парка, лишь стояли двое вооруженных ружьями мужчин, которые почтительно сняли перед баронессой шляпы. Зато, войдя в темный, длиннющий тамбур, Маргарита разглядела силуэты Рагнера, Вьёна, Адреами и Лилии. Эти четверо, казалось, удивились ее появлению в тамбуре не меньше, чем она их приходу. Тем не менее все они вежливо раскланялись, а затем Рагнер произнес:

– Мы идем в Оружейную, где немного перекусим до обеда и поговорим. Возможно, господа Тиодо и Вьён останутся на вечернюю трапезу – и тогда я пошлю людей за Ирминой.

– А меня ты не приглашаешь с вами в Оружейную? – тихо спросила по-орензски Маргарита. – Там из дам только она будет? Что происходит, Рагнер? Я думала, пристойным женщинам туда, вообще, нельзя…

– Ничего не происходит… В замке просто нет других гостиных, кроме Оружейной залы. Когда Ларгосц строился, был другой уклад… Ладно… – оглянулся он на своих гостей и сказал им: – Баронесса Нолаонт окажет любезность и тоже присоединиться к нам. И что, – повернулся Рагнер к Маргарите, – как там господин Граддак?

– Я его не видела с утра, – солгала она.

– Давай тогда его тоже позовем, что думаешь?

– Давай… – обрадовалась она. – Только он не знает ни меридианского, ни лодэтского. Один орензский. И Нинно неразговорчив, но он будет польщен. Спасибо.

Рагнер приказал пригласить Нинно. Пока же они, трое мужчин и две дамы, поднялись на третий этаж и прошли в Оружейную залу: просторную, с высокими потолками и большими окнами (всего двенадцать окон, и все с видом на реку, все на одной стене). В Оружейной пылал камин, и по теплому воздуху стало ясно, что растопили его пару часов назад. Стол убрали скатертью, вином, хлебами и холодными закусками, скамья оделась в ковровое покрывало, на табуретах появились подушки, на полках буфета – золоченая посуда.

Маргарита и Лилия сняли подбитые мехом плащи. Свой белый вуалевый шарф Лилия оставила на голове – пропущенный под подбородком, он обнимал ее лицо, скрывал уши и скреплялся ниже макушки, изящной брошью. Маргарита обратила внимание на эту драгоценность: жемчужная капелька дрожала под резной камеей из сардоникса – белой лилией на багряном фоне. Белокурые волосы снова были распущены, волнисты и переплетены сзади, как венок.

– Весьма красивая брошь, – сказала Маргарита. – Как для вас, госпожа Тиодо, создана… Видно, что ценная.

– Да, пожалуй… – слегка улыбнулась Лилия. – Это наследство бабушки. Ее тоже звали Лилия Тиодо.

– Для бабушкиного наследства она так изящна! – бесхитростно удивилась Маргарита. – Герцог Раннор показывал мне украшения предков из сокровищницы замка, так они грубы…

Лилия развела руками, говоря, что не может этого объяснить, и дамы прошли к скамье. На ней могли бы уместиться толстяков пять-шесть, но Рагнер предложил не тесниться: сам сел у края скамьи, по свою левую руку усадил Маргариту, рядом с ней – Адреами, и рядом с братом села Лилия Тиодо. Вьён устроился на табурете, напротив Лилии, по другую сторону стола. Второй табурет дожидался Нинно.

Лилия и Вьён заметно нервничали, из-за чего беседа текла вяло. Рагнер же вел себя нарочито невозмутимо. Он наполнил ягодным напитком чашу, что Маргариту тоже удивило – как правило, он не отказывался выпить чего-нибудь покрепче. Наконец вошел Нинно, вежливо поздоровался и представился. Едва кузнец стал расстегивать теплый кафтан, как Лилия Тиодо прижалась к брату и дрожащим голосом произнесла:

– Это он. Я его узнала!

– Что?! – возмущенно воскликнула Маргарита, обо всем догадавшись. – Да как ты можешь, лживая дрянь?

Нинно застыл, а Рагнер и Вьён поднялись на ноги.

– Сиди на месте! – жестко приказал Рагнер Маргарите, которая тоже лезла по скамье из-за стола. – Мы во всем разберемся. Господин Граддак, – сказал он кузнецу, – если вы сразу признаетесь, то облегчите свою участь.

– Я не поня́л… – растерянно ответил Нинно.

– И я не понимаю, как ты можешшь, Рагнер, – зашипела на своего возлюбленного Маргарита, не слушаясь его и выходя из-за стола.

Рагнер обхватил ее, не позволяя приблизиться к кузнецу, после крикнул – и в залу зашли четверо охранителей.

– Веди себя пристойно, – зло прошептал Рагнер на ухо Маргарите. Она ответила ему яростным взглядом.

– Я во всем разберусь, – громче сказал Рагнер и цепко ухватил Маргариту за руку выше локтя. – Господин Граддак, – посмотрел он на Нинно, – пройдите с этими людьми. Я чуть позднее задам вам вопросы. Не стоит драться или сопротивляться – вам будет хуже, но итог – тот же.

– Рагнер, пожалуйста, – жалобным голосом прошептала Маргарита, поглаживая его по груди. – Не верь ей – она лжет! Не знаю зачем, но лжет…

Внезапно Вьён с криком бросился на ошарашенного Нинно, даже не думавшего драться. Рагнер, отпустив Маргариту, едва успел перехватить друга и оттолкнуть его назад.

– Живо всем угомониться! – закричал герцог Раннор, вновь становясь перед Маргаритой и заслоняя ее собой от Нинно. – Вьён, еще раз – и я тебя сам успокою! Господин Граддак, я что, непонятно говорю?! Пройдите по-хорошему с этими людьми. Немедленно!

Было видно, что Нинно испугался, но, скорее всего, он боялся не смерти, а неизвестности.

– Пущай, – достойно и гордо ответил кузнец. – Мне скрытничивать нечего. Вопросы – так вопросы.

Он направился к выходу и лишь у двери замешкался – оборотившись, взглянул на побледневшую Маргариту и улыбнулся, успокаивая ее, после чего вышел из Оружейной вместе со своей стражей.

– Все, кто здесь останутся, – переводя дыхание, развернулся Рагнер к столу, – должны не покидать этой залы. Угощайтесь, если желаете, и ждите меня. Пойдем, – сказал он Маргарите, снова взял ее за руку выше локтя и повел девушку из залы. – Любимая, я во всем разберусь, не бойся.

– Что значит твое «разберусь»? – обозлено язвила Маргарита. – Поверил ей? Она даже не дрянь – она лярва, мерзкая пиявка, что к тебе присосалась. А ты убьешь Нинно? Уточни! Так убьешь?

Они оказались в небольшой передней, и там Рагнер отпустил Маргариту, достал из кошелька связку ключей и открыл дверь в свой кабинет.

– Только, если он виновен, – держал распахнутой дверь Рагнер. – Иди к себе и жди там! Грити… – ласковее добавил он, – ты должна мне верить, как себе, – я же твой муж.

– Я бы верила, если бы не встретила вас в тамбуре… – не двигалась она: стояла без плаща в холодной, проходной передней. – Ты тайно их пригласил, а меня даже звать не собирался! И что потом? На казнь хотя бы пригласишь?

– Маргарита! – разозлился Рагнер. – Я пытаюсь всё сделать верно – и только! Пусть он тебе брат или кто там еще, если он виновен – заслуживает смерти! И как ты, я не понимаю, которая пережила то же, что и Лилия Тиодо, можешь оправдывать надругательство и такого выродка? Тебе одной можно бесконечно реветь? И лишь ты одна заслуживаешь жалости и справедливости?

Маргарита очень хотела уйти от него – убежать к себе и закрыть дверь на щеколду, но вместо этого она смягчила тон.

– Рагнер, возлюбленный мой, дорогой мой, – зашептала девушка, – но ведь так нельзя: просто ткнуть пальцем, обвинить человека – и его казнят страшной смертью! Ей верят, потому что она жертва, но вдруг она ошибается?

Она говорила словами Ниля Петтхога и тем самым достучалась до Рагнера.

– Нинно ведь был такой бородатый утром, помнишь? Как она могла узнать его сразу, едва он вошел? Я его не узнавала с той бородищей…

– Я всё выясню, – спокойным голосом ответил Рагнер и, приобняв Маргариту, повлек ее в свои покои. – Заходи, прошу, а то ты без плаща – еще простудишься. Про бороду я учту – ты права. Хотя у Ниля тоже есть борода, да в темноте он и кузнец похожи: оба высокие, худые, с ручищами… Но ты права – так сразу узнать, – это странно… Иди к себе, любовь моя, и жди… Не заставляй меня тревожиться еще и за тебя.

– Обещай мне, что не будешь бить Нинно и пытать, и ей верить на слово тоже лишь потому, что она красивая. Тогда я покорно буду тебя ждать.

– Да, даю слово – прежде, чем переходить к подобному дознанию, я полностью удостоверюсь в вине кузнеца. Большего не могу обещать. Любимая, – устало добавил он, – ты себе и представить не можешь, как бы я хотел, чтобы Лилия Тиодо сказала, что это не он. Я, пригласив их, думал прежде позвать кузнеца – и если бы Лилия Тиодо его не узнала, то мы позвали бы тебя – мило перекусили бы да пообщались. Ты и кузнец ни о чем бы не подозревали, а я бы успокоился на его счет, но… Но она его узнала… И сейчас я выясню: почему она решила, что это он. Тебе там точно не нужно быть.

– Я знаю, что Нинно не мог такого сделать. Надеюсь, моя уверенность для тебя не пустой звук.

Рагнер проследил, как Маргарита уходит к себе, и как сам по себе крючок на угловой панели, закрытый из потайного прохода, встает на место. Далее Рагнер запер дверь своих покоев и направился в Оружейную залу. Лилия Тиодо, всё еще дрожа, прижималась к Адреами. Тот же испивал вино да лакомил себя мясным пирогом. Вьён старался утешить Лилию: он, пересев на скамью, держал руку белокурой красавицы обеими своими руками. Но казалось, что Лилия боялась именно Вьёна и именно от него отодвинулась к брату.

– Теперь мы поговорим, – сказал Рагнер, снимая с головы берет и вешая его на одежный крюк, поверх своего плаща. – Этот человек взят под стражу, и вам, госпожа Тиодо, более нечего здесь бояться.

Он подошел к буфету, взял новую чашу и, наполняя ее вином, встал у стола напротив темноглазой блондинки.

– Нет предела моей благодарности, герцог Раннор, – слабым голосом ответила Лилия, вырывая свою руку из ладоней Вьёна.

Рагнер за пару-тройку глубоких глотков осушил чашу и ответил:

– У меня есть вопросы и к вам. Как вы его узнали?

– Рагнер! – возмутился Вьён. – Что это такое? Допрос невинной?!

– Ответьте на вопрос, госпожа Тиодо. Простой вопрос… А ответ прост?

– Нет, не прост… Это вовсе не просто объяснить… Образ, жесты, голос… Как он двигается… Голос, конечно, прежде всего.

– Слух, по моему опыту, самый ненадежный из всех чувств плоти. Даже меня он порой подводит, хотя я слышу тоньше многих.

– Рагнер!! – еще громче воскликнул Вьён. – Немедленно прекрати.

– Я рад бы, – нахмурился Рагнер. – Но обвинение в надругательстве с насилием – слишком серьезно. Это унижение, позор для невиновного человека и всего его рода. Даже обвинение и заключение под стражу – большой позор! Соседи будут думать, что раз обвинили, то неспроста. Кузнец же – это брат баронессы Нолаонт и, значит, мой будущий брат. Госпожа Тиодо, опишите вашего насильника подробно.

– Было темно! – вскрикнула она. – А он так быстро меня схватил! Фонарь упал, и я ничего толком не видела.

– Но его образ вы узнали?

– Да! – нервно подтвердила она. – Я абсолютно уверена, что это – он! И я осознаю тяжесть обвинения и не желаю смерти невиновному, но ему… Я хочу видеть, как и он молит о пощаде… – резко встала она, закрывая лицо руками, пряча «подступившие слезы» и порываясь выйти из-за стола. Вьён суетливо вывел ее – она раздраженно высвободилась, отошла к окну и, отворачиваясь ото всех, достала из кошелька носовой платок.

Рагнер вспомнил, как в ратуше Маргарита точно так же, плача, раз отошла к окну. Он вздохнул и нахмурился сильнее.

– И всё же я требую, – сказал он. – Опишите его. Была ли у него, скажем, борода? Сложно не заметить бороду. Одежды можете описать? Плащ у него был или нет? В такое время ведь холодно в одном кафтане.

– Могу лишь сказать, – утирала «слезы» красавица, – что царапины на лице этого зверя от моих ногтей. Плащ и борода… борода… В свете фонаря я могла принять за бороду тень. Плащ точно был, цвет… синий… Но я едва успела повернуть голову, когда он на меня из-за дерева прыгнул – более я ничего не видела. Он потащил меня… и лицом в землю… Всё! Больше не могу!

Она «зарыдала» в платок, а Адреами ее обнял.

– Братец, я хочу немедленно уйти, – услышали мужчины между всхлипами.

Адреами помог надеть ей плащ и повел ее к выходу.

– Я провожу вас, – устало сказал Рагнер, но Вьён его задержал – когда господа Тиодо покинули залу, он страстно заговорил:

– Рагнер, во имя всего, что я для тебя сделал, за всю мою помощь тебе и поддержку, пока ты был юн или слаб, – казни этого зверя, как бы ни противилась баронесса Нолаонт! Иначе я забуду твое имя – ты навсегда перечеркнешь нашу дружбу! Я буду проклинать тебя, так и знай!

Рагнер медленно опустил веки, чувствуя себя в западне, и быстро их поднял:

– Я тебе скажу то же, что и ей, Вьён. Прежде, чем пытать кузнеца или казнить, я должен быть полностью уверен в его вине. Пойми меня, прошу. Если он виновен – я колебаться не стану, как бы баронесса Нолаонт не… Даже, если она меня бросит, я казню его, но только если буду уверен в его вине. До того он будет в тюрьме – а вы в первый день Венераалия прибудьте в Суд. Поступим по закону. Мне более нечего добавить.

– Мне есть, что добавить. Верховный судья – нынче ты! – зло и раздраженно ответил Вьён, надевая поверх красного полукафтана темно-синий с истрепавшимся низом плащ.

Рагнер и Вьён думали, что Лилия и Адреами не понимают лодэтского языка, и не понижали голосов, а те ждали в передней и улыбались друг другу.

– Было бы дивно, если бы герцог рассорился сразу с двоими, – шепотом произнесла Лилия. – Нет ни коровы, ни старого козла, – только одинокий, несчастный пес, ищущий кого бы защищать и преданно любить.

________________

После отбытия гостей, Рагнер обошел замок: он решил остыть и немного поразмыслить прежде, чем допрашивать кузнеца. То, что Маргарита пошла гулять в парк мимо кузни, его поначалу не тревожило – она там всегда гуляла. Но вернувшись в свой кабинет, он увидел, что стул повернут боком к столу, а с тех пор, как Огю Шотно следил за уборкой его покоев, всё возвращали строго на свои места, будто никто здесь и не был.

Рагнер нашел в кухне Миллё. Девчонка сильнее огорчила его, сказав, что в первый раз она не достучалась до Маргариты, а во второй раз баронесса открыла ей дверь не сразу, да были на ней теплые сапожки и меховая пелерина, хотя в опочивальне печка нагнала жара, как в бане. Добил Рагнера Раоль Роннак, который сообщил о грубости Маргариты, несвойственной ей.

Черный, мрачный Рагнер прошел в опочивальню герцогини через потайную дверь. Маргарита стала подниматься к нему со ступенек подиума, но…

– Не вставай, – жестко сказал Рагнер. Отбросив ее плащ на ларь, он присел на одно колено перед Маргаритой – и в нее полетело колкое, ледяное стекло из его злых-презлых глаз.

– Рагнер, ты меня пугаешь, когда так смотришь… – тихо произнесла она.

– Извини, – процедил он сквозь зубы. – Чем занималась до полудня, пока меня не было? Чем-то интересным?

– Нет, – хлопала она глазами. – Хватит, прошу. Мне, правда, страшно. Чем я могла тут заниматься?

– Ладно… Любимая, ты мне всё рассказала про этого кузнеца? Есть что-то важное из вашего с ним прошлого?

– У меня не было с ним прошлого, Рагнер. Ничего…

– Как же то, что он нес тебя на руках, когда ты ногу подвернула? Брать на руки девицу – всё равно что брать в жены… Что было дальше?

– Ничего! – начала она злиться через страх. – Я же всё тебе рассказала. Мне было стыдно тогда – прохожие обо мне дурно думали, и если бы я могла ходить, то пошла бы ногами до дома.

– Мужики не приезжают просто так в такую даль, за три моря, из-за женщины, если у них ничего с ней не было. Нами может двигать безрассудная любовь, но такая, где хотя бы есть надежда. Расскажи мне, как именно он сбежал от семьи. Это ведь произошло, когда тебя от меня уже спасли… В соседнем городке, когда вы все вместе жили. Так что, расскажешь? Я жду.

– Прости, но я не буду, – ответила она, уговаривая себя сейчас не заплакать. – Особенно, когда ты так со мной говоришь и так на меня смотришь.

– Знаешь, почему? Потому что понял, что ты время до полудня провела в моем кабинете, сидя на столе в мехах. На кого ты там смотрела в окошко, любимая?

Маргарита, пораженная такой догадливостью, в ужасе взглянула на него.

– Как же ты…

– Как узнал? Так же, как докопаюсь: виновен кузнец или Лилия Тиодо обозналась. Но меня сейчас другое больше беспокоит. Маргарита, – взял он ее за плечи. – Ты что, влюблена и в него тоже?

– Нет, – помотала она головой. – Нет, поверь мне. Зачем же я тогда здесь, с тобой?

– Потому что герцог лучше кузнеца.

– Рагнер!

– Послушай меня, – процедил он. – Так не пойдет. Ты должна выбрать того, кто тебе дороже. И если это я, то ты мне всё расскажешь о бегстве этого кузнеца. И всё, что я у тебя ни спрошу, тоже мне расскажешь. И не будешь более глазеть на него, но не потому, что я тебе запрещаю, а потому что сама не хочешь. Подумай хорошо прежде, чем дать ответ. Быть герцогиней Раннор – вовсе не просто. Можно голову от моего меча потерять.

Он встал и хотел уйти, но Маргарита его позвала, рыдая и всхлипывая:

– Рагнер, молю, не уходи сейчас! Мне и думать не надо, кто мне дороже! Я не смогу без тебя жить! Умоляю, вернись…

Она с отчаянием смотрела на его спину, чувствуя в груди рвущую боль. Рагнер медленно развернулся, взял прикроватный стул и поставил его напротив Маргариты. Она же продолжала сидеть на медвежьей шкуре и утирать платком глаза. Опустившись на стул, Рагнер наклонился вниз, приближая свое жесткое лицо к испуганному и заплаканному лицу девушки.

– Есть черта, когда твои слезы перестают меня трогать, – тихо сказал он. – Так что не старайся.

– Да не стараюсь я нарочно! – с обидой воскликнула она. – Это само, потому что мне больно!

– Рассказывай, – приказал он.

– Ты его точно убьешь, если я скажу. Но я уверена, что он не мог такого сделать ни с Лилией Тиодо, ни с другой.

– Маргарита, – сдавленно выдохнул Рагнер, едва сдерживая себя, чтобы не накричать на нее. – Раз ты сделала выбор между нами, то теперь должна принять это: если я посчитаю его виновным, то казню. Точнее, его приговорит судья по злодействам, а палач казнит во второй день Венераалия, вырвав всё его хозяйство. И ты с этим смиришься и не станешь более вспоминать о кузнеце, брат он тебе или не брат. Раз ты согласна всё принять, то не трать остаток моего терпения и начинай говорить. Почему кузнец сбежал?

– Нинно зашел пьяным ко мне в спальню… Я в одежде дремала… Потом он целоваться полез, тоже потому что пьяным был. Трезвый он ни разу себе подобного не позволял. Я тогда увидела закрытый засов и очень испугалась. Стала кричать со всей силы. Нинно, – всхлипнула она, вытирая со щек новые слезы, – меня на кровать потащил, где закрыл мне рот рукой. Но потом, Рагнер, – она умоляюще посмотрела на хмурого, как черная туча, Рагнера, – Нинно потом понял, что творит, и остановился. Он сказал, что не хотел ничего такого и пугать меня тоже не желал. Он просто… Он неуклюжий, что ли, когда выражает чувства. Он и на кровать меня потащил, лишь бы я не кричала: чтобы меня не покалечить, если будет иначе мне рот зажимать. И он заплакал, осознав, о чем я подумала и чего испугалась. Сначала одна слеза, потом вторая – больше не успел. Дядя из-за моих криков сломал дверь, и Нинно сбежал. Пожааалуйста, – взмолилась Маргарита, – верь мне, Рагнер. Всё было так, как я говорю. Он и не собирался надругаться надо мной. Просто… Просто, когда он узнал, что я была с тобой по своему желанию, то подумал, что тоже может так же, как и ты… Что если… Если покажет мне, как может любить… Это я про поцелуи говорю, – засмущалась она, вытирая нос, – то я влюблюсь в него, как в тебя.

Замолчав, она выжидающе смотрела на каменное лицо Рагнера.

– Что ты к нему чувствуешь? – спросил он. – Что-то же есть, так?

– Было когда-то… Кажется, я в него немного влюбилась, но уже после супружества с Иамом, а затем Нинно женился на Ульви. После, когда я влюбилась во второго супруга, все чувства к нему исчезли. Более я о нем никогда не думала… А сегодня… даже не знаю почему, я так захотела на него посмотреть. Он мне дорог, это правда, но не так, как ты. Как брат, клянусь. Если бы ты дал нам пообщаться, то я бы не таилась, подглядывая за ним. Мне просто было интересно, что он делает, омылся или нет, всем ли доволен… Ну представь, к тебе в Брослос Вьён бы приехал, а я бы заявила, что вы до обеда не увидитесь, хотя будете в одном замке. Ну разве ты не желал бы знать, как у него дела и как он обустроился? Сидеть здесь и ждать до обеда – это так долго!

Она снова вытерла щеки и даже высморкалась в носовой платок, а Рагнер оттаял.

– Довольно плакать, – поднимаясь со стула, сказал он. – Я более на тебя не злюсь. И это хоть что-то для меня на сегодня хорошее…

Он вернулся из уборной с полотенцем и кувшином теплой воды.

– Давай тебя умоем, плакса…

Рагнер сел на медвежью шкуру рядом с Маргаритой и стал нежно протирать мокрой тканью ее лицо.

– Надо тебе подарить много маленьких склянок для слез. В королевстве Ламнора дамы, чтобы лицо не опухало, слезы в пузырьки собирают. А их мужья потом хвастаются перед друзьями тем, сколько в тоске по нему супруга пузырьков наплакала. Ты бы всех ламнорских дам посрамила, живи мы там. А я бы самый гордый ходил. Тележечку бы целую возил за собой и звенел бы ею…

– Рагнер! – легонько ударила она его по плечу кулачком, но улыбнулась.

– Нет, что-то я тебя недооцениваю. Вьючного ослика пришлось бы купить – не меньше…

– Хватит уж шутить, – шире улыбнулась Маргарита, представив горделиво шествующего Рагнера, с осликом и тележкой, да шумно завидующую ему толпу прочих мужей. – Рагнер, так что ты будешь делать с Нинно? – серьезно спросила она. – После моего рассказа ты ведь уверился в его вине…

– Нет, еще не уверился. Но, сама понимаешь, упускать я это тоже не могу. Знаешь, похоже, у всех, кроме тебя, нет сомнений, что он виновен, хотя у тебя более чем веские причины его подозревать и бояться. И либо ты совсем дура-дурой, а я так не думаю, либо… Не знаю.

Он дал ей в руки полотенце и поднялся.

– Мне надо хорошо подумать. Увидимся на обеде. Кузнец переночует в узилище, а завтра отправится в Вардоц. Я его до утра не буду допрашивать. Пытать тоже не собираюсь, ведь он твой брат. Вдруг и впрямь невиновен, как ты думаешь. Твоя уверенность для меня вовсе не пустой звук.

– Поцелуй меня, – попросила Маргарита.

– Задействуешь свое второе самое сильное оружие, после слез? – улыбаясь, Рагнер снова присел напротив нее на одно колено. – На меня оно тоже не всегда действует, – прошептал он, начиная ее целовать.

– Да ты мне лжешь, – шепотом ответила она.

– Немного, – обнял он Маргариту, придвинувшись к ней ближе и устраиваясь между ее ног. – Растрепать тебе волосы и измять платье, значит, можно?

– И побыстрее…

Они сперва занялись любовью на ступенях подиума, на медвежьей шкуре, а закончили уже в постели. Потом Рагнер, измотанный за последние дни, задремал. Маргарита же тихо лежала, положив голову ему на грудь и ощущая бой его сердца. Она думала о Нинно, думала с нежностью, печалью и болью, представляя его в холодном подвале замка – одинокого, оговоренного и несчастного. Своих чувств к кузнецу Маргарита по-прежнему не разобрала, но понимала, что не сможет примириться с его позорной, страшной казнью и жить как ни в чем не бывало, зная сердцем, что его убили несправедливо.

________________

Нинно отнесли в узилище медвежье покрывало – на это Маргарита смогла уговорить Рагнера еще до обеда. Более, во время вечерней трапезы, они не упоминали имя кузнеца, а после обеда в опочивальне герцогини их дожидалась купель – пододвинутая к печке, устланная белой простыней и накрытая золотистым шатром. Рагнер подвесил маленький свечной светильник под потолком шатра, залез в ароматную воду к своей женщине и закрыл за собой плотную ткань – внутри шатра стало темно, таинственно…

Голова Маргариты была в белой чалме из полотенца. Другим полотенцем она начала мыть своего мужчину – ласково растирала его тело, отмеченное многочисленными шрамами, а Рагнер полулежал, закрыв глаза и наслаждаясь.

– Рагнер, – услышал он, чувствуя грудью поглаживания, – прошу, выслушай меня: то, что я думаю об обвинениях от Лилии Тиодо.

– Я же сказал, чтобы ты не вмешивалась и не пыталась на меня влиять, – вздохнул Рагнер. – Кузнец получил чертовое покрывало, хотя мне и это не по нраву, – радуйся тому, чего добилась, и не перегибай.

– Но ты можешь меня просто послушать? Я ведь тоже что-то замечаю, – не сдавалась Маргарита. – И мне некоторые мелочи кажутся странными. Я не могу о них не думать. Если я не права, то ты мне их разъяснишь…

– Ладно… – сдался он. – Но еще мне не нравится то, что сейчас, когда мы вдвоем, мы говорим об этом кузнеце. Я его к нам в купель не приглашал.

– Я Лилию Тиодо тоже не хочу сюда приглашать, но приходится… – проворчала она.

– Говори быстрее, и прогоним их отсюда, – улыбнулся Рагнер.

– Мне не дают покоя ее волосы, – задумалась девушка, протирая полотенцем правую руку Рагнера. – Волосы у женщин не волнятся так сами по себе. Она спит ночью с косами, какие туго заплетает. Вроде бы мелочь, но я себя помню в ратуше… Я бы не стала так делать. Мне тогда нравился мой балахон… И точно я бы не распустила волосы перед мужчинами. А ведь Лилию Тиодо тоже твои страшные головорезы охраняют и сопровождают на выездах… Я даже в зеркало на себя тогда не хотела лишний раз смотреть – так я себя чувствовала. А она… волосы, прическа, сегодня брошь с камеей, кроме прочего, была у нее… Она перед зеркалом вертелась! Я не могу этого объяснить.

– Что ты хочешь сказать? – нахмурился мужчина. – Договаривай.

– Рагнер… – внимательно посмотрела она него, переставая обтирать его тело. – Я подозреваю, что Лилия Тиодо всех обманывает и над ней никто не надругался вовсе.

– И зачем ей это? – строго глядел на Маргариту Рагнер.

– Чтобы перебраться в замок. Она бы плакалась тебе, а ты бы ее защищал и был доволен собой, как каждый мужчина и рыцарь.

– Всё? – холодно спросил он.

– Не надо думать, что я говорю так из ревности, – насупилась Маргарита и часто заморгала.

– Только опять не плачь, – теплее попросил он.

– Это правда не ревность. Если Нинно насильник, я согласна, что он заслуживает казни. И я смирюсь с любым твоим решением, но буду считать это несправедливым, если не уверюсь сама. Теперь – всё.

Несколько минут они молчали. Маргарита, выговорившись, сама усомнилась в своей догадке, ведь Лилию могла причесывать Ирмина. Раздумывая над сказанным, она продолжила омовение, теперь уже левой руки Рагнера. Слышался только всплеск воды и тихий треск горевших в печке дров.

– Есть одно «но», – наконец сказал Рагнер. – В твоих словах что-то есть, вот только Лилия Тиодо плачет, как и ты тогда: не может договорить до конца, встает и отворачивается, – я как в прошлое погружаюсь, словно тебя вижу в той ратуше. Есть, правда, одна мелочь, какая мне не нравится. Ее брат, будто бы не переживает вовсе. Вьён весь извелся, а Адреами спокойненько жрет и хлещет вино. Он единственный сегодня что-то съел за тем столом.

Маргарита протяжно вздохнула.

– Мне так не хочется, но тут я должна сказать слово в его защиту. Вернее, не то чтобы я это понимала, но… Просто… Мне лишь так кажется. Но вот мой брат Синоли, как я думаю, тоже мог бы спокойно кушать… Потому что… Потому что себялюб, вот так! Думает в первую очередь лишь о себе.

– Ну что ты наделала? – улыбнулся Рагнер, забирая у нее полотенце, поворачивая девушку спиной к себе и начиная протирать ее плечи. – Разрушила единственное мое сомнение…

– Я не пытаюсь обвинить кого-то напрасно.

– Выслушай теперь меня и не перебивай, – обнял он ее со спины, потянул назад и положил на свою грудь. – Итак, кузнец пришел с той стороны, где всё случилось. Жертва его узнала… Лилия не уверена насчет бороды и думает, что у него был плащ, какого мы не видели. Далее, кузнец был не в себе, а в бреду сказал: «Женщина ночью в лесу». Ты это слышала и Соолма тоже. Когда же я спросил его о том, что он помнит, то про женщину он даже не упомянул. Прибавь к этому свой рассказ и его странное объяснение. Какие-то грабители из Нюёдлкоса… Заведись там банда, то местные сами разделались бы с ней. В таких крошечных городках все всё знают друг о друге. Лесной разбой – это да, но банда грабителей – нет! Мигом накроется всё их раздолье… Я думаю, что кузнец мог затаиться в лесу, чтобы следить за дорогой… Например, ожидая тебя и хорошей возможности для… Не знаю… Не буду пока подозревать самого худшего. Скажем, чтобы просто спасти тебя от меня. Он спускался к Лешийке, где пил воду, а в лес ходил, чтобы питаться. Наелся там какой-то дряни, отчего ничего не помнит, и опьянел. А ведь пьяным он тогда потащил тебя на ложе… Далее он увидел в лесу Лилию, медленно едущую на лошади, в темноте и с тусклым фонарем. Может, со спины он даже ее за тебя принял из-за светлых волос. Она говорит, что видела только образ, метнувшийся к ней из леса, а потом фонарь упал и погас. Он стащил ее с мерина – с его ростом это легко – и уволок ее в лес. Там навалился на нее сзади, вдавил щекой в землю… – едва не выругавшись, перевел дыхание Рагнер. – Я допускаю, что он ничего не помнит… Почти ничего. Возможно, думает, что это ему снилось, потому что он ничего не разумел. Ну и потом он пошел бродить по лесу, пока не вышел на Пустошь к тебе. Почему он вышел и как тебя узнал, раз ничего не разумел, – тоже хороший вопрос. Вот так картина для меня выглядит. Против него всё сходится, и если бы не ты, то я бы не колебался вовсе. Грити, – он поднял за подбородок опечаленное лицо девушки, запрокидывая ее голову и заставляя ее посмотреть на себя. – Если он ничего не разумел, то это его не оправдывает. Я хочу, чтобы ты это знала. Пусть тебя это утешает, но казнь это не отвратит.

Она, соглашаясь, взмахнула ресницами.

– Рагнер, позволь мне завтра поговорить с ним вместе с тобой. Тебе он ничего не расскажет – я его знаю. Он ненавидит тебя и не доверяет тебе. Прошу, ну пожааайлуста, – смотрела него Маргарита своими умоляющими глазищами, а в них отражался огонек светильника.

– Подлиза, – вздохнул Рагнер, начиная протирать ее плечи и грудь. – Не только плакса и врушка, но еще всё норовишь скроить из меня свою тряпку…

Он снова вздохнул, обхватывая рукой ее пополневшую грудь.

– Так, значит, да? – улыбнулась она, чувствуя его возбуждение.

Не отвечая, он нежно протер полотенцем ее выступающий живот.

– Рааагнер, – тихо и ласково позвала она. – Ну правда, пожалуйста. Для меня это крайне важно. Потом ты всё будешь решать, как хочешь. Но должны быть объяснения всему. Говорю, от тебя он закроется. Может, он даже будет рад так умереть, чтобы я всю жизнь его жалела, а тебя… Возненавидела… – шепотом добавила она.

– Возненавидела?

– Я не знаю, что будет дальше, но и это возможно… – честно ответила она. – Мы ссоримся, несмотря на любовь. С каждым днем всё страшнее ссоримся. И мы ревнуем друг друга. Ты более мне не доверяешь, а я стала сомневаться в тебе еще раньше. И ты меня ужасно испугал сегодня. Ты на меня никогда так не смотрел, даже в самом начале, в ратуше. Словно… Мог убить. Я не хочу тебя бояться.

И у нее по щеке покатилась слеза, какую она вытерла.

– Всёёё, – простонал Рагнер, обнимая ее. – Ты победила. Когда ты тут голая и плачешь, то это слишком для меня. Завтра утром вместе поговорим с твоим кузнецом, но потом я всё равно отправлю его в Вардоц. А сам во всем начну разбираться. Идет?

– Идет…

– Домывай меня и себя быстрее, пока вода не остыла, – вернул он ей полотенце. – А то так получистыми и останемся. И больше на сегодня ни слова про кузнеца. Хочу, чтобы все убрались из этой купели, кроме нас.

Рагнер снова прилег и закрыл глаза, чувствуя, как девичьи, нежные руки гладят его по животу и спускаются ниже. Вскоре его будто стрелой пронзило – по ногам потекла приятная сладость, и он простонал от удовольствия.

– Как было бы хорошо, если бы ты не умела говорить, – прошептал он.

– Чего еще?! – шутливо возмутилась она. – Бог дал женщинам нежный голос, оттого что мы сердцем знаем, где правда. А вы, мужчины, лишь одной головой ее ищите… Приподнимись лучше. Я тебе спину и голову помою.

Пока Маргарита, встав на колени, терла ему спину и мыла его волосы, Рагнер прижимался к ее грудям и целовал их, обнимая девушку за ягодицы, приподнимая эти мягкие полушария и сминая их.

– Я рада, что всё тебе рассказала про Нинно, – сказала она, выжимая воду из полотенца на его голову.

– Я же велел, чтобы кузнец убрался отсюда, – недовольно ответил Рагнер, разжимая руки.

– Он и убрался. Я о нас говорю, – произнесла Маргарита, присаживаясь на его бедра. – Я так тебя люблю, – вновь прослезилась она и поцеловала его в седую тоненькую прядку волос.

– Я тоже люблю тебя, – грустно ответил он. – И не хочу, чтобы у тебя от меня были тайны. Нельзя не доверять супруге… даже сомневаться нельзя.

– Конечно, – поцеловала она его в губы. – Но и ты должен со мной всем делиться. Так нельзя: лишь я буду откровенна, а ты оставишь тайны.

– Мои тайны – это чердак, куда опасно заходить… Надо осторожно там всё разгребать, а то это всё рухнет, и нас погребет под хламом.

Рагнер выбрался первым из шатра, вытерся сам большим льняным полотенцем, а затем взял новое, помог Маргарите выбраться на приступку и укутал ее. На руках он отнес ее в кровать-шкаф и разобранную постель, где закончил ее вытирать. Все полотенца он бросил комком на ларь, подложил дрова в печь, потушил большую лампу, свисавшую с потолка на цепи, а с маленьким свечным светильником из шатра вернулся к кровати.

– Раз медвежье покрывало тебе больше не нравится, – забираясь под пуховое одеяло, сказал он, – закажу тебе новое: с подбоем из белого горностая и черными хвостиками, как мантия короля, иначе зимой замерзнешь… Что скажешь?

Маленький светильник теперь висел у ажурного потолка, привнося и сюда, внутрь кровати-шкафа, таинственный полумрак.

– Придется меня уговаривать, – засмеялась Маргарита, натягивая на себя одеяло и не позволяя оголить себя.

Рагнер что-то прорычал, а она опять засмеялась. Вскоре из кровати-шкафа стали доноситься куда как более нежные звуки и стоны.

В ту ночь они сливались в любви так нежно и так страстно, но словно доказывали друг другу свои чувства. «Меридианское знание», назвало бы это началом конца: подлинная любовь в доказательствах не нуждалась, – влюбленные просто знали, что она между ними есть.

Глава XVI

Зима

В основе «Меридианского знания» лежало учение о четырех стихиях и двух силах, приводивших всё в движение. Также знание гласило, что всё в этом мире конечно: всё живое и неживое рано или поздно умирает. Природа тоже гибла, вернее, перерождалась, а перерождение стихии наступало в миг ее ослабления и усиления противоположной стихии. Зима наступала во время сильной Воды, слабеющего Воздуха и набирающей мощь Земли.

Огня же зимой в мире имелось крайне мало, поэтому человек, пытаясь прийти к гармонии, охотно впускал в себя вражду. Особенно дурно зима влияла на женщин, плоть которых сама по себе была холодной и влажной. Женщины становились похотливыми, скандальными и непримиримыми, забывали о благоразумии и покорности. Мужчины, напротив, зимой успокаивались – обилие Воды благостно влияло на их сухую и горячую плоть, оттого в любви они (не путать с похотью), равно как и женщины, зимой едва нуждались, – следовательно, чаще всего именно зимой влюбленные либо остывали друг к другу, либо пребывали во вражде.

Знание многое могло объяснить, но не всё. Например, любовь священники изучали уже тридцать восемь циклов лет, однако до сих пор не смогли разобраться в том, как вызвать любовь по своему желанию или как перестать любить. Не могли они понять и то, почему у одних влюбленных земная любовь обращается во вражду, а у других переходит в духовную любовь. Тем не менее Экклесия твердо знала – любовь и вражда есть силы, подвластные человеку.

________________

Утром выпал первый снег, сделав мир сказочным. Сероватая гладь озера сковалась льдом и будто припорошилась мукой. В ожидании Рагнера Маргарита любовалась через стекло окна на нереальную, безмолвную, белую красоту. Вдруг звонко прозвенел смешок – во внутреннем дворике Нёген счищал снег с крыши «беседки», а Миллё лепила снежки, бросала их в юношу и, смеясь, отбегала от него. Кроме этой девочки, в замке детей не было, оттого она росла робкой и необщительной. При виде ее большеглазого личика, не испуганного, как обычно, но радостного, сердце Маргариты потеплело, да и на душе стало немного легче.

«Всего лет через пять Миллё исполнится двенадцать, – подумала она, – и эту крошку отдадут замуж. Или даже раньше могут… Такая малютка и замужем! А Нёген уже два года как жених…»

– Не спеши выходить замуж и бросать меня, доченька, – смотря на свой живот и поглаживая его, сказала вслух Маргарита.

– С кем говоришь? – послышался негромкий голос Рагнера, и одновременно с этим открылась панель в углу. Ее возлюбленный появился, как всегда, весь в черном, лишь добавил к убранству зимний плащ, подбитый черным соболем. На его поясе горел златом Анарим, на ногах позвякивали вороненые шпоры.

– Я давно уж с дочкой говорю, – ответила Маргарита.

– Дочка? Девчонка? А почему не маленький рыцарь? – улыбаясь, Рагнер положил руку на ее живот.

– Я это чувствую. Не могу объяснить. И я хочу дочку в честь своей мамы назвать – Анге́ликой. Это цветок, какой растет вдоль рек. Ангельская трава – так его в Орензе и Сиренгидии зовут.

– Прости, любимая, но нет. И здесь эта трава изобильно растет в лесах, а из нее дудки да сиринги делают. И зовут ангелику «дудник»… Лучше назовем дочку в честь моей матери – Цальвией.

Маргарита обиженно смотрела на него и хлопала глазами.

– Рагнер, мы же договорились, что будет так, как в твоем роду заведено: ты выбираешь имена сыновьям, а я – дочкам.

– Но ты хочешь назвать герцогиню «дудник», а герцогиню, тем более из рода Раннор, так звать никак не могут!

– А Цальвия – то же самое, что салфетка! Ты сам говорил! Герцогиню могут звать «салфетка», да?

– Цальвия – это шалфей! Невредимая и спасающая! Священная трава древних людей, прогоняющая Смерть! А салфетки – так… никто и не знает, от какого слова пошло их название.

– Рагнер! Ну пожалуйста! Цальвия – это очень красивое и гордое имя. Клянусь, что так мы назовем нашу вторую дочурку, но первую я хочу Ангелику! Это ангельская трава. Ангельская!

Из-за ее живота, Рагнер обнял Маргариту со спины и, целуя ее в висок, прошептал:

– Вторую дочку мы назовем Ма́ргрэтой, как тебя и мою бабулю. А первую – Цальвией. Довольно спорить.

– Меня Маргарита зовут, а не Маргрэта…

– Довольно спорить, – ласково повторил Рагнер. – Смирись: я тебе всё равно не уступлю… И не потому что я хочу дочку-Цальвию, хотя хочу, просто я думаю о будущем нашей малышки – когда она вырастет, то не раз скажет папочке спасибо за то, что ее не дразнили дудкой или даже вонючкой.

– Пошли вниз, в узилище, – недовольно ответила Маргарита.

Рагнер взял ее белый плащ и заботливо набросил его ей на плечи.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Я тоже тебя люблю, – вздохнула она, даже не улыбнувшись.

________________

Низкий потолок подвала будто давил мощью всего донжона. Здесь было по-ночному темно, страшно и очень холодно. Еще спускаясь по винтовой лестнице, Маргарита зябко запахнула плащ на груди. Сойдя со ступеней, она увидела комнатку с двумя толстыми дверьми, в глубине и слева, за какими находились сокровищница и погреб, да приоткрытую решетку напротив – вход в узилище. За решеткой весело перекрикивались два дозорных. Их ноги согревали ящики-грелки с горшком, наполненным горячими углями, но, несмотря на это, они дышали в руки, пытаясь их согреть. На столе, за каким молодые мужчины резались в кости, стоял светильник, а на стенах висели еще две масляные лампы, свет от которых давал зловещие, длинные тени.

Рагнер выругался, подходя к поздно заметившим его дозорным.

– Рернот! – возмутился Рагнер. – Едва я решил, что из тебя толк выйдет! Да охраняй ты меня, то я бы тебя уже убил этими костями! Хоть в карты бы играли! Они хотя бы к решеткам не закатываются.

– Озвиняйте, Вашо Светлость, – не опечалившись, бодро ответил белобрысый, светлобородый парень. – Холодно́ былось в карто-то.

– А я и в карты дуть не разрешаю. Но кости! Я помню, ты трусил кирасу снять в потешном бою, – тихо и зло говорил Рагнер. – С чего ты вдруг осмелел? Я тебе тогда руку пожал, оттого что пожалел дурака. Так знай: мне нынче стыдно за это, и я, как предупреждал, заберу эту руку себе, а потом – на остров Фёо, Рернот! Я не для того раздаю приказы, чтобы их нарушали. В дозоре – не играть, а следить в оба! Если еще раз увижу… Я тебя предупредил – домой, на свой Фёо, и без руки.

Рернот испугался и кивнул.

– Вот это верно! Верно: молчать и кивать, – зло бросил ему Рагнер и повернулся к Сиурту. Тот исподлобья поглядывал на Рагнера и тоже опечаленным не казался.

– Сиурт… – развел руками Рагнер. – Я думал, ты еще в Элладанне понял! Ясно всё с тобой… – махнул он рукой. – Отпирайте решетку, – приказал Рагнер и пошел к Маргарите, застывшей у винтовой лестницы.

– Я в Элладанну вся поня́л, – раздалось Рагнеру в спину. – Да вота Лорко и Ольвор набогатеят, а я нета.

– А на кой черт тебе богатство, Сиурт? – не оборачиваясь, спросил его Рагнер. – Бери с брата пример: моим наместником быть отказался.

– Я жанитяся хочу, – ответил Сиурт, направляя ружье на выходящую из мрака, устрашающую тень – с медвежьим покрывалом на плечах Нинно выглядел огромным, похожим на оборотня. – На Миране Вохнесог жанитяся. Она за бедняка не поддет – за ею граф Гельдор увиватася. Стой, – сказал Сиурт Нинно на хорошем орензском. – Дальше ни шагу. Застрелю в башку.

Кузнец остановился, наблюдая за тем, как Рагнер ставит у конца стола стул для Маргариты, помогает ей сесть и подвигает ей под ноги ящик-грелку.

– Ты, Сиурт, даже не дурак, а хуже, – говорил в это время Рагнер. – Хотя орензский выучил получше Аргуса… Свой рот про Эгонна ты должен был намного раньше раскрыть! Иди и встань за мной, – указал он Сиурту. – Жениться на Миране он собрался… – тихо проворчал Рагнер, с шумом двигая ногой второй стул к Нинно. Сам Рагнер присел на край стола, немного загораживая Маргариту. – Бери стул, господин Граддак, и ставь его туда, где ты сейчас. Ты сказал, что скрывать тебе нечего, – сложил он руки на груди, нащупывая рукоять кинжала. – Пора, в таком случае, отвечать на вопросы.

Нинно любовался Маргаритой – в белоснежном одеянии, в плаще с большим пушистым воротником и головном уборе из кружев, она походила на повелительницу снегов с гравированного листа со сказкой, какой он когда-то давно купил для Беати. Ревнивый бог зимы, муж повелительницы снегов, превратил ее сердце в лед, и с тех пор ее снега несли смерть всему живому. Нинно вспоминал сказку и смотрел на ту, которую помнил еще семилетней, смешливой озорницей с двумя золотыми косичками. Та девчонка из любопытства разобрала ножницы тетки Клеметины, играла с ними, и в итоге потеряла болтик – глядя на него заплаканными глазищами, Грити попросила Нинно ей помочь. И он нашел для нее подходящий болтик, выкрутив его из своего нового бритвенного ножа. Ей не попало от тетки за поломку, и она позабыла про тот случай, но вот Нинно помнил. Еще помнил признательность в зеленых, еще детских глазах. Та златоволосая, веселая озорница взрослела, становясь с каждым годом всё робче и краше, да всё реже бывая в его доме – и так, пока навсегда не ушла: сначала из квартала бедняков, затем из Орензы. А нынче Грити даже не желает, чтобы он жил поблизости. Да и будто сами звезды тоже ополчились против него – только он нашел ее, дорогую и любимую, его бросили в клетку. Догадываясь, что может больше никогда не увидеть Маргариту, Нинно старался получше запомнить ее лицо, прекраснее какого не знал. Уже печальное лицо…

– Чего застыл?! – грубо спросил его Рагнер, разозленный и безалаберностью дозорных, и тем, что кузнец пялится на его женщину. – Взял стул и сделал, как я сказал.

– Рагнер, пожалуйста, позволь мне, – тихо произнесла Маргарита, пока Нинно садился на стул.

Герцог, скривив губы, кивнул, и она продолжила:

– Нинно, та женщина, что вчера была в Оружейной зале… Она утверждает, что ты напал на нее. Это случилось незадолго до того, как ты появился. Случилось ночью и в том лесу. Напал… Я имею в виду – надругался… Всё крайне серьезно, Нинно, – говорила она, терзая пальцы, подбирая слова и иногда прикусывая нижнюю губу. – Ей все верят. Тебя же, если ты не сможешь оправдаться… Тебя казнят. И ты же знаешь, какая это страшная казнь. Ответь, прошу тебя, на вопросы герцога Раннора. Он вовсе не хочет тебя напрасно обвинить. Он хочет найти преступника.

– Ты тоже на меня мыслишь? – с горящими глазами спросил Нинно и резко поднялся.

Рагнер выругался, соскочил со стола и заорал на кузнеца:

– Сделаешь шаг – и тебя прибьют на ее глазах! Этого желаешь?! Кровью залить ее глаза?! О ней ты думаешь?! Или о себе одном?!

– Нинно! – испуганно воскликнула Маргарита. – Не зли их, прошу!

Нинно нахмурился, помедлил, но, вскоре сделав шаг назад, снова сел на стул, придерживая одной рукой у груди наброшенное меховое покрывало. Рагнер перевел дыхание и, тихо слышно ругаясь, вновь присел на стол.

– Не делай так больше, кузнец, – сказал он. – Я тут на тебя время трачу, чтобы всё выяснить. Та дама могла и обознаться. Было очень темно, и она не видела толком выродка. Поговорим спокойно. Отвечай на мои вопросы.

– Прежде она скажет… Ты, Грити, тоже меня виняешь? Не ври. Я… – смутился он. – Я тогда не хотел… Не знаю, как всё вышло. Я никогда бы… – с болью говорил он. – Ни с одной не насильничал, а уж тебя…

– Нинно, я верю тебе, – быстро заговорила Маргарита. – То было недоразумение… Не будем о нем говорить. А герцог Раннор всё о том случае знает, – добавила она. – У меня от него тайн нет. И, Нинно… Если ты не оправдаешься, то тебя казнят… унизительно и страшно. Я же приму это: буду жить дальше как ни в чем не бывало, – твердо говорила девушка. – И слезинки не пролью, потому что, раз мой муж уверится в твоей вине, то и я тоже. Скажи ему, прошу, правду. И не лги ни в коем случае – он догадается, и выйдет лишь хуже.

Рагнер немного смягчился и послал Маргарите теплый взгляд. Нинно же впал в раздумье – хмурился и смотрел в пол.

– Итак, для начала расскажи про бандитов. Как с ними познакомился?

– Я сошел с судну, есть хотел, пошел в первую трактиру, ищал круг над дверями. Тама, на кругу, былся петух. После ко мне подсел мужик в синем шаперону. Он руками махал: мол, кудова тебе надобно?

– Показывай, как он махал руками.

Нинно отбросил назад, на спинку стула, покрывало, затем ткнул в себя, потом по сторонам и двумя пальцами прошагал в воздухе.

– Я понял этое как «кудова тебе?», – пояснил Нинно. – Я сказал, что сыщиваю Лодэтского Дьявола, – он показал рожки над головой. – И всё. Дальшее он достал монету в серебру. Я тоже достал – мол, уплота имеется. После мы пошли на улицу, к телеге. Мы езжали вчетвером. Тех людёв я не знал – думал, нам по пути. В лесу они становили телегу, мол, надобно по нужде, и на меня втроем… Они мне голову стукнули, – дотронулся Нинно до затылка. – Я потерялся, но сознанья не лишился – притворился тока. Они взяли кошелек, нож еще для еды взяли… Двое монеты считали… После ко мне толстяк пошел с ножом – я пнул его в ногу – и в лес я… Всё…

– Опиши их.

– Сел к мене за стол – мелкий, рыжий как лиса, в синем шаперону. Второй – толстый и сильный, шапка у его как чепчик, бельевая… Мясник.

– Почему мясник?

Нинно пожал плечами.

– Похожий… толстый… И он же резать сбирался – привычный, значит, труд ему. А тот, что телегой правил – темные глаза и светлый волос. Я помню его руки – руки красивые. И вроде он был за главного. Большее не знаю – он ко мне спиной на телеге былся. Одёжи у всех обыденные – штаны, кафтаньи с капушоном…

– Что ты в лесу делал? – задумался Рагнер.

– Шел… – снова пожал плечами Нинно. – После по берегу речки шел – думывал, речка куда-то да выведет.

– Чем питался?

– Камышовым клубнем и шишки еще ел.

– Грибы или ягоды?

– Чего не знал, того не снедал.

– С чего же ты тогда опьянел? Стал как в бреду? И еще ты оленя видел.

– Не знаю. Едва помню про это. Помню, как луг у речки вкусно пах. Еще думал – чудня экая: лес уж бур, а луг – зелён… Укрылся плащом. Всё. После… Да не былося того – бредни!

– Рассказывай свои бредни, – не сдавался Рагнер.

– Я видал мертвого, как живого, – неохотно произнес Нинно. – Он давал мне корону.

Рагнер не смог сдержать улыбки.

– Кем же был твой… коронователь?

– Бродягою… – мрачно ответил Нинно и пронзительно посмотрел на Маргариту. – Тот самый. С Главной площади.

Маргарита невольно поежилась, а Рагнер перестал улыбаться. Он взглянул на девушку, а потом снова на Нинно.

– Тот бродяга, что стишки насочинял? – прищурил глаза Рагнер. – Про девчонку в красном чепчике?

Нинно мрачно кивнул.

– Так что же? Взял корону?

– Нет, – буркнул Нинно. – Кабы кто-то прочий былся, может, и взял бы. Но не от его. Он еще сказал… – говорил кузнец побледневшей Маргарите. – Что коли я ее возьму, то… Ты сама всё знаешь, ежели помнишь. Но надобна уплота. Я отказался… Затем что у него былися алые глаза. Он меня перепугал. Это былся демон, не человек.

Маргарита тоже испугалась. Даже у Рагнера вдруг пробежал холодок по спине, словно ему в затылок дыхнула стужа.

– Оленю уж после увидал: он мне лицо вроде лизал… После я очнулся в оврагу, выбрался… как в бреду. После… Я увидал свет и неземну красу – тебя, – ласково сказал Маргарите Нинно. – Ты былася вся в свету, в изнутрях и в снаружах, в свету над головою… Я решил, что в Раю…

– Миленький сказ, – жестко ответил ему Рагнер. – Хоть роман пиши: и любовь, и святые, и демоны… Так у тебя был плащ? Какого цвета?

– Синеватого, темный. Не знаю, кудова он делся.

– Ты в своем бреду сказал: «Женщина ночью в лесу». Как объяснишь?

– Я… – вздохнул Нинно. – Вроде еще женщина былася… Вроде пела… Но не знаю: былась ночь и я ее не видывал, слухал лишь… Она меня по имени звала. Не моглася она знать моего имени. Бредни, значат, как с бродягой на лугу и короной…

Рагнер молчал и размышлял над тем, что услышал. Тогда Маргарита спросила:

– Нинно, скажи, как ты добрался до Лодэнии? Что делал после того, как мы тебя не видели?

– Я не знал, что делывать, ходил к ратуше… Каждый день, – снова бросил он на Маргариту пронзительный взгляд. – Глазел: вдруг ты в окне покажешься… Видал, как ты езжала с им, – кивнул он на Рагнера, – пред Западной крепостью вас видал. И ты не былась счастливой – ты былася устрашенная и грустная. И я порешал, что сыщу тебя в Лодэнии. Я шел к тебе слишком долгое, затем что работал. Тянул лодки с камнем и лесом вверх по Лани, хотя вниз шел. Так и шел: один град вверх, двое городов вниз – и так до Бренноданну. В ём мне свезло: на галеру гребцом взяли. Всякий раз весло подымал и думал: уж на шаг я ближе́е к тебе, Грити, на еще шаг, на еще шаг… В радостях мне былось весло то ворочать. Невмоготу порой, а всё ж в радостях – лик твой за веслом в небе представлю – и целовать весло я былся готовый… Так я до порту лодэтского добрался – графству Ормодц или как-то этак. Капитан пло́тить не стал – мол, в Бренноданне уплота будется, и я сбежал… Монеты берег – пешком до иногого краю морю шел, и тоже в радостях шел – знал: уж точное дойду до тебя. А до Нодолкоса я месту на судне куплял – в легкости плыл – гостём, не работал… И пущай твой дракон нынча смертиями мне грозится – плевать уж – я радый, что дошел, радый, что ты в порядку… Можное и помереть… лишь б ты счастивая была…

У Маргариты разрывалось сердце, когда она представляла Нинно бредущим по берегу Лани и тянувшим на себе вверх по реке большие лодки, нагруженные валунами, или когда видела его ворочавшим тяжелое весло по десять часов в день. Что бы Рагнер не говорил о труде гребца – как о самом обычном ремесле, эта работа считалась каторжной и шли в гребцы на торговые суда от безысходности.

– Закончим, пожалуй, – сказал Рагнер. – Господин Граддак, вы отправляетесь в город, в тюрьму, где будете ждать своей участи, а она решится через три дня, в Суде. Еще раз повторю – будьте покорны. Выбор у вас таков: или достойно проследовать в тюрьму – и тогда я позволю вам забрать это меховое покрывало, или же поехать туда позорным способом – в клетке, например, как зверь. Я всё понятно сказал?

– Всё погоже, – ответил Нинно. – Я не буду противиться. Коли нету на свете справедливостей, то… Грити, приди провожать меня к эшафоте. Я на тебя глядеть в утешение будусь, когда…

– Не проси меня о таком, – нервно замотала головой Маргарита и полезла в кошелек за платком. – Ни за что, Нинно. Божия справедливость есть… – встала она со стула и отвернулась, прижимая платок к глазам. – А если ее нет, то я всё равно не смогу…

Рагнер приобнял ее и отвел к лестнице, где она утерла глаза. Оставив ее там, он вернулся к столу.

– Ты что дурак? – зло сказал он кузнецу. – Как ей, носящей в чреве, смотреть на казнь? Возвращайся за решетку – скоро за тобой придут.

Нинно с печалью глянул на белеющий во мраке, девичий силуэт и поднялся на ноги. Меховое покрывало, хранившее слабый цветочный аромат от душистых вод Маргариты, он набросил на себя и вернулся за решетку. Теперь он казался не оборотнем, но медведем, плененным царем зверей; Нинно держался руками за прутья решетки, упираясь в них лбом, и продолжал смотреть на Маргариту. Она же опять закрыла платком глаза и отвернулась.

Рагнер отнес Маргариту в опочивальню герцогини на руках, а она не переставала беззвучно рыдать в носовой платок. Только в своей спальне, сидя на медвежьей шкуре, она так разревелась, что завыла нечто нечленораздельное. Рагнер сидел рядом, обнимал ее и ждал, когда она успокоится.

– Что ты дум… маешь? – наконец услышал он между всхлипами. – Казнииишь? Виновен?

Рагнер вздохнул, а она опять залилась слезами.

– Послушай, любимая, – целуя ее в висок, прошептал он. – Немного времени еще есть. Я завтра прошмыгнусь в Нюёдлкос. Если твой кузнец про бандитов не врет – то, возможно, и в остальном он честен.

Зеленые, заплаканные глазищи смотрели на него с надеждой.

– А ты, любимая, – поцеловал ее Рагнер в бровь, – успокойся, хотя бы ради нашего наследника, если тебе ни меня не жалко, ни себя.

– Да…

– Еще одно… – нахмурился Рагнер. – Я недопонял про того бродягу. Еще были стишки?

– Были, но… бродяга скорее над Нинно издевался… – высморкалась в платок Маргарита. – Тоже одна пошлость и грязь. Не хочу говорить.

– И всё же, – настаивал Рагнер. – Я хочу знать. Или мне спросить того, кто был тогда с вами рядом на площади? Раоля Роннака?

Маргарита что-то невнятно простонала.

– Не бойся, я потом убью Раоля. Мне прям полегчает, что ли.

Маргарита перевела дыхание, чувствуя в груди боль.

– Я не помню точно, – прошептала она. – Бродяга сказал, что даст Нинно корону, чтобы он… Ну, лишь после этого мы с Нинно ляжем вместе…

– Всё?

– Да…

– Пожалуйста, вспомни те стишки. Замени слова, если это грязь…

Маргарита немного помолчала, а потом быстро выпалила:

– День и ночь меня он будет драть, пока не грохнется кровать!

Ничего не отвечая, Рагнер крепче ее обнял.

________________

Раоля Роннака Рагнер позвал в Оружейную, где указал на стол и бутыль куренного вина на нем.

– Мне сейчас некогда, – сказал он «усатому». – Поговорю с тобой, когда вернусь. Пей, а то здесь холодно, хоть всю бутыль пей… Уборная – горшок в углу. Кстати, я тебя закрою на всякий случай.

И он оставил ошеломленного Раоля в одиночестве. Далее настал черед игроков в кости: Рернот и Сиурт ждали наказания в караульной. Эорик тоже был там. Он что-то говорил здоровенному Сиурту, а тот, хотя был выше старшего брата на голову, понуро смотрел вниз и казался маленьким мальчиком, которого отчитывают.

– Рернот, – отозвал Рагнер в сторону «белобрысого». – Снег выпал – пора чистить выгребную яму у Охотничьего дома и сточный ров под Нужной башней. Бери лопату да тачку у Нёгена – и вперед.

– А ежоли я откожусь? – обиженно проговорил Рернот, не желавший выполнять позорную для воина работу.

– Да запросто. Без правой руки вполне можно жить. Скажешь, что на войне потерял.

Полным обиды взглядом Рернот смотрел на герцога.

– Ты тут мне давай еще заплачь! – разъярился Рагнер. – Сколько влезет, размазывай свои сопли, как девчонка, да вот только ты – заросший потный бородач! До вечера – ты не воин! А там я гляну, брать ли тебя назад!

– Один пойду, Вашо Светлость? – в смешанных чувствах обиды и злости, спросил Рернот.

Рагнер так посмотрел на этого светлобрового парня, что тот резко поклонился и быстро пошел в направлении тамбура.

Рагнер повернулся к остальным мужчинам в караульной.

– Всё готово? – спросил он у Эорика.

– Да, Ваша Светлость.

– Выводите его во двор. Руки свяжите спереди, но пасти его четверым, с двух сторон. Эорик, глаз с него не своди, пока он не будет в подвале Вардоца, а сейчас пойдем со мной на улицу.

Они вышли из тамбура в передний двор. Снега и здесь навалило, но радости конюхам зима не принесла. Запряженный в сани ломовой конь, недовольно фыркал и бил копытом, приминая глубокий снег. Других жеребцов привязали у поилки и те возмущенно ржали, оттого что вода в ней замерзла. Нерасчищенная дорожка к надвратной башне выглядела особенно отвратительно – первый снег раскрошили ногами в грязь, и он превратился в хлюпающее месиво над коварной коркой льда.

Сделав пару смелых шагов, Рагнер поскользнулся и упал бы, если бы его не удержал Эорик. Далее ступая по сугробам уже осторожно и пробираясь к более-менее чистому островку двора, без того взбешенный Рагнер ругал Огю Шотно последними словами – и решил, что убьет смотрителя тоже, если по возращении найдет «всё это дерьмое дерьмо». Когда мужчины остановились, герцог в ярости пнул большую ледышку, отшвырнув ее к крепостной стене.

– Во-первых… – выместив злобу на ледышке, начал спокойнее говорить Рагнер, – то, что в кости в дозоре играют, – это твоя вина. Разберись и всех накажи построже. Сперва карты, потом кости, потом – драка в караульной, а потом – я тебя лишаю должности. Исправь это, иначе всех разгоню и найму новых. Тебя тоже заменю.

Эорик молча кивнул.

– Во-вторых… – положил Рагнер руки на пояс и посмотрел вниз, на свои замаранные сапоги. – Что тут болтают про кузнеца? Что брат тебе говорил? Я Сиурту за это ничего не сделаю. Говори! Мне надо знать!

– Думают: кузнец тот выродок. Всё.

– Раоль Роннак, что болтал? – недоверчиво прищурил глаза Рагнер. – Говори честно, мы ведь братья еще по сольтельской крови. Что про баронессу Нолаонт болтают?

– Не понимаю… – недоуменно смотрел на него Эорик. – Толков нету, Кётране ни я, ни Сиурт, – ни слова, не думай. Ничего про Орензу и ратушу.

– Вези кузнеца в Вардоц, – облегчённо выдохнул Рагнер. – До вечера выясни, что про кузнеца болтают. Всё до малейшей подробности знать хочу. В том числе то, что Роннак натрепал о кузнеце.

– А что с Сиуртом?

– Эорик, ты знаешь правила. Руки он мне, в отличие от Рернота, не жал, так что – целехоньким вон со службы.

– Рагнер, – вздохнул Эорик. – Он же… неумен. Он любое наказание примет. Здесь любовь – влюбился он. Простить себе не может, что отказался тогда играть в карты с Ольвором и Лорко, что не взял в плен принца Баро. Ныне никогда не отказывается играть в дозоре. Такие выводы сделал… Из-за Мираны всё. Он же знает, что ты отдашь ее лишь за достойнейшего, за богача. А ведь Миране замуж пора – полгода и юность ее кончится. В девицах засиделась…

– Эорик, как ты распелся! Так ты сват Сиурта теперь, не пойму? Хм, юность ее кончится, – проворчал Рагнер. – Да как по мне, пусть Мирана хоть никогда замуж не выходит! Будет своя дочь – поймешь… А до Сиурта донеси – чтобы и не мечтал о ней! А будет играть в дозоре, то и подавно. Иди сейчас. Зови ко мне Аварта и… пусть вторым охранителем будет Сиурт.

Эорик ушел, а Рагнер поглядел вверх на окна третьего этажа. Он не видел Маргариту за толстым мутноватым стеклом, но чувствовал, что она из детской спальни смотрит вниз и ожидает: когда и в каком виде выведут Нинно.

«После сегодняшнего, я ни за что тебя живым не выпущу из Ларгоса, кузнец, – думал Рагнер. – Красноглазый демон в облике дорого и родного человека из-за трех морей, желающий получить мое дитя!.. Почему я только сейчас узнаю, что бродяга и про тебя стишков навещал? Что за херня! Почему мой ребенок нужен демону? Почему Маргарита ему понадобилась? Ладно… – сказал он сам себе. – Успокойся. Мертвые – это мертвые. Они тихие, среди живых не ходят и чужим женщинам не смущают разума. А этого красноглазого кузнеца я скоро навек успокою. Демон, не демон, но хер тебе, а не корона».

Вскоре вышли понурый Сиурт и первый конюший, Аварт – неулыбчивый мужчина сорока лет с обветренным, суровым лицом. Конюшие отвечали за содержание лошадей, пополнение табуна и снабжение конюшен всем необходимым, но главное: они служили как посредники между аристократами и конюхами – лишь их допускали к телу господ, особенно к дамам, то есть позволяли оказать помощь, если надо сесть в седло или спуститься. Иногда первый конюший, будучи доверенным лицом господина, руководил от его имени – проще говоря, Аварт являлся вторым воином на службе у герцога Раннора, после Эорика, военачальника замка.

Рагнер поздоровался с Авартом, игнорируя Сиурта, и, обругивая по пути снег (белый гаденыш, вовремя ты выпал!), направился по сугробам к Магнгро.

________________

До дома Вьёна Аттсога Рагнер молчал. Дорога среди сказочно-белого, светлого леса привнесла свет и в его разум: он умиротворился, остыл, упокоился. С трудом верилось, что еще вчера вокруг была грязь, что деревья мерзли в лохмотьях сухой листвы, – вчера природу будто поразила нищета, а сегодня она царствовала, нарядившись в роскошные песцовые меха. Снежинки на черной перчатке поблескивали диамантами.

«Для кого же Бог создает эту красоту? – думал Рагнер, подъезжая к лесному дому, любуясь заснеженным прудом и белыми, ватными, низкими облаками над ним. – Неужели для нас, для людей? А ведь мы быстро привыкаем и не замечаем этого щедрого дара. Зима себе и зима… И вдруг, словно открываются глаза: мир и жизнь – прекрасны до слез…»

Ворота отворил Вьён, который вместе со стариком Димием Надлдхогом расчищал двор от снега. Рагнер спешился, прошел туда один, оставив охранителей и Магнгро снаружи.

– Приветствую, – обнял он Вьёна, – Я ненадолго. У меня есть важный вопрос к госпоже Тиодо. Надеюсь, она здесь.

– Да, но я надеюсь, ты не станешь более ее мучить?

– Может быть, и стану, – подходя к дому, невозмутимо ответил Рагнер. – Я разбираюсь в непростом деле, и лишь желаю найти настоящего насильника. Вьён, – строго сказал он, отряхивая у порога сапоги. – Согласись, госпожа Тиодо во тьме ничего толком не видела – сама так сказала. Представь: я казню брата своей будущей супруги, а потом мы узнаем, что это был не он, а кто-то другой. Кому будет легче? Мне, даме Маргарите или Лилии Тиодо точно не будет. А выродок еще на кого-нибудь нападет. Может, в другой раз даже убьет, схоронит тело, и никто не узнает… так и будем жить рядом со зверем.

Мужчины прошли в дом и направились в гостиную.

– Хорошо, если так, – буркнул Вьён. – Что ты мучаешь госпожу Тиодо вовсе не из-за того, что желаешь угодить своей женщине.

Вьён попросил Ирмину позвать Лилию и достал из шкафа бутыль с куренным вином – добрый знак: он не прятал выпивку, сам был трезв.

– Хочешь?

– Нет, – упал Рагнер на скамью, не снимая берета и плаща, так как не собирался задерживаться. – Точнее, очень хочу, но тогда я напьюсь до беспамятства. Вьён… скажи, что ты знаешь о демонах?

– Ты меня спрашиваешь? – удивился Вьён, садясь напротив Рагнера на стул. – Тот, кто знает, что наша вера – обман, спрашивает того, кто тоже это точно знает?

– Но ты же алхимик… Что Алхимия говорит про демонов? Как возможно, что сбываются предсказания?

– Астрология учит о восьми мирах, а алхимики думают, что для души существуют еще четыре переходных, связующих мира, как четыре гуморальных сока для плоти. Душа же пропитана одним соком – духом, какой меняется: из тверди как лед – в воду, далее – в пар, далее – в эфир. Достигая состояния эфира, дух и душа попадают в божественный мир, где не существует тайн – и тогда люди видят пророческие сны, но откровения могут являться не только во сне. Демоны живут внизу божественного мира и не позволяют духу подняться дальше, к высоте Бога. Если же душа поднимется на самый верх, то и плоть обретет бессмертие и, вообще, чего только не обретет. Но, ты же знаешь, я во всё это тоже не верю.

– Зачем демонам нужны нерожденные дети? Младенцы?

– Про демонов я ничего более не знаю, но вряд ли им младенцы нужны. У них же нет души.

– А если есть?

– Мои наблюдения за Мираной и Ирминой твердо доказали мне, что души у младенцев нет. Кстати! – вспомнил Вьён. – Я черного сыра сварил – надо было отвлечься. Дозреет он через восьмиду, но забери его на днях, прошу, а то он весь подвал занял.

– Конечно, завтра пришлю телегу. А винокурня?

– Нет, только не сейчас, – помотал головой Вьён. – Боюсь… И дом надолго оставлять боюсь. Позднее сахар доделаю. Пока же настроя нет. Извини.

– Да мне-то что? – развел Рагнер руками. – Я переживу. Принц Баро скоро привезет мне талант чистейшего меридианского золота. Я хотел тебе помочь.

Эти слова задели самолюбие Вьёна, считавшего, что это он помогает своими изобретениями другу, а не наоборот. По словам Рагнера, выходило, что для него старания алхимика не имели значения.

– Возможно, принц Баро не прибудет, – саркастически заметил Вьён.

– Только если его корабль потонет и он вместе с ним – и то Адальберти потонет потому, что будет спасать мое золото. Он человек чести, Баройский Лев, герой Меридеи: его слово бесценно, – с почтением говорил Рагнер, не подозревая, что пуще раздражает уставшего и измотанного друга. – И знак двойного единства опять же сделал нас единокровными, родными братьями.

– А почему ты со мной никогда не сцеплял пальцев? – спросил Вьён, заводя себя сильнее. – Принца Баро ты едва знаешь, в отличие от меня.

– Послушай… – едва не застонал Рагнер. – Это единство по пролитой крови, своей и чужой. Надо хоть немного повоевать. Хоть побывать на настоящей битве и не струсить. И братство по крови не дает никаких благ, кроме общения на равных, и то – в свободное от службы время. Зато это долг: прийти побратиму на помощь, отдать свою жизнь за него и прочее… Воины братством не разбрасываются, поэтому знак единства так весом. Как раз сегодня я пожалел, что разбросался им в Орензе, теперь ты… Так вот, двойное единство нельзя ничем прекратить, а простое единство смывают кровью: побратимы сражаются, и победитель отрезает проигравшему руку. Ну, можно только пальцы. Хоть один палец да надо… Но это не по-рыцарски: мелковато, – оттого обычно режут всю кисть. Таков обычай.

– По-рыцарски, – проворчал Вьён. – Вы убиваете и грабите чужие земли, но ни ворами, ни разбойниками себя не считаете…

– Есть большая разница между трофеями и воровством, – начинал злиться и Рагнер. – Вор – это ворон, тот, кто прилетает после битвы и жрет мясо мертвецов, хотя сам их не убивал. А трофеи – это победа, какую ты можешь потрогать, какую заслужил, за какую пролил кровь и в итоге обратил врага в бегство. Думай, что хочешь, но стать рыцарем – крайне непросто, а еще сложнее – быть рыцарем и жить по уставу. Предки такие порядки придумали, и их законы отлично работают уж веками, а этот твой… гумноизм…

– Гуманизм!

– Да, он… Веришь нынче в Бога, говоришь? И я верю! Так вот: если бы Бог хотел, то гуманизм твой уже царил бы на всей Гео, но богоугодный порядок – это неравенство! Неравенство – есть равновесие этого мира!

– Гуманизм не против неравенства. Человечность – это когда сильные помогают слабым, ведь только звери сжирают больных, старых, немощных или слабых. А при войнах именно такие миряне гибнут в первую очередь. Война – это негуманно!

– А убийства?

– Конечно!

– А казни?

Вьён недовольно замолчал.

– Казнь – это неизбежное зло, – пробурчал он. – Казни ту скотину, того зверя. Жестоко казни!

Рагнер похлопал его по плечу.

– Может, когда-нибудь твой гумнанизм и будет нужен миру, друг, но нычне люди чудесно обходятся обычным гумном.

Наконец, в сопровождении брата и Ирмины, появилась Лилия Тиодо. Она иначе убрала волосы: теперь ее чело обрамляла, будто венок, косичка, отчего белокурая красавица напоминала непорочную невесту, но с синюшными тенями под глазами. После приветственных поклонов, Рагнер уступил господам Тиодо место на скамье и пересел на стул с подлокотниками. Адреами, казалось, скучал, а Лилия доверчиво смотрела на герцога Раннора, надеясь только на него, ожидая защиты и справедливости. В это белое утро она выглядела особенно хрупкой. Невольно хотелось верить любому ее слову.

«Сломленная белоснежная лилия, – пронеслось у Рагнера в голове, – гордый цветок, загубленный каким-то выродком ради своего краткого удовольствия».

– Госпожа Тиодо, – вздохнув, сказал он, – мне нужно, чтобы вы уточнили кое-что. У брата баронессы Нолаонт был плащ, но не синий, а красный, – стал он запутывать молодую женщину. – Сложно перепутать красный с синим, даже во тьме…

– Но, выходит, я перепутала… – слабым голосом произнесла Лилия. – Не помню, наверно… не до плаща мне было…

– Ладно… Что насчет лица? Борода, щетина или гладкое лицо? Это вы точно должны помнить – вы же лицо ему исцарапали.

Лилия Тиодо нахмурилась и мысленно отругала себя.

– Я не помню, – пролепетала она. – И не хочу вспоминать! Адреами?!

– Рагнер, не мучай ее, – занервничал Вьён. – Ты причиняешь бедняжке боль, разве не видишь?!

– Я не уйду без ответа, – жестко произнес Рагнер, вкалывая в Лилию ледяной взгляд. – Нельзя исцарапать лицо и не знать, чего касаешься. Думайте, – приказал он. – Вспоминайте, если не желаете зла безвинному!

Лилия Тиодо побледнела по-настоящему, а не из-за отбеливающих масел, какие делал ее «брат». Она судорожно думала, вспоминая Нинно.

«Он был свежевыбрит, когда вошел… – соображала она. – Но это ничего не значит. Ветки не исцарапали ему нижней части лица – значит: щетина или борода. Щетина, должно быть… Зачем отпускать бороду, если потом ее сбривать? Но про щетину меня наверняка не спрашивали бы… Что в ней особенного? Да черт возьми! – зачем я выдумала про поцарапанное лицо! Всё было так ладно! Борода или щетина… Черт, черт!»

Внешне она была спокойна, но Рагнер угадал ее смятение и тоже начал сомневаться.

«Да что я о ней, вообще, знаю? – внезапно озарило его. – Только то, что она и ее скользкий братец сами о себе наговорили!»

«Завралась, так вернись к первой лжи – и стой на ней!» – приказал в голове Лилии голос ее отца. Ниль Петтхог имел обширную бороду.

– Борода, – прошептала она, прижимаясь к Адреами. – Немалая на ощупь борода. И запах пота был… – содрогнулась она. – Можно я более не буду вспоминать?! – воскликнула Лилия и, резко поднимаясь, отошла к окну.

– Теперь можно, – мрачно ответил Рагнер, смотря на ее тонкий стан, подчеркнутый белым светом из окна. – Простите, если причинил боль, госпожа Тиодо, но так было необходимо. Более вас мучить я не стану, – поднялся он со стула. – Мне пора… Того выродка уже везут в Вардоц, в тюрьму, но у вас я на всякий случай оставлю охранителей. И еще одно… Ирмина, – обратился Рагнер к дочери Вьёна. – Удели мне пару минут, пожалуйста. Наедине.

– Хорошо, я тебя провожу… – удивилась девушка.

Рагнер распрощался с Вьёном, Адреами и Лилией, а с Ирминой заговорил уже во дворе. Двор этот был обширен, равнялся по размерам переднему двору герцогского замка, все деревья здесь срубили. Старик сгребал лопатой снег у небольшой конюшни, какую занимал единственный рыжий мерин.

– Ирмина, тебе мне нечего рассказать? – спросил Рагнер, направляясь к воротам. – Ты же общаешься с госпожой Тиодо как дама с дамой. Любая мелочь важна… То, что мужчинам не говорят: женские тайны… Может, тебе что-то странным показалось?

– Нет… – пожала пухлыми плечами Ирмина, но затем задумалась и оттянула вниз кудрявый локон. – Я вчера ненароком увидала, что Лилия хранит зеркальце в Святой Книге. Как давно, я не знаю… Может, оно туда случайно попало, но это показалось мне странным. Она эту Святую Книгу везде с собой по дому носит, читает ее…

– Ирмина, у меня к тебе просьба… – понизил голос Рагнер. – Понаблюдай внимательнее за госпожой Тиодо и особенно за ее братцем Адре…

– Нет! – перебила его Ирмина. – Не буду! Это низко!

Рагнер печально усмехнулся и, извинившись, вышел за ворота.

________________

Кони ступали среди леса несмело, меняя быстрый шаг на медленный. После Пустоши они вовсе поплелись, давая Рагнеру время поразмыслить.

«На одной чаше весов – зеркальце в Святой Книге, брошь и волосы Лилии… Сегодня по-новому их заплела… Но на другой чаше: синий плащ и борода. Вторая чаша перевешивает. Почему я еще сомневаюсь? Понятно почему: из-за Маргариты. Боюсь сделать выбор между ней и Вьёном, и не хочу, но, кажется, этого не избежать…»

Лес слева поредел, за деревьями замелькало болото, превращенное в снежное поле. Понимая, что до Вардоца осталась половина пути, Рагнер оглянулся: Сиурт, запрокинув голову, ловил ртом редкие снежинки, а капюшон его овчинного кафтана при этом упал ему на плечи.

«Жених сыскался! Даже шапки не надел!» – с раздражением подумал Рагнер и придержал Магнгро, равняя его с чалым жеребцом Сиурта.

– Так, когда ты по-орензски запел? – спросил он здоровяка. – Давно уж изъяснялся?

– Не пою я… – удивился тот и, растягивая слова, заговорил своим тонковатым, сдавленным голоском: – Ента жа Эорик пел, пра герою Сиурта и пра плащ как вашанскай, пра невидимку… А ента чага – «изясьялся»?

– Чага… – передразнил его Рагнер. – В Орензе, как помню, всё руками «изясьялся»…

– А вота вы о чем… – засмущался Сиурт. – Ну, руками-та никта не радай. Вырос ужа я из ентай сраматы… но бываат всяковае…

– Да по хрен мне как, когда и сколько это твое «всяковое» бывает! – прикрикнул на него Рагнер. – Орензский откуда знаешь?

– А меня и Эорика Раоль Роннак учаат. А мы ега по-нашански учаам.

– Еще и Эорик! Молчальник херов… – проворчал Рагнер. – И зачем вам это? Мы же уже не в Орензе.

– Эорик влюбвился, – расплылся в глуповатой улыбке Сиурт. – А я орензскай учаю, чаба с ягайнай жаною дружаться.

– Да ты что! – повеселел Рагнер. – А кто его любимая? – заговорщически тихо спросил он. – Кто там из орензчанок остался… Неужели… Диана Монаро? Хотя… она еще очень даже ничего…

– Марили, – прыснул смехом Сиурт. – Эорик втрескался и чаат, ча никта ентага не видавает.

– Лорко наверняка уж снова с Марили.

– Не, Марили – гордячка, она яга не напрощаат. А Лорко деву Енриити наверняка обабахаживает.

– Обабахаживает… – стал шире улыбаться Рагнер. – Сиурт, а ты мне не заливаешь? Откуда знаешь-то?

– Я многавае подмечаю, – скромно ответил Сиурт. – Ента таланта…

– Охренеть: Лорко и Енриити!

– Точна, Ваш Светлость: охренеть, – подтвердил здоровяк, почесывая ручищей свой низкий лоб.

– А еще охренеть, Сиурт, что ты башмаки свои к Миране придвигаешь, – строго произнес Рагнер.

– Ээ… Не нада еейнае имю и енту брань вместе лооожить, – обиженно протянул парень, тоже переставая улыбаться.

– Не тебе меня учить! – вновь нахмурился Рагнер. – Забыл про нее! Это приказ. Прибью на хрен.

Сиурт ничего не ответил, но поник головой, а Рагнер грубовато натянул на нее капюшон.

– Чего ты там про Мирану и Эгонна-пустогона болтал?

Сиурт издал из-под капюшона довольный смешок.

– Он к ею, Ваш Светлость, башмаков придвигал аще в Брослосе, на поминках вашанских. И ей былась по нраву с им плясать…

Рагнер выругался.

– Сиурт, может, ты ошибаешься? С каких пор ты такой знаток в любви стал? Я вот ничего не замечал. Ни у Эорика, ни у Лорко, ни у Мираны!

– Я ж гаварю: таланта майнай! – вздыхая, горько ответил Сиурт, словно признавался в непосильной ноше. – Я не абшибаюсь!

Рагнер снова выругался и потом спросил:

– Так, говори, таланта, да не ври, чего Роннак наболтал о кузнеце.

– Немногава… Пра сёстру ягайнаю. Ча красива, юба коротка, а ножки…

– Сиурт, не беси меня! – разозлился Рагнер. – Про сестру, ее юбку и ноги не надо, только про кузнеца. Вчера, что усатая пьянь болтала?

– Вчара мы не видалися. Сягодню тожа.

– Позавчера?

– Позавчара… Позавчара тожа не видавались.

– Ну ладно… – немного успокоился Рагнер. – Точно больше нечего сказать?

– Нууу… – замялся Сиурт, а Рагнеру нестерпимо захотелось треснуть ему кулаком по голове. – Та, ча кузнец влюбвлён в баронессу… И ента не тока я ясняю. Ойюшки, – душераздирающе простонал здоровяк, – сердца-та как сягодню рвалася: я ядва не плааакал, када яга слууухал. Как он ее ищааал… – вытягивал слова здоровяк. – Про лодка и про галерааа… Я дажа поверувал, ча он безвиннай. Но я неумен, – повесил голову Сиурт. – А така гаварил! «Можнае и умирать – тока б ты счастивая была, ходи к эшафоте – на тебя буду лишь глазеть…» Я поверувал… Но я…

– Да понял я, что мы думаем о тебе одинаково! – прервал его Рагнер. – Еще бы ты после костей заревел там у меня! Чё за сопли тут развел?

– Ента тока с вида я страшнай, а душою – я тонкай и романчаскай! – гордо заявил Сиурт своим сипловатым голоском. – Как белай лебядь!

Рагнер не сдержался и хохотнул.

– Извини… – толкнул он обидевшегося парня в плечо. – Не хотел смеяться, но не смог… – скалился Рагнер, мерцая серебряными зубами.

– Ча со мнаю будет, Ваш Светлость.

– Повезло тебе – рассмешил меня. Так, в кости вы с Рернотом вместе играли, значит: заслужили одинаковое наказание. Будет твой белый лебедь вычищать выгребную яму в Вардоце.

– Мне не впервою! – обрадовался Сиурт.

– Чему рад, дурень? Завтра на тебя посмотрю! Раз всё подмечаешь, то завтра ты в Нюёдлкос со мной полетишь… Будешь главную маску носить. Завтра еще поговорим, Сиурт. А сегодня – вардоцский помойник! Это тебе не Нужная башня! Ты просто не представляешь, какой он там огромный и вонючий! И как редко его чистят! – радостно выпустил Рагнер дымок изо рта в холодный воздух. – Дерьмо, поди, всё застыло… Скалывать придется киркой, и дерьмо лететь в тебя будет, а под ногами таять… И вонииища! – потрепал счастливый герцог Раннор Магнгро по шее. – В третий раз меня ослушаешься, – стал он серьезен, – посмеешь нарушить мой приказ и подвести меня, Сиурт, я тебя выгоню уже без разговоров. А будешь болтать о том, что сегодня услышал от кузнеца – утоплю в той вонючей вардоцской яме. Чисти помойник и думай об этом.

Рагнер с довольством глянул на брезгливо скривившийся рот Сиурта и чуть пришпорил своего большого, черного в рыжих подпалинах коня.

________________

Рагнер возвращался к замку в сгущавшихся синих сумерках. Настроение его снова испортилось. Ниля Петтхога выпустили из тюрьмы, но тот будто был этому не рад. «Как же мне жити нынчо, опосля такого наговору?» – спросил мастер. Рагнер не выдержал и наорал на него: дескать, все вокруг только о себе и думают, никто не ценит его непомерных забот, его адова труда и его ангельской доброты, он же, герцог Раннор, сдержал слово и освободил Ниля, а тот всё ноет… Но почему-то теперь Рагнера мучила совесть за ту вспышку гнева. И главное, ему ничуть не полегчало, напротив: стало тяжелее на душе.

Проехав деревню, он увидел Рернота под Нужной башней и удовлетворенно отметил, что тот бойко работает лопатой. Далее, взглянув на донжон, Рагнер заметил слабое свечение в окне детских покоев. Внезапная идея заставила его спешиться. Аварт и Румольт, первый конюший и здоровяк-охранитель, молчали, ничему не удивляясь.

– Аварт, – обратился Рагнер к конюшему. – Ждите пока здесь. Где-то минут через девять переходите мост, после – Магнгро в конюшню, сами – в караульную. И давай-ка поменяемся с тобой плащами.

Рагнер надел длинный овчинный кафтан и надвинул его капюшон себе на глаза. Свой соболий плащ он набросил невозмутимому Аварту на плечи, а сам в его личине миновал мост и надвратную башню. Стражи мигом спустились встречать гостя, чем порадовали герцога. Еще больше его обрадовал чистый от снега передний двор и дорожка к тамбуру безо льда. Хмыкнув, Рагнер зашел в замок, стремительно миновал караульную, махнув дозорным, которые приняли его за Аварта, и, бесшумно ступая, поднялся в обеденную. В светлице, безлюдной и тихой, только потрескивала в углу изразцовая печь. Немного постояв там, Рагнер направился к детским покоям и осторожно отворил тяжелую дубовую дверь, после чего оказался в игровой – проходной темной комнате без окон, но с камином и тремя дверьми.

«Пожалуйста, – взмолился он. – Только бы это не оказалась забытая тобой свеча… Да со времени, когда ты смотрела на кузнеца».

Он приоткрыл дверь и через узкую щель заглянул в «опочивальню принцессы», а затем, притаившись в темноте, с нежностью разглядывал свою женщину: красавицу, готовившуюся стать мамой. В каждой из двух детских спален было по оконной нише – широкой, с тремя боковыми ступенями и встроенным столом. На таком столике сейчас стоял медный подсвечник и лежала раскрытая книга, но Маргарита ее не читала: она задумчиво сидела перед окошком, глядела на темнеющий передний двор и медленно поглаживала рукой свой выступающий живот, словно ласкала кошку или собачку. Она ждала возвращения своего мужчины. Рагнер мог бы еще долго так стоять, любуясь ею и гордясь. Однако огонек свечи задрожал от сквозняка. Маргарита обернулась – и увидела лишь приоткрытую дверь. Движимая необъяснимым чувством, она взяла подсвечник и вышла в проходную комнатку с камином.

– Рагнер? – удивленно и робко позвала она в пустой игровой.

– Рагнер! – позвала она громче и злее. А Рагнер, уже спускавшийся в обеденную, слышал это и улыбался.

Он сразу всё простил этому прескверному дню. Мелочь, казалось бы, но осознание того, что его ждут дома и даже выслеживают, заставило его улыбаться. Рагнер продолжал улыбаться и на винтовой лестнице, мягко ступая вниз и думая, что нестрого накажет дозорных, не узнавших его. И вдруг! – его словно ошпарило – он услышал, как по столу катаются кубики-кости!

«Да чё за херня тут творится! – вновь взбеленился Рагнер. – Что за разложение, да тогда, когда красноглазыедемоны-насильники рядом шастают? Откуда? Неужели всегда так было, а я дурак?!»

К его удивлению, когда он вышел на первый этаж, то три дозорных с невинными лицами сидели за столом, спиной к камину, а двое других стояли у колонн.

– Кости на стол, – приказал Рагнер, сбрасывая капюшон с головы. – Считаю до четырех.

Круглолицый молодой парень, слывший весельчаком и заводилой, молча достал из кармана пять светлых кубиков с выжженными точками.

Рагнер тоже молчал, со злостью переводя взгляд с одного дозорного на другого, мрачнея всё сильнее, а те виновато отводили глаза.

– Извиняйте, Ваш Светлость, – внезапно нарушил молчание высокий худощавый парень лет восемнадцати.

– Неверный ответ, Ойрм, – не глядя на него, произнес герцог. – Пошел вон из моего замка сейчас же. А вы все – лопаты в руки, да вместо Рернота под Сральную башню, его – ко мне в Оружейную направить. Двое сбрасывают срань в ров, другие двое достают, – и так до отбоя, без обеда. За то, что не узнали меня, когда я вошел – две восьмиды подряд получаете по медяку. Кто у колонны – наказан на четыре восьмиды. Разошлись! Кто скажет слово – вон! Не понравится мне, как лопатами машете, – вон из воинов! Через четыре с половиной минуты вас там не будет – вон! Это всё.

Дозорные подскочили, поклонились и быстро пошли к выходу в тамбур, только Ойрм не двигался. Рагнер, не обращая на него внимания, брезгливо взял кости со стола и так посмотрел на них, прежде чем закрыть ладонь, словно видел несусветнейшую мерзость.

– Ваш Светлость, – подал голос Ойрм. – Не гоните, молю. У меня матушка хворая и сестра-вдовица с троими детями. Всё на мне, а я женитися надумал.

– Мне нет до этого дела. Что же ты о них не думал, когда играл? Отвечать не надо.

– Я не дул в кости, – всё равно стал объясняться Ойрм. – Токо глазел. Как супротиву всем перечить, ча поделывать?

– Значит, тебе не повезло! – заорал на него Рагнер. – Невезучий ты, бывает! С глаз моих, живо! Мотыжить землю в своей убогой деревне! Сам не уйдешь, прикажу тебя с крепостной стены сбросить – допек меня уже!

– Слушсь, Ваш Светлость, – пробормотал Ойрм и побрел прочь. Навстречу ему, через дверцу в закрытых воротах караульной, заходили из тамбура двое: молодой охранитель, приехавший с Рагнером из Вардоца, и Аварт, уже снявший соболий плащ герцога.

Рагнер молча разжал ладонь, показывая кости Аварту.

– Румольт, – после сказал он, снимая овчинный кафтан. – Останься здесь. Ты, Аварт, иди в Охотничий дом и приведи сюда новый дозор. И до возвращения Эорика ты за главного, Аварт. Никаких костей и карт. Не то… Я уже не выгонять, а убивать начну.

– Не беспокойтесь, Ваша Светлость, – ответил Аварт, надевая свой овчинный кафтан. – Я порядку наведу. У меня никто не смеет баловаться.

Рагнер вздохнул, набрасывая на плечи свой черный, соболий плащ, взял со стола фонарь и направился к тамбуру, из какого поднялся по винтовой лестнице на балкон третьего этажа. По ходовой площадке у Оружейной залы, он дошел до дальнего края балкона и оттуда видел, как четверо мужчин начинают свой бесполезный труд, а Рернот со смешком выбирается на чистый снег.

«Ему, значит, еще весело! Так не пойдет, – сжав челюсти, хмуро думал Рагнер. – Что-то здесь не то творится. Я тут впрямь, похоже, размяк. Но я исправлять свои ошибки умею, и вам предстоит это узнать».

Рагнер направился вдоль Оружейной залы назад, к лестнице, мимоходом заглядывая в темные окна, но ничего толком не увидел. Лишь войдя внутрь, он обнаружил стол, пододвинутый к стене, за ним – подмерзшего Раоля Роннака, а на столе – непочатую бутыль крепкого вина.

Рагнер хмыкнул – этот день не переставал его удивлять. Он молча повесил фонарь на крюк, подтянул цепь со светильником выше и закрепил ее на стене, – великая зала тем не менее осветилась слабо и зловеще. Не говоря ни слова, Рагнер упал на скамью, сложил руки и скрестил в лодыжках вытянутые ноги, звякнув шпорами.

– Чего не пил? – недружелюбно спросил он Раоля.

– Я вовсе не пьянь, – мрачно произнес Раоль, – И не дурак тоже. Вы меня пришли убивать. Из-за кузнеца и из-за пророчеств. Отравить удумали. А я не дурак и пить не стал. И держу рот на замке: никому я ничего не сказал.

– Совсем-совсем никому? Не верю.

– Мне нравится баронесса Нолаонт, и мне ее жалко… Не так нравится, – кашлянул в кулак усатый. – Так мне теперь нравится мона Соолма Криду, – улыбнулся он, кашлянул во второй раз и стал серьезен. – Я вчера разобиделся на баронессу Нолаонт и думал Рерноту рассказать, что кузнец кузнецом оказался, значит: прав был бродяга… Но едва начал, самую малость намекнул, как пожалел ту девушку в красном чепчике. Она так плакала тогда, на площади, а брат ее обнимал. Я не знал тогда, что это был брат. Думал, жених… У меня нет сестры – из приюта я, сирота, но если бы мою сестру так обидели… Или невесту, или жену… Не знаю, чтобы я б тогда делал, – того бродягу и так убили, а толпе рта не заткнешь… Не завидовал я ее брату. И сейчас не захотел, чтобы всё повторилось, чтобы над ней снова посмеялись…

– Что ты Рерноту ляпнул?

– Про то… Про тот день… Про то, что пророчил тот бродяга, что кузнеца королем сделает, – улыбнулся Раоль, – тогда и… с баронессой Нолаонт у них… нууу… любовь будет… возможно…

– Всё? А что же ты утаил тогда? Как по мне, ты наболтал достаточно, чтобы стать усатым мертвяком!

– Да ж стишки те самые утаил… Про кузнеца, – прочистил Раоль горло. – Это ж… щас… Как там точно-то… Позабыл немного…

– Заткнись! – оборвал его Рагнер. – Не позабыл – а ничего не слышал, не видел и не знаю, понятно? Только вспомни мне их!

Сжав челюсти, он тяжело смотрел в кроваво-багряный пол и молчал.

– Повтори всё то, да поточнее, что сказал Рерноту.

– Х-мм, нууу, – закатывая глаза вверх, потер замершие руки Раоль. – В Элладанн, – начал говорить он по-лодэтски, – нашенскай Йёртр дать кузня шапка с золоту. Кузня и баронесса… А дальше я подмигнул – испуганно продолжил черноусый мужчина по-орензски. – И еще добавил «Пффф», – развел он руками. – Как бы «зря старается кузнец».

– Йёртр? – уточнил Рагнер. – Приплел юродивого?

– Не мог по-другому объяснить. Я еще заключил, что херня всё это, а Рернот сказал, что про баронессу нельзя болтать, а то вы разгневаетесь и всех повесите.

– Вот ты и сам теперь знаешь, Раоль, за что…

Рагнер не договорил, потому что раздался стук в дверь.

– Давай сюда, Рернот, – позвал его Рагнер и полез за чем-то в кошелек. – Но далеко не проходи. Возьми пистолет у лосиной головы и убей Раоля.

Раоль медленно поднялся на ноги. Рернот же медлил. Мокрый и грязный, он с надеждой смотрел на герцога, ожидая, что это шутка.

– Рернот! – зло прикрикнул Рагнер. – Ты опять моих приказов не исполняешь?!

Рернот неохотно снял пистолет со стены – изящное оружие со стволом длиной в локоть и колесцовым замком. Рагнер кинул ему маленький ключ, какой «белобрысый» поймал, после чего вставил ключ в замок пистолета и завел пружину – одновременно с поворотами ключа сам поднимался курок.

– Мы есть друг, Рернот, – жалобно воззвал к нему Раоль.

– Прощовай, – грустно ответил Рернот. – Не мочу я ослухаться. А тобя всё одно…

Он поднял пистолет, направляя его дуло на грудь Раоля, и нажал на спусковой крючок. В тишине послышался четкий щелчок от удара курка о вращающее колесико. Рагнер с удивлением перевел взгляд с зажмурившегося Раоля на пистолет, никогда до этого не дававший сбоя.

– Еще раз, – приказал Рагнер.

Рернот, у которого стали вздрагивать руки, снова завел пружину замка.

– Чего ждешь? – громко спросил Рагнер.

И снова не случилось выстрела – вращение колесика, удар курка, но без искр порох не воспламенился.

– Ты крышку, что ли, не снял, безрукий хер! – разъяренный своей догадкой, вскочил герцог Раннор на ноги.

Он отобрал пистолет у бледного, не меньше, чем Раоль, Рернота и с досадой уставился на открытую крышку пороховой полки.

– Извини за «безрукого хера», – недовольно вздохнул Рагнер. – Хоть в этом ты… Дай ключ.

Рагнер сам завел пружину замка и направил пистолет на Раоля, но целился тому не в грудь, а в колено. Вновь всё повторилось: щелчок от удара, тишина и невредимый, оцепеневший Раоль Роннак… Рагнер закрыв пороховую полку, отбросил пистолет на скамью и стал убирать ключ в кошелек.

– Так, Раоль, назад, на табурет, и сиди немым. Мой меч сбоя не даст.

Черноусый мужчина перекрестился, нащупал рукой табурет и, не сводя глаз с герцога Раннора, медленно опустился на сиденье.

– Рернот, что ж ты? – весело заговорил Рагнер. – Друга чуть не убил?

– Вамо не угодити, Вашо Светлость…

– Да, это сложно. Настолько, значит, служба ценна?

Рернот кивнул.

– Что там у тебя, дома? Хворая мать, сестра без мужа, но с тремя детьми, да невеста?

– Младшой братишко в Униворсету, – тихо сказал светловолосый парень. – В Брослосу. Двое золо́тых уплота о году, да ощё книги, бумаго… Многовое чого ощё. Он само тожо роботывает… Он очонь умной, не то, чо я. Нето у нас большое никого. Мы двое друго у друго.

– Щас заплачу. Что же ты о нем не думал, когда мои правила нарушал?

– Думол, а ощё думол, чо не поподуся. Брату надобно пиршоство дать опосле клятвы. И он хотит дальшою острологом быти… И Славо Богу, чо не боговедом, как хотил, а то пятнцать годов ёго Униворсету я б не потянул…

– Ладно, Рернот, иди – отдыхай и думай. Угодить мне непросто, но ты вроде смог. Верно сделал: единственный здесь друг тебе – это я! Кого угодно прикажу – убьешь! Да хоть Божьего Сына прикажу убить, ты убьешь!

Рернот кивнул и решительно стиснул кулаки.

– Когда в Брослосе буду, навещу твоего брата. Посмотрю на него и помогу – пусть учится, раз умный. А если врешь мне… – процедил Рагнер, искалывая бурым льдом светло-голубые, воодушевленные глаза Рернота. – И прекращай играть в дозоре! И другим не позволяй! Их погоню прочь, а ты на месте Раоля окажешься – с тебя теперь особый спрос. И сплетен не разводить про баронессу Нолаонт – ты сегодня многого наслушался в подвале того, о чем стоит напрочь позабыть! Имя ее услышишь – затыкай уши; а тому, кто болтает, – бей в зубы! Всё на сегодня… Даже жалование тебе не убавлю… А возможно, скоро и прибавлю, – задумчиво осмотрел он Рернота – по-деревенски открытое лицо, нос картошкой, светлые брови, соломенные волосы и изрядная щетина. – Завтра со мной поедешь. Рожа и одежды у тебя подходящие, язык подвешен, бороду не брей… Завтра – в Нюёдлкос, – отошел Рагнер от белобрысого парня.

Рернот поспешил покинуть залу. А Рагнер взял со стола бутыль. Усмехнувшись Раолю, он с наслаждением сделал добрый глоток обжигающе крепкого вина.

– Какой же паршивый день, а ведь только первый день зимы… – тихо сказал Рагнер, опускаясь на скамью. – Ну а ты, Раоль, редкий счастливчик. Что же мне ныне с тобой делать, а? Может, в Орензу хочешь вернуться? Не годишься ты мне, такой болтун…

– Я… – нервно сглотнул Раоль. – Я всё понял. Услышу чего-то о Ее Милости – сам заткну уши, другому выбью зубы. Можно мне… остаться? – робея от своей наглости, с выдохом выговорил он. – Я в день по дюжине серебряных монет даже в преторианцах не получал. Да по четыре кружки пива, да мяса на вес тысячи регнов, да хлеба по буханке… Я ж из приюту – я ценю всё это. А если вы меня погоните, то я всё равно не уеду никуда из Ларгоса! – уже смело заявил Раоль. – Я люблю мону Криду!

– Да что тут еще за весна кругом?.. – проворчал герцог. – За мону Криду я тебя тоже убью – так и знай. И не пулей на этот раз… – с досадой взял в руки Рагнер свой красивый пистолет.

Он с досадой потрогал зубцы колесика и пирит в курке, проверил порох.

– Может, отсырел? – вставил Раоль.

Рагнер посмотрел на этого участливого советчика как на дурака. Но потом, о чем-то подумав, достал ключ из кошелька и снова стал заводить пружину замка.

– Не уссысь тут, не по твою душу, – успокоил Раоля Рагнер. – Сними, жених, лучше фонарь пока с цепи. Идти уж обедать пора.

Пока Раоль гремел цепью, опуская ниже светильник, Рагнеру будто бес шептал в ухо, что пистолет на этот раз осечки не даст, только надо стрелять не в ногу «усатому», а в голову. Но Раоль вовремя повернулся спиной – подло убивать его Рагнер не хотел и не мог. Они вдвоем вышли на воздух, на балкон, где герцог выстрелил в сторону леса, порождая грохот и облачко белого дыма.

– Не отсырел порох! – под лай встревоженных собак весело сказал Рагнер, забрал у Раоля фонарь и вернулся в переднюю, где запер Оружейную и открыл ключом другую дверь – в свой кабинет.

Там он положил пистолет на стол, спустился в спальню, подошел к окну и долго стоял, задумчиво глядя вниз, на темную террасу.

Глава XVII

Нюёдлкос

Торговлю телом Экклесия считала неизбежным злом – иначе мир утонет в мужеложстве, насилии и похоти; с другой стороны, сурово порицала как «блудниц», так и тех, кто пользовался их услугами, но побороть это явление не могли даже самые пламенные проповеди. К концу одиннадцатого века лупанары существовали в каждом городе Меридеи, порой занимая улицы или кварталы, каким поэты давали романтические названия, например, «Островок роз», а горожане – наоборот – «Грязный угол». Романтики там и правда было мало – такие кварталы на злачных окраинах населяли женщины всех возрастов, их сводники, бандиты и воры, относившиеся к своим подопечным как к рабыням: их негласно продавали, играли на них, лишали детей, принуждали к работе и частенько били. Как правило, годам к тридцати жрицы любви теряли привлекательность, но и тогда их не отпускали: заставляли работать на улицах или в порту. Девочек с семи лет, с их взросления, уже начинали обучать позорному ремеслу, старухи превращались в попрошаек. Вырваться из таких «островков роз» мечтали в юности многие, но женщине требовалось родовое имя, чтобы получить защиту закона, иначе без мужа, отца или работодателя она считалась бродяжкой, – ее убийство не расследовалось, ее жалобы о насилии отвергались. Женщин-бродяжек вешали редко, но случалось и такое. Зато плативших подати «блудниц» пускали в храмы (на специальные места), власти нанимали их на маскарады Мистерий (носить маску им запрещалось), зеленые рукава обеспечивали уличным девкам защиту городских стражников. Работницы лупанаров числились в Медных книгах как лупы, улиц – как девки, баней – как мойщицы или прачки.

Кроме законной торговли телом процветала незаконная. За грех мужеложства казнили, иные известные в городе люди опасались пересудов, третьим не нравилось бывать на грязных окраинах, – вот богачи и прибегали к услугам сводников: те могли достать любой «товар». Гетер также официально не существовало, но были «высокие содержанки»: красивые, обедневшие и морально нестрогие вдовы охотно принимали покровительство одного или нескольких состоятельных любовников. Нередко их дома получали известность в узких кругах как дома свиданий, куда можно было прийти со своей дамой или выбрать хорошенькую девушку на месте. Вдова не только гарантировала тайну – еще следила за здоровьем своих работниц. Днем дома свиданий являлись мастерскими по шитью белья, вышиванию, росписи посуды и так далее. Всё бы ничего, но работницам таких мастерских не завидовали даже уличные девки: прав у них всё равно не имелось никаких, содержали их взаперти, как в тюрьме, а где-то спустя год «мастерицы» исчезали и заменялись новыми. Ходили слухи, что их увозили в другие страны, что им отрезали язык, что их ослепляли и даже убивали, – только бы они не выдали секретов вдовы и ее влиятельных покровителей.

К сводничеству отношение складывалось еще более неоднозначное. Это занятие заслужило всеобщее презрение, но Экклесия предпочитала закрывать глаза – священники делали вид, что такой деятельности не существует: дескать, есть владельцы лупанаров, которые щедро жертвуют на распространение веры, заставляют своих работниц посещать храмы и слушать проповеди, следят за здоровьем «продажных дочерей», заботятся о них и о внешних приличиях. Власти в большинстве городов даже помогали содержателям лупанаров законами, а те – им: со сводниками всегда можно было договориться или разузнать у них о преступлениях. Однако горожане требовали от властей бороться с бесстыдством, шумным разгулом в «срамных кварталах» и совращением честных девиц. В итоге лупам запретили носить драгоценности, меха и золото, работать на улицах без особого знака (зеленых рукавов), посещать в зеленых рукавах центр города и респектабельные районы, проживать где-либо, за исключением окраин, а лупанары надлежало метить зелеными ставнями. Со сводничеством боролись лишь тем, что всё большее число городов записывали лупанары в свою собственность и назначали глав, которым платили жалование от управы и с которых спрашивали за нарушения: за работу в светлое время суток, за больных работниц, за слишком юных работниц, за вонь, за клопов, за незаконную торговлю хмельным… Мужчинам разрешалось посещать лупанары с середины возраста Послушания, вернее, с появлением явных признаков взросления, таких как усы. Прочим юнцам, послушникам с характерной стрижкой «в кружок» или больным срамной хворью лупанар должен был отказать в услугах.

О «срамных хворях» к концу одиннадцатого века меридейцы знали, но разбирались в них плохо, а еще хуже в их лечении: язвочки прижигали каленым железом, при гнойных выделениях использовали уксус, боли астрологи объясняли неблагоприятным влиянием планет. Средств для защиты от болезней и для предотвращения зачатия существовала масса, но надежность их оставляла желать лучшего. От матери к дочери передавались тайны трав и снадобий, от отца к сыну – наука как изготовить чехол из кишок животных. Для аптекарей продажа мазей и тех же чехлов являлась золотой жилой, астрологи делали состояние, обслуживая лупанары или разоряя длительным лечением богачей. Оттого благонравные меридианцы посещать «дома общих жен» лишний раз не дерзали, путники ограничивались банями, а сластолюбцы со средствами искали надежных сводников или дома свиданий. Зато воины, моряки или представители вольных ремесел (рудокопы, чернорабочие, лесорубы и прочие) привередливостью не отличались, смело шли в самые злачные притоны и, свободные от будущего, наслаждались настоящим.

________________

Путь от южных ворот Ларгоса до Нюёдлкоса занимал по заснеженной дороге часа четыре, и Рагнер желал бы пораньше отправиться в путь, но колокол из храма Благодарения уж пробил семь раз, а они еще не выехали из города. Они – это Рагнер и Рернот, оба сидевшие на неказистых лошадях и одетые, словно сильване, в грубые кафтаны, войлочные плащи и белые нижние шапочки с завязками под подбородком как у Ниля Петтхога; на ногах у обоих мужчин виднелись истоптанные башмаки. Рагнер красовался еще и в войлочном колпаке да гетрах, завернутых у колен в толстые валики, Рернот щеголял в ярком красном шапероне с острым висячим хвостом и пелериной. Третьим в их компании стал Сиурт, изображавший зажиточного горожанина. Он нарядился в синий плащ с бобровым воротником, малиновый, длиной до пят кафтан, лазурный шаперон, желтую шляпу с острым козырьком-клювом и желтые остроносые башмаки. Восседал Сиурт на чалом скакуне и важно поглядывал по сторонам. От Вардоца троих ряженых сопровождали десять охранителей, среди которых ехал Эорик.

С утра ударил морозец, и ярко засветило солнце; при взгляде на снег слезились глаза. Но на побережье погода менялась быстро: ветер обещал принести с юго-востока тепло и вместе с ним дожди. Рагнер поймал себя на мысли, что не хочет ехать в Нюёдлкос и точно не желает найти там бандитов, дабы не рушить сложившуюся в его голове ладную картину, в какой кузнец был виновен и, без тени сомнения, заслуживал смертную казнь.

Он вспомнил печальное лицо Маргариты и нечто неуловимое в ее зеленых глазах – наперекор всем доказательствам, даже словам Лилии о синем плаще насильника и его бороде, Маргарита не верила, что Нинно мог сотворить подобное, пьяным ли был или нет.

«И она никогда не поверит, – вздохнул Рагнер. – Может, даже впрямь возненавидит меня…»

Он скривил рот и вдруг подумал, что, наверно, снег сегодня заслуживает слова «тиодо» – столь яркий оттенок белого, на какой невозможно было смотреть, божественно-белый и непорочный… Рагнер тряхнул головой, выбрасывая из нее неприятные мысли, но вместо этого потерял войлочный колпак. Громко ругнувшись, он спрыгнул на землю, отряхнул свой головной убор и подозвал Эорика.

– Дальше мы одни, – тихо заговорил Рагнер, когда Эорик спешился. – Ждем вас к ночи, но ты давай в замок. Разберись со всеми воинами: может, всё серьезнее, чем кажется. Может, кто-то намеренно тебе вредит, – оттуда и кости… Может, у нас своя банда в Ларгосце завелась. Заговорщики… И цель их – это ты.

Ничего не отвечая, Эорик потер шрам на переносице.

– И еще: дозорные знают, когда кто-то с лестницы спускается, и прекращают играть, как бы бесшумно ты ни шел. Эту загадку тоже мне разъясни… Кстати, вчера я прошел мимо них в кафтане Аварта – сразу после этого появились кости… Я не уверен, но… не бывает так, чтобы сразу две головы не знали и не доложили третьей – то есть мне.

Эорик оглянулся на первого конюшего, а Рагнер улыбнулся и хлопнул его по спине.

– Такое часто бывает, брат, не огорчайся. Бывает, другие думают, что справились бы лучше. Начни набирать новых бойцов и займись их обучением. Выгоняй да не жалей, какие бы слезы тебе не лили. И с Сиуртом надо быть построже. Ты слишком добрый – и этим пользуются. Это тоже исправь.

Эорик молча кивнул, а Рагнер вскочил на сивую лошаденку и с двумя другими ряжеными, с Рернотом и Сиуртом, поехал вдоль набережной к городским воротам. Вскоре справа показался местный «островок роз» – последние три дома на выезде из города, отделенные от прочих строений пустырем и редкой завесой из голых деревьев. Жрицы любви обрадовались, увидав троих всадников, открыли зеленые ставни и высунулись из окон, демонстрируя себя. Рагнер видел ярких, будто зимние ягоды в снегу, прелестниц, обрюзгших бабищ, от каких словно несло тухлой рыбой, и совсем молоденьких девушек лет двенадцати – эти «продажные дочери» напоминали уже срезанные цветы: они призывно изгибались и охотно обнажали груди, не уступая в усердии своим матерям или бабушкам.

Жалеть их не имело смысла, как и пытаться их исправить. Еще девочками они привыкли к тому, что любовь продается, и измеряли свою красоту числом полученных монет. Даже вышедшие замуж лупы, превратившиеся в достойных дам, чаще всего возвращались к прежнему ремеслу или изменяли супругу.

«"Лупа" – это "волчица" с языка древних», – вспомнил Рагнер.

Заметил он и то, что дорога от «островка роз» хорошо утоптана в сторону верфи Арла Флекхосога. Закралось подозрение, что «старый кот» до сих пор имеет преступный доход с лупанаров, а жалования работников верфи перетекают из одного его кармана в другой.

«Разберусь с кузнецом, займусь главами лупанаров, да и тобой Флекхосог, – решил Рагнер. – Снег не обманывает, в отличие от людей…»

– Озвиняйте, Вашо Светлость, – отвлек его Рернот. – Я должон важное скозать. Я вамо соврал вчоро.

– Вовремя – я только подумал, что все люди лгуны. Выкладывай.

– Я не убию Божого Сыно, дажо ожоли вы прикажоте! – выпалил парень. – И ощё брато свойного не убию. И собя тожо, оттого чо ото глупое. А прочих – убию. Но окромю первоо кординала. Да и прочих кординалов тожо я не уверованый, чо мочу убиеть.

– А если тебя брат попросит убить Божьего Сына? – серьезно, но со смехом в глазах спросил Рагнер. – А Божий Сын скажет в ответ: «Убей не меня, а брата». Что делать будешь?

– Божой Сыно такогого не сговорит, – улыбнулся Рернот.

– Значит, ты послушаешь брата и нашего Спасителя убьешь? Или нет? Так всё же, кто дороже тебе окажется, если надо будет выбрать? Думаешь, не случится никогда выбирать? Не будь так уверен. Не отвечай сейчас – подумай, потом дашь мне честный ответ.

Рагнер по привычке нежно «пришпорил» лошадь, не донеся пяток до ее боков, и, ругнувшись, подозвал Сиурта.

– Помнишь, что надо делать в Нюёдлкосе?

– Болтать тока по-орензски, а по-нашански как Раоль Роннак. Потолкаться в порту и посля двигать в трактиру с пятухом. Мужику в синем шапероне руками махать: мол, друга сыщаю. Сам герцог майнага другу дюжа ждет. Намахать аще, ча ужа узнал, ча яго видавали на телеге с тремями мужиками. Герцог Раннор готовый и сюдава закону навесть… Ваш Светлость, а чаго вы така не сделаваате сраза?

– Не «сраза», а «сразу»… Вместо орензского, лучше научись грамотно говорить по-лодэтски! Эорик вот, хоть мало болтает, зато грамотно! А ты? Жених… Ты еще ничего не забыл про Нюёдлкос?

– Заказать куча всяга и жрать всей вечар, но за трактиру аднаму не ходить. Быться в людя́х.

– В людя́х… Хмм-да… Счастливчик ты, Сиурт. Это задание, по правде говоря: продолжение твоего наказания. А, вместо кары, ты себе пузо нажрешь на триаду вперед. Что-то я не продумал свой план до конца…

– Мне посля вчарашнего помойнику вовся кушавать – бэээ, – выгибая рот, поежился Сиурт.

– Я за тобой следить буду, даже если ты меня не увидишь. Полюбуюсь, как тебя отвращать от кушаний станет. Плащ-невидимка, – подмигнул Рагнер.

С левой стороны показалась верфь. Рагнер разглядел две «недогалеры», спущенные на воду. Их оснащение практически было готово, а Рагнер мог похвастаться лишь отсыпанным холмом.

«Какой, возможно, снесет по весне», – невесело добавил он. – Ждать до весны и ничего на нем не строить – это потерять еще год… Флекхосог за год нацарапает четыре двухмачтовика и лесопилку, а у меня будет пустое место вместо верфи? Я всё еще проигрываю войну…»

Словно поддерживая невеселые мысли Рагнера, солнце погасло, небо стало серым, а белизна снега больше не резала глаз.

«Вот и у людей так же, – заключил он. – Солнце никуда не делось, но мир для меня уже другой. Оба мира настоящие и живут одновременно, а правда зависит от облака…»

________________

Длину в Меридее мерили в пальцах, локтях, шагах или росте человека (мужчины), следовательно, эти меры немного различались от королевства к королевству, от города к городу. Расстояние же мерили чаще всего временем, но порой вдоль дорог ставили столбы с указанием числа шагов – и такая дорога звалась столбовой. Трактом же именовали торговую дорогу, вдоль какой имелись трактирные дома, служившие ориентирами путникам. Перед ними тоже ставились столбы, вехи, с указателями расстояний.

Конечно, трактиры находились в городах тоже, при этом питейный дом, пивная, закусочная или харчевня трактирами не являлись. Звание трактира подразумевало и пивную, и харчевню, и ночлежку, а трактирный дом, располагавший двенадцатью спальнями и более, уже получал гордое звание постоялого двора (гостиницы). Трактирщики платили крупные подати и были людьми столь уважаемыми, что власти даже закрывали глаза на такое злодейство, как разбавление пива водой, и наказывали уж самых зарвавшихся. Посетители пивных в награду за хорошее обслуживание, уходя, бросали в пустую кружку лишний медяк, какой остряки прозвали «на палача» – мол, для подкупа, чтоб порол несильно.

Что же до вывесок, то народ зачастую был безграмотен, оттого перед входом вывешивались те или иные знаки: круглая вывеска – это лепешка-тарелка, значит – здесь накормят; ячменный венок – напоют пивом, лиственный венок – еще и вино тут есть, банный веник – как минимум нагреют воды для омовения, колокол над входом – это трактир, метла – здесь постоялый двор, где можно остаться более чем на ночь. Колоколом же поутру будили всех заночевавших в трактире, приказывая освободить спальни.

Содержатель пивной или питейного дома – это питейщик, закусочной или харчевни – харчевник, трактира или постоялого двора – трактирщик. В народе владельцев постоялых дворов звали дворниками или дворничихами.

________________

От южных ворот Ларгоса по лесу шла столбовая дорога, завершалась она перекрестком четырех дорог. Далее путь на юго-запад вел к замку Гельдоров, Лолвонцу, на юго-восток – к портовому городку Фюос, а на запад, до богатого предгорного города Нюороса, тянулся по глухому лесу страшноватый долгий тракт, причем одна его сторона принадлежала герцогу Раннору, другая – Эгонну. И ни одного городка вдоль этого тракта не имелось, люди едва им пользовались, зато медведи и волки – охотно. Нюёдлкос находился на северной морской границе графства Гельдор, на побережье. Чтобы туда попасть по суше, на перекрестке сворачивали на северо-восточную лесную дорогу.

Нюёдлкос хотелось назвать поселением, хотя в нем наличествовало всё необходимое для звания города: управа, мирской суд и убогий храм с ручным сатурномером. «Но в драном-сраном Нюёдлкосе всё не как у людей!» – возмущался Рагнер. Во-первых, лишь управу, Суд, храм и несколько домов ограждала невысокая каменная стена, зато вдоль берега, в лесочке, встали неказистые лачуги лесорубов, понастроенные черт-те как. Во-вторых, плату за въезд в город с Рагнера и Рернота потребовал непонятно кто, да прямо на лесной дороге, а при приближении к порту (жалкой пристани без единого пирса и без набережной!), опять потребовали заплатить «за выезд в порт».

Настроение Рагнера не улучшала и погода: он замерз в сильванском облачении, продрог на морском ветру еще у верфи, а ощутимо потеплело лишь тогда, когда он и Рернот «выехали в порт». Там под ногами хлюпала грязь, над морем висела туманная дымка. Сколько сейчас времени никто из местных не знал. Рагнеру оставалось лишь догадываться, что до сумерек еще около часа, но, может, и меньше.

Деревянный дом с петухом на круглой вывеске обнаружился сразу, назывался он «харчавня» – значит, спальнями, как трактир или постоялый двор, это заведение не располагало, до скольких работало – снова никто не мог внятно ответить. Радовало одно: подозрений герцог Раннор не вызывал. Оделся он и правда «знатно»: в толстый, растянутый пузырями на локтях кафтан коричневого цвета из начесанной шерсти, поверх него – объемный плащ без рукавов, больше похожий на грязное желтоватое одеяло. На поясе, по центру, мотался бочонок с куренным вином, на ногах, вместо штанов, морщились чулки из грубой кожи – из-за них-то и замерз Рагнер, привыкший носить штаны. Не спасали даже гетры, вязаные варежки, грязно-серый колпак, льняная шапочка, разношенные башмаки да рубаха, прижатая, чтобы не застудить мужское достоинство, при помощи веревки к бедрам и между ног. Рернот выглядел так же, лишь его синеватый кафтан был новее, да с красным шапероном он казался «справным сильванином». Рагнер на его фоне смотрелся полным босяком и неудачником.

Рагнер и Рернот завели кляч под навес к кормушке, накрыли их своими плащами и, заплатив неприветливому конюху по медному четвертаку за овес, прошли через предвратную комнатушку в пропахшее рыбой и пивом полутемное место. Ничего примечательного в «харчавне» не обнаружилось: маленькие оконца, затянутые бычьим пузырем, глиняный, грязный пол и бородатые, здоровенные лесорубы-разбойники, сразу недобро глянувшие на чужаков из угла – оттуда, где стоял единственный длинный стол. Другие столы представляли собой бочки, на каких в лучшем случае неровно лежали квадратные доски в пятнах жира.

Проходя к такой бочке, Рагнер приметил на лесорубах семь синих шаперонов, пять белых нижних шапочек и четыре рыжие бороды. Он сам, сняв бесформенный колпак и заткнув его за пояс, остался в льняной шапочке, завязанной под подбородком.

– Надо было́ большое людёв взяти, Ваш… – осекся Рернот и исправился: – Ойрм…

– Да на нас и так пялятся, – тихо говорил Рагнер, стараясь поменьше шевелить губами, чтобы не показать серебряные зубы. – Здесь все друг друга знают и чужаков не жалуют. Им лишь бы подраться со скуки.

Они заказали по горячему пиву и подлили в него куренного вина из бочонка, как делали местные. От духоты харчевни и своего забойного напитка Рагнер почувствовал, что хмелеет быстрее, чем того хотел. Но, одновременно, ему наконец стало хорошо. Даже очень хорошо. В желудке заурчало…

– Подзови прислужника, – сказал он Рерноту. – Закажи мяса, да расспроси того как-нибудь про мясников или резальщиков скота. Как раз сейчас волов режут. Может, мы не чужаков ищем, а местных. И телега у них была… За мясом, например, в деревню ездить…

Рернот крикнул, и к ним потащился сонный, неопрятный мужичонка лет за сорок, тощий, но с круглым, плотным брюшком.

– Чаго аще? – недружелюбно осведомился он.

– Мясо свяжое? Брати хочу.

– Свежааае, – протянул мужичок, громко хлюпнул носом и вытер его рукой. – Чатырю сербру за шмат.

– Чо тако мясо кусачу? – искренне удивился Рернот. – Токо скот жо порезали.

Прислужник шмыгнул носом и собрался уходить.

– До годи ты, – остановил его Рернот. – Откудово мясо? Собак мы кушоть не будём. Коровое или воловое токо. Да с дёрёвни, а не тухло́е, не с чорвами, чо вамо туто корабели сбрасывают. Чотыре сербро!

– С дяревни… Отыскалися тута чреволюбцы, – проворчал мужичок. – Свинае мяса тока свежае. Ега Прола возит. Чатырю сербра за шмат.

– Тако оно с дёрёвни иль нет? Где твойный Проло мясо берёт?

– Те ча от меня нада?! – проснулся и разъярился прислужник. – Ча прилип? Свиней Прола держат и режат! С хера дяревня? Ча им акромю помоев нада? Брать ты будешься, фёоская козлина?

Рернот привстал, чтобы преподать тощему прислужнику урок учтивой культуры – да прямо кулаком в его сморщенную, как сухая слива, рожу, но Рагнер усадил фёосца на место, замечая, что другие лесорубы тоже не прочь им навалять – был бы повод.

– Тащи довай сюдова мясо, хрено с тобою, – проглотив обиду, недовольно пробасил Рернот.

– А ты ча, жрать будешься или х… пососешь? – спросил прислужник у Рагнера. – Ча молкнешь, х…сос?

Рернот не смог сдержаться при виде ошарашенного лица герцога Раннора и тихо захихикал в кулак.

– Не буду, – не разжимая губ, процедил густо покрасневший Рагнер. Он даже вспотел, хотя минуту назад еще немного мерз.

– Х…сос, – повторил прислужник и смачно харкнул на пол. – Ча пучашь зёнки? – продолжал он унижать герцога. – Жанитася на мне хошь? Х… соси, – плюнул он уже на стол-бочку и с презрением отвернулся.

Лесорубы довольно заулыбались в колючие бороды, а прислужник пошаркал в сторону кухни.

– Ну и… – перевел дыхание Рагнер и вытер лоб, раздвигая длинную челку. – Драный-сраный Нюёдлкос… И я это должен терпеть из-за кузнеца, которого даже не выношу, – проворчал он. – Ладно, ну поговорите вы тут у меня скоро…

– Чо дальшое? – плохо сдерживая улыбку, спросил Рернот.

– Жри свинью за четыре сербра, фёоская козлина, – пробурчал краснощекий герцог. – И не лыбся так широко. У тебя зубы кривые. Куда чертов Сиурт запропастился? Вывеску с петухом найти не может?

Через минут двенадцать перед ними на промасленной деревянной дощечке блестели жиром румяные, запеченные на углях мясные куски; пахло умопомрачительно. Рернот уплетал за обе щеки, облизывая пальцы, а у гордеца-Рагнера продолжало урчать в пустом животе.

– До шого шо вкушно, – жующим ртом произнес Рернот и запил мясо добрым глотком пива из уже второй заказанной им кружки.

– Тебе и в кружку наверняка плюнули, – огрызнулся голодный и злой Рагнер, уж допивший свое пиво и не решившийся заказать новое.

– Я и не тако пил, – не дрогнул Рернот. – Жолашь отпробовать мясу, брато Ойрм? По глазам видное, чо хочошь?

– Нет, – поморщился Рагнер, хотя запах сводил его с ума. – Жри быстрее. Сиурта всё нет – не нравится мне это. Куда этот дурак делся?

В тот же миг в харчевне нарисовалась желтая шляпа с остроконечным козырьком. Сиурт, любовно отряхивая от снега подол своего длинного малинового кафтана, резко направился к герцогу, опешившему из-за того, что парень позабыл его указания.

– Не придет сюдава никта, – сказал Рагнеру Сиурт, присаживаясь рядом и кладя пальцами в рот кусок мяса. – Вхууухно хак! – простонал он.

– Кто-то жрать с отвращением обещал… – со злобой напомнил ему Рагнер.

– До не слухой ты Ойрма, – улыбался Рернот. – Кушовай. Послю ощё надо воротитося и ощё мясо брати.

– Что значит «не придет сюдова никта»? – спросил Рагнер, хмуро наблюдая за тем, как двое его спутников трапезничают, разрывая мясо зубами и брызжа жиром. – Куда нам надо идти и почему?

– К девкам надабна.

– Да ты что! Пожрал – так еще полупиться захотел в наказание! Издеваешься надо мной?!

– Да, – спокойно подтвердил Сиурт своим тонким сдавленным голоском, облизывая пальцы. – То бишь нет. Я друга совстречал. Те, кта нам нужнае, они у девок щас. Рыжай болтун, толстай мясник и темноглазай светляк – все они тама. Светляк неместнай. И не живаат здеся – наезжаат порою. Вродя дажа с Ларгосу, но друг майнай точна не знаат.

– На телеге?

– На тялеге, – кивнул здоровяк.

– Пошлите отсюда, – встал Рагнер. – А то меня щас вывернет от этой помойки.

– К девком – тако к девком… – обреченно вздыхая, согласился Рернот. – Напасть-то кокая, а не дню, ай-ай, – покачал он головой и положил в рот последний мясной кусок, растекаясь в блаженной улыбке. – Самой ужасной дню в моёйной жизни… – допил он пиво и удовлетворенно рыгнул.

– Рернот, да ты просто создан для Нюёдлкоса, – заключил Рагнер и широко зашагал к выходу.

– Эй, а где тута девок жития у вас? – спросил Сиурт у тощего прислужника.

Тот скользнул мутным взглядом по бобровому воротнику его плаща и толстой сумке у пояса.

– До концу чаши́, а тама и жития, и бытия ихнии увидашь.

Сиурт бросил в кружку Рернота сербр, щедро оставив прислужнику «на палача», и пошел вразвалку за Рернотом.

Прислужник сгреб серебряную монету в карман, сморкнулся в пальцы и, вытирая руку о свои мешковатые штаны, глянул в окошко на странную троицу. Постояв немного, он пошел в кухню – в дымный полуподвал, полный тазов и мешков, где двое мужчин разного возраста разделывали рыбу для засолки. Один из них, толстый харчевник, вопросительно посмотрел на вошедшего.

– Тута троя былися тока ча, – шмыгнул носом прислужник и гнусаво-сонно заговорил: – Первай мяня дяревней заговаривал, а вторай кошелю снял. Сильванами рядятся, ворьё. Апослю третяй приперся – ряжанай как багач. Тока ча вышли, а я сунался – кошелю нема.

– Наказание ты маейнае и маейнай сёстры, Гафаг Боппхог! – закричал харчевник. – Скока тама былось, в кошелю?

– Два сотняв и шастндцать сербрав, – равнодушно произнес прислужник. – Подати все маейные, полгадиннае.

Харчевник шлепнул себя по лбу ладонью, после чего вытер руки о засаленный передник.

– Вот дурачина! Пачто с собою таскал?

– Надежнае така.

Харчевник хватился за голову, обмотанную грязно-красным платком, но тут же, опустив руки, сжал их в кулаки.

– Я те скока раз талдычил, глазьёв с чужаков не спущать? – набросился он на своего родственника. – За ча ж сёстра-то мне тя преподнясла, урода безрукага, пьянь катаржна́я! Тока горестя от тя!.. А ты не врешь мне? – прищурил маленькие глазки толстяк. – Продул всё в кости небось? Я те и медяка боля не адо́лжу! Шагай в турьму, где те и места!

– К дефкам пашли, пантиты, – прогнусавил Гафаг.

Харчевник подумал немного и повернулся к юноше-поваренку.

– За похлебкаю глядывай… – указал он на открытую печь и горшок перед огнем очага. – И не жри тута – не напасешься… Ро́ты ненасытнае и глотки́ бездоннае… – ворчал толстяк, засучивая рукава и устремляясь в харчевую залу. – Чаб ты подох, Гафаг Боппхог. Я, клятвенусь, пир тада закачу!

Появившись среди лесорубов, харчевник, тонко подвывая, крикнул:

– Воооры! Ча жа делааатся! Вооры!

– Кта тя разабижал, Мерль? – пробасил один из лесорубов.

– Гафаг, сказжал, ча кошелю у ягу сняли! С податя́ми! Харчавню поберут, коль не уплотим! Троя, ча тока вышли, виной всяму: обдули Гафага-дурака! К девкам вродя понесло бандитув!

– Да-да-да… – донеслось гулом из угла. – Чудачнае они… Сраза не понравилися…

– Да ча мы ащё сидаем? – встал лесоруб с русой бородой, доходившей ему до груди, вытащил из-за пояса топор и подбросил его в руке. – Все мы тута их видавали. Паашли, мужики, покажем им закону нашанскага Нюёдлкоса. Разберемся с ими сами! Ежаля воры – порешаам их, как водиться у нас!

– Всем двое кружков пиву! – дополнил лесоруба харчевник и удовлетворенно посмотрел на то, как, гремя башмаками, переговариваясь и гудя, встают все пятнадцать бородачей. – А ты ча, Гафаг? – оглянулся толстяк на своего брата по сестре. – Дуй с ими давай.

– Хвораю я, – вытер нос прислужник.

– Я те ща похвараю! – разъярился на него харчевник. – Утопну тя в котлу, как щенка. Жива! Эй, – тонким и заискивающим голосом крикнул Мерль бородачам. – Гафага-та не забудьте, – толкнул он в спину хилого мужичонку, и тот вылетел на середину харчевни. – Иди, а то кошелю твой схуднет вполвину, – указал он пальцем на дверь оглядывавшемуся брату. – А ежаля врешь, то ужа сам виляй от топару.

Гафаг неохотно зашаркал к выходу вслед за лесорубами.

________________

Рагнер, Рернот и Сиурт неторопливо ехали на лошадях вдоль берега. Густой туман наваливался с моря на городок, и домишки, что маячили по правую руку, таяли в дымке. Будто бы из ниоткуда доносилась отборная брань, а ей вторили женские возгласы, ор младенцев и лай невидимых собак. Уже на расстоянии ста шагов предметы и бредущие по своим заботам люди плохо различались. В довершение всего солнце начало свой сход и небо темнело.

– Пойдем тудово, и всё, – предложил Рернот. – Девки намо подможут.

– Подможут… – ворчал голодный, оскорбленный и злой Рагнер. – Да не тем, чем мне надо подможут! Мы здесь – чужаки, а эти… Двое, как я понял, местные. Им подможут сбежать, а нам ничего не скажут.

– Так, можат, признаятесь, ча вы – герцаг Раннор, Ваш Светлость, – вставил Сиурт. – По зубьям признаат сраза… сразу.

– В таком виде? Да после «харчявни»?! Мне на стол плевков, значит, нахарчалили, а я стерпел? А если те трое ни при чем? Кузнец увидал местных да залил про них? Я их убью напрасно, а я Богу обещал так более не делать.

– Чо?! – не поверил своим ушам Рернот.

– Чо слышал, – выдохнул Рагнер в сгущающийся, бледно-синеватый сумрак облачко пара. – Дал, а если я даю слово, Рернот, то держу его, хотя у меня от этого, как видишь, больше бед, чем счастья.

– Просто… – улыбался Рернот. – Я всею ночою не спался – пережовывал, чо вы мне завтро, то бишь сёдню, Божого Сыно убиеть прикажоте. А вы бы и Раоля не убиели… Вы, Вашо Светлость, пороху подменили, покудово он лампу сымал, да?

– Рернот, – строго посмотрел на него Рагнер. – Ты как-то уж слишком много видел и слышал за последние дни… Но вот выводы сделал неверные. Я Раолю два раза предупреждения делал, чтобы он, в том числе, не болтал. Третьего моего прощения почтиникогда не бывает – жизнь меня научила. Так что – нет. Я его убить хотел, но твоими руками, ведь сам не мог. Раолю крупно повезло, да и тебе тоже: разозлил ты меня вчера. Надеюсь, больше мне не будет за тебя стыдно. А о брате надо было мне сразу сказать. Мы же тоже теперь с тобой братья. Я помогу, если нужно, а ты – мне. Запомнил?

– Я бы не осмел вас просить, Вашо Светлость, – печально пробасил Рернот. – Вы жо изо жалостей мне руку жали. Я ото и тоды оразомел, безо вашонских яснений.

– Но ведь пожал… Да и вовсе не из жалости, успокойся. А из-за твоей дерзости. Послушай, когда ты не на службе, то зови меня «Рагнер», – улыбнулся герцог. – Я серьезно.

– Вона тама девки, – прервал их Сиурт. – Чага делаваам?

– Здесь, на улице подождем, – ответил Рагнер. – Те, трое, наверняка скоро выйдут. Туман и сумрак нас спрячут, дорога всего одна да потеплело как чудно. Подъедем чуть поближе, чтобы точно их не пропустить.

«Островок роз» Нюёдлкоса представлял собой длинный двухэтажный сруб у густого леса, отделенный от прочих домов пустырем. От побережья к нему вела протоптанная в снегу, среди редких елей, грязная дорожка. В окнах этого лупанара никто не появлялся, ведь на зиму их забили, зато оттуда порой доносились женские вскрики, похожие как на звуки страстной любви, так и на вопли избиваемой. Четко слышались многократно повторяющиеся «да» и «нет». Рагнер, Рернот и Сиурт подъехали к пустырю, где после грязищи «набережной» начинался снег, спешились и замолчали, чувствуя некую неловкость. Не сговариваясь, они все трое стали про себя гадать, почему кричит женщина и что происходит внутри лупанара.

– Вашо Светлость?.. Рагнер… Эээ, Ойрм? – нарушил молчание Рернот. – Можное мне отойтити?

– Давай, – вздохнул Рагнер, думая, что пойдет по нужде следующим. – Отходим по одному, – удержал он за рукав Сиурта. – Чтобы не потеряться в тумане да не ловить, если так случится, ту троицу в ненадлежащем виде…

Оглядевшись, Рернот побежал по дорожке к лупанару, свернул на ее середине и зашел за ель. Рагнер отвернулся к морю и вздохнул, досадуя, что придется развязывать веревку, прижимавшую рубаху к паху, а потом все возвращать на место, потратив кучу времени.

– Сиурт, – задумчиво спросил он, – а что тебе твой друг сказал про местных, рыжего и толстого?

– Нича обсобенага. Рыжай и толстай – братья от разнах отцов, как я и Эорик. Толстай свиней держат и живаат с братом. Жаны нету у их. Мне друг скажал, ча у рыжаго тока две любвови, – улыбнулся Сиурт. – Кости и девки.

– Понятно… Значит, дрянь, а не люди…

– Мясник – уважаемае ремясло, – не согласился Сиурт. – Пущай и свиньи.

– Ладно… Смотри-ка, – весело кивнул Рагнер на огонек фонаря в синих сумерках и шагавшую из тумана толпу лесорубов. – Даже к девкам дружно ходят. Приспичило, небось, раз так торопятся…

Стоя в начале пустыря у трех лошадей, Рагнер и Сиурт усмехались да подшучивали над лесорубами, но пятнадцать бородачей не свернули на дорожку к лупанару, а быстро их окружили – и «ряженые» вовсе перестали улыбаться, когда лесорубы достали из-под плащей топоры.

– Гдя третяй? – сурово спросил «предводитель», тот самый русоволосый бородач, который всех поднял в харчевне.

– Твое какое дело? – заговорил Рагнер. – Иди подобру-поздорову своей дорогой.

– Гафага кошелю вы сняли! – утвердительно заявил «русобородый» и показал топором на шмыгающего носом прислужника.

Гафаг Боппхог укутал голову и плечи в плащ так, что из коричневатой войлочной тряпки торчало только его сморщенное лицо.

– Давай жива маейнай кошелю, да пожавее! – выкрикнул он из-за спин лесорубов. – Тада тока руки вам отхватим! Не то и головы сымем!

– Да врет он! – возмутился Сиурт. – А я яму аще «на палачу» дал!

– Гафаг Боппхог – сваейнай! – твердо ответил ему предводитель лесорубов. – Ему скарею повераю, чем вам. Давай взад кошелю.

– Три сотни в серябру гони, не то пропал ты, х…сос, – гнусаво пригрозил Гафаг Рагнеру. – Ента он меня обдул! Маейнай кошель, поди, ужа сбросили, а в суме у дятлы маейнае серябро!

– Давай-сюды-сумку!! – хором потребовали лесорубы.

– Руки от нас прочь! – резко сказал Рагнер, нащупывая тонкий кинжал в рукаве. – Мы тоже свои. Сиурт, кто твой друг?

– Да кта жа его знаат! – своим тонким голоском в сердцах воскликнул здоровяк

– Сиииурт?! – не уставая ему поражаться, протянул Рагнер.

– Ну ента… – сдвигая назад желтую шляпу с козырьком-клювом, утер рукавом низкий лоб Сиурт. – Друг-та меня абзнал и арадовался, а я яга – нет… Борода у яга нынча… А справиться, кта он, я не могся – разобижу другу запроста так.

– Надоело! – подбросил топор в руке русобородый предводитель. – Хвати их, мужики!

– А ну стоять! – крикнул им Рагнер. – Я – сам герцог Раннор, всех вас хер на хер! И хер на хер ваш драный-сраный Нюёдлкос! Зубы серебряные видите, лободыры?! Живо пали на колени, не то огнем испепелю вашу помойку!

Но лесорубы ничуть не испугались, а басисто захохотали.

– Давай, дыхай, х…сос, – проскрипел сквозь смех Гафаг.

– Герцаг Раннор – маейнай герой! – отсмеявшись, заявил «русобородый». – Я за ега, хоть в адову Пеклу! Он, ежаля захочат, то росту станет аж до небу, и ширшее Нюёдлкосу тожа станет! Ега ведьма загаворила! Всё он могёт, и огнем дыхает. И в сильван точна не рядится, затем ча имеат плащ-невидимку!

– Ваш Светлость, – обрадовался Сиурт, – надёвавайте ваш плащ!

– Позабыл сегодня взять… – процедил Рагнер. – Да и зачем? Такой же милый городок тут у вас! А до неба я стать, именно сейчас, не могу! Уж извините, му́жики, – с нажимом выговорил он. – Не та фаза луны! Да рыцарь велик деяниями – запомните мне это тут! А дышать огнем я вовсе не могу – я же не дракон. Порохом я вашу помойку, по старинке… И чем вам зубы мои не нравятся? – широко улыбнулся герцог.

– Покрыл их серебрянкой, плут! Инае зубья́ – белае да крепкае, – посветили фонарем Рагнеру в лицо. – Нас не обдуть! У богачав таковсках нету!

– Да с чего вы взяли? – удивился Рагнер, зажимая в ладони кинжал, какой еще медлил доставать – воевать против пятнадцати амбалов с топорами представлялось чистым самоубийством.

– Сахера многага ядять! – уверенно и с небольшой завистью ответил «предводитель». – Давай, мужики! Притащим герцагу голову ентага плута – а он и нам ча-то да точна даст!

Рагнер достал из рукава свой тонкий кинжал, а лесорубы вновь лишь заржали. Тогда Сиурт вытащил откуда-то из-под своего малинового кафтана кистень с шипастой гирей на цепи – лесорубы уже охнули и немного отступили. Рагнер, опять поражаясь Сиурту, благодарно на него глянул, после чего они встали спина к спине и приготовились к драке.

«А, черт! – лихорадочно соображал Рагнер. – Не справимся, если только у Рернота не припасена в подштанниках секира. Так, Рернот им со спины зайдет… Отобрать надо топор у мордоворота, что тут за главного, лошадей толкнуть вперед… Черт, всё равно их много: тюкнут по башке – и… Неужто я помру в драном-сраном Нюёдлкосе, да в таком виде? Даже без штанов! Что за позор! И за что мне это всё? Маргарита!!»

Лесорубы нападать медлили. Шипастая гирька в умелых руках легко отправлял на тот свет или здорово калечила, а всего этого им не хотелось. Гафаг, предчувствуя недоброе, держался за спинами бородачей и раздумывал: не улизнуть ли ему, пока не поздно. Нелепости данной картине, разворачивавшейся на пустыре, придали возобновившиеся сладкие стоны из лупанара, теперь уже точно похожие на любовную игру.

Вдруг послышался нежный голосок:

– Вы тута ча ащё затеяли? Каго ента к нам не пущаете? – захихикали невидимые дамы.

– Самого герцога Раннора к вам не пущают – громко ответил Рагнер. – Решил поглядеть на славный Нюёдлкос, а мне на стол наплевали, оскорбили и еще убить удумали! В последний раз говорю: побросали топоры да пали все тут передо мною!

Рослых лесорубов бойко растолкали две жрицы любви: обе были светловолосыми и с ярко-раскрашенными лицами, походили они на мать и дочь. Оглядев Рагнера и захудалых лошаденок, лупы разочарованно надули губы.

– Ащё у герцагу Раннора, – уверенно заявил «предводитель», – х… до неба может стать…

– И ширее, чем ваш драный Нюёдлкос, – недовольно закончил Рагнер. – Слышал уже! А вот это герцог Раннор может! Но такой дубиной я не только вас, сам себя раздавить боюсь!

– Эй, – сказала лупа постарше, – да Херцагиня Ноллё ж с им ляжала! Крест у яга на спине должан быть! Давай, разадёвайся. Глянем на тя, херцаг.

Лесорубы бурно поддержали это предложение.

– Я-то разденусь… – ворчал Рагнер, сбрасывая плащ на снег. – Ты, Сиурт, глаз не своди тут с них, – говорил он, занимаясь ремнем, на каком висел бочонок. – Пьянь нюёдлкосская! Вот Ноллё, да и вы, милые дамы, награду получите… А остальные… Я тут порядок наведу!

Он снял кафтан и даже войлочный колпак, оставшись в толстой льняной рубахе, какую вытащил из веревок у промежности. На его голове еще осталась белая нижняя шапочка изо льна, а на теле – постыдные чулки сильван вместо штанов, из каких топорщилось сзади мешковатые исподники. Рагнер повернулся спиной к лесорубам, задрал рубаху и сказал:

– Свети теперь фонарем, бородатый хер, да не ослепни.

– Можат, намалявал… – донеслось робкое предположение какого-то мужика.

Но, кроме ребристого креста, фонарь высветил другие шрамы – и через миг лесорубы грохнулись в ноги герцогу Раннору, а с ними и две лупы.

– Так-то лучше! – удовлетворенно заключил Рагнер, оправляя свою рубаху. – Встаньте, дамы. А остальным – так и сидеть, вонючими мордами в грязный снег!

– Вашо Светлость! – донесся крик Рернота. – Уходют!

Рагнер увидел, что четверо мужчин, среди которых был Гафаг Боппхог, переваливаясь по сугробам, удирают в лес. Рернот с охотничьим ножом в руке погнался за ними. Бандиты же, как по команде, разделились – только Гафаг последовал за одним из них – в ту же сторону устремился и Рернот. Сиурт, бросив на землю свою модную шляпу, тоже побежал к лесу, на ходу снимая неудобный, слишком длинный кафтан.

– Взять мне их! – крикнул Рагнер лесорубам. – Словить с собаками! Всех из тех четверых до одного!

Видя, что бородачи поднимаются, он тоже побежал к лесу и быстро догнал Сиурта.

– Давай за толстым! – приказал ему Рагнер.

Сам он побежал за резвым рыжим пареньком, чья шатающаяся спина маячила едва различимым, светлым пятном овчинного жилета. Но лесная темнота и туман, не позволяли его настигнуть – чем сильнее сгущались сумерки, тем больше таяла надежда поймать бандита. В какой-то момент Рагнер остановился – метнул свой кинжал, после чего услышал вскрик, но пятно, удаляясь, исчезло. Пробежав еще немного вперед, он увидел капельки крови на снегу и понял, что лишь ранил «добычу». Своего кинжала герцог найти не смог, как ни старался. Он даже разгребал снег голыми, немеющими от холода, руками. Провалился ли кинжал в сугроб или же остался у бандита, Рагнер не знал, но и то и другое ему одинаково не нравилось. Подумав, он решил бросить преследование, чтобы не помереть от собственного оружия или от переохлаждения с последующей лихорадкой.

Дыша себе на руки и растирая тело, прикрытое льняной рубахой, Рагнер поспешил назад, возвращаясь по следам и удивляясь, что зашел настолько далеко в лес. Навстречу ему стал доноситься лай, и когда он, уже стучавший зубами, выбежал к лупанару, то увидел суету на пустыре – одни лесорубы вели собак, другие зажигали фонари, а третьи вооружались арбалетами. Бочонки у поясов и овчинные накидки говорили о том, что лесорубы готовились уйти в лес на всю ночь. На крыльце лупанара перешептывались «продажные дочери»; поодаль, у берега, любопытствовали горожане всех возрастов и пола.

При появлении герцога Раннора, лупы приветственно загудели, а им вторила толпа горожан. Лесорубы же снова упали на колени, перестав загораживать обзор, и Рагнер увидел Сиурта, облаченного в малиновый кафтан, синий плащ и шляпу с козырьком-клювом. Здоровяк скучал и лихо поигрывал кистенем, будто воевал с невидимым противником. У его ног, на земле, лежал связанный толстяк-свиновод, сам похожий на борова.

– Чччерт, Сиуртт, да ты меня нне перестаешь уд-дивлять, – проговорил Рагнер, надевая кафтан, натягивая варежки на закоченевшие руки и кутаясь с головой в войлочный плащ. Воздух в свете фонарей теперь мерцал крошечными льдинками, и ветер с моря бросал эту стеклянную пыль в лицо. Туман исчез, словно он нарочно задымил городок для того, чтобы помочь бандитам скрыться.

– Открой мне ббочонок, Сиурт, – попросил герцог, подпрыгивая на месте и дыша паром в темноту. – А ввы что? – крикнул он лесорубам. – Ччешите в лес. Приведите мне иих, мможет, пощщажу вваас.

С помощью Сиурта Рагнер сделал пару глотков крепкого вина, от какого по телу разлилось тепло, а выпитое пиво резко напомнило о себе. Оглядевшись, Рагнер побежал к лупанару. Залетев на крыльцо к обрадованным женщинам, он сказал:

– Ддамы, спасайте ггерцооога. Теплая убборная у вас есть? А то я уже себбе всё зммморозил.

– Да мы сугреам! Мы жа в ентам мастерицы! – развязно захохотали те.

– Ох, нет, красавицы, – ответил герцог, проходя в тепло и чувствуя колющую боль в ногах. – Невеста осерчает.

– Мы те новаю сыщаам, получшае прежняй, – раздался красивый нежный голос, какой Рагнер узнал, хотя не слышал его лет четырнадцать.

Он обернулся, ожидая увидеть светловолосую чаровницу, немного похожую на Хлодию, но вместо нее на него смотрела толстая баба с облезлыми волосами, фингалом под глазом и улыбающимся, полным гнилых зубов ртом.

– Ноллё?

– Херцагиня Ноллё теперяча, мой херцаг, – пьяно проговорила женщина. – Вишь, экие зубия, – гордо вскинула она голову. – С сахера! Многага сахера ядала, жизню сладкаю видала!

– Рад за тебя… Так, Ноллё, дамы, ведите меня в уборную, да побыстрее. Дел у меня других полно!

Покидая лупанар, Рагнер бросил на стол мешочек с деньгами, какой был у него спрятан под бельем. К его удивлению лупы взяли деньги не сразу, возмущенно загалдели, что они честны́е горожанки и «бярут уплоту тока за сваейный тяжкай труд», но потом, по указке Ноллё, все дамы дружно обнажили груди, а Рагнер покраснел и прикрыл глаза рукой.

– Дамы, вы же честные горожанки… – бормотал он, пробираясь к выходу и смущаясь, если наталкивался на нечто мягкое, чего не видел. – А я женюсь скоро и, вообще, я и сейчас женат…

– Хошь глазей, хошь – нет, а мы теперяча честна деньжат заслужали! – хохотнул знакомый нежный голосок.

– Ноллё, – по-прежнему прикрывая глаза рукой, обернулся на пороге Рагнер. – Честные люди мне нужны… Ты и те две дамы, что спасли своих лесорубов от меня… Вам – добро пожаловать в Ларгос. Будете там главами лупанаров с хорошим жалованием от управы. Собирайтесь – с утра вам в путь.

И он удрал из лупанара так же стремительно, как забегал в него. Лесорубов уже не наблюдалось, а Сиурт стоял на том же месте, у толстяка.

– Рернот вернулся? – спросил его Рагнер, делая на всякий случай еще пару глубоких глотков куренного вина.

Сиурт помотал головой.

– Вот черт! Ладно… Не будем раньше времени думать о скверном: он здоровый и крепкий, – с двоими вполне справится.

Рагнер посмотрел на толстяка.

– Сиурт, тащи этого свинопаса в харчевню. Там встретимся. Только перчатки мне дай, а тебе – мои варежки. И еще свой кистень давай. Пойду я всё же туда, где Рернот…

Сиурт взвалил на своего чалого жеребца толстяка, так до сих пор и не сказавшего ни одного слова, а Рагнер, с фонарем и кистенем в руках, направился назад, в лес. В глубокой темноте он шел по следам Рернота, стараясь не перепутать их с теми, что натоптали лесорубы. Через какое-то время Рагнер стал различать другие следы: большие, от тяжелых башмаков, принадлежали Рерноту, длинные и скользящие – скорее всего, Гафагу Боппхогу, а третьи походили на те, что оставляют остроносые сапоги.

«"Одёжи сильванские", – вспомнил Рагнер слова Нинно. – Кузнец его руки запомнил, а про сапоги слова не сказал. Почему? Это ведь тоже должно было ему запомниться… Если только бандиты кого-то еще не ограбили: с подходящими для светляка сапогами… Темноглазый и белокурый… Редкое, очень редкое сочетание для этих земель. Я тебя точно найду!»

Рернот долго преследовал бандитов – намного дольше, чем Рагнер гнался за «рыжим». В какой-то момент хилый Гафаг начал отставать. Крови не виднелось – охотничий нож Рернота не подходил для метания, – значит: скоро должны были показаться явные признаки драки. Рагнер замедлил шаг, затем и вовсе начал красться. Одновременно с этим возникло необъяснимое дурное предчувствие. «Трое сегодня погибнут», – вдруг пронеслось в его в голове.

Рагнер услышал слабые голоса и остановился, понимая, что мечущийся среди голых деревьев огонь от его фонаря уже наверняка заметили.

«Дурацкий Нюёдлкос! – подумал он. – Смерть так и кружит поблизости да не отстает, будто это у нее охота… Они или мы – костлявой старухе всё равно, кто из троих умрет… И я вот-вот умру, если не…»

Рагнер повесил фонарь на сук и крадучись пошел туда, где раздавались голоса, но он отклонялся вправо, чтобы приблизиться к незнакомцам со стороны. Благодаря своим удивительным ушам, он отчетливо услышал, как натягивается тетива арбалета и щелкает увесистый наконечник болта. Кричать Рагнер не решился: в засаде могли притаиться как лесорубы, так и бандиты. Постояв немного, он снова двинулся вперед – и вскоре увидел в лунном свете две подозрительные тени. Фонаря, даже накрытого тряпкой, не обнаруживалось, – и это казалось подозрительным.

Однако, подумав, Рагнер вдарил шипастой гирькой по дереву, за каким прятался, и, дождавшись характерного «свиста-треска», громко сказал:

– Кто бы вы ни были, сдавайтесь!

«Подозрительные тени» вскочили на ноги и обрадовано изрекли:

– Мы теперяча вас завсегды признаам, Ваша Светлость.

– Рад слышать, – буркнул Рагнер, выходя из-за дерева. – Снова чуть не убили! Чего вы тут затаились? И почему без фонаря?

– Так… – кашлянул и замялся один из лесорубов. – Мужик вашанский тама…

Рагнер пошел туда, куда указывал лесоруб, и скоро разглядел темнеющий холмик у дерева.

– Живай ащё, – прошептал всё тот же лесоруб. – Вота мы и осталися. Грешнае делу – бросить одногага умирать, как зверю. Мы – меридианцы.

– Принесите мой фонарь, – вздохнул Рагнер, опускаясь на колени перед Рернотом и разворачивая его плащ.

– Незя его тащать, – сказал тот же лесоруб-меридианец. – Помрет вот-вот, мужик вашанскай, Рернот Горгног.

– Имя даже спросили… – печально усмехнулся Рагнер, снимая с правой руки перчатку.

– А то как жа!

Рагнер нащупал слабое биение на шее у Рернота, после чего обтер тому снегом лицо.

– Рернот? – позвал его герцог. – Эй, не уходи не попрощавшись. Это неучтиво.

Рернот приоткрыл глаза.

– Тако дивно, – прошептал он. – Над вами свету, как солнцу…

– Это фонарь позади меня несут, Рернот, – вздохнул Рагнер. – Дай мне лучше руку: хочу ее снова пожать.

Рагнер сам взял его безвольную, липкую руку, затем сцепил его пальцы со своими. В это время принесли фонарь, и Рагнер увидел окровавленный правый бок Рернота, а также темные пятна на снегу. Руки Рернота тоже были в крови.

– Рернот, – снова позвал его Рагнер. – Я клянусь, что отомщу за тебя, брат, и позабочусь о твоем брате. Как его имя?

– Диторк Горгног… – еле слышно ответил Рернот. Его зрачки были маленькими, словно он видел очень яркий цвет. – Я бы брато не убиел… Божого Сыно бы убиел… За ото меня и зобрали…

– Рернот, будет твой брат учиться, сколько хочет. По душе Богознание – отправлю его в Мери́диан с принцем Баро. Диторк Горгног нужды более знать не будет – слово Рагнера Раннора!

Рернот попытался улыбнуться и вдруг распахнул глаза – его зрачки стали нормального размера, а взгляд теперь походил на осмысленный. На его сильванском лице появилось выражение ужаса: Рернот смотрел куда-то, поверх плеча Рагнера, а тот, в свою очередь, почувствовал зловоние – знакомое ему сочетание пота и крови. Рернот крепко сжал руку герцога и через миг испустил дух, сохранив жуткую гримасу на лице, словно напоследок узрел самого Дьявола. Но затем его мышцы стали расслабляться и опадать. Рагнер снял другую перчатку зубами, потрогал шею покойника и, вздыхая, закрыл тому глаза, но свою руку разжимать не спешил – безмолвно прощался, вспоминая Рернота живым, – немного ругал его за безрассудство и хвалил за смелость.

– Ча-то воняааат… – буднично заметил второй лесоруб, которого Рагнер сразу окрестил как «бесчувственный». – Хужае, чам в лисьяй норе…

– Смолкни, – зашептал ему «меридианец». – Ужа и не воняат вовся.

Рагнер умыл снегом руки и надел перчатки, а когда стал взваливать на себя мертвое тело, то увидел в снегу охотничий нож – его он засунул за пояс из веревок, к кистеню, после чего поднялся и потащил Рернота на своей спине.

– Лучшае мы, Ваша Светлость, – предложил «меридианец».

– Не надо, – мрачно ответил Рагнер, зная, что когда плоть страдает, то душа не болит. – Воинский закон велит заботиться о теле побратима… Лучше несите впереди фонарь.

– Мужик-то вашанскай, Рернот, – заговорил по пути «бесчувственный», – он Гафага-то хватанул, а другой, какога мы не знаам, светляк-то, воротился и подрезал Рернота. Нам ента Рернот вашанскай скажал, кода мы ега тута сыщали.

– Этот Гафаг… Он кто таков? – устало спросил Рагнер. – Кроме того, что дрянь и плюется?

– Гафаг-дурак, муж сёстры Мерля-харчавника. Горястееей от Гафага у Мерля! И у сёстрицы ягайной тожа – напьётся Гафаг да калотит ее. И детянкам доставалось. В кости всё дул, ну и в карты. Дажа на каторге бывался.

– За что?

– Продул раз, нахлястался и ясли поджег тому, каму продул. Трое домов пожгло, корова померла, а курей и не счесть. Да деда, ча скотину спасал, тожа пожгло! Ежаля б не Мерль, так подвесили бы Гафага сраза, а харчавника мы почитаам. Ежаля бы не он, то никта бы за Гафага не заступился.

– Смолкни лучшае, – подал голос «меридианец». – Не так ужа дюжа Мерль и заступался…

– Да ча ты всё: «смолкни да молкни»? – проворчал «бесчувственный». – С герцогум погаварить не даст…

– Почему клейма на лице не было? – прервал лесорубов Рагнер. – Если тот на каторге был, то и клеймо должно остаться…

– Свел, поганка…

– И вы все в Нюёдлкосе знали да молчали!

– Сказжал жа те, смолкни! – махая фонарем, с выражением вскрикнул «меридианец».

– Поздно! – жестко ответил Рагнер и слегка тряхнул телом Рернота, забрасывая того себе на плечи повыше. – Другие двое, кто они?

– Прола Шорхог – дурак с детяства и безмолвнай, свиней держит, – неохотно заговорил «меридианец. – Он так-та славнай малай – всё брат ягайнай, Хис Шорхог, – тожа поганая дрянь – вота с Гафагом и сошлись.

– Третий кто? Который убил моего побратима. Хоть что-то вы знать о нем должны. Откуда он приезжал?

– Авродябы с Ларгосу. Вродя Фодд звался, да, пади, соврал. Тожа в кости дул, тока не шибкае, – так в забаву… Сперва его с Гафагом видавали, а посля – вся большае с Хисом. Вродя сижавал с ним Гафаг, таль в турьме, таль на каторге…

– Кто-нибудь из них недавно бороду имел? Хоть какую-то? С триаду того, например?

– Вродя нет, – удивленно переглянулись лесорубы. – Прола, ча свинав держат, бывал обрастал. Но ужа давное нет, не случалась у яга борода…

– Всё! Теперь оба молкните до города, – приказал им Рагнер.

________________

Скверные события в Нюёдлкосе не кончались. В харчевне Рагнер положил Рернота на дальний длинный стол, накрыл покойника своим плащом, и подошел к необычайно бледному Сиурту. Тот, опустив плечи, сидел у бочки-стола и безвольно держал на расставленных коленях ручищи. В харчевне было тепло и одиноко. Из полуподвала доносились слабые голоса, мужской и женский, оба тонкие, плачущие…

– Мертвай? – безучастно спросил Сиурт, кивая на стол.

– Да, погиб, – упал Рагнер возле него, на соседний табурет. – Убит в битве, как мужчина и воин. Славная смерть. Умереть достойно – это стоит того, чтобы жить… – перевел он дыхание, снимая перчатки, и увидел на правой руке следы крови. – А ты что? Заказал себе еще свининки, пока меня ждал? Я бы тоже поел…

Что-то мыча, Сиурт резко бросился из харчевни, едва не упав у порога из-за своего кафтана. Удивленный Рагнер пошел за ним и нашел здоровяка на улице, где тот освобождал желудок.

– Тока вааады глатнул, – измученно простонал тот, выпрямляясь и вытирая рот снегом. – Божанька мой! Какая жа мерзасть!

– Ты чего? Мертвецов давно не видал? Где тут мерзость?

– В дому я былся, где толстяк свиней держал. Божа, Божанька… – содрогнулся Сиурт. – Ойюшки!

– А ну приди в себя, воин херов! – прикрикнул на него Рагнер. – Отвечай, где этот свинюшник? Свинопас то есть? Почему не здесь?

– Я яга запёр в погребу, инача бы прибил. Они свиней людями кормили! Божа, да как така жа можнае, а?

– В драном-сраном Нюёдлкосе всё возможно… – закрывая глаза, ответил Рагнер. – Ладно… – похлопал он Сиурта по плечу. – Приятного мало, но всё же ты свинью лопал, а не человека. Это не одно и то же… Вообще-то, так тебе и надо – обещал же мне жрать с отвращением… А я вот очень кушать хочу. И ты давай ко мне: надо помянуть Рернота… Рернота Горгнога.

Рагнер вернулся в харчевню, где с наслаждением снял с головы льняную нижнюю шапку. Из-за низкой дверцы, из кухни, робко выглянул Мерль.

– Ваааша Свелость! – театрально заголосил он и упал перед Рагнером на колени. – Пощадите хотя бы сёстру маейную! Трое детяток малых! Да разве жа мы знааали? Про свиней-то мы не знааали!

– Лучше щас заткнись и не зли меня, – ответил Рагнер. – До тебя очередь еще дойдет. Я разберусь – и если ты знал обо всем, то вертеться тебе на колесе. Если нет, то посмотрим. Состряпай мне и другу… Рыбу давай. И пиво тащи. Да столы свои, оплеванные, ножом выскобли!

Тело Рернота перенесли на задний двор, харчевник покрыл длинный стол белой скатертью, а затем вынес соленья, два рыбных блюда и лепешки-тарелки. Пища оказалась удивительно вкусной, и Рагнер кушал с охотой, Сиурт же, как обещал, жевал с отвращением.

Допрос Пролы Шорхога ничего не дал: тот на самом деле оказался немым и слабоумным. Толстяк плохо понимал, что происходит, тупо смотрел и мычал на разные лады. В его развалюхе Рагнер нашел несколько довольно дорогих вещиц, в подвале – обрубок мужского тела без головы, в хлеву – пять голодных поросят.

Возвращаясь в харчевню, Рагнер внезапно захотел подойти к морю. Будто бы не замечая холодного ветра, он долго стоял на каменистом берегу, вертел в руке охотничий нож Рернота и думал.

________________

В седьмом часу ночи в Нюёдлкосе с помпой появился отряд из пяти десятков воинов, вооруженных ружьями и ручными пушками. Головорезы готовились вызволять из беды герцога Раннора и всех подряд карать, поэтому огорчились, что такового не требовалось вовсе. Сам Рагнер переоделся в привычную для себя одежду и отправился со своим отрядом на штурм городских стен Нюёдлкоса. Он ожидал сопротивления, хотя бы привычных возмущений, отказа в содействии и угроз пожаловаться королю. Но вместо этого ворота ему мгновенно открыли, а сонный, пьяненький градоначальник не мог взять в толк: чего это разбушевался герцог Раннор, ведь для Нюёдлкоса не существовало более дорогого гостя, чем он. И тем более Его Светлости не нужно было устраивать маскарад – скажи он лишь слово, то город помог бы ему всем-всем-всем, чем мог! К пущей досаде Рагнера, оказалось, что в Нюёдлкосе его любили отнюдь не за воинские подвиги, а за то, что он разогнал «кошачье раздолье» в Ларгосе, за то, что парусники миновали Ларгос, и за то, что, вместо Ларгоса, они теперь частенько заходили в местный порт. Словом, огорченный и разочарованный ничуть не меньше своих вояк, Рагнер остался верен убеждению, что в Нюёдлкосе всё не как у людей.

Ближе к утру вернулись лесорубы и принесли еще двух мертвецов: Гафага Боппхога, найденного в лесу, и рыжего Хиса Шорхога, чье тело лежало на пустынном берегу и едва не пропало в волнах прилива. Осмотрев труп того, за кем он бежал, Рагнер нашел замотанную тряпкой рану на плече и след на спине от удара своим тонким кинжалом – точного, сделанного с близкого расстояния, смертельного удара. Овчинного жилета Хис более не имел – вероятно, темноглазый блондин надел его сам, чтобы не окоченеть в море. Так, избавившись от всех, кто мог на него вывести, «Фодд» сел в лодку и уплыл на ней куда-то, умыкнув в довершении всех своих злодеяний любимый кинжал герцога Раннора.

«Фодд сперва спасает Гафага, – размышлял Рагнер, – а затем его убивает… Значит, тот не должен был попасться и рассказать что-то важное… Он мог поведать о людях… о близких друзьях или даже родне. Из Ларгоса? В Ларгосе Фодд точно продавал награбленное – это может стать ключом. И третья загадка – это лодка… Она немаленькая, наверняка с парусом, – рыжий помог дотащить ее до воды, а только потом его убили. Куда же они ходили на лодке, припрятанной в лесной глуши, и зачем?»

Утром дня сатурна Рагнер уже покидал Нюёдлкос. Лесорубов он согласился простить за тридцать отменных дубов из леса Эгонна Гельдора, на харчевника, вообще, махнул рукой, оставив его дело местному судье, а Пролу Шорхога повезли в Ларгос. Ноллё, Ёллё и Поллё, три светловолосых лупы, вместе похожие на бабушку, мать и дочь, тоже отправились в Ларгос. И, конечно, туда же с почетом повезли тело Рернота Горгнога. Тела Гафага Боппхога и Хиса Шорхога судья Нюёдлкоса приговорил за кощунство к захоронению в нечистотах без креста и очистительного огня. Негодование нюёдлкосцев из-за того, что свиней кормили человечиной, а после кормили этими свиньями их самих, было столь велико, что Рагнер на этот раз не сомневался – приговор приведут в исполнение.

Покинуть побыстрее Нюёдлкос герцог Раннор очень желал, а вот возвращаться в свой замок из Ларгоса медлил. Появился он там вечером, за час до обеда; в опочивальню герцогини вошел уже искупавшимся, в свежей белой рубашке, чистых черных штанах и лоснящихся жиром сапогах. Маргарита сидела на ступенях подиума и вязала детскую кофточку.

– Не вставай, – сказал ей Рагнер и сел рядом, на ступени, покрытые медвежьей шкурой.

– Мне сон ночью жуткий снился… – обнимая его первой, прошептала Маргарита. – Приснилось, что ты умирал в лесу…

Рагнер хмыкнул и прижался к ее груди, а затем лег головой на ее колени и поцеловал выпуклый живот.

– Тебе бы подстричься… – поглаживала его по голове Маргарита, перебирая отросшие, мокрые волосы.

– Для вчерашнего было в самый раз… – закрыл глаза Рагнер. – Как бы мне хотелось навсегда остаться в этом миге, – прошептал он.

– В Нюёдлкосе, конечно, бандитов ты не нашел…

Рагнеру подумал солгать, но не смог.

– Нашел. Всё, как говорил кузнец.

– Рагнер! – услышал он обрадованный голос Маргариты. – Это же… замечательно! Теперь ты уже веришь, что Нинно не виноват? Да?

– Нет, я убежден в его вине, – открыл глаза Рагнер. – То, что на него напали бандиты, еще не значит, что он не надругался над Лилией Тиодо. Всё, абсолютно всё, указывает на то, что это был он, возможно, в помутненном рассудке. У него был плащ, такого же цвета, как она сказала. Она признала бороду и его голос. Он же говорил в бреду про женщину в лесу и ночью, но скрывал это… Наплел нам сказок про оживших мертвецов, знающих его имя незнакомок и демонов. Я даже почти поверил… Грити, – внимательно смотрел он на девушку, – послезавтра судья приговорит кузнеца, а во второй день Венераалия его казнят. И я не буду вмешиваться. И тебе надо всё это принять.

– Но Нинно невиновен, – тихо произнесла она. – Я всегда это знала и теперь уже нисколечко не сомневаюсь.

Она немного помолчала и добавила:

– Я не смогу после этого жить здесь и жить с тобой – это я тоже поняла… Тогда я вернусь в Орензу – я твердо решила. Тебе придется выбрать: я тебе дороже или Лилия Тиодо.

– Я вовсе не между вами выбираю! – простонал Рагнер, поднимая голову с девичьих колен. – Я выбираю между тобой и моим давним другом, лучшим другом, наставником… даже, может, отцом! Тебе меня не понять, – встал он на ноги. – У женщин всё проще… Между родителями и мужем вам велено выбрать мужа, а как мне выбрать между женой и отцом? Ты и Вьён – вы только о себе думаете! – громко выговаривал он девушке. – А я не хочу между вами выбирать – пусть чертово облако решит за меня: будет солнце или нет! Мне равно нравится и первый мир, и второй!

Он тоже помолчал, выдыхая и успокаиваясь.

– Возвращайся в Орензу, если так желаешь, – холодно добавил он. – Ты уж раз в четвертый мне этим грозишь – я тебя насильно держать не собираюсь. В Венераалий «Медуза» отчаливает в Брослос. Я попрошу Эорика сопроводить тебя до столицы, а там Эккварт и Аргус помогут тебе добраться до Орензы… А кузнеца жестоко казнят и похоронят в никому не известном месте.

После Рагнер вышел в светлицу, из нее направился в обеденную залу.

________________

Маргарита не спустилась к обеденной трапезе, и Рагнер приказал отнести ей еду на третий этаж. Он убеждал себя, что всё делает верно – полагается на «чертову Божью волю». С таким убеждением он заснул в своей опочивальне, да не один – обнимая довольную собаку.

А пробудился Рагнер еще до рассвета и понял, что больше не хочет спать. Он прогулялся с Айадой по мертвому, темному парку, замечая, что первый снег почти сошел. В кухне он взял костей для собаки, сам же кушать не желал. Пока Айада чавкала в углу, Рагнер сидел в своем кабинете при свете единственной свечи и смотрел на портрет матери. Ее он вернуть не мог, но мог еще раз поговорить с Маргаритой и рассказать ей, что вовсе не хочет жить в облачном мире, в мире без нее.

Подчиняясь внезапному порыву, Рагнер направился со свечой в темный проходик между опочивальнями – и увидел, что свою дверь Маргарита на щеколду не закрыла. Чуть помедлив, он задул свечу, отставил ее и осторожно открыл ту вторую потайную дверцу.

Маргарита к его удивлению тоже не спала. Одетая в стеганый зеленый кафтан, поверх сорочки, и с распущенными волосами, она сидела в оконной нише, едва освещенная зарождающимся рассветом. На круглом столике рядом с ней стоял кувшин с молоком, а на салфетке лежали сухие рыбешки.

– Кушаешь? – улыбаясь, спросил Рагнер. – И как ты можешь это любить вместе?

Маргарита молча пожала плечами, захрустела новой рыбешкой и глотнула из чаши молока. Вздыхая, Рагнер сел на ступени подиума, будто возобновляя вчерашний разговор.

– Не закрыла дверь на щеколду? Я, признаться, думал…

– Хотела и не раз, – спокойным и немного печальным голосом заговорила Маргарита. – Раньше эта щеколда мне напоминала лилию, а нынче – цветок ириса… Нинно мне дарил кольцо с ирисами… Я не желаю, чтобы между нами встали они: Лилия Тиодо и Нинно… Зачем он сюда приехал? – риторически спросила она. – Не надо, Рагнер, более о нем говорить. Я всё тебе сказала, а ты всё сказал мне. Вещи я уже собрала…

Они молчали, а за окном стремительно светлело. Рассвет поведал Рагнеру, что его любимая долго плакала ночью, даже недавно плакала, однако ее слезы принадлежали вчерашнему дню сатурна, в каком она искренне не могла жить без своего возлюбленного Рагнера. В наступающем дне солнца Маргарита уже могла жить без него и готовилась покинуть Лодэнию.

«Только солнце взойдет, я и она станем другими, – подумал Рагнер. – Утром всё видится иначе, чем вечером. Другие чувства, другие мысли, другой ты… Нет, не хочу я другого себя и другую ее. Прости, Вьён…»

– Кузнец должен убраться отсюда и никогда не возвращаться, – хмуро произнес Рагнер. – Уговори его сесть на «Медузу». Эорик найдет в Брослосе торговое судно, какое доставит кузнеца до Орензы. Так будет.

– Рагнер? – удивилась Маргарита. – А как же Вьён? Твой отец? Я вовсе не…

– Вьён мне очень многое дал, – перебил ее Рагнер, – но он мне не отец: я сын герцога, а он – сын владельца верфи, – вот, кто мы… Да, мы давние друзья, но даже между самым лучшим другом и женой выбирают жену.

– Спасибо, – прошептала Маргарита и начала вылезать из ниши, чтобы его обнять. Рагнер встал ей навстречу.

Глава XVIII

Судилище

Мирской суд Ларгоса мало отличался от суда любого другого города Меридеи. И преступления в Ларгосе случались, как правило, мелкие да характерные для поселения из трех, максимум пяти тысяч человек. В день марса разбирали кражи, в день меркурия судили плутовавших торговцев, в день венеры слушали дела о наследстве, в день сатурна разрешали все прочие имущественные споры, в день солнца отец Виттанд карал за непристойное поведение. По дням юпитера горожане подавали жалобы, по новам и дням луны три судьи Ларгоса читали эти жалобы, превращая их в дела, и распределяли иски между собой – то есть совет судей решал, что такое, к примеру, неуплаченный долг: плутовство, имущественная тяжба или злодейство.

А злодейства рассматривались по медианам; к ним относились правонарушения связанные с насилием или кощунством. «Кощунство» – это скверна; в мирском суде понятие «скверна» подразумевало многое: оскорбление уважаемой особы, порча имущества, поджог города, подделка денег, сбыт фальшивых монет, святотатство, людоедство, осквернение плоти, мятеж, любое злодеяние против короля, своего благородного господина или представителя их власти, прелюбодеяние, детоубийство, двоеженство, отцеубийство, мужеложство… Грубо говоря, кощунством признавалось надругательство над святыми нормами богоугодного порядка. И так как наказания за подобные преступления подразумевали смертные казни, то наместник герцога Раннора был обязан исполнять по медианам роль верховного судьи – заседание проводил судья по злодействам, но верховный судья мог изменить приговор. В Ларгосе самыми частыми злодействами являлись пьяные драки и неумышленные убийства в тех же драках. Если случалось обвинение в лесном разбое (браконьерстве), то это считалось событием, и в Суд зеваки валили толпами, как на зрелище. Еще им очень нравилось посещать Суд по дням солнца и глазеть на «бесстыдников». В иные дни Зала Правосудия пустовала, ведь вход в нее являлся платным. По благодареньям, календам и торжествам Суд обычно не работал. В первые дни восьмид у судей тоже частенько случались выходные.

Итак, сперва горожанин шел в день юпитера к писарю, какой бесплатно принимал его жалобу. Далее секретари управы проверяли: имеет ли он право судиться, – если да, то совет судей переводил его жалобу в дело. После новы или дня луны горожанин мог за сербр осведомиться в Суде о точном дне заседания по его иску, или же он слушал судебных глашатаев у Вардоца – трижды в день с углового балкона объявлялись рассматриваемые на сегодня дела. Если истец не являлся в назначенный день в Суд, то начинал всё заново, уплачивая взыскание в два сербра, а не появившегося ответчика судили без него, даже могли приговорить к наказанью плетью за неуважение к Суду.

Вообще, в суд можно было подать за что угодно, и мирской закон обещал равные права как богатым, так и бедным, если они платили подати со сборами и числились в городских книгах. Люди со средствами нанимали адвокатов – безработных законников, какие напрямую не участвовали в разбирательствах, но советовали своим подопечным, что и когда говорить, находили, порой и покупали, им свидетелей. Вес слова свидетеля оттого равнялся весу его имущества: владетельного мужа подкупить было сложно. Женщина могла быть прямым свидетелем, если являлась вдовой с родовым именем, в иных случаях за ее слова поручался отец, муж, брат или уважаемый в обществе мужчина.

Стать судьей мог тот муж, кто окончил университет «с почетом», получив черный шаперон, достиг двадцати семи лет и поработал перед этим, хотя бы год, приставом – тем, кого приставили для надзора. Пристав при необходимости заменял и обвинителя, и сыщика, и дознавателя, и тюремщика, и судебного исполнителя. Решение судьи, сколь бы несправедливым оно не казалось общественности, являлось неоспоримым, несогласных опять ждало наказание плетью. Потому судье нужно было быть не только ученым и мудрым, но еще неподкупным, без торговых, адвокатских или нотариальных занятий в прошлом, а также быть без судимостей, позорных дел и порочащих связей. Словом, требовалась несомненная честность – оттого и величали судью на заседаниях «Ваша Честь». У уличенного в подкупе судьи воин первого ранга отбирал имущество и присуждал ему позорную казнь.

________________

Изнасилование, да красавицы-девственницы, да истовой меридианки, да без одного дня монахини, конечно, всколыхнуло Ларгос не на шутку. Но Рагнер не ожидал, что настолько много людей соберется на площади перед Вардоцом. Утром первого дня Венераалия Ларгос никак не напоминал сонный городок – теперь казалось, что он находится в преддверии бунта. Возмущенные ларгосцы требовали справедливости, сурового возмездия от герцога Раннора и крови злодея-чужеземца, брата «его баронессы».

Из замка в Ларгос с Рагнером прибыли Маргарита, Соолма, Вана Дольсог и Огю Шотно. Среди двадцати их охранителей были Эорик и Аварт. Два этих воина, проехав немного вперед, принялись расчищать проход в толпе, чтобы отряд герцога Раннора смог добраться до ворот форта. Работали они четко и слажено, лихо используя своих скакунов, копья да крики. Горожане расступились, но не замолчали. В довершение всего, внутри Вардоца, на площади, тоже оказалось полно народа. Сотни две глоток кричали, свистели и взывали к герцогу.

– Эорик, гони их и отсюда, – приказал Рагнер.

Эорик справился с поставленной задачей мастерски: охранители трижды выстрелили в воздух, отрезвив толпу. В тишине Эорик спокойно произнес:

– Через девять минут опустим решетку. Вам либо в Суд, либо за ворота, либо в узилище, либо на кладбище!

Вскоре площадь внутри Вардоца обезлюдела, решетка в воротах опустилась. Ругая последними словами «никчемного неженку-Лентаса», Рагнер спешился и помог сойти с лошадей дамам. Соолма оделась скромно: в белый двурогий колпак с вуалью, темное глухое платье и коричневый, подбитый овчиной плащ. Зато Маргарита убрала себя броско: в разрезе белоснежного плаща сияло золотыми узорами красное платье, шею и голову вокруг ее лица укутывал белый шелковый шарф, а сверху его покрыл «убор без названия» – бежево-золотистый платок, расшитый жемчужным бисером и дополненный красно-черной шляпкой-розой. Баронесса Нолаонт показывала себя «черни» во всем блеске своего статуса, хотя сама была тому не рада. Для прощания с Нинно она предпочла бы надеть что-то простое, чтобы быть Грити, а не Ее Милостью.

Рагнер поручил Аварту проводить в Залу Правосудия дам, гения и смотрителя замка, а сам вместе с Эориком направился в здание управы.

– Я смотрю, ты с Авартом в ладу? – спросил он друга по пути.

– Заговора против меня нет.

– Да?.. Ладно… А что скажешь про лестницу и кости?

– Когда кто-то по лестнице идет, то лампа на левой колонне позвякивает. Почему я не знаю, дозорные думают на призрака.

– Призрака… – повторил Рагнер. – Какой зловредный призрак! Наверно, мой предок его там, в караульной, прибил, а он мне теперь, гадина невидимая, пакостит… Эорик, разобраться надо с призраком!

– Лампу перевесили, а Аварт хорошо разобрался бы с играми в кости и карты, да и с воинами замка…

– Не понял?

– Рагнер… – замялся Эорик. – А мне не поздно в наместники?

– Лентаса я только через год смогу погнать, – задумался Рагнер. – Но нет, не поздно. Неженка мне уже осточертел. Правда, получать ты будешь вдвое меньше, но столько же, сколько Лентас – сто пятьдесят золотых рон в год, а потом, может, больше.

– Если без сборов, то я только рад.

– И да и нет… В Ларгосе сборы брать не будешь, иначе я Лентасу просто так, получается, платить стану. Но тебе придется наведываться в другие мои земли и там всех стращать, кого-то из должников вешать, кого-то калечить, у третьих забирать имущество. Ну или назначать приставов для всего этого… Так, будешь моим войсковым наместником, военачальником Ларгоса с серым шапероном и судьей верховным! «Железная книга» тоже на тебе будет. И это еще не всё… Нужно дать землеробам защиту и какой-нибудь суд, да так, чтобы они поняли – это они в нас нуждаются, а не мы в них. Надо объяснить, что закон – великое достижение: без закона сильный всегда прав, с законом – придет более сильный герцог Раннор и всех покарает огнем, как дракон.

– Хорошо, – немного подумав, ответил Эорик.

– Вот и чудесно, – широко улыбнулся Рагнер. – Будет у меня два наместника: три головы для дракона, лучше двух… Но сперва, Эорик, на остров Фёо давай, после – в Брослос к Миране. И кузнеца я никому, кроме тебя, доверить не могу. Он сейчас поважнее, чем даже дела в Ларгосе.

Эорик молча кивнул.

Рагнер вышел на полукруглый угловой балкон Вардоца. Его увидели горожане – и многолюдный хор на храмовой и рыночной площадях резко заголосил, заревел, засвистел… Вновь раздались требования жестоко покарать злодея-чужеземца, брат он герцогу или не брат. Несколько раз сквозь этот многоголосный гомон Рагнер отчетливо услышал слово «блудница» – и отпали последние сомнения: да, это был бунт, горожане потеряли страх.

– Без отца Виттанда тут явно не обошлось, напроведовал уже… И с ним у меня, выходит, война… – пробормотал Рагнер, поднимая кулак вверх и приказывая своим подданным молчать.

– Ларгосцы! – громко сказал герцог, когда гвалт поутих. – Злодей не останется безнаказанным, и позор с обесчещенной девы обязательно смоется кровью! Настоящий зверь найден! Он – бандит из Нюёдлкоса, что грабил и убивал путников, разорял лес и да – нападал на женщин! Но это еще не все! Нелюдь осквернял убиенных им меридианцев и меридианок! Он рубил им головы и бросал их в яму, а тела тоже рубил – и скармливал их свиньям. Кормил! Людьми! Свиней! Меридианцами и меридианками!

По толпе пронеслись вскрики ужаса и оханье – людоедство, страшное кощунство, скверна из скверн, заслуживало по велению духовного закона отлучения от веры. Люди ведь не умирали, а засыпали вечным сном, – людоеды пожирали и душу заживо, вернее, причиняли ей неимоверные страдания. Даже если человек ел человечину, того не подозревая, и смог это доказать, его насильно помещали в монастырь, ссылали на острова в Бескрайней Воде, заточали в каменную яму, – словом, изгоняли из общества, чтобы он никого более ненароком не съел. «Счастливчикам» разрешали очистить себя на Божьем Суде, но всех-всех людоедов Божий Огонь сжег, что доказывало справедливость такого наказания, как изгнание. Зверей-людоедов тоже жестоко казнили. Так что речи о свиньях-людоедах всех испугали, и ларгосцы теперь внимательно слушали своего герцога.

– Нелюдя мы вскоре осудим, а завтра казним, – спокойнее заговорил Рагнер. – Наступило празднество любви и счастья, но я вовсе не счастлив – я в скорби! Я нашел настоящего насильника, гнуснейшего душегуба, и изобличил жуткую банду, но при этом потерял от рук злодеев брата по крови, храброго воина! Рернот Горгног – так звали моего брата! Сегодня его повезут на его родной Фёо. А нам надо его помянуть, ларгосцы! Повеселиться сегодня на его поминках и проводить честь по чести храброго воина, – это наш общий долг! Заканчивайте шуметь – и вас начнут щедро угощать!

Толпа зашумела сильнее, но уже от радости, прославляя имя герцога Раннора, восхваляя его справедливость и восхищаясь мудростью его слов.

– Так тебе, святая гадина, – удовлетворенно произнес Рагнер. – Эх, кто бы мне с этим зловредным непризраком в хабите разобрался?..

________________

Знаками мирского суда стали символы богини Порядка, Меры: две чаши весов, между ними – рог изобилия, какой оплетала змея – символ логики и предупреждение о каре, казни, смерти. Каждый город сам придумывал цвета, стилистику и материал, в каких будет изображена эмблема, размещенная над «Вратами Правосудия». В Элладанне такой герб сделали из раскрашенного известняка, в Брослосе – обошлись флагом, а в Ларгосе вообще ничто не намекало ни на здание мирского суда, ни на помещение управы. Горожане и так знали, что после рынка – к властям направо, на «судебные зрелища» – налево.

Зала Правосудия занимала почти весь первый этаж Вардоца, была очень длинной, вытянутой вширь, если стоять к ней лицом в столь же широком, просторном вестибюле. Из него в Залу Правосудия вело пять дверей, четыре из которых стражники запирали с внешней стороны с началом слушания дела, чтобы никто из зевак, купивших места, не мог сбежать, предварительно чего-нибудь наделав, например: оскорбить судью, кинуть в него тухлым яйцом или даже навозом. Закрытые двери и стражники по обе стороны дверей отбивали охоту безобразничать.

Проход в Залу Правосудия через первую дверь, самую левую от входа в вестибюль, стоил в Ларгосе всего один медяк, ведь он вел в секцию без скамей, где заседания слушали стоя. За проход через вторую дверь в дальнюю секцию со скамьями Суд требовал плату в сербр, через третью дверь – до пяти сербров. В четвертую дверь бесплатно входили те, чьи дела Суд рассматривал, адвокаты и свидетели. Если оставались свободные места, то за десять серебряных монет туда могли пустить зевак. Все секции ограждали перегородки из дуба, высотой выше пояса. Ничего примечательного в тех частях залы не наблюдалось: сизые каменные стены, зарешеченные оконца в вышине, балочный потолок. В пятой секции, где вершилось правосудие, возвышался, будто театральные подмостки, подиум с главным своим украшением – стулом-кафедрой для судьи: широким, высоким, под резной кровлей. На подиум вели четыре ступени, к стулу судьи – еще две; на этих ступеньках, в ногах судьи, сидел за низеньким столиком писарь.

Место верховного судьи (для наместника герцога или самого герцога) тоже находилось на подиуме, у стены с окнами: ныне под черным зловещим знаменем Рагнера Раннора с белым морским змеем и веселящейся Смертью багровел балдахин. Стул там заменяла узкая скамья для двоих, богато устланная алым бархатом и дополненная двумя красными подушками по бокам. Если бы герцог Раннор пришел с сыновьями, тогда он и его старший сын заняли бы скамью, а для прочих его сыновей принесли бы стулья. Супругу или дочерей обычно в Суд не брали, но если такое случалось, то в пятой секции имелись места для почетных гостей: лесенка справа от входа вела на вместительную дубовую кафедру за резной перегородкой.

Несмотря на обилие дуба и багряный балдахин, нарядной пятую секцию тоже назвать было нельзя. Подиум и впрямь напоминал подмостки с минимальным набором декораций. Табурет для главного героя, обвиняемого, ставился перед подиумом так, чтобы он не мог ни на кого смотреть напрямую (боялись сглаза), а зрители видели его лицо в профиль. После вынесения обвинительного приговора, злодея разворачивали лицом к горожанам, до того же он преступником еще не стал и не заслужил плевков.

Рагнер прошел в Залу Правосудия через пятую дверь, самую правую от входа в вестибюль. Герцога Лиисемского встречали бы трубами, но герцог Раннор о музыкантах не позаботился, поэтому, приветствуя его, все просто встали и поклонились. Все – это не менее пяти сотен горожан, набившихся в четыре зрительских секции. Рагнеру подали серый шаперон, какой он перебросил через правое плечо, обозначая тем самым власть верховного судьи. Обычный судья носил на плече черный шаперон, а в руке держал черную тонкую трость, стуком какой подытоживал приговор.

Верховный судья сидел боком к горожанам, обычный судья – к ним лицом. Стул-кафедру сейчас занимал Лентас Флекхосог, у его ног уже устроился писарь. Зато, опустившись на скамью под багряным балдахином, Рагнер оказался лицом к кафедре для почетных гостей. Отец Виттанд занял место в самом ее центре, между двумя другими судьями; Вьён, Ирмина, Лилия и Адреами сели справа; Огю Шотно, Соолма, Маргарита и Вана Дольсог – слева. Рагнер невольно усмехнулся, созерцая их всех вместе и чувствуя именно себя подсудимым.

Повернув голову, он разглядел на скамьях в четвертой секции Арла Флекхосога, Сельту и Ксану. Между Антосом Альмондро и его женой Лючией вертел головкой двухлетний малыш – их сын Мигальс. Из-под его красной шапочки выбивались черные кудряшки, по-видимому, доставшиеся ему от красавицы-матери. Белокожая, черноглазая и чернобровая Лючия недвусмысленно пополнела – Альмондро тоже ждали прибавления семейства.

Наконец, к радости измаявшихся зрителей, Лентас Флекхосог снял с головы черный шаперон и перекинул его через левое плечо (если судья был левшой, то носил шаперон на левом плече – у той руки, в какой держал меч, то есть трость для мирского судьи). Двери залы заперли, заседание началось, а стражники привели первого обвиняемого и усадили его на табурет у подиума. Подозреваемые в злодействах появлялись перед судьей в исподнем, включая нательную рубаху, со связанными спереди руками и с петлей на шее, с голыми ногами (даже без обуви) и без головного убора. Первым таким стал высокий и плечистый парень лет восемнадцати, Иаль Ессог, чернорабочий, отсыпавший холм. Он подрался в пивной и убил кулаком местного, с одного удара. Иаль хмурился в пол, пока Лентас, одетый, как всегда, броско, зачитывал его дело, что не требовало разбирательства – парень не пытался отпираться. Мирской закон гласил, что мужчину, единожды и непреднамеренно убившего до своего возраста Страждания, двадцати двух с половиной лет, можно помиловать и лишь стребовать с него взыскание. Огласив об этом, Лентас дал слово вдове. Та встала со скамьи в четвертой секции, подошла к перегородке, оказавшись напротив судьи, – и началось представление. Толстая вдова в течение минут двенадцати вопила, стенала и заламывала руки, требуя серебра на три золотые монеты себе в приданое или того, чтобы убийца сам на ней женился, раз не имеет средств, иначе она помрет с голода. После дали слово убийце – он оправдываться опять не стал, только заявил, что пусть его лучше казнят, но не женят. Вдова заново завыла, что ей не на что жить и казнить убийцу ее супруга нельзя, пока он не выплатит ей уже четыре золотых рона (обиделась). Тогда не выдержал Рагнер – он поднялся и объявил приговор: так как обвиняемый являлся его работником, то вдова получала от управы две тысячи сербров, а сам Ель Ессог, раз хорошо дрался, то был обязан отслужить ему четыре года как воин, да все четыре года четверть жалования отдавать вдове, пока та вдова. Лентас стукнул тростью, завершая разбирательство, после чего любые возражения расценивались как несогласие с волей Суда, и виновных ждало бичевание на эшафоте. Но никто и не думал протестовать. Счастливая вдова вернулась на скамью, с не менее счастливого Еаля Ессога сняли петлю и развязали ему руки. Он встал на колени перед герцогом Раннором и поклялся служить ему все четыре года «в людских совестях да собачьих верностях».

Больше Рагнер не вмешивался и не оспаривал решения Лентаса. Все находившиеся в Зале Правосудия выслушали три дела о драках – пострадавшие требовали денег за свои побитые рожи (иначе их красные, пропитые лица Рагнер никак не мог назвать), долго выступали свидетели со стороны обвиняемых и истцов. У судьи был лист с «ценностью увечий» – синяк стоил два сербра, подбитая челюсть – двадцать, выбитый здоровый зуб – двести или вырванный зуб. Когда сломанная рука или нога являлась орудием заработка, виновный в увечье выкладывал сумму, равную полугодовому жалованию «временноувечного». Дороже всего стоили глаза. За выбитый глаз полагалось взыскание в золотую монету, за «два глаза» ответчика могли лишить всего имущества. Из полученных взысканий только половина денег отходила пострадавшему, а вторую половину забирала себе управа – в наказание обоим драчунам за то, что не смогли договориться без суда.

Но драчуны часто не могли договориться и в Суде. Свидетели истца и ответчика, запутывая судью, клялись, божились, крестились да поплевывали на пол – защита от нечистых сил, какие могут сбить их с пути правды и заставить лгать. Мирской закон в этом случае гласил так: по истечении триады часа, если истец и ответчик не придут к соглашению, то драчунам снова предстоит сойтись в поединке – и кто победит в новой схватке, тот и выиграет дело, ведь судьей единоборства будет сам Бог. Возможности спорщиков уравнивали, например: против истца со сломанной рукой выходил ответчик с завязанной за спиной рукой. Также могли дать оружие – по бараньему рогу каждому.

В Венераалий, в празднество любви и счастья, два дела о драках разрешились полюбовно, а третье дело нет – таким образом, после прекращения всех разбирательств, горожан ждало новое зрелище: бой на площади внутри форта.

________________

Двадцать третий день Целомудрия уж перевалил за свою середину. Когда колокол из храма Благодарения пробил восемь раз, то завершилось четвертое разбирательство, и двери Залы Правосудия вновь открыли: между каждым слушанием дела у зрителей имелось двенадцать минут для посещения уборной, а у судьи для отдыха. В полдень Суд прекращал работу на триаду часа – дабы меридианцы помолились в час Веры. И так как Вардоц закрыли, то отец Виттанд предложил всем пройти на площадь внутри форта и вместе с ним восславить имя Божье. Зала Правосудия опустела, Лентас тоже вышел, но верховный судья нет, ведь знал, что в вестибюль сразу устремится Вьён – узнать, что происходит и почему Суд изводит ожиданием несчастную жертву, Лилию Тиодо. Пока Рагнер носил на плече серый шаперон, означавший «максимальный почет», никто не имел права к нему приближаться без его веления, поэтому он сидел на скамье под багряным балдахином, «держал на лице каменное забрало» и избегал лишний раз глядеть на кафедру. Кроме негодующих ярко-голубых глаз Вьёна Аттсога, на герцога Раннора пристально смотрели взволнованные зеленые глаза Маргариты и столь же обеспокоенные бархатно-темные глаза Лилии Тиодо. Первая, напуганная бунтующей толпой у Вардоца, боялась, что Рагнер отступится от их уговора и предпочтет казнить Нинно, вторая красавица, догадываясь о подвохе, будто молила не предавать ее, не разрушать ее веры в него и не губить ее чувств к нему, благородному и справедливому рыцарю.

Она и сегодня оделась в светло-серый зимний плащ и закрытое черное платье, бесподобное на ее точеной фигуре. Зато впервые Лилия заплела волосы так, что немного ниже ее макушки будто появилась корона из кос. Широкая черная полоса, нависая над ее лицом, огибала корону из косы, после чего падала на ее плечи двумя хвостами. Скреплялась эта широкая бархатная лента под «короной» при помощи броши с жемчужной каплей – на камее, на красном фоне, белела лилия. Такое изображение истолковывалось как девичья непорочность среди крови и пагубных страстей. Жемчужная капля символизировала слезу влюбленной невесты.

В Залу Правосудия вошел Эорик. Рагнер подозвал его рукой.

– Горожане пьяны и счастливы, музыканты играют, площади танцуют, – сообщил Эорик.

– Сколько еще пива осталось на «Медузе»?

– Половина.

– Выгружай всё пиво и десять бочек белого вина, – вздохнул Рагнер. – Может, торгаш из меня и дрянь, но правитель – мудрый и щедрый. Всё, пусть стражи ведут кузнеца и свинюшника. А ты готовься к отплытию.

– Он хочет письмо забрать. На память.

– Ладно… – внимательно посмотрел Рагнер на Эорика, и тот кивнул.

Через пару минут в четвертой секции появились новые лица: Олзе, Люти, Кётраны и семилетней Миллё (Нёген привез этих любопытных особ из замка вместе с угощениями для горожан). Зашел туда и Сиурт. Отец Виттанд тоже вернулся в Залу Правосудия, и, без сомнения, он узнал, что взбудораженная им толпа ныне праздно веселится. Его худое, бесцветное лицо более не выглядело блаженным: серые глаза метали молнии, зато Рагнер повеселел.

Последним вошедшим в пятую секцию стал Нинно – чистый, гладко выбритый, одетый в хорошую одежду и выглядевший как состоятельный горожанин. По зале пробежало волной изумленное оханье, когда у багряного балдахина поставили стул, а герцог Раннор жестом указал кузнецу сесть на него. Нинно, беспокойно озираясь, так и сделал, после чего четыре двери Залы Правосудия закрыли. Новое судебное разбирательство началось.

Благодарные зеленые глазищи источали в сторону Рагнера столь пламенную любовь, что он чувствовал кожей жар. В смешанных чувствах нежности и грусти он улыбнулся Маргарите, после чего наконец посмотрел в голубые глаза Вьёна – кроме боли он увидел в них ненависть, бессильную и оттого огненно-рьяную. А Лилия Тиодо пристально глядела на Рагнера с надеждой, правда, таящей с каждым следующим мгновением. Она не отвела от него умоляющих глаз даже тогда, когда привели обвиняемого – толстого и слабоумного Пролу Шорхога, отвратительного на вид в грязной рубахе и с жирными голыми ногами. Его вели двое здоровяков: один держал высокого толстяка за петлю на шее, другой – за связанные за спиной руки. По зале прокатилась вторая волна охов-ахов – в Суде руки за спиной связывали душегубам, нелюдям, зверям, – тем, кто потерял человеческий облик. Зеваки поняли, что это «он», оживились, обрадовались и приготовились к захватывающему представлению.

Стражники со «зверем» не церемонились – и хотя он не сопротивлялся, мало что из происходящего понимая, его грубо усадили на табурет. Сразу после этого кроткий толстяк вдруг громко замычал, таращась на кафедру:

– О́оё, – слышали все. – Ооё!

Стражники накинулись вчетвером на толстяка, который теперь порывался встать, – они его били и пытались вновь усадить, но тот стал реветь, как медведь, и отчаянно вырываться. Нинно повернул голову к Рагнеру.

– Спокойно, – сказал ему герцог. – Сиди, смотри и радуйся, что не на его месте. И не жалей этого зверя. Он заслужил и побои, и вырванный хер.

– Воды! – раздался среди утихающего рева крик Вьёна Аттсога.

Лилию Тиодо тормошил взволнованный Адреами. В третьей секции свалилась в обморок еще одна дама, а затем раздались крики о помощи из дальней секции, где слушали заседание суда стоя. Лючия Альмондро тоже пила воду из фляги и нервно обмахивала себя другой рукой. Малютка Мигальс хныкал…

Лишь минут через девять в Зале Правосудия навели порядок: всех женщин привели в чувство, Мигальсу дали леденец, а присмиревшего, избитого до крови Пролу Шорхога крепко связали и заткнули ему кляпом рот.

– Заседание начинается, – заговорил судья Лентас Флекхосог. – Прола Шорхог, каков ныне лишен за позор права зваться вольным горожанином Нюёдлкоса, – зачитывал он по бумаге, – обвиняется в четырех преступлениях: в бандитском разбое, в убийствах, каким нет счета, в осквернении чужой плоти и надругательстве над родом. Чтобы назначить справедливую казнь Суд разберет каждое преступление по очереди. Проле Шорхогу отказано в слове для своего оправдания, поскольку ныне он бродяга. Слово получает господин Нинно Граддак, вольный горожанин Элладанна, подданный Орензы и уважаемый кузнец. Так как господин Граддак не говорит по-лодэтски, то его слова будет переводить смотритель замка герцога Раннора, господин Огю Шотно. Но так как господин Шотно тоже не говорит по-лодэтски, то нам с меридианского языка переведет его слова господин Вана Дольсог, вольный горожанин Нолндоса и изобретатель Его Светлости герцога Раннора. Прошу названных господ встать.

Далее все в Зале Правосудия «насладились» рассказом на трех языках о том, как на Нинно напала банда из Нюёдлкоса. Выступили и другие свидетели: градоначальник Нюёдлкоса, хозяин «харчавни» Мерль и два лесоруба, «меридианец» и «бесчувственный», представленные общественности как рыбаки. В итоге верховный судья, герцог Раннор, объявил, что вина в бандитском разбое доказана, ведь сам был свидетелем оному. Обвинение в убийствах тоже не вызвало ни у кого сомнений. О том, что Прола Шорхог кормил свиней людской плотью и губил души меридианцев, эмоционально-сочно и едва сдерживаясь в выражениях, поведали Сиурт, лесорубы-рыбаки и харчевник. Эти истории потрясли ларгосцев, особенно выступление Мерля, какой сам был готов убить «таку свинью как Пролу». Дамы опять пили воду, обмахивались платками или промокали глаза. Когда показали найденные в доме Шорхогов ценные вещицы, среди каких были детские игрушки, тайком смахивали слезы даже мужчины.

Рагнеру казалось, что обвинение в осквернении чужой плоти, самое страшное обвинение из всех, уже доказано, но встал отец Виттанд. Ему, судье и настоятелю храма, Суд не мог отказать в слове. Низкорослый, тщедушный невзрачный священник, тем не менее умел брать власть над толпой – его внутренний огонь зажигал других, его черная пелерина мученика на светло-бежевой хабите не могла не внушать уважения верующим, его тяжелый серебряный крест с сапфиром, ярко мерцавший на впалой груди, сиял не из-за игры света, а из-за глубокого доверия к нему Святой Земли Мери́диан.

Спустившись с кафедры на подиум, отец Виттанд горячо заговорил:

– Всё, что мы услышали, – ужасающе! Бесспорно, бесспорно, это ужасающе…Вот только вольнодушный человек не может быть обвинен в осквернении плоти – он не разбирает разницы между добром и злом. Его разум подобен звериному – его можно научить послушанию, как собаку, и превратить из дикого зверя в полезного. Но разума людского у него нет, как и нет души. Вольнодушные не могут быть казнены насмерть – за злодеяния их надобно закрыть в монастыре и усмирять их плоть благодатным, тихим окружением. Перед нами младенец во взрослом теле! Несчастный! Не разумеющий своей вины! Напуганный, оттого и буйный! Младенец! Мла-де-нец!

В глазах прихожан засквозило сочувствие (несчастного младенца всем было жалко колесовать), а у Рагнера появилось непреодолимое желание подойти к отцу Виттанду, молча свернуть ему шею или просто вдарить кулаком по его серой башке – одного удара бы хватило, чтобы покончить со «святой гадиной». Несмотря на справедливость слов священника, Рагнер прекрасно понимал, что тот выступил лишь потому, что знал: без казни и крови ларгосцы не успокоятся и завтра их снова будет легко подвигнуть на бунт.

Рагнер поднялся со скамьи и вышел к отцу Виттанду, но не убил его, а указал ему на кафедру.

– Благодарю за ценные разъяснения, – холодно сказал он. – Теперь я попрошу вас занять свое место. Слово дается градоначальнику Нюёдлкоса.

Пока отец Виттанд поднимался на кафедру, Рагнер спросил градоначальника:

– Признан ли обвиняемый вольнодушным?

– Нет, Ваша Светлость и Ваша Честь, – вытирая пот со лба, ответил тот. – Вольнодушный не имеет права на торговлю.

«Получил, отец Виттанд?! – торжествовал Рагнер. – Ах, Нюёдлкос! Драный-сраный городок с продажными судьями и властями!»

Но отец Виттанд сдаваться не собирался. Взойдя на кафедру, на стул он не сел, показывая тем самым, что желает возразить.

– Вам слово, отец Виттанд, – улыбаясь, сказал Рагнер. – Но говорите со своего места.

– Все свидетели из Нюёдлкоса заявляли о слабоумие обвиняемого. И игрушки в его доме, украдены они или нет, обличают то, что он, очевидно, играл в них сам – это несомненные признаки вольнодушия!

– Но Йёртра, известного в Ларгосе юродивого, вы, отец Виттанд, вольнодушным не признали. И одержимым, кстати, тоже.

– У Йёртра повреждена ударом голова, но разум и душа у него есть! Как мутит рассудок людям выпивка, так и Йёртру увечье мутит разумение.

Тут поднялся харчевник Мерль, и Рагнер дал ему слово.

– Пролу сроняли в детянстве башкою оземь. Така Хис, Пролав брат, мне раз гаваривал.

– И мне! И мне тожа! – соврали лесорубы-рыбаки, покрывая градоначальника Нюёдлкоса.

– А это ничего еще не значит! – не сдавался отец Виттанд. – Ваша Честь, я требую, чтобы мне позволили разобраться в причинах слабоумия обвиняемого!

– Да какогага хера! – вскочил Сиурт. – Братцы! Видавали бы вы ента! Ойюшки, – громко заголосил здоровяк, да так, что, казалось, он порвет в порыве чувств рубаху на груди. – Не слухайте отцу Виттанда! Нета души у ентого зверю – и так яснае! Людёв губить да свиням их! Как можное?! Души детёв дажа истерзавать в свинавом корыту! И ча? В монастырю яга?! Цвяточкав тама нюхавать?! Праведливость ента, да?! Да?! Да я сам яга лучша́я прибью – и всей ему праведливай суд!

Искренняя речь возымела успех и нашла бурную поддержку. Зала Правосудия разразилась криками, в том числе женскими, что они, меридианцы, убьют зверя как зверя прямо здесь и сейчас. Отец Виттанд, признавая свое поражение, сел на стул, а Рагнер поднял кулак вверх, приказывая всем молчать.

– Признаю обвиняемого виновным в осквернении чужой плоти, – сказал он, и Лентас Флекхосог с облегчением ударил о пол тростью. – Но, кроме того, – продолжил Рагнер, – наказания получают те, кто заговорил без права на это. Сиурт Ормног будет судим позднее, и за брань тоже, на воинском суде. Градоначальник из Нюёдлкоса справедливо накажет своих вольных горожан, уважаемых рыбаков. А наш многоуважаемый отец Виттанд, – повернулся к кафедре Рагнер, – получает в наказание предупреждение: если еще раз он проявит неуважение к Суду, то лишится права быть судьей Ларгоса.

Отец Виттанд хотел сказать, что карает духовным законом и запретить ему это делать не вправе даже король, но успел сообразить, что город откажет ему в содействии: стражники никого не схватят по его указке и не привяжут к позорным столбам. Его суд сведется к раздаче пенитенций, какие, конечно, темные ларгосцы исполнять не будут. Так Рагнер выиграл очередную битву, но не войну – отец Виттанд лишь отступил и промолчал.

________________

– Разбираем четвертое обвинение, – объявил судья по злодействам. – Надругательство над родом Тиодо с насилием. По-лодэтски господа Тиодо, не говорят, поэтому их речь будет переводить нам господин Вьён Аттсог, землевладелец и почетный гость Ларгоса. Прошу всех названных встать.

Адреами, Лилия и Вьён поднялись.

– Слово дается молодой госпоже Лилии Тиодо, единоутробной сестре господина Адреами Тиодо, мастера искусств и живописца с лицензией «Университета королевства Толидо́». Господин Вьён Аттсог должен переводить их речи слово в слово и не добавить в них ничего из того, что извратит их смысл. Иначе он станет обвиняемым в лжесвидетельстве. Наказание за лжесвидетельство – отрезанный язык. Молодая госпожа Тиодо, – посмотрел Лентас на Лилию, – вы видите здесь того, кого обвиняете в надругательстве с насилием?

Судья повторил свой вопрос на меридианском, Лилия твердо ответила «да», а Маргарита лишний раз убедилась в уме и даже расчетливости этой особы: скажи она нет, то Рагнер обещал обвинить ее в неумышленном наговоре на Нинно и присудить взыскание господам Тиодо.

– Значит, – заключил Лентас, – обвинение в надругательстве над родом с Пролы Шорхога не снято. Но до разбора доказательств его вины, род Тиодо прежде должен доказать свою честь. Слово у господина Адреами Тиодо.

– Ваша Честь, я и сестрица не прожили еще года в славном Ларгосе, – переводил с меридианского Вьён, – но если кто-то может сказать дурное о нас, то пусть скажет. Я получал заказы у господина Арла Флекхосога и господина Вьёна Аттсога – и честно их исполнил. Я и сестра, мы жили в их домах, поэтому прошу их свидетельствовать в защиту рода Тиодо. А также уважаемого отца Виттанда, ведь сестрица ни разу не пропустила служб по благодареньям и медианам. В час Веры мы всегда молились и не забывали о благодарственной молитве перед обеденной трапезой.

– Только если у названных господ есть возражения, прошу их подняться, – объявил уставший Лентас. – Нет? Хорошо. Можете ли вы доказать наличие девичьей чести у молодой госпожи Тиодо до нападения на нее?

– Госпожа Лилия Тиодо мечтала о монашестве и истово хранила свою чистоту, – переводил за Адреами Вьён. – Ларгосу известна скромность ее убранства, благоразумное поведение и приверженность постному питанию.

– Кто желает возразить, пусть встанет, – зевнул Лентас. – Никто? Продолжайте, господин Тиодо.

– О том, что моя сестрица была целомудренна, – продолжил переводить Вьён слова Адреами, – может свидетельствовать юная госпожа Аттсог, какая помогла госпоже Тиодо в омовении после того ужасного нападения. И как отец, – добавил от себя переводчик, – я, господин Вьён Аттсог, поручаюсь за правдивость слов своей дочери.

– Прошу встать юную госпожу Ирмину Аттсог и рассказать всё, что она видела и за что твердо поручается в деле о надругательстве над родом Тиодо.

– Господин Тиодо принес госпожу Лилию Тиодо из леса, – торопливо заговорила Ирмина. – Батюшка был с ними. Они искали госпожу Тиодо, когда мерин пришел один. Потом батюшка уехал на мерине в замок к Его Светлости герцогу Раннору, а мы с господином Тиодо утешали его сестрицу. Она сильно рыдала, была грязной, лицо в грязи и ноги… Я нагрела воды и помогла ей раздеться. Ран не было, только исцарапанная щека. Кровь я видела и на ее ногах, и на белье. Потом она пыталась уснуть, потом пришла мона Криду, чтобы ее осмотреть и лечить.

– Много ли было крови на ногах и белье молодой госпожи Тиодо?

– Не знаю… – порозовела Ирмина. – Немного, но я не знаю, сколько надо, когда… Можно я сяду, Ваша Честь? Мне более нечего сказать…

– Присаживайтесь, юная госпожа Аттсог, – с пониманием кивнул ей Лентас. – Прошу встать Соолму Криду, врачевательницу при доме герцога Раннора, и рассказать всё, что она видела и за что твердо поручается в деле о надругательстве над родом Тиодо.

– Я прибыла, Ваша Честь, в дом господина Аттсога где-то в начале вечернего часа Воздержания. Осмотреть себя мне госпожа Тиодо не позволила, и мне пришлось уйти. Кровь на ее белье я тоже видела и могу поручиться за то, что ее было немного, но вполне достаточно для следов утраты девства.

– И откуда же вы знаете? – усомнился Лентас. – Университетского образования у вас, со всем уважением, мона Криду, нет, вы не замужем, а у молодой госпожи Тиодо еще была исцарапана щека.

– Ваша Честь, – невозмутимо ответила Соолма, – я сопровождала как врачевательница герцога Раннора в военных походах в течение шести лет и разбираюсь в ранах. Царапины на щеке госпожи Тиодо были неглубоки – крови от них не хватило бы для следов, что я видела.

– Имела ли другие раны госпожа Тиодо?

– Не знаю. Госпожа Тиодо не позволила мне осмотреть себя.

Лентас кивнул Соолме, чтобы она села, и обратился к Лилии Тиодо, которая всё это время стояла на кафедре под любопытными взглядами зевак:

– Молодая госпожа Тиодо, почему не дали себя осмотреть врачевательнице?

Вьён перевел и этот вопрос, и ответ Лилии, какой она, бледная и страдающая красавица, произнесла с надрывом в голосе.

– Мона Криду носила двурогий колпак. Уважаемый отец Виттанд разъяснил нам на проповеди, что такие модные затеи от самого Дьявола. Я прошу горячего прощения у моны Криду, если оскорбила ее тогда, но я толком не помню, что говорила. Она оставила мази, какие помогли и быстро залечили мою кожу… но, как жаль, что не душу. Ваша Честь, я знаю, что должна сейчас умолять вас поверить в мою непорочность, отнятую у меня… но я не нахожу слов. И, признаться, мне не это важно. Бог наш милостив и его дамой можно стать даже после утраты целомудрия. Не для себя я ищу возмездия, а для других – тех, кто еще не загублен, как я, этим зверем… Для тех, кто еще могут быть счастливыми женами, матерями, дочерьми… стать невестами… Я взываю к справедливости от имени всех женщин – к вам, к мужчинам! На моем месте могла быть ваша жена, ваша дочь, даже ваша мать! Вспомните, что вас, мужчин, всех родили женщины – в муках принесли вас в этот мир! Вы ныне решаете – растерзает ли зверь – нет, не меня, – вашу собственную честь!

Горожане растрогались от ее раненого голоса и от душевного перевода взволнованного Вьёна Аттсога. Даже Железная Олзе утерла платочком свой голубой глаз, а Ледяная Люти шумно высморкалась.

– Никто не высказал дурного слова, не усомнился в почете имени Тиодо, оттого честь этого рода объявляю полностью доказанной! – ударил тростью по полу Лентас. – Теперь господам Тиодо надо доказать насилие в надругательстве над родом. Всех, кто может это подтвердить, прошу встать.

Поднялись Лилия, Адреами, Вьён и Рагнер.

– Насилие доказано, – взглянув на Рагнера, ударил тростью Лентас. – Далее разбираем: виновен ли Прола Шорхог в надругательстве над родом Тиодо с насилием. Слово у молодой госпожи Тиодо. Переводит нам ее слова господин Вьён Аттсог.

– Ваша Честь, – надломленным голосом произнесла Лилия. – Прежде всего… Я не обвиняю подсудимого. Я обвиняю его! – ткнула она пальчиком в Нинно. – Это! Это он! Зверь!

– Сиди тихо, кузнец, – прошептал ему Рагнер, пока Вьён переводил. – Госпожа Тиодо, сейчас разберемся, – встал верховный судья со скамьи, взял бумаги у писца и вышел на середину подиума. – Вы оставили такие описания насильника: «Высокий, сильный, что-то мычал и ревел, точно зверь». Я могу удостоверить Суд о том, что в устных беседах вы добавили к описанию бороду, но, возможно, приняли вместо нее тень от фонаря. А также вы не узнали цвет плаща, какой был у господина Граддака. Перепутать красный и синий невозможно… Господин Граддак стал жертвой банды и помог мне изобличить ее. Теперь, благодаря ему, спасено множество душ. Город Ларгос и город Нюёдлкос с признательностью награждают господина Граддака десятью золотыми ронами, а вы, ларгосцы, должны благодарить этого мужа за то, что путников, возможно, ваших родных или друзей, направляющихся из Нюёдлкоса в Ларгос, более не ожидает ужасная участь стать, будто помои, пищей свиньям.

Одни ларгосцы выкрикнули хвалы Нинно, вторые, уверенные в его виновности, нахмурились. Но большая часть горожан, впав в сомнения, шумно обсуждала слова герцога Раннора. Рагнер поднял кулак, приказывая замолчать.

– Сегодня я принял власть верховного судьи, так как лично занимался поиском насильника и опрашивал свидетелей. У меня нет сомнений в невиновности господина Граддака. И нет сомнений в вине бывшего мясника, Пролы Шорхога. Даю слово вдове Ноллё Моцнцог, главе лупанара «Лебедь».

В четвертой секции к перегородке вышла толстая Ноллё, одетая как добропорядочная горожанка, но с фингалом под глазом.

– Я аще двацатагу дню Цалмудрия лупаю былася в Нюёдлкосе, – ворковала она деловитым голоском. – И славная тем, ча чеснаа шлюха! К нама енти бандиты частая хаживали. Мы и знаать не знаали о свинях и разбою, угаждали исправна ентим нелюдя́м… Ча казать-та, Пролу все бабы боялися. Он та тихай, та как расбусшаатся – ай дяржися! И дрался, и насилил тожа! Мы яго боялися! Пущали, тока ежаля брат ягайнай, Хис, яга вязал да запёрывал!

– Садитесь, вдова Моцнцог, – сказал Рагнер. – У меня сомнений в вине нелюдя нет. Если у кого-то еще они остались, то прошу встать, а всех остальных сесть.

Лилия с гордым и несчастным лицом, изображая оскорбленную честь, опустилась на стул, а за ней и Адреами сел, но Вьён остался стоять.

– Раз жертва тоже теперь не имеет сомнений, – холодно произнес Рагнер, – то я объявляю Пролу Шорхога виновным в надругательстве над родом Тиодо с насилием.

Лентас стукнул тростью, но Вьён и тогда не сел на стул.

– Это был не суд! – вскричал он. – А судилище над несчастной госпожой Тиодо! Ее пытали унизительными вопросами, копались в ее белье, ставили под сомнение чистоту этой безупречной меридианки! И она прошла через весь этот позор только ради того, чтобы покарали настоящего злодея, а не того, на кого ты сваливаешь его вину, герцог Рагнер Раннор!

Стражники хотели усмирить Вьёна, но Рагнер остановил их и кивнул им отойти. Он, встав на «подмостках», с печальной усмешкой слушал то, что выговаривал ему бывший друг, наставник и очень дорогой для него человек.

– Ты потерял право называться рыцарем после этого дня! – кричал Вьён. – Высеки меня, казни насмерть, разори меня, но я всё тебе выскажу! Сегодня ты намеренно унизил даму! С самого начала я понял, что ты затеял какую-то игру. И ты всегда выигрываешь! Ведь Ранноры всегда добиваются своего! И если не получается честно, то идут в обход даже тех законов, что сами писали. Я имею возражения! И знаю, что этот зверь, – ткнул он пальцем в Нинно, – появился из леса у моего дома – пьяный и грязный! С исцарапанным лицом и с бородой! Ты намеренно не привел в Суд ни одного свидетеля этого странного появления, но о ней, должно быть, позабыл, – указал он на Маргариту. – Давай же, спроси ее, баронессу Нолаонт, в каком виде и как появился ее брат в Ларгосе!

Зрительские секции разволновались, горожане стали шушукаться и спорить, обсуждая услышанное, так что Рагнер опять поднял кулак. В наступившей тишине он заговорил:

– Я не буду более никого опрашивать, ведь вел это дело как ищейка и дознаватель. Я уже расспросил всех и обо всем. Даже не жалел своей жизни для разоблачения, преследования и поимки бандитов. И потерял в Нюёдлкосе не просто воина, а брата по крови. Сомнений у меня нет! А чем ты помог, господин Вьён Аттсог? Что сделал, кого искал, кого преследовал? Я не тебе отвечаю, а ларгосцам, каковых смутил твой вопрос о странном появлении господина Граддака. Он стал жертвой бандитов, заблудился и вышел вовсе не из твоего леса, а рядом с ним. И вышел не ночью тринадцатого дня Целомудрия, а аж семнадцатого дня. Три дня нужно идти от твоего дома до Пустоши? А до этого мы искали насильника в лесу с собаками… Итак, – повысил Рагнер голос, – все четыре обвинения доказаны! И судья по злодействам огласит нам сейчас справедливый приговор. За неуважение к Суду, вы, господин Аттсог, приговариваетесь к тридцати трем ударам плетью. За несогласие с решением верховного судьи – к взысканию в сто золотых рон. За оскорбление моего имени вы, господин Вьён Аттсог, приговариваетесь к казни через повешение! И за оскорбление прославленного и доблестного рода Раннор, рода нашего короля Ортвина I, – к стиранию имени из Истории!

Зрители в Суде разволновались еще сильнее, Вьён продолжал стоять и испепелять Рагнера взглядом, а стражники уже пошли к нему, но герцог Раннор снова их остановил.

– Однако сейчас Венераалий, – улыбнулся он. – В празднество любви и счастья милуют преступников, поэтому герцог Рагнер Раннор по-рыцарски великодушно прощает господина Аттсога, хорошо известного нам своей горячностью и безрассудством. Сядьте, господин Аттсог, – жестко добавил Рагнер. – Вспомните, наконец, что вы отец и что у вас есть незамужняя дочь, какую вы едва не лишили будущего!

Вьён с ужасом посмотрел на испуганную Ирмину – так, будто на самом деле только сейчас вспомнил о ней, и бессильно упал на стул. Рагнер же вернулся под балдахин и сел там на скамью. Лентас громко объявил:

– Суд приговаривает Пролу Шорхога к колесованию, к вырыванию щипцами детородных органов, к семидневному повешению, к захоронению плоти в нечистотах и к стиранию имени из Истории. Роду Тиодо отходит движимое имущество Пролы Шорхога, такое как дом – иного он не имеет, а все его вещи заведомо признаны украденными, – поэтому их забирает на хранение управа Нюёдлкоса. А также роду Тиодо причитается свиная нога, какую они могут получить после заседания у градоначальника Нюёдлкоса, ведь поросят Пролы Шорхога порезали и скормили иным свиньям. Казнь Пролы Шорхога через колесование назначается на второй день Венераалия, с началом дневного часа Любви. Казнь через вырывание щипцами детородных органов назначается через триаду часа после колесования. Позор с рода Тиодо будет смыт кровью их обидчика во второй день Венераалия, и род Тиодо восстановит уже к полудню свою честь. Тогда же, двадцать четвертого дня Целомудрия, тысяча четыреста шестого года, с началом дневного часа Веры, родовое имя Шорхог стирается из Истории – и Суд повелевает с полудня сего дня звать приговоренного «нелюдь» и никак иначе, – уличенных в произнесении слов «Прола Шорхог» будет ждать взыскание не меньшее чем в один золотой рон.

– Мне есть что добавить, – встал Рагнер. – Бандит и убийца моего побратима Рернота Горгнога еще не найден. И он, скорее всего, имеет друзей в Ларгосе или даже семью. За укрывательство злодея – виселица. За сведения, что приведут к его поимке, я назначаю награду в пятьдесят золотых рон. Мне известно то, что он белокур – светляк, и темноглаз, выглядит на второй возраст Благодарения, имеет красивые руки и лодку с парусом. Ездил на телеге без навеса, лошадей менял. Возможно, его первое имя «Фодд».

Услышав это имя, Прола Шорхог что-то замычал.

– Вытащите ему кляп, – нахмурился Рагнер.

– Оод и Ооё, – словно заклинал толстяк, – Оод и Ооё, Оод и Ооё…

– Воды! – крикнул по-меридиански Адреами – Лилии опять стало плохо. – Заседание окончено? Сестрице нужно на воздух!

– Вы с сестрой можете уйти, – разрешил Рагнер, и Адреами вынес Лилию на руках с кафедры, а затем и из залы.

– Оод и Ооё, – мычал Прола Шорхог. – Оод и Ооё, Оод и Ооё…

– Первое имя убийцы, какого я ищу – «Фодд»! – громко объявил Рагнер. – После моего ухода, уводите нелюдя, – тише сказал он стражникам, – и внимательно слушайте, что он еще намычит.

Рагнер подошел к кафедре. Когда Маргарита спустилась, то он взял ее за руку выше локтя и, оглянувшись на Нинно, кивнул головой к выходу, говоря идти за ними следом.

________________

Прощание состоялось на площади внутри Вардоца, у ворот к морю. Рагнер по-прежнему держал Маргариту за плечо, Эорик стоял за спиной кузнеца.

– Прощай, Нинно, – первой заговорила Маргарита. – Может, мы еще увидимся, если я буду в Орензе, но в Лодэнию более не приезжай. Ульви и Жон-Фоль-Жин ждут тебя дома, а мой дом здесь, рядом с моим мужем, супруг он мне или нет. Сегодня он в очередной раз доказал мне свою любовь – тем, что вызволил тебя, пойдя наперекор всему городу,настоятелю храма, лучшему другу, какой ему как отец, и собственной убеждености в твоей вине.

– Именно так, – хмуро сказал Рагнер, – не сядешь сейчас на корабль – я тебя прибью без разговоров. Увижу еще раз в Лодэнии – тоже прибью. Свои десять золотых возьмешь у господина Эорика Ормнога. Ты их честно заслужил за обличение жуткой банды, так что не отказывайся. Иди! – приказал он.

– Хоть объять б тебя, Грити, коль больше́е не увижу, – только ответил Нинно.

– Нет, Нинно, – помотала она головой. – Точно не сейчас. И более не зови меня «Грити». Моему мужу это не нравится, значит: тебе больше нельзя. Иди, Нинно, – повысила она голос. – Немедленно! Людей из Суда не выпускают из-за тебя, а там дети… Иди же! Прощай!

– Прощай… – пробормотал Нинно и вышел за ворота, в каких сразу поползла вниз опускная решетка. Эорик шел рядом с кузнецом – мужчины направлялись к «Медузе» у пирса.

– Пойдем и мы, – вздохнул Рагнер и повел Маргариту к зданию управы. – Покажу, где я тут сплю. Правда, придется подняться на третий этаж. Из тех окон можем посмотреть, как «Медуза» отчаливает.

– Рагнер, я так тебя люблю! – пылко ответила ему Маргарита. – Я не всё поняла, что там происходило сегодня, но… для меня достаточно!

– О, я с удовольствием тебе расскажу, как я наконец заткнул отца Виттанда! Это стоило даже того, чтобы с Вьёном разругаться!

– Вы помиритесь?

– Я для этого многое сделаю… А знаешь, Вьён так рьяно и бесстрашно защищал свою Лилию, что равнодушной она остаться никак не может. Наверняка уже влюбилась в своего рыцаря. Он скоро станет счастливым и добрым. Вьён мне еще спасибо скажет, когда под венец с ней пойдет!

Рагнер привел Маргариту в свои покои, состоявшие из кабинета, спальни и уборной. Окна выходили на море. Пока на площади внутри форта начинался поединок драчунов, «Медуза» оставляла Ларгос. Нинно стоял на палубе и смотрел на Вардоц, а в нем Рагнер, обнимая Маргариту со спины, держал руки на ее округлом животе. Он и она смотрели на Нинно.

– Спасибо, – еще раз прошептала Маргарита. – Нинно не виновен.

– Нет, виновен, – невесело усмехнулся Рагнер. – Кроме него, просто больше некому. Все бандиты были тринадцатого дня в Нюёдлкосе. А тот вольнодушный и впрямь порой буйствовал, но никого из дам ни разу не тронул: ни горожанок, ни девок… Лупа из Нюёдлкоса сегодня его оболгала. Надеюсь, ей хоть кто-то поверил. Честных шлюх не бывает, как не бывает честных поваров, разбойников-лесорубов и градоначальников в городе мелкой поганки – таком, как драный Нюёдлкос.

– Значит, мясник не причинял вреда женщинам? И даже вольнодушным был… Тогда мне его жалко… Он не заслужил казни для насильников.

– Моя ты добросердечная, – поцеловал Рагнер ее в висок. – Всё равно он нелюдь, уже кусачий зверь, – и, прав Сиурт, монастыря такой убийца не заслужил. Он завтра мигом потеряет сознание и истечет кровью за час, вместо того чтобы мучиться три дня на колесе. Я бы сказал, что ему очень повезло.

Маргарита задумалась.

– В прошлом году, я где-то в это время венчалась. Так мужа любила, и он меня вроде любил, – а всё оказалось обманом… Хорошо, что сегодня иначе.

Рагнер ничего не ответил, только крепче ее обнял.

«Прощай, Нинно, – сказала Маргарита заходившему за Южный мыс кораблю. – Пожалуста, будь счастлив».

«Прощай, выродок, – думал в это время Рагнер. – Позор с Лилии Тиодо смоется уже этой ночью, а не завтра в полдень. Тебе тоже сильно, очень сильно повезло, "красноглазый демон", – быстро и без боли станешь рыбой».

________________

Лилия и Адреами не вернулись вместе с Аттсогами в их дом: Арл Флекхосог любезно предложил им переночевать в своем доме, а во второй день Венераалия вместе просмотреть казнь. Лючия Альмондро, сочувствуя подруге, оставалась с ней в доме Флекхосогов аж до окончания ночного часа Целомудрия – до того, пока за ней не пришел обеспокоенный муж и не увел ее.

– Наконец-то она ушла! – сказала Лилия в кабинете Арла. – Столько же в ней благочестия и правильности, аж тошно! Если у Лючии будет дочь, то я этой крошке не завидую – к ней она будет даже строже, чем к себе. И сыну не завидую – как раз его Лючия избалует!

Лилия по-домашнему вольготно полулежала на покрытой узорной камкой скамье, подложив под руку подушку из золотистого бархата – ту, что некогда сама вышивала. Хозяин дома стоял у стены напротив нее, у трехъярусной полки, и разливал сладкую можжевеловую настойку. Более никого, кроме них, в темно-вишневом кабинете не было.

– Тебе пора покидать Ларгос, – сказал старик, подавая изящной красавице чарку и садясь на высокий стул за свой роскошный, «черепаховый» стол. Арл Флекхосог тянул настойку медленно, причмокивая, а Лилия выпила ее разом, скривилась и, выдохнув, ответила:

– Зачем? Герцог Раннор думает, что Торвда зовут «Фодд».

– Пятьдесят золотых монет творят чудеса. Убирайтесь все трое, пока не поздно!

– Четверо… Ты забыл о Миммё. Она с Торвдом сейчас…

– И почему твой брат такой лободыр?! Ему же просто надо было сидеть тихо! Висельник проклятый…

– Он решил сколотить новую банду! – всплеснула руками Лилия. – А их нужно было проверить в деле и связать кровью. Конечно, он дурак, но он всё знает о нас – и не должен попасться. А я никуда не уеду отсюда! Теперь твоя очередь нам помогать!

– Моя очередь?! – возмутился старик и одним глотком допил настойку. – Я спас Торвда от виселицы, Адреами от каторги, а тебя от клейма и уродства! Тебе бы ноздри вырвали! Кто мне руки целовал?! Моя очередь?

– Прости меня, – закрыла лицо руками красавица. – Я просто измотана сегодняшним судом! И так тревожусь о Торвде и Миммё!

– Скверно лжешь, – скривил рот Арл. – Ты никого, кроме себя, не любишь. На брата и дочь тебе наплевать. И на меня тоже.

– Но это вовсе не так, – открывая лицо, нежно пропела Лилия. – Я так горжусь тобой и тем, чего ты достиг. И ты тоже будешь мной гордиться… когда я стану герцогиней Раннор.

Арл Флекхосог скрипуче рассмеялся.

– Рагнер Раннор с меня глаз не сводит, – обиженно пояснила молодая женщина. – С первого дня, как увидел. И мы даже целовались уже.

– А потом он прилюдно унизил тебя в Суде, – усмехнулся старик. – Олё, да очнись!

– Герцог Раннор ныне в муках, – привстала она и начала разглядывать себя в зеркале, то улыбаясь себе, то хмурясь, то делая невинное лицо, то гордое. – Ради своей пузатой коровы он предал и отца, и себя тоже, ведь пошел против долга рыцаря: карать виновного за поруганную честь дамы. И лишь я, своим прощением, могу вернуть ему себя самого! Он мне будет так благодааарен!

– У тебя в соперницах не просто красавица – она ждет его дитя и она баронесса! Тягаться с титулом… нет, я точно не стал бы!

– Пф, баронесса… – презрительно фыркнула в зеркало Лилия. – Ее прошлое весьма смутно. Титул дал ей муж, который погиб, похоже, уж после того, как она сошлась с герцогом Раннором. Ой, ну ты же видел сегодня ее брата! Кузнец! Меридианского не знает! Значит, и она была такой же, как он… или такой как яяя… Сомневаюсь, что она, вообще, имеет титул и была замужем.

Раздумывая, Арл вертел в руке серебряную палочку для письма.

– Нет, Олё, – изрек он. – Баронесса не шлюха – в шлюхах я разбираюсь. А аристократ всегда поймет: равный ты ему или нет. Именно оттого, что Вьён Аттсог не ровня, а баронесса – да, герцог Раннор выбрал ее. Вьён Аттсог вовсе не отец ему. Они ведь разной породы, как волк и конь. И это значит, что баронесса Нолаонт, несмотря на ее внешнюю беззащитность, на самом деле волчица. Может, пока она даже сама еще об этом не знает. Она – это такая милая, белая волчица.

– Значит, я тоже волчица! Он чувствует во мне равную…

– Нет, Олё… Ты лишь играешь в белую волчицу. Иногда искусно, иногда скверно. Ты – это сука, которая лижет руку, что ее бьет, поскольку та же рука ее кормит. Волчица сама себя кормит и точно не будет лизать руки, что ее побила. У людей это называется «честь» – и не путай ее с гордостью. У всех есть черта, за какую не переходят, ведь дальше не смогут жить. Но можно схитрить, обмануть совесть и подвинуть черту. Чтимые дамы ее не отодвигают, а презираемые двигают свою черту ближе и ближе к дерьму, уходят в дерьмо глубже и глубже. Просто ты свою черту еще не пододвинула к подлинной грязи, но это вопрос времени, когда всецело потеряешь стыд и совесть.

– Пусть так! – повернула к нему лицо Лилия. – Главное, что и совесть, и стыд у меня пока есть, – и терять я их не намерена! И еще у меня есть красота! Я более красива, чем она, разве нет?!

– Дело вкуса и дело времени… – скривив губы, помотал головой старик. – И, Олё, красивые женщины всегда переоценивают власть своей красоты. Всегда! Может, Рагнер Раннор и есть самый худший рыцарь из рыцарей, но всё же он рыцарь. Свою черту он не отодвинет даже ради самой прекрасной из женщин, даже матери своих детей и даже своей матери. А если ты зайдешь за эту черту, то он тебя убьет и не дрогнет. Пропадай, как по мне, раз не можешь иначе, но ведь ты потянешь за собой не только меня, но и… – глянул он на портрет, – …Ксану.

– О Миммё ты так никогда не беспокоился…

– Почему должен? Она даже матери своей не нужна!

– Нужна… – оскорбленным, тихим голосом заговорила Лилия, садясь на скамью. – Я дам ей богатство. У нее будет иная жизнь, чем у меня. Это и есть любовь: ради ее будущего я жертвую нашим с ней настоящим.

– Ооолё, – тяжело вздохнул Арл, – да посмотри же трезво: баронесса Нолаонт ожидает наследника Рагнера Раннора, а ты никогда не сможешь дать ему этого, ведь не хотела больше рожать и пошла к лекарю на Утте.

– Любая баба может родить ушастого мальчика, а я выдам это чадо за своего. Баронесса же, если она и впрямь не лижет побившей ее руки, сама бросит Рагнера Раннора, когда узнает о его измене. Или я сделаю так, что она преступит ту его черту, о какой ты говорил, – и тогда он ее казнит, не дрогнув… – любовно погладила Лилия вышитую белую бабочку на подушке. – Нееет, я никуда не уеду, пока не испробую все силы и средства, что у меня есть. А ты поможешь мне и Торвду, не то пропадешь с нами… И, вообще, не тебе меня учить чести! У тебя самого-то есть черта, какую ты не отодвинешь?

– Есть… – грустно смотрел на белокурую красавицу красивый старик. – Я сейчас подумываю, что надо бы тебя убить, пока не поздно. Но я не смогу убить дочь, какую помню шестилетней малышкой, и дальше жить… обнимать Ксану… Ты тогда еще едва лгала. А Ксана никогда не лжет – редчайший дар, какой ценнее красоты. Я буду бояться, что однажды, потом… и ее убью.

– Папа! Если герцог Раннор получит развод, но женится на ней, а не на мне, то я, клянусь тебе, покину Ларгос!

– Это королевство, Олё. Ты покинешь Лодэнию. И никогда более не появляйся здесь. Только так и не иначе.

P.S.

Продолжение истории в книге «Три цветка и две ели. Второй том».


Оглавление

  • О Меридее и Конце Света
  • Времяисчисление Меридеи
  • Праздники Меридеи
  • Пролог
  • Глава I
  • Глава II
  • Глава III
  • Глава IV
  • Глава V
  • Глава VI
  • Глава VII
  • Глава VIII
  • Глава IX
  • Глава X
  • Глава XI
  • Глава XII
  • Глава XIII
  • Глава XIV
  • Глава XV
  • Глава XVI
  • Глава XVII
  • Глава XVIII