Русская поэзия XIX века. Том 2 [Аполлон Александрович Григорьев] (fb2) читать онлайн

Влад и мир про Зубов: Одержимые (Попаданцы)

Всё по уму и сбалансировано. Читать приятно. Мир системы и немного РПГ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

DXBCKT про Наумов: Совы вылетают в сумерках (Исторические приключения)

Еще один «большой» рассказ (и он реально большой, после 2-х страничных «собратьев» по сборнику), повествует об уже знакомой банде нелегалов и об очередном «эпизоде» боестолкновения с ними...

По хронологии событий — это уже послевоенный период, запомнившийся многолетней борьбой «с очагами сопротивления» (подпитываемых из-за кордона).

По сюжету — двое малолетних любителей (нет Вам наверно послышалось!)) Не любители малолетних — а

подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

DXBCKT про Наумов: 22 июня над границей (Исторические приключения)

Ну наконец-то автор решил «сменить основную тему» с «опостылевших гор» на что-то другое... Так, несмотря на большую емкость рассказов (при малом количестве страниц), автор как будто бы придерживался некоего шаблона, из-за чего многие рассказы «по своему духу» были чем-то неуловимо похожи (хотя они никак между собой не связаны — ни по хронологии, ни по героям или периоду). Но тут автор, (все же) совершенно внезапно «ушел», от «привычных

подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

DXBCKT про Наумов: Конец Берик-хана (Исторические приключения)

Очередной «микроскопический» рассказ (от автора), повествующий о том, как четко задуманный замысел (засады, в которой казалось все продуманно до мелочей) может разрушить один единственный человек (если он конечно «не найдет себе оправданий» и не сбежит).

В остальном — все та же «романтика гор», конница «в пыльных шлемах» (периода «становления Советской власти» на отдельно-восточных территориях) и «местные разборки» в стиле

подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

DXBCKT про Сиголаев: Шестое чувство (Альтернативная история)

Последнее «на сегодня» произведение цикла ничем глобально не отличается от предыдущей части... Все та же беготня по подворотням (в поисках ответов), все та же смертельно-опасная «движуха»... Правда место «нового ОПГ» (в прошлой части это были сатанисты-шпиЙоны), заняла (ни больше, ни меньше) — целая «наркомафия» (с неким синтетическим наркотиком). Наш же герой (как всегда) естественно, сходу влезает во все это (неоднократно получая по

подробнее ...

голове и прочим чувствительным местам))

Одним небольшим одним отличием — стало появление (пусть временного, но) помошника (по силовым акциям), в виде кровно-заинтересованного участкового. В общем, «на арене» все тОже «что и вчера»)). ГГ пытается совместить очередное «новое расследование», с необходимостью курсовых работ (по месту учебы), а кроме этого... в принципе больше ничего и не происходит. Больше никаких «новых сакральных знаний» о себе любимом (или о стране). Есть тут конечно «пару» скачков (в стиле Матрицы), но в общем и целом, они погоды не делают. А «на дворе» между прочим уже «закат Союза»... Да и Чернобыль скоро «бахнет»... А наш герой все продолжает играть «в ролевые игры»)) Нда... ну что тут скажешь?))

P.s да и с «личной жизнью» автор как-то поскупился, мол: «...пробежала между нами кошка, но мы ее отловим и убьем»)) Но как нибудь потом — курсовая ж блин «горит«!!!))

P.s.s с одной стороны — несмотря на мое «ворчанье» цикл прочитан «на раз» (хоть последние 2 книги, с уже еле заметным «скрипом»)) С другой — тут все же нужен, качественный прорыв (как любит говорить один политический персонаж), иначе следующие 2 книги (в прежнем виде) мы будем читать уже о... новых разборках в суровых 90-х (которые хоть и имеют значение для отдельных граждан, но в масштабах страны как-то... не бьются). А идея (и сказанная и недосказанная) была совсем иной)) Это ж не «суперсериал Дронго» и не «бесконечно-вечный» цикл о «Слепом», и «Бешеном» в конце концов!)) Или автор все же предпочитает «маневры» войне?)) А эту войну — чудестным образом не выиграть... И это только у Поселягина получается «одним изящным ударом» (типа смерти генсека и пр) резко развернуть (уже заваливающуюся) «карету истории»)) В общем что делать дальше, даже не представляю — я наверно, (как и все тут) только «советовать рад»... ну и критиковать конечно)) Куда тут «без оного»)) А «спасать положение» как-то надо))

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Serg55 про Шу: Последняя битва (Альтернативная история)

эх... мечты-мечты...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Есаул64 про Леккор: Попаданец XIX века. Дилогия (Альтернативная история)

Слабо... Бессвязно... Неинтересно

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Все впечатления

Русская поэзия XIX века. Том 2 [Аполлон Александрович Григорьев] (fb2) читать онлайн

Настройки текста:

Русская поэзия XIX века, том 2

Ф. ТЮТЧЕВ
К. ПАВЛОВА
Е. ГРЕБЕНКА
И. МЯТЛЕВ
Э. ГУБЕР
Е. РОСТОПЧИНА
И. ТУРГЕНЕВ
Н. ОГАРЕВ
А. ПЛЕЩЕЕВ
А. МАЙКОВ
А. ФЕТ
А. ГРИГОРЬЕВ
Я. ПОЛОНСКИЙ
А. ТОЛСТОЙ
КОЗЬМА ПРУТКОВ
И. АКСАКОВ
Л. МЕЙ
Н. ЩЕРБИНА
А. РАЗОРЕНОВ
И. НИКИТИН
Н. ДОБРОЛЮБОВ
М. МИХАЙЛОВ
В. КУРОЧКИН
Д. МИНАЕВ
В. БОГДАНОВ
П. ВЕЙНБЕРГ
Л. ПАЛЬМИН
А. ЖЕМЧУЖНИКОВ
А. АММОСОВ
А. НАВРОЦКИЙ
П. ЛАВРОВ
И. ФЕДОРОВ (ОМУЛЕВСКИЙ)
Л. ТРЕФОЛЕВ
И. СУРИКОВ
С. ДРОЖЖИН
Д. САДОВНИКОВ
А. БОРОВИКОВСКИЙ
П. ЯКУБОВИЧ
В. ФИГНЕР
А. БАРЫКОВА
А. АПУХТИН
К. СЛУЧЕВСКИЙ
Н. МИНСКИЙ
В. СОЛОВЬЕВ
С. НАДСОН
К. ФОФАНОВ
М. ЛОХВИЦКАЯ
Л. РАДИН

Ф. Тютчев

^{1}

Проблеск

Слыхал ли в сумраке глубоком

Воздушной арфы легкий звон,

Когда полуночь, ненароком,

Дремавших струн встревожит сон?…

То потрясающие звуки,

То замирающие вдруг…

Как бы последний ропот муки,

В них отозвавшихся, потух!

Дыханье каждое Зефира

Взрывает скорбь в ее струнах…

Ты скажешь: ангельская лира

Грустит, в пыли, по небесах!

О, как тогда с земного круга

Душой к бессмертному летим!

Минувшее, как призрак друга,

Прижать к груди своей хотим.

Как верим верою живою,

Как сердцу радостно, светло!

Как бы эфирною струею

По жилам небо протекло!

Но ах, не нам его судили;

Мы в небе скоро устаем, —

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем.

Едва усилием минутным

Прервем на час волшебный сон

И взором трепетным и смутным,

Привстав, окинем небосклон, —

И отягченною главою,

Одним лучом ослеплены,

Вновь упадаем не к покою,

Но в утомительные сны.

<1825>

Весенняя гроза

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний, первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

Гремят раскаты молодые,

Вот дождик брызнул, пыль летит,

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,

В лесу не молкнет птичий гам,

И гам лесной и шум нагорный —

Все вторит весело громам.

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

<1828, 1854>

Летний вечер

Уж солнца раскаленный шар

С главы своей земля скатила,

И мирный вечера пожар

Волна морская поглотила.

Уж звезды светлые взошли

И тяготеющий над нами

Небесный свод приподняли

Своими влажными главами.

Река воздушная полней

Течет меж небом и землею,

Грудь дышит легче и вольней,

Освобожденная от зною.

И сладкий трепет, как струя,

По жилам пробежал природы,

Как бы горячих ног ея

Коснулись ключевые воды.

<1828>

Видение

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес.

Тогда густеет ночь, как хаос на водах,

Беспамятство, как Атлас, давит сушу;

Лишь музы девственную душу

В пророческих тревожат боги снах!

<1829>

Бессонница

Часов однообразный бой,

Томительная ночи повесть!

Язык для всех равно чужой

И внятный каждому, как совесть!

Кто без тоски внимал из нас,

Среди всемирного молчанья,

Глухие времени стенанья,

Пророчески прощальный глас?

Нам мнится: мир осиротелый

Неотразимый Рок настиг —

И мы, в борьбе, природой целой

Покинуты на нас самих;

И наша жизнь стоит пред нами,

Как призрак, на краю земли,

И с нашим веком и друзьями

Бледнеет в сумрачной дали;

И новое, младое племя

Меж тем на солнце расцвело,

А нас, друзья, и наше время

Давно забвеньем занесло!

Лишь изредка, обряд печальный

Свершая в полуночный час,

Металла голос погребальный

Порой оплакивает нас!

<1829>

Утро в горах

Лазурь небесная смеется,

Ночной омытая грозой,

И между гор росисто вьется

Долина светлой полосой.

Лишь высших гор до половины

Туманы покрывают скат,

Как бы воздушные руины

Волшебством созданных палат.

<1829>

Снежные горы

Уже полдневная пора

Палит отвесными лучами, —

И задымилася гора

С своими черными лесами.

Внизу, как зеркало стальное,

Синеют озера струи,

И с камней, блещущих на зное,

В родную глубь спешат ручьи.

И между тем как полусонный

Наш дольний мир, лишенный сил,

Проникнут негой благовонной,

Во мгле полуденной почил, —

Горе, как божества родные,

Над издыхающей землей

Играют выси ледяные

С лазурью неба огневой.

<1829>

Последний катаклизм

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И божий лик изобразится в них!

<1829>

«Еще шумел веселый день…»

Еще шумел веселый день,

Толпами улица блистала,

И облаков вечерних тень

По светлым кровлям пролетала.

И доносилися порой

Все звуки жизни благодатной —

И все в один сливалось строй,

Стозвучный, шумный и невнятный.

Весенней негой утомлен,

Я впал в невольное забвенье;

Не знаю, долог ли был сон,

Но странно было пробужденье…

Затих повсюду шум и гам,

И воцарилося молчанье —

Ходили тени по стенам

И полусонное мерцанье…

Украдкою в мое окно

Глядело бледное светило,

И мне казалось, что оно

Мою дремоту сторожило.

И мне казалось, что меня

Какой-то миротворный гений

Из пышно-золотого дня

Увлек, незримый, в царство теней.

<1829, 1851>

Вечер

Как тихо веет над долиной

Далекий колокольный звон,

Как шорох стаи журавлиной, —

И в шуме листьев замер он.

Как море вешнее в разливе,

Светлея, не колыхнет день, —

И торопливей, молчаливей

Ложится по долине тень.

<1829>

Полдень

Лениво дышит полдень мглистый,

Лениво катится река,

И в тверди пламенной и чистой

Лениво тают облака.

И всю природу, как туман,

Дремота жаркая объемлет,

И сам теперь великий Пан^{2}

В пещере нимф покойно дремлет.

<1829>

Лебедь

Пускай орел за облаками

Встречает молнии полет

И неподвижными очами

В себя впивает солнца свет.

Но нет завиднее удела,

О лебедь чистый, твоего —

И чистой, как ты сам, одело

Тебя стихией божество.

Она, между двойною бездной,

Лелеет твой всезрящий сон —

И полной славой тверди звездной

Ты отовсюду окружен.

<1829>

«Ты зрел его в кругу большого света…»

Ты зрел его в кругу большого света —

То своенравно-весел, то угрюм,

Рассеян, дик иль полон тайных дум,

Таков поэт — и ты презрел поэта!

На месяц взглянь: весь день, как облак тощий,

Он в небесах едва не изнемог, —

Настала ночь — и, светозарный бог,

Сияет он над усыпленной рощей!

<1829–1830>

«В толпе людей, в нескромном шуме дня…»

В толпе людей, в нескромном шуме дня

Порой мой взор, движенья, чувства, речи

Твоей не смеют радоваться встрече —

Душа моя! о, не вини меня!..

Смотри, как днем туманисто-бело

Чуть брезжит в небе месяц светозарный,

Наступит ночь — и в чистое стекло

Вольет елей душистый и янтарный!

<1829–1830>

«Как океан объемлет шар земной…»

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами;

Настанет ночь — и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

То глас ее: он нудит нас и просит…

Уж в пристани волшебный ожил челн;

Прилив растет и быстро нас уносит

В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, —

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

<1830>

«За нашим веком мы идем…»

За нашим веком мы идем,

Как шла Креуза^{3} за Энеем:

Пройдем немного — ослабеем,

Убавим шагу — отстаем.

<1830>

Конь морской

О рьяный конь, о конь морской,

С бледно-зеленой гривой,

То смирный, ласково-ручной,

То бешено-игривый!

Ты буйным вихрем вскормлен был

В широком божьем поле;

Тебя он прядать научил,

Играть, скакать по воле!

Люблю тебя, когда стремглав

В своей надменной силе,

Густую гриву растрепав

И весь в пару и мыле,

К брегам направив бурный бег,

С веселым ржаньем мчишься,

Копыта кинешь в звонкий брег

И — в брызги разлетишься!..

<1830>

«Здесь, где так вяло свод небесный…»

Здесь, где так вяло свод небесный

На землю тощую глядит, —

Здесь, погрузившись в сон железный,

Усталая природа спит…

Лишь кой-где бледные березы,

Кустарник мелкий, мох седой,

Как лихорадочные грезы,

Смущают мертвенный покой.

<1830>

Успокоение

Гроза прошла — еще курясь, лежал

Высокий дуб, перунами сраженный,

И сизый дым с ветвей его бежал

По зелени, грозою освеженной.

А уж давно, звучнее и полней,

Пернатых песнь по роще раздалася,

И радуга концом дуги своей

В зеленые вершины уперлася.

<1830>

Безумие

^{4}

Там, где с землею обгорелой

Слился, как дым, небесный свод, —

Там в беззаботности веселой

Безумье жалкое живет.

Под раскаленными лучами,

Зарывшись в пламенных песках,

Оно стеклянными очами

Чего-то ищет в облаках.

То вспрянет вдруг и, чутким ухом

Припав к растреснутой земле,

Чему-то внемлет жадным слухом

С довольством тайным на челе.

И мнит, что слышит струй кипенье,

Что слышит ток подземных вод,

И колыбельное их пенье,

И шумный из земли исход!..

<1830>

Цицерон

^{5}

Оратор римский говорил

Средь бурь гражданских и тревоги:

«Я поздно встал — и на дороге

Застигнут ночью Рима был!»^{6}

Так!., но, прощаясь с римской славой,

С Капитолийской высоты^{7}

Во всем величье видел ты

Закат звезды ее кровавой!..

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был —

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

<1830>

«Через ливонские я проезжал поля…»

Через ливонские я проезжал поля,

Вокруг меня все было так уныло…

Бесцветный грунт небес, песчаная земля —

Все на душу раздумье наводило.

Я вспомнил о былом печальной сей земли —

Кровавую и мрачную ту пору,

Когда сыны ее, простертые в пыли,

Лобзали рыцарскую шпору^{8}.

И, глядя на тебя, пустынная река^{9},

И на тебя, прибрежная дуброва:

«Вы, — мыслил я, — пришли издалека,

Вы, сверстники сего былого!»

Так! вам одним лишь удалось

Дойти до нас с брегов другого света.

О, если б про него хоть на один вопрос

Мог допроситься я ответа!..

Но твой, природа, мир о днях былых молчит

С улыбкою двусмысленной и тайной, —

Так отрок, чар ночных свидетель быв случайный,

Про них и днем молчание хранит.

<1830>

«Песок сыпучий по колени…»

Песок сыпучий по колени…

Мы едем — поздно — меркнет день,

И сосен, по дороге, тени

Уже в одну слилися тень.

Черней и чаще бор глубокий —

Какие грустные места!

Ночь хмурая, как зверь стоокий,

Глядит из каждого куста!

<1830>

Осенний вечер

Есть в светлости осенних вечеров

Умильная, таинственная прелесть:

Зловещий блеск и пестрота дерев,

Багряных листьев томный, легкий шелест,

Туманная и тихая лазурь

Над грустно-сиротеющей землею,

И, как предчувствие сходящих бурь,

Порывистый, холодный ветр порою,

Ущерб, изнеможенье — и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья.

<1830>

Мal’aria ^[1]

^{10}

Люблю сей божий гнев! Люблю сие, незримо

Во всем разлитое, таинственное Зло —

В цветах, в источнике прозрачном, как стекло,

И в радужных лучах, и в самом небе Рима.

Все та ж высокая, безоблачная твердь,

Все так же грудь твоя легко и сладко дышит,

Все тот же теплый ветр верхи дерев колышет,

Все тот же запах роз, и это все есть Смерть!..

Как ведать, может быть, и есть в природе звуки,

Благоухания, цвета и голоса,

Предвестники для нас последнего часа

И усладители последней нашей муки.

И ими-то Судеб посланник роковой,

Когда сынов Земли из жизни вызывает,

Как тканью легкою свой образ прикрывает,

Да утаит от них приход ужасный свой!

<1830>

Весенние воды

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят —

Бегут и будят сонный брег,

Бегут и блещут и гласят…

Они гласят во все концы:

«Весна идет, весна идет!

Мы молодой весны гонцы,

Она нас выслала вперед!»

Весна идет, весна идет!

И тихих, теплых, майских дней

Румяный, светлый хоровод

Толпится весело за ней.

<1830>

Silentium! ^[2]

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои —

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, —

Любуйся ими — и молчи.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими — и молчи.

Лишь жить в себе самом умей —

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум;

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, —

Внимай их пенью — и молчи!..

<1830>

«Как над горячею золой…»

Как над горячею золой

Дымится свиток и сгорает

И огнь, сокрытый и глухой,

Слова и строки пожирает,

Так грустно тлится жизнь моя

И с каждым днем уходит дымом;

Так постепенно гасну я

В однообразье нестерпимом!..

О небо, если бы хоть раз

Сей пламень развился по воле,

И, не томясь, не мучась доле,

Я просиял бы — и погас!

<1830>

«На древе человечества высоком…»

^{11}

На древе человечества высоком

Ты лучшим был его листом,

Воспитанный его чистейшим соком,

Развит чистейшим солнечным лучом!

С его великою душою

Созвучней всех на нем ты трепетал!

Пророчески беседовал с грозою

Иль весело с зефирами играл!

Не поздний вихрь, не буйный ливень летний

Тебя сорвал с родимого сучка:

Был многих краше, многих долголетней

И сам собою пал, как из венка!

<1832>

Probleme ^[3]

С горы скатившись, камень лег в долине.

Как он упал? никто не знает ныне —

Сорвался ль он с вершины сам собой,

Иль был низринут волею чужой?

Столетье за столетьем пронеслося;

Никто еще не разрешил вопроса.

<1833>

Сон на море

И море и буря качали наш челн;

Я, сонный, был предан всей прихоти волн.

Две беспредельности были во мне,

И мной своевольно играли оне.

Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы,

Окликалися ветры и пели валы.

Я в хаосе звуков лежал, оглушен,

Но над хаосом звуков носился мой сон.

Болезненно-яркий, волшебно-немой,

Он веял легко над гремящею тьмой.

В лучах огневицы развил он свой мир^{12} —

Земля зеленела, светился эфир,

Сады-лавиринфы^{13}, чертоги, столпы,

И сонмы кипели безмолвной толпы.

Я много узнал мне неведомых лиц,

Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,

По высям творенья, как бог, я шагал,

И мир подо мною недвижный сиял.

Но все грезы насквозь, как волшебника вой,

Мне слышался грохот пучины морской,

И в тихую область видений и снов

Врывалася пена ревущих валов.

<1833>

«Я лютеран люблю богослуженье…»

Я лютеран люблю богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой —

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье.

Не видите ль? Собравшися в дорогу,

В последний раз вам вера предстоит:

Еще она не перешла порогу,

Но дом ее уж пуст и гол стоит, —

Еще она не перешла порогу,

Еще за ней не затворилась дверь…

Но час настал, пробил… Молитесь богу,

В последний раз вы молитесь теперь.

<1834>

«Я помню время золотое…»

^{14}

Я помню время золотое,

Я помню сердцу милый край.

День вечерел; мы были двое;

Внизу, в тени, шумел Дунай.

И на холму, там, где, белея,

Руина замка вдаль глядит,

Стояла ты, младая фея,

На мшистый опершись гранит,

Ногой младенческой касаясь

Обломков груды вековой;

И солнце медлило, прощаясь

С холмом, и замком, и тобой.

И ветер тихий мимолетом

Твоей одеждою играл

И с диких яблонь цвет за цветом

На плечи юные свевал.

Ты беззаботно вдаль глядела…

Край неба дымно гас в лучах;

День догорал; звучнее пела

Река в померкших берегах.

И ты с веселостью беспечной

Счастливый провожала день;

И сладко жизни быстротечной

Над нами пролетала тень.

<1836>

«О чем ты воешь, ветр ночной?..»

О чем ты воешь, ветр ночной?

О чем так сетуешь безумно?…

Что значит странный голос твой,

То глухо жалобный, то шумно?

Понятным сердцу языком

Твердишь о непонятной муке —

И роешь и взрываешь в нем

Порой неистовые звуки!..

О, страшных песен сих не пой

Про древний хаос, про родимый!

Как жадно мир души ночной

Внимает повести любимой!

Из смертной рвется он груди,

Он с беспредельным жаждет слиться!..

О, бурь заснувших не буди —

Под ними хаос шевелится!..

<1836>

«Поток сгустился и тускнеет…»

Поток сгустился и тускнеет,

И прячется под твердым льдом,

И гаснет цвет, и звук немеет

В оцепененье ледяном, —

Лишь жизнь бессмертную ключа

Сковать всесильный хлад не может:

Она все льется — и, журча,

Молчанье мертвое тревожит.

Так и в груди осиротелой,

Убитой хладом бытия,

Не льется юности веселой,

Не блещет резвая струя, —

Но подо льдистою корой

Еще есть жизнь, еще есть ропот —

И внятно слышится порой

Ключа таинственного шепот.

<1836>

«В душном воздуха молчанье…»

В душном воздуха молчанье,

Как предчувствие грозы,

Жарче роз благоуханье,

Звонче голос стрекозы…

Чу! за белой, дымной тучей

Глухо прокатился гром;

Небо молнией летучей

Опоясалось кругом…

Жизни некий преизбыток

В знойном воздухе разлит,

Как божественный напиток,

В жилах млеет и горит!

Дева, дева, что волнует

Дымку персей молодых?

Что мутится, что тоскует

Влажный блеск очей твоих?

Что, бледнея, замирает

Пламя девственных ланит?

Что так грудь твою спирает

И уста твои палит?..

Сквозь ресницы шелковые

Проступили две слезы…

Иль то капли дождевые

Зачинающей грозы?..

<1836>

«Что ты клонишь над водами…»

Что ты клонишь над водами,

Ива, макушку свою?

И дрожащими листами,

Словно жадными устами,

Ловишь беглую струю?…

Хоть томится, хоть трепещет

Каждый лист твой над струей…

Но струя бежит и плещет,

И, на солнце нежась, блещет,

И смеется над тобой…

<1836>

«Вечер мглистый и ненастный…»

Вечер мглистый и ненастный…

Чу, не жаворонка ль глас?…

Ты ли, утра гость прекрасный,

В этот поздний, мертвый час?…

Гибкий, резвый, звучно-ясный,

В этот мертвый, поздний час,

Как безумья смех ужасный,

Он всю душу мне потряс!..

<1836>

«И гроб опущен уж в могилу…»

И гроб опущен уж в могилу,

И все столпилося вокруг…

Толкутся, дышат через силу,

Спирает грудь тлетворный дух…

И над могилою раскрытой,

В возглавии, где гроб стоит,

Ученый пастор, сановитый,

Речь погребальную гласит…

Вещает бренность человечью,

Грехопаденье, кровь Христа…

И умною, пристойной речью

Толпа различно занята…

А небо так нетленно-чисто,

Так беспредельно над землей…

И птицы реют голосисто

В воздушной бездне голубой…

<1836>

«Как птичка, раннею зарей…»

Как птичка, раннею зарей

Мир, пробудившись, встрепенулся…

Ах, лишь одной главы моей

Сон благодатный не коснулся!

Хоть свежесть утренняя веет

В моих всклокоченных власах,

На мне, я чую, тяготеет

Вчерашний зной, вчерашний прах!..

О, как пронзительны и дики,

Как ненавистны для меня

Сей шум, движенье, говор, крики

Младого, пламенного дня!..

О, как лучи его багровы,

Как жгут они мои глаза!..

О ночь, ночь, где твои покровы,

Твой тихий сумрак и роса!..

Обломки старых поколений,

Вы, пережившие свой век!

Как ваших жалоб, ваших пеней

Неправый праведен упрек!

Как грустно полусонной тенью,

С изнеможением в кости,

Навстречу солнцу и движенью

За новым племенем брести!..

<1836>

«Душа моя — Элизиум теней…»

Душа моя — Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных,

Ни помыслам годины буйной сей,

Ни радостям, ни горю не причастных.

Душа моя — Элизиум теней,

Что общего меж жизнью и тобою!

Меж вами, призраки минувших, лучших дней,

И сей бесчувственной толпою?..

<1836>

«Над виноградными холмами…»

Над виноградными холмами

Плывут златые облака.

Внизу зелеными волнами

Шумит померкшая река.

Взор постепенно из долины,

Подъемлясь, всходит к высотам

И видит на краю вершины

Круглообразный светлый храм.

Там, в горнем неземном жилище,

Где смертной жизни места нет,

И легче и пустынно-чище

Струя воздушная течет.

Туда взлетая, звук немеет,

Лишь жизнь природы там слышна

И нечто праздничное веет,

Как дней воскресных тишина.

<1836>

«Зима недаром злится…»

Зима недаром злится,

Прошла ее пора —

Весна в окно стучится

И гонит со двора.

И все засуетилось,

Все нудит Зиму вон —

И жаворонки в небе

Уж подняли трезвон.

Зима еще хлопочет

И на Весну ворчит.

Та ей в глаза хохочет

И пуще лишь шумит…

Взбесилась ведьма злая

И, снегу захватя,

Пустила, убегая,

В прекрасное дитя…

Весне и горя мало:

Умылася в снегу

И лишь румяней стала

Наперекор врагу.

<1836>

«Нет, моего к тебе пристрастья…»

Нет, моего к тебе пристрастья

Я скрыть не в силах, мать-Земля!

Духов бесплотных сладострастья,

Твой верный сын, не жажду я.

Что пред тобой утеха рая,

Пора любви, пора весны,

Цветущее блаженство мая,

Румяный свет, златые сны?…

Весь день, в бездействии глубоком,

Весенний, теплый воздух пить,

На небе чистом и высоком

Порою облака следить;

Бродить без дела и без цели

И ненароком, на лету,

Набресть на свежий дух синели^{15}

Или на светлую мечту…

<1836>

«Как сладко дремлет сад темно-зеленый…»

Как сладко дремлет сад темно-зеленый,

Объятый негой ночи голубой,

Сквозь яблони, цветами убеленной,

Как сладко светит месяц золотой!..

Таинственно, как в первый день созданья,

В бездонном небе звездный сонм горит,

Музыки дальной слышны восклицанья,

Соседний ключ слышнее говорит…

На мир дневной спустилася завеса;

Изнемогло движенье, труд уснул…

Над спящим градом, как в вершинах леса,

Проснулся чудный, еженочный гул…

Откуда он, сей гул непостижимый?…

Иль смертных дум, освобожденных сном,

Мир бестелесный, слышный, но незримый,

Теперь роится в хаосе ночном?..

<1836>

«Тени сизые смесились…»

Тени сизые смесились,

Цвет поблекнул, звук уснул —

Жизнь, движенье разрешились

В сумрак зыбкий, в дальний гул…

Мотылька полет незримый

Слышен в воздухе ночном…

Час тоски невыразимой!..

Всё во мне, и я во всем!..

Сумрак тихий, сумрак сонный,

Лейся в глубь моей души,

Тихий, томный, благовонный,

Все залей и утиши.

Чувства — мглой самозабвенья

Переполни через край!..

Дай вкусить уничтоженья,

С миром дремлющим смешай!

<1836>

«С поляны коршун поднялся…»

С поляны коршун поднялся,

Высоко к небу он взвился;

Все выше, дале вьется он

И вот ушел за небосклон.

Природа-мать ему дала

Два мощных, два живых крыла —

А я здесь в поте и в пыли,

Я, царь земли, прирос к земли!..

<1836>

Фонтан

Смотри, как облаком живым

Фонтан сияющий клубится;

Как пламенеет, как дробится

Его на солнце влажный дым.

Лучом поднявшись к небу, он

Коснулся высоты заветной —

И снова пылью огнецветной

Ниспасть на землю осужден.

О смертной мысли водомет,

О водомет неистощимый!

Какой закон непостижимый

Тебя стремит, тебя мятет?

Как жадно к небу рвешься ты!

Но длань незримо-роковая,

Твой луч упорный преломляя,

Сверкает в брызгах с высоты.

<1836>

«Душа хотела б быть звездой…»

Душа хотела б быть звездой,

Но не тогда, как с неба полуночи

Сии светила, как живые очи,

Глядят на сонный мир земной, —

Но днем, когда, сокрытые, как дымом,

Палящих солнечных лучей,

Они, как божества, горят светлей

В эфире чистом и незримом.

<1836>

«Не то, что мните вы, природа…»

^{16}

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…

…………………

Вы зрите лист и цвет на древе:

Иль их садовник приклеил?

Иль зреет плод в родимом чреве

Игрою внешних, чуждых сил?..

…………………

Они не видят и не слышат,

Живут в сем мире, как впотьмах,

Для них и солнцы, знать, не дышат,

И жизни нет в морских волнах.

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили

И ночь в звездах нема была!

И языками неземными,

Волнуя реки и леса,

В ночи не совещалась с ними

В беседе дружеской гроза!

Не их вина: пойми, коль может,

Органа жизнь глухонемой!

Увы, души в нем не встревожит

И голос матери самой!

<1836>

«Еще земли печален вид…»

Еще земли печален вид,

А воздух уж весною дышит,

И мертвый в поле стебль колышет,

И елей ветви шевелит.

Еще природа не проснулась,

Но сквозь редеющего сна

Весну послышала она

И ей невольно улыбнулась…

Душа, душа, спала и ты…

Но что же вдруг тебя волнует,

Твой сон ласкает и целует

И золотит твои мечты?..

Блестят и тают глыбы снега,

Блестит лазурь, играет кровь…

Или весенняя то нега?..

Или то женская любовь?..

<1836>

«И чувства нет в твоих очах…»

И чувства нет в твоих очах,

И правды нет в твоих речах,

И нет души в тебе.

Мужайся, сердце, до конца:

И нет в творении творца!

И смысла нет в мольбе!

<1836>

«Люблю глаза твои, мой друг…»

Люблю глаза твои, мой друг,

С игрой их пламенно-чудесной,

Когда их приподымешь вдруг

И, словно молнией небесной,

Окинешь бегло целый круг…

Но есть сильней очарованья:

Глаза, потупленные ниц

В минуты страстного лобзанья,

И сквозь опущенных ресниц

Угрюмый, тусклый огнь желанья.

<1836>

29-ое января 1837

^{17}

Из чьей руки свинец смертельный

Поэту сердце растерзал?

Кто сей божественный фиал

Разрушил, как сосуд скудельный?

Будь прав или виновен он

Пред нашей правдою земною,

Навек он высшею рукою

В «цареубийцы» заклеймен.

Но ты, в безвременную тьму

Вдруг поглощенная со света,

Мир, мир тебе, о тень поэта,

Мир светлый праху твоему!..

Назло людскому суесловью

Велик и свят был жребий твой!..

Ты был богов орган живой,

Но с кровью в жилах… знойной кровью.

И сею кровью благородной

Ты жажду чести утолил —

И осененный опочил

Хоругвью горести народной.

Вражду твою пусть

Тот рассудит,

Кто слышит пролитую кровь…

Тебя ж, как первую любовь,

России сердце не забудет!..

<1837>

Весна

Как ни гнетет рука судьбины,

Как ни томит людей обман,

Как ни браздят чело морщины

И сердце как ни полно ран;

Каким бы строгим испытаньям

Вы ни были подчинены, —

Что устоит перед дыханьем

И первой встречею весны!

Весна… она о вас не знает,

О вас, о горе и о зле;

Бессмертьем взор ее сияет,

И ни морщины на челе.

Своим законам лишь послушна,

В условный час слетает к вам,

Светла, блаженно-равнодушна,

Как подобает божествам.

Цветами сыплет над землею,

Свежа, как первая весна;

Была ль другая перед нею —

О том не ведает она:

По небу много облак бродит,

Но эти облака ея;

Она ни следу не находит

Отцветших весен бытия.

Не о былом вздыхают розы

И соловей в ночи поет;

Благоухающие слезы

Не о былом Аврора льет,^{18} —

И страх кончины неизбежной

Не свеет с древа ни листа:

Их жизнь, как океан безбрежный,

Вся в настоящем разлита.

Игра и жертва жизни частной!

Приди ж, отвергни чувств обман

И ринься, бодрый, самовластный,

В сей животворный океан!

Приди, струей его эфирной

Омой страдальческую грудь —

И жизни божеско-всемирной

Хотя на миг причастен будь!

<1838>

День и ночь

^{19}

На мир таинственный духов,

Над этой бездной безымянной,

Покров наброшен златотканый

Высокой волею богов.

День — сей блистательный покров —

День, земнородных оживленье,

Души болящей исцеленье,

Друг человеков и богов!

Но меркнет день — настала ночь;

Пришла — и с мира рокового

Ткань благодатную покрова,

Сорвав, отбрасывает прочь…

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами —

Вот отчего нам ночь страшна!

<1839>

Колумб

^{20}

Тебе, Колумб, тебе венец!

Чертеж земной ты выполнивший смело

И довершивший наконец

Судеб не конченое дело,

Ты завесу расторг божественной рукой —

И новый мир, неведомый, нежданный,

Из беспредельности туманной

На божий свет ты вынес за собой.

Так связан, съединен от века

Союзом кровного родства

Разумный гений человека

С творящей силой естества…

Скажи заветное он слово —

И миром новым естество

Всегда откликнуться готово

На голос родственный его.

1844

Ночь.
Офорт И. И. Шишкина. 1886 г.
Государственная Третьяковская галерея.

Море и утес

^{21}

И бунтует и клокочет,

Хлещет, свищет и ревет,

И до звезд допрянуть хочет,

До незыблемых высот…

Ад ли, адская ли сила

Под клокочущим котлом

Огнь геенский разложила —

И пучину взворотила,

И поставила вверх дном?

Волн неистовых прибоем

Беспрерывно вал морской

С ревом, свистом, визгом, воем

Бьет в утес береговой, —

Но, спокойный и надменный,

Дурью волн не обуян,

Неподвижный, неизменный,

Мирозданью современный,

Ты стоишь, наш великан!

И, озлобленные боем,

Как на приступ роковой,

Снова волны лезут с воем

На гранит громадный твой.

Но, о камень неизменный

Бурный натиск преломив,

Вал отбрызнул сокрушенный,

И струится мутной пеной

Обессиленный порыв…

Стой же ты, утес могучий!

Обожди лишь час, другой —

Надоест волне гремучей

Воевать с твоей пятой…

Утомясь потехой злою,

Присмиреет вновь она —

И без вою и без бою

Под гигантскою пятою

Вновь уляжется волна…

1848

«Еще томлюсь тоской желаний…»

^{22}

Еще томлюсь тоской желаний,

Еще стремлюсь к тебе душой —

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой…

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной везде, всегда,

Недостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда…

1848

«Неохотно и несмело…»

Неохотно и несмело

Солнце смотрит на поля.

Чу, за тучей прогремело,

Принахмурилась земля.

Ветра теплого порывы,

Дальний гром и дождь порой…

Зеленеющие нивы

Зеленее под грозой.

Вот пробилась из-за тучи

Синей молнии струя —

Пламень белый и летучий

Окаймил ее края.

Чаще капли дождевые,

Вихрем пыль летит с полей,

И раскаты громовые

Все сердитей и смелей.

Солнце раз еще взглянуло

Исподлобья на поля,

И в сиянье потонула

Вся смятенная земля.

1849

«Итак, опять увиделся я с вами…»

^{23}

Итак, опять увиделся я с вами,

Места немилые, хоть и родные,

Где мыслил я и чувствовал впервые

И где теперь туманными очами,

При свете вечереющего дня,

Мой детский возраст смотрит на меня.

О бедный призрак, немощный и смутный,

Забытого, загадочного счастья!

О, как теперь без веры и участья

Смотрю я на тебя, мой гость минутный,

Куда как чужд ты стал в моих глазах,

Как брат меньшой, умерший в пеленах…

Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный

Был для души моей родимым краем —

Не здесь расцвел, не здесь был величаем

Великий праздник молодости чудной.

Ах, и не в эту землю я сложил

Все, чем я жил и чем я дорожил!

1849

«Тихой ночью, поздним летом…»

Тихой ночью, поздним летом,

Как на небе звезды рдеют,

Как под сумрачным их светом

Нивы дремлющие зреют…

Усыпительно-безмолвны,

Как блестят в тиши ночной

Золотистые их волны,

Убеленные луной…

1849

«Когда в кругу убийственных забот…»

Когда в кругу убийственных забот

Нам все мерзит — и жизнь, как камней груда,

Лежит на нас, — вдруг, знает бог откуда,

Нам на душу отрадное дохнет,

Минувшим нас обвеет и обнимет

И страшный груз минутно приподнимет.

Так иногда, осеннею порой,

Когда поля уж пусты, рощи голы,

Бледнее небо, пасмурнее долы,

Вдруг ветр подует, теплый и сырой,

Опавший лист погонит пред собою

И душу нам обдаст как бы весною…

1849

«По равнине вод лазурной…»

По равнине вод лазурной

Шли мы верною стезей, —

Огнедышащий и бурный

Уносил нас змей морской.

С неба звезды нам светили,

Снизу искрилась волна,

И метелью влажной пыли

Обдавала нас она.

Мы на палубе сидели,

Многих сон одолевал…

Все звучней колеса пели,

Разгребая шумный вал…

Приутих наш круг веселый,

Женский говор, женский шум…

Подпирает локоть белый

Много милых, сонных дум.

Сны играют на просторе

Под магической луной —

И баюкает их море

Тихоструйною волной.

1849

«Вновь твои я вижу очи …»

Вновь твои я вижу очи —

И один твой южный взгляд

Киммерийской грустной ночи^{24}

Вдруг рассеял сонный хлад…

Воскресает предо мною

Край иной^{25} — родимый край —

Словно прадедов виною

Для сынов погибший рай…

Лавров стройных колыханье

Зыблет воздух голубой,

Моря тихое дыханье

Провевает летний зной,

Целый день на солнце зреет

Золотистый виноград,

Баснословной былью веет

Из-под мраморных аркад…

Сновиденьем безобразным

Скрылся север роковой,

Сводом легким и прекрасным

Светит небо надо мной.

Снова жадными очами

Свет живительный я пью

И под чистыми лучами

Край волшебный узнаю.

<1849>

«Слезы людские, о слезы людские…»

^{26}

Слезы людские, о слезы людские,

Льетесь вы ранней и поздней порой…

Льетесь безвестные, льетесь незримые,

Неистощимые, неисчислимые, —

Льетесь, как льются струи дождевые

В осень глухую, порою ночной.

1849

«Как дымный столп светлеет в вышине!..»

Как дымный столп светлеет в вышине!

Как тень внизу скользит неуловима!..

«Вот наша жизнь, — промолвила ты мне, —

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма…»

<1848–1849>

Русской женщине

^{27}

Вдали от солнца и природы,

Вдали от света и искусства,

Вдали от жизни и любви

Мелькнут твои младые годы,

Живые помертвеют чувства,

Мечты развеются твои…

И жизнь твоя пройдет незрима,

В краю безлюдном, безымянном,

На незамеченной земле, —

Как исчезает облак дыма

На небе тусклом и туманном,

В осенней беспредельной мгле…

<1848–1849>

«Святая ночь на небосклон взошла…»

Святая ночь на небосклон взошла,

И день отрадный, день любезный,

Как золотой покров, она свила,

Покров, накинутый над бездной.

И, как виденье, внешний мир ушел…

И человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь, и немощен и гол,

Лицом к лицу пред пропастию темной.

На самого себя покинут он —

Упразднен ум, и мысль осиротела —

В душе своей, как в бездне, погружен,

И нет извне опоры, ни предела…

И чудится давно минувшим сном

Ему теперь все светлое, живое…

И в чуждом, неразгаданном, ночном

Он узнает наследье родовое.

<1850>

Поэзия

Среди громов, среди огней,

Среди клокочущих страстей,

В стихийном, пламенном раздоре,

Она с небес слетает к нам —

Небесная к земным сынам,

С лазурной ясностью во взоре —

И на бунтующее море

Льет примирительный елей.

<1850>

Рим ночью

В ночи лазурной почивает Рим.

Взошла луна и овладела им,

И спящий град, безлюдно-величавый,

Наполнила своей безмолвной славой…

Как сладко дремлет Рим в ее лучах!

Как с ней сроднился Рима вечный прах!..

Как будто лунный мир и град почивший —

Все тот же мир, волшебный, но отживший!..

<1850>

«Кончен пир, умолкли хоры…»

Кончен пир, умолкли хоры,

Опорожнены амфоры,

Опрокинуты корзины,

Не допиты в кубках вины,

На главах венки измяты, —

Лишь курятся ароматы

В опустевшей светлой зале…

Кончив пир, мы поздно встали —

Звезды на небе сияли,

Ночь достигла половины…

Как над беспокойным градом,

Над дворцами, над домами,

Шумным уличным движеньем

С тускло-рдяным освещеньем

И бессонными толпами, —

Как над этим дольным чадом,

В горнем выспреннем пределе

Звезды чистые горели,

Отвечая смертным взглядам

Непорочными лучами…

<1850>

«Пошли, господь, свою отраду…»

Пошли, господь, свою отраду

Тому, кто в летний жар и зной,

Как бедный нищий, мимо саду

Бредет по жаркой мостовой;

Кто смотрит вскользь через ограду

На тень деревьев, злак долин,

На недоступную прохладу

Роскошных, светлых луговин.

Не для него гостеприимной

Деревья сенью разрослись,

Не для него, как облак дымный,

Фонтан на воздухе повис.

Лазурный грот, как из тумана,

Напрасно взор его манит,

И пыль росистая фонтана

Главы его не освежит.

Пошли, господь, свою отраду

Тому, кто жизненной тропой,

Как бедный нищий, мимо саду

Бредет по знойной мостовой.

1850

«Как ни дышит полдень знойный…»

^{28}

Как ни дышит полдень знойный

В растворенное окно,

В этой храмине спокойной,

Где все тихо и темно,

Где живые благовонья

Бродят в сумрачной тени,

В сладкий сумрак полусонья

Погрузись и отдохни.

Здесь фонтан неутомимый

День и ночь поет в углу

И кропит росой незримой

Очарованную мглу.

И в мерцанье полусвета,

Тайной страстью занята^{29},

Здесь влюбленного поэта

Веет легкая мечта.

<1850>

«Обвеян вещею дремотой…»

Обвеян вещею дремотой,

Полураздетый лес грустит…

Из летних листьев разве сотый,

Блестя осенней позолотой,

Еще на ветви шелестит.

Гляжу с участьем умиленным,

Когда, пробившись из-за туч,

Вдруг по деревьям испещренным,

С их ветхим листьем изнуренным,

Молниевидный брызнет луч!

Как увядающее мило!

Какая прелесть в нем для нас,

Когда, что так цвело и жило,

Теперь, так немощно и хило,

В последний улыбнется раз!..

1850

Два голоса

^{30}

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,

Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!

Над вами светила молчат в вышине,

Под вами могилы — молчат и оне.

Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:

Бессмертье их чуждо труда и тревоги;

Тревога и труд лишь для смертных сердец…

Для них нет победы, для них есть конец.

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,

Как бой ни жесток, ни упорна борьба!

Над вами безмолвные звездные круги,

Под вами немые, глухие гроба.

Пускай олимпийцы завистливым оком

Глядят на борьбу непреклонных сердец.

Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

<1850>

«Смотри, как на речном просторе…»

Смотри, как на речном просторе,

По склону вновь оживших вод,

Во всеобъемлющее море

За льдиной льдина вслед плывет.

На солнце ль радужно блистая,

Иль ночью в поздней темноте,

Но все, неизбежимо тая,

Они плывут к одной мете^{31}.

Все вместе — малые, большие,

Утратив прежний образ свой,

Все — безразличны, как стихия, —

Сольются с бездной роковой!..

О, нашей мысли обольщенье,

Ты, человеческое Я,

Не таково ль твое значенье,

Не такова ль судьба твоя?

<1851>

«О, как убийственно мы любим…»

^{32}

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

Давно ль, гордясь своей победой,

Ты говорил: она моя…

Год не прошел — спроси и сведай,

Что уцелело от нея?

Куда ланит девались розы,

Улыбка уст и блеск очей?

Все опалили, выжгли слезы

Горючей влагою своей.

Ты помнишь ли, при вашей встрече,

При первой встрече роковой,

Ее волшебный взор, и речи,

И смех младенчески живой?

И что ж теперь? И где все это?

И долговечен ли был сон?

Увы, как северное лето,

Был мимолетным гостем он!

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла!

Жизнь отреченья, жизнь страданья!

В ее душевной глубине

Ей оставались вспоминанья…

Но изменили и оне.

И на земле ей дико стало,

Очарование ушло…

Толпа, нахлынув, в грязь втоптала

То, что в душе ее цвело.

И что ж от долгого мученья,

Как пепл, сберечь ей удалось?

Боль, злую боль ожесточенья,

Боль без отрады и без слез!

О, как убийственно мы любим!

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!..

<1851>

Первый лист

Лист зеленеет молодой.

Смотри, как листьем молодым

Стоят обвеяны березы,

Воздушной зеленью сквозной,

Полупрозрачною, как дым…

Давно им грезилось весной,

Весной и летом золотым, —

И вот живые эти грезы,

Под первым небом голубым,

Пробились вдруг на свет дневной…

О, первых листьев красота,

Омытых в солнечных лучах,

С новорожденною их тенью!

И слышно нам по их движенью,

Что в этих тысячах и тьмах

Не встретишь мертвого листа.

1851

Волна и дума

Дума за думой, волна за волной —

Два проявленья стихии одной:

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,

Здесь — в заключении, там — на просторе,

Тот же все вечный прибой и отбой,

Тот же все призрак тревожно-пустой.

1851

«Не остывшая от зною…»

Не остывшая от зною,

Ночь июльская блистала…

И над тусклою землею

Небо, полное грозою,

Все в зарницах трепетало…

Словно тяжкие ресницы

Подымались над землею,

И сквозь беглые зарницы

Чьи-то грозные зеницы

Загоралися порою…

1851

«В разлуке есть высокое значенье…»

^{33}

В разлуке есть высокое значенье:

Как ни люби, хоть день один, хоть век,

Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье,

И рано ль, поздно ль пробужденье,

А должен наконец проснуться человек…

1851

«Как весел грохот летних бурь…»

Как весел грохот летних бурь,

Когда, взметая прах летучий,

Гроза, нахлынувшая тучей,

Смутит небесную лазурь

И опрометчиво-безумно

Вдруг на дубраву набежит,

И вся дубрава задрожит

Широколиственно и шумно!..

Как под незримою пятой,

Лесные гнутся исполины;

Тревожно ропщут их вершины,

Как совещаясь меж собой, —

И сквозь внезапную тревогу

Немолчно слышен птичий свист,

И кой-где первый желтый лист,

Крутясь, слетает на дорогу…

1851

«День вечереет, ночь близка…»

День вечереет, ночь близка,

Длинней с горы ложится тень,

На небе гаснут облака…

Уж поздно. Вечереет день.

Но мне не страшен мрак ночной,

Не жаль скудеющего дня, —

Лишь ты, волшебный призрак мой,

Лишь ты не покидай меня!..

Крылом своим меня одень,

Волненья сердца утиши,

И благодатна будет тень

Для очарованной души.

Кто ты? Откуда? Как решить,

Небесный ты или земной?

Воздушный житель, может быть, —

Но с страстной женскою душой.

1851

Предопределение

^{34}

Любовь, любовь — гласит преданье —

Союз души с душой родной —

Их съединенье, сочетанье,

И роковое их слиянье,

И… поединок роковой…

И чем одно из них нежнее

В борьбе неравной двух сердец,

Тем неизбежней и вернее,

Любя, страдая, грустно млея,

Оно изноет наконец…

<1851–1852>

«О, не тревожь меня укорой справедливой!..»

^{35}

О, не тревожь меня укорой справедливой!

Поверь, из нас из двух завидней часть твоя:

Ты любишь искренно и пламенно, а я —

Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.

И, жалкий чародей, перед волшебным миром,

Мной созданным самим, без веры я стою —

И самого себя, краснея, сознаю

Живой души твоей безжизненным кумиром.

<1851–1852>

«Чему молилась ты с любовью…»

^{36}

Чему молилась ты с любовью,

Что, как святыню, берегла,

Судьба людскому суесловью

На поруганье предала.

Толпа вошла, толпа вломилась

В святилище души твоей,

И ты невольно постыдилась

И тайн и жертв, доступных ей.

Ах, если бы живые крылья

Души, парящей над толпой,

Ее спасали от насилья

Бессмертной пошлости людской!

<1851–1852>

«Ты, волна моя морская…»

Mobile comme lʼonde^[4]

Ты, волна моя морская,

Своенравная волна,

Как, покоясь иль играя,

Чудной жизни ты полна!

Ты на солнце ли смеешься,

Отражая неба свод,

Иль мятешься ты и бьешься

В одичалой бездне вод, —

Сладок мне твой тихий шепот,

Полный ласки и любви;

Внятен мне и буйный ропот,

Стоны вещие твои.

Будь же ты в стихии бурной

То угрюма, то светла,

Но в ночи твоей лазурной

Сбереги, что ты взяла.

Не кольцо, как дар заветный,

В зыбь твою я опустил,

И не камень самоцветный

Я в тебе похоронил.

Нет — в минуту роковую,

Тайной прелестью влеком,

Душу, душу я живую

Схоронил на дне твоем.

1852

«Сияет солнце, воды блещут…»

^{37}

Сияет солнце, воды блещут,

На всем улыбка, жизнь во всем,

Деревья радостно трепещут,

Купаясь в небе голубом.

Поют деревья, блещут воды,

Любовью воздух растворен,

И мир, цветущий мир природы,

Избытком жизни упоен.

Но и в избытке упоенья

Нет упоения сильней

Одной улыбки умиленья

Измученной души твоей…

1852

«Чародейкою-Зимою…»

Чародейкою-Зимою

Околдован, лес стоит —

И под снежной бахромою,

Неподвижною, немою,

Чудной жизнью он блестит.

И стоит он, околдован, —

Не мертвец и не живой —

Сном волшебным очарован,

Весь опутан, весь окован

Легкой цепью пуховой…

Солнце зимнее ли мещет

На него свой луч косой —

В нем ничто не затрепещет,

Он весь вспыхнет и заблещет

Ослепительной красой.

1852

Последняя любовь

^{38}

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Полнеба обхватила тень,

Лишь там, на западе, бродит сиянье, —

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

Пускай скудеет в жилах кровь,

Но в сердце не скудеет нежность…

О ты, последняя любовь!

Ты и блаженство и безнадежность.

<1852–1854>

«Так, в жизни есть мгновения…»

^{39}

Так, в жизни есть мгновения —

Их трудно передать,

Они самозабвения

Земного благодать.

Шумят верхи древесные

Высоко надо мной,

И птицы лишь небесные

Беседуют со мной.

Все пошлое и ложное

Ушло так далеко,

Все мило-невозможное

Так близко и легко.

И любо мне, и сладко мне,

И мир в моей груди,

Дремотою обвеян я —

О время, погоди!

<1855>

«Эти бедные селенья…»

^{40}

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил, благословляя.

1855

«О вещая душа моя!..»

О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

Так, ты — жилица двух миров,

Твой день — болезненный и страстный,

Твой сон — пророчески неясный,

Как откровение духов…

Пускай страдальческую грудь

Волнуют страсти роковые —

Душа готова, как Мария,

К ногам Христа навек прильнуть.

1855

«Не богу ты служил и не России…»

^{41}

Не богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, —

Все было ложь в тебе, всё призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

<1856>

«Над этой темною толпой…»

^{42}

Над этой темною толпой

Непробужденного народа

Взойдешь ли ты когда, Свобода,

Блеснет ли луч твой золотой?..

Блеснет твой луч и оживит,

И сон разгонит и туманы…

Но старые, гнилые раны,

Рубцы насилий и обид,

Растленье душ и пустота,

Что гложет ум и в сердце ноет, —

Кто их излечит, кто прикроет?..

Ты, риза чистая Христа…

1857

«Есть в осени первоначальной…»

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора —

Весь день стоит как бы хрустальный,

И лучезарны вечера…

Где бодрый серп гулял и падал колос,

Теперь уж пусто все — простор везде, —

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,

Но далеко еще до первых зимних бурь —

И льется чистая и теплая лазурь

На отдыхающее поле…

1857

«Смотри, как роща зеленеет…»

Смотри, как роща зеленеет,

Палящим солнцем облита,

А в ней какою негой веет

От каждой ветки и листа!

Войдем и сядем над корнями

Дерев, поимых родником, —

Там, где, обвеянный их мглами,

Он шепчет в сумраке немом.

Над нами бредят их вершины,

В полдневный зной погружены,

И лишь порою крик орлиный

До нас доходит с вышины…

1857

«Она сидела на полу…»

^{43}

Она сидела на полу

И груду писем разбирала

И, как остывшую золу,

Брала их в руки и бросала.

Брала знакомые листы

И чудно так на них глядела,

Как души смотрят с высоты

На ими брошенное тело…

О, сколько жизни было тут,

Невозвратимо пережитой!

О, сколько горестных минут,

Любви и радости убитой!..

Стоял я молча в стороне

И пасть готов был на колени, —

И страшно грустно стало мне,

Как от присущей милой тени.

1858

«Осенней позднею порою…»

Осенней позднею порою

Люблю я царскосельский сад,

Когда он тихой полумглою

Как бы дремотою объят,

И белокрылые виденья,

На тусклом озера стекле,

В какой-то неге онеменья

Коснеют в этой полумгле…

И на порфирные ступени

Екатерининских дворцов

Ложатся сумрачные тени

Октябрьских ранних вечеров —

И сад темнеет, как дуброва,

И при звездах из тьмы ночной,

Как отблеск славного былого,

Выходит купол золотой…

1858

«Хоть я и свил гнездо в долине…»

Хоть я и свил гнездо в долине,

Но чувствую порой и я,

Как животворно на вершине

Бежит воздушная струя, —

Как рвется из густого слоя,

Как жаждет горних наша грудь,

Как все удушливо-земное

Она хотела б оттолкнуть!

На недоступные громады

Смотрю по целым я часам, —

Какие росы и прохлады

Оттуда с шумом льются к нам!

Вдруг просветлеют огнецветно

Их непорочные снега:

По ним проходит незаметно

Небесных ангелов нога…

<1860>

«Иным достался от природы…»

^{44}

Иным достался от природы

Инстинкт пророчески слепой —

Они им чуют, слышат воды^{45}

И в темной глубине земной…

Великой Матерью любимый^{46},

Стократ завидней твой удел —

Не раз под оболочкой зримой

Ты самое ее узрел…

1862

«Утихла биза… Легче дышит…»

^{47}

Утихла биза^{48}… Легче дышит

Лазурный сонм женевских вод —

И лодка вновь по ним плывет,

И снова лебедь их колышет.

Весь день, как летом, солнце греет,

Деревья блещут пестротой,

И воздух ласковой волной

Их пышность ветхую лелеет.

А там, в торжественном покое,

Разоблаченная с утра,

Сияет Белая гора^{49},

Как откровенье неземное.

Здесь сердце так бы все забыло,

Забыло б муку всю свою,

Когда бы там — в родном краю —

Одной могилой меньше было^{50}…

1864

«Как неразгаданная тайна…»

Как неразгаданная тайна,

Живая прелесть дышит в ней —

Мы смотрим с трепетом тревожным

На тихий свет ее очей.

Земное ль в ней очарованье

Иль неземная благодать?

Душа хотела б ей молиться,

А сердце рвется обожать…

1864

«О, этот юг, о, эта Ницца!..»

^{51}

О, этот юг, о, эта Ницца!..

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет — и не может…

Нет ни полета, ни размаху —

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья…

1864

«Весь день она лежала в забытьи…»

^{52}

Весь день она лежала в забытьи,

И всю ее уж тени покрывали.

Лил теплый летний дождь — его струи

По листьям весело звучали.

И медленно опомнилась она,

И начала прислушиваться к шуму,

И долго слушала — увлечена,

Погружена в сознательную думу…

И вот, как бы беседуя с собой,

Сознательно она проговорила

(Я был при ней, убитый, но живой):

«О, как все это я любила!»

…………………

Любила ты, и так, как ты, любить —

Нет, никому еще не удавалось!

О господи!., и это пережить…

И сердце на клочки не разорвалось…

1864

«Как хорошо ты, о море ночное…»

Как хорошо ты, о море ночное, —

Здесь лучезарно, там сизо-темно…

В лунном сиянии, словно живое,

Ходит, и дышит, и блещет оно…

На бесконечном, на вольном просторе

Блеск и движение, грохот и гром…

Тусклым сияньем облитое море,

Как хорошо ты в безлюдье ночном!

Зыбь ты великая, зыбь ты морская,

Чей это праздник так празднуешь ты?

Волны несутся, гремя и сверкая,

Чуткие звезды глядят с высоты.

В этом волнении, в этом сиянье,

Весь, как во сне, я потерян стою —

О, как охотно бы в их обаянье

Всю потопил бы я душу свою…

<1865>

«Певучесть есть в морских волнах…»

Est in arundineis modulatio musica ripis^[5]

^{53}

Певучесть есть в морских волнах,

Гармония в стихийных спорах,

И стройный мусикийский шорох

Струится в зыбких камышах.

Невозмутимый строй во всем,

Созвучье полное в природе, —

Лишь в нашей призрачной свободе

Разлад мы с нею сознаем.

Откуда, как разлад возник?

И отчего же в общем хоре

Душа не то поет, что море,

И ропщет мыслящий тростник^{54}?

1865

Другу моему Я. П. Полонскому

^{55}

Нет боле искр живых на голос твой приветный —

Во мне глухая ночь, и нет для ней утра…

И скоро улетит — во мраке незаметный —

Последний, скудный дым с потухшего костра.

1865

«Молчит сомнительно Восток…»

^{56}

Молчит сомнительно Восток,

Повсюду чуткое молчанье…

Что это? Сон иль ожиданье,

И близок день или далек?

Чуть-чуть белеет темя гор,

Еще в тумане лес и долы,

Спят города и дремлют селы,

Но к небу подымите взор…

Смотрите: полоса видна,

И, словно скрытной страстью рдея,

Она все ярче, все живее —

Вся разгорается она —

Еще минута, и во всей

Неизмеримости эфирной

Раздастся благовест всемирный

Победных солнечных лучей.

1865

«Как неожиданно и ярко…»

Как неожиданно и ярко,

На влажной неба синеве,

Воздушная воздвиглась арка

В своем минутном торжестве!

Один конец в леса вонзила,

Другим за облака ушла —

Она полнеба обхватила

И в высоте изнемогла.

О, в этом радужном виденье

Какая нега для очей!

Оно дано нам на мгновенье,

Лови его — лови скорей!

Смотри — оно уж побледнело,

Еще минута, две — и что ж?

Ушло, как то уйдет всецело,

Чем ты и дышишь и живешь.

1865

«Ночное небо так угрюмо…»

Ночное небо так угрюмо,

Заволокло со всех сторон.

То не угроза и не дума,

То вялый, безотрадный сон.

Одни зарницы огневые,

Воспламеняясь чередой,

Как демоны глухонемые,

Ведут беседу меж собой.

Как по условленному знаку,

Вдруг неба вспыхнет полоса,

И быстро выступят из мраку

Поля и дальние леса.

И вот опять все потемнело,

Все стихло в чуткой темноте —

Как бы таинственное дело

Решалось там — на высоте.

1865

«Умом Россию не понять…»

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

1866

«Как ни тяжел последний час…»

^{57}

Как ни тяжел последний час —

Та непонятная для нас

Истома смертного страданья, —

Но для души еще страшней

Следить, как вымирают в ней

Все лучшие воспоминанья…

1867

«Опять стою я над Невой…»

^{58}

Опять стою я над Невой,

И снова, как в былые годы,

Смотрю и я, как бы живой,

На эти дремлющие воды.

Нет искр в небесной синеве,

Все стихло в бледном обаянье,

Лишь по задумчивой Неве

Струится лунное сиянье.

Во сне ль все это снится мне,

Или гляжу я в самом деле,

На что при этой же луне

С тобой живые мы глядели?

1868

«В небе тают облака…»

В небе тают облака,

И, лучистая на зное,

В искрах катится река,

Словно зеркало стальное…

Час от часу жар сильней,

Тень ушла к немым дубровам,

И с белеющих полей

Веет запахом медовым.

Чудный день! Пройдут века —

Так же будут, в вечном строе,

Течь и искриться река

И поля дышать на зное.

1868

«Нам не дано предугадать…»

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, —

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать…

1869

«Природа — сфинкс. И тем она верней…»

Природа — сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

1869

К. Б («Я встретил вас — и все былое…»)

^{59}

Я встретил вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое^{60} —

И сердцу стало так тепло…

Как поздней осени порою

Бывают дни, бывает час,

Когда повеет вдруг весною

И что-то встрепенется в нас, —

Так, весь обвеян дуновеньем

Тех лет душевной полноты,

С давно забытым упоеньем

Смотрю на милые черты…

Как после вековой разлуки,

Гляжу на вас, как бы во сне, —

И вот — слышнее стали звуки,

Не умолкавшие во мне…

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, —

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

1870

«От жизни той, что бушевала здесь…»

^{61}

От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась^{62},

Что уцелело, что дошло до нас?

Два-три кургана, видимых поднесь…

Да два-три дуба выросли на них,

Раскинувшись и широко и смело,

Красуются, шумят, — и нет им дела,

Чей прах, чью память роют корни их.

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаем

Себя самих — лишь грезою природы.

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

1871

К. Павлова

^{63}

Да иль нет

За листком листок срывая

С белой звездочки полей,

Ей шепчу, цветку вверяя,

Что скрываю от людей.

Суеверное мечтанье

Видит в нем себе ответ

На сердечное гаданье —

Будет да мне или нет.

Много в сердце вдруг проснется

Незабвенно давних грез,

Много из груди польется

Страстных просьб и горьких слез.

Но на детское моленье,

На порывы бурных лет

Сердцу часто провиденье

Молвит милостиво: нет.

Стихнут жажды молодые;

Может быть, зашепчут вновь

И мечтанья неземные,

И надежда, и любовь.

Но на зов видений рая,

Но на сладкий их привет

Сердце, жизнь воспоминая,

Содрогнувшись, молвит: нет!

1839

Мотылек

^{64}

Чего твоя хочет причуда?

Куда, мотылек молодой,

Природы блестящее чудо,

Взвился ты к лазури родной?

Не знал своего назначенья,

Был долго ты праха жилец;

Но время второго рожденья

Пришло для тебя наконец.

Упейся же чистым эфиром,

Гуляй же в небесной дали,

Порхай оживленным сапфиром,

Живи, не касаясь земли.

Не то ли сбылось и с тобою?

Не так ли, художник, и ты

Был скован житейскою мглою,

Был червем земной тесноты?

Средь грустного так же бессилья

Настал час урочный чудес:

Внезапно расширил ты крылья,

Узнал себя сыном небес.

Покинь же земную обитель

И участь прими мотылька;

Свободный, как он, небожитель,

На землю гляди с высока!

1840

Н. М. Языкову Ответ

^{65}

Невероятный и нежданный

Слетел ко мне певца привет,

Как лавра лист благоуханный,

Как южных стран прелестный цвет.

Там вы теперь — туда, бывало,

Просилась подышать и я,

И я мечтою улетала

В те благодатные края.

Но даром не проходит время,

Мне принесло свой плод оно,

И суетных желаний бремя

Я с сердца сбросила давно.

И примирилась я с Москвою,

С отчизной лени и снегов:

Везде есть небо над главою,

Везде есть много чудных снов;

Везде проходят звезды мимо,

Везде напрасно любишь их,

Везде душа неукротимо

В борьбах измучится пустых.

О Риме ныне не тоскуя,

Москве сравненьем не вредя,

Стихи здесь русские пишу я

При шуме русского дождя.

Покинув скромную столицу

Для полугородских полей,

Шлю из Сокольников я в Ниццу

Дань благодарности моей —

Слова сердечного ответа

В родной, далекой стороне

За сладкозвучный дар поэта,

За вспоминанье обо мне.

1840

Колдун.
Рисунок В. М. Максимова. Сепия. 70-е годы.
Государственная Третьяковская галерея.

10 ноября 1840

^{66}

Среди забот и в людной той пустыне,

Свои мечты покинув и меня,

Успел ли ты былое вспомнить ныне?

Заветного ты не забыл ли дня?

Подумал ли, скажи, ты ныне снова,

Что с верою я детской, в оный час^{67},

Из рук твоих свой жребий взять готова,

Тебе навек без страха обреклась?

Что свят тот миг пред божьим провиденьем,

Когда душа, глубоко полюбя,

С невольным скажет убежденьем

Душе чужой: я верую в тебя!

Что этот луч, ниспосланный из рая, —

Какой судьба дорогой ни веди, —

Как в камне искра спит живая,

В остылой будет спать груди;

Что не погубит горя бремя

В ней этой тайны неземной;

Что не истлеет это семя

И расцветет в стране другой.

Ты вспомнил ли, как я, при шуме бала,

Безмолвно назвалась твоей?

Как больно сердце задрожало,

Как гордо вспыхнул огнь очей?

Взносясь над всей тревогой света,

В тебе, хоть жизнь свое взяла,

Осталась ли минута эта

Средь измененного цела?

1840

Дума («Когда в раздор с самим собою…»)

^{68}

Когда в раздор с самим собою

Мой ум бессильно погружен,

Когда лежит на нем порою

Уныло-праздный полусон, —

Тогда зашепчет вдруг украдкой,

Тогда звучит в груди моей

Какой-то отзыв грустно-сладкий

Далеких чувств, далеких дней.

Жаль небывалого мне снова,

Простор грядущего мне пуст:

Мелькнет призрак, уронит слово,

И тщетный вздох сорвется с уст.

Но вдруг в час дум, в час грусти лживой,

Взяв право грозное свое,

Души усталой и ленивой

Перстом коснется бытие.

И в тайной силе, вечно юный,

Ответит дух мой на призыв;

Другие в нем проснутся струны,

Другой воскреснет в нем порыв.

Гляжу в лицо я жизни строгой

И познаю, что нас она

Недаром вечною тревогой

На бой тяжелый звать вольна;

И что не тщетно сердце любит

Средь горестных ее забот,

И что не всё она погубит,

И что не всё она возьмет.

1843

«Преподаватель христианский…»

^{69}

Преподаватель христианский,

Он духом тверд, он сердцем чист;

Не злой философ он германский,

Не беззаконный коммунист!

По собственному убежденью,

Стоит он скромно выше всех!..

Невыносим его смиренью

Лишь только ближнего успех.

<1845>

Думы («Я снова здесь, под сенью крова…»)

^{70}

Я снова здесь, под сенью крова,

Где знала столько тихих грез…

И шепот слушаю я снова

Знакомых кедров и берез;

И, как прошедшею весною,

Несутся вновь издалека

Над их зыбучей головою

За облаками облака.

И вы опять несетесь мимо,

О тени лучших снов моих!

Опять в уста неотразимо

Играющий ложится стих;

Опять утихнувших волнений

Струя живая бьет в груди,

И много дум и вдохновений,

И много песен впереди!

Свершу ли их? Пойду ли смело,

Куда мне бог судил идти?

Увы! окрестность опустела,

Отзывы смолкли на пути.

Не вовремя стихов причуда,

Исчез поэтов хоровод,

И ветер русский ниоткуда

Волшебных звуков не несет.

Пришлось молчать мечтам заветным;

Зачем тому, кто духом нищ,

Тревожить ныне словом тщетным

Безмолвный мир святых кладбищ!..

1847

«Среди событий ежечасных…»

^{71}

Среди событий ежечасных

Какой мне сон волнует ум?

Откуда взрыв давно безгласных,

И малодушных, и напрасных,

И неуместных ныне дум?

Из-под холодного покрова

Ужель встает немая тень?^{72}

Ужели я теперь готова,

Чрез двадцать лет, заплакать снова,

Как в тот весенний, грустный день?^{73}

Внимая гулу жизни шумной,

Твердя толпы пустой язык,

Боялась, словно вещи чумной,

Я этой горести безумной

Коснуться сердцем хоть на миг.

Ужель былое как отрада

Мне ныне помнится в тиши?

Ужели утолять я рада

Хоть этим кубком, полным яда,

Все жажды тщетные души!

1848

«К ужасающей пустыне…»

К ужасающей пустыне

Приведен путем своим,

Что мечтою ищет ныне

Утомленный пилигрим?

В темноте полярной ночи,

Позабыт и одинок,

Тщетно ты вперяешь очи

На белеющий восток.

Тщетно пышного рассвета

Сердце трепетное ждет:

Пропадет денница эта,

Это солнце не взойдет!

1849

«Воет ветр в степи огромной…»

Воет ветр в степи огромной,

И валится снег.

Там идет дорогой темной

Бедный человек.

В сердце радостная вера

Средь кручины злой,

И нависли тяжко, серо

Тучи над землей.

<1850>

Серенада

^{74}

Ты все, что сердцу мило,

С чем я сжился умом;

Ты мне любовь и сила, —

Спи безмятежным сном!

Ты мне любовь, и сила,

И свет в пути моем, —

Все, что мне жизнь сулила, —

Спи безмятежным сном.

Все, что мне жизнь сулила

Напрасно с каждым днем,

Весь бред младого пыла, —

Спи безмятежным сном.

Весь бред младого пыла

О счастии земном

Судьба осуществила, —

Спи безмятежным сном.

Судьба осуществила

Все в образе одном,

Одно горит светило, —

Спи безмятежным сном!

Одно горит светило

Мне радостным лучом,

Как буря б ни грозила, —

Спи безмятежным сном!

Как буря б ни грозила,

Хотя б сквозь вихрь и гром

Неслось мое ветрило, —

Спи безмятежным сном!

1851

«Не раз в душе познавши смело…»

^{75}

Не раз в душе познавши смело

Разврата темные дела,

Святое чувство уцелело

Одно, средь лютости и зла;

Как столб разрушенного храма,

Где пронеслося буйство битв,

Стоит один, глася средь срама

О месте веры и молитв!

1852

«Ты, уцелевший в сердце нищем…»

Salut, salut, consolatrice!
Ouvre tes bras, je viens chanter!

Musset^[6]^{76}

Ты, уцелевший в сердце нищем,

Привет тебе, мой грустный стих!

Мой светлый луч над пепелищем

Блаженств и радостей моих!

Одно, чего и святотатство

Коснуться в храме не могло, —

Моя напасть! мое богатство!

Мое святое ремесло!

Проснись же, смолкнувшее слово!

Раздайся с уст моих опять;

Сойди к избраннице ты снова,

О роковая благодать!

Уйми безумное роптанье

И обреки все сердце вновь

На безграничное страданье,

На бесконечную любовь!

1854

К*** («Когда шучу я наудачу…»)

^{77}

Когда шучу я наудачу,

Когда смеюся я с людьми

И ты лишь видишь, как я плачу, —

Тех слез значенье ты пойми.

Пойми, что в этот миг не надо

Велеть мне верх брать над собой;

Что в этом взрыве есть отрада

И примирение с судьбой.

Его прими ты как поруку,

Что всех простила я вполне,

Что протянул недаром руку

Так добросовестно ты мне;

Что, весь свой век сражаясь с ложью,

В конце тяжелого пути

Могу признать я милость божью

И в гроб без ропота сойти,

Могу, в толпе не дрогнув бровью,

Томима ношею большой,

Заплакать с верой и любовью

Пред многолюбящей душой.

И шлет господь, быть может, эту

Нежданную мне благодать

За то, что каждому привету

Еще я смею доверять;

Что без опор и без приюта

Еще полна я сил былых;

Что слово горестное Брута

Из уст не вырвалось моих.

1854

«О былом, о погибшем, о старом…»

^{78}

О былом, о погибшем, о старом

Мысль немая душе тяжела;

Много в жизни я встретила зла,

Много чувств я истратила даром,

Много жертв невпопад принесла.

Шла я вновь после каждой ошибки,

Забывая жестокий урок,

Безоружно в житейские сшибки:

Веры в слезы, слова и улыбки

Вырвать ум мой из сердца не мог.

И душою, судьбе непокорной,

Средь невзгод, одолевших меня,

Убежденье в успех сохраня,

Как игрок ожидала упорный

День за днем я счастливого дня.

Смело клад я бросала за кладом —

И стою, проигравшися в пух;

И счастливцы, сидящие рядом,

Смотрят жадным, язвительным взглядом —

Изменяет ли твердый мне дух?

1854

«Прошло сполна все то, что было…»

^{79}

Прошло сполна все то, что было,

Рассудок чувство покорил,

И одолела воли сила

Последний взрыв сердечных сил.

И как сегодня все далеко,

Что совершалося вчера:

Стремленье дум, борьбы без прока,

Души бедовая игра!

Как долго грудь роптала вздорно,

Кичливых прихотей полна;

И как все тихо, и просторно,

И безответно в ней до дна.

Я вспоминаю лишь порою

Про лучший сон мой, как про зло,

И мыслю с тяжкою тоскою

О том, что было, что прошло.

1855

«Снова над бездной, опять на просторе…»

^{80}

Снова над бездной, опять на просторе, —

Дальше и дальше от тесных земель!

В широкошумном качается море

Снова со мной корабля колыбель.

Сильно качается; ветры востока

Веют навстречу нам буйный привет;

Зыбь разблажилась и воет глубоко,

Дерзко клокочет машина в ответ.

Рвутся и бьются, с досадою явной,

Силятся волны отбросить нас вспять.

Странно тебе, океан своенравный,

Воле и мысли людской уступать.

Громче все носится ропот подводный,

Бурных валов все сердитее взрыв;

Весело видеть их бой сумасбродный,

Радужный их перекатный отлив.

Так бы нестись, обо всем забывая,

В споре с насилием вьюги и вод,

Вечно к брегам небывалого края,

С вечною верой, вперед и вперед!

1857

«Умолк шум улиц, — поздно…»

^{81}

Умолк шум улиц, — поздно;

Чернеет неба свод,

И тучи идут грозно,

Как витязи в поход.

На темные их рати

Смотрю я из окна —

И вспомнились некстати

Другие времена,

Те дни — их было мало, —

Тот мимолетный срок,

Когда я ожидала —

И слышался звонок!

Та повесть без развязки!^{82}

Ужель и ныне мне

Всей этой старой сказки

Забыть нельзя вполне?

Я стихла, я довольна,

Безумие прошло —

Но все мне что-то больно

И что-то тяжело.

1858

Е. Гребенка

^{83}

Песня («Молода еще девица я была…»)

Молода еще девица я была,

Наша армия в поход куда-то шла.

Вечерело. Я стояла у ворот —

А по улице все конница идет.

К воротам подъехал барин молодой,

Мне сказал; «Напой, красавица, водой!»

Он напился, крепко руку мне пожал,

Наклонился и меня поцеловал…

Он уехал… долго я смотрела вслед, —

Жарко стало мне, в очах мутился свет,

Цел у ноченьку мне спать было невмочь:

Раскрасавец барин снился мне всю ночь.

Вот недавно — я вдовой уже была,

Четырех уж дочек замуж отдала —

К нам заехал на квартиру генерал,

Весь простреленный, так жалобно стонал…

Я взглянула — встрепенулася душой:

Это он, красавец барин молодой;

Тот же голос, тот огонь в его глазах,

Только много седины в его кудрях.

И опять я целу ночку не спала,

Целу ночку молодой опять была.

<1841>

И. Мятлев

^{84}

Розы

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!

Как я берег, как я лелеял младость

Моих цветов заветных, дорогих;

Казалось мне, в них расцветала радость;

Казалось мне, любовь дышала в них.

Но в мире мне явилась дева рая,

Прелестная, как ангел красоты;

Венка из роз искала, молодая,

И я сорвал заветные цветы.

И мне в венке цветы еще казались

На радостном челе красивее, свежей;

Как хорошо, как мило соплетались

С душистою волной каштановых кудрей!

И заодно они цвели с девицей!

Среди подруг, средь плясок и пиров,

В венке из роз она была царицей,

Вокруг ее вилась и радость и любовь.

В ее очах веселье, жизни пламень,

Ей счастье долгое сулил, казалось, рок.

И где ж она?… В погосте белый камень,

На камне — роз моих завянувший венок.

<1834>

Ветка

«Что ты, ветка бедная,

Ты куда плывешь?

Берегись — сердитое

Море… Пропадешь!

Уж тебе не справиться

С бурною волной,

Как сиротке горькому

С хитростью людской.

Одолеет лютая,

Как ты ни трудись,

Далеко умчит тебя,

Ветка, берегись!»

«Для чего беречься мне? —

Ветки был ответ. —

Я уже иссохшая,

Во мне жизни нет.

От родного дерева

Ветер оторвал;

Пусть теперь несет меня,

Куда хочет, вал!

Я и не противлюся:

Мне чего искать?

Уж с родимым деревом

Не срастись опять!»

<1834>

Сельское хозяйство Быль на Руси

Приходит староста-пузан

И двадцать мужиков.

Се сон, же круа, ле пейзан

Де мадам Бурдюков^[7].

О них докладывать Андре

Идет, официант.

«Дан л'антишамбр фет антре,

Е дит лёр, к'иль з'атанд»^[8].

Выходит барыня с гостьми

Через часочка два.

«Бонжур, бонжур, ме бонз-ами!

Ке ву ле ву де муа?»^[9]

«Ну, староста! ты доложи», —

Сказали мужики.

«Э бъен, де куа донк иль с'ажи?

Де куа? у бьен де ки?»^[10]

И староста, отдав поклон,

Свой начал разговор.

Но барыня кричит: «Алон!

Не крие па си фор» ^[11].

«Мы яровое убрали

И убрали траву».

«Се тре жоли, се тре жоли!

Коман ву порте ву?» ^[12]

«И нам теперь всем отдых дан;

Но аржаному срок».

«Але ву з'ан, але ву з'ан!

Ке дьябль, же ма’н мок!»^[13]

«В продажу хлеб уже глядит,

Убрать бы поскорей».

«Кес-ке ву дит? Кес-ке ву дит?

Же круа, ву мюрмюре?»^[14]

«Как опоздаем, будет жаль;

Не довезем в Василь!»

«Са м'ет егаль, са м’ет егаль.

Ву з'ет де з'ембесиль» ^[15].

И выгнать всех велела вон

За хлебный магазин,

А гости крикнули: «Се бон!

Се тре бъен, ма кузин!»^[16]

Вот управляют как у нас!

Всё — минус, а не плюс.

Ке ву ле ву, ке л'он фасс!

Он не се па ле рюсс!^[17]

<1838>

Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею — дан л’этранже ^[18] Глава первая. Отъезд

Мне сказали доктора:

«Мадам Курдюков, пора

Вам бы на воды в Германью.

Там найдете вы компанью

Лордов, графов и князей,

Препорядочных людей.

Вам понравится Европа.

Право, мешкать иль не фо-па^[19],

А то будете малад;^[20]

Отправляйтесь-ка в Кронштадт».

Вот в дорогу я пустилась:

В город Питер дотащилась

И промыслила билет

Для себя э пур^[21] Анет,

И пур Харитон ле медник

Сюр ле пироскаф^[22] «Наследник».

Погрузила экипаж,

Приготовилась в вояж^[23],

Но на Бердовой машине^{85}

Вздумалось моей кузине

Бедную меня, малад^[24],

Проводить жюска^[25] Кронштадт.

Берег весь кипит народом

Перед нашим пароходом:

Де мамзель, de кавалъе^[26],

Де попы, дез офисъе^[27], —

Де коляски, де кареты,

Де старушки, де кадеты —

Одним словом, всякий сброд.

Задымился пароход,

В колокольчик застучали,

Все платками замахали,

Завозились ле мушуар^[28],

Все кричат: «Адъе, бонсуар.

Ревене, не м'ублие па!»^[29]

Отвязалася зацепа;

Мы пустились по водам,

Как старинная мадам

При начале менуэта.

Не догонит нас карета:

Мы летим, как соколы!

Рассекаются валы,

Дом за домом пропадает,

Меньше, меньше, убывает,

И ле Петербург исчез

В мрачной синеве небес.

Пригорюнясь об отчизне,

Я подумала о жизни.

Право, то ж бывает с ней:

Много в юности затей,

Передряг, любви, — невзгоды

Протекут, промчатся годы,

И вся эта кутерьма

Исчезает, как дома.

Кстати, берег Петергофа

Нам синеется. Здорово,

Старый друг минувших лет!

Я была эн пе кокет!^[30]

Помню, NN волочился

И чуть-чуть… Но он женился,

Завладела им жена…

Я осталася верна

Господину Курдюкову.

Но адъе^[31] и Петергофу…

Вот является Кронштадт.

Сердцу русскому он клад…

Он Петра напоминает;

Дух Петра в нем обитает,

И теперь его гранит

«Не ме туш па»^[32] — говорит.

Вот и пироскаф «Наследник»!

О великий проповедник

Всех морских тревог и мук,

Ты, мусье, капитан Кук^{86}!

Дай твое мне красноречье,

Дай перо нечеловечье

Описать на твой манер

Наше странствие пар мер^[33].

Я взошла. Зовут обедать.

Хорошо б дине^[34] отведать!

Но куда — уж места нет!

Пропадает мой обед.

Я на палубу взбежала,

Капитана отыскала.

Говорю: «Мон капитен,…»^[35]

Он в ответ мне: «Нихт ферштейн…»^[36]

Немец, на беду, копченый,

По-французски не ученный,

Я не знаю л'алемащ^[37]

Ну, признаться, се шарман^[38].

Уж мне это компанейство!

Настоящее злодейство

Привилегию давать,

Чтоб меня не понимать,

Чтоб осталась я голодной.

Я с улыбкой благородной

Отошла, но мой обед

Отомстила сюр^[39] Анет, —

С ней за все про все ругалась.

Тут с кузиной я рассталась;

Бердова машина прочь.

Солнце скрылось, вот уж ночь.

Что ж не едем? Там с паспортом

Что-то возится над портом

Аккуратный капитан:

Хочет знать, пуркуа, коман,^[40]

Отправляемся в дорогу.

Было время, слава богу,

Рассмотреть, но ах, гате^[41]

Всё у нас формалите^[42].

Есть всегда крючок запасный.

Но вот полночь. Месяц ясный

Расходился в небесах,

И на дремлющих волнах

Он излил свое сиянье.

В сердце томное мечтанье

О былом, о старине;

Мне явились, как во сне,

Те боскеты^{87}, те приюты,

Роковые те минуты,

Где впервые Курдюков

Объявил мне про любовь,

Я жеманилась сначала,

Но потом сама сказала,

Поразнежась: «Пуркуа па?^[43]

Адресуйтесь а папа!»^[44]

Но вот подъезжает шлюпка.

В ней раздутый, точно губка,

Офицер сидит рябой.

«Отправляйся, бог с тобой, —

Он кричит, подав бумаги, —

Пассажиры не бродяги;

Капитейн, адъе^[45], фар цу»^[46].

Дело, стало быть, к концу.

Точно, пароход дымится;

Мы идем, волна клубится

Под колесами у нас,

И Кронштадт пропал из глаз.

Посмотреть бы, компаньоны

Каковы, что за фасоны?

Одним словом, кто они?

А то боже сохрани!

Не диковинка, пётетер^[47],

Так сказать, се компрометер^[48].

Ну, приступим: вуаси^[49]

Знатный барин де Рюсси^[50].

Он в плаще, в очках, в фуражке,

Не узнаешь по замашке,

Кто такой. Но вот малёр^[51], —

С ним заговорил актер,

Просто из французской труппы.

А вот там какие группы!

Офицеры, шкипера,

Шамбеляны^[52], повара,

Разночинство, развращенье,

Вавилонское смешенье!

Вот опять актер фрапсе^[53]

Разговор рекомапсе^[54]

С графом, будто б с своим братом.

Я бы с этим сопостатом

Поступила, но гляжу —

Всюду то же нахожу:

В креслах Гамбсова изделья^{88},

Что дарят для новоселья,

Дама знатная сидит.

С нею каждый говорит,

В сяк подходит, кто желает,

И с сигаркой подседает.

Вон с козлиной бородой,

Знать, французик молодой,

Во всю мочь горланит песни;

Не умолкнет он, хоть тресни.

А тут NN, балагур,

Что а му а фезе ла кур^[55],

Говорит стихи плохие,

Иногда хоть и смешные,

Ме пуртан, се не ва па…^[56]

Здесь фамилия^[57] попа.

Для меня весьма забавный

Поп наш русский, православный.

Бритый, чесаный, одет,

Как отставленный корнет

За дурное поведенье, —

Ну какое здесь почтенье?

Поп, по мне, без бороды

Не годится никуды.

Ходит под руку с женою

Иль с сестричкой молодою.

Когда ж говорит адью^[58],

Так целует попадью,

Что не знаешь, что и будет…

Ну а вдруг он честь забудет

И приличия? Тогда

Все мы денемся куда?

Дамам будет очень стыдно,

Даже несколько обидно:

Есть ведь дамы без мужей, —

Батька, лесс бъен оближе^[59].

Тут толкуют о натуре,

Больше ж о литературе

Аматеры де вояж^[60].

И какую ералашь!

То Вольтера, Ламартина,

То другого господина

Превозносят до небес;

То Байрону перевес

Присуждают офицьяльно,

То Гюго бранят формально,

А там, далее от них,

Целый фронт старух больных

Чулки вяжут что есть мочи

С утра раннего до ночи.

Так успели надоесть,

Что не знаешь, где и сесть.

Тут гуляет горделиво

Цампа, что ли, Альмавива^{89}

В синей епанче одет?

Эн курье де кабинет^[61],

Англичанин с рожей красной.

Верно, человек опасный!

Он ни с кем не говорит;

То сигарку закурит,

То присядет, то напьется,

То сам про себя смеется,

То глядит на фирмаман^[62]

И всегда ап мувеман^[63].

Так мы плыли двое суток;

Очень скучно, кроме шуток;

Как вдруг появился мне

Остров Борнгольм в стороне.

Остров Борнгольм! Кто не знает?

Русский всякий тут вздыхает,

Потому что Карамзин

Сочинил роман один^{90} —

Пречувствительный, презнатный

И притом весьма приятный.

Мне же — что таить грехи? —

Очень нравятся стихи;

«Законы осуждают

Предмет моей любви».

Они напоминают

Волнение в крови,

Когда, будучи при месте,

Кажется, рублей за двести

Мой супруг попал под суд, —

Как я их певала тут!

Как я в горести мечтала,

Что в Борнгольме я вздыхала!

В мыслях слились Курдюков,

И законы, и любовь.

Он не прав, конечно; что же,

Он мой муж, великий боже!

Я, законная жена,

Сожалеть о нем должна.

Но еще одна секунда —

И уж берег Травемюнда^{91},

Наяву ли то, во сне?

Я в немецкой стороне!

Для меня все вещи новы:

И немецкие коровы,

И немецкая трава!

Закружилась голова;

Вне себя от восхищенья…

Все предмет мне удивленья!

Но морской мой кончен путь,

И пора мне отдохнуть.

<1840>

Фонарики

Фонарики-сударики,

Скажите-ка вы мне,

Что видели, что слышали

В ночной вы тишине?

Так чинно вы расставлены

По улицам у нас.

Ночные караульщики,

Ваш верен зоркий глаз!

Вы видели ль, приметили ль,

Как девушка одна,

На цыпочках, тихохонько

И робости полна,

Близ стенки пробирается,

Чтоб друга увидать

И шепотом, украдкою

«Люблю» ему сказать?

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль, как юноша

Нетерпеливо ждет,

Как сердцем, взором, мыслию

Красавицу зовет?…

И вот они встречаются-,

И радость, и любовь;

И вот они назначили

Свиданье завтра вновь.

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль несчастную,

Убитую тоской,

Как будто тень бродящую,

Как призрак гробовой,

Ту женщину безумную, —

Заплаканы глаза:

Ее все жизни радости

Разрушила гроза.

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль преступника,

Как, в горести немой,

От совести убежища

Он ищет в час ночной?

Вы видели ль веселого

Гуляку, в сюртуке

Оборванном, запачканном,

С бутылкою в руке?

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль сиротушку,

Прижавшись в уголок,

Как просит у прохожего,

Чтоб бедной ей помог;

Как горемычной холодно,

Как страшно в темноте.

Ужель никто не сжалится

И гибнуть сироте?

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль мечтателя,

Поэта, в час ночной?

За рифмой своенравною

Гоняясь как шальной,

Он хочет муку тайную

И неба благодать

Толпе, ему внимающей,

Звучнее передать.

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Быть может, не приметили…

Да им и дела нет;

Гореть им только велено,

Покуда будет свет.

Окутанный рогожею

Фонарщик их зажег;

Но чувства прозорливости

Им передать не мог!..

Фонарики-сударики

Народ всё деловой:

Чиновники, сановники, —

Всё люди с головой!

Они на то поставлены,

Чтоб видел их народ,

Чтоб величались, славились,

Но только без хлопот.

Им, дескать, не приказано

Вокруг себя смотреть,

Одна у них обязанность;

Стоять тут и гореть,

Да и гореть, покудова

Кто не задует их.

Так что же и тревожиться

О горестях людских!

Фонарики-сударики

Народ всё деловой:

Чиновники, сановники, —

Всё люди с головой!

1841

Э. Губер

^{92}

Новгород

Время пролетело,

Слава прожита,

Вече онемело,

Сила отнята.

Город воли дикой,

Город буйных сил,

Новгород великой

Тихо опочил.

Слава отшумела,

Время протекло,

Площадь опустела,

Вече отошло.

Вольницу избили,

Золото свезли,

Вече распустили,

Колокол снесли.

Порешили дело…

Все кругом молчит,

Только Волхов смело

О былом шумит.

Белой плачет кровью

О былых боях

И поет с любовью

О старинных днях.

Путник тихо внемлет

Песне ярых волн

И опять задремлет,

Тайной думы полн.

<1838–1840>

Е. Ростопчина

^{93}

К страдальцам

Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?

Кондратий Рылеев

^{94}

Соотчичи мои, заступники свободы,

О вы, изгнанники за правду и закон,

Нет, вас не оскорбят проклятием народы,

Вы не услышите укор земных племен!

Пусть вас гнетет, казнит отмщенье самовластья,

Пусть смеют вас винить тирановы рабы, —

Но ваш тернистый путь, ваш крест — он стоит счастья,

Он выше всех даров изменчивой судьбы.

Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести

И рабства иго снять с России молодой,

Но вы страдаете для родины и чести,

И мы признания вам платим долг святой.

Удел ваш — не позор, а слава, уваженье,

Благословения правдивых сограждан,

Спокойной совести, Европы одобренье,

И благодарный храм от будущих славян!

Ах, может быть, теперь, в горах Сибири диких

Увяли многие из вас, в плену, в цепях…

И воздух ссылочный, сей яд для душ великих,

Убил цвет бытия в изнывших их сердцах!..

Ни эпитафии, ни пышность мавзолеев

Их прах страдальческий, их память не почтут;

За гробом сторожит их зоркий глаз злодеев

И нам не даст убрать последний их приют…

Но да утешатся священные их тени!

Их памятник — в сердцах отечества сынов,

В неподкупных хвалах высоких песнопений,

В молитвах праведных, в почтеньях всех веков!

Мир им!.. А вы, друзья сподвижников несчастных,

Несите с мужеством ярмо судеб крутых!

Быть может, вам не век в плену, в горах ужасных^{95}

Терпеть ругательства гонителей своих…

Быть может… вам и нам настанет час блаженный

Паденья варварства, деспотства и царей,

И нам торжествовать придется пир священный

Свободы россиян и мщенья за друзей!

Тогда дойдут до вас восторженные клики

России, вспрянувшей от рабственного сна^{96},

Тогда вас выручит, окончив бой великий,

Младых сообщников восставшая толпа;

Тогда в честь падших жертв, жертв чистых, благородных,

Мы тризну братскую достойно совершим,

И слезы сограждан ликующих, свободных

Наградой славною да будут вечно им!

1831

Насильный брак

^{97}

Старый барон

Сбирайтесь, слуги и вассалы,

На кроткий господина зов!

Судите, не боясь опалы, —

Я правду выслушать готов.

Судите спор вам всем знакомый:

Хотя могуч и славен я,

Хотя всесильным чтут меня —

Не властен у себя я дома:

Все непокорна мне она,

Моя мятежная жена.

Ее я призрел сиротою

И разоренной взял ее,

И дал державною рукою

Ей покровительство мое;

Одел ее парчой и златом,

Несметной стражей окружил,

И, враг ее чтоб не сманил,

Я сам над ней стою с булатом;

Но недовольна и грустна

Неблагодарная жена.

Я знаю — жалобой, наветом

Она везде меня клеймит;

Я знаю — перед целым светом

Она клянет мой кров и щит^{98},

И косо смотрит исподлобья,

И, повторяя клятвы ложь,

Готовит козни, точит нож,

Вздувает огнь междоусобья^{99};

С монахом шепчется она,

Моя коварная жена.

И, торжествуя и довольны,

Враги мои на нас глядят^{100},

И дразнят гнев ее крамольный,

И суетной гордыне льстят.

Совет мне дайте благотворный,

Судите, кто меж нами прав?

Язык мой строг, но не лукав!

Теперь внемлите непокорной:

Пусть защищается она,

Моя преступная жена!

Жена

Раба ли я или подруга —

То знает бог! Я ль избрала

Себе жестокого супруга?

Сама ли клятву я дала?

Жила я вольно и счастливо,

Свою любила волю я;

Но победил, пленил меня

Соседей злых набег хищливый.

Я предана, я продана —

Я узница, а не жена!

Напрасно иго роковое

Властитель мнит озолотить;

Напрасно мщенье, мне святое,

В любовь он хочет превратить.

Не нужны мне его щедроты,

Его я стражи не хочу —

Сама строптивых научу

Платить мне мирно долг почета.

Лишь им одним унижена, —

Я враг ему, а не жена.

Он говорить мне запрещает

На языке моем родном^{101},

Знаменоваться мне мешает

Моим наследственным гербом^{102};

Не смею перед ним гордиться

Старинным именем моим

И предков храмам вековым,

Как предки славные, молиться:

Иной устав принуждена

Принять несчастная жена.

Послал он в ссылку, в заточенье

Всех верных, лучших слуг моих;

Меня же предал притесненью

Рабов-лазутчиков своих.

Позор, гоненье и неволю

Мне в брачный дар приносит он —

И мне ли ропот запрещен?

Ужель, терпя такую долю,

Таить от всех ее должна

Насильно взятая жена?

1845

И. Тургенев

^{103}

Баллада

^{104}

Перед воеводой молча он стоит;

Голову потупил — сумрачно глядит.

С плеч могучих сняли бархатный кафтан;

Кровь струится тихо из широких ран.

Скован по ногам он, скован по рукам:

Знать, ему не рыскать ночью по лесам!

Думает он думу — дышит тяжело:

Плохо!.. видно, время доброе прошло.

«Что, попался, парень? Долго ж ты гулял!

Долго мне в тенёта волк не забегал!

Что же приумолк ты? Слышал я не раз —

Песенки ты мастер петь в веселый час;

Ты на лад сегодня вряд ли попадешь…

Завтра мы услышим, как ты запоешь».

Взговорил он мрачно: «Не услышишь, нет!

Завтра петь не буду — завтра мне не след;

Завтра умирать мне смертию лихой;

Сам ты запоешь, чай, с радости такой!..

Мы певали песни, как из леса шли —

Как купцов с товаром мы в овраг вели…

Ты б нас тут послушал — ладно пели мы;

Да недолго песней тешились купцы…

Да еще певал я — в домике твоем;

Запивал я песни — всё твоим вином;

Заедал я чарку — барскою едой;

Целовался сладко — да с твоей женой».

1841

Осень

Как грустный взгляд, люблю я осень.

В туманный, тихий день хожу

Я часто в лес и там сижу —

На небо белое гляжу

Да на верхушки темных сосен.

Люблю, кусая кислый лист,

С улыбкой развалясь ленивой,

Мечтой заняться прихотливой

Да слушать дятлов тонкий свист.

Трава завяла вся… холодный,

Спокойный блеск разлит по ней…

И грусти тихой и свободной

Я предаюсь душою всей…

Чего не вспомню я? Какие

Меня мечты не посетят?

А сосны гнутся, как живые,

И так задумчиво шумят…

И, словно стадо птиц огромных,

Внезапно ветер налетит

И в сучьях спутанных и темных

Нетерпеливо прошумит.

1842

Весенний вечер

^{105}

Гуляют тучи золотые

Над отдыхающей землей;

Поля просторные, немые

Блестят, облитые росой;

Ручей журчит во мгле долины —

Вдали гремит весенний гром,

Ленивый ветр в листах осины

Трепещет пойманным крылом.

Молчит и млеет лес высокий,

Зеленый, темный лес молчит.

Лишь иногда в тени глубокой

Бессонный лист прошелестит.

Звезда дрожит в огнях заката,

Любви прекрасная звезда,

А на душе легко и свято,

Легко, как в детские года.

1843

(В дороге)

^{106}

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые,

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые.

Вспомнишь обильные страстные речи,

Взгляды, так жадно, так робко ловимые,

Первые встречи, последние встречи,

Тихого голоса звуки любимые.

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,

Многое вспомнишь родное, далекое,

Слушая ропот колес непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое.

1843

Федя

Молча въезжает — да ночью морозной

Парень в село на лошадке усталой.

Тучи седые столпилися грозно,

Звездочки нет ни великой, ни малой.

Он у забора встречает старуху:

«Бабушка, здравствуй!» — «А, Федя! Откуда?

Где пропадал ты? Ни слуху ни духу!»

«Где я бывал — не увидишь отсюда!

Живы ли братья? Родная жива ли?

Наша изба все цела, не сгорела?

Правда ль, Параша — в Москве мне сказали

Наши ребята — постом овдовела?»

«Дом ваш как был — словно полная чаша,

Братья все живы, родная здорова,

Умер сосед — овдовела Параша,

Да через месяц пошла за другого».

Ветер подул… Засвистал он легонько;

На небо глянул и шапку надвинул,

Молча рукой он махнул и тихонько

Лошадь назад повернул — да и сгинул.

1843

«К чему твержу я стих унылый…»

^{107}

К чему твержу я стих унылый,

Зачем, в полночной тишине,

Тот голос страстный, голос милый,

Летит и просится ко мне, —

Зачем? огонь немых страданий

В ее душе зажег не я…

В ее груди, в тоске рыданий

Тот стон звучал не для меня.

Так для чего же так безумно

Душа бежит к ее ногам,

Как волны моря мчатся шумно

К недостижимым берегам?

1843

«Брожу над озером… Туманны…»

Брожу над озером… Туманны

Вершины круглые холмов,

Темнеет лес, и звучно-странны

Ночные клики рыбаков.

Полна прозрачной, ровной тенью

Небес немая глубина…

И дышит холодом и ленью

Полузаснувшая волна.

Настала ночь; за ярким, знойным,

О сердце! за тревожным днем, —

Когда же ты заснешь спокойным,

Пожалуй, хоть последним сном?

1844

«Люблю я вечером к деревне подъезжать…»

^{108}

Люблю я вечером к деревне подъезжать,

Над старой церковью глазами провожать

Ворон играющую стаю;

Среди больших полей, заповедных лугов,

На тихих берегах заливов и прудов,

Люблю прислушиваться лаю

Собак недремлющих, мычанью тяжких стад,

Люблю заброшенный и запустелый сад

И лип незыблемые тени;

Не дрогнет воздуха стеклянная волна;

Стоишь и слушаешь — и грудь упоена

Блаженством безмятежной лени…

Задумчиво глядишь на лица мужиков —

И понимаешь их; предаться сам готов

Их бедному, простому быту…

Идет к колодезю старуха за водой;

Высокий шест скрипит и гнется; чередой

Подходят лошади к корыту…

Вот песню затянул проезжий… Грустный звук!

Но лихо вскрикнул он — и только слышен стук

Колес его телеги тряской;

Выходит девушка на низкое крыльцо —

И на зарю глядит… и круглое лицо

Зарделось алой, яркой краской.

Качаясь медленно, с пригорка, за селом,

Огромные возы спускаются гуськом

С пахучей данью пышной нивы;

За конопляником, зеленым и густым,

Бегут, одетые туманом голубым,

Степей широкие разливы.

Та степь — конца ей нет… раскинулась, лежит….

Струистый ветерок бежит, не пробежит…

Земля томится, небо млеет…

И леса длинного подернутся бока

Багрянцем золотым, и ропщет он слегка,

И утихает, и синеет…

<1846>

Крокет в Виндзоре

^{109}

Сидит королева в Виндзорском бору…

Придворные дамы играют

В вошедшую в моду недавно игру;

Ту крокет игру называют.

Катают шары и в отмеченный круг

Их гонят так ловко и смело…

Глядит королева, смеется… и вдруг

Умолкла… лицо побледнело.

Ей чудится: вместо точеных шаров,

Гонимых лопаткой проворной, —

Катаются целые сотни голов,

Обрызганных кровию черной…

То головы женщин, девиц и детей…

На лицах — следы истязаний,

И зверских обид, и звериных когтей —

Весь ужас предсмертных страданий.

И вот королевина младшая дочь —

Прелестная дева — катает

Одну из голов — и все далее, прочь —

И к царским ногам подгоняет.

Головка ребенка в пушистых кудрях…

И ротик лепечет укоры…

И вскрикнула тут королева — и страх

Безумный застлал ее взоры.

«Мой доктор! На помощь! скорей!»

И ему Она поверяет виденье…

Но он ей в ответ: «Не дивлюсь ничему;

Газет вас расстроило чтенье.

Толкует нам «Таймс»^{110}, как болгарский народ

Стал жертвой турецкого гнева…

Вот капли… примите… все это пройдет!»

И в замок идет королева.

Вернулась домой — и в раздумье стоит…

Склонились тяжелые вежды…

О ужас! кровавой струею залит

Весь край королевской одежды!

«Велю это смыть! Я хочу позабыть!

На помощь, британские реки!»

«Нет, ваше величество! Вам уж не смыть

Той крови невинной вовеки!»

1876

Н. Огарев

^{111}

Другу Герцену

Прими, товарищ добрый мой,

Души мечтающей признанья;

С тобой связал я жребий свой,

Мои — и радость и страданья.

Друг! все мое найдешь здесь ты:

И к миру лучшему стремленья,

О небе сладкие мечты

И на земле — разуверенья.

<1833(?)>

Старый дом

^{112}

Старый дом, старый друг, посетил я

Наконец в запустенье тебя,

И былое опять воскресил я,

И печально смотрел на тебя.

Двор лежал предо мной неметеный,

Да колодец валился гнилой,

И в саду не шумел лист зеленый —

Желтый тлел он на почве сырой.

Дом стоял обветшалый уныло,

Штукатурка обилась кругом.

Туча серая сверху ходила

И все плакала, глядя на дом.

Я вошел. Те же комнаты были;

Здесь ворчал недовольный старик;

Мы беседы его не любили,

Нас страшил его черствый язык.

Вот и комнатка: с другом, бывало,

Здесь мы жили умом и душой;

Много дум золотых возникало

В этой комнатке прежней порой.

В нее звездочка тихо светила,

В ней остались слова на стенах;

Их в то время рука начертила,

Когда юность кипела в душах.

В этой комнатке счастье былое,

Дружба светлая выросла там…

А теперь запустенье глухое,

Паутины висят по углам.

И мне страшно вдруг стало.

Дрожал я, На кладбище я будто стоял,

И родных мертвецов вызывал я,

Но из мертвых никто не восстал.

1839

Деревенский сторож

Ночь темна, на небе тучи,

Белый снег кругом,

И разлит мороз трескучий

В воздухе ночном.

Вдоль по улице широкой

Избы мужиков.

Ходит сторож одинокой,

Слышен скрип шагов.

Зябнет сторож; вьюга смело

Злится вкруг него,

На морозе побелела

Борода его.

Скучно! радость изменила,

Скучно одному;

Песнь его звучит уныло

Сквозь метель и тьму.

Ходит он в ночи безлунной,

Бела утра ждет

И в края доски чугунной

С тайной грустью бьет,

И, качаясь, завывает

Звонкая доска…

Пуще сердце замирает,

Тяжелей тоска!

1840

«Там на улице холодом веет…»

Там на улице холодом веет,

Завывает метель под окном;

Еще ночь над землей тяготеет,

И все спит безмятежно кругом.

Я один до рассвета проснулся

И безмолвно камин затопил,

И трескучий огонь встрепенулся

И блуждающий отблеск разлил.

Тяжело мне и грустно мне стало,

И невольно на память пришло,

Как мне в детские годы бывало

У камина тепло и светло.

1840

Друзьям

^{113}

Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,

Мы в жизнь вошли с неробкою душой,

С желаньем истины, добра желаньем,

С любовью, с поэтической мечтой,

И с жизнью рано мы в борьбу вступили,

И юных сил мы в битве не щадили.

Но мы вокруг не встретили участья,

И лучшие надежды и мечты,

Как листья средь осеннего ненастья,

Попадали, и сухи и желты, —

И грустно мы остались между нами,

Сплетяся дружно голыми ветвями.

И на кладбище стали мы похожи:

Мы много чувств, и образов, и дум

В душе глубоко погребли… И что же?

Упрек ли небу скажет дерзкий ум?

К чему упрек?… Смиренье в душу вложим

И в ней затворимся — без желчи, если можем.

<1840–1841>

Путник

Дол туманен, воздух сыр,

Туча небо кроет,

Грустно смотрит тусклый мир,

Грустно ветер воет.

Не страшися, путник мой,

На земле все битва;

Но в тебе живет покой,

Сила да молитва.

<1840–1841>

Дорога

Тускло месяц дальний

Светит сквозь тумана,

И лежит печально

Снежная поляна.

Белые с морозу,

Вдоль пути рядами

Тянутся березы

С голыми сучками.

Тройка мчится лихо,

Колокольчик звонок,

Напевает тихо

Мой ямщик спросонок.

Я в кибитке валкой

Еду да тоскую:

Скучно мне да жалко

Сторону родную.

1841

Кабак

^{114}

Выпьем, что ли, Ваня,

С холода да с горя;

Говорят, что пьяным

По колено море.

У Антона дочь-то

Девка молодая,

Очи голубые,

Славная такая.

Да богат он, Ваня;

Наотрез откажет;

Ведь сгоришь с стыда, брат,

Как на дверь укажет.

Что я ей за пара?

Скверная избушка…

А оброк-то, Ваня,

А кормить старушку!

Выпьем, что ли, с горя?

Эх, брат! да едва ли

Бедному за чаркой

Позабыть печали!

1841

Изба

Небо в час дозора

Обходя, луна

Светит сквозь узора

Мерзлого окна.

Вечер зимний длится,

Дедушка в избе

На печи ложится

И уж спит себе.

Помоляся богу,

Улеглася мать;

Дети понемногу

Стали засыпать.

Только за работой

Молодая дочь

Борется с дремотой

Во всю долгу ночь.

И лучина бледно

Перед ней горит.

Все в избушке бедной

Тишиной томит;

Лишь звучит докучно

Болтовня одна

Прялки однозвучной

Да веретена.

<1842>

Обыкновенная повесть

Была чудесная весна!

Они на берегу сидели —

Река была тиха, ясна,

Вставало солнце, птички пели;

Тянулся за рекою дол,

Спокойно, пышно зеленея;

Вблизи шиповник алый цвел,

Стояла темных лип аллея.

Была чудесная весна!

Они на берегу сидели —

Во цвете лет была она,

Его усы едва чернели.

О, если б кто увидел их

Тогда, при утренней их встрече,

И лица б высмотрел у них

Или подслушал бы их речи —

Как был бы мил ему язык,

Язык любви первоначальной!

Он, верно б, сам, на этот миг,

Расцвел на дне души печальной!..

Я в свете встретил их потом:

Она была женой другого,

Он был женат, и о былом

В помине не было ни слова.

На лицах виден был покой,

Их жизнь текла светло и ровно,

Они, встречаясь меж собой,

Могли смеяться хладнокровно…

А там, по берегу реки,

Где цвел тогда шиповник алый,

Одни простые рыбаки

Ходили к лодке обветшалой

И пели песни — и темно

Осталось, для людей закрыто,

Что было там говорено

И сколько было позабыто.

<1842>

«К подъезду! — Сильно за звонок рванул я…»

^{115}

К подъезду! — Сильно за звонок рванул я. —

Что, дома? — Быстро я взбежал наверх.

Уже ее я не видал лет десять;

Как хороша она была тогда!

Вхожу. Но в комнате все дышит скукой,

И плющ завял, и шторы спущены.

Вот у окна, безмолвно за газетой,

Сидит какой-то толстый господин.

Мы поклонились. Это муж. Как дурен!

Широкое и глупое лицо.

В углу сидит на креслах длинных кто-то,

В подушки утонув. Смотрю — не верю!

Она — вот эта тень полуживая?

А есть еще прекрасные черты!

Она мне тихо машет: «Подойдите!

Садитесь! рада я вам, старый друг!»

Рука как желтый воск, чуть внятен голос,

Взор мутен. Сердце сжалось у меня.

«Меня теперь вы, верно, не узнали…

Да — я больна; но это все пройдет:

Весной поеду непременно в Ниццу».

Что отвечать? Нельзя же показать,

Что слезы хлынули к глазам от сердца,

А слово так и мрет на языке.

Муж улыбнулся, что я так неловок.

Какую-то я пошлость ей сказал

И вышел. Трудно было оставаться —

Поехал. Мокрый снег мне бил в лицо,

И небо было тускло…

<1842>

Хандра

Бывают дни, когда душа пуста;

Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста,

Равно печаль и радости постылы,

И в теле лень, и двигаться нет силы.

Напрасно ищешь, чем бы ум занять —

Противно видеть, слышать, понимать,

И только бесконечно давит скука,

И кажется, что жить такая мука!

Куда бежать? чем облегчить бы грудь?

Вот ночи ждешь — в постель! скорей заснуть!

И хорошо, что стало все беззвучно…

А сон нейдет, а тьма томит докучно!

<Начало 40-х годов>

«Еще любви безумно сердце просит…»

Еще любви безумно сердце просит,

Любви взаимной, вечной и святой,

Которую ни время не уносит,

Ни губит свет мертвящей суетой;

Безумно сердце просит женской ласки,

И чудная мечта нашептывает сказки.

Но тщетно все!., ответа нет желанью;

В испуге мысль опять назад бежит

И бродит трепетно в воспоминанье…

Но прошлого ничто не воскресит!

Замолкший звук опять звучать не может,

И память только он гнетет или тревожит.

И страх берет, что чувство схоронилось;

По нем в душе печально, холодно,

Как в доме, где утрата совершилась:

Хозяин умер — пусто и темно;

Лепечет поп надгробные страницы,

И бродят в комнатах всё пасмурные лицы.

<1844>

Монологи 1-4

^{116}

1

И ночь и мрак! Как все томительно пустынно!

Бессонный дождь стучит в мое окно,

Блуждает луч свечи, меняясь с тенью длинной,

И на сердце печально и темно.

Былые сны! душе расстаться с вами больно;

Еще ловлю я призраки вдали,

Еще желание в груди кипит невольно;

Но жизнь и мысль убили сны мои.

Мысль, мысль! как страшно мне теперь твое движенье,

Страшна твоя тяжелая борьба!

Грозней небесных бурь несешь ты разрушенье,

Неумолима, как сама судьба.

Ты мир невинности давно во мне сломила,

Меня навек в броженье вовлекла,

За верой веру ты в моей душе сгубила,

Вчерашний свет мне тьмою назвала.

От прежних истин я отрекся правды ради,

Для светлых снов на ключ я запер дверь,

Лист за листом я рвал заветные тетради,

И все, и все изорвано теперь.

Я должен над своим бессилием смеяться

И видеть вкруг бессилие людей,

И трудно в правде мне внутри себя признаться,

А правду высказать еще трудней.

Пред истиной нагой исчез и призрак бога,

И гордость личная, и сны любви,

И впереди лежит пустынная дорога,

Да тщетный жар еще горит в крови.

2

Скорей, скорей топи средь диких волн разврата

И мысль и сердце, ношу чувств и дум;

Насмейся надо всем, что так казалось свято,

И смело жизнь растрать на пир и шум!

Сюда, сюда бокал с играющею влагой!

Сюда, вакханка! слух мне очаруй

Ты песней, полною разгульною отвагой!

На — золото, продай мне поцелуй…

Вино кипит во мне, и жжет меня лобзанье…

Ты хороша! о, слишком хороша!..

Зачем опять в груди проснулося страданье

И будто вздрогнула моя душа?

Зачем ты хороша? забытое мной чувство,

Красавица, зачем волнуешь вновь?

Твоих томящих ласк постыдное искусство

Ужель во мне встревожило любовь?

Любовь, любовь!., о нет, я только сожаленье,

Погибший ангел, чувствую к тебе…

Поди, ты мне гадка! я чувствую презренье

К тебе, продажной, купленной рабе!

Ты плачешь? Нет, не плачь. Как? я тебя обидел?

Прости, прости мне — это пар вина;

Когда б я не любил, ведь я б не ненавидел.

Постой, душа к тебе привлечена —

Ты боле с уст моих не будешь знать укора.

Забудь всю жизнь, прожитую тобой,

Забудь весь грязный путь порока и позора,

Склонись ко мне прекрасной головой, —

Страдалица страстей, страдалица желанья,

Я на душу тебе навею сны,

Ее вновь оживит любви моей дыханье.

Как бабочку дыхание весны.

Что ж ты молчишь, дитя, и смотришь в удивленье,

А я не пью мой налитой бокал?

Проклятие! опять ненужное мученье

Внутри души я где-то отыскал!

Но на плечо ко мне она склоняся дремлет,

И что во мне — ей непонятно то;

Недвижно я гляжу, как сон ей грудь подъемлет,

И глупо трачу сердце за ничто!

3

Чего хочу?… Чего?… О! так желаний много,

Так к выходу их силе нужен путь,

Что кажется порой — их внутренней тревогой

Сожжется мозг и разорвется грудь.

Чего хочу? Всего со всею полнотою!

Я жажду знать, я подвигов хочу,

Еще хочу любить с безумною тоскою,

Весь трепет жизни чувствовать хочу!

А втайне чувствую, что все желанья тщетны,

И жизнь скупа, и внутренно я хил,

Мои стремления замолкнут, безответны,

В попытках я запас растрачу сил.

Я сам себе кажусь, подавленный страданьем,

Каким-то жалким, маленьким глупцом,

Среди безбрежности затерянным созданьем,

Томящимся в брожении пустом…

Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,

А чашу жизни пьем мы по глоткам,

О том, что выпито, мы все жалеем боле,

Пустое дно все больше видно нам;

И с каждым днем душе тяжеле устарелость,

Больнее помнить и страшней желать,

И кажется, что жить — отчаянная смелость;

Но биться пульс не может перестать,

И дальше я живу в стремленье безотрадном,

И жизни крест беру я на себя,

И весь душевный жар несу в движенье жадном,

За мигом миг хватая и губя.

И все хочу!., чего?… О! так желаний много,

Так к выходу их силе нужен путь,

Что кажется порой — их внутренней тревогой

Сожжется мозг и разорвется грудь.

4

Как школьник на скамье, опять сижу я в школе

И с жадностью внимаю и молчу;

Пусть длинен знанья путь, но дух мой крепок волей,

Не страшен труд — я верю и хочу.

Вокруг всё юноши: учительское слово,

Как я, они все слушают в тиши;

Для них все истина, им все еще так ново,

В них судит пыл неопытной души.

Но я уже сюда явился с мыслью зрелой,

Сомнением испытанный боец,

Но не убитый им… Я с призраками смело

И искренно расчелся наконец;

Я отстоял себя от внутренней тревоги,

С терпением пустился в новый путь

И не собьюсь теперь с рассчитанной дороги —

Свободна мысль, и силой дышит грудь.

Что, Мефистофель мой, завистник закоснелый?

Отныне власть твою разрушил я,

Болезненную власть насмешки устарелой;

Я скорбью многой выкупил себя.

Теперь товарищ мне иной дух отрицанья;

Не тот насмешник черствый и больной,

Но тот всесильный дух движенья и созданья,

Тот вечно юный, новый и живой.

В борьбе бесстрашен он, ему губить — отрада,

Из праха он все строит вновь и вновь,

И ненависть его к тому, что рушить надо,

Душе свята так, как свята любовь.

<1844–1847>

Искандеру

^{117}

Я ехал по полю пустому;

И свеж и сыр был воздух, и луна,

Скучая, шла по небу голубому,

И плоская синелась сторона;

В моей душе менялись скорбь и сила,

И мысль моя с тобою говорила.

Все степь да степь! нет ни души, ни звука;

И еду вдаль я, горд и одинок —

Моя судьба во мне. Ни скорбь, ни скука

Не утомят меня. Всему свой срок.

Я правды речь вёл строго в дружнем круге —

Ушли друзья в младенческом испуге.

И он ушел — которого, как брата

Иль как сестру, так нежно я любил!

Мне тяжела, как смерть, его утрата;

Он духом чист и благороден был,

Имел он сердце нежное, как ласка,

И дружба с ним мне памятна, как сказка.

Ты мне один остался неизменный,

Я жду тебя. Мы в жизнь вошли вдвоем;

Таков остался наш союз надменный!

Опять одни мы в грустный путь пойдем,

Об истине глася неутомимо,

И пусть мечты и люди идут мимо.

1846

Упование. Год 1848

Аппо сhоlегае тогbi^[64]

^{118}

Все говорят, что ныне страшно жить,

Что воздух заражен и смертью веет;

На улицу боятся выходить.

Кто встретит гроб — трепещет и бледнеет.

Я не боюсь. Я не умру. Я дней

Так не отдам. Всей жизнью человека

Еще дышу я, всею мыслью века

Я жизненно проникнут до ногтей,

И впереди довольно много дела,

Чтоб мысль о смерти силы не имела.

Что мне чума? Я слышу чутким слухом

Со всех сторон знакомые слова:

Вблизи, вдали одним все полно духом,

Все воли ищут! Тихо голова

Приподнялась, проходит сон упрямый,

И человек на вещи смотрит прямо.

Встревожен он. На нем так много лет

Рука преданья дряхлого лежала,

Что страшно страшен новый свет сначала.

Но свыкнись, узник! Из тюрьмы на свет

Когда выходят — взору трудно, больно,

А после станет ясно и раздольно!

О! из глуши моих родных степей

Я слышу вас, далекие народы,

И что-то бьется тут, в груди моей,

На каждый звук торжественный свободы.

Мне с юга моря синяя волна

Лелеет слух внезапным колыханьем…

Роскошных снов ленивая страна —

И ты полна вновь юным ожиданьем!

Еще уныл ave Maria глас

И дремлет вкруг семи холмов поляна,

Но втайне Цезарю в последний раз

Готовится проклятье Ватикана.

Что ж? Начинай! Уж гордый Рейн восстал,

От долгих грез очнулся тих, но страшен,

Упрямо воли жаждущий вассал

Грозит остаткам феодальных башен.

На западе каким-то новым днем,

Из хаоса корыстей величаво,

Как разум светлое, восходит право,

И нет застав, земля всем общий дом.

Как волхв, хочу с Востока в путь суровый

Идти и я, дабы вещать о том,

Что видел я, как мир родился новый!

И ты, о Русь! моя страна родная,

Которую люблю за то, что тут

Знал сердцу светлых несколько минут,

Еще за то, что, вместе изнывая,

С тобою я и плакал и страдал

И цепью нас одною рок связал, —

И ты под свод дряхлеющего зданья,

В глуши трудясь, подкапываешь взрыв?

Что скажешь миру ты? Какой призыв?

Не знаю я! Но все твои страданья

И весь твой труд готов делить с тобой

И верю, что пробьюсь, как наш народ родной,

В терпении и с твердостию многой

На новый свет неведомой дорогой!

1848

«В пирах безумно молодость проходит…»

В пирах безумно молодость проходит;

Стаканов звон да шутки, смех да крик

Не умолкают. А меж тем не сходит

С души тоска ни на единый миг;

Меж тем и жизнь идет, и тяготеет

Над ней судьба, и страшной тайной веет.

Мне пир наскучил — он не шлет забвенья

Душевной скорби; судорожный смех

Не заглушает тайного мученья!..

<1848-1849(?)>

Арестант

^{119}

Ночь темна. Лови минуты!

Но стена тюрьмы крепка,

У ворот ее замкнуты

Два железные замка.

Чуть дрожит вдоль коридора

Огонек сторожевой,

И звенит о шпору шпорой,

Жить скучая, часовой.

«Часовой!» — «Что, барин, надо?»

«Притворись, что ты заснул;

Мимо б я, да за ограду

Тенью быстрою мелькнул!

Край родной повидеть нужно

Да жену поцеловать,

И пойду под шелест дружный

В лес зеленый умирать!..»

«Рад помочь! Куда ни шло бы!

Божья тварь, чай, тож и я!

Пуля, барин, ничего бы,

Да боюся батожья!

Поседел под шум военный…

А сквозь полк как проведут,

Только ком окровавленный

На тележке увезут!»

Шепот смолк… Все тихо снова…

Где-то бог подаст приют?

То ль схоронят здесь живого?

То ль на каторгу ушлют?

Будет вечно цепь надета,

Да начальство станет бить…

Ни ножа! ни пистолета!..

И конца нет сколько жить!

1850

К Н. <А. Тучковой> («На наш союз святой и вольный…»)

^{120}

На наш союз святой и вольный —

Я знаю — с злобою тупой

Взирает свет самодовольный,

Бродя обычной колеей.

Грозой нам веет с небосклона!

Уже не раз терпела ты

И кару дряхлого закона,

И кару пошлой клеветы.

С улыбкой грустного презренья

Мы вступим в долгую борьбу,

И твердо вытерпим гоненья,

И отстоим свою судьбу.

Еще не раз весну мы встретим

Под говор дружных нам лесов

И жадно в жизни вновь отметим

Счастливых несколько часов.

И день придет: морские волны

Опять привет заплещут нам,

И мы умчимся, волей полны,

Туда — к свободным берегам.

<Начало 50-х годов>

«Опять знакомый дом, опять знакомый сад…»

Опять знакомый дом, опять знакомый сад

И счастья детские воспоминанья!

Я отвыкал от них… и снова грустно рад

Подслушивать неясный звук преданья.

Люблю ли я людей, которых больше нет,

Чья жизнь истлела здесь, в тиши досужной?

Но в памяти моей давно остыл их след,

Как след любви случайной и ненужной.

А все же здесь меня преследует тоска —

Припадок безыменного недуга,

Все будто предо мной могильная доска

Какого-то отвергнутого друга…

<1856>

Die Geschichte ^[65]

За днями идут дни, идет за годом год —

С вопросом на устах, в сомнении печальном

Слежу я робко их однообразный ход;

И будто где-то я затерян в море дальнем —

Все тот же гул, все тот же плеск валов

Без смысла, без конца, не видно берегов;

Иль будто грежу я во сне без пробужденья

И длинный ряд бесов мятется предо мной;

Фигуры дикие, тяжелого томленья

И злобы полные, враждуя меж собой,

В безвыходной и бесконечной схватке

Волнуются, кричат и гибнут в беспорядке.

И так за годом год идет, за веком век,

И дышит произвол, и гибнет человек.

<1856>

Предисловие к «Колоколу»

^{121}

Россия тягостно молчала,

Как изумленное дитя,

Когда, неистово гнетя,

Одна рука ее сжимала;

Но тот, который что есть сил

Ребенка мощного давил,

Он с тупоумием капрала^{122}

Не знал, что перед ним лежало,

И мысль его не поняла,

Какая есть в ребенке сила:

Рука ее не задушила, —

Сама с натуги замерла.

В годину мрака и печали,

Как люди русские молчали,

Глас вопиющего в пустыне

Один раздался на чужбине^{123};

Звучал на почве не родной —

Не ради прихоти пустой,

Не потому, что из боязни

Он укрывался бы от казни;

А потому, что здесь язык

К свободомыслию привык

И не касалася окова

До человеческого слова.

Привета с родины далекой

Дождался голос одинокой,

Теперь юней, сильнее он…

Звучит, раскачиваясь, звон,

И он гудеть не перестанет,

Пока — спугнув ночные сны —

Из колыбельной тишины

Россия бодро не воспрянет,

И крепко на ноги не станет,

И — не порывисто смела —

Начнет торжественно и стройно,

С сознаньем доблести спокойной

Звонить во все колокола.

1857

Осенью

Как были хороши порой весенней неги —

И свежесть мягкая зазеленевших трав,

И листьев молодых душистые побеги

По ветвям трепетным проснувшихся дубрав,

И дня роскошное и теплое сиянье,

И ярких красок нежное слиянье!

Но сердцу ближе вы, осенние отливы,

Когда усталый лес на почву сжатой нивы

Свевает с шепотом пожелклые листы,

А солнце позднее с пустынной высоты,

Унынья светлого исполнено, взирает…

Так память мирная безмолвно озаряет

И счастье прошлое, и прошлые мечты.

<1857–1858>

Свобода (1858 года)

Когда я был отроком тихим и нежным,

Когда я был юношей страстно мятежным,

И в возрасте зрелом, со старостью смежном, —

Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова

Звучало одно неизменное слово:

Свобода! Свобода!

Измученный рабством и духом унылый,

Покинул я край мой родимый и милый,

Что было мне можно, насколько есть силы,

С чужбины до самого края родного

Взывать громогласно заветное слово:

Свобода! Свобода!

И вот на чужбине, в тиши полунощной,

Мне издали голос послышался мощный…

Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,

Сквозь все завывания ветра ночного

Мне слышится с родины юное слово:

Свобода! Свобода!

И сердце, так дружное с горьким сомненьем,

Как птица из клетки, простясь с заточеньем,

Взыграло впервые отрадным биеньем,

И как-то торжественно, весело, ново

Звучит теперь с детства знакомое слово:

Свобода! Свобода!

И все-то мне грезится — снег и равнина,

Знакомое вижу лицо селянина,

Лицо бородатое, мощь исполина,

И он говорит мне, снимая оковы,

Мое неизменное, вечное слово:

Свобода! Свобода!

Но если б грозила беда и невзгода

И рук для борьбы захотела свобода, —

Сейчас полечу на защиту народа,

И если паду я средь битвы суровой,

Скажу, умирая, могучее слово:

Свобода! Свобода!

А если б пришлось умереть на чужбине,

Умру я с надеждой и верою ныне;

Но в миг передсмертный — в спокойной кручине

Не дай мне остынуть без звука святого,

Товарищ, шепни мне последнее слово;

Свобода! Свобода!

1858

«Сторона моя родимая…»

Сторона моя родимая,

Велики твои страдания,

Но есть мощь неодолимая,

И полны мы упования:

Не сгубят указы царские

Руси силы молодецкие,

Ни помещики татарские,

Ни чиновники немецкие!

Не пойдет волной обратною

Волга-матушка раздольная,

И стезею благодатною

Русь вперед помчится — вольная!

1858

«Свисти ты, о ветер, с бессонною силой…»

Свисти ты, о ветер, с бессонною силой

Во всю одинокую ночь,

Тоску твоей песни пустынно унылой

Еще я берусь превозмочь.

Я стану мечтать величаво и стройно

Про будущность нашей страны, —

В доверчивой мысли светло и спокойно.

Мне делом покажутся сны.

Я вспомню о прошлом, о жизни сердечной,

Таинственном шепоте дев,

И детской дремотой забудусь беспечно

Под твой похоронный напев.

1859

Памяти Рылеева

В святой тиши воспоминаний

Храню я бережно года

Горячих первых упований,

Начальной жажды дел и знаний,

Попыток первого труда.

Мы были отроки. В то время

Шло стройной поступью бойцов —

Могучих деятелей племя

И сеяло благое семя

На почву юную умов.

Везде шепталися. Тетради

Ходили в списках по рукам;

Мы, дети, с робостью во взгляде,

Звучащий стих свободы ради,

Таясь, твердили по ночам.

Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась.

Вот пять повешенных людей…

В нас сердце молча содрогнулось,

Но мысль живая встрепенулась,

И путь означен жизни всей.

Рылеев мне был первым светом…

Отец! по духу мне родной —

Твое названье в мире этом

Мне стало доблестным заветом

И путеводною звездой.

Мы стих твой вырвем из забвенья,

И в первый русский вольный день,

В виду младого поколенья,

Восстановим для поклоненья

Твою страдальческую тень.

Взойдет гроза на небосклоне,

И волны на берег с утра

Нахлынут с бешенством погони,

И слягут бронзовые кони

И Николая и Петра.

Но образ смерти благородный

Не смоет грозная вода,

И будет подвиг твой свободный

Святыней в памяти народной

На все грядущие года.

1859

«Среди сухого повторенья…»

Среди сухого повторенья

Ночи за днем, за ночью дня —

Замолкших звуков пробужденье

Волнует сладостно меня.

Знакомый голос, милый лепет

И шелест тени дорогой —

В груди рождают прежний трепет

И проблеск страсти прожитой.

Подобно молодой надежде,

Встает забытая любовь,

И то, что чувствовалось прежде,

Все так же чувствуется вновь.

И, странной негой упоенный,

Я узнаю забытый рай…

О! погоди, мой сон блаженный,

Не улетай, не улетай!

В тоске обычного броженья

Смолкает сна минутный бред,

Но долго ласки и томленья

Лежит на сердце мягкий след.

Так, замирая постепенно,

Исполнен счастия и мук, —

Струны внезапно потрясенной

Трепещет долго тихий звук.

<1859–1860>

«С какой тревогой ожиданья…»

С какой тревогой ожиданья,

Биеньем сердца, час за час,

Я жаждал, не смыкая глаз,

Минуты раннего свиданья.

Чу! брезжит. Свежею струей

В дремотном воздухе пахнуло,

Лист шепчет; в чаще кустовой,

Чирикнув, пташка пропорхнула,

И галок кочевой народ

Пустился в утренний полет.

<1860–1861(?)>

Михайлову

^{124}

Сон был нарушен. Здесь и там

Молва бродила по устам,

Вспыхала мысль, шепталась речь —

Грядущих подвигов предтечь;

Но, робко зыблясь, подлый страх

Привычно жил еще в сердцах,

И надо было жертвы вновь —

Разжечь их немощную кровь.

Так, цепенея, ратный строй

Стоит и не вступает в бой;

Но вражий выстрел просвистал —

В рядах один из наших пал!..

И гнева трепет боевой

Объемлет вдохновенный строй.

Вперед, вперед! разрушен страх —

И гордый враг падет во прах.

Ты эта жертва. За тобой

Сомкнется грозно юный строй.

Не побоится палачей,

Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей.

Твой подвиг даром не пропал —

Он чары страха разорвал;

Иди ж на каторгу бодрей,

Ты дело сделал — не жалей!

Царь пе посмел тебя казнить…

Ведь ты из фрачных^{125}… Может быть,

В среде господ себе отпор

Нашел бы смертный приговор…

Вот если бы тебя нашли

В поддевке, в трудовой пыли —

Тебя велел бы он схватить

И, как собаку, пристрелить.

Он слово «казнь» — не произнес,

Но до пощады не дорос.

Мозг узок, и душа мелка —

Мысль милосердья далека.

Но ты пройдешь чрез те места,

Где без могилы и креста

Недавно брошен свежий труп

Бойца, носившего тулуп.

Наш старший брат из мужиков^{126},

Он первый встал против врагов,

И волей царскою был он

За волю русскую казнен.

Ты тихо голову склони

И имя брата помяни.

Закован в железы с тяжелою цепью,

Идешь ты, изгнанник, в холодную даль,

Идешь бесконечною снежною степью,

Идешь в рудокопы на труд и печаль.

Иди без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

И верь неослабно, мой мученик ссыльный,

Иной рудокоп не исчез, не потух —

Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный

Народной свободы таинственный дух.

Иди ж без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он роется мыслью, работает словом,

Он юношей будит в безмолвье ночей,

Пророчит о племени сильном и новом,

Хоронит безжалостно ветхих людей.

Иди ж без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он создал тебя и в плену не покинет,

Он стражу разгонит и цепь раскует,

Он камень от входа темницы отдвинет,

На праздник народный тебя призовет.

Иди ж без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

<1861>

«Мой русский стих, живое слово…»

^{127}

Мой русский стих, живое слово

Святыни сердца моего,

Как звуки языка родного,

Не тронет сердца твоего.

На буквы чуждые взирая

С улыбкой ясною, — умей,

Их странных форм не понимая,

Понять в них мысль любви моей.

Их звук пройдет в тиши глубокой,

Но я пишу их потому,

Что этот голос одинокой —

Он нужен чувству моему.

И я так рад уединенью.

Мне нужно самому себе

Сказать в словах, подобных пенью,

Как благодарен я тебе —

За мягкость ласки бесконечной;

За то, что с тихой простотой

Почтила ты слезой сердечной,

Твоей сочувственной слезой, —

Мое страданье о народе,

Мою любовь к моей стране

И к человеческой свободе…

За все доверие ко мне,

За дружелюбные названья,

За чувство светлой тишины,

За сердце, полное вниманья

И тайной, кроткой глубины.

За то, что нет сокрытых терний

В любви доверчивой твоей,

За то, что мир зари вечерней

Блестит над жизнию моей.

<1862–1864>

Exil ^[66]

^{128}

Я том моих стихотворений

Вчера случайно развернул,

И, весь исполненный волнений,

Я до рассвета не заснул.

Вся жизнь моя передо мною

Из мертвых грустной чередою

Вставала тихо день за днем,

С ее сердечной теплотою,

С ее сомненьем и тоскою,

С ее безумством и стыдом.

И я нашел такие строки, —

В то время писанные мной,

Когда не раз бледнели щеки

Под безотрадною слезой:

«Прощай! На жизнь, быть может, взглянем^{129}

Еще с улыбкой мы не раз,

И с миром оба да помянем

Друг друга мы в последний час».

Мне сердце ужасом сковало.

Как все прошло! Как все пропало!

Как все так выдохлось давно!

И стало ясно мне одно,

Что без любви иль горькой пени,

Как промелькнувшую волну,

Я просто вовсе бедной тени

В последний час не помяну.

₁₈₆₃

Первый снег.
Офорт И. И. Шишкина.
Государственная Третьяковская галерея.

Il giorno di Dante ^[67]

Суровый Дант не презирал сонета…

Пушкин

^{130}

Италия! земного мира цвет,

Страна надежд великих и преданий,

Твоих морей плескание и свет

И синий трепет горных очертаний

Живут в тиши моих воспоминаний,

Подобно снам роскошных юных лет.

Италия! я шлю тебе привет

В великий день народных ликований!

Но в этот день поэта «вечной муки»

Готовь умы к концу твоих невзгод^{131},

Чтоб вольности услышал твой народ

Заветные, торжественные звуки,

И пусть славян многоветвистый род

Свободные тебе протянет руки.

1865

Студент

Посвящается памяти моего друга
Сергея Астракова^{132}

Он родился в бедной доле,

Он учился в бедной школе,

Но в живом труде науки

Юных лет он вынес муки.

В жизни стала год от году

Крепче преданность народу,

Жарче жажда общей воли,

Жажда общей, лучшей доли.

И, гонимый местью царской

И боязнию боярской,

Он пустился на скитанье,

На народное воззванье,

Кликнуть клич по всем крестьянам —

От Востока до Заката:

«Собирайтесь дружным станом.

Станьте смело брат за брата —

Отстоять всему народу

Свою землю и свободу».

Жизнь он кончил в этом мире —

В снежных каторгах Сибири.

Но, весь век нелицемерен,

Он борьбе остался верен.

До последнего дыханья

Говорил среди изгнанья:

«Отстоять всему народу

Свою землю и свободу».

1868

А. Плещеев

^{133}

«Вперед! без страха и сомненья…»

^{134}

Вперед! без страха и сомненья

На подвиг доблестный, друзья!

Зарю святого искупленья

Уж в небесах завидел я!

Смелей! дадим друг другу руки

И вместе двинемся вперед.

И пусть под знаменем науки

Союз наш крепнет и растет.

Жрецов греха и лжи мы будем

Глаголом истины карать,

И спящих мы от сна разбудим

И поведем на битву рать!

Не сотворим себе кумира

Ни на земле, ни в небесах;

За все дары и блага мира

Мы не падем пред ним во прах!..

Провозглашать любви ученье

Мы будем нищим, богачам

И за него снесем гоненье,

Простив безумным палачам!

Блажен, кто жизнь в борьбе кровавой,

В заботах тяжких истощил;

Как раб ленивый и лукавый,

Талант свой в землю не зарыл!

Пусть нам звездою путеводной

Святая истина горит;

И, верьте, голос благородный

Не даром в мире прозвучит!

Внемлите ж, братья, слову брата,

Пока мы полны юных сил:

Вперед, вперед и без возврата,

Что б рок вдали нам ни сулил!

<1845–1846>

«По чувствам братья мы с тобой…»

^{135}

По чувствам братья мы с тобой,

Мы в искупленье верим оба,

И будем мы питать до гроба

Вражду к бичам страны родной.

Когда ж пробьет желанный час

И встанут спящие народы, —

Святое воинство свободы

В своих рядах увидит нас.

Любовью к истине святой

В тебе, я знаю, сердце бьется,

И, верно, отзыв в нем найдется

На неподкупный голос мой.

<1846>

«Скучная картина!..»

Скучная картина!

Тучи без конца,

Дождик так и льется,

Лужи у крыльца…

Чахлая рябина

Мокнет под окном;

Смотрит деревушка

Сереньким пятном.

Что ты рано в гости,

Осень, к нам пришла?

Еще просит сердце

Света и тепла!

Все тебе не рады!

Твой унылый вид

Горе да невзгоды

Бедному сулит.

Слышит он заране

Крик и плач ребят;

Видит, как от стужи

Ночь они не спят;

Нет одежды теплой,

Нету в печке дров…

Ты на чей же, осень,

Поспешила зов?

Вот — и худ и бледен,

Сгорбился больной…

Как он рад был солнцу,

Как был бодр весной!

А теперь — наводит

Желтых листьев шум

На душу больную

Рой зловещих дум!

Рано, рано, осень,

В гости к нам пришла…

Многим не дождаться

Света и тепла!

<1860>

«Отдохну-ка, сяду у лесной опушки…»

Отдохну-ка, сяду у лесной опушки;

Вон вдали — соломой крытые избушки,

И бегут над ними тучи вперегонку

Из родного края в дальнюю сторонку.

Белые березы, жидкие осины,

Пашни да овраги — грустные картины;

Не пройдешь без думы без тяжелой мимо,

Что же к ним все тянет так неодолимо?

Ведь на свете белом всяких стран довольно,

Где и солнце ярко, где и жить привольно.

Но и там, при блеске голубого моря,

Наше сердце ноет от тоски и горя,

Что не видят взоры ни берез плакучих,

Ни избушек этих сереньких, как тучи;

Что же в них так сердцу дорого и мило?

И какая манит тайная к ним сила?

<1861>

Родное

Свесилась уныло

Над оврагом ива,

И все дно оврага

Поросло крапивой.

В стороне могила

Сиротеет в поле:

Кто-то сам покончил

С горемычной долей!

Вон вдали чернеют,

Словно пни, избушки;

Не из той ли был он

Бедной деревушки?

Там, чай, труд да горе,

Горе без исхода…

И кругом такая

Скудная природа!

Рытвины да кочки,

Даль полей немая;

И летит над ними

С криком галок стая…

Надрывает сердце

Этот вид знакомый…

Грустно на чужбине,

Тяжело и дома!

<1862>

«Теплый день весенний…»

Теплый день весенний.

Солнышко блестит,

Птичка, заливаясь,

В поле всех манит.

Улицы, бульвары

Запрудил народ.

Пестрыми толпами

За город идет.

Праздничные лица

Радостно глядят;

Редко, редко встретишь

Невеселый взгляд.

Словно всем живется

Так легко, что нет

У толпы нарядной

Ни забот, ни бед.

Только мне с тоскою

Справиться невмочь,

Как ее прогнать я

Ни стараюсь прочь.

Где б я ни был, — всюду

Шепчет мне она:

«А твоя навеки

Отцвела весна!»

Зашумит ли в роще

Яркая листва,

Мне и в этом шуме

Слышатся слова:

«Нечего от жизни.

Ждать тебе. Твой путь

Пройден, — не пора ли

Навсегда уснуть?

И когда сойдешь ты

В землю, над тобой

Зеленеть мы будем

Каждою весной!»

<1873>

Старик

У лесной опушки домик небольшой

Посещал я часто прошлою весной.

В том домишке бедном жил седой лесник.

Памятен мне долго будешь ты, старик.

Как приходу гостя радовался ты!

Вижу, как теперь, я добрые черты…

Вижу я улыбку на лице твоем —

И морщинкам мелким нет числа на нем!

Вижу армячишко рваный на плечах,

Шапку на затылке, трубочку в зубах;

Помню смех твой тихий, взгляд потухших глаз,

О житье минувшем сбивчивый рассказ.

По лесу бродили часто мы вдвоем;

Старику там каждый кустик был знаком.

Знал он, где какая птичка гнезда вьет.

Просеки, тропинки знал наперечет.

А какой охотник был до соловьев!

Всю-то ночь, казалось, слушать он готов,

Как в зеленой чаще песни их звучат;

И еще любил он маленьких ребят,

На своем крылечке сидя, каждый день,

Ждет, бывало, деток он из деревень.

Много их сбегалось к деду вечерком;

Щебетали, словно птички перед сном:

«Дедушка, голубчик, сделай мне свисток».

«Дедушка, найди мне беленький грибок».

«Ты хотел мне нынче сказку рассказать».

«Посулил ты белку, дедушка, поймать».

«Ладно, ладно, детки, дайте только срок,

Будет вам и белка, будет и свисток!»

И, смеясь, рукою дряхлой гладил он

Детские головки, белые, как лен.

Ждал поры весенней с нетерпеньем я:

Думал, вот приеду снова в те края

И отправлюсь к другу старому скорей.

Он навстречу выйдет с трубочкой своей

И начнет о сельских новостях болтать.

По лесу бродить с ним будем мы опять,

Слушая, как в чаще свищут соловьи…

Но, увы! желанья не сбылись мои.

Как с деревьев падать начал лист сухой,

Смерть подкралась к деду тихою стопой.

Одинок угас он в домике своем,

И горюют детки больше всех по нем.

«Кто поймает белку, сделает свисток?»

Долго будет мил им добрый старичок.

И где спит теперь он непробудным сном,

Часто голоса их слышны вечерком…

<1877>

А. Майков

^{136}

Сон

Когда ложится тень прозрачными клубами

На нивы желтые, покрытые скирдами,

На синие леса, на влажный злак лугов;

Когда над озером белеет столп паров

И в редком тростнике, медлительно качаясь,

Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь, —

Иду я под родной соломенный свой кров,

Раскинутый в тени акаций и дубов;

И там, в урочный час, с улыбкой уст приветных,

В венце дрожащих звезд и маков темноцветных,

С таинственных высот воздушною стезей

Богиня мирная, являясь предо мной,

Сияньем палевым главу мне обливает,

И очи тихою рукою закрывает,

И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне,

Лобзает мне уста и очи в тишине.

1839

Сомнение

Пусть говорят — поэзия мечта,

Горячки сердца бред ничтожный,

Что мир ее есть мир пустой и ложный

И бледный вымысл — красота;

Пусть нет для мореходцев дальных

Сирен опасных, нет дриад

В лесах густых, в ручьях кристальных

Золотовласых нет наяд;

Пусть Зевс из длани не низводит

Разящей молнии поток

И на ночь Гелиос не сходит

К Фетиде в пурпурный чертог^{137};

Пусть так! но в полдень листьев шепот

Так полон тайны, шум ручья

Так сладкозвучен, моря ропот

Глубокомыслен, солнце дня

С такой любовию приемлет

Пучина моря, лунный лик

Так сокровен, что сердце внемлет

Во всем таинственный язык;

И ты невольно сим явленьям

Даруешь жизни красоты,

И этим милым заблужденьям

И веришь и не веришь ты!

1839

«На мысе сем диком, увенчанном бедной осокой…»

^{138}

На мысе сем диком, увенчанном бедной осокой,

Покрытом кустарником ветхим и зеленью сосен,

Печальный Мениск, престарелый рыбак, схоронил

Погибшего сына. Его возлелеяло море,

Оно же его и прияло в широкое лоно,

И на берег бережно вынесло мертвое тело.

Оплакавши сына, отец под развесистой ивой

Могилу ему ископал и, накрыв ее камнем,

Плетеную вершу из ивы над нею повесил —

Угрюмой их бедности памятник скудный!

1840

Свирель

Вот тростник сухой и звонкой…

Добрый Пан! Перевяжи

Осторожно нитью тонкой

И в свирель его сложи!

Поделись со мной искусством

Трели в ней перебирать,

Оживлять их мыслью, чувством,

Понижать и повышать,

Чтоб мне в зной полдня златого

Рощи, горы усыпить

И из волн ручья лесного

В грот наяду приманить.

1840

Октава

^{139}

Гармонии стиха божественные тайны

Не думай разгадать по книгам мудрецов:

У брега сонных вод, один бродя, случайно,

Прислушайся душой к шептанью тростников,

Дубравы говору; их звук необычайный

Прочувствуй и пойми… В созвучии стихов

Невольно с уст твоих размерные октавы

Польются, звучные, как музыка дубравы.

1841

«Я в гроте ждал тебя в урочный час…»

Я в гроте ждал тебя в урочный час.

Но день померк; главой качаясь сонной,

Заснули тополи, умолкли гальционы, —

Напрасно!.. Месяц встал, сребрился и угас;

Редела ночь; любовница Кефала^{140},

Облокотясь на рдяные врата

Младого дня, из кос своих роняла

Златые зерна перлов и опала

На синие долины и леса, —

Ты не являлась…

1841

Вакханка

Тимпан, и звуки флейт, и плески вакханалий

Молчанье дальних гор и рощей потрясали.

Движеньем утомлен, я скрылся в мрак дерев,

А там, раскинувшись на мягкий бархат мхов,

У грота темного вакханка молодая

Покоилась, к руке склонясь, полунагая.

По жаркому лицу, по мраморной груди

Луч солнца, тень листов скользили, трепетали;

С аканфом и плющом власы ее спадали

На кожу тигрову, как резвые струи;

Там тирс изломанный, там чаша золотая…

Как дышит виноград на персях у нея,

Как алые уста, улыбкою играя,

Лепечут, полные томленья и огня!

Как тихо все вокруг! лишь слышны из-за дали

Тимпан, и звуки флейт, и плески вакханалий…

1841

Барельеф

Вот безжизненный отрубок

Серебра: стопи его

И вместительный мне кубок

Слей искусно из него.

Ни Кипридиных голубок,

Ни медведиц, ни плеяд

Не лепи по стенкам длинным.

Отчекань: в саду пустынном,

Между лоз, толпы менад,

Выжимающих созрелый,

Налитой и пожелтелый

С пышной ветки виноград;

Вкруг сидят умно и чинно

Дети возле бочки винной;

Фавны с хмелем на челе;

Вакх под тигровою кожей

И Силен румянорожий

На споткнувшемся осле.

1842

«Пусть гордится старый дед…»

^{141}

Пусть гордится старый дед

Внуков резвою семьею,

Витязь — пленников толпою

И трофеями побед;

Красота морей зыбучих —

Паруса судов летучих;

Честь народов — мудрый круг

Патриархов в блеске власти;

Для меня ж милей, мой друг,

В пору бури и ненастий,

В теплой хижине очаг,

Пня дубового отрубок

Да в руках тяжелый кубок,

В кубке хмель и хмель в речах.

1843

Campagna di Roma^[68]

Пора, пора! Уж утро славит птичка,

И свежестью пахнуло мне в окно.

Из города зовет меня давно

К полям широким старая привычка.

Возьмем коней, оставим душный Рим,

И ряд дворцов его тяжеловесных,

И пеструю толпу вдоль улиц тесных

И воздухом подышим полевым.

О! как легко! как грудь свободно дышит!

Широкий горизонт расширил душу мне…

Мой конь устал… мысль бродит в тишине,

Земля горит, и небо зноем пышет…

Сабинских гор неровные края,

И Апеннин верхи снеговенчанны,

Шум мутных рек, бесплодные поля,

И, будто нищий с ризою раздранной,

Обломок башни, обвитой плющом,

Разбитый храм с остатком смелых сводов

Да бесконечный ряд водопроводов

Открылися в тумане голубом…

Величие и ужас запустенья…

Угрюмого источник вдохновенья…

Все тяжко спит, все умерло почти…

Лишь простучит на консульском пути

По гладким плитам конь поселянина,

И долго дикий всадник за горой

Виднеется в плаще, и с палкой длинной,

И в шапке острой… Вот в тени руины

Еще монах усталый и босой,

Окутавшись широким капюшоном,

Заснул, склонясь на камень головой,

А вдалеке, под синим небосклоном,

На холме мазанка из глины и ветвей,

И кипарис чернеется над ней…

Измученный полудня жаром знойным,

Вошел я внутрь руин, безвестных мне.

Я был объят величьем их спокойным.

Глядеть и слушать в мертвой тишине

Так сладостно!.. Тут целый мир видений!

То цирк был некогда; теперь он опустел,

Полынь и терн уселись на ступени,

Там, где народ ликующий шумел;

Близ ложи цезарей еще лежали

Куски статуй, курильниц и амфор,

Как будто бы они здесь восседали

Еще вчера, увеселяя взор

Ристанием… но по арене длинной

Цветистый мак пестреет меж травой,

И тростником, и розой полевой;

И рыщет ветр, один, что конь пустынный.

Лохмотьями прикрыт, полунагой,

Глаза как смоль и с молниею взгляда,

С чернокудрявой, смуглой головой,

Пасет ребенок коз пугливых стадо.

Трагически ко мне он руку протянул:

«Я голоден, — со злобою взывая. —

Я голоден!..» Невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: «Вот она — Италия святая!»

1844

«Ах, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом!..»

Ах, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Природа и люди здесь будто другие, как будто картины

Из ярких стихов антологии Древней Эллады.

Ну вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся

Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;

В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,

Откуда глядит голова с преуродливой миной Тритона.

Холодная влага из пасти, звеня, упадает.

К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени

Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!),

Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою

Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,

Рукой охватив осторожно кувшин на облитой

Вечерним лучом голове… Художник (должно быть, германец)

Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно

В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,

Что я срисовал в то же время и чудное небо,

И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,

Альбанок и даже- его самого с его кистью!

1844

«На дальнем севере моем…»

На дальнем севере моем

Я этот вечер не забуду.

Смотрели молча мы вдвоем

На ветви ив, прилегших к пруду;

Вдали синел лавровый лес,

И олеандр блестел цветами;

Густого мирта был над нами

Непроницаемый навес;

Синели горные вершины;

Тумана в золотой пыли

Как будто плавали вдали

И акведуки и руины…

При этом солнце огневом,

При шуме водного паденья,

Ты мне сказала в упоенье:

«Здесь можно умереть вдвоем…»

1844

Amoroso ^[69]

Выглянь, милая соседка,

В окна комнаты своей!

Душит запертая клетка

Птичку вольную полей.

Выглянь! Солнце, потухая,

Лик твой ясный озарит

И угаснет, оживляя

Алый блеск твоих ланит.

Выглянь! глазками легонько

Или пальчиком грозя,

Где ревнивец твой, тихонько

Дай мне знать, краса моя!

О, как много б при свиданье

Я хотел тебе сказать;

Слышать вновь твое признанье

И ревнивца поругать…

Чу! твой голос! песни звуки…

И гитары тихий звон…

Усыпляй его, баюкай…

Тише… Что?., заснул уж он?

Ты в мантилье, в маске черной

Промелькнула пред окном;

Слышу, с лестницы проворно

Застучала башмачком…

1845

Fortunata ^[70]

Ах, люби меня без размышлений,

Без тоски, без думы роковой,

Без упреков, без пустых сомнений!

Что тут думать? Я твоя, ты мой!

Все забудь, все брось, мне весь отдайся!..

На меня так грустно не гляди!

Разгадать, что в сердце, — не пытайся!

Весь ему отдайся — и иди!

Я любви не числю и не мерю;

Нет, любовь есть вся моя душа.

Я люблю — смеюсь, клянусь и верю…

Ах, как жизнь, мой милый, хороша!..

Верь в любви, что счастью не умчаться,

Верь, как я, о гордый человек,

Что нам ввек с тобой не расставаться

И не кончить поцелуя ввек…

1845

«Еще я полн, о друг мой милый…»

Еще я полн, о друг мой милый,

Твоим явленьем, полн тобой!..

Как будто ангел легкокрылый

Слетал беседовать со мной, —

И, проводив его в преддверье

Святых небес, я без него

Сбираю выпавшие перья

Из крыльев радужных его…

1852

Пейзаж

Люблю дорожкою лесною,

Не зная сам куда, брести;

Двойной глубокой колеею

Идешь — и нет конца пути…

Кругом пестреет лес зеленый;

Уже румянит осень клены,

А ельник зелен и тенист;

Осинник желтый бьет тревогу;

Осыпался с березы лист

И, как ковер, устлал дорогу…

Идешь как будто по водам —

Нога шумит… а ухо внемлет

Малейший шорох в чаще, там,

Где пышный папоротник дремлет,

А красных мухоморов ряд

Что карлы сказочные спят…

Уж солнца луч ложится косо…

Вдали проглянула река…

На тряской мельнице колеса

У же шумят издалека…

Вот на дорогу выезжает

Тяжелый воз — то промелькнет

На солнце вдруг, то в тень уйдет…

И криком кляче помогает

Старик, а на возу — дитя,

И деда страхом тешит внучка;

А, хвост пушистый опустя,

Вкруг с лаем суетится жучка,

И звонко в сумраке лесном

Веселый лай идет кругом.

1853

«Весна! выставляется первая рама…»

Весна! выставляется первая рама —

И в комнату шум ворвался,

И благовест ближнего храма,

И говор народа, и стук колеса.

Мне в душу повеяло жизнью и волей:

Вон — даль голубая видна…

И хочется в поле, в широкое поле,

Где, шествуя, сыплет цветами весна!

1854

«Боже мой! вчера — ненастье…»

Боже мой! вчера — ненастье,

А сегодня — что за день!

Солнце, птицы! блеск и счастье!

Луг росист, цветет сирень…

А еще ты в сладкой лени

Спишь, малютка!.. О, постой!

Я пойду, нарву сирени,

Да холодною росой

Вдруг на сонную-то брызну…

То-то сладко будет мне

Победить в ней укоризну

Свежей вестью о весне!

1855

Журавли

От грустных дум очнувшись, очи

Я подымаю от земли:

В лазури темной к полуночи

Летят станицей журавли.

От криков их на небе дальном

Как будто благовест идет —

Привет лесам патриархальным,

Привет знакомым плесам вод!..

Здесь этих вод и лесу вволю,

На нивах сочное зерно…

Чего ж еще? ведь им на долю

Любить и мыслить не дано…

1855

Мечтания

Пусть пасмурный октябрь осенней дышит стужей,

Пусть сеет мелкий дождь или порою град

В окошки звякает, рябит и пенит лужи,

Пусть сосны черные, качаяся, шумят,

И даже без борьбы, покорно, незаметно,

Сдает угрюмый день, больной и бесприветный,

Природу грустную ночной холодной мгле, —

Я одиночества не знаю на земле.

Забившись на диван, сижу; воспоминанья

Встают передо мной; слагаются из них

В волшебном очерке чудесные созданья,

И люди движутся, и глубже каждый миг

Я вижу души их, достоинства их мерю,

И так уж наконец в присутствие их верю,

Что даже кажется, их видит черный кот,

Который, поместясь на стол, под образами,

Подымет морду вдруг и желтыми глазами

По темной комнате, мурлыча, поведет…

1855

Рыбная ловля

Посвящается С. Т. Аксакову,
Н. А. Майкову, А. Н. Островскому,
И. А. Гончарову, С. С. Дудышкину,
А. И. Халанскому и всем понимающим дело.^{142}

Себя я помнить стал в деревне под Москвою.

Бывало, ввечеру поудить карасей

Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,

Сидим на берегу под елкою густою,

Добычу из ведра руками достаем

И шепотом о ней друг с другом речь ведем…

С летами за отцом по ручейкам пустынным

Мы стали странствовать… Теперь то время мне

Является всегда каким-то утром длинным,

Особым уголком в безвестной стороне,

Где вечная заря над головой струится,

Где в поле по росе мой след еще хранится…

В столицу приведен насильно точно я;

Как будто всем чужой, сижу на чуждом пире,

И, кажется, опять я дома в божьем мире,

Когда лишь заберусь на бережок ручья,

Закину удочки, сижу в траве высокой…

Полдневный пышет жар — с зарей я поднялся, —

Откинешься на луг, и смотришь в небеса,

И слушаешь стрекоз, покуда сон глубокой

Под теплый пар земли глаза мне не сомкнет…

О, чудный сон! душа бог знает где, далеко,

А ты во сне живешь, как все вокруг живет…

Но близкие мои — увы! — всё горожане…

И странствовать в лесу, поднявшися с зарей,

Иль в лодке осенью сидеть в сыром тумане,

Иль мокнуть на дожде, иль печься в летний зной —

Им дико кажется, и всякий раз я знаю,

Что если с вечера я лесы разверну

И новые крючки навязывать начну,

Я тем до глубины души их огорчаю;

И лица важные нередко страсть мою

Корят насмешками: «Грешно, мол, для поэта

Позабывать Парнас и огорчать семью».

Я с горя пробовал послушать их совета —

Напрасно!.. Вот вчера, чтоб только сон прогнать,

Пошел на озеро; смотрю — какая гладь!

Лесистых берегов обрывы и изгибы,

Как зеркалом, водой повторены. Везде

Полоски светлые от плещущейся рыбы

Иль ласточек, крылом коснувшихся к воде…

Смотрю — усач-солдат сложил шинель на травку,

Сам до колен в воде и удит на булавку.

«Что, служба?» — крикнул я. «Пришли побаловать

Маленько», — говорит. «Нет, клев-то как, служивый?»

«А клев-то? Да такой тут вышел стих счастливый,

Что в час-то на уху успели натаскать».

Ну, кто бы устоять тут мог от искушенья?

Закину, думаю, я разик — и назад!

Есть место ж у меня заветное: там скат

От самых камышей и мелкие каменья.

Тихонько удочки забравши, впопыхах

Бегу я к пристани. Вослед мне крикнул кто-то,

Но быстро оттолкнул челнок я свой от плота

И, гору обогнув, зарылся в камышах.

Злодеи-рыбаки уж тут давно: вон с челном

Запрятался в тростник, тот шарит в глубине…

Есть что-то страстное в вниманье их безмолвном,

Есть напряжение в сей людной тишине:

Лишь свистнет в воздухе леса волосяная

Да вздох послышится — упорно все молчат

И зорко издали друг за другом следят.

Меж тем живет вокруг равнина водяная,

Стрекозы синие колеблют поплавки,

И тощие кругом шныряют пауки,

И кружится, сребрясь, снетков веселых стая

Иль брызнет в стороны, от щуки исчезая.

Но вот один рыбак вскочил, и, трепеща,

Все смотрят на него в каком-то страхе чутком;

Он, в обе руки взяв, на удилище гнутком

Выводит на воду упорного леща.

И черно-золотой красавец повернулся

И вдруг взмахнул хвостом — испуганный, рванулся, —

«Отдай, отдай!» — кричат, и снова в глубину

Идет чудовище, и ходит, вся в струну

Натянута, леса… дрожь вчуже пробирает!..

А тут мой поплавок мгновенно исчезает.

Тащу — леса в воде описывает круг,

Уже зияет пасть зубастая — и вдруг

Взвилась моя леса, свистя над головою…

Обгрызла!.. Господи!., но, зная норов щук,

Другую удочку за тою же травою

Тихонько завожу и жду, едва дыша…

Клюет… Напрягся я и, со всего размаха,

Исполненный надежд, волнуяся от страха,

Выкидываю вверх — чуть видного ерша…

О, тварь негодная!.. От злости чуть не плачу;

Кляну себя, людей и мир за неудачу

И, как на угольях, закинув вновь, сижу,

И только комары, облипшие мне щеки,

Обуздывают гнев на промах мой жестокий.

Чтобы вздохнуть, кругом я взоры обвожу.

Как ярки горы там при солнце заходящем!

Как здесь, вблизи меня, с своим шатром сквозящим,

Краснеют темных сосн сторукие стволы

И отражаются внизу в заливе черном,

Где белый пар уже бежит к подножьям горным.

С той стороны село. Среди сребристой мглы

Окошки светятся, как огненные точки;

Купанье там идет: чуть слышен визг живой,

Чуть-чуть белеются по берегу сорочки,

Меж тем как слышится из глубины лесной

Кукушка поздняя да дятел молодой…

Картины бедные полунощного края!

Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая:

От сердца пылкого все злое прочь гоня,

Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня!..

Но вот уж смерклося. Свежеет. Вкруг ни звука.

На небе и водах погас пурпурный блеск.

Чу… тянут якоря! Раздался весел плеск…

Нет, видно, не возьмет теперь ни лещ, ни щука!

Вот если бы чем свет забраться в тростники,

Когда лишь по заре заметишь поплавки,

И то почти к воде припавши… тут охота!..

Что ж медлить? Завтра же… Меж тем все челноки,

Толкаясь, пристают у низенького плота,

И громкий переклик несется на водах

О всех событьях дня, о порванных лесах,

И брань и похвальба, исполненные страсти.

На плечи, разгрузись, мы взваливаем снасти,

И плещет ходкий плот, качаясь под ногой.

Идем. Под мокрою одеждой уж прохладно;

Зато как дышится у лодок над водой,

Где пахнет рыбою и свежестью отрадной,

Меж тем как из лесу чуть слышным ветерком,

Смолой напитанным, потянет вдруг теплом!..

О милые мои! Ужель вам не понятно,

Вам странно, отчего в тот вечер благодатный

С любовию в душе в ваш круг вбегаю я

И, весело садясь за ужин деревенской,

С улыбкой слушаю нападки на меня —

Невинную грозу запальчивости женской?

Бывало, с милою свиданье улучив

И уж обдумавши к свиданью повод новый,

Такой же приходил я к вам… Но что вы? что вы?

Что значит этот клик и смеха дружный взрыв?

Нет, полно! вижу я, не сговорить мне с вами!

Истома сладкая ко сну меня зовет.

Прощайте! добрый сон!., уже двенадцать бьет…

Иду я спать… И вот опять перед глазами

Все катится вода огнистыми струями,

И ходят поплавки. На миг лишь задремал —

И кажется, клюет!.. Тут, полно, сон пропал;

Пылает голова, и сердце бьется с болью.

Чуть показался свет, на цыпочках, как вор,

Я крадусь из дому и лезу чрез забор,

Взяв хлеба про запас с кристальной крупной солью.

Но на небе серо, и мелкий дождь идет,

И к стуже в воздухе заметен поворот;

Чуть видны берегов ближайшие извивы;

Не шелохнется лес, ни птица не вспорхнет, —

Но чувствую уже, что будет лов счастливый.

И точно. Дождь потом зашлепал все сильней;

Вскипело озеро от белых пузырей,

И я промок насквозь, окостенели руки;

Но окунь — видно, стал бодрее с холодком —

Со дна и поверху гнался за червяком,

И ловко выхватил я прямо в челн две щуки…

Тут ветер потянул — и золотым лучом

Деревню облило. Э, солнце как высоко!

Уж дома самовар, пожалуй, недалеко…

Домой! и в комнату, пронизанный дождем,

С пылающим лицом, с душой и мыслью ясной.

Две щуки на шнурке, вхожу я с торжеством…

И криком все меня встречают: «Ах, несчастный!..»

Непосвященные! напрасен с ними спор!

Искусства нашего непризнанную музу

И грек не приобщил к парнасскому союзу!

Нет, муза чистая, витай между озер!

И пусть бегут твои балованные сестры

На шумных поприщах гражданственности пестрой

За лавром, и хвалой, и памятью веков, —

Ты, ночью звездною, на мельничной плотине,

В сем царстве свай, колес, и плесени, и мхов,

Таинственностью дух питай в святой пустыне!

Заслыша, что к тебе в тот час взываю я,

Заманивай меня по берегу ручья,

В высокой осоке протоптанной тропинкой,

В дремучий, темный лес; играй, резвись со мной;

Облей в пути лицо росистою рябинкой;

Учи переходить по жердочке живой

Ручей и, усадив за ольхой серебристой

Над ямой, где лопух разросся круглолистый,

Где рыбе в затиши прохлада есть и тень,

Показывай мне, как родится новый день;

И в миг, когда спадет с природы тьмы завеса

И солнце вспыхнет вдруг на пурпуре зари,

Со всеми криками и шорохами леса

Сама в моей душе ты с богом говори!

Да, просветлен тобой, дыша, как часть природы,

Исполнюсь мощью я и счастьем той свободы,

В которой праотец народов, дни катя

К сребристой старости, был весел, как дитя!

1855

Болото

Я целый час болотом занялся.

Там белоус торчит, как щетка, жесткий;

Там точно пруд зеленый разлился;

Лягушка, взгромоздясь, как на подмостки,

На старый пень, торчащий из воды,

На солнце нежится и дремлет… Белым

Пушком одеты тощие цветы;

Над ними мошки вьются роем целым;

Лишь незабудок сочных бирюза

Кругом глядит умильно мне в глаза,

Да оживляют бедный мир болотный

Порханье белой бабочки залетной

И хлопоты стрекозок голубых

Вокруг тростинок тощих и сухих.

Ах! прелесть есть и в этом запустенье!..

А были дни, мое воображенье

Пленял лишь вид подобных тучам гор,

Небес глубоких праздничный простор,

Монастыри да белых вилл ограда

Под зеленью плюща и винограда…

Или луны торжественный восход

Между колонн руины молчаливой,

Над серебром с горы падучих вод…

Мне в чудные гармоний переливы

Слагался рев катящихся зыбей;

В какой-то мир вводил он безграничный,

Где я робел душою непривычной

И радостно присутствие людей

Вдруг ощущал, сквозь этот гул упорный,

По погремушкам вьючных лошадей,

Тропинкою спускающихся горной…

И вот — теперь такою же мечтой

Душа полна, как и в былые годы,

И так же здесь заманчиво со мной

Беседует таинственность природы.

1856

Под дождем

Помнишь: мы не ждали ни дождя, ни грома,

Вдруг застал нас ливень далеко от дома;

Мы спешили скрыться под мохнатой елью…

Не было конца тут страху и веселью!

Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой

Мы стояли, точно в клетке золотистой;

По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал;

Капли дождевые, скатываясь с игол,

Падали, блистая, на твою головку,

Или с плеч катились прямо под снуровку…

Помнишь — как все тише смех наш становился…

Вдруг над нами прямо гром перекатился —

Ты ко мне прижалась, в страхе очи жмуря…

Благодатный дождик! золотая буря!

1856

Летний дождь

«Золото, золото падает с неба!» —

Дети кричат и бегут за дождем…

— Полноте, дети, его мы сберем,

Только сберем золотистым зерном

В полных амбарах душистого хлеба!

1856

Сенокос

Пахнет сеном над лугами…

В песне душу веселя,

Бабы с граблями рядами

Ходят, сено шевеля.

Там — сухое убирают:

Мужички его кругом

На воз вилами кидают…

Воз растет, растет, как дом…

В ожиданье конь убогий,

Точно вкопанный, стоит…

Уши врозь, дугою ноги

И как будто стоя спит…

Только жучка удалая

В рыхлом сене, как в волнах,

То взлетая, то ныряя,

Скачет, лая впопыхах.

<1856>

Ласточки

Мой сад с каждым днем увядает;

Помят он, поломан и пуст,

Хоть пышно еще доцветает

Настурций в нем огненный куст…

Мне грустно! меня раздражает

И солнца осеннего блеск,

И лист, что с березы спадает,

И поздних кузнечиков треск.

Взгляну ль, по привычке, под крышу —

Пустое гнездо над окном;

В нем ласточек речи не слышу;

Солома обветрилась в нем…

А помню я, как хлопотали

Две ласточки, строя его!

Как прутики глиной скрепляли

И пуху таскали в него!

Как весел был труд их, как ловок!

Как любо им было, когда

Пять маленьких, быстрых головок

Выглядывать стали с гнезда!

И целый-то день говоруньи,

Как дети, вели разговор…

Потом полетели, летуньи!

Я мало их видел с тех пор!

И вот — их гнездо одиноко!

Они уж в иной стороне —

Далеко, далеко, далеко…

О, если бы крылья и мне!

1856

Осень

Кроет уж лист золотой

Влажную землю в лесу…

Смело топчу я ногой

Вешнюю леса красу.

С холоду щеки горят:

Любо в лесу мне бежать,

Слышать, как сучья трещат,

Листья ногой загребать!

Нет мне здесь прежних утех!

Лес с себя тайну совлек:

Сорван последний орех,

Свянул последний цветок;

Мох не приподнят, не взрыт

Грудой кудрявых груздей;

Около пня не висит

Пурпур брусничных кистей.

Долго на листьях лежит

Ночи мороз, и сквозь лес

Холодно как-то глядит

Ясность прозрачных небес…

Листья шумят под ногой;

Смерть стелет жатву свою…

Только я весел душой —

И, как безумный, пою!

Знаю, недаром средь мхов

Ранний подснежник я рвал;

Вплоть до осенних цветов

Каждый цветок я встречал:

Что им сказала душа,

Что ей сказали они, —

Вспомню я, счастьем дыша,

В зимние ночи и дни!

Листья шумят под ногой;

Смерть стелет жатву свою…

Только я весел душой —

И, как безумный, пою!

1856

Розы

Вся в розах — на груди, на легком платье белом,

На черных волосах, обвитых жемчугами, —

Она покоилась, назад движеньем смелым

Откинув голову с открытыми устами.

Сияло чудное лицо живым румянцем…

Остановился бал, и музыка молчала,

И — соблазнительным ошеломленный танцем,

Я на другом конце блистательного зала

С красавицею вдруг очами повстречался…

И — как и отчего, не знаю! — мне в мгновенье

Сорренто голубой залив нарисовался,

Пестумский красный храм в туманном отдаленье,

И вилла, сад и пир времен горацианских…

И по заливу вдруг, на золотой галере,

Плывет среди толпы невольниц африканских,

Вся в розах — Лидия, подобная Венере…

И что ж? обманутый блистательной мечтою,

Почти с признанием очнулся я от грезы

У ног красавицы… Ах, вы всему виною,

О розы Пестума, классические розы!..

1857

Сон в летнюю ночь

Апол. Алекс. Григорьеву^{143}

Долго ночью вчера я заснуть не могла,

Я вставала, окно отворяла…

Ночь немая меня и томила и жгла,

Ароматом цветов опьяняла…

Только вдруг шелестнули кусты под окном,

Распахнулась, шумя, занавеска —

И влетел ко мне юноша — светел лицом,

Точно весь был из лунного блеска.

Разодвинулись стены светлицы моей,

Колоннады за ними открылись;

В пирамидах из роз вереницы огней

В алебастровых вазах светились…

Чудный гость подходил все к постели моей;

Говорил он мне с кроткой улыбкой:

«Отчего предо мною в подушки скорей

Ты нырнула испуганной рыбкой!

Оглянися — я бог, бог видений и грез,

Тайный друг я застенчивой девы…

И блаженство небес я впервые принес

Для тебя, для моей королевы…»

Говорил — и лицо он мое отрывал

От подушки тихонько руками;

И щеки моей край горячо целовал,

И искал моих уст он устами…

Под дыханьем его обессилела я…

На груди разомкнулися руки…

И звучало в ушах: «Ты моя! ты моя!»,

Точно арфы далекие звуки…

Протекали часы… я открыла глаза…

Мой покой уж был облит зарею…

Я одна… вся дрожу… распустилась коса…

Я не знаю, что было со мною…

<1857>

Весна («Голубенький, чистый…»)

Голубенький, чистый

Подснежник-цветок!

А подле сквозистый,

Последний снежок…

Последние слезы

О горе былом,

И первые грезы

О счастье ином…

1857

«Всё вокруг меня как прежде…»

Всё вокруг меня как прежде —

Пестрота и блеск в долинах…

Лес опять тенист и зелен,

И шумит в его вершинах.

Отчего ж так сердце ноет,

И стремится, и болеет,

Неиспытанного просит

И о прожитом жалеет?

Не начать ведь жизнь с начала —

Даром сила растерялась,

Да и попусту растратишь

Ту, которая осталась…

А вокруг меня, как прежде,

Пестрота и блеск в долинах!

Лес опять тенист и зелен,

И шумит в его вершинах!..

1857

«Поле зыблется цветами…»

Поле зыблется цветами…

В небе льются света волны…

Вешних жаворонков пенья

Голубые бездны полны.

Взор мой тонет в блеске полдня…

Не видать певцов за светом…

Так надежды молодые

Тешат сердце мне приветом…

И откуда раздаются

Голоса их, я не знаю…

Но, им внемля, взоры к небу,

Улыбаясь, обращаю.

1857

«Она еще едва умеет лепетать…»

^{144}

Она еще едва умеет лепетать,

Чуть бегать начала, но в маленькой плутовке

Кокетства женского уж видимы уловки.

Зову ль ее к себе, хочу ль поцеловать,

И трачу весь запас ласкающих названий —

Она откинется, смеясь, на шею няни,

Старушку обовьет руками горячо,

И обе щеки ей целует без пощады,

Лукаво на меня глядит через плечо

И тешится моей ревнивою досадой.

1857

Колыбельная песня

^{145}

Спи, дитя мое, усни!

Сладкий сон к себе мани:

В няньки я тебе взяла

Ветер, солнце и орла.

Улетел орел домой;

Солнце скрылось под водой;

Ветер, после трех ночей,

Мчится к матери своей.

Ветра спрашивает мать:

«Где изволил пропадать?

Али звезды воевал?

Али волны всё гонял?»

«Не гонял я волн морских,

Звезд не трогал золотых;

Я дитя оберегал,

Колыбелечку качал!»

1858

«Ласточка примчалась…»

Ласточка примчалась

Из-за бела моря,

Села и запела:

Как февраль ни злися,

Как ты, март, ни хмурься,

Будь хоть снег, хоть дождик —

Все весною пахнет!

<1858>

Студент.
Рисунок И. Е. Репина. Уголь, сангина. 1903 г.
Государственная Третьяковская галерея.

Тарантелла

(На голос: «Già la luna è mezz'al mare…»^[71])^{146}

Нина, Нина, тарантелла!

Старый Чьеко уж идет!

Вон уж скрипка загудела!

В круг становится народ!

Приударил Чьеко старый.

Точно птички на зерно,

Отовсюду мчатся пары!..

Вон — уж кружатся давно!

Как стройна, гляди, Аглая!

Вот помчались, в круг живой —

Очи долу, ударяя

В тамбурин над головой!

Ловок с нею и Дженнаро!..

Вслед за ними нам — смотри!

После тотчас третья пара…

Ну, Нинета… раз, два, три…

Завязалась, закипела,

Все идет живей, живей,

Обуяла тарантелла

Всех отвагою своей…

Эй, простору! шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Эй, синьор, синьор! угодно

Вам в кружок наш, может быть?

Иль свой сан в толпе народной

Вы боитесь уронить?

Ну, так мимо!., шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Вы, синьора? Вы б и рады,

К нам сердечко вас зовет…

Да шнуровка без пощады

Вашу грудь больную жмет…

Ну, так мимо!., шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Вы, философ! дайте руки!

Не угодно ль к нам сюда!

Иль, кто раз вкусил науки,

Не смеется никогда?

Ну, так мимо!., шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Ты что смотришь так сурово,

Босоногий капуцин!

В сердце памятью былого,

Чай, отдался тамбурин?

Ну — так к нам — и шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Словно в вихре мчатся пары,

Не сидится старикам…

Расходился Чьеко старый

И подплясывает сам…

Мудрено ль! вкруг старой скрипки

Так и носятся цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Не робейте! смейтесь дружно!

Пусть детьми мы будем век!

Человеку знать не нужно,

Что такое человек!..

Что тут думать!., шибче, скрипки!

Наши — юность и цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

1858

«Душно! иль опять сирокко?..»

Душно! иль опять сирокко?

И опять залив кипит,

И дыхание Сахары

В бурых тучах вихорь мчит?

В лицах страх, недоуменье…

Средь безмолвных площадей

Люди ждут в томленье страстном,

Грянул гром бы поскорей…

Чу! уж за морем он грянул!

И Сицилия горит!

Знамя светлое свободы

Уж над островом стоит!

Миг еще — конец тревоги,

Ожиданья и тоски,

И народ вкруг Гарибальди

Кинет в воздух колпаки!

1858

Альпийские ледники

Сырая мгла лежит в ущелье,

А там, как призраки легки,

В стыдливом девственном веселье,

В багрянцах утра — ледники!

Какою жизнью веет новой

Мне с этой снежной вышины,

Из этой чистой, бирюзовой

И света полной глубины!

Там, знаю, ужас обитает,

И нет людского там следа, —

Но сердце точно отвечает

На чей-то зов: «Туда! Туда!»

1859

Приданое

По городу плач и стенанье…

Стучит гробовщик день и ночь…

Еще бы ему не работать!

Просватал красавицу дочь!

Сидит гробовщица за крепом,

И шьет — а в глазах, как узор,

По черному так и мелькает

В цветах подвенечный убор.

И думает: «Справлю ж невесту,

Одену ее, что княжну, —

Княжон повидали мы вдоволь —

На днях хоронили одну:

Всё розаны были на платье,

Почти под венцом померла;

Так, в брачном наряде, и клали

Во гроб-то… красотка была!

Оденем и Глашу не хуже,

А в церкви все свечи зажжем;

Подумают: графская свадьба!

Уж в грязь не ударим лицом!..»

Мечтает старушка — у двери ж

Звонок за звонком… «Ну, житье!

Заказов-то — господи боже!

Знать, Глашенька, счастье твое!»

1859

Мадонна

Стою пред образом Мадонны.

Его писал монах святой,

Старинный мастер, не ученый:

Видна в нем робость, стиль сухой.

Но робость кисти лишь сугубит

Величье Девы: так она

Вам сострадает, так вас любит,

Такою благостью полна,

Что веришь, как гласит преданье,

Перед художником святым

Сама Пречистая в сиянье

Являлась, видима лишь им…

Измучен подвигом духовным,

Постом суровым изнурен,

Не раз на помосте церковном

Был поднят иноками он,

И, призван к жизни их мольбами,

Еще глаза открыть боясь,

Он братью раздвигал руками

И шел к холсту, душой молясь.

Брался за кисть, и в умиленье

Он кистью то изображал,

Что от небесного виденья

В воспоминанье сохранял.

И слезы тихие катились

Вдоль бледных щек… И, страх тая,

Монахи вкруг него молились

И плакали, как плачу я…

1859

Приговор (Легенда о Констанцском соборе)

^{147}

На соборе на Констанцском

Богословы заседали;

Осудив Йогана Гуса,

Казнь ему изобретали.

В длинной речи доктор черный,

Перебрав все истязанья,

Предлагал ему соборно

Присудить колесованье,

Сердце, зла источник, кинуть

На съеденье псам поганым,

А язык, как зла орудье,

Дать склевать нечистым вранам;

Самый труп — предать сожженью,

Наперед прокляв трикраты,

И на все четыре ветра

Бросить прах его проклятый…

Так, по пунктам, на цитатах,

На соборных уложеньях,

Приговор свой доктор черный

Строил в твердых заключеньях;

И, дивясь, как все он взвесил

В беспристрастном приговоре,

Восклицали: «Bene, bene!»^[72] —

Люди, опытные в споре;

Каждый чувствовал, что смута

Многих лет к концу приходит

И что доктор из сомнений

Их, как из лесу, выводит…

И не чаяли, что тут же

Ждет еще их испытанье…

И соблазн великий вышел!

Так гласит повествованье:

Был при кесаре в тот вечер

Пажик розовый, кудрявый;

В речи доктора не много

Он нашел себе забавы;

Он глядел, как мрак густеет

По готическим карнизам;

Как скользят лучи заката

Вкруг по мантиям и ризам;

Как рисуются на мраке,

Красным светом облитые,

Ус задорный, череп голый,

Лица добрые и злые…

Вдруг в открытое окошко

Он взглянул и — оживился;

За пажом невольно кесарь

Поглядел, развеселился;

За владыкой — ряд за рядом,

Словно нива от дыханья

Ветерка, оборотилось

Тихо к саду все собранье:

Грозный сонм князей имперских,

Из Сорбонны депутаты,

Трирский, Люттихский епископ,

Кардиналы и прелаты,

Оглянулся даже папа!

И суровый лик дотоле

Мягкой, старческой улыбкой

Озарился поневоле;

Сам оратор, доктор черный,

Начал путаться, сбиваться,

Вдруг умолкнул и в окошко

Стал глядеть и — улыбаться!

И чего ж они так смотрят?

Что могло привлечь их взоры?

Разве небо голубое?

Или розовые горы?

Но — они таят дыханье

И, отдавшись сладким грезам,

Точно следуют душою

За искусным виртуозом…

Дело в том, что в это время

Вдруг запел в кусту сирени

Соловей пред темным замком,

Вечер празднуя весенний;

Он запел — и каждый вспомнил

Соловья такого ж точно,

Кто в Неаполе, кто в Праге,

Кто над Рейном, в час урочный,

Кто — таинственную маску,

Блеск луны и блеск залива,

Кто — трактиров швабских Гебу,

Разливательницу пива…

Словом — всем пришли на память

Золотые сердца годы,

Золотые грезы счастья,

Золотые дни свободы…

И — история не знает,

Сколько длилося молчанье,

И в каких странах витали

Души черного собранья…

Был в собранье этом старец:

Из пустыни вызван папой

И почтен за строгость жизни

Кардинальской, красной шляпой, —

Вспомнил он, как там, в пустыне,

Мир природы, птичек пенье

Укрепляли в сердце силу

Примиренья и прощенья;

И как шепот раздается

По пустой, огромной зале,

Так в душе его два слова:

«Жалко Гуса» — прозвучали;

Машинально, безотчетно

Поднялся он — и, объятья

Всем присущим открывая,

Со слезами молвил: «Братья!»

Но, как будто перепуган

Звуком собственного слова,

Костылем ударил об пол

И упал на место снова;

«Пробудитесь! — возопил он,

Бледный, ужасом объятый. —

Дьявол, дьявол обошел нас!

Это глас его проклятый!..

Каюсь вам, отцы святые!

Льстивой песнью обаянный,

Позабыл я пребыванье

На молитве неустанной —

И вошел в меня нечистый!

К вам простер мои объятья,

Из меня хотел воскликнуть:

«Гус невинен». Горе, братья!..»

Ужаснулося собранье,

Встало с мест своих, и хором

«Да воскреснет бог» запело

Духовенство всем собором, —

И, очистив дух от беса

Покаяньем и проклятьем,

Все упали на колени

Пред серебряным распятьем —

И, восстав, Йогана Гуса,

Церкви божьей во спасенье,

В назиданье христианам,

Осудили — на сожженье…

Так святая ревность к вере

Победила ковы ада!

От соборного проклятья

Дьявол вылетел из сада,

И над озером Констанцским,

В виде огненного змея,

Пролетел он над землею,

В лютой злобе искры сея.

Это видели: три стража,

Две монахини-старушки

И один констанцский ратман^{148},

Возвращавшийся с пирушки.

1860

«Я б тебя поцеловала…»

Я б тебя поцеловала,

Да боюсь, увидит месяц,

Ясны звездочки увидят;

С неба звездочка скатится

И расскажет синю морю,

Сине море скажет веслам,

Весла — Яни-рыболову,

А у Яни — люба Мара;

А когда узнает Мара —

Все узнают в околотке,

Как тебя я ночью лунной

В благовонный сад впускала,

Как ласкала, целовала,

Как серебряная яблонь

Нас цветами осыпала.

<1858–1862>

Рассвет

Вот — полосой зеленоватой

Уж обозначился восток;

Туда — тепло и ароматы

Помчал со степи ветерок;

Бледнеют тверди голубые;

На горизонте — всё черней

Фигуры, словно вырезные,

В степи пасущихся коней…

1863

Полдень

Пар полуденный, душистый

Подымается с земли…

Что ж за звуки в серебристой

Всё мне чудятся дали?

И в душе моей, как тени

По степи от облаков,

Ряд проносится видений,

Рой каких-то давних снов.

Орды ль идут кочевые?

Рев верблюдов, скрип телег?..

Не стрельцы ль сторожевые?

Не казацкий ли набег?

Полоняночка ль родная

Песню жалкую поет

И, татарченка качая,

Голос милым подает?..

1863

«Осенние листья по ветру кружат…»

Осенние листья по ветру кружат,

Осенние листья в тревоге вопят:

«Все гибнет, все гибнет! ты черен и гол,

О лес наш родимый, конец твой пришел!»

Не слышит тревоги их царственный лес.

Под темной лазурью суровых небес

Его спеленали могучие сны,

И зреет в нем сила для новой весны.

1864

Кто он?

^{149}

Лесом частым и дремучим,

По тропинкам и по мхам,

Ехал всадник, пробираясь

К светлым невским берегам.

Только вот — рыбачья хата;

У реки старик стоял,

Челн осматривал дырявый,

И бранился, и вздыхал,

Всадник подле — он не смотрит.

Всадник молвил: «Здравствуй, дед!»

А старик в сердцах чуть глянул

На приветствие в ответ.

Все ворчал себе он под нос:

«Поздоровится тут, жди!

Времена уж не такие…

Жди да у моря сиди.

Вам ведь все ничто, боярам,

А челнок для рыбака

То ж, что бабе веретёна

Али конь для седока.

Шведы ль, наши ль шли тут утром,

Кто их знает — ото всех

Нынче пахнет табачищем…

Ходит в мире, ходит грех!

Чуть кого вдали завидишь —

Смотришь, в лес бы… Ведь грешно!..

Лодка, вишь, им помешала,

И давай рубить ей дно…

Да, уж стала здесь сторонка

За теперешним царем!..

Из-под Пскова ведь на лето

Промышлять сюда идем».

Всадник прочь с коня и молча

За работу принялся;

Живо дело закипело

И поспело в полчаса.

Сам топор вот так и ходит,

Так и тычет долото —

И челнок на славу вышел,

А ведь был что решето.

«Ну, старик, теперь готово,

Хоть на Ладогу ступай,

Да закинуть сеть на счастье

На Петрово попытай».

«На Петрово! эко слово

Молвил! — думает рыбак. —

С топором гляди как ловок…

А по речи… Как же так?…»

И развел старик руками,

Шапку снял и смотрит в лес,

Смотрит долго в ту сторонку,

Где чудесный гость исчез.

1868

«Возвышенная мысль достойной хочет брони…»

Возвышенная мысль достойной хочет брони;

Богиня строгая — ей нужен пьедестал,

И храм, и жертвенник, и лира, и кимвал,

И песни сладкие, и волны благовоний…

Малейшую черту обдумай строго в ней,

Чтоб выдержан был строй в наружном беспорядке,

Чтобы божественность сквозила в каждой складке,

И образ весь сиял — огнем души твоей!..

Исполнен радости, иль гнева, иль печали,

Пусть вдруг он выступит из тьмы перед тобой —

И ту рассеет тьму — прекрасный сам собой

И бесконечностью за ним лежащей дали…

1869

Емшан ^[73]

Степной травы пучок сухой,

Он и сухой благоухает!

И разом степи надо мной

Все обаянье воскрешает…

Когда в степях, за станом стан,

Бродили орды кочевые,

Был хан Отрок и хан Сырчан,

Два брата, батыри лихие.

И раз у них шел пир горой —

Велик полон был взят из Руси!

Певец им славу пел, рекой

Лился кумыс во всем улусе.

Вдруг шум, и крик, и стук мечей,

И кровь, и смерть, и нет пощады!

Все врозь бежит, что лебедей

Ловцами спугнутое стадо.

То с русской силой Мономах

Всесокрушающий явился —

Сырчан в донских залег мелях,

Отрок в горах кавказских скрылся!

И шли года… Гулял в степях

Лишь буйный ветер на просторе…

Но вот — скончался Мономах,

И по Руси — туга и горе.

Зовет к себе певца Сырчан

И к брату шлет его с наказом:

«Он там богат, он царь тех стран,

Владыка надо всем Кавказом.

Скажи ему, чтоб бросил все,

Что умер враг, что спали цепи,

Чтоб шел в наследие свое,

В благоухающие степи!

Ему ты песен наших спой, —

Когда ж на песнь не отзовется,

Свяжи в пучок емшан степной

И дай ему — и он вернется».

Отрок сидит в златом шатре,

Вкруг — рой абхазянок прекрасных;

На золоте и серебре

Князей он чествует подвластных.

Введен певец. Он говорит,

Чтоб в степи шел Отрок без страха,

Что путь на Русь кругом открыт,

Что нет уж больше Мономаха!

Отрок молчит, на братнин зов

Одной усмешкой отвечает —

И пир идет, и хор рабов

Его, что солнце, величает.

Встает певец, и песни он

Поет о былях половецких,

Про славу дедовских времен

И их набегов молодецких, —

Отрок угрюмый принял вид

И, на певца не глядя, знаком,

Чтоб увели его — велит

Своим послушливым кунакам.

И взял пучок травы степной

Тогда певец и подал хану, —

И смотрит хан — и, сам не свой,

Как бы почуя в сердце рану,

За грудь схватился… Все глядят —

Он грозный хан, что ж это значит?

Он, пред которым все дрожат, —

Пучок травы целуя, плачет!

И вдруг, взмахнувши кулаком:

«Не царь я больше вам отныне! —

Воскликнул. — Смерть в краю родном

Милей, чем слава на чужбине!»

Наутро, чуть осел туман

И озлатились гор вершины,

В горах идет уж караван —

Отрок с немногою дружиной.

Минуя гору за горой,

Все ждет он — скоро ль степь родная —

И вдаль глядит, травы степной

Пучок из рук не выпуская.

1874

Из Гафиза

Встрепенись, взмахни крылами,

Торжествуй, о сердце, пой,

Что опутано сетями

Ты у розы огневой,

Что ты в сети к ней попалось,

А не в сети к мудрецам,

Что не им внимать досталось

Дивным песням и слезам;

И хоть слез, с твоей любовью,

Ты моря у ней прольешь

И из ран горячей кровью

Все по капле изойдешь, —

Но зато умрешь мгновенно

Вместе с песнею своей

В самый пыл — как вдохновенный

Умирает соловей.

<1875>

Весна («Уходи, Зима седая!..»)

Посвящается Коле Трескину

Уходи, Зима седая!

Уж красавицы Весны

Колесница золотая

Мчится с горной вышины!

Старой спорить ли, тщедушной,

С ней — царицею цветов,

С целой армией воздушной

Благовонных ветерков!

А что шума, что гуденья,

Теплых ливней и лучей,

И чиликанья, и пенья!..

Уходи себе скорей!

У нее не лук, не стрелы,

Улыбнулась лишь — и ты,

Подобрав свой саван белый,

Поползла в овраг, в кусты!..

Да найдут и по оврагам!

Вон уж пчел рои шумят,

И летит победным флагом

Пестрых бабочек отряд!

1881

Перечитывая Пушкина

Его стихи читая — точно я

Переживаю некий миг чудесный —

Как будто надо мной гармонии небесной

Вдруг понеслась нежданная струя…

Нездешними мне кажутся их звуки:

Как бы влиясь в его бессмертный стих,

Земное все — восторги, страсти, муки —

В небесное преобразилось в них!

1887

«Мысль поэтическая, — нет!..»

Мысль поэтическая, — нет! —

В душе мелькнув, не угасает!

Ждет вдохновенья много лет

И — вспыхнув вдруг — как бы в ответ

Призыву свыше — воскресает…

Дать надо времени протечь,

Нужна, быть может, в сердце рана —

И не одна, — чтобы облечь

Мысль эту в образ и извлечь

Из первобытного тумана…

1887

Гроза

Кругом царила жизнь и радость,

И ветер нес ржаных полей

Благоухание и сладость

Волною мягкою своей.

Но вот, как бы в испуге, тени

Бегут по золотым хлебам —

Промчался вихрь — пять-шесть мгновений —

И, в встречу солнечным лучам,

Встают с серебряным карнизом

Чрез все полнеба ворота,

И там, за занавесом сизым,

Сквозят и блеск и темнота.

Вдруг словно скатерть парчевую

Поспешно сдернул кто с полей,

И тьма за ней в погоню злую,

И все свирепей и быстрей.

Уж расплылись давно колонны,

Исчез серебряный карниз,

И гул пошел неугомонный,

И огнь и воды полились…

Где царство солнца и лазури!

Где блеск полей, где мир долин!

Но прелесть есть и в шуме бури,

И в пляске ледяных градин!

Их нахватать — нужна отвага!

И — вон как дети в удальце

Ее честят! как вся ватага

Визжит и скачет на крыльце!

1887

«Уж побелели неба своды…»

Уж побелели неба своды…

Промчался резвый ветерок…

Передрассветный сон природы

Уже стал чуток и легок.

Блеснуло солнце: гонит ночи

С нее последнюю дрему —

Она, вздрогнув, открыла очи

И улыбается ему.

1887

Олимпийские игры

Все готово. Мусикийский

Дан сигнал… сердца дрожат…

По арене олимпийской

Колесниц помчался ряд…

Трепеща, народ и боги

Смотрят, сдерживая крик…

Шибче, кони быстроноги!

Шибче!.. близко… страшный миг!

Главк… Евмолп… опережают…

Не смотри на отсталых!

Эти… близко… подъезжают…

Ну — который же из них?

«Главк!» — кричат… и вон он, гордый,

Шагом едет взять трофей,

И в пыли чуть видны морды

Разозлившихся коней.

1887

Старый дож

«Ночь светла; в небесном поле

Ходит Веспер золотой;

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой…»^[74]

Занимает догарессу

Умной речью дож седой…

Слово каждое по весу —

Что червонец дорогой…

Тешит он ее картиной,

Как Венеция, тишком,

Весь, как тонкой паутиной,

Мир опутала кругом:

«Кто сказал бы в дни Аттилы^{150},

Чтоб из хижин рыбарей

Всплыл на отмели унылой

Этот чудный перл морей!

Чтоб укрывшийся в лагуне

Лев святого Марка^{151} стал

Выше всех владык — и втуне

Рев его не пропадал!

Чтоб его тяжелой лапы

Мощь почувствовать могли

Императоры, и папы,

И султан, и короли?

Подал знак — гремят перуны,

Всюду смута настает,

А к нему — в его лагуны —

Только золото плывет!..»

Кончил он, полусмеяся,

Ждет улыбки, но — глядит —

На плечо его склоняся,

Догаресса — мирно спит!..

«Все дитя еще!» — с укором,

Полным ласки, молвил он —

Только слышит — вскинул взором —

Чье-то пенье… цитры звон…

И все ближе это пенье

К ним несется над водой,

Рассыпаясь в отдаленье

В голубой простор морской…

Дожу вспомнилось былое…

Море зыбилось едва…

Тот же Веспер… «Что такое?

Что за глупые слова!»

Вздрогнул он, как от укола

Прямо в сердце… Глядь: плывет,

Обгоняя их, гондола,

Кто-то в маске там поет:

«С старым дожем плыть в гондоле…

Быть — его и — не любить…

И к другому, в злой неволе,

Тайный помысел стремить…

Тот «другой» — о догаресса!.. —

Самый ад не сладит с ним!

Он безумец, он повеса, —

Но он — любит и — любим!..»

Дож рванул усы седые…

Мысль за мыслью, целый ад,

Словно молний стрелы злые,

Душу мрачную браздят…

А она — так ровно дышит,

На плече его лежит…

«Что же?… Слышит иль не слышит?

Спит она — или не спит?!»

1888

«Вчера — и в самый миг разлуки…»

Вчера — и в самый миг разлуки

Я вдруг обмолвился стихом —

Исчезли слезы, стихли муки,

И точно солнечным лучом

И близь и даль озолотило…

Но не кори меня, мой друг!

Венец свой творческая сила

Кует лишь из душевных мук!

Глубоким выхвачен он горем

Из недр души заповедных —

Как жемчуг, выброшенный морем

Под грохот бури — этот стих!

1889

А. Фет

^{152}

«Печальная береза…»

Печальная береза

У моего окна,

И прихотью мороза

Разубрана она.

Как гроздья винограда,

Ветвей концы висят, —

И радостен для взгляда

Весь траурный наряд.

Люблю игру денницы

Я замечать на ней,

И жаль мне, если птицы

Стряхнут красу ветвей.

<1842>

«Кот поет, глаза прищуря…»

Кот поет, глаза прищуря,

Мальчик дремлет на ковре,

На дворе играет буря,

Ветер свищет на дворе.

«Полно тут тебе валяться,

Спрячь игрушки да вставай!

Подойди ко мне прощаться,

Да и спать себе ступай».

Мальчик встал.

А кот глазами

Поводил и все поет;

В окна снег валит клоками,

Буря свищет у ворот.

<1842>

«Чудная картина…»

Чудная картина,

Как ты мне родна:

Белая равнина,

Полная луна,

Свет небес высоких,

И блестящий снег,

И саней далеких

Одинокий бег.

<1842>

«Стихом моим незвучным и упорным…»

Стихом моим незвучным и упорным

Напрасно я высказывать хочу

Порыв души, но, звуком непокорным

Обманутый, душой к тебе лечу.

Мне верится, что пламенную веру

В душе твоей возбудит тайный стих,

Что грустию невольною размеру

Она должна сочувствовать на миг.

Да, ты поймешь, поймешь — я это знаю —

Все, чем душа родная прожила, —

Ведь я ж всегда по чувству угадаю

Твой след везде, где ты хоть раз была.

<1842>

«Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом…»

Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом,

Я при свечах навела;

В два ряда свет — и таинственным трепетом

Чудно горят зеркала.

Страшно припомнить душой оробелою:

Там, за спиной, нет огня…

Тяжкое что-то над шеею белою

Плавает, давит меня!

Ну как уставят гробами дубовыми

Весь этот ряд между свеч!

Ну как лохматый с глазами свинцовыми

Выглянет вдруг из-за плеч!

Ленты да радуги, ярче и жарче дня…

Дух захватило в груди…

Суженый! золото, серебро!.. Чур меня,

Чур меня — сгинь, пропади!

<1842>

Ave Maria

Ave Maria — лампада тиха,

В сердце готовы четыре стиха:

Чистая дева, скорбящего мать,

Душу проникла твоя благодать.

Неба царица, не в блеске лучей,

В тихом предстань сновидении ей!

Ave Maria — лампада тиха,

Я прошептал все четыре стиха.

<1842>

«Как много, боже мой, за то б я отдал дней…»

Как много, боже мой, за то б я отдал дней,

Чтоб вечер северный прожить тихонько с нею

И все пересказать ей языком очей,

Хоть на вечер один назвав ее своею,

Чтоб на главе моей лилейная рука,

Небрежно потонув, власы приподнимала,

Чтоб от меня была забота далека,

Чтоб счастью одному душа моя внимала,

Чтобы в очах ее слезинка родилась —

Та, над которой я так передумал много, —

Чтобы душа моя на все отозвалась —

На все, что было ей даровано от бога!

<1842>

«На заре ты ее не буди…»

^{153}

На заре ты ее не буди,

На заре она сладко так спит;

Утро дышит у ней на груди,

Ярко пышет на ямках ланит.

И подушка ее горяча,

И горяч утомительный сон,

И, чернеясь, бегут на плеча

Косы лентой с обеих сторон.

А вчера у окна ввечеру

Долго-долго сидела она

И следила по тучам игру,

Что, скользя, затевала луна.

И чем ярче играла луна,

И чем громче свистал соловей,

Все бледней становилась она,

Сердце билось больней и больней.

Оттого-то на юной груди,

На ланитах так утро горит.

Не буди ж ты ее, не буди…

На заре она сладко так спит!

<1842>

«Не отходи от меня…»

^{154}

Не отходи от меня,

Друг мой, останься со мной!

Не отходи от меня:

Мне так отрадно с тобой…

Ближе друг к другу, чем мы, —

Ближе нельзя нам и быть;

Чище, живее, сильней

Мы не умеем любить.

Если же ты — предо мной,

Грустно головку склоня, —

Мне так отрадно с тобой:

Не отходи от меня!

<1842>

«Тихая, звездная ночь…»

Тихая, звездная ночь,

Трепетно светит луна;

Сладки уста красоты

В тихую, звездную ночь.

Друг мой! в сиянье ночном

Как мне печаль превозмочь?…

Ты же светла, как любовь,

В тихую, звездную ночь.

Друг мой, я звезды люблю —

И от печали не прочь…

Ты же еще мне милей

В тихую, звездную ночь.

<1842>

«Буря на небе вечернем…»

Буря на небе вечернем,

Моря сердитого шум —

Буря на море и думы,

Много мучительных дум —

Буря на море и думы,

Хор возрастающих дум —

Черная туча за тучей,

Моря сердитого шум.

<1842>

«Теплым ветром потянуло…»

Теплым ветром потянуло,

Смолк далекий гул,

Поле тусклое уснуло,

Гуртовщик уснул.

В загородке улеглися

И жуют волы,

Звезды частые зажглися

По навесу мглы.

Только выше все всплывает

Месяц золотой,

Только стадо обегает

Пес сторожевой.

Редко, редко кочевая

Тучка бросит тень…

Неподвижная, немая,

Ночь светла, как день.

<1842>

«Право, от полной души я благодарен соседу…»

Право, от полной души я благодарен соседу:

Славная вещь — под окном в клетке держать соловья.

Грустно в неволе певцу, но чары сильны у природы:

Только прощальным огнем озлатятся кресты на церквах

И в расцветающий сад за высоким, ревнивым забором

Вечера свежесть вдыхать выйдет соседка одна, —

Тени ночные в певце пробудят желание воли,

И под окном соловей громко засвищет любовь.

Что за головка у ней, за белые плечи и руки!

Что за янтарный отлив на роскошных извивах волос!

Стан — загляденье! притом какая лукавая ножка!

Будто бы дразнит, мелькая…

Но вечер давно уж настал…

Что ж не поет соловей или что ж не выходит соседка?…

Может, сегодня мы все трое друг друга поймем.

<1842>

«Скучно мне вечно болтать о том, что высоко, прекрасно…»

Скучно мне вечно болтать о том, что высоко, прекрасно;

Все эти толки меня только к зевоте ведут…

Бросив педантов, бегу с тобой побеседовать, друг мой;

Знаю, что в этих глазах, черных и умных глазах,

Больше прекрасного, чем в нескольких стах фолиантах,

Знаю, что сладкую жизнь пью с этих розовых губ.

Только пчела узнает в цветке затаенную сладость,

Только художник на всем чует прекрасного след.

<1842>

«Я жду… Соловьиное эхо…»

Я жду… Соловьиное эхо

Несется с блестящей реки,

Трава при луне в бриллиантах,

На тмине горят светляки.

Я жду… Темно-синее небо

И в мелких и в крупных звездах,

Я слышу биение сердца

И трепет в руках и в ногах.

Я жду… Вот повеяло с юга;

Тепло мне стоять и идти;

Звезда покатилась на запад…

Прости, золотая, прости!

<1842>

«Шумела полночная вьюга…»

Шумела полночная вьюга

В лесной и глухой стороне.

Мы сели с ней друг подле друга.

Валежник свистал на огне.

И наших двух теней громады

Лежали на красном полу,

А в сердце ни искры отрады,

И нечем прогнать эту мглу!

Березы скрипят за стеною,

Сук ели трещит смоляной…

О друг мой, скажи, что с тобою?

Я знаю давно, что со мной!

<1842>

Вакханка («Под тенью сладостной полуденного сада…»)

Под тенью сладостной полуденного сада,

В широколиственном венке из винограда

И влаги вакховой томительной полна,

Чтоб дух перевести, замедлилась она.

Закинув голову, с улыбкой опьяненья,

Прохладного она искала дуновенья,

Как будто волосы уж начинали жечь

Горячим золотом ей розы пышных плеч.

Одежда жаркая все ниже опускалась,

И молодая грудь все больше обнажалась,

А страстные глаза, слезой упоены,

Вращались медленно, желания полны.

<1843>

«Облаком волнистым…»

Облаком волнистым

Пыль встает вдали;

Конный или пеший —

Не видать в пыли!

Вижу: кто-то скачет

На лихом коне.

Друг мой, друг далекий,

Вспомни обо мне!

<1843>

Узник

Густая крапива

Шумит под окном,

Зеленая ива

Повисла шатром;

Веселые лодки

В дали голубой;

Железо решетки

Визжит под пилой.

Бывалое горе

Уснуло в груди,

Свобода и море

Горят впереди.

Прибавилось духа,

Затихла тоска,

И слушает ухо,

И пилит рука.

<1843>

«Я долго стоял неподвижно…»

Я долго стоял неподвижно,

В далекие звезды вглядясь, —

Меж теми звездами и мною

Какая-то связь родилась.

Я думал… не помню, что думал;

Я слушал таинственный хор,

И звезды тихонько дрожали,

И звезды люблю я с тех пор…

<1843>

«Я пришел к тебе с приветом…»

Я пришел к тебе с приветом,

Рассказать, что солнце встало,

Что оно горячим светом

По листам затрепетало;

Рассказать, что лес проснулся,

Весь проснулся, веткой каждой,

Каждой птицей встрепенулся

И весенней полон жаждой;

Рассказать, что с той же страстью,

Как вчера, пришел я снова,

Что душа все так же счастью

И тебе служить готова;

Рассказать, что отовсюду

На меня весельем веет,

Что не знаю сам, что буду

Петь, — но только песня зреет.

<1843>

«Не ворчи, мой кот-мурлыка…»

Не ворчи, мой кот-мурлыка,

В неподвижном полусне:

Без тебя темно и дико

В нашей стороне;

Без тебя все та же печка,

Те же окна, как вчера,

Те же двери, та же свечка,

И опять хандра…

<1843>

Серенада («Тихо вечер догорает…»)

^{155}

Тихо вечер догорает,

Горы золотя;

Знойный воздух холодает, —

Спи, мое дитя.

Соловьи давно запели,

Сумрак возвестя;

Струны робко зазвенели, —

Спи, мое дитя.

Смотрят ангельские очи,

Трепетно светя;

Так легко дыханье ночи, —

Спи, мое дитя.

<1844>

«Уж верба вся пушистая…»

Уж верба вся пушистая

Раскинулась кругом;

Опять весна душистая

Повеяла крылом.

Станицей тучки носятся,

Тепло озарены,

И в душу снова просятся

Пленительные сны.

Везде разнообразною

Картиной занят взгляд,

Шумит толпою праздною

Народ, чему-то рад…

Какой-то тайной жаждою

Мечта распалена —

И над душою каждою

Проносится весна.

<1844>

«Как мошки зарею…»

Как мошки зарею,

Крылатые звуки толпятся;

С любимой мечтою

Не хочется сердцу расстаться.

Но цвет вдохновенья

Печален средь буднишних терний;

Былое стремленье

Далеко, как отблеск вечерний.

Но память былого

Все крадется в сердце тревожно…

О, если б без слова

Сказаться душой было можно!

<1844>

Скрипач.
Акварель В. Е. Маковского. 1886 г.
Государственная Третьяковская галерея.

«О, долго буду я, в молчанье ночи тайной…»

^{156}

О, долго буду я, в молчанье ночи тайной,

Коварный лепет твой, улыбку, взор случайный,

Перстам послушную волос густую прядь

Из мыслей изгонять и снова призывать;

Дыша порывисто, один, никем не зримый,

Досады и стыда румянами палимый,

Искать хотя одной загадочной черты

В словах, которые произносила ты;

Шептать и поправлять былые выраженья

Речей моих с тобой, исполненных смущенья,

И в опьянении, наперекор уму,

Заветным именем будить ночную тьму.

<1844>

«Когда мои мечты за гранью прошлых дней…»

Когда мои мечты за гранью прошлых дней

Найдут тебя опять за дымкою туманной,

Я плачу сладостно, как первый иудей

На рубеже земли обетованной.

Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов,

Тобой так сладостно и больно возмущенных

В те дни, как постигал я первую любовь

По бунту чувств неугомонных,

По сжатию руки, по отблеску очей,

Сопровождаемым то вздохами, то смехом,

По ропоту простых, незначащих речей,

Лишь нам звучавших страсти эхом.

<1844>

«Ночь светла, мороз сияет…»

Ночь светла, мороз сияет,

Выходи — снежок хрустит;

Пристяжная озябает

И на месте не стоит.

Сядем, полость застегну я, —

Ночь светла, и ровен путь.

Ты ни слова, — замолчу я,

И — пошел куда ни будь!

<1847>

«На двойном стекле узоры…»

На двойном стекле узоры

Начертил мороз,

Шумный день свои дозоры

И гостей унес;

Смолкнул яркий говор сплетней,

Скучный голос дня:

Благодатней и приветней

Все кругом меня.

Пред горящими дровами

Сядем — там тепло.

Месяц быстрыми лучами

Пронизал стекло.

Ты хитрила, ты скрывала,

Ты была умна;

Ты давно не отдыхала,

Ты утомлена.

Полон нежного волненья,

Сладостной мечты,

Буду ждать успокоенья

Чистой красоты.

<1847>

Фантазия

Мы одни; из сада в стекла окон

Светит месяц… тусклы наши свечи;

Твой душистый, твой послушный локон,

Развиваясь, падает на плечи.

Что ж молчим мы? Или самовластно

Царство тихой, светлой ночи мая?

Иль поет и ярко так и страстно

Соловей, над розой изнывая?

Иль проснулись птички за кустами,

Там, где ветер колыхал их гнезды,

И, дрожа ревнивыми лучами,

Ближе, ближе к нам нисходят звезды?

На суку извилистом и чудном,

Пестрых сказок пышная жилица,

Вся в огне, в сиянье изумрудном,

Над водой качается жар-птица;

Расписные раковины блещут

В переливах чудной позолоты,

До луны жемчужной пеной мещут

И алмазной пылью водометы.

Листья полны светлых насекомых,

Все растет и рвется вон из меры,

Много снов проносится знакомых,

И на сердце много сладкой веры.

Переходят радужные краски,

Раздражая око светом ложным;

Миг еще — и нет волшебной сказки,

И душа опять полна возможным.

Мы одни; из сада в стекла окон

Светит месяц… тусклы наши свечи;

Твой душистый, твой послушный локон,

Развиваясь, падает на плечи.

<1847>

«Спи — еще зарею…»

Спи — еще зарею

Холодно и рано;

Звезды за горою

Блещут средь тумана;

Петухи недавно

В третий раз пропели,

С колокольни плавно

Звуки пролетели.

Дышат лип верхушки

Негою отрадной,

А углы подушки —

Влагою прохладной.

<1847>

«Свеж и душист твой роскошный венок…»

^{157}

Свеж и душист твой роскошный венок,

Всех в нем цветов благовония слышны,

Кудри твои так обильны и пышны,

Свеж и душист твой роскошный венок.

Свеж и душист твой роскошный венок,

Ясного взора губительна сила, —

Нет, я не верю, чтоб ты не любила:

Свеж и душист твой роскошный венок.

Свеж и душист твой роскошный венок,

Счастию сердце легко предается:

Мне близ тебя хорошо и поется.

Свеж и душист твой роскошный венок.

<1847>

«Как отрок зарею…»

Как отрок зарею

Лукавые сны вспоминает,

Я звука душою

Ищу, что в душе обитает.

Хоть в сердце нет веры

В живое преданий наследство,

Люблю я химеры,

Где рдеет румяное детство.

Быть может, что сонный

Со сном золотым встрепенется

Иль стих благовонный

Из уст разомкнутых польется.

<1847>

«Летний вечер тих и ясен…»

Летний вечер тих и ясен;

Посмотри, как дремлют ивы;

Запад неба бледно-красен,

И реки блестят извивы.

От вершин скользя к вершинам,

Ветр ползет лесною высью.

Слышишь ржанье по долинам?

То табун несется рысью.

<1847>

Змей

Чуть вечернею росою

Осыпается трава,

Чешет косу, моет шею

Чернобровая вдова.

И не сводит у окошка

С неба темного очей,

И летит, свиваясь в кольца,

В ярких искрах длинный змей.

И шумит все ближе, ближе,

И над вдовьиным двором,

Над соломенною крышей

Рассыпается огнем.

И окно тотчас затворит

Чернобровая вдова;

Только слышатся в светлице

Поцелуи да слова.

<1847>

«Когда мечтательно я предан тишине…»

Когда мечтательно я предан тишине

И вижу кроткую царицу ясной ночи,

Когда созвездия заблещут в вышине

И сном у Аргуса начнут смыкаться очи,

И близок час уже, условленный тобой,

И ожидание с минутой возрастает,

И я стою уже безумный и немой,

И каждый звук ночной смущенного пугает;

И нетерпение сосет больную грудь,

И ты идешь одна, украдкой озираясь,

И я спешу в лицо прекрасной заглянуть,

И вижу ясное, — и тихо, улыбаясь,

Ты на слова любви мне говоришь «люблю!»,

А я бессвязные связать стараюсь речи,

Дыханьем пламенным дыхание ловлю,

Целую волоса душистые и плечи

И долго слушаю, как ты молчишь, — и мне

Ты предаешься вся для страстного лобзанья, —

О друг, как счастлив я, как счастлив я вполне!

Как жить мне хочется до нового свиданья!

<1847>

«Постой! здесь хорошо! зубчатой и широкой…»

Постой! здесь хорошо! зубчатой и широкой

Каймою тень легла от сосен в лунный свет…

Какая тишина! Из-за горы высокой

Сюда и доступа мятежным звукам нет.

Я не пойду туда, где камень вероломный,

Скользя из-под пяты с отвесных берегов,

Летит на хрящ морской; где в море вал огромный

Придет — и убежит в объятия валов.

Одна передо мной, под мирными звездами,

Ты здесь, царица чувств, властительница дум…

А там придет волна — и грянет между нами…

Я не пойду туда: там вечный плеск и шум!

<1847, 1855>

«Ее не знает свет, — она еще ребенок…»

Ее не знает свет, — она еще ребенок;

Но очерк головы у ней так чист и тонок

И столько томности во взгляде кротких глаз,

Что детства мирного последний близок час.

Дохнет тепло любви, — младенческое око

Лазурным пламенем засветится глубоко,

И гребень, ласково-разборчив, будто сам

Пойдет медлительней по пышным волосам,

Персты румяные, бледнея, подлиннеют…

Блажен, кто замечал, как постепенно зреют

Златые гроздия, и знал, что, виноград

Сбирая, он вопьет их сладкий аромат!

<1847>

«Тебе в молчании я простираю руку…»

Тебе в молчании я простираю руку

И детских укоризн в грядущем не страшусь.

Ты втайне поняла души смешную муку,

Усталых прихотей ты разгадала скуку;

Мы вместе — и судьбе я молча предаюсь.

Без клятв и клеветы ребячески невинной

Сказала жизнь за нас последний приговор.

Мы оба молоды, но с радостью старинной

Люблю на локон твой засматриваться длинный;

Люблю безмолвных уст и взоров разговор.

Как в дни безумные, как в пламенные годы,

Мне жизни мировой святыня дорога;

Люблю безмолвие полунощной природы,

Люблю ее лесов лепечущие своды,

Люблю ее степей алмазные снега.

И снова мне легко, когда, святому звуку

Внимая не один, я заживо делюсь;

Когда, за честный бой с тенями взяв поруку,

Тебе в молчании я простираю руку

И детских укоризн в грядущем не страшусь.

<1847>

«Я болен, Офелия, милый мой друг!..»

^{158}

Я болен, Офелия, милый мой друг!

Ни в сердце, ни в мысли нет силы.

О, спой мне, как носится ветер вокруг

Его одинокой могилы.

Душе раздраженной и груди больной

Понятны и слезы и стоны.

Про иву, про иву зеленую спой,

Про иву сестры Дездемоны.

<1847>

Диана

^{159}

Богини девственной округлые черты,

Во всем величии блестящей наготы,

Я видел меж дерев над ясными водами.

С продолговатыми, бесцветными очами

Высоко поднялось открытое чело, —

Его недвижностью вниманье облегло,

И дев молению в тяжелых муках чрева

Внимала чуткая и каменная дева.

Но ветер на заре между листов проник, —

Качнулся на воде богини ясный лик;

Я ждал, — она пойдет с колчаном и стрелами,

Молочной белизной мелькая меж древами,

Взирать на сонный Рим, на вечный славы град,

На желтоводный Тибр, на группы колоннад,

На стогны длинные… Но мрамор недвижимый

Белел передо мной красой непостижимой.

<1847>

«Уснуло озеро; безмолвен черный лес…»

Уснуло озеро; безмолвен черный лес;

Русалка белая небрежно выплывает;

Как лебедь молодой, луна среди небес

Скользит и свой двойник на влаге созерцает.

Уснули рыбаки у сонных огоньков;

Ветрило бледное не шевельнет ни складкой;

Порой тяжелый карп плеснет у тростников,

Пустив широкий круг бежать по влаге гладкой.

Как тихо… Каждый звук и шорох слышу я;

Но звуки тишины ночной не прерывают, —

Пускай живая трель ярка у соловья,

Пусть травы на воде русалки колыхают…

<1847>

«Поделись живыми снами…»

Поделись живыми снами,

Говори душе моей;

Что не выскажешь словами —

Звуком на душу навей.

<1847>

«Полно спать: тебе две розы…»

Полно спать: тебе две розы

Я принес с рассветом дня.

Сквозь серебряные слезы

Ярче нега их огня.

Вешних дней минутны грозы,

Воздух чист, свежей листы…

И роняют тихо слезы

Ароматные цветы.

<1847>

«О, не зови! Страстей твоих так звонок…»

^{160}

О, не зови! Страстей твоих так звонок

Родной язык.

Ему внимать и плакать, как ребенок,

Я так привык!

Передо мной дай волю сердцу биться

И не лукавь,

Я знаю край, где все, что может сниться,

Трепещет въявь.

Скажи, не я ль на первые воззванья

Страстей в ответ

Искал блаженств, которым нет названья

И меры нет?

Что ж? Рухнула с разбега колесница,

Хоть цель вдали,

И, распростерт, заносчивый возница

Лежит в пыли.

Я это знал — с последним увлеченьем

Конец всему;

Но самый прах с любовью, с наслажденьем

Я обойму.

Так предо мной дай волю сердцу биться

И не лукавь!

Я знаю край, где все, что может сниться,

Трепещет въявь.

И не зови — но песню наудачу

Любви запой;

На первый звук я, как дитя, заплачу —

И за тобой!

<1847>

Весенние мысли

Снова птицы летят издалека

К берегам, расторгающим лед,

Солнце теплое ходит высоко

И душистого ландыша ждет.

Снова в сердце ничем не умеришь

До ланит восходящую кровь,

И душою подкупленной веришь,

Что, как мир, бесконечна любовь.

Но сойдемся ли снова так близко

Средь природы разнеженной мы,

Как видало ходившее низко

Нас холодное солнце зимы?

<1848>

«Шепот, робкое дыханье…»

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца,

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слезы,

И заря, заря!..

<1850>

«Какие-то носятся звуки…»

^{161}

Какие-то носятся звуки

И льнут к моему изголовью.

Полны они томной разлуки,

Дрожат небывалой любовью.

Казалось бы, что ж? Отзвучала

Последняя нежная ласка,

По улице пыль пробежала,

Почтовая скрылась коляска…

И только… Но песня разлуки

Несбыточной дразнит любовью,

И носятся светлые звуки

И льнут к моему изголовью.

<1853>

«Люди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад…»

^{162}

Люди спят; мой друг, пойдем в тенистый сад.

Люди спят; одни лишь звезды к нам глядят.

Да и те не видят нас среди ветвей

И не слышат — слышит только соловей…

Да и тот не слышит, — песнь его громка;

Разве слышат только сердце да рука:

Слышит сердце, сколько радостей земли,

Сколько счастия сюда мы принесли;

Да рука, услыша, сердцу говорит,

Что чужая в ней пылает и дрожит,

Что и ей от этой дрожи горячо,

Что к плечу невольно клонится плечо…

<1853>

«Растут, растут причудливые тени…»

Растут, растут причудливые тени,

В одну сливаясь тень…

Уж позлатил последние ступени

Перебежавший день.

Что звало жить, что силы горячило —

Далеко за горой.

Как призрак дня, ты, бледное светило,

Восходишь над землей.

И на тебя как на воспоминанье

Я обращаю взор…

Смолкает лес, бледней ручья сиянье,

Потухли выси гор;

Лишь ты одно скользишь стезей лазурной;

Недвижно все окрест…

Да сыплет ночь своей бездонной урной

К нам мириады звезд.

<1853>

Степь вечером

Клубятся тучи, млея в блеске алом,

Хотят в росе понежиться поля,

В последний раз, за третьим перевалом,

Пропал ямщик, звеня и не пыля.

Нигде жилья не видно на просторе.

Вдали огня иль песни — и не ждешь!

Все степь да степь. Безбрежная, как море,

Волнуется и наливает рожь.

За облаком до половины скрыта,

Луна светить еще не смеет днем.

Вот жук взлетел и прожужжал сердито,

Вот лунь проплыл, не шевеля крылом.

Покрылись нивы сетью золотистой,

Там перепел откликнулся вдали,

И слышу я, в изложине росистой

Вполголоса скрипят коростели.

Уж сумраком пытливый взор обманут.

Среди тепла прохладой стало дуть.

Луна чиста. Вот с неба звезды глянут,

И, как река, засветит Млечный Путь.

<1854>

Лес

Куда ни обращаю взор,

Кругом синеет мрачный бор

И день права свои утратил.

В глухой дали стучит топор,

Вблизи стучит вертлявый дятел.

У ног гниет столетний лом,

Гранит чернеет, и за пнем

Прижался заяц серебристый,

А на сосне, поросшей мхом,

Мелькает белки хвост пушистый.

И путь заглох и одичал,

Позеленелый мост упал

И лег, скосясь, во рву размытом,

И конь давно не выступал

По нем подкованным копытом.

<1854>

«Какое счастие: и ночь, и мы одни!..»

Какое счастие: и ночь, и мы одни!

Река — как зеркало и вся блестит звездами;

А там-то… голову закинь-ка да взгляни:

Какая глубина и чистота над нами!

О, называй меня безумным! Назови

Чем хочешь; в этот миг я разумом слабею

И в сердце чувствую такой прилив любви,

Что не могу молчать, не стану, не умею!

Я болен, я влюблен; но, мучась и любя, —

О, слушай! о, пойми! — я страсти не скрываю,

И я хочу сказать, что я люблю тебя —

Тебя, одну тебя люблю я и желаю!

<1854>

Пчелы

Пропаду от тоски я и лени,

Одинокая жизнь не мила,

Сердце ноет, слабеют колени,

В каждый гвоздик душистой сирени,

Распевая, вползает пчела.

Дай хоть выйду я в чистое поле

Иль совсем потеряюсь в лесу…

С каждым шагом не легче на воле,

Сердце пышет все боле и боле,

Точно уголь в груди я несу.

Нет, постой же! С тоскою моею

Здесь расстанусь. Черемуха спит.

Ах, опять эти пчелы под нею!

И никак я понять не умею,

На цветах ли, в ушах ли звенит.

<1854>

Ива

Сядем здесь, у этой ивы.

Что за чудные извивы

На коре вокруг дупла!

А под ивой как красивы

Золотые переливы

Струй дрожащего стекла!

Ветви сочные дугою

Перегнулись над водою,

Как зеленый водопад;

Как живые, как иглою,

Будто споря меж собою,

Листья воду бороздят.

В этом зеркале под ивой

Уловил мой глаз ревнивый

Сердцу милые черты…

Мягче взор твой горделивый…

Я дрожу, глядя, счастливый,

Как в воде дрожишь и ты.

<1854>

«Еще весны душистой нега…»

Еще весны душистой нега

К нам не успела низойти,

Еще овраги полны снега,

Еще зарей гремит телега

На замороженном пути.

Едва лишь в полдень солнце греет,

Краснеет липа в высоте,

Сквозя, березник чуть желтеет,

И соловей еще не смеет

Запеть в смородинном кусте.

Но возрожденья весть живая

Уж есть в пролетных журавлях,

И, их глазами провожая,

Стоит красавица степная

С румянцем сизым на щеках.

<1854>

Буря

Свежеет ветер, меркнет ночь,

А море злей и злей бурлит,

И пена плещет на гранит —

То прянет, то отхлынет прочь.

Все раздражительней бурун;

Его шипучая волна

Так тяжела и так плотна,

Как будто в берег бьет чугун.

Как будто бог морской сейчас,

Всесилен и неумолим,

Трезубцем пригрозя своим,

Готов воскликнуть: «Вот я вас!^{163}»

<1854>

Первый ландыш

О первый ландыш! Из-под снега

Ты просишь солнечных лучей;

Какая девственная нега

В душистой чистоте твоей!

Как первый луч весенний ярок!

Какие в нем нисходят сны!

Как ты пленителен, подарок

Воспламеняющей весны!

Так дева в первый раз вздыхает —

О чем — неясно ей самой, —

И робкий вздох благоухает

Избытком жизни молодой.

<1854>

«Жди ясного на завтра дня…»

Жди ясного на завтра дня.

Стрижи мелькают и звенят.

Пурпурной полосой огня

Прозрачный озарен закат.

В заливе дремлют корабли, —

Едва трепещут вымпела.

Далеко небеса ушли —

И к ним морская даль ушла.

Так робко набегает тень,

Так тайно свет уходит прочь,

Что ты не скажешь: минул день,

Не говоришь: настала ночь.

<1854>

«Как здесь свежо под липою густою…»

Как здесь свежо под липою густою —

Полдневный зной сюда не проникал,

И тысячи висящих надо мною

Качаются душистых опахал.

А там, вдали, сверкает воздух жгучий,

Колебляся, как будто дремлет он.

Так резко-сух снотворный и трескучий

Кузнечиков неугомонный звон.

За мглой ветвей синеют неба своды,

Как дымкою подернуты слегка,

И, как мечты почиющей природы,

Волнистые проходят облака.

<1854>

«Над озером лебедь в тростник протянул…»

Над озером лебедь в тростник протянул,

В воде опрокинулся лес,

Зубцами вершин он в заре потонул,

Меж двух изгибаясь небес.

И воздухом чистым усталая грудь

Дышала отрадно. Легли

Вечерние тени. Вечерний мой путь

Краснел меж деревьев вдали.

А мы — мы на лодке сидели вдвоем,

Я смело налег на весло,

Ты молча покорным владела рулем,

Нас в лодке, как в люльке, несло.

И детская челн направляла рука

Туда, где, блестя чешуей,

Вдоль сонного озера быстро река

Бежала, как змей золотой.

Уж начали звезды мелькать в небесах…

Не помню, как бросил весло,

Не помню, что пестрый нашептывал флаг,

Куда нас потоком несло!

<1854>

«Ласточки пропали…»

Ласточки пропали,

А вчера зарей

Всё грачи летали

Да, как сеть, мелькали

Вон над той горой.

С вечера все спится,

На дворе темно.

Лист сухой валится,

Ночью ветер злится

Да стучит в окно.

Лучше б снег да вьюгу

Встретить грудью рад!

Словно как с испугу

Раскричавшись, к югу

Журавли летят.

Выйдешь — поневоле

Тяжело — хоть плачь!

Смотришь — через поле

Перекати-поле

Прыгает, как мяч.

<1854>

Сосны

Средь кленов девственных и плачущих берез

Я видеть не могу надменных этих сосен;

Они смущают рой живых и сладких грез,

И трезвый вид мне их несносен.

В кругу воскреснувших соседей лишь оне

Не знают трепета, не шепчут, не вздыхают

И, неизменные, ликующей весне

Пору зимы напоминают.

Когда уронит лес последний лист сухой

И, смолкнув, станет ждать весны и возрожденья, —

Они останутся холодною красой

Пугать иные поколенья.

<1854>

Весна на дворе

Как дышит грудь свежо и емко —

Слова не выразят ничьи!

Как по оврагам в полдень громко

На пену прядают ручьи!

В эфире песнь дрожит и тает,

На глыбе зеленеет рожь —

И голос нежный напевает:

«Еще весну переживешь!»

<1855>

Вечер («Прозвучало над ясной рекою…»)

Прозвучало над ясной рекою,

Прозвенело в померкшем лугу,

Прокатилось над рощей немою,

Засветилось на том берегу.

Далеко, в полумраке, луками

Убегает на запад река.

Погорев золотыми каймами,

Разлетелись, как дым, облака.

На пригорке то сыро, то жарко,

Вздохи дня есть в дыханье ночном, —

Но зарница уж теплится ярко

Голубым и зеленым огнем.

<1855>

«Заревая вьюга…»

Заревая вьюга

Все позамела,

А ревнивый месяц

Смотрит вдоль села.

Подойти к окошку —

Долго ль до беды?

А проснутся завтра —

Разберут следы.

В огород — собаки

Изорвут, гляди.

«Приходи сегодня» —

И нельзя нейти!

По плетню простенком

Проберусь как раз, —

Ни свекровь, ни месяц

Не увидят нас!

<1855>

Приметы

И тихо и светло — до сумерек далеко;

Как в дымке голубой и небо и вода, —

Лишь облаков густых с заката до востока

Лениво тянется лиловая гряда.

Да, тихо и светло; но ухом напряженным

Смятенья и тоски ты крики разгадал:

То чайки скликались над морем усыпленным

И, в воздухе кружась, летят к навесам скал.

Ночь будет страшная, и буря будет злая,

Сольются в мрак и гул и небо и земля…

А завтра, может быть, вот здесь волна седая

На берег выбросит обломки корабля.

<1854–1855>

«В темноте, на треножнике ярком…»

В темноте, на треножнике ярком

Мать варила черешни вдали…

Мы с тобой отворили калитку

И по темной аллее пошли.

Шли мы розно. Прохлада ночная

Широко между нами плыла.

Я боялся, чтоб в помысле смелом

Ты меня упрекнуть не могла.

Как-то странно мы оба молчали

И странней сторонилися прочь…

Говорила за нас и дышала

Нам в лицо благовонная ночь.

<1856>

Венера Милосская

^{164}

И целомудренно и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветет божественное тело

Неувядающей красой.

Под этой сенью прихотливой

Слегка приподнятых волос

Как много неги горделивой

В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью,

Вся млея пеною морской

И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

<1856>

У камина

Тускнеют угли. В полумраке

Прозрачный вьется огонек.

Так плещет на багряном маке

Крылом лазурным мотылек.

Видений пестрых вереница

Влечет, усталый теша взгляд,

И неразгаданные лица

Из пепла серого глядят.

Встает ласкательно и дружно

Былое счастье и печаль,

И лжет душа, что ей не нужно

Всего, чего глубоко жаль.

<1856>

«Только станет смеркаться немножко…»

^{165}

Только станет смеркаться немножко,

Буду ждать, не дрогнет ли звонок,

Приходи, моя милая крошка,

Приходи посидеть вечерок.

Потушу перед зеркалом свечи, —

От камина светло и тепло;

Стану слушать веселые речи,

Чтобы вновь на душе отлегло.

Стану слушать те детские грезы,

Для которых — все блеск впереди;

Каждый раз благодатные слезы

У меня закипают в груди.

До зари осторожной рукою

Вновь платок твой узлом завяжу,

И вдоль стен, озаренных луною,

Я тебя до ворот провожу.

<1856(?)>

Еще майская ночь

^{166}

Какая ночь! На всем какая нега!

Благодарю, родной полночный край!

Из царства льдов, из царства вьюг и снега

Как свеж и чист твой вылетает май!

Какая ночь! Все звезды до единой

Тепло и кротко в душу смотрят вновь,

И в воздухе за песнью соловьиной

Разносится тревога и любовь.

Березы ждут. Их лист полупрозрачный

Застенчиво манит и тешит взор.

Они дрожат. Так деве новобрачной

И радостен и чужд ее убор.

Нет, никогда нежней и бестелесней

Твой лик, о ночь, не мог меня томить!

Опять к тебе иду с невольной песней,

Невольной — и последней, может быть.

<1857>

Певице

^{167}

Уноси мое сердце в звенящую даль,

Где как месяц за рощей печаль;

В этих звуках на жаркие слезы твои

Кротко светит улыбка любви.

О дитя! как легко средь незримых зыбей

Доверяться мне песне твоей:

Выше, выше плыву серебристым путем,

Будто шаткая тень за крылом.

Вдалеке замирает твой голос, горя,

Словно за морем ночью заря, —

И откуда-то вдруг, я понять не могу,

Грянет звонкий прилив жемчугу.

Уноси ж мое сердце в звенящую даль,

Где кротка, как улыбка, печаль,

И все выше помчусь серебристым путем

Я, как шаткая тень за крылом.

<1857>

«На стоге сена ночью южной…»

На стоге сена ночью южной

Лицом ко тверди я лежал,

И хор светил, живой и дружный,

Кругом раскинувшись, дрожал.

Земля, как смутный сон немая,

Безвестно уносилась прочь,

И я, как первый житель рая,

Один в лицо увидел ночь.

Я ль несся к бездне полуночной,

Иль сонмы звезд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой бездной я повис.

И с замираньем и смятеньем

Я взором мерил глубину,

В которой с каждым я мгновеньем

Все невозвратнее тону.

<1857>

Бал

Когда трепещут эти звуки

И дразнит ноющий смычок,

Слагая на коленях руки,

Сажусь в забытый уголок.

И, как зари румянец дальный

Иль дней былых немая речь,

Меня пленяет вихорь бальный

И шевелит мерцанье свеч.

О, как, ничем неукротимо,

Уносит к юности былой

Вблизи порхающее мимо

Круженье пары молодой!

Чего хочу? Иль, может статься,

Бывалой жизнию дыша,

В чужой восторг переселяться

Заране учится душа?

<1857>

«Какая ночь! Как воздух чист…»

Какая ночь! Как воздух чист,

Как серебристый дремлет лист,

Как тень черна прибрежных ив,

Как безмятежно спит залив,

Как не вздохнет нигде волна,

Как тишиною грудь полна!

Полночный свет, ты тот же день:

Белей лишь блеск, чернее тень,

Лишь тоньше запах сочных трав,

Лишь ум светлей, мирнее нрав,

Да вместо страсти хочет грудь

Вот этим воздухом вздохнуть.

<1857(?)>

Весенний дождь

Еще светло перед окном,

В разрывы об лак солнце блещет,

И воробей своим крылом,

В песке купаяся, трепещет.

А уж от неба до земли,

Качаясь, движется завеса,

И будто в золотой пыли

Стоит за ней опушка леса.

Две капли брызнули в стекло,

От лип душистым медом тянет,

И что-то к саду подошло,

По свежим листьям барабанит.

<1857 (?)>

«Морская даль во мгле туманной…»

Морская даль во мгле туманной;

Там парус тонет, как в дыму,

А волны в злобе постоянной

Бегут к прибрежью моему.

Из них одной, избранной мною,

Навстречу пристально гляжу

И за грядой ее крутою

До камня влажного слежу.

К ней чайка плавная спустилась, —

Не дрогнет острое крыло.

Но вот громада докатилась,

Тяжеловесна, как стекло;

Плеснула в каменную стену,

Вот звонко грянет на плиту —

А уж подкинутую пену

Разбрызнул ветер на лету.

<1857 (?)>

«Нет, не жди ты песни страстной…»

Нет, не жди ты песни страстной,

Эти звуки — бред неясный,

Томный звон струны;

Но, полны тоскливой муки,

Навевают эти звуки

Ласковые сны.

Звонким роем налетели,

Налетели и запели

В светлой вышине.

Как ребенок им внимаю,

Что сказалось в них — не знаю,

И не нужно мне.

Поздним летом в окна спальной

Тихо шепчет лист печальный,

Шепчет не слова;

Но под легкий шум березы

К изголовью, в царство грезы

Никнет голова.

<1858>

Цветы

С полей несется голос стада,

В кустах малиновки звенят,

И с побелевших яблонь сада

Струится сладкий аромат.

Цветы глядят с тоской влюбленной,

Безгрешно чисты, как весна,

Роняя с пылью благовонной

Плодов румяных семена.

Сестра цветов, подруга розы,

Очами в очи мне взгляни,

Навей живительные грезы

И в сердце песню зарони.

<1858>

«Заря прощается с землею…»

Заря прощается с землею,

Ложится пар на дне долин,

Смотрю на лес, покрытый мглою,

И на огни его вершин.

Как незаметно потухают

Лучи и гаснут под конец!

С какою негой в них купают

Деревья пышный свой венец!

И все таинственней, безмерней

Их тень растет, растет, как сон;

Как тонко по заре вечерней

Их легкий очерк вознесен!

Как будто, чуя жизнь двойную

И ей овеяны вдвойне, —

И землю чувствуют родную,

И в небо просятся оне.

<1858>

«Скрип шагов вдоль улиц белых…»

Скрип шагов вдоль улиц белых,

Огоньки вдали;

На стенах оледенелых

Блещут хрустали.

От ресниц нависнул в очи

Серебристый пух,

Тишина холодной ночи

Занимает дух.

Ветер спит, и все немеет,

Только бы уснуть;

Ясный воздух сам робеет

На мороз дохнуть.

<1858(?)>

«Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…»

Ярким солнцем в лесу пламенеет костер,

И, сжимаясь, трещит можжевельник;

Точно пьяных гигантов столпившийся хор,

Раскрасневшись, шатается ельник.

Я и думать забыл про холодную ночь, —

До костей и до сердца прогрело;

Что смущало, колеблясь умчалося прочь,

Будто искры в дыму, улетело.

Пусть на зорьке, все ниже спускаясь, дымок

Над золою замрет сиротливо;

Долго-долго, до поздней поры огонек

Будет теплиться скупо, лениво.

И лениво и скупо мерцающий день

Ничего не укажет в тумане;

У холодной золы изогнувшийся пень

Прочернеет один на поляне.

Но нахмурится ночь — разгорится костер,

И, виясь, затрещит можжевельник,

И, как пьяных гигантов столпившийся хор,

Покраснев, зашатается ельник.

<1859>

«Опять незримые усилья…»

Опять незримые усилья,

Опять невидимые крылья

Приносят северу тепло;

Все ярче, ярче дни за днями,

Уж солнце черными кругами

В лесу деревья обвело.

Заря сквозит оттенком алым,

Подернут блеском небывалым

Покрытый снегом косогор;

Еще леса стоят в дремоте,

Но тем слышнее в каждой ноте

Пернатых радость и задор.

Ручьи, журча, и извиваясь,

И меж собой перекликаясь,

В долину гулкую спешат,

И разыгравшиеся воды

Под беломраморные своды

С веселым грохотом летят.

А там по нивам на просторе

Река раскинулась, как море,

Стального зеркала светлей,

И речка к ней на середину

За льдиной выпускает льдину,

Как будто стаю лебедей.

<1859>

«Как ярко полная луна…»

Как ярко полная луна

Посеребрила эту крышу!

Мы здесь под тенью полотна,

Твое дыхание я слышу.

У неостывшего гнезда

Ночная песнь гремит и тает.

О, погляди, как та звезда

Горит, горит и потухает.

Понятен блеск ее лучей

И полночь с песнию своею,

Но что горит в груди моей —

Тебе сказать я не умею.

Вся эта ночь у ног твоих

Воскреснет в звуках песнопенья,

Но тайну счастья в этот миг

Я унесу без выраженья.

<1859 (?)>

«Зреет рожь над жаркой нивой…»

Зреет рожь над жаркой нивой,

И от нивы и до нивы

Гонит ветер прихотливый

Золотые переливы.

Робко месяц смотрит в очи,

Изумлен, что день не минул,

Но широко в область ночи

День объятия раскинул.

Над безбрежной жатвой хлеба

Меж заката и востока

Лишь на миг смежает небо

Огнедышащее око.

<Конец 50-х годов>

«Влачась в бездействии ленивом…»

Влачась в бездействии ленивом

Навстречу осени своей,

Нам с каждым молодым порывом,

Что день, встречаться веселей.

Так в летний зной, когда в долины

Съезжают бережно снопы

И в зрелых жатвах круговины

Глубоко врезали серпы,

Прорвешь случайно повилику

Нетерпеливою ногой —

И вдруг откроешь землянику,

Красней и слаще, чем весной.

<Конец 50-х годов>

«Какая грусть! Конец аллеи…»

Какая грусть! Конец аллеи

Опять с утра исчез в пыли,

Опять серебряные змеи

Через сугробы поползли.

На небе ни клочка лазури,

В степи все гладко, все бело,

Один лишь ворон против бури

Крылами машет тяжело.

И на душе не рассветает,

В ней тот же холод, что кругом,

Лениво дума засыпает

Над умирающим трудом.

А все надежда в сердце тлеет,

Что, может быть, хоть невзначай,

Опять душа помолодеет,

Опять родной увидит край,

Где бури пролетают мимо,

Где дума страстная чиста, —

И посвященным только зримо

Цветет весна и красота.

<1862>

«Чем тоске, и не знаю, помочь…»

Чем тоске, и не знаю, помочь;

Грудь прохлады свежительной ищет,

Окна настежь, уснуть мне невмочь,

А в саду над ручьем во всю ночь

Соловей разливается-свищет.

Стройный тополь стоит под окном,

Листья в воздухе все онемели.

Точно думы всё те же и в нем,

Точно судит меня он с певцом, —

Не проронит ни вздоха, ни трели.

На заре только клонит ко сну,

Но лишь яркий багрянец замечу —

Разгорюсь — и опять не усну.

Знать, в последний встречаю весну

И тебя на земле уж не встречу.

<1862>

«Не избегай; я не молю…»

Не избегай; я не молю

Ни слез, ни сердца тайной боли,

Своей тоске хочу я воли

И повторять тебе: «люблю».

Хочу нестись к тебе, лететь,

Как волны по равнине водной,

Поцеловать гранит холодный,

Поцеловать — и умереть!

<1862(?)>

«Не первый год у этих мест…»

Не первый год у этих мест

Я в час вечерний проезжаю,

И каждый раз гляжу окрест,

И над березами встречаю

Все тот же золоченый крест.

Среди зеленой густоты

Карнизов обветшалых пятна,

Внизу могилы и кресты,

И мне — мне кажется понятно,

Что шепчут куполу листы.

Еще колеблясь и дыша

Над дорогими мертвецами,

Стремлюсь куда-то, вдаль спеша,

Но встречу с тихими гробами

Смиренно празднует душа.

<1864>

«Жизнь пронеслась без явного следа…»

Жизнь пронеслась без явного следа.

Душа рвалась — кто скажет мне куда?

С какой заране избранною целью?

Но все мечты, все буйство первых дней

С их радостью — все тише, все ясней

К последнему подходят новоселью.

Так, заверша беспутный свой побег,

С нагих полей летит колючий снег,

Гонимый ранней, буйною метелью,

И, на лесной остановясь глуши,

Сбирается в серебряной тиши

Глубокой и холодною постелью.

<1864>

Старые сосны.
Рис. А. К. Саврасова. Карандаш. 1854 г.
Государственная Третьяковская галерея.

«Измучен жизнью, коварством надежды…»

Die Gleichmäßigkeit des Laufes
der Zeit in allen Köpfen beweist
mehr, als irgend etwas, daß wir
Alle in denselben Traum versenkt
sind, ja daß es Ein Wesen ist,
welches ihn träumt.
Schopenhauer^[75]

^{168}

1

Измучен жизнью, коварством надежды,

Когда им в битве душой уступаю,

И днем и ночью смежаю я вежды

И как-то странно порой прозреваю.

Еще темнее мрак жизни вседневной,

Как после яркой осенней зарницы,

И только в небе, как зов задушевный,

Сверкают звезд золотые ресницы.

И так прозрачна огней бесконечность,

И так доступна вся бездна эфира,

Что прямо смотрю я из времени в вечность

И пламя твое узнаю, солнце мира.

И неподвижно на огненных розах

Живой алтарь мирозданья курится,

В его дыму, как в творческих грезах,

Вся сила дрожит и вся вечность снится.

И все, что мчится по безднам эфира,

И каждый луч, плотской и бесплотный, —

Твой только отблеск, о солнце мира,

И только сон, только сон мимолетный.

И этих грез в мировом дуновенье

Как дым, несусь я и таю невольно,

И в этом прозренье, и в этом забвенье

Легко мне жить и дышать мне не больно.

2

В тиши и мраке таинственной ночи

Я вижу блеск приветный и милый,

И в звездном хоре знакомые очи

Горят в степи над забытой могилой.

Трава поблекла, пустыня угрюма,

И сон сиротлив одинокой гробницы,

И только в небе, как вечная дума,

Сверкают звезд золотые ресницы.

И снится мне, что ты встала из гроба

Такой же, какой ты с земли отлетела,

И снится, снится: мы молоды оба,

И ты взглянула, как прежде глядела.

<1864(?)>

«Кому венец: богине ль красоты…»

Кому венец: богине ль красоты

Иль в зеркале ее изображенью?

Поэт смущен, когда дивишься ты

Богатому его воображенью.

Не я, мой друг, а божий мир богат,

В пылинке он лелеет жизнь и множит,

И что один твой выражает взгляд,

Того поэт пересказать не может.

<1865>

«Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури…»

Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури,

Изрыдалась осенняя ночь ледяными слезами,

Ни огня на земле, ни звезды в овдовевшей лазури,

Все сорвать хочет ветер, все смыть хочет ливень ручьями.

Никого! Ничего! Даже сна нет в постели холодной,

Только маятник грубо-насмешливо меряет время.

Оторвись же от тусклой свечи ты душою свободной!

Или тянет к земле роковое, тяжелое бремя?

О, войди ж в этот мрак, улыбнись, благосклонная фея,

И всю жизнь в этот миг я солью, этим мигом измерю,

И, речей благовонных созвучием слух возлелея,

Не признаю часов и рыданьям ночным не поверю!

<Конец 60-х годов(?)>

Майская ночь

^{169}

Отсталых туч над нами пролетает

Последняя толпа.

Прозрачный их отрезок мягко тает

У лунного серпа.

Царит весны таинственная сила

С звездами на челе. —

Ты, нежная! Ты счастье мне сулила

На суетной земле.

А счастье где? Не здесь, в среде убогой,

А вон оно — как дым.

За ним! за ним! воздушною дорогой —

И в вечность улетим!

1870

Осенью

Когда сквозная паутина

Разносит нити ясных дней

И под окном у селянина

Далекий благовест слышней,

Мы не грустим, пугаясь снова

Дыханья близкого зимы,

А голос лета прожитого

Яснее понимаем мы.

<1870 (?)>

«Всю ночь гремел овраг соседний…»

Всю ночь гремел овраг соседний,

Ручей, бурля, бежал к ручью,

Воскресших вод напор последний

Победу разглашал свою.

Ты спал. Окно я растворила,

В степи кричали журавли,

И сила думы уносила

За рубежи родной земли,

Лететь к безбрежью, бездорожью,

Через леса, через поля, —

А подо мной весенней дрожью

Ходила гулкая земля.

Как верить перелетной тени?

К чему мгновенный сей недуг,

Когда ты здесь, мой добрый гений,

Бедами искушенный друг?

1872

«В дымке-невидимке…»

^{170}

В дымке-невидимке

Выплыл месяц вешний,

Цвет садовый дышит

Яблонью, черешней.

Так и льнет, целуя

Тайно и нескромно.

И тебе не грустно?

И тебе не томно?

Истерзался песней

Соловей без розы.

Плачет старый камень,

В пруд роняя слезы.

Уронила косы

Голова невольно.

И тебе не томно?

И тебе не больно?

1873

«Только встречу улыбку твою…»

Только встречу улыбку твою

Или взгляд уловлю твой отрадный, —

Не тебе песнь любви я пою,

А твоей красоте ненаглядной.

Про певца по зарям говорят,

Будто розу влюбленною трелью

Восхвалять неумолчно он рад

Над душистой ее колыбелью.

Но безмолвствует, пышно чиста,

Молодая владычица сада:

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.

<1873 (?)>

Графу Л. Н. Толстому («Как ястребу, который просидел…»)

^{171}

Как ястребу, который просидел

На жердочке суконной зиму в клетке,

Питаяся настрелянною птицей,

Весной охотник голубя несет

С надломленным крылом — и, оглядев

Живую пищу, старый ловчий щурит

Зрачок прилежный, поджимает перья

И вдруг нежданно, быстро, как стрела,

Вонзается в трепещущую жертву,

Кривым и острым клювом ей взрезает

Мгновенно грудь и, весело раскинув

На воздух перья, с алчностью забытой

Рвет и глотает трепетное мясо, —

Так бросил мне кавказские ты песни^{172},

В которых бьется и кипит та кровь,

Что мы зовем поэзией. Спасибо,

Полакомил ты старого ловца!

1875

Среди звезд

Пусть мчитесь вы, как я, покорны мигу,

Рабы, как я, мне прирожденных числ,

Но лишь взгляну на огненную книгу,

Не численный я в ней читаю смысл.

В венцах, лучах, алмазах, как калифы,

Излишние средь жалких нужд земных,

Незыблемой мечты иероглифы,

Вы говорите: «Вечность — мы, ты — миг.

Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной

Ты думы вечной догоняешь тень;

Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный

К тебе просился беззакатный день.

Вот почему, когда дышать так трудно,

Тебе отрадно так поднять чело

С лица земли, где все темно и скудно,

К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».

1876

«Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…»

^{173}

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнию твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна — любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь.

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в рыдающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

1877

Alter ego ^[76]

^{174}

Как лилея глядится в нагорный ручей,

Ты стояла над первою песней моей,

И была ли при этом победа, и чья, —

У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?

Ты душою младенческой все поняла,

Что мне высказать тайная сила дала,

И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,

Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.

Та трава, что вдали на могиле твоей,

Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей,

И я знаю, взглянувши на звезды порой,

Что взирали на них мы как боги с тобой.

У любви есть слова, те слова не умрут.

Нас с тобой ожидает особенный суд;

Он сумеет нас сразу в толпе различить,

И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!

1878

«Ты отстрадала, я еще страдаю…»

^{175}

Ты отстрадала, я еще страдаю,

Сомнением мне суждено дышать,

И трепещу, и сердцем избегаю

Искать того, чего нельзя понять.

А был рассвет! Я помню, вспоминаю

Язык любви, цветов, ночных лучей.

Как не цвести всевидящему маю

При отблеске родном таких очей!

Очей тех нет — и мне не страшны гробы,

Завидно мне безмолвие твое,

И, не судя ни тупости, ни злобы,

Скорей, скорей в твое небытие!

1878

Смерть

«Я жить хочу! — кричит он, дерзновенный. —

Пускай обман! О, дайте мне обман!»

И в мыслях нет, что это лед мгновенный,

А там, под ним, — бездонный океан.

Бежать? Куда? Где правда, где ошибка?

Опора где, чтоб руки к ней простерть?

Что ни расцвет живой, что ни улыбка, —

Уже под ними торжествует смерть.

Слепцы напрасно ищут, где дорога,

Доверясь чувств слепым поводырям;

Но если жизнь — базар крикливый бога,

То только смерть — его бессмертный храм.

1878

А. Л. Бржеской («Далекий друг, пойми мои рыданья…»)

^{176}

Далекий друг, пойми мои рыданья,

Ты мне прости болезненный мой крик.

С тобой цветут в душе воспоминанья,

И дорожить тобой я не отвык.

Кто скажет нам, что жить мы не умели,

Бездушные и праздные умы,

Что в нас добро и нежность не горели

И красоте не жертвовали мы?

Где ж это все? Еще душа пылает,

По-прежнему готова мир объять.

Напрасный жар! Никто не отвечает,

Воскреснут звуки — и замрут опять.

Лишь ты одна! Высокое волненье

Издалека мне голос твой принес.

В ланитах кровь, и в сердце вдохновенье. —

Прочь этот сон, — в нем слишком много слез!

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

<1879>

Никогда

Проснулся я. Да, крыша гроба. Руки

С усильем простираю и зову

На помощь. Да, я помню эти муки

Предсмертные. Да, это наяву!

И без усилий, словно паутину,

Сотлевшую раздвинул домовину

И встал. Как ярок этот зимний свет

Во входе склепа! Можно ль сомневаться?

Я вижу снег. На склепе двери нет.

Пора домой. Вот дома изумятся!

Мне парк знаком, нельзя с дороги сбиться.

А как он весь успел перемениться!

Бегу. Сугробы. Мертвый лес торчит

Недвижными ветвями в глубь эфира,

Но ни следов, ни звуков. Все молчит,

Как в царстве смерти сказочного мира.

А вот и дом. В каком он разрушенье!

И руки опустились в изумленье.

Селенье спит под снежной пеленой,

Тропинки нет по всей степи раздольной.

Да, так и есть: над дальнею горой

Узнал я церковь с ветхой колокольней.

Как мерзлый путник в снеговой пыли,

Она торчит в безоблачной дали.

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.

Все понял я: земля давно остыла

И вымерла. Кому же берегу

В груди дыханье? Для кого могила

Меня вернула? И мое сознанье

С чем связано? И в чем его призванье?

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

<1879>

«Глубь небес опять ясна…»

Глубь небес опять ясна,

Пахнет в воздухе весна,

Каждый час и каждый миг

Приближается жених.

Спит во гробе ледяном

Очарованная сном, —

Спит, нема и холодна,

Вся во власти чар она.

Но крылами вешних птиц

Он свевает снег с ресниц,

И из стужи мертвых грез

Проступают капли слез.

1879

«Не тем, господь, могуч, непостижим…»

Не тем, господь, могуч, непостижим

Ты пред моим мятущимся сознаньем,

Что в звездный день твой светлый серафим

Громадный шар зажег над мирозданьем

И мертвецу с пылающим лицом

Он повелел блюсти твои законы,

Все пробуждать живительным лучом,

Храня свой пыл столетий миллионы.

Нет, ты могуч и мне непостижим

Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,

Ношу в груди, как оный серафим,

Огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я — добыча суеты,

Игралище ее непостоянства, —

Во мне он вечен, вездесущ, как ты,

Ни времени не знает, ни пространства.

1879

«Это утро, радость эта…»

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод,

Эти ивы и березы,

Эти капли — эти слезы,

Этот пух — не лист,

Эти горы, эти долы,

Эти мошки, эти пчелы,

Этот зык и свист,

Эти зори без затменья,

Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна,

Эта мгла и жар постели,

Эта дробь и эти трели,

Это все — весна.

<1881(?)>

Музе («Пришла и села. Счастлив и тревожен…»)

Пришла и села. Счастлив и тревожен,

Ласкательный твой повторяю стих;

И если дар мой пред тобой ничтожен,

То ревностью не ниже я других.

Заботливо храня твою свободу,

Непосвященных я к тебе не звал,

И рабскому их буйству я в угоду

Твоих речей не осквернял.

Все та же ты, заветная святыня,

На облаке, незримая земле,

В венце из звезд, нетленная богиня,

С задумчивой улыбкой на челе.

<1882>

«Встречу ль яркую в небе зарю…»

^{177}

Встречу ль яркую в небе зарю,

Ей про тайну мою говорю,

Подойду ли к лесному ключу,

И ему я про тайну шепчу.

А как звезды в ночи задрожат,

Я всю ночь им рассказывать рад;

Лишь когда на тебя я гляжу,

Ни за что ничего не скажу.

<1882>

Теперь

Мой прах уснет, забытый и холодный,

А для тебя настанет жизни май;

О, хоть на миг душою благородной

Тогда стихам, звучавшим мне, внимай.

И вдумчивым и чутким сердцем девы

Безумных снов волненья ты поймешь,

И от чего в дрожащие напевы

Я уходил — и ты за мной уйдешь.

Приветами, встающими из гроба,

Сердечных тайн бессмертье ты про

Вневременной повеем жизнью оба,

И ты и я — мы встретимся — теперь!

<1883>

«Только в мире и есть что тенистый…»

Только в мире и есть что тенистый

Дремлющих кленов шатер.

Только в мире и есть что лучистый

Детски задумчивый взор.

Только в мире и есть что душистый

Милой головки убор.

Только в мире и есть этот чистый

Влево бегущий пробор.

1883

Осень

Как грустны сумрачные дни

Беззвучной осени и хладной!

Какой истомой безотрадной

К нам в душу просятся они!

Но есть и дни, когда в крови

Золотолиственных уборов

Горящих осень ищет взоров

И знойных прихотей любви.

Молчит стыдливая печаль,

Лишь вызывающее слышно,

И, замирающей так пышно,

Ей ничего уже не жаль.

1883

На книжке стихотворений Тютчева

Вот наш патент на благородство, —

Его вручает нам поэт;

Здесь духа мощного господство,

Здесь утонченной жизни цвет.

В сыртах^{178} не встретишь Геликона,

На льдинах лавр не расцветет,

У чукчей нет Анакреона,

К зырянам Тютчев не придет.

Но муза, правду соблюдая,

Глядит — а на весах у ней

Вот эта книжка небольшая

Томов премногих тяжелей.

1883

«Учись у них — у дуба, у березы…»

Учись у них — у дуба, у березы.

Кругом зима. Жестокая пора!

Напрасные на них застыли слезы,

И треснула, сжимаяся, кора.

Все злей метель и с каждою минутой

Сердито рвет последние листы,

И за сердце хватает холод лютый;

Они стоят, молчат; молчи и ты!

Но верь весне. Ее промчится гений,

Опять теплом и жизнию дыша.

Для ясных дней, для новых откровений

Переболит скорбящая душа.

1883

Ласточки

Природы праздный соглядатай,

Люблю, забывши все кругом,

Следить за ласточкой стрельчатой

Над вечереющим прудом.

Вот понеслась и зачертила —

И страшно, чтобы гладь стекла

Стихией чуждой не схватила

Молниевидного крыла.

И снова то же дерзновенье

И та же темная струя, —

Не таково ли вдохновенье

И человеческого я?

Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной,

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

<1884>

Бабочка

Ты прав. Одним воздушным очертаньем

Я так мила.

Весь бархат мой с его живым миганьем —

Лишь два крыла.

Не спрашивай: откуда появилась?

Куда спешу?

Здесь на цветок я легкий опустилась

И вот — дышу.

Надолго ли, без цели, без усилья,

Дышать хочу?

Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья

И улечу.

<1884>

«Сад весь в цвету…»

Сад весь в цвету,

Вечер в огне,

Так освежительно-радостно мне!

Вот я стою,

Вот я иду,

Словно таинственной речи я жду.

Эта заря,

Эта весна

Так непостижна, зато так ясна!

Счастья ли полн,

Плачу ли я,

Ты — благодатная тайна моя.

<1884>

«Страницы милые опять персты раскрыли…»

^{179}

Страницы милые опять персты раскрыли;

Я снова умилен и трепетать готов,

Чтоб ветер иль рука чужая не сронили

Засохших, одному мне ведомых цветов.

О, как ничтожно все! От жертвы жизни целой,

От этих пылких жертв и подвигов святых —

Лишь тайная тоска в душе осиротелой

Да тени бледные у лепестков сухих.

Но ими дорожит мое воспоминанье;

Без них все прошлое — один жестокий бред,

Без них — один укор, без них — одно терзанье,

И нет прощения, и примиренья нет!

<1884>

«Еще одно забывчивое слово…»

Еще одно забывчивое слово,

Еще один случайный полувздох —

И тосковать я сердцем стану снова,

И буду я опять у этих ног.

Душа дрожит, готова вспыхнуть чище,

Хотя давно угас весенний день

И при луне на жизненном кладбище

Страшна и ночь, и собственная тень.

<1884>

«Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…»

Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок,

Пред скамьей ты чертила блестящий песок,

Я мечтам золотым отдавался вполне, —

Ничего ты на все не ответила мне.

Я давно угадал, что мы сердцем родня,

Что ты счастье свое отдала за меня,

Я рвался, я твердил о не нашей вине, —

Ничего ты на все не ответила мне.

Я молил, повторял, что нельзя нам любить,

Что минувшие дни мы должны позабыть,

Что в грядущем цветут все права красоты, —

Мне и тут ничего не ответила ты.

С опочившей я глаз был не в силах отвесть, —

Всю погасшую тайну хотел я прочесть.

И лица твоего мне простили ль черты? —

Ничего, ничего не ответила ты!

<1885>

«Есть ночи зимней блеск и сила…»

Есть ночи зимней блеск и сила,

Есть непорочная краса,

Когда под снегом опочила

Вся степь, и кровли, и леса.

Сбежали тени ночи летней,

Тревожный ропот их исчез,

Но тем всевластней, тем заметней

Огни безоблачных небес.

Как будто волею всезрящей

На этот миг ты посвящен

Глядеть в лицо природы спящей

И понимать всемирный сон.

<1885>

«Я тебе ничего не скажу…»

^{180}

Я тебе ничего не скажу,

И тебя не встревожу ничуть,

И о том, что я молча твержу,

Не решусь ни за что намекнуть.

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветет.

И в больную, усталую грудь

Веет влагой ночной… я дрожу,

Я тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу.

1885

В лунном сиянии

Выйдем с тобой побродить

В лунном сиянии!

Долго ли душу томить

В темном молчании!

Пруд как блестящая сталь,

Травы в рыдании,

Мельница, речка и даль

В лунном сиянии.

Можно ль тужить и не жить

Нам в обаянии?

Выйдем тихонько бродить

В лунном сиянии!

1885

На рассвете

Плавно у ночи с чела

Мягкая падает мгла;

С поля широкого тень

Жмется под ближнюю сень;

Жаждою света горя,

Выйти стыдится заря;

Холодно, ясно, бело,

Дрогнуло птицы крыло…

Солнца еще не видать,

А на душе благодать.

1886

«Из дебрей туманы несмело…»

Из дебрей туманы несмело

Родное закрыли село;

Ню солнышком вешним согрело

И ветром их вдаль разнесло.

Знать, долго скитаться наскуча

Над ширью земель и морей,

На родину тянется туча,

Чтоб только поплакать над ней.

1886

Осенняя роза

^{181}

Осыпал лес свои вершины,

Сад обнажил свое чело,

Дохнул сентябрь, и георгины

Дыханьем ночи обожгло.

Но в дуновении мороза

Между погибшими одна,

Лишь ты одна, царица-роза,

Благоуханна и пышна.

Назло жестоким испытаньям

И злобе гаснущего дня

Ты очертаньем и дыханьем

Весною веешь на меня.

1886

«Жду я, тревогой объят…»

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад

Ты обещалась прийти.

Плачась, комар пропоет,

Свалится плавно листок…

Слух, раскрываясь, растет,

Как полуночный цветок.

Словно струну оборвал

Жук, налетевши на ель;

Хрипло подругу позвал

Тут же у ног коростель.

Тихо под сенью лесной

Спят молодые кусты…

Ах, как пахнуло весной!..

Это наверное ты!

1886

«Когда читала ты мучительные строки…»

Когда читала ты мучительные строки,

Где сердца звучный пыл сиянье льет кругом

И страсти роковой вздымаются потоки, —

Не вспомнила ль о чем?

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставала вдруг заря

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь предел, —

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло;

Там человек сгорел!

1887

«Что за звук в полумраке вечернем? Бог весть…»

Что за звук в полумраке вечернем? Бог весть, —

То кулик простонал или сыч.

Расставанье в нем есть, и страданье в нем есть,

И далекий неведомый клич.

Точно грезы больные бессонных ночей

В этом плачущем звуке слиты, —

И не нужно речей, ни огней, ни очей —

Мне дыхание скажет, где ты.

1887

«Как беден наш язык! Хочу и не могу…»

Как беден наш язык! Хочу и не могу.

Не передать того ни другу, ни врагу,

Что буйствует в груди прозрачною волною.

Напрасно вечное томление сердец,

И клонит голову маститую мудрец

Пред этой ложью роковою.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души, и трав неявный запах;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

1887

«Одним толчком согнать ладью живую…»

Одним толчком согнать ладью живую

С наглаженных отливами песков,

Одной волной подняться в жизнь иную,

Учуять ветр с цветущих берегов,

Тоскливый сон прервать единым звуком,

Упиться вдруг неведомым, родным,

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,

Чужое вмиг почувствовать своим,

Шепнуть о том, пред чем язык немеет,

Усилить бой бестрепетных сердец —

Вот чем певец лишь избранный владеет,

Вот в чем его и признак и венец!

1887

«Не нужно, не нужно мне проблесков счастья…»

Не нужно, не нужно мне проблесков счастья,

Не нужно мне слова и взора участья,

Оставь и дозволь мне рыдать!

К горячему снова прильнув изголовью,

Позволь мне моей нераздельной любовью,

Забыв все на свете, дышать!

Когда бы ты знала, каким сиротливым,

Томительно-сладким, безумно-счастливым

Я горем в душе опьянен, —

Безмолвно прошла б ты воздушной стопою,

Чтоб даже своей благовонной стезею

Больной не смутила мой сон.

Не так ли, чуть роща одеться готова,

В весенние ночи, — светила дневного

Боится крылатый певец?

И только что сумрак разгонит денница,

Смолкает зарей отрезвленная птица, —

И счастью и песне конец.

1887

«Прости! во мгле воспоминанья…»

Прости! во мгле воспоминанья

Все вечер помню я один, —

Тебя одну среди молчанья

И твой пылающий камин.

Глядя в огонь, я забывался,

Волшебный круг меня томил,

И чем-то горьким отзывался

Избыток счастия и сил.

Что за раздумие у цели?

Куда безумство завлекло?

В какие дебри и метели

Я уносил твое тепло?

Где ты? Ужель, ошеломленный,

Кругом не видя ничего,

Застывший, вьюгой убеленный,

Стучусь у сердца твоего?…

1888

«На кресле отвалясь, гляжу на потолок…»

На кресле отвалясь, гляжу на потолок,

Где, на задор воображенью,

Над лампой тихою подвешенный кружок

Вертится призрачною тенью.

Зари осенней след в мерцанье этом есть:

Над кровлей, кажется, и садом,

Не в силах улететь и не решаясь сесть.

Грачи кружатся темным стадом…

Нет, то не крыльев шум, то кони у крыльца!

Я слышу трепетные руки…

Как бледность холодна прекрасного лица!

Как шепот горестен разлуки!..

Молчу, потерянный, на дальний путь глядя

Из-за темнеющего сада, —

И кружится еще, приюта не найдя,

Грачей встревоженное стадо.

1890

«Опять осенний блеск денницы…»

Опять осенний блеск денницы

Дрожит обманчивым огнем,

И уговор заводят птицы

Умчаться стаей за теплом.

И болью сладостно-суровой

Так радо сердце вновь заныть,

И в ночь краснеет лист кленовый,

Что, жизнь любя, не в силах жить.

1891

«Ель рукавом мне тропинку завесила…»

Ель рукавом мне тропинку завесила.

Ветер. В лесу одному

Шумно, и жутко, и грустно, и весело, —

Я ничего не пойму.

Ветер. Кругом все гудет и колышется,

Листья кружатся у ног.

Чу, там вдали неожиданно слышится

Тонко взывающий рог.

Сладостен зов мне глашатая медного!

Мертвые что мне листы!

Кажется, издали странника бедного

Нежно приветствуешь ты.

1891

«Не отнеси к холодному бесстрастью…»

Не отнеси к холодному бесстрастью,

Что на тебя безмолвно я гляжу;

Ступенями к томительному счастью

Не меньше я, чем счастьем, дорожу.

С собой самим мне сладко лицемерить,

Хоть я давно забыл о всем ином,

И верится, и не хочу я верить,

Что нет преград, что мы одни вдвоем.

Мой поцелуй, и пламенный и чистый,

Не вдруг спешит к устам или щеке;

Жужжанье пчел над яблонью душистой

Отрадней мне замолкнувших в цветке.

1892

«Не могу я слышать этой птички…»

Не могу я слышать этой птички,

Чтобы тотчас сердцем не вспорхнуть;

Не могу, наперекор привычке,

Как войдешь, — хоть молча не вздохнуть.

Ты не вспыхнешь, ты не побледнеешь,

Взоры полны тихого огня;

Больно видеть мне, как ты умеешь

Не видать и не слыхать меня.

Я тебя невольно беспокою,

Торжество должна ты искупить:

На заре без туч нельзя такою

Молодой и лучезарной быть!

1892

А. Григорьев

^{182}

«Нет, за тебя молиться я не мог…»

^{183}

Нет, за тебя молиться я не мог,

Держа венец над головой твоею.

Страдал ли я иль просто изнемог,

Тебе теперь сказать я не умею, —

Но за тебя молиться я не мог.

И помню я — чела убор венчальный

Измять венцом мне было жаль: к тебе

Так шли цветы… Усталый и печальный,

Я позабыл в то время о мольбе

И все берег чела убор венчальный.

За что цветов тогда мне было жаль —

Бог ведает: за то ль, что без расцвета

Им суждено погибнуть, за тебя ль —

Не знаю я… в прошедшем нет ответа…

А мне цветов глубоко было жаль…

1842

Комета

^{184}

Когда средь сонма звезд, размеренно и стройно,

Как звуков перелив, одна вослед другой,

Определенный путь свершающих спокойно,

Комета полетит неправильной чертой,

Недосозданная, вся полная раздора,

Невзнузданных стихий неистового спора,

Горя еще сама и на пути своем

Грозя иным звездам стремленьем и огнем,

Что нужды ей тогда до общего смущенья,

До разрушения гармонии?… Она

Из лона отчего, из родника творенья

В созданья стройный круг борьбою послана,

Да совершит путем борьбы и испытанья

Цель очищения и цель самосозданья.

1843

«О, сжалься надо мной!.. Значенья слов моих…»

О, сжалься надо мной!.. Значенья слов моих

В речах отрывочных, безумных и печальных

Проникнуть не ищи… Воспоминаний дальных

Не думай подстеречь в таинственности их.

Но если на устах моих разгадки слово,

Полусорвавшись с языка,

Недореченное замрет на них сурово

Иль беспричинная тоска

Из груди, сдавленной бессвязными речами,

Невольно вырвется… молю тебя, шепчи

Тогда слова молитв безгрешными устами,

Как перед призраком, блуждающим в ночи.

Но знай, что тяжела отчаянная битва

С глаголом тайны роковой,

Что для тебя одной спасительна молитва,

Не разделяемая мной…

1843

«Над тобою мне тайная сила дана…»

Над тобою мне тайная сила дана,

Это — сила звезды роковой.

Есть преданье — сама ты преданий полна, —

Так послушай: бывает порой,

В небесах загорится, средь сонма светил,

Небывалое вдруг иногда,

И гореть ему ярко господь присудил —

Но падучая это звезда…

И сама ли нечистым огнем сожжена,

Или, звездному кругу чужда,

Серафимами свержена с неба она, —

Рассыпается прахом звезда;

И дано, говорят, той печальной звезде

Искушенье посеять одно,

Да лукавые сны, да страданье везде,

Где рассыпаться ей суждено.

Над тобою мне тайная сила дана,

Эту силу я знаю давно:

Так уносит в безбрежное море волна

За собой из залива судно,

Так, от дерева лист оторвавши, гроза

В вихре пыли его закружит,

И, с участьем следя, не увидят глаза,

Где кружится, куда он летит…

Над тобою мне тайная сила дана,

И тебя мне увлечь суждено,

И пускай ты горда, и пускай ты скрытна, —

Эту силу я понял давно.

1843

К Лавинии

^{185}

Для себя мы не просим покоя

И не ждем ничего от судьбы,

И к небесному своду мы двое

Не пошлем бесполезной мольбы…

Нет! пусть сам он над нами широко

Разливается яркой зарей,

Чтобы в грудь нам входили глубоко

Бытия полнота и покой…

Чтобы тополей старых качанье,

Обливаемых светом луны,

Да лепечущих листьев дрожанье

Навевали нам детские сны…

Чтобы ухо средь чуткой дремоты,

В хоре вечном зиждительных сил,

Примирения слышало ноты

И гармонию хода светил;

Чтобы, вечного шума значенье

Разумея в таинственном сне,

Мы хоть раз испытали забвенье

О прошедшем и будущем дне.

Но доколе страданьем и страстью

Мы объяты безумно равно

И доколе не верим мы счастью,

Нам понятно проклятье одно.

И, проклятия право святое

Сохраняя средь гордой борьбы,

Мы у неба не просим покоя

И не ждем ничего от судьбы…

1843

Борьба

^{186}

1. «Я ее не люблю, не люблю…»

^{187}

Я ее не люблю, не люблю…

Это — сила привычки случайной!

Но зачем же с тревогою тайной

На нее я смотрю, ее речи ловлю?

Что мне в них, в простодушных речах

Тихой девочки с женской улыбкой?

Что в задумчиво-робко смотрящих очах

Этой тени, воздушной и гибкой?

Отчего же — и сам не пойму —

Мне при ней как-то сладко и больно,

Отчего трепещу я невольно,

Если руку ее на прощанье пожму?

Отчего на прозрачный румянец ланит

Я порою гляжу с непонятною злостью

И боюсь за воздушную гостью,

Что, как призрак, она улетит.

И спешу насмотреться, и жадно ловлю

Мелодически милые, детские речи;

Отчего я боюся и жду с нею встречи?…

Ведь ее не люблю я, клянусь, не люблю.

<1853, 1857>

2. «Я измучен, истерзан тоскою…»

Я измучен, истерзан тоскою…

Но тебе, ангел мой, не скажу

Никогда, никогда, отчего я,

Как помешанный, днями брожу.

Есть минуты, что каждое слово

Мне отрава твое и что рад

Я отдать все, что есть дорогого,

За пожатье руки и за взгляд.

Есть минуты мучений и злобы,

Ночи стонов безумных таких,

Что, бог знает, не сделал чего бы,

Лишь упасть бы у ног у твоих.

Есть минуты, что я не умею

Скрыть безумия страсти своей…

О, молю тебя — будь холоднее,

И меня и себя пожалей!

<1857>

3. «Я вас люблю… что делать — виноват!..»

Я вас люблю… что делать — виноват!

Я в тридцать лет так глупо сердцем молод,

Что каждый ваш случайный, беглый взгляд

Меня порой кидает в жар и холод…

И в этом вы должны меня простить,

Тем более что запретить любить

Не может власть на свете никакая;

Тем более что, мучась и пылая,

Ни слова я не смею вам сказать

И принужден молчать, молчать, молчать!..

Я знаю сам, что были бы преступны

Признанья или смысла лишены:

Затем, что для меня вы недоступны,

Как недоступен рай для сатаны.

Цепями неразрывными окован,

Не смею я, когда порой, взволнован,

Измучен весь, к вам робко подхожу

И подаю вам руку на прощанье,

Сказать простое слово: до свиданья!

Иль, говоря, — на вас я не гляжу.

К чему они, к чему свиданья эти?

Бессонницы — расплата мне за них!

А между тем, как зверь, попавший в сети,

Я тщетно злюсь на крепость уз своих.

Я к ним привык, к мучительным свиданьям…

Я опиум готов, как турок, пить,

Чтоб муку их в душе своей продлить,

Чтоб дольше жить живым воспоминаньем…

Чтоб грезить ночь и целый день бродить

В чаду мечты, под сладким обаяньем

Задумчиво опущенных очей!

Мне жизнь темна без света их лучей.

Да… я люблю вас… так глубоко, страстно.

Давно… И страсть безумную свою

От всех, от вас особенно таю.

От вас, ребенок чистый и прекрасный!

Не дай вам бог, дитя мое, узнать,

Как тяжело любить такой любовью,

Рыдать без слов, метаться, ощущать,

Что кровь свинцом расплавленным, не кровью,

Бежит по жилам, рваться, проклинать,

Терзаться ночи, дни считать тревожно,

Бояться встреч и ждать их, жадно ждать;

Беречься каждой мелочи ничтожной,

Дрожать за каждый шаг неосторожный,

Над пропастью бездонною стоять

И чувствовать, что надо погибать,

И знать, что бегство больше невозможно.

<1857>

4. «Опять, как бывало, бессонная ночь!..»

Опять, как бывало, бессонная ночь!

Душа поняла роковой приговор:

Ты Евы лукавой лукавая дочь,

Ни хуже, ни лучше ты прочих сестер.

Чего ты хотела?… Чтоб вовсе с ума

Сошел я?.. чтоб все, что кругом нас, забыл?

Дитя, ты сама б испугалась, сама,

Когда бы в порыве я искренен был.

Ты знаешь ли все, что творилось со мной,

Когда не холодный, насмешливый взор,

Когда не суровость, не тон ледяной,

Когда не сухой и язвящий укор,

Когда я не то, что с отчаяньем ждал,

Во встрече признал и в очах увидал,

В приветно-тревожных услышал речах?

Я был уничтожен, я падал во прах…

Я падал во прах, о мой ангел земной,

Пред женственно-нежной души чистотой,

Я падал во прах пред тобой, пред тобой,

Пред искренней, чистой, глубокой, простой!

Я так тебя сам беззаветно любил,

Что бодрость мгновенно в душе ощутил,

И силу сковать безрассудную страсть,

И силу бороться, и силу не пасть.

Хоть весь в лихорадочном был я огне,

Но твердости воли достало во мне —

Ни слова тебе по душе не сказать

И даже руки твоей крепче не сжать!

Зато человека, чужого почти,

Я встретил, как брата лишь встретить мог брат,

С безумным восторгом, кипевшим в груди…

По-твоему ж, был я умен невпопад.

Дитя, разве можно иным было быть,

Когда я не смею, не вправе любить?

Когда каждый миг должен я трепетать,

Что завтра, быть может, тебя не видать,

Когда я по скользкому должен пути,

Как тать, озираясь, неслышно идти,

Бессонные ночи в тоске проводить,

Но бодро и весело в мир твой входить.

Пускай он доверчив, сомнений далек,

Пускай он нисколько не знает тебя…

Но сам в этот тихий земли уголок

Вхожу я с боязнью, не веря в себя.

А ты не хотела, а ты не могла

Понять, что творилось со мною в тот миг,

Что если бы воля мне только была,

Упал бы с тоской я у ног у твоих

И током бы слез, не бывалых давно,

Преступно-заглохшую душу омыл…

Мой ангел… так свято, глубоко, полно

Ведь я никого никогда не любил!..

При новой ты встрече была холодна,

Насмешливо-зла и досады полна,

Меня уничтожить хотела совсем…

И точно!.. Я был безоружен и нем.

Мне раз изменила лишь нервная дрожь,

Когда я в ответ на холодный вопрос,

На взгляд, где сверкал мне крещенский мороз, —

Борьба — так борьба! — думал грустно, — ну что ж!

И ты тоже Евы лукавая дочь,

Ни хуже, ни лучше ты прочих сестер.

И снова бессонная, длинная ночь, —

Душа поняла роковой приговор.

<1847(?)>

Папоротники.
Офорт И. И. Шишкина. 1886 г.
Государственная Третьяковская галерея.

5. «О! кто бы ни был ты, в борьбе ли муж созрелый…»

Oh! Qui que vous soyez,
jeune ou vieux, riche ou sage.

V. Hugo ^[77]

^{188}

О! кто бы ни был ты, в борьбе ли муж созрелый

Иль пылкий юноша, богач или мудрец —

Но если ты порой ненастный вечер целый

Вкруг дома не бродил, чтоб ночью наконец,

Прильнув к стеклу окна, с тревожной лихорадкой

Мечтать, никем не зрим и в трепете, что вот

Ты девственных шагов услышишь шелест сладкий,

Что милой речи звук поймаешь ты украдкой,

Что за гардиною задернутой мелькнет

Хоть очерк образа неясным сновиденьем

И в сердце у тебя след огненный прожжет

Мгновенный метеор отрадным появленьем…

Но если знаешь ты по слуху одному

Иль по одним мечтам поэтов вдохновенных

Блаженство, странное для всех непосвященных

И непонятное холодному уму,

Блаженство мучиться любви палящей жаждой,

Гореть на медленном, томительном огне,

Очей любимых взгляд ловить случайный каждый,

Блаженство ночь не спать, а днем бродить во сне…

Но если никогда, печальный и усталый,

Ты ночь под окнами сиявшей ярко залы

Неведомых тебе палат не проводил,

Доколе музыка в палатах не стихала,

Доколь урочный час разъезда не пробил

И освещенная темнеть не стала зала;

Дыханье затаив и кутаясь плащом,

За двери прыгая, не ожидал потом,

Как, отделялся от пошлой черни светской,

Вся розово-светла, мелькнет она во мгле,

С усталостью в очах, с своёй улыбкой детской,

С цветами смятыми на девственном челе…

Но если никогда ты не изведал муки,

Всей муки ревности, когда ее другой

Свободно увлекал в безумный вальс порой,

И обвивали стан ее чужие руки,

И под томительно-порывистые звуки

Обоих уносил их вихорь круговой,

А ты стоял вдали, ревнующий, несчастный,

Кляня веселый бал и танец сладострастный…

Но если никогда, в часы, когда заснет

С дворцами, башнями, стенами вековыми

И с колокольнями стрельчатыми своими

Громадный город весь, усталый от забот,

Под мрачным пологом осенней ночи темной,

В часы, как смолкнет все и с башни лишь огромной,

Покрытой сединой туманною веков,

Изборожденной их тяжелыми стопами,

Удары мерные срываются часов,

Как будто птицы с крыш неровными толпами;

В часы, когда на все наляжет тишина,

В часы, когда, дитя безгрешное, она

Заснет под сенью крыл хранителей незримых,

Ты, обессилевший от мук невыразимых,

В подушку жаркую скрываясь, не рыдал

И имя милое сто раз не повторял,

Не ждал, что явится она на зов мученья,

Не звал на помощь смерть, не проклинал рожденья.

И если никогда не чувствовал, что взгляд,

Взгляд женщины, как луч таинственный сияя,

Жизнь озарил тебе, раскрыл все тайны рая;

Не чувствовал порой, что за нее ты рад,

За эту девочку, готовую смеяться

При виде жгучих слез иль мук твоих немых,

Колесования мученьям подвергаться, —

Ты не любил еще, ты страсти не постиг.

<1853, 1857>

6. «Прости меня, мой светлый серафим…»

Прости меня, мой светлый серафим,

Я был на шаг от страшного признанья;

Отдавшись снам обманчивым моим,

Едва я смог смирить в себе желанье

С рыданием упасть к ногам твоим.

Я изнемог в борьбе с безумством страсти,

Я позабыл, что беспощадно строг

Закон судьбы неумолимой власти,

Что мера мук и нравственных несчастий

Еще не вся исполнилась… Я мог

За звук один, за милый звук привета,

За робкий звук, слетевший с уст твоих

В доверчивый самозабвенья миг, —

Взять на душу тяжелый гнет ответа

Перед судом небесным и земным

В судьбе твоей, мой светлый серафим!

Мне снился сон далеких лет волшебный,

И речь младенчески приветная твоя

В больную грудь мне влагою целебной

Лилась, как животворная струя…

Мне грезилось, что вновь я молод и свободен…

Но если б я свободен даже был…

Бог и тогда б наш путь разъединил,

И был бы прав суровый суд господень!

Не мне удел с тобою был бы дан…

Я веком развращен, сам внутренне развратен;

На сердце у меня глубоких много ран

И несмываемых на жизни много пятен…

Пускай могла б их смыть одна слеза твоя, —

Ее не принял бы правдивый судия!

<1857>

7. «Доброй ночи!.. Пора!..»

^{189}

Доброй ночи!.. Пора!

Видишь: утра роса небывалая там

Раскидала вдали озера…

И холмы поднялись островами по тем озерам.

Доброй ночи!.. Пора!

Посмотри: зажигается яркой каймой

На востоке рассвета заря…

Как же ты хороша, освещенная утра зарей!

Доброй ночи!.. Пора!

Слышишь утренний звон с колоколен церквей;

Тени ночи спешат до утра,

До урочного часа вернуться в жилище теней…

Доброй ночи!.. Засни.

Ночи тайные гости боятся росы заревой,

До луны не вернутся они…

Тихо спи, освещенная розовой утра зарей.

1843, <1857>

8. «Вечер душен, ветер воет…»

Вечер душен, ветер воет,

Воет пес дворной;

Сердце ноет, ноет, ноет,

Словно зуб больной.

Небосклон туманно-серый,

Воздух так сгущен…

Весь дыханием холеры,

Смертью дышит он.

Всё одна другой страшнее

Грезы предо мной;

Всё слышнее и слышнее

Похоронный вой.

Или нервами больными

Сон играет злой?

Но запели: «Со святыми, —

Слышу, — упокой!»

Все сильнее ветер воет,

В окна дождь стучит…

Сердце ломит, сердце ноет,

Голова горит!

Вот с постели поднимают,

Вот кладут на стол…

Руки бледные сжимают

На груди крестом.

Ноги лентою обвили,

А под головой

Две подушки положили

С длинной бахромой.

Тёмно, тёмно…

Ветер воет…

Воет где-то нее…

Сердце ноет, ноет, ноет…

Хоть бы капля слез!

Вот теперь одни мы снова,

Не услышат нас…

От тебя дождусь ли слова

По душе хоть раз?

Нет! навек сомкнула вежды,

Навсегда нема…

Навсегда! и нет надежды

Мне сойти с ума!

Говори, тебя молю я,

Говори теперь…

Тайну свято сохраню я

До могилы, верь.

Я любил тебя такою

Страстию немой,

Что хоть раз ответа стою…

Сжалься надо мной.

Не сули мне счастье встречи

В лучшей стороне…

Здесь — хоть звук бывалой речи

Дай услышать мне.

Взгляд один, одно лишь слово…

Холоднее льда!

Боязлива и сурова

Так же, как всегда!

Ночь темпа и ветер воет,

Глухо воет пес,…

Сердце ломит, сердце ноет!..

Хоть бы капля слез!..

<1857>

9. «Надежду!» — тихим повторили эхом…»

^{190}

«Надежду!» — тихим повторили эхом

Брега, моря, дубравы… и не прежде

Конрад очнулся. «Где я? — с диким смехом

Воскликнул он. — Здесь слышно о надежде!

Но что же песня?… Помню без того я

Твое, дитя, счастливое былое…

Три дочери у матери вас было,

Тебе судьба столь многое сулила…

Но горе к вам, цветы долины, близко:

В роскошный сад змея уже проникла,

И все, чего коснулась грудью склизкой,

Трава ль, цветы ль — краса и прелесть сада, —

Все высохло, поблекло и поникло,

И замерло, как от дыханья хлада…

О да! стремись к минувшему мечтою,

Припоминай те дни, что над тобою

Неслись доселе б весело и ясно,

Когда б… молчишь?… Запой же песнь проклятья:

Я жду ее, я жду слезы ужасной,

Что и гранит прожечь, упавши, может…

На голову ее готов принять я:

Пусть падает, пускай палит чело мне,

Пусть падает! Пусть червь мне сердце гложет,

И пусть я все минувшее припомню

И все, что ждет в аду меня, узнаю!»

«Прости, прости! я виновата, милый!

Пришел ты поздно, ждать мне грустно было:

Невольно песнь какая-то былая…

Но прочь ее!.. Тебя ли упрекну я?

С тобой, о мой желанный, прожила я

Одну минуту… но и той одною

Не поменялась бы с людской толпою

На долгий век томлений и покоя…

Сам говорил ты, что судьба людская

Обычная — судьба улиток водных:

На мутном дне печально прозябая,

В часы одних волнений не погодных,

Однажды в год, быть может, даже реже,

Наверх они, на вольный свет проглянут,

Вдохнут в себя однажды воздух свежий,

И вновь на дно своей могилы канут…

Не для такой судьбы сотворена я:

Еще в отчизне, девочкой, играя

С толпой подруг, о чем-то я, бывало,

Вздыхала тайно, смутно тосковала…

Во мне тревожно сердце трепетало!

Не раз, от них отставши, я далеко

На холм один взбегала на высокой

И, стоя там, просила со слезами,

Чтоб божьи пташки по перу мне дали

Из крыл своих — и, размахнув крылами,

Порхнула б я к небесной синей дали…

С горы бы я один цветок с собою,

Цвет незабудки унесла, высоко

За тучи, с их пернатою толпою

Помчалася — и в вышине далекой

Исчезла!.. Ты, паря над облаками,

Услышал сердца пылкое желанье

И, обхватив орлиными крылами,

Унес на небо слабое созданье!

И пташек не завидую я доле…

Куда лететь? исполнено не все ли,

Чего просили сердца упованья?

Я божье небо в сердце ощутила,

Я человека на земле любила!»

<1857>

10. «Прощай, прощай! О, если б знала ты…»

Прощай, прощай! О, если б знала ты,

Как тяжело, как страшно это слово…

От муки разорваться грудь готова,

А в голове больной бунтуют снова

Одна другой безумнее мечты.

Я гнал их прочь, обуздывая властью

Моей любви, глубокой и святой;

В борьбу и в долг я верил, веря счастью;

Из тьмы греха исторгнут чистой страстью,

Я был царем над ней и над собой.

Я, мучася, ревнуя и пылая,

С тобою был спокоен, чист и тих,

Я был с тобою свят, моя святая!

Я не роптал — главу во прах склоняя,

Я горько плакал о грехах своих.

Прощай! прощай!.. Вновь осужден узнать я

На тяжкой жизни тяжкую печать

Не смытого раскаяньем проклятья…

Но, испытавший сердцем благодать, я

Теперь иду безропотно страдать.

<1857>

11. «Ничем, ничем в душе моей…»

Ничем, ничем в душе моей

Заветной веры ты не сгубишь…

Ты можешь полюбить сильней,

Но так легко ты не разлюбишь.

Мне вера та — заветный клад,

Я обхватил его руками…

И, если руки изменят,

Вопьюсь в безумии зубами.

Та вера — жизнь души моей,

Я даром не расстанусь с ней.

Тебя любил я так смиренно,

Так глубоко и так полно,

Как жизнью новой озаренной

Душе лишь раз любить дано.

Я все, что в сердце проникало

Как мира высшего отзыв,

Что ум восторгом озаряло, —

Передавал тебе, бывало,

И ты на каждый мой порыв

Созвучьем сердца отвечала.

Как в книге, я привык читать

В душе твоей и мог по воле

Всем дорогим мне наполнять

Страницы, белые дотоле.

И с тайной радостью следил,

Как цвет и плод приносит ныне

То, что вчера я насадил

В заветной, девственной святыне.

Я о любви, своей молчал,

Ее таил, как преступленье…

И жизни строгое значенье

Перед тобой разоблачал.

А все же чувствовали сами

Невольно оба мы не раз,

Что душ таинственная связь

Образовалась между нами.

Тогда… хотелось мне упасть

К твоим ногам в порыве страсти…

Но сила непонятной власти

Смиряла бешеную страсть.

Нет! Не упал бы я к ногам,

Не целовал бы след твой милый,

Храня тебя, хранимый сам

Любви таинственною силой…

Один бы взгляд, один бы звук,

Одно лишь искреннее слово —

И бодро я пошел бы снова

В путь одиночества и мук.

Но мы расстались без прощанья,

С тоской суровой и немой,

И в час случайного свиданья

Сошлись с холодностью сухой;

Опущен взгляд, и чинны речи,

Рука как мрамор холодна…

А я, безумный, ждал той встречи,

Я думал, мне простит она

Мою тоску, мои мученья,

Невольный ропот мне простит

И вновь в молитву обратит

Греховный стон ожесточенья!

<1857>

12. «Мой ангел света! Пусть перед тобою…»

Мой ангел света! Пусть перед тобою

Стихает все, что в сердце накипит;

Немеет все, что без тебя порою

Душе тревожной речью говорит.

Ты знаешь все… Когда благоразумной,

Холодной речью я хочу облечь,

Оледенить души порыв безумный —

Лишь для других не жжется эта речь!

Ты знаешь все… Ты опускаешь очи,

И долго их не в силах ты поднять,

И долго ты темней осенней ночи,

Хоть никому тебя не разгадать.

Один лишь я в душе твоей читаю,

Непрошенный, досадный чтец порой…

Ты знаешь все… Но я, я также знаю

Все, что живет в душе твоей больной.

И я и ты равно друг друга знаем,

А между тем наедине молчим,

И я и ты — мы поровну страдаем

И скрыть равно страдание хотим.

Не видясь, друг о друге мы не спросим

Ни у кого, хоть спросим обо всем;

При встрече взгляда лишнего не бросим,

Руки друг другу крепче не пожмем.

В толпе ли шумной встретимся с тобою,

Под маскою ль подашь ты руку мне —

Нам тяжело идти рука с рукою,

Как тяжело нам быть наедине.

И чинны ледяные наши речи,

Хоть, кажется, молчать нет больше сил,

Хоть так и ждешь, что в миг подобной встречи

Все выскажешь, что на сердце таил.

А между тем и ты и я — мы знаем,

Что мучиться одни осуждены,

И чувствуем, что поровну страдаем,

На жизненном пути разделены.

Молились мы молитвою единой,

И общих слез мы знали благодать:

Тому, кто раз встречался с половиной

Своей души, — иной не отыскать!

<1857>

13. «О, говори хоть ты со мной…»

О, говори хоть ты со мной,

Подруга семиструнная!

Душа полна такой тоской,

А ночь такая лунная!

Вон там звезда одна горит

Так ярко и мучительно,

Лучами сердце шевелит,

Дразня его язвительно.

Чего от сердца нужно ей?

Ведь знает без того она,

Что к ней тоскою долгих дней

Вся жизнь моя прикована…

И сердце ведает мое,

Отравою облитое,

Что я впивал в себя ее

Дыханье ядовитое…

Я от зари и до зари

Тоскую, мучусь, сетую…

Допой же мне — договори

Ты песню недопетую.

Договори сестры твоей

Все недомолвки странные…

Смотри: звезда горит ярчей…

О, пой, моя желанная!

И до зари готов с тобой

Вести беседу эту я…

Договори лишь мне, допой

Ты песню недопетую!

<1857>

14. Цыганская венгерка

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли…

С детства памятный напев,

Старый друг мой — ты ли?

Как тебя мне не узнать?

На тебе лежит печать

Буйного похмелья,

Горького веселья!

Это ты, загул лихой,

Ты — слиянье грусти злой

С сладострастьем баядерки, —

Ты, мотив венгерки!

Квинты резко дребезжат,

Сыплют дробью звуки…

Звуки ноют и визжат,

Словно стоны муки.

Что за горе? Плюнь, да пей!

Ты завей его, завей

Веревочкой горе!

Топи тоску в море!

Вот проходка по баскам

С удалью небрежной,

А за нею — звон и гам

Буйный и мятежный.

Перебор… и квинта вновь

Ноет-завывает;

Приливает к сердцу кровь,

Голова пылает.

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

С голубыми ты глазами, моя душечка!

Замолчи, не занывай,

Лопни, квинта злая!

Ты про них не поминай…

Без тебя их знаю!

В них хоть раз бы поглядеть

Прямо, ясно, смело…

А потом и умереть —

Плевое уж дело.

Как и вправду не любить?

Это не годится!

Но, что сил хватает жить,

Надо подивиться!

Соберись и умирать,

Не придет проститься!

Станут люди толковать:

Это не годится!

Отчего б не годилось,

Говоря примерно?

Значит, просто все хоть брось…

Оченно уж скверно!

Доля ж, доля ты моя,

Ты лихая доля!

Уж тебя сломил бы я,

Кабы только воля!

Уж была б она моя,

Крепко бы любила…

Да лютая та змея,

Доля, — жизнь сгубила.

По рукам и по ногам

Спутала — связала,

По бессонным ночам

Сердце иссосала!

Как болит, то ли болит,

Болит сердце — ноет…

Вот что квинта говорит,

Что басок так воет.

…………….

Шумно скачут сверху вниз

Звуки врассыпную,

Зазвенели, заплелись

В пляску круговую.

Словно табор целый здесь,

С визгом, свистом, криком

Заходил с восторгом весь

В упоенье диком.

Звуки шепотом журчат

Сладострастной речи…

Обнаженные дрожат

Груди, руки, плечи.

Звуки все напоены

Негою лобзаний.

Звуки воплями полны

Страстных содроганий…

Басан, басан, басана,

Басаната, басаната,

Ты другому отдана

Без возврата, без возврата…

Что за дело?.ты моя!

Разве любит он, как я?

Нет — уж это дудки!

Доля злая ты моя,

Глупы эти шутки!

Нам с тобой, моя душа,

Жизнью жить одною,

Жизнь вдвоем так хороша,

Порознь — горе злое!

Эх ты, жизнь, моя жизнь…

К сердцу сердцем прижмись!

На тебе греха не будет,

А меня пусть люди судят,

Меня бог простит…

Что же ноешь ты, мое

Ретиво сердечко?

Я увидел у нее

На руке колечко!..

Басан, басан, басана,

Басаната, басаната!

Ты другому отдана

Без возврата, без возврата!

Эхма, ты завей

Веревочкой горе…

Загуляй да запей,

Топи тоску в море!

Вновь унылый перебор,

Звуки плачут снова…

Для чего немой укор?

Вымолви хоть слово!

Я у ног твоих — смотри —

С смертною тоскою,

Говори же, говори,

Сжалься надо мною!

Неужель я виноват

Тем, что из-за взгляда

Твоего я был бы рад

Вынесть муки ада?

Что тебя сгубил бы я,

И себя с тобою…

Лишь бы ты была моя,

Навсегда со мною.

Лишь не знать бы только нам

Никогда, ни здесь, ни там,

Расставанья муки…

Слышишь… вновь бесовский гам,

Вновь стремятся звуки…

В безобразнейший хаос

Вопля и стенанья

Все мучительно слилось.

Это — миг прощанья.

Уходи же, уходи,

Светлое виденье!..

У меня огонь в груди

И в крови волненье.

Милый друг, прости-прощай,

Прощай — будь здорова!

Занывай же, занывай,

Злая квинта, снова!

Как от муки завизжи,

Как дитя от боли,

Всею скорбью дребезжи

Распроклятой доли!

Пусть больнее и больней

Занывают звуки,

Чтобы сердце поскорей

Лопнуло от муки!

<1857>

15. «Будь счастлива… Забудь о том, что было…»

Будь счастлива… Забудь о том, что было,

Не отравлю я счастья твоего,

Не вспомяну, как некогда любила,

Как некогда для сердца моего

Твое так безрассудно сердце жило.

Не вспомяну, что было, то прошло…

Пусть светлый сон души рассеять больно,

Жизнь лучше снов — гляди вперед светло.

Безумством грез нам тешиться довольно.

Отри слезу и подними чело.

К чему слеза? раскаянье бесплодно…

Раскаянье — удел души больной,

Твое же сердце чисто и свободно,

И пусть мое измучено борьбой,

Но понесет свой жребий благородно…

О, полюби, коль можешь ты, опять,

Люби сильней и глубже, чем любила…

Не дай лишь сердца силам задремать,

Живым душам бесстрастие — могила,

А на твоей — избрания печать.

Будь счастлива… В последний раз мне руку

Свою подай; прижав ее к устам,

Впервые и на вечную разлуку

В лобзанье том тебе я передам

Души своей безвыходную муку.

В последний раз натешу сердце сном,

Отдамся весь обманчивому счастью,

В последний раз в лобзании одном

Скажусь тебе всей затаенной страстью

И удалюсь в страдании немом.

И никогда, ни стоном, ни мольбою,

Не отравлю покоя твоего…

Я требую всего иль ничего…

Прости, прости! да будет бог с тобою!

<1857>

16. «В час томительного бденья…»

В час томительного бденья,

В ночь бессонного страданья

За тебя мои моленья,

О тебе мои страданья!

Все твои сияют очи

Мне таинственным приветом,

Если звезды зимней ночи

Светят в окна ярким светом.

Тесно связанный с тобою,

Возникает мир бывалый,

Вновь таинственной мечтою

Он звучит душе усталой.

Вереницей ряд видений

Призван к жизни странной властью:

Неотвязчивые тени

С неотвязчивою страстью!

Пред душевными очами

Вновь развернут свиток длинный…

Вот с веселыми жильцами

Старый дом в глуши пустынной,

Вот опять большая зала

Пред моим воспоминаньем,

Облитая, как бывало,

Бледных сумерек мерцаньем;

И старик, на спинку кресел

Головой склонясь седою,

О бывалом; тих и весел,

Говорит опять со мною;

Скорой смерти приближенье

Он встречает беззаботно.

От него и поученье

Принимаешь так охотно!

И, у ног его склоняся,

Вся полна мечты случайной,

Ты впервые отдалася

Грез волшебных силе тайной,

Бледных сумерек мерцанью

Простодушно доверяясь,

Подчинилась обаянью,

Не лукавя, не пугаясь,

Ты мне долго смотришь в очи,

Смотришь кротко и приветно,

Позабыв, что лунной ночи

Свет подкрался незаметно,

Что в подобные мгновенья

Ясно все без разговора,

Что таится преступленье

Здесь в одном обмене взора.

О ребенок! ты не знала,

Что одним приветным взглядом

Ты навеки отравляла

Жизнь чужую сладким ядом.

Так меня воспоминанья

В ночь бессонную терзают,

И тебя мои стенанья

Снова тщетно призывают,

И тебя, мой ангел света,

Озарить молю я снова

Грустный путь лучом привета,

Звуком ласкового слова…

Но мольбы и стоны тщетны:

С неба синего сверкая,

Звезды хладно-безответны,

Безответна ночь глухая.

Только сердце страшно ноет,

Вызывая к жизни тени,

Да собака дико воет,

Чуя близость привидений.

<1857>

17. «Благословение да будет над тобою…»

^{191}

Благословение да будет над тобою,

Хранительный покров святых небесных сил,

Останься навсегда той чистою звездою,

Которой луч мне мрак душевный осветил.

А я сознал уже правдивость приговора,

Произнесенного карающей судьбой

Над бурной жизнию, не чуждою укора, —

Под правосудный меч склонился головой.

Разумен строгий суд, и вопли бесполезны,

Я стар, как грех, а ты, как радость, молода,

Я долго проходил все развращенья бездны,

А ты еще светла, и жизнь твоя чиста.

Суд рока праведный душа предузнавала,

Недаром встреч с тобой боялся я искать:

Я должен был бежать, бежать еще сначала,

Привычке вырасти болезненной не дать.

Но я любил тебя… Твоею чистотою

Из праха поднятый, с тобой был чист и свят,

Как только может быть с любимою сестрою

К бесстрастной нежности привыкший с детства брат.

Когда наедине со мною ты молчала,

Поняв глубокою, хоть детскою душой,

Какая страсть меня безумная терзала,

Я речь спокойную умел вести с тобой.

Душа твоя была мне вверенной святыней,

Благоговейно я хранить ее умел…

Другому вверено хранить ее отныне,

Благословен ему назначенный удел.

Благословение да будет над тобою,

Хранительный покров святых небесных сил,

Останься лишь всегда той чистою звездою,

Которой краткий свет мне душу озарил!

<1857>

18. «О, если правда то, что помыслов заветных…»

О, если правда то, что помыслов заветных

Возможен и вдали обмен с душой родной…

Скажи: ты слышала ль моих призывов тщетных

Безумный стон в ночи глухой?

Скажи: ты знала ли, какою скорбью лютой

Терзается душа разбитая моя,

Ты слышала ль во сне иль наяву минутой,

Как проклинал и плакал я?

Ты слышала ль порой рыданья, и упреки,

И зов по имени, далекий ангел мой?

И между строк для всех порой читала ль строки,

Незримо полные тобой?

И поняла ли ты, что жар и сила речи,

Что всякий в тех строках заветнейший порыв

И правда смелая — все нашей краткой встречи

Неумолкающий отзыв?

Скажи: ты слышала ль? Скажи: ты поняла ли?

Скажи — чтоб в жизнь души я верить мог вполне

И знал, что светишь ты из-за туманной дали

Звездой таинственною мне!

<1857>

Я. Полонский

^{192}

Жницы

Пой, пой, свирель!.. Погас последний луч денницы…

Вон, в сумраке долин, идут толпами жницы,

На месяце блестят и серп их, и коса;

Пыль мягкая чуть-чуть дымится под ногами,

Корзины их шумят тяжелыми снопами,

Далеко звонкие их слышны голоса…

Идут… прошли… чуть слышно их… Бог с ними!

Я жду ее одну, с приветом на устах,

В венке из полевых цветов, с серпом в руках,

Обремененную плодами золотыми…

Пой, пой, свирель!..

<1840>

Дорога

Глухая степь — дорога далека,

Вокруг меня волнует ветер поле,

Вдали туман — мне грустно поневоле,

И тайная берет меня тоска.

Как кони ни бегут — мне кажется, лениво

Они бегут. В глазах одно и то ж —

Все степь да степь, за нивой снова нива —

«Зачем, ямщик, ты песни не поешь?»

И мне в ответ ямщик мой бородатый:

«Про черный день мы песню бережем».

«Чему ж ты рад?» — «Недалеко до хаты —

Знакомый шест мелькает за бугром».

И вижу я: навстречу деревушка,

Соломой крыт, стоит крестьянский двор,

Стоят скирды. — Знакомая лачужка,

Жива ль она, здорова ли с тех пор?

Вот крытый двор. Покой, привет и ужин

Найдет ямщик под кровлею своей.

А я устал — покой давно мне нужен;

Но нет его… Меняют лошадей.

Ну-ну, живей! Долга моя дорога!

Сырая ночь — ни хаты, ни огня.

Ямщик поет — в душе опять тревога —

Про черный день дет песни у меня.

<1842>

«Пришли и стали тени ночи…»

^{193}

Пришли и стали тени ночи

На страже у моих дверей!

Смелей глядит мне прямо в очи

Глубокий мрак ее очей;

Над ухом шепчет голос нежный,

И змейкой бьется мне в лицо

Ее волос моей небрежной

Рукой измятое кольцо.

Помедли, ночь! густою тьмою

Покрой волшебный мир любви!

Ты, время, дряхлою рукою

Свои часы останови!

Но покачнулись тени ночи,

Бегут, шатаяся, назад.

Ее потупленные очи

Уже глядят и не глядят;

В моих руках рука застыла,

Стыдливо на моей груди

Она лицо свое сокрыла…

О солнце, солнце! Погоди!

<1842>

Тишь

Душный зной над океаном,

Небеса без облаков;

Сонный воздух не колышет

Ни волны, ни парусов.

Мореплаватель, сердито

В даль пустую не гляди;

В тишине, быть может, буря

Притаилась, погоди!

<1843>

Зимний путь

Ночь холодная мутно глядит

Под рогожу кибитки моей,

Под полозьями поле скрипит,

Под дугой колокольчик гремит,

А ямщик погоняет коней.

За горами, лесами, в дыму облаков

Светит пасмурный призрак луны.

Вой протяжный голодных волков

Раздается в тумане дремучих лесов.

Мне мерещатся странные сны.

Мне все чудится: будто скамейка стоит,

На скамейке старуха сидит,

До полуночи пряжу прядет,

Мне любимые сказки мои говорит,

Колыбельные песни поет.

И я вижу во сне, как на волке верхом

Еду я по тропинке лесной

Воевать с чародеем-царем

В ту страну, где царевна сидит под замком,

Изнывая за крепкой стеной.

Там стеклянный дворец окружают сады,

Там жар-птицы поют по ночам

И клюют золотые плоды,

Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды —

И не веришь и веришь очам.

А холодная ночь так же мутно глядит

Под рогожу кибитки моей,

Под полозьями поле скрипит,

Под дугой колокольчик гремит,

И ямщик погоняет коней.

<1844>

В гостиной

………………………..

В гостиной сидел за раскрытым столом мой отец,

Нахмуривши брови, сурово хранил он молчанье;

Старуха, надев как-то набок нескладный чепец,

Гадала на картах; он слушал ее бормотанье.

Немного подальше, тайком говоря меж собой,

Две гордые тетки на пышном диване сидели,

Две гордые тетки глазами следили за мной

И, губы кусая, с насмешкой в лицо мне глядели.

А в темном углу, опустя голубые глаза,

Не смея поднять их, недвижно сидела блондинка.

На бледных ланитах ее трепетала слеза,

На жаркой груди высоко поднималась косынка.

<1844>

«Уже над ельником из-за вершин колючих…»

Уже над ельником из-за вершин колючих

Сияло золото вечерних облаков,

Когда я рвал веслом густую сеть плавучих

Болотных трав и водяных цветов.

То окружая нас, то снова расступаясь,

Сухими листьями шумели тростники;

И наш челнок шел, медленно качаясь,

Меж топких берегов извилистой реки.

От праздной клеветы и злобы черни светской

В тот вечер наконец мы были далеко —

И смело ты могла с доверчивостью детской

Себя высказывать свободно и легко.

И голос твой пророческий был сладок,

Так много в нем дрожало тайных слез,

И мне пленительным казался беспорядок

Одежды траурной и светло-русых кос.

Но грудь моя тоской невольною сжималась,

Я в глубину глядел, где тысяча корней

Болотных трав невидимо сплеталась,

Подобно тысяче живых зеленых змей.

И мир иной мелькал передо мною —

Не тот прекрасный мир, в котором ты жила;

И жизнь казалась мне суровой глубиною

С поверхностью, которая светла.

<1844>

Вызов

За окном в тени мелькает

Русая головка.

Ты не спишь, мое мученье!

Ты не спишь, плутовка!

Выходи ж ко мне навстречу!

С жаждой поцелуя

К сердцу сердце молодое

Пламенно прижму я.

Ты не бойся, если звезды

Слишком ярко светят:

Я плащом тебя одену

Так, что не заметят!

Если сторож нас окликнет —

Назовись солдатом;

Если спросят, с кем была ты, —

Отвечай, что с братом!

Под надзором богомолки

Ведь тюрьма наскучит;

А неволя поневоле

Хитрости научит!

1844

«Развалину башни, жилище орла…»

Развалину башни, жилище орла,

Седая скала высоко подняла

И вся наклонилась над бездной морской,

Как старец под ношей ему дорогой.

И долго та башня уныло глядит

В глухое ущелье, где ветер свистит;

И слушает башня — и слышится ей

Веселое ржанье и топот коней.

И смотрит седая скала в глубину,

Где ветер качает и гонит волну,

И видит — в обманчивом блеске волны

Шумят и мелькают трофеи войны.

<1845>

Затворница

^{194}

В одной знакомой улице

Я помню старый дом,

С высокой темной лестницей,

С завешенным окном.

Там огонек, как звездочка,

До полночи светил,

И ветер занавескою

Тихонько шевелил.

Никто не знал, какая там

Затворница жила,

Какая сила тайная

Меня туда влекла

И что за чудо-девушка

В заветный час ночной

Меня встречала, бледная,

С распущенной косой.

Какие речи детские

Она твердила мне:

О жизни неизведанной,

О дальней стороне.

Как не по-детски пламенно,

Прильнув к устам моим,

Она, дрожа, шептала мне:

«Послушай, убежим!

Мы будем птицы вольные —

Забудем гордый свет…

Где нет людей прощающих,

Туда возврата нет…»

И тихо слезы капали —

И поцелуй звучал —

И ветер занавескою

Тревожно колыхал.

1846

Татарская песня

Посв. Г. П. Данилевскому^{195}

^[78]^{196}^{197}

Он у каменной башни стоял под стеной;

И я помню, на нем был кафтан дорогой;

И мелькала под красным сукном

Голубая рубашка на нем…

Презирайте за то, что его я люблю!

Злые люди, грозите судом —

Я суда не боюсь и вины не таю!

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

Золотая граната растет под стеной;

Всех Плодов не достать никакою рукой;

Всех красивых мужчин для чего

Стала б я привораживать! Но

Приютила б я к сердцу, во мраке ночей

Приголубила б только его —

И уж больше любви мне не нужно ничьей!

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

Разлучили, сгубили нас горы, холмы

Эриванские! Вечно холодной зимы

Вечным снегом покрыты оне!

Говорят, на чужой стороне

Девы Грузии блеском своей красоты

Увлекают сердца… Обо мне

В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

Говорят, злая весть к нам оттуда пришла;

За горами кровавая битва была;

Там засада была… Говорят,

Будто наших сарбазов^[79] отряд

Истреблен ненавистной изменою… Чу!

Кто-то скачет… копыта стучат…

Пыль столбом… Я дрожу и молитву шепчу…

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

<1846>

Нищий

Знавал я нищего: как тень,

С утра, бывало, целый день

Старик под окнами бродил

И подаяния просил…

Но все, что в день ни собирал,

Бывало, к ночи раздавал

Больным, калекам и слепцам —

Таким же нищим, как и сам.

В наш век таков иной поэт.

Утратив веру юных лет,

Как нищий старец изнурен,

Духовной пищи просит он.

И все, что жизнь ему ни шлет,

Он с благодарностью берет —

И душу делит пополам

С такими ж нищими, как сам…

<1847>

Не жди

Я не приду к тебе… Не жди меня! Недаром,

Едва потухло зарево зари,

Всю ночь зурна звучит за Авлабаром^[80],

Всю ночь за банями поют сазандари^[81].

Здесь теплый свет луны позолотил балконы,

Там углубились тени в виноградный сад,

Здесь тополи стоят, как темные колонны,

А там, вдали, костры веселые горят, —

Пойду бродить! Послушаю, как льется

Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак^[82],

Где звонкий голос твой так часто раздается,

Где часто, вижу я, мелькает твой личак^[83].

Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,

В сиянье месячном?! Не жди меня, не жди!

Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою

Часы, когда душе простора нет в груди;

Когда сама душа — сама душа не знает,

Какой любви, каких еще чудес

Просить или желать, — но просит — но желает —

Но молится пред образом небес

И чувствует, что уголок твой душен,

Что не тебе моим моленьям отвечать, —

Не жди! я в эту ночь к соблазнам равнодушен —

Я в эту ночь к тебе не буду ревновать.

<1849>

Качка в бурю

Посв. М. Л. Михайлову

^{198}

Гром и шум. Корабль качает;

Море темное кипит;

Ветер парус обрывает

И в снастях свистит.

Помрачился свод небесный,

И, вверяясь кораблю,

Я дремлю в каюте тесной…

Закачало — сплю.

Вижу я во сне: качает

Няня колыбель мою

И тихонько запевает:

«Баюшки-баю!»

Свет лампады на подушках;

На гардинах свет луны…

О каких-то все игрушках

Золотые сны.

Просыпаюсь… Что случилось?

Что такое? Новый шквал?

«Плохо — стеньга обломилась,

Рулевой упал».

Что же делать? Что могу я?

И, вверяясь кораблю,

Вновь я лег, и вновь дремлю я…

Закачало — сплю.

Снится мне: я свеж и молод,

Я влюблен, мечты кипят…

От зари роскошный холод

Проникает в сад.

Скоро ночь — темнеют ели…

Слышу ласково-живой,

Тихий лепет: «На качели

Сядем, милый мой!»

Стан ее полу-воздушный

Обвила моя рука,

И качается послушно

Зыбкая доска…

Просыпаюсь… Что случилось?

«Руль оторван; через нос

Вдоль волна перекатилась,

Унесен матрос!»

Что же делать? Будь что будет!

В руки бога отдаюсь:

Если смерть меня разбудит —

Я не здесь проснусь.

1850

Ночь на восточном берегу Черного моря

Чу! — выстрел — встань! Быть может, нападенье…

Не разбудить ли казаков?…

Быть может, пароход заходит в укрепленье

Подать письмо с родимых берегов.

Открой окно! Ни зги! Желанных парусов

Кто в эту ночь увидит приближенье?

Луну заволокла громада облаков.

Не гром ли? Нет — не гром — игра воображенья…

Зачем проснулись мы, увы, кто скажет нам!

Одни валы шумят и плачут без ответа…

Так часто, в наши дни, в немой душе поэта

Проходят образы, незримые очам,

Но вожделенные — подобно парусам,

Идущим в пристань до рассвета.

1850

«Не мои ли страсти…»

Не мои ли страсти

Поднимают бурю?

С бурями бороться

Не в моей ли власти?…

Пронеслася буря —

И дождем и градом

Пролилася туча

Над зеленым садом.

Боже! на листочках

Облетевшей розы,

Как алмазы, блещут

Не мои ли слезы?

Или у природы,

Как у сердца в жизни,

Есть своя улыбка

И свои невзгоды?

<1850>

Весна

Воротилась весна, воротилась!

Под окном я встречаю весну.

Просыпаются силы земные,

А усталого клонит ко сну.

И напрасно черемухи запах

Мне приносит ночной ветерок;

Я сижу и тружусь; сердце плачет,

А нужда задает мне урок.

Ты, любовь, праздной жизни подруга,

Не сумела ужиться с трудом…

Со слезами со мной ты простилась —

И другим улыбнулась тайком…

<1853>

Песня цыганки

^{199}

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту.

Ночь пройдет — и спозаранок

В степь, далеко, милый мой,

Я уйду с толпой цыганок

За кибиткой кочевой.

На прощанье шаль с каймою

Ты на мне узлом стяни:

Как концы ее, с тобою

Мы сходились в эти дни.

Кто-то мне судьбу предскажет?

Кто-то завтра, сокол мой,

На груди моей развяжет

Узел, стянутый тобой?

Вспоминай, коли другая,

Друга милого любя,

Будет песни петь, играя

На коленях у тебя!

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту.

<1853>

Колокольчик

Улеглася метелица… путь озарен…

Ночь глядит миллионами тусклых очей…

Погружай меня в сон, колокольчика звон!

Выноси меня, тройка усталых коней!

Мутный дым облаков и холодная даль

Начинают яснеть; белый призрак луны

Смотрит в душу мою — и былую печаль

Наряжает в забытые сны.

То вдруг слышится мне — страстный голос поет,

С колокольчиком дружно звеня:

«Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —

Отдохнуть на груди у меня!

У меня ли не жизнь!., чуть заря на стекле

Начинает лучами с морозом играть,

Самовар мой кипит на дубовом столе,

И трещит моя печь, озаряя в угле,

За цветной занавеской, кровать!..

У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт,

По стене бродит месяца луч золотой,

Забушует ли вьюга — лампада горит,

И, когда я дремлю, мое сердце не спит,

Все по нем изнывая тоской».

То вдруг слышится мне — тот же голос поет,

С колокольчиком грустно звеня:

«Где-то старый мой друг?… Я боюсь, он войдет

И, ласкаясь, обнимет меня!

Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,

И скучна моя горница; дует в окно.

За окошком растет только вишня одна,

Да и та за промерзлым стеклом не видна

И, быть может, погибла давно!..

Что за жизнь!., полинял пестрый полога цвет,

Я больная брожу и не еду к родным,

Побранить меня некому — милого нет,

Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,

Оттого что мне весело с ним!..»

1854

Дремучий лес.
Офорт И. И. Шишкина. 1885 г.
Государственная Третьяковская галерея.

У Аспазии

Гость

Что б это значило — вижу, сегодня ты

Дом свой, как храм, убрала:

Между колонн занавесы приподняты,

Благоухает смола.

Цитра настроена; свитки разбросаны;

У посыпающих пол

Смуглых рабынь твоих косы расчесаны…

Ставят амфоры на стол.

Ты же бледна, — словно всеми забытая,

Молча стоишь у дверей.

Аспазия

Площадь отсюда видна мне, покрытая

Тенью сквозных галерей,

Шум ее замер — и это молчание

В полдень так странно, что вновь

Сердце мне мучит тоска ожидания,

Радость, тревога, любовь.

Буйных Афин тишину изучила я:

Это Перикл говорит;

Если бледна и молчит его милая,

Значит, весь город молчит…

Чу! шум на площади — рукоплескания —

Друга венчает народ, —

Но и в лавровом венке из собрания

Он к этой двери придет.

<1855>

«Моя судьба, старуха, нянька злая…»

Моя судьба, старуха, нянька злая,

И безобразная, и глупая, за мной

Следит весь день и, под руку толкая,

Надоедает мне своею болтовней.

Когда-то в карты мне она гадала

И мне сулила много светлых дней;

Я, как ребенок, верил ей сначала,

Доверчив был и уживался с ней.

То штопая, то делая заплаты,

Она не раз при мне ворчала на беду:

«Вот погоди! как будем мы богаты,

Я от тебя сама уйду…»

А между тем несутся дни и годы —

Старуха все еще в моем углу ворчит,

Во все мешается, хлопочет и, свободы

Лишая разум, сердце злит.

И жизнь моя невольно, как-то странно

Слилась с ее житьем-бытьем,

И где бы ни был я, один ли — беспрестанно

Мне кажется: мы с ней вдвоем.

Проснусь ли я душою, озаренный

Внезапной мыслию иль новой красотой,

Плаксивое лицо старухи раздраженной,

Как желтое пятно, мелькает предо мной.

Хочу любить… «Нет, — говорит, — не вправе,

Не смеешь ты, не должен ты любить».

Уединясь, мечтаю ли о славе,

Она, как мальчика, придет меня дразнить.

И болен я — и нет мне сил подняться,

И слышу я: старуха, головой

Качая, говорит, что вряд ли мне дождаться

Когда-нибудь судьбы иной.

<1855>

«Мое сердце — родник, моя песня — волна…»

Мое сердце — родник, моя песня — волна,

Пропадая вдали, — разливается…

Под грозой — моя песня, как туча, темна,

На заре — в ней заря отражается.

Если ж вдруг вспыхнут искры нежданной любви

Или на сердце горе накопится —

В лоно песни моей льются слезы мои,

И волна уносить их торопится.

<1856>

«Подойди ко мне, старушка…»

«Подойди ко мне, старушка,

Я давно тебя ждала».

И косматая, в лохмотьях,

К ней цыганка подошла.

«Я скажу тебе всю правду;

Дай лишь на руку взглянуть:

Берегись, тебя твой милый

Замышляет обмануть…»

И она в открытом поле

Сорвала себе цветок

И лепечет, обрывая

Каждый белый лепесток?

«Любит — нет — не любит — любит».

И, оборванный кругом,

«Да» сказал цветок ей темным,

Сердцу внятным языком.

На устах ее — улыбка,

В сердце — слезы и гроза.

С упоением и грустью

Он глядит в ее глаза.

Говорит она: «Обман твой

Я предвижу — и не лгу,

Что тебя возненавидеть

И хочу и не могу».

Он глядит все так же грустно,

Но лицо его горит…

Он, к плечу ее устами

Припадая, говорит:

«Берегись меня! Я знаю,

Что тебя я погублю,

Оттого что я безумно,

Горячо тебя люблю!..»

<1856>

На Женевском озере

Лодочка плывет —

Едет странник в лодочке,

Тяжело гребет.

Видит он — по злачному

Скату берегов

Много в темной зелени

Прячется домов.

Видит — под окошками

Возле синих вод

В виноградном садике

Красный мак цветет.

Видит — из-за домиков,

В вековой пыли,

Колокольни серые

Подняли шпили,

А за ними — вечные

В снежных пеленах

Выси допотопные

Тонут в облаках.

И душой мятежною

Погрузился он

О далекой родине

В неотвязный сон —

У него на родине

Ни озер, ни гор,

У него на родине

Степи да простор.

Из простора этого

Некуда бежать,

Думы с ветром носятся,

Ветра не догнать.

<1858>

«Признаться сказать, я забыл, господа…»

Признаться сказать, я забыл, господа,

Что думает алая роза, когда

Ей где-то во мраке поет соловей,

И даже не знаю, поет ли он ей.

Но знаю, что думает русский мужик,

Который и думать-то вовсе отвык…

Освобождаемый добрым царем,

Всё розги да розги он видит кругом.

И думает он: «То-то станут нас бить,

Как мы захотим на свободе-то жить…»

Признаться, забыл я — не знаю, о чем

Беседуют звезды на небе ночном

И точно ли жаждут упиться росой

Цветы полевые в полуденный зной.

Но знаю, о чем тайно плачет бедняк,

Когда, запирая свой пыльный чердак,

Лежит он, и мрачен и зол оттого,

Что даже не смеет любить никого,

И зол он на звезды — что с неба глядят,

Как люди глядят — и помочь не хотят.

Я вам признаюсь, что я знать не могу,

Что думает птица, когда на лугу

Холодный туман начинает бродить,

А солнце встает и не смеет светить.

Но знаю, ох знаю, что мыслит поэт,

Когда для него гаснет солнечный свет.

«Ведь я у цензуры слуга крепостной», —

Так думает он — и, холодной рукой

Сдавя свою голову, тихо поет,

Когда его музу цензура сечет.

Признаться, не знаю, что думает пес,

Когда птички крадут в навозе овес,

Когда кот пушистым виляет хвостом,

Не знаю, что думают мыши об нем,

Но знаю, что думают слуги царя,

Ближайшие слуги!

Усердьем горя,

Они день и ночь молят господа сил,

Чтоб он взволновать им народ пособил:

«Дай, боже! царя убедить нам хоть раз,

Что плохо бы было престолу без нас;

Ведь эдакий глупый, презренный народ:

Как хочешь дразни — ничего не берет».

1861

Беглый

«Ты куда, удалая ты башка?

Уходи ты к лесу темному пока:

Не сегодня-завтра свяжут молодца.

Не ушел ли ты от матери-отца?

Не гулял ли ты за Волгой в степи?

Не сидел ли ты в остроге на цепи?»

«Я сидел и в остроге на цепи,

Я гулял и за Волгой в степи,

Да наскучила мне волюшка моя,

Воля буйная, чужая, не своя.

С горя, братцы, изловить себя я дал —

Из острога, братцы, с радости бежал.

Как в остроге-то послышалося нам,

Что про волю-то читают по церквам, —

Уж откуда сила-силушка взялась:

Цепь железная и та, вишь, порвалась!

И задумал я на родину бежать;

Божья ночка обещалась покрывать.

Я бежал — ног не чуял под собой…

Очутился на сторонушке родной,

Тут за речкой моя матушка живет,

Не разбойничка, а сына в гости ждет.

Я сначала постучуся у окна —

«Выходи, скажу, на улицу, жена!

Ты не спрашивай, в лицо мне не гляди,

От меня, жена, гостинчика не жди.

Много всяких я подарков тебе нес,

Да, вишь, как-то по дороге все растрёс;

Я вина не пил — с воды был пьян,

Были деньги — не зашил карман».

Как нам волю-то объявят господа,

Я с воды хмелен не буду никогда;

Как мне землю-то отмерят на миру,

Я в кармане-то зашью себе дыру.

Буду в праздники царев указ читать…

Кто же, братцы, меня может забижать?»

«Ты куда, удалая ты башка?

Уходи ты к лесу темному пока.

Хоть родное-то гнездо недалеко, —

Ночь-то месячна: признать тебя легко.

Знать, тебе в дому хозяином не быть,

По дорогам, значит, велено ловить».

<1861>

Поцелуй

И рассудок, и сердце, и память губя,

Я недаром так жарко целую тебя:

Я целую тебя и за ту, перед кем

Я таил мои страсти — был робок и нем,

И за ту, что меня обожгла без огня,

И смеялась, и долго терзала меня,

И за ту, чья любовь мне была бы щитом,

Да, убитая, спит под могильным крестом.

Все, что в сердце моем загоралось для них,

Догорая, пусть гаснет в объятьях твоих.

<1862>

«Чтобы песня моя разлилась, как поток…»

Чтобы песня моя разлилась, как поток,

Ясной зорьки она дожидается:

Пусть не темная ночь, пусть горящий восток

Отражается в ней, отливается.

Пусть чиликают вольные птицы вокруг,

Сонный лес пусть проснется-нарядится,

И сова — пусть она не тревожит мой слух

И, слепая, подальше усядется.

<1864>

Последний вздох

«Поцелуй меня…

Моя грудь в огне…

Я еще люблю…

Наклонись ко мне».

Так в прощальный час

Лепетал и гас

Тихий голос твой,

Словно тающий

В глубине души

Догорающей.

Я дышать не смел —

Я в лицо твое,

Как мертвец, глядел —

Я склонил мой слух…

Но, увы! мой друг,

Твой последний вздох

Мне любви твоей

Досказать не мог.

И не знаю я,

Чем развяжется

Эта жизнь моя!

Где доскажется

Мне любовь твоя!

<1864>

«Заплетя свои темные косы венцом…»

Заплетя свои темные косы венцом,

Ты напомнила мне полудетским лицом

Все то счастье, которым мы грезим во сне,

Грезы детской любви ты напомнила мне.

Ты напомнила мне зноем темных очей

Лучезарные тени восточных ночей —

Мрак цветущих садов — бледный лик при луне, —

Бури первых страстей ты напомнила мне.

Ты напомнила мне много милых теней

Простотой, темным цветом одежды твоей.

И могилу, и слезы, и бред в тишине

Одиноких ночей ты напомнила мне.

Все, что в жизни с улыбкой навстречу мне шло,

Все, что время навек от меня унесло,

Все, что гибло, и все, что стремилось любить, —

Ты напомнила мне. Помоги позабыть!

<1864>

«И в праздности горе, и горе в труде…»

И в праздности горе, и горе в труде…

Откликнитесь, где вы, счастливые, где?

Довольные, бодрые, где вы?

Кто любит без боли, кто мыслит без страха?

Кого не тревожит упрек или плач?

Суда и позора боится палач —

Свободе мерещится плаха…

Хоть сотую долю тяжелых задач

Реши ты нам, жизнь бестолковая,

Некстати к нам нежная,

Некстати суровая,

Слепая, — беспутно мятежная!..

<1865>

Муза («В туман и холод, внемля стуку…»)

В туман и холод, внемля стуку

Колес по мерзлой мостовой,

Тревоги духа, а не скуку

Делил я с музой молодой.

Я с ней делил неволи бремя —

Наследье мрачной старины,

И жажду пересилить время —

Уйти в пророческие сны.

Ее нервического плача

Я был свидетелем не раз —

Так тяжела была для нас

Нам жизнью данная задача!

Бессилья крик иль неудача

Людей, сочувствующих нам,

По девственным ее чертам

Унылой тенью пробегала,

Дрожала бледная рука

И олимпийского венка

С досадой листья обрывала.

Зато печаль моя порой

Ее безжалостно смешила,

Она в венок лавровый свой

Меня, как мальчика, рядила.

Без веры в ясный идеал

Смешно ей было вдохновенье,

И звонкий голос заглушал

Мое рифмованное пенье.

Смешон ей был весь наш Парнас

И нами пойманная кляча —

Давно измученный Пегас;

Но этот смех — предвестник плача —

Ни разу не поссорил нас.

И до сего дня муза эта

Приходит тайно разделять

Тревоги бедного поэта,

Бодрит и учит презирать

Смех гаера и холод света.

<1867>

В альбом К. Ш…

Писатель, если только он

Волна, а океан — Россия,

Не может быть не возмущен,

Когда возмущена стихия.

Писатель, если только он

Есть нерв великого народа,

Не может быть не поражен,

Когда поражена свобода.

<Конец 60-х годов>

«Когда октава за октавой…»

Когда октава за октавой

Неслась и голос твой звучал

Далекой, отзвучавшей славой, —

Верь, не о славе я мечтал!

Нет! воротясь к весне погибшей,

Моя мечта ласкала вновь

Цветущий образ, переживший

В душе погибшую любовь.

Опять остывшей скорби сила

Сжимала сердце — и опять

Меня гармония учила

По-человечески страдать…

<Конец 60-х годов>

Из Бурдильёна

The night has a thousand eyes^[84]

^{200}

Ночь смотрит тысячами глаз,

А день глядит одним;

Но солнца нет — и по земле

Тьма стелется, как дым.

Ум смотрит тысячами глаз,

Любовь глядит одним;

Но нет любви — и гаснет жизнь,

И дни плывут, как дым.

<1874>

«В дни, когда над сонным морем…»

В дни, когда над сонным морем

Духота и тишина,

В отуманенном просторе

Еле движется волна.

Если ж вдруг дохнет над бездной

Ветер, грозен и могуч,

Закипит волна грознее

Надвигающихся туч…

И помчится, точно в битву

Разъяренный шпорой конь,

Отражая в брызгах пены

Молний солнечный огонь.

И, рассыпавшись о скалы,

Изомнет у берегов

Раскачавшиеся перья

Прошумевших тростников…

<1876>

Узница

^{201}

Что мне она! Не жена, не любовница

И не родная мне дочь!

Так отчего ж ее доля проклятая

Спать не дает мне всю ночь!

Спать не дает, оттого что мне грезится

Молодость в душной тюрьме,

Вижу я — своды… окно за решеткою,

Койку в сырой полутьме…

С койки глядят лихорадочно-знойные

Очи без мысли и слез,

С койки висят чуть не до полу темные

Космы тяжелых волос.

Не шевелятся ни губы, ни бледные

Руки на бледной груди,

Слабо прижатые к сердцу без трепета

И без надежд впереди…

Что мне она! Не жена, не любовница

И не родная мне дочь!

Так отчего ж ее образ страдальческий

Спать не дает мне всю ночь!

<1878>

(Гипотеза)

Из вечности музыка вдруг раздалась,

И в бесконечность она полилась,

И хаос она на пути захватила, —

И в бездне, как вихрь, закружились светила:

Певучей струной каждый луч их дрожит,

И жизнь, пробужденная этою дрожью,

Лишь только тому и не кажется ложью,

Кто слышит порой эту музыку божью,

Кто разумом светел, в ком сердце горит.

<70-е годы>

Лебедь

Пел смычок — в садах горели

Огоньки — сновал народ —

Только ветер спал да темен

Был ночной небесный свод;

Темен был и пруд зеленый,

И густые камыши,

Где томился бедный лебедь,

Притаясь в ночной тиши.

Умирая, не видал он —

Прирученный нелюдим, —

Как над ним взвилась ракета

И рассыпалась над ним;

Не слыхал, как струйка билась,

Как журчал прибрежный ключ, —

Он глаза смыкал и грезил

О полете выше туч:

Как в простор небес высоко

Унесет его полет

И какую там он песню

Вдохновенную споет!

Как на все, на все святое,

Что таил он от людей,

Там откликнутся родные

Стаи белых лебедей.

И уж грезит он: минута, —

Вздох — и крылья зашумят,

И его свободной песни

Звуки утро возвестят.

Но крыло не шевелилось,

Песня путалась в уме:

Без полета и без пенья

Умирал он в полутьме.

Сквозь камыш, шурша по листьям,

Пробирался ветерок…

А кругом в садах горели

Огоньки и пел смычок.

1888

В хвойном лесу

Лес, как бы кадильным дымом

Весь пропахнувший смолой,

Дышит гнилью вековою

И весною молодой.

А смолу, как слезы, точит

Сосен старая кора,

Вся в царапинах и ранах

От ножа и топора.

Смолянистым и целебным

Ароматом этих ран

Я люблю дышать всей грудью

В теплый утренний туман.

Ведь и я был также раней —

Ранен сердцем и душой,

И дышу такой же гнилью

И такою же весной…

1888

«Полонский здесь не без привета…»

^{202}

Полонский здесь не без привета

Был встречен Фетом, и пока

Старик гостил у старика,

Поэт благословлял поэта.

И, поправляя каждый стих,

Здесь молодые музы их

Уютно провели все лето.

1890

«Если б смерть была мне мать родная…»

Если б смерть была мне мать родная,

Как больное, жалкое дитя,

На ее груди заснул бы я

И, о злобах дня позабывая,

О самом себе забыл бы я.

Но она — не мать, она — чужая,

Грубо мстит тому, кто смеет жить,

Мыслить и мучительно любить,

И, покровы с вечности срывая,

Не дает нам прошлое забыть.

<1897>

А. Толстой

^{203}

«Колокольчики мои…»

Колокольчики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Темно-голубые?

И о чем звените вы

В день веселый мая,

Средь некошеной травы

Головой качая?

Конь несет меня стрелой

На поле открытом;

Он вас топчет под собой,

Бьет своим копытом.

Колокольчики мои,

Цветики степные!

Не кляните вы меня,

Темно-голубые!

Я бы рад вас не топтать,

Рад промчаться мимо,

Но уздой не удержать

Бег неукротимый!

Я лечу, лечу стрелой,

Только пыль взметаю;

Конь несет меня лихой, —

А куда? Не знаю!

Он ученым ездоком

Не воспитан в холе,

Он с буранами знаком,

Вырос в чистом поле;

И не блещет, как огонь,

Твой чепрак узорный,

Конь мой, конь, славянский конь,

Дикий, непокорный!

Есть нам, конь, с тобой простор!

Мир забывши тесный,

Мы летим во весь опор

К цели неизвестной.

Чем окончится наш бег?

Радостью ль? кручиной?

Знать не может человек —

Знает бог единый!

Упаду ль на солончак

Умирать от зною?

Или злой киргиз-кайсак,

С бритой головою,

Молча свой натянет лук,

Лежа под травою,

И меня догонит вдруг

Медною стрелою?

Иль влетим мы в светлый град

Со кремлем престольным?

Чудно улицы гудят

Гулом колокольным,

И на площади народ,

В шумном ожиданье,

Видит: с запада идет

Светлое посланье.

В кунтушах и в чекменях,

С чубами, с усами,

Гости едут на конях,

Машут булавами.

Подбочась, за строем строй

Чинно выступает,

Рукава их за спиной

Ветер раздувает.

И хозяин на крыльцо

Вышел величавый;

Его светлое лицо

Блещет новой славой;

Всех его исполнил вид

И любви и страха,

На челе его горит

Шапка Мономаха.

«Хлеб да соль! И в добрый час! —

Говорит державный. —

Долго, дети, ждал я вас

В город православный!»

И они ему в ответ:

«Наша кровь едина,

И в тебе мы с давних лет

Чаем господина!»

Громче звон колоколов,

Гусли раздаются,

Гости сели вкруг столов,

Мед и брага льются,

Шум летит на дальний юг

К турке и к венгерцу —

И ковшей славянских звук

Немцам не по сердцу!

Гой вы, цветики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Темно-голубые?

И о чем грустите вы

В день веселый мая,

Средь некошеной травы

Головой качая?

<40-е годы>

«Дождя отшумевшего капли…»

^{204}

Дождя отшумевшего капли

Тихонько по листьям текли,

Тихонько шептались деревья,

Кукушка кричала вдали.

Луна на меня из-за тучи

Смотрела как будто в слезах;

Сидел я под кленом и думал,

И думал о прежних годах.

Не знаю, была ли в те годы

Душа непорочна моя?

Но многому б я не поверил,

Не сделал бы многого я.

Теперь же мне стали понятны

Обман, и коварство, и зло,

И многие светлые мысли

Одну за другой унесло.

Так думал о днях я минувших,

О днях, когда был я добрей;

А в листьях высокого клена

Сидел надо мной соловей,

И пел он так нежно и страстно,

Как будто хотел он сказать:

«Утешься, не сетуй напрасно —

То время вернется опять!»

<40-е годы>

«Ой, стоги, стоги…»

Ой, стоги^{205}, стоги,

На лугу широком!

Вас не перечесть,

Не окинуть оком!

Ой, стоги, стоги,

В зеленом болоте,

Стоя на часах,

Что вы стережете?

«Добрый человек,

Были мы цветами, —

Покосили нас

Острыми косами!

Раскидали нас

Посредине луга,

Раскидали врозь,

Дале друг от друга!

От лихих гостей

Нет нам обороны,

На главах у нас

Черные вороны!

На главах у нас,

Затмевая звезды,

Галок стая вьет

Поганые гнезда!

Ой, орел^{206}, орел,

Наш отец далекий,

Опустися к нам,

Грозный, светлоокий!

Ой, орел, орел,

Внемли нашим стонам,

Доле нас срамить

Не давай воронам!

Накажи скорей

Их высокомерье,

С неба в них ударь,

Чтоб летели перья,

Чтоб летели врозь,

Чтоб в степи широкой

Ветер их разнес

Далеко, далёко!

<40-е годы>

«По гребле неровной и тряской…»

^{207}

По гребле неровной и тряской,

Вдоль мокрых рыбачьих сетей,

Дорожная едет коляска,

Сижу я задумчиво в ней, —

Сижу и смотрю я дорогой

На серый и пасмурный день,

На озера берег отлогий,

На дальний дымок деревень.

По гребле, со взглядом угрюмым,

Проходит оборванный жид,

Из озера с пеной и шумом

Вода через греблю бежит.

Там мальчик играет на дудке,

Забравшись в зеленый тростник;

В испуге взлетевшие утки

Над озером подняли крик.

Близ мельницы старой и шаткой

Сидят на траве мужики;

Телега с разбитой лошадкой

Лениво подвозит мешки…

Мне кажется все так знакомо,

Хоть не был я здесь никогда:

И крыша далекого дома,

И мальчик, и лес, и вода,

И мельницы говор унылый,

И ветхое в поле гумно…

Все это когда-то уж было,

Но мною забыто давно.

Так точно ступала лошадка,

Такие ж тащила мешки,

Такие ж у мельницы шаткой

Сидели в траве мужики,

И так же шел жид бородатый,

И так же шумела вода…

Все это уж было когда-то,

Но только не помню когда!

<40-е годы>

Пустой дом

Стоит опустелый над сонным прудом,

Где ивы поникли главой,

На славу Растреллием строенный дом^{208},

И герб на щите вековой.

Окрестность молчит среди мертвого сна,

На окнах разбитых играет луна.

Сокрытый кустами, в забытом саду

Тот дом одиноко стоит;

Печально глядится в зацветшем пруду

С короною дедовский щит…

Никто поклониться ему не придет, —

Забыли потомки свой доблестный род!

В блестящей столице иные из них

С ничтожной смешались толпой;

Поветрие моды умчало других

Из родины в мир им чужой.

Там русский от русского края отвык,

Забыл свою веру, забыл свой язык!

Крестьян его бедных наемник гнетет,

Он властвует ими один;

Его не пугают роптанья сирот…

Услышит ли их господин?

А если услышит — рукою махнет…

Забыли потомки свой доблестный род!

Лишь старый служитель, тоской удручен,

Младого владетеля ждет,

И ловит вдали колокольчика звон,

И ночью с одра привстает…

Напрасно! все тихо средь мертвого сна,

Сквозь окна разбитые смотрит луна,

Сквозь окна разбитые мирно глядит

На древние стены палат;

Там в рамах узорчатых чинно висит

Напудренных прадедов ряд.

Их пыль покрывает, и червь их грызет…

Забыли потомки свой доблестный род!

<40-е годы>

«Где гнутся над омутом лозы…»

Где гнутся над омутом лозы,

Где летнее солнце печет,

Летают и пляшут стрекозы,

Веселый ведут хоровод.

«Дитя, подойди к нам поближе,

Тебя мы научим летать,

Дитя, подойди, подойди же,

Пока не проснулася мать!

Под нами трепещут былинки,

Нам так хорошо и тепло,

У нас бирюзовые спинки,

А крылышки точно стекло!

Мы песенок знаем так много,

Мы так тебя любим давно —

Смотри, какой берег отлогий,

Какое песчаное дно!»

<40-е годы>

Курган

В степи, на равнине открытой,

Курган одинокий стоит;

Под ним богатырь знаменитый

В минувшие веки зарыт.

В честь витязя тризну свершали,

Дружина дралася три дня,

Жрецы ему разом заклали

Всех жен и любимца коня.

Когда же его схоронили

И шум на могиле затих,

Певцы ему славу сулили,

На гуслях гремя золотых:

«О витязь! делами твоими

Гордится великий народ,

Твое громоносное имя

Столетия все перейдет!

И если курган твой высокий

Сровнялся бы с полем пустым,

То слава, разлившись далеко,

Была бы курганом твоим!»

И вот миновалися годы,

Столетия вслед протекли,

Народы сменили народы,

Лицо изменилось земли.

Курган же с высокой главою,

Где витязь могучий зарыт,

Еще не сровнялся с землею,

По-прежнему гордо стоит.

А витязя славное имя

До наших времен не дошло…

Кто был он? Венцами какими

Свое он украсил чело?

Чью кровь проливал он рекою?

Какие он жег города?

И смертью погиб он какою?

И в землю опущен когда?

Безмолвен курган одинокий…

Наездник державный забыт,

И тризны в пустыне широкой

Никто уж ему не свершит!

Лишь мимо кургана мелькает

Сайгак, через поле скача,

Иль вдруг на него налетает,

Крылами треща, саранча.

Порой журавлиная стая,

Окончив подоблачный путь,

К кургану шумит подлетая,

Садится на нем отдохнуть.

Тушканчик порою проскачет

По нем при мерцании дня,

Иль всадник высоко маячит

На нем удалого коня;

А слезы прольют разве тучи,

Над степью плывя в небесах,

Да ветер лишь свеет летучий

С кургана забытого прах…

<40-е годы>

Василий Шибанов

^{209}

Князь Курбский от царского гнева бежал,

С ним Васька Шибанов, стремянный.

Дороден был князь. Конь измученный пал.

Как быть среди ночи туманной?

Но рабскую верность Шибанов храня,

Свого отдает воеводе коня:

«Скачи, князь, до вражьего стану,

Авось я пешой не отстану».

И князь доскакал. Под литовским шатром

Опальный сидит воевода,

Стоят в изумленье литовцы кругом,

Без шапок толпятся у входа,

Всяк русскому витязю честь воздает;

Недаром дивится литовский народ,

И ходят их головы кругом:

«Князь Курбский нам сделался другом».

Но князя не радует новая честь,

Исполнен он желчи и злобы;

Готовится Курбский царю перечесть

Души оскорбленной зазнобы:

«Что долго в себе я таю и ношу,

То все я пространно к царю напишу,

Скажу напрямик, без изгиба,

За все его ласки спасибо».

И пишет боярин всю ночь напролет,

Перо его местию дышит,

Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,

И снова без отдыха пишет,

И злыми словами язвит он царя,

И вот уж, когда занялася заря,

Поспело ему на отраду

Послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова

Отвезть Иоанну возьмется?

Кому не люба на плечах голова,

Чье сердце в груди не сожмется?

Невольно сомненья на князя нашли…

Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли:

«Князь, служба моя не нужна ли?

Вишь, наши меня не догнали!»

И в радости князь посылает раба,

Торопит его в нетерпенье?

«Ты телом здоров, и душа не слаба,

А вот и рубли в награжденье!»

Шибанов в ответ господину: «Добро!

Тебе здесь нужнее твое серебро,

А я передам и за муки

Письмо твое в царские руки».

Звон медный несется, гудит над Москвой;

Царь в смирной одежде^{210} трезвонит;

Зовет ли обратно он прежний покой

Иль совесть навеки хоронит?

Но часто и мерно он в колокол бьет,

И звону внимает московский народ

И молится, полный боязни,

Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,

Звонит с ним и Вяземский лютый,

Звонит всей опрични кромешная тьма,

И Васька Грязной, и Малюта,

И тут же, гордяся своею красой,

С девичьей улыбкой, с змеиной душой,

Любимец звонит Иоаннов,

Отверженный богом Басманов.

Царь кончил; на жезл опираясь, идет,

И с ним всех окольных собранье^{211}.

Вдруг едет гонец, раздвигает народ,

Над шапкою держит посланье.

И спрянул с коня он поспешно долой,

К царю Иоанну подходит пешой

И молвит ему, не бледнея?

«От Курбского князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:

«Ко мне? От злодея лихого?

Читайте же, дьяки, читайте мне вслух

Посланье от слова до слова!

Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»

И в ногу Шибанова острый конец

Жезла своего он вонзает,

Налег на костыль — и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,

Но тонущу в сквернах обильных!

Ответствуй, безумный, каких ради грех

Побил еси добрых и сильных?

Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,

Без счета твердыни врагов сражены?

Не их ли ты мужеством славен?

И кто им бысть верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,

В небытную ересь прельщенный?

Внимай же! Приидет возмездия час,

Писанием нам предреченный^{212},

И аз, иже^{213} кровь в непрестанных боях

За тя, аки воду, лиях и лиях^{214},

С тобой пред судьею предстану!»

Так Курбский писал к Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги

Кровь алым струилася током,

И царь на спокойное око слуги

Взирал испытующим оком.

Стоял неподвижно опричников ряд;

Был мрачен владыки загадочный взгляд,

Как будто исполнен печали;

И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,

И нет уж мне жизни отрадной,

Кровь добрых и сильных ногами поправ,

Я пес недостойный и смрадный!

Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,

И много, знать, верных у Курбского слуг,

Что выдал тебя за бесценок!

Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,

Друг к другу приходят на смену:

«Товарищей Курбского ты уличи,

Открой их собачью измену!»

И царь вопрошает: «Ну что же гонец?

Назвал ли он вора друзей наконец?»

«Царь, слово его все едино:

Он славит свого господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,

Скрыпят у застенка ворота,

Заплечные входят опять мастера^{215},

Опять зачалася работа.

«Ну что же, назвал ли злодеев гонец?»

«Царь, близок ему уж приходит конец,

Но слово его все едино,

Он славит свого господина:

«О князь, ты, который предать меня мог

За сладостный миг укоризны,

О князь, я молю, да простит тебе бог

Измену твою пред отчизной!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но в сердце любовь и прощенье,

Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,

Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но слово мое все едино:

За грозного, боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь,

И твердо жду смерти желанной!»

Так умер Шибанов, стремянный.

<40-е годы>

Князь Михайло Репнин

^{216}

Без отдыха пирует с дружиной удалой

Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой.

Ковшами золотыми столов блистает ряд,

Разгульные за ними опричники сидят.

С вечерни льются вины на царские ковры,

Поют ему с полночи лихие гусляры,

Поют потехи брани, дела былых времен,

И взятие Казани, и Астрахани плен.

Но голос прежней славы царя не веселит,

Подать себе личину он кравчему велит^{217}:

«Да здравствуют тиуны, опричники мои!

Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!

Себе личину, други, пусть каждый изберет,

Я первый открываю веселый хоровод,

За мной, мои тиуны^{218}, опричники мои!

Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!»

И все подъяли кубки. Не поднял лишь один;

Один не поднял кубка, Михайло князь Репнин.

«О, царь! Забыл ты бога, свой сан ты, царь, забыл!

Опричниной на горе престол свой окружил!

Рассыпь державным словом детей бесовских рать!

Тебе ли, властелину, здесь в машкаре^{219} плясать!»

Но царь, нахмуря брови: «В уме ты, знать, ослаб

Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб!

Не возражай ни слова и машкару надень —

Или клянусь, что прожил ты свой последний день!»

Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь.

«Опричнина да сгинет! — он рек, перекрестясь. —

Да здравствует вовеки наш православный царь!

Да правит человеки, как правил ими встарь!

Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!

Личины ж не надену я в мой последний час!»

Он молвил и ногами личину растоптал;

Из рук его на землю звенящий кубок пал…

«Умри же, дерзновенный!» — царь вскрикнул, разъярясь,

И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь.

И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат,

За длинными столами опричники шумят,

И смех их раздается, и пир опять кипит,

Но звон ковшей и кубков царя не веселит:

«Убил, убил напрасно я верного слугу,

Вкушать веселье ныне я боле не могу!»

Напрасно льются вины на царские ковры,

Поют царю напрасно лихие гусляры,

Поют потехи брани, дела былых времен,

И взятие Казани, и Астрахани плен.

<40-е годы>

«Средь шумного бала, случайно…»

^{220}

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты.

Лишь очи печально глядели,

А голос так дивно звучал,

Как звон отдаленной свирели,

Как моря играющий вал.

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид,

А смех твой, и грустный и звонкий,

С тех пор в моем сердце звучит.

В часы одинокие ночи

Люблю я, усталый, прилечь —

Я вижу печальные очи,

Я слышу веселую речь;

И грустно я так засыпаю,

И в грезах неведомых сплю…

Люблю ли тебя — я не знаю,

Но кажется мне, что люблю!

1851

«Не ветер, вея с высоты…»

^{221}

Не ветер, вея с высоты,

Листов коснулся ночью лунной;

Моей души коснулась ты —

Она тревожна, как листы,

Она, как гусли, многострунна.

Житейский вихрь ее терзал

И сокрушительным набегом,

Свистя и воя, струны рвал

И заносил холодным снегом.

Твоя же речь ласкает слух,

Твое легко прикосновенье,

Как от цветов летящий пух,

Как майской ночи дуновенье…

<1851 или 1852 (?)>

«Коль любить, так без рассудку…»

^{222}

Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело,

Коль карать, так уж за дело,

Коль простить, так всей душой,

Коли пир, так пир горой!

<1854>

Колодники

^{223}

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль, —

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

Идут они с бритыми лбами,

Шагают вперед тяжело,

Угрюмые сдвинули брови,

На сердце раздумье легло.

Идут с ними длинные тени,

Две клячи телегу везут,

Лениво сгибая колени,

Конвойные с ними идут.

«Что, братцы, затянемте песню,

Забудем лихую беду!

Уж, видно, такая невзгода

Написана нам на роду!»

И вот повели, затянули,

Поют, заливаясь, они

Про Волги широкой раздолье,

Про даром минувшие дни,

Поют про свободные степи,

Про дикую волю поют,

День меркнет все боле, — а цепи

Дорогу метут да метут…

<Первая половина 50-х годов>

«В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба…»

В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба

Грянула; с треском кругом от нее разлетелись осколки;

Он же вздрогнул, и к народу могучие медные звуки

Вдаль потекли, негодуя, гудя и на бой созывая.

1855

«Край ты мой, родимый край…»

^{224}

Край ты мой, родимый край,

Конский бег на воле,

В небе крик орлиных стай,

Волчий голос в поле!

Гой ты, родина моя!

Гой ты, бор дремучий!

Свист полночный соловья,

Ветер, степь да тучи!

<1856>

Мазурка.
Литография Н. А. Степанова. 1848 г.
Государственная Третьяковская галерея.

«Колышется море; волна за волной…»

^{225}

Колышется море; волна за волной

Бегут и шумят торопливо…

О друг ты мой бедный, боюся, со мной

Не быть тебе долго счастливой:

Во мне и надежд и отчаяний рой,

Кочующей мысли прибой и отбой,

Приливы любви и отливы!

<1856>

«О, не пытайся дух унять тревожный…»

О, не пытайся дух унять тревожный,

Твою тоску я знаю с давних пор,

Твоей душе покорность невозможна,

Она болит и рвется на простор.

Но все ее невидимые муки,

Нестройный гул сомнений и забот,

Все меж собой враждующие звуки

Последний час в созвучие сольет,

В один порыв смешает в сердце гордом

Все чувства, врозь которые звучат,

И разрешит торжественным аккордом

Их голосов мучительный разлад.

<1856>

<Из цикла «Крымские очерки»>

1. «Над неприступной крутизною…»

^{226}

Над неприступной крутизною

Повис туманный небосклон;

Там гор зубчатою стеною

От юга север отделен.

Там ночь и снег; там, враг веселья,

Седой зимы сердитый бог

Играет вьюгой и метелью,

Ярясь, уста примкнул к ущелью

И воет в их гранитный рог.

Но здесь благоухают розы,

Бессильно вихрем снеговым

Сюда он шлет свои угрозы,

Цветущий берег невредим.

Над ним весна младая веет,

И лавр, Дианою храним,

В лучах полудня зеленеет

Над морем вечно голубым.

<1858>

3. «Всесильной волею аллаха…»

Всесильной волею аллаха,

Дающего нам зной и снег,

Мы возвратились с Чатырдаха

Благополучно на ночлег.

Все налицо, все без увечья:

Что значит ловкость человечья!

А признаюсь, когда мы там

Ползли, как мухи, по скалам,

То мне немного было жутко:

Сорваться вниз плохая шутка!

Гуссейн, послушай, помоги

Стащить мне эти сапоги,

Они потрескались от жара;

Да что ж не видно самовара?

Сходи за ним; а ты, Али,

Костер скорее запали.

Постелим скатерти у моря,

Достанем ром, заварим чай,

И все возляжем на просторе

Смотреть, как пламя, с ночью споря,

Померкнет, вспыхнет невзначай

И озарит до половины

Дубов зеленые вершины,

Песчаный берег, водопад,

Крутых утесов грозный ряд,

От пены белый и ревущий

Из мрака выбежавший вал

И перепутанного плюща

Концы, висящие со скал.

<1856>

4. «Ты помнишь ли вечер, как море шумело…»

^{227}

Ты помнишь ли вечер, как море шумело,

В шиповнике пел соловей,

Душистые ветки акации белой

Качались на шляпе твоей?

Меж камней, обросших густым виноградом,

Дорога была так узка;

В молчанье над морем мы ехали рядом,

С рукою сходилась рука.

Ты так на седле нагибалась красиво,

Ты алый шиповник рвала,

Буланой лошадки косматую гриву

С любовью ты им убрала;

Одежды твоей непослушные складки

Цеплялись за ветви, а ты

Беспечно смеялась — цветы на лошадке,

В руках и на шляпе цветы!

Ты помнишь ли рев дождевого потока

И пену и брызги кругом;

И как наше горе казалось далёко,

И как мы забыли о нем!

<1856>

6. «Туман встает на дне стремнин…»

Туман встает на дне стремнин,

Среди полуночной прохлады

Сильнее пахнет дикий тмин,

Гремят слышнее водопады.

Как ослепительна луна!

Как гор очерчены вершины!

В сребристом сумраке видна

Внизу Байдарская долина.

Над нами светят небеса,

Чернеет бездна перед нами,

Дрожит блестящая роса

На листьях крупными слезами…

Душе легко. Не слышу я

Оков земного бытия,

Нет места страху, ни надежде, —

Что будет впредь, что было прежде —

Мне все равно — и что меня

Всегда, как цепь, к земле тянуло,

Исчезло все с тревогой дня,

Все в лунном блеске потонуло…

Куда же мысль унесена?

Что ей так видится дремливо?

Не средь волшебного ли сна

Мы едем вместе вдоль обрыва?

Ты ль это, робости полна,

Ко мне склонилась молчаливо?

Ужель я вижу не во сне,

Как звезды блещут в вышине,

Как конь ступает осторожно,

Как дышит грудь твоя тревожно?

Иль при обманчивой луне

Меня лишь дразнит призрак ложный,

И это сон? О, если б мне

Проснуться было невозможно!

<1856>

8. «Обычной полная печали…»

^{228}

Обычной полная печали,

Ты входишь в этот бедный дом,

Который ядра осыпали

Недавно пламенным дождем;

Но юный плющ, виясь вкруг зданья,

Покрыл следы вражды и зла —

Ужель еще твои страданья

Моя любовь не обвила?

<1856>

9. «Приветствую тебя, опустошенный дом…»

Приветствую тебя, опустошенный дом,

Завядшие дубы, лежащие кругом,

И море синее, и вас, крутые скалы,

И пышный прежде сад — глухой и одичалый!

Усталым путникам в палящий летний день

Еще даешь ты, дом, свежительную тень,

Еще стоят твои поруганные стены,

Но сколько горестной я вижу перемены!

Едва лишь я вступил под твой знакомый кров,

Бросаются в глаза мне надписи врагов,

Рисунки грубые и шутки площадные,

Где с наглым торжеством поносится Россия;

Всё те же громкие, хвастливые слова

Нечестное врагов оправдывают дело.

Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова

Бесшумно с зеркала разбитого слетела;

Вот в угол бросилась испуганная мышь…

Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,

Везде насилие, насмешки и угрозы;

А из саду в окно вползающие розы,

За мраморный карниз цепляясь там и тут,

Беспечно в красоте раскидистой цветут,

Как будто на дела враждебного народа

Набросить свой покров старается природа;

Вот ящерица здесь меж зелени и плит,

Блестя, как изумруд, извилисто скользит,

И любо ей играть в молчании могильном,

Где на пол солнца луч столбом ударил пыльным…

Но вот уж сумерки; вот постепенно мгла

На берег, на залив, на скалы налегла;

Все больше в небе звезд, в аллеях все темнее,

Душистее цветы, и запах трав сильнее;

На сломанном крыльце сижу я, полон дум;

Как тихо все кругом, как слышен моря шум…

<1856>

12. «Солнце жжет; перед грозою…»

Солнце жжет; перед грозою

Изменился моря вид:

Засверкал меж бирюзою

Изумруд и малахит.

Здесь на камне буду ждать я,

Как, вздымая корабли,

Море бросится в объятья

Изнывающей земли,

И, покрытый пеной белой,

У томясь, влюбленный бог

Снова ляжет, онемелый,

У твоих, Таврида, ног.

<1856>

14. «Привал. Дымяся, огонек…»

Привал. Дымяся, огонек

Трещит под таганом дорожным,

Пасутся кони, и далек

Весь мир с его волненьем ложным.

Здесь долго б я с тобою мог

Мечтать о счастии возможном!

Но, очи грустно опустив

И наклонясь над крутизною,

Ты молча смотришь на залив,

Окружена зеленой мглою…

Скажи, о чем твоя печаль?

Не той ли думой ты томима,

Что счастье, как морская даль,

Бежит от нас неуловимо?

Нет, не догнать его уж нам,

Но в жизни есть еще отрады;

Не для тебя ли по скалам

Бегут и брызжут водопады?

Не для тебя ль в ночной тени

Вчера цветы благоухали?

Из синих волн не для тебя ли

Восходят солнечные дни?

А этот вечер? О, взгляни,

Какое мирное сиянье!

Не слышно в листьях трепетанья,

Недвижно море; корабли,

Как точки белые вдали,

Едва скользят, в пространстве тая;

Какая тишина святая

Царит кругом!

Нисходит к нам

Как бы предчувствие чего-то;

В ущельях ночь; в тумане там

Дымится сизое болото,

И все обрывы по краям

Горят вечерней позолотой…

<1857>

«Как здесь хорошо и приятно…»

Как здесь хорошо и приятно,

Как запах дерев я люблю!

Орешника лист ароматный

Тебе я в тени настелю.

Я там, у подножья аула,

Тебе шелковицы нарву,

А лошадь и бурого мула

Мы пустим в густую траву.

Ты здесь у фонтана приляжешь,

Пока не минуется зной,

Ты мне улыбнешься и скажешь,

Что ты не устала со мной.

1856

«Не верь мне, друг, когда, в избытке горя…»

^{229}

Не верь мне, друг, когда, в избытке горя,

Я говорю, что разлюбил тебя,

В отлива час не верь измене моря,

Оно к земле воротится, любя.

Уж я тоскую, прежней страсти полный,

Мою свободу вновь тебе отдам,

И уж бегут с обратным шумом волны

Издалека к любимым берегам!

1856

«Острою секирой ранена береза…»

^{230}

Острою секирой ранена береза,

По коре сребристой покатились слезы;

Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй!

Рана не смертельна, вылечится к лету,

Будешь красоваться, листьями убрана…

Лишь больное сердце не залечит раны!

1856

«Когда кругом безмолвен лес дремучий…»

^{231}

Когда кругом безмолвен лес дремучий

И вечер тих;

Когда невольно просится певучий

Из сердца стих;

Когда упрек мне шепчет шелест нивы

Иль шум дерев;

Когда кипит во мне нетерпеливо

Правдивый гнев;

Когда вся жизнь моя покрыта тьмою

Тяжелых туч;

Когда вдали мелькнет передо мною

Надежды луч;

Средь суеты мирского развлеченья,

Среди забот,

Моя душа в надежде и в сомненье

Тебя зовет;

И трудно мне умом понять разлуку,

Ты так близка,

И хочет сжать твою родную руку

Моя рука!

1856

«Сердце, сильней разгораясь от году до году…»

Сердце, сильней разгораясь от году до году,

Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду.

В ней, как железо в раскале, оно закипело:

Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело!

Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью,

Все же не стану блестящей холодною сталью!

1856

«Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!..»

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!

Вечно носились они над землею, незримые оку.

Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!

Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,

Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных?

Нет, то не Гете великого Фауста создал, который,

В древне-германской одежде, но в правде глубокой, вселенской,

С образом сходен предвечным своим от слова до слова.

Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,

Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,

Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,

Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,

Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,

Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света,

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,

Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.

О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,

Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,

Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,

И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки

Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,

Выйдут из мрака всё ярче цвета, осязательней формы,

Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье…

Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,

И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

1856

«Ходит Спесь, надуваючись…»

^{232}

Ходит Спесь, надуваючись,

С боку на бок переваливаясь.

Ростом-то Спесь аршин с четвертью,

Шапка-то на нем во целу сажень,

Пузо-то его все в жемчуге,

Сзади-то у него раззолочено.

А и зашел бы Спесь к отцу, к матери,

Да ворота некрашены!

А и помолился б Спесь во церкви божией,

Да пол не метён!

Идет Спесь, видит: на небе радуга;

Повернул Спесь во другую сторону:

Не пригоже-де мне нагибатися!

<1856>

«Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала!..»

Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала!

Кабы можно, братцы, начать жить с начала!

Ой, кабы зимою цветы расцветали!

Кабы мы любили да не разлюбляли!

Кабы дно морское достать да измерить!

Кабы можно, братцы, красным девкам верить!

Ой, кабы все бабы были б молодицы!

Кабы в полугаре поменьше водицы!

Кабы всегда чарка доходила до рту!

Да кабы приказных побоку да к черту!

Да кабы звенели завсегда карманы!

Да кабы нам, братцы, да свои кафтаны!

Да кабы голодный всякий день обедал!

Да батюшка б царь наш всю правду бы ведал!

<1856>

«Порой, среди забот и жизненного шума…»

Порой, среди забот и жизненного шума,

Внезапно набежит мучительная дума

И гонит образ твой из горестной души.

Но только лишь один останусь я в тиши

И суетного дня минует гул тревожный,

Смиряется во мне волненье жизни ложной,

Душа, как озеро, прозрачна и сквозна,

И взор я погрузить в нее могу до дна;

Спокойной мыслию, ничем не возмутимой,

Твой отражаю лик, желанный и любимый,

И ясно вижу глубь, где, как блестящий клад,

Любви моей к тебе сокровища лежат.

<1857>

«Он водил по струнам; упадали…»

Он водил по струнам; упадали

Волоса на безумные очи,

Звуки скрыпки так дивно звучали,

Разливаясь в безмолвии ночи.

В них рассказ убедительно-лживый

Развивал невозможную повесть,

И змеиного цвета отливы

Соблазняли и мучили совесть;

Обвиняющий слышался голос,

И рыдали в ответ оправданья,

И бессильная воля боролась

С возрастающей бурей желанья,

И в туманных волнах рисовались

Берега позабытой отчизны,

Неземные слова раздавались

И манили назад с укоризной,

И так билося сердце тревожно,

Так ему становилось понятно

Все блаженство, что было возможно

И потеряно так невозвратно,

И к себе беспощадная бездна

Свою жертву, казалось, тянула,

А стезею лазурной и звездной

Уж полнеба луна обогнула;

Звуки пели, дрожали так звонко,

Замирали и пели с начала,

Беглым пламенем синяя жженка

Музыканта лицо освещала…

<1857>

«У приказных ворот собирался народ…»

У приказных ворот собирался народ

Густо;

Говорит в простоте, что в его животе

Пусто!

«Дурачье! — сказал дьяк. — Из вас должен быть всяк

В теле;

Еще в думе вчера мы с трудом осетра

Съели!»

На базар мужик вез через реку обоз

Пакли;

Мужичок-то, вишь, прост, знай везет через мост,

Так ли?

«Вишь, дурак! — сказал дьяк. — Тебе мост, чай, пустяк?

Дудки?

Ты б его поберег, ведь плыли ж поперек

Утки!»

Как у Васьки Волчка вор стянул гусака,

Вишь ты!

В полотенце свернул, да поймал караул,

Ништо!

Дьяк сказал: «Дурачье! Полотенце-то чье?

Васьки?

Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать

Таску!»

Пришел к дьяку больной; говорит: «Ой, ой, ой,

Дьяче!

Очень больно нутру, а уж вот поутру

Паче!

И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть

Столько!»

«Вишь, дурак! — сказал дьяк. — Ну не ешь натощак;

Только!»

Пришел к дьяку истец, говорит: «Ты отец

Бедных;

Кабы ты мне помог — видишь денег мешок

Медных, —

Я б те всыпал, ей-ей, в шапку десять рублей,

Шутка!»

«Сыпь сейчас, — сказал дьяк, подставляя колпак, —

Ну-тка!»

<1857>

«Двух станов не боец, но только гость случайный…»

^{233}

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч,

Но спор с обоими досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь;

Союза полного не будет между нами —

Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

<1858>

«Звонче жаворонка пенье…»

^{234}

Звонче жаворонка пенье,

Ярче вешние цветы,

Сердце полно вдохновенья,

Небо полно красоты.

Разорвав тоски оковы,

Цепи пошлые разбив,

Набегает жизни новой

Торжествующий прилив,

И звучит свежо и юно

Новых сил могучий строй,

Как натянутые струны

Между небом и землей.

<1858>

«Осень. Обсыпается весь наш бедный сад…»

^{235}

Осень. Обсыпается весь наш бедный сад,

Листья пожелтелые по ветру летят;

Лишь вдали красуются, там на дне долин,

Кисти ярко-красные вянущих рябин.

Весело и горестно сердцу моему,

Молча твои рученьки грею я и жму,

В очи тебе глядючи, молча слезы лью,

Не умею высказать, как тебя люблю.

<1858>

«Источник за вишневым садом…»

Источник за вишневым садом,

Следы голых девичьих ног,

И тут же оттиснулся рядом

Гвоздями подбитый сапог.

Все тихо на месте их встречи,

Но чует ревниво мой ум

И шепот, и страстные речи,

И ведер расплесканных шум…

<1858>

«Когда природа вся трепещет и сияет…»

Когда природа вся трепещет и сияет,

Когда ее цвета ярки и горячи,

Душа бездейственно в пространстве утопает

И в неге врозь ее расходятся лучи.

Но в скромный, тихий день, осеннею погодой,

Когда и воздух сер, и тесен кругозор,

Не развлекаюсь я смиренною природой,

И немощен ее на жизнь мою напор.

Мой трезвый ум открыт для сильных вдохновений,

Сосредоточен я живу в себе самом,

И сжатая мечта зовет толпы видений,

Как зажигательным рождая их стеклом.

Винтовку сняв с гвоздя, я оставляю дом,

Иду меж озимей чернеющей дорогой;

Смотрю на кучу скирд, на сломанный забор,

На пруд и мельницу, на дикий косогор,

На берег ручейка болотисто-отлогий,

И в ближний лес вхожу. Там покрасневший клен,

Еще зеленый дуб и желтые березы

Печально на меня свои стряхают слезы;

Но дале я иду, в мечтанья погружен,

И виснут надо мной полунагие сучья,

А мысли между тем слагаются в созвучья,

Свободные слова теснятся в мерный строй,

И на душе легко, и сладостно, и странно,

И тихо все кругом, и под моей ногой

Так мягко мокрый лист шумит благоуханный.

<1858>

«Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре…»

^{236}

Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре,

О, не грусти, ты все мне дорога,

Но я любить могу лишь на просторе,

Мою любовь, широкую, как море,

Вместить не могут жизни берега.

Когда Глагола творческая сила^{237}

Толпы миров воззвала из ночи,

Любовь их все, как солнце, озарила,

И лишь на землю к нам ее светила

Нисходят порознь редкие лучи.

И, порознь их отыскивая жадно,

Мы ловим отблеск вечной красоты;

Нам вестью лес о ней шумит отрадной,

О ней поток гремит струею хладной

И говорят, качаяся, цветы.

И любим мы любовью раздробленной

И тихий шепот вербы над ручьем,

И милой девы взор, на нас склоненный,

И звездный блеск, и все красы вселенной,

И ничего мы вместе не сольем.

Но не грусти, земное минет горе,

Пожди еще, неволя недолга —

В одну любовь мы все сольемся вскоре,

В одну любовь, широкую, как море,

Что не вместят земные берега!

<1858>

Мадонна Рафаэля

Склоняся к юному Христу,

Его Мария осенила;

Любовь небесная затмила

Ее земную красоту.

А он, в прозрении глубоком,

Уже вступая с миром в бой,

Глядит вперед — и ясным оком

Голгофу видит пред собой.

<1858>

«Ты клонишь лик, о нем упоминая…»

Ты клонишь лик, о нем упоминая,

И до чела твоя восходит кровь —

Не верь себе! Сама того не зная,

Ты любишь в нем лишь первую любовь;

Ты не его в нем видишь совершенства,

И не собой привлечь тебя он мог —

Лишь тайных дум, мучений и блаженства

Он для тебя отысканный предлог;

То лишь обман неопытного взора,

То жизни луч из сердца ярко бьет

И золотит, лаская без разбора,

Все, что к нему случайно подойдет.

<1858>

«Кабы знала я, кабы ведала…»

^{238}

Кабы знала я, кабы ведала,

Не смотрела бы из окошечка

Я на молодца разудалого,

Как он ехал по нашей улице,

Набекрень заломивши мурмолку,

Как лихого коня буланого,

Звонконогого, долгогривого,

Супротив окон на дыбы вздымал!

Кабы знала я, кабы ведала,

Для него бы я не рядилася,

С золотой каймой ленту алую

В косу длинную не вплетала бы,

Рано до свету не вставала бы,

За околицу не спешила бы,

В росе ноженьки не мочила бы,

На проселок тот не глядела бы,

Не проедет ли тем проселком он,

На руке держа пестра сокола!

Кабы знала я, кабы ведала,

Не сидела бы поздно вечером,

Пригорюнившись, на завалине,

На завалине, близ колодезя,

Поджидаючи да гадаючи,

Не придет ли он, ненаглядный мой,

Напоить коня студеной водой!

<1858>

И. С. Аксакову

^{239}

Судя меня довольно строго,

В моих стихах находишь ты,

Что в них торжественности много

И слишком мало простоты.

Так. В беспредельное влекома,

Душа незримый чует мир,

И я не раз под голос грома,

Быть может, строил мой псалтырь^{240}.

Но я не чужд и здешней жизни;

Служа таинственной отчизне,

Я и в пылу душевных сил

О том, что близко, не забыл.

Поверь, и мне мила природа,

И быт родного нам народа —

Его стремленья я делю,

И все земное я люблю,

Все ежедневные картины:

Поля, и села, и равнины,

И шум колеблемых лесов,

И звон косы в лугу росистом,

И пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков;

В степи чумацкие ночлеги,

И рек безбережный разлив,

И скрып кочующей телеги,

И вид волнующихся нив;

Люблю я тройку удалую

И свист саней на всем бегу,

На славу кованную сбрую

И золоченую дугу;

Люблю тот край, где зимы долги,

Но где весна так молода,

Где вниз по матушке по Волге

Идут бурлацкие суда;

И все мне дороги явленья,

Тобой описанные, друг,

Твои гражданские стремленья

И честной речи трезвый звук.

Но все, что чисто и достойно,

Что на земле сложилось стройно,

Для человека то ужель,

В тревоге вечной мирозданья,

Есть грань высокого призванья

И окончательная цель?

Нет, в каждом шорохе растенья

И в каждом трепете листа

Иное слышится значенье,

Видна иная красота!

Я в них иному гласу внемлю

И, жизнью смертною дыша,

Гляжу с любовию на землю,

Но выше просится душа;

И что ее, всегда чаруя,

Зовет и манит вдалеке —

О том поведать не могу я

На ежедневном языке.

<1859>

<Серенада Дон-Жуана> («Гаснут дальней Альпухарры…»)

^{241}

Гаснут дальней Альпухарры

Золотистые края,

На призывный звон гитары

Выйди, милая моя!

Всех, кто скажет, что другая

Здесь равняется с тобой,

Всех, любовию сгорая,

Всех зову на смертный бой!

От лунного света

Зардел небосклон,

О, выйди, Нисета,

Скорей на балкон!

От Севильи до Гренады

В тихом сумраке ночей

Раздаются серенады,

Раздается стук мечей;

Много крови, много песней

Для прелестных льется дам —

Я же той, кто всех прелестней,

Песнь и кровь мою отдам!

От лунного света

Горит небосклон,

О, выйди, Нисета,

Скорей на балкон!

<1860>

«На нивы желтые нисходит тишина…»

^{242}

На нивы желтые нисходит тишина;

В остывшем воздухе от меркнущих селений,

Дрожа, несется звон. Душа моя полна

Разлукою с тобой и горьких сожалений.

И каждый мой упрек я вспоминаю вновь,

И каждое твержу приветливое слово,

Что мог бы я сказать тебе, моя любовь,

Но что внутри себя я схоронил сурово!

<1862>

Коринфская невеста

^{243}

Из Афин в Коринф многоколонный

Юный гость приходит, незнаком, —

Там когда-то житель благосклонный

Хлеб и соль водил с его отцом;

И детей они

В их младые дни

Нарекли невестой с женихом.

Но какой для доброго приема

От него потребуют цены?

Он — дитя языческого дома,

А они — недавно крещены!

Где за веру спор,

Там, как ветром сор,

И любовь и дружба сметены!

Вся семья давно уж отдыхает,

Только мать одна еще не спит,

Благодушно гостя принимает

И покой отвесть ему спешит;

Лучшее вино

Ею внесено,

Хлебом стол и яствами покрыт.

И, простясь, ночник ему зажженный

Ставит мать, но ото всех тревог

Уж усталый он и полусонный,

Без еды, не раздеваясь, лег,

Как сквозь двери тьму

Движется к нему

Странный гость бесшумно на порог.

Входит дева медленно и скромно,

Вся покрыта белой пеленой:

Вкруг косы ее, густой и темной,

Блещет венчик черно-золотой.

Юношу узрев,

Стала, оробев,

С приподнятой бледною рукой.

«Видно, в доме я уже чужая, —

Так она со вздохом говорит, —

Что вошла, о госте сем не зная,

И теперь меня объемлет стыд;

Спи ж спокойным сном

На одре своем,

Я уйду опять в мой темный скит!»

«Дева, стой, — воскликнул он, — со мною

Подожди до утренней поры!

Вот, смотри, Церерой золотою,

Вакхом вот посланные дары;

А с тобой придет

Молодой Эрот,

Им же светлы игры и пиры!»

«Отступи, о юноша, я боле

Непричастна радости земной;

Шаг свершен родительскою волей:

На одре болезни роковой

Поклялася мать

Небесам отдать

Жизнь мою, и юность, и покой!

И богов веселых рой родимый

Новой веры сила изгнала,

И теперь царит один незримый,

Одному распятому хвала!

Агнцы боле тут

Жертвой не падут,

Но людские жертвы без числа!»

И ее он взвешивает речи:

«Неужель теперь, в тиши ночной,

С женихом не чаявшая встречи,

То стоит невеста предо мной?

О, отдайся ж мне,

Будь моей вполне,

Нас венчали клятвою двойной!»

«Мне не быть твоею, отрок милый,

Ты мечты напрасной не лелей,

Скоро буду взята я могилой,

Ты ж сестре назначен уж моей;

Но в блаженном сне

Думай обо мне,

Обо мне, когда ты будешь с ней!»

«Нет, да светит пламя сей лампады

Нам Гимена факелом святым,

И тебя для жизни, для отрады

Уведу к пенатам я моим!

Верь мне, друг, о, верь,

Мы вдвоем теперь

Брачный пир нежданно совершим!»

И они меняются дарами:

Цепь она спешит златую снять, —

Чашу он с узорными краями

В знак союза хочет ей отдать;

Но она к нему:

«Чаши не приму,

Лишь волос твоих возьму я прядь!»

Полночь бьет — и взор доселе хладный

Заблистал, лицо оживлено,

И уста бесцветные пьют жадно

С темной кровью схожее вино;

Хлеба ж со стола

Вовсе не взяла,

Словно ей вкушать запрещено.

И фиал она ему подносит,

Вместе с ней он ток багровый пьет,

Но ее объятий как ни просит,

Все она противится — и вот,

Тяжко огорчен,

Пал на ложе он

И в бессильной страсти слезы льет.

И она к нему, ласкаясь, села:

«Жалко мучить мне тебя, но, ах,

Моего когда коснешься тела,

Неземной тебя охватит страх:

Я как снег бледна,

Я как лед хладна,

Не согреюсь я в твоих руках!»

Но, кипящий жизненною силой,

Он ее в объятья заключил:

«Ты хотя бы вышла из могилы,

Я б согрел тебя и оживил!

О, каким вдвоем

Мы горим огнем,

Как тебя мой проникает пыл!»

Все тесней сближает их желанье,

Уж она, припав к нему на грудь,

Пьет его горячее дыханье

И уж уст не может разомкнуть.

Юноши любовь

Ей согрела кровь,

Но не бьется сердце в ней ничуть.

Между тем дозором поздним мимо

За дверьми еще проходит мать,

Слышит шум внутри необъяснимый

И его старается понять;

То любви недуг,

Поцелуев звук,

И еще, и снова, и опять!

И недвижно, притаив дыханье,

Ждет она — сомнений боле нет —

Вздохи, слезы, страсти лепетанье

И восторга бешеного бред:

«Скоро день — но вновь

Нас сведет любовь!»

«Завтра вновь!» — с лобзаньем был ответ.

Доле мать сдержать не может гнева,

Ключ она свой тайный достает:

«Разве есть такая в доме дева,

Что себя пришельцам отдает?»

Так возмущена,

Входит в дверь она —

И дитя родное узнает.

И, воспрянув, юноша с испугу

Хочет скрыть завесою окна,

Покрывалом хочет скрыть подругу;

Но, отбросив складки полотна,

С ложа, вся пряма,

Словно не сама,

Медленно подъемлется она.

«Мать, о мать, нарочно ты ужели

Отравить мою приходишь ночь?

С этой теплой ты меня постели

В мрак и холод снова гонишь прочь?

И с тебя ужель

Мало и досель,

Что свою ты схоронила дочь?

Но меня из тесноты могильной

Некий рок к живущим шлет назад,

Ваших клиров пение бессильно,

И попы напрасно мне кадят;

Молодую страсть

Никакая власть,

Ни земля, ни гроб не охладят!

Этот отрок именем Венеры

Был обещан мне от юных лет,

Ты вотще во имя новой веры

Изрекла неслыханный обет!

Чтоб его принять,

В небесах, о мать,

В небесах такого бога нет!

Знай, что смерти роковая сила

Не могла сковать мою любовь,

Я нашла того, кого любила,

И его я высосала кровь!

И, покончив с ним,

Я пойду к другим, —

Я должна идти за жизнью вновь!

Милый гость, вдали родного края

Осужден ты чахнуть и завять,

Цепь мою тебе передала я,

Но волос твоих беру я прядь.

Ты их видишь цвет?

Завтра будешь сед,

Русым там лишь явишься опять!

Мать, услышь последнее моленье,

Прикажи костер воздвигнуть нам,

Свободи меня из заточенья,

Мир в огне дай любящим сердцам!

Так из дыма тьмы

В пламе, в искрах мы

К нашим древним полетим богам!»

1867

История Государства Российского от Гостомысла до Тимашева

Вся земля наша велика и обильна,
а наряда в ней нет.

Нестор, летопись, стр. 8

^{244}

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед.

Земля наша богата,

Порядка в ней лишь нет.

А эту правду, детки,

За тысячу уж лет

Смекнули наши предки:

Порядка-де, вишь, нет.

Ведь немцы тороваты,

Им ведом мрак и свет,

Земля ж у нас богата,

Порядка в ней лишь нет».

Посланцы скорым шагом

Отправились туда

И говорят варягам:

«Придите, господа!

Мы вам отсыплем злата,

Что киевских конфет;

Земля у нас богата,

Порядка в ней лишь нет».

Варягам стало жутко,

Но думают: «Что ж тут?

Попытка ведь не шутка —

Пойдем, коли зовут!»

И вот пришли три брата,

Варяги средних лет,

Глядят — земля богата,

Порядка ж вовсе нет.

«Ну, — думают, — команда!

Здесь ногу сломит черт,

Es ist ja eine Schande,

Wir müssen wieder fort»^[85].

Но братец старший, Рюрик?

«Постой, — сказал другим, —

Fortgeh’n wär’ ungebürlich,

Vielleicht ist’s nicht so schlimm^[86].

Хоть вшивая команда,

Почти одна лишь шваль;

Wir bringen’s schon zustande,

Versuchen wir einmal»^[87].

И стал княжить он сильно,

Княжил семнадцать лет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет!

За ним княжил князь Игорь,

А правил им Олег,

Das war ein großer Krieger^[88]

И умный человек.

Потом княжила Ольга,

А после Святослав;

So ging die Reihenfolge^[89]

Языческих держав.

Когда ж вступил Владимир

На свой отцовский трон,

Da endigte für immer

Die alte Religion^[90].

Он вдруг сказал народу:

«Ведь наши боги дрянь,

Пойдем креститься в воду!»

И сделал нам Иордань^{245}.

«Перун уж очень гадок!

Когда его спихнем,

Увидите, порядок

Какой мы заведем!»

Послал он за попами

В Афины и Царьград,

Попы пришли толпами,

Крестятся и кадят,

Поют себе умильно

И полнят свой кисет;

Земля, как есть, обильна,

Порядка только нет.

Умре Владимир с горя,

Порядка не создав.

За ним княжить стал вскоре

Великий Ярослав.

Оно, пожалуй, с этим

Порядок бы и был;

Но из любви он к детям

Всю землю разделил.

Плоха была услуга,

А дети, видя то,

Давай тузить друг друга:

Кто как и чем во что!

Узнали то татары:

«Ну, — думают, — не трусь!»

Надели шаровары,

Приехали на Русь.

«От вашего, мол, спора

Земля пошла вверх дном,

Постойте ж, мы вам скоро

Порядок заведем».

Кричат: «Давайте дани!»

(Хоть вон святых неси.)

Тут много всякой дряни

Настало на Руси.

Что день, то брат на брата

В орду несет извет;

Земля, кажись, богата —

Порядка ж вовсе нет.

Иван явился Третий;

Он говорит: «Шалишь!

Уж мы теперь не дети!»

Послал татарам шиш.

И вот земля свободна

От всяких зол и бед

И очень хлебородна,

А все ж порядка нет.

Настал Иван Четвертый,

Он Третьему был внук;

Калач на царстве тертый

И многих жен супруг.

Иван Васильич Грозный

Ему был имярек

За то, что был серьезный,

Солидный человек.

Приемами не сладок,

Но разумом не хром;

Такой завел порядок,

Хоть покати шаром!

Жить можно бы беспечно

При этаком царе;

Но ах! ничто не вечно —

И царь Иван умре!

За ним царить стал Федор,

Отцу живой контраст;

Был разумом не бодор,

Трезвонить лишь горазд.

Борис же, царский шурин,

Не в шутку был умен,

Брюнет, лицом недурен,

И сел на царский трон.

При нем пошло все гладко,

Не стало прежних зол,

Чуть-чуть было порядка

В земле он не завел.

К несчастью, самозванец,

Откуда ни возьмись,

Такой задал нам танец,

Что умер царь Борис.

И, на Бориса место

Взобравшись, сей нахал

От радости с невестой

Ногами заболтал.

Хоть был он парень бравый

И даже не дурак,

Но под его державой

Стал бунтовать поляк.

А то нам не по сердцу;

И вот однажды в ночь

Мы задали им перцу

И всех прогнали прочь.

Взошел на трон Василий,

Но вскоре всей землей

Его мы попросили,

Чтоб он сошел долой.

Вернулися поляки,

Казаков привели;

Пошел сумбур и драки:

Поляки и казаки,

Казаки и поляки

Нас паки бьют и паки;

Мы ж без царя, как раки,

Горюем на мели.

Прямые были страсти —

Порядка ж ни на грош.

Известно, что без власти

Далёко не уйдешь.

Чтоб трон поправить царский

И вновь царя избрать,

Тут Минин и Пожарский

Скорей собрали рать.

И выгнала их сила

Поляков снова вон,

Земля же Михаила

Взвела на русский трон.

Свершилося то летом;

Но был ли уговор^{246} —

История об этом

Молчит до этих пор.

Варшава нам и Вильна

Прислали свой привет:

Земля была обильна —

Порядка ж нет как нет.

Сев Алексей на царство,

Тогда роди Петра.

Пришла для государства

Тут новая пора.

Царь Петр любил порядок,

Почти как царь Иван,

И так же был не сладок,

Порой бывал и пьян.

Он молвил: «Мне вас жалко,

Вы сгинете вконец;

Но у меня есть палка,

И я вам всем отец!..

Не далее как к святкам

Я вам порядок дам!»

И тотчас за порядком

Уехал в Амстердам.

Вернувшися оттуда,

Он гладко нас обрил,

А к святкам, так что чудо,

В голландцев нарядил.

Но это, впрочем, в шутку,

Петра я не виню:

Больному дать желудку

Полезно ревеню.

Хотя силён уж очень

Был, может быть, прием;

А все ж довольно прочен

Порядок стал при нем.

Но сон объял могильный

Петра во цвете лет,

Глядишь, земля обильна,

Порядка ж снова нет.

Тут кротко или строго

Царило много лиц,

Царей не слишком много,

А более цариц.

Бирон царил при Анне;

Он сущий был жандарм,

Сидели мы как в ванне

При нем, daß Gott erbarm!^[91]

Веселая царица

Была Елисавет:

Поет и веселится,

Порядка только нет.

Какая ж тут причина

И где же корень зла,

Сама Екатерина

Постигнуть не могла.

«Madame, при вас на диво

Порядок расцветет, —

Писали ей учтиво

Вольтер и Дидерот, —

Лишь надобно народу,

Которому вы мать,

Скорее дать свободу,

Скорей свободу дать».

«Messieurs, — им возразила

Она, — vous me comblez» ^[92], —

И тотчас прикрепила

Украинцев к земле.

За ней царить стал Павел,

Мальтийский кавалер^{247},

Но не совсем он правил

На рыцарский манер.

Царь Александер Первый

Настал ему взамен,

В нем слабы были нервы,

Но был он джентльмен.

Когда на нас в азарте

Стотысячную рать

Надвинул Бонапарте,

Он начал отступать.

Казалося, ну, ниже

Нельзя сидеть в дыре,

Ан глядь: уж мы в Париже,

С Louis de Désiré^[93]^{248}.

В то время очень сильно

Расцвел России цвет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет.

Последнее сказанье

Я б написал мое,

Но чаю наказанье,

Боюсь monsieur Veillot^{249}.

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

Оставим лучше троны,

К министрам перейдем.

Но что я слышу? стоны,

И крики, и содом!

Что вижу я! Лишь в сказках

Мы зрим такой наряд;

На маленьких салазках

Министры все катят.

С горы со криком громким

In corpore^[94], сполна,

Скользя, свои к потомкам

Уносят имена.

Се Норов^{250}, се Путятин^{251},

Се Панин^{252}, се Метлин^{253},

Се Брок^{254}, а се Замятнин^{255},

Се Корф^{256}, се Головнин^{257}.

Их много, очень много,

Припомнить всех нельзя,

И вниз одной дорогой

Летят они, скользя.

Я грешен: летописный

Я позабыл свой слог;

Картине живописной

Противостать не мог.

Лиризм, на все способный,

Знать, у меня в крови;

О Нестор преподобный,

Меня ты вдохнови.

Поуспокой мне совесть,

Мое усердье зря,

И дай мою мне повесть

Окончить не хитря.

Итак, начавши снова,

Столбец кончаю свой

От рождества Христова

В год шестьдесят восьмой.

Увидя, что всё хуже

Идут у нас дела,

Зело изрядна мужа

Господь нам ниспосла.

На утешенье наше

Нам, аки свет зари,

Свой лик яви Тимашев —

Порядок водвори.

Что аз же многогрешный

На бренных сих листах

Не дописах поспешно

Или переписах,

То, спереди и сзади

Читая во все дни,

Исправи правды ради,

Писанья ж не кляни.

Составил от былинок

Рассказ немудрый сей

Худый смиренный инок,

Раб божий Алексей.

1868

Козьма Прутков. Портрет
Л. М. Жемчужникова при участии А. Е. Бейдемана и Л. Ф. Лагорио. 1853–1854 гг.

«Сидит под балдахином…»

Сидит под балдахином

Китаец Цу-Кин-Цын

И молвит мандаринам:

«Я главный мандарин!

Велел владыко края

Мне ваш спросить совет;

Зачем у нас в Китае

Досель порядка нет?»

Китайцы все присели,

Задами потрясли,

Гласят: «Затем доселе

Порядка нет в земли,

Что мы ведь очень млады,

Нам тысяч пять лишь лет;

Затем у нас нет складу,

Затем порядку нет!

Клянемся разным чаем,

И желтым и простым,

Мы много обещаем

И много совершим!»

«Мне ваши речи милы, —

Ответил Цу-Кин-Цын, —

Я убеждаюсь силой

Столь явственных причин.

Подумаешь: пять тысяч,

Пять тысяч только лет!»

И приказал он высечь

Немедля весь совет.

1869

На тяге

Сквозит на зареве темнеющих небес

И мелким предо мной рисуется узором

В весенние листы едва одетый лес,

На луг болотистый спускаясь косогором.

И глушь и тишина. Лишь сонные дрозды

Как нехотя свое доканчивают пенье;

От луга всходит пар… мерцающей звезды

У ног моих в воде явилось отраженье;

Прохладой дунуло, и прошлогодний лист

Зашелестел в дубах… Внезапно легкий свист

Послышался; за ним, отчетисто и внятно,

Стрелку знакомый хрип раздался троекратно,

И вальдшнеп протянул — вне выстрела. Другой

Летит из-за лесу, но длинною дугой

Опушку обогнул и скрылся. Слух и зренье

Мои напряжены, и вот через мгновенье,

Свистя, еще один, в последнем свете дня,

Чертой трепещущей несется на меня.

Дыханье притаив, нагнувшись под осиной,

Я выждал верный миг — вперед на пол-аршина

Я вскинул — огнь блеснул, по лесу грянул гром —

И вальдшнеп падает на землю колесом.

Удара тяжкого далекие раскаты,

Слабея, замерли. Спокойствием объятый,

Вновь дремлет юный лес, и облаком седым

В недвижном воздухе висит ружейный дым.

Вот донеслась еще из дальнего болота

Весенних журавлей ликующая нота —

И стихло все опять — и в глубине ветвей

Жемчужной дробию защелкал соловей.

Но отчего же вдруг, мучительно и странно,

Минувшим на меня повеяло нежданно

И в этих сумерках и в этой тишине

Упреком горестным оно предстало мне?

Былые радости! Забытые печали!

Зачем в моей душе вы снова прозвучали

И снова предо мной, средь явственного сна,

Мелькнула дней моих погибшая весна?

1871

«То было раннею весной…»

^{258}

То было раннею весной,

Трава едва всходила,

Ручьи текли, не парил зной,

И зелень рощ сквозила;

Труба пастушья поутру

Еще не пела звонко,

И в завитках еще в бору

Был папоротник тонкий.

То было раннею весной,

В тени берез то было,

Когда с улыбкой предо мной

Ты очи опустила.

То на любовь мою в ответ

Ты опустила вежды —

О жизнь! о лес! о солнца свет!

О юность! о надежды!

И плакал я перед тобой,

На лик твой глядя милый, —

То было раннею весной,

В тени берез то было!

То было в утро наших лет —

О счастие! о слезы!

О лес! о жизнь! о солнца свет!

О свежий дух березы!

1871

Илья Муромец

^{259}

Под броней с простым набором,

Хлеба кус жуя,

В жаркий полдень едет бором

Дедушка Илья;

Едет бором, только слышно,

Как бряцает бронь,

Топчет папоротник пышный

Богатырский конь.

И ворчит Илья сердито:

«Ну, Владимир, что ж?

Посмотрю я, без Ильи-то

Как ты проживешь?

Двор мне, княже, твой не диво!

Не пиров держусь!

Я мужик неприхотливый,

Был бы хлеба кус!

Но обнес меня ты чарой

В очередь мою —

Так шагай же, мой чубарый,

Уноси Илью!

Без меня других довольно?

Сядут — полон стол!

Только лакомы уж больно,

Любят женский пол!

Все твои богатыри-то,

Значит, молодежь;

Вот без старого Ильи-то

Как ты проживешь!

Тем-то я их боле стою,

Что забыл уж баб,

А как тресну булавою,

Так еще не слаб!

Правду молвить, для княжого

Не гожусь двора;

Погулять по свету снова

Без того пора!

Не терплю богатых сеней,

Мраморных тех плит;

От царьградских от курений

Голова болит!

Душно в Киеве, что в скрине^{260},

Только киснет кровь!

Государыне-пустыне

Поклонюся вновь!

Вновь изведаю я, старый,

Волюшку мою —

Ну же, ну, шагай, чубарый,

Уноси Илью!»

И старик лицом суровым

Просветлел опять,

По нутру ему здоровым

Воздухом дышать;

Снова веет воли дикой

На него простор,

И смолой и земляникой

Пахнет темный бор.

1871

Сон Попова

^{261}

1

Приснился раз, бог весть с какой причины,

Советнику Попову странный сон:

Поздравить он министра в именины

В приемный зал вошел без панталон;

Но, впрочем, не забыто ни единой

Регалии; отлично выбрит он;

Темляк на шпаге^{262}; всё по циркуляру —

Лишь панталон забыл надеть он пару.

2

И надо же случиться, на беду,

Что он тогда лишь свой заметил промах,

Как уж вошел. «Ну, — думает, — уйду!»

Не тут-то было! Уж давно в хоромах

Народу тьма; стоит он на виду,

В почетном месте; множество знакомых

Его увидеть могут на пути.

«Нет, — он решил, — нет, мне нельзя уйти!

3

А вот я лучше что-нибудь придвину

И скрою тем досадный мой изъян;

Пусть верхнюю лишь видят половину,

За нижнюю ж ответит мне Иван!»

И вот бочком прокрался он к камину

И спрятался по пояс за экран^{263}.

«Эх, — думает, — недурно ведь, канальство!

Теперь пусть входит высшее начальство!»

4

Меж тем тесней все становился круг

Особ чиновных, чающих карьеры;

Невнятный в зале раздавался звук,

И все принять свои старались меры,

Чтоб сразу быть замеченными. Вдруг

В себя втянули животы курьеры,

И экзекутор рысью через зал,

Придерживая шпагу, пробежал.

5

Вошел министр. Он видный был мужчина,

Изящных форм, с приветливым лицом,

Одет в визитку: своего, мол, чина

Не ставлю я пред публикой ребром.

Внушается гражданством дисциплина,

А не мундиром, шитым серебром.

Все зло у нас от глупых форм избытка,

Я ж века сын — так вот на мне визитка!

6

Не ускользнул сей либеральный взгляд

И в самом сне от зоркости Попова.

Хватается, кто тонет, говорят,

За паутинку и за куст терновый.

«А что, — подумал он, — коль мой наряд

Понравится? Ведь есть же, право слово,

Свободное, простое что-то в нем!

Кто знает? Что ж? Быть может! Подождем!»

7

Министр меж тем стан изгибал приятно:

«Всех, господа, всех вас благодарю!

Прошу и впредь служить так аккуратно

Отечеству, престолу, алтарю!

Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?

Я в переносном смысле говорю:

Мой идеал полнейшая свобода —

Мне цель народ — и я слуга народа!

8

Прошло у нас то время, господа, —

Могу сказать: печальное то время, —

Когда наградой пота и труда

Был произвол. Его мы свергли бремя.

Народ воскрес — но не вполне — да, да!

Ему вступить должны помочь мы в стремя,

В известном смысле сгладить все следы

И, так сказать, вручить ему бразды.

9

Искать себе не будем идеала,

Ни основных общественных начал

В Америке. Америка отстала:

В ней собственность царит и капитал.

Британия строй жизни запятнала

Законностью. А я уж доказал:

Законность есть народное стесненье,

Гнуснейшее меж всеми преступленье!

10

Нет, господа! России предстоит,

Соединив прошедшее с грядущим,

Создать, коль смею выразиться, вид,

Который называется присущим

Всем временам; и, став на свой гранит,

Имущим, так сказать, и неимущим

Открыть родник взаимного труда.

Надеюсь, вам понятно, господа?»

11

Раздался в зале шепот одобренья,

Министр поклоном легким отвечал,

И тут же, с видом, полным снисхожденья,

Он обходить обширный начал зал:

«Как вам? Что вы? Здорова ли Евгенья

Семеновна? Давно не заезжал

Я к вам, любезный Сидор Тимофеич!

Ах, здравствуйте, Ельпидифор Сергеич!»

12

Стоял в углу, плюгав и одинок,

Какой-то там коллежский регистратор.

Он и к тому, и тем не пренебрег:

Взял под руку его: «Ах, Антипатор

Васильевич! Что, как ваш кобелек?

Здоров ли он? Вы ездите в театор?

Что вы сказали? Все болит живот?

Ах, как мне жаль! Но ничего, пройдет!»

13

Переходя налево и направо,

Свои министр так перлы расточал;

Иному он подмигивал лукаво,

На консоме другого приглашал

И ласково смотрел и величаво.

Вдруг на Попова взор его упал,

Который, скрыт экраном лишь по пояс,

Исхода ждал, немного беспокоясь.

14

«Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь!

Так, так и есть! Его мы точность знаем!

Но отчего ж он виден мне не весь?

И заслонен каким-то попугаем?

Престранная выходит это смесь!

Я любопытством очень подстрекаем

Увидеть ваши ноги. Да, да, да!

Я вас прошу, пожалуйте сюда!»

15

Колеблясь меж надежды и сомненья:

Как на его посмотрят туалет,

Попов наружу вылез. В изумленье

Министр приставил к глазу свой лорнет.

«Что это? Правда или наважденье?

Никак, на вас штанов, любезный, нет?»

И на чертах изящно-благородных

Гнев выразил ревнитель прав народных.

16

«Что это значит? Где вы рождены?

В Шотландии? Как вам пришла охота

Там, за экраном, снять с себя штаны?

Вы начитались, верно, Вальтер Скотта?

Иль классицизмом вы заражены?

И римского хотите патриота Изобразить?

Иль, боже упаси,

Собой бюджет представить на Руси?»

17

И был министр еще во гневе краше,

Чем в милости. Чреватый от громов

Взор заблестел. Он продолжал:

«Вы наше Доверье обманули. Много слов

Я тратить не люблю». — «Ва-ва-ва-ваше

Превосходительство! — шептал Попов. —

Я не сымал… Свидетели курьеры,

Я прямо так приехал из квартеры!»

18

«Вы, милостивый, смели, государь,

Приехать так? Ко мне? На поздравленье?

В день ангела? Безнравственная тварь!

Теперь твое я вижу направленье!

Вон с глаз моих! Иль нету — секретарь!

Пишите к прокурору отношенье:

Советник Тит Евсеев сын Попов

Все ниспровергнуть власти был готов.

19

Но, строгому благодаря надзору

Такого-то министра — имярек^{264}, —

Отечество спаслось от заговору

И нравственность не сгинула навек.

Под стражей ныне шлется к прокурору

Для следствия сей вредный человек,

Дерзнувший снять публично панталоны,

Да поразят преступника законы!

20

Иль нет, постойте! Коль отдать под суд,

По делу выйти может послабленье,

Присяжные-бесштанники спасут

И оправдают корень возмущенья!

Здесь слишком громко нравы вопиют —

Пишите прямо в Третье отделенье:

Советник Тит Евсеев сын Попов

Все ниспровергнуть власти был готов.

21

Он поступил законам так противно,

На общество так явно поднял меч,

Что пользу можно б административно

Из неглиже из самого извлечь.

Я жертвую агентам по две гривны,

Чтобы его — но скрашиваю речь, —

Чтоб мысли там внушить ему иные.

Затем ура! Да здравствует Россия!»

22

Министр кивнул мизинцем. Сторожа

Внезапно взяли под руки Попова.

Стыдливостью его не дорожа,

Они его от Невского, Садовой,

Средь смеха, крика, чуть не мятежа,

К Цепному мосту привели^{265}, где новый

Стоит, на вид весьма красивый, дом,

Своим известный праведным судом.

23

Чиновник по особым порученьям,

Который их до места проводил,

С заботливым Попова попеченьем

Сдал на руки дежурному. То был

Во фраке муж, с лицом, пылавшим рвеньем,

Со львиной физьономией, носил

Мальтийский крест и множество медалей,

И в душу взор его влезал все далей!

24

В каком полку он некогда служил,

В каких боях отличен был как воин,

За что свой крест мальтийский получил

И где своих медалей удостоен —

Неведомо. Ехидно попросил

Попова он, чтобы тот был спокоен,

С улыбкой указал ему на стул

И в комнату соседнюю скользнул.

25

Один оставшись в небольшой гостиной,

Попов стал думать о своей судьбе:

«А казус вышел, кажется, причинный!

Кто б это мог вообразить себе?

Попался я в огонь, как сноп овинный!

Ведь искони того еще не бе^{266},

Чтобы меня кто в этом виде встретил,

И как швейцар проклятый не заметил!»

26

Но дверь отверзлась, и явился в ней

С лицом почтенным, грустию покрытым,

Лазоревый полковник^{267}. Из очей

Катились слезы по его ланитам.

Обильно их струящийся ручей

Он утирал платком, узором шитым,

И про себя шептал: «Так! Это он!

Таким он был, едва лишь из пелен!

27

О юноша! — он продолжал, вздыхая

(Попову было с лишком сорок лет). —

Моя душа для в

Навигация

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

Русская поэзия XIX века. Том 2 [Аполлон Александрович Григорьев] (fb2) читать онлайн

Русская поэзия XIX века, том 2

Ф. Тютчев

Проблеск

Весенняя гроза

Летний вечер

Видение

Бессонница

Утро в горах

Снежные горы

Последний катаклизм

«Еще шумел веселый день…»

Вечер

Полдень

Лебедь

«Ты зрел его в кругу большого света…»

«В толпе людей, в нескромном шуме дня…»

«Как океан объемлет шар земной…»

«За нашим веком мы идем…»

Конь морской

«Здесь, где так вяло свод небесный…»

Успокоение

Безумие

Цицерон

«Через ливонские я проезжал поля…»

«Песок сыпучий по колени…»

Осенний вечер

Мal’aria [1]

Весенние воды

Silentium! [2]

«Как над горячею золой…»

«На древе человечества высоком…»

Probleme [3]

Сон на море

«Я лютеран люблю богослуженье…»

«Я помню время золотое…»

«О чем ты воешь, ветр ночной?..»

«Поток сгустился и тускнеет…»

«В душном воздуха молчанье…»

«Что ты клонишь над водами…»

«Вечер мглистый и ненастный…»

«И гроб опущен уж в могилу…»

«Как птичка, раннею зарей…»

«Душа моя — Элизиум теней…»

«Над виноградными холмами…»

«Зима недаром злится…»

«Нет, моего к тебе пристрастья…»

«Как сладко дремлет сад темно-зеленый…»

«Тени сизые смесились…»

«С поляны коршун поднялся…»

Фонтан

«Душа хотела б быть звездой…»

«Не то, что мните вы, природа…»

«Еще земли печален вид…»

«И чувства нет в твоих очах…»

«Люблю глаза твои, мой друг…»

29-ое января 1837

Весна

День и ночь

Колумб

Море и утес

«Еще томлюсь тоской желаний…»

«Неохотно и несмело…»

«Итак, опять увиделся я с вами…»

«Тихой ночью, поздним летом…»

«Когда в кругу убийственных забот…»

«По равнине вод лазурной…»

«Вновь твои я вижу очи …»

«Слезы людские, о слезы людские…»

«Как дымный столп светлеет в вышине!..»

Русской женщине

«Святая ночь на небосклон взошла…»

Поэзия

Рим ночью

«Кончен пир, умолкли хоры…»

Мal’aria ^[1]

Silentium! ^[2]

Probleme ^[3]