Маленькие зверюшки [Нэнси Кресс] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Маленькие зверюшки



© Little Animals by Nancy Kress, 2021

© Genady Kurtovz, перевод с англ., 2022


От переводчика:

Рассказик представлен в свободном любительском переводе, в качестве практики словесности, без какой-либо на то,

коммерческой цели, мат отсутствует. Надеюсь, что читабельно. Приятного чтения!


Любительские переводы считаются "общественным достоянием" и не являются ничьей собственностью, любой, кто

захочет, может свободно распространять их и размещать на своем сайте. Просьба, сохраняйте имя переводчика ─

уважайте чужой труд...

Genady Kurtovz


1.


Я поймала сигнал, – воскликнула Кора.

– Елена, подойди посмотри!


Я подскочила к ее компьютерам. В течении шести рабочих вечеров, наш успех состоял только из самых слабых квантовых сигналов, ничего примечательного и полезного. Наша дотация, позволяла нам всего лишь три недели, использовать оборудование Делфтского технического университета[1]. Кора выражала недовольство, что американцам почему-то никогда не предоставляют столько времени на квантовые технологии, как всем остальным, что было несправедливо… но, в таком случае, на что Кора вообще не жаловалась?


– Ты можешь зафиксировать сигнал? – осведомилась я, – он достаточно устойчивый?


– Да! И… ох матерь божья, ты не поверишь в это, объект смотрит в зеркало!


Я не знала, как она могла такое сказать, изображение на ее мониторе было таким уж водянистым и обтекаемым, что казалось… будто бы оно тает. Кора лихорадочно работала с усиливающим сигнал оборудованием, ее пальцы порхали по клавишам и кнопкам. Если бы она не смогла сфокусировать изображение более четко, в течение последующих нескольких секунд, мы бы также потеряли этот объект.


Появился портрет. Кора выдохнула: «Одежда подходящая, шерстяная, простого покроя… Давай же, черт тебя побрал, становись отчетливей!»

И затем: «Явно Вермеер![2]».


Это было не так. Изображение на мониторе стало четче – женщина средних лет с простым лицом, в сером платье без украшений, зашнурованном спереди, никакой отделки на круглом вырезе ее сорочки, она стояла, собирая волосы в тугой пучок. Когда мерцающее изображение приблизилось к максимальному разрешению, она уже надела на голову белую шапочку с широкими лентами.


Кора заморозила картинку, зафиксировав контакт и заколотила кулаком по столику, на котором стоял ее кофе. Чашка кофе подпрыгивала с каждым ударом: «Проклятье, твою мать! Это не он!»


Мы искали Яна Вермеера где-то в середине семнадцатого века. Это была не такая уж рискованная ставка – Вермеер никогда не покидал Делфт[3], а творческие люди излучают самую сильную энергетику в виде сигнала, который легче всего обнаружить. К сожалению, иногда это приводит к тем, кто живет рядом с такими людьми.


Два других постдока[4]с моего курса, базировались в регионах Грейт-Нек и Лонг Айланд Нью-Йорка, и установили контакт с садовником Френсиса Скотта Фицджеральда[5], который не перекинулся не единым словом ни со Скоттом, ни с Зельдой и чьи воспоминания состояли в основном о болезнях растений.

– Возможно это кто-то из семьи Вермеера? Может Катарина? – озвучила я Коре один из вариантов.


– В таком наряде? Да не тупи! И посмотри на индикатор времени — 1687! Вермеер был уже мертв. Лучше пристрели меня сейчас, – в отчаянии попросила меня Кора.

Она не извинилась за столь грубое высказывание в мой адрес. Похоже она даже и не понимала, что должна это сделать. Разочарование, всегда превращало Кору в скверную девушку.

– Теперь мы застряли с этим и судя по ее одежде, она пустое место, не слуга и не творческая личность, – резюмировала она, – ну так что, зови Яна.

– Уже позвала, – ответила я. Никогда не дождешься от нее извинений, за ее поведение.

Первоначальный сигнал, единственный с индикатором времени, фиксировал оборудование на объекте. В противном случае сигналы не были бы надежными или достаточно эффективными. Многие исследователи так никого и не нашли за время, выделенное на это дотацией. И мы не могли позволить себе такую роскошь, как сдаться и начинать все с начала.

В дверях появился Ян де Кнайт – историк Европы семнадцатого века, он говорил на пяти языках, плюс латынь. Докторскую степень он получил в прошлом году, а пока он помогал всем приезжим исследователям мозга, которым посчастливилось выиграть арендное время, чтобы поработать на превосходном оборудовании Делфтского университета. Хрупкого телосложения, застенчивый, местами неуклюжий, но у него была отличная репутация скрупулезного исследователя.

Ян улыбнулся мне и произнес своим осторожным английским, с голландским акцентом: «Ну и кого вы зафиксировали?»

– А бог ее знает, – ответила Кора, – можешь что-нибудь нам рассказать по результатам сканирования… такая досада!


– Она скорее всего, никто! – продолжала расстраиваться она.

Ян изучил замороженное изображение, на мониторе Елены.


– И да, и нет. Она не творческий человек, но она может быть наградой за ваши старания, – резюмировал он.

– Ты опознал ее? – вопросила я.


– Да, ее зовут Мария ван Левенгук, она дочь Антони ван Левенгука[6], – проинформировал нас Ян.


– Ты уверен? – спросила Кора.


– Да. Известен только один ее набросок, сделанный художником, который рисовал «маленьких зверюшек» Левенгука.


Как вы знаете, – продолжал он, – сам Левенгук не умел рисовать. Его вторая жена была болезненным человеком и поэтому Мария вела домашнее хозяйство и время от времени помогала своему отцу, когда он основал научную микробиологию, – закончил он.

Ян опять улыбнулся мне: «Елена, ты можешь получить некоторые довольно интересные впечатления».


* * *
Сочетание инженера с регистратором приема и его последующей обработки, это искусство, а не наука. Мне не нравилась Кора, а Коре по большей части не нравился никто, но я высоко ценила ее мастерство. Кросс-темпоральные (перекрестно-временные) исследования мозга, также являются в такой же степени искусством, как и наукой, но не с точки зрения Коры. Ее интересы распространялись как на оборудование, так и на результаты и смелые публикации.

В течении двух столетий ученым было известно, что мозг излучает электромагнитное поле, а в течение почти столетия, он работает на связывающих квантовых эффектах. Уравнение Чена[7], перевернуло исследования мозга, когда блестящий исследователь Лук Мейер показал, что в сочетании с тахионами, уравнение подразумевает теоретическую возможность «сцепки разумов», разделенных столетиями, но только у определенных внушаемых людей с определенными структурами мозговой активности.

Десять лет спустя, инженеры Технического университета города Делфта создали оборудование, пусть и несовершенное, но Нидерланды стали центром мировых исследований ситуаций сцепки Мейера.

Ничего в такой сцепке (завязке) Мейера, не являлось определенным.

Обычно субъектом, но не всегда, является человек творческий, тот, чей разум так же озабочен тем, чего не существует, как и тем, что существует (к примеру садовник Фитцджеральда писал плохие стихи). Получатель должен быть «чувствительной и внушаемой личностью» и обычно, но не всегда, находиться на грани депрессии.

Воспоминания, полученные от субъекта, обычно, но не всегда, являются эмоциональными воспоминаниями, которые произвели на него или на нее сильное впечатление. Воспоминания, как правило, но не каждый раз, достаточно ясны, чтобы в них был смысл.

Получатель обычно, за редким исключением, может запомнить переживания, скопированные из сознания субъекта и обычно, но не всякий раз, сортировать их из собственного жизненного опыта получателя: «Это случилось с субъектом или это случилось со мной?»


Пограничные депрессивные личности с интенсивной подготовкой и хорошими реальными воспоминаниями, лучше всего справляются с этим. Никто не знает почему.

Я сильно внушаемая, на грани депрессии, с хорошей памятью и превосходной подготовкой.

И в отличии от Коры, Яна и профессоров моего очень дорогого образования, я начинаю думать, что весь процесс несправедлив ко всем, в любое время.


* * *
Университетский городок Делфта, реконструировали в архитектурном стиле, именуемым – брутализм, десятилетия назад, когда его вывели за пределы города, являющийся коллекцией прямоугольных зданий в очаровательном пригороде. Я настояла на том, чтобы жить в старом городе, а не с Корой. Платила я за свою крошечную квартирку дорого, но оно того стоило, взяв взаймы под залог грядущего наследства от моего отца.

Выйдя из Гиперлупа[8], на рыночную площадь, мое сердце воспылало. На фоне заката, стояла великолепная церковь Ньиве Керка, золотистая сверху, а нижняя треть, которой, находилась в тени. Построенная в четырнадцатом веке, в церкви находились гробницы королей, королев и принцев Оранской династии — и чье воображение не воспламенилось бы от этого?

Мария ван Левенгук, отправляясь на рынок, чтобы купить что-то отцу, видела эту превосходную церковь, каждый день.

Когда я спешила по каменному мосту, перекинутому через канал, колокольня на башне пробила без четверти девять. Я не могла опоздать со своим телефонным звонком Лейле. Как и раньше, она не терпела никаких отклонений от текущих дел…

Именно: «Раньше».

В уединении своей квартирки я налила рюмку скотча («Голландское мужество» – и откуда взялась эта фраза? Ян бы знал наверняка.). Я сделала большой глоток и скомандовала настенному экрану: «Позвони Лейле Маккартни». Через секунду на экране появилось лицо моей прекрасной младшей сестры.

В Калифорнии был полдень. Лейла стояла в ярком солнечном свете, в спальне нашего покойного отца. Вокруг нее царил беспорядок: разбросанные коробки, одежда, вещи, извлеченные из шкафов или ящиков, ковер, скатанный в беспорядочный рулон, картины, снятые со стен. Но кажется сегодня Лейла справилась, в отличие от вчерашнего дня. Она была без халата и взглянув в ее глаза, я больше не увидела того безжизненного взора. Ей даже удалось слабо улыбнуться.

– Доброе утро, Элли! Пожалуй это не выглядело прогрессом, но движение в эту сторону явно проглядывалось.


Вон те коробки, – показала она, – отправятся в Армию Спасения. Этот большой ящик, просто мусор. Художественное искусство я собираюсь оценить.


– Ты делаешь отличную работу, – похвалила я сестру, как только опасение сменилось чувством вины.

Я должна была быть там, помогать ей разбираться с вещами нашего отца, выставлять дом на продажу, встречаться с адвокатами по недвижимости. С другой стороны, возможно вся эта деятельность пошла Лейле на пользу, вывела ее из этого замороженного состояния. Я все еще ощущала ее внутреннее напряжение, как держалось ее тело, натянутость, которое по-настоящему никогда ее не покидало, но по сравнению со вчерашней черно-белой апатией, Лейла выглядела нормально.

Господи, пожалуйста, позволь ей быть такой всегда. Не такой, как - скажи это Елена, хотя бы самой себе, - не такой, как папа.

– Как дела в Делфте? – спросила она. Еще один хороший признак: интерес к кому-то еще.


Мы зафиксировали объект. Но, впрочем, это не Вермеер, – сообщила с сожалением я.

Я рассказывала ей об этом, но только до тех пор, пока не поняла, что интерес ее угас. Это не заняло много времени. Потом мы поговорили о доме: кто может его купить, сколько они могли бы заплатить, что нужно было сделать, прежде чем дом выставят на продажу и кого нужно было для этих действий нанять. Лейла не много говорила, но она все-таки разговорилась и когда она закончила звонок, я как раз допила свой скотч. Мне это было не нужно. Лейла была в рабочем состоянии, и я могла спокойно сосредоточиться на завтрашнем дне в лаборатории.

Остаток вечера я изучала файл, который Ян прислал мне о Марии ван Левенгук. Родилась в 1656 году, она была единственным уцелевшем ребенком из шестерых детей, которые были у Левенгука от двух жен. Мать Марии умерла, когда Марии было одиннадцать. Она обрела мачеху Корнелию в 1671 году, тогда же, когда Левенгук начал делать микроскопы, которые направили его на путь открытия удивительных миров, с его микроскопическими «маленькими зверушками».

Корнелия была в глубочайшей депрессии после смерти ее новорожденного сына, и некоторое авторитетные специалисты предполагали, что она покинула дом Левенгука, чтобы жить с семьей своей сестры.

Мария взяла на себя управление скромным домашним хозяйством. Она могла также ассистировать отцу в его работе. Она никогда не выходила замуж и никогда не покидала своего дома. Похоронив отца, дожившего до девяносто лет, она отправила несколько микроскопов, которые ее отец завещал Лондонскому королевскому обществу по развитию знаний о природе. Когда Марии исполнилось 83 года, она договорилась, чтобы на могиле отца установили памятник. Ян конечно перевел на английский короткую надпись, несмотря на то, что мое погружение в изучение голландского языка, уже могло бы уловить суть этой эпитафии. Даты рождения и смерти, членство в Королевском обществе и стихотворение некого автора по имени Хьюберт Корнелисзун Пут, которое призывало посетителей, с уважением относится к великому возрасту Левенгука и к его «удивительным заслугам». Мария была похоронена рядом с ним, но без каких-либо стихов. Ей было девяносто пять.

И это было все – вся достоверная информация, которой располагала история о Марии ван Левенгук.

И все же я была рада файлу Яна. Если вы собираетесь проникнуть в чей-то разум, желательно обладать всей возможной информацией, о владельце этого разума.


* * *
Первый контакт с объектом одновременно волнующий и пугающий, ведь это путешествие исследователя в новый мир. Я была достаточно опытна в качестве регистратора приема и получателя, точно зная, что мой разум не исчезнет безвозвратно, в сознании субъекта (это уже происходило). Впрочем, Мария и я оказались бы заперты, и всякий раз, когда Кора подключала бы электроды, вживленные в мой мозг к своему сложному оборудованию, мне предстояло бы исследовать воспоминания Марии. Она конечно никогда не узнала бы, что я была там. В отличии от исследователей Нового Света во времена голландского золотого века, я бы ничего не изменила, просто невидимое присутствие.


А ее присутствие в моем разуме? Иногда сцепка Мейера была резкой и давала четкие образы и слова. В других случаях, не такие уж и четкие. К примеру исследователю из Копенгагена, удалось выйти на Вернера Гейзенберга[9] во время его знаменитого визита в период Второй мировой войны, к еврейскому физику Нильсу Бору[10], бывшему наставнику Гейзенберга, в оккупированную нацистами Данию. Однако эта сцепка дала лишь самые смутные образы и никакого диалога вообще. Все что получил регистратор приема, это только сильное чувство крайней необходимости Гейзенберга, но в чем именно? В том, что Бор должен спасти свою собственную жизнь, присоединившись к усилиям нацистов по созданию бомбы? Или что ему следует попытаться выбраться из оккупированной Дании, если у него все еще была такая возможность? Историки науки по этому поводу, достигли грандиозных высот крушения своих надежд.

– Готова? – спросила меня Кора.

Я лежала на специальной кушетке, подключенной к компьютерам, которые включали в себя современное оборудование для глубокой реконструкции изображений, эта технология существовала в течении пятидесяти лет, но в последнее время, резко совершила скачок в своем развитии. Сразу после сеанса мне хотелось бы все записать, что было бы произнесено Марией и сказано мной, непосредственно ей, предполагая, что слова будут достаточно четкими, а мое погружение в голландский язык достаточно интенсивным. Ян помог бы мне с этим. Я мельком увидела, как он вошел в комнату и почтительно встал позади врача, что являлось обязательным для всех первых контактов.

– Готова! – ответила я, и закрыла глаза.

Лаборатория исчезла, и ее место заняла другая комната, с широкими деревянными полами, маленькими окнами за полузакрытыми ставнями и свечами, горящих в настенных канделябрах. Теперь разум Марии был моим, довольно смутным и недостаточно отчетливым.

Женщина, лежит на занавешенной кровати и… она явно мертва. Другие люди стоят на дальней стороне кровати, хотя и не сам Левенгук. Шквал детского горя захлестывает мой разум, когда я осваиваюсь в сущности Марии и все глубже погружаюсь в ее... (или нашу) память.



Я опускаюсь на колени и прикасаюсь к лицу мертвой женщины: «Невнятная речь!»

Кто-то поднимает меня на ноги и осторожно выводит из комнаты по узкому коридору в мастерскую отца. Он сидит и читает книгу. Когда я говорю ему, что мама умерла, он отрывается от чтения.

Разум снова колыхнулся; все же я еще не совсем освоилась в сознании Марии. Ответ отца ей, был слишком сложным для меня, чтобы его понять, но я заметила краткое и весьма формальное выражение печали на его лице. И как только он вернулся к книге, продолжая при этом говорить, внезапно я услышала слово на английском языке.

Затем я неожиданно и полностью оказалась там.

Во мне растет негодование, которое я не должна показывать отцу. Я склоняю голову и выхожу из комнаты.

Мария исчезла из моего сознания. Разорвав сцепку, я снова была собой.

Я встала даже прежде, чем доктор смог проверить мои жизненные показатели, а Кора отсоединить мои имплантанты.


– Я не смогла понять все на голландском, когда говорил Левенгук, – рассказывала я, – но мне кажется он сожалел, что мама Марии умерла, он не говорил «моя жена», и большая часть его речи относилась к книге, которую он читал. И он сказал слово по-английски: «Микрофагия».

– Что? Ты уверена? Микрофагия? – глаза Яна расширились.

– Уверена, а что это? – спросила я.

– Нам надо записать весь диалог, пока Елена ничего не забыла! – резюмировала Кора.

– Не забуду, – заверила я.

Ян произнес: «Ты была в 1666 году, это год смерти Барбары ван Левенгук. Годом ранее Роберт Гук[11] опубликовал книгу «Микрография», первая книга о предметах, рассматриваемых через микроскоп. Но Левенгук не умел читать по-английски, возможно в этот момент он просто изучал картинки? Ты не заметила этого?»

– Нет, – ответила я.

– Запишите этот чертов диалог! – раздраженно потребовала Кора.

Когда мы его записали, Ян тихо произнес: «Ты расстроена, потому что Левенгука больше интересовала книга, чем смерть его жены».

– Или его дочь, – предположила я, ведь ей было всего одиннадцать.

– Да, – сказал Ян, и в его голосе я услышала то сочувствие, которого так не хватало Левенгуку, – во всех рассказах современников, Левенгук описывается бесстрастным и даже бессердечным человеком. Только его работа, имела для него огромное значение.

– Ну кого волнует, что для него было важнее всего, – заключила Кора, – эти видовые образы неплохо подходят для первого контакта, если ты, Елена сможешь оттачивать их по ходу дела, их публикация, должна дать нам обоим действительно хорошую скидку, на сроки пребывания здесь! Доктор, вы готовы к сеансу прямо сейчас?

Медик, который измерял мои жизненные показатели, сказал по-английски, что моя степень слабости была обычной после сеанса, но не чрезмерной.

Кора, развернувшись ко мне, проинформировала: «Доктор говорит, что ты в порядке и готова!»

Мне не хотелось туда сейчас, горе Марии, все еще терзавшее мой разум, также измотала меня, как и моя усталость. Такое действие лишает сил, как обитать в двух разумах одновременно и нелегко избавиться от чувств, приобретенных не своим сознанием. Но может быть следующий сеанс будет более благополучным, развеяв эмоции предыдущего. Такое иногда случалось. А если второй сеанс будет таким же мрачным…

Ян смотрел на меня: «Елена, тебе совсем не обязательно это делать сейчас».

– Нет. Я хочу, – твердо ответила я.

– Замечательно! – воскликнула Кора, – тогда приступим!

И этот сеанс, был совершенно другим.

Я тороплюсь, передвигаясь вдоль канала, окаймленного тополями, колокольня Ньиве Керка удаляется от меня, в розово-золотистой утренней заре. Иней серебрит землю. Я плотнее запахиваю шаль на груди. Звонят колокола, звук ясный, но не такой громкий, как единственное слово, которое я шепчу снова и снова – песня, молитва – Виллем, Виллем, Виллем…

Виллем?

Он ожидает у канала, прислонившись к дереву, выпрямляется, как только видит меня и бросается навстречу. Затем обнимает, прижимая к своему синему мундиру с широкой юбкой. Наши губы находят друг друга и сладость расцветает во мне, и я становлюсь такой легкой, легче воздуха, и хочется, чтобы это мгновение длилось вечно.

Он шепчет: «Я люблю тебя, – а я шепчу в ответ, – навеки».

Между поцелуями Виллем говорит мне, что он должен идти, что ему что-то нужно и почему, и что он скоро вернется. «Мой отец», – говорю я и Виллем отвечает, что он поговорит с моим отцом и мы будем вместе и мы обязательно поженимся… Как только закончится война.

В городе снова звучит Карильон (закрепленные колокола) и потом он уходит. Но мое счастье остается, даже когда я спешу домой, даже когда звонят колокола и что «навеки», длилось меньше пятнадцати минут.

Сцепка разорвалась, как только эмоции Марии успокоились. Я вернулась в лабораторию Делфтского технического университета. Нет Виллема, нет светлых девичьих грёз, только доктор, сканирующий своими инструментами моё сердце, голову и запястье, пока Кора триумфально ворковала.

– На этот раз гораздо яснее! Блестяще! Что это был за диалог? – нетерпеливо расспрашивала она меня.

Я все повторила, включая и голландские слова, которых я не знала, когда Виллем объяснял, почему он должен уйти. Я вопросительно посмотрела на Яна.

Он пояснил: «Виллем говорил, что его рота была готова выступить в тот день. На нем была форма фузилера (мор. пехотинцы), вероятно со времен Третьей англо-голландской войны. Мне потребуется время, для большей информации об этом. Если это так, то это время примерно между 1672 и 1674 годами. А Мария как раз в возрасте шестнадцати, семнадцати или восемнадцати лет. Война с Англией проходила в основном на море, но Голландская Республика также воевала с союзником Англии, Францией, и сухопутные бои, были результатом тяжелых потерь... очень тяжелых».

Ему и не нужно было ничего больше говорить. Мария ван Левенгук никогда не выходила замуж, никогда не покидала дом отца. Но я не испытала эмоций, касательно будущей смерти Виллема, если бы это было то, что произошло, только ее счастье у канала, и это счастье осталось в моей памяти, как аромат роз после того, как кто-то покинул сад.

Может быть это остаточное, вторичное счастье, отразилось на моем лице? Потому как Ян, застенчивый, формальный и неловкий по своему характеру, когда конечно не находился в состоянии обсуждения исторических фактов, или попросту говоря, «в рабочем состоянии», вдруг остановил меня в коридоре и пригласил на ужин.


И я бы согласилась, несмотря на то, что эти два сеанса меня очень измотали, если бы он не добавил: «Но я пойму, если это покажется тебе слишком неуместным, в связи с твоей недавней потерей отца».

Он знал. Как много он знал? В конце концов, он был исследователем.

«Нет, – чересчур резко ответила я, – я не могу».

И отстранилась от него.


* * *
Люди, находящиеся в пограничном состоянии депрессии, учатся заставлять себя делать то, что, как они знают, поднимет им настроение. Мое состояние, было разбито моей собственной несправедливой грубостью, по отношению к Яну. Поэтому, несмотря на усталость от двойного сеанса, я прошла большую часть пути домой, пешком, послеполуденное солнце согревало мое лицо. Тополя, прямые и сильные, как солдаты, отражаясь в воде каналов, создавали иллюзию их удвоенного количества. Когда только я достигла рыночной площади, звонарь Ньиве Керка, начал играть на Карильоне летний концерт. Колокола звучали полнее, богаче, чем во времена Марии; их было больше. Я сидела в кафе с бокалом вина, смакуя его и смотрела, как велосипеды пересекают площадь, туристы глазеют на церковь, а дети гоняются за голубями.

Иногда есть преимущества в том, чтобы быть «внушаемым человеком», даже если «внушения» исходят от вас самих. Я растворилась в вине, музыке и прекрасном освещении фасада колокольни. Я позволила им всем освободить меня от семнадцатого века, а также и от моего собственного.

2.

– Ты опоздала, – недовольно сказала Кора.

– Извини, Гиперлуп был…

– Мне без разницы, готовься к сеансу, – прервала она мои объяснения.

Я кинула взгляд на Яна, который выглядел как всегда смущенным. Этот третий сеанс показался мне неприятным, еще до его начала.

Но не после того, когда произошла очередная сцепка с разумом Марии. Все было потом довольно необычно.

Я стою рядом с отцом, протягивая указательный палец. Резкий укол – он вонзает маленький нож в мой палец и на подушечке распускается ярко-красное соцветие. Он осторожно прикрепляет предметную иглу к платформе своего новейшего маленького микроскопа с одной линзой, подносит его к свету и начинает двигать винт, который регулирует расстояние иглы, относительно линзы. Я кладу палец в рот и облизываю его.

«Теперь я могу идти, отец?»

«Естественно нет. Ты будешь записывать. Питер!»


Пожилой художник выходит вперед, неся бумагу и перо.

«Но я должна идти сейчас. В… в церковь», – говорю я.

Отец хмуро смотрит на меня и говорит то, что он всегда говорит: «Домхейд. Ваанвурстеллинген (голландский). Ты нужна мне здесь».

«Но...»

«Достаточно, но! Неси книгу!»

Негодование. Отчаяние. Послушание.

Сцепка разорвалась.

– Полагаю, что этого достаточно, – произнесла неохотно Кора, – к сожалению изображения, не такие четкие, как на вчерашнем втором сеансе. – Елена! Не будь такой неряхой со мной!

– Это не моя «неряшливость», – ответила я. Боже, она вызывала во мне неприязнь.


– Сеанс был… странным, необычным, – продолжала я рассказывать, – Мария была рассеяна, расстроена, потому что половина ее разума, была заполнена образом Виллема.


– У меня сложилось впечатление, что она должна была встретиться с ним в церкви, пока ее отец не сорвал ее планы.


– Ян, что значит слово Домхейд?

– Глупость, дурость, – ответил он.

– А Ваанвурстеллинген?

– Суеверие, заблуждение, а кто из них это произнес?

– Отец, это он адресовал Марии.

– Касательно чего?

– Ее похода в церковь. Она говорила…

– Если наш уважаемый историк не возражает, – прервала меня Кора, – может быть мы запишем воспоминания Елены о разговоре до того, как она начнет забывать их последовательность?

Почему-то она на него злилась. Интересно почему?

Он улыбнулся мне и сказал: «Тогда мы начнем с самого начала. Но сначала я только сообщу что у Левенгука была репутация… как вы американцы говорите? «хладнокровного рационалиста», который презирает веру во что-либо сверхъестественное. Для него не существовало ничего, чего он не мог бы потрогать или увидеть».

– Я не думаю, что Мария действительно собиралась в церковь, – высказала я свои наблюдения, – думаю, что у нее там была назначена встреча с Виллемом.

– Ты думаешь? – вопросила Кора, – разве ты не знаешь? Боже, ты же была в ее разуме!

Ян произнес спокойным тоном: «Воспоминания несут в себе вторичные впечатления и эмоции. И они также являются информацией. В 1674 году Левенгук написал в Королевское общество об исследовании клеток крови. Итак, теперь у нас есть сведения, что в тот год Виллем еще не исчез из жизни Марии. Да, Кора, мы начнем прямо сейчас».


* * *
Позвонив на мобильный Лейлы, почему-то ответила наша кузина Донна и неясный холодок пробежал у меня по спине.

«Где она?»

«Вернулась в больницу, – ответила Донна, – мне позвонил сосед твоего отца. Мне жаль, Елена». Но в голосе Донны слышались нотки нетерпения. Она никогда не говорила так неприкрыто, но я знала, что на каком-то уровне, Донна считала депрессию, даже клиническую депрессию, эгоистическим потаканием своим желаниям.


Она верила в самый худший стереотип энергичных людей: «Просто приди в себя». «Просто смирись с этим». «Не думай так много о себе». Домхейд. Ваанвурстеллинген.

Я спросила: «Что случилось?»

«У Лейлы был один из… один из «приступов». Она забралась на крышу и пригрозила спрыгнуть. Полиция отговорила ее».

«Если будет рейс сегодня вечером, я завтра прилечу».

«Нет, не надо».


Донна поднесла телефон ближе к лицу, как будто это могло лучше убедить меня. На два десятилетия старше нас с Лейлой, она внезапно напомнила мне Марию средних лет из нашей первичной фиксации, женщину чьи воспоминания я разоряла каждый день.

«Послушай, Елена. Ты не сможешь здесь ничем помочь. Доктор сказал мне, что Лейла не может принимать посетителей, а также контактировать с кем-либо из внешнего мира, по крайней мере в течение недели. Это один из этапов лечения. Тебе лучше оставаться на месте и просто продолжать свои исследования».

«У нас осталось двенадцать дней, на аренду оборудования».

«Используй их все», – посоветовала Донна.


Я-то была уверена, что она и понятия не имела, в чем заключалось мое исследование, и не одобрила бы его, если бы знала: «Насколько это полезно?»

Донна могла выглядеть как Мария ван Левенгук, но внутри, она была больше похожа на то, как Ян характеризовал Антония ван Левенгука: «Хладнокровный рационалист».

Я попросила: «Как только будет разрешено, ты навестишь Лейлу, а потом сразу же позвонишь мне?»

«Конечно. Тебе дать номер ее доктора?»

«У меня он есть».

«А ну да, - произнесла Донна, и в ее голосе я услышала, что она то знает не только о предыдущих пребываниях Лейлы в больнице Брайарклифф[12], но и обо всем, что связано со смертью моего отца. Или это была просто моя чувствительная внушаемость?»

«Благодарю тебя, Донна».

Ее лицо смягчилось: «Сожалею, что это происходит с тобой».


И хотя на этот раз слова ее были искренними, мне захотелось крикнуть ей, что это произошло не со мной, это случилось с Лейлой, как это случилось с папой, и никто из них, не мог ничего с этим поделать. Донне следовало бы благодарить всех богов, в которых она верила, возможно ни в одного, что своенравная удача семейного генетического проклятья пощадила ее, как частично пощадила и меня.

Нет никакого учета генов.


* * *
В сеансе следующего дня, Мария была одета в безжалостный черный траур.

Отец рявкает: «Носи… какие-то более жизнеутверждающие одеяния…». Я не отвечаю и он, качая головой, возвращается обратно к своей бесконечной работе. Я нахожусь рядом с ним и записываю все, что он говорит, измерения, процедуры и описания. Он будет использовать мои записи, в своем письме Королевскому обществу. Питер ожидает, сидя своей очереди, чтобы посмотреть в микроскоп и зарисовать увиденное. Образец дерева, волосы из его парика, зубной налет – все это занимает много времени.

Кто-то взывает у двери.

Отец говорит: «… не открывай, гости незваные».

Я встаю и заглядываю в щель между закрытыми ставнями: «… это сын мясника, отец. Он приносит…».

«Получи мясо. Питер… это...».

Я подхожу к двери, забираю посылку, отдаю мальчику монеты. Передаю мясо Джозьфьену, он делает реверанс. Я наливаю глоток воды из кувшина, стою неподвижно и не пью.

И снова образы в моем сознании были расплывчатыми, сформированными только наполовину, соответственно я и улавливала всего лишь несколько слов из каждой произнесенной речи. Мария не обращала внимания на свою собственную жизнь. Образ Виллема был почти также прочен в ее сознании, как и предметы в комнате, образ, наполненный отчаянием. Почему повзрослевшая Марина вообще вспомнила этот день? Возможно это было похоже на то, как многие другие помогали ее деспотичному отцу в его работе, скорбя по своему погибшему солдату.

«Мария! Подойди!»

В голосе отца слышится возбуждение. Я спешу в мастерскую, где отец держит крошечный микроскоп, разглядывая что-то на предметной игле. «Взгляни!»

«Я не хочу…».

«Посмотри!»

Обиженная, я повинуюсь и… чуть не роняю микроскоп от удивления.

«Неумёха! Осторожней!»

«Что это?»

Отец-отец! – ухмыляется как мальчишка. Питер встает, держа перо и в замешательстве смотрит на нас. Отец говорит слова, которые я, Елена, тщательно выучила на голландском, он произносит: «Маленькие зверюшки».


* * *
– Опять 1674 год, – констатировал Ян, когда этот долгий сеанс наконец-то закончился, – это был год, когда Левенгук впервые увидел своих «зверюшек» в воде из озера Беркельс[13] и никто, даже Гук, никогда не видел их раньше.

– Так, приземляемся! – ликовала Кора, – мы получили это!

Ян продолжал, как будто и не было Коры, причудливо скакавшей по лаборатории: «Он отправил описания и рисунки в Королевское общество, говоря что движение «зверюшек» было «удивительно наблюдать» и также…


– Елена, ты в порядке?»

– Голова разболелась, – я уселась на кушетке, отчего боль только усилилась.

– Запиши разговор, пока ты не забыла его, – как всегда забеспокоилась Кора, – прямо сейчас!

– Елена… – произнес Ян.

– Нас там трое, – выпалила я, – не двое.

– Трое? – переспросил Ян.

– Я, Мария и ее память о Виллеме, он настолько силен, что это практически его ясное присутствие. Я никогда не испытывала ничего подобного.

– Разговор! – еще раз напомнила Кора, немедленно, или это не будет считаться «сразу после сеанса!»

Мы записали его. Моя головная боль стала еще сильней. Теплые карие глаза Яна, смотрели на меня с беспокойством. Это почти так же дезориентировало меня, как и сеанс. Я беспокоилась о Лейле, о папе. И я это не получала.

«Получи мясо...».

Я перегнулась через спинку стула и меня вырвало на пол.


* * *
Ян настоял на том, чтобы отвезти меня домой, на своей миниатюрной машине. Кора наблюдала за нашим уходом, и когда он взял меня под локоть, чтобы вести вниз по ступенькам, я мельком увидела ее лицо. Так вот почему она была так раздражительна с ним вчера и так холодна сегодня. Она подкатывала к нему, а он не отреагировал.

Когда машина проехала Рыночную площадь, я произнесла: «Пожалуйста, не входи. Я в порядке».

«Хорошо, – ответил он, – но ты позвонишь мне, если вдруг тебе станет хуже? Я указан в списке университетских контактов».

««Да, благодарю», – сказала я, зная, что не сделаю этого, ни звонить, ни чувствовать себя хуже, потому что сегодня вечером, мне нужно поговорить с врачом Лейлы.

Я могла бы и не тревожиться. Лейла была «в том же состоянии». Никаких изменений.


* * *
Вот что происходит, когда умирает ваш последний родитель. В современном мире умереть бюрократически, очень сложно, так так существует огромное количество бумажной волокиты. Необходимо организовать похороны. Соседи приносят запеканки, пирожные и сковородки с лазанью, вам ничего из этого не хочется. Вы и ваши близкие, ощущают себя сиротами, независимо от того, сколько вам лет. И в конце концов, по крайней мере один из вас, должен разобраться с одеждой, мебелью и домом умершего родителя. И если этот человек не вы, ощущение вины не покидает вас не на миг, из-за того, что вы в этом не участвуете.

Вот что происходит, когда ваш последний родитель направляет девятимиллиметровый глок (марка пистолета) сначала на свою любимую собаку, а затем на себя, в саду за домом в престижном районе пригорода, в котором никогда не происходит ничего насильственного. Полиция окружает территорию места преступления, желтой лентой. Детективы задают вопросы напуганным соседям. Группа криминалистов все фотографирует и берет на анализ кровь, которая еще не успела попасть в почву. После этого соседи шарахаются от вас и вашей сестры, пресса вторгается во двор дома, пытаясь фотографировать через окна и названивает вам с расспросами.

Из-за собаки, социальные сети взрываются потоками информации о вашем родителе, дезинформацией, со злобными нападками, с аргументами о том, может ли клиническая депрессия привести к насилию или это клеветническое предубеждение. Даже если вы не носите фамилию своего родителя, вас все равно подозревают: «Можете ли вы сделать то же самое? Есть ли у вас собственная собака? Проверял ли SPCA[14] благополучие вашей собаки? Если медицинские записи каких-либо его детей, которые до смешного легко взломать, показывают госпитализацию в связи с клинической депрессией, и с ними обращаются так, как если бы они все были потенциальными убийцами домашних животных.

И все равно кто-то должен заниматься одеждой, мебелью и домом. Если это не ты, то это не имеет значения. Вы, как и многие другие в похожей ситуации, будете винить себя. Даже если ваше оправдание – это шанс, раз в десятилетие воспользоваться самым сложным неврологическим оборудование планеты, для развивающейся научной дисциплины.

Я поставила на то, что Лейла, которая справилась со смертью папы лучше, чем я смела надеется, что она будет в порядке одна, в течении трех недель. Я сделала ставку на то, что ее депрессия не возобновится. Я рискнула и проиграла. Хуже того, так же поступила и Лейла.

Мой просчет.

Моя вина.

3.

Ранним утром, я забронировала рейс домой на послезавтра. Я сообщила университету, что мы проведем три сеанса сегодня и два завтра, и они же могут быть и последними. Коре бы это не понравилось. Она бы конечно запланировала больше сеансов. Потому что растущий объем исследований показал, что полученные воспоминания всегда были более сильными и подробными, по крайней мере с одним днем отдыха между сеансами.

Ей и не понравилось: «Нет!.. Черт возьми, Елена, это несправедливо по отношению ко мне! Мы же здесь все тянем одну лямку, не будь такой эгоисткой!»

«Прости, но мне надо…»

«Ты должна выполнить контракт, который мы подписали с университетом! Что такого важного, что это не может подождать лишнюю неделю? Еще одна семейная перестрелка?»

В тот же миг Ян оказался перед Корой, его хрупкое тело было каким-то угрожающим: «Кора заткнись!» – сказал он. Еще один американизм, несмотря ни на что, заставил меня моргнуть.

Кора сделала шаг назад, нахмурилась, но сумела, напрягаясь выдавить: «Извини». И вот в такой атмосфере мы и начали работать.

Я спешу домой из Ньиве Керка, Виллем занимает мой разум. Отец ожидает перед домом, хмурится: «Где ты была?»

Я не отвечаю, но, когда я снимаю плащ и передаю его Джозьфьену, он смотрит на крошечный золотой крестик, который теперь я ношу на цепочке.

«Опять в церкви? Домхейд. Ваанвурстеллинген. Они кормят тебя ложью: зиелен, энгелен. (голланд.) В тебе нет никакого зиелена, дочь моя. Мир является таким, каким ты его видишь и каким я вижу его через линзу. Все остальное – сказки и россказни».

Я в замешательстве. Он говорит со мной с добротой, с… нет, не с пониманием, с какой-то другой интонацией, может с жалостью?

Я еще в большем замешательстве, когда он, взяв меня за руку, повел в мастерскую мимо Джозьфьена, смотревшего нам вслед с отрытым ртом.

Отец протягивает мне микроскоп: «Взгляни, что я обнаружил, Мария. Мы обязаны это записать».

Я смотрю через линзу микроскопа. Головастики с длинными тонкими хвостами плавают как угри, но они слишком малы, чтобы быть головастиками: «Что они такое?»

Отец кажется смущен, что еще больше сбивает меня с толку: «Они от моего … это мое семя. Это откуда приходит жизнь. В каждой из этих зверюшек, содержится все необходимое, для формирования ребенка».

«И мамы?»

«Он лишь приютила в себе, ребенка для развития, – а затем, когда Джозьфьен принес поднос с сыром, элем и ароматным свежим хлебом для ужина отца, он причудливо добавил: – Мама сама испекла ребенка. Она сама как печка».

Его голос меняется: «Ты должна приступить к работе. Поскольку ты здесь отсутствовала, чтобы делать заметки, мне пришлось самому написать письмо в Королевское общество. Теперь сделай пожалуйста копию».

Виллем. Виллем. Виллем…

Я сижу за столом, подтягиваю к себе письмо отца, написанное им темно-коричневыми чернилами и начинаю копировать его в книгу.

– Ее книга записей включает копии его писем! – воскликнул Ян, прежде чем я что-то смогла сказать, – этот факт никогда не был известен!

– Что значит зиелен? – спросила я, – душа, Левенгук говорил о душе?

– Только для того, чтобы сказать Марии, что это сказка? А энгелен, это ангелы? Он говорил, что это тоже сказка? – продолжала я свои расспросы.

Ян улыбнулся: «Это именно то, что его соседи и даже поначалу многие из его английских современников, говорили о «маленьких зверюшках» Левенгука. Что ты увидела через линзу?»

– Его собственное семя.

– 1677. Дайте мне диалог для записи, – как всегда потребовала Кора.

Я дала. Она понаблюдала за визуальным переводом моих мозговых волн, подслушивая воспоминания Марии, когда я сопоставляла их со словами Марии и ее отца.


Затем Кора кисло резюмировала: «Он размышляет о женщинах, как о простых печах, выпекающих детей? А как насчет наших яйцеклеток?»

Ян разъяснил: «Всего лишь хранилище питательных веществ. Антони думал, что яйцеклетки не могут быть живыми, потому что они не двигаются».

Кора как всегда в своем репертуаре для начала высказалась, а потом продолжила: «Сексисткий ублюдок. Ну что ж, у нас есть достаточно хорошее соответствие между действием и речью, хотя изображения все еще довольно размытые. Полагаю, что вы захотите подождать до обеда. Не то, чтобы одного часа свободного времени было бы достаточно для тебя, просто это для твоей же более сильной проницательности».

Я пояснила: «Такие изображения не из-за меня. Они размыты, потому что половина сознания Марии все еще занята Виллемом».

«Спустя три года? Тогда будем надеется, чтовскоре она его забудет».


* * *
Она не забыла.

Во время моего дневного сеанса, я наконец-то увидела то, что уже давно должна была понять: депрессию Марии. Это оставляет отпечаток в сознании, своего рода невидимые миазмы, до сих пор замаскированные настойчивой, непреодолимой и постоянной тоской по Виллему.

К ее тоске и депрессии добавилась новая эмоция: страх. Левенгук был болен. Он лежал в кровати, слабый и вызывающий отвращение, пока Мария подносила чашку эля к его губам, а бедный Джозьфьен опорожнял и чистил поддон за поддоном, от его водянистого поноса. Мария была терпелива, несмотря на свой страх, Левенгук был раздражителен, и я была очень рада, что воспоминания, пережитые в запутанных ситуациях Мейера, не включали в себя обоняние.

«Фуу…», – брезгливо протянула Кора в конце сеанса.

Ян проинформировал: «В 1680 Левенгук перенес кишечную лямблию, болезнь, которая передается через воду. Как нам известно, он выжил. Но интересен один момент, Мария понимала, как спасти его от обезвоживания и давала ему эль, вместо большого количества воды».

– Мария это тоже понимала?

– История об этом умалчивает.

Конечно нет.

Мы записали то, что я запомнила из этого диалога, но ни один из них не показал Левенгука в лестном свете. Ворчливый, требовательный, он полагал что жизнь Марии существует для того, чтобы служить ему.

– О да, сказал Ян.

– Это ее ошибка, – заключила Кора, – ей следовало бы просто уйти от него.

Мой гнев поразил меня своей силой: «Просто уйти? И куда уйти? С какими деньгами? Да, Кора была инженером до мозга костей и никак не историком, но все же…

Я произнесла натянуто: «Иногда обстоятельства удерживают человека от того, чтобы уйти».

Она не ответила. Думаю, что она даже не услышала меня.

. . .

Остаток дня я пролежала на кушетке, набираясь сил. Ян принес мне ужин. На вечернем сеансе бледный, но уже выздоравливающий Левенгук исследовал кусочки своих собственных фекалий, в то время пока Мария записывала его наблюдения в книгу, а Питер смотрел через линзу микроскопа, чтобы зарисовать увиденное.

Позже Кора поразила меня, фактически задав исторический вопрос: «Ян, он увидел, что вызвало его кишечное расстройство, это бактерия или вирус, или что?»

– Паразит. Да, он описан в 1680 году в письме Королевскому обществу и включал подробные рисунки, – ответил он.

– Значит он был первым, кто сказал, что микробы вызывают болезни?

– Нет, как раз наоборот, Левенгука критиковали за то, что он никогда не указывал на эту связь.

– Но он же знал. Он должен был знать.

– Вполне вероятно.

– Тогда почему он на это не указывал...?

Я предположила: «Потому что он не хотел, чтобы Королевское общество рассматривало его драгоценных маленьких зверюшек в негативном свете. Он заботился о них больше, чем о людях. Включая его дочь».

– Вот он сукин сын, – Кора как всегда, за эпитетами в карман не лезла, как будто одно уничижительное слово могло вынести вердикт человеку, – разве не ты говорил нам, что у него не было ни одного ученика и он даже не показывал на всеобщем обозрении, свои лучшие микроскопы?

– Говорил, – подтвердил Ян.

Я чувствовала себя достаточно слабой, поэтому позволила ему отвезти меня домой. Пока его маленькая машина, резво сновала в городском движении, я сидела, откинувшись на спинку сиденья с закрытыми глазами.

Сегодня вечером не будет звонка врачу Лейлы. К завтрашнему вечеру я буду дома в Калифорнии, в частично опустевшем доме, где жила Лейла и мой отец, и передо мной встанет задача работать с Корой на расстоянии в 9000 миль, чтобы подготовить наши совместные выводы для публикации.

Ни Ян, ни я не разговаривали, пока не дошли до моего дома.


Затем он сказал: «Мария любила своего отца, и ты знаешь это, и очень гордилась им. Это были… довольно сложные отношения».

«Да, я знаю», – подтвердила я.

4.

В сеансе следующего утра, Левенгук обнаружил микробы в воде, взятой из местного пруда, первый человек в мире, увидевший бактерии. Это воспоминание для Марии значило достаточно, чтобы я могла получить доступ к нему, и не только из-за бактерий. Я почувствовала, как она удивилась радости Левенгука, а затем разделила ее. Ее удовольствие длилось всего одно мгновение, прежде чем образ Виллема снова сделал все остальное размытым, но этот момент был реальным, и он дал несколько четких образов, которые понравились Коре.

«1686», – проинформировал Ян. И я посчитала в уме. Мария оплакивала своего погибшего солдата в общем, где-то двенадцать – четырнадцать лет, не ослабляя тоски по нему. Была ли это любовь или патологическая одержимость? Я не знала.

Я точно знала, что она была тем утром в церкви и ушла в середине службы, не находя там утешения. Неужели она больше не верила, что когда-нибудь увидит Виллема на небесах? Этого конечно я не знала. Воспоминания Марии раскрывали ее переживания и эмоции, но ее мысли были понятны только в том виде, в каком они возникали на данный момент. И я не была с ней в церкви и не могла точно знать, как развивались ее религиозные убеждения.

И вдруг, внезапно на моем последнем сеансе в Делфте, я смогла это понять.

. . .

«Госпожа Мария! Еще бумажки с небес!»

Соседская девочка протягивает свою ладошку. На ней лежит почерневший, обрывок бумаги. Маленькое личико ребенка сияет от возбуждения: «Они падают около пруда Виссера. Я видела это! Послания от ангелов!»

«Можно взглянуть?»

«Не касайтесь, бумажка очень хрупкая. Она упала прямо на меня!»

Я смотрю на обугленную бумагу, неужели она почернела от долгого падения с небес? Наверно в этих посланиях, старые поблекшие воспоминания о других людях, которые находятся далеко от Делфта. Ребенок убегает, чтобы показать свое сокровище кому-то другому, а я срываю с крючка свою шаль и направляюсь к пруду Виссера, за городскими стенами.

Земля здесь склизкая, когда влажная, но сейчас под жарким солнцем, довольно сухая. Пруд Виссера болотистый, забит водорослями и сорняками. Вот где отец добывал своих «зверюшек» для изучения. В полевых цветах жужжат насекомые. Я расстилаю шаль на земле и сажусь, подставляя лицо ветру, колышущему воду в пруду. Я жду.

Это долгое ожидание.

Наконец я вижу падающий с неба, клочок бумаги. Он приземляется на мою шаль, почти на подол юбки. Обугленный, бесцветный – я не могу прочитать ничего, что на нем написано. Но мне это и не нужно. Счастье наполняет меня так, как свежий росток из сухой земли и я громко смеюсь.

Это послание пришло прямо ко мне. Это должно быть от Виллема. Значит небеса существуют, души реальны и вместо того, чтобы наказать меня за сомнения в этом, Бог в своей бесконечной милости позволил Виллему послать мне этот драгоценный знак веры и любви.

Я громко смеюсь – когда в последний раз я так смеялась? Потом я плачу, стараясь, чтобы мои слезы не попали на хрупкую бумагу. Я сижу там и чувствую, как любовь Виллема проникает в меня, как солнечный свет.

Меня любят.

Когда я наконец поднимаю этот клочок бумаги и осторожно держу его на ладони, как это делала маленькая девочка, солнце над городом было уже низко. Придя домой, ощутила запах приготовления еды, идущий от кухни, а Джозьфьен уже зажег свечи в мастерской отца. Он сердито смотрит на меня.

«Где ты была?»

«Отец взгляни! Пожалуйста. Это упало с неба около пруда Виссера». Я протягиваю клочок бумаги.

«Да, да, я знаю», – говорит он, – у меня уже есть такой образец – тебе не нужно было доставать его для меня».

Он говорит гораздо больше…

…но мой голландский, не достаточно хорош для полного понимания…

перед тем как он смотрит в один из своих маленьких микроскопов, он регулирует расстояние предметной иглы от линзы. Он протягивает мне микроскоп, и я смотрю.

Вся моя наполненная радость, улетучивается. Я пуста, как скорлупа. Я комкаю свое послание с небес, и оно черным песчаным дождем падает на пол.

Я сняла провода с головы, не дожидаясь Коры, которая крикнула: «Эй!» Ян смотрел на экран, пока он не погас. Затем перевел взгляд на меня.

Я не могла выдавить ни слова, мое горло сдавило.

Ян проинформировал: «В семнадцатом веке считалось, что случайные обрывки бумаги действительно падали с небес и они на самом деле были похожи на бумагу по составу и толщине. Левенгук обследовал одну из них в 1678 году и обнаружил, что это были маленькие листики сушенных водорослей, обожженные солнцем и достаточно легкие, чтобы их можно было поднять в воздух и развеять ветром. Он пропитал часть такой «бумажки» водой и выяснил, что это водоросли. Затем он провел процесс в обратном направлении, чтобы создать «такие послания», он просто высушил свежие водоросли. Думаю, что это то, что он показал Марии, скорее всего так. Елена, ты так поняла его объяснения?»

«Нет, – ответила я, – все, что я смогла понять, разбило мое сердце. Наихудший вид эмоционального состояния: неожиданная надежда…и тут же внезапно разбитая вдребезги».

Мы вот также с Лейлой думали, что моему отцу становится лучше…

Кора спросила: «Значит никакого диалога вообще? Ничего, ничего?»

«Увы, ничего», – солгала я. У меня не было сил пересказывать разговор отца с дочерью, да и вообще, Ян уже все объяснил.

Кора сказала сердито: «Ну, если у тебя нет никакого диалога из этого сеанса, как насчет того, чтобы сделать еще один сегодня вечером, ты говорила, что твой самолет улетает ближе к полуночи, так что, если ты…»

«Кора! – резко прервал ее Ян, – не стоит, разве ты не видишь насколько она слаба сейчас?»

«И кто именно, Ян де Кнайт, дал тебе право здесь командовать? В последний раз, когда я уточняла этот момент, ты прикреплен к проекту только до тех пор, пока мы с Еленой…»

«Неужели у тебя нет чувства справедливости по отношению к Елене? Она…»

«Прекратите! – вмешалась я в их перепалку, повышая свой голос настолько, насколько была в силах. – Я сделаю сегодня еще один сеанс».

Я уже решила, что я это сделаю. Что угодно.


* * *
Кора, ставшая теперь такой угодливой и милой, когда я потакаю ее желаниям, принесла мне бутерброды, печенье и кофе, оставив все это около кушетки. Я сказала ей и Яну, чтобы они не возвращались часа три как минимум; мне нужно было поспать. На самом деле я проспала всего час, настроив так свой будильник.

Я позвонила в авиакомпанию и перебронировала свой рейс на завтрашний вечер, искренне надеясь, что к тому времени я точно улечу домой.

Существует много видов депрессии. Дистимия или хроническое депрессивное расстройство, часто, но не всегда, это бывает в семьях. Наука только начала открывать генетические причины. Дистимия варьируется от легкой, но при этом хронической, до суицидальной. Она может, как у Лейлы, варьироваться по интенсивности, в зависимости от разных событий.

Ситуационная депрессия, с другой стороны, вызвана конкретной ситуацией. Часто это может быть облегчено изменениями в состоянии депрессивного человека, это обратить к нему большее внимание или просто воспользоваться самым старым из всех лекарств – временем.

Но время Марии ван Левенгук, не помогало. Она гордилась тем, что была полезна своему знаменитому отцу, но ощущать гордость – это совсем не то же самое, чем ощущать себя любимой.

Осторожно, подключив свой мозг к аппарату Коры, включила его и легла на кушетку.

Неся небольшой букет диких цветов, я иду через рыночную площадь, мимо Ньиве Керка. Звонят колокола, но я не подымаю взгляд. Обогнув церковь, я вхожу на кладбище. Виллем конечно здесь не похоронен; я никогда не узнаю на каком поле боя он погиб, и кто его похоронил, если вообще было ли такое. Я иду к могиле своей матери.

На самом деле я не скучаю по ней; ведь это было так давно, и я была всего лишь ребенком, когда она умерла. Но это тихое место, где не заметна печаль.

Виллем, Виллем, Виллем…

Здесь были еще два человека, которые оплакивали своих близких. Мария их даже и не заметила. Я подождала, пока они уйдут.

Если бы Виллем был жив… если бы не было войны… если бы церковь не была такой, как ее характеризовал отец: «Домхейд, Ваанвурстеллинген…» Отец всегда прав…

То, что я собиралась сделать, было и запретным, и опасным. Опасным потому, что поначалу в сцепке Мейера, такое пытались сделать три получателя. Двое из них были в норме, если бы не их полное истощение сил.

Наклонившись, положила на могилу цветы и когда я выпрямилась, Виллем стоял передо мной. Мир закачался на своем фундаменте.

На протяжении десятилетий, науке было известно, что материя мозга работает на квантовом уровне. Уже более века известно, что квантовые уравнения работают независимо от времени. В прошлом или будущем – это не имеет значения. С библейских времен люди, которые почти ничего не знали о науке, знали о разумах, которые могут порождать такие иллюзии, что их зрители по-настоящему считали их реальными. Ложные представления, галлюцинации (голланд.) обычно вызываются болезнью, аномальным состоянием в разуме.

Я – аномальное состояние, в разуме Марии.

Разворот – это перенос ее воспоминаний в мой мозг, передача моих образов в ее мозг – это не так уж и сложно, как должно быть. Не сложно, если созданный образ силен и оба человека достаточно внушаемы. Это запрещено, потому что прошлое считается священным, смотри, но не трогай. Даже прошлое в памяти.

«Виллем?» – спросила я.

«Я люблю тебя!» – говорит Виллем мне. Его тело колеблется, мерцает; он призрак, он ангел. Я знаю это. Это не важно. Он же здесь. Он идет ко мне.

Я делаю шаг к нему, а он двигается назад.

«Нет, Мария», – предупреждает он. А затем, как будто для этого требуется вся его воля, он выдыхает: «Я жду тебя». И исчезает.

Я падаю на колени, рыдая от ужаса и радости.

Я больше не могла этого выносить. Мое сердце бешено колотилось, мое дыхание стало таким затрудненным, что я пришла в ужас от того, что это вовсе не закончится. Я не могла встать с койки, чтобы выключить оборудование и даже не могла дотянуться до соединительных проводов, чтобы их выдернуть. Третий получатель из тех, кто пытался такое делать, выжил, но уже никогда не был прежним. Я не могла дышать. Я…

Затем провода освободились и меня обхватили руки, крепко прижимая к себе. Ян произнес: «Это было глупо с твоей стороны!»

Домхейд, – прошептала я, но он меня не услышал.

– Что ты сделала? Зачем… Черт возьми! Ты что, обезумела? (голланд.) Ты была в развороте?

– Я не могу… помоги… папа… или Лейла, – прошептала я и все погрузилось во тьму.

5.

Ян отвез меня в аэропорт. Мое состояние было нестабильным, из-за слабости и тумана в голове, из-за слишком маленького количества сна, несмотря на то, что я только что проспала четырнадцать часов. Вчерашним вечером Ян отвез меня домой, на этот раз он остался, приготовив мне поесть, когда я проснулась. В лаборатории он удалил записи, которые были созданы мной в этом опрометчивом сеансе. Никто теперь не узнает, и моя карьера будет в безопасности.

– Ты что обезумела? – сказал он тогда мне по-голландски.

Да. Буквально и без преувеличения.

– Ян, – обратилась я к нему, перед тем как пройти регистрацию на рейс, – прости, что я так и не поужинала с тобой. За то, что я отказалась, да еще и в грубоватой манере. Это было несправедливо с моей стороны и если я вернусь в Европу или ты приедешь когда-либо в Калифорнию…

– Могу я позвонить тебе? Я имею в виду поболтать не только о научном проекте?

– Да, это было бы здорово, мне бы этого хотелось.

– Чем будешь заниматься по приезду домой?

– Закончу разбираться с наследством отца. Позабочусь о Лейле. Поработаю с написанием результатов касательно сцепки Мейера, теперь уже на удаленном контакте с Корой. Кстати она к тебе неравнодушна и хочет тебя захомутать.

– Я знаю, – он сильно покраснел, заколебался, а затем с неловкой смелостью произнес, – но меня интересует не Кора.

Я поцеловала его на прощанье, и неожиданная сладость пронзила меня.

Я конечно никогда и не узнаю, имело ли это хоть какое-то значение, но я не сожалела о том утешении, которое пыталась принести Марии. Я не заслуживала внимания и доброты Яна. Тот единственный исследователь, который потерпел неудачу в контакте разворота, точно не заслуживал психопатического расстройства. Лейла не заслуживала того, чтобы унаследовать дистимию нашего отца. Мария ван Левенгук, верная и преданная своему отцу, не заслуживала ни его эгоцентричного пренебрежения, ни смерти Виллема на войне. Жизнь была несправедлива.

Вот почему люди должны стараться быть такими, не заслуживающими подобных вещей. Мы же не только… маленькие зверюшки.

Ян попрощался со мной, и я направилась к самолету, который наконец-то доставит меня домой.



Переведено с английского by Genady Kurtovz - ноябрь 2021


Мои другие переводы -- на страничке ресурса CoolLib: https://coollib.net/a/266934



Примечания

1

Университет в Делфте, Нидерланды — старейший и крупнейший технический университет в Нидерландах, насчитывающий более 16 000 студентов и 2600 научных сотрудников.

(обратно)

2

Ян Вермеер (1632—1675) — нидерландский художник-живописец, мастер бытовой живописи и жанрового портрета. В русской искусствоведческой традиции более распространённым вариантом написания имени художника является Вермеер Дельфтский.

(обратно)

3

Делфт (нидерл. Delft) — город и община в Нидерландах, в провинции Южная Голландия, на полпути между Роттердамом и Гаагой. Расположен на реке Схи.

(обратно)

4

Молодой исследователь, который получил степень кандидата наук/PhD или успешно защитил кандидатскую диссертацию и хочет продолжить академическую карьеру.

(обратно)

5

Фрэнсис Скóтт Ки Фицджеральд — американский писатель, крупнейший представитель так называемого «потерянного поколения» в литературе. Наибольшую известность писателю, принёс роман «Великий Гэтсби», опубликованный в 1925 году, а также ряд романов и рассказов об американской «эпохе джаза» 1920-х годов.

(обратно)

6

Антони ван Левенгук (Antoni van Leeuwenhoek - 24 октября 1632, Делфт — 26 августа 1723) — нидерландский натуралист, конструктор микроскопов, основоположник научной микроскопии, исследовавший с помощью своих микроскопов структуру различных форм живой материи.

(обратно)

7

Лу Чен - (китаянка) по рождению американка - нейробиолог , профессор нейрохирургии, психиатрии и поведенческих наук в Стэнфордском университете, а также член Стэнфордского института неврологии. Ранее она была адъюнкт-профессором нейробиологии и членом Института неврологии Хелен Уиллс в Калифорнийском университете в Беркли.

(обратно)

8

 «Hyperloop для пассажиров может стать реальностью уже в 2028 году. То, что делает его настолько уникальным, это его высокая вместимость, низкое энергопотребление и высокие скорости, которые действительно значительно сокращают время, проведённое в пути. Например, поездка между Амстердамом и Парижем займёт всего 90 минут, и это будет всё равно что сесть на поезд», — заявил представитель Hardt Hyperloop Lonely Planet.

(обратно)

9

Вернер Карл Гейзенберг (нем. Werner Karl Heisenberg), (род. 5 декабря 1901, Вюрцбург — 1 февраля 1976, Мюнхен) — немецкий физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, лауреат Нобелевской премии по физике (1932), член ряда академий и научных обществ мира.

(обратно)

10

Нильс Хенрик Давид Бор (дат. Niels Henrik David Bohr), (род. 7 октября 1885, Копенгаген — 18 ноября 1962, там же) — датский физик-теоретик и общественный деятель, один из создателей современной физики.

(обратно)

11

Роберт Гук (англ. Robert Hooke; Роберт Хук, 18 (28) июля 1635 — 3 (14) марта 1703) — английский естествоиспытатель и изобретатель. Член Лондонского королевского общества (1663).

(обратно)

12

Поместье Брайарклифф вымышленное психиатрическое учреждение фигурирует в телесериале FX Network «Американская история ужасов». Это основное место действия второго сезона сериала «Американская история ужасов: Убежище» (примеч. переводчика).

(обратно)

13

Небольшой водоем в окрестностях Делфта.

(обратно)

14

Общество по предотвращению жестокого обращения с животными.

(обратно)

Оглавление

  • Маленькие зверюшки
  • 1.
  • 2.
  • 3.
  • 4.
  • 5.
  • *** Примечания ***