Из Лондона в Австралию [Софи Вёрисгофер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Софи Вёрисгофер Из Лондона в Австралию

Глава I

Отец и сын. – Коварный родственник. – Арест невинного. – В тюрьме среди убийц и воров. – Напрасные ожидания.

Это было больше, чем сто лет назад. В одной маленькой грязной матросской харчевне, в Лондоне, за отдельным столиком сидели два человека и вполголоса разговаривали между собою. Они были вполне поглощены предметом своей беседы и не обращали никакого внимания на остальную публику. С первого же взгляда можно было догадаться, что это были отец и сын. Старшему было лет 45, младшему еще не было полных семнадцати. Оба были высокого роста, хорошо сложены, с темными волосами и темными же глазами, которые смело и открыто смотрели на. мир Божий, хотя и не с одинаковым выражением. Отцу, очевидно, пришлось уже не мало потерпеть и пострадать; под тяжелой рукой судьбы; сын же с отвагой юности верил, что шутя может побороть всякие препятствия это тоже было, очевидно. – Старик тихонько барабанил пальцами по столу, взгляд его неопределенно блуждал в пространстве и глубокий вздох временами подымал его грудь.

– Антон, – сказал он, почти шепотом, – знаешь, какой сегодня день?

Сын с недоумением пожал плечами. – Двадцатое октября, – сказал он. – А в чем дело, отец?

– Не о том я тебя спрашиваю! С этим днем для нас связаны печальные воспоминания. Ты уже забыл об этом, мой мальчик?

Юноша опустил глаза. – Два года назад, умерла мать! Да, да, помню, это было 20 октября.

Старик потрепал сына по руке. – Ты не думал об этом, Антон, но я охотно тебе это прощаю. Твои лета и мои – большая разница! Господи! Если бы мы никогда не были молоды и беспечны, – откуда взяли бы мы силу переносить все жизненные невзгоды? То, что сидит у меня самого в голове, может быть, и безрассудно, и глупо, но эти все больше, все крепче охватывает мою душу и лишает меня всякого мужества. Антон, я хочу рассказать тебе все. Сегодня я получил письмо от двоюродного брата.

– Отец! – и мальчик, как от электрического удара вскочил со стула. – Что же он пишет? Он зовет нас к себе? Мы пойдем сегодня к нему?

– Тише, тише, – садись и сиди спокойно, Антон. Письмо совсем коротенькое и, на мой взгляд, написано странно. Сегодня я должен пойти к нему.

– Один, – вскричал Антон. – Без меня?

– Без тебя… Вот, послушай, что он пишет. – И старик прочел юноше вполголоса несколько строк: – «Приходи сегодня вечером, во дворец, в 9 часов, через заднюю дверь. Там ты встретишь меня, и все будет хорошо. Если же, по непредвиденной случайности, ты встретишься в сенях с лордом, или лэди Кроуфорд, то спрячься в первой же ближайшей комнате. Господа не любят, чтобы слуги их принимали гостей. Твой двоюродный брат Томас».

Старик поднял глаза: – Как тебе это нравится, Антон?

– Что же тут такого, отец? Ведь это люди богатые и знатные, они могут распоряжаться в своем доме, как хотят.

Старик покачал головой. – А у меня такое дурное предчувствие, – сказал он. – Письмо пришло как раз сегодня, в такой день, который однажды уже принес нам тяжелое горе. Это не к добру, потому что…

Он остановился, как будто сказал уже слишком много. Сын с любопытством посмотрел на него. – Потому что? – повторил он.

– Ну, я вообще не доверяю Томасу. Нет, я не верю ему. Ты уже не маленький и можешь понять меня.

– Но почему же, отец? Письма его были всегда так дружелюбны и откровенны. Ведь с этим ты не можешь не согласиться?

– Именно потому, именно потому, мой мальчик. Пока у меня в Голштинии была усадьба, пока мне вообще везло, Томас писал только, если ему нужны были деньги; теперь же, когда на меня посыпались удар за ударом, когда я совсем разорился, он вдруг является с предложением вместе ехать искать счастья в Америке. Он собирается наживать капиталы, обещает всем делиться со мною по-братски Что все это значит, – не понимаю.

Сын рассмеялся. – Как ты подозрителен, отец! Наше незаслуженное несчастье тронуло его, внушило ему сострадание.

– Может быть, только мне что-то не верится. Когда ты поживешь с мое, мой добрый мальчик, тогда и ты перестанешь видеть все в розовом свете; и ты будешь прежде требовать доказательств, а потом уже верить людям; не будешь носить свою душу на ладони и показывать ее первому встречному, кто захочет в ней хозяйничать. Однако, мне пора уж идти, – заметил он. – До дворца лорда Кроуфорда добрый час ходьбы, так времени терять нельзя. Прощай, Антон. Ложись пораньше спать, мой мальчик, и ни в каком случае не жди меня. Я вернусь разве часам к двенадцати: ведь Томас захочет, конечно, узнать подробно обо всем, о чем в письмах сообщалось кратко; а потом наверное пожелает хорошенько обсудить сообща свои новые планы. На это таки требуется время.

– Позволь мне проводить тебя, отец, – попросил Антон, но старик замотал головой. – Нет, нет, ни в каком случае; я не могу выносить мысли, что ты, в такую темень, будешь один на улице. Такая давка, такая сумятица. Хозяин говорит, что здесь и обкрадут, и убьют из-за нескольких пфенингов. Обещай же мне, Антон, что ты не выйдешь из дома.

Мальчик приподнял занавес и посмотрел в окно. – Ну, хоть несколько шагов тут, поблизости, отец? Тут кукольный театр и ученый медведь, – мне хоть одним глазком взглянуть!

– Завтра, дитя мое, завтра, мы пойдем вместе. И слушай еще, мой мальчик, сейчас же иди в нашу комнату. Спрячься, Антон, а то тут ты можешь попасть в руки вербовщиков, тебя могут завербовать насильно.

Мальчик весело рассмеялся.

– Ну, отец, – вскричал он, – ты оставляешь меня в первый раз одного на несколько часов, и тебе уж представляется, что земля сорвется с петель и погребет меня под своими развалинами. Ведь я уж и в самом деле больше не ребенок.

Старик вздохнул. – Я предчувствую что-то недоброе, Антон.

– Это уж твое обыкновение, отец. Когда это было, чтоб ты ожидал чего-нибудь доброго впереди?

– Потому что я действительно это крайне редко бывает, дитя. Ну, так ты будешь сидеть в нашей комнате, – не правда-ли? Сделай это ради меня.

Антон протянул ему руку. – Иди спокойно, отец. Я тебе обещаю не выходить из дома.

– Ну, так до свидания, дитя, прощай! Через несколько часов мы увидимся. Странно, что я должен сам себе повторять это, чтобы верить, а камень все-таки остается на сердце.

Антон проводил его до двери дома. Сквозь туман осеннего вечера невдалеке мерцал свет нескольких громадных смоляных факелов, окруженных облаками дыма. Тут показывались разные чудеса, и жадная до зрелищ публика любовалась, как ученый медведь, на цепи, выделывал свои неуклюжия штуки. Люди стояла вокруг плотной стеной и бросали Мишке хлеб, плоды, медные монеты и лакомства; слышался хохот, хлопанье в ладоши; всеобщее веселье соединяло всех этих людей вместе. Антон с завистью смотрел в эту сторону, и ему очень хотелось принять участие в этом удовольствии. Но отец, как бы против воли, оттолкнул его от двери вглубь комнаты. – Ты обещал мне, мой мальчик. – «Да, да, и конечно я сдержу обещание».

– Я верю, дитя, ты всегда это делал. Прощай, мой мальчик, через четыре часа мы опять будем вместе.

И он ушел, не подозревая, что ему придется вновь увидать своего любимца только после долгой, мучительной разлуки, на другом конце света.

В то время, как Антон послушно взбирался на чердак, в свое помещение, Кроммер, его удрученный заботами отец, потупившись, задумчиво пробирался сквозь шумную толщу лондонских улиц. По обеим сторонам улицы трещали задуваемые ветром фонари на высоких столбах, которые в то же время служили и для реклам какому-нибудь торговцу, лекарю-шарлатану, или калеке. Один разносчик громко выхвалял универсальные капли, другой универсальное мыло; этот сиплым голосом в безобразных стихах воспевал историю недавно совершенного шестерного убийства; а тоть завывающим тоном сколько раз повторял свою просьбу об одном пенни, что судорожный кашель заставил, наконец, его отдохнуть поневоле. Все эти звуки сливались в один сплошной хаос, в котором только привычное ухо могло различать отдельные слова. Дядя Кроммер шел среди всего окружавшего его шума с тем чувством, тайного страха, которое овладевает деревенским жителем, если он внезапно попадает в самое сердце большего города, с его непонятной, суетливой деловой жизнью. Он знал, что по этой улице ему надо идти прямо еще около получаса, потому медленно пробирался в тесноте, между тем как все мысли его, с глубокой тоской, стремились на далекую родину, в Голштинию.

На Келлерском озере, в Голштинии, стоит старый, крытый соломою дом, под крышей которого он родился, с которым связаны все его воспоминания и из которого он изгнан, благодаря превратностям судьбы. Он мысленно видел этот дом, соломенное гнездо под крышей, стену из плитняка вдоль улицы и зеленую, поросшую елями, гору на заднем плане. Теперь другой, более счастливый, называет это место своей собственностью, а ему уже нет больше возврата туда; никогда не увидит он своего единственного сына хозяином и собственником там, где семья Кроммеров, более столетия, с честью и в довольстве жила на собственном, из рода в род переходившем, клочке земли. Бедный Антон! ему пришлось покинуть родину, и теперь, в далекой Америке, ему придется собственными руками с трудом возделывать землю, на которой, быть может, когда-нибудь у него и будет свои дом, где после тяжкого труда он будет отдыхать и рассказывать своим детям о немецкой отчизне, о любимой, незабвенной Голштинии.

Глубокий вздох вырвался из груди старика. – И это должно было случиться! И все из-за презренных денег!

Затем он опять мысленно перешел к двоюродному брату.

Томас Шварц всегда был легкомысленный малый, нежеланный член достойной семьи Кроммеров. Дома он навлек на себя обвинения во всевозможных неблаговидных проделках и, на этом основании, его услали набираться в свете ума-разума. Долгое время он скитался то там, то сям, побывал в нескольких тюрьмах, выпрашивая у родственников денежного вспомоществования; наконец, пропал на некоторое время без вести, а потом опять объявился в Лондоне, в качестве слуги при доме Кроуфорда. Это случилось как раз в то время, когда Петер Кроммер лишился своей усадьбы, и вот его ветренный братец начал писать ему, что он скопил денег и хочет на них купить в Америке ферму. Он просил своего старшего родственника помочь ему своей опытностью, приглашая его приехать в Лондон и обещая принять на себя все дорожные издержки, при переезде в Америку. Когда все это еще раз припоминалось Кроммеру, он на минуту остановился, чтобы обсудить хорошенько то, что наводило его на сомнения. Откуда у Томаса могли быть деньги? Честным трудом он, во всяком случае, не мог нажить много. И старик храбро подавил вздох. Что во всей, этой истории было что-то темное, – в этом он не сомневался. И потом, зачем такая таинственность, это настойчивое требование не показываться во дворец Кроуфорда, пока не получится от него письма; зачем нужно было так точно обозначать час для свидания? Кроммер шел и покачивал головой.

Неужели в самом деле есть люди, которые запрещают своим слугам принимать родственников? Сам он, конечно никогда ничего подобного не делал. Напротив, когда старые матери из бедных семей приходили к ним навестять своих детей, то в теплой, опрятной кухне Кроммера им предлагали обед, оказывали им ласковый прием и отпускали с добрым напутствием; да разве возможно иначе? Однако-ж не время было решать разные «но» и «если». В вечернем тумане уже виднелся перед ним ярко освещенный дворец Кроуфорда. – Ему нужно было пройти мимо главного входа и, с переулка, отыкать вход для прислуги. С первого раза, может быть, это сделать было и не легко, но Кроммер с чисто германской обстоятельностью уже за несколько дней ходил вокруг, изучая все подробности дома. Теперь ему оставалось только открыть боковую калитку, перейти обширный двор, и он был у цели. И здесь, внутри большего огороженного пространства, тоже горело несколько фонарей, которые хорошо освещали мощеный двор. В конюшнях еще работали слуги, но больше не было видно никого.

С спокойствием чистой совести Кроммер вошел во дворец, где Томас ждал его к девяти часам. Теперь было уже несколькими минутами больше, и он верно уже стоит на лестнице и сторожит; ведь он, конечно, с нетерпением ждет известий из Германии и, после такой долгой разлуки, горит желанием поговорить с родственником. Шумный, грязный, окутанный туманом Лондон, конечно, не может заменить ему его залитой солнцем родины. – И действительно, Томас уже стоял на крыльце. Фу, ты, чорт! Что он увидел! Синего цвета одежда блестела на нем серебром, на голове большой напудренный парик, на ногах башмаки с застежками по талеру величиной, на руках сияли белизной манжеты, напомаженные усы, закрученные в ниточку, торчали по обе стороны лица.

На взгляд Петера Кроммера его двоюродный брат-имел вид герцога; он едва решился поздороваться с ним.

– Господи Иисусе! – сказал он, снимая шапку, – да неужели это ты, Томас?

– Иди в мою комнату. Скорее, скорее.

Это была несколько странная встреча, плохо подходившая к неторопливой, обстоятельной манере немца, однакоже Кроммер последовал приглашению, и оба родственника чуть не бегом поспешили в маленькую комнатку, куда вели три ступеньки.

И только тут Томас, наконец, протянул своему родственнику руку.;

– Добрый вечер, брат, добрый вечер! От души приветствую тебя в Лондоне.

– Спасибо, – сказал Кроммер. – Ты стал тут настоящим дворецким, и такую-то прекрасную службу ты собираешься покинуть?

Томас состроил гримасу. – Чужой хлеб всегда горек, – недовольно сказал он. – Несмотря на эту пеструю ливрею и большой парик, я раб, которого можно швырять куда угодно, как какую-нибудь вещь. Билль сюда! Билль туда! А если не бежишь на первый звонок в припрыжку, как заяц, так тотчас и выговор.

Кроммер сделал большие глаза. «Билль? – повторил он, – Билль?»

Томас засмеялся. – А ты думаешь можно этим англичанам так и сказать свое настоящее имя? Будьте мудры, как змеи, – вот золотая слова, и я сделал их своим девизом. А впрочем, вот тут стакан вина, – продолжал он, – а вот хлеб и мясо. У меня как раз сегодня ни минуты свободной, чтоб поболтать. – «Ни минуты свободной? Но ведь ты сам писал мне, чтоб»…

– А потом мне пришлось изменить свои планы. В самом деле, нам остается всего каких-нибудь десять минут.

Кроммер вздохнул. – Ах, Боже мой! – сказал он, – а нам надо бы обо многом поговорить; тебе хотелось бы, конечно, узнать, как живут твои домашние, а мне поразспросить о твоих намерениях…

Томас сделал знак рукой. – Обо всем поговорим, как-нибудь в трактире, добрый Петер. Я на днях зайду к тебе. И может быть, через какие-нибудь пять-шесть дней мы будем уже в открытом море, и Европа останется у нас за спиной.

Кроммер испугался. – Так скоро? – спросил он. – Разве у тебя есть столько денег?

Слуга искал в это время что-то на соседнем столике. – Мне посчастливилось, и я получил даже изрядную сумму. Вот поэтому-то поводу я и просил тебя придти сегодня ко мне, Петер.

– Так, так; но что же ты хотел сказать мне?

– И много, и в то же время мало; это, смотря по тому, как ты отнесешься. Видишь ли, я сплю в одной комнате с двумя другими слугами, и потому, мне кажется, не совсем безопасно держать деньги при себе. Людей никогда не знаешь вполне; иной раз веришь ему от души, а глядишь, он же тебя и подвел. Небойсь, ты и на себе испытал кое-что, мой добрый Петер?

Немец вздохнул и сделал утвердительный знак головой.

– Разве я не дал поручительства дома, в Голштинии, за моего лучшего, старого друга, а это поручительство и разорило меня. Разве не считал я своей обязанностью верить ему вполне, – и был обманут.

Томас поднял руку. – Вот видишь? Никогда нельзя уберечься и быть достаточно предусмотрительным. Потому-то я и хотел сделать тебе одно предложение, Петер.

– Какое же?

– Ты возьмешь все деньги к себе и будешь хранить их до нашего отъезда для нас обоих, или, лучше сказать, для нас и для твоего сына. Согласен?

Кроммер кивнул головой. – Если ты доверяешь мне, Томас. Я буду беречь твое добро пуще глаза.

– О, конечно, конечно, об этом не стоит и говорить. Ведь мы с тобой близкие родственники и не можем обмануть друг друга. Я сейчас достану шкатулку.

Кроммер остановил его. – Одну минуту, – попросил он. – Видишь, Томас, ты на меня не сердись, помни, что я стар и гожусь тебе в отцы, только, – право язык не поворачивается, – добрый мой Томас, честным ли путем ты добыл эти деньги?

– Брат Кроммер!

– Ну, ну, – успокоивал его старик. – Ведь я не хотел оскорбить тебя. Но у таких молодых парней, как ты…

Слуга принужденно засмеялся. – Мне однажды пришлось спасти жизнь одному знатному господину, – пробормотал он. – За это я и получил подарок, которого хватит на нас обоих. Теперь ты знаешь все.

– Ах! а товарищам ты об этом не говорил?

– Ни слова. Одному тебе известна теперь моя тайна.

Старик кивнул головой. – Так и надо. Никогда не следует о своих делах звонить во все колокола.

– Однакоже люди уж пронюхали кое-что об этом. По крайней мере мои товарищи знают, что у меня денег больше, чем то, что я могу сберечь из жалованья. Вот потому-то я и думаю, что их оставлять здесь небезопасно. Согласен ты взять их к себе, брат?

– Конечно. Я тебе вполне за них отвечаю.

Томас вынул из выдвижного ящика шкатулку. Лицо его было бледно, глаза смотрели растерянно, он оглядывался по сторонам, как будто уже за ним стоял предатель.

– А теперь, мне уже давно пора, – сказал он ему на ухо. Мне надо спешить вниз, к своим обязанностям. Уходи, брат, уходи, завтра я зайду к тебе.

– Наверно? – спросил Кроммер.

– Наверно. Прощай, прощай. И еще раз повторяю, если лорд или лэди встретят тебя в сенях, скройся в ближайшую комнату и сиди там, пока я начну тихонько кашлять на улице. Да спрячь шкатулку под платье.

– Ах, провал тебя возьми! – сказал тихонько немец, принимая шкатулку, – это тяжеленько.

– Наличные денежки, – шепнул Томас. – Чистое золото.

– Этак, пожалуй, и убили бы, если бы кто узнал.

– Конечно! Так застегнись же хорошенько. Ну, иди.

Томас взял своего брата за плечи, легонько вытолкнул его из комнаты и сам, вместе с ним, стал спускаться с лестницы. – Тут ни души, – сказал он, переводя дух. – Если тебе удастся благополучно пройти через двор, то наше дело в шляпе.

– Неужели господа твои так суровы, что не позволяют даже повидаться с родными?

– Они надменны, высокомерны, гордятся своим богатством. Иди, Петер, иди!

Перед ними была ярко освещенная лестница, потом корридор и потом опять лестница. Томас все время шел по пятам старика, но перед входом в бель-этаж он вдруг поспешно простился с ним. – Все идет хорошо, брат. До свидания.

– Господь с тобою, Томас.

Слуга исчез, а дядя Кроммер спокойным шагом продолжал спускаться вниз по лестнице, устланной толстыми коврами, заглушавшими шаги. Итак, Томас нашел покровителя, знатного друга, который ему помогает, – кто бы мог это думать! И ему пришла на память немецкая поговорка «чем туже веревка, тем слаще счастье». Без сомнения, Томас хотел придти на помощь ему и его сыну, хотел поделиться своими деньгами с родственниками. Как это прекрасно с его стороны? Быть может, он изменился к лучшему, стал степеннее. Вот, никогда не следует думать о людях дурно, пока не имеешь неопровержимых доказательств. С каждым шагом дядя Кроммер так пристукивал своей палкой по персидскому ковру, словно шагал по вновь вспаханному полю. Его незлобивая душа вся поглощена была задачей очистить от всех пятен своего некогда легкомысленного брата.

Вдруг на лестнице раздались шаги и, прежде, чем он успел опомниться, Кроммер увидал двух господ, которые шли прямо ему навстречу, оживленно разговаривая.

– «Это лорд», – со страхом подумал Кроммер, – «безсердечный, самовластный, лорд! Что мне делать, чтобы не навлечь беды на Томаса?» Вдруг он вспомнил совет Томаса и быстро проскользнул в ближайшую комнату; там он спрятался за высокой ширмой, загораживавшей камин, «Тут меня никто не увидит», – подумал он, вздохнув свободнее. Но радость эта была непродолжительна. Едва успел он почувствовать приятную теплоту освещенной матовым светом комнаты, как дверь опять отворилась, и в комнату вошли оба только что встреченные им господина. Кроммер страшно испугался, и в голове у него, как молния, пронеслась мысль, что, в случае, если его откроют, его примут за вора. Он крепко сжал зубы, чтобы не выдать себя даже вздохом. Оба господина разговаривали по-английски; потом раздался звонок, и через несколько секунд явился слуга, которому, очевидно, дали несколько приказаний. Он принес освежительные напитки, придвинул стулья к столу, поднял занавеси на окнах и вдруг зашел за ширму, чтобы растопить камин. Его возглас и движение от испуга заставили обоих господ обратить внимание. Последовало несколько вопросов и ответов, и затем все трое зашли за ширму и вывели дядю Кроммера из его убежища. Ему что-то говорили, но он, конечно, ничего не понимал, и только, когда вопросы повторили несколько раз, к несчастному вернулась способность речи.

– Я не вор, отпустите меня!.

Один из господ быстро обернулся к другому и произнес несколько слов, на которые тот, улыбаясь, отвечал наклонением головы и затем смерил старика взглядом с наг до головы.

– Вы немец? – спросил он Кроммера на его родном языке.

– Да, сударь, да, и к тому же честный человек. Я только на полчаса зашел к одному из здешних слуг…. вот и все.

– Но как же вы попали в эту комнату?

– Мой двоюродный брат сказал мне, что благородному лорду не угодно, чтобы родственники его служителей приходили в дом. Потому я хотел скрыться на минуту.

Господин, говоривший по-немецки, перевел его ответ другому. Снова раздались слова, которых дядя Кроммер опят не понял, но смысл которых с ужасающей отчетливостью вонзился в его сознание.

– Уловки, – сказал один. Мошенник; – подтвердил другой.

– Право, я честный человек, – твердил немец. – Вы можете поверить мне на слово.

– А что у вас там, под платьем? – спросил господин.

– Это вещи моего родственника.

– Покажите.

– Я не имею права, – вскричал Кроммер. – Позовите Томаса Шварца, потому что шкатулка принадлежит ему.

Но слов его никто не слушал. Его, без дальних разговоров, задержали и отняли у него шкатулку.

– Смотрите, смотрите, он говорит, что это собственность слуги!

И господин, со смехом, указал на корону, вырезанную на стальной пластинке. Он протянул шкатулку своему товарищу.

Тут начались восклицания, точно мухи залетали в солнечный день. Раздавались звонки, слуги начали бегать взад и вперед. Наконец, кто-то доложил, что идет лэди, и в дверях показалась высокого роста дама, которая с удивлением оглядела всех присутствующих, а когда заметила шкатулку, то обнаружила особенный интерес. – Что это значит?

Ей объяснили, и милэди, с видимым беспокойством, открыла сокровищницу, на которой все сосредоточили внимание, не исключая и немца. В шкатулке оказались драгоценности, золото и жемчуг. Все это переливало разными цветами, как капли росы при солнечном сиянии, и блестело так, что Петер Кроммер, совсем уничтоженный, прижался к стене.

Шкатулка с украшениями лэди, её бриллианты! Очевидно, Томас Шварц украл их.

Холодный пот выступил по всему телу несчастного немца.

– Пусть бы кто-нибудь позвал сюда моего родственника! – сказал он умоляющим, тоном.

Но никто не слушал его. Украшения были пересмотрены и пересчитаны, а между тем один из слуг сбегал и привел полицейского. Кроммеру показалось, что земля у него под ногами заколебалась. Теперь его арестуют, как вора.

– Господин! – обратился он к тому, который говорил по-немецки, – господин! Не позволите-ли вы мне, по крайней мере, дат мои объяснения? Достаточно одного слова моего родственника, чтобы разъяснить все дело.

Тот, к кому были обращены эти слова, пожал плечами. – Оно и так слишком ясно, – сказал он, – потому что у вас нашли украденные вещи.

– Но я не знал, что они краденые. Томас Шварц дал мне шкатулку на сохранение.

– О ком это вы говорите?

– Ах, да, да! Здесь его зовут Виллем.

– Значит, он носит фальшивое имя? Это еще того лучше!

– Пусть позовут сюда Билля, – приказал лорд.

Прошло несколько минут в ожидании. Обыскали весь дом и весь двор, но о Билле ни слуху, ни духу. Он исчез бесследно.

– Лучшие свои вещи и деньги он захватил с собой, – сообщил один из слуг.

– А что касается этого человека, – прибавил другой, – то я видел, как он уже несколько дней бродил вокруг дома.

– Значит, он высматривал, и он с Биллем действовали за-одно.

– И этот глупый гусь один будет расхлебывать кашу; другой птицы и след простыл.

– Ведите! – распорядился полицейский, вынимая из кармана пеньковую веревку. – Остальное разберет суд. – При этом он схватил Кроммера за руки и хотел скрутить их, но немец быстро отскочил, сжимая кулаки, глаза его метали искры.

– Вы хотите связать меня! – вскричал он. – Хо-хо! Это не так-то легко! – И он начал отбиваться, во все стороны размахивая руками и отступая к двери. По это продолжалось недолго: через полминуты, после жестокого сопротивления, он лежал уже связанный, на полу. Один из слуг уперся коленом ему в грудь, другой крепко держал его за ноги, и таким образом им удалось опутать ему руки по всем суставам довольно длинной веревкой. Кроммер кричал от бешенства и отчаяния: «Клянусь истинным Богом, я не виновен!»

– Ведите, ведите! – приказал полицейский.

– Так пусть же падет на вас Божие проклятие! Чтоб вам…

Они продолжали тащить его вперед, заглушая его слова, так что слышно было только невнятное бормотание и прерывистые всхлипывания под ударами их кулаков. Его толкали и волокли, как какую-нибудь скотину на бойню, пока, наконец, за ним не закрылись ворота тюрьмы.

Лязг железных засовов, звон ключей, все достигало его слуха, словно издалека. Его впихнули в темное помещение с решетчатой дверью и затем предоставили самому себе, – больше никто им не интересовался.

У Кроммера дрожали руки и ноги. – Есть ли тут кто-нибудь? – спросил он шепотом, с чувством тайного ужаса.

– Новый, – сказал сиплый голос.

– Зеленый! Этот попался еще в первый раз. – По-немецки, что-то, он говорит, ребята?

И на Кроммера полились целые потоки вопросов на английском языке, которых он, конечно, не понимал. В темноте никого не было видно, но он знал и чувствовал себя предметом общего внимания, и это пугало его еще больше.

Заперт с ворами и убийцами, с самыми последними преступниками. – Боже правый! – если бы это знали его близкие в Голштинии! И вот уже второй из друзей довел его до такого положения, – Томас Шварц, блудный сын, негодяй. Кроммер застонал. Что станется теперь с его сыном в этом чужом, городе? И ему представились самые яркия картины горя и беспомощности.

– Кажись, «Новый» – то воет, – снова сказал один голос.

– Может быть, у него тоска по родине, по каким-нибудь египетским горшкам из-под щей.

И со всех сторон раздался громкий хохот.

– Парень смотрит совсем дураком, – вскричал кто-то. – Такая добродетельная фигура…. что твой филистер, который, припрятав оброчные квитанции, обедает по воскресеньям в приюте для бедных.

– Горбатый писарь! – вскричал кто-то, – не умеешь-ли ты ломать язык на немецком разговоре? Кажется, я как-то слышал.

– Конечно. Только даром не стану.

Это было сказано на родном языке Кроммера, и он насторожился, как боевой конь при трубном звуке.

– О, – промолвил он, – немец!

– Немец-то я не немец, а говорить по-твоему умею. Каков ты, собственно говоря, из себя приятель? Покажись-ка.

И горбун потащил немца к окну, куда столпились и все остальные. Мало-помалу глаза Кроммера привыкли к темноте, и он мог отчетливо различать фигуры, а у некоторых даже черты лица. Писарь имел бледное, безбородое лицо с хитрым выражением и маленькими лукавыми глазками; он постоянно держал руки в карманах и перебирал там какие-то невидимые предметы.

– Есть у тебя деньги, дружище? – спросил он немца.

Кроммер невольно поднял вверх крепко связанные веревкой руки, как бы желая защитить свое достояние.

– Нет-ли у вас карманного ножа, сударь? – спросил он нерешительно. – Веревки причиняют мне нестерпимую боль.

Горбун захохотал. «Вы?» повторял он, «Вы?» Нет, приятель, здесь мы все на ты. Раскошеливайся-ка лучше.

– Но я не могу пошевелить пальцем.

Горбун поискал глазами в толпе. – Волк! – сказал он по-английски. – Пойди-ка сюда; тут есть тебе работа.

Из кучки выделилась длинная, тощая фигура, с темными, ввалившимися глазами и черными волосами.

Из-за полуоткрытых губ виднелись белые блестящие зубы, он щелкал ими, как голодный.

– Волку пожива? – сказал он самым низким тоном своего богатого звуками голоса.

– Грызи, грызи! – кричали зараз десять голосов. – Поточи свои зубы. Кусь, кусь!

Все они хохотали. Тот, кого называли волком, взял руки немца в свои, поднял их и начал грызть конопляную пряжу. Он перегрызал, перетирал, перемалывал зубами нитку за ниткой до тех пор, пока, наконец, веревка истончилась так, что, дернув, ее удалось перервать пополам.

– Еще одна, – сказал Волк, весело похлопывая разгрызенной веревкой, – девяносто восьмая.

– Большое тебе спасибо, добрый друг, – простонал Кроммер, вертя во все стороны онемевшие, затёкшие руки.

– Ты занимаешься грызением из любви к искусству?

Писарь перевел вопрос, а затем и ответ. – Они напрасно стараются, – проворчал Волк.

Ответ звучал несколько таинственно, и горбун нашел нужным дать некоторые пояснения. – Полицейские всегда приводят арестантов с связанными руками, – сказал он, – и хотели бы, чтоб они так и оставались, но это не удается, потому что Волк перегрызает веревки.

– Но ведь через несколько дней они могут опять связать?

– А Волк их опять перегрызет.

– Неужели у него такое сострадательное сердце? – спросил растроганный старик.

Громогласный хохот огласил камеру.

– Ну, нет! – возразил писарь, – он просто ненавидит начальство и делает ему наперекор. Это радует его душу. И вот, если не в меру усердный надзиратель, в виде особого наказания за нарушение тюремных правил, навяжет веревки, то уж Волк наш начинает точить зубы. Тот это знает, и они так из года в год воюют, не уступая друг другу ни на волос. Однажды чиновник попробовал надеть на одного арестанта железные кандалы и как заметил на губах Волка улыбку, – тут же раскаялся в своей неосторожности. Когда он зашел в другой раз, наш добрый приятель уж успел все звенья цепи расплевать по всему полу и молча уставился тому в глаза. Этот взгляд леденит душу.

Немец почувствовал нечто вроде головокружения. Куда, в какое общество он попал?

– Неужели Волк уже целый год здесь? – спросил он с расстановкой.

– О, уж больше. Ему уж скоро выйдет решение. – И калека провел по шее указательным пальцем. – Эту веревку уж трудненько будет перегрызть бедному Волку, – прибавил он.

Кроммер вскочил, как ужаленный. – Ведь не о висилице же вы говорите? – вскричал он, – не о смертном приговоре? О, нет, нет, это было бы слишком ужасно.

– Вещь самая обыкновенная, – сказал писарь. – Наш приятель в недобрый час отправил на тот свет человека, которого ненавидел, вот…

– Неправда! – заревел Волк. – Ты не смеешь говорить этого, горбун, или я раздавлю тебя, как пустую яичную скорлупу.

Писарь потер свои худые руки. – Вечно ты со своими неуклюжими манерами, медведь ты этакий, – сказал он со смехом. – Я-то, конечно, вполне уверен в твоей невинности, да другие не так думают: вот о них я и говорю.

– Чорт бы их подрал! В этом проклятом доме честный малый не успеет и оглянуться, как ему затянут пеньковый галстух. А ты-то что сделал? – обратился он к немцу.

– Я? О, ничего, ничего. Я также невинен, как…

– Как новорожденный белый ягненок, – это само собой понятно. В этом почтенном обществе все только самые настоящие джентльмены.

И по камере вновь прокатился всеобщий хохот. – Может быть, несмотря на это, тебя обвиняют в воровстве? Уж и это довольно скверно. Вы с Волком будете висеть рядом, на одной висилице.

Кроммер почувствовал, что волосы на голове у него становятся дыбом, – Они думают, что я украл бриллианты у лэди Кроуфорд, – со вздохом сказал он – Это была проделка моего двоюродного брата, который и меня тут запутал.

Некоторые из арестантов тихонько засвистали. «Бриллианты лэди Кроуфорд! Не мелко ты, братец, плаваешь. Ну, не миновать тебе свадьбы с дочкой веревочника».

– Вы думаете? – вскричал немец. – Но кто же вешает воров. Если бы даже допустить, что я вор? На моей родине только закоренелых злодеев наказывают смертной казнью.

– Ну, так там я непременно бы стал воровать, – прошу прощения! Даже постаралея бы, чтоб меня напрасно заподозрели в воровстве. Только, видишь ли, приятель, сказал писарь, крепко стискивая руку немца, – мы в Англии, и тебе так же не миновать виселицы, как жизни не уйти от смерти! Тебе бы придумать что-нибудь поумнее, а не раздражать высокопоставленных господ. А любишь кататься, – любя и саночки возить! Давай-ка деньги, мертвый человек, живые-то лучше с ними распорядятся.

Кроммер с силой отдернул свою руку, – Не хочу! – закричал он. – Пустите! Все, что у меня есть, это – сущие пустяки, но, если я действительно должен умереть, все это – единственное наследство для моего сына.

– До твоего малыша нам дела нет, приятель. Давай-ка деньги.

– Дайте дубине работу, так и та найдет, что поест. Господи! Этот счастливец на свободе, чего еще ему надо?

Вся толпа скучилась вместе и напала на немца, притиснув его к стене, где он не мог уже отбиваться. В это время сквозь туман проглянул бледный месяц, и в мутной полосе света, прорезавшей тюремную тьму, можно было разглядеть все эти искаженные лица, с жадно горящими глазами, которые старались отнять у немца его ничтожные сбережения.

В продолжение нескольких секунд все они толпились, жали и мяли друг друга, и Кроммер почувствовал, что его со всех сторон обшаривают несколько привыкших к воровству рук.

– Тебе уж денег больше не надо, – давай их сюда!

– И часы! Часы!

– У него еще и часы? Ого! Это уж моя добыча!

– Нет, моя! Такая находка в редкость!

Голову Кроммера загнули назад, кто-то крепко держал его за руки, а колени прищемили, как в тисках, и со всех сторон давили так, что он едва дышал. Рылись во всех карманах и тащили оттуда все, – деньги, часы, карманный нож, трубку, даже носовой платок и галстух. Когда больше взять уже было нечего, его бросили, и он, совершенно изнеможенный, упал в угол, а арестанты, присев на корточки, старались отнять друг у друга награбленное. Слышались брань, ругательства и, время от времени, подавленный стон физической боли. Кроммер чувствовал какое-то оглушение и притупление всех чувств; он ощупывал пустые карманы, задавая себе бесцельные вопросы, – неужели все его трудовые деньги пропали для него безвозвратно?

Вдруг загремели ключи и засовы, тяжелая железная дверь распахнулась, и в камере появился тюремный сторож, держа в левой руке фонарь, а в правой ременную плеть, которою он размахивал в воздухе.

– Бездельники! – кричал этот маленький широкоплечий человек с пьяным лицом. – Негодяи! Хотите, чтоб я разогнал вас?

И плеть, хлопая, пошла гулять по спинам, головам, рукам и плечам, даже по бледным, испитым лицам и в бессильной злобе сжатым кулакам. Поднялись кроки, жалобы, проклятия, угрозы, которые леденили кровь в жилах немца. Арестанты все столпились в кучу, но никто не оказывал сопротивления расходившемуся надзирателю; они изгибались, под ударами, стараясь как-нибудь защитить от плети хоть лицо, но ни одна рука не поднялась, чтоб выхватить это орудие пытки. Лишь один отделился от толпы, но не для открытого нападения: он втихомолку, медленными, но уверенными шагами отошел прочь. Это был Волк. Он улыбался, скрестив руки, как бы сознавая, что его не может коснуться ни один удар; он щелкал острыми, белыми, сверкавшими при свете фонаря зубами. Глаза надзирателя следили за ним с дикой ненавистью. Оба с секунду стояли неподвижно друг против друга, словно настоящие волк и охотник в борьбе на жизнь и на смерть. Наконец, надзиратель опустил плеть и пошел к двери, сопровождаемый шипением и вытьем своих жертв.

Сотни раз надевал он арестантам наручники, в надежде устрашить их, и каждый раз его противник разрушал его надежды. Он ненавидел его, способен был хладнокровно задушить его. Уходя, он еще раз обернулся, посмотрел на Волка и, когда взгляды их встретились, провел пальцем по шее. «Повесят!» означал этот жест. Волк оскалил зубы, но не произнес ни слова.

И тюрьма опять погрузилась в тьму. Кроммер почувствовал под ногами что-то жидкое, липкое, машинально он дотронулся до этого дрожащими пальцами, и запачкал их в теплой красной человеческой крови. Это уже было слишком. Нервы Кроммера не выдержали, и он бессильно опустился на землю.


Пока все это происходило. Антон напрасно ждал возвращения домой отца. Сначала он открыл у себя на чердаке окно и смотрел на факелы кукольного театра, который его сильно интересовал. Но всех прелестей его он не мог рассмотреть на таком расстоянии и успокоивал себя надеждой, что пойдет завтра и увидит представление. Тут были и чорт, и архангел, и трубочист, и мельник и наконец сверхестественной величины кот. Как хотелось Антону увидать все это поближе!

С Темзы дул холодный ветер, шум и гул тысячи голосов однообразным глухим звуком доносился до одинокого мальчика. Это наводило на него истому, заставляло душу и тело дрожать, как в ознобе и обессиливало дух, угнетая нервы. Куда же делся отец? Он должен вернуться с минуты на минуту.

Слышно было, как внизу, в харчевне, распевали матросы, кто-то скверно играл на арфе, выла собака и время от времени долетал беспутный смех. Между прочим произошла драка, стучали кулаками по столам, стулья и стаканы летели на пол, весь дом дрожал от ударов, которыми пьяные люди награждали друг друга.

Антон тихонько вздохнул. Какая разница, – здесь и там, на далекой родине, где шумели германские буки, и где жили простые, мирные люди, которым так чужды были сцены, подобные этой. Он сел на кровать и закрыл лицо руками. Теперь он уже не мечтал ни о кукольном театре, ни о танцующем медведе. Одиночество произвело на него свое пагубное действие, – он думал беспокойные думы. Что-то ждет их там, в неведомой Америке?

Прошел еще час. Глухой бой церковных часов отзвонил полночь. Антон опять опустил голову на подушку, – ведь и правда, что за беда, если он соснет минутку до прихода отца? Не прошло и нескольких минут, как сон окутал его своим легким, пестрым покровом.

Вот он идет по родной деревне и смотрит на игры счастливого детства; вот он дома и видит мать, – свою умершую мать. Она гладит его по лицу, целует и как прежде, когда он был ребенком, называет своим единственным, обоим любимцем. Но к счастливым грезам мало-помалу примешалось кое-что и из действительной жизни. Вот театр марионеток, – видано ли что-нибудь подобное в деревне! Он покажет все эти прелести своим товарищам, – только бы вернулся скорее отец. Он недавно еще говорил о счете квартирного хозяина, вздыхал и ломал голову, откуда взять денег, чтоб честно с ним расплатиться.

Антон что-то говорил во сне и ворочал голову из стороны в сторону. Да, сколько же времени они уже в чужом городе? Неделю? Может быть, месяц? Он чувствовал, что жар и холод попеременно пробегали по его жилам. Какой ужасный счет! Сотни, тысячи, – Боже, защити их! Такой кучи денег никогда и не бывало в том кожаном мешке, который отец носил на себе. Потом опять шум в харчевне. Он хотел заговорить и проснулся от звука собственного голоса.

В доме царствовала полнейшая тишина. Черная, непроглядная тьма наполняла чердак. Сердце Антона начало колотиться сильнее.

– Отец! – позвал он тихим голосом. Никакого ответа. Ни малейшего движения!

Мальчик вскочил и ощупью подошел к кровати старика. Он ощупал руками подушки. Никого. Тогда его взяло беспокойство. Он чувствовал, всем существом своим чувствовал, что ото уже не поздний вечер, что прошла уже половина ночи. Такая тишина, такое отсутствие всяких жизненных звуков в больших городах бывает только перед ранним утром.

В потьмах Антон сжимал свои руки, он чуть не плакал. «Боже, о Боже!» – шептал он, – «что случилось?» И снова начал прислушиваться, – нигде ни звука. Если б горела хоть лампа, а то эта темнота в окружающей его мертвой тишине была ужасна, она жгла его мозг и вызывала огненные искры перед глазами.

Быстро решившись, Антон ощупью открыл дверь и спустился на три ступеньки. Из нижнего этажа был виден слабый свет; там терли песком полы, мыли посуду и приводили в порядок столы и стулья. Антон увидел хозяина харчевни, немца, с честным лицом и таким же честным сердцем.

Немец поставил на стол кружку, которую мыл и вопросительно глядя на Антона, с удивлением покачивал головой.

– Ну, – сказал он, – что это с тобой случилось?

Антон с трудом овладел собой. – Куда мог деться мой отец, господин Романн? Ведь его нет у вас в харчевне?

Хозяйка и служанка оставили работу и переглянулись. Наступило то тяжелое молчание, которое всегда предшествует печальным догадкам.

– Господь его знает! – сказал, наконец, хозяин, – Такой серьезный, степенный человек, – как это можно, чтоб он загулял где-нибудь до утра.

Антон и сам отлично знал это. Если бы отец его вернулся, он, конечно, прошел бы в свою комнату, а не в харчевню, где шумела пьяная компания.

Невыразимый ужас наполнил сердце юноши. Ему вспомнились рассказы о разбойниках, которые нападают по ночами на путешественников, и о всевозможных несчастных случаях. Окружающая тишина, как кошмар, давила его мозг. – Ведь входные двери открыты, – не правда ли? – спросил он наконец. – Надо, чтоб отец мог попасть домой, когда вернется.

– Никто не стучался, молодой барин, я бы услыхала во всяком случае.

Антон чувствовал себя, как парализованный. – Можно мне побыть в харчевне? спросил он упавшим голосом.

– Конечно, сколько угодно, только не снимай засовов и не стучи железными запорами, а то с улицы могут заметить.

– И тогда нагрянут?

– Понятно. От этого народа только запоры и спасают. – Садись вот там, в угол, – прибавил он, – я принесу тебе чего-нибудь согреться, мой мальчик. Не вешай голову; не надо сразу уж считать все потерянным. Может быть, старик сидит себе со своим родственником и судит да рядит о том, да о другом.

Антон печально покачал головой. – Не может быть, господин Романн. Отец никогда, по доброй воле, не заставил бы меня переживать такую тревогу.

Хозяин вздохнул. – Ну, мне надо все-таки соснуть часок-другой, – объявил он. – Без этого нельзя. Так ты ни под каким видом не откроешь двери, юноша?

– Только, если постучится отец.

– Да, да, конечно.

А сам про себя добрый человек подумал: «этого не скоро дождемся». Но во всяком случае он не произнес этих безотрадных слов и вышел, оставив нашего юного друга в неописуемом состоянии духа.

Отец его умер, он это знал наверное, убит на улице; Что же будет дальше? Куда идти, чтоб узнатьвсе подробности?

И потрясенный до глубины души, он заплакал, как ребенок.

Глава II

Отчаяние сына. – Во дворце лорда. – Ужасное открытие. – Оскорбленная гордость и стойкость честного убеждения. – Обманутые надежды. – Голландец. – Мнимое счастье. – В мастерской фальшивых монетчиков.

Часы проходили за часами. Забрезжило раннее утро, окутанное серым покрывалом тумана, и, вместе с ним, начал оживать смутный шум возобновлявшейся человеческой деятельности. Загнанная кляча уборщика улиц протащила мимо дома телегу; за которой шагал тряпичник, тыкая палкой с железным наконечником в водосточные трубы, а при случае употребляя ее и как орудие в побоищах со своими ближними. Проехала тележка крестьянина, который вез в город молоко на продажу; прошел булочник, а немного погодя продавец овощей. Пробило шесть часов; Лондон проснулся, улицы наполнялись народом, и, приостановившаяся на некоторое время, жизнь вчерашнего дня снова возобновила свое неустанное движение вперед.

Хозяин вернулся в харчевню и увидал, что юноша продолжал неподвижно сидеть на месте. Стакан с вином оставался нетронутым, и Антон и теперь не видал ничего, а только продолжал прислушиваться, не постучат-ли у двери, не вернулся-ли отец хоть теперь, когда миновала уже ночь. Так просидел он все эти часы, весь поглощенный одной мыслью: вернется-ли отец. В ребяческой наивности он приравнивал условия жизни большего города к условиям своей деревни в Голштинии и думал, что в случае какого-нибудь несчастья или совершенного преступления, соберутся люди, начнут об этом разговаривать и выскажут словами всеобщее негодование.

Бедный Антон! Скоро пришлось ему расстаться с этими детскими взглядами.

Господин Романн, хозяин харчевни, сказал, покачивая головой:

– Слушай, юноша. Ведь так дела оставлять нельзя. Как ты думаешь?

Антон поднял глаза. – Что вы хотите сказать, господин Романн? – спросил он вполголоса.

– Гм! По-моему, тебе надо бы сходить к твоему родственнику. Дворец Кроуфорда укажет тебе всякий ребенок.

– Я и сам знаю, но как же могу я уйти отсюда? Вдруг в это время вернется отец?

– Ну, так и слава Богу, – чего же лучше?

Антон с усилием поднял отяжелевшие веки; взгляд его выражал смертельный ужас. – А как вы думаете по правде, – увижу ли я отца, господин Романн?

– Гм! Кто же может это знать! Одному Богу известно, мой добрый юноша. О таких вещах трудно иметь какое-нибудь мнение.

Антон встал, он с трудом держался на ногах. – Я пойду туда, господин Романн. Только вы должны мне дать слово: если отец вернется, не пускайте его никуда без меня. Скажите ему, что я…

Но слова остановились у него в горле, он молча смотрел остановившимся взглядом, и даже хозяин с трудом сохранял свое привычное самообладание перед силой этого отчаяния.

– Хорошо, – сказал он после некоторого молчания. – Если он придет, я задержу его, даже если бы пришлось употребить силу. Ну, дружок, садись пока вот здесь, жена принесет тебе сейчас горячего кофе.

Но Антон отрицательно покачал головой. – Я не могу есть. Нет, нет, благодарю вас, но я не в силах.

Не прибавив ни слова, он ушел к себе на чердак умыться и переменить платье. Тут стояла кровать отца, лежали разные вещи, которые он ежедневно держал в руках. – Антону казалось, что сердце его готово разорваться на части.

Он все еще продолжал прислушиваться, хотя дверь внизу была уже открыта, и посетители беспрестанно входили и уходили. С каким мучительным чувством ждал он удара, который ежеминутно мог обрушиться на него и который неизвестность скрывала для него темным облаком.

Не торопился он, собираясь выходить из дома, и даже, выйдя на улицу, все еще медлил, как будто ему было совершенно невозможно добровольно оставить это место, единственное, которое все же составляло для него подобие родного гнезда, и идти в какую-то неведомую даль.

Он напрягал зрение, стараясь разглядеть сквозь туман, не идет-ли, наконец, отец, без которого он погибал.

Холод пробежал по всем членам юноши. Дорога его шла мимо балагана, забранного неотесанными серыми досками, где находился театр марионеток. Антон с ужасом отвернулся. Каким нелепым, отвратительным кривляньем показалось ему теперь то, что еще вчера могло его так радовать.

И, ускорив шаги, он почти пустился бегом. Переступив порог дома, от которого оторваться ему было так трудно, очутившись на чужой ему улице, он уже не имел ничего, что могло бы мешать ему скорее стремиться к цели. Он чувствовал, что долее выносить муки неизвестности было свыше его сил.

Трудовой день был в разгаре, густые толпы двигались по всем направлениям, по всему Лондону стоял трескучий шум большего города. В каких-нибудь сорок пять минут Антон прошел путь, требовавший часа времени, и уже стучался дрожащей рукой в боковую калитку дворца Кроуфорда, а когда привратник отворил ее, Антон, весь бледный, уставился на него возбужденными, беспокойными глазами.

– Слуга Томас Шварц дома? Мне нужно бы видеть его.

Привратник повернул голову. – Опять немец, – закричал он другому слуге, работавшему во дворе. – Может, и этот из той же воровской шайки. Не задержать-ли его?

– Впусти его и запри калитку; тогда можно будет спросить его сиятельство, и по крайней мере не имею охоты брать на себя никакой ответственности.

– Да и я тоже.

Привратник, говоривший это, вынул ключ из замка и опустил его в карман, потом, указав на ближайшую скамейку, сказал несколько слов, приглашая Антона присесть. Антон, конечно, же понял.

Второй служитель убежал, а между тем вокруг Антона и привратника собралось несколько человек других. Привратник стоял так, что мог в каждый момент схватить мальчика за руку и удержать, если бы ему вздумалось бежать.

– Как странно ведут себя эти люди, – подумал Антон. – Но, слава Богу, Томас очевидно дома, иначе никто не побежал бы за ним.

Беспокойство его, однако, возрасло до высшей степени, в добавок ко всему он не знал даже своего родственника в лицо, и это делало его положение еще более затруднительным.

Через несколько минут слуга вернулся и кивнул мальчику, чтобы он шел за ним. – Его сиятельство, желает его видеть, – прокричал он остальным.

– Ну, и осел же этот детина! – вскричал один.

– Шш! Может быть, он понимает.

– Во всяком случае, он не прочь пошпионить.

Все собравшиеся проводили любопытными взглядами стройного мальчика, спокойным шагом проходившего через двор. Как бы то ни было, он без всякой нужды лез головой прямо в пасть ко льву.

Антон не понимал хорошенько, зачем его ведут, вместо того, чтобы позвать к нему Томаса; он шел за своим провожатым по роскошно убранным покоям дворца вплоть до комнаты, где его ждали два господина, лорд и его молодой родственник, умевший говорить но-немецки. Наш неопытный друг смущенно поглядывал то на того, то на другого. Сколько он мог понять, ни тот, ни другой не походили на слуг.

– Подойди сюда, мальчик! – приказал зять лорда. – Скажи нам, кто ты и. зачем ты пришел в этот дом?

Антон, державший в холодных руках шапку; смело поднял глаза и в коротких словах ответил на вопрос.

– Куда ушел мой отец? – прибавил он голосом, в котором звучала любовь. – О, прошу вас, почтенные господа, скажите мне, со вчерашнего вечера я страшно беспокоюсь за него.

Оба англичанина поговорили несколько минут между собою, и затем Антон узнал в нескольких холодных словах о о том, что случилось. – Твой отец вор, – сказал в заключение зять лорда, – или по крайней мере, сообщник вора. Он сидит в тюрьме и ждет приговора.

Едва молодой англичанин успел произнести эти слова, как уже раскаялся, что выразился так неосторожно: он боялся, что Антон упадет тут же на месте.

Глаза бедного мальчика остановились, лицо приняло зеленоватый оттенок, в груди, от избытка боли, остановилось дыхание. Прошло несколько минут, прежде чем он мог вымолвить несколько слов, которые по одиночке, с трудом, срывались с его губ.

– Мой… отец… вор!

– Да, мальчик, но так как ты, очевидно, ничего не знаешь об этой позорной истории, то его сиятельство желает оказать тебе милость и, если у тебя нет средств к жизни, предлагает взять тебя к себе в услужение.

Дальше продолжать ему не пришлось, потому что Антон с гневом поднял сжатый кулак, словно хотел повалить на землю говорившего. – Мне идти в услужение к лорду? Мне? Сыну оскорбленного, доведенного до отчаяния человека? Никогда! Лучше я буду работать, как поденщик.

Господин пожал плечами. – Попробуй, – сказал он спокойно. – Испытай на себе, что стоят голые руки шестнадцатилетнего мальчика в Лондоне.

– И попробую, – запальчиво отвечал наш друг. – Здесь же нога моя больше не будет. Впрочем, еще одно слово. Где мой родственник? Можно мне повидать на одну минуту Томаса Шварца?

– Такого человека здесь никто не знает. Правда, до последнего времени в этом доме был слуга, который называл себя Виллем, – Виллем Робертсом, по-видимому, это тот самый, о ком ты спрашиваешь, но он скрылся тотчас же, как только, было обнаружено воровство.

– О, Боже! И никто ничего не знает о нем?

– Никто, ничего.

Антон сделал короткий поклон. – Больше мне нечего делать в этом доме, – сказал он. – Прощайте.

– Прощай, мальчик. Помни, что если когда-нибудь тебе придется плохо, ты всегда можешь обратиться к его сиятельству.

Антон поднял руку, как бы желая остановить его.

– Никогда, если бы даже мне пришлось голодать на улице.

– И это очень легко может случиться, если твое упрямство пересилит благоразумие, любезный друг.

– Хорошо, хорошо, это уж мое дело.

И наш друг пустился в обратный путь домой, полный тбски и отчаяния, надрывавшего его сердце, полный негодующей злобы.

Его собственная будущность мало его заботила, но его отец, его несчастный отец! Он готов был кричать от душевной боли.

Хозяин ужаснулся, выслушав рассказ Антона. – Пойман в воровстве! И у такого важного лица, как лорд Кроуфорд. Господи! вот так несчастье! Он стоял, разводил руками и молча и печально смотрел на мальчика. – Старик не виновен, – сказал он после короткого молчания, – его запутал этот убежавший мошенник, а рассчитываться приходится ему. Но красть у него не было намерения, – за это я готов отдать голову.

Растроганный Антон протянул ему руку. – Благодарю вас, господин Романн. Право вы один отдаете справедливость моему отцу. Он невинен, это как Бог свят. Господь обнаружит позорный обман и восстановит честь опозоренного человека.

– Дай Бог! – сказал хозяин. – Это штука плохая.

– Я крепко уповаю на Бога, – вскричал Антон. – Он не может оставить, он не оставит невинных!

– А теперь о другом, – прибавил он решительно. – До окончания дела я, конечно, должен оставаться здесь, в Лондоне, и поискать себе заработок. Не можете-ли вы взять меня в услужение, господин Романн? Я удовольствуюсь сухим хлебом и соломенным тюфяком; я буду исполнять самые грязные работы.

Добряк глубоко вздохнул. Очевидно было, что он сильно боролся сам с собой. – Не могу, дорогой мой юноша, – сказал он, наконец, – перед Богом, не могу. Тут по всей улице, на каждом шагу по харчевне, и везде продают джин и грог; нам, немцам, соперничать с англичанами почти невозможно, и приходится благодарить небо, если детишки каждый день накормлены. А у меня, ведь ты знаешь, их восемь человек.

Антон кивнул головой. – Ну, так я пойду в другом месте поищу работы, – сказал он. – В гавани всегда требуется много работников, а теперь там как раз идет уборка снега. Если я найду какую-нибудь работу, то, до освобождения отца, займу комнату, у вас, господин Романн.

– Вот и прекрасно, прекрасно, – сказал с жаром хозяин. – Дай Бог, чтобы все сделалось по твоему желанию, мой мальчик.

А потом, когда Антон ушел, он обратился к своей жене и сказал, покачивая головой: – Ах, мать, если бы мы могли оставить бедного мальчика у себя и позаботиться о нем. – И он вздохнул до глубины души. – Что с ним будет? Он воображает, что в мире стоить только протянуть руку, чтобы получить сколько угодно работы.

Жена провела кончиком фартука по огорченному лицу.

– Но. мы не в состоянии прокормить его, старик, это совершено невозможно. Господи, Боже! наши собственные дети сыты с грехом пополам.

– Знаю я это, мать. Но как это грустно, что сердцу приходится справляться с кошельком.

И оба старика, опечаленные, вернулись к своей работе, между тем как Антон быстрыми шагами шел к гавани.

Он найдет себе какую-нибудь работу и будет жить очень экономно. Таким образом он заработает столько денег, чтоб нанять адвоката для своего несчастного отца; с помощью адвоката ему, может быть, удастся попасть в тюрьму, на свидание к отцу, или установить с ним переписку. Сердце это забилось сильнее и легче; сознание, что ему необходимо работать, облегчило до некоторой степени его тоску, отодвинуло ее назад, и он почувствовал прилив силы, искавшей выхода. Антон решил работать, вместо того, чтобы предаваться отчаянию.

В гавани царила та живая, кипучая деятельность, которая не вполне прекращается даже зимой. Тяжелые парусные суда, совершенно непохожия на наши теперешния, разгружались и нагружались, приходили и уходили, чинились и снабжались новыми снастями. Рабочие носили и возили самые разнообразные предметы торговли, катили бочки и тачки, между тем, как пассажиры отходящих и приходящих судов толпились на сходнях. Антон видел сундуки и чемоданы, которые эти путешественники имели при себе, он почтительно подошел к одному господину и предложил ему свои услуги.

О, радость! Джентльмен протянул руку, чтоб передать ему ручной чемодан, но прежде чем наш друг успел взять его, прежде даже, чем он успел собраться с мыслями, чей-то сильный кулак ударил его по затылку и отбросил на три шага назад. Поток бранных слов так и полился на Антона, раскрасневшееся от водки лицо смотрело на него со злобой.

Наш друг был в таком настроении, когда всякое оскорбление кажется невыносимым; все в нем заходило и закипело. – Чего вам от меня надо? – свирепо закричал он. – Какое вам дело, если я хочу честно заработать кусок хлеба?

– Хо-хо! – захохотал нападавший, – Мальчишка еще к тому же и иностранец, – небойсь, из тех чудаков, по ту сторону канала?

К нему присоединились многие другие. – Это немец, вскричал один.

– Зачем же он тут затесался? Чего ему надо? Урвать от нас последний кусок хлеба?

– Разве он состоит плательщиком в нашем союзе? Принадлежит к цеху гаванских носильщиков?

– Накласть ему хорошенько в загривок, так позабудет, как ходить сюда.

Из всех этих восклицаний Антон не понял ничего, однако кулаки его были сжаты, и глаза, задорно блестели. Страстный гнев так и подбивал его лезть на драку.

Но тут вмешался чужой господин. Он вынул из кармана монету и предложил ее нашему другу. – Вот, возьми, мальчик! – сказал он добродушно. – По-видимому, здесь право носить багаж принадлежит особому цеху, ты же не имеешь этого права.

Но Антон сильно покраснел и отвернулся. Взять подачку! Неть, лучше провалиться сквозь землю!

Господин пожал плечами: – Не желаешь, так, как хочешь! И с этими словами господин пошел дальше, а один из носильщиков понес его багаж. Остальные разошлись тоже, и Антон остался один, с сжатыми кулаками, с сердцем, переполненным отчаянием. Сколько вопиющих несправедливостей должен он выносить молча.

Тут Антону вспомнился приятель его отца, в которого старый, честный Кроммер слепо верил, за которого он поручился по векселю, чтоб избавить его от погибели, и который однако же обманул его, лишил его дома и крова и заставил бродить на чужбине бездомным скитальцем. Это было первое страшное преступление против того, кто был честен и добр, а потом второе, еще более гнусное, еще более возмутительное. Его, который никогда даже в мыслях не посягнул на чужое добро, обманом и коварством вовлеченного в преступление, бросили в тюрьму, как мошенника и грабителя.

И на все это небо спокойно взирало, все это оставалось безнаказанным, всего этого было еще мало, чаша страданий еще не переполнилась. Еще и ему самому становились поперек дороги, мешали работать и в самом зародыше губили слабые надежды…

Какой горечью, какой едкой, жгучей болью было переполнено его сердце.

Антону казалось, что все заволоклось тучами, и он безнадежно поник головой. Как, слезы? У него в глазах слезы? Нет, он жаждет мщения, он хочет драться, он готов все разметать, все обратить в дребезги. От злобы ему хотелось самый мир перевернуть вверх дном.

Антон бесцельно шел вперед, употребляя все усилия, чтоб заглушить внутренний голос, который безустанно нашептывал ему одно и то же. Но эти усилия оставались тщетными, и он опять и опять начинал прислушиваться к тому, что говорил этот голос: – «Тебе следовало с благодарностью принять великодушное предложение лорда Кроуфорда, и тогда ты получил бы возможность сделать что-нибудь для твоего несчастного отца. Лорд узнал бы подробнее об обстоятельствах обвиняемого, узнал бы, что за человек Томас Шварц, и стал бы ходатайствовать за отца. Да и сам ты не терпел бы нужды».

Он не в состоянии был заставить замолчат этот тихий голос, он мог только перекричать его.

«Хотел бы я убить этого лорда, задушить его собственными руками». Вот все, что он думал.

В самом мрачном настроении Антон продолжал свои поиски. Он останавливался у каждого судна, возле каждой кучки рабочих, везде предлагая свои услуги и везде, в той или иной форме, получая отказ. Здесь говорили, что всего скорее он найдет работу в другом месте, там замахивались на него палкой, или просто выталкивали прочь, в других местах над ним издевались.

Он подошел к барке с дровами и попросил работы. К нему обернулся громадного роста детина, прищурился и испытующе оглядел новичка, желавшего взяться за одну из самых тяжелых и утомительных работ; вдруг он схватил нашего друга за плечи и поднял его кверху, как поднимают маленьких детей.

– И такая-то муха, такой карапуз лезет в нагрузчики, – вскричал он.

Недружелюбный смех раздался вслед за этими словами. «Приходи лет через десять, – сказал кто-то, – тогда твои кости лучше будут годиться!».

Другой вытащил громадную флягу. – Хлебни ка малость, малыш, – сказал он. – Ты такой бледный, такой вялый, небойсь с утра маковой росинки во рту не было, а?

– Господи! у самих гнездо ребят дома.

И вслед за этими словами протянулась чья-то сострадательная рука, и кусок хлеба и добрый кусок сала полетели навстречу нашему другу. Как туча мух окружили его все эти слова, как лезвие ножа резануло дружелюбное предложение работников.

Итак, его принимают за нищего!

Он молча повернулся и пошел дальше.

У всех тут было свое дело, только он один был совсем лишний, у всех была цель, к которой они стремились; только у него не было ни отчизны, ни пристанища, где его встретило бы другое сердце тепло и любовно. Он почувствовал себя очень, очень несчастным.

Свинцовое небо низко нависло над покрытой снегом землей. Там и сям, в сером тумане, одна за другой летали и каркали вороны. И у этих было свое привычное место, куда они собирались вместе на ночлег. А он? У него не было ни друзей, ни надежд, ни опоры.

Ему пришло в голову еще попытаться у уборщиков снега. Они работают по всему городу, потому, быть может, примут его и дадут возможность заработать хоть несколько пфеннигов! Он пересчитал в кармане свои деньги и глубоко вздохнул; там было всего несколько грошей, – все деньги отец унес с собой. О, Царь небесный! Какие надежды на ближайшее будущее! Он встрепенулся; время было уже послеобеденное, скоро наступят сумерки. Неужели все эти часы с раннего утра пройдут даром, не принеся с собой ничего.

И опять ему послышались слова господина, говорившего по-немецки, во дворце Кроуфорда. «Испытайте, что стоят голые руки мальчика в Лондоне.»

Ему стало страшно, он пошел искать уборщиков снега.

Но близости, в узких улицах и переулках гавани не было ни одного. Перед каждым домом домохозяева и жильцы наваливали целые груды снега и льда, через которые прыгала уличная молодежь. Проезжавшие возы оставляли на них глубокие борозды, а тысячи ног разносили снег на своих подошвах, так что убирать было нечего. Бедный народ, со своими невзыскательными привычками, легко мирился с зимним покровом до тех пор, пока придет тепло и очистит их улицы. И Антону казалось это очень естественным.

Антон пошел быстрее. Неужели он заблудился? Еще две-три узкия улицы, и он очутился в совершенно незнакомой части города. Этого только не доставало!

Несмотря на холод, он весь покрылся потом.

Каким образом попадет он назад, в харчевню немца?

Он обращался десять, двадцать раз к прохожим, расспрашивая о дороге, но никто не понимал его; наконец, один полицейский обратил на него внимание и вывел через дворы и задворки перепуганного и обессиленного мальчика в хорошо знакомую ему улицу, где находился кукольный театр, и где медведь уже собирал деньги на жестяную тарелку. Антон с содроганием отвернулся.

Наступил вечер. Наш друг видел, как длинной вереницей тянулись с работы уборщики снега, с лопатами на плечах и с короткими дымящимся трубками в зубах. С некоторыми шли дети, цепляясь за отцовскую руку, иные запевали веселые песни, а Антон с беспокойной завистью смотрел им вслед, словно эту скромную долю они похитили у него самого.

Вот уже он перед дверью харчевни; пьяные, пошатываясь, то входили, то уходили, как в тот вечер; сени были ярко освещены, а за прилавком хозяйничали Романн и его жена, с деловой улыбкой, которая появлялась у них на лицах, – вроде праздничной одежды, – вместе с первым посетителем. На прилавке, за бутылками, стояла целая масса тарелок с готовыми бутербродами, пахло мясом и сыром. Антон вдруг почувствовал приступ страшного голода. Со вчерашнего вечера у него не было во рту ни кусочка.

Но, конечно, эти разубранные тарелки были не для него, он знал по опыту, как это дорого.

Он вышел опять на улицу, отыскал по близости булочную, где на все свои деньги купил хлеба и затем скромно попросил у женщины, стоявшей за прилавком, стакан воды. Вероятно, бледное лицо и темные круги под глазами юного чужестранца пробудили чувство сострадания в сердце продавщицы, потому что она окликнула кого-то по имени, и, когда мальчик лет двенадцати вошел в лавку, дала ему короткое приказание. Мальчик тотчас вернулся с большим стаканом пенящегося пива, которое он с ласковыми словами предложил чужому посетителю.

– Выпей! У нас много.

Антон растерялся. «Я просил стакан воды», пролепетал он.

– О, ведь так холодно! Выпей лучше пива.

Мальчик усадил своего гостя на скамейку, запах пива был так соблазнителен, а приятная теплота лавки так манила удовлетворить потребность в пище и отдыхе. Антон почти бессознательно взял стакан и одним глотком осушил его до дна. И его юный покровитель тотчас принес ему еще другой стакан.

Антону было стыдно ужасно, но – женщина смотрела с такой ободряющей улыбкой, её глаза блестели так ласково, что отказаться было невозможно.

Покончив с хлебом и пивом, Антон протянул на прощание руку, но денег, которые, добродушная женщина хотела отдать ему обратно, не взял. И в этот момент он с болью в сердце подумал, – «не все-ли равно, – несколько пфеннигов, или ровно ничего».

Через ярко освещенные сени, в которых толпились пьяные, он пробрался к себе на чердак, где стоял леденящий холода, Единственное стекло в перекошенном окне замерзло, вода в чашке для мытья покрылась тонкой пленкой льда, постель с холщевыми простынями была холодна, как металл. Антон дрожал. До имеет-ли он право ночевать здесь? Чем заплатит он даже за такое печальное пристанище? Тем не менее он подполз под одеяло, свернулся и укутался, сколько мог. Зубы от холода стучали, как в лихорадке. Но наступивший сон не принес, собственно говоря, покоя. Смутные, беспокойные сновидения тянулись всю ночь, беспрестанно прерываясь, и мальчик, обливаясь потом, ежеминутно просыпался. То он видел своего отца в тюрьме и старался освободить его, повалив на землю лорда; то сам он шел по узким, неприютным улицам, среди оборванцев, то громоздился на глыбы снега и все спрашивал, спрашивал, не получая ответа, Он то возбужденными глазами всматривался в темноте в потолок комнаты, то прислушивался к шуму, доносившемуся из харчевни, и вновь в бессилии опускался на подушку.

А долгая, унылая ночь все тянулась!

Утром несчастный мальчик спустился в харчевню раньше, чем появился кто-нибудь из посетителей. Ему не пришлось тратить много слов; хозяин сам увидал, как обстоят дела, но, несмотря на свою собственную бедность, честный человек отказался взять пару платья, которую Антон принес ему в уплату за ночлег, и сказал, покачав головой.

– Спи себе там наверху, в чердачной комнате, пока нет нового жильца… до тех пор ведь это мне ничего не стоит.

Антон поблагодарил и снова пошел на поиски, уже совсем не так бодро, как накануне, пошел почти без надежды, только для того, чтобы не сидеть без пищи и всякого дела в своей слишком холодной комнате. Он потерял все.

На этот раз он опят случайно оказался у дворца лорда Кроуфорда. Синий дымок поднимался из трубы, у боковой калитки стояла кухонная телега и слуги, одетые во все белое, выгружали из неё корзины и ящики. В каком изобилии и как опрятно доставляются сюда припасы, как благоденствуют жители этого дома!

Антон сжал кулаки. Лучше умереть на месте, чем войти туда и просить о милости.

Он опять направился к гавани. Было еще холоднее, чем накануне, в воздухе крутился снег, иззябшие и голодные вороны еще более многочисленными стаями летели с востока на запад, но и сегодня ему не удалось заработать ни одного пфеннига.

Все воздушные замки Антона разлетелись в прах, – он видел перед собою неминуемую смерть.

Около полудня Антон, в изнеможении, опустился на скамейку и подпер голову руками. Что же будет дальше?

Однако человек не умирает так скоро. Намеченная жертва попадает в руки смерти только после долгих подготовлений, претерпев ряд долгих страданий.

Вдруг кто-то сзади положил на плечо Антона руку. – Молодой человек, – сказал свежий голос, – кажется, это не особенно приятное место для отдохновения, – вы не находите? Ведь ветер дует ужасно.

Антон пожал плечами. – Я не понимаю вас, сударь.

– А! значит, вы немец?

Это было сказано не на английском и не на немецком языке, хотя походило и на тот, и на другой.

Антон взглянул на говорившего. – Как? – спросил он, – О, Боже! да, здесь действительно страшно холодно.

Незнакомец, очень прилично одетый господин цветущего возраста, улыбнулся. – Я голландец, – сказал он своим говором, напоминавшим нижне-германское наречие. – Пойдемте, молодой человек, выпьем вместе по стакану грога, а потом вы что-нибудь расскажете. Вы приходили сюда, в гавань, каждый день, – не правда-ли?

– Я был здесь вчера и сегодня.

– Вероятно, ждете корабль? – спросил безразличным тоном незнакомец.

– О, Боже, нет! Я ищу работы, хоть какой-нибудь работы. О, сударь, может быть, вы лучше знаете здешния условия, – если бы вы могли помочь мне найти хоть самый скромный заработок. Я охотно пошел бы к кому-нибудь в услужение.

Голландец улыбнулся. – Пойдемте-ка сначала со мной, молодой человек! Выпьем чего-нибудь, чтобы согреться.

Антон смутился. – Благодарю, – сказал он сдержанно. – Право, я ровно ничего не хочу…

– Быть может, в данный момент вы в затруднительных денежных обстоятельствах? Но, стоит-ли считаться между друзьями?

– А мы – разве друзья?

Незнакомец протянул мальчику руку. – У вас какая-то неприятность, не правда ли? Может быть, вы немножно повздорили с старым папашей? Выкинули какую-нибудь шалость, а он поднял шум, словно мир в опасности. Правда?

– Ах!

И Антон, рыдая, закрыл лицо руками. Напоминание об его несчастном отце застало его до такой степени врасплох, что он потерял всякое присутствие духа.

– Уж будто так плохо? – спросил незнакомец. – Ну, пойдем же, пойдем, молодой человек, мы там рассудим.

И, увлекая за руку нашего друга, он повел его в один из бесчисленных трактиров, находившихся в гавани. Трактир был вполне приличный, между посетителями были капитаны кораблей, купцы, один маклер и другие прилично одетые господа, и ни одного пьяного, ни одного матроса. Как только хозяин заметил голландца, он тотчас подал знак кельнеру провести обоих господ в отдельный кабинет, куда им принесли карту вин и кушаний. Кельнер, с салфеткой в руках, почтительно остановился у двери.

Господин Торстратен, голландец, усадил своего гостя подле себя в угол кушетки и потом заботливо раздул в камине огонь. Камин запылал, и в комнате стало как-то особенно тепло и уютно. – Ну, теперь давайте посмотрим, что мы будем есть, сказал новоявленный благодетель Антона.

– Гм, – заячье жаркое с красной капустой, пуддинг, компот и кроме того хороший суп. Но-моему, это будет недурно. Теперь вино! Какое вино вы пьете, мой юный друг, белое или красное?

– О, сэр, я…

– Значит, красного. Только, хорошей марки, Лудвиг.

Кельнер быстро исчез, и господин Торстратен принялся греть у камина руки.

– Сначала поедим, а потом выпьем, и вы расскажете мне вашу историю. Перед людьми низшего общественного положения, – заметьте это раз на всегда, – не ведут беседы по душе.

Антон сидел с закрытыми глазами в каком-то чаду. Он не мог дать себе отчета в том, что он видел и слышал, до такой степени все это было неожиданно.

– Почему вы мне делаете столько добра, сэр? – спросил он с запинкой.

– Потому что вы в этом нуждаетесь, молодой человек. Да разве уж один обед – такое большое благодеяние? Все это вы, во всяком случае отлично отработаете современем.

– Так вы хотите достать мне работу, сэр?

– Не так громко, мой друг. Конечно, хочу.

Антон готов был расцеловать руки своего нового покровителя.

– В таком случае не велите подавать мне вина, – попросил он. – Я должен экономить, потому что…

– Тсс! Что я вам только что говорил?

Кельнер принес приборы и вслед затем заказанные блюда. Такого супа, такого вина Антон не едал никогда в жизни. За спиной у него стоял слуга, который держал блюдо, подавая ему кушанья и время от времени справлялся, не угодно-ли ему того, не угодно-ли другого. В ушах молодого человека стоял звон, его сердце начало учащенно биться.

Убрали пуддингь. На столе появилась вторая бутылка вина и блюдо с плодами; господин Торстратен спокойно чистил яблоко с красным бочком.

– Это хороший сорт, мой юный друг, рекомендую вам. Ну, теперь вы можете рассказывать вашу историю. – И Антон, ничего не утаивая, рассказал незнакомцу все, что знал, все подробности своих обстоятельств, все, что случилось с ним и с отцом в Лондоне.

Господин Торстратен, казалось, был очень доволен. – Дело совсем не так плохо, – сказал он, помолчав. – Надо только найти этого Томаса Шварца.

Антон всплеснул руками. – О, сэр! Если бы вы мне помогли в этом! Если бы это было возможно!

– Во всяком случае, это не невозможно, мой юноша. Надо присмотреться, разузнать, поразспросить кой-кого и выждать время. Что-же касается занятий для вас, то это я вам могу устроить. Для моего предприятия как раз нужен молодой человек, такой, как вы.

Антон чуть не закричал от радости.

– Кто вы такой, сэр? – спросил он, полный необузданного восторга.

– Я? – И господин Торстратен как будто призадумался. – Я резчик по меди, но дело у меня еще очень небольшое, и я работаю вместе с одним приятелем. Нам нужен кто-нибудь для разных мелких услуг, кому можно бы давать то те, то другие поручения, а главное – лицо вполне надежное, на которое можно положиться.

Глаза Антона загорелись. – О, сэр, на это я гожусь, – вскричал он. – Право, я гожусь.

– Конечно, мой милый, я это вижу. Выпьем за нашу будущую дружную и долгую общую жизнь.

Они чокнулись, и глаза Антона стали разгораться еще больше. С непривычки, выпитое вино действовало на него очень сильно, и наш застенчивый друг пустился ораторствовать, расказывая и том и о сем, пока наконец им не овладела непреодолимая истома. Господин Торстратен посоветовал ему вздремнут после обеда, – этот господин, очевидно, был проникнут самым трогательным участием к своему новому мальчику для посылок, он даже накинул ему на плечи шубу, которая лежала тут же, в комнате, и еще раз помешал в камине. Искры закружились и затрещали, легкий сумрак накинул уже на все свой покров, с улицы доносился свист восточного ветра и еще более усиливал приятное чувство от теплоты в комнате. Антон улыбнулся, закрыв глаза. – Как вы добры, сэр. Я постараюсь изо всех сил отплатить вам за все ваши благодеяния…

Голландец кивнул головой. – Хорошо, мой юный друг, хорошо. Не надо только во сне грезить о слишком привольной жизни! Потом всегда трудно бывает приниматься за работу.

– Это-то и радует меня, этого-то именно я и желаю. Только, не правда-ли, ведь мы все-таки будем разведывать на счет Томаса Шварца?

– Конечно. У меня в Лондоне много знакомых.

– Отлично! Отлично! Мой бедный отец должен же, должен…

Тут он заснул, а голландец бросил на кушетку торжествующий взгляд. «Теперь ты у меня в руках» – можно было прочесть в его хитрых глазах. – «Мальчуган! ты именно тот, кого я давно уже ищу, – бессознательное орудие в моих руках»..

Он тихонько вышел и дал хозяину приказание не будить молодого человека. «Завтра рано утром я зайду», прибавил он.

А Антон между тем спал, как убитый. Его здоровая юность вознаграждала себя за усталость и беспокойство последних суток; он спал крепким сном без сновидений и проспал без просыпа до другого утра, когда господин Торстратен опять пришел в трактир.

Добродушный человек рассмеялся, когда Антон, красный от смущения, начал извиняться. – Ну, теперь вы отдохнули, – сказал он, – и можете идти со мной. Нам надо сделать несколько покупок.

– Конечно, сэр, конечно. А ваше заведение близко отсюда?

– Так себе. Ну, пойдемте.

Наскоро сделав туалет, Антон получил завтрак, и затем они пошли, как сказал господин Торстратен, в его мастерскую.

По дороге голландец вынул из портфеля пятифунтовый билет и протянул его нашему другу. – Видите вон там москательную лавку, Антон? Купите мне там то, что написано на этой бумажке.

– А вы меня подождете, сэр?

– Конечно.

Антон пошел с деньгами в лавку и, исполнив поручение, вернулся на прежнее место. Господина Торстратена не было; после долгих поисков, оторопевший мальчик увидал, наконец, его стоящим в ожидании, в некотором отдалении.

– Я замешкался сэр?.. В лавке было много народа.

– Ничего, ничего. Разменяли ваш билет?

– Вот деньги, сэр.

Голландец с видимым удовольствием взял серебреные монеты. Он подбрасывал их на руке, побрякивал ими, на лице у него играла довольная улыбка. – Это во-первых, – сказал он. – А теперь вы мне должны купить сигар, – вон как раз магазин, который нужен.

И второй билет таким же образом перешел из портфеля в руки Антона; и опять он разменял его на серебреные монеты. Господин Торстратен опять стоял в стороне, опять глаза его заблестели, когда он получил деньги. – Прекрасно, прекрасно… Вы очень способный молодой человек, Антон.

То же продолжалось и дальше. В разных местах были разменяны десять билетов, пока наконец, весь запас, по-видимому, истощился. – На сегодня мы сделали все наши покупки, – сказал голландец. – Теперь пойдем в мастерскую.

Антон молчал. Он не мог понять, зачем его господин целый час ходил с ним вместе по городу и поджидал его каждый раз в известном отдалении от двери, между тем как все купленные предметы можно было приобрести по близости, а некоторые даже в одном и том же магазине, а не ходить за ними в три разные места. Впрочем, господин Торстратен, очевидно, знает лучших поставщиков и предпочитает покупать у них. Как бы то ни было, Антон не высказал ему своего удивления.

Дом, где помещалась так называемая мастерская голландца, находился в узкой, полутемной, грязной улице. Нижние этажи домов были заняты лавками ветошников, распивочными и тому подобными заведениями, а в верхние нужно было подниматься по старым, истоптанным лестницам. Нередко можно было встретить здесь здания, которые от дряхлости устало клонились к земле и кое-как поддерживались утопавшими в грязи подпорками.

Там, где, при благоприятных условиях, едва поместилось бы несколько сотен жителей, здесь ютились целые тысячи. Каждый аршин пространства был густо заселен, каждый уголок был чем-нибудь занят. Антон внутренно содрогался; он с чувством умиления вспоминал зеленый берег Келлерского озера у себя на родине, тихия, мирные, соломенные крыши, под которыми люди жили иначе, лучше, чем здесь, где нужда и горе читались на каждом лице, выглядывали из каждого окошка.

Ему становилось жутко при мысли о возможности провести ночь в этих серых разрушенных логовищах.

– Идите, идите за мной, – сказал господин Торстратен, немного нагибаясь, чтоб пройти в низкую дверь, – нам надо в задний флигель.

Антон мужественно подавил свой ужас. Старые, покрытые грязью стены отсырели, от главного корпуса к флигелем шли деревянные перекладины, под ногами, по скользкой каменной мостовой, текла липкая бурая грязь, в которой плавали всевозможные отбросы.

При встрече с кем-нибудь, приходилось плотно прижиматься к мокрой стене, – иначе нельзя было разойтись.

Антон подавил вздох, – Господин Торстратен, – шепотом спросил он, – вы живете в этом доме?

Голландец потряс головой – Нет, юноша… Боже сохрани! Вот было би ужасное существование?

Наш друг облегченно вздохнул. По крайней мере этого нечего опасаться. Он не допускал возможности заснуть в подобном ужасном месте.

Наконец, они миновали передний корпус дома. За ним, тесно к нему примыкая, стояло несколько больших, но тоже ветхих флигелей, занятых жильцами. Извнутри не. было слышно ни звука, ни шороха, который говорил бы о деятельности, о жизни. Даже дети, с бледными изможденными лицами, смирно сидели на ступеньках лестницы, а не бегали и не возились, как во всем Божьем мире: даже собаки не лаяли, а только ворчали и гонялись за исхудалыми кошками, которых здесь было вдоволь.

– Сюда наверх, – сказал голландец.

Опять темная, грязная лестница, а за ней и еще такая же.

Наконец, наши путешественники остановились перед дверью сомнительного цвета. Все в этом доме носило отпечаток нищеты и захудалости.

Кроме этой двери, на площадке были еще две; голландец сначала оглядел их и, убедившись, со всеми предосторожностями, что никто не подслушивает, тогда только сделал рукой три легких удара до верхней части двери и три по нижней. Минуту спустя, он провел бородкой ключа по средней доске.

По этому последнему знаку дверь открыли извнутри и сквозь щель на них уставилась чья-то лисья физиономия.

– Это ты, Пит?… Эге, кого это ты ведешь?

– Доброго приятеля. – отвечал Торстратен. – Впусти нас Маркус.

– Да кто это? Кто?.. Ты такой легковерный, Пит.

– Глупости!

И Торстратен ввел мальчика в маленькую, убого обставленную комнату, которую он тотчас же замкнул извнутри. По стенам стояли два дрянные деревянные стула, а у плотно завешенного окна стол, на котором лежали всевозможные инструменты, – щипцы, гвозди, резцы, металлические доски и пр. Кроме того стояли стклянки с разными жидкостями, и среди всего этого хлама горела лампа, при тусклом свете которой работал человек с лисьей физиономией.

Он занят был медной дощечкой, на которой вырезал какие-то знаки, или буквы… тень от руки не давала разглядеть, что именно…

– Ну, мой добрый Пит, – сказал он несколько насмешливо, – а этот юноша? На что тебе этот мальчишка?

– Это человек, которого мы искали, Маркус.

– По-моему, слишком молод.

– Ну, об этом уж предоставь судить мне. По уговору, внешними делами заведую я.

Маркус кивнул головой. – Иначе сказать, ты болтаешься во дорогим трактирам, прогуливаешься и прохлаждаешься, а я сижу в этой норе и работаю, слепя глаза.

Голландец похлопал себя по карману. – Пополам. – спокойно сказал он.

– Значит, удалось?

– Вполне! Должен же ты, наконец, согласиться, Маркус, что на этого рода дела, ты совсем не годишься. А кроме того, ты имеешь все основания, считать дневной свет довольно скверным изобретением.

Маркус зарычал, как обозлившаяся собака. – Пора положить конец этой истории, – сказал он. – Такое каторжное рабство выносить невозможно. Сами судьи не придумают ничего худшего.

Голландец кивнул головой. – А как идет твоя работа, Маркус?

– Гм, завтра будет готова.

– Вот и хорошо. Ты в накладе не останешься, дружище. Только дай мальчику какую-нибудь работу, чтоб не возбудит в нем подозрений. Потом я опять возьму его с собой.

– А ты уверен, что он сможет довести дело до конца….. такой юнец.

– Именно благодаря тому, что он такой дурень. Ну, так слушай же, Маркус, дай ему какую-нибудь работу.

Человек с лупой и резцом порылся в своем хозяйстве и вытащил оттуда медную дощечку, тряпку и стклянку с светлой жидкостью.

– Вот, Пит, заставь его размачивать эту доску в спирте пока у него не полопаются пальцы.

Торстратен засмеялся. Весь разговор велся на английском языке; теперь же новый повелитель Антона снова начал говорить по-голландски, поручая ему вычистить медную доску.

– Современен вы можете поступить и в ученики по нашему делу, – сказал он. – Тогда мы наймем лавку.

– Здесь страшно, – признался Антон. – Зачем вы зажигаете лампу среди белого дня, и почему дверь у вас на запоре?

Странная усмешка искривила губы голландца. – Остерегаемся, воров, – сказал он, пропуская мимо ушей первый вопрос нашего друга. – В больших городах жизнь идет иначе, чем в глухих деревнях.

Антон вздохнул. – И гораздо хуже, безотраднее, – сказал он. – Если бы мне пришлось жить в подобном доме, я наверное скоро бы расхворался.

– Вы можете стоять за прилавком, вместо того, чтобы работать… это, как вы захотите. В Лондоне квартиры так дороги, что для мастерской приходится довольствоваться и этой.

Антон промолчал, но про себя подумал, что лучше бы поменьше прокучивать в трактирах, чем жить в такой ужасной дыре.

Торстратен вынул из кармана несколько нумеров газет и стал читать, а Антон начал тереть медную доску и тер до тех пор, пока она заблестела, как золотая; после этого ему дали что-то пилить, а когда и эта работа была окончена, голландец опять увел его с собой. Но прежде они с Маркусом разделили между собою все наличные деньги поровну.

– А сигары, которые ты покупал? – проворчал человек с лисьей физиономией. – А трактирные издержки, перчатки, одеколон?

– Это все в счет предприятия. Не сам же я стану это оплачивать!

– По крайней мере пополам, я полагаю.

– Хорошо, в таком случае иди завтра ты, Маркус. Для меня все равно.

Яростный взгляд был ответом. – Дьявол! – прошептал Маркус. – Душегуб! Я не решусь доверить тебе крупный билет!

Торстратен равнодушно улыбнулся. – К сожалению, твой шрам поперек носа и лба слишком бросается в глаза, – сказал он насмешливо, – а так как за твою поимку назначена изрядная сумма, то я бы советовал тебе лучше не показываться в публике. Для тебя крупный билет неболее, как простой лист бумаги.

И он открыл дверь, а Маркус вскочил с быстротой молнии, чтобы овладеть ключем. – Пойдемте, Антон, нам надо еще кое-что сделать, и затем на сегодня наш деловой день кончен.

– Уже? – удивленно спросил мальчик:

– Да. Для расширения дела требуется еще много. У меня, конечно, есть собственные средства, и я могу спокойно выждать это время.

Опять начались покупки в разных магазинах, каждый раз в новой улице, причем каждый раз менялся новый билет. В промежутках обедали с таким же комфортом, как накануне, потом пили кофе, конечно с ликером и сладким печеньем, и в заключение Торстратен протянул мальчику четыре английских шиллинга.

– Заплатите в какой-нибудь гостинице за ночлег, мой юный друг, а завтра в 9 часов утра будьте в гавани, в гостинице «Четырех стран света», где мы обедали вчера. Без меня вам еще не найти мастерской.

– Конечно, сэр. А как ваш адрес?

Торстратен посмотрел в сторону. – Львиная улица, 14, – сказал он. – Уэльс и К°.

– Благодарю вас, сэр. Больше не будет приказаний?

– Только одно желание, чтоб о моих делах не было разговоров. Порядочный молодой человек никогда не выносит в люди ничего, что касается его патрона. Это непозволительно хотя бы в виду конкурренции.

– Очень хорошо, сэр. Я буду молчать.

– Очень рад. А еще вот что. Вы намерены опять ночевать в Приморской улице, у хозяина-немца?

– А это далеко отсюда?

– По крайней мере мили две. Хорошее помещение, вполне отвечающее всем вашим требованиям, вы найдете у Диггинса и Кордеса, в гавани, через две улицы отсюда.

– Так я помещусь там, сэр. В 9 часов я буду в «Четырех странах света».

Торстратен кивнул головой и Антон с почтительным поклоном удалился. Четыре шиллинга побрякивали в его кармане и наполняли сердце его гордой радостью. Первые заработанные деньги! Он пересмотрел их еще раз, как будто желая убедиться, что это действительно подлинные, настоящие серебряные четыре шиллинга!

После сытного обеда, на ужин ему достаточно было куска черствого хлеба на несколько пфеннигов, а ночлег вероятно тоже будет стоить немного. Он хотел удовольствоваться самой маленькой комнатой на чердаке.

Мужество вернулось к нему опять, он снова начал мечтать об адвокате, о попытках попасть в тюрьму к своему отцу. «Надо поговорить с хозяином, – решил он. – Теперь четыре часа пополудни, и времени еще довольно, чтоб побывать в Приморской улице».

Глава III

Напрасное предостережение. – Богатый барон и его слуга. – Преступники у себя дома. – Решительная выходка голландца. – Чиновник тайной полиции. – Билет в тысячу фунтов. – Сигнал к задержанию. – Счастливый побег. – Страшная ночь. – Покинутый и отверженный.

Наняв в указанном доме комнату для ночлега, наш друг сел в переполненный пассажирами, страшно тесный и неудобный омнибус и довольно скоро доехал до улицы, в которой находилась харчевня немца.

Посетителей еще не было, и Романн, старательно нарезая ломтики хлеба, мог свободно поболтать с мальчиком.

– Где же вы провели прошлую ночь, – спросил он несколько недоверчиво. – Надеюсь, в порядочной компании?

Антон покраснел. – Неужели вы можете думать иначе? – сказал он и затем передал ему обо всех своих приключениях. – Теперь я на хорошем месте, работа у меня пустячная, обращаются со мной превосходно, и жалованье достаточное. С Божией помощью, я скоро буду в состоянии нанять адвоката для. моего несчастного, невинно страдающего отца.

Хозяин ответил не сразу, он вытер о передник руки и затем порылся в адресной книге города. – «Уэльс и К°» да, есть такая фирма, и притом в хорошей улице. Странно что там могут быть такие жалкие, населенные беднотой, надворные флигеля.

Он недоверчиво покачал головой. – Смотрите, Антон, не попались-ли вы какому-нибудь авантюристу, ловкому мошеннику. Эта история с банковыми билетами мне не очень-то нравится.

– Почему? – вскричал наш друг. – Господин Тирстратен богат.

Хозяин опять принялся за свою работу. – Лучше пока помолчать, – подумал он про себя. – Этот мальчик так доверчив и неопытен. По глупости, он еще впутает меня в какую-нибудь неприятность. – А вслух добавил: – Его сиятельство, лорд Кроуфорд присылал за вами, Антон.

Мальчик вскочил. – Известия о моем отце? О, господин Романн, не скрывайте от меня ничего.

– Нет, нет! Лорд велел сказать вам, что вы можете придти к нему. Если вы не желаете жить в его доме, он готов устроить вас иначе. Вы бы не должны были отказываться, Антон. Их сиятельства известны во всем Лондоне, как друзья человечества и благодетели бедных.

Наш друг изменился в лице. – Но я не бедный, – вскричал он. – Я не нуждаюсь ни в чьей благотворительности, тем менее в благотворительности человека, который, по простому подозрению, засадил в тюрьму моего отца.

– Антон, Антон! Подумайте хорошенько и не оскорбляйте раньше времени человека, который желает вам добра.

– Я не желаю иметь с ним никакого, совершенно никакого дела. Кроме того, я на очень хорошем месте и имею все, что нужно.

– Антон!

– Да, да. Скажите это великодушному господину, если ему еще раз вздумается прислать сюда. Я в нем не нуждаюсь.

Романн пожал плечами. – Вам лучше знать ваши дела, Антон. А я бы на вашем месте не стал ссориться с таким человеком, как лорд Кроуфорд.

Антон беззаботно засмеялся. – Что бы там ни было, я не приму из его рук ни единого куска хлеба.

Затем он расплатился за последнюю ночь, связал свои и отцовские пожитки в узел и обещал добродушному хозяину навестит его при первой возможности.

– Ведь вам рано или поздно может понадобиться друг и защитник, Антон, – сказал хозяин.

– Не думаю! Господин Торстратен относится ко мне так сердечно, что я не пропаду под его покровительством.

Романн покачал головой. – А вы не находите ничего странного в поведении этого господина? Вас не удивляет, что предприниматель закармливает в трактирах дичью и вином своего мальчика для посылок?

При этих словах будто ослепительная молния мелькнула перед глазами Антона, но это продолжалось одине момент, упрямство помешало ему остановиться на этой мысли.

– Я сам своей личностью нравлюсь господину Торстратену, – сказал он.

– И он вам платит за то, что вы прогуливаетесь с ним по городу!

– Со временем я поступлю к нему в ученики, или буду продавцом в лавке, которую он откроет. Иногда и резчики могут оказаться друзьями человечества… не правда-ли, господин Романн?

Хозяин пожал ему руку. – Дай Бог, Антон. Прощайте, прощайте.

Наш друг ушел домой совсем не в таком радужном настроении, в каком пришел, но впечатление от этого разговора очень быстро рассеялось. Он купил себе изрядный кусок хлеба и сыра, причем у него еще осталось два шиллинга, которые должны были лечь в основание его воздушных замков, и он весело начал их строить. Теперь все пойдет отлично, – в этом он был уверен.

Забравшись в свою опрятную, чистую комнату на чердаке, он проспал в ней здоровым сном юности вплоть до следующего утра, а вставши, достал свое лучшее платье и вообще принарядился. Было воскресенье и господин Торстратен мог предложить ему пойти вместе в церковь.

Случилось не так: голландец пришел только к двенадцати часам и был рассеян и расстроен!

– Вы свободны до вечера, – сказал он. – Около десяти или одиннадцати часов я зайду за вами. Вы должны оказать мне услугу, Антон.

– С величайшим удовольствием, сэр. Приказывайте!

– Дело идет об одном пари, – сказал, улыбаясь, голландец. – Я должен поужинать в одном ресторане, в присутствии одного близкого приятеля, который при этом не должен узнать меня. Вы будете стоять за моим стулом и подавать мне кушанья, в нарядной ливрее, конечно.

– И это все, сэр?

– Да. Если сегодня и завтра вечером мне удастся разыграть эту невинную комедию, то пари будет выиграно; сто фунтов, и я дарю эти деньги вам, Антон.

– О, сэр, сэр!

– На них вы можете устроит что-нибудь для вашего отца, подкупить тюремного надзирателя, или нанять адвоката. Здесь, в Лондоне, все возможно.

– О, сэр, и вы надеетесь, что выиграете?

– Я в этом совершенно убежден, только вы должны добросовестно помочь мне. Сегодня вечером я принесу ливрею, – серую с оранжевым, не правда-ли? Так как вы говорите по-немецки, то мы выдадим себя за соотечественников. Я назовусь бароном Кирхгейм и таким образом совершенно собью с толку моего приятеля. Вам надо знать несколько слов по-английски, чтоб говорить с кельнером при рассчете, и, при моей помощи, вы их заучите заранее.

Сердце Антона стучало, как молоток. – Как вы добры! – повторял он, – благодарю вас тысячу раз.

Голландец остановил его. – Не так поспешно, – сказал он. – Во всяком случае, это ведь может и не удастся. И при этих словах на лице его появилась гримаса, и в темных глазах мелькнуло странное выражение.

– Прощайте, – прошептал он, и быстро вышел. – До свидания.

Антон остался один. Хозяин сказал, что ему велено заботиться о пропитании молодого человека, потом предложил ему две старых книги на немецком языке и начал расспрашивать о том и о сем, очевидно, желая удовлетворить свое любопытство; но Антон всячески старался избегать его и тотчас после обеда ушел в церковь, где произносили проповедь на немецком языке. К этому привык он с раннего детства и счел бы за грех не побывать в воскресенье в храме. И в сердечной простоте он молился: «Отец небесный! дай, чтобы моему господину удалось его предприятие, ведь ты знаешь, на что я хочу употребить эти деньги».

Уныло тянулось в Лондоне воскресенье, на пустынных улицах была полнейшая тишина, и Антон насилу дождался вечера.

На этот раз голландец приехал в наемной карете и был одет так элегантно, что Антон принял его за какого-нибудь принца. Его гладкие светлые волосы теперь вились и темными локонами спускались на лоб, большая черная борода покрывала всю нижнюю часть лица, синие очки закрывали глаза. Антон мог пройти мимо своего господина и не догадался бы, что это он. Только голос остался неизменным, и Антон тотчас же узнал его. – Вы непременно выиграете пари, сэр, – вскричал он с восторгом. – Ах, я чувствую, как будто эти сто фунтов уже лежат у меня в кармане.

– Будем надеяться, – смеясь сказал Торстратен, – впрочем; день хвалят лишь тогда, когда настанет вечер. А у меня для вас есть еще одна приятная новость, Антон. Даже очень приятная.

Наш друг невольно стиснул руки., – Касающаяся моего отца, сэр? Неужели он свободен?

Голландец остановил его. – Не надо торопиться. У вас уже все идет, как по маслу. Нет, мой милый, ваш отец не свободен, но, благодаря моим связям, мне удалось напасть на след, и теперь мы будем зорко следить. Если надежды меня не обманывают, через несколько дней мы посадим Томаса Шварца под замки и запоры.

Антон с трудом удержал крик радости. «О, небо! Томас пойман!»

– Не пойман, а напали на его следы.

– Так значит, он живет здесь, в Лондоне?

– Да. Один из моих друзей, человек вполне надежный, следить за ним.

– Возможно-ли, сэр! И так скоро!

– Счастливый случай, – улыбаясь, сказал голландец. – А теперь нам надо спешить, мой друг. Одевайтесь.

Смущенный и взволнованный таким неожиданным известием, Антон оделся в серое платье с ярко желтыми украшениями, принесенное Торстратеном. Перчатки, белый галстух, новехонькие отвороты, – словом, наш друг сразу превратился в франтоватого столичного ливрейного лакея.

А к вам идет, – вскричал голландец. – Пожалуй, наша шутка и в самом деле удастся, как нельзя лучше.

И они оба отправились в карету, Торстратен сел внутри, а Антон взобрался на козлы.

На углу одной из самых видных улиц города экипаж остановился, господин и слуга, пройдя немного пешком, вошли в подъезд ярко освещенного дома. Стоявший у подъезда швейцар, пропуская Торстратена, низко ему поклонился. Кельнеры помчались в обеденный зал, задвигав столами и стульями, наперерыв выказывая предупредительность и услужливость.

Торстратен держал себя так непринужденно, как будто никогда не знался с сомнительными личностями, и никогда нога его не переступала порога разрушенных флигелей на задворках.

Он кивнул Антону, чтобы тот стал за его стулом, а затем взял карту кушаний и заказал целый ряд самых дорогих блюд. Конечно, не обошлось без бутылки Канарского секта.

Антон прислуживал своему господину вместо кельнера, а тот медленно и с прохладной ел, ни разу не взглянувши на мальчика.

Так прошел час; наконец голландец вынул несколько золотых монет и велел Антону расплатиться в кассе и дать слугам очень щедро на чай.

Все так и кланялись в пояс и робко осведомлялись у Антона об имени знатного незнакомца.

Антон внутренно смеялся. – Моего господина зовут барон Кирхгейм, отвечал он по-немецки.

Слово «барон» было понято, и поклоны удвоились. Два кельнера со всех ног кинулись отворять дверь знатному господину, когда он уходил из ресторана, и ни один из них не обратил внимания на скромно одетого пожилого человека в сером платье, который проскользнул тут же и притаился у стены, пока Торстратен и Антон прошли шагов двадцать; тогда он почти бегом догнал их и пошел вслед за ними в самом близком от них расстоянии.

– Сегодня удалось, – сказал, смеясь, голландец. – Если б и завтра сошло также удачно!

– Наверное! – вскричал Антон. – А известный господин был там!

– Он сидел совсем близко от нас, и я каждую минуту боялся, что он узнает меня и назовет по имени.

Антон рассмеялся. – Слава Богу, что этого не случилось! Велика-ли сумма, поставленная на пари?

– Тише! – прервал голландец. – О подобных вещах говорят только у себя в комнате.

Человек в сером шел так близко, что слышал каждое слово, и при последних словах улыбнулся с довольным видом.

– Пока, на завтрашний день, вы опять свободны, – сказал Торстратен. – Я зайду за вами вечером. А кстати, – чтобы не забыть! – вот вам деньги.

Он подал Антону несколько монет, которые тот принял с благодарностью. – Оденьтесь завтра часам к девяти, а если бы кто-нибудь увидал вас, скажите, что это для маскарада.

– Хорошо, сэр. А у господина Маркуса не будет завтра для меня работы?

Торстратен покачал головой: – Нет, – сказал он, в настоящее время для вас нет никакой работы.

– А господин Маркус не пойдет завтра вечером с нами?

– Его не вытащишь. Он от природы такой угрюмый нелюдим.

Антон посмотрел на своего господина. – Господин Торстратен, – сказал он, – почему у господина Маркуса такой ужасный шрам на лбу и на носу?

– Шш! Что у вас за мысли! Впрочем, – прибавил он, тут, конечно, нет никакой тайны. В молодости Маркус однажды дрался на дуэли, от которой и остались эти неприятные воспоминания.

Человек в сером при последних словах голландца был так близко, что от него не ускользнул ни один звук. Казалось, он стал вдвое внимательнее; быть может, он надеялся услыхать адрес, название улицы. Но шедшие впереди его долго молчали, и только через четверть часа голландец заговорил опять. – Теперь мне направо, – сказал он, – а вам налево; вторая улица отсюда будет ваша. Еще одно слово, Антон; о моих делах не говорите никому; адреса моего вы, кажется, не знаете?

– Действительно, не знаю, сэр.

– Ну, и хорошо. Скоро мне предстоит получить большую сумму, и тогда я открою лавку различных предметов искусства, а до тех пор верьте мне на слово. Понятно, у меня есть свои причины.

– Которые я уважаю, сэр.

– Спокойной ночи, спокойной ночи.

Они расстались, и, пока Антон розыскивал свою скромную квартиру, Торстратен быстрыми шагами шел по направлению к самой шумной части города. По пятам за ним следовал человек в сером. бесшумно и быстро, как змея, скользил он в постоянно менявшейся толпе прохожих, не теряя из виду голландца; он следовал за ним по улицам и переулкам до самой двери плохенького дома, в который вошел Торстратен. Он тихо вошел вслед за ним в сени, прислушиваясь к затихавшим шагам на лестнице. «Четыре лестницы наверх», – подумал он, вынул записную книжку и в полутьме записал в ней несколько строк. Между тем Торстратен, поднявшись в верхний этаж, открыл дверь и вошел в совершенно темную комнату, негостеприимный холод которой заставил его выбраниться.

– Отвратительная берлога, – проворчал он.

– Что верно, то верно, – отозвался из темноты мужской голос.

Голландец испугался. – Это ты, Маркус?

– Зажги лампу, так увидишь.

Торстратен проворчал что-то себе в бороду, однако же повиновался. Сняв надушенные перчатки, он достал из угла поломанную лампу и зажег ее. Слабый свет осветил убогую комнату; с кровати на него смотрели блестящие глаза человека с лисьей физиономией.

– Тьфу, пропасть! – сказал он насмешливо. – Нечего сказать, ты нарядился франтом. Тоже на счет кассы предприятия, вероятно?

– Конечно.

– Это с твоей стороны превосходно. А для меня нет даже куска хлеба, чтоб утолить голод. Дай мне чего-нибудь поесть, Пит.

– У меня ничего нет. С какой стати ты сюда пожаловал?

– С такой стати, что ты за весь день не принес мне ни куска хлеба. Или, по твоему, я могу жить воздухом?

Торстратен снял фальшивую бороду и очки, сбросил элегантное платье и облекся в изношенный, когда-то серого цвета, сюртук. – Живи, чем знаешь, – сказал он резко, – по мне, хоть помирай. От меня ты не получишь ни корки хлеба, это я сказал тебе еще третьего дня.

Маркус сжал кулаки. – А ты будешь процветать в благоденствии? – проговорил он со скрежетом. – Может быть, ты только что поужинал жареной говядиной?

Голландец утвердительно мотнул головой. – Ростбифом дикой козы и паштетом, сказал он.

– И запивал, может быть, бургундским вином?

– Сектом!

Маркус вдруг вскочил с места; он смотрел горящими глазами и походил на разъяренного зверя; рубец его налился кровью.

– Тоже из кассы предприятия? – вскричал он, – И это в то время, когда у меня нет куска хлеба, когда я мерзну и умираю от жажды!

Торстратен пожал плечами. – Твой собственный выбор, Маркус.

– Мошенник, обманщик!

– Не закричишь-ли еще погромче, чтобы оповестит весь дом?

– Я убью тебя, ты, ты…

И он, как бешеный, кинулся на Торстратена. Голландец крепко уперся ногами, схватил его за обе руки и обезоруженного прижал к стене. – Хочешь еще? прошипел он.

Маркус изнемогал. – Ты наелся, – задыхаясь сказал он, – ты сыт и согрет, что тебе стоит одолеть изголодавшегося!

– Сдаешься? – прошептал Торстратен.

– Т. е. ты хочешь, чтоб я отдал тебе билет?

– Конечно.

– Чтобы ты украл его у меня, негодяй?

Голландец вдруг выпустил его, схватил свое платье и шляпу.

– Итак, я буду ждать, когда ты придешь просить милости на коленях, Маркус. А в этой берлоге и в твоем обществе, – слуга покорный.

Человек с лисьей физиономией перепугался. – Ты уходишь, Пит? Может быть, хочешь уйти на всю ночь?

– Я не вернусь до завтрашнего вечера.

– Но до тех пор я умру с голода и с холода. Неужели у тебя не осталось ни капли человеческого чувства?

Торстратен засмеялся. – Ни капли, повторил он.

– О, ты способен совершенно спокойно перешагнуть через мой труп.

– Конечно, только сначала обыщу карманы и возьму билет.

Маркус захохотал сиплым хохотом.

– Я прежде зубами разорву его в клочья, – вскричал он.

Голландец кивнул головой. – Приятно оставаться, Маркус. Прощай!

Но Маркус остановил его. – Карманы полны, а хлеба нет, – вскричал он, почти со слезами. – Серебро и золото, и ни куска хлеба, ни искры огня, – это ужасно! Ведь не станешь кусать деньги, не затопишь ими печки! О, Пит, Пит, дай же мне кусок хлеба;

– А ты дай мне билет.

– Значит, у тебя тут спрятаны припасы?

– Дай мне билет.

– Где же ты его разменяешь, спросил Маркус, изнемогая от голода.

– В ресторане Флетчера, далеко отсюда.

– И ты клянешься, что принесешь половину денег мне, Пит?

– Клянусь.

Маркус всплеснул руками. – Что значит твоя клятва! Ничего, ровно ничего!

– Спокойной ночи, Маркус, ты, очевидно, в дурном настроении.

– Оставайся! Оставайся, я сдаюсь. Что у тебя спрятано тут в комнате съестного?

– Хлеб, мясо, морской рак, полбутылки вина.

– А ты наверное выпил целую.

– Гораздо больше. Только я пью не так, как ты, не напиваюсь, как скотина, держу язык за зубами и умею владеть собой.

Маркус поднял руки. – Да, – сказал он, – да, ты дьявол, бессердечный, бездушный, для тебя один закон, одна цель – собственная выгода.

– Совершенно верно, – отвечал Торстратен, – Но, возвращаясь к ужину, – как тебе нравится меню? Я выбрал смородинную настойку.

Человек с лисьей физиономией медленно достал из бокового кармана книгу, между листами которой был запрятан тысяче-фунтовый билет, несколько помятый и с виду не совсем новый; он взял его и, как бы лаская, провел по нему концами пальцев.

– Мое последнее, мое единственное достояние, – шептал он.

– Т. е. наше, ты хочешь сказать, Маркус.

Маркус покачал головой, но не сказал ничего; он молча, дрожащей рукой подал голландцу билет, который тот с жадностью схватил и в одну секунду спрятал в бумажник.

– Вот так, Маркус, теперь можешь поужинать.

Он отпер замок стенного шкафа и вынул оттуда съестные припасы и полбутылки вина. – Ну, ешь и пей. Вот тебе ключ от комнаты.

Маркус, как зверь, набросился на пищу. – Ты уходишь? вскричал он, глотая кусок за куском.

– Да, здесь слишком холодно и мрачно.

В комнате слышно было, как Маркус стучал зубами.

– Пит! – сказал он, – ты знаешь, что я не могу показаться на улицу с моим шрамом, что над головой моей смертный приговор висит, как камень, который ежеминутно грозит свалиться и раздавить меня своею тяжестью. Если ты не принесешь мне пищи, я умру с голода в этой холодной комнате.

Торстратен пожал плечами. – Вина не моя.

– Конечно, не твоя, но согласись, что положение мое ужасно, невыносимо. Я должен выбраться отсюда за границу, и для этого необходимы мне эти пятьсот фунтов.

– Прекрасно, Маркус, прекрасно!

– Значит, ты принесешь мне еды и купишь билет на пароход в какой-нибудь конторе? Вспомни свою клятву, Пит.

– Конечно.

Маркус вздохнул. – Ты также развязно пообещал бы мне, если б я попросил тебя завтра сдвинуть землю с места, потому что ты не намерен исполнить того, что обещал.

– Прощай, Маркус.

– Прощай, Пит. Но помни, – если ты меня обманешь, мы с тобой посчитаемся рано или поздно, и тогда тебе будет плохо.

Торстратен улыбнулся той равнодушной улыбкой превосходства, которая всего больше способна раздражать противника. Не сказав больше ни слова, он вышел из комнаты.

Маркус опустил голову на стол; он рыдал от бешенства и бессилия.

А Антон во время этих происшествий спокойно спал и видел приятные сны. Томас Шварц найден! Это счастливое известие доставило ему большое удовольствие, скрасившее даже весь следующий день. Наш друг помогал своему хозяину полоскать бутылки и мыть стаканы, чистил свое собственное платье и с нетерпением ждал вечера, когда придет Торстратен и сообщит ему дальнейшие новости. Сегодня он должен получить сто фунтов! Эта сумма кружила ему голову. Как должно быть богат Торстратен, если так беззаботно может делать подобные подарки. Если даже он не выиграет пари, то и тогда слуга его наверное получит приличное вознаграждение за участие в этой шутке, – в этом не может быть ни малейшего сомнения. Итак, счастье, очевидно, склоняется в его сторону.

Он напевал свежим голосом немецкия песни, а под вечер, нарядившись в нарядный костюм, даже пустился перед зеркалом танцевать вальс. Дома, однажды зимой, он прошел целый курс танцев, и теперь пестрые картины тех веселых дней возникали перед ним в ярких красках. Он видел маленького, тщедушного учителя, улыбавшегося направо и налево, и слышал его голос, – раз, два, три, – поклон. «Антон, вы у меня лучший ученик».

Эта похвала обрадовала его тогда, радовала еще и теперь. И, несмотря на это, он вздохнул. Все товарищи тех веселых уроков остались на родине, все живут среди близких; под защитой немецких законов; только он одинок на чужбине, и Бог знает, что ожидает его еще впереди. Он опустил голову на руки. Если даже все пойдет хорошо, если даже освободят его отца, – что будет дальше? Нищими пришли они с отцом в Лондон. Томас Шварц обещал помочь им основать в Америке новое отечество. А теперь?

Но не стоит об этом думать. Быть может, господин Торстратен даст еще добрый совет, может быть, доставит отцу какое-нибудь занятие. Он так охотно идет на помощь, так добр, так энергично берется за всякое дело, он не остановится на половине. Когда; благодаря ему, настоящий виновник будет найден и предан суду, он не оставит без помощи пострадавшего невинно и спасет его от гибели.

Конечно, это будет так. Антон отогнал беспокойные мысли и опять стал читать немецкую книгу, данную хозяином, пока, около 10 часов, не явился голландец и не увез его в карете.

Антон смотрел на него с ожиданием. «Ну?», спросил он скорее глазами, чем словами.

– Томас Шварц задержан, – смеясь сказал Торстратен. – Он голодал и холодал и, наконец, признался в своем преступлении. Через несколько дней ваш отец будет свободен.

Антон насилу мог говорить. – Господин Торстратен, – прошептал он. – О, – господин Торстратен, как вы добры!

– Потому что вывожу на чистую воду мошенника? Да ведь это прямая обязанность всякого честного человека.

– Да, но, но…

Голландец улыбнулся. – Ну, пойдемте, Антон. Сверх ожидания, я уже сегодня получу часть денег в уплату, и потому нашу лавку можно будет открыть в ближайшем будущем. Дело будет очень значительное. Ваш отец, если пожелает, тоже может получить место.

– О, Боже!

– К сожалению, я не могу предложить ему места по сельскому хозяйству, – продолжал Торстратен, – у меня нет ни земли, ни скота, но, если ваш отец удовлетворится должностью надсмотрщика в моем складе, то с большим удовольствием.

Антон не помнил себя от радости. – Чем и когда я заслужу вам за все, пролепетал он.

– Идите только теперь поскорее, мы выиграем сто фунтов.

– О, Боже! Да, сто фунтов. Я уже не знаю, о котором счастье думать раньше, которое ценить больше.

– Меня эта история забавляет, – засмеялся Торстратен, – мой ближайший друг сидит возле меня и не узнает меня.

– Не покажете-ли вы его мне сегодня, как-нибудь незаметно, сэр?

– Охотно, если это доставит вам удовольствие.

Карета, как и накануне, быстро катилась по улицам, и в каких-нибудь полчаса, господин и слуга были уже в обеденном зале элегантного ресторана. На этот раз день был будничный, и все места были заняты; обедали и за общим столом, и отдельными группами, и свободных мест вообще оставалось немного.

Торстратен окинул внимательным взглядом залу и, с довольной улыбкой, заняв отдельный столик, опять заказал обильный обед. В его выразительных глазах светилось торжество, он медленным движением вертел в руках нож.

Следом за ним и Антоном в залу вошел вчерашний господин в сером платье и незаметно обменялся поклоном с двумя другими господами, сидевшими вместе за одним столиком. Эти два господина скоро бесшумно покинули залу, а он пробрался дальше и поместился так, что мог наблюдать за Торстратеном, сам оставаясь незаметным.

Принесли заказанный ужин. Голландец разрезал жареную курицу и, казалось, вполне отдался удовольствию еды.

Вдруг возле, кто-то двинул стулом и рядом с ним раздался тихий голос. – Вы позволите?

Голландец был поражен, как электрическим ударом. Выстрел из пистолета не мог бы испугать его сильнее. Это был голос Маркуса.

Торстратен быстро повернул голову. В этот самый момент сгорбленный старик опустился на стул у ближайшего стола, неловко и мешковато ощупывая его, очевидно, вследствие плохого зрения. Его лицо до самого рта было закрыто широким зеленым зонтом.

– Кельнер! – Принесите карту кушаний.

Это был Маркус. Он сумел достать себе приличное платье и зонтик и, презирая опасность, пришел сюда, чтобы следить за Торстратеном. Теперь нужно быть на стороже, на случай непредвиденных осложнений.

Голландец повернул свой стул так, что Маркус не мог видеть его лица, он продолжал есть, по-видимому, спокойно, а на самом деле готов был подавиться каждым куском. Он чувствовал словно в этот момент ему в горло вонзились когти.

Антон тоже узнал приятеля своего патрона, но присутствие его здесь не казалось ему нисколько странным, и он все время думал только о незнакомце, с которым Торстратен держал пари и проигрыш которого он надеялся получить в свою пользу.

Не тот-ли это коренастый господин среднего роста, что сидел возле кассы, закрывшись газетой и часто поглядывая из-за неё? Конечно, это должно быть он.

Улучив удобную минуту, мальчик нагнулся к своему господину и шепотом напомнил ему об его обещании. – Пожалуйста, посмотрите влево, сэр. Не этот-ли господин в сером?

Торстратен повернул голову, и в тот же момент повернул голову и Маркус. Он поднял на одну секунду зеленый зонт и следил за взглядом своего товарища. Если у Пита была тайна, то он должен узнать ее.

По едва заметному шороху газеты, можно было догадаться, что господин в сером пошевелился. На один момент его глаза встретились с глазами беспокойно наблюдавшего Маркуса.

Затем зонт опять опустился, и все приняло прежний вид.

Но если бы кто-нибудь заглянул за лист газеты, то увидал бы во взгляде незнакомца громадное изумление, смешанное с гордым торжеством.

Торстратен, с своей стороны, покачал слегка головой. Не взглянувши хорошенько на человека в сером, он сказал: – Это не он. Его, должно быть, еще нет. И потом продолжат есть.

Но все в жизни имеет конец, в том числе и ужин, если даже окончание его страстно хочется отодвинуть подальше.

Маркус хотел перехитрить, Торстратен видел это и, несмотря на это, должен был, наконец, вынуть бумажник и достать из него билет в тысячу фунтов, который передал Антону. – Заплатите в кассе, – сказал он вполголоса, тщательно скрывая свое беспокойство.

В тот же момент Маркус поднялся. С намерением? Но с каким?

– Антон!

– Сэр?

– Вы знаете этого господина? Который с зеленым зонтиком?

– Это…

– Шш! Не нужно имени. Если бы он стал с вами разговаривать, или делать вам какие-нибудь знаки, не обращайте на него внимания, и, если бы он стал требовать у вас билет, не давайте ему ни под каким видом, а пройдите мимо, как будто вовсе его не знаете.

Антон поклонился. – Хорошо, сэр, но…

– Тут не место никаким «но». Могу я рассчитывать на ваше послушание, Антон?

– Да, сэр, конечно.

– Хорошо, в таком случае идите.

Наш друг стал пробираться чрез густую толпу людей, которые ходили взад и вперед и очень затрудняли его движение к кассе. Он держал врученную ему драгоценность в зажатой руке, – кто захотел бы отнять ее у него, тот прежде должен был бы отнять у него жизнь.

Маркус был уже тут. Он подмигивал ему, что-то шептал, делал многозначительные жесты указательным пальцем правой руки. – Вы, вы…

Антон на ходу обернулся на своего господина. Стул Торстратена был пуст, его нигде не было видно.

Странное чувство шевельнулось в душе Антона. Сколько раз он ни менял билета, голландец каждый раз исчезал и появлялся снова лишь тогда, когда дело было сделано. Что это значит? Но теперь у него не было времени разгадывать загадки. Маркус протолкался совсем близко к нему, приподнял свой зонт и, смотря ему прямо в лицо, повелительно сказал: – Дайте мне билет. Скорее!

Наш друг не обратил ни малейшего внимания на эти быстро сказанные слова, он шаг за шагом двигался в кассе, а вместе с, ним, не отставая, двигался и человек в сером. Антон испугался. Торстратен, очевидно, ошибся, незнакомец наверно был тот самый друг, с которым он держал пари и который как раз теперь, в последний момент хочет обнаружить себя и сказать: – Я давно узнал тебя. Какая досада!

Антон еще раз обернулся назад. Торстратена не было, видно. – Слушайте же, – прошептал ему на ухо Маркус. – Разве вы меня не узнаете? Я приказываю вам отдать мне билет.

Антон не слушал его. Он подошел к кассе и передал билет в руки кассира. – Деньги, сэр! – сказал он, пользуясь теми немногими английскими словами, которым научил его Торстратен. – Прошу разменять.

Кассир взял билет и, осмотрев его со всех сторон, хотел положить в особое отделение своей кассы. Но в это время господин в сером, энергично расталкивая публику, протянул руку и сказал кассиру: – Позвольте, сэр.

Кассир, казалось, был крайне изумлен. – Мистер Соундерс! – сказал он. – Вы здесь? И по поводу этого билета?

– Да, позвольте, пожалуйста, мне посмотреть бумагу.

Испуганный кассир передал ему билет, и мистер Соундерс вынул лупу и стал его рассматривать. Настала всеобщая тишина, и только шепотом передавали друг другу, что это мистер Соундерс, наводящий ужас агент тайной полиции.

Через несколько минут этот господин спокойно опустил билет в боковой карман. – Фальшивый! я так и думал.

Каесир вскочил. – Билете, сэр? Но, но…

– Счет по карте, хотите вы сказать? Да, тут уж я вам помочь не могу.

– Где же барон, – вскричал кассир. – А его слуга? Он только что был тут у стола.

Полицейский чиновник засмеялся. – Оставьте мальчика, – сказал он, – он ничего же знает. А этого гуся, Корнелиуса Тар Вейна, мы поймали, на этот раз ему не уйти. А может быть, в сеть попадет и другая, давно желанная птица.

– Здесь несколько чиновников? – спросил кто-то из публики.

– Весь дом, оцеплен.

– Бр, как неприятно!

Через несколько минут зала опустела. Знатные посетители были недовольны, что час их отдыха нарушался такими неприятными вещами, как арест и преследование.

Антон тоже исчез. В тот момент, когда всеобщее внимание было обращено на полицейского чиновника Маркус взял его за руку и толкнул к двери. – Долой отсюда, юнец! Долой, пока не поздно.

Антон, не раздумывая долго, сбежал вниз по лестнице и через кухонную дверь, на улицу, но здесь его остановил человек в мундире словами: – вы арестованы, и рука этого человека опустилась ему на плечо. Но Антон вырвался и скрылся в тени противоположной стороны улицы прежде, чем поймавший его успел оглянуться. Он летел по шоссе, как птица, как ветер, несущийся по равнине. Через несколько минут преследователь его увидал, что ему не догнать быстроногого юношу.

Правда, и Соундерс сказал, что этот неважен, но что обоих взрослых, – того, который с бородой и в очках, и другого, со страшным шрамом, не выпускать ни в каком случае.

Ворча и отдуваясь, блюститель закона вернулся на свой пост, а Антон между тем бежал все дальше и стал замедлять свой бег лишь тогда, когда пробежал больше мили от ресторана.

Он огляделся. Слева с однообразным шумом текла река, справа, в некотором отдалении, стоял дом, в котором он провел последнюю ночь. Слава Богу! не давая себе отчета, он бежал как раз в этом направлении.

Почти не сознавая, инстинктивно, он отыскал свою комнату на чердаке и переменил пестрый костюм на свое обыкновенное платье. Гребень и щетку он захватил с собой, а затем…

Да, ему не с кем было прощаться. Он мог приходить и уходить, и никому не было до него дела.

Сегодня эта мысль резала его, как ножем.

Тихонько закрыв на собой дверь, он опять очутился, на улице.

Куда же теперь?

Было так страшно холодно… Для несчастного, бесприютного мороз бывает всегда особенно жесток. Каждый порыв ветра словно несет воспоминание об его несчастий.

Антон шел без всякой цели, прямо, куда глаза глядят. Только теперь он начал понимать дело, и глаза его открылись.

Итак, это были фальшивые билеты, которые Маркус подделывал, а Торстратен пускал в ход, конечно, не сам, так как это было опасно, а через него, нашего друга, который теперь, при мысли о такой низости, сжимал кулаки. Он тоже помогал грабить бедных, честных людей.

Все эти мелкие торговцы сигарами, мясным товаром, писчебумажными принадлежностями, как, горько жалели они о потере своих десяти фунтов! Многие из обманутых, конечно, поспешили, по возможности скорее, сбыть фальшивый билет кому-нибудь другому, из одной боязни убытков, которых их собственное маленькое дело не могло бы вынести. Таким образом бессознательно они сами входили в грех по чужой вине.

При этой мысли Антон невольно подумал о своей роли в этом деле и его бросило в жар.

И припомнились ему слова хозяина-немца. «Разве вы не находите странным, что предприниматель угощает своего мальчика для посылок дичью и бордо»?

Теперь он понял, для чего это было нужно. Его закармливали, чтоб ослепить, чтоб погубить его.

Мало-помалу для него все стало ясно. Маркус жил в этой ужасной норе, чтоб никто не мог его видеть, он избегал дневного света, потому что деятельность его была преступна.

Даже больше. Все то, что Торстратен говорил о Томасе Шварце и об его поимке, все это выдумки. Он не знал Томаса, ничего не знал о нем, и все, что он говорил, имело одну цель, – заручиться преданностью Антона, чтобы сбывать фальшивые билеты.

Антон остановился в ужасе. Теперь, наконец, чаша была переполнена, он потерял все, даже свою собственную безупречность, право жить в Лондоне, возможность увидаться с отцом. Ежеминутно его могли остановить на улице и заключить в тюрьму. Он хотел сбыть фальшивый билет, он был в сообществе с мошенниками и преступниками.

И страстная тоска по родине переполнила его сердце.

Если б между ним и его немецкой отчизной не лежало непреодолимой преградой море, он на собственных ногах пробежал бы все эти мили, чтоб дома протянуть руки к людям, которые говорят на его родном языке, просить их помощи, рассказать им несчастья, постигшие его и отца; пусть они рассудят их, только рассудят, больше ему не нужно ничего.

Но это было невозможно. Он никогда не попадет в Германию. Никогда. Обширное море преградило ему путь на родину.

Медленно шел он дальше. Может быть, вне Лондона, где-нибудь в деревне, он найдет себе работу, чтоб временно поддержать свое существование до тех пор, пока…

Увы, у него нет ни цели, ни места, куда бы стремиться. В Лондон вернуться невозможно, нельзя даже написать хозяину-немцу, потому что письмо может навести на след сыщиков.

Может ли человек быть более одиноким, более несчастным? Антон не допускал этого.

Вдруг он перенесся мыслью в роскошные комнаты дома Кроуфорда. Владелец дома благоволил к нему, предлагал ему свою помощь, – не принять-ли в этот черный день его протянутую руку?

Он вздохнул и покачал головой. Никогда! Никогда! Да и не поздно-ли? Отец – вор, сын – помощник вора, это так просто, так понятно.

Дальше, дальше, – все равно куда.

Улицы мало-помалу становились тише и пустыннее, прохожие встречались реже, фонарей было меньше, иногда попадались запущенные дома, незастроенные пространства, засыпанные снегом сады и места для склада дров.

А слева все бились неустанно о берег черные, грозные волны, и дорога то приближалась к ним, то отступала, но никак не могла с ними расстаться. Воздух как будто был окутан громадным черным покрывалом, ни один луч света не озарял дорогу.

Антон опять остановился. Хорошо ли он делал, идя так в потьмах, куда глаза глядят? Может быть, в этом бесцельном блуждании он описал уже круг и опять стоит у того места, откуда ушел. Страшная, почти непосильная мысль для одинокого, беззащитного мальчика! Он подозрительно осмотрелся. Если бы можно было на ночь укрыться в каком-нибудь подземелье! Какое бы это было блаженство!

На самом берегу черным пятном в окружающей тьме виднелась опрокинутая лодка. Вблизи не было ни души, и только волны нарушали ночную тишину. Антон подошел к лодке и подполз под нее.

Руками он нащупал сухия стружки и какие-то лохмотья, слышно было, как задвигалось что-то живое.

Антон испугался. «Кто тут?» спросил он нетвердым голосом. Ответа не было. Не кто-то чиркнул спичкой, и, при блеске огня, мальчик увидал укутанного в лохмотья человека, который, прищурившись, осматривал его с головы до ног, а когда спичка погасла, с невнятным бормотанием снова улегся на опилки. – Ничего, – сказал он тихо. – Просто ребенок, который нас трусит.

Антон не понял смысла слов, но сообразил, что в этом тесном пространстве, очевидно, находилось еще третье лицо, и что никто не собирался гнать его из-под опрокинутой лодки. Он медленно опустился на стружки, чувствуя отраду уже от того, что холодный ветер не обдувает его со всех сторон.

Антон поднял воротник своего пальто и сунул пригоршню стружек под шапку, на которую положил голову. Возле он слышал перешептывание двух незнакомцев, откупоривание и закупоривание бутылок, а воздух под лодкой был пропитан винными парами. Антон дрожал от страха. Без сомнения, убогий ночлег с ним делили воры и бродяги. Что, если бы отец увидал его в этом обществе!

На улице выл ветер и скрипели снасти стоявших на реке кораблей, под лодкой взапуски храпели оба незнакомца. Антон без сна лежал на своем жестком ложе и, с бьющимся сердцем, все время прислушивался. Откуда-то издалека послышался бой церковных часов. Три. Как далеко еще до утра!

Антон припомнил все псалмы, все молитвы, которые когда-то учил у себя на родине и теперь повторял их, борясь со страхом перед всеми ужасами этой ночи, первой, которую он проводил чуть не под открытым небом.

Бродячия собаки, такие же бездомные, как он, обнюхивали лодку, крысы, шурша стружками, шмыгали взад и вперед, спасаясь от голодных, исхудалых кошек, глаза которых светились во тьме зеленоватым блеском. Под утро, едва забрезжил дневной свет, на берегу появился человек с мешком за плечами; он ощупывал железным крюком мокрый песок, вылавливая добычу, выкинутую речными волнами, кусок старого паруса, доску, бутылочную пробку, окурок сигары.

Когда этот человек ушел, Антон выполз из-под лодки и отряхнул свое платье. Члены его онемели, голова сильно болела, и голод сурово предъявлял свои права. Все двери были еще заперты, окна занавешены, ему пришлось пройти много улиц, пока, наконец, удалось найти скромную, маленькую гостиницу, где он мог позавтракать.

К кому ни обращался он по-немецки со своим вопросом о ближайшей деревне, ни от кого не мог получить никакого ответа. Но, очевидно, вблизи деревень не было. И впереди и назади тянулись нескончаемые ряды домов, и не было места ни для пашен, ни для пастбищ.

Около полудня начал падать крупными хлопьями снег. Антон отдал последний пфенниг за кусок хлеба и теплый суп, а потом опять пошел вперед наудачу.

Улицы постепенно становились опрятнее и шире, дома красивее, начали встречаться длинные аллеи, дачи, сады, надежды Антона стали опять оживать. То же самое было в Кутине, единственном городе, который он знал, а за красивыми маленькими виллами сразу же начинались дома крестьян.

Но на этот раз он ошибся. Аллеи тянулись бесконечно, не было ни лавки, ни трактира, ни ступеньки, на которой можно было бы на минуту присесть и отдохнуть.

Все гуще и гуще, крутясь, падал снег, все труднее было идти по сугробам. Кое-где, перед дверью господского дома, слуги прочистили дорожку, но кругом везде лежал глубокий снег, который прилипал к сапогам и заставлял на каждом шагу останавливаться, чтоб очистить их.

Безысходное уныние овладело мальчиком. Не раз ему приходило в голову лечь на дороге и умереть, но его останавливала мысль об отце. И опять он шел, дальше, с трудомпередвигая ноги, тяжелые, как свинцовые гири, окоченевший от холода, с болью в голове.

Еще раз на землю спустились сумерки, а огромному Лондону все еще не было конца.

Гдаза мальчика остановились на большом, великолепном доме, окна которого были ярко освещены. Не пустят-ли живущие там счастливцы погреться перед огнем своего очага несчастного скитальца, не дадут-ли собраться с силами для новой борьбы с холодной снежной пылью? Но здесь, конечно, не дают этого за пфенниги, о подобном позволении нужно просить, не унижая своего достоинства.

Однако, он медлил. Люди его не понимают, может быть, прижимают его за обыкновенного попрошайку, за мальчика, бегающего от работы и предпочитающего лучше протянуть руку за подаянием, чем усердно трудиться и честно есть свой собственный хлеб.

Антон покраснел от этих ужасных мыслей, тем не менее он был уже в палисаднике; идти далее было невозможно, он был не в силах; веки его отяжелели, в ушах шумело и раздавался какой-то жужжащий гул. Он дернул за звонок. В дверях появился слуга в ливрее с галунами и обратился к нему с короткими вопросами.

– Кто вы? Чего вы желаете?

Антон показал на свои руки, подул на них, желая дать понять, что они озябли; потом хотел войти в открытую дверь, но слуга быстро загородил ему дорогу. Одним толчком отстранив непрошенного гостя, он захлопнул перед ним дверь, быть может, на основании данных приказаний, и оставил нашего друга на улице, посреди жестокой снежной вьюги.

Антон прислонился к стене, перед глазами у него все завертелось. Дальше идти он не мог.

Глава IV

В руках смерти. – Человеколюбивый лорд. – Пробуждение новых надежд, – Арестантские суда. – Вербовка. – Торговля документами. – Завербованные.

Восточный ветер резко свистел между голыми ветвями высоких старых вязов; каждый порыв его нес целые волны снега. На расстоянии руки ничего нельзя было видеть, не было возможности ни идти, ни стоять, ни дышать. Хорошо в такую погоду сидеть дома, перед горящим камином, и смотреть, как за окном летают снежные хлопья, между тем как на полу играет красное пламя и приятной теплотой нагревает комнату; хорошо быть в родном, любимом месте, а не идти голодному, обездоленному, без надежды, без цели, по незнакомой дороге, не имея никакой защиты против всех превратностей изменчивой жизни.

Антон чувствовал, что силы его покидают; он смутно сознавал еще, что находится в частных владениях и потому должен выйти на дорогу, принадлежащую всем.

Там он ляжет и будет лежать до тех пор, пока смерть придет освободить его; здесь же слуги могут натравить на него собак, чтобы отогнать от дверей.

Из дома неслась музыка, слышно было, как двигали стульями, раздавались голоса, звон стаканов, беззаботный смех.

Антон подумал о вине, которое там, в этом доме, лилось, конечно, ручьями; о нежащей теплоте воздуха и мягких, теплых коврах. Только несколько капель этого укрепляющего напитка, только четверть часа тепла в лучах этого дрожащего пламени, и он спасен.

Он спустился неверными шагами по ступенькам лестницы и через палисадник вышел опять на дорогу. Железная решетка перед домом опиралась на довольно высокий фундамент из цемента; на который он кое-как примостился и закрыл лицо оцепенелыми от холода руками. Ветер и снег хлестали ему прямо в голову, которая трещала от боли; он закрыл глаза и пытался заснуть. Дальше он не пойдет, – Бог судил ему умереть на этом месте.

И странно, смерть подошла к нему тихо и нежно, как друг с доброй вестью. Ему показалось, что в воздухе что-то зазвенело, знакомые образы медленно выплывали откуда-то и с улыбкой смотрели в бледное, печальное лицо мальчика. Ведь это старый дом на Келлерском озере, в Германии? В дверях стоит мать с ласковым взглядом, поджидая своего сына, который вприпрыжку бежит из школы, счастливый и веселый, ничего не зная о той борьбе, которая ждет его в жизни. Он кладет ей на плечи руки и нежно ласкает ее. Не приснилось ли ему все то злое, ужасное? Может быть, нет никакого Лондона, нет никакого Томаса Шварца, который толкнул отца его в тюрьму.

Вскоре исчезло и это смутное воспоминание действительности, он заснул, и ему казалось, что он лежит в объятиях матери, а между тем его все толще и толще белым покровом окутывал снег. Он соскользнул со своего неудобного сиденья и неподвижно лежал на дороге, у железных ворот.

В доме между тем продолжалась веселая музыка, снег на окнах таял от волн теплого воздуха, а на улице, у изголовья одинокого мальчика стоял ангел смерти и готов был взять его и избавить от всех земных страданий. Еще несколько минут, холод заморозит сердце, и всему конец, – и радостям, и горю.

Торопливо сыпались одна за другою дрожащие снежинки, все больше и больше покрывая неподвижное тело мальчика.

……………..

Четверка красивых лошадей подкатила элегантный экипаж как раз к воротам сада, у которых лежал под снегом Антон. Слуга соскочил и откинул подножку, помогая сойти своему господину, его жене и молодому человеку в морском мундире. В доме, вероятно, увидали приехавших: служанка вынесла зонтик, а два лакея развернули соломенный коврик, чтоб изнеженные ножки лэди не коснулись снега.

Последним вышел владелец экипажа, лорд Кроуфорд.

Оглянувшись кругом, он вдруг случайно заметил, при свете каретного фонаря, насыпь, образовавшуюся над телом Антона. Он тотчас подошел ближе, качая головой не столько от удивления, сколько от сострадания. – Взгляни сюда, Мармадюк!

Морской офицер подошел к нему. – Что такое, дядя? О, Боже! тут, под снегом, человек!

– И мне тоже кажется; надо отрыть его.

– Сам! – закричал он. – Джек! Беритесь скорее!

Все четверо, общими силами, освободили недвижимое тело из-под снега, и затем двое слуг подняли мальчика с его ледяного ложа.

– Боже мой! – в испуге вскричал лорд Кроуфорд. – Ведь это тот немецкий мальчик, о котором я тебе говорил, сын вора! Великий Боже! он должно быть погиб на дороге от голода!

– Сердце еще бьется, – сказал лейтенант, ощупывая мальчика, – тело тоже еще гибко, дядя!

– Слава Богу! Несите его только как можно скорее в дом; я беру ответственность на себя.

И тот самый слуга, который перед тем так бесцеремонно отогнал Антона от двери, теперь, вместе с другими, старался, вернуть его к жизни. В числе собравшихся гостей находился один врач, доктор Дэвис, который бился целый час и наконец вернул Антону если не сознание, то, во всяком случае, жизнь.

Когда он был вне опасности, двое слуг отвезли его на четверке лорда обратно в Лондон. Укутав в одеяла и шубы, его внесли в комнату, где уже была приготовлена согретая постель, дали ему проглотить несколько капель крепкого бульона и оставили спать, чтоб полный телесный и духовный покой скорее восстановил его силы.

Доктор Дэвис сказал, что навестит его еще раз.

Было уже около полудня, когда Антон открыл глаза. Где он? С быстротой молнии к нему вернулось воспоминание о последних минутах, проведенных в сознании. Тогда вокруг были лед и снег, и бушевал восточный ветер, – теперь он спокойно и удобно лежал в мягкой пуховой постели, в опрятной комнате со спущенными шторами, и в камине весело пылал огонь.

Где же он?

На одеяло упала чья-то тень, он обернулся с некоторым усилием. – Господин Романн!

Немецкий хозяин ласково наклонился к бледному лицу, лежавшему на подушке. – Ну, юноша, – сказал он, – как ты теперь себя чувствуешь?

– Разве мы в вашем доме, – слабо прошептал мальчик. – Этого не может быт!

Хозяин кивнул головой – Даже в моей лучшей комнате, для самых важных гостей. Но пока тебе не полагается ни спрашивать, ни думать, а только спать. По-видимому, ты был весьма близок к вечному упокоению.

Антон покачал головой. – Но кто же доставил меня сюда? – спросил он вполголоса. – Я ничего не понимаю.

Им вдруг овладело беспокойство, он вспыхнул и опять сильно побледнел. – Это полиция, господин Романн? Наверно, наверно, только не обманывайте меня! Теперь я погиб!

Немец посмотрел на него серьезно. – Конечно, это вовсе не полисмены, – отвечал он, – они привезли бы тебя не ко мне, а в полицию. Но почему мысль об этом так беспокоит тебя? Антон, ведь ты не сделал. ничего предосудительного?

Наш друг стиснул зубы; он не хотел плакать, нет, этого он не хотел.

Но, помимо воли, горькия слезы неудержимо полились у него из глаз. – Я менял фальшивые билеты, – прошептал он, будучи не в состоянии удерживать в сердце эту ужасную тайну. – Полиция ищет меня.

– Боже милосердный, Антон!

– Да, да, это правда. Я хотел бежать, но мне помешала снежная буря. Теперь я погиб.

И Антон прижался лицом к подушке, Зачем он не умер, прежде чем чья-то рука спасла его!

Господин Романн беспомощно ходил взад и вперед по комнате.

– Антон, – сказал он наконец, – и ты делал это с полным сознанием? Ты…

– О, нет, нет, как можете вы допускать это? Этот негодяй обманул меня, он…

– Это твой великодушный покровитель, который, угощал тебя разными вкусными вещами по трактирам, – не правда-ли? Бездельник, без сомнения.

– Да, да, но ведь я не. мог этого предвидеть. Я не знал этого.

– Ты бы должен был верить мне, мой юноша. – Ну, впрочем, лежи пока спокойно, – прибавил он. – У тебя есть сильный защитник, который и в этих трудных обстоятельствах не оставит тебя. Спи и не печалься ни о чем.

Антон посмотрел на него. – Защитник? – повторил он. – Неужели лорд Кроуфорд?

– Именно он. Он своими руками вырвал тебя из-под снега, Антон, и еще час назад стоял у твоей кровати.

– Ах, значит меня привезли сюда в его экипаже? Может быть, даже он платит за эту комнату?

– За все. Неужели ты еще не смирился, Антон?

– Я несчастнейший из людей, господин Романн. Мой единственный покровитель как раз тот человек, от которого я ни под каким видом не мог принять ничего, потому что он виновник несчастья моего отца.

– Полно, полно, ведь это заблуждение. Лорд будет здесь сегодня вечером, и ты можешь поговорить с ним сам.

– Это не поведет ни к чему, я не желаю принимать от него никаких подарков и не стану ему отвечать на вопросы.

– Даже если бы он принес вести о твоем отце?

Антон только вздохнул до глубины души и перестал говорить, он сжал губы, чтобы не проронить ни одного любопытного слова. Его мучила мысль, что он обязан благодарностью тому человеку, которого ненавидит, – неужели это еще не конец? Неужели он должен еще услышать из уст лорда, что отец его присужден к унизительному наказанию, а ему, этот лорд будет давать денежные подачки, чтобы загладить несправедливость? Никогда, для него это вопрос решеный.

Но Антону очень хотелось узнать, что известно хозяину. Может быть, лорд Кроуфорд сообщил ему подробные сведения, может быть, он знает что-нибудь утешительное, напр., что отец освобожден из заключения, или что Томас Шварц найден.

Сердце Антона билось, но самолюбие не позволяло ему заговорить. Он не хотел спрашивать, не хотел благодарить лорда, или просить его о каком-нибудь одолжении.

Да, лучше было умереть в снегу. Наш друг каждый раз со страхом заглядывал в будущее. У него не было ничего впереди, самая жизнь не имела смысла с тех пор, как на ней лежало позорное пятно.

Он повернулся лицом к стене и стал плакать, когда хозяин вышел из комнаты по своим делам.

– Пусть бы немножко смягчился, – подумал добряк, – это было бы для него хорошо.

Прошло несколько часов в полном покое для нашего непреклонного друга. Служанка принесла ему пищу и питье, и после этого он опять заснул и проснулся только к вечеру, от какого-то шума. Уж не лорд-ли?

Он невольно стал прислушиваться; по лестнице раздавались тяжелые шаги, и затем г-жа Романн заглянула в комнату. – Не спишь, мой мальчик? Его сиятельство, лорд, хочет навестить тебя, – смотри же, будь с ним учтив.

И, забравши грязную посуду, щетку и пыльную тряпку, она исчезла как раз во время, так как муж её и их знатный гость входили в этот момент через, другую дверь.

Хозяин почтительно пропустил лорда вперед, и Антон, лежа в постели, при полном дневном свете, увидал человека, которого так пылко ненавидел, который называл отца его вором и засадил его в тюрьму. Лорд был очень бледен, лицо его носило следы затаенной печали, фигура казалась почти сгорбленной, хотя ему было не более пятидесяти четырех лет.

Он медленными шагами подошел к постели и протянул руку нашему другу, – Здравствуйте, юноша, – сказал он ласково. – Как живете? Хорошо ли отдохнули после приключения?

Хозяин, стоявший позади гостя, повторил его слова по-немецки, и в то же время телеграфировал Антону и глазами, и руками, как бы желая сказать: «Дай руку юноша! Дай руку и скажи что-нибудь, чтоб я мог перевести словами благодарности».

Антон едва заметно улыбнулся; он не пошевелился ни одним членом и, пристально смотря в лицо лорда, не проронил ни одного слова.

– Антон, – уговаривал его хозяин, – Антон, будь благоразумен!

Лорд Кроуфорд, казалось, не придавал дурного значения упорству мальчика, он ласково провел по бледному лицу Антона рукой и сказал дружеским тоном. – Чувствуете-ли вы себя в силах выслушать кое-что о вашем отце, милый юноша?

Романн повторил слова и прибавил: – Ты должен выслушать, Антон. По делу состоялся приговор.

Наш друг встрепенулся. – Приговор? – повторил он. – Что это значит? О, еще какое-нибудь несчастье!

– Успокойся и дай его сиятельству рассказать.

– Я всеми мерами старался помочь вашему отцу, – переводил Романн слова лорда, – предлагал большую награду за отыскание Томаса Шварца, но все напрасно, он точно провалился сквозь землю. Хотя это наводит на мысль, что он был участником, а может быть, и единственным виновником, но, к сожалению, вашему отцу это не принесло никакой пользы. Приговор над ним произнесен.

– Всемогущий Боже! Что такое? Что такое?

– Успокойтесь, еще, может быть, все будет к лучшему. Вы очень любите вашего отца, мой юные друг? Не пожелаете-ли вы предпринять путешествие, чтоб опять быть вместе с ним?

Антон всплеснул руками. – Видит Бог, – вскричал он, – я готов продаться в рабство, если бы это принесло ему пользу, смягчило бы его тяжелую участь.

Лорд был взволнован до глубины души и молчал несколько минут. – Теперь я должен рассказать вам одну историю, – начал он. – Слышали-ли вы что-нибудь об отважном мореплавателе, Джемсе Куке, и его об открытиях?

– Ничего, – признался Антон. – Но какое отношение имеет этот господин и его путешествие к моему отцу?

Лорд улыбнулся. – Очень большое, – сказал он. – Джемс Кук открыл новые земли для английской короны, может быть даже целую новую часть света. Теперь туда требуются колонисты, чтобы приручить туземцев и научить их обрабатывать землю.

– О, Боже! – прервал Антон, громко выражая свою радость. – И ваше сиятельство могли бы в этом деле помочь моему отцу? Он может опять сделаться сельским хозяином, завести поля и стать счастливым, довольным?

В этот момент, Антон совершенно забыл о своей ненависти к лорду, он весь был поглощен мыслью об отце, ему страстно хотелось бежать к нему и сообщить радостную весть. – Не правда-ли, – вскричал он, – ведь это возможно, ведь это будет?

Лорд подавил вздох. – Не совсем так, мой милый. Вы забываете, что ваш отец осужденный преступник. Но…

– Значит ему нельзя ехать в новые земли? Почему же?

– Дайте мне кончить, Антон. Правительству нужны люди для определенной цели, следовательно, ему не годятся колонисты, которые, по своему усмотрению будут выбирать место жительства. Здесь, в Англии, все тюрьмы переполнены, и теперь всех тех, кто приговорен к пожизненному тюремному заключению, высылают за море, на новооткрытые острова; в том числе и вашего отца!

Антон побледнел; его внезапная радость сменялась прежним страхом. – Я не понимаю, – вскричал он. – Значит, мой отец всю жизнь будет колодником? Вроде теж арестантов в Рендсбурге, в Германии, с цепями на ногах и колокольцом шапке?

Лорд Кроуфорд покачал головой. – Не до такой стпени ужасно, – успокаивал он, – но вроде этого, и тут уже изменит ничего нельзя.

– О, Боже! какое страшное несчастье!

– Меньше, чем можно было ожидать, Антон. В другое время вашего отца могли присудить к смертной казни.

– Смертной казни! Но если бы даже, – если бы даже это было воровство.

Лорд пожал плечами. – В Англии и Германии законы различны, – сказал он. – Но позвольте мне кончить, Антон. Ваш отец отправляется за море арестантом, значит, вы не можете ехать с ним, но вы можете попытаться попасть в наши новые колонии иным путем. И в этом я могу вам помочь.

Но Антон не слушал. Он видел однажды в Германии, как арестанты, в цепях и с бубенцами на шапках, длинной вереницей шли на работу и не мог оторваться от этой ужасной картины. Его обожаемый, его чтимый отец в таком унизительном положении! И к тому же безвинно, совершенно безвинно! Возможно-ли, что Бог допускает торжествовать злу и преступлениям! Он не мог отвязаться от этой мысли, хотя безумно бившееся сердце говорило ему, что он грешит. Он закрыл руками бледное, искаженное лицо, стон отчаяния вырвался из его груди.

– Вы так сильно любите отца? – спросил тихо, неверным голосом лорд.

И так как Антон молчал, прибавил: – Антон, я хочу доставить вам возможность быть вместе с вашим отцом, и даже, может быть, ехать с ним на одном корабле. Вы слышите меня, мой бедный мальчик?

– Мой отец с цепями на ногах! – стонал с отчаянием Антон. – Мой отец, честнейший человек в мире, на ряду с разбойниками и убийцами!

– Разве вам было бы легче, если бы его казнили, Антон?

– Не знаю. Позор убьет его медленной смертью.

– Нет, – сказал твердым, звучным голосом лорд. – Нет! Если отец ваш честный, невинный человек, он не дойдет ни до смерти, ни до отчаяния. Только собственное сознание неправоты может доводить до отчаяния, но внешния обстоятельства – никогда!

Антон замолк. Эта твердая убежденность честного человека была лучом света для его омраченной души. Помолчав немного, он скромно сказал: – Простите, ваше сиятельство, но вы не знаете, что значит страдание и несчастье.

Лорд горько усмехнулся. – Только потому, что у меня много денег, Антон? Придет день, когда вы поймете опрометчивость этого суждения. Но, поговорим лучше о ваших делах, – прибавил он. – Так вы охотно поехали бы за вашим отцом, и, вообще, не желаете оставаться в Лондоне?

Жгучая краска залила красивое лицо Антона. – Еще это! Может быть, полиция уже знает, где я нахожусь!

Лорд покачал головой. – Она не знает и не узнает. Я помогу вам исчезнуть незаметно.

Антон с усилием сел на кровати, глаза его горели, как угли. – Ваше сиятельство, – прошептал он. – Один вопрос! Один единственный вопрос!

– Можете говорить, не стесняясь, мой мальчик.

Антон потупился, слова застряли у него в горле. – Известна ли вам моя история? Знаете ли вы, что я сделал?

– Знаю все.

– И вы считаете меня за негодяя? Вы думаете, я знал, что, билет фальшивый?

Лорд ласково положил ему на плечо руку. – Я не думаю этого, – сказал он, – я считаю вас за вполне честного человека, – даже больше, я и об отце вашем не думаю ничего дурного. Оба вы попали в большой город прямо из деревни и, по неопытности, сделались жертвою мошенников. Это случается очень часто, но теперь это коснулось меня лично, потому что тут замешано мое имя, мой дом. Потому я сделал для вашего отца все, что было в моих силах, но помочь ему было нельзя, потому что он взят с бриллиантами в руках. Быть может, впоследствии, когда он устроится в колонии, мне удастся содействовать его помилованию; а кроме того, может быть, еще отыщется Томас Шварц.

Антон дал лорду высказаться, не прерывая его. Только теперь, наконец, лицо его выражало примирение, что заметил и лорд.

– Слава Богу, – сказал Антон. – Вы считаете моего отца и меня за честных людей, ваше сиятельство.

Кроуфорд вздохнул, – А это для вас всего важнее? – спросил он.

– Да! О, да!

– Оставайтесь всегда при таких взглядах, мой юный друг, и все пойдет хорошо. Хотите теперь узнать, каким образом я думаю помочь вам соединиться с отцом?

Антон поднял глаза. – Пожалуйста, ваше сиятельство, – сказал он скромно. – Я уж теперь чувствую величайшую благодарность.

– Вот это хорошо, – вмешался хозяин.

Лорд Кроуфорд провел рукой по озабоченному лицу. – На эту мысль меня навел мой племянник, лейтенант Фитцгеральд, – начал он. – Это несколько отважный план, и вообще, предприятие, в которое не совсем приятно впутывать 16-летнего мальчика, однако же, исполнимое, а в вашем безвыходном положении даже единственный способ спастись. Вы должны дать завербовать себя в морские солдаты.

– Что это значит? – с изумлением спросил Антон.

– Это значит вот что, – сказал лорд. – Для военных кораблей, на которых будут перевозить преступников, нужны люди, – матросы, юнги, вообще, всякого рода команда. Потому перед отходом кораблей, солдат вербуют, т. е. офицер и человек десять-двенадцать солдат ходят по трактирам. Предлагают находящимся там молодым людям выпить, дарят им деньги и, в конце концов, всех захваченных переводят на корабль и там держат под караулом до самого отплытия. Вот это и называется вербовкой.

– И господин Фитцгеральд намерен таким же способом набрать людей для своего корабля?

– Да. Я вам укажу время и место, вы пойдете в назначенный час в один из трактиров, а затем уж все сделается само собой.

На лице Антона отразилось волнение, наполнявшее ему душу.

– Я согласен, – сказал он. – Я согласен. Но…. не ищет ли меня полиция?

– Может быть, но для вербовки с этой стороны не может быть ни малейшей помехи. Дисциплина на военном корабле есть лучшее лекарство против легкомыслия молодых людей.

Антон робко протянул руку. – Благодарю, ваше сиятельство, – сказал он. – Может быть, до сих пор я иногда ошибался. Но судьба моего отца сокрушала меня до такой степени…

Лорд дружески пожал ему руку. – Я давно это понял и давно простил, – отвечал он. – При всех своих бедствиях, ваш отец богатый, счастливый человек! Но оставим это. Вам надо заснуть и успокоиться. Не уходите отсюда, пока не получите от меня извещения…. тогда ничто не помешает нашему плану.

Он еще раз дружески поклонился на прощание и вышел в сопровождении хозяина.

Антон сжал горевшую голову руками, у него путалось в мыслях от всего, что он узнал так неожиданно; однако, при воспоминании о голландце и Маркусе, он почувствовал облегчение. Ни один из этих негодяев уже не может никак вмешаться в его судьбу.

Нашему другу казалось, что уже прошел целый год с тех пор, как он стоял с отцом у дверей харчевни, обещая не выходить на улицу до его возвращения. Каких событий не случилось с тех пор!

Но теперь время испытаний кончилось. Перед ним открывается новая жизнь, в которой он займет свое место, он может действовать, проявлять душевные силы, может достичь самостоятельности, которая принесет ему счастье и удовлетворение.

Нечто подобное он ощущал уже и теперь. На улице шел снег, на окнах рисовались причудливые снежные узоры, в трубах соседних домов завывал ветер, – а здесь, в его комнате, было тепло и уютно. Усталое, изнуренное тело мальчика покоилось на мягкой теплой постели, яркое пламя горело в камине, и грудь Антона дышала легко и свободно от сознания безопасности. Ранние сумерки навели нашего друга на воспоминания о последних двух днях. Пусть Темза катит свои черные волны, хоть до самой улицы на окраинах города, хоть до самой лодки, где расположились на ночлег такие неприятные фигуры, – его это теперь не касается.

Он натянул одеяло до самой головы. Как тепло!

О, какая это волшебница, воскресшая надежда! Она умеет самое унылое ненастье превратить в сияющий солнечным светом день!

Хозяин принес обед и большой стакан хорошего старого портвейна. – Ну, вот и полегче, – сказал он, – Ты должен радоваться, юноша, что именно лорд Кроуфорд нашел тебя в снегу.

Он сел у кровати и кормил мальчика, стараясь развлекать его, как маленького ребенка. – У его сиятельства тоже есть сын твоих лет, – повествовал он.

Антон поднял глава. – беспутный? господин Романн?

– С чего это ты взял?

– Г-м, мне показалось, что у лорда есть какое-то тайное горе. Видно, что ему нелегко.

– Его сын бездельник, – сказал хозяин. – Конечно, я знаю это через слуг. Он бьет всякого, кто имеет несчастье ему не понравиться; изводит своих учителей, делает долги и приводит в отчаяние отца. Его выключили из лучших школ Лондона, и теперь он в пансионе у одного пастора, в одной из рыбачьих деревень, далеко отсюда, – там его надеются исправить. Ты видишь, что и богатые люди имеют свои огорчения. А кстати, – прибавил он, – ведь оба фальшивые монетчика уже сидят в тюрьме.

– Почему вы знаете? – вскричал Антон.

– Читал в газетах. Твой Маркус оказался убийцей, которого давно искали. Их обоих тоже отправляют за море.

– Приятная компания, нечего сказать! Сколько же всех судов отправляется отсюда?

– Шесть. На каждом по триста арестантов.

– Так это еще большой вопрос, удастся-ли мне во время переезда увидаться с отцом.

– Конечно. Но, по-моему, даже лучше, чтоб этого не случилось. Сношения между арестантами и матросами строго запрещены.

– Сколько времени продолжается путешествие? – спросил, вздыхая мальчик.

– От пяти до шести месяцев…. а затем ты празднуешь свое свидание с отцом! Подумай, в каком он будет восторге!

Антон вздохнул. – Да, да, но как далеко до этого!

Хозяин встал и спустил шторы, потом зажег лампу, накрыв ее абажуром, и комната погрузилась в приятный полумрак. – Доктор еще раз зайдет, – сказал он, – так ты не должен слишком возбуждаться…. мне кажется, у тебя маленькая лихорадка.

Потом он поставил на стол свежей воды и ушел прислуживать своим посетителям. В первый раз за все время Антон заснул, наконец, так крепко, что доктор Дэвис осмотрел его и сосчитал пульс, не разбудив его. Он с улыбкой объявил, что, благодаря крепкому сложению, приключение обошлось без всяких последствий.

На следующий день лорд прислал с лакеем связку немецких книг и краткий самоучитель английского языка. По этим книгам Антон должен был познакомиться с необходимыми выражениями, чтобы на корабле понимать, по крайней мере, слова команды.

Затем пришло толстое письмо, написанное по-немецки рукой лейтенанта Фитцгеральда, и из него выпало несколько маленьких бумажек. Хозяин просмотрел их; это были квитанции, подписанные разными лицами, каждая на сумму в десять фунтов.

– Бог знает! – сказал Романн, – не понимаю, на что это так нужно.

Между тем Антон прочел письмо офицера и, от волнения, почти не мог говорить. «Я не хочу, чтоб, вступая в новую жизнь, вы унесли с собой неприятные воспоминания, – писал лорд Кроуфорд, – потому я достал через полицию список всех лиц, обманутых этими двумя мошенниками, и покрыл все убытки. Для меня это не составило большой жертвы, я исполнил только приятную обязанность. Взгляните и вы на это таким же образом».

Антон и хозяин переглянулись. – Какой человек! – вскричали оба в один голос. – А ты считал его за злейшего врага! – прибавил немец.

– Разве я мог иначе? К счастью, он уже простил меня.

– И за это ты должен благодарить Бога, юноша. Пишет он что-нибудь еще?

– Лейтенант Фитцгеральд приписал от себя несколько слов, – отвечал Антон и прочел следующее: «Я очень хорошо знаю лично коменданта новых колоний, потому что это дядя моей невесты. Он очень доступный и обходительный человек, и я ему вполне доверяю. Не трудно будет достать для вас в новом отечестве какое-нибудь место: мы там неограниченные хозяева на сотни миль и можем делать все, что угодно. Не правда-ли, что подобное сознание может наполнять гордостью. Ваш Мармадюк Фитцгеральд».

– Поздравляю! Поздравляю! Ты наверное родился в сорочке, юноша. Знаешь поговорку?

– Еще бы! Ах, только бы скорее настал день отъезда!

– А пока, учись прилежнее по-английски. Смотри, вон какие хлопья опять повалили; для отъезда погода неважная.

И Антон учился насколько хватало сил.

……………

В это время шесть самых больших военных кораблей снаряжались для отправки в колонию и для перевозки арестантов.

На палубе отгородили большое четырехугольное пространство, окруженное железной решеткой, и в нем устроены были, одна над другой, койки. По углам этой загородки стояли две пушки, обращенные жерлом внутрь, к помещению арестантов, которые должны были находиться под строгим надзором, чтоб не могли сноситься с корабельной прислугой, устраивать заговоры и бунтовать. Нужно было только иметь достаточное количество морских солдат и матросов. Но их-то как раз и не доставало. Капитан Армстронг находил, что помочь этому всего легче вербовкой. Для этого он каждый вечер посылал на берег опытного вербовщика, Тома Мульграва, конечно, не в форменном мундире, а с карманами, набитыми деньгами, и головой, набитой всякой ложью, которую он в трактирах выдавал за свои собственные приключения. Том Мульграв собирал вокруг себя молодежь, напаивал вином и рассказывал Бог весть какие небылицы о заморской жизни.

Врать этот старик умел на славу. Глаза его при этом блестели, руки были в непрерывном движении, вся шаровидная фигура его была само добродушие. Он заседал каждый вечер в одном трактире близ гавани, угощая своих слушателей невероятными историями.

– Клянусь вам, – говорил, старик, – на островах Южного моря люди живут по-царски. Самый последний бездельник может разыгрывать лорда, – стоит поднять руку, и сотни рабов повинуются по первому знаку. Туземцы каждого белого считают за бога.

– Но они стараются убить его, – сказал кто-то.

– Бредни! Больше ничего, что бредни! Самые знатные вожди ползают перед вами на четвереньках и повторяют: «Вутчи-Кабутчи», что значит вроде того, что «я твой раб».

– А что же едят у этих добрых людей? – спросил один из слушателей.

Том Мульграв пожал плечами. – Конечно, не ростбиф и шерри, – сказал он, – но других деликатесов сколько угодно. Яйца, например, величиной с детскую голову; их собирают прямо печёными.

Все ахнули. – Печеные? – спросил один. – Как же это возможно?

– Страшной силой солнечного жара, мой милый. Вот тоже земляника, или малина. Там она с нашу репу. Одного яйца и одной ягоды довольно для самого хорошего аппетита.

– Мистер Мульграв! – спросил молодой человек, – какой же величины птица, которая несет такие яйца?

– С корову, мой милый. Туземцы на ней ездят верхом.

– Ах! А вы сами пользовались такой птицей, вместо лошади, сэр?

– Сотни раз. Вот при подъеме на горы эти великолепные белые и золотистые птицы иногда обнаруживают нетерпение, отказывают, так сказать, в повиновении своему седоку и начинают подниматься на воздух.

– О, Боже! в то время, когда на них едут?

– Конечно! Я таким образом попал на одну высочайшую, недосягаемую вершину, – удобнейший способ восхождения на горы, на мой взгляд. Только вот одного надо беречься.

– Чего же именно? – вскричали десять голосов.

– Не надо слезать с неё, иначе эта предательская птица улетит, и пропадешь в вечных льдах.

– Ах, так там есть и лед?

– Еще бы! Внизу тропические фрукты на каждой ветке, плодородие неслыханное, а вверху великолепная санная дорога, – так, приблизительно, на половине горы. А на самой вершине лежат ледяные глыбы, вышиной с башню.

– Туда поднимаются, чтобы отдохнуть немного от зноя долин… перемена чрезвычайно приятная.

– Можно представить! Но, – знаете, мистер Мульграв, – мне бы очень хотелось знать…

– Еще стакан грога для этого господина и мне, – вскричал унтер-офицер, потом развязно махнул рукой и прибавил: – Спрашивайте дружище! Спрашивайте! Это показывает любознательный ум, который я очень ценю в молодых людях.

Польщенный малый делается совсем красным от удовольствия.

– Мне бы хотелось знать, как собственно запрягают такую верховую птицу, – говорит он сконфуженно.

– И только-то? Ты бы и сам мог догадаться, любезный. У этого зверя есть своя собственная упряжь, как у лошади или осла. Так же дают шпоры и подгоняют кнутом.

– Желал бы я увидать собственными глазами, – вскричал молодой человек.

Том Мульграв протянул ему с достоинством руку.

– Ничего не может быть легче, – сказал он, – стоит только, отправиться вместе со мною на эти счастливые острова. Там ты сразу разбогатеешь, потому что там пока сколько угодно еще незанятых земель, – пока, говорю я, но скоро уже будет иначе. Сотни людей едут туда нищими, а возвращаются миллионерами. Свои владения я, конечно, поручил надежному управляющему.

– Ах, так вы сами еще туда поедете?

– Само собой. Если бы мне не нужно было в Лондоне привести в порядок кой-какие дела, я нарочно не вернулся бы сюда. По ту сторону моря живут так, как у нас только первейшие богачи, – это заманчиво.

В одном углу трактира давно уже сидел человек довольно захудалого вида и, попивая грог, прислушивался к россказням Мульграва. Тут он с нерешительной улыбкой обратился к своему соседу. – Извините, сэр. Верите вы этим историям?

Тот пожал плечами. – Ни одному слову, – ответил он. – Новые острова открыты, это известно всему миру, а остальное все вздор. Кому есть охота драться с дикарями и жить в нездоровом климате, тот, пожалуй, может переселяться; только уж тогда надо проститься со всеми благами цивилизации.

Первый собеседник вздохнул. – Это-бы еще куда ни шло! – сказал он, – да вот башмак мне давит правую ногу.

Сосед пытливо посмотрел на него. – Так, так! В бумагах что-нибудь не ладно, хэ?

– Может быть! Не знаете ли вы, как помочь горю?

– Надо раздобыть другие, вот и все.

Оборванец подавил вздох. – Если б это было возможно! – проворчал он.

– Это даже очень легко, – только стоит малой толики денег…

– Может быть, вы согласились бы уступить мне свои собственные документы, сэр? Они с вами?

– Разве уж так к спеху? Вас так рьяно розыскивают, дружище? Следят по пятам?

Оборванец огляделся вокруг робким взглядом. – Ничего подобного! – прошептал он. – С чего вы это взяли? Была драка, а больше ровно ничего. На беду, тот, кому я закатил затрещину, сынок важного барина; потому, если они меня поймают, так, того гляди, угодишь в петлю.

Собеседник посмотрел на него с насмешкой. – Понимаю, – сказал он. – За бесчинство вы боитесь наказания и потому хотите уехать… вполне понимаю.

– Бумаги с вами, сэр?

– Нет, право же, нет. А впрочем, сколько бы вы дали, мой милый?

– Так вы согласны продать документы? Настоящие, конечно.

– Это еще неизвестно. Говорите вашу цену.

Оборванец вынул из кармана что-то, завернутое в тряпки, и осторожно стал развертывать, пряча под столом.

– Взгляните-ка сюда, сэр. Это еще память моей матери.

Собеседник запустил любопытный взгляд под стол и увидел кольцо и булавку с драгоценными камнями большой стоимости. – Ах ты! – сказал он. – Видно, ваша матушка была любительница настоящих бриллиантов. Есть у вас еще такие же?

– Нет, но я думаю, и этого довольно.

– А я не думаю. Надо еще прибавить сюда часы с бриллиантами, потом колье и…

– Шш! Что вы там такое мелете? Моя мать была…

– Оставьте добрую женщину, пусть покойно спит в своей могиле, а давайте-ка лучше, без скандала, остальное. Украдены у Плюмгет и Джек, в Регентстрите, с выставки. Видите, я все знаю.

Оборванец был ошеломлен; он открывал и закрывал рот, как рыба, вынутая из воды. – Чепуха! сказал через силу.

– Так хотите, чтобы я поднял скандал? рассказать историю во всеуслышание?

– Да вы взбеленились? Взбесились? Из-за чего вы хотите меня погубить?

– Так не надувайте, не врите. Товарищей по делу обманывать не следует; это подло и показывает бесчестные намерения.

– Какие мы товарищи по делу? – прошептал оборванец, сердито сверкая на него глазами. – С каких это пор, сэр?

– С тех пор, как вы хотели купить у меня подложные документы и в уплату предлагали краденую булавку.

Оборванец задрожал. – Меня преследует важная особа, – сказал он. – За мной шпионят и гонятся, – два раза мне удалось спастись только чудом.

– Так выбирайтесь отсюда. Точно жить можно только в Лондоне!

Оборванец раскрыл перед ним свои пустые руки. – Нет денег, – с досадой сказал он. – Полиция приняла меры, и никто не решается купить у меня вещи.

Собеседник постарался скрыть свою радость. – Приходите завтра вечером опять сюда, – прошептал он. – Я посмотрю нельзя-ли чего сделать.

Затем он встал и отошел с коротким поклоном в одну сторону, а оборванец направился в другую. Некоторое время они оба еще побыли в трактире, где унтер-офицер продолжал громким голосом свои рассказы, направо и налево пожимая руки молодым парням. – Даю вам слово, сударь, я буду иметь вас в виду, непременно, непременно.

Так продолжалось до ночи. Хозяин делал хорошие дела, но начинал побаиваться. Если тут начнется вербовка, то за его заведением навсегда установится дурная слава.

На следующий вечер хозяин озаботился, чтоб и в задних комнатах, которые всегда стояли запертыми, были зажжены лампы, и, кроме того прибил новую доску со словом «выход». Когда все обычные посетители собрались, он открыл туда дверь, и тогда всякий мог видеть, что, в случае нужды, можно спастись через выход, ведущий на другую улицу.

На этот раз в числе прочих посетителей находился молодой человек, занявший место в самом темном углу комнаты.

Это был Антон. За обедом он получил от лейтенанта Фитцгеральда письмо, по которому явился как раз к назначенному сроку, чтоб дать себя завербовать. Сердце его билось от невольного страха й беспокойства. Каждую минуту он ждал, что к нему подойдет полисмен арестовать его; необычный шум оглушил его, присутствие такого множества людей возбуждало его нервы. С реки доносился скрип якорных цепей, и Антон с ужасом представлял себе палубу и пушки, направленные на стены, обнесенные железной решеткой; он думал о том моменте, когда его, со связанными руками, как животное на бойню, поведут на один из этих кораблей, и ждал с минуты на минуту увидать лейтенанта с отрядом морских солдат. Но время шло, а никто не являлся. Антон держал в руках газету, хотя так мало понимал по-английски, что читать её не мог. Сердце его билось неровными толчками, он чувствовал себя бесконечно одиноким и несчастным, таким несчастным, как еще никогда.

Вскоре появился унтер-офицер и тотчас начал рассказывать собравшейся кучке молодых людей чудеса о земном рае, перед которым все сказочные царства, со всеми их прелестями, казались скучной пустыней.

Были тут и два вчерашние собеседника, которые с жаром о чем-то шептались. Оборванец принес много драгоценных вещей, а его товарищ разные документы, и несколько наличных денег. Они долго втихомолку торговались, потом обменялись своим товаром, а через пять минут тот, который принес бумаги, исчез в толпе.

Антон беспрестанно посматривал на дверь. Неужели еще нет? Когда стрелка больших часов над столом подошла к половине десятого, на улице раздался шум от многих тяжелых шагов. Дверь распахнулась, и на пороге показался лейтенант Фитцгеральд, в сопровождении двадцати-тридцати морских солдат, к которым тотчас же присоединился унтер-офицер Том Мульграв.

У каждого солдата на кушаке висел нож, а в руках была толстая палка; у иных вокруг талии были намотаны длинные веревки.

В первый момент все словно остолбенели, но затем поднялась делая буря, шум и гром со всех сторон, как будто отчаяние искало последнягб выхода.

– Вербовщики, вербовщики!

– Бейте этих собак! Мы свободные англичане!

– На улицу! – вскричал хозяин. – Сюда на улицу!

Толпа выломала дверь во дворе, но первые же выскочившие тотчас бежали назад с криками ужаса. Солдаты наполняли двор и заняли узкий проход, который вел в переулок.

– Измена, измена! Нас оцепили!

– Это подстроил тот проклятый негодяй! Каждый вечер сидел тут и мутил народ, чтобы опутать и погубить!

– Убейте его! Не выпускайте!

Вне себя, некоторые, колотили кулаками по столу, а иные сами себя по голове.

– Значит, он все врал, этот несчастный? Значит, все неправда!

– О, какое ужасное предательство!

– Дурачье! Нечего выть теперь о сказочных сокровищах, когда дело идет о жизни и смерти! Пробивай дорогу кулаками!

И началось побоище. Солдаты били палками и клинками, осажденные защищались кто чем мог и разбивали стаканы и бутылки о головы своих противников! Особенно ожесточенно дрались там, где осаду вел Том Мульграв. В него бросали всевозможными предметами, осыпали его самой невероятной бранью и угрозами, а он только посмеивался. Даже тут страсть к вранью не оставила его.

– Эй, ты! длинный повеса! – кричал он, – подойди-ка поближе, дай посмотреть на тебя хорошенько. В странах, где водяеся дикия лошади, их ловят арканом, – понимаешь? Так и я ловлю своих четырех жеребцов. Вот таким образом, сэр. Понял?

И при этом он накинул на шею несчастного длинную веревку и свалил его на пол; несколько солдат скрутили ему руки и потащили вон, а унтер-офицер набросился на другого, сам оставаясь здравым и невредимым среди общей свалки.

Всех упорнее, с криками и ругательствами, отбивался оборванец, в боковом кармане которого были спрятаны только-что добытые документы. – Чего вам от меня надо, – кричал он. – Пустите. Провалитесь вы к дьяволу!

Падая на пол, он свалил вместе с собою двух солдат, и все трое барахтались, катаясь кубарем и работая кулаками до остервенения. Оборванец надергал у матросов целые пригоршни волос, а они в клочья рвали его одежду и старались покрепче затянуть веревку на шее.

– Сколько у канальи силищи! – вскричал один: – Расшатал мне все зубы.

– А мне перебил два ребра.

– За это попадет ему на палубе. Уж, конечно, его в самые тяжкие работы.

Оборванец разразился громким, злым хохотом. – Сначала одолейте меня! – кричал он. – Сначала одолейте! Это он прокричал по-немецки, и Антон невольно обернулся. С каким ожесточением кидался этот человек на своих противников, как напрягал все силы своего мускулистого тела, стараясь освободиться!

Горящими глазами смотрел он на дверь, и мучительные стоны вырывались у него из груди. Неужели он не пробьется к двери!

Он еще раз напряг все силы и рванулся, но тут его одолели, и он лежал связанный, рыча от ярости. – Не хочу! – кричал он, не переставая. – Не хочу!

Всех остальных солдаты тоже перевязали.

Пряди волос, лохмотья, мундирные пуговицы и осколки стекла покрывали весь пол, повсюду виднелись брызги крови.

Наконец, один из унтер-офицеров с шумом открыл дверь, и завербованных начали выводит на улицу. Лейтенант Фитцгеральд сделал нашему другу знак, и Антон, пошатываясь, последовал за выходившими. Один он не принимал участия в общем побоище.

Вокруг словно все вымерло. Все двери и окна были заперты, все огни погашены, людей ни души, и это на улице, где с утра до ночи стоял шум, толкотня и оживление. По крику «вербовщики!» все разбежались и попрятались в безопасные, недоступные для солдат дома.

Весть о событии быстро разнеслась по улицам и площадям, и каждый встречный предупреждал другого: «вербовщики, вербовщики!»

В гавани стояла удручающая тишина, и только волны с шумом бились о военные суда, черневшие вгустой темноте. Из других улиц, освещая дорогу фонарями, двигались такие же процессии, с проклятиями и рыданиями, надрывавшими душу.

Лейтенант Фитцгеральд положил руку на плечо Антона. – Мужайтесь, мой бедный юноша, – сказал он дружески, – все это не так ужасно, как кажется сейчас!

Глава V

На корабле «Король Эдуард». – Тристам. – Посадка на корабль преступников. – Поднятие якоря. – Лодка в открытом море. – Сын лорда. – Антон и Аскот. – Вода на корабле. – Ключ для бунтовщиков.

С корабля «Король Эдуард» спустили веревочную лестницу и по ней начали принимать по одиночке завербованных новобранцев. Они шли, пошатываясь, как пьяные, мутным взором озираясь по сторонам. За невинное желание отдохнуть в трактире и послушать рассказы о новых колониях они платились теперь принудительной поездкой за море, на противоположный полюс земного шара, сознавая, что если им придется вернуться когда-нибудь на родину, то, во всяком случае, не раньше, чем через год.

Один оставлял в Англии жену и детей, которые напрасно ждали его дома, другой лишался предприятия, дававшего ему средства к жизни, и мог вернуться на родину нищим. Между этими новобранцами были и молодые, и старые, люди из низших слоев и из более высших, и такие, которые с бессильным бешенством возмущались против насилия, и такие, которые униженно молили своих притеснителей о помиловании; иные пытались подкупить унтер-офицеров деньгами, чтоб вернуть себе свободу, другие ссылались на болезни. Человеческое отчаяние выражалось здесь, во всех видах и формах, одинаково не вызывая ни в ком ни малейшего сочувствия.

Всего более возмущался и шумел тот, который выражал свои чувства по-немецки. – Я не англичанин, кричал он, – со мной нельзя поступать, как с англичанином!

Много раз повторивши этот протест, он перешел к ругательствам и старался возмутить своих соседей. «Ведь это собаки, – кричал он, – это негодяи! Они хуже дикарей! Когда какому-нибудь шейху нужны деньги, он бомбардирует один из подвластных ему городов или держит его в осаде, пока подданные не заплатят ему дани, а англичане не довольствуются этим, они захватывают всего человека, – это убийцы по ремеслу. Неужели мы все это будем терпеть, ребята?»

– А вы, небойсь, знаете средство, как освободить нас?

Глаза немца вспыхнули. Так внезапно вспыхивают глаза лисицы, когда она сразу нападает на верный способ овладеть добычей.

– Выслушайте меня, – сказал этот человек, весь покрытый ранами и синяками. – Выслушайте меня, товарищи.

– А как ваше имя? – спросил кто-то.

Оборванец провел рукой по лбу. – Тристам, отвечал он, помолчавши.

– Ну, господин Тристам, что же вы придумали? Что можем мы сделать?

– Пока ничего, – был ответ. – Но в открытом море много.

– А! да только тогда мы будем далеко от Англии и не будем в состоянии вернуться. Ваш план ничего не стоит.

– Дайте мне рассказать, – сердито возразил Тристам. – Когда мы будем хозяевами корабля, разве не в нашей власти будет высадиться в каком угодно месте?

Насмешливая улыбка мелькнула на бледных лицах окружающих. – Да, когда мы будем хозяевами корабля! Только голыми руками трудненько этого добиться.

– Знаю. Но у нас есть хорошие союзники; вы об этом не подумали?

И Тристам многозначительно указал на железную решотку, окружавшую корабельную тюрьму. – Преступники, – прошептал он. – Эти несчастные по чужой воле едут истреблять дикарей и диких животных… неужели вы думаете, что они не предпочтут распорядиться своей судьбой иначе?

– Вероятно!

– Значит, у нас с ними интересы одни и те же… не правда-ли?

Новобранцы переглянулись.

– Вот это молодец, – сказал кто-то.

– Во всяком случае смельчак!

– Потише! – остановил их польщенный немец. – До этого еще далеко, но настанет день, и мы сделаемся хозяевами корабля.

– Так вы думаете действовать за одно с арестантами! – спросил один из слушателей. – Устроить настоящий бунт?

– Конечно. Храбрым Бог владеет.

– Да не саии-ли вы сначала кричали, что есть мочи?

– Так это на первых порах… у каждого есть нервы.

На этом разговор был прерван появлением боцмана с кожаной плетью, которою он начал разгонять их в разные стороны, смотря по тому, кто куда назначался. Молодые и сильные были отобраны для военной службы, остальных роздали в помощь заведующим кухней, арестантской, лазаретом и хозяйством.

Тристама назначили на самые тяжелые и неприятные работы, ежедневно носить из трюма в камбуз (кухню) топливо. Узнав об этом, он засмеялся. – У меня спина крепкая, – сказал он. – Не скоро дождутся, чтоб я запросил пощады.

Дошла очередь до Антона. – Ты назначен для личных услуг капитана, – сказал ему боцман. – Тебе, братец, везет.

Антон искал глазами лейтенанта, он знал, кому он обязан этой льготой. Ему назначили койку в некотором отдалении от всех остальных, а когда боцман роздал всем мешки с вещами, Антон нашел в своем все, что необходимо для путешествия. Платье, обувь, щетки, гребни, белье, ничто не было забыто, а на дне мешка оказалось даже приветливое письмо от лорда и порядочная сумма денег.

Антон был тронут до глубины души. Всем этим он обязан был человеку, которого привык считать своим злейшим врагом.

Вскоре после этого распределения новобранцев, фонари на корабле были потушены, и боцман протрубил приказ ложиться спать, а потому нашему другу не удалось больше увидать капитана, но и спать ему тоже не пришлось, благодаря непривычке к качке корабля на скрипучих якорных цепях. Кроме того, по всему кораблю раздавались подавленные вздохи, плач и ропот, тяжело действовавшие на душу.

На следующее утро Антон встал с бледным лицом и темными кругами под глазами. Он возблагодарил бы Бога, если бы корабль снялся с якоря сегодня же, – это переходное состояние было слишком мучительно.

Около полудня на берег явился немецкий хозяин харчевни, чтоб еще раз попрощаться с нашим другом. Верная душа! Антон долго махал ему шапкой, пока тот не скрылся из вида, а потом с жутким чувством отвел глаза в сторону.

Еще новая группа завербованных. Это снаряжали второй из шести кораблей; новые жалобы, новые проклятия понеслись к небу.

Лейтенант Фитцгеральд обратился к мальчику с несколькими ласковыми словами. – Это не так, как у вас, в Германии, – сказал он. – Но не придавайте этому значения, не печальтесь. Завтра рано утром на суда привезут арестантов, и мы направим наш корабль к другому полюсу земли. И красивый, стройный офицер вздохнул.

– Никому не легко, – прибавил он. – Я оставляю здесь родителей, невесту, сестер и любимых друзей. Чтобы выиграть жизненный приз, всегда приходится ставить все против всего.

– Разве вы неохотно едете, сэр?

– Конечно; жизнь моряка это призвание, которое я люблю, но ведь и меня от моих близких будет отделять такое же пространство, как новобранцев от их семей. Бог весть, придется-ли еще когда-нибудь увидать друг друга.

Антон весело закивал головой, только теперь понял он смысл этих дружеских слов. – Да, а меня как раз этот переезд соединяет с моим бедным отцом, – вскричал он, – о, я так благодарен!

– Ну, так смотри бодро вперед. Мой дядя не перестанет хлопотать о поимке Томаса Шварца, а когда его найдут, твой отец получит, быть может, свободу, и опять может начать хозяйничать? Относительно вас, у меня самые хорошие надежды.

– Ах, если бы мой отец попал на наш корабль, – сказал вполголоса Антон.

Лейтенант пожал плечами. – Ну, уж это вполне зависит от случая, – сказал он. – В Ньюгете собрано около 2000 арестантов, назначенных для перевозки.

– И всех их завтра перевезут на корабль?

– Да!

Антона охватила тревога, и ему казалось, что собеседник слышит каждый удар его сердца. Он считал часы и минуты, когда наступит следующий день.

Наконец, желанный срок настал. В тумане зимнего дня показалось медленно двигавшееся шествие, направлявшееся к месту стоянки военных кораблей. Благодаря условиям тогдашних тюрем, лица у всех были впалые, мертвенные, одежда изношенная, многие страдали теми или другими болезнями. Некоторые смотрели на суда со страхом, другие с надеждой, а некоторые даже с радостью и ликованием. Здесь, на родине их ожидала виселица, или безотрадная жизнь в рабочем доме, а за океаном известная доля свободы, которая давала возможность уже теперь предаваться мечтам и строить планы. Одни мечтали о богатстве и золотых россыпях, другие воображали себя королями какого-нибудь дикого племени. Бежать собирались все, как это само собой разумеется.

Окончив свою несложную работу, Антон стоял на шканцах и с замиранием сердца смотрел на движение, происходившее на корабле и на берегу. Железная дверь тюрьмы была раскрыта, койки с соломенными матрацами и шерстяными одеялами проветривались. Все корабельные солдаты в боевом порядке стояли по обеим сторонам входа, готовые при малейшем нарушении порядка арестантами употребить оружие и положить на месте всякого, кто будет оказывать неповиновение. Главный надзиратель ходил со связкой ключей в руках, эконом распоряжался раскладыванием кушаньев по оловянным блюдам.

Наконец, подъехала лодка с первой партией арестантов. Один чистый воздух казалось производил на них опьяняющее действие: некоторые, несмотря на свои кандалы, подплясывали; на бледных лицах глаза горели, как угли.

– Так это новый зверинец для нас, – вскричал один. – Что же, нас принимают за львов, или тигров?

– Очень лестно, не правда-ли?

– И пахнет клецками с вареными овощами. Вот так барская жизнь!

– Рай, одно слово. Увидим новые места, новых людей, – это не то, что стены рабочего дома.

Офицер скомандовал, чтобы молчали, но на его окрик никто не обратил внимания. Смех, остроты и всевозможные иронические замечания сыпались со всех сторон, а кандалы позвякивали в такт. Между тем внизу подходили лодка за лодкой, и высаживались все новые и новые исхудалые, испитые фигуры.

На многих лицах было полное отчаяние. Эти люди привыкли к тюрьме и сжились с узким кругом ежедневного порядка, у них оставалось одно желание – умереть в родной Англии; а теперь они лишались и этой надежды. Их насильно везли за море, на встречу тысячам неизвестных опасностей, на войну и борьбу, в новые мучительные условия тревожной жизни. Они казались совершенно разбитыми; оглушенные окружающим шумом, они растерянно и с ужасом смотрели на черные водны реки, с тайным сожалением о тюрьме, из которой только что вышли.

Темная церковь с её иконами, кроткая, утешительная речь священника, – все осталось там, а они ехали на чужбину снова начинать трудное, тяжелое существование, принимать участие в жизни суетливого, беспокойного дня, когда в сердце не оставалось ни малейшего следа надежды, впереди не было никакой цели, которая могла бы вознаградить за муки и тяготы настоящего.

Оскорбленные, с молитвой на устах и дрожью во всем теле, несчастные смотрели на свои койки. Ах, скорее бы закрылась эта загородка, и темнота скрыла бы их от всех глаз.

Арестанты проходили в некотором отдалении один за другим мимо того места, где стоял Антон, – отца его между ними не было. Со вздохом он стал смотреть на другие суда. Везде одно и то же, та же теснота и толкотня, веселье и недовольство, тот же однообразный звон цепей; те же стоны и проклятия, а на берегу, в немом отчаянии стоял рядами народ и со страхом смотрел на эту картину.

– Триста человек принято! – вскричал надзиратель.

– Все койки заняты.

Антон испугался; значит, надежды больше нет.

Он подошел поближе к последней группе только что высадившихся арестантов и чуть не вскрикнул от испуга: возле него, в арестантской одежде, с обычным спокойным и хладнокровным видом, стоял Торстратен.

Они тотчас же узнали друг друга. – Вы здесь? – быстро спросил, побледневши, голландец. – Ах, бедный мальчик, неужели по поводу нашего маленького приключения? Вы присуждены к высылке?

Антон покачал головой. – Нет, сэр, я завербован. Никто не знает, что я, да, что…

– Что вы до этого момента меня встречали? – подсказал Торстратен. – Тем лучше для вас, мой друг.

Антон подвинулся поближе. – Да, но только в том случае, если вы не донесете на меня.

Торстратен посмотрел на него спокойно. – Как, же это может быть, юноша? Это было бы недостойно порядочного человека.

Антон облегченно вздохнул. – А господин Маркус? – спросил он. – Что с ним?

– Разве вы его не видите?

Он отошел немного в сторону, и Антон увидал человека с безобразным рубцом на лице. Маркус стоял со сжатыми губами, и когда Торстратен шепнул ему несколько слове, он небрежно кивнул головой, как бы желая сказать. «А мне какое дело!» На нашего друга он не обратил ни малейшего внимания.

– Маркус вас не выдаст, – тихо сказал голландец. – Он до сих пор не может простить себе, что потащился тогда за мной в ресторан… Дубина!

– Антон! – вскричал в этот момент голос с форка-стеля. – Антон!

Мальчик увидал лейтенанта и поспешил к нему. – Сэр? спросил он почтительно.

– У тебя есть знакомые в числе арестантов, Антон?

Это было сказано строгим голосом, и лейтенант имел суровый вид.

– Господин, с которым я разговаривал, это тот Торстратен, – сказал мальчик. – Я просил его не рассказывать никому о несчастной историй с банковыми билетами.

Лицо лейтенанта прояснилось, – Так, так. Ну, это меня сердечно радует. Но ты не должен говорить ни слова с заключенными, мой юноша, если бы даже они стали обращаться к тебе.

– Я постараюсь не попадаться ему на глаза, – отвечал Антон.

– И это не трудно сделать; потому что для него железная дверь не отворится больше во все время путешествия, а ты тоже не попадешь туда.

– А если он все-таки выдаст меня из мести, сэр?

– Это не может тебе повредить. Капитан Армстронг знает твою историю во всех подробностях, и для него тут не будет ничего нового. Но на нас обращено, внимание, – прибавил он. – Будь же покоен, твои дела в отличном виде.

Антон смотрел на него нерешительно. – Я хотел бы задать еще один вопрос, сэр!

– Ну, так поторопись, мой мальчик.

– Все шесть кораблей экспедиции все время будут держаться вместе, не правда-ли?

Лейтенант пожал плечами. – Это зависит от удачи, от ветра и от течения. Если начнется буря, то суда могут отстать друг от друга на несколько миль, – тут ничего нельзя сказать вперед.

Антон вздохнул. Если бы его отец был с ним вместе, на корабле «Король Эдуард», – какое бы это было счастье! Тогда они, по крайней мере, переживали бы вместе все, – и хорошее и худое. Он еще раздумывал обо всех этих подробностях, когда вдруг услыхал шум. Это солдаты в два ряда устанавливались у двери тюрьмы, а несколько фейерверкеров, на глазах у арестантов, заряжали орудия. Таким образом их предупреждали, что стоит протянуть руку, и двенадцатифунтовые ядра с двух сторон пронижут тюрьму. Однако, это нисколько не устрашило арестантов.

– Ну, для меня не очень-то страшны эти синие бобы, – сказал один. А чему быть, того не миновать.

– Шш! Не болтай!

– Триста человек под замком чего-нибудь да стоят, – вскричал кто-то. – Солдат-то столько не наберется.

– Только теперь нам с ними не справиться, ребята. Надо подождать удобного случая.

Ни фейерверкеры, ни солдаты не обратили на это бахвальство никакого внимания; замкнули железную дверь, сменили караул, и на корабле водворилась тишина до двух часов ночи, когда начался прилив, и звон якорной цепи возвестил близкий отъезд.

Все тесть военных кораблей обменялись сигналами, белые волны парусов надулись, под напором свежого утреннего ветра, и великаны медленно сдвинулись с места.

Болезненные стоны, с одной стороны, и радостное «ура» – с другой, ознаменовали этот первый шаг отступления от родных берегов.

На этот раз Антон оставался спокойным. Он уже пережил это тяжелое чувство тогда, когда корабль увозил его из отечества, покидая гамбургскую гавань; теперь он испытывал скорее чувство облегчения, – чем скорее начнется путешествие, тем скорее оно и окончится. Берег все дальше и дальше отодвигался в туманную даль, а корабли гордо, как лебеди, среди маленьких уток и чаек, подвигались вперед.

В арестантском отделении была тишина; люди, в ручных и ножных кандалах, сидели за железной решеткой, а на форкастале шло ученье, и новобранцев, посвящали в первоначальные тайны военной науки, не принимая во внимание ни тоску по родине, ни страдания от морской болезни.

А Тристам тем временем таскал из трюма топливо для камбуза; из всех послушных и покладистых он был самый покладистый, из всех усердных самый усердный. Покончив со своей обязательной работой, он находил еще время помочь повару; если ветер задувал в очаге огонь, он терпеливо разводил его хоть десять раз вновь, и при этом у него всегда на готове была веселая шутка даже там, где все другие сердились и раздражались. Даже солдаты смеялись вместе с веселым балагуром и охотно простили ему все побои и царапины, нанесенные во время драки при вербовке. Это было дело привычное и в счет не шло.

Зато по вечерам, когда изнуренные непривычными условиями жизни, разбитые по всем суставам, новобранцы собирались вместе в своем углу, этот пронырливый малый являлся перед ними в своем истинном виде, не таким, каким он казался перед начальством.

– Никогда не говорите им ничего на перекор, – советовал он, – вее переносите терпеливо, заручитесь доверием офицеров и везде, где только возможно, заявляйте о своем желании остаться в морской службе, тогда мы наверное достигнем своей цели.

– Но сначала мы должны выйти в открытое море, – сказал со вздохом кто-то из присутствующих.

– Конечно, мы должны даже обогнуть мыс Доброй Надежды и тогда, в Южном океане, всякий след потерян. Там есть множество островов, о которых еще никто ничего порядком не знает. А у нас много разных припасов, целые короба и ящики железной утвари и игрушек, чтоб задобрить туземцев. Но прежде всего мы должны отомстить за себя нашим мучителям. Еще будет время, когда я увижу этого Мульграва у своих ног, как дохлую собаку.

– Сегодня он меня ловко угостил плетью, – с раздражением сказал один из собеседников. – О, Боже мой, Боже мой!.. Я пошел в трактир за пинтой эля для больного брата, а теперь должен терпеть побои от этого пустомели.

– Погоди, погоди, – уговаривал Тристам. – Тут сердцем не поможешь, надо все обиды скрывать под улыбкой, иначе победа всегда будет на их стороне.

– Да она и так на их стороне, потому что у них сила.

– Которую мы у них отнимем. Будьте в этом уверены.

– О, Боже! корабль плывет еще только по Темзе, надо терпеть целые месяца, пока мы обогнем мыс Доброй Надежды.

– Но эти месяцы пройдут, – утешал Тристам, – завтра мы выходим в открытое море. Надо хорошенько все подготовить, и прежде всего надо попасть в караул, а на это требуется время.

И каждый раз, когда оборванец вел такие речи, все роптавшие в бессильном отчаянии, начинали чувствовать нечто вроде утешения и надежды. Мысль о возможности отомстить за себя возбуждала душу, как вино.

На следующее утро вдали показался знаменитый маяк, Эддистон, на одинокой, окруженной морем вершине которого служащие остаются нередко по целым месяцам отрезанными от всего мира. Короткия речные волны смешались длинными, плавно текущими волнами океана, глазу не на чем было остановиться, не попадалось больше рыбачьих лодок, не видно было живущих на суше птиц, и только море разбивало свои пенистые белые волны о пловучия тюрьмы.

Антон постоянно следил за другими кораблями. Один ушел уже далеко вперед, другой держался на одной линии с «Королем Эдуардом», но не подходил настолько близко, чтоб можно было разглядеть находившиеся на нем предметы.

Начал падать снег, хлопья садились на корабельные фонари, принимая красную или зеленую окраску, потом скатывались в воду и меркли. Но некоторые из них и там продолжали сиять, разростаясь все больше, так что за кораблем тянулась целая полоса, освещенная мерцающими точками, словно на поверхности воды лежали бриллианты. Антону казалось, что он видит чудо, нечто такое, что не может быть в мире обычных вещей.

– Это морские фонари. – сказал ему один матрос, случайно проходивший мимо. – их еще увидим не раз. Это живые существа.

– Разве не снег? – прошептал, совершенно сбитый с толку, Антон.

Матрос улыбнулся и прошел молча, а Антон все продолжал смотреть на это странное явление с возраставшим удивлением. – Какой блеск! Какие переливы цветов! Он благоговейно сложил руки.

Вдруг в недалеком расстоянии он заметил какой-то крупный предмет, который приближался, то исчезая из вида, то появляясь вновь.

Что бы это могло быть?

В этот момент с марса раздался голос матроса на вахте.

При тихой, безветренной погоде голос этот разносился по всему кораблю.

– Лодка впереди!

Палубная вахта передала приказ дальше и скоро появился офицер с подзорной трубой. Ледка здесь, среди открытого моря, – это было странно.

– Может быть, занесло рыбака, – предположил кто-то.

– Но это совершенно невозможно, ведь не было ни малейшего ветра.

– Теперь я вижу, – вскричал мистер Паркер, старший офицер на «Короле Эдуарде». – Самая обыкновенная лодка, ореховая скорлупа.

– Сколько человек экипажа?

– По-видимому, совершенно пустая.

– Ну, так не будем терять времени, а то отстанем от других кораблей.

Антон сильно волновался, каждое слово падало камнем ему на сердце. – «О, пусть бы маленькая лодка оказалась пустой!»

Но желанию этому не суждено было исполниться. – Теперь лодка, совсем близко, – сказал офицер. – В ней мертвый.

– Позвольте, пожалуйста, взглянуть мне самому, мистер Паркер.

Капитан Армстронг взял трубку и стал наводить ее на интересующий его предмет. Вокруг него столпились кучкой офицеры, в числе которых находился и лейтенант Фитцгеральд.

– В лодке лежит человек, господин капитан, – сказал он. – Я вижу и без трубы.

– Что у вас за глаза! – сказал, улыбаясь, капитан. – Во всяком случае, я вижу там юношу… совсем мальчик, мне кажется. Может быть, он еще жив, и мы должны поспешить к нему на помощь. Мистер Паркер, спустите маленькую лодку.

Антон тихонько вздохнул. «Еще новое несчастье!»

Тотчас были сделаны необходимые распоряжения и спущена лодка, в которой поместились четыре матроса.

На палубе с напряженным вниманием следили за всем происходящим, бледные лица арестантов безмолвно, смотрели сквозь железную решетку. Там, на дне лодки, лежал одинокий мертвец, может быть, умерший от голода, может быть, убитый.

Лодка с четырьмя матросами отделилась от фрегата. При каждом взмахе весел к дереву её приставали маленькие блестящие точки и она плыла как бы погруженная в полосу света, стройно подвигаясь к качавшейся на волнах лодке.

Громко и отчетливо раздался оклик.

Ответа же было. Тогда за борт лодки ловко зацепили абордажным крюком, и сильные руки подтащили ее. Послышался возглас сострадания: «Бедный мальчик, он умер!»

– Почти ребенок!

– И из господ. Какое хорошее платье!

– Не задерживайте! Может быть, он еще жив!

– Да, он совсем окоченел и похолодел. Тут нет никакой надежды!

Лодку привязали к шлюпке и направились назад, к кораблю. Не без труда доставили на борт безжизненное тело молодого человека и положили на скамью; солдаты убрали обе лодки, и «Король Эдуард» опять отправился в путь. Свет одного из фонарей упал на бледное лицо лежавшего без сознания юноши, и осветил красивое, благородное лицо, светлые, волнистые волосы и руку, белую и маленькую, как и девушки. Одежда мальчика была из тонкого синего сукна, белье изящно, на пальце правой руки надет был бриллиантовый перстень, а часы и цепочка были из золота.

– Маменькин сынок! – сказал один из арестантов. – Барчук, которого стерегли, чтоб на него не пахнул ветерок.

– Из тех, которые родятся, чтоб приказывать. Ах, бедный паренек! понадеялся на себя, и поминай, как звали!

Никто, по обыкновению, не обращал внимания на замечания арестантов. Все офицеры столпились вокруг врача, который осматривал юношу; всех интересовал этот загадочный случай.

– Он жив! – сказал, наконец, представитель науки; – по крайней мере, мне так кажется. Несите его вниз, в лазарет, ребята!

Лейтенант Фитцгеральд, как вахтенный офицер, распоряжался и давал приказания. Взглянув на мраморно-белое лицо обмершего, он остановился, пораженный.

– Разве вы знаете этого юношу? – спросил с удивлением старший офицер.

– Не знаю!.. Пожалуйста, мистер Паркер, не согласитесь ли вы взять на себя мои обязанности на минутку?

– С величайшим удовольствием, сэр.

Поблагодарив наскоро своего товарища, лейтенант Фитцгеральд пошел вниз, за матросами, выносившими молодого человека. В корабельном лазарете врач и два фельдшера тотчас начали приводить его в чувство. Его разделу и растирали щетками и шерстяными одеялами, пока, наконец, он не стал обнаруживать признаков жизни.

– Отощание, – сказал врач, – потеря сил. Но с этим он скоро справится.

Лейтенант Фитцгеральд не отводил тревожного и печального взора от лица незнакомца, и когда тот впервые взглянул на него, он вскричал неверным от волнения голосом: «Аскот!»

Мальчик лежал в согретой постели и жадно глотал вино, которое ему вливал фельдшер. – Что случилось? – прошептал он. – Ведь я был в лодке.

– А теперь ты на фрегате «Король Эдуард», мой мальчик. Мы вынули тебя замертво из твоей ореховой скорлупы.

Мальчик потер себе лоб. – Ты, Мармадюк? – прошептал он. – Неужели, правда, это ты?

– Как видишь, Аскот. Но по какому случаю ты очутился один в лодке, в открытом море? Как это случилось?

Мальчик пожал плечами. – Мне уже надоело жить в дрянной рыбацкой деревушке, – отвечал он. – Его преподобие с утра до ночи заставлял меня учиться, – благодарю покорно!

– Так ты хотел бежать?

– Разумеется. И это удалось мне, хотя не так легко, как я думал. Я продержался в лодке два дня и две ночи.

– И все поджидал корабля, который бы тебя подобрал и доставил в Лондон?

– Конечно. Когда мы там будем?

Фитцгеральд грустно улыбнулся. – Бог знает! – сказал он с таким выражением, которое заставляет слушателя призадуматься. – Пока мы находимся на пути к южному полюсу…

Юноша смотрел так, как будто с ним говорили на незнакомом языке.

– Мармадюк, – сказал он с запинкой. – Так мы едем не к Лондону?

– Совсем нет, к южному полюсу, Аскот.

– Но я не хочу! – выходя из себя, – закричал мальчик. – Я не хочу! В каком бы расстоянии мы ни были от Лондона, фрегат должен изменит свой курс и привезти меня в Лондон!

– Замолчи и постарайся заснуть, Аскот. Вместо того, чтобы благодарить небо за свое спасение, ты заявляешь какие-то совершенно неисполнимые требования.

С этими словами лейтенант повернулся к двери и вышел, не обращая внимания на гневные выражения своего юного родственника.

Некоторое время спустя, он дал капитану необходимые объяснения. – «Это Аскот Чельдерс, будущий лорд Кроуфорд, сэр, мой двоюродный брат».

Капитан Армстронг с недоумением покачал головой, а когда лейтенант Фитцгеральд рассказал ему некоторые подробности, он слегка улыбнулся. – Из таких шалых головорезов часто, со временем, выходят отличные люди, – сказал он. – Мы примем этого молодого человека совершенно равнодушно, не будем придавать его присутствию никакого значения; это, мне кажется, поубавит у него спеси.

– А что вы ему дадите делать? – спросил лейтенант.

– Это мы предоставим ему самому. Если он запросит книг, дадим ему, не запросит, и не надо. Услуг ему во всяком случае оказывать не будем.

На этом и порешили, и когда Аскот, через два дня, вышел в первый раз на палубу, на него никто не обратил внимания, кроме одного, и этот один был Антон. Он знал историю мальчика и, видя в нем только сына лорда Кроуфорда, перенес на него свою благодарность к его отцу. К тому же Аскот был так прекрасен! С нежным румянцем на красивом лице и вьющимися волосами, он скорее походил на картину, чем на человека с плотью и кровью, которому всегда присущи те или иные недостатки; а в этом юноше, напротив, все было прекрасно до совершенства. Особенно привлекателен был рот, с ясной, приветливой улыбкой, освещавшей все лицо и глаза. Это было олицетворение весны, и каждый взгляд, каждое движение его были исполнены жизни и ключем бьющей веселости.

– Эй, ты! – окликнул он нашего друга, – поди-ка сюда!

– Не могу, сэр. Сейчас позовет повар, и я должен нести завтрак господину капитану!

– А я хочу, чтобы мне почистили платье. Кто же это должен делать?

Антон украдкой подошел к нему поближе и сказал: – Я вычищу сегодня вечером, сэр, только потихоньку, и вы никому об этом не говорите.

Аскот засмеялся. – Теперь меня будут лишать всяких услуг? Еще новая душеспасительная мера. Посмотрим, поможет-ли.

И он пошел прочь, посвистывая, но тотчас же вернулся назад.

– Мальчуган! Почему ты хочешь чистить мое платье потихоньку? Ведь от меня не получишь ни пфенига.

И он, как клоун, вывернул целиком оба кармана. – Видишь, я гол, как сокол…

Антон невольно улыбнулся. – У меня другие причины, – сказал он.

– Убийственный говор! Ты, значит, иностранец?

Антон стал рассказывать и так разговорился, что юный собеседник узнал всю его историю, причем иные эпизоды пришлось повторять несколько раз, чтоб Аскот мог, наконец, понять, как следует, эту тарабарщину, как он выражался.

Когда рассказ подходил к концу, Аскот весело закивал головой.

– Вижу моего старика, как живого; вечно озабочен тем, чтоб не сделать кому-нибудь вреда, не оскорбить чье-нибудь чувство. Будь уверен, что он и впредь будет заботиться о твоей судьбе и не потеряет тебя из вида, разумеется, если ты не выйдешь из послушания, т. е. будешь смотреть на жизнь не иначе, чем он сам. Этого бы он тебе не простил. Впрочем, тебе ведь бояться нечего.

– Почему вы так думаете, сэр?

– Потому что ты добродетельный пай-мальчик. Невыносимейший сорт людей.

И он повернулся и ушел. Расхаживая по падубе, он с любопытством посматривал, неужели на корабле действительно никому нет дела до того, что на нем находится Аскот Чельдерс.

Арестанты возбуждали в нем неприяненное чувство, и он с отвращением отвернулся, проходя мимо тюрьмы. Почему эти господа не запрятаны в трюм? На палубе можно было бы играть в крокет, или в кольца.

Ах, почему свет вообще так скучен и переполнен неприятностями!

Вот и обед за офицерским столом был далеко не по его вкусу. Солонина! Брр!.. Такое вульгарное кушанье!

– Мармадюк, ты мог бы позаботиться, чтоб для меня приготовили хоть курицу, – сказал он. – Мой отец заплатит за все.

Лейтенант нахмурился. – Ты все еще самая важная персона, Аскот? И твои желания – закон для всего остального мира, не так-ли?

– Если я их оплачиваю, конечно. А кстати, не собираешься ли ты снова начать свои проповеди, Мармадюк?

– Для тебя – нет, – отвечал лейтенант, – потому что ты неисправим. Ты еще до сих пор не подумал поблагодарить капитана. Что ты на это скажешь, Аскот?

– Это ведь такая необходимая процедура! Вероятно, ты надеешься, что добрый человек имеет для меня в запасе назидательнейшую речь, но я разрушу твои надежды.

– Потому что совесть не чиста у вас, сударь. Незаслуженные упреки выслушиваются очень спокойно.

– Я не хочу ничего выслушивать, Мармадюк. Что мне за дело до твоего капитана? Спасать умирающего, это простой долг человека, и я не вижу, с какой стати мне рассыпаться в благодарностях и делать растроганную физиономию. Да кроме того, вы выказали мне так мало любезности, что я право не чувствую никакой особенной признательности. Например, неужели нельзя найти для меня каюты? прислуги? Не лишнее было бы достать для меня ружье и каких-нибудь интересных книг, а прежде всего кормить меня получше, давать вино и какой-нибудь дессерт, напр., плоды, или варенье. Троекратная кормежка и в промежутки стакан простой воды, – это хорошо для рабочего дома, а не для богатых людей. А ведь мой отец богат, и я наследник нескольких миллионов.

– Аскот! Аскот!

– Ну, что такое, Мармадюк? Ведь ты знаешь, что я говорю правду. Когда я буду лордом Кроуфордом, у тебя ни в чем не будет недостатка, – мы всем поделимся по-братски; но для этого теперь ты должен устроить мне сносное существование. Дай мне ружье.

– Это совершенно невозможно. Мы на военном корабле, – ты забываешь об этом.

Аскот пожал плечами. – И книг никаких нет?

– Для развлечения – действительно нет.

Раздосадованный юноша ушел и долго бродил по палубе, пока, наконец, наткнулся на нашего друга. Антон чистил серебряные подсвечники из каюты капитана и спокойно продолжал свою работу, когда к нему подошел Аскотт.

– Не прикажете-ли подать вам стул, сэр?

– Благодарю. Я могу посидеть на этом чурбане. На что это ты смотрел с таким вниманием? На те два корабля?

– Да, два совсем скрылись из вида; а с этими мы разошлись сегодня ночью.

– И это тебя огорчает, потому что на одном из них твой отец?

– Да, сэр, очень.

Аскот помолчал. – расскажи мне про свою жизнь. В каких школах ты учился?

– В школе, в городе Кути. Вы верно и названия такого не знаете?

– Знаю, – сказал Аскот. – Нас заставляли ужасно зубрить географию. Учителя звали воробьем, – мы-таки вдоволь его помучили.

– Мучили? – переспросил Антон.

– Да ведь и вы наверное, не отпирайся.

– Я – никогда, – защищался Антон. – Правда, у нас был один, который нарочно, когда все в классе молчали, потихоньку выкрикивал одно слово, а учитель ужасно сердился, потому что никак не мог поймать виновного, его, конечно, не выдавали.

– Еще бы! – решил Аскот, красивое лицо которого сияло веселостью, – А, какое слово?

– А – beis! Это он на половину говорил, а на половину распевал.

Аскот весело расхохотался. – Когда учитель поворачивал спину, – правда?

– Конечно. И никак нельзя было его поймать.

– А наш воробей был глуховат, – рассказывал Аскот. – Что бы ни говорили ему мальчики, он на все отвечал воркотней, и фразы его потом ходили по всему классу. Когда я явился к нему в первый раз, несколько голосов закричали: «Не так!» А когда я громче повторив только что сказанные слова, те же голоса закричали: «Это будет задано»! и я, конечно, рассмеялся. Воробей не расслышал, в чем дело, повернул голову и закричал: «Что вы там такое бормочете? – Болван! выкладывай старое и новое!» Все это были его излюбленные словечки, но у него кроме того были еще очень неприятные замашки. Напр., у него была греческая грамматика, которая держалась только на нескольких нитках; когда он хотел кого-нибудь поймать, он подходил, делая вид, что очень внимательно читает ее, а потом сразу раздвигал обе половины и ловил ученика на месте преступления, а потом отнятыми трофеями запускал ему в голову.

Антон вздохнул. – Ведь это было все-таки счастливое время, – сказал он тихо. – Почему вы убежали из пансиона, сэр? Разве вы так сильно тосковали по родине?

– Я? нисколько. Только мне невыносимо смотреть на все с мрачной и тяжелой стороны. Постоянно работать, вечно вздыхать и ходить, повеся голову, не пользоваться никакими удовольствиями и делать добрые дела. Это мой отец называет жизнью. Ему такая жизнь нравится, и он того же требует от окружающих. Он, напр., никогда не дает мне денег, это он находил излишним. Молодые люди должны приучаться к бережливости, должны ценить каждый пфенниг.

– То же говорит и мой отец.

– А я с этим не согласен и не желаю этому следовать. Мне всегда всякий поверят и в долг.

Антон быстро вскинул на него глаза. – О сэр! Вы делаете долги?

– Конечно. Ведь моя лодка стоит шестьдесят фунтов. Хочет не хочет, а уж заплатить за нее моему старику придется.

Антон покачал головой. – Это нехорошо, сэр. Простите за мои смелые слова, но вы не должны бы так поступать.

– Это почему? Разве это какой-нибудь грех, иметь лодку?

– Само, по себе, конечно, нет, но, ведь; вы должны…

– Быть послушным, не правда-ли? И не подумаю! Для меня нет более противного слова, как послушание.

И Аскот опять отправился прогуливаться, рассерженный более, чем когда-нибудь.

Над кораблем носились чайки, в волнах большие рыбы гонялись друг за другом, а у него не было никакого оружия; не было среди океана и лавок, где, именем папаши, можно было бы купить все, что угодно. Ведь этот корабль, – это сущая тюрьма.

Аскот бросился на свою койку и закрыл глаза. Ни кондитера, ни виноторговца, даже у бочки с водой, и то стоит караульный. Отвратительно! Если б он это предвидел, так право лучше было остаться в пансионе. Там, по крайней мере, у пасторши была кладовая, куда, сговорившись, можно было делать иногда набеги.

Пока Аскот предавался этим невеселым размышлениям, Антон продолжал чистить свои подсвечники, потом, до самого ужина, исполнял разные другие работы, а затем, засел за книгу с описанием путешествий, которую получил от лейтенанта Фитцгеральда. Только теперь он впервые почувствовал, как много нужно ему учиться и, со всем рвением юности, набросился на изучение истории, которую Мармадюк старался делать ему понятной, переводя на немецкий язык. А прекрасный образ Аскота неотступно стоял перед его внутренним взором, – этот все знал, все мог, и, шутя, усваивал все, что другим оставалось недоступным. С английским языком дело шло довольно сносно, – ведь нужда – самая превосходная учительница. Антон, по крайней мере, понимал уже все и сам мог говорить довольно свободно.

Перед сном он еще раз мысленно побывал на том корабле, где, вдали от него, находился его отец. К вечеру ветер усилился; гонимые им тучи бежали по звездному небу, волны катились быстрее и выше. Антон вздохнул. Удастся-ли завтра видеть ему тот корабль? Шторма ждать нельзя, это он знал из разговоров со вторым рулевым, но на необозримом пространстве океана флотилия могла разъединиться и никогда больше не встретиться.

Волны раскачивали корабль и высоко обрызгивали пеной его бока. А какая суматоха подымалась там, вверху, в тюрьме. Слышны были громкие голоса, возгласы и крики, некоторые из арестантов даже ломились в железные двери, а другие гремели цепями. «Пустите! Мы хотим на воздух! Мы задыхаемся!»

Караульные не обращали никакого внимания на эти неистовые крики. К жалобам оробевших и больных относились с таким же равнодушием, как и к проклятиям возбужденных.

Около одиннадцати часов ночи все заснуло, даже вахтенные караульные, даже те из новобранцев, которые от страха не могли успокоиться и с ужасом прислушивались к завыванию ветра в снастях и с минуты на минуту ждали, что корабль пойдет ко дну.

На потеху своих привычных к морю товарищей, они громко вскрикивали каждый раз, когда «Король Эдуард», под напором волн, клонился на бок. О, это было поистине ужасно! Вырваны из безопасного убежища у себя, в Лондоне, и брошены в открытое обманчивое море!

Но, наконец, и среди этих злосчастных затихли громкие крики, и на корабле водворилась полная тишина, даже караульные на вахте прислонившись к чему-нибудь, закрывали на мгновение веки, и только офицер, делая обход, находил их каждый раз в положении, предписанном дисциплиной. На корабле не было ничего необычного.

Действительно ничего.

Лейтенант стоял, прислушиваясь. – Ефрейтор Моррис! Идите-ка сюда поскорее!

– Что прикажете, сэр?

– Вы ничего не слышите? Мне кажется, где-то шумит вода.

Оба прислушались. – Да, сэр, да, – сказал после короткого молчания ефрейтор. – На корабле течь.

– Так будите людей.

Поднялся беспорядочный звон, смятение, которое на несколько минут охватило весь корабль. Слышались свистки боцманов, повсюду разносились слова команды, в арестантской стоял оглушительный шум. – Откройте, откройте, мы не хотим умирать в цепях. Ломай двери, высаживай ее!

– Вода! – раздался отчаянный крик из спальни под палубой. – Вода! Корабль дал течь!

Начала действовать водокачка; капитан появился на палубе и старался убеждениями успокоить перепуганных людей; повсюду, забегали офицеры, отыскивая то место, где прорвалась вода, но даже на поверхностный осмотр потребовалось не менее десяти минут. В трюме вода стояла на обычном уровне, следовательно, повреждение было не здесь. Течь должна быть где-нибудь в стене.

Антон слышал голос, резко выдававшийся из всех остальных; это был Торстратен, который ломился в железную решетку, как освирепевший зверь. – Мы хотим вон отсюда! Вон! Я не присужден к смертной казни, я, имею право бороться за свою жизнь.

За этими словами следовал вой, рев и дикий шум, способные потрясти самые крепкие нервы. Запертые в узком пространстве люди кричали, как безумные, вцеплялись ногтями и зубами один в другого, испуская то пронзительные, то глухие вопли, вне себя от страха, который лишал их рассудка. Крики эти заглушали голос капитана, а когда произносимые им угрозы были поняты, то поднялось шиканье. «Пушки? – кричали арестанты. – Пушки? Стреляйте, сколько угодно, лучше умереть сразу, чем так, через час по ложке». И некоторые из самых отчаянных, скрестив руки, становились перед самыми пушками.

– Стреляйте, стреляйте! ведь сила на вашей стороне.

– Нет, нет, – кричали другие, – может быть, еще есть спасение. Не стрелять! Бога ради, не стрелять!

По знаку капитана, появились пожарные, было пущено в ход сильное успокоительное средство. В тюрьму направили громадную струю воды и поливали во все стороны до тех пор, пока арестанты, приникнув головами к полу, трясясь от ледяного душа, начали жалобно просить о помиловании.

– Молчать! – приказал капитан; – Чтоб не единого слова!

– Выпустите! Это бесчеловечно, заставлять нас умирать с цепями на руках и на ногах. Корабль тонет. Тонет!

Новая струя еще раз окатила первые ряды и затем настала мертвая тишина. Растерянные, промокшие и продрогшие, несчастные теснились к решетке, через которую видны были их впалые, землистого цвета лица, выражавшие ужас. Когда все смолкло, громко раздался звучный, звонкий голос капитана. «Нашли течь?» спрашивал он в рожок.

– Нет, сэр! Вода все прибывает.

– Заставьте людей вычерпывать.

Приказ начали приводить в исполнение, причем самым рьяным, самым неутомимым оказался Тристам. Он работал за двоих, высматривал и прислушивался и, наконец, остановился у двери провиантской камеры. – Не отсюда-ли раздается это странное, журчание?

Несколько человек присоединились к нему, вызвали заведующего провиантом и открыли дверь в камеру. Вода хлынула с такой силой, что сбила всех с ног и наполнила весь трюм, до самой палубы.

– Фонарь! – скомандовал главный офицер. – Скорее!

И опять Тристам первый нашел, что требовалось. Когда подняли фонарь, то тотчас увидали место течи. Маленькое окно в наружной стене корабле, несколько выше обычного уровня воды, оказалось открытым, и с каждой волной вода вливалась в него на глазах у всех, пока офицер успел вскочит туда и закрыть окно.

– Заведующий провиантом! – вскричал он, – не оставляли-ли вы тут ключа?

Заведующий стоял, то бледнея, то краснея. – Возможно, сэр. Когда я выдавал вещи для офицерской службы, меня отозвали, может быть, на четверть часа, – и в это время, вероятно, кто-нибудь открыл окно.

– Но не вы сами и не знаете, ктоименно?

– Нет, сэр.

Офицер велел забить окно гвоздями и высушить пол и стены, когда вода будет вся выкачана.

Тристам не стал терять времени даже на то, чтобы переменить платье. Он хлопотал и суетился, как будто ему одному на всем корабле предстояло привести все в порядок. Когда вся уборка была кончена, и дверь провиантской камеры была снова закрыта, он принялся искать во всех углах и закоулках оставленный у двери ключ. Откатывали в сторону все канаты, сдвигали с места каждый чурбан, но ключ нигде не находился.

– Ну, оставьте, – сказал главный офицер. – Пока мы поставим здесь караул, а завтра приделаем новый замок.

Тристам тотчас скромно удалился, а позднее, улучив удобную минуту, показал арестантам через решотку мнимо утерянный ключ. – Для вашей двери! – прошептал он. с сатанинской улыбкой. – Внизу, в угольном трюме, я найду время подпилить его.

– Сегодня же? – с горящими ненавистью глазами спрашивали арестанты.

– В Южном океане. Теперь магическое средство в моих руках.

Один Аскот не принимал участия в общей работе, он даже не показался ни разу, хотя волновался, может быть, больше, чем всякий другой. Лицо его было страшно бледно; он держал в руках кружку с вином, из которой, однако же, не пил. Это дурацкое окно, – когда он открывал его, он не подумал о волнах, а теперь все судно, – более шести сот человек, – и он сам чуть не погибли в океане из-за этой маленькой оплошности.

Зубы его стучали, а он даже не замечал этого.

Глава VI

В жарком поясе. – Медузы. – Мюнхгаузен на корабле. – Антон и Тристам. – Мошенник узнан. – В ожидании шторма. – Отчаяние заключенных. – Буря. – «Летучий голландец»! – восстание матросов. – Суд Божий.

На следующее утро, только два из шести кораблей виднелись на далеком горизонте, в виде темных точек, в великой радости Тристама, который желал, чтобы все суда разошлись как можно дальше один от другого. Солнце ярко сияло с безоблачных небес, легкий, прохладный, ветерок надувал паруса, и «Король Эдуард» плавно двигался вперед.

Он вступил в область африканского материка, и разнообразная, богатая красками, жизнь жаркого пояса начала развертывать свои чудеса перед глазами северян.

Альбатросы, или буревестники, до сих пор попадавшиеся только в одиночку, теперь целыми стаями носились вокруг корабля и, как казалось, что-то высматривали, или чего-то выжидали. Они летали взад и вперед, потом собирались опять вместе большими кучами и, наклонив на бок голову, стремглав бросались в море.

– Что с ними, Мармадюк? Вон того большего, с широкими крыльями хотел бы я достать.

И он сложил руки так, как будто держит винтовку. Паф! Не промахнулся бы.

Лейтенант Фитцгеральд неодобрительно покачал головой.

– Что собственно из тебя выйдет, Аскот? Охотник, или рыбак?

– Я спрашиваю тебя, по какому случаю здесь собралось столько птиц?

– А я отвечаю тебе, что лучше бы ты взялся за какую-нибудь порядочную книгу, вместо того, чтобы бездельничать целый день. Неужели тебе еще не надоело?

– Ужасно! – засмеявшись, сказал Аскот. – Знаешь, Мармадюк, я бы на вашем месте высадил бы меня на ближайшем острове, без всяких жизненных припасов, с одной, необходимой в подобных случаях; кружкой дня воды и порцией черного хлеба. Пусть я пробиваюсь там собственными боками, в ожидании, когда какое-нибудь судно заберет к себе на борт владельца выкинутого на берегу флага.

– Ты неисправим, Аскот, – сказал лейтенант, отвернувшись, и пошел прочь, сопровождаемый шаловливым смехом своего юного родственника.

Аскот тотчас же нашел к кому обратиться со своим вопросом. Это был Том Мульграв, унтер-офицер, с плутоватой физиономией и хитрыми глазками, который всегда готов был разглагольствовать, сколько угодно.

– Альбатросы, сэр?… Каждая стая их – это отряд мобилизованной армии.

– Все эти тысячи? С кем же сражаются буревестники?

– А вот посмотрите. Не плавають-ли в воде какие-то маленькие синие предметы?

– Целые массы! Это акалефы.

Мульграв кивнул в знак согласия. – Вам предстоит интересное зрелище, сэр. Смотрите, они движутся целыми стадами, миллионы за миллионами. А что плывет вслед за ними? Кто мчится на всех парусах, чтоб подхватит самый вкусный, самый жирный кусочек?

– Это медузы, – сказал Аскот, – противный комок в два кулака величиною.

– Это самая маленькая колония, а есть и гораздо большие. Иногда целые семейства сцепляются своими ногами вроде усиков и плывут так, пока доберутся до какого-нибудь твердого предмета, к которому и прикрепляются. Однажды, доложу вам, сэр, они тянулись от Капштата до Цейлона, – Боже мой, во век не забуду.

Аскот, без всякой церемонии, расхохотался ему прямо в лицо.

– А к килю медузы не прицепляются, дядя Мульграв?

Унтер-офицер кивнул снова, но промолчал: он уже работал над изобретением новой сказки, которую хотел представит в лучшем виде. – Да, да, – сказал он после маленькой паузы, – медузы! Вы даже не можете себе представать, как это иногда опасно. Раз мы благополучно вышли из Капштата при адском зное, свойственном тем широтам. Вы еще узнаете, что значить жизнь, под тропиками!

– Ну, вот, в один прекрасный день появляются медузы, – мириады, конечно, – собрать, так всю нашу старую благословенную Англию можно покрыть на сто футов от земли. Даже шуршало, когда наш корабль пробирался среда них; словно невидимые руки уцепились за киль на всем протяжении: паруса надулись так, что лопались, а мы не можем сдвинуться с места. Вдруг я замечаю, что наш корабль постепенно садится все глубже и глубже. Святые угодники! Остается всего пять футов над водою, да и то идет ко дну.

Глаза Аскота блестели от удовольствия. – Я увидел, что нас облепили медузы, – продолжал Мульграв, – и тотчас сообразил, что тут нужны энергичные меры. Понятно, от такого сознания до дела один шаг. Я схватываю в обе рука по большому ножу и бросаюсь килевать[1]; в продолжение двух часов я отскабливал громадные, опаснейшие колонии медуз, величиною с колеса, доложу вам, с целые бочки. И я видел, как от этой работы, на моих глазах, корабль поднялся на несколько футов из воды.

– Я думаю! – согласился Антон, – А акулы на вас не нападали, мистер Мульграв?

– Случилось один раз. Пренеприятная история!

И почтенный муж снова сделан маленькую передышку, чтобы дать развернуться своим талантам. – Изволите видеть, – сказал он, помолчавши, – отскабливание медуз помогало нам до тех пор, пока они не наседали снова; потому мне приходилось путешествовать в преисподнюю очень часто, так как никто из товарищей не решался заменить меня. Но человек, в конце концов, ко всему привыкает, даже к килеванию. Один раз я тоже был в воде, вооружившись на этот раз нашими большими корабельными клещами. Направо и налево отхватывал я эти комки, вокруг стоял шум и треск, море пенилось ужасно, стояла такая жара, что у меня повскакали пузыри на коже. Ну, не в этом дело! Я работаю с увлечением, – вдруг вижу на меня уставился гигантский рыбий глаз, так нагло и злорадно, будто хочет сказать: «Ну, теперь тебе конец!» Прямо передо мной открывается пасть, – ну, никогда не следует преувеличивать, и, я всю жизнь боролся с этим недостатком, – но смело могу сказать. – в эту пасть можно было загнать целый ломовой воз. Зубы, доложу вам, как частокол; этому торчавшему передо мною чудищу было лет тысяча, а то и того больше, на голове у него росли целые леса водорослей.

– А что же, не бросилась она на вас, сэр?

Унтер-офицер мотнул головой. – А, конечно, мой юный друг! Только меня огорошить не так-то легко. Для этого нужно что-нибудь почище какой-нибудь пучеглазой морской древности. Я улучил удобную минуту и открыл бомбардировку медузами. Куски величиною с теленка один за другим летели в открытую пасть, и моей любезной акуле приходилось или глотать, или давиться, – одно из двух. Конечно, все это делалось, чтобы замаскировать настоящую цель, а умысел у меня был совсем другой.

– Какой, мистер Мульграв, какой?

– А вот сейчас узнаете, сэр. Когда я набил ей пасть до того, что она от страха начала бить хвостом, тогда я приступил к делу. Я засунул ей в пасть мои большие клещи, захватил первый попавшийся зуб и, без всякой жалости, вырвал его из челюсти. Тут нельзя терять времени, и я выхватил его с ловкостью искусного хирурга, и тотчас отбил у чудовища охоту оставаться в моем обществе. Отдуваясь и пыхтя, истекая кровью, акула нырнула в глубину, и я мог, наконец, дать знак, чтобы меня вытянули на борт Освежиться стаканом воды с ромом. Тяжелые четверть часа пришлось пережить, доложу вам.

Аскот едва мог говорить от смеха, – После этого вы верно уже не спускались в воду, сэр? спросил он старика.

– О, через каждые два часа, как я уж вам докладывал. Но из предосторожности, я каждый раз брал с собой клещи и каждый раз, когда дикий взгляд морского чудища уставлялся на меня, я поднимал кверху мое оружие. Не, хочешь-ли, приятель, вырвать еще один? С моим удовольствием! И бедняга исчезал, как молния.

Во время этих рассказов возле Мульграва всегда собирался кружок смеющихся слушателей. Известно было, что у него всегда на готове что-нибудь новое, а некоторые даже утверждали, что он сам крепко верит в свои сказки; во всяком случае, говорил он интересно, и всегда находились охотники постоять возле минутку. Так и теперь любопытствующие теснились со всех сторон.

– А вы всегда счастливо переносили килевание, мистер Мульграв? – спросил кто-то.

– Ишь, чего захотели, ребятушки! – сказал кивая головою старик. – Когда мы причаливали к Цейлону, у меня не было ни единого волоса на голове, – все остались на обшивке корабля.

Громовой хохот был наградой бравому рассказчику, который и сам весьма охотно разделил этот взрыв веселости.

– Видите там синие акалефы, – сказал он, указывая на море. – Миллионы и еще миллионы, можно думать, что в океане идет переселение народов.

– Медузы идут сзади, – вскричал Аскот. – Рты у них стали совсем синие, – они высасывают акалеф.

– А сами делаются добычей больших рыб. Видите, там какая давка?

– Бониты, дорады, кашалоты, дельфины, о это война, ради которой мобилизовано все, что только живет в глубине й на поверхности океана.

Сплошными рядами вокруг корабля скользили акалефы и медузы; все пространство, которое можно было охватить глазом, красиво синело ярко небесной лазурью; вдруг из воды высовывалось неуклюжее рыло, медуза начинала барахтаться в смертельном страхе, и тут же случалось, шумя грациозными крыльями, пернатый хищник налетев хватал рыбу в тот самый момент, когда победа её над медузой казалась одержанной. Спасшаяся медуза ковыляла дальше, а на поверхности воды между хищной птицей и рыбой завязывалась жаркая битва, из которой обладатель плавников редко выходил победителем.

Акалефы кипели необозримыми толпами, за ними тянулись медузы, а за медузами, в свою очередь, птицы и рыбы, – все это, и преследователи, и преследуемые, в погоне за насущным хлебом.

Бесчисленное множество морских птиц кружились над местом битвы и между прочими большие, совершенно белые, альбатросы, с огромными черными крыльями и гордыми, как ни у одной из других птиц, движениями. Они стрелой кидались на свою добычу и терзали ее тут же, в воде, затем, пробежав с поднятыми крыльями некоторое пространство по воде и сделав несколько быстрых поворотов, вновь взлетали вверх. На довольно большом, расстоянии всюду кругом поднимались струи воды из носовых отверстий кашалотов, в открытую пасть которых в этот день нанесло столько питательного материала, что они, лениво лежа на воде, чувствовали себя совершенно счастливыми и, но обыкновению, пускали фонтаны.

Все эти сцены с величайшем интересом наблюдались с палубы. Как для арестантов, так и для новобранцев, морская жизнь была совершенной новинкой. Переживши острый период отчаяния, они могли уже перенести свое внимание с прошедшего на настоящее, а затем и на будущее. Они начинали строить планы.

И между ними были такие, которые смеялись, когда Том Мульграв рассказывал свои выдумки, но по большой части оии тайком сжимали против него кулаки. Этот человек своим языком без костей заманил их в трактир и был причиной их несчастья. За это он еще поплатится.

– Со временем мы его еще раз отправим килевать, – сказал один. – Волосы у него отросли, так есть что пососкоблить.

– Бросьте вы этого глупого болтуна, – прошептал Торстратен.

– Нам надо добраться до Африканского материка, – вот наша задача.

– Нет, нет, – до одного из островов Южного океана.

– Чтоб питаться моллюсками и кокосовыми орехами и драться с туземцами? Нечего сказать, завидное существование!

– Мы живо справимся с голыми дикарями, – прошептал Тристам. – Ведь на корабле куча оружия.

Голландец пожал плечами. – В лучшем случае мы завладели бы необитаемым островом, – благодарю покорно.

– Я того же мнения, – сказал Маркус. – Чтоб хорошо себя чувствовать, мне нужны большие города, цивилизованные люди и обширные предприятия…. к земледелию у меня нет никакой склонности.

Тристам провел рукой по волосам и подавил вздох.

– Этого я не понимаю, – сказал он помолчав. – Быть самому себе господином, не ходить за плугом и не молоть зерно, а иметь свой собственный деревенский домик, – вот от этого я не прочь. Есть такой один…. за него все бы острова Тихого океана, со всею живностью, можно в преисподнюю. Я бы и не оглянулся.

– Отношение весьма человеколюбивое… А где же обретается этот перл мужицкого благополучия?

– В Германий, далеко от морского берега.

Антон слышал эти слова и видел говорившего. Это был тот человек, который бегло изъяснялся по-немецки и с которым он давно уже хотел познакомиться. Теперь ему интересно было узнать, что незнакомец, как и он сам, был из Ольденбурга.

– Моя родина называется Малента, – грустным тоном говорил немец. – Был бы я умнее, так никогда бы не ушел оттуда.

Горький смех и какое-то невольное, неудержимое движение прошло по рядам арестантов. Да, слушаться бы голоса рассудка, все было бы иначе. И не одна седая голова втихомолку склонилась на руку, не одно зачерствелое сердце забилось учащенно. Да, кабы быть умнее!

Голландец насмешливым взглядом обвел присутствующих.

– Какие чувствительные люди! – сказал он. – Не затянуть-ли покаянный псалом? Сидеть бы этому немецкому мужику со своими галушками и салом у себя дома. Чего ему надо среди нас, и как это он преобразился в английского Тристама?

Внезапная краска залила лицо немца. – Это уж мое дело, – коротко обрезал он. – А если вам не нравится жизнь на островах Тихого океана, то можете выбрать себе другое местопребывание, по-вашему вкусу.

Торстратен рассмеялся. – Вы поистине великодушны, – сказал он. – Можно подумать, что от вашего благоусмотрения всецело зависит судьба этого судна и его обитателей.

Тристам улыбнулся – Хм! У меня в руках ключ, которым открывается тюрьма.

– А у меня такие свойства, что я расскажу об этом капитану, как только найду это нужным; для моих целей.

Трастам переменился в лице. – Этого вы не сделаете, сэр, Неужели вы захотите действовать за одно с властями против ваших собратьев по страданию?

– Я хочу действовать так, как мне удобно. Чествовать над собой я не позволю никому, тем менее немецкому мужику, который… называется Тристамом.

Тристам опять покраснел; он ничего не ответил, но с ненавистью во взгляде отвернулся от голландца;

Этот человек с насмешливыми глазами казался вполне способным, с улыбкой на устах предать товарищей, – его нужно было очень остерегаться.

Но, когда бунт действительно начнется, многое можно будет уладить. Этот Торстратен может получить в спину удар, так что вылетит за борт, или наткнется на нож надежного сообщника. Горячая рука Тристама еще раз сжала в кармане драгоценный ключ, который когда-нибудь откроет дверь тюрьмы и выпустит целый поток закоренелых злодеев против команды корабля.

Этот час настанет, подвернется и случай сделать безвредным этого не в меру любопытного голландца.

И Тристам снова принялся усердно носить топливо, помогал насаживать на удочки большие куски сала, вытаскивал на борт пойманную рыбу, чистил и потрошил ее. На «Короле Эдуарде» положительно никогда еще не было такого усердного и услужливого человека.

Спустя некоторое время он заметил нашего друга, который отряхивал от пыли книги и карты капитана. Антон поздоровался с ним, дружелюбно взглянув в его неприятное лицо.

– Мне кажется, мы земляки, – сказал он по-немецки.

Тристам улыбнулся. – Я из Ольденбурга, а вы?

– Оттуда же, даже также из Маленты. Меня зовут Кроммер.

Это слово произвело на Тристама поражающее впечатление. Он зашатался и точно откусил себе язык, глаза его неподвижно уставились в глаза мальчика.

– Что с вами? – спросил Антон.

Тристам постарался улыбнуться, – Ничего, – пробормотал он, – ничего! Просто, я страдаю спазмами в сердце. Вот, уж проходит.

– Так вы из Маленты? – прибавил, он затем. – Я знаю это место, даже бывал там несколько раз.

– Вы, кажется, там родилась?

Тристам потряс головой. – Нет. Моя родина собственно само великое герцогство. Ольденбургское, лежащее на границе с Ганновером, а не кусочек голштинской земли, к нему принадлежащий.

Антона это удивило. Этот человек лгал сознательно и намеренно, это было очевидно, но для чего? Из каких побуждений старался он скрыть место своего происхождения?

И вдруг, по какому-то наитию у него явилось непреложное убеждение, что этот человек был Томас Шварц.

Прежде чем он успел опомниться, с губ его чуть не сорвался вопрос, он чуть не схватил этого человека за горло и не заставил его сделать признание, но во время одумался и только пристально смотрел в лицо Тристама, не показывая вида, что интересуется его биографией.

– Во всяком случае, хотя бы только по имени, мы все-таки земляки, – сказал он. – Это прелестная местность от Кутина до Ольденбурга.

– Которой, к сожалению, оба мы никогда в жизни не увидим. Вы тоже принадлежите к завербованным, не правда-ли?

– Да, но в сущности я пошел добровольно, для того, чтобы иметь возможность увидаться с отцом. Он в числе высылаемых, хотя и не находится на этом корабле.

– Нет! – быстро с испугом вскричал Тристам. – О, нет!

Твердый, спокойный взгляд мальчика заставил его опустить глаза.

– Вы, надеюсь, не думаете, чтобы немец в Лондоне обратился в бесчестного преступника? – сказал Антон. – Этого и нет, сэр. Один негодяй, притом еще близкий его родственник, вовлек его в несчастье. Как вы думаете, за такой мошеннический образ действий не потерпит-ли он когда-нибудь наказания?

– О, конечно! – с подергиванием в губах отвечал Тристам. – Конечно. Не рой другому яму, как говорит старая пословица.

Затем он раскланяться с нашим другом. – Теперь я должен спешить, господин Кроммер. Так до свидания.

Он исчез, как тень, а Антон смотрел ему вслед с бьющимся сердцем. Для него не было сомнения, – этот человек со впалыми глазами и землистым цветом лица был Томас Шварц, колыбель его когда-то стояла в Маленте, в том самом месте, где родился и он, где Кроммеры имели оседлость в продолжение сотни лет. Но как доказать это, имея дело с таким наглым лгуном.

Одно его радовало, одно успокаивало. С борта «Короля Эдуарда» Тристаму уйти некуда, если взяться за него хорошенько, он должен будет держать ответ, а кроме того, с каждым часом приближался тот момент, когда он должен встретиться с Петром Кроммером, который его уличит.

Антон решил пока ничего не предпринимать и только переговорить откровенно с лейтенантом Фитцгеральдом. В тот же день он нашел случай увидаться с глазу на глаз со своим покровителем, который тоже посоветовал ему пока молчать. – Какой будет толк, если мы посадим его в тюрьму, – сказал он. – Пусть лучше работает, а мы будем спокойно ждать, пока в наших руках окажутся доказательства.

Антоне вздохнул, но покорился без возражений. Чем дальше двигался корабль, тем жизнь для него лично становилась легче и приятнее. Капитан только для вида заставлял его исполнять те или другие работы, лейтенант Фитцгеральд ежедневно давал ему уроки, а Аскот читал с ним английских классиков, так что наш юный друг довольно хорошо освоился с языком своего будущего отечества даже прежде, чем они дошли до Капштата.

Над верхушками мачт корабля носились великолепные красные тропические птицы, заигрывая со вздувшимися парусами, в море плавали шаровидные красные и розовые медузы, ветер становился все горячее.

Еще восемьсот миль, и цель путешествия достигнута.

Остальных кораблей экспедиции не видать было уже в продолжение целой недели. Быть может, их отделяли какие-нибудь несколько миль, но во всяком случае они находились за пределами, доступными зрению. До сих пор счастье улыбалось нашим путешественникам.

До сих пор…

Но вдруг барометр начал падать и падал, не переставая. Чистое до этого синее небо, усеянное к вечеру тысячами звезд, казалось, покрылось однообразной и одноцветной серой дымкой. Тяжелый, удушливый воздух был неподвижен, все живое смолкло, будто по уговору. Не встречалось больше красивых, ярких тропических птиц, исчезли стаи резвых дельфинов. Само море лежало в истоме, как будто, предаваясь покою, оно хотело набраться сил для бешеного взрыва необузданного неистовства.

– Будет шквал, – сказал старый Мульграв, который на этот раз казался самым серьезным и задумчивым из всех, бывших на корабле. – Нам придется пережить тяжелые дни.

Антон встрепенулся. – А другие суда? спросил он тревожно.

– И тем будет то же, что нам.

– Неужели буря до такой степени неизбежна, сэр?

Мульграв указал рукой на море. – Птицы улетели за много миль отсюда, чтобы укрыться от опасности в расселинах скал, – отвечал он. – Рыбы залегли в глубине океана, пестрые медузы исчезли совсем…. другими словами, всякая тварь спасается бегством. Из этого человек может вывести себе поучение, если пожелает.

Антон тяжело вздохнул. Он думал о том корабле, на котором находился его отец, думал об угрожающей ему опасности.

Чего только не может случиться в море, и он ничего не узнает!

Сколько судов разбивается о скалы, сколько тонет их в бездонном лоне океана, и никогда ни один смертный не узнает, что сталось с теми, кто находился на злополучном корабле, останки которого навеки будут погребены в морской пучине.

Разве не может того же случиться с кораблями этой экспедиции?

Дрожь пробежала по спине Антона, тоска охватила его душу. Если бы даже «Король Эдуард» счастливо пристал к гавани, если бы даже четыре другие корабля были с ним вместе, но не доставало бы последнего, шестого, – какой смертельный ужас! Ему представилось, как он торопливо ходит от одной группы узников ж другой, выспрашивает, высматривает, выведывает, и все напрасно. Отца его нигде нет, никто ничего о нем не знает. Вероятно, он на шестом корабле, погибшем, затонувшем.

Громкий голос заставил его очнуться от этих мрачных предчувствий. На помосте стоял капитан, отдавая приказания. Все мелкие паруса были сняты, все переносные предметы привязаны прочнее прежнего, все вещи, способные кататься и сдвигаться, убраны с палубы.

Один отряд солдат занят был закрыванием всех люков и оконных ставней, другой – забиванием ящиков с провиантом и утварью. Повар уже теперь заготовлял пищу для следующего дня.

Заключенные со всех сторон стучали в стены, обнесенные железной решеткой. – Откройте! Откройте! Мы задыхаемся!

Желание их было исполнено, и бледные лида уныло и тревожно всматривались в неподвижный, раскаленный воздух.

Жутко было видеть все приготовления, как будто люди ждали борьбы не на живот, а на смерть. Вокруг было мертвенно-тихо, но в этой-то тишине и таилась опасность; и бывалые люди это знали.

К вечеру, в облаках, густо покрывших небо, было замечено некоторое движение. Там и сям на минуту проглядывали звезды, но тотчас – же снова заволакивались тучами.

– Начинается, – сказал Мульграв.

Аскот и Антон стояли рядом. – Как быстро бегут облака, – сказал, содрагаясь наш друг. – А между тем в воздухе нет никакого движения.

Аскот указал на море. – Посмотри туда, – сказал он, – ты не замечаешь никакой перемены в воде?

– Немного пены, – сказал Антон.

– Смотри хорошенько! Разве не кажется тебе, что в волнах что-то ползет, точно зеленая змея, извиваясь и спеша.

– Да, – вскричал Антон: – Совершенно верно, сэр!

Аскот положил свою изнеженную маленькую руку в загрубелую, рабочую ладонь Антона. – Не говори мне больше «сэр», Антон, зови по имени, – сказал он. – Ты хороший, славный юноша, я люблю тебя и для меня совершенно все равно, кто были твои родители, – крестьяне или знатные пэры.

Антон от души пожал поданную руку. – Везде, где только возможно, я буду тебе преданным другом, прошептал он растроганным голосом.

– Спасибо, спасибо! Смотри, как змеи гоняются друг за другом.

Везде, куда хватал глаз, замечалось своеобразное, зловещее явление, – змеевидные потоки воды, торопливо набегали друг на друга, разбиваясь в брызги и пену.

– Я знаю море, – сказал Аскот. – Это предвестники шторма. Как часто я забирался на самые высокие скалы, сидел там часами и любовался волнением океана. За мной туда прибегал наш надзиратель из пансиона, укутанный в пестрый платок, со всякими перчатками и зонтиками от ветра, и козлиным голосом требовал, чтоб я немедленно шел домой, а не карабкался по утесам, как какой-нибудь мальчишка из рыбацкой деревни, или еще того хуже, причиняя неприятности всем благомыслящим людям. Я, конечно, смеялся в ответ, а если он заставал меня не на самой высокой вершине, то забирался еще выше.

– А он так и отставал от тебя? – спросил Антон.

– Один раз он вздумал ругаться. Повеса, дубина и тому подобные отборные слова так и летели в меня, как камни; тогда я…

– Ну, Аскот?

– Опустился и здорово отколотил его.

– Надзирателя-то, Аскот?

– Ну, так что? Зонтик обратился в щепки, а пестрый платок лоскутьями разлетелся по ветру.

Антон покачал головой, – Ведь он наверное рассказал директору, о том…

– Написал на восьми страницах жалобу моему старику. Разумеется! А этот, в виде лекарства, прописал более строгия школьные правила, а кончилось все – моим бегством. А плавал в море, пока постыдно не свалился от голода, и истощения. Остальное ты знаешь.

– И все это ты говоришь так просто, как будто это не имеет ровно никакого значения.

– Да я так и думаю. А ты разве позволил бы распоряжаться собой какому-нибудь надзирателю с козлиным голосом и с бумажным платком на голове?

– Я бы спустился по первому же зову, – сказал, Антон.

– Ах, ты, ручная душа! Но смотри туда, смотри! Что делается с небом?

В этот же момент раздались и другие голоса. – Знамение! Что это может означать?

– Кровь! Огненный шар!

Густые тучи, покрывавшие небо, словно расступились и между ними показалось несколько ярко блещущих звезд. И вдруг с одной из них посыпался огненный дождь. Искры скользили по темному фону туч до края горизонта, отдельные шары, разрастаясь с минуты на минуту, в виде объемистых огненных масс, падали в море. Небесный свод засиял отражением этого красного света, и над беспокойным морем с белыми пенистыми гребнями волн как бы раскинулся громадный покров, сотканный из пламени.

– Кровь! – повторяли суеверные матросы. – Кровь! Это дурной знак!

Офицеры тоже переглядывались между собою. Что это такое? Это было не мимолетное световое явление; огненные шары с все усиливающейся быстротой спускалась по горизонту, Затем вдруг, с воем и стоном, налетал порыв ветра, и снова наступала прежняя тишина. Паруса с силою рвало во все стороны, снасти трещали, а курицы от страха с криком били крыльями в своих проволочных клетках.

– Приближается сильная буря, – подавленным голосом сказал капитан, – Вероятно, будет и гроза.

– Случалось вам когда-нибудь видеть подобное явление, сэр?

– Да, мичман, тоже над тропиками. И после этого была гроза с громом и молнией.

Арестанты потрясали цепями. – Дайте нам хоть свободно двигаться по этой тюрьме, кричали некоторые.

– Я болен, – жаловался один. – Позовите доктора.

– Я тоже! Я тоже! Тут и лежишь, точно в огне, и дышишь огнем.

Врач подошел к решетке и хотел говорить с больными, но они отказались. – Он должен войти к нам, должен осмотреть нас, кань следует.

Капитан покачал годовой. – Не теперь. И так хорошо.

Поднялся вой, напоминавший зверинец, арестанты шумели, стучали, кричали, свистели, звенели цепями и изо-всех сил били кулаками в стену.

– Там на небе, в облаках, знамения и чудеса, море вопит, как живое, надо иметь железные нервы, чтоб выносить это.

– Да успокойтесь, – шептал Тристам. – Дурачье, чему поможет ваш глупый рев? У меня ключ, он подпилен и отлично подходит к двери.

– Ну, так давай его, отмыкай двери!

– Отомкну, когда придет время. Или вы хотите, чтоб солдаты изрубили вас и, как собак, побросали за борт? Нет, ребята, сначала пусть наши палачи поразмякнут, пусть начнут дрожать за свою собственную жизнь, тогда мы и подоспеем и покончим с ними.

– Ты свободен, – заскрежетал Маркус, – так хорошо тебе разводить на бобах.

– Дайте мне доктора! – снова кричал голос изнутри. – Я умираю! В облаках горит огонь! О, если бы я жил иначе, если бы у меня не было таких тяжких грехов! Где доктор? Где священник?

И ломая закованные в кандалы руки, бледный, исхудалый больной арестант метался из стороны в сторону по тесному пространству тюрьмы. – Этот ужасный огонь! – кричал он. – Этот огонь! Что же вы не молитесь? Пойте же! Пойте же! Господь, моя крепость…

Но голос его прервался рыданиями. – А для грешников Господь тоже крепость? – Милосердие! Милосердие! Я умираю!

И он тяжело рухнул, вниз лицом, на пол.

Все на минуту смолкло в тюрьме. С неба быстро и непрерывно падали большие огненные шары, в воздухе слышался гул и свист, волны беспокойно бросались во все стороны. А упавший человек, вытянувшись во весь рост, тихо и неподвижно лежал на полу.

Все остальные не могли побороть своего ужаса. Небо и море в смятении, вокруг убийцы, потрясающие цепями, а буря все ближе и теснее обступает корабль и готова подхватит его и в бешенном порыве раздробит в куски.

Какая душа могла оставаться хладнокровной? какая грудь сохранить спокойствие?

Один из арестантов нерешительно подошел к упавшему и потряс его. – Слушай, ты!

Никакого ответа, ни признака жизни. – Эй, вы! вскричал снаружи доктор. – Вставайте!

Прежнее безмолвие.

– Поверните его лицом кверху – приказал капитан арестанту, стоявшему возле. – Поднимите его!

Но арестант с впалыми глазами и хитрым лицом, покачал головой. – Не могу, он может быть, умер.

Тогда поднялся Торстратен и подошел к распростертому на полу. Он его поднял, как малого ребенка, и поднес к месту, где стоял врач. – Несчастный плут умер от страха перед знамением, – сказал он насмешливо. – Посмотрите на него, он мертв.

Бледное лицо, с остановившимися, широко раскрытыми глазами казалось еще белее при красном отблеске неба.

Доктор протянул руку сквозь решетку и несколько раз прикоснулся к умершему.

– Умер, – оказал он, – уберите тело в угол.

– Возьмите отсюда! – закричали из глубины тюрьмы.

– Вон отсюда! Неужели мы еще должны терпеть возле себя мертвецов?

– Унесите труп, или дождетесь несчастья!

До приказу командующего офицера, два солдата подошли к пушкам и навели их так, что от нескольких выстрелов ни один из обитателей тюрьмы не остался бы целым.

При этом не было произнесено ни одного слова, но и так цель была достигнута. Громкие крики и вопли перешли в подавленные вздохи, сдержать которые не была в состоянии никакая сила воли; кое-где слышались молитвы, что-то вроде рыданий.

Между тем матросы хлопотали около парусов; дул сильный ветер, и корабль прыгал по волнам, как пробка. Вдруг, внезапно налетел шквал, огненные шары в небе погасли, черную, тучу пронизала молния, и вслед за ней, с грохотом и треском раскатился удар грома.

Лейтенант Фитцгеральд и Антон стояли рядом, оба бледные и серьезные, как все, находившиеся на корабле. – Сэр, – обратился мальчик, – могу я предложить один вопрос?

– Конечно. В чем дело?

– Я бы хотел знать, другие корабли, на них…

Голос его сорвался, он не мог больше произнести ни слова.

Лейтенант Фитцгеральд ласково положил ему руку на голову.

– Ты хочешь спросить, есть-ли на тех кораблях дельные шкипера, хорошо-ли они управляются?

– Да! Да!

– Ну так успокойся вполне, мой мальчик. В этой экспедиции находятся самые лучшие суда и подобраны самые надежные люди.

Больше он не мог ничего прибавить, так как должен был бежать на другой конец корабля. Не было человека, который бы не выбивался из сил над работой, все руки были заняты, все усилия направлены на спасение фрегата от опасности.

Волны поднимались в высоту дома, образуя провалы, в которые корабль нырял вниз головой, захлестывали через борт на палубу и сердито, как живые, трясли находившиеся там предметы. Горы белой пены выростами перед носом фрегата, разбиваясь через мгновение под килем, чтоб дать место новым, таким же горам. Не слышно было больше ни говора, ни жалоб, все человеческие звуки затихли перед ревом и завыванием урагана.

Только яркий блеск молнии прорезывал густую тьму, лежавшую над морем; дождь лил целыми потоками; ветер беспрестанно менял направление, делая бесполезными все усилия управлять кораблем.

Все приказания исполнялись беспрекословно, нигде не было ни задержек, ни замедления. Везде шла самая напряженная работа, даже солдаты брали на себя некоторые обязанности, и все, по мере сил, старались содействовать спасению корабля от погибели.

Один Аскот, казалось, недоступен был страху. Он спокойно сидел на вершине мачты, с всегдашней присущей ему грацией и даже пытался затянуть песню, но, со смехом, должен был отказаться от этой затеи.

Обхвативши одной рукой свою мачту, он, при блеске молнии, смотрел на бушующее море и беззаботно подставлял буре, свое прекрасное, цветущее лицо.

Лейтенант Фитцгеральд сделал ему знак спуститься вниз, но Аскотт, воспользовавшись следующей вспышкой молнии, с улыбкой, отрицательно покачал головой. Как тогда на скале, так и теперь, на мачте, он оставался сидеть, очень мало заботясь о тех, кто хотел ему помешать.

Проходил час за часом, а буря все продолжалась. К утру силы мореплавателей почти истощились, а между тем для них не могло быть ни минуты отдыха, – наоборот, требовалось невероятное напряжение усилий, и в один час приходилось сделать больше, чем в другое время, может быть, в целый день.

Хотя ни одно распоряжение начальства не встречало ни ослушания, ни возражений, однако, чувствовалось, что среди матросов происходит что-то особенное, они часто перешептывались, а по выражению лиц можно было видеть, что между ними господствует полное единодушие в намерениях. Офицеры видели это и с трудом удерживались от слов, которые не раз готовы были у них сорваться. К внешней опасности прибавлялась внутренняя, которая, может быть, была еще серьезнее, еще важнее.

Настало утро, прошел еще день, наступил вечер; руки у матросов были изранены в кровь, голоса охрипли, глаза покраснели; все страдали головной болью, – а буря все продолжалась.

Около десяти часов шквал разразился с новой силой, молнии за молниями разрывали тучи, гром гремел, не переставая. Капитан не могь уже говорить и отдавал приказания знаками, или передавал их чрез матросов. Все дошли до полного изнурения, до истощения.

Вдруг, около полуночи, с вахты раздался пронзительный крик, лицо вахтенного матроса было бело, как мел.

– Впереди корабль! – кричал он. – Курс на фрегат!

– Еще двух матросов к рулю, – бери правее!

Капитан кричал изо всех сил, и люди повиновались сразу, но затем и на палубе раздались такие же крики, как на вахте. Бледные лица матросов застыли В выражении необычайного ужаса, казалось, волосы на голове у них шевелились от страха.

Судорожная вспышка молнии осветила на секунду судно, скользившее близехонько от «Короля Эдуарда», со сломанным рулем, с парусами, разорванными на тысячи кусков, которые лохмотьями трепались на снастях.

Седой как лунь старик стоил у главной мачты и с умоляющим видом протягивал руки, к корпусу фрегата. Он что-то кричал, но буря заглушала его голос.

– Корабль, потерявший свой экипаж! – вскричал капитан.

Но взор его повсюду встречал недоверчивую улыбку и выражение отчаяния на лицах матросов. Некоторые со вздохом, покачивали головами.

– Это адмирал Ван-дер-Декен!

– Да, да, «Летучий голландец».

Капитан сделал жест нетерпения. – Какое безумие! Несчастный, потерпевший крушение, погибающий среди урагана, протягивает к нам руки, ища помощи. К сожалению, мы не в состоянии оправдать его надежд. Так возвращайтесь же к вашим работам, ребята!

Матросы слушали его с неудовольствием и ворчаньем.

– Это адмирал Ван-дер-Декен, – сказал один голос.

– Конечно, это он.

Капитан и старший унтер-офицер многозначительно переглянулись.

– Недолго продлится спокойствие, – тихо сказал капитан. – Они суеверны, метеор напугал их, а теперь еще этот воображаемый призрачный корабль.

– Боже! будь милостив ко всем нам! – отозвался офицер. – Посмотрите, сэр, как волнуются арестанты.

Заключенные поставили тело умершего товарища, до сих пор еще не вынесенное, стоймя к решетке и привязали его в таком положении: казалось, будто мертвый следит, через решетку, за живыми.

Капитан распорядился тотчас же загородить это место и опять сосредоточить все свое внимание на борьбе с бурей. Все новые порывы вихря горами вздымали волны, все новые сильные удары потрясали крепкий остов фрегата. Однажды молния, извиваясь и шипя, как змея, ударила в фок-мачту и, на пути своем, отщепила от неё большой кусок, но потоки дождя погасили огонь, не дав ему разгореться.

Еще прошло несколько часов. Капитан велел выдать людям двойную порцию рома и уговорами старался ободрить их, но общее угнетение оставалось прежним.

Местами матросы замертво лежали на палубе, они еще могли видеть и слышать, но не в состоянии были отвечать на вопросы, до того сильно было переутомление от непосильной работы.

А минута подходила самая трудная. Волны поднимались все выше и грознее, корабль кидало во все стороны, как щепку.

Матросы перешептывались; несколько человек подошли к капитану.

– Мы имеем сказать несколько слов, сор!

Начальник корабля кивнул головой. – Если только вы меня не задержите. Дело не ждет.

Выборный от матросов тряхнул головой. – Мы больше не будем работать, сэр. По крайней мере, на прежних условиях.

Капитан нахмурился, – Это что значит? спросил он гневно.

В этот момент шквал налетел с небывалой силой. Море, с шумом и ревом поднялось сбоку фрегата, волной, громадной, как водопад, наводняя ужасом все сердца и останавливая в груди дыхание.

– Будь, милостив к нам, Отец Небесный! Будь милостив!

Все эти привычные, закаленные в бурях люди, инстинктивно хватались за мачты и канаты, подставляя этому напору свои спины и поручая души в руки Божии.

Медленно поднимался корабль из массы пены. Смыта кухня, смыты бочки для воды, все пусто и залито водой. Но «Король Эдуард» вышел невредим, из этой передряги. Давно уже ни на ком не было сухой нитки, но не физический холод заставлял дрожать этих людей, а леденящий душу ужас. Еще второй, третий напор, к все погибло!

– Сэр! – вновь сказал выборный. – Одно слово!

– Я слушаю, ребята.

– Вам не удержать больше корабля, это невозможно, вы не можете идти против воли Божией.

– Конечно, нет, но Бог может даровать нам победу. Пока мы дышим, мы должны надеяться. Принимайтесь же за работу.

– Бог не хочет помогать нам, сэр – возразил выборный. – Он посылает знамение за знамением, надо только понимать все это. На корабле есть проклятый груз, находящийся во власти лукавого; корабль погибнет, если мы во время не избавимся от нечистого.

Страх охватил капитана. То, что он предвидел давно, совершилось, люди бунтовали.

– Я вас не понимаю, – сказал он. – Говорите прямо.

– Мы так и хотим, сэр. Весь груз наш состоит из убийц и тому подобного сброда; к тому же тут много, приговоренных к смерти, такого транспорта еще никогда не видывал мир. Это не может долго продолжаться.

Вся краска сбежала с лица капитана. – Все, что вы говорите, чистейший вздор, – отвечал он. – Но если бы даже это было так, все равно, изменить мы ничего не можем.

– Можем, сэр.

– Повернуть назад?

– Нет, мы только должны воздать преступникам то, что им следует по закону, т. е. казнить их.

– Море требует жертвы, – сказал другой. – Велите открыть двери, об остальном мы позаботимся сами.

– Т. е. выбросите за борт триста беззащитных человек? На работу, говорю вам! Чтоб больше и слуху об этом не было! Берегитесь, если я что-нибудь подобное услышу еще раз.

С минуту матросы стояли молча, потом первоначальный нерешительный ропот перешел в громкия восклицании. – Мы не будем работать! Второй шкипер на нашей стороне, он умеет управлять судном, сумеет ввести «Короля Эдуарда» в гавань, если вообще это еще возможно!

– Ребята! – кричал капитан. – Образумьтесь! Каждую секунду нам угрожает смерть…

– Потому, что на борту убийцы! Спустить их в воду, так мы и увидим свет Божий.

Во время этих переговоров, капитан дал знать главному шкиперу, а тот далее, командиру над морскими солдатами, и все военные быстро собрались на палубу и окружили капитана.

Если матросы взбунтуются, все погибло.

В своем ослеплении, люди вместе с чужой жизнью приносили в жертву свою собственную. В зловещем молчании, они неподвижно стояли тесно сомкнутыми группами.

Момент был потрясающий. Молнии и удары грома следовали друг за другом почти без промежутков, море бурлило, точно силясь выбросить волны с самого дна, корабль стонал и трещал по всем швам, а две группы людей, вместо того, чтобы общими сидами бороться против необузданного хаоса внешней природы, стояли, как два смертельные врага, готовые, чем скорее, тем лучше, вступить в единоборство.

– Последнее слово, ребята! – вскричал капитан. – Будете вы повиноваться?

– Выдаете, вы преступников, сэр?

– Никогда, или пусть Бог лишит меня своей милости.

– Так мы не работаем.

– Возьмем ключ от тюрьмы силой, – вскричал голос из толпы. – Кто может нам помешать?

Солдаты загородили дорогу, и в следующую минуту произошло бы кровопролитие, если бы всеобщее внимание не было отвлечено побочным обстоятельством.

Лейтенант Фитцгеральд, стоявший рядом с капитаном, заметил, что близ него кто-то прячется за мачтой и подслушивает. Глаза подслушивавшего блестели, весь облик обнаруживал напряженное внимание, с которым он следил за ходом переговоров.

Это был Тристам. Лейтенант тотчас узнал его.

Быстрым движением он схватил его за ворот, в уме у него мелькнул хитрый план.

– Томас Шварц! – вскричал он. – Что вам тут надо?

Тристам вздрогнул, как от пистолетного выстрела. Совершеннорастерявшись, он бормотал несвязные слова. – Пожалуйста… пожалуйста…

– Вы Томас Шварц! Вы думаете, я не знаю?

– Нет! – прошептал, весь дрожа, несчастный. – Я не Шварц, уверяю вас, не Шварц.

Но Фитцгеральд не выпускал его. – Господин капитан, – сказал он, – разрешаете-ли вы мне обратиться с несколькими словами к матросам?

– С удовольствием, сэр! Да поможет вам Бог!

– Слушайте, ребята! – начал молодой офицер, – Вы находитесь в полном заблуждении. Арестанты, сидящие там, за решеткой, уже призналась в своих преступлениях и понесли за них наказание, значить, не из-за них корабль наш находится в опасности, а скорее из-за этого бездельника, за проделки которого чуть не попал на виселицу один совершенно невинный человек. Его зовут Томас Шварц, и он близкий родственник молодого человека, которого мы все знаем и любим, – Антона Кроммера.

– Неправда! – задыхаясь говорил несчастный. – Неправда! Отпустите меня, сэр! Меня зовут Тристам, другого имени я не знаю.

– Обыщите его, – вскричал Фитцгеральд. – Может быть, у него есть бумажник.

– Нет, нет, я не позволю себя трогать. Не хочу!

Он отчаянно отбивался, но двадцать дюжих рук сразу схватили его и сдернули с его плеч одежду. Из кармана выпал-бумажник, который он пытался оттолкнуть ногой, но ему помешали, и капитан открыл его в присутствии всех.

Сверху лежали четыре бумаги на имя Тристама, а под ними разные письма, адресованные Томасу Шварцу. Капитан тотчас пустил их по рукам.

– Это он! Конечно, это он!

– Врете, – кричал Тристам. – Врете! Я не знаю никакого Томаса Шварца.

– А как же попали к тебе его письма?

– Это я нашел на улице. Вы мне не дали времени вернуть их настоящему владельцу.

Лейтенант Фитцгеральд покачал головой. – Этому не поверит ни один судья на свете. Но мы не сделаем, ничего такого, на что ты мог бы жаловаться впоследствии. Пусть рассудят сами матросы.

Позвали Антона, и он должен был повторить все, что Тристам говорил о самом себе и о месте своего рождения. Затем лейтенант спросил собравшихся: – Он, или не он?

– Он! – вскричали все в один голос.

– Врете! Врете!

– В море бездельника! Топите его! Тоните!

Тристам начал кричать пронзительным голосом. – Убийцы! Убийцы! Меня хотят убить!

– Будем действовать спокойно, – сказал лейтенант. – На мой взгляд, Томас Шварц уже вполне уличен, но так как он не признается, то предоставим судьбе решить, должен он жить, или умереть. Я предлагаю вместить его за борт, на штанге, не привязывая, конечно. Если он удержится, пусть живет; если нет, – море получит свою жертву.

Матросы с жадностью набросились на это предложение, в своем суеверии видя в нем желанное средство спасения. Как ни отбивался Тристам руками и ногами, они безжалостно протащили его по палубе и трясущегося, беззащитного оставили лицом к лицу с опасностью, на произвол судьбы.

Пусть свершится над ним суд Божий.

Глава VII

В ожидании смерти. – Освобождение арестантов. – Победа бунтовщиков. – Разнузданные страсти. – Тристам побит. – Ужасающая трапеза акул. – Голландец и Тристам. – Переговоры с заключенными офицерами. – Бунтовщики безумствуют.

Вся эта сцена, для описания которой потребовалось столько времени, в действительности заняла всего несколько минут.

Корабль кидало из стороны в сторону, волны то и дело захлестывали через борт на палубу. Каждый старался ухватиться руками за какой-нибудь неподвижный предмет, ни рулем, ни парусами никто не управлял, и фрегат был оставлен на волю ветра и течения.

Внимание всех было приковано к приговоренному Тристаму, и не одно сердце содрогнулось при взгляде на него. А он, с развевавшимися ветром волосами, с выражением ужаса на лице, обхвативши стеньгу руками и ногами, висел и качался вместе с деревянным шестом, с которого первая же налетевшая волна могла смыть его.

– Он виновен! – говорили матросы. – Смотрите! Море настигает свою жертву, хватает ее!

Волна скатилась, а Тристам все еще держался между жизнью и смертью.

Капитан указал на мачты. – Вперед, ребята, если вам дорога ваша жизнь!

Некоторые повиновались, но другие не отводили глаз от того места, где висел Тристам. Неужели он действительно выйдет невредимым из этого испытания?

Яркая молния освещала эти зрелище.

Капитан тяжело вздохнул. Теперь ветер дул с одной стороны, а не менял постоянно направления; уже одно это было большое облегчение.

Но какую картину представлял корабль! Все на нем было переломано, паруса разорваны, часть имущества снесена в воду, шканцы попорчены, навес над каютами помят. А буря все продолжалась, и недовольство матросов было побеждено лишь отчасти.

– Ведь он все еще держится, – сказал кто-то. – Этот парень чистый дьявол.

– Но, клянусь Богом, руки у него должны онеметь.

– Зато дух у него крепок, и ни за что он не сдастся.

– Знаешь, что мне кажется? – прошептал другой. – Буря-то ведь утихает, последние валы были гораздо меньше.

– Значит, Тристам не виновен.

– Конечно, я тоже думаю.

– Слушайте, давайте примемся снова за работу. Ведь старик, коли захочет, всех нас отдаст под суд.

– Он этого не сделает!

– Право, море становится тише, да и буря начинает утихать, – ведь это странно!

По-видимому, это заметил и Тристам. Он держался уже не так напряженно, и глаза его потеряли прежнее выражение ужаса. В душе, быть может, он уже торжествовал победу над властями, переходя от чисто животного страха перед смертью к прежнему настроению и к прежним мыслям.

Жизнь приучила его ненавидеть тех, кто стоял выше его.

Он был беден, а другие могли жить, не работая; он должен был исполнять чужую волю, а другие могли ему приказывать, и это казалось ему величайшей несправедливостью судьбы.

Но сегодня все это переменится, – у него уже был готовый план.

Он выправил сначала одну руку, потом другую, откинул со лба волосы и переставил ноги в более удобное положение.

Все находившиеся на «Короле Эдуарде» начинали дышать свободнее. Тяжелые, черные тучи мало-помалу рассеялись, кое-где появились мерцающие звезды. Буря миновала, и море стало успокаиваться; на этот раз фрегат победоносно вышел из борьбы.

На палубе появился боцман и стал отбирать тех из матросов, которые на вид казались менее истощенными; всем другим велено было оставаться на койках.

Нигде не слышно было никаких возражений; Натянули новые паруса, поврежденный навес над каютами наскоро починили, заколотив гвоздями; из трюма достали запасный очаг, установили его на месте, того, который был снесен в море, и обнесли его старыми парусами, вместо стен. Повар приготовил грог и затем все пошли спать, кроме нескольких человек, присутствие которых было безусловно необходимо для безопасности корабля.

А Тристам тем временем все еще оставался на штанге, ее горящими, как угли, глазами на бледном лице.

Наконец капитан разрешил ему пойти занять его койку. Народное правосудие было удовлетворено.

Тристам расправил члены и ощупью пробрался на свою койку. Теперь наступал его черед действовать. Все несправедливости и обиды, нанесенные ему со времени захвата его в лондонском трактире, все, что накопилось у него в душе за несколько последних часов, все это сегодня же будет отмщено сторицей.

Он готов был дикой кошкой накинуться на своих притеснителей, он жаждал выкупать руки в их крови.

Два часовых, с трудом одолевая сон, ходили по палубе. Один был солдат, другой из новобранцев, – товарищ и единомышленник Тристама. Оба старались разогнать сон движением, но утомление было так велико, что они частенько прислонялись спиной, чтоб отдохнуть несколько минут.

Тристам подошел к своему товарищу. – Займи его каким-нибудь разговором, – шепнул он. – Отведи его от двери тюрьмы…

Новобранец обернулся с испугом. – Разве начинается? – спросил он.

– Конечно. Сегодняшняя ночь как раз годится для нашего предприятия.

– Ах, слава Богу! Наконец все будем свободны, и можно будет вернуться в Англию. Что же ты думаешь, когда…

– Помолчи-ка, приятель!

– Но мне кажется…

– Твое дело только отвести этого осла от двери, вот и все.

Собеседник устремил мрачный взгляд на Тристама. – А ты уж не начинаешь-ли разыгрывать господина и повелителя? – спросил новобранец.

– Может быть, – ведь в моих руках ключ, которым открывается дверь тюрьмы.

– И которым мы тебя укокошим, краснобай! – подумал новобранец, но вслух этого не высказал, а, напротив, пошел к часовому и постарался заманить его в укромный уголок.

– Я раздобыл у повара еще бутылочку грога, – прошептал он. – Не хочешь-ли глотнуть, товарищ?

Солдат зевнул. – Ах, если бы можно было соснуть часок!

– Разве ты так устал? – спросил с видимым участием новобранец. – Хлебни-ка глоток!

Молодой солдат выпил. – Мне кажется, я способен заснуть стоя, – продолжал он. – За твое здоровье, товарищ!

– Спасибо, спасибо!

Они выпили еще несколько раз, и когда бутылка опустела, новобранец посоветовал товарищу соснуть четверть часа.

– Сегодня не будет обхода, – сказал он, – а если и будет, то, после всего случившегося, никто не обратит внимания.

Солдат даже пошатнулся. – Ты думаешь? сказал он нерешительно.

– Вполне уверен.

– Ну, так я попробую. Бог знает, что такое, – передо мною все идет кругом.

Он положил на мокрую палубу свое оружие и сам лег тут же, рядом. Через полминуты он уже спал.

Новобранец осторожным шагом пробежал по палубе до главной мачты, где ждал его Тристам.

– Готово! – шепнул он.

– Спит?

– Да.

– Так можно начинать.

– Пора! – сказал он шепотом через решетку арестантам, которые были заранее им подготовлены. – Только не шумите.

Подавленный возглас радости прошел по рядам заключенных, – вполне подавить в себе душевную бурю не мог никто.

– Тише! – уговаривал Тристам. – Тише, ради Бога.

– Выпусти меня вперед! Пожалуйста, выпусти меня первым.

Лишь только произнес эти слова один, как вся толпа разом ринулась к двери. – Что тебе за преимущество? – сердито прошептал другой голос.

– Да будьте же потише! Внизу стоять, по крайней мере, еще шесть часовых. Вы хотите поднять их на нашу голову?

– Открой же, добрый Тристам, милый, дорогой Тристам! Открой!

Ключ в замке повернулся, и железная дверь открылась. Толпы арестантов, как поток устремились на палубу. Все молчали, но все одинаково были потрясены, ощутив свободу, которой они так долго были лишены. Бледные, с горечью и злобой на изнуренных лицах, растрепанные, в рваной и промокшей одежде, они толпились, сжимая кулаки и жадно втягивая в себя воздух, – как будто это был другой, более живительный воздух, чем тот, которым они дышали в тюрьме.

Иные расправляли руки, другие смеялись, самые отважные лезли на мачты. Какое блаженство чувствовать себя свободным!

Торстратен хлопнул Тристама по плечу. – Где спит караульный? – спросил он тоном человека, привыкшего повелевать.

Тристам посмотрел на него искоса. – Не суйтесь не в свое дело! отвечал он.

Не говоря ни слова, Торстратен схватил его и поднял на воздух, над шканцами.

– Отвечай, пока я сосчитаю до трех, иначе быть тебе в море!

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Караульный спит под самой палубой, в первом гамаке налево.

Голландец довольно бесцеремонно швырнул его на палубу, потом сбежал вниз по лестнице, и, как ястреб на добычу, набросился на указанную койку.

Вся толпа устремилась вслед за ним. Один часовой получил смертельный удар кандалами, не успев открыть рта и крикнуть, другому заткнули рот кляпом. Теперь уже нечего было думать о какой-нибудь осторожности, или тайне. Изо всех кают высыпали перепуганные солдаты и моряки, раздавались слова команды, слышались сигналы и выстрелы, – завязалась ярая, ожесточенная борьба.

Несколько тусклых масляных фонарей, подвешенных к низкому потолку, освещали картину разгрома. Солдаты старались заградить дорогу к камере, где хранилось оружие, кандалы служили преступникам для защиты, а зубы и ногти для нападения. С обеих сторон борьба шла ожесточенная, не на живот. а на смерть. Лязг железных цепей, надрывающий душу крик из проколотой штыком груди, последний хрип задыхающейся под железными руками жертвы, – все слилось вместе. Смерть свирепствовала в тесном, полутемном трюме и пожинала богатую жатву.

– Держись, ребята! – раздался голос голландца. – Держись, победа за нами. – Тристам, казалось, глазами готов был насквозь пронизать дерзновенного. С какой стати он берет на себя роль предводителя, которая принадлежит ему, Тристаму?

Тристам неистовствовал, как злой дух. Он, казалось, находился зараз во всех местах, врывался в середину самой горячей свалки, направо и налево нанося удары, не упуская из виду ничего, словно у него было две жизни и способность видеть и слышать во все стороны зараз.

Он весь был в крови, на руках и на лице оставались следы укусов, волосы на голове местами были вырваны.

Взглядом полководца он обозрел место битвы. Все оружие находилось в руках бунтовщиков, а офицеры, моряки и солдаты были заперты в камеру для провианта, остальные были загнаны в один угол, под караулом арестантов.

Тристам взобрался на стол. Он представлял собой олицетворение грубости и произвола.

– Вынесите убитых на палубу, – командовал он. – Смойте кровь уксусом! Окурите порохом!

Все приказания его исполнялись беспрекословно. Тристам походил на пьяного: он схватил попавшийся над руку пестрый вымпел и обмотал этим лоскутом голову в виде тюрбана, и его бледное лицо в этой красной рамке имело поистине ужасающий вид. – Где каютный юнга, Кроммер? – спросил он. – Мне его нужно.

В ответ ему раздался спокойный голос Торстратена, который стоял между Антоном и его врагом. – Антон Кроммер здесь, – сказал непринужденно голландец. – Зачем он вам?

– Не ваше дело. Здесь я приказываю и требую, чтоб он явился и выслушал свой приговор.

Торстратен улыбнулся. – Возьмите его, господин Томас Шварц! – сказал он насмешливо. – Вот он тут возле меня.

– Я не Томас Шварц! – закричал с яростью Тристам. – Кроммер, ты должен подойти ко мне, иначе…

– Иначе? – повторил голландец, продолжая улыбаться. – Ну-с, иначе?

Тристам потряс кулаками.

– Ну, хорошо, – вскричал он, – дело от нас не уйдет.

И затем он кивнул одному из своих сообщников.

«Наденьте всем офицерам кандалы, – сказал он тоном внутреннего удовлетворения. – И приведите их сюда».

– Не надо кандалов! – загремел Торстратен.

– Замолчите, здесь я отдаю приказания.

– По какому праву, если можно полюбопытствовать?

Тристам язвительно засмеялся. Он ненавидел Торстратена за его лоск и манеры, завидовал ему и всячески старался его унизить.

– На этом корабле я являюсь распорядителем, на основании всеобщего желания, – вскричал он. – Не правда-ли, друзья мои?

Но и Торстратен тоже обратился к толпе со своей обычной насмешливой манерой во взгляде и тоне. – Не правда ли? – повторил он слова Тристама. – Отвечайте, мои друзья!

– По всем правам, ты предводитель, – вскричал Маркус. – Ты много видел на своем веку и знаешь все законы.

– Ну, что законы! Им теперь конец! Мы повинуемся только своей собственной воле.

– Во всяком случае, не тому арлекину. Скажи ему, пусть наденет дурацкий колпак.

– И возьмет плеть в руки, как знак своего королевского достоинства.

– Мы за одно с тобой, Торстратен. Ты наш товарищ, да и по образованию выше того. Ты должен быть нашим вожаком.

Голландец поклонился. – Благодарю вас, господа, – сказал он развязно. – Всякому стаду нужен пастух, но, конечно, только для того, чтоб защищать стадо.

– Хорошо сказано! Да здравствует Торстратен.

Громкое ура разнеслось по кораблю.

– Хорошо сказано! Да ведь он сравнил, вас с баранами; это ясно.

– Для нас Тристам голова, потому что он подпилил ключ и открыл нам дверь тюрьмы.

Таким образом образовалось две партии, из которых большая окружила голландца, между тем как худшие из арестантов составили свиту Тристама.

Подделываясь под грубые вкусы своих приверженцев, Тристам обратился к ним со следующими словами:

– Друзья мои, – сказал он, – будем теперь судить начальников над солдатами и моряками. Эти господа оскорбляли нас, обращались с нами дурно, заковали нас в цепи и даже намеревались продержать всю жизнь в колонии для арестантов. Теперь они должны получить за это воздаяние.

– Да, да! – кричали союзники Тристама.

– Хорошо, мои друзья! Для двоих из них, моих, личных врагов, у меня есть в виду особое наказание, остальных же просто выбросим за борт, всех, начиная с капитана, и кончая последним юнгой.

– Браво! Браво! Видеть, как будут барахтаться наши мучители, это, должно быть, истинное наслаждение.

– Особого наказания заслужили лейтенант Фитцгеральд и Антон Кроммер. Я хочу, чтоб остальной путь они проехали за бортом, там, где я должен был сидеть во время бури и шквала, и если они уцелеют, мы отдадим их акулам только в гавани.

Все смеялись. – Тристам, ты сущий сатана. Никто другой, как ты должен быть нашим вожаком.

– Ну, ведите же заключенных.

Торстратен обратился, к Антону, который, стоял недалеко от него. – Не бойся, – сказал он, – я беру тебя под свою защиту.

Антон вздохнул. – Благодарю вас, сэр, но, но…

– Ты мне не веришь, юноша? За мной еще, может быть, остается много долгов, бедное дитя; во всяком случае, пока я жив, Томас Шварц тебя не тронет.

– Значит, вы тоже думаете, что он Томас Шварц?

– Я в этом совершенно уверен. А теперь, подойди сюда. Я говорю тебе «ты», Антон, потому что так больше задушевности. Подойди и держись всегда поближе ко мне.

Голос Антона задрожал, когда он тихо спросил: – Неужели несчастные – офицеры действительно будут убиты?

– Ни один, будь покоен.

Приверженцы Тристама вывели узников из провиантской камеры, и вся толпа в беспорядке, с шумом и криком, появилась на палубе. На фрегате царствовало полное безначалие, нигде ни одного часового, даже у руля не было достаточного числа людей, даже в лазарете, возле больных, не было дежурных. Каждый делал, что хотел, приходил и уходил, когда вздумается. Все съестные припасы стояли на виду и никто не заботился о равномерном их дележе.

Офицеры были бледны, но сохраняли полное спокойствие. По отношению к бунтовщикам они обнаруживали то равнодушие, которое выносит все, не вступая в сделку с бесчестием.

На помосте стоял Тристам и с победоносным видом осматривался кругом. Он хромал, из ран у него текла кровь, голос охрип, но в глазах светилось сатанинское ликующее торжество. Час мщения был близок.

На палубе, в беспорядке, валялись жертвы ожесточенного боя, солдаты, матросы, арестанты, все вперемежку, с зияющими ранами, иные еще с признаками жизни.

На фрегате больше не было человека, который сказал бы: нужно сделать то, или другое. Каждый был сам себе господин, заботился только о себе, а всякий труд и работу оставлял на долю других; никто не позаботился даже отделить мертвых от раненых, или каким-нибудь образом облегчить раненым их положение. Кому какое дело до того, что другие страдают? Эти люди и на свободе думали только о себе и никогда о других.

Но был один, который обнаружил чувство сострадания. На палубе, возле умирающего молодого солдата, стоял на коленях Аскот, левой рукой придерживая его голову с потемневшим лидом, которое уже осенила тень смерти. Будущий лорд Кроуфорд заботливо смачивал водой губы умирающего, отгонял от него мух, а когда солдат слабеющим голосом прошептал: «Молитесь, молитесь!», мальчик начал читать «Отче наш», которое, быть может, он один из всех помнил в эту минуту.

– И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим.

Солдат задвигал губами, как бы желая сказать «аминь», но из его израненной груди уже не вылетел ни один звук; глаза его закрылись, голова стала тяжелее давить на руку Аскота… он умер.

Глубоко потрясенный, мальчик смотрел в затихшее, неподвижное лицо. Этот убитый был первый мертвец, которого ему пришлось увидать. Совсем особое чувство потрясло его юное, жизнерадостное сердце. Груд без дыхания, глаза без света, рука бесчувственная, как камень, что-то непонятно ужасное, так вот что называется смертью…

Аскот опустил голову умершего на палубу. Он встал, чувствуя потребность собраться с мыслями и принять какое-нибудь решение.

Его увидал Тристам. – Ага! – вскричал он, – это достолюбезный господин Чельдерс, подойди ка сюда, молодчик!

Аскот не обратил на эти слова ни малейшего внимания; он скрестил руки и продолжал стоять на шканцах, не отвечая и не двигаясь.

Тристам подошел к нему. – Будешь ты слушаться, негодяй? – вскричал он со злостью. – Тут твой батюшка миллионщик не поможет своими миллионами, наследник-ли имени Кроуфорда, или сын последнего поденщика, для нас все едино.

Аскот весело рассмеялся. Вид стоявшего перед ним человека возбуждал в нем беззаботную игривость; ему было и забавно, но в то же время чувство презрения брало верх над всеми другими.

– Вы знаете моего отца, потому что вы были лакеем в его доме, не правда-ли? Фальшивое имя дела не меняет. Зовитесь хоть Биллем, хоть Томасом Шварцем, вы все остаетесь таким же мошенником.

Тристам, как бешеный, с криком ярости, кинулся на мальчика, который так открыто оскорблял его.

Аскот встретил его нападение совершенно спокойно. Искусный боец и боксер, он с первого же удара повалил противника на пол. Тристам покатился по палубе, как сверток тряпья по наклонной плоскости, и опомнился лишь тогда, когда остановился, ударившись о шканцы.

Вскочивши, он, как стрела, налетел на своего победителя. Аскот уже успел подготовиться к этому новому нападению, но на этот раз встретил его другим приемом: правой рукой он схватил противника за пестрый тюрбан, а левой стал наносил ему удары. Быть может, до сих пор Тристаму еще никогда не приходилось переносить таких полновесных тумаков.

Несколько минут он перемогался, во, наконец, ему стало не вмоготу «Спасите меня! Спасите! Мальчишка»… Больше он не мог вымолвить ни слова, и только когда Аскот оттолкнул его от себя, он заговорил опять.

– Держи его! Держи его! Надо растоптать этого червяка!

Но ни одна рука не поднялась исполнить это приказание. Может быть, сильные кулаки молодого человека внушали невольное почтение этим людям с одичалыми нравами, а может быть, втайне они были довольны поражением хвастливого Тристама. Как бы то ни было, но когда Аскот проходил между ними, пробираясь к Антону и голландцу, он не встретил никакой неприятности.

Бессильная злоба душила Тристама, он искал ей какого-нибудь выхода.

– Бросайте мертвых за борт! – скомандовал он.

На этот раз приказание начали исполнять моментально. Тут не могло быть и речи о похоронах, какие устраивает один христианин другому, не было никакого обряда, хотя бы только для внешности, ни камня, ни доски, заменяющей гроб, ни молитвы; трупы бросали в море как они были, покрытые кровью, с прилипшими волосами и растерзанным платьем.

Вода вокруг фрегата запенилась и заволновалась, на ней протянулись красные полосы, из воды высунулась не одна широко разверстая пасть.

Даже самые загрубелые невольно приостановились.

– Акулы! – передавалось из уст в уста. – Акулы!

– А вот еще одна! Три! Четыре!

– Их привлек запах крови.

– Какой ужасный вид у этих чудовищ!

Побежали на другой конец корабля, но и здесь морские гиэны плавали в огромном количестве. они окружали фрегат, жадно ожидая новых жертв, толкаясь и тесня друг друга, били хвостами так, что вода взлетала кверху высокими волнами.

– Не подождать-ли лучше? – сказал кто-то. – Это отвратительно!

– Акулы следуют за нами целый день, – вскричал другой, – они были даже раньше, чем на корабле появились трупы.

– Что, собственно говоря, могут чувствовать мертвые от укусов этих обжор?

– Смотрите, как они то сжимают, то разжимают зубы! Я думаю, такой зверь сразу раскусит человека пополам.

– Можно сделать пробу. Мертвый от этого не пострадает.

Выбросили один труп за борт, и хищные рыбы вперегонку ринулись на свою добычу. На несколько секунд все исчезло под пеной, потом показалась красная волна, раздался неясный хруст и треск под водой, и все снова затихло. Акула проглотила его вместе с арестантским платьем, даже вместе с сапогами.

Это кровавое зрелище пришлось как раз по вкусу собравшихся зрителей, и, когда палуба опустела, они стали высматривать, нет-ли нового корма для ненасытных акул.

– Подождите минуту, мои друзья, – вскричал Тристам. – Сдается, что милые зверьки скоро получат еще отменно лакомый кусочек, нечто весьма вкусное, что я приберег им на закуску.

Его взгляд и весь вид были так красноречивы, что у многих по спине пробежал мороз, между тем как иные жадно ухватились за этот случай продолжить забаву.

– Что же ты придумал, Тристам? – кричали они.

– Чтоб акулы послужили нам вместо палача. Теперь пора и покончить, ребята.

– С офицерами, конечно?

– Да. Я думаю, все они должны умереть, все, кроме одного, с которым я разделаюсь иначе.

– Тристам, ты хочешь живьем бросить их акулам?

– Да. Разве не следует все негодное скормить им?

– Конечно, конечно, только…

– Или на вас напала жалость? – спросил ов насмешливо.

– Нет, нет, только страшно подумать. Брюхо акулы, вместо гроба, брр! Это ужасно!

– Брюхо акулы, или какое иное, – засмеялся Тристам. – Ведь и могильные черви тоже не Бог весть какое избранное создание.

– Подавай их сюда, повелителей! – закричал один голос. – Акулы уж столько пожрали простого народа, что надо им когда-нибудь и дворянской кровью полакомиться.

– Хорошо сказано, – отозвался Тристам. – Так по-вашему, с этими рабовладельцами, с этим отродьем мучителей пора покончит?

– Да, да!

– Ну, так тащите их, ребята!

Сам он был слишком труслив, чтоб подставлять себе еще раз под кулачные удары, но из засады отомстить ненавистным начальникам судна за все перенесенные из-за них оскорбления он был очень рад. – Тащите их, этих избранников судьбы, кричал он.

Несколько особенно отчаянных арестантов направились к группе офицеров, которым не миновать бы ужасной участи, если бы вдруг не раздался голос спокойно и хладнокровно заговорившего человека.

Это был Торстратен. – Господа! – сказал он. – Не желаете ли еще раз хорошенько обсудить вопрос? Среди нас нет ни одного моряка, каким же образом корабль войдет в гавань, если вы убьете всех, знающих дело?

Тристам топнул ногой. – Не слушайте его! – кричал он. – Не слушайте! Что он все суется в мои дела!

– Но он несомненно прав?

– Нисколько. Мы можем встретить еще десять-двадцать кораблей, которые охотно дадут нам шкипера.

– С которыми мы не сумеем сговориться и вообще подойти к ним, же рискуя собственной жизнью.

– Торстратен прав, арестованных офицеров нужно пощадить.

– Они должны умереть, умереть, – говорю вам. – Принимайтесь, братцы!

Друзья Тристама хотели накинуться на офицеров, но приверженцы Торстратена быстро загородили им дорогу, и при этом оказалось, что они были гораздо многочисленнее.

– Руки прочь! – вскричал Маркус. – Вы не должны делать этим людям никакого вреда. Корабль в наших руках, и пусть они остаются в живых.

– Конечно, конечно! Кто знает, как скоро мы можем сойтись с одним из кораблей экспедиции, а когда это случится, то все обнаружится.

Тристам переменился в лице. – Из этого следует, что всех, кто может вас выдать, нужно заранее убрать прочь, вскричал он.

– Наоборот, с ними нужно обращаться, как можно лучше; тогда, в случае неудачи предприятия, нашу попытку освободиться будут судить гораздо мягче, чем убийство человек двадцати офицеров.

– Торстратен прав. Если нам удастся найти какой-нибудь остров, то эти люди должны будут подвести с нему корабль.

– Надо бы уже и теперь попытаться перевести на нашу сторону кого-нибудь из них, – вскричал Маркус. – Что будет с нами, когда мы уничтожим весь провиант и не увидим к тому времени никакого берега?

– Прежде чем до этого дойдет, можно, с пистолетом в руках заставить этих людей направить корабль на верный путь.

– Ах, если бы это было возможно?

Приверженцам Тристама не удалось протолкаться к группе спокойно стоявших офицеров; они были оттеснены в угол, откуда видели, как всех уцелевцшх из экипажа; фрегата провели в тюрьму.

Торстратен и Маркус улучили удобную минуту, чтоб завладеть ключом. Голландец один имел силы на троих, и ни один из бунтовщиков не посмел бы подступить к нему. После этого он завладел также капитанской каютой и двумя смежными с ней каютами первого и второго офицеров. Видя это, Тристам кусал до крови губы, но изменит уже не мог ничего.

Выдержка и свободные манеры благовоспитанного голландца гораздо внушительнее действовали на арестантов, чем его пестрый тюрбан и властный вид, который он старался напустить на себя.

Палубу вычистили, и на мачту натянули большой запасный парус. Пользуясь свободой, которой они были лишены почти год, арестанты старались на все лады вознаградить себя за все перенесенные лишения. Они выкатили боченки с вином и ромом, вскрыли сразу все бочки с заготовленным в прок мясом и уничтожили все фрукты.

Одни сидели, распевая и насвистывая песни, другие, развалившись на коврах кают-компании играли в карты и пили вино. Где-то раздобыли гармонику, которая своими звуками веселила одних и драла уши другим, и в то же время на другом конце корабля испуганно кричали куры, которыми собирались лакомиться некоторые завзятые гастрономы.

По палубе валялись книги и инструменты, камера, где хранилось оружие, была разграблена, одна из двух оставшихся бочек с водой вынесена на палубу и целые мешки сухих бобов и гороха, ради потехи, выкинуты в море. Какая охота питаться подобной гадостью, когда есть вещи получше из офицерского провианта!

Антон взглянул на голландца. – Ведь скоро придется голодать, – сказал он, вздыхая.

Торстратен кивнул головой. – Тем скорее эти полоумные одумаются, – отвечал он. – Для самих себя у меня припасено на несколько месяцев.

И он указал на большие запасы вина и мяса, лимонов, сахара и сухарей, которые были тщательно запрятаны в каютах.

– Только нет воды – прибавил он. – Придется возложить надежду на дожди.

Антон с негодованием смотрел на весь этот беспорядочный, беспутный хаосе на палубе. Не вопиет-ли к небу об отмщении это попрание всяких прав и чести?

Пьяные люди рядами лежали на шканцах, тут же валялись пустые бутылки, остатки недоеденных припасов, разорванное белье, побитая посуда. Никто ничего не делал, все шло вразброд, все связи порваны, все законы нарушены.

Глаза Аскота метали искры. – Помни мои слова, Антон, конец будет ужасен.

– Во всяком случае, не обойдется без нового кровопролития.

– Когда эти безумцы увидят, что вместо выгод, они сами на себя навлекли беду, то ярость их обратится на зачинщиков и как только последний кусок хлеба будет съеден, Тристаму придется плохо.

– Почему ты так думаешь? – спросил Антон.

– Потому что я читал истории древних. Мармадюк, между прочим, дал мне одну такую книгу, – потом я тебе прочту из неё.

– Теперь? При таких обстоятельствах?

И Антон со страхом смотрел в прекрасное лицо товарища.

– Ты хочешь читать, когда корабль на краю погибели, когда смерть во всех видах стережет нас с часа на час?

Аскот засмеялся. – А ты так боишься смерти? спросил он.

– Не для себя самого, – отвечал Антон, – но если мой несчастный отец, ко всем несчастиям еще узнает, что я умер, – ведь это ужасно!

Аскот долго молчал, с хмурым лицом смотря на море.

– Если бы все шло так, как, хотел мой отец, – сказал он, – то теперь я сидел бы за переводом Цицерона и Ксенофонта, и каждая справка с «подстрочником» считалась бы за преступление. После уроков гулял бы под предводительством наставников, выслушивая назидательные беседы по ботанике, и все это приправлялось бы душеспасительными проповедями о благонравии и добродетели. Он думает, что это очень хорошо, он думает, что поучать никогда не лишнее и что, если два мальчика надают друг другу боксов, то это великий грех. Боже мой! Я не в состоянии жить по его вкусу. – Когда мы плыли по Темзе, – это было в октябре, то папа и мама закутали меня в шубу. Бэби может простудиться. С собой забрали целую аптеку отвратительных капель и пилюль; а я улучил минуту и всю эту ерунду выбросил в воду. Туда же отправил и шубу, – потом, может быть, рыбаки суеверно принимали ее за таинственное морское чудовище и крестились, когда она проплывала мимо.

– Аскот!

– Ну, да, что ж такое? Ведь мне пришлось бы, при всяком случайном кашле или насморке, глотать эту ужасную мешанину и слыть за умирающего. Ну, а я таким образом разорвал свои цепи. А теперь, – продолжал он, – посмотри, какой интересной жизнью я живу. Опасность, борьба, тревога, вот это – жизнь. А папа в это время живет без, всяких радостей, как будто все, что существует в мире, заслуживает только презрения, – этого я не понимаю.

– О, Аскот, значит, ты совсем не тоскуешь по своим, не жаль тебе прекрасного старого замка, где…

– Можно умереть со скуки. Нет, нет; я хотел бы лучше быть сыном бедного дровосека. Тогда мне пришлось бы самому завоевывать жизнь, тогда я был бы действительно свободен. А так, – я пленник в золотой клетке.

– Но ведь ты хотел вернуться к родителям?

– Да, у меня было намерение откровенно переговорить с ними и тогда, как Мармадюк, уйти в море. Теперь вышло: иначе, может быть, лучше, может быть, хуже, – это покажет будущее.

Пока мальчики вели этот разговор, Маркус и Торстратен совещались между собою в каюте, а затем голландец отправился сообщить свои планы своим союзникам. Около двухсот решительных человек предоставляли себя в его распоряжение для приведения этих планов в исполнение.

Торстратен подошел к нашему другу и поманил его к себе. – Подойди-ка сюда, Антон, ты должен быть моим посланником.

– К кому, сэр?

– К капитану Ловэлю. Спроси его, согласен-ли он довести корабль до какого-нибудь западно-африканского города и высадить нас там. За это я, с своей стороны, ручаюсь за его безопасность. Он опять получит команду над «Королем Эдуардом» и потом может делать с фрегатом все, что угодно.

Антон покачал головой. – Он на это никогда не согласится, сэр. Такой поступок он счел бы противным чести.

Торстратен то краснел, то бледнел. – Честь? – повторил он. – Честь? Да, у кого есть миллионы, тот может беречь ее, ради собственного удовольствия, как предмет роскоши, но в борьбе с превратностями жизни она в высшей степени неудобна. Будь я на месте капитана Ловэля, я оборудовал бы с султаном занзибарским блестящее дельце, предложив ему купить корабль. Придумать какую-нибудь побасенку для успокоения полудикарей совсем не трудно.

– Это я тоже должен предложить капитану?

Торстратен улыбнулся. – Ты должен только спросит его, желает-ли он вести фрегат в Африку. Америка для нас слишком опасна.

Антон поклонился. – Я исполню ваше приказание, сэр.

– Хорошо, тогда я дам тебе необходимую охрану. Не беспокойся, тебе не грозит никакая опасность.

Антон немного замялся. – Я должен войти в тюрьму, сэр?

– Да. Верь мне, мой юноша, я свое слово держу.

– И я с тобой, – вскричал Аскот. – Что за важность вообще, если бы даже мышеловка захлопнулась. Судьбу корабля должны делить все, находящиеся на нем.

Антон покраснел. – Я не хотел бы прослыть трусом, – вскричал он. – Конечно, господин Торстратен, я иду, защитите меня только от сообщников Тристама.

– Будь покоен, мой юноша. Поверь мне хоть на этот раз.

Антон поклонился. – Оставайся, Аскот, я хочу один исполнять поручение.

И он пошел к двери тюрьмы, которую Торстратен отомкнул для него. Несколько вооруженных человек стали у выхода, а Тристам и его товарищи издали с беспокойством следили за всем происходившим.

Офицеры сидели на деревянных скамейках, или спали на койках колодников. В продолжение двенадцати часов они не получали ни пищи, ни питья и, видя весь этот беспорядок, хорошо понимали, какой опасности подвергается корабль, лишенный знающего руководителя; не удивительно поэтому, что все они были озабочены и уже начинали терять всякую надежду.

Лейтенант Фитцгеральд подошел к мальчику и протянул ему руку. – Ну, Антон, что ты принес нам? Надеюсь, не смертный приговор?

– О, сэр, – со вздохом отвечал наш друг, – нечто столь же ужасное, как мне кажется. Но, нельзя-ли узнать, угодно-ли господину капитану выслушать меня.

Капитану доложили, и через минуту предводитель несчастного корабля стоял перед посланном бунтовщиков, окруженный всеми офицерами и нижними чинами, причем солдаты стояли так, что могли слышать каждое слово.

Лицо капитана Ловэля было бледно, но выражало спокойствие; в глазах виднелась та решимость, которая не отступает ни перед каким «если», или «но».

– Можешь говорить, – сказал он юному посланцу, – мы все слушаем тебя.

Антон опустил глаза. – Я только исполнитель чужого поручения, сэр. Прошу вас так и отнестись ко мне.

И затем он передал свое поручение.

– Вот все, что я должен был передать вам, сэр.

Капитан Ловэль обвел глазами присутствующих; на его мужественном лице выражалось глубокое душевное горе.

– Мы должны отнестись к делу очень серьезно, – сказал он после минутной паузы, – так серьезно, как то и требуют обстоятельства. Корабль несется на удачу, без кормчего, воды нет, а так как запасы выброшены в море, то провианта хватит всего на каких-нибудь две недели. А затем, все мы умрем голодной смертью, – друзья, и враги, бунтовщики и солдаты. А между тем еще есть время благополучно войти в гавань; но для этого мы должны заключить недостойную сделку с преступниками, отдавши казенную собственность в чужия руки и позволив арестантам совершить противозаконный побег. Я не могу один решать вопроса, когда дело идет о жизни стольких людей. Потому прошу вас, господа, сначала откровенно высказать ваше собственное мнение… Рядовой Блайт, слово принадлежит вам.

Матрос, с закаленным лицом моряка, с чистосердечными голубыми глазами, доверчиво смотрел в серьезное лицо своего начальника.

– Я этого никогда не сделаю, господин капитан. Прошу прощения.

– Теперь очередь за вами, унтер-офицер Мульграв.

Старик улыбнулся. – Это, чтоб мы свезли в Африку этих бездельников? А потом, чтоб все узнали в Англии и стали показывать на нас пальцами? Нет, сэр, голодать солдаты согласны, но на такие штуки не пойдут!

Легкая усмешка мелькнула на лице капитана, и он перевел взгляд на офицеров. «А вы, господа?»

Общее «нет!» было ответом. Лучше смерть, чем бесчестие.

Капитан подал офицерам поочередно руки. – Благодарю вас, господа, – сказал он. – Я лично решил, конечно, также, но не считал себя в праве принять ответственность на себя одного.

Затем он обратился к нашему другу и сказал спокойно:

– Можешь передать пославшему тебя о том, – что здесь произошло на твоих глазах, юноша. Наш ответ, – единогласное «нет».

Антон поклонился и постучал извнутри в дверь тюрьмы; Торстратен тотчас открыл. Глаза голландца блестели от ожидания, губы нервно подергивались. «Ну, – шептал, он – ну?»

– Они отказались, сэр. Я знал это заранее.

Торстратен зашатался, как от удара. – Что же будет дальше? – шептал он, – Мы должны все погибнуть! все!

Он стиснул руки и ушел в каюту, где, как разбитый, опустился на стул. Без воды, среди необозримого океана, без руля, без цели. Чем все это кончится?

А пьянствующая компания на палубе не заглядывала в будущее, она жила настоящим моментом, упиваясь из чаши радостей. Торстратен был в отчаянии, он чувствовал себя, как человек, прошедший долгий, утомительный путь, и, наконец, стоящий у цели, но вдруг непредвиденным препятствием эта цель отодвинута дальше, чем когда-нибудь;;

Он перебирал руками в карманах, полных чистого золота и драгоценных сокровищ.

Все это лежало в выдвижном ящике шкафа, там, где капитан хранил документы корабля и свое собственное имущество. Там было целое состояние, с которым всю остальную жизнь можно было наслаждаться, не шевеля пальцем. В портфеле лежали тысячефунтовые билеты, простые шелестящие листочки, легковесные и сами по себе не стоющие ничего, но в обмен на них давались все радости, все блага жизни.

Никогда и во сне не грезилось этому бледноликому человеку, чтобы фортуна собирала для него такие перлы и с такой щедростью высыпала свой рог изобилия к его ногам. И вдруг все роскошные перспективы, развернувшиеся перед ним, обладателем такого количества денег, померкли, все его планы разбились об упрямство этих крепколобых людей, которые свою честь ценили выше всего на свете.

Отвратительная улыбка искривила и обезобразила правильные черты Торстратена. Честь! Что такое честь?

Миф, мечта! Химера, ради которой столько жизненных радостей объявляются безнравственными и запретными и которая однако же держит в своей власти людей и делает их свободными перед лицом собственных слабостей и перед всем человечеством. Честь! Громкое слово и вызов в одно и то же время.

Сам он всегда ненавидел это слово. Пропускал ли он школьником свои уроки, или, юношей, манкировал работой в купеческой конторе, уклонялся ли, в качестве солдата, от исполнения возложенных на него обязанностей, всегда и везде ему твердили о чести.

Да и позднее, когда он подделал первый вексель, когда он принимал косвенное участие в одной значительной краже со взломом, – недостаток чести всякий раз ставился ему на вид.

И сегодня, опять тот же бледный призрак стал на его дороге и не дает его протянутой руке овладеть улыбающимся ему счастьем.

О, он готов со злости разнести все, вее разбить в дребезги.

Неужели ему суждено умереть с карманами, набитыми золотом и драгоценностями, неужели все эти деньги, этот ключ к счастью, будет вечно лежат на дне моря?

Любой нищий на лондонских улицах был богаче его, у которого в руках были тысячи. Иметь столько средств и не быть в состоявши ими воспользоваться, – можно ли чувствовать себя более бессильным?

Он с ненавистью и дикой угрозой смотрел на кутил, которые, под влиянием винных паров, опрокидывали на пол бутылки, чтоб вылить последние капли, и разбивали пустые бутылки о главную мачту. Нагромождались горы осколков, на которые пьяные натыкались и падали, – по палубе текла кровь.

В одном углу кто-то хриплым голосом и заплетающимся языком тянул песню, в другом пьяный сам с собой вел бесконечные разговоры, воображая, что говорит перед многолюдным собранием; иные плакали пьяными слезами и причитали.

«О, моя погибшая жизнь, моя погибшая жизнь! Не я ли был единственным сыном у родителей, не у меня-ли были все надежды на успех? Горе, горе! моя бедная мать на коленях молила меня исправиться, а я поднял на нее руку, – да, я ударил ее, бил ее. И с тех пор фурии преследуют меня».

В одной группе велись разговоры о неотъемлемых правах человека, – Никакого закона, никакого, так называемого, права! – кричал один. – Все это пора отменить.

– Чего хочу, то для меня и закон.

– А кто мне перечит, того по шапке.

– А то так тебя самого в шею,долговязый Джин.

– Только, разумеется, не ты, пивная бочка.

– Не хочешь-ли попробовать?

Тут вмешалось сразу несколько человек. – Оставь толстяка в покое, Джим. Он на большой дороге уложил дубиной двух прохожих, и тебя раздавит, как муху.

Злобный взгляд остановился на говорившем; по-видимому, толстяку не очень нравилось напоминание о темном пункте из его прошлого. – А вот ты так попал в рабочий дом за благочестивые намерения, не правда ли? – спросил он едко. – Я кое-что слышал, как на этот счет кое-кто перешептывался.

Присутствующие громким смехом поощряли эту сцену. Перекоры мало-помалу перешли в ругань, а наконец, и в драку, в которой и Джим и его приятель были избиты толстяком.

Остальные арестанты, составлявшие публику, увеличивали общий шум, каждый громогласно выражал свое мнение, и старался. так или иначе повлиять, на ход ссоры, поджигая спорящих то насмешкой, то похвалами.

Снизу, время от времени, доносились протяжные стоны, стук в палубу, порой слабый зов и жалобы. То были больные, которые уже двенадцать часов лежали в лазарете без всякого ухода, без пищи, без капли воды.

Торстратен провел рукой по глазам. «Кто отчаялся, – пропал», думал он, вспоминая пословицу, и постарался прогнать угнетавшие его мысли. Пока есть возможность, он будет надеяться и действовать.

Своими настояниями он добился, чтобы те, кто был потрезвее, принесли заключенным провизии и присмотрели за больными в лазарете. Но когда эти люди хотели почерпнуть воды из бочки, на них с угрозой налетел Тристам. – Прочь отсюда, вода моя!

– Она принадлежит нам всем, – отвечали ему.

– Собственность есть кража, по крайней мере, ты сам проповедывал это раньше. Уходи-ка добром.

– Ты не получишь ни капли!

– Унесите воду в каюту, – шепнул Торстратен. – Наполним бутылки и кружки, ребята. Эти безумцы способны сдуру все выкинуть за борт, как это они сделали с бобами и горохом.

Тристам был оттеснен от бочки с водой; желая отомстить, он собрал вокруг себя кучку приверженцев и, благодаря всеобщему возбуждению, дело дошло бы до серьезного побоища, но вдруг все изменилось, как по волшебству.

– Корабль в виду! – закричал Аскот.

Все смолкло, все насторожилось. – Где? где?

– Не нашей-ли экспедиции?

– Это было бы ужасное, неслыханное несчастье.

Заключенные офицеры смотрели через решетку.

– О, Боже, если бы это был один из наших кораблей!

– Тише, чтоб нас не услыхали эти безумцы.

Тристам выходил из себя. – Прочь! – кричал он. – Не подавайте знаков, не смотрите туда! Чужое судно ни в каком случае не должно нас заметить.

На этот раз его желание вполне совпадало с желанием Торстратена. – Деньги я не отдам, – думал последний. – Лучше брошу в море, а властям не отдам.

Антон также наблюдал за черной точкой, еле видневшейся вдали. Вго сердце было полно тревоги, он всеми силами души цеплялся за надежду получит спасение от этого неизвестного судна.

– Ах, если бы это был корабль, принадлежащий к экспедиции, может быть, тот самый, на котором находится его отец!

И он невольно сложил руки в боязливом ожидании.

Тристам подбежал к нему с кулаками, с искаженным злобой лицом. – Ты не смеешь молиться! – прошептал он. – Не смеешь.

Антон невольно отступил. Это худое лицо с горящими глазами внушало ему ужас.

Арестанты вокруг смеялись. – Разве ты веришь в Бога, который может услышать молитву, Тристам?

Он посмотрел на них растерянно. – Это неизвестно, пробормотал он бледными губами.

– Да, это неизвестно! – подтвердил другой. – За каждым стоит кто-то, невидимо, конечно! Но когда минута настанет, он схватывает ледяной рукой и свертывает тебе шею.

Тристам вскрикнул, вскочил с места и обернулся назад.

– Никого! – вскричал он. – Никого! Врешь ты!

И он бросился искать, среди обломков, капитанскую трубу.

Сначала он рылся в осколках с проклятиями и ругательствами, дотом стал просить жалобным тоном. – Труба? Трубу! Не видел-ли кто?

Торстратен неотступно следил за неизвестным кораблем. Он терзался вопросом о том, что будет, если с этого судна действительно заметят, что фрегат несется наугад, если спустят лодку и подплывут к ним? Если корабль принадлежит к экспедиции, то избежать этого невозможно. Если бы ему, Торстратену, удалось держать речь, то можно бы.

Но нет же, нет! Показание офицеров выяснит все.

Умно-ли это, что он оставил этих людей в живых?

Аскот неслышными шагами подошел к голландцу.

– Корабль уходит, – прошептал он.

– Правда? Вы думаете?

– Я вижу, сэр.

Торстратен вздохнул с облегчением. – Действительно, действительно! Эта опасность проходит мимо.

По-видимому, и Тристам сделал такое же наблюдение.

– Миновало, – кричал он, – миновало! На этот раз ледяная рука меня еще не хватает.

И он опрокинул в рот большую кружку вина и выпил до дна. Мертвая тишина водворилась среди заключенных; так же тихо было и там, где Антон и Аскот смотрели вслед исчезавшему кораблю. Тем громче и необузданнее предавались оргии ошалелые арестанты.

Последние лучи солнца исчезли, на небе появилась луна со свитой ярких звезд, и вечные светила миллионами глаз смотрели вниз, на хаос, царивший на борте несчастного корабля, отражаясь в красных каплях крови, которой все было забрызгано.

Глава VIII

Голод на корабле. – Новые переговоры с офицерами. – Голландец в отчаянии. – Бунт в среде бунтовщиков. – Сдача офицерам. – Земля в виду. – Острова Южного океана.

При таких обстоятельствах прошло больше недели, все ближе угрожая необузданной толпе, потянулся бледный призрак, несущий гибель и страдания. То был голод.

Все, созданное руками других, было разрушено, все установления уничтожены, все законы попраны, но, на место упраздненного старого, не было создано ничего нового.

Первое возбуждение от победы, отуманившее головы, улеглось, винный хмель испарился, люда поневоле отрезвели и, ничем не занятые, уныло смотрели друг на друга.

Как раз сегодня повар варил последнюю гороховую похлебку на последнем запасе пресной воды. Что же подадут на стол завтра?

Запертые офицеры уже целую неделю получали половинный паек, все больные перемерли от недостатка воды и ухода, вся живность на-половину съедена, на-половину выброшена за борт, и припасы таяли как снег под лучами солнца.

Больше не было ничего, ровно ничего.

– Однако ж, я видел целый ряд бочек, – сказал один. – И во всех была солонина. Куда все это делось?

– Выброшено в море, отвечал голос из толпы.

– Ты сдурел! Кто и зачем стал, бы это делать?

– Вы сами, ради потехи, кормили акул, ты и многие другие, все вы были пьяны.

– Неправда! – кричал первый. – Неправда!

– Нет, правда, – подтвердил целый хор голосов. – Мы все это видели.

– И не помешали такому безумию? Да вас бы следовало тут же повесить.

Толпа смотрела на него с озлоблением. – Вот как! Теперь не хватает припасов, так ты нас сделал ответчиками. Этак ловко сваливать с больной головы на здоровую.

Тут вступился Тристам. – Коли был грех, так в ответе все, – сказал он. – К тому же, никто не имел и права останавливать другого: равная свобода для всех, вот наше правило.

Один из самых разъяренных медленно повернулся к нему, схватил за грудь и начал трясти эту тщедушную фигуру, как какой-нибудь сверток тряпья. – Это твои проклятые штуки, – зарычал он. – Если я тебя схвачу и вышвырну за борт, так это тоже мое право?

Тристам побледнел. – Нет, – закричал он, нет! – Жизнь не вернешь назад. Это особая статья. Жизни никто не должен вредить.

– Брехня! – проворчал тот сквозь зубы, выпуская его. – То ты первый кричал громче всех, а теперь на утек, в мышиную нору.

Между тем недовольная толпа, обыскав все закоулки в трюме, вернулась на палубу с известием, что нигде ничего съестного нет, ни гороха, ни сухарей, ни крошки хлеба.

– Хлеб вы сожгли! – вскричал опять один обличитель из толпы. – Вы его облили ромом и подожгли, чтоб посмотреть, как из мешков побегут тараканы! Или уж вы забыли? Целыми толпами высыпали оттуда мыши и тараканы, и вы охотились за ними, и тех, которым удавалось убежать, ловили и снова бросали в огонь. Вон на мачтах и планках до сих пор следы от этой потехи.

На это обвинение никто не отозвался. Человек этот говорил правду, и еслиб кое-кто из сохранивших рассудок не потушил начинавшегося пожара, то корабль, быть может, погиб бы в пламени. Замечательно, что все это стало ясно только теперь, пока же держался хмель, никто об этом не помышлял.

Последний обед прошел в глубокой тишине. Уже на сегодня чувствовался недостаток, и хорошие едоки встали из-за стола, не насытившись, а воды не было вовсе: Что же будет завтра?

– Там, в каюте, у них еще кое-что припрятано, – прошептал Тристам. – Я уверен, что у них есть провиант.

– Так идите туда, ребята!

Тристам покачал головой. – Я не пойду. Этот Торстратен начнет палить из пистолета.

– Ах ты, заячья морда!

И несколько смельчаков начали стучать в дверь каюты. – С вашего позволения, сэр! Не найдется-ли здесь капельки водицы?

Голландец покачал головой. – У меня и у моих друзей нет ничего. Удостоверьтесь сами, товарищи.

Арестанты жадно осмотрели все углы, даже обыскали постель. Нет! Решительно ничего! У этого бледнолицого человека с важной осанкой не было тайн, он не припрятал ничего съестного; он наравне со всеми терпел от голода и жажды.

Вломившаяся к нему толпа удалилась, с опаской пятясь назад.

– Слушай, – сказал один, – знаешь, что я думаю?

– Ну?

– Этот молодец знается с нечистой силой. Когда они остаются одни с – рубцеватым и с двумя мальчишками, то он скажет такое слово, и стол готов.

– Брр! – вздрогнул другой. – Я бы не стал есть с ними.

– Это почему? А еслиб была дичина, торты и блины?

– И тогда не стал бы. Мне своя душа дороже.

Товарищ его. вздохнул. Да, душа, – сказал он раздумчиво.

– Душа! Есть-ли в нас, в саком деле, что-нибудь такое, к чему не подступишь ни с питьем, ни с картами, ни с какими-нибудь такими жизненными благами? Вот, у нас сколько дней было и вино и всякие хорошие вещи, а – стали-ли мы от этого счастливее, чем прежде?

– Не стали, – признался другой. – Вот потому-то я и говорю, что не стал бы есть, если б мне предложили чего-нибудь из ведьминой кухни.

– Хочешь, я расскажу тебе вообще, что думаю? – прибавил он.

– Ну, рассказывай.

– Видишь, – заговорил тот тихо, доверчивым тоном. – Я думаю, если что достается так себе, зря, без настоящего права, это не приносит счастья. В Лондоне мы таскали из карманов кошельки и отцепляли цепочки, в том убеждении, что они имеют в изобилии все блага жизни, а мы бедны; но за то нам приходилось жить, как затравленным зайцам, вечно под страхом преследования, вечно в бегах. Теперь то же самое, – только не люди, не человеческие законы нас преследуют, а жестокая смерть. Еще дня три, а потом, при такой жаре, даже самые сильные не выдержат без воды.

Полный отчаяния взгляд встретился с его взглядом. «Неужели мы должны умереть так скоро? Это ужасно!»

В это время появилось бледное лицо Тристама.

– Ну, как дела? Нашли вы воду, или мясо?

Они, молча, покачали головами. На Тристама уже начинали смотреть, как на причину общего бедствия, и относиться к нему с ненавистью, которую не старались скрывать.

Он смотрел на них с вытянутой физиономией, кровь горячей струей прилила ему к сердцу. Не началось ли уже брожение, беспокойство, которое грозит ему, рано или поздно, опасностью?

Если бы у него были крылья, он немедленно улетел бы с корабля.

Торстратен, со своей стороны, после переговоров, с арестантами, тоже озабоченно покачивал головой. Правда, в потайном стенном шкафу, скрытом за шкафом, у него оставались еще кой-какие запасы, которых не нашли арестанты, но самое появление арестантов уже доказывало, что провиизия истощилась, и что голодная смерть ломится в двери. Еще несколько дней, а затем…

Без ужаса нельзя было думать об этом.

Напрасно взоры с беспокойством искали по сторонам, напрасно надежды летели навстречу спасению, ожидая его с часа на час: нигде не было земли, осененной деревьями и орошаемой ручьями, и там, где море сходилось с небом, казалось, тюремные стены окружали корабль; покинутый живыми, фрегат медленно шел по течению, гонимый ветром по океану, – куда, это было известно одному Богу.

По жилам Торстратена пробегал то жар, то холод.

Умереть под этим теплым небом, с тысячами в кармане, умереть жертвой простого, презренного голода, – это ужасно.

– Антон, – сказал он хриплым голосом.

– Сэр?

– Антон, подойди ко мне, добрый мальчик. Ты должен попытаться еще раз, еще раз поговорить с капитаном Ловэлем. Наверное, и сам он не желает умереть с голода, да не пожелает и товарищей вести на гибель. Передай ему мое предложение, которое, по совести, он может принять.

Наш друг еле заметно покачал головой. – Я пойду, сэр, отвечал он покорно.

– Хорошо, хорошо, мой юноша. Так скажи ему следующее. Я согласен сегодня же освободить его и его товарищей, но за это он должен пойти со мной на сделку, он должен… солгать, да, солгать, я не могу подобрать другого слова. Но неужели же это действительно до такой степени дурно? Он должен обещать всему этому сброду, что предоставит им свободно бежать; когда же мы дойдем до гавани, он без труда может справиться с ними, при помощи солдат. Только меня пусть отпустит на волю. Одного меня. Можешь ты передать ему это от меня, мой добрый юноша?

Антон поклонился. – Сказать это я могу, сэр.

– Но ты думаешь, что это ни к чему не поведет?

– Совершенно ни к чему.

– Только потому, что нужно сказать ложь? Какое заблуждение! Ведь это делается для того, чтоб всех нас спасти от смерти. Разве это не добрая, не похвальная цель?

– Не знаю, сэр, но…

– Нет, мой друг, никаких «но». Только на этот раз без «но». Все оружие, вся аммуниция, все будет сдано; что же могут сделать безоружные голодные люди? Ничего нет легче, как заманив их обещанием, потом захватит врасплох.

– Я скажу это капитану, сэр.

– Постой, постой! Постарайся как-нибудь доставить мне возможность переговорить с ним лично; на словах я бы все это рассказал ему лучше, я бы не отстал от него, пока бы не убедил его. Ах, да, да, юноша, постарайся, чтоб капитан принял меня на четверть часа.

Антон пошел. Он сделал вид, будто без всякого намерения очутился у того места, где железная решетка была пробита, и через несколько минут ему уже удалось подать знак лейтенанту, который протянул ему свою узкую, исхудалую руку. Как изменился молодой офицер! Лицо похудело, глаза ввалились, общий вид был вялый. – Ну, Антон, – сказал он слабым голосом, – с чем ты пришел? Опять какое-нибудь недостойное предложение?

– О, сэр, сэр! Я только посланный, вы не должны этого забывать.

– Посланный от фальшивого монетчика, который вовлек тебя в беду. Антон, ты обещал мне ни под каким видом не иметь с ним сношений.

– Ведь и это не по доброй воле, сэр. Ведь Торстратен защищает меня от этого негодяя, Тристама, он меня кормит и поит и за это не требует от меня ровно ничего, противного чести. Что могу я сделать? Я в его власти.

Мармадюк наклонил голову. – Не поддавайся только его влиянию, – сказал он. – Не позволяй ему отравлять твою душу, это главное. – А теперь, – продолжал он, – скажи, какое дано тебе поручение?

Антон сообщил ему предложение голландца, потом передал его и капитану Ловэлю, который отрицательно покачал головой.

– Я не вхожу с ним ни в какие переговоры, да это и бесполезно. Раньше нескольких дней невозможно достичь населенного берега, а до тех пор мы успеем умереть.

Антону стало страшно. Как спокойно говорил об этом капитан.

– Сэр, – сказал он, – если бы вы взялись вычислить, в каком пункте находится фрегат! Быть может, поблизости есть острова. Ужасно думать о смерти, когда спасение, может быть, близко.

Капитан пожал плечами. – Мне обязаны без всяких условий передать управление кораблем, – сказал он. – Бунтовщики должны добровольно идти в тюрьму, – только при соблюдении этих условий я сделаю все, что в моих силах, для спасения корабля; в противном случае, ровно ничего, – тем более, что по всем вероятиям, всякая надежда уже потеряна. Недостаток воды делает беспомощным все.

Антон вздохнул. – Господин капитан, – сказал он. – Голландец не в состоянии заставить мятежников исполнить эти требования.

– Охотно допускаю, но еще меньше он может заставить меня пойти на сделку с ним, преступником и негодяем.

Наш друг передал этот ответ Торстратену и при этом сделался свидетелем такого необузданного взрыва, о каком не имел даже понятия. Торстратен, с глухим стоном, бросился ничком на пол, все сильное тело его судорожно вздрагивало, пальцы впились в лежавший под столом ковер, разрывая его на части. «Умереть, – стонал он, – умереть! Я не хочу! Не хочу! В моих жилах еще на полстолетия хватит силы для жизни, – я не позволю заграждать себе дорогу».

По всему телу у него выступил пот и он скрежетал зубами.

– Что получил я от жизни до сих пор! – стонал он. – Ничего, ничего! И неужели теперь; когда, наконец, передо мной открывается будущность, я буду утоплен, как бешеная собака? Именно теперь? Не хочу! Не хочу!

И с ним сделался судорожный припадок. На губах выступила пена, глаза скосило, руки свело. Наконец, он потерял сознание и молча и неподвижно лежал с посеревшим лицом, как мертвец.

Антон и Аскот, переглянулись. – Что теперь делать? – боязливо прошептал наш друг. – Я позову Маркуса.

Аскот покачал головой. – Оставь! – прошептал он. – У него в карманах звенит золото, почем мы знаем, следует-ли, чтоб об этом узнал Маркус.

– Да, но…

– Он очувствуется, не беспокойся. Смотри, вот именно в те минуты, когда он думает, что его никто не видит, он пересчитывает краденые сокровища.

И смелым жестом единственный сын лорда Кроуфорда вытащил из кармана арестанта чулок, до самым краев набитый гинеями. – Слышишь, как брякает? О, небо! если бы мои родители видели, как в обществе находится их бережно лелеянное дитятко! – И, расхохотавшись, он всунул обратно драгоценный чулок. – Я думаю, это такой архимошенник, что врал бы, даже стоя перед лицом самого Бога. Плутни, вот его стихия.

Антон содрогнулся. – Чем все это кончится? – прошептал он.

– Вероятно, смертью. Вообще, когда я обо всем это думаю…

– Ну, Аскот…

– Ну, больше ничего!

– Тогда ты мучишься за своих родителей, правда?

– Морализируй поменьше, сын мой. Посмотри-ка, вон почтенный Торстратен уж оправляется. Влей ему малость вина в глотку, ведь ты его лейб-паж.

Антон достал из шкафа бутылку и влил немного укрепляющего напитка в рот голландца, который открыв глаза и дико озирался вокруг. Потом он схватился за карман и, убедившись, что деньги на месте, глубоко вздохнул.

– Не видать еще корабля, Антон?

– Ничего не видать, сэр.

Медленно и с трудом Торстратен поднялся с пода. – Не попадалась-ли тебе где-нибудь иголка, мой юноша? И нитки? Мне бы надо кое-что зашить.

Антон принес ему и то, и другое. Сам он, как бы без всякого намерения вышел из каюты, и оба они с Аскотом, через щель в стене, стали наблюдать, за голландцем. Он зашивал карман.

– Да, надо, чтобы рыбы не воспользовались прекрасными, блестящими гинеями, – прошептал Аскот. – Как старается, глупец! Он ослеп от скудости и страха.

– Слушай, – сказал Антон. – Там, на палубе, опять поднимается ссора.

С палубы доносился шум голосов, брань и проклятия. Один из арестантов обвинял других, неистовый гвалт стоял по всему кораблю.

– Можно было бы хоть наловить рыбы, – кричал кто-то. – Изжарить ее в собственном жире, иди, в худшем случае, съесть хоть сырую, чтоб не умереть с голоду.

– Да, да, давайте лодку.

– Какой вздор! Для этого кораблю пришлось бы стоять на одном месте. Разве это возможно!

– Так неужели же нет никого, кто понимал бы толк в морском деле?

Никто не отозвался, и шум усилился еще более. Несколько арестантов, изнуренные жаждой, уже лежали в тени солнечного паруса, безучастные ко всему. Это были малодушные, потерявшие бодрость и сломившиеся под первым же ударом, они закрывали лицо руками, и многие бессильно плакали.

Жаркое солнце раскаленными лучами обдавало медленно двигавшийся корабль, со всех сторон окружал его раскаленный воздух.

На всем, доступном глазу, пространстве видно было только воду, одну воду, а между тем пересохший язык прилипал к небу, и страдания от жажды начинали отодвигать на задний план все мысли, даже мысли о голоде. Чистота и красота лазурных волн могла привести в восхищение, а между тем каждый, всплеск их был ударом кинжала. Тысячи квадратных миль воды, и ни единой капли, чтоб утолить жажду, чтоб смочить горящие губы.

Иные, доведенные до отчаяния, пытались утолить жажду морской водой, но как раз эти несчастные – страдали потом всех сильнее, и больные, распростертые, в полной апатии, лежали на палубе.

Весь день и следующая за ним ночь прошли среди этого удручающего, удушливого зноя, который считается предвестником бури.

И опять на небе засияло то же неумолимое солнце, опять ни одного облака, ни земли, ни одного белого паруса. Медленно в сердцах разростался страх и отчаяние, которые рвались наружу, стремились выразиться в бурных слезах, в разрушительных действиях, чтоб грудь не разорвалась от напора чувства.

Сжатые кулаки поднимались вверху, запекшиеся губы с трудом лепетали бессаяаные слова. Дело доходило до беспричинной ненависти друг к другу.

– У тех, в каюте, наверное есть припасы, – твердил Тристам. Ищите, ищите, друзья мои, отнимите у грабителей драгоценную воду.

И толпа снова ввалилась в тесный трюм. – Выдавай, что вы там спрятали! – кричали смельчаки. – Куда девалась вся робость и осторожность! Грубые руки взламывали короба и ящики, ломали замки и срывали задвижки, где-нибудь да должны же быть спрятанные запасы!

У Торстратена замерло сердце. Стоило арестантам найти потайной шкаф, и последняя надежда рушилась.

Но, конечно, первый, кто протянет к нему руку, не воспользуется своим открытием. Этот момент будет его последним моментом.

Обе партии горящими глазами следили друг за другом. Все хранилища были взломаны, у каждого в руках сверкал нож, у всех на губах были проклятия.

– Не найти ничего! Ровно ничего! Чем же и как вы живете? Или для вас творятся чудеса и знамения?

Торстратен засмеялся. – Да ведь и вы тоже живете! Чего же вам надо?

– Только, между вами и нами большая разница. Взгляните в зеркало! Что вы потеряли? А мы изголодались, одурели от жажды.

Голландец пожал плечами. – Тут я помочь вам не могу.

Прошел еще день. Люди со стонами лежали рядами на койках и на палубе. На иных койках лежали уже умершие, на других еще слышался тихий лихорадочный бред, кто-то всхлипывал, беспрерывно двигал рукою, жестом показывая, что просит пить. Картина была раздирающая душу.

Некоторые еще сидели, быстро размахивали руками и вели громкие разговоры; и все это в самом диком бреду. Кто-нибудь рассказывал свою историю, и эти путаные, бессвязные речи беспощадного, неумолимого самообвинения производили тягостное впечатление. – Воды! – в страхе шептали пересохшие губы. – Воды! Я хочу начать новую жизнь, я хочу молиться! Воды! Воды!

Один, уже отмеченный смертью, монотонно навевал что-то про себя, быть-может, колыбельную песню, с простым, наивным напевом, единственное чистое воспоминание из всей омраченной пороками и позором жизни. Все ниже и ниже опускалось над ним крыло смерти, все тише становился слабый голос и наконец совсем замер, и слабая улыбка подернула губы. Смерть! Умер в жаркой борьбе, с миром-ли, знает только тот, кто разбойнику на кресте сказал: «Ныне же будешь со мною в раю».

Жарко горели лучи солнца, приводя в отчаяние тех, кто еще имел несчастье быть здоровым. – Во всем виноват этот негодяй с лисьими глазами, – ворчали они.

– Тристам! Ему мы обязаны, что теперь погибаем! А в колонии, может быть, жили бы себе отлично. Может быть, удалось бы бежать в лес.

В ответ раздалось проклятие. – Не поминайте о лесе! Я не выдержу! – со скрежетом закричал один из арестантов.

– Это уж слишком, слишком!

– Потому что ты был лесным вором и убил лесничего?

– Замолчи, или и тебе будет то же!

– Вон идет Тристам, – послышался голос. – Негодяй, вовлекший нас в беду.

– Надо его за борт, этого Иуду.

– Да, да! – закричал первый громким голосом, когда Трастам встретился с ним взглядом. – Это мы про тебя, проклятый проныра.

Тристам струсил. – Что такое я вам сделал? – вскричал он.

– Ты обманул нас, наобещал такого, что не может исполниться! Будь ты проклят!

Ему грозили кулаками прямо в лицо. – Кто обзывал начальство шайкой живодеров? Ты! Кто называл бунт святым делом и с самого отъезда из Англии подзадоривал нас? Ты! И еще раз ты!

– Ты судил нам острова, фруктовые деревья, источники. Где все это? Отвечай, самозванец!

– Да, да! Ведь ты собирался в короли к дикарям. Или забыл?

– Где теперь твои зеленые острова? Покажи их, или мы вышвырнем тебя в море, мошенник из мошенников.

Тристам съежился от страха. – Чего вы от меня хотите? – вскричал он. – Разве я виноват, что нас занесло?

– Конечно, конечно ты! Никому из нас не пришло бы в голову заварить такую кашу. Это ты нашептывал и науськивал.

– Долой этого негодяя! Нечего долго с ним разговаривать!

– Караул! – закричал изо всех сил Тристам. – Караул! Они хотят убить меня!

Но этот крик произвел действие как раз обратное тому, на которое он рассчитывал. Со всех сторон на него полезли с кулаками и посыпался целый хор проклятий. – Погляди на этих мертвецов, – кричали они, – на этих несчастных, которые не могут ни жить, ни умереть! Это твоих рук дело!

– Ты виновник тысячи несчастий!

Тристам с отчаянием озирался во все стороны. – Господи! – кричал он. – Вы сошли с ума!

– Не призывай Господа, негодяй! Для таких, как ты, у него нет ушей.

Вся толпа набросилась на ненавистного и толчками, и пинками гнали его к борту. – Убирайся! Убирайся! Акулы уж так давно от нас ничего не получали.

Тристам бросался туда и сюда. – Я для вас украл ключ. – кричал он. – Я подпилил его, я освободил вас.

Толпа разразилась диким ревом. – Это и было нашим несчастьем, лгун! В каждом слове твоем отрава. В каждом слове яд!

И они схватили его, повалили и дали исход своей ярости, обрушив ее на него. Сотни голосов кричали и визжали в безумной сумятице, покрывая своим ревом один голос, который изо всех сил старался заставить услыхать себя.

– Люди, люди, смотрите же сюда! Лодка! Лодка!

Торстратен услыхал этот крик и воспрянул, как от электрического удара. – Кажется, кто-то сказал лодка! Лодка?

Аскот прорвался через толпу и в три прыжка очутился на мачте. – Островитяне! – кричал он изо всех сил. – Островитяне в лодке! Ура! Мы спасены!

Его молодой сильный голос сделал свое дело, свалка прекратилась, смутьяны начали прислушиваться, все взоры устремились по направлению протянутой руки молодого человека, радостные возгласы огласили воздух.

– Люди! Люди!

Офицеры и солдаты в тюрьме тоже заметили маленькое неуклюжее судно, и у них оно вызывало такое же чувство величайшей, потрясающей радости. И, без всякого уговора, как общий взрыв могучего, глубокого чувства, вдруг неудержимо и мощно раздалось: «Слава в вышних Богу!»

Аскот пел вместе с другими. На оживленном, изящном лице мальчика отражалось умиление, он замахал соломенной шляпой и радостно улыбнулся в ответ на сочувственный знак Антона.

Дикари, со своей стороны, были охвачены настоящим ужасом. С минуту они, в остолбенении, смотрели на корабль, как на какое-нибудь чудовище, вынырнувшее из моря, а потом быстро пустились в бегство. Они с силой налегли на все четыре весла, и лодка, как птица, полетела по волнам.

Аскот забрался наверх, до самого конца мачты. – Я вижу землю, – кричал он. – Совсем, совсем близко. Это должно быть, большой, поросший лесом остров.

Это заветное слово стозвучным откликом пронеслось по палубе. Земля! Земля! Оно передавалось из уст в уста, оно опьяняло несчастных, изнуренных голодом и жаждой людей.

Земля! Земля! Вода! Вода! Этот крик радости бесконечно повторялся на все лады.

Потом эта радость сменилась понятным страхом не попасть на берег, обещавший спасение. – Как, нам попасть туда, вскричал один голос.

– Надо идти вслед за лодкой.

– Это легко сказать! Но кто же ведет корабль?

Бледные лица уставились друг на друга. – Да, кто ведет корабль?

– Может быть, ветер и волны несут нас, куда следует.

– А, может быть, совсем напротив. Разве можно полагаться на случай, когда дело идет о спасении жизни!

– Да, но разве ты знаешь, как направить корабль по фарватеру этой лодки?

И они пытливо смотрели друг на друга. – Есть-ли между нами кто-нибудь, кто это может?

– Нет, – сказал кто-то, – но на корабле есть мореплававатели.

– О, они для нас ничего не сделают!

Тристам, окровавленный, разбитый, поднялся с пола. – Последуем примеру диких, – вскричал он. – Поплывем к земле на лодках.

Сотни глав обратились к такелажу. Эти две ореховые скорлупы? И на них нужно раз десять проехать с корабля до берега.

– Я этого не вынесу! – вскричал один. – Или перевезите меня первым.

– Я тоже! Я тоже!

– Значит, не спастись никому, потому что с кораблем нам не совладать.

– Сэр! – вскричал один голос. – скажите, мы приближаемся к острову?

– Нет! – отвечал Аскот. – Напротив, расстояние между нами и лодкой становится больше.

– Господи Боже! Так мы этак можем опять потерять берег из виду.

– В самом деле, надо положить этому конец. Тут пьешь отраву по-каплям. Я предлагаю просить прощения у капитана.

– Да! Да! Вот умное слово!

Тристам сжал кулаки. – Я говорю нет! – кричал он. – Тысячу раз нет! Разве вы хотите, чтоб с вами поступили, как с провинившимися школьниками?

– Опять этот смутьян закопошился, – вскричал один голос. – Мало еще тумаков ему надавали!

– Убейте его, этого виновника наших бед.

– Лучше бросьте его и пойдем говорить с капитаном. Сэр Ловэль и его товарищи, конечно, и сами дорожат своей жизнью, и это облегчит для нас дело.

Все стали беспокойно посматривать друг на друга. – Кто берется говорить с офицерами?

Никто не отвечал. Теперь им сразу припомнилось, что еще у тогда, когда провианта и воды было вдоволь, они заставляли своих безоружных пленников голодать и томиться жаждой припомнилось, что они самовольно и дерзко растратили казенное имущество.

– Иди ты! – шептал один другому. – Я не решаюсь.

– Да и я тоже.

– Нас относит, – возвестил Аскот. – Лодка исчезла!

Крик ужаса раздался ему в ответ. – Спешите же, спешите, пока не поздно!

– Надо послать депутацию, – предложил кто-то. – Ключ от тюрьмы у Торстратена; возьмите от него.

В дверь каюты раздались тяжелые удары. – Отворяй, – голландец, отворяй.

Торстратен не шевелился, в его душе происходила целая буря.

Он знал, что острова обыкновенно лежат группами, и, если не удастся добраться до первого из них, то, быть может, они будут счастливее относительно других. Наконец, лодки диких могут подойти настолько близко, чтоб воспользоваться ими для побега.

Припасов для себя и для товарищей у него оставалось еще на несколько дней, и он не хотел сдаваться добровольно.

– Отвори! – кричали стучавшие в дверь. – Открой!

Ответа не было.

Наконец, дверь под сильным напором разлетелась в щепки. – Давай ключ, – кричали передние из осаждавших. – Давай сюда!

– Я потерял, – вскричал голландец. – Ищите где знаете.

На него накинулись и повалили на под. Не смотря на жестокое сопротивление, арестанты вырвали у него ключ, и, хотя он кусался и царапался, как дикий зверь, они принудили его выйти из каюты.

Несколько человек из самых решительных, согласились сообща пойти в тюрьму. Страшный вид имели эти лица, несколько дней немытые, покрытые кровью, эти всклокоченные волосы, растерзанная одежда, обведенные темными кругами глаза.

– Острова больше не видно, – сообщил Аскот.

Эти слова отозвались отчаянием. – Скорее! Скорее! На этот раз мы не. потерпим неудачи.

И вот перед офицерами предстала кучка людей самого жалкого вида. Опустив головы, судорожно сжав руки, они говорили дрожащим голосом.

– Мы хотели просить!.. просить…

Капитан Ловэль поднялся. – Говорите прямо ребята.

– Сэр! тут недалеко остров, мы голодаем, мы просим прощения. Ваша честь могли бы спасти нас всех.

– Если б взял главную команду и подвел корабль к суше? Не так-ли?

– Да! О, да!

– Хорошо, только под условием. Вы покоряетесь вполне, занимаете свои места в этой тюрьме и все подписываете протокол, где будет изложен ход дела. Согласны?

Арестанты струсили, некоторые бросились целовать руки и края одежды капитана. – Сэр! Сэр! Это поведет нас на плаху.

Спокойные, добрые глаза капитана с состраданием смотрели на побежденных.

– Я сделаю для вас все, что могу, – сказал сэр Ловэль, – но вы должны теперь покориться.

Арестанты начали советоваться между собою. – Ну, с благословения Божия! – сказал, наконец, выборный. – Только, ваша честь, мы надеемся на ваше слово.

Капитан наклонил голову. – Будьте покойны. – А теперь, прибавил он, не будем терять времени.

Все заключенные вышли из тюрьмы, и в ней снова водворились преступники. Тристама и Торстратена пришлось тащить силком, и, при первом же прикосновении, один из матросов заметил отдувшийся карман Торстратена, – Сэр! – вскричал он, – у этого парня что-то припрятано, вероятно, деньги.

Торстратен на все лады старался отделаться от ухватившегося за него матроса. – Все, что у меня есть, это моя собственность, – кричал он. – Прочь руки! Я не потерплю,! чтобы рылись у меня в карманах.

– Каторжник не имеет собственности, мосье краснобай.

И Том Мульграв вытащил из кармана нож и пырнул по вздувшемуся карману. Золотая монеты, со звоном раскатились по палубе. Торстратен вскрикнул от боли и: пришел в такое исступление, что несколько человек с трудом могли с ним справиться. Банковые билеты пришлось также отнимать силой, причем, он быстро накинулся на солдат, вцепился острыми зубами в листки и разорвал их, а клочья бросил в море.

– Если не мне, так пусть же не достаются никому, – кричал он.

Его заковали в кандалы, а всех остальных, арестантов отправили в тюрьму, и дверь за ними со скрипом закрылась. Никто не только не сопротивлялся, но самые непокорные и строптивые молили о пощаде.

Уже через несколько часов, несмотря на нужды и недостатки, корабль получил совсем иной вид. Антон прибрал каюты и поставил на стол все оставшиеся запасы; матросы, хотя истощенные голодом и жаждой, снесли больных в лазарет, мертвых завернули в старые паруса и, привесив груз, опустили в море, а потом приступили к чистке палубы.

На мачтах забелели паруса, капитан и шкипера усердно трудились над тем, чтоб посредством хотя и попорченных инструментов определить, в каком месте океана находится фрегат, в то же время несколько плотников занимались починкой кухни и крыши.

Капитан разделил все припасы на равные части, на свою долю оставив не больше, чем на долю последнего корабельного юнги.

Потом он вышел на палубу объявить людям, что фрегат совершенно уклонился от правильного пути и находится в полосе мертвого затишья. – Возможно, что вокруг есть острова, – прибавил капитан, – и, быть может, один из них мы скоро увидим. До сих пор Бог не оставлял нас, будем надеяться на него и вперед, – не так-ли, ребята?

Громкое. – Да, ваша честь! – было ответом на это дружелюбное обращение. Снова на вахте стоял караул, блестели ярко вычищенные планки, пустые бочки для воды лежали в назначенных для них помещениях, и больным, хоть отчасти, оказана необходимая помощь и роздано лекарство.

И вдруг перед кораблем вторично как бы вынырнул из моря довольно большой остров.

Натянули все паруса, во всех сердцах ликовала радость. Там, где есть люди, должка быть и вода.

Только Антон тщетно искал ответа на заботивший его вопрос.

Откуда взять провианта для дальнейшего путешествия в колонии, если бы даже на острове оказалась вода, плоды, даже обилие птиц и рыбы?

И он вздыхал в то время, когда другие предавались радости.

С палубы можно было уже различить опушку леса желанного берега, в виде темной полосы, выдвигавшейся из воды. Остров, по-видимому, был гористый, потому что на горизонте рисовались зубчатые очертания; спустя некоторое время можно было разглядеть великолепный водопад. Между скалами, прорезая их, в долину стремился светлый, широкий поток, впадавший в море.

По обеим сторонам росли леса кокосовых пальм, гористый берег постепенными уступами спускался к воде, омывавшей его последние выступы.

– Рай! – повторяли на корабле.

– Но где же люди?

– И лодки не видать! Река, должно быть, ведет внутрь острова.

Фрегат стоял перед растянувшимся на большое пространство берегом, и измерение глубины показало, что подойти ближе не было возможности. Причалить можно было только в лодке.

Стаи голубей кружились над вершинами деревьев, по стволам бегали векши и бесчисленное количество певчих птиц порхало в гуще листвы; но ни человека, ни крупного животного не было видно.

Капитан Ловэль предложил выйти добровольцам. Сильный отряд вооруженных с ног до головы людей, с кадками и бочками отправились на сушу.

На острове матросов встретила тишина, храма. Если бы перед тем они не видали нескольких голых дикарей в лодке, то каждый почел бы этот остров за необитаемый.

Запасшись свежей водой из горного источника и кокосовыми орехами, четыре человека подвезли эти припасы к фрегату и опять вернулись на берег, для дальнейших поисков провизии.

Молоко молодых кокосовых орехов, как единственный освежающий напиток, отдали больным, а воду и ядра разделили. между всеми; потом капитан предложил разделит весь экипаж фрегата на две половины и одну из них, снабдив оружием, послать на землю.

– Капитан Кук видел на этих островах свиней, – заключил он. – Надо и нам попытаться застрелить несколько штук, чтобы иметь запас мяса для кухни. Несколько мешков соли, слава Богу, еще уцелели.

Предложение его не только было принято с радостью, но понадобилось не мало усилий, чтоб заставить людей понять, что нельзя всем уйти с корабля. Каждому хотелось, после долгого пребывания в этом тесном пространстве, вырваться на простор, в роскошный, цветущий лес.

Лица арестантов выражали сердитое недовольство. После всего, что им пришлось пережить, после мук и лишений всякого рода, можно сказать, в самый момент победы, им пришлось сложить оружие. Им не суждено было гулять под шумящей листвой деревьев и отдыхать на мхах и цветущей траве.

Тристам грыз зубами железные перекладины, так что красные капли крови выступили у него на деснах. – Долго ли мы будем стоять тут? – со скрежетом говорил он. – Не дождешься, когда пойдем дальше!

– Будь доволен, что хоть ушли от голодной смерти, тебе бы все фордыбачить!

Тристам пожал плечами. – Избавились ли мы от голодной смерти, это еще вопрос, – ворчал он. – Матросы заботятся о себе, а нас оставили на волю судьбы.

– Этого нельзя ожидать от капитана Ловэдя. К тому же, ведь половина экипажа осталась на корабле.

– С удовольствием всем им свернул бы шею, – процедил сквозь зубы Тристам.

Пока шли эти перекоры, успел сформироваться второй отряд. Люди успели утолить жажду, каждый съел по изрядному куску свежих кокосовых орехов, и теперь, снабженные ружьями, топорами и ножами, они собирались пуститься на охоту за свиньями. Потому не удивительно, что все находились в наилучшем настроении, и что, время от времени, шутливое словцо прорывалось, несмотря на строгую дисциплину.

Лейтенант Фитцгеральд тоже находился в числе лиц, отправлявшихся в экспедицию, а вместе с ним Антон, Аскот и старый Мульграв. Они рассчитывали остаться на ночь, раскинуть палатки и развести костры. Аскот одурел от удовольствия. – Подумать только; что не убеги я тогда, и теперь, в этот час, мне пришлось бы прогуливаться с учителем, – говорил он с сияющими глазами. – Представить только, сколько на мою грешную голову сыпалось бы спасительных поучений!

– Которых ты вполне заслуживаешь, мой милый. Ведь твои родители, без сомнения, считают тебя погибшим.

– Тем им будет приятнее, когда я воспряну жив и невредим. Не порти мне лучезарного дня, – слышишь Мармадюк!

Он размахивал в воздухе ружьем и громким ура оглашал окрестности. Посреди всех опасностей и лишений, на корабле ли, оставшемся без провианта, на берегу ли без всяких удобств цивилизации, Аскот одинаково встречал жизнь с ясной улыбкой и непоколебимой бодростью. Он первый вскочил в лодку и первый же вышел на сушу, где матросы проворно черпали ведрами воду из широкого водного бассейна, спеша пополнить растраченные запасы из железных бочек. Земля повсюду была покрыта густой травой и усеяна цветами, поражавшими богатством форм и цветов. Группы удивительных кокосовых пальм украшали берег; над ними, перероетая их, возвышались капустные пальмы (Kahlpalm), перепутанные с древовидными папоротниками и обвитые ползучими растениями, звездчатыми миртами и множеством разнообразных туземных цветов, красные и белые чашечки которых живописно выглядывали из зелени, или опоясывали широким поясом стволы деревьев.

Бабочки перелетали с цветка на цветок, бесчисленные певчия птицы перепархивали с ветки на ветку. Действительно, это был уголок первобытного, непорочного рая, преисполненный мира и красоты.

– Должно быть, на острове живут два племени, – сказал старый Мульграв, – и как раз теперь между ними идет одна из тех войн, которые никогда не кончаются. Мы наверное встретим их где-нибудь в лесной глуши, может быть, в укрепленном лагере.

– Ого! – вскипал Аскот. – А вы не преувеличиваете немножко, дядя Мульграв?

– Это не в моих привычках, молодой господин! Я сам видел подобные укрепления из бамбуковых стволов, в сто и более футов вышиной.

Аскот подмигнул другим слушателям. – расскажите нам что-нибудь на этот счет, дядя Мульграв.

Унтер-офицер пожал плечами. – Это была тонкая штука, – лукаво усмехаясь, сказал он. – Я сам был свидетелем. На каждый такой бамбуковой палке сидит этакий дикарь, – ведь вы знаете, как это дерево гибко, молодой господин?

– Конечно, конечно.

– Так вот, как неприятель начнет к нему подбираться, ему с высоты-то и видно, и уж победа у него в руках. Ударит покрепче по бамбуковой трости, и летит вниз, до земли; выхватит противника из кустарника, да вместе с ним и летит опять кверху. Любо-дорого смотреть, доложу вам! Держит его за волосы, а тот барахтается в воздухе, как рождественский прыгунчик на ярмарке. Только и слышишь швупп! и опять подцепил нового!

Все покатывались со смеху. – И вы все это видели, мистер Мульграв?

– Еще бы! да я и сам, по ошибке, этаким самим манером, нхпо бамбуку, попал в укрепленный лагерь. Путешествовать по воздуху было не совсем приятно, но зато тем приятнее потом жить между дикарями.

– Почему? – Спросил Аскот. – расскажите, дядя Мульграв.

Старик обвел собрание победоносным взглядом. – Меня осыпали божескими почестями, – сказалон. – Народ принимал меня за высшее существо. Шесть месяцев я считался у них «табу», т. е. святым; потом мне это надоело, и я вернулся на свой корабль. Да, да, это было славное время, меня целые, дни кормили жареными голубями и развлекали музыкой на рожках из раковин.

– Идем вперед, – прервал рассказчика лейтенант Фнтцгеральд, как начальник маленькой экспедиции. – Нам надо как можно глубже проникнуть в лес, чтобы выследить свиней.

Они запаслись водой, и поход открылся. – Обращайте внимание на дорогу, – предупредил лейтенант. – Кто заметит след, пусть скажет мне.

Аскот сделал топором зарубку на коре ближайшего дерева. – Не надо-ли делать отметок для обратного пути? – спросил он.

– Пожалуй, хотя, по-моему, не стоит. Оттуда, с гор, мы конечно, во всякое время можем видеть фрегат.

– Только на горах, вероятно, свиньи не пасутся, Мармадюк…

– Вероятно, мой милый, но зато мы можем там набрать куриных и голубиных яиц. Кроме того, можно сделать запас провианта для дальнейшего путешествия.

– Да, хлебное дерево! – сказал Мульграв. – Таро, бататы, плоды бумажной шелковицы. Впрочем, эти должны лежать в земле целые месяцы, чтобы созреть.

– Так их нам не надо. От острова до острова, а там и на материк, где вероятно уже ждут нас остальные корабли, вот теперь наша задача.

Лесная глушь замкнулась за ними, и они вступили в новый, неведомый мир.

Глава IX

Охота. – Роскошный пир после долгого воздержания. – Покинутая деревня островитян. – Охота на свиней, – Заблудились. – Война между туземцами. – Белые открыты.

– Я думаю, нам следует идти двумя отрядами, – сказал один офицер, – так мы скорее раздобудем себе чего-нибудь на жаркое.

– Есть у кого-нибудь рог или труба?

В ответ заиграла веселая мелодия, а с другой стороны послышался пистолетный выстрел.

– Мы нашумим тут вдоволь, прежде чем нападем на добычу.

Наши путники разделились на две группы по пятнадцати человек в каждой и условились на счет сигналов, по которым находить друг друга на обратном пути. Лейтенант Фитцгеральд, Аскот и Антон, и вместе с ними Мульграв, были в одной группе, которая отправилась вверх по реке; другая же осталась на морском берегу поискать, не окажется ли черепах.

Отошедши немного, первая группа услыхала за собой ружейные выстрелы. Без сомнения, оставшиеся стреляли в кур и голубей, чтоб сварить себе суп, если, за неимением масла, нельзя было иметь жаркого.

– Нам бы тоже не мешало поохотиться, – сказал Аскот. – Соль и всякие горшки у нас есть. А плодов сколько угодно! Ура! вот малина.

– А тут должно быть апельсины.

Находка была весьма приятная. Целые месяцы не видать ничего, кроме солонины и стручков, – в лучшем случае немного сушеных овощей, а тут масса ягод и свежих плодов, цветы и бабочки, лесная тень и пение птиц, – словом – из полымя в рай!

Все набили карманы сладкими, душистыми апельсинами, и руки работали над чисткой и отправлением их в рот. Медленно двигаясь вперед, путники все глубже и глубже проникали в роскошный лес. Мальва всех оттенков обвивали стволы деревьев; красивые низкорослые Nipapalmen и высокие древовидные папоротники окаймляли берега реки; тут же росло еще одно дерево, при виде которого старый Мульграв весело воскликнул: – Вот вам и овощи! Это – Гачо.

– Калла! – вскричал Антон. – Калла! У нас в Маленте, разводят ее на окнах.

– Не такой величины, как это, конечно? У ваших стебель небойсь, толщиной с палец?

– А здесь у него ствол, как у дуба, листья фута в четыре длиною, Боже, какая разница!

Старый Мульгран сорвал с дерева несколько спелых луковиц и, с довольным видом, закивал головой. – Подождите ребята, скоро найдем в хлебное дерево, и тогда у нас будет все необходимое. Эти плоды можно собирать в продолжение восьми месяцев; мы закопаем их, пусть забродят (gären), тогда мякоть можно сохранять долго.

– А вкус, небойсь, прегадкий?

– Гм, – не надо только стараться нюхать, сэр. Приток же, ведь это не надолго, только пока доберемся до австралийского материка. Это вынести не трудно.

– А свиных-то следов что-то не видать, – сказал Аскот. – Если бы удалось нам раздобыть пять-шесть штук, то можно бы сняться с якоря.

– Ба, ба! – вскричал унтер-офицер. – Видите вон дерево, с громадной крышей на верху? Это хлебное дерево.

Все сразу остановились. Пред ними было дерево с прямым стволом в 50 ф. вышиною. Верхний конец его делился на несколько частей с прекрасными, прямо стоящими ветвями. Светло-зеленые листья в 1½ ф. длиною украшали это великолепное дерево, а фрукты, величиною с человеческую голову, сидели не на ветвях, а выходили прямо из ствола, окружая его большими луковицами с земли до самой кроны. Все вместе представляло странное, невиданное до сих пор ни одним из европейцев зрелище.

Эти громадные деревья росли так близко одно от другого, что листва их густо переплеталась между собою, образуя целый навес, не пропускавший ни одного луча солнца.

Здесь не было ярких цветов, насекомые избегали этой прохладной полутьмы, и только ящерицы шныряли повсюду в необычайном изобилии. Здесь путники наткнулись еще на одно весьма приятное открытие. У стволов хлебного дерева там и сям ютился густой кустарник, любящий затененные места, мирт, а под ними находились гнезда, в которых куры сидели на яйцах, или усердно кормили своих неоперившихся птенцов.

Топот и шорох, клохтанье и кряканье встретили наших путников в этом благодатном уголке, где можно было и освежиться и подкрепить свои силы.

Плоды хлебного дерева имеют шестигранную скорлупу желтого цвета, а под ней аппетитного вида, белоснежную мякоть, которая и должна была составлять главную часть обеда. Матросы и солдаты, как толпа шаловливых мальчиков, бегали и прыгали, собирали плоды, носили хворост, смеялись без причины, острили и подтрунивали друг над другом, отпуская веселые шутки и позабыв все невзгоды последних недель.

Часть молодых экскурсантов отправились на охоту за курами. Очевидно, сюда никогда не заходили хищные звери, да вероятно очень редко и люди, так кал птицы были до такой степени смелы, что не стоило большего труда убивать их. Ощипав и выпотрошив с дюжину кур, приправив солью и кое-какими травами, по указанию Мульграва, матросы поставили варить суп, и скоро в котлах заклокотало вкусное варево, и пары его приятно защекотали обонятельные нервы путешественников.

Потом положили в горячую золу луковицы Гачо и принялись печь плоды хлебного дерева. Мульграв заставил молодых людей набрать несколько больших листьев и, нарезав мякоть плодов пластинками, завернул ее в эти листья, которые потом положил между двумя плоскими, горячими камнями. Скоро оттуда показался синеватый дымок, – дело шло на лад, как объявил Мульграв.

С другой стороны костра солдаты занимались варкой яиц в смятку, а оба мальчика между тем собирали ягоды, укладывая их на громадные листья каллы.

Везде кипела жизнь и деятельность, все проникнуто было тем радостным чувством, которое всегда рвется наружу после пережитых тревог.

– Еще находка! – раздалось с берега. – Ура! скоро мы будем пировать, как знатные вельможи!

– Раки! Вали их в котел!

– Есть и рыба, – столько, что бери хоть руками.

– На этот раз харчей сколько угодно! Теперь давайте есть, ребята!

Тарелок конечно не полагалось: большие жестяные кастрюли с супом установили на камнях и в каждую человек по пяти, с отменным аппетитом юности, опустили свои ложки. Как вкусно! Только тот вполне может оценить это, кто целыми неделями не едал мяса. – Яйца в смятку пили прямо из скорлуп, кур разрывали руками, да и таро нашли вполне съедобным. Наконец, на сцену явилось хлебное дерево, – в некотором роде дессерт.

Мульграв сперва остудил это блюдо и с видом торжества предлагал его общему вниманию.

– Разве не великолепно?

– Как белый хлеб! – вскричал один.

– Что твой песочный торт!

– Ах, еслиб да к нему масла!

– А то жареной свинины, – еще того лучше!

– Идем! Идем! – скомандовал лейтенант Фитцгеральд. – Теперь мы сыты, пора подумать о нашей охоте.

– Солнце садится, и скоро свиньи пойдут пастись в сырую низменность, – мы непременно встретим табун.

Кухонную посуду наскоро перемыли в реке, и путешественники двинулись дальше. С моря веяло свежестью, красный шар солнца низко стоял на западе, – пройдет еще час, и наступит ночь.

– Странно! где могут быть обитатели острова?

– Посмотрите ка, – сказал лейтенант. – Как странно растут ветви вон там, наверху.

Старый Мульграв защитил рукою глаза. – Вверху? – спросил он. – А, теперь мне все ясно! Эти две перекрещивающиеся ветки не выросли на дереве, а положены человеческими руками. Это дерево «Табу», т. е. святое, – вон и то также; теперь понятно и обилие плодов. Весь этот лес посвящен богам, и никто, под страхом смерти, не должен прикасаться ко всему, что растет здесь.

Лейтенант тревожно посмотрел на старика. – Мульграв! – сказал он, – вы говорите серьезно?

– Клянусь жизнью, сэр. Даже во время самой сильной нужды и голода «Табу» неприкосновенен для диких.

– Так нам надо поскорее уходить. Что могут сделать пятнадцать человек против целой деревни?

Унтер-офицер покачал головой. – Жить под защитой «Табу», это общий обычай, – сказал он. – И вероятно, дикари разобрали свои хижины, или, лучше сказать, навесы, потому что они вовлечены в войну.

– Так и мы пожалуй попадем в район военных действий и должны будем принять ту, или другую сторону.

– Если б только нам попалось по дороге стадо свиней, – тогда завтра утром мы могли бы вернуться на корабль.

– Да, а без провианта, – какой в этом смысл?

– Утро вечера мудренее, – сказал Аскот. – А может быть наш повар умеет и без брожения сохранять хлебное дерево. Завтра мы снесем на корабль целый запас, – там будет видно.

– По-моему, тоже. А пока день не кончился, будем продолжать наш путь. Вернуться мы можем всегда.

– Дай Бог! – подумал Антон, но не решился громко высказать своего сомнения.

Густые заросли со всех сторон окружали маленькую кучку людей, – особенно выдавались пальмы своей разнообразной листвой, и стройные стволы апельсинных деревьев. Через некоторое время начали попадаться, огороженные пространства, на которых росли дыни, таро, маис и бататы. Видны были следы работящей человеческой руки, показались сплетенные из травы навесы на четырех деревянных столбах, наконец кучи камней с остатками древесной золы, – очаги первобытных жилищ, в которых циновки, заменявшие стены, вероятно, жители захватили с собой, при бегстве. бесчисленное количество кур расхаживали у самых ног чужестранцев, пестрые и белые голуби группами сидели на покинутых навесах. По всему было видно, что совсем недавно здесь жило оседлое, мирное население.

Мульграв освидетельствовал почву с проворством североамериканского индейца. – Взгляните сюда, господа, – вскричал он, – видите, вот тут, где лежали циновки для спанья, уже преспокойно растет трава, – очевидно, что уже недели две на этом месте никто не живет.

– Так значит, здешние обитатели должны были уйти прочь под напором более сильного племени. Может быть, нападавшие пришли в лодках с какого-нибудь другого острова.

– Наверное так. Лодки спрятаны где-нибудь под кустами.

– Ребята! – вскричал лейтенант, – нам, я думаю, нет дела до раздоров этих дикарей. – Во всяком случае, военные действия происходят где-нибудь далеко отсюда.

– Я думаю тоже, – иначе наши выстрелы уже возбудили бы любопытство.

– Как бы то ни было, а нам теперь всего важнее убедиться, есть-ли тут действительно свиньи.

И наши путники опять медленным шагом двинулись вперед через лес, внимательно рассматривая почву при лучах заходящего солнца, пока наступившая темнота не заставила их наконец остановиться.

Перед глазами путешественников расстилалась болотистая низменность, а за ней пустынное каменистое шоссе, на котором возвышались горы вулканических пород, живописно чередуясь с узкими ущельями и ложбинами. Кое-где между валунами поднимались стройные стволы пальм; красные и золотистые цветы исполинским пестрым венком окружали серые каменные глыбы, с вершин которых орел высматривал добычу, а у подножия, в ущельях, свернувшись кольцами лежали змеи, уползая в своя логовища при малейшем шорохе.

Русло реки в этом месте было очень узко, так что можно было пожалуй перескочить ее одним прыжком. По берегам лежали большие купы сухого прошлогоднего камыша, в перемежку с пышными лиственными растениями и кустами таро, ветви которых были обглоданы какими-то крупными животными. Тут же, на земле лежал прекрасный белый цветок с оборванными лепестками, подальше подломленная пальма склонила свою гордую вершину, а вот наконец широкий след, протоптанный по направлению к журчащей реке, падающей с горных высот.

– Свиньи! – сказал, унтер-офицер, теребя себя от удовольствия за бороду. Теперь у нас есть и мясо, господа!

– Только осторожно-ли это будет, – стрелять здесь?

– Нужда не спрашивает, – надо стрелять!

Они выбрали самую густую заросль, где бы вспышка огня при выстреле не могла их выдать, и засели туда.

Была тихая, светлая ночь; на листьях и цветах лежала роса; порою до слуха долетал звук падающих на хворост капель, тихое жужжание насекомого, или чуть слышный перелет его с цветка на цветок.

– Видите там горы камыша? – прошептал Мульграв, – Это наверное семейное помещение свиней.

– Не пойти-ли на приступ? – спросил Аскот.

– Ого, молодой господин! Вы никогда не видали рассвирепевшего кабана?

– Видал, – с улыбкой сказал Аскот. – В имении моего отца был один, который считался очень страшным. Я его однажды выгнал из стойла и проехался на нем верхом Помнишь, Мармадюк?

Лейтенант тоже улыбнулся. – Ты всегда был головорезом, кузен Аскот, – сказал он. – Кабан, в конце концов, со страху, забежал в деревенский пруд.

– Но я крепко держался у него на спине. Волей неволей ему пришлось-таки вынести меня на берег.

– Шш! – остановил его унтер-офицер. – Кажется, почтенное семейство собирается в поход, на реку.

– Да вы действительно так твердо уверены, что тут есть свиньи, Мульграв.

– Вполне уверен, сэр. – Ну, вы слышали?

– Легкий писк, или свист.

– Это самые юные, – бэбэ щетинистой мамаши.

Прошло еще несколько минут, и явственно послышалось глухое хрюканье; в тростнике зашуршало, и высунулась неуклюжая голова украшенная двумя бивнями.

– Глава семейства, – сказал Аскот, театральным жестом указывая вперед.

– Пст! Ни слова, сэр!

Кабан разбросал бивнями во все стороны стебли камыша и вышел на открытое место, и вслед за ним, нелепыми прыжками высыпало все семейство, – старые и молодые и самые юные, – жирные и белые, в самом приятном настроении, которое они выражали беспрерывным визгом. Вся эта компания гурьбой бежала к топкой полосе вдоль речки, и тут, среди камышей и водяных растений, принялась валяться, принимая пред ужином грязевую ванну.

– Смотрите, как этот щетинистый зверь губит прекрасное таро! – прошептал Аскот. – Ежеминутно своей круглой тушей он давить их дюжинами.

– Хватай его за рога! – также тихо сказал лейтенант.

– Вот еще шевелится куча камыша. Ей-Богу, их все прибывает. Этой порции нам хватит на весь остальной путь.

– Какое чудовище этот черный кабан!

– Берегитесь его поранить! – многозначительно сказал Мульграв. – Если вам жизнь не надоела, – будьте осторожнее!

Свиньи между тем принялись за еду, выбирая среди всего окружавшего их изобилия только самые свежие побеги. они хрюкали и визжали, катались и неуклюже бегали взад и вперед, – казалось, теперь настал удобный момент для первого залпа.

– Стреляй! – скомандовал Мульграв.

По всей линии затрещали выстрелы. Рев раненого зверя возвестил им победу. Несколько свиней, истекая кровью, катались по земле, а черный кабан, свирепо подняв бивни, кинулся на невидимого врага.

– Назад! – закричал лейтенант. – Назад!

Кабан рыл от злости землю, хрюкал и вертелся кругом и вдруг, заметив одного солдата, который укрывался за стволом кокосовой пальмы, опрометью кинулся на неосторожного.

Раздался страшный крик.

– Помогите, помогите! он убьет меня!

Кабан всей тяжестью навалился на дерево, а солдат отбежал в сторону, не покидая защищавшего его ствола. Он знал, что иначе ему грозит неизбежная смерть, – один неверный шаг, неверно расчитанный поворот, и он погиб.

Стрелять не было возможности. Человек и зверь двигались так близко один возле другого и так быстро, что пуля назначенная для кабана, легко могла попасть в солдата. Кора с дерева летела кусками, кровь зверя окрашивала землю, но борьба шла, не ослабевая. Обезумев от ярости, кабан слепо накидывался на пальму то с правой стороны, то с левой. Крики о помощи раздавались все громче.

Вдруг Аскот выскочил из своего убежища и прикладом ружья нанес сильный удар в голову кабана; зверь, с громким криком, обернулся и кинулся к новому врагу.

Аскот мужественно встретил нападение. Ружье лежало уж на земле, в руках у него был короткий пистолет, направленный в глаз разъяренного зверя, и когда тот наклонил голову для нападения, от соседних скал уже неслось эхо его выстрела. Кабан сделал прыжок, потом зашатался и упал, но тотчас же быстро поднялся опять.

Аскот неизбежно погиб бы, если бы Антон и лейтенант во время не подоспели. на выручку и прикладами ружей не освободили его от опасности. Другой кабан уже был убит раньше, вместе с четырьмя свиньями и несколькими поросятами; остальные спаслись вплавь, или бежали в лес.

– Ура! – вскричал Аскот. – Теперь у нас вдоволь мяса!

Солдат замертво лежал на земле. Пережитый им ужас почти лишил его рассудка, руки и ноги у него были холодны и дрожали. У старого Мульграва текла кровь из раны на плече, у лейтенанта Фитцгеральда был разорван мундир, и один матрос напоролся на корень дерева.

Но, несмотря на все эти приключения, бодрое, веселое настроение не оставляло наших путешественников. Убитых животных положили всех рядом, сами укутались в принесенные с собой шерстяные одеяла и выбрали для ночлега по возможности сухое место, где можно было бы соснуть.

Антон и один из солдат были назначены в караул в первую очередь. На этом благодатном острове не было ни хищных зверей, ни ядовитых змей; это друзья наши знали, потому спокойно могли наслаждаться чудным воздухом и видом звездного неба. Антон даже сделал предложение провести время с пользой.

– Давай, разделим туши на части, – сказал он. – Ведь в таком виде нам их не снести.

Солдат согласился. – А ты смыслишь что-нибудь в этом деле? спросил он.

– Конечно. Дома я всегда присутствовал, когда перед Рождеством делили туши.

– Бедняга! – сказал с сочувствием солдат. – Видно, что ты тоскуешь по родине.

– Потому что я вздохнул? Это от мысли о нашем местечке близ Кутина. Но бросим это, – прибавил он быстро. – Пока живешь, надо надеяться.

– Ты все думаешь об отце, Антон?

– Да, конечно.

– Ну, дружище, утешься, другим тоже не легче. У меня дома старики, которые, может быть, умрут с горя, когда печальная весть дойдет до Англии. Надо предаться воле Божией.

Антон кивнул головой. – Я так и делаю, – сказал он. – Но иногда приходят такие тяжкие мысли, что осилить их невозможно.

– Мы примемся за свиней по порядку, – прибавил он. – Нам может пригодиться только мясо и жир.

Оба принялись за работу и, пока остальные товарищи спали, они разрубили туши и навязали отдельными связками, которые можно было потом нести на спинах, или на длинных жердях.

Все шло своим порядком, и уже вторая смена готовила вкусный завтрак, когда последние заспавшиеся повылезали из под одеял. В голове лейтенанта роились обширные планы. Он намеревался придти сюда еще раз на следующий день с большим отрядом, чтобы сделать запасы на все время дальнейшего путешествия.

– Меня удивляет одно, – сказал он, – почему товарищи не подают о себе никаких знаков!

– Они верно уж давно на корабле, Мармадюк.

– Будем надеяться, а теперь – вперед!

– Вот что я хочу предложить вам, сэр, – сказал Мульграв. – Мы могли бы сократить обратный путь, если пойдем к берегу не по течению реки, а напрямик.

– Да, – сказал лейтенант. – Это было бы большое облегчение. Только уверены-ли вы, что мы можем это сделать без проводника?

– Я думаю. В случае чего, обратимся к компасу.

– Ну, так с Богом! Как удивятся там, на корабле! Мы несем около 400 фунтов мяса и жира.

– А остальные, вероятно, черепах и рыбу. Через сколько часов мы можем быть на корабле?

– Самое большее через пять, я думаю.

– Значит к двенадцати, – это было бы хорошо.

Наполнили водой сосуды и разобрали тяжелые связки.

Стояло прохладное, веселое утро. Ящерицы шуршали в траве, крупные бабочки перелетали с цветка на цветок, ноги мягко утопали в густых мхах.

– Не спеть-ли? – спросил Аскот.

Лейтенант покачал головой. – Лучше не делать никакого шума. Ах, если бы мы были уже на море!

– Разве у тебя дурные предчувствия, Мармадюк?

Фитцгеральд провел рукой по глазам. – Почему мы неслышим сигналов от товарищей, – повторил он.

Мало-помалу его тревожное настроение сообщилось и другим.

– Хотя все как будто и хорошо, но какая-то беда идет нам навстречу, – со вздохом сказал Антон. – Дядя Мульграв, мы еще не сбились с дороги?

Старик посмотрел на компас. Нет, сэр, мы идем верно.

– Хорошо, хорошо, только бы поскорее увидать море!

Мало-помалу лесная чаща начала редеть, почва становилась все тверже, и вместе с тем ползучия растения с прекрасными яркими цветами стали исчезать. Из-за деревьев начали показываться каменные глыбы, на земле попадались камни.

– Горная цепь, – вздохнул лейтенант, – Что, если она преградит нам дорогу!

– Это было бы ужасно, но ведь наверное есть перевал.

– Вы не слыхали сейчас какой-то странный звук, сэр? Будто игрушечная труба.

– Если бы это наши товарищи!

И лейтенант остановился, прислушиваясь.

– Если повторится, я сделаю к ряду три выстрела, по уговору.

Все остановились и насторожились. Не попали-ли товарищи в беду?

– Ты, должно быть, ошибся, – тихо сказал Аскот.

– Наверное, нет. Это был звук, не напоминающий никакое животное.

Фитцгеральд опустил руку с пистолетом.

– Ничего, – сказал он, – покачав головой.

– Теперь будем искать перевал, было бы поистине ужасно, если бы горы заставили нас вернуться назад.

– Этого не случится, сэр. Туземцы наверное сообщаются через горы в этих местах.

– А может быть, поднявшись, мы увидим море!

– Вот было бы счастье!

Опять взвалили на плечи ношу и только что хотели двинуться в дальнейший путь, как вдруг неподалеку раздался протяжный звук рожка и в ответ ему несколько других.

У наших друзей опустились руки, они испуганно переглянулись.

– Это не европейский сигнал, не настоящая труба.

– Во всяком случае, туземцы близко, – сказал Мульграв.

– Значит, нам надо укрыться.

Лейтенант, объясняясь скорее знаками, чем словами, распорядился спрятать связки мяса под исполинскими листьями таро и зарядить, на всякий случай, ружья.

После этого участники экспедиции бесшумно попряталась в лесу, за каменными глыбами.

Как самый главный, первым пошел лейтенант Фитцгеральд, за ним Мульграв, выдававшийся между всеми своей белой, до пояса, бородой и богатырской фигурой, и затем остальные тринадцать человек.

Вдруг Мульграв остановился. – Ого! – прошептал он. – Вот так история! Перед нами разыгрывается битва.

Раздался еще раз тот же звук, и на этот раз путешественники увидали голого туземца с рожком, и затем перед глазами их развернулась пестрая, разнообразная картина.

Два войска туземцев стояли одно против другого шагах в пятидесяти, по-видимому готовясь к бою. Одно войско было менее многочисленно, но очевидно имело в своих рядах знать маленького народа, о чем можно было судить по внешнему виду воинов. Густые волосы их были убраны перьями, рыбьими зубами, чучелами птиц и бесчисленным количеством раковин, а тело все сплошь татуировано. Вооружение их состояло из прекрасных деревянных пик, усаженных в два ряда зубами акул. С пояса свешивались тяжелые деревянные палицы.

– Взгляните на дикаря, что стоит на камне, – прошептал Аскот. – Право, принц до корня волос.

– И не иначе, как король этого острова.

– Какой плащ! В самом деле, чудное одеяние! И как этот молодец носит его! Никакой горностай нельзя носить на плечах с большим достоинством.

Волосы юного островитянина на камне были украшены раковинами и нитями красных ягод, а посредине на голове была корона из перьев; но самую красивую часть его костюма составлял широкий развевающийся плащ из ожерельев маленьких певчих птичек, – одеяние, на изготовление которого вероятно было, потрачено немало лет. Этот белый, отливавший серебром, плащ по краю украшен был широкой красной каймой, составлявшей отличительный признак его костюма; у других ничего подобного не было.

Рядом с этим вождем стояли два копьеносца, державшие оружие своего повелителя, пока ему не вздумается употребить его в дело.

Орлинным взглядом окинул этот молодой дикарь группы своих. противников, и гордая усмешка пробежала по его губам.

Другое войско не имело такого нарядного вида; там не было ни татуировки, ни украшений из перьев, а вместо того все эти голые тела сверху до низу были окрашены охрой, а лица красной и черной краской, которая придавала им устрашающий вид. Они тоже были вооружены пиками, палицами и мечами, но общий вид у них был невзрачный и жалкий.

– Это гражданская война, – сказал Мульграв. – Подданные восстали против своего властелина.

– Почему вы так думаете, сэр?

– Гм, – все эти племена делятся на высшие классы, владеющие землей, и низшие, неимущие, которые терпят всякого рода притеснения. Очень часто это кончается восстанием бедных классов.

– Смотрите, начинаются военные действия, – прошептал Аскот.

Все воины, как по команде, сбросили с плеч прикрывавшие их циновки и закрутили свои длинные волосы.

Потом с оглушительным криком обе партии бегом бросились друг к другу на встречу, но в двадцати шагах вдруг остановились и присели на корточки.

Вожди обеих партии обратились к войскам с длинными речами, причем жестикулировали, как в театре, вскакивали и подпрыгивали, размахивали руками, били себя по ляжкам; в то же время в задних рядах женщины и даже дети криком и шумом старались воодушевить воинов и внушить им веру в их собственную храбрость.

Вдруг молодой король выпрямился и запел чистым, приятным голосом.

– Ага! – вскричал унтер-офицер, – это боевая песня, я ее знаю.

– И понимаете слова, сэр?

Мульграв утвердительно кивнул головой и передал содержание песни, в которой король, взывая к мужеству своих воинов, с презрением относился к противнику.

Поднялись крики, насмешки, свистки, которыми враги старались заглушить слова песни, но владетель острова оставался тверд, как скала среди бурных волн, и даже продолжал проделывать все те нелепые обезьяньи прыжки, которые проделывали его воины.

По данному сигналу, все воины подняли вверх оружие сначала правой рукой, склонив голову в правую же сторону, а потом то же самое сделали левой рукой, склонив голову в левую сторону.

– Словно бесноватые, – проворчал Антон, простому здравому смыслу которого было в высшей степени противно подобное зрелище. – Какая гадость!

Аскот рассмеялся. – Пусть себе! Мы перед битвой молимся и воодушевляем себя музыкой, а дикари того же достигают своими кривляньями.

– Фуй, но такие движения! – повторил Антон.

Но и он не мог удержать улыбки, когда воины начали высоко подскакивать на одном месте, размахивая длинными копьями, как бы нанося удары врагу. Но после этой выходки зрелище из забавного сделалось ужасным.

Дикари выли, стонали, как умирающие, кричали, изо всех сил расевая рот, раздували ноздри, строили всевозможные гримасы, высовывая язык и делая дикие глаза. При этом они все время скакали, так что пот с них катился градом.

Белые переглядывались; даже Аскот начал покачивать, головой.

– Это уж слишком, – шептал он.

– Войско демонов, – угрюмо сказал Фитцгеральд.

– Что это там движется, сэр? Клянусь, это старухи, сущие фурии.

Из каждого лагеря, на средину свободного пространства вышло по нескольку старых женщин, едва прикрытых коротким платьем из плетеной соломы, причем все остальное тело было выкрашено яркокрасной и черной краской. Эти мегеры выбивали такт при дикой пляске мужчин, громко завывая и искажая и без того безобразные лица. Наши друзья с отвращением отвернулись, картина была отвратительна.

Наконец, после всех этих подготовительных действий дело дошло и до настоящего сражения копьями и палицами, хотя крики и тут продолжали играть весьма важную роль.

Молодой король храбро сражался в переднем ряду.

– Как они стараются его окружить! – сказал унтер-офицер. – Браво, прекрасный юноша! Этот тебе больше вреда не сделает?

В этот момент король приколол к земле предводителя мятежников, и за этим последовало нечто неслыханное, невероятное.

Воины короля вынесли убитого из рядов и своими палицами били его по ребрам до тех пор, пока грудь у него стала совсем плоской; тогда они просверлили в ней дыру.

– Боже правый! – вскричал лейтенант; – Эти несчастные собираются есть его!

Мульграв махнул рукой. – Нет, сэр, из него сделают только щит. Вы сейчас увидите.

– Щит? Из трупа?

– Да! Да!

Дыру в груди убитого предводителя увеличили заостренными раковинами, так что через нее могла пройти довольно большая тыква, и тогда несколько дикарей схватили труп и опять понесли его на место сражения. Поднеся к королю, его подняли, король просунул голову в дыру, встряхнулся, чтоб вся тяжесть легла ему на плечи и затем, с быстротой и легкостью, как ни в чем не бывало, опять кинутся в бой.

– Прирожденный князь, – сказал Аскот.

– За то и победа останется за ним.

– Неужели со всяким убитым они поступают таким же образом.

– Нет, только, с вождями. Вот если молодому королю копье попадет в сердце, то и его мы увидим на шее его противника.

– Отвратительно, – сказал Антон.

Мульграв озабоченно покачивал головой. – Война может затянуться надолго, – сказал он, – мятежники не сдадутся, дока не падет последний человек. Видно, что люди сражаются за свою жизнь.

– Какой шум производят женщины! Как они скачут и визжат!

– Уже три копья сломились о труп на шее короля.

– И одною было бы достаточно, чтобы убит его. Это действительно прекрасный, отважный человек!

– Но с какой яростью его преследуют! Противники надвигаются.

– Не пустить-ли в них залп – прошептал Аскот.

– Рада Бога, не надо. Разве вы забыли о наших товарищах на корабле, сэр? Откуда они возьмут провианта, если с нами случится что-нибудь, или мы угодим в плен?

– Вернемтесь подобру, по здорову, – предложил Антон. – По реке мы прямо выйдем к морю.

Фитцгеральд покачал головой. – Нас непременно увидят при переправе через горную цепь. А может быть, они перенесут войну в глубину леса.

– Как мятежники надвигаются! – сказал Мульграв. – Теперь выгода на их стороне, и они могут выиграть сражение.

– Тогда ведь они могут пойти сюда и открыть нас.

– Боюсь, что это действительно возможно.

Унылая тишина водворилась после этих слов.

Два предводителя из партии короля были убиты и таким же образом трупы, их обращены в щиты. Головы мертвецов, с пестро раскрашенными лицами, мотались из стороны в сторону, руки размахивали, длинные волосы, ничем не связанные, развевались по ветру.

В рядах мятежников постоянно все громче и радостнее повторялось одно и то же слово, – «победа», как сказал Мульграв.

Аскот, с взволнованным видом, обратился к старику. – Что будет с королем, если он потеряет сражение, сэр?

– Тогда его принесут в жертву богам, – отвечал унтер-офицер.

– Неужели мы это допустим? Наши винтовки могли бы живо разогнать бунтовщиков.

Мульграв покачал головой. – И не думайте, сэр! Много-ли у нас зарядов! Может быть, на каждого хватит по три-четыре выстрела, а потом мы сделаемся жертвой ярости этих дикарей.

– Да защитит нас Бог – сказал Фитцгеральд.

Битва между тем продолжалась с неослабевающей силой.

Окруженный своими приверженцами, под прикрытием щита, бывшего у него на плечах, король сражался, как лев. Но и противники вели себя, как герои, подбодряемые криками и возгласами женщин. Шаг за шагом они оттесняли неприятеля по направлению к непроходимому лесу.

Особенно отличался один, который по удальству мог сравниться с молодым королем. Он был постарше и поменьше ростом. На голове у него было тоже украшение из раковин, кал знак высокого сана, копье было тоже отделано зубами и осколками костей, он был опоясан пестрым вышитым поясом и, вместо щита, на шее у него был, труп убитого врага; у него не было только перистой мантии. Он не решился присвоить себе знаки королевского достоинства, хотя было очевидно, что он не прочь завладеть властью, как только король будет убит. Давно он старался привлечь на свою сторону недовольных среди народа, разжигая их страсти, пока дело не дошло до открытого восстания. Теперь он горел желанием довести войну до конца и самому завладеть властью.

Оба они ни на минуту не замолкали и не останавливались, оба напряженно следили друг за другом, сходясь все ближе и вперив один в другого взгляд ненависти.

– Смотрите, противники сошлись, – вскричал Аскот. – Смотрят друг на друга с ненавистью и налетают, как петухи.

– Начинается поединок! О, бедный король!

– Ему не устоять, он сдается!

– И никто не идет к нему на помощь!

– Это было бы противно обычаям. Ага, счастье меняется.

Король выхватил из за пояса тяжелую деревянную палицу и нанес сильный удар по голове своему врагу.

Раздался глухой звук, дикарь зашатался и начал ловить воздух руками. Крик ужаса пронесся по рядам его приверженцев. – Ту-Opa! Ту-Ора!

– Это его имя, – сказал Мульграв.

– Это наверное честолюбец, который пользуется другими для своих целей и вовлек весь народ в беду.

– Вот он опять поднимается. О, Боже! Копье короля сломалось… Теперь Ту-Ора убьет его.

В это мгновение вблизи раздались звуки рожка. Все обернулись в ту сторону.

– Подкрепление! – радостно воскликнул Аскот. – Подкрепление королю.

Сотни раскрашенных воинов, разукрашенных раковинами и перьями, размахивая оружием, в диком танце, устремились на место битвы.

Мятежники пали духом; даже Ту-Ора поддался общему унынию, опустил оружие и упустил таким образом удобное время, чтоб пронзит сердце короля. В следующее мгновение между ним и королем очутился пожилой, человек, с негодованием и ожесточением смотревший на предводителя мятежников. У него не было оружия, но по голым, мускулистым рукам было видно, что он справится со всяким противником. Он смел с пути дрожавшего от гнева Ту-Opa, как ветер оторванную ветку, сорвал с его шеи щит из трупа и, обхватив его своими голыми руками, лишил возможности защищаться. Потом, напрягши силы, он поднял его с земли и понес прочь.

Поднялся страшный гам, напоминавший шум разнузданных стихий. Одни ликовали, другие выли от ярости, одни рвали на себе волосы, другие кружились в бешеном танце. – Ту-Ора! Ту-Ора! – кричали со всех сторон.

– Он погиб, – сказал с глубоким вздохом Мульграв. – Завтра его принесут в жертву богам.

– Живого? – спросил Аскот.

– Сначала отрубят голову.

– А теперь его свяжут; его опутывают лыком.

– Война окончена, войско мятежников сдается.

– Смотрите, смотрите, как они рубят женщин и детей. Мужчин не трогают.

– Потому что они, как военнопленные, делаются рабами победителей. Такой раб душой и телом принадлежит тому, кто тащит его, как свою собственность.

С падением Ту-Ора, сломилось и мужество его приверженцев. Они побросали оружие в траву и молили о пощаде. Старые женщины торопливо стирали пучками листьев безобразную краску, покрывавшую их тело, рожок куда-то исчез, все, кто мог, спешили спастись бегством.

Среди всего этого переполоха, на глазах у связанного Ту-Ора, оба союзника приветствовали друг друга, прикасаясь носами и произнося каждый свое имя: – Идио, – сказал вновь пришедший.

– Ка-Мега, – отвечал король.

В это время один из воинов принес королю, его перовую мантию и зеленую ветку, которую король воткнул в волоса в знак мира.

На земле разостлали пеструю циновку с блестящими цветными украшениями, и на ней расположились оба вождя; потом собрали вместе все трупы убитых и большими раковинами начали рыть для них могилу. Женщины приняли на себя заботы о раненых, а слуги короля наперерыв оказывали ему всевозможные знаки внимания. Один распустил пряди его длинных волос и бережно расчесывал их, другой обмывал его разгоряченное тело, третий старался освежить холодной водой его ноги; наконец ему подали в небольшом сосуде немного kawa, т. е. водки, приготовленной из туземного растения. Голову и плечи его убрали душистыми красными и белыми цветами хуту; ими же украсили циновку и насыпали целую груду их, вместо подушки.

Оба вождя мирно болтали между собою, пока слуги готовили им еду. Трением гнилого куска дерева о свежий добыли огня, развели костер и на горячих камнях приготовили скромный обед из продуктов растительного царства, в виде маленьких, изящных пакетиков из листьев, в которых были завернуты таро, хлебное дерево и другие овощи. Мяса не было и следа.

Потом начали думать о питье. Речная вода годилась для простых смертных; для короля Ка-Мега требовалось что-нибудь получше. Его поданные остановили внимание на кокосовых пальмах, которые росли по ту сторону каменных глыб.

– Боже! – прошептал Фитцгеральд, – нас сейчас откроют.

Едва он успел проговорить это, как один из дикарей раздвинул кусты и проскользнул в их убежище, чтоб достать несколько кокосовых орехов.

– Мы погибли, – прошептал Фитцгеральд.

– Осторожнее, осторожнее, – сказал Мульграв.

При звуке этих непонятных слов, дикарь попятился, пораженный ужасом, не свода испуганного взгляда с белых людей, а когда ветви сомкнулись за ним, он отпрянул, как вспугнутый заяц, и со страхом смотрел на своих.

– Он выдаст нас, – прошептал Антон.

– Ну, если вся компания так же позорно струсит нас, то, я думаю, для нас опасности мало.

Все дикари насторожились, они осыпали товарища вопросами, качали головами, советовались между собою и с беспокойством посматривали в кусты. Очевидно, никто не решался идти на разведки!

Тогда поднялся сам король. Он накинул на плечи упавшую мантию и сказал несколько слов своим слугам, в руках у него была палица, прекрасное лицо выражало решимость и холодное мужество.

Рядом с ним шел человек, скрутивший голыми руками главаря мятежников, так же безоружен он был и теперь и беззаботно вертел в руках покрытую цветами ветку.

Один из слуг раздвинул перед ними кусты, и вожди увидали перед собой пятнадцать человек белых, жизнь которых висела на волоске.

Фитцгеральд и Мульграв, с спокойным достоинством, молча поклонились властелину острова и его товарищу.

Эффект был совсем не тот, какого можно было ожидать; Насколько первый туземец выказал малодушный страх, настолько же юный король обнаружил холодное спокойствие. Он переглянулся с Идио, и потом оба уставились на Мульграва, на его белую бороду, и оба, в один голос, произнесли одно и то же слово, вероятно имя.

– «Лоно».

Глава X

Мнимый родственник короля. – Под караулом дикарей. – В селении островитян, – Погребение мертвых и человеческое жертвоприношение. – Колония белых.

Наш унтер-офицер почувствовал себя несколько неловко под этим взглядом в упор.

– Лоно? – повторил он. – Что это значит?… Уж не меня-ли так называет дикарь?

Но уж в следующее мгновение он получил ответ на этот вопрос. Король Ка-Мега подошел к нему еще ближе, осторожно ощупал ему глаза, бороду и руки, а затем снова повторил: «Лоно!»

– Мне кажется, он как будто знаком с вами, старина! – шепнул лейтенант.

– И, по-видимому, приятно изумлен встречей!

– Не лучше-ли оставить его в заблуждении. С этих пор вы будете мистером Лоно, сэр!

Унтер-офицер кивнул головой. – Ка-Мега! – произнес он, указывая на короля, – «Идио!» – прибавил он, указывая на его спутника.

Все выразили полное удовольствие от этой выходки старика. Оба владетельные князя схватили Мульграва под руки и подвели его к пестрой цыновке, на которую и заставили его сесть, причем сами заняли места по обеим его сторонам. Затем Ка-Мега прикрыл плечи гостя полой своею плаща из перьев, между тем как многочисленные прислужники сняли с него форменную фуражку и заменили ее венком из цветов хуту.

В то же время прислуга владетельных князей отвела наших приятелей на места, где они прятались, в лагерь, воздавая при этом им почести, видимо, не совсем свободные от страха. Погасший было костер снова запылал и в листья были завернуты новые порции яств.

Островитяне, очевидно, не имели никакого понятия об огнестрельном оружии белых; все винтовки они побросали в траву, как бы это были самые обыкновенные безобидные палки.

– Вот так штука! – бурчал Мульграв. – Что же я собственно изображаю собой, короля, или, может быть, даже какое-нибудь божество?

– Я думаю, сэр, что короля! Но, может быть, в этом наше спасение!

Многие поспешили за кокосами и уже возвращались теперь со множеством зрелых плодов, которые они разбивали своими боевыми палицами; очистив от скорлупы сладкое ядро ореха, дикари растерли его в порошок и замешивали из него на кокосовом молоке нечто вроде полужидкого теста, которое и было поставлено на цыновку перед королем.

Мульграв тихо застонал. – Неужели в качестве Лоно я осужден есть это противное месиво? – прошептал он.

– По всей вероятности, – засмеялся Аскот. – Это вам в наказанье за ваши побасенки, сэр!

– Да ведь они многим так нравились!.. Ну, как Богу угодно. Не заставят же меня съесть больше, чем может вместить желудок… Но чего это ищут эти молодцы?.. Верно ложку? Или вилку?.. Вообще, на счет столовой утвари здесь довольно бедно.

– Вон, смотрите, один из них вырезывает раковиной нечто вроде лезвея ножа из дерева.

– Это для меня!.. Господи, помоги мне черпать таким орудием.

Дикарь подошел и погрузил вырезанную им деревяшку в тесто. – Ну, вот и готово! – засмеялся Аскот. – Кушайте на здоровье, сэр!

Но они не совсем угадали намерения дикарей. Ка-Мега встал с цыновки, опустился на колени перед старым Мульгравом и указал на его мундир. Жест его, видимо, означал: «Сними свою одежду»! Старик замялся. – Боже сохрани, – воскликнул он, – что еще за выдумки? Неужели я должен раздеться при всех?

Его вопросительный тон, видимо, был правильно истолкован молодым повелителем дикарей. «Да, конечно!» слышалось в возгласе, который у него вырвался, «да, конечно!» говорили также и его жесты.

Мульграв покачал головой. – Ну, этого-то я не сделаю, молодой человек, это ты напрасно затеял.

Король указал ему на свою ничем не прикрытую грудь. – Ка-Мега! – сказал он, и затем,прикоснувшись к спине унтер-офицера, прибавил: – Лоно!

Мульграв кивнул ему головой. – Это верно… я Лоно, но это не причина, чтобы я скинул мундир его величества короля!

Дикарь развел руками, словно желая этим сказать: «Ну, хорошо… как хочешь!..» Затем достал деревяшкой из кокосовой скорлупы немножко теста, положил его, но не на губы старика, а на лоб и темя, и стал осторожно растирать его пальцами.

Мульграв был невозмутимо серьезен. – Не смейтесь дети мои! – вымолвил он. – Ведь это миропомазание, т. е. – священный обряд.

– Миропомазание! – повторил за ним Аскот. – А знаете-ли как это называется на голландском языке?.. Я когда-то читал об этом. Только там мазали салом, а здесь кокосовым молоком.

– Перестань говорить глупости, Аскот, – шепнул Фитцгеральд, – ты хочешь всех нас погубить твоими шалостями.

Будущий пэр Англии покачал головой. – Я думаю, этих молодцов не легко рассердить шутками, – заметил он. – Все смотрят так приветливо на нас… Может быть они считают нас, в качестве свиты Лоно, самыми важными личностями в свете.

– Но посмотрите на старика! Теперь они мажут его достопочтенный нос!

– А как он присмирел!.. Право, Лоно очень кроток и терпелив!

– И какую массу замазки они на него потратили! У него лицо теперь все изрыто, словно у оспенного больного.

– Но, кажется, церемония кончается. Ка-Мега дошел до шеи, и здесь галстух остановил на себе его внимание: эта штука его удивила!

Молодой владетельный князь встал и с гордостью смотрел на дело рук своих. Мульграв был весь вымазан от темени до шеи до такой степени, что весь блестел и даже с трудом мог раскрывать рот.

– Придется, кажется, кормить его, – заметил неугомонный Аскот, – едва-ли для Лоно прилично кушать самому.

Но белые оказались избавленными от этого труда. Весь обед, состоявший из печеных плодов, был теперь уже готов. С него снимали листья, в которые он был завернут и подавали на королевский стол. Ка-Мега и Идио попеременно отколупывали от них пальцами по маленькому кусочку и засовывали их в рот унтер-офицеру, молча сидевшему между ними, и продолжали это до тех пор, пока он не показал им знаками, что он сыт; тогда остатки от королевского стола были предложены и остальным белым.

Пока они насыщались, дикари скатали пестрые циновки и собрали в одну кучу оружие князей и знатнейших лиц из их свиты. Гонцы так и бегали взад в вперед, войска строились в порядке и готовились к выступлению.

– А что же теперь будет с нашим мясом? – спросил Антон.

– Возьмем его с собой. Единственное спасение наших товарищей, оставшихся на судне, заключается в этом провианте.

Аскот покачал головой: – Это вряд-ли нам удается. – сказал он, – хотя нам не делают ничего худого, но по существу дела мы все же пленники.

– А вот мы это сейчас узнаем! – воскликнул лейтенант, и обратившись к солдатам он прибавил: – А ну, ребята, собирайтесь!

Солдаты повиновались, но к ним тотчас же подбежало несколько человек дикарей с очевидным намерением воспротивиться их действиям. «Лежать!» говорили их движения. «Лежать!»

– Нет, нет, – старался объяснить им Фитцгеральд, – надо это взять с собою.

Он указывал на своих товарищей и, вытянув руку, делал жест, ясно говоривший: – Мы уходим, уйдем далеко!

Король и Идио видели все это и горячо давали понять головами, руками и ногами: «Остаться здесь! Остаться здесь!»

– Я так и знал! – вставил Аскот.

– В таком случае надо, чтобы кто-нибудь из наших ускользнул и дал весть нашим товарищам. Кто возьмет это на себя?

– Я! – вызвался Антон.

– Хорошо! – воскликнул Аскот. – И я пойду с тобой. Мы будем делать зарубки на деревьях, чтобы найти дорогу назад.

Пришлось снова бросить мясо на землю и поспешно прикрыть его листьями. Оба молодые человека оставили тут же свои одеяла и котелки, чтобы было легче идти, и затем попрощались с остальными. – А вы тоже оставляйте на вашем пути заметки, – просил Аскот. – Надо же нам вырвать вас из рук дикарей.

Фитцгеральд кивнул головой. – Я об этом постараюсь, насколько будет возможно, – обещал он. – расскажите же капитану обо всем, что случилось.

– Прощайте! прощайте!

– Идите с Богом, ребята!

Оба юноши скользнули в кусты и хотели уже навострить лыжи; чтобы забежать подальше от островитян, когда перед ними словно из-под земли выросли два дикаря и с той же приветливостью и теми же усмешками, но вполне решительно, загородили им дорогу. «Нет, нет, белые должны оставаться здесь».

Лейтенант с отчаянием опустил руки. – Неужели прибегнут к силе? – воскликнул он. – Быть может, наше огнестрельное оружие обратило бы этих приятелей в бегство!.. Мы могли бы легко пробиться к берегу.

– Тише, тише! – успокаивал его унтер-офицер. – Будьте уверены, что Ловэл пошлет людей разыскивать нас.

– Напротив, он будет вынужден отпустить преступников на волю, иначе им угрожает голодная смерть.

– Мы не будем за это в ответе, – сказал Мульграв. – Мы и сами лишены свободы и не можем действовать по собственному усмотрению.

Лейтенант замолчал, опустил голову и решил покориться своей судьбе. Голые дикари кишели, как муравьи, всюду, сколько можно было окинуть их взглядом, и немыслимо было обмануть их бдительность.

Мясо осталось там, где его сложили и весь огромный отряд островитян и белых двинулся через лес, причем несколько человек туземцев, наигрывали левой ноздрей на флейтах, сделанных из зеленых стеблей, нечто вроде марша. Иногда к этому присоединялись резкие звуки, извлекаемые из раковин тритонов, а иногда островитяне затягивали свою боевую песнь, заглушая хор пернатых обитателей леса. Они одержали победу и радовались этому, быть может, в их настроении играла известную роль также и тайна, облекавшая появление Лоно, и это в особенности ясно выразилось, когда после двухчасового пути отряд стал подходить к деревне.

Еще радостнее зазвучали раковины тритонов и из рядов войска выскочили вперед и пустились в пляс человек двенадцать дикарей. Волосы их были украшены цветами, гирлянды цветов обвивали их руки и стан, женщины и дети усыпали путь победителей цветами и даже самих воинов осыпали букетами цветов.

Селение дикарей, состоявшее из соломенных шалашей, больше похожих на открытые навесы, чем на хижины, было расположено среди хорошо возделанных плантаций. Под этими навесами не видно было почти никакой утвари, кроме тыкв, которыми туземцы черпали воду из реки, да раковин, отточеных в виде ножей, пил, долот и топоров.

Очаг представлял собой четырехугольное возвышение, сделанное из плоских камней перед порогом шалаша; тут же лежали и связки сухих дров. Кругом все деревья были покрыты спелыми плодами. Островитяне; видимо, жили здесь, как наши праотцы Адам и Ева в раю, не зная ни труда, ни бедности, пользуясь лишь готовыми дарами роскошной природы.

Под деревьями виднелась не одна сотня шалашей. Река, вытекавшая из отдаленной цепи гор, образовала близ селения большое озеро, берега которого были покрыты целыми лесами таро. На воде плавали большие водяные розы, в перемежку с огромными стаями уток.

Из одной хижины, казавшейся больше других и обвешанной кругом пестрыми циновками, вышла молодая женщина и, увидав короля, бросилась перед ним на колени лицом к земле. Тоже самое проделывали и другие женщины, появлявшиеся с разных сторон. Но услыхав заветное словечко: «Лоно!», все они в испуге вздрагивали, словечко это передавалось из уст в уста, вызывая у всех тот же таинственный ужас, как и среди их мужей.

Король отвел унтер-офицера в свою хижину, указал ему на ложе, сделанное из цыновок, на развешанные по столбам, на которые опиралась крыша хижины, драгоценные экземпляры всякого оружия и боевых палиц, на связки раковин, и сделал грациозный жест, по-видимому, означавший: «Все это принадлежит тебе!»

Мульграв только кланялся в ответ. Он пригласил короля остаться с ним, но тот отрицательно, покачал головой. В деревне уже сооружали новые шалаши, которые очень скоро могли быть для него готовы, а до тех пор он должен был приютиться с своей семьей в доме кого-либо из знатных приближенных.

Всем белым были отведены квартиры. Женщины разбивали для них кокосы, ловили рыбу корзинами и приносили охапки круглых, темного цвета корней, которые тщательно вымывались.

– Что бы это могло быть? – спросил Аскот. – Дети грызут эти корни прямо сырыми.

– Попробуй и ты, лакомка!

Аскот, не заставляя себя долго упрашивать, последовал совету. – Чудесно! – воскликнул он. – Никогда еще не едал нечего вкуснее!

Пример его нашел многих подражателей и все находили сок мягкого корня чрезвычайно вкусным. – Аскот немедленно был снаряжен к женщинам, занятым печеньем и вареньем, выпросить у них порцию вкусного корня, да побольше. Чтобы заслужить у них, он посыпал рыбу солью, взятой из запаса белых, и предоставил в распоряжение островитянок свой топор.

Островитянки с любопытством ощупывали пуговицы его кафтана, кольца, которые он носил на пальцах, карманный нож. Все это были для них невиданные диковинки.

А он тем временем потрошил и резал на части рыбу, раскладывал огонь на очаге и расспрашивал названия всех предметов. Потом он, словно случайно, справился у женщин о взятом в плен предводителе мятежников. – Ту-Ора?… Где он?

Он делал вид, что ищет его глазами, а пальцами давал понять: – Мои глаза его не видят!

Женщины показывали ему на лес. – Марай! – шептали они таинственно.

– Что это значит?

Вопросительный тон его был понят. Одна из женщин провела пальцем по шее, схватилась за голову и потом сделала жест, словно бросила что-то на землю.

– О, горе! – прошептал Аскот, – Марай называется у них жертвенный камень.

– И Ту-Opa завтра должен будет взойти на этот эшафот.

– Надо бы взглянуть на это сооружение, – сказал Аскот. – Почем знать, может быть, где-нибудь по дороге к нему удается убежать.

Антон немедленно вызвался идти с ним. – Но где мы разыщем этот самый марай? – заметил он.

Женщины поняли и этот вопрос и указали более точно направление, по которому тотчас же и двинулись Аскот и Антон. Повсюду островитяне кишмя кишели, повсюду виднелись их хижины. Во многих из них стонали раненые воины и женщины, ломая руки и со слезами на глазах, ухаживали за ними.

За самыми крайними шалашами деревни оказалась поляна, тщательно выровненная и выметенная. Здесь каждая травка была выдернута, а на всех окружавших деревьях виднелись знаки табу из двух скрещенных веток: Плоды, висевшие; на них, принадлежали богам. На задаем плане этой площадки среди густой чащи хлебных дерев, под тенью их, возвышалось каменное сооружение. С двух сторон его были высокие стены, между которыми шли до самого верха сооружения каменные ступени, и все это было обнесено кругом живой колючей изгородью.

Аскот обратился к одному из дикарей, не отстававших от белых ни на шаг, с вопросом, что это за сооружение. «Марай?» спросил он.

Дикарь ответил утвердительно.

Аскот показал на Антона, потом на себя и в заключение на храм. Жесты эти должны были означать: «Можно ли нам подойти поближе?»

И на это получился утвердительный ответ, причем дикарь подскочил к изгороде и встал возле неё. Распростертая рука его выразительно говорила: «Дальше внутрь ходить не позволяется!»

Молодые люди знаками поблагодарили его и стали рассматривать, насколько было возможно, внутренность храма, но первый же беглый взгляд, брошенный туда, заставил их с ужасом отшатнуться. У нижних ступеней храма, лежал Ту-Opa, предводитель мятежников, туго перевязанный по рукам и по ногам бечевками; несчастный не только был не в состоянии пошевельнуть пальцем, но даже и произнести слово, так как рот его был заткнут. Глаза его с, выражением страшной муки обратились на белых. Ту-Opa прекрасно знал, что его ожидает, и безнадежность и злоба душили его.

– Какой ужас, – шепнул Антон.

– Даже не смыта с бедняги пыль и кровь!.. Я бы перелез через изгородь и вынул у него затычку изо рта!

– Ради Бога, не делай этого! За это ты сам будешь обречен в жертву ботам, да, пожалуй, и нас всех погубишь.

– Разве я не понимаю!.. Идем!.. Я не могу равнодушно видеть этих глаз.

Оба молодые человека отошли немного и издали продолжали рассматривать ступени храма. На каждой из них возвышалась на четырех жердях деревянная доска, предназначенная для возложения на нее жертвы; доски эти были разных размеров, большие размешались на нижних, меньшие на верхних ступенях. На них стояли вырезанные из дерева фигуры, небольшие лодочки и утварь, лежали сухия ветки от священных дерев и метелки из длинных белых перьев. Каждая ступень была завалена этим добром.

– Верно здесь и происходят жертвоприношения? – прошептал Аскот. – Ну, я буду держаться подальше отсюда, это страшное зрелище.

Антон долго смотрел на храм и на эти доски, потом недоверчиво покачал головой. – Во всяком случае, жертвенного огня здесь не разводят, иначе видны были бы его следы.

Они вошли в лес, но всюду за кустами, словно тени, двигались темные фигуры дикарей. О бегстве, очевидно, нечего было и думать.

Антон был грустен – и едва удерживался от слез. – Никогда мы не доберемся до Австралии! – сказал он с горечью.

– Почем знать? Но, послушай, что это за голоса?

Они очутились возле некоторого количества нисеньких шалашей без боковых стенок, и здесь вся семейная жизнь дикарей открылась перед ними. На ложе из листьев в одном из этих шалашей лежало тело убитого воина и вокруг него на корточках сидело несколько женщин; оживленно жестикулируя, они пели погребальный гимн. Слезы струились по их коричневым лицам, по временам они запускали руки в волосы, то простирали руки к небу, то били себя в грудь. Каждое слово, каждый жест ясно говорили об их горе.

Труп и самое ложе, на котором он покоился, были усыпаны белыми цветами, из которых словно выглядывало мертвое лицо; на столбах хижины также виднелись знаки траура, в виде белых цветов, дети тоже держали в своих ручейках белые розы. Иногда к одру смерти пробиралась большая собака и печально глядела на закрытые глаза своего господина; потом она начинала выть, задрав голову кверху, и женщины тотчас же ее прогоняли. Бедное животное разделяло горе всей семьи, но не имело права вслух заявлять об этом.

В одном из шалашей между двумя трупами одиноко сидела старая женщина. Здесь не было ни украшений, ни посетителей, не слышно было печального пения… Эти воины принадлежали к низшему, всеми презираемому классу неимущих, и не имели права на торжественные похороны.

Только старуха мать сидела возле них, отмахивая мух, облеплявших холодное чело покойников. её морщинистое лицо было в слезах, но несмотря на свое горе она не произносила ни звука. Она уже убедилась, что всякое слово замирает у неё в груди.

Оба наши друга были глубоко потрясены этим зрелищем. Бедная мать! Она потеряла все, что было у неё самого дорогого в жизни, и даже была не в состоянии выразить этого ничем.

– Давай, нарвем белых цветов, – сказал Антон, – это чересчур печальное зрелище.

– Я и сам подумал об этом. Но не рассказывай об этом Мармадюку, а то он опять скажет нам по этому поводу проповедь в аршин длиною. А я этих поучений терпеть не могу! Все это я давно уже слышал и это давно уже не производит на меня никакого впечатления.

– Аскот, зачем ты представляешься таким бесчувственным?.. ведь, я знаю, что сердце у тебя теплое и любящее.

– Папперлапапп!.. Идем, мы хотели нарвать цветов!

Они вдвоем принялись обирать деревья хуту и кустарники роз. Не прошло и четверти часа, как оба трупа были также прекрасно убраны, как тела благородных воинов, а может быть даже и еще более пышно, так как у белых оказалось больше вкуса, чем у дикарей. Бедный шалаш, благодаря их чувству изящного, превратился в роскошную выставку цветов. Все это вскоре привлекло сюда толпу любопытных женщин, которые наблюдали за белыми и перешептывались.

Старуха по-прежнему отмахивала мух, и только взгляды, полные благодарного чувства, и какие-то неясные звуки, долетавшие до белых, показывали, что доброе дело белых произвело на нее глубокое впечатление.

– Мне кажется, – шепнул Антон, – что ей хотелось бы, чтобы мы запели.

– Это немыслимо, – ответил Аскот, – что скажет Мармадюк, если услышит.

– Гм! ну, об этом я не беспокоюсь, но у меня есть выход. Наверное эти женщины поют за известное вознаграждение.

Аскот сунул руку в карман. – Что же им дать? У меня нет ничего, кроме перочинного ножа.

– А у меня уцелела гинея, которую мне дал еще твой отец при отъезде из Англии. Я не прочь пожертвовать ее на доброе дело.

– Как и я свой перочинный нож!.. Пожалуйте-ка сюда, миледи! Если вы ходите без чулок и башмаков, то это не может повредить нашей дружбе.

Он прикоснулся к плечу одной из островитянок и показал ей употребление ножа на ветке первого попавшегося дерева. – Видите ли, сударыня, ведь этим лучше орудовать, чем вашими раковинами?

Женщина всплеснула руками от изумления. «Табу?» спрашивала она, указывая на нож.

– О, с какой стати! Самое большое, что мои сердитый родитель не заплатил за него лавочнику, у которого я его купил, но ведь какое же вам до этого дело?

Затем он потихоньку запел и указал на хижину. «Вперед, почтеннейшие леди, присядьте-ка там, да спойте что-нибудь, а я за это подарю вам этот нож».

Островитянка быстро поняла его желание, она скользнула под навес и запела мелодию погребального гимна, не сводя, однако, глаз с лица Аскота. её пение и плач должны были окупиться, иначе она тотчас же прекратила бы их.

– Теперь предложи ты свою гинею! – шепнул Аскот.

Антон вытащил свою драгоценность и немедленно одна из островитянок согласилась выказать за нее свое музыкальное дарование. Монета и нож не замедлили перейти в руки коричневых дам – плакальщиц, и под их пение слезы бедной старухи-матери лились как-то легче. Религиозный обряд был выполнен, телам её убитых сыновей воздавалась последняя почесть, – а это уже облегчало грусть.

Но зато у прочих женщин, толпившихся возле шалаша, проснулась зависть. они теснились, протягивая руки в нашим друзьям, а когда они мимикой стали уверять, что у них больше нет ничего, островитянки. стали навязчивее и настойчивее. они указывали коричневыми пальцами на пуговицы кафтанов и жилетов, одна из дам даже заявила претензию на все полукафтанье Антона, другая потребовала шляпу Аскота, и дело уладилось только тем, что приятели назвали все эти вещи «табу». Тогда только коричневые дамы отдернули свои руки, точно они боялись обжечь их.

Теперь гимн в честь воинов, павших в последней битье, раздавался уже в большей части хижин, и этим открылась предстоявшая на утро похоронная церемония. В иных шалашах возле одра болезни раненных стояли жрецы, проделывая всякого рода свои обряды с целью облегчит страдания от ран. Всюду жизнь кипела ключем. Белые, утоливши свой голод, группами прохаживались по деревне и по берегу озера, на, котором покачивалось множество лодок с боковыми брусьями. Гостям не запрещалось браться за весла и разъезжать среди диких уток и водяных роз, но при этом каждый раз и дикари следовали за ними в своих лодках, совершенно так же, как и на суше, они не отставали ни на шаг от белых.

Только один из белых оставался настоящим узником в хижине короля, Мульграв, несчастный Лоно, у которого смазка на лице медленно превращалась в сухую кору, и на которого при этом возлагалась обязанность есть и пить то одно, то другое, пока, наконец, он не начал с содроганием отворачиваться от всего съестного и не обнаружил желания вскочить и выдти прогуляться. Но и тут Ка-Мега и Идио шли по бокам, а весь народ не сводил с него глаз.

Он в отчаянии вернулся в хижину и бросился на циновку.

– Кто бы ни был этот самый Лоно, – вздохнул он, – я его ненавижу. Он меня погубит.

– Утешьтесь, старина! – засмеялся Фитцгеральд. – Капитан Ловель не оставит нас в беде.

– Но пока товарищи выручат нас, меня закормят до смерти. Вот уж подходит еще один негодяй с целой посудиной кокосового молока! Эта гадость положительно расстроит мне желудок раз навсегда!.. Чорт бы тебя добрал, образина ты этакая! – со смехом обратился он к подошедшему к нему островитянину. – Уже сотню раз я собирался свернуть шею тебе и всем твоим землякам, мучители вы этакие. Вот, я, по крайней мере, теперь излил свою душу, и то хорошо!

И с покорностью судьбе он прислонился к столбу хижины. Засохшее на его лице тесто образовало корочки, которые осыпались, попадали ему то в рот, то в глаза, то за галстух, пока, наконец, он не вышел из терпения, и не начал отколупывать всю оставшуюся на лице кору.

– Пусть меня повесят, – сказал он, – но я не могу больше терпеть… Опять эта скотина тащит мне сладкие коренья!.. Вот наказание!

Лейтенант только отворачивался, чтобы не хохотать. В листьях на земле в хижине он нашел огромного черного журавля и чтобы не спать в таком неприятном соседстве, он распорядился устроить для себя и своих товарищей гамаки из одеял. Вскоре циновки, заменявшие собой боковые стены хижины, одна за другой стали опускаться, в лесу под деревьями стало совсем темно, птицы замолкли, насекомые забрались на сон грядущий, каждое в свой уголок, и даже проворные лазящие животные позасыпали. Только погребальное пение еще раздавалось в селении диких: оно должно было продолжаться вплоть до окончательного погребения. Мелодия гимна была однообразна, но совсем не неприятна; это не были дикие крики, не было повторения одних и тех же слогов, как у малайцев; скорее это было очень выразительное пение и в нем, казалось, можно было различит некоторое содержание.

«Ты был таким храбрым воином, верным и нежным другом. Твоя рука доставляла мне спелые плоды, ты добывал мне перья с самых редких птиц и ловил для меня самых быстрых рыб. И теперь тебя нет и мне остается лишь плакать… плакать»:

Пение это убаюкало наших друзей. Когда же все затихло, они выглянули из своих гамаков и не замедлили убедиться, что кругом чуть не под каждым деревом сидело на корточках по коричневой фигуре островитянина. О бегстве нечего было и думать.

На утро все женщины с рассвета принялись, убирать все улицы и площадки. Тягостное безмолвие господствовало в деревне, не произнося ни слова, дикари подали белым завтрак, все собаки оказались привязанными к деревьям, дети засажены в хижины с опущенными боковыми циновками. Все плясуны, флейтщики и трубачи с их раковинами собрались перед хижиной короля. За ними стали в порядке в полном боевом убранстве сперва благородные, затем простые воины. Когда женщины изготовили обед, то тоже скрылись по своим хижинам; ни одной из них не было теперь видно на улицах.

– Сегодня происходит жертвоприношение, – сказал лейтенант. – Вероятно и нам придется присутствовать.

– Прежде всего последует казнь Ту-Оры, – заметил Антон.

– Так ли, иначе ли, все это ужасно.

– А что будет с старым Мульгравом? Выведут ли и его? Намажут ли его снова клейстером?

– Вот уж идет один из этих парней с посудиной, – шепнул Аскот, – Так и есть! Опять это кокосовое тесто.

– Бедный Лоно!

– Ах, мне совсем не по себе, – жаловался один из солдат. – Без мяса и соли я не выдержу!

– Где-то наше чудное жаркое!.. Его наверное теперь пожирают крысы.

– Право я подстрелю себе курицу или голубя и сжарю на нашем очаге. От этой растительной пищи у меня совсем живот подвело.

– Тише, вот открывается палатка короля!

– Лоно выходит из неё!

– В плаще из перьев!

– И снова вымазан клейстером!

Действительно, из-за циновочной занавески выступил наш унтер-офицер в сопровождении Ка-Меги и Идио. Высохшую мазь с него смыли и покрыли ему лицо и руки свежею; с седой головы его свешивалась и волочилась сзади по земле циновка ярко-красного цвета, а на спину был наброшен плащ из перьев. Но старик имел при всем этом великолепии такой жалкий вид, как будто именно то его и вели на заклание.

При появлении высоких особ из хижины раздались звуки флейт. Музыканты играли носами нечто в роде не то марша, не то боевой пеени, которой нельзя было отказать в известной благозвучности. В то же время двенадцать плясунов начали свой танец. Они высоко задирали свои голые, ноги, трясли головами и размахивали руками, словно задавшись целью оторвать от туловища и то, и другое, и третье.

Шествие тронулось. – Вслед за музыкой шли три царственные оообы, за ними благородное воинство с деревянными разукрашенными луками и стрелами и, наконец, простые воины.

– Может быть мы могли бы остаться дома! – шепнул лейтенант.

– Не думаю!.. Посмотрите-ка в ту сторону.

К ним подходили многие благородные воины, жестами приглашая всех белых следовать за ними. Они не должны были принимать участия в самой церемонии, но присутствие их в качестве зрителей было все-таки обязательно. Никакое сопротивление не помогло, они должны были отправиться за церемониальной процессией.

Таким образом они пришли к марай. Впереди танцоры и флейтщики, сзади белые с их почетным караулом.

На ступеньках храма стояли два жреца с каменными топорами в руках. У ног этих мрачных фигур, одетых в белые одежды, возвышалось нечто вроде плахи из камней. Приговоренного к казни нигде не было видно. Когда процессия остановилась, трубачи исполнили на своих раковинах в высшей степени неприятный и громогласный туш, после чего живая изгородь была снята и Ка-Мега жестом пригласил унтер-офицера войти во внутренность храма. Мульграв отшатнулся.

– Что они, совсем с ума сошли? – подумал он. – Неужели я должен играть у них роль божества?.. Перестрелять бы вас всех, канальи!.. Не пойду! – энергично крикнул он им зычным голосом.

Ка-Мега еще настоятельнее повторил приглашение и произнес несколько слов, очевидно означавших: «Как хотите, это необходимо!»

– А я все-таки не пойду! – стоял на своем Мульграв. Он нахмурился, насколько это допускал клейстер, покрывавший его лицо и бросил на молодого короля наивозможно более строгий и повелительный взгляд, причем прикоснулся кончиками пальцев к своей груди и выразительно повторил несколько раз: «Лоно!», желая дать понять этим: «Берегись, я твой повелитель».

Это так и было понято. Король почтительно отошел в сторону, и торжество началось. Выступили вперед стрелки из лука и с своим оружием в руках исполнили медленный торжественный танец, под протяжные звуки флейт.

Сильные, гибкия фигуры дикарей извивались самым странным образом, причем самые лица их сохраняли серьезное выражение, да и по всем телодвижениям видно было, что это происходит не забава, или увеселение, но религиозный обряд. Во время этой пляски один из жрецов сорвал, с дерева ветку с большими белыми цветами и положил ее. на землю среди танцоров…

Ни одна нога не наступила на эту ветку, и когда танец был кончен, жрец поднял ее и вручил королю, который, приняв ее, держал в руке.

Тогда стрелки натянули свои луки и начали один за другим пускать свои стрелы высоко на воздух, без определенной цели, скорее всего, может быть, по направлению к солнцу, в виде воинственных приветствий со стороны смертных могущественному владыке мира. Кругом все сохраняли глубочайшую тишину. По-видимому, эта часть церемонии имела для бедных язычников наибольшее значение.

После того как каждый воин пустил по три стрелы, король медленно приблизился к каменной плахе, сел на нее, и бросил ветвь с цветами на ступеньки храма. Все глаза с напряженным вниманием следили за тем, как и куда упадут цветы. Ветка перевернулась в воздухе, тяжелые чашечки цветов перевесили вниз, и она, не задевши ни за, что, упала на нижнюю широкую площадку алтаря.

Крик радости, вырвавшийся из тысячи глоток, огласил воздух. Предположенная жертва оказалась приятной богам. Король встал, подошел к алтарю и прикоснулся к красным перьям, украшавшим идолов.

– Таро! Таро! – воскликнул он.

За ним подошел Идио, а затем и все благородные воины. Они также кричали, как исступленные: – Таро! Таро! – и прикасались к красным перьям.

– Бедный Ту-Ора! – шепнул Аскот. – Теперь участь его решена.

– Неужели он так и оставался связанным и без всякой пищи?

– Наверное! – решил Аскот. – Ведь узы имеют значение унизительного оскорбления и это вместе с воздержанием входит, как тебе известно, в состав церемонии. Точно также я уверен, что и жрецы в последние сутки ни к чему не прикасались.

После общей молитвы с постоянным повторением слова: «Таро!» последовала снова пляска, но теперь уже в другом роде. Громко свистели флейты, раковины визжали же переставая, танцующие скакали, как бесноватые, пока пот не начинал градом лить с их лбов. При этом они обрывали на себе куски своей и без того скудной одежды, бросали на землю свое оружие, кричали и вопили изо всей мочи. В несколько минут все выбились из сил и бросились, едва переводя дух, на землю.

Жрецы видимо этого только и ждали. Они сошли со ступеней алтаря и приблизились к своей несчастной жертве, по-прежнему лежавшей с заткнутым ртом и туго перетянутыми членами внутри изгороди. Теперь Ту-Opa подняли, и вынули у него изо рта затычку.

Когда его подвели к роковой плахе, его темные глаза с беспокойным блеском немедленно обратились на короля и из уст его вырвался звук, заставивший усиленно забиться сердца у белых зрителей страшной сцены. Звук этот не мог означать ничего иного, кроме проклятия, злого, жестокого, ужасного проклятия, на которое король ответил смехом.

Жрецы принесли длинную гирлянду из кокосовых листьев и укрепили один из её концов на связанных руках приговоренного, а другой дали держать Ка-Меге. Ту-Opa с презрением взглянул на эту гирлянду и сделал движение, словно желая сбросить ее с себя. Затем один из жрецов вооружился острой раковиной, громким голосом произнес несколько слов и одним взмахом рассек гирлянду пополам.

– Это, наверное, означает уничтожение всякого кровного родства между осужденным и особою короля, – шепнул Фитцгеральд. – Посмотрите, как они похожи друг на друга! Наверное, они братья!

– Тем хуже!

Ка-Мега отбросил гирлянду в сторону, приговоренный бросил на него еще один взгляд, дышавший ненавистью, и затем его опрокинули на плаху, жрец высоко взмахнул каменный топор, раздался глухой удар… и голова Ту-Оры накатилась на землю. Правосудие дикарей свершилось.

Мульграв стоял, закрыв глаза от ужаса. Старый воин участвовал не в одном сражении, сотни раз в течение своей жизни глядел в глаза смерти, на море и суше, но этого зверства не мог видеть равнодушно. Сам не зная, что он делает, он стирал мазь со своего горячего лба.

Ка-Мега и Идио обменялись взглядом. Только теперь, когда мятежный любимец низшего масса их народа лежал мертвым у их ног, они могли считать победу окончательной. Один из жрецов поднял голову Ту-Оры, положил ее между двух камней и начал вырезывать у неё правый глаз.

– Мне противно смотреть, – шепнул, отворачиваясь, Фитцгеральд.

– Но Ту-Opa уже ничего не чувствует, Мармадюк.

– Все равно… это невольно в дрожь бросает.

– И меня тоже! – вздохнул Антон. – И среди таких людей мой бедный отец осужден провести остаток своей жизни.

– Что это затевает жрец? – спросил Аскот.

– Его помощник подал ему свежий лист!

– И он положил на него глаз Ту-Оры! Смотрите, смотрите, он подносит королю это страшное угощение!

– Господи, помилуй! Чуть-ли он не хочет проглотить его!

Но это оказалось неверно. Молодой король сделал только вид будто хочет отведать ужасного кушанья, а затем возвратил его жрецу и главная часть торжества этим закончилась. Жрецы положили тело казненного на алтарь, музыка и танцы возобновились и шествие направилось в том же порядке обратно в деревню.

Здесь боковые стенки шалашей были уже подняты, погребальное пение раздавалось отовсюду и местами уже происходили приготовления к похоронам.

– Вот уже двое суток, как мы покинули корабль, целых два дня минуло и мы не подаем товарищам никаких признаков жизни и оттуда никаких не получаем… Чего доброго там произошло еще новое несчастье! – заметил, качая головой, Фитцгеральд.

– Быть может, дикари напали на корабль!

– Это едва-ли, но помешать высадке на берег и не допустить послать нам на помощь, это они могли.

– Но в таком случае, капитан Ловэль никогда не добудет провианта! – воскликнул Антон. – Корабль не доберется до Австралии!

Все призамолкли. Замечание Антона было совершенно верно, будущее было действительно мрачно и сколько ни высказывалось планов и предположений, все они казались мало утешительными.

– Будут-ли сегодня хоронить убитых? – задал вслух вопрос кто-то из наших друзей, чтобы только отвлечь мысли в другую сторону.

– Надо думать. Трупы уже и без того изменились до не узнаваемости.

– Вот идут женщины с пищей. От всех этих сладостей меня просто тошнить начинает. Сегодня после обеда попробую наловить рыбы. Нам необходимо завести собственное хозяйство, добыть мяса и, если возможно, выручить Мульграва из его почетного рабства.

– Это не легко сделать, но не следует унывать. Пусть только кончатся их похороны и я настреляю диких кур.

– И я! – воскликнул Аскот. – И знаете чем я хочу еще заняться? Поучиться их языку, счислению и прочему.

– Лишь бы что-нибудь делать! – заметил Антон. – Сидеть сложа руки и предаваться своим печальным думам я не могу.

Они кое-как наглотались приевшихся им плодов таро и хлебного дерева, и затем лейтенанте направился в шалашу, где сидел бедный Мульграв, которого по-прежнему закармливали с двух сторон Ка-Мега и Идио.

– Вам следует хоть немножко прогуляться, старина, – сказал лейтенант, – сделайте мне честь, пройдитесь со мной.

Унтер-офицер отодвинул в сторону кушанья, которыми его обставили.

– Я только опасаюсь за вас, сэр, и за других моих бедных товарищей! – сказал он утомленным голосом, – иначе я давно бы уже разделался с этими язычниками. Я просто расколол бы им их противные головы. Но, должно быть здешния божества по части обжорства представляют собою нечто ужасное! Этакий Лоно в состоянии один лишить всякой пищи население целой провинции! Саранча пустяки по сравнению с ним!

– Да вы видали-ли когда-нибудь саранчу, Мульграв? – засмеялся Фитцгеральд.

– Разумеется, сэр! это было… это было… в Египте, конечно. Там она постоянно водится и достигает величины взрослого воробья, уверяю вас.

– Чорт побери! Как же их уничтожают?

– О, это делается очень просто. Я влезал на мачту и подставлял подлетавшим прожорливым бестиям полную чумичку самой крепкой водки. Передовые… вы знаете, впереди стая всегда летят самые крупные экземпляры!.. наглотаются водки, начнут метаться из стороны в сторону, спутают, все ряды и расстроят всю колонну. И не проходило и десяти минут, как полет этой нечисти направлялся в другую сторону!

– Наверное она возмущалась нетрезвым поведением своих предводителей?

– Надо думать, что так, сэр! Во всяком случае мы избавлялись от неё, а это самое главное!

– Конечно! – согласился лейтенант. – Ну, теперь я вижу, что события последних дней ничуть вам не повредили, – прибавил он смеясь. – Идем же со-мною!

Ка-Мега и Идио знаками просили унтер-офицера остаться на своем месте, но тот строго покачал головой и обоим князьям оставалось только почтительно нести сзади Лоно его плащ из перьев и достаточный запас пищи, чтобы в каждый момент иметь возможность удовлетворить его аппетит. В деревне уже составлялась погребальная процессия, одуряющее благовоние цветов наполняло атмосферу, громче прежнего раздавались похоронные гимны.

Почти все белые присоединились к процессии, желая присутствовать при обряде погребения и таким образом ближе познакомиться с нравами и обычаями островитян. Антон и Аскот уже успели побывать и на самом кладбище.

– Для каждого покойника сложена хижина из камня, – сообщили они, – и перед нею вырыта яма, в середину которой вбит столб. Зачем это?

– Я знаю, – объяснил лейтенант. – Капитан Кук писал об этом обычае, и я сам читал его донесение. В яме закапывают грехи покойника, а столб прикрепляет их к земле, для того, чтобы они не могли вредить душе умершего на небе.

– Это довольно поэтический обряд! – заметил Аскот.

– Я также думаю. Но дальнейшее, насколько оно касается отношений душ к вечным божествам, не отличается тонкостью чувства.

– Как так? – спросил Аскот.

– Гм! Дело в том, что верховные боги поедают души, принадлежавшие хорошим людям, а души дурных людей отдают на съедение низшим богам.

– Надо полагать, – заметил унтер-офицер, – что это дело обходится не без участия Лоно. Наверное он числится у них первым едоком; по крайней мере во время его земного странствия по острову ему полагается рацион, которого хватило бы человек на пятьдесят матросов.

– Однако, слышите, какой бессмысленный крик подняли эти господа, – заметил лейтенант. – Можно подумать, что это празднество, а не похороны.

– Слышите, барабан!

– Вот несут какое-то осьминогое чудище!

– Это называется «пагу», – объяснил Антон. – Мне сказал мальчик, отец которого носит эту штуку во время процессий.

– Оно обтянуто кожей акулы! – добавил Мульграв.

– Останемся немножко сзади! Странные похороны! Все явились с оружием и ведут между собой примерный бой в честь умерших воинов. Смотрите, как они колют и рубят воздух, как кричат и наскакивают друг на друга!

– Да, во всем этом мало уважения к смерти.

– Тише! вот идут женщины с какими-то заостренными палочками в правой руке… что это такое?

– Зуб акулы! – пояснил Мульграв.

– Они наносят ими себе раны по лицу и по шее. Вот когда начинается самая церемония.

К боевым кликам, мужчин, теперь присоединился плач женщин. По лицам их текла кровь, которую они умышленно размазывали по лицу, и таким образом все они вскоре приняли вид беснующихся демонов мщения, яростно метавшихся с развевающимися по ветру волосами.

Процессия приблизилась к озеру, по которому разъезжали взад и вперед два жреца, каждый в отдельной лодке; они гребли веслами, что было мочи. Поравнявшись с которым-нибудь из трупов, которые, несли берегом, жрец несколько раз махал на него правой рукой с зажатым в ней красным пером, и затем тотчас же усердно принимался действовать веслом. И каждый раз, при виде пера, провожавшие мужчины усиливали свои крики и кривлянья, а женщины – свой плач. Этот обряд означал, вероятно, что душа покойника милостиво принята богами; и съедена ими. В одном случае жрец, помахал на покойника дымящейся головней, и это заменило собой проклятие, так как провожатые осужденного грешника замолкли.

В месте, предназначенном для погребения, оказались нисенькие, спереди открытые, каменные постройки, обвитые всевозможными цветущими вьющимися растениями. Постройки эти стояли длинными правильными рядами, многие из них уже послужили для погребения и были замурованы, другие же ожидали своих жильцов. Перед каждой находилась яма с торчавшим из неё колом.

Когда покойники были уложены каждый в свой каменный ящик, где трупы должны были оставаться в течение года, после чего кости их вынимались и переносились в марай, к могилам приблизились женщины, все с окровавленными лицами. Теперь они уже не кричали и не неистовствовали; каждая принесла к своей могиле на деревянной дощечке свою жертву, состоявшую из орехов, цветов, плодов хлебного дерева, апельсинов и рыбы.

Тихо нашептывая ласковые слова, они подносили эти яства к каменным ящикам, а весь народ в это время молился и рыдал, причем жрецы прикасались красными перьями ко всем родственникам погребенных.

– Теперь души усопших кушают! – объяснил лейтенант. – Их кормят таким образом ежедневно в течение года.

Когда последняя могила была закрыта, процессия стала мало-помалу расходиться, но крики и примерные поединки долго еще не прекращались. Все население участвовало в этих боях, и потому никого не поразило, когда и белые взялись за свое оружие и сделали вид, что хотят принять участие в церемонии.

Островитяне, не имевшие ни малейшего понятия о действии огнестрельного оружия, смеялись, глядя на англичан, взявшихся за свои ружья. Мульграв внимательно зарядил свою винтовку, причем Ка-Мега и Идио не сводили глаз с его рук, очевидно, считая это оружие каким-то волшебным жезлом, но не догадываясь, что он в состоянии сделать.

Высоко по небу неслась, сверкая в лучах солнца, стая голубей. Мульграв указал на лук в руках Ка-Меги и на птиц. «Стреляй!» означал этот жест.

Король пожал плечами и рассмеялся. «Это невозможно!»

Мульграв поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Громко прокатилось эхо выстрела по соседним горам, и когда дым рассеялся, то оказалось, что четыре голубя трепетали, обливаясь кровью, у ног стрелка.

Мертвая тишина внезапно сменила оглушительные крики дикарей. Коричневые лица их словно окаменели от страха и удивления, женщины попадали на колени и уткнулись лицом в землю.

– Лоно! – переходило из уст в уста. – Лоно!

Теперь и другие белые начали стрелять. Один сбивал кокосы с вершины высокой пальмы, другой свалил пролетавшего дикого петуха.

В одно мгновение вся толпа мужчин и женщин рассеялась. Все циновки хижин были спущены и дикари в ужасе лежали ни живы, ни мертвы в своих домах. Даже Ка-Мега и Идио предоставили своему Лоно добираться как знает до своего дворца. Теперь они не осмеливались изъявлять своего уважения к волшебнику и всей его свите, иначе, как на почтительном расстоянии.

Антон, хозяин от природы, ощипал и выпотрошил убитую птицу. Аскот развел огонь и принес воды; в суп положили соли и овощей.

Некоторые из детей первые осмелились подойти к невиданному зрелищу и увидав, что вода кипит в горшке, бросились со всех ног рассказывать своим матерям об этом чуде. По их словам, вода в горшке чужеземцев, сделалась живой, подскакивала и шипела, а когда очень злилась, то и выскакивала из горшка через края. Вскоре и стар, и мал пришли смотреть удивительное зрелище.

Когда же суп поспел и англичане весело принялись уплетать его за обе щеки, то ужасу и удивлению туземцев не было пределов. Белые поедают свое волшебное изделие!

В этот знаменательный момент Ка-Мега не мог внутренно не трепетать за свой престиж главы племени, и потому, пересилив свой страх, он подошел к белым, которые немедленно очистили ему место у котелка и предложили металлическую ложку.

Тарелок не было и потому его величеству ничего не оставалось, как подобно чернорабочим в цивилизованных странах хлебать суп из общей посудины, и он проделал это не дрогнув ни одним мускулом лица. Женщины бросились в рассыпную. Зрелище короля, принимающего пищу лично, стоит жизни каждой из них, и они отлично это знали.

– Не устроить-ли нам завтра новый пир из общего котла? – болтал неугомонный Аскот. – Или, пожалуй, поищем здесь глины и займемся гончарным делом… Я начинаю чувствовать себя хозяином и ремесленником. Право, я сегодня же примусь складывать обжигательную печь по всем правилам искусства.

– Как будто мы останемся здесь надолго! – вздохнул Антон. – У меня просто земля горит под ногами, мне бы хотелось иметь крылья, чтобы улететь отсюда.

– Да и каждому из нас хочетсятого же, – заметил лейтенант. – Но пока это решится, почему нам не заняться полезными ремеслами. Завтра застрелим свинью, но не более одной, ибо в такую жару мясо быстро портится. Быть может, наши ружья внушат таки дикарям спасительный страх, а они чаще будут, нас оставлять наедине, а это поможет нашему бегству. Надо никогда не терять головы, милый Антон.

Наш друг вздохнул, но не нашелся ничего возразить.

Глава XI

Нравы и обычаи дикарей. – Эмиграция. – На горной возвышенности. – Под мнимой охраной богов. – Охотники за невольниками. – Отчаянный бой за свободу. – Известие с «Короля Эдуарда». – Конец островитян.

Аскот повесил свое полукафтанье и жилет на ветку дерева и заменил их огромным фартуком из циновки. Этот костюм, по его словам, превратил его в «малого на все руки», а потому, он то усаживался у вертела и вырезывал из только-что убитой дикой свиньи куски сала, чтобы, посолив его, употреблять впоследствии вместо масла при приготовлении всяких блюд из рыбы, птицы и яиц, то собирал лук и другие коренья, то копал ямы или строил шалаши, или, наконец, приготовлял вместе с другими снаряды для уженья рыбы и ловли птиц. В сущности все это делалось под руководством Антона, который находил удовольствие во всякой работе.

Прошла целая неделя, а с корабля «Король Эдуард» не было получено никаких известий. Затерявшиеся в лесной глуши моряки уже перестали прислушиваться и всматриваться в даль: все пятнадцать пленников признали за лучшее покориться своей участи, хотя каждое утро надежды их как будто оживали. Жизнь, вроде той, которую им приходилось здесь вести, постепенно усыпляла душу и, в конце концов, угрожала подорвать и физические силы.

По утрам туземцы обыкновенно отправлялись собирать то, чем природа наделяла их в таком изобилии и совершенно даром. Потом, когда жар становился невыносимым, они укладывались на свои циновки, вставляли в левую ноздрю дудочку и усыпляли себя музыкой; это продолжалось почти до самых вечерних сумерек. Тогда подавался обед, а после него начинались игры.

Высушенный и немножко заостренный орех кукуй зажигали с верхнего конца, и пламя его освещало всю площадь деревни, на заднем плане которой возвышался марай, и при этом освещении происходили пляски, состязания в беге, прыжках, борьбе и фехтовании. Играли также в большие мячи, скатанные из таны и лыка, катались на лодках, музыка раздавалась за каждым кустиком.

В шалашах в это время оставались только старики и больные, которые вообще не пользовались особенным вниманием. Эти люди, в свое время, теряя своих близких, также смеялись и плясали на площади, теперь другие смеются и пляшут вместо них, а они лежат в муках. Это было в порядке вещей, с которым все давно уже примирились.;

Только когда наступали последние минуты такою страдальца, о нем вспоминали показывали ему последнюю дружескую услугу, отгоняя злых духов от его постели. Злые духи, вероятно, караулили душу больною, чтобы пожрать ее, как только она освободится из своей бренной оболочки, и этому, конечно, следовало по возможности помешать. С этою целью родственники умирающего раскрашивали себе лицо, руки, грудь, волосы самим страшным образом, рассчитывая своим видом разогнать злых ночных духов. Волосы красили в белый цвете, лицо в красный и черный, грудь и руки – в желтый. В таком виде родные умирающего поднимали вопль, не уступавший вою диких зверей, они кричали и в самой хижине, и возле неё, били в барабаны и шумели, сражались с своими невидимыми противниками, прыгали и кривлялись, как полоумные, и это продолжалось вплоть до последнего вздоха умирающего. Тут уж цель считалась достигнутой и все возвращались к прерванному сну или к играм.

Все это повторялось изо дня в день без всяких изменений. Каждое утро женщины неизменно относили пищу к каменным могилам, чтобы души их покойников могли бы подкрепиться ею: в этом пиршестве живые, однако, не имели права принимать никакого участия. Точно также пища, приготовленная мужчинами, для женщин была «табу» и они не смели ни прикоснуться к ней, ни даже глядеть на нее. Боги наказали бы за такое преступление неминуемой смертью.

У белых жизнь шла несколько иначе. Для них, служителей «Лоно», никакого «табу» не существовало.

Постепенно, по мере того, как наши друзья обзаводились собственным хозяйством, отношения их к населению стали изменяться. Молодые люди от скуки заманивали к себе детей, кормили их вкусными вещами, а за ними соблазнялись и их матери. Лоно был, очевидно, великим кудесником, он знал все, и умел приготовлять удивительно вкусные яства. Сок из апельсинов вместе с водой и соком корня типп представлял собой чудеснейший прохладительный напиток.

Жить, казалось бы, совсем хорошо, но душа рвалась на свободу.

– В этой мнимой свободе есть свои темные стороны, – вздыхал Аскот.

– Мне кажется, – говорил Антон, – я теряю способность соображать, теряю и самую память… Все прошлое представляется мне таким отдаленным, словно мы живем здесь уж многие годы.

Фитцгеральд молчал, он падал духом и только не хотел в этом сознаться. Молча бродил он по лесу с ружьем за плечами, изредка убивал курицу, но только изредка, ибо боевые припасы: быстро истощались, и нельзя было знать наперед как и когда явится неотложная надобность в свинцовой пуле, от которой, быть может, будет зависеть спасение жизни. Но за ними всюду следили туземцы, они неотступно караулили как его, так и всех его товарищей, и в особенности унтер-офицера, от которого оба князя, не отходили буквально ни на шаг.

Наконец, наступил день, когда был истрачен последний патрон. Теперь уже нечего было рассчитывать добыть мяса, но в сущности в этом было горя мало, так как и соль тоже вся вышла. Оставалось впредь питаться одним таро.

Туземцы добыли огромные запасы этих клубней из земли и намеревались, налив их водой, дожидаться, пока начнется брожение. Вскоре по деревне начало распространяться от этих заторов адское зловоние.

Прошло уже четырнадцать дней, как белые находились в плену у островитян… затем миновали три недели… четвертая кончалась, а никаких известий ни откуда не было.

– Неужели они подняли паруса и ушли без нас? – спрашивал Аскот.

– Никогда! – отвечал ему лейтенант с уверенностью.

– Я тоже не думаю, но тогда как объяснить это молчание?

Все молчали, но каждый чувствовал, что так не может долее продолжаться и вопрос должен быть решен так или иначе.

И вот в один прекрасный день случилось нечто совершенно непонятное, наполнившее наших друзей ужасом, тем более, что они чувствовали себя в этом отношении совершенно беспомощными, так как не имели никакой возможности объясниться с туземцами.

В деревне появились совершенно чуждые лица, посольство, как передавалось из уст в уста, – которое доставило известие, повергнувшее всех в полнейшее отчаяние. Видно было, что всеми овладело величайшее беспокойство. – Что случилось? – спрашивали белые.

Коричневые туземцы поняли этот вопрос и в ответь на него только вопили. Они посыпали, себе головы песком, изображали крайние степени испуга и даже делали вид, что вяжут друг друга веревками. Понимаете ли в чем дело, чужеземцы?

Но понять их было трудно. Молодые люди только пожимали плечами. «Невозможно понять, что она говорит!»

– Но ведь хищных зверей здесь совсем нет!

– Несмотря на это, ясно, что им угрожает преследование.

– Да, это так. Они бегают и копошатся, словно муравьи когда раскапывают их муравейник.

В этот момент Аскот быстрыми шагами подошел к дому. – Что случилось? – воскликнул он. – На площадке для игр набралось не менее сотни жителей из другой деревни, как мне кажется, все это мятежники, участвовавшие в последнем сражении. Они требуют к себе короля и Лоно.

Антон пожал плечами. – Мы знаем не больше твоего! – ответил он. – Здесь тоже господствует странное волнение.

Он не успел договорить, как в деревню вступило целое шествие самых жалких с виду существ. Мужчины казались робкими и подавленными каким-то горем, женщины горько плакали и ломали руки.

– Ка-Мега!.. Лоно! Лоно!..

– Боже, ты мой! – смеялся Аскот, – нашего старика опять требуют на сцену. Ну, пусть выходит на вызовы!

Циновки королевской хижины поднялись, и король вышел на улицу в сопровождении старого Мульграва. Сотни голосов встретили их жалобным криком: «Ка-Мега! Лоно! Лоно!»

Король имел вид человека, наслаждающегося величайшим торжеством. Его благородное, выразительное лицо дышало мужеством и уверенностью, он произнес несколько слов, принятых с восторгом, затем отдал своим подданным несколько отрывистых приказаний и тотчас же в деревне поднялась такая тревога, как будто все эти дикари совершенно лишились рассудка.

Женщины нагрузились циновками, мужчины схватились за оружие, из марай выносили святыню, детей согнали в кучу, гамаки белых отвязали от деревьев. Кто-то из дикарей почтительно указал на их ружья.

– Боже мой! – воскликнул Антон. – Что случилось? Мы переселяемся?

Туземец указал в даль. Звук, вырвавшийся из его груди, мог означать только одно: «Идем! и как можно скорее!»

Белые поспешно собрали свои пожитки. – Великий Боже! – восклицал Антон: – Когда бы они направились к берегу!

Фитцгеральд покачал головой. – Едва ли мы пойдем к берегу! – вымолвил он. – Неприятель может угрожать им только со стороны моря, а следовательно остается бежать лишь в горы, в глубь острова.

– Боже, как это грустно!

– Вот войско уже строится, – сказал Аскот. – Ка-Мега хочет накинуть плащ из перьев на плечи Мульграва, тот отклонил от себя эту честь… ну, вот, плащ отдали нести оруженосцу. А вот и госпожа королева… нагруженная циновками. Прошу прощения, миледи, но вашему величеству это не подобает…

С этими словами веселый молодой человек поспешил освободить бедную плачущую слабую женщину от её ноши. – Исход Израиля из Египта! – провозгласил он с хохотом. – Вперед, господа, это все же лучше, чем сидеть здесь!

– О, Аскот, Аскот! не будь же таким ветренным.

– Не трогайте его, сэр! – вступился унтер-офицер, потягиваясь словно лев, только что выскочивший из клетки. – Оставьте его, сэр! Молодости надо шуметь, а кроме того право хорошо немного освежиться и встрепенуться. Га! какое счастье: самому управлять своими движениями!

Он смывал и стирал с лица кокосовую мазь так энергично, что только брызги кругом летели. – Ну, дети мои, увидите ли вы меня еще раз в роли Лоно – это большой вопрос! По-крайней мере, я позволю мазать себя этой дрянью разве только ради спасения вашей жизни… не иначе!.. Антон! – заключил он совершенно неожиданно, – нет ли у тебя, дружище, хоть капельки воды для измученного старого солдата?

Наш друг протянул ему целую огромную тыкву с водою, и Мульграв тотчас же погрузил, в нее всю свою голову, чтобы окончательно смыть с себя последние остатки мази. Он чуть не рычал от удовольствия при каждом прикосновений к лицу свежей воды.

Гонцы короля – прибежали торопить их. Передние ряды колонны уже давно выступили из деревни, очередь была за белыми.

– Брать ли нам с собой винтовки? – усомнился Аскот. – Ведь, все равно заряды нас все вышли.

– Да, мы только понапрасну будем таскать их на себе.

– Разве в надежде попугать неприятеля… иначе это бесцельный труд.

– Так бросим их здесь! Прикроем ветками и листьями… Вот так, теперь их никто здесь не найдет!

– Боже! – всплеснул руками Антон. – До чего мы теперь обнищали! У нас нет даже оружия.

– Ты видишь все в слишком дурном свете, мой милый, – покачал головой Мульграв. – Быть может к острову приблизилось судно с белыми людьми, которые, конечно, не причинят нам ни малейшего вреда.

– Но нам приходится бежать от них вглубь острова!

– Что за важность! Велики ли эти клочки твердой земли! Два дня пути и прошел его вдоль и поперек… Прибавь еще к этому, что кому не приходилось по целым дням выносить на своем лице кокосовую мазь, тот еще совсем не имеет понятия о том, что такое несчастье!

Тем временем беглецы уходили все дальше и дальше вглубь леса и приближались к гористой части острова. Что это было бегство, и при том поспешное, в этом нечего было сомневаться.

– Все равно, наши преследователи, конечно, настигнут нас, – сказал Фитцгеральд. – Мы оставляем за собой слишком широкий след от самого берега океана.

– Может быть это уже не так страшно, и мы бежим от экипажа нашего же судна? Может быть, именно нас они ищут… а я получу весточку от бедного отца… Нет, никогда еще мне не было так тяжко! – заключил Антон свои догадки.

– Вперед! Вперед! Король смотрит на это дело очень серьезно и питает большие опасения. Смотрите, воины берут детей из рук женщин… вот все циновки и запасы таро полетели в чащу… Еще лишние следы для врага!

– Река! – воскликнул Аскот. – Антон, умеешь-ли ты плавать?

– Как-нибудь переплыву! Но это не более, как жалкий ручей.

– Ну, посмотрим теперь, достаточно-ли мудр Ка-Мега для того, чтобы провести преследователей. Всякий северо-американский индеец прошел бы теперь водой по крайней мере милю расстояния.

– Ну, этот народец, по-видимому, не имеет понятий о подобных уловках. Смотрите, вон передовые уже направились на противоположный берег.

– Это просто прогулка форсированным маршем, – заметил Мульграв. – Пожалуй, еще заставят упражняться в глазомере, определять ближайшее расстояние до тех гор? Кажется, по прибытии сюда на остров, мы именно хотели обследовать эти горы.

– Это верно, старина! Никогда не мешает на все смотреть веселее.

– В том числе и на эту холодную ножную ванну? Жаль, что ручей так узок!

Беглецы потревожили своей переправой массу рыбы, раков, черепах, хотя никто не обращал на них никакого внимания.

Везде свешивались с деревьев спелые кокосы, бататы, плоды хлебного дерева. В одном месте в чаще послышалось легкое хрюканье и целое стадо свинок перебежало путникам дорогу, помахивая в воздухе коротенькими закрученными хвостиками. Аскот не преминул прицелиться в них своей палкой и громко крикнул им вслед: «Паф!»

Все, не исключая даже и Антона, рассмеялись. – Как знать, может быть, вся эта странная, непонятная история все-таки кончится для нас благополучнейших образом! – сказал он.

– В этом я совершенно уверен. Ведь мы уже так далеко ушли от деревни.

– Мне кажется, что и растительное царство становится здесь более скудным. Кокосы да папоротник, и больше ничего.

– Мы вступаем в горные страны! Смотрите, какой вид там за деревьями. Повсюду с гор бегут ручьи.

– Какой высокий папоротник!.. Право на этом острове одно место лучше другого!

– Вероятно с вершины гор мы увидим море по ту и по другую сторону острова!

– Галло! – воскликнул лейтенант. – Что там такое?

– Мне кажется, это дикия собаки.

– Стая голов в двадцать! В самом деле это собаки.

Худые истощенные животные убегали в горы, завидев переселенцев; вероятно, там у них были пещеры. Некоторые озирались назад и лаяли; но ни одна не помышляла о нападении. В несколько мгновений все они скрылись из глаз.

– Здесь, вероятно, есть и дикия козы, – заметил Мульграв. – Я знавал людей, которые встречали их здесь.

– Что толку, когда мы безоружны.

– Слушайте, дети, – продолжал Мульграв, – кажется, дают сигнал остановиться на отдых. Это бы не лишнее.

– Особенно в виду того, что бессмысленно так удирать. Ба!.. теперь предстоит настоящее лазанье…

Между двумя высокими грядами скал открылось узкое ущелье, оба откоса которого были густо покрыты папоротником. Пальмы склоняли свои густолиственные вершины над тесниной, по дну которого весело журчал горный ручей. Женщины и дети подвигались медленно, видимо, напрягая последние силы. Прошло уже более пяти часов непрерывного перехода.

Ка-Мега указал на выход из ущелья и произнес несколько слов, очевидно, долженствовавших подбодрить усталых людей, нечто в роде: «Там, наверху, мы отдохнем!»

Все как бы оживились и пошли бойчее. Пот струился по коричневым лицам, но дикари храбро карабкались по обломкам лавы, которыми были усеяны дно ущелья и оба его откоса вплоть до верху, где расстилалась плоская горная возвышенность; на ней было мало больших деревьев, преобладал кустарник, но зато земля была покрыта мягким мхом, так и манившим усталого путника прилечь и отдохнуть, забыв о трудном пути по обрывам и громоздившимся друг на друга утесам.

Беглецы потоком разлились по плоскогорью. Снова все заговорили, грудь стала дышать свободнее, все приободрились. В одном углу женщины сбились в кучу, тогда как мужчины отправились за кокосами и плодами хлебного дерева; местами уже раскладывали костры.

Вокруг обоих князей образовался тесный кружок, из благородных воинов. По-видимому, тут происходил тайный совет, воины шептались между собой и жестикулировали; затем несколько человек принялись сооружать из камней нечто вроде алтаря.

– Надо думать предполагается жертвоприношение, – заметил лейтенант.

– Человеческое, – добавил Мульграв, – если меня не обманывают мои подозрения. Лучше не глядите в ту сторону, дети мои.

– Неужели ты…

– Тише! Король сейчас хватит сзади по голове кого-нибудь из простых воинов… вот, он уже взялся за свою палицу и направляется в густую толпу своих подданных.

– Это возмутительно! – воскликнул Аскот. – Я бы…

– Тише, молодой человек! Если, бы на наше счастье вся эта странная, загадочная история с Лоно не имела какого-то непонятного отношения к моей личности, то по всей вероятности нас всех давно бы уже принесли в жертву богам, придравшись к победе, одержанной над мятежниками. Что-нибудь в этом роде может произойти и теперь.

Аскот не сводил глаз с молодого короля. – Ка-Мега выступает медленными шагами, – шепнул он, – но никто на него не смотрит и не заговаривает с ним.

– Все, конечно, знают, в чем дело!

– И они позволяют беспрекословно производить такие насилия?

– Разумеется. По их твердому убеждению гнев богов поразит того, кто воспротивится жертвоприношению.

– Вот! – вскрикнул вдруг Аскот в испуге. – Ка-Мега раздробил голову одному из воинов.

– Я так и знал, – сказал Мульграв. – Теперь начнутся все те же церемонии, какие мы уже видели. Не глядите туда, дети мои!

– А Ка-Мега пошел себе дальше, как ни в чем не бывало! – сказал Антон.

– Двое воинов понесли труп к алтарю; вот они раздевают его, выкалывают ему глаза…

– Я же вам говорил, не глядите туда!

– Все рвут зеленые ветки, – заметил Аскот, – бросают их на алтарь и кричат: «Пеле! Пеле!»

– Это название их главной и самой страшной богини. Весьма возможно, что и все окрестные ущелья посвящены ей.

– И эти несчастные язычники воображают, что этих пустяков достаточно для того, чтобы поразить врага – кто бы он ни был – слепотой… Они считают себя теперь в полнейшей безопасности.

– Какая, однако, здесь масса комаров! – заметил кто-то из солдат. – Следовало бы развести большой костер из сырого леса.

– Это не годится… Дым может нас выдать.

Лейтенант Фитцгеральд посмотрел на оголенные вершины горных хребтов, возвышавшихся кругом – Я хочу взобраться туда наверх, – сказал он, – эти вулканические горы представляются мне новым, невиданным миром, на который любопытно взглянуть поближе. Я думаю, что оттуда можно будет увидать наш корабль.

– О, сэр, – взмолился Антон, – в таком случае возьмите и меня с собой.

– И меня, – попросился Аскот. – Уж если, я осужден на вечную скуку, как лорд Кроуфорд из Кроуфорд-Галля, то, по крайней мере, я должен быть вознагражден за это интересными приключениями.

– Аскот, если я тебя понимаю, то ты бы не прочь одним прыжком перескочить теперь из Полинезии в Англию.

Он смеясь покачал своей красивой кудрявой головой. – Не говори об этом, милый Мармадюк! Мы открываем новые острова, видим новые народы, переживаем всякого рода приключения, и вдруг я бы захотел вернуться в свое тюремное заключение, только потому, что в нем имеются мягкая постель, обильный стол и шкаф, переполненный платьем?.. Да ни за какие деньги, уверяю тебя! Как только нас покормят, сейчас же отправимся на горы полюбоваться видом.

Единственная пища, которая была им предложена, заключалась в кокосах и плодах хлебного дерева, и когда все утолили голод, белые попытались было отправиться в задуманную ими экспедицию, но этому воспрепятствовали многие из вассалов короля; лица их выражали страх и беспокойство, они украдкой указывали на неприветливые серые вершины гор и прикрывая рот рукой шептали слово, очевидно, неохотно срывавшееся с их уст:

– Пеле!

– Это пустяки! – объяснял им лейтенант – Мы не боимся вашей богини.

– Нет! Нет! Табу!

Дикари заступали им дорогу, пробиться через них без боя было немыслимо и белым пришлось отказаться от своего плана. Они грустно опустились на мох и попытались, заснуть, но бесчисленные комары не давали им сомкнуть глаз. Короткия тропические сумерки быстро превратились в ночь, хриплое карканье ворон доносилось с вершин скал, да лай собак раздавался внизу в долине… Никто из беглецов не мог заснуть.

– Расставлены ли у них часовые? – шепнул Аскот.

– Едва ли! Да если бы и так, сотня вооруженных людей легко могли бы окружить нас здесь и нам не оставалось бы никакого выхода, никакого спасенья.

– Несчастные вполне полагаются на свое табу, – заметил Мульграв, – и Бог весть, чем все это кончится!

Прошло несколько часов, темная ночь давно уж спустилась на горы, когда белые расслышали неясный шорох крадущихся шагов, хруст сухих веток под ногами, звук небольших камней и комков земли, скатывавшихся с откоса. Они переглянулись.

– Вот оно… начинается! – шепнул лейтенант.

– Что именно?… вот в чем вопрос!.. Право, одно ожидание может свести с ума!

– Я слышу мужские шаги и тихий говор.

Аскот вскочил и подбежал к группе воинов, окружавших короля, знаками старался обратить их внимание на эти подозрительные звуки. – Слушайте, слушайте! Сюда идут.

Дикари со страхом припали к земле. «Пеле»! шептали они. «Пеле!»

Они лепетали и еще какие-то слова, очевидно, означавшие: «Богиня охранит нас!»

Аскот пожал плечами. Он подошел со своими друзьями к выходу из ущелья и все стали прислушиваться и всматриваться в темноту. По теснине, как муравьи, карабкались кверху небольшие фигурки, вооруженные с головы до ног, в очень странных костюмах, одни с более светлым, другие в более темным цветом лица; были между ними и совсем белые люди, с явным с отпечатком полнейшего одичания. Все они гуськом пробирались вверх по скалистой теснине.

Наши друзья переглянулись. Это были очевидно испанцы или какое-нибудь южно-американское племя. Но что им здесь, нужно?

– Охотники за невольниками! – шепнул унтер-офицер. – Эти люди промышляют тем, что высаживаются на острова Южного океана за живым товаром, и затем. распродают его в американских портах.

– И таким образом наш бедный Ка-Мега рискует обратиться в работника на плантации?.. Это было бы ужасно!

– Для него не ужаснее, нежели для всякого иного. Так! Вот они!

Тихий плач раздался в рядах женщин, мужчины молча бросались на колени и к страхе складывали руки на груди. Они даже и не пытались браться за оружие в местности, посвященной страшной богине Пеле.

И вдруг тишину нарушила громкая команда на испанском языке! Отовсюду с горных утесов спускались темные фигуры… все плоскогорье было ими окружено.

– Нам следует оставаться строго нейтральными, – распорядился лейтенант. – Не имея огнестрельного оружия, мы ничем не в состоянии помочь несчастным дикарям, а сами только можем погибнуть.

– Дикари вовсе и не пытаются сопротивляться! – шепнул Антон. – Они преспокойно отдаются в плен.

– Ну, это не совсем так. Погляди-ка в ту сторону!

Действительно, в то время как охотники за невольниками, проникшие через ущелье, напали на первые попавшиеся им на пути группы дикарей, многие, стеснившись вокруг своего короля, как будто одумались, или же может быть в них проснулись чувства мужчин и сознание собственной силы. В воздухе замелькали боевые палицы, с глухим звуком опускавшиеся на головы нападающих. Раз только тишина была нарушена первым криком, в следующий момент ущелье огласилось таким диким ревом и грохотом битвы, что даже привычное ухо не могло теперь различит ничего в общем гуле.

Боевые крики звучали отовсюду, женщины взывали к богине Пеле и к Лоно кто мог, тот протискивался поближе к унтер-офицеру, старался схватить его за руки или обнять его ноги. Они протягивали к нему младенцев, заставляли детей целовать его колена. «Лоно, ах, Лоно, помоги!»

Добродушный старый воин не знал, что и предпринять. – Господи, Боже! – твердил он, – чем могу я вам помочь, бедные люди? Не придавайте значения моей власти, ведь все это сказки, уверяю вас!

Но вот набежали и сюда темные фигуры и отогнали трепещущих женщин в один угол. Детей вырывали у них из рук без всякого сострадания, и то и дело крошечное создание, мелькнув в воздухе, слетало через край обрыва и разбивалось где-то внизу об острые зубцы скал. Самих матерей грубо вязали веревками, и при малейшем сопротивлении нещадно до крови колотили палками, окованными железом.

Наши друзья при этом возмутительном зрелище забыли принятое ими мудрое решение и, не задумываясь, бросились на помощь несчастным женщинам. – Ах вы, негодяи! – крикнул лейтенант Фитцгеральд, – разве вы воюете с беззащитными женщинами?

– Ого! – раздался грубый голос, звучавший насмешкой и удивлением. – Это, кажется, говорит англичанин?

– Да, конечно! – ответил лейтенант. – Англичанин, который надеется, что в этой шайке разбойников у него не окажется земляков.

– Не бойся, дружище! – захохотал тот же голос. – Их здесь найдется и не один! Но побереги свои слова, они могут стоить тебе жизни, понимаешь?

Незнакомец подошел поближе к нашим друзьям. – Голла!.. целая толпа белых… Как вы сюда попали?

Фитцгеральд гордо выпрямился. – Я командую экспедицией отправленной сюда с фрегата его величества короля «Короля Эдуарда» – объяснил он.

– Ах, вот что… это с того судна, которое бросило якорь возле этого острова… так что-ли?

– Так оно еще стоит здесь?

– Судно? Дда!

– Вы как будто затрудняетесь ответом, – заметил офицер, – что это значит?

Все товарищи по несчастью столпились вокруг столь неожиданного вестника, с их судна. Все с беспокойством вглядывались в его лицо, у каждого сердце забилось в груди.

– Что же вы молчите, сэр? – повторил Фитцгеральд.

– Что же мне сказать вам? – пожал неизвестный плечами. – Я полагаю, что судно это брошено.

– Что?.. Что такое?

– На борту у него нет ни одной живой души. Мы не нашли там ни человеческого существа, ни одного животного, ни денег, ни чего-либо ценного.

– Следовательно, вы были на нашем судне?

– Был, самолично… Оно совершенно пусто.

– А арестанты?

– Никого, нигде!

Белые переглянулись, не зная, что подумать. Антон был близок к обмороку, и если бы Аскот не подхватил его сильною рукою, он упал бы без чувств к ногам вестника несчастья. Теперь последняя надежда была для него потеряна, все погибло, в голове у него помутилось.

– Я забыл сказать только об одном, – снова заговорил незнакомец. – На столе в каюте оставлена записка. Я ее не читал… я никогда не тратил времени на такой вздор, как грамота… но там что-то много написано.

Лейтенант перевел дух. – Слава Богу! – воскликнул он. – По крайней мере, мы получим хоть какое-нибудь известие о том, что случилось.

– С вашего позволения, сэр! – вмещался Мульграв. – Позвольте расспросить этого человека?

– Спрашивай, спрашивай, старина!

– Были-ли шлюпки на своих местах? – спросил унтер-офицер.

– Ни одной… все исчезли, за исключением одной лодчонки, очевидно, не принадлежащей к вооружению фрегата; она скорее похожа да игрушку и была подвешена в такелаже.

– Моя лодка! – воскликнул Аскот.

Фитцгеральд покачал головою. – Это совсем непонятно! Куда же могли деваться наши товарищи? Чтобы отыскивать нас не было надобности съезжать на берег всему экипажу, и уж во всяком случае капитан Ловэль не взял бы с собою никого из арестантов.

– И я так думаю!

– Записка! – пробормотал Антон; – Записка! Там мы найдем разъяснение этой загадки.

– Разумеется! Через несколько дней мы будем на нашем судне!

– Почему не идти туда сейчас же, сэр?

Лейтенант указал ему на жестокий бой, кипевший вокруг них. – Посмотри, что здесь делается, мой милый, – оказал он, – и сообрази, как нам уйди отсюда!

Выход из ущелья был загражден, преследуемые и преследователи бились грудь с грудью, оспаривая друг у друга победу. Всюду лежали убитые и раненые, крики раздавались со всех сторон, то и дело кто-нибудь срывался с края обрыва и тело катилось с камня на камень в бездну, откуда по временам доносились жалобные стоны изувеченных и умирающих, но их не слыхали воины, бившиеся за жизнь и свободу, опьяненные одною лишь мыслью – опрокинуть врага и ускользнуть от плена.

И снова толпа дикарей бросилась к нашим друзьям, снова женщины и дети хватались за ноги и за руки старого солдата, взывая: – Лоно!.. Лоно!

Незнакомец, увидав это, громко захохотал. – Лоно? – повторил он. – В самом деле, эти дикари вообразили, что среди них явился этот сказочный король? Должно быть, они здорово вас кормили и вымазывали кокосовыми выжимками, если принимали вас за Лоно, сэр!

– Брр! – содрогнулся унтер-офицер при одном воспоминании о перенесенных нн почестях. – И вспоминать тошно! Может, быть, вы можете объяснить нам, сэр, что это за история о Лоно?

– Могу, кажется…. Это был первый король на этой группе островов, которого весь народ очень любил и почитал: несмотря на его гневный характер его очень уважали, но боги его не любили, так как он не приносил им никаких жертв. Однажды в своем высокомерии он оскорбил главного бога и за это был наказан изгнанием. С тех пор Лоно бродит, не находя себе приюта, а когда боги простят ему, то он вернется и вступит в управление своим народом. Вот и вся сказка о Лоно.

– Бедные создания! – сказал Мульграв, вздыхая. – Они невинны, как малые дети. Во всяком случае моя длинная борода внушила им мысль, что я-то и есть беглый король их острова.

В этот момент раздался громкий, даже пронзительный крик. Плотный кружок благородных воинов был прорван, Ка-Мега и Идио стояли теперь лицом к лицу с нападающими и опасность угрожала уже непосредственно их драгоценным особам.

Молодой король не кричал, его длинные волосы, без всяких украшений, развевались по ветру, он дрожал от гнева и возбуждения и удары его сильной руки градом сыпались кругом; палица его мелькала в воздухе, точно молния, и не один из противников его уже лежал на земле с разбитым черепом.

Идио также бился без оружия. Одного удара его кулака было достаточно, чтобы повергнуть противника к ногам.

Тогда-то предводитель нападающих и испустил свой пронзительный крик, на который, как по команде, собрались его люди для последнего решительного нападения… англичанин, разговаривавший с нашими друзьями, тоже должен был спешить туда, и таким образом белым, наполовину спрятанным за кустами, оставалось только наблюдать за печальными подробностями этого неравного боя.

Оба короля бились, как львы, – действуя один своей палицей, другой просто кулаком, и вся земля вокруг них была залита кровью. Идио, по-видимому, еще не получил ни одной раны, глаза его метали молнии, мышцы его голых рук страшно напрягались. Не раз подняв своего противника на воздух, он швырял его, как щепку через край утеса, в глубину ущелья. Такая участь постигла и помощника атамана шайки, неосторожно приблизившегося к страшному, дикарю, и сто глоток завопили: – Отплатим за Диего Кампаса! Мщение! Мщение!

– Ну, теперь оба храбрые дикаря погибли! – сказал унтер-офицер с глубоким вздохом.

Как освирепевшие звери, нападающие бросились все на одного, оружие их страшно засверкало в воздухе и неизбежное должно, было свершиться. Все благородные воины были одни убиты, другие в плену, и их повелители должны были разделить с ними ту же участь. Раздался полузадавленный хрип, звук падающего тела, и затем торжествующий вопль победителей. Место, где бились Ка-Мега и Идио, было пусто.

– Неужели они оба убиты? – шепнул Аскот.

Старый Мульграв, благодаря своему росту, видел все происходившее лучше других. – Вон лежит Ка-Мега, – сказал он вполголоса, – в груди у него торчит нож…

– Бедный король!.. Он был добр и так прекрасен!

– Ну, он уже перестал мучиться. Нож поразил его прямо в сердце.

– А Идио? – спросил лейтенант.

– Не вижу его нигде. Эти черти должно быть утащили его куда-нибудь живьем.

– Неужели он попадет в рабство?.. Это ужасно!

– Вот атаман шайки заметил нас, – доложил Мульграв, – он идет сюда.

– Милости просим. В качестве белых мы не представляем ни малейшего интереса для его хищнического аппетита.

Командир флибустьеров, подойдя к ним, гордо подбоченился. Окидывая англичан взглядом, он принял важный вил, несколько закинул голову, выставил правую ногу вперед, но все же не представлял собой внушительной фигуры.

– Ого! – воскликнул он. – Что я вижу?.. Еще новая добыча?

Фитцгерадьд спокойно посмотрел ему в глаза. Внушить к себе уважение этому предводителю шайки разбойников было необходимо, во что бы то ни стало. В виду полного отсутствия всяких средств самозащиты это был единственный способ спасти свою жизнь и свободу.

– Мы британские подданные, сэр! – сказал он совершенно спокойно. – Я командую этим отрядом в качестве лейтенанта с фрегата «Король Эдуард».

Атаман насмешливо засмеялся. – Довольно-таки заносчиво для такого молодого человека! – воскликнул он. – А смею вас спросить, что привело вас на этот остров?

– Это не секрет. Мы высадились, чтобы набрать воды и настрелять дичи, но при этом попали в плен к дикарям… А теперь, – прибавил он, – не угодно-ли вам и с своей стороны объяснить мне, с кем я имею дело. Меня зовут Мармадюк Фитцгеральд, будущий лорд Кокрэн.

– Все это ничуть не помешало бы мне поступить с вами и с вашими товарищами, как с хорошим призом, мой господинчик с звучным именем. Но на этот раз можете идти куда угодно: Рамиро ди-Капелло дарует вам жизнь и свободу;

С этими словами флибустьер дотронулся рукою до своей шапочки и положив руку, на эфес шпаги, гордо отошел от англичан, каждым жестом напоминая собой оборванца, искателя приключений, желающего выдать себя за знатного барина.

Фитцгеральд рассмеялся. – Ну, эта опасность миновала, – сказал он, – и можно спокойно ожидать дальнейшего.

Снова раздалась команда атамана шайки: – Убрать убитых! Развести огни! Разбит палатки! Живо!

Все эти приказания исполнялись с большою точностью. Трупы были сброшены через край плоскогорья в пропасть, не разбирая кому они ни принадлежали, своим или врагам, и даже не заботясь о том, не сохранилась-ли в безжизненном с виду теле последняя искра жизни: как возиться с тяжело ранеными при дальнейшем плавании по океану? И стоит ли хлопотать о таких пустяках?.. Бродяг везде сколько угодно!..

Рамиро ди-Капелло немножко играл роль знатного барина. Он распорядился предоставить белым две палатки и опустить им мяса и хлеба на ужин. Пусть эти чопорные англичане попользуются крохами с его богатого стола.

Но наши друзья были так голодны, а зажаренное мясо пахло так соблазнительно, что им не пришлось быть особенно разборчивыми; они не побрезгали также: предложенными им спиртом и сигарами и уселись поближе к костру, дым которого отгонял докучливых комаров. Пока они наслаждались таким образом, Антон и Аскот, наскоро закусив, обходили поле сражение, отыскивая тело убитого короля, на которого им хотелось взглянуть еще раз. Оба мальчика осторожно карабкались по камням, заглядывая в лица убитых при свете взошедшего на небе месяца, но Ка-Меги нигде не было.

– Вероятно, тело его скатилось, еще ниже в ущелье! – пробормотал Аскот.

– Там наверху лежат пленные. Живы ли Идио и бедная молодая королева?

– А вот посмотрим.

Часовые возле пленных беспрепятственно пропустили к ним обоих мальчиков, которые обошли всех дикарей, пожиная своим знакомым руки.

Крепкия бечевки врезывались, в тело несчастных, большая часть из них в ответ на слова утешения жалобно просили воды и Антон с Аскотом напоили их всех из соседнего ручья. Насмешливый молодой аристократ занялся этим делом с таким усердием, как и Антон; тому он обмывал и освежал водой лицо и руки, другому шептал слова утешения, хотя никто не понимал ни слова по – английски.

Наконец, они подошли к группе, где среди живых существ лежал неподвижный труп, длинные волосы которого свидетельствовали об его знатном происхождении. То был стройный мужчина высокого роста с цепочкою из раковин на шее. Предчувствие охватило обоих юношей.

– Это Ка-Мега!

– А тот дикарь, с широкими плечами и длинными волосами – Идио!

– Он держит в своих руках руку убитого короля.

– Тише! – шепнул Аскот, – тише… вот и королева.

– Она тоже связана. И её чудесные волосы обрезаны.

– Это сделал кто-нибудь из этих бродяг, в рассчете продать их впоследствии в свою пользу.

– Бедная женщина!.. Посмотри, она кладет себе на грудь голову Ка-Меги и как она горько плачет.

– Несчастная! Обещаем ей честь честью похоронить её супруга.

– Где? тут в утесах?

– Нет, мы отнесем тело его в лес. Товарищи наверно нам помогут.

– Конечно! Но как объяснить это бедной женщине?

– О, я уже подумал об этом. Наш земляк будет за переводчика.

– Тот разбойник, что разговаривал с нами? Это идея!

– Пойду поищу его, – сказал Аскот, – а ты побудешь здесь?

– Хорошо.

Сын английского пэра побежал к бивуаку и спустя нисколько минут вернулся в сопровождении флибустьера. – Этот добрый человек понимает язык туземцев, – сказал он, его зовут мистер Доббсон и он обещал помочь нам объяснить все, что мы хотим, этим несчастным… Я забыл только об одном, – обратился он к Доббеону, – у меня нет при себе ни цента, чтобы заплатить вам за труды.

– Шустое! – засмеялся мистер Доббсон. – Не стесняйтесь этим, сэр! Чорт побери! Мы дети старой Англии, и любим свою родину и земляков не меньше, чем те, это носит бархат и шелк!.. Ну где же её величество, безземельная королева? Не это ли она?

– О, мистер Доббсон, будьте поласковее с бедной женщиной.

– Будьте покойны!

Приложив два пальца к своей затасканной шапочке, он подошел к владетельным особам, которые в глубокой горести сидели возле трупа короля. Идио вздрогнул, когда флибустьер заговорил с ним, и тотчас же с благодарностью взглянул на молодых людей, подняв к небу связанные руки. Он сильно изменился с того дня, как была одержана победа над мятежниками. Глаза его ввалились, глубокие складки залегли на лбу и вокруг рта, а волосы сильно поседели. Он поник скорбной головой и тяжело вздохнул.

Королева тихо плакала. Она не могла выразить свою благодарность белым мальчикам за их обещание похоронить тело её супруга… вороны уже каркают и носятся над своей добычей… теперь они не будут клевать дорогое для неё лицо супруга.

– Давайте, теперь же спрячем труп в надежное место, – решил Аскот. – Как знать, что может случиться за ночь?

Он опасался, чтобы начальник флибустьеров не воспрепятствовал жх плану. Плачущая женщина крепче прижала к груди голову Ка-Мегя? – Уже?.. Я уже должна с ним расстаться?

Флибустьер сдернул с шеи довольно сомнительный шелковый платок и грациозным движением руки набросил его на мертвое лицо короля. Слова, сказанные им при этом, очевидно, были довольно ласковы, так как молодая вдова, еще сильнее залилась слезами. Она склонилась к трупу, поцеловала его длинные волосы, еще раз прижала холодный лоб Ка-Меги к своей груди, потом отодвинулась от тела, предоставив его в распоряжение белых людей.

Идио также попрощался с королем. Несколько слов, произнесенных им при этом, вырвались из самой глубины его стесненной груди.

Мистер Доббсон многозначительно взглянул на мальчиков и все трое подняли тело короля и осторожно, не без труда, отнесли его через камни и утесы в лес, где наломав побольше сучьев прикрыли ими останки короля от нападения хищных птиц. Сверху на ветки были положены большие камни, а затем все трое присоединились к своим товарищам, сидевшим у костра, причем мистер Доббсон, сняв свою шапочку, попросил почтительно позволения присесть с ними.

– Иной раз приятно поболтать с земляками, – говорил он, – особенно, гм! – с джентльменами.

Разрешение ему было тотчас же дано, тем более, что лейтенант рассчитывал при его посредстве разузнать какие-нибудь подробности об убитом властителе островитян. – Скажите, Ка-Мега и Ту-Opa были родственники между собой.

– Они были сводные братья, откуда и проистекала взаимная их вражда, сильно обострившаяся за последние десять лет.

– Я так и думал, – сказал Мульграв, – вероятно, мать Ту-Оры была низкого происхождения.

– Это и было причиною, по которой его лишили престола! Кроме того, она убежала от своего мужа и это тоже подлило масла в огонь. Старый король женился на девушке княжеского рода, от которой у него и родился Ка-Мега, а сына от первой жены он совершенно не признавал. Когда Ту-Opa вырос, то узнал от туземцев, что его мать была первой женой короля и что он, как старший в роде, имеет все права на престол; все при этом его жалели и мало-помалу он начал стремиться к тому, чтобы сблизиться с братом и сделаться, по крайней мере, первым министром или каким-нибудь другим высшим сановником. Но Ка-Мега знать его не хотел и не давал ему никакой должности. Ту-Оре приходилось оставаться простым воином низшего класса, которые не имеют даже права земельной собственности.

– Это недостойно со стороны короля! – воскликнул Аскот. – Ка-Мега должен был, по крайней мере, уважать в своем брате кровь своего отца!

– И я так думаю, – заметил Антон.

– Ка-Мега, – продолжал флибустьер, – быть может и охотно поделился бы всем, что имел, с своим братоме, но тут было замешано еще одно лицо.

– Идио? Не так-ли?

– Да, брат его матери! Он не мог примириться с мыслью, что сын женщины низкого происхождения будет поставлен на одну ступень с его единственной сестрой, и он повлиял на молодого короля таким образом, что тот не слушал никаких просьб Ту-Оры, и горечь, наполнявшая сердце непризнанного брата мало-помалу обратилась в ненависть. и непримиримую вражду. низший класс населения очень любил Ту-Ору, он с своей стороны сумел привлечь к себе большое число слепо преданных ему приверженцев, выставляя, короля перед ними несправедливым тираном. Таким образом дело и дошло до открытого восстания, причем все благородные приняли сторону Ка-Мега, а низшие классы – сторону Ту-Оры. Произошла битва, в которой братья вступили между собой в единоборство, и в заключение…

– Мы видели все это своими глазами, – заметил лейтенант.

Мистер Доббсон приложил руку к шапке. – Прошу прощения, сэр, в таком случае вам должно быть известно, что Идио, своим внезапным появлением решил победу в пользу Ка-Меги. Он силен, как Голиаф; его кулакстрашнее боевой палицы в других руках.

– Да, мы это имели случай видеть! Бедняга! И вот, он, так гордившийся своим званием, должен превратиться в невольника!

Флибустьер отвернулся, лицо его выразило некоторое смущение. – Иные невольники попадают к хорошим господам, – сказал он с запинкой.

Наступило продолжительное молчание. – Откуда вы прибыли сюда? – спросил его лейтенант. – Вероятно, из Перу?

– Да, сэр!

– И ваше ремесло составляет охота за невольниками.

Доббсон пожал плечами. – Надо жить чем-нибудь, сэр!

– Вы из году в год посещаете эти острова, чтобы обращать в неволю их жителей? Куда же вы отвозите их?

– Мы распродаем их в разных портах южной Америки. Могу вас уверить, сэр, что этим торгом занимаются не только наши соотечественники, но также немцы, голландцы.

– Я это знаю… но едва-ли это может служить вам извинением… Оставим это, однако. Наступает время, когда английские военные суда будут крейсировать по всему Тихому океану и положат конец этому отвратительному торгу. Теперь надо немного заснуть, чтобы завтра пораньше двинуться в путь.

– К морю, вероятно, сэр!

– Нет, не сразу, мой милый! Так как мы забрались сюда, то я хочу подняться на самую вершину этой горы.

С этими словами он указал на нее и тут же с изумлением воскликнул: – Что это такое?

Все обратили туда свои взоры и крик удивления вырвался у всех, при виде неожиданного по своей красоте зрелища, представившегося их глазам.

Гигантская голая вершина горы словно вдруг вспыхнула, пламя высоко, поднималось из неё, освещая голубоватые и желтые потоки лавы, то багровым, то светлым, как серебро, отблеском. Из всех трещин кратера, показывались языки пламени, то громадные, то небольшие, похожие на светящиеся точки, то змеившиеся длинными зигзагами. Они образовали вокруг вершины горы словно огненный венец, из которого высоко к небу поднимался один столб огня, отливавший голубоватым блеском.

– Какое чудное зрелище! – воскликнул Аскот.

– Завтра пойдем туда поближе! – сказал лейтенант. – Я никогда не видал ничего подобного по красоте!

– Отсюда оно представляется красивее, сэр! – насмешливо заметил Доббсон.

– Все равно, я хочу наблюдать это явление поближе. Спать, спать, дети мои! Завтра надо рано подняться.

– Но сперва похороним убитого короля, – напомнил Аскот.

– Конечно, конечно! Бедный Ка-Мега заслужил, чтобы мы отдали ему последние почести.

Они завернулись в свои одеяла, и вскоре в лагере не спали только бедные пленники. Они перешептывались между собой и в их рядах нередко слышались рыдания. Но несчастнее всех казался Идио… Он сидел, как каменное изваяние; ни слез, ни жалоб не вырывалось из его груди, только глаза были устремлены в одну точку…

Глава XII

Выступление охотников за невольниками. – Погребение короля островитян. – В горах. – У отшельника горы. – На пути к кратеру. – Буря. – Огненное море. – Возвращение под дождем, – Смертельная усталость. – Сбились с пути.

Выступление последовало рано утром. Полупьяная, оборванная толпа охотников за невольниками, состоявшая из самых разнообразных одичавших элементов, усердно обезьянничала нечто в роде военной дисциплины, представлявшей зрелище, скорее комическое, нежели внушавшее почтение. Сеньор Рамиро, по-видимому спал, не снимая шлема и шпаги, ибо по первому сигналу он вышел из своей палатки в полной готовности и тотчас начал отдавать приказания, очевидно, имевшие единственной целью – внушить уважение англичанам к его особе.

– Мы славно обработали это дельце! – сказал он с миной довольного мошенника, – и потому я охотно готов принести искупительную жертву! Не надо-ли вам провианта, господа? Одеял, или оружия? Распоряжайтесь моим имуществом, как своим собственным.

Лейтенант Фитцгеральд ответил разбойнику в отборных выражениях, согласившись принять от него пистолет или винтовку со всеми к ним припасами. – У нас нет никакого оружия, – закончил он свою речь, – и это уже одно неудобно. А пищу себе мы надеемся найти.

– Едва-ли! – возразил на это перуанец. – Вы пойдете по обширной, раскинувшейся на много миль, каменистой пустыне, где из почвы выбиваются огненные языки и серные пары. Большие пространства там покрыты лавой и лишь местами растет роскошная трава, большею же частью все пусто и безжизненно.

– И никакой животной жизни? – спросил Аскот…

– Напротив, там наверху водится множество коз, коршунов, орлов и ворон, змей и ящериц. Но до самой вершины вы все равно не доберетесь.

– Почему? – спросил лейтенант.

– На полугоре вы наткнетесь в ущельях на целое озеро расплавленной лавы, огромный бассейн который вечно кипит и брыжжет огнем и искрами. А кругом него постоянно образуются и разрушаются меньшие кратеры, извергающие раскаленную лаву.

– Должно быть это чудное зрелище!

– Для любителя! – ответил, пожимая плечами, предводитель флибустьеров. – Я не особенно увлекаюсь красотами природы.

– Но вы бывали на этой горе?

– Был когда-то, много лет назад… стрелял коз. Дорога трудная, второй раз не хотел бы делать ее…

С этими словами, он принял вид императора, принимающего, послов на аудиенции и приказал отпустить англичанам две винтовки и к ним штук двадцать патронов, и затем вместе с своей шайкой пустился в путь через ущелье в долину. Сеньор Рамиро кивнул на прощанье головой англичанам, рассыпавшимся в благодарности, и последовал за своей бандой, а наши друзья при этом имели возможность в последний раз пожать на прощанье руки некоторым из своих приятелей дикарей, которых уводили в неволю. Жалко было смотреть на их печальные лица и заплаканные глаза.

Идио шел сзади всех. Он едва держался на ногах, стан его согнулся и он казался за одну ночь постаревшим на десять лет. Он понял пожелания белых, сказанные ему на прощанье, и в ответ на них сказал несколько ласковых слов, которые заключил восклицанием: «Ка-Мега!»

Белые кивнули ему головой: Будь покоен, Идио, мы похороним его со всеми почестями, можешь быть уверен в этом. С этими словами они расстались навсегда.

С песнями и шутками перуанцы исчезли в тени горного ущелья и на вытоптанном и залитом кровью плоскогорьи стало тихо. Длинной вереницей, извиваясь змеей, то появляясь на поворотах ущелья, то скрываясь из глаз, двигался отряд охотников за невольниками с своей добычей и голова колонны была уже в долине, когда хвост её еще только что вступил в ущелье.

Молча, не теряя времени, белые собрали свои немногочисленные пожитки, а также скудную провизию, подаренную им сеньором Рамиро, и приготовились к предстоявшей им печальной церемонии. Когда камни и ветки, которыми был прикрыт труп, были убраны, яркий луч солнечного света упал прямо на лицо убитого короля. Из всех почестей, которые воздал бы ему его народ и которые состояли бы из бальзамирования, причем тело его было бы выставлено в марай, пения гимнов и призывания богов, теперь на долю его не пришлось почти ничего. В честь его не был принесен в жертву ни один человек из низшего класса, никто не рвал на себе одежды, не катался по земле от отчаяния… Вместо всего этого над могилой убитого была прочитана христианская молитва, а затем тело ею, покрытое зелеными листьями, было опущено в землю. Аскот и Антон нарвали множество белых цветов, но здесь, в горах, они не нашли ни каллы, ни роз, но лишь скромные мальвы, которые, как кажется, встречаются на всем земном шаре.

Прошло много времени, прежде нежели белым удалось выкопать заостренными палками, карманными ножами и острыми камнями достаточно большую яму и почти столько же времени потребовалось потом, чтобы закопать в ней тело убитого короля. На острове не водилось таких зверей, которые бы стали откапывать труп, но нашим друзьям казалось несовместным с их чувствами к молодому королю, чтобы прекрасное лицо его подвергалось опасности пострадать от дождей и непогоды. Последнее ложе Ка-Меги должно было предохранить от всяких случайностей.

– Как бы ни называли Тебя многочисленные Твои, не похожия друг на друга, дети, – так закончил свою молитву над могилой короля Фитцгеральд, – как бы ни чествовали Тебя Твои народы, в великолепных ли храмах, осененных крестом, или в марай среди животных и плодов, принесенных Тебе в жертву… услышь наши мольбы, пошли этому умершему мир в его могиле и отпусти ему его прегрешения. Аминь.

Луч солнца упал на могилу, белая бабочка медленно порхала над черными комками земли и потом понеслась, утопая в сияньи голубом, с одного цветка на другой, все дальше… и дальше…

– Теперь мы исполнили свой долг по отношению к нашему другу, – заметил Фитцгеральд, – пора подумать и о самих себе. Прежде всего надо позаботиться о провианте.

– Там неподалеку я видел бататы.

– И хлебные пальмы. Не достает только ягод и апельсинов.

– Пожалуй, и в воде будет чувствоваться недостаток, – заметил унтер-офицер. – Источники реки, которая впадает в море, находятся здесь по близости.

– А выше в горах их, конечно, же будет.

– Зато в вымоинах найдется дождевая вода… Разумеется, среди лавы какие же источники.

В виду этого белые наполнили водой все свои горшки, нарвали орехов, плодов хлебного – дерева и бататов. Вершины горы рисовались своими зубцами высоко на небе над головами путников.

– Вероятно, сегодня мы еще успеем сделать около четвертой части нашего пути, – заметил Аскот. – Дойдем до огненного озера. Туземцы приносят там свои жертвы богине Пеле.

– А следовательно туда ведет более или менее удобная тропинка. Идем!

Связки плодов и сосуды с водой были привешены к длинным жердям, за которые взялись, чтобы нести их, по двое солдат; Мульграв и лейтенант, вооружившись обеими подаренными им винтовками, открыли шествие.

У подножия горы расстилались, утопая в зелени, глубокие долины, по откосам их карабкались козы, разбегавшиеся, подобно пугливым птицам, при приближении к ним путников.

– Надо было бы постараться поймать хоть одну матку с несколькими козлятами, – говорил Антон, стараясь заглушить тоску, которая грызла его сердце, – как знать, придется-ли нам когда-либо покинуть этот остров.

– Ну, зачем так думать, – ответил ему унтер-офицер. – Впрочем, на обратном пути можно будет подумать и об этом; а теперь это было бы преждевременно.

– Посмотрите там на эту небольшую плантацию хлебных деревьев… можно подумать, что над ней потрудились руки заботливого хозяина, такими правильными рядами они рассажены.

– Да, мне кажется, что эта рощица обнесена каменной стенкой, – сказал лейтенант, присматриваясь.

– Совершенно верно! – воскликнул Антон.

– Настоящая стена, вышиной не меньше шести или семи футов!

– Конечно, это сооружение рук человеческих, я даже различаю в нем узкую трещину, которая, вероятно, служит входом в ограду.

– В таком случае, быть может, там найдется и живое существо…

– Без сомнения, и даже не одно!

Лейтенант вооружился подзорной трубой и внимательно осмотрел это странное сооружение. Все стояли кругом в ожидании.

– Ну, что же, Мармадюк?

Фитцгеральд покачал головой. – Странно! – сказал он. – Эта постройка имеет вид небольшой крепостцы. Я вижу каменный дом, стену ограды, лестницу и еще нечто для меня непонятное. Во всяком случае здесь живут люди.

Все по очереди смотрели в подзорную трубу, но никто не мог решить этой загадки, и, наконец, решено было подойти, и если здесь живут люди, то постучаться к ним в дверь.

До этой постройки было еще далеко, а солнце уже сильно припекало. За зеленой поляной снова начинался лес, на опушке которого и находилось загадочное здание; приходилось подыматься все в гору и в гору и это давало себя чувствовать ногам путников.

– Там есть настоящий сад, – сказал Аскот, указывая на странную постройку в пустыне. – Плодовые деревья стоят правильными рядами, я вижу между ними хлопчатник, целые группы таро, мирт, бататов и типа.

– Вход загорожен брусом!

– А то, что издали мы не могли понять, цистерна с водой.

Они ускорили шаги и вскоре подошли к входу в ограду, загороженному перекладиной; здесь они остановились в нерешимости, снять ли этот запор и войти?

Фитцгеральд захлопал в ладоши. Если по близости есть живой человек, то он, конечно, поймет этот сигнал.

Все было по-прежнему тихо кругом и только когда этот сигнал был повторен несколько раз, в дверях показалась фигура почтенного старца с белой, как лунь, бородой, ниспадавшей почти до пояса и с такими же волосами, спускавшимися густыми локонами на плечи. Этому пустыннику было не менее ста лет от роду, судя по виду; черты лица его выражали кротость, а высокий благородный лоб обнаруживал в нем мыслителя, кругозор которого превосходит обычный уровень.

– Ну, теперь, покажи-ка нам твое знание языков, Аскот! – воскликнул лейтенант.

– Очень рад показать. Прошу внимания.

Он низко склонился перед стариком, взад его руку и в знак почтения положил ее к себе на голову.

– Малигини гу! – произнес он при этом.

Пустынник снял перекладину, заменявшую дверь, положил ее в сторону и дружеским жестом пригласил белых войти.

– Э алога! – произнес он. – Алога ое!

– Это значит: «добро пожаловать!» – воскликнул Аскот.

– Ты в этом уверен, молодой филолог?

– Совершенно уверен, милый Мармадюк. Я ведь и убежал из пансиона и приплыл к вашему кораблю только для того, чтобы сделаться у вас переводчиком.

Фитцгеральд покачал головой и засмеялся. – Ты один из всех нас дал себе труд учиться туземному языку, – заменил он, – и этой заслуги у тебя никто не отнимает, Аскот. Ну, пойдем же!

Они вошли через узкую трещину в стене в большой вполне благоустроенный сад, где все производило впечатление крайнего безупречного порядка и чистоты. Грядки были тщательно выполоты, молодые стволы и ветки подвязаны, а обремененные плодами ветви подперты надежными подпорками. На каждом листке, на каждом цветке виден был заботливый и неутомимый уход владельца.

Все кругом было сделано из лавы, грабли и лопата, которыми работал пустынник, его молоток и скамья в тени высоких фруктовых деревьев, точно также дом и самая ограда, окружавшая со всех сторон эту усадьбу. Куски лавы были сложены в виде очага, тонкий заостренный кусок лавы служил ножом. Пустынник, вероятно, употребил многие годы еврей жизни на то, чтобы снести сюда все эти большие и маленькие камни сюда в пустыню из непосредственного соседства с огненным озером и выстроить себе из них это уютное жилище.

Теперь он предложил своим гостям все, чем была богата его прохладная тенистая каменная хижина с соломенной крышей, – спелые фрукты, печеные овощи, яйца, вынутые им с горячего пепла, и напиток из толченого корня тип, чрезвычайно приятного вкуса.

Как и его земляки, этот отшельник, едва ли когда-либо видел белых людей, но несмотря на это не обнаруживал ни малейшего любопытства и сохранял ту же полную спокойного достоинства осанку, которая не покидала его во все время, пока он показывал неожиданным гостям свое незатейливое хозяйство.

Он показал им яму с бродящей в ней мякотью хлебных плодов, приготовленный из этих перебродивших масс напиток «пои», с чрезвычайно своеобразным прохладительным вкусом, и, наконец, целые запасы лука, сушеных овощей и яиц. Старец, видимо, приготовлялся к приближавшемуся суровому времени года и даже устроил нечто в роде сарая, в котором было сложено сухое топливо.

В хижине оказалась постель из соломы, постланной тонкими циновками, небольшой жертвенник и седалище возле двери, большой плоский камень и деревянная колотушка для приготовления тапы – и больше ровно ничего. И здесь замечалась крайняя чистота, на каменном полу не было ни соломенки, циновка, заменявшая дверь, была украшена красивым узором. Цистерна, находившаяся у ограды, представляла собой образец терпения и изобретательности.

Возле самой стены этой усадьбы проходило крутое, лишенное всякой растительности ущелье, скорее похожее на глубокую расселину, тянувшееся с вершины, горы и спускавшееся вниз до самой долины. По этому ущелью сбегала вниз дождевая вода после весьма частых в этой местности и бурных гроз. Старец сумел задержать в нем при помощи плотины эту бурную и непокорную стихию, заставив ее служить себе.

Издалека он натаскал сюда песку и камней и с помощью сухих веток соорудил нечто в роде вала, через который вода должна была переливаться, чтобы попасть в большой каменный бассейн и здесь вода отстаивалась от примеси пыли, причем сверху, для того чтобы она не нагревалась, старик прикрывал ее циновками.

Отшельник смотрел на своих гостей с улыбкой. При содействии Аскота он пригласил их посидеть минутку возле бассейна, и затем принес им сюда целую корзину с крошками от печеных плодов хлебного дерева и поставил ее перед ними на землю. Потом, взяв в рот два пальца, он пронзительно свистнул. На этот свист отовсюду стали слетаться голуби и дикия куры, вскоре покрывшие всю площадку перед домом. Великолепные пестрые петухи гордо выступали среди этого царства пернатых, тут же бегали едва оперявшиеся цыплята, ворковали пестрые голуби и суетилось множество разных певчих птичек, не исключая и нескольких попугаев. Все это чирикало, кудахтало, щебетало и усердно подбирало крошки, которые сыпал им отшельник щедрой рукой; очевидно, это угощение пернатых был его ежедневным развлечением.

Тем временем старик принес несколько тыкв и плоскую каменную чашку, которые наполнил водой из своей цистерны и предложил своим маленьким гостям в заключение угощения. По-видимому, каждая порода, твердо знала сосуд, предназначенный для неё, и жадно набрасывалась на питье; так как отсутствие влаги сильно сказывалось в этой безводной местности.

Хлопнув в ладоши, отшельник заставил своих гостей также быстро разлететься во все стороны, как они слетелись к нему на его свист, и опять с выражением полного удовольствия посмотрел на белых. Эти сад, цветы и птицы составляли весь его мир в течение всей его жизни, быть может, продолжавшейся уже не одно поколение. Что привело его сюда, в эту негостеприимную местность? Может быть, тяжкое, неизлечимое горе?

Аскот выложил все свои знания местного наречия для того, чтобы объясниться со старцем, но в результате тот только качал головой. – Твори волю-богов, сын мой, и будешь счастлив! – вот все, что отвечал ему отшельник.

Быть может, было время когда и он жил внизу, в деревне своих соотечественников, играл и смеялся вместе с ними, участвовал в их пиршествах и боях… но затем нагрянула та беда, страшнее которой не бывает в жизни человеческой, преступление, за которым следовала потеря навеки душевного мира. Он бежал в пустыню и начал новую жизнь среди цветов и птиц, в полном уединении.

Аскот покачал головой. – Страшно жить таким образен, – произнес он, – совершенно одному, никогда не видя человеческого лица, не слыша человеческого голоса! В этот момент из-за ограды выглянула черная рогатая голова с дикими огромными глазами и в ту же секунду скрылась, но молодые люди уже успели рассмотреть, что она принадлежала огромному быку. Они подбежали к стене и увидали, что за нею, на поляне, мирно паслось от тридцати до сорока голов горных быков, с виду совершенно похожих на наших домашних коров и быков и такого же, по-видимому, кроткого нрава.

Хорошенькие, бурые и пестрые телки весело прыгали вокруг маток, а огромный черный бык, только что заглядывавший за ограду, мычал и посматривал во все стороны, словно чувствуя на себе ответственность за все стадо и готовясь предупредить малейшую опасность, которая могла бы ему грозить.

– Надо будет впоследствии захватить какого-нибудь молоденького теленка из этого стада, – проектировал Антон. – Может быть корова пустится следом за ним и ее удастся заманить таким образом в какую-нибудь яму, где было бы легко сладить с ней.

– Но ведь если она пойдет за теленком, то не иначе, как с целью защитить его?

– Конечно; стоит только теленку зареветь, как она бросится за ним очертя голову.

– Но в таком случае к ней и подойти будет опасно.

– И очень. Надо будет сесть возле ямы в засаду.

Фнтцгеральд поднялся. – «А пока двинемся дальше, – сказал он, – Аскот, попроси у старика воды».

Отшельник охотно исполнил желание гостей. Провожая их, он тревожно посматривал на вершину горы и, наконец, жестами осведомился, не имеют ли белые в виду взойти на нее?

Когда они дали ему утвердительный ответ, он покачал головой. – Молния! – перевел его слова Аскот. – Гроза, буря и сильный дождь.

– Другими словами – нам угрожает непогода! Но я думаю, что это нам не должно помешать. Дождь, который льет на огненное море, должно быть представляет собою редкостное зрелище.

– Но там наверху очень холодно, – предостерегал отшельник. – Очень холодно, замерзнуть можно. Ветер разносит огонь, как солому.

Но наши друзья не совсем понимали старика, из его речи им были знакомы только некоторые слова, а потому они и не выяснили себе действительного размера опасности. Думая, что им предстоит только какое-либо забавное приключение, они распростились с отшельником и тронулись в путь, уже позабыв его предостережения.

– Старик мерзнет даже на солнце, – насмешливо заметил про старика унтер-офицер, – быть может, он трусит и перед громом и молниею, принимая их за враждебные человеку силы.

– А я так не могу выразить, – кивнул Антон головой, – как был бы я рад холоду. Ах, если бы этак хорошенький норд-ост, вот-то было-бы блаженство!

Все с этим согласились и хотя старик еще раз настойчиво повторил им вслед: – Холодно! – путники, не обращая на это внимания, пошли своей дорогой. Старик наделил их печеными хлебными плодами взамен сырых, вареными яйцами и сладким луком, испеченным в горячем пепле. Затем он спросил их, из чего они будут разводить огонь наверху.

– Из дров! – ответил Антон.

– Но их там нет!

Фитцгеральд засмеялся. – Ну, значит у нас там будут только холодные блюда. Это не повредит удовольствию.

Отшельник сказал еще несколько слов, которых никто не понял, пожал всем руки и еще раз покачал головой, запирая за ними дверь перекладиной.

Медленно войдя в хижину, он бросил на жертвенник ветку с цветами и когда цветы осыпались с неё, в ужасе всплеснул руками. Мрачная богиня Пеле не приняла его жертвы, напротив, она даже намеревалась предать смерти в своих каменных пустынях всех этих молодых, полных жизни и здоровья, людей; она хотела отомстить за вторжение их в её владения.

Старик принес из сада еще одну ветку, а уже осторожно возложил ее на алтарь.

Розы опять осыпались и лепестки их, словно снегом, покрыли каменный пол хижины.

– Пеле! – бормотал отшельник. – Пеле!

Он произнес вполголоса длинную молитву, воззвание к высшим богам. Он думал о завывающей буре, развевавшей серные пары по скалам и утесам, ему мерещилась глубокие трещины, пересекающие пустыню, облака серной едкой пыли.

– Пеле! – шептал он, – Пеле!

Рискнули ли бы наши друзья продолжать путь, если бы знали мысли отшельника! Не поколебалось ли бы дерзкое решение взойти на эту гору этих веселых, самоуверенных молодых людей?

Едва ли. Но его предостережения лишь на половину были ими поняты. Им казалось совершенно неслыханным беспокоиться о холоде и буре, когда они обливались потом, когда, от жары платье прилипало к телу и солнце припекало как огнем.

– У нас хватит провианта дня на два, – заметил Аскот.

– А с вершины горы мы увидим наш корабль! – прибавил лейтенант. – Наш пустой… мертвый корабль!

– Современем у него опять будет экипаж и он отвезет еще нас в Австралию к твоему отцу, Антон!

Мальчик, вздохнув, отвернулся.

Они бодро шли в течение уже многих часов все в гору, и не выходя из того леса, на опушке которого они нашли усадьбу отшельника. Наверху росли акации и лавры, затем пошли кустарники, вереск, еще дальше скудная, жесткая трава, и. наконец, пустыня.

На каждом шагу из-под ног путников сыпались осколки лавы, с треском катившиеся вниз, пыль поднималась всюду, куда они ни ступали. Но они не только не замечали никакого холода, а, напротив, воздух становился душным; небо заволакивалось черными тучами с какими-то странными желтыми и голубоватыми, краями, иногда в воздухе раздавался грохот, – очевидно, собиралась гроза.

– Надо бы поискать, нет ли здесь пещеры какой-нибудь? – сказал Аскот.

– Среди лавы? Едва ли!

– В таком случае, нас скоро промочит до костей.

– Что за беда! Во всяком случае, мы уже совсем недалеко от огненного моря, посмотрите туда: несмотря на дневной свет, можно различать пламя, выбивающееся из горы.

– Да. Очень возможно, что огненное озеро находится за той грядой утесов, которые видны вправо на горизонте.

– Пусть дождь льет себе, а мы-таки взглянем на это чудо природы. Нам ли не приходилось мокнуть!

– Оглянитесь ка назад, господа! – воскликнул унтер-офицер, – какое чудное зрелище!

Все последовали его приглашению и крик восторга чуть не вырвался даже у матросов, видавших всякие виды. Зеленеющий лес спускался терассами на необозримом пространстве вплоть до берега моря, которое словно голубым поясом окружало остров. Отсюда невозможно было различить ни хижин людей, ни каких-либо признаков их горя и взаимной вражды, ни каких-либо живых существ. Кое-где в зеленом море леса виднелись словно островки отдельные поляны, покрытые травой; но если тут и паслись мирно какие-либо животные, то с этой высоты их невозможно было бы разглядеть.

Остров представлялся совершенно пустынным. Казалось самый невозмутимый мир царствовал в том месте, которое было так недавно ареной кровавых битв и сцен, где Ту-Ора был принесен в жертву богам, а Идио уведен в рабство, где повелитель всей страны, Ка-Мега, был предан земле руками чужестранцев без подобающих его сану почестей и церемоний.

Между тем на небе все продолжали собираться тучи, обволакивавшие все однообразным, зловещим желтовато-багровым покрывалом. Высоко в небе пронеслась ворона с неприятным хриплым карканьем.

– Это вестники несчастья! – сказал Антон.

– Неужели ты так суеверен?

– Нет, но почем знать, какими голосами пользуется Бог, чтобы оповещать людей о бедствии?

Никто ему не ответил. В природе воцарялась грозная тишина и все мало-помалу подпадали под её влияние.

Аскот указал на вершину и привлек общее внимание к горам. Вид их теперь совершенно изменился. Сколько можно было взглядом окинуть, видна была мертвая бесприютная пустыня, покрытая обломками лавы, и нигде не заметно было никакой тропинки. бесформенные массы громоздились одна на другую, и сердце у каждого из путников невольно сжималось при взгляде на эту унылую картину.

– Мне кажется, – заметил лейтенант, – начинает темнеть. Не лучше ли поторопиться.

Матросы, которые несли воду и провиант на длинных жердях, постоянно сменялись, так как идти здесь и без ноши было очень тяжело. Но вот поднялся ветер, закружилась: в воздухе пыль, засоряя глаза, и из туч сверкнула молния.

– Слава Богу, наконец-то будет прохладнее.

– Но, посмотрите, как быстро стало темнеть! Моря вокруг острова уже не стало видно.

– Там направо в камнях словно вырублены ступени! – вдруг воскликнул Антон…

– И в самом деле! – подтвердил унтер-офицер. – А вот, смотрите, господа, что-то в роде небольших алтарей! На одном из них еще видны остатки жертвоприношения – орехи и фрукты.

– Ура! Значит, эти ступени ведут к огненному озеру.

Все оживились, несмотря на то, что начали падать крупные капли дождя, угрожавшего перейти в ливень; но зато пыль заметно улеглась. По грубым ступеням, высеченным в лаве и в камнях, было довольно удобно карабкаться, в воздухе становилось все прохладнее, а вскоре ветер стал казаться разгоряченным лбам путников и совсем ледяным.

– Ну, кажется, тут и конец нашему благополучию, – с беспокойством заметил лейтенант.

– Я еще не могу пожаловаться, – отозвался Антон. – Я так рад этой прохладе.

Многие из путников уже развертывали свои одеяла и кутались в них. Среди наступавшего мрака все ярче вспыхивали огненные языки, выбивавшиеся из горы, в воздухе слышался залах расплавленного металла. Вот и последние ступени и дальше перед путниками открылась громадная природная арка, которая вела в узкое ущелье. Колоссальные формы этих самой природой устроенных ворот производили впечатление развалин портала древнего замка.

Сквозь эти ворота уже видно было как сверкает и светится огненное озеро и сердце у каждого невольно содрогнулось при виде этой прекрасной и в тоже время страшной картины. Расплавленные массы потоками лились из недр вулкана, а на встречу им неслась ледяная буря. Непрерывное оглушающее шипение раздавалось в воздухе, от времени до времени сопровождаясь раскатами грома, заглушавшими все другие звуки. Казалось, здесь все стихии восстали одна на другую – и обычный порядок жизни прекратился.

– Какой грохот! – воскликнул лейтенант.

Аскот и Антон уже подбежали к краю огненного озера, остальные в нерешимости последовали за ними. Футах в двадцати под ногами наших друзей находился совершенно круглый громадный бассейн, со всех сторон окруженный утесами, настоящее озеро, в котором кипела жидкая, раскаленная докрасна лава. Подземный огонь поддерживал в этой массе постоянное кипение; иногда из неё вылетали и брызги и тогда клочья раскаленной лавы ударялись в окружающие скалы, и подобно красным цветкам, висели на них, пока остынув и обратившись в губчатый кусок шлака не отваливались от камней и не падали обратно в пламя озера. Их сменяли новые брызги и это явление шло непрерывно.

Словно седые великаны громадные утесы обступили со всех сторон огненное озеро и во многих из них были сотни больших и малых трещин и расселин, из которых то и дело вырывались языки пламени, тогда как самые скалы темными массами уходили в небо. Глубоко внизу по самым краям бассейна с кипящей лавой образовалось несколько отдельных, действующих кратеров, из которых по временам вылетали то камни, то пепел или лава, то целые облака дыма и пара. Камни грузно падали в озеро и из-под них во все стороны разлетались брызги, целые снопы, сверкающих как бриллианты, искр.

А над озером на небе стояло грозовое облако, из которого змеились молнии, то и дело зигзагами ударявшие в землю. Куда ни взгляни, всюду пламя, огонь, искры. Отовсюду слышались треск, грохот, шипение, волнами ходил огонь, земля и небо осыпали друг друга снопами искр и пламени.

Дождь все усиливался. Крупные, тяжелые капли его падали в кипящие массы, тут же обращались в пар, смешивались с парами и дымом, вырывавшимися из кратеров, и то серым, то синим облаком застилали бездну. Облака паров и и дыма то крутились, как пыль, поднятая во дороге движущимися войсками, то принимали вид каких-то сказочных существ с головой дракона и телом гигантской змеи… Эти образы так же быстро исчезали, как и появлялись, необычайные по своему разнообразию формы, ползли отовсюду, расплываясь или изменяв прежде, чем глаз успевал схватить их очертания и масса быстро сменявшихся впечатлений утомляла и наполняла страхом душу зрителя.

Наши путники не могли вымолвить ни слова. Это грандиозное чудо природы производило подавляющее впечатление, сковавшее все уста. Никто из этих онемевших от изумления людей никогда не подозревал самой возможности существования подобных удивительных явлений. Одно было ясно для всех, – это, что бедным, невежественным островитянам такое место не могло представляться иначе, как жилищем злых, угрожающих человеку сверхъестественных сил. Дикому первобытному уму не могло не казаться, что там, где огонь вырывается из земли, где в глубине происходит какая-то грозная могучая работа, там должны обитать враждебные силы, которые нужно умолять о пощаде, с которыми нужно примиряться при помощи жертвоприношений, чтобы они не совершили опустошительного набега на мирные деревни и не обратили их в груды развалин и пепла.

Не удивительно, что у всех жертвенников, на устах всех молящихся со страхом повторялось имя грозного божества: «Пеле! Пеле!»

Молнии сверкали все чаще и сильнее, все громче бушевала буря между скал. Усталые путники уныло переглядывались. Хаос в природе путал все мысли в голове. Облака черной пыли осыпали лица, тело обдавало то невыносимым жаром, то леденящим холодом, дождь давно уже промочил каждого до костей.

Аскот первый указал на выход из ущелья, приглашая этим жестом пуститься в обратный путь.

Еще один взгляд на поразительное зрелище, которое приковывало к себе глаза зрителя, и все вышли из ущелья и вступили в область урагрна, свирепствовавшего с странной силой и словно соперничавшего своими оглушительными мелодиями с громом, без умолка грохотавшим в небе. Но и тут путникам негде было укрыться от расходившихся стихий и так же, как на берегу огненного озера, не было возможности перекинуться словом.

Отвесные стены ущелья все-таки представляли собой хоть какую-нибудь защиту, а каково будет на совершенно открытом месте, возможно ли будете даже идти в такую бурю по той трудной дороге, по которой пришли сюда?

– Я бы предпочел сидеть теперь в хижине пустынника, – сказал кто-то.

– А я нет! – возразил Аскот. – Право нет. Что за беда, если мы немножко промокнем? Такая буря не может долго продолжаться.

– Не остаться ли нам здесь на ночь, сэр?

– Да, что вы на это скажете, унтер-офицер?

– Гм! Я бы предпочел хоть немного спуститься пониже. Может быть попадутся более крупные глыбы лавы, за которыми можно было бы укрыться хотя бы от ветра.

– В таком случае, вперед! – скомандовал Фитцгеральд. – Право, я никогда в жизни не видывал такой бури.

– Отшельник предупреждал нас!

– Эй, ребята! – кричал Мульграв. – Не унывайте по поводу таких ничтожных неудобств. Мы столько времени жались, словно селедки, под палящими лучами солнца, терпя голод и жажду, так могут ли нам, повредить сырость и холод? Смотрите только себе под ноги, чтобы не оступиться!

– Молния будет освещать нам путь!.. Ну и воет же ветер!

Прошло не меньше полчаса, прежде чем путники, спустились с гигантской лестницы. Внизу было меньше пыли в воздухе, но за то ноги ступали по размягченной клейкой массе, которая прилипала к сапогам и словно пудовые гири затрудняла каждый шаг. Дождь лил потоками, слепил глаза и промочив до нитки шерстяные одеяла, в которые путники кутались, обратил и их в страшную тяжесть. При блеске молнии путники вглядывались в предстоявший им впереди путь, казавшийся бесконечным. Справа от них поднималась каменная гряда, отходившая от кряжей, окружавших огненное море, слева и прямо от них тянулась неприветливая угрюмая пустыня. Ни одной былинки не торчало из почвы, усыпанной обломками камней и глыбами лавы, ни одно дерево, ни одна скала не сулили усталым людям убежища от непогоды. И снова высоко в небе закаркал зловещий ворон.

– Ну, меня-то не напугаешь! – со смехом крикнул ему Аскот.

Но и его неизменное мужество начинало колебаться. Ведь такие пузыри на много миль тянулись по всему острову, на них не попадалось ни лужайки, ни деревца, никаких животных, только зловещее карканье ворон раздавалось здесь, да шуршала ящерица между камнями. Удастся ли найти здесь дорогу к зеленеющим полям?

– Мармадюк! – воскликнул он, наконец. – Уверен ли ты, что мы не сбились с дороги? Лейтенант запнулся. – Когда мы шли сюда, лестница была у нас вправо, следовательно, нам нужно было держать теперь влево… мы так и сделали. – Но я не узнаю этого места! – воскликнул Аскот. – Здесь как-то меньше глыб лавы и вся местность имеет более плоский характер.

– И мне так кажется, – заметил Антон.

– В таком случае, сделаем привал и закусим, хотя бы подмоченными хлебными плодами. Слава Богу, что влага не могла проникнуть в самые ядра орехов.

Мульграв ногами ощупал почву. – Здесь немыслимо остановиться, сэр! Всюду лежать камни в голову человека величиною.

– И чересчур пахнет серой!

– В таком случае, идем дальше, дети мои. С первым дучем солнца нам станет лучше!

– Да, но до утра еще далеко, сэр… А молния сверкает реже прежнего.

– И дождь… слава Богу… будто утихает.

Они прошли еще порядочное пространство, прикрывая глаза руками от ветра, который дул с такой силой, что даже говорить можно было не иначе, как повернувшись спиной к ветру. Теперь приходилось вступать в непосредственное единоборство с рассвирепевшей стихией и каждый путник мог ежеминутно опасаться, что в этой борьбе силы изменят ему.

– В воздухе чувствуются пары, – заметил кто-то.

– И при том серные! Что если мы идем прямо к расселине в земле?

– Пустите меня вперед! – крикнул Фитцгеральд. – Камни трещат и сыпятся из-под ног… это настоящая адская дорога…

– Я пойду с тобою, – объявил Аскот.

– Останься со всеми – приказываю тебе, как начальник экспедиции!

В этот момент он споткнулся. – Перед нами, как будто, виден свет… Или меня обманывают глаза?

– Нет, сэр, нет! Ради Бога, осторожнее! Это наверное та расселина, из которой выходят серные пары.

В этот момент молния на секунду осветила окрестность. У самых ног наших путников зияла широкая трещина, из которой клубились густые облака испарений, по временам подергивавшиеся желтым отблеском, который, очевидно, являлся отражением пламени, бушевавшего глубоко в земле. Идти дальше в этом направлении было немыслимо, но также немыслимо было я повернуть назад и идти против ветра, и таким образом оставалось только пробираться вдоль расселины, куда бы ни завела эта дорога.

Среди матросов начинался уже ропот. – Кто сюда забрался, вряд ли выберется обратно!

– И я так думаю! И подумаешь, что мы давно, уже были бы на берегу моря…

– Тсс! Лейтенант услышит!

– Пусть слышит! Нас послали на землю за провиантом… если уж на то пошло!.. зачем же было забираться туда, где ничего нет, кроме камня?

– Ну, полно, ведь мы же пошли сюда по своей охоте. Лейтенант не запрещал нам идти одним, к нашему судну. И у него не было никакого способа предотвратить то, что случилось.

Фитцгеральд не слышал этого разговора, он храбро шел вперед, но и у него невольно раздался в голове вопрос: – «чем это все кончится»?

Дымящаяся рассеянна уходила все дальше вверх в горы в угрюмую дикую пустыню, но постепенно грунт становился тверже, на гладкой поверхности лавы становилось все меньше осколков выветрившихся горных пород, обращавшихся в пыль, и здесь можно было уже расположиться на отдых.

Буря относила в противоположную сторону облака серных паров, но за то с другой стороны не мало беспокоила путников. Ветер дышал на них невыносимым холодом, даже разговаривать было трудно; быть может, во всем свете не нашлось бы хуже места для отдыха, но сил не было идти дальше; путники легли на земле под дождем и бурей, мокрые до костей и усталые до потери всякого мужества.

– Это тесто, которое здесь называют хлебом, невозможно есть! – вздохнул один из матросов. – И воду мы совершенно напрасно таскали в такую даль!

– Не ворчи, Билль! Вспомни, чего бы мы не отдали в свое время на палубе «Короля Эдуарда» за какие-нибудь несколько капель той воды, что бежит по этим камням.

– Там они были бы благодеянием, а здесь это чистое мучение.

– А еще охотник за невольниками уверял нас, что ходил сюда стрелять диких коз! Какие тут козы в такой холод.

– Козы водятся не здесь, а разве возле жилища отшельника. Не могло же придти в голову тому флибустьеру, что мы заберемся на такую вышину.

– Да, это было довольно глупо, – проворчал Билль.

– Хотя бы ночь прошла скорей! Может быть где-нибудь по близости окажется ущелье, по которому можно спуститься в долину.

– До утра недалеко, – заметил Фитцгеральд, – теперь по меньшей мере уже два часа.

– Да, не более того. А небо по-прежнему покрыто черными тучами.

Снова наступила длинная пауза. Некоторые из матросов лежали на мокрых одеялах, не двигая ни одним членом. Руки и лица у них были холодны как лед.

Унтер-офицер расшевелил их, окликнул по имени и заставил подняться. – «Идем, ребята, идем… не давайте себе впадать в оцепенение… неужели вам хочется замерзнуть?»

– Да! – пробормотал один из них. – Да!.. Хот какой-нибудь конец… лишь бы поскорее…

Другой лежал как мертвый и от него нельзя было добиться никакого ответа.

– Мульграв, идут ли у вас часы?

– Нет, сэр! Верно в них попала вода!

– И мои тоже стоят. Господи, помилуй нас!

Унтер-офицер между тем оттирал и тряс бесчувственного, хотя и у самого руки совсем окоченели; молодые люди, особенно Аскот, которого ни на минуту не покидала его насмешливость; деятельно помогали ему.

– Ну эта прогулка оставит по себе воспоминание по гроб жизни! – воскликнул он.

– Да, если только останется кто-нибудь в живых, чтобы вспоминать о ней.

– И, полно, какие глупости! Ну кто же умирает от нескольких капель воды?

Между тем бесчувственного матроса растрясли таки, принудили сделать несколько шагов и таким образом заставили его снова бороться со смертью: двигать руками и ногами, держаться на ногах без посторонней помощи и т. п., до тех пор пока несчастный не пересилил наступавшее уже оцепенение. Все остальные тоже ходили взад и вперед, или боролись друг с другом, ибо к стоянке их на холодной, как лед, земле уже ползла, подобно страшной змее, бледнолицая смерть, и только бодрствуя и борясь, можно было избежать её объятий.

Ночь эта тянулась по истине бесконечно!

К утру дождь прекратился, но холод усилился. Все стало покрываться ледяной корой, в воздухе стали кружиться снежинки. Снег!.. снег на родине пальм и апельсинов!

Прошел еще один длинный, тоскливый час, и, наконец завеса из туч стала светлеть, и из-за нее выглянуло солнце. Ночные тени еще лежали в глубине ущелий, утренняя заря еще боролась с мраком, но было уже достаточно светло, чтобы осмотреться и определить, где. именно пришлось провести им ночь.

И тотчас же десятки рук указали на отблеск пламени, просвечивавший багрянцем сквозь мрак… Раздался общий крик от которого никто не мог удержаться. Далеко внизу под ними волновалось и бурлило огненное озеро… Вместо того, чтобы спускаться к лесу, они незаметно ушли еще выше в гору и теперь ночевали над огненным озером.

Красавица утренняя зорька нежно трепетала на высоком небе над этим морем огня, наконец, брызнули первые лучи солнца, разом проникшие во многие темные ущелья, местами покрывая розовым отблеском глубокие пропасти, и вершина горы с её вечными снегами зачервонела. Отдельные снежинки еще недолго покрутились в воздухе… буря вдруг прекратилась и в несколько мгновений в воздухе, который только что так. сильно колебался, стало совершенно тихо.

– Слава Богу! – сказал, переводя дух, лейтенант. – Теперь, мы разыщем вчерашнюю дорогу… Ну, дети мои, – продолжал он, возвышая голос, так как никто не отозвался на его восклицание, – ну, дети мои, еще неможко усилий и всем бедам – конец!

Ропот пробежал в кучке матросов. – Нигде не видно ни следа дороги!.. Высокие деревья леса кажутся отсюда не более как тенями на горизонте… добраться ли нам туда… это большойвопрос!

– Но ведь нужно уже попытаться, ребята!

– Чу! – воскликнул Аскот. – Что это было?

– Буря возвращается… гром!

– Нет, нет! Совсем другие звуки!.. Я…

Он не мог договорить. Грохот и гул, похожие на раскаты грома, но только более глухие, протяжные, наполнили воздух и вслед за тем, почва, на которой стояли наши друзья, заколебалась. Огромные утесы опрокидывались словно кегли, более мелкие катились, тяжело подскакивая, и исчезали в пропастях… Трудно было удержаться на ногах. Толчок был так силен, что многие наткнулись друг на друга, многие попадали. Все тревожно озирались с помертвевшими лицами.

– Землетрясение! – шептали они друг другу.

Кто-то указал на вершину горы, огненный венец которой меркнул при солнечном свете… Там образовалась широкая трещина!

– Почти на том месте, где мы стояли и смотрели вниз на море!

Действительно, из-за темной, стоявшей отдельно, как стена, гряды, из горы поднимался огромный столб дыма, в котором сверкали искры и снопы огня. Потом подземный гул снова повторился, казалось, что старая гора разваливалась на части, и наконец, с оглушительным треском столб огня вырвался из вновь образовавшегося кратера. Высоко к небу взлетели красные полужидкия массы расплавленного металла, тяжелые камни поднимались, подобно мячам, и наконец, полила кипящая, жидкая, пенящаяся лава. Потоки её катились как раз через ту темную, как бы отдельно стоявшую, гряду и затопили лестницу, по которой пришли вчера наши друзья, и маленькие алтари, которые они там видели… Вскоре вся долина, вся вчерашняя дорога из была затоплена огненными волнами лавы. Среди этого моря лавы огромным исполинским алмазом сверкала та отдельная гряда, но затем она внезапно заколебалась, наклонилась вперед, расселась на двое и рухнула в море огня. Брызги полетели под самые облака, искры, крупные и мелкие, словно снежинки, закрутились и заплясали в воздухе и затем все снова улеглось, и стало тихо, как ни в чем не бывало… Только огненное озеро бурлило по-прежнему. Оно целиком поглотило громадный кряж, грядой торчавший на горе… Все это явление продолжалось не более получаса. Затем гнев природы как бы утих, солнце весело заблистало на небе, свежий ветерок разогнал тяжелые сернистые испарения во все стороны, и сдул следы дождя пепла, сыпавшегося из новообразованного кратера… Наши друзья переглядывались.

– Что если бы мы не сбились с пути! – заметил Антон. – Что было бы с нами теперь?

– Сгорели бы живьем! – отозвался Мульграв, содрогаясь. – Страшно подумать!

Аскот молчал; скрестив руки на груди, он стоял спиной к остальной группе, и, быть может, никто в ней не был так сильно потрясен, как этот юноша, у которого при всяких обстоятельствах было насмешливое словцо наготове. Фитцгеральд, подойдя к нему, положил ему руку на плечо.

– Аскот, что если бы ты теперь был охвачен этой раскаленной лавой…

Молодой сорви-голова тотчас прервал его: – Сказать тебе, что было бы, Мармадюк?.. Ты, сделался бы будущим лордом Кроуфордом!

– Но, Аскот…

– Ах, пожалуйста, без нравоучений! я не могу их слышать!..

Он схватил за руки старого унтер-офицера. – Ну, Лоно, как дела? Не пора ли вам выжать наши одеяла, скатать их, горшки пошвырять в бездну, и пойти помаленьку туда, в вечно зеленеющую долину с её кокосовыми орехами и хлебными деревьями?

Старик кивнул головой. – Ничего лучшего, не хотел бы, молодой господин, но это не так-то легко.

– Я вижу море! – воскликнул Антон.

Лейтенант схватился за подзорную трубу, долго смотрел в нее и, наконец, обратился к своим товарищам с довольным видом. – Ну-с, господа, кому угодно поздороваться с нашим кораблем?

– Ах!.. Наш корабль!

Все теснились к трубе. Все эти иззябшие, голодные, измученные усталостью люди, хотели все-таки взглянуть на свой фрегат, на те доски и снасти, которые одни здесь напоминали им далекую родину. Там развевался британский флаг, там, среди этих утлых стен, которым постоянно угрожали бури и ветры, шла до сих пор их жизнь, ныне превратившаяся в цепь самых странных случайностей. Страстное желание вернуться туда вдохнуло новое мужество в этих людей, они простирали руки к своему судну, им хотелось птицей улететь на палубу этого дорогого им судна, качавшегося без руля и без ветрил по воле волн.

– Вперед! Вперед! – кричал Аскот. – Не будем терять времени.

– Стоит ли таскать за собой эти сосуды с водой?

– Непременно! Почем знать, сколько времени нам предстоит еще блуждать?

Одеяла скоро были отчищены и выжаты, затем то же самое сделали с кафтанами и шапками и, наконец, занялись исследованием местности. Где-нибудь должно же найтись ущелье, сбегающее вниз к далекому морю, иначе – все погибло! Никто из них не выдержал бы другой такой ночи во льду, под бурей.

Неебозримое пространство было занято вновь вылившейся лавой, которая уже застывала на поверхности в стеклоподобную кору, рассыпавшуюся в мелкие осколки при малейшем прикосновении, но в глубине еще имела температуру выше точки кипения воды; вероятно, еще много дней пройдет, прежде чем она остынет окончательно. Она образовала движущийся покров над старыми почерневшими и побуревшими слоями лавы, отливала всеми цветами радуги, местами пестрой змеей скатывалась в обрывы… и все-таки, куда хватал глаз, всюду дорогу в желанную долину преграждала лава.

Дальше и дальше уходили наши путники и сбоку от них все по-прежнему расстилалась горячая лава. Местами среди неё, словно островок, возвышался приземистый кустарник, с обуглившимися листьями, и ветками; трупы погибших насекомых усеивали стекловидную поверхность лавы вокруг таких островков. Всюду тишь, дикая неприятная пустыня.

– Но ведь есть же где-нибудь конец этого потока! – утешал Фитцгеральд.

– Да!.. но хватит ли у нас сил дойти до этого конца, вот в чем вопрос.

– Я больше не могу выдержать! – воскликнул один матрос.

– И я тоже. Этот убийственный холод!..

– Видишь те две глыбы, образовавшие угол между собой?.. Отдохнем там?

– Пожалуй… туда ветер не проникает…

– Помните, ребята, – предостерегал лейтенант: – кто заснет, тот погиб.

– Пуст так! Все равно из нашего положения нет выхода! Мы вертимся в заколдованном круге.

Гнев исказил красивое лицо Фитцгеральда. – Эй, ребята! И вам не стыдно это говорить после того, как мы так чудесно избегли верной смерти?

Ответа не было… матросы растянулись в найденном ими убежище, намереваясь заснуть. Вся их воля, все помышления не заходили далее настоятельной потребности отдохнут тут же, сейчас же… они повалились, как усталые животные, и глаза их моментально сомкнулись.

Фитцгеральд и унтер-офицер с отчаянием переглянулись. – Что делать? – спросил лейтенант. – Вот уж и белый день, а нет никаких шансов на спасение!

– Все-таки надо поискать дороги к лесу! – ответил Мульграв. – Если же среди наших людей окажутся непокорные, то останется только предоставят их собственной участи!

– И уйти одним, старина.

– Да, сэр!

Лейтенант покачал головой. – Я не могу согласиться, чтобы они погибли по собственному неразумию!

– А если мы останемся с ними, то их неразумие погубит и нас!

Фитцгеральд хотел что-то ответить на это, когда где-то вдали раздался пронзительный, пронзительный звук, давно всем знакомый… он повторился раз, другой… все чаще и чаще, с короткими паузами… и все ближе и ближе!

– Раковины тритонов! – воскликнул Аскот.

– Туземцы!.. они ищут нас!

– Это наверное отшельник послал их за нами!

– Вперед, вперед! Бежим к ним навстречу!

Глава XIII

Посланные отшельника. – Борьба с «ночными духами». – Ловля теленка и матки. – Давно неизведанная пища. – Под гостеприимным кровом отшельника. – В долину! – На палубе «Короля Эдуарда».

Все оживились и вскочили, как от электрической искры, растолкали заснувших товарищей и приложив руки ко рту принялись кричать изо всех сил. Выстрела нельзя было дать, так как весь порох отсырел, но зато люди, не переставая, кричали и свистали, и им усердно отвечали издалека туземные трубы из раковин. Туземцы, очевидно, уже знали местонахождение белых людей, ибо звуки их раковин заметно приближались и, наконец, показались высокие прически дикарей, украшенные перьями и раковинами, и толпа туземцев выбежала на площадку, где белые были так близко от неминуемой смерти.

– Добро пожаловать! – кричал им Аскот на их языке.

Они отвечали тем же; все дрожали от холода и тайного страха, словно стадо овец в бурю.

– Пеле! – кричали они, указывая на лаву, – Пеле!

– Да, Бог попустил и ваша Пеле порядочно здесь похозяйничала, детки! – ответил им Мульграв. – Не забудем мы никогда ночки, проведенной в её владениях!.. Вы, кажется, притащили циновок и жердей, ребята? – продолжал он, вглядываясь в ношу дикарей. – Но разве можно вбить, эти жерди в окаменевшую лаву? Это немыслимо.

Дикари, казалось, понимали каждый из жестов, которыми он сопровождал свои слова; они указали на долину, в том направлении, откуда появились. «Там, пониже!» выражали их слова и движения.

Аскот между тем узнал от, туземцев, что они шли на богомолье к страшной богине Пеле и остановились на ночлег у отшельника, от которого узнали о том, что белые ушли на гору. Он то и снабдил их съестными припасами, теплыми вещами и трубой из раковины, приказав розыскать белых, очевидно, заблудившихся в страшной пустыне. Добродушные островитяне с готовностью взялись за это дело.

Таким образом они и явились сюда и достигли намеченной цели. Пеле сама загородила им путь к огненному озеру, в котором она живет, теперь нет возможности принести ей установленные жертвы и оставалось только как можно скорее вернуться в хижину пустынника.

Совсем было упавшие духом, матросы окончательно ободрились. Теперь им было стыдно глядеть на лейтенанта и старого Мульграва, и они наперерыв хлопотали, чтобы как можно скорее двинуться в путь. Резкий ветер почти совершенно высушил одеяла, поэтому ноша их была уже не так тяжела, и хотя все устали до смерти, но теперь уже были в состоянии карабкаться по камням, несмотря на израненные до крови ноги. Все шли вслед за туземцами, полные надежды, что с каждым шагом приближаются к окончательному избавлению от всех напастей.

Уже по прошествии часа ходьбы оказалось возможным разбить палатки из циновок. Каменистая почва была еще и здесь очень твердой, но при помощи ножей и отточенных раковин ее уже можно было копать. Местами здесь уже показывались деревья и кустарник, пролетали большие птицы, и ветер свистал здесь уже не с такой силой.

Туземцы сложили свою ношу на землю, быстро набрали дров и камней, высекли огни и все вскрикнули от радости. Костер!.. Греться!.. Белые радостно протягивали окоченевшие руки к огню и в этом от них не отставали и туземцы. Все окончательно ожили и воспрянули духом. Тут же появился исполинский кусок свинины, совсем зажаренный, ароматный, вкусный… а за ним: овощи, коренья ти, большая бамбуковая фляга с кавой, водка из плодов перечного дерева. Отшельник, оказывается, обо всем подумал. Изголодавшиеся люди в волю наелись и напились, согрелись и теперь могли заснуть.

Палатки из циновок стояли вплоть возле костра, ток теплого гретого воздуха постоянно проходил через них и после всех мучений, пережитых белыми за эти сутки, глаза их сами смыкались. Все быстро заснули, не исключая обоих юношей и Фитцгеральда, у которого теперь с души спало тяжелое бремя.

Так проходили часы, наступил вечер, прошла половина ночи, а природа все еще брала свое, когда вдруг послышался топот множества лап, лай и визг, и всюду во мраке засверкали быстрые глазки, забегали проворные тени и целые стаи каких-то животных жадно набросились на остатки жареной свинины.

Первый проснулся Антон. – «Собаки!» – воскликнул он с изумлением.

Проснулись и все остальные товарищи, все с ощущением, что силы их совершенно восстановились; они выскочили из палаток и увидали бесчисленные полчища бурых собак, напоминавших наших волков и хищно скаливших зубы на людей.

Антон, выдернув первую попавшуюся жердь из палатки, бросился с ней на животных, думая разогнать их, как обыкновенных собак, помощью нескольких увесистых ударов, но необдуманность такого намерения тотчас же сказалась. Дикия собаки окружили его со всех сторон, рвали его за платье, за руки, за ноги и не замедлили бы разорвать его на части, если бы остальные товарищи не выручили его.

С появлением их, истинная натура хищников тотчас же обнаружилась, они с воем стали разбегаться, хватая при этом что попало из съестных припасов, не брезгая ни мясом, ни плодами хлебного дерева, ни печеным таро.

Вслед им наши друзья пустили целый град камней и хищная компания исчезла так же быстро, как и появилась, словно провалилась в землю.

– Гора, в которой они живут, – объяснили туземцы, находится немного подальше. Там они постоянно имеют дело с ночными духами.

– Откуда вы это знаете? – спросил их серьезно Аскот.

– Мы слышим их возню. Все ночные духи блуждают по владениям богини Пеле, а она и высылает своих младших богов и вассалов разгонять эти чуждые ей создания. Тут есть «Камогё», бог паров, потом «Тераги таматема», бог искр и огня и «Танхатири», бог грома; они разъезжают все вместе на облаках, и благодаря постоянным войнам, которые они ведут, они совершенно изуродованы.

– Бедняги! – пожалел Аскот. – Какова же их наружность?

– Немногим жрецам удавалось прежде их видеть, но из них теперь никого не осталось в живых. Известно только, что у них по сту глаз, так что они сразу могут видеть все кругом… затем у них страшная сила в когтях, так что они швыряют целыми горами, как обыкновенными камешками.

– Чего не скажете! И эти божества вступают в драку с дикими собаками в их пещерах?

– Да. У них есть еще сестра «Макоре Махахи», сокрушительница лодок, с огненными глазами… Она живет в береговых утесах и если ей не хватает жертвоприношений, то она разбивает наши лодки в дребезги.

– Экая ведьма!.. Я живо представляю себе всю эту семейку и не прочь бы ее повидать.

– О, не говори таких вещей, чужеземец! – испугались туземцы. – Если нам суждено такое несчастье, то мы еще, может быть, и встретим ниже, на поросших травой откосах оврагов, эти страшные существа, служителей Пеле, высылаемых богиней, чтобы убивать всех живых людей, которые им попадутся навстречу. Они имеют звериный образ, с тупыми мордами и кривыми рогами, и с ужасно, злыми глазами.

– Быки! – воскликнул Аскот со смехом. – Те самые быки из старой Англии, которых несколько лет назад высадил здесь капитан Ванкувер. О бедная Пеле, какой же у неё неуклюжий придворный штат!

– Полно, Аскот, ты обижаешь этих темных людей.

– Не мешайте мне, Мармадюк! Пойдемте лучше немножко потревожить этих собак в их пещерах.

Антон и многие другие пошли по ущелью и вскоре приблизились к совершенно конической горе, внутри которой слышалась дикая возня, лай, рев, рычанье, скрежет зубов, прерывавшиеся от времени до времени воем побежденного, вероятно, получавшего порядочную таску, так как он заливался душу раздирающим воплем.

– Это они дерутся из-за мяса, похищенного у нас! – заметил Антон, – жаль, что нельзя пустить заряд в их пещеру.

– Слышишь, чужеземец? – шептали туземцы. – Слышишь? Это вассалы Пеле дерутся с собаками. И так бывает каждую ночь.

– Могу себе представить!.. Это, конечно, повторяется по поводу всякой добычи. Но желал бы я знать, чем вообще они питаются. Нет ли здесь каких-нибудь остатков, по которым бы можно судить об их пище?

Они с любопытством обошли кругом горы и вскоре наткнулись на складочное место пищи собак. Подобно Рейнеке лису, они складывали останки своих жертв при входе в свои норы; тут были головы змей, остовы крыс, окровавленные перья. Очевидно, эти собаки вели тот же образ жизни, как их родственники, волки, хотя и не брезгали также и растительной пищей, а в качестве домашних прирученных животных в селениях туземцев питались исключительно одним таро. В добычу им попадали мелкие птицы, мыши, ящерицы и больше всего крысы, которых было здесь всюду бесчисленное множество. Серые шубки их мелькали всюду, куда ни взгляни, совершенно так же, как и в туземных деревнях.

– Отвратительные создания! – воскликнул Аскот. – Они не брезгают даже и мясом собственной своей породы.

Он поднял камень и швырнул его изо всей силы в одну из бесчисленных нор.

Моментально все стихло внутри.

Туземцы от страха чуть не попадали на колени: – «Младшие духи! – завопили они в ужасе, – младшие духи! теперь они задушат всех нас».

Они подхватили белых под руки и не взирая на их сопротивление потащили их из ущелья по направлению к лагерю, в то время, как в пещерах горы собаки были, вероятно, перепуганы не менее того, и притаились как мыши в своих норах.

Между тем стало рассветать, циновки и жерди от палаток были увязаны, огонь затушен и все весело двинулись в путь, чтобы скорее добратьея до зеленых долин. Теперь дело шло гораздо быстрее, так как туземцы знали много узких проходов среди скал, благодаря которым можно было значительно сокращать дорогу. Не раз приходилось делать головоломные скачки, или проходить по узкой тропинке над пропастью, но вершины деревьев с каждым шагом становились все ближе и виднее, а в воздухе заметно делалось теплее.

Начали попадаться группы акаций, певчия птицы, цветы… горные вершины, среди которых сверкало и бушевало огненное озеро, все дальше уходили в голубую даль.

– Прощайте навек! – говорили им мысленно все путники.

Они едва не погибли там, сперва от стужи, потом от огня. Но теперь грудь вольно дышала и тем вольнее, чем дальше сзади оставалась дикая местность.

– Еще час ходьбы, – заметил Мульграв, – и будем у отшельника.

Густая мягкая трава покрывала луговину, расстилавшуюся у их ног, и по ней без особых усилий можно было спуститься в долину.

– Споем что-нибудь! – предложил Аскот.

– Что же будем петь?

Но глухой гул не дал путникам запеть. Протяжными раскатами он огласил воздух и туземцы окаменели от страха.

– Ночные духи! Ночные духи!

Они начали срывать с деревьев цветы и бросали их на ближайшие камни с криком: «Пеле!.. Пеле!» Они были вне себя от ужаса, дрожали всеми членами, губы шептали молитвы. Жаль было смотреть на детский страх этих сильных людей.

– А ведь это был рев быков! – воскликнул Антон. – Не желал бы я, чтобы он, повторился еще разок.

– Почему? – спросил его Аскот.

– Потому, что встреча с нами ничего приятного не представляет. Лучше избегнуть их.

– Напротив, может быть нам удалось бы овладеть парой другой телят и таким образом на долго запастись мясом.

– Вот!.. Они опять ревут!..

– Пеле!.. Пеле!..

Островитяне бросились ниц на траву, не помышляя даже о самозащите. Очевидно, пряча лицо в траву, каждый ожидал, что чудовище вот-вот проглотит его.

Унтер-офицер пощупал порох и он оказался совершенно сухим. Тогда он поспешно зарядил свое ружье и занял такое место, чтобы бык не мог подойти к нему неожиданно, незамеченным.

Все остальные приготовили свои ножи, нарезали веток и тщательно прикрыли ими то место, где беспомощно растянулись островитяне, и стали прислушиваться.

Земля тряслась от топота быков; по всему можно было заключить, что их было большое стадо.

– Бык! – шепнул Антон. – Я вижу его.

– Совсем черный… и с огромной гривой, как у лошади!.. Ради Бога, не стреляйте, мистер Мульграв! Ваша маленькая пуля только раздражит его, но ни в каком случае не убьет его.

Бык внезапно встал, как вкопанный, в некотором отдалении, и сильно вытянув шею, как это свойственно этой породе, замычал изо всей силы. Потом, помотав своей тяжелой неуклюжей головой, он побежал легкой рысью впереди всего стада, которое, фыркая и мыча, понеслось за ним.

Мимо наших друзей пробежало не менее полсотни голов рослого английского рогатого скота. Они бежали не так, как бежит дичь, которую преследуют, но как убегают ручные коровы, когда на месте их пастбища появится, чужой человек. Некоторые даже щипали травку на ходу, а матери с телятами двигались почти шагом.

Очевидно, эти быки еще не усвоили себе тактики диких буйволов, которые помещают своих телят в центре стада, и стали только немного пугливее обыкновенного рогатого скота, и во всех ид движениях обнаруживалась та доверчивость, которой никогда не бывает до отношению к людям у животных, выросших на свободе. Черный бык убежал вихрем, коровы и телята медленно следовали за ним.

– Сэр! – воскликнул Антон, – цельтесь в того пестрого большего теленка, а вы, господин лейтенант, поберегите ваш выстрел, пока он не понадобится, чтобы выручить меня.

– Что ты хочешь делать, мой милый.

– А вот сейчас, увидите, сэр!

Он дал пройти всему стаду, а затем неожиданно бросился поперек дороги совсем еще молоденькому телку, ловко овладел им и моментально уволок его за соседний куст.

– Теперь будьте на готове, сэр, и если корова бросится на меня, цельтесь ей прямо в сердце или между глаз.

– Разумеется, будь покоен, Антон!

Наш друг заранее запасся длинной веревкой из пальмового лыка, которою индейцы скрепляли свои палатки, и он живо крепко привязал к дереву пойманного им теленка. Все это произошло так быстро, что корова заметила похищение своего детища только тогда, когда оно уже было крепко привязано. Рев ужаса огласил поляну, все стадо, не исключая и быка, игравшего роль вожака, приостановилось и, вытянув шеи, принялось тоже реветь. Затем оно бросилось опрометью шагов на пятьдесят в сторону и там опять остановилось, между тем как вожак бешено рыл рогами землю, высоко подбрасывая комья, и с ревом смотрел на людей.

– Теперь стреляйте пестрого теленка, сэр!

– Не лучше ли поберечь пулю, Антон?

– Нет, сэр, нет! Стреляйте!

Унтер-офицер выстрелил и намеченный им почти совсем взрослый зверь грянулся на землю, обливаясь кровью, а все стадо, как один, бросилось стремглав на утек, не исключая и осиротевшей коровы.

– Жаль! – воскликнул Аскот. – Теперь, ты можешь отпустить твоего теленка, Антон.

– Подожди, они еще все вернутся! – засмеялся тот. – И еще не один раз, а много раз!

– Ну, это мы еще посмотрим!

Прошло несколько минут в ожидании. Стадо совершенно скрылось, из виду, но его рев и мычание доносились до охотников; привязанный к дереву теленок жалобно ревел, но других признаков страха не обнаруживал. Напротив, он даже брал из рук траву, которую для него нарвали наши друзья.

Когда несколько человек матросов подняли большего убитого ими теленка и отнесли его в кусты, туземцы в ужасе отскочили от него. – «Ночные духи сейчас снова проснутся, – твердили они, – и пожрут всех нас».

– Нет, милостивые государи мои, – смеялся Аскот, – будет как раз наоборот: мы изжарим ваших ночных духов и скушаем, их. И, если захотите, то мы ис вами поделимся по-братски супом из ночных духов.

– Чтоб мы стали его есть? Ни за что! – в ужасе отшатнулись дикари.

– Антон! – кликнул Аскот. – Потрошить будешь ты. Ты, конечно, знаешь толк в этом деле.

– Тише!.. Стадо возвращается!

– И нам нужно занять оборонительное положение?

– Нет еще!.. Тише!

Действительно, на луговине снова показалась фигуры английского скота. Они подвигались полукругом, с опущенными головами, и подбежали на этот раз гораздо ближе, но лишь затем, чтобы на некотором расстоянии снова остановиться и с громким мычаньем вперить свои глаза в охотников.

Антон уже держал на готове петлю из другой длинной веревки, но по-видимому, считал момент еще не подходящим. – «Пусть сперва побегут прочь»! – шептал он.

И действительно, стадо вдруг повернулось и понеслось в сторону, но теперь уже не скрылось из виду, а снова вернулось и на этот раз придвинулось еще ближе, на расстояние всего каких-нибудь двадцати шагов от прикрытия, за которым стояли наши друзья. Впереди всех оказалась матка, теленок которой был привязан к дереву, оба мычали кто кого сильнее.

– Помогите нам, дневные боги! – вопили островитяне. – Пеле! смилуйся, Пеле! Убери своих ночных духов!

– Полезайте на деревья! – скомандовал им Аскот. – Там вы будете в полной безопасности.

Туземцы последовали этому совету и как кошки полезли на гладкие стволы акации. Их коричневые лица и головные уборы среди зеленой листвы представляли странное зрелище. Без умолку раздавались их молитвы к дневным богам.

Стадо, между тем, повторяло прежние свои маневры и стояло уже вплоть возле самых охотников. Антон замахнулся своим арканом. – Теперь, сэр!.. Если корова, или бык бросятся на меня, то цельтесь в сердце!

– Хорошо, мой милый!

– У меня ружье тоже заряжено! – прибавил Мульграв.

Антон еще раз измерил глазом расстояние, потом вдруг выскочил вперед и накинул петлю на рога коровы, между тем как несколько человек матросов тотчас же схватились за другой конец веревки и соединенными усилиями подтащили корову к дереву, к которому и привязали ее.

Животное отчаянно билось, ревело и дергало за веревку, так что все дерево качалось, а сидевшие на нем дикари вопили от страха. К этому гвалту и бык также присоединил свой страшный рев, и подбросив рогами несколько больших комьев земли, бросился, в бешеном ослеплении, в самую середину охотников.

Рога его с страшной силой вонзились в дерево, между тем как охотники отскочили в стороны. Несколько секунд понадобилось ему на то, чтобы выдернуть свои рога из коры дерева и это послужило ему погибелью. Фитцгеральд и Мульграв выстрелили разом, пули пронизали голову быка, он с ревом повалился на землю, сделал несколько судорожных движений и издох.

– Жаль беднягу! – воскликнул Мульграв. – Едва ли мы будем в состоянии поесть столько мяса!

– Конечно, но он угрожал нашей жизни и больше ничего – не оставалось делать!

– Смотрите, как удирает остальное стадо! – сказал Антон, – Вот теперь оно уж больше не покажется!

Действительно, со смертью вожака всякий порядок кончился, стадо нарушило свой правильный строй в виде полукружия, не было больше остановок, словно по команде; все животные неслись без оглядки, в разные стороны, только и помышляя о том, как бы найти себе безопасное убежище; вскоре топот их стих в отдалении.

Корова, привязанная за рога, дрожала всем телом, но перестала мычать. Теленок уже был возле неё и жадно припал к её полному вымени; он еще предпочитал материнское молоко всякой другой пище. Быть может, не будь здесь теленка, корове удалось бы порвать веревку и скрыться вместе с остальными, теперь же она уже не рвалась, но облизывала свое детище жестким сухим языком.

Антон смеялся с довольным видом: – Теперь у нас есть корова с теленком. Право, это очень ценно. У Александра Селькирка были только ламы.

– Уж не думаешь ли ты, что мы, под твоим руководством, отроем здесь образцовую ферму с молочным хозяйством?.. А кто возьмется доить эту дикую скотину?

– Я сам возьмусь за это, сэр, будьте покойны. Теленка мы заколем, лишь только прибудем на место.

Он подкинул пленнице корму, в виде охапки травы, и незаметно укоротил ее привязь. Корова позволяла уже похлопать себя по спине, не норовила боднуть рогом, но глядела все еще дико и беспокойно.

Теперь освежевали быка и теленка и тут же на месте сварили великолепный суп. Дикия собаки уничтожили у наших путников все их припасы, а до хижины отшельника было еще не близко. Хотя соли у них не оказалось, тем не менее все белые нашли это варево превосходным. Туземцы не могли и смотреть на него без содрогания и даже ни за что не хотели поближе взглянуть на убитых животных.

Часы казались минутами за всеми этими занятиями; Антон все время хлопотал с своей коровой, похлопывал и поглаживал ее, говорил с нею вполголоса, и когда пришлось двинуться дальше, то она довольно спокойно последовала за ним, конечно, на веревке. Ее вел один из матросов; к рогам был привязан крепкий сук, кроме того, туго натянутая веревка шла от головы её к передней ноге и таким образом, ни убежать, ни бодаться, она уже была не в состоянии. Но при малейшем мычании теленка, она со всех ног бросалась к нему.

Бык оказался страшно жирным и с него сняли столько мяса и сала, сколько могли унести с собой матросы. Дальнейший путь шли не торопясь. Одеяла и циновки давно уже были скинуты с плеч, в воздухе становилось все теплее. По обрывам и оврагам карабкались и паслись дикия козы, голуби ворковали в вершинах деревьев, дикия куры и певчия птицы перепархивали с ветки на ветку.

Наконец, вот и выход из горных ущелий. Там внизу среди пальм и апельсиновых дерев стоит хижина отшельника.

Невольно все взоры еще раз обратились к дальним вершинам горы. Какие ужасные часы были проведены там, после того как наши друзья прошли этой самой дорогой, но только не с горы, а на гору.

– Бог милостиво избавил нас от смерти, – сказал лейтенант. – Только теперь можно понять, как велика была опасность.

– Но она миновала… и слава Богу!

– Аскот! – крикнул Антон.

– Что такое?

– Слушай, будь опять нашим проводником.

– Говори, что тебе нужно, милейший мой.

– Как вы думаете, сэр, – спросил Антон, – удобно ли без всяких предупреждений привести к хижине того старика корову с теленком? Ведь, по всей вероятности и он считает этих животных ночными духами. Не лучше ли попросить у него предварительно разрешения привести их к нему?

– Разумеется, мой милый, – кивнул головой Фитцгеральд. – Твое замечание делает честь твоей деликатности.

Сказано – сделано и несколько человек побежали вперед в качестве послов, а в ответ на это посольство навстречу к нашим друзьям вышел сам пустынник.

Он шел, опираясь на одного из туземцев, и не говоря ни слова, радостно блестя глазами, возложил руки на головы наших друзей, как только они приблизились к нему. Все поняли этот жест и были им растроганы. Старик радовался, что дерзкие белые люди счастливо избежали страшной участи, он высказывал это жестами и словами, значение которых Аскот на половину понимал, на половину угадывал. Затем Аскот спросил его, позволит ли он ввести в свою ограду корову с её теленком.

– Это тоже творения дневных богов, – спокойно усмехнулся отшельник, – животные, которые никоим образом не могут влиять на нашу участь.

Чтобы окончательно успокоит островитян, он даже погладил корову по голове, позволил напоить ее и теленка из своих сосудов и все это побудило островитян смотреть на животных несколько благоразумнее. Затем решено было, чтобы на возвратном пути белых в морю, все эти дикари провожали бы их по лесу, но предварительно все пожелали провести сутки, в доме пустынника и отдохнуть здесь от всех пережитых страхов.

Порох совершенно высох, запасов мяса было достаточно, и все с надеждой глядели на будущее.

Фитцгеральд пытался определит, сколько людей счастливо избегнули рук охотников за невольниками и с изумленеим узнал, что из всего населения на острове уцелело лишь около двух десятков людей. Всех остальных забрали в плен перуанцы, перебившие при этом не малое число жен и детей.

– Для нас это, пожалуй, лучше, – заметил лейтенант, – так как нам придется, вероятно, много недель провести на берегу, прежде нежели какой-нибудь другой из кораблей экспедиции явится на выручку фрегата; таким образом при курьезных законах «табу» туземцев, чем бы мы стали питаться, раз что нам не позволяли бы обирать все деревья, какие попадутся на глаза?

– У нас есть теленок! – ответил на это Антон. – Можно будет настрелять свиней и кур. – Я умею варить таро вместо овощей, буду поджаривать плоды и приготовлять муку. По дороге наберем орехов для освещения. Здесь в ущельях растет много лозы.

– А зачем тебе лоза, господин сельский хозяин?

– Плести корзины. Я с сегодняшнего же дня займусь этим.

– Уж не думаешь ли ты, что нам придется строиться на берегу моря?

– Разумеется. Нам нужны дом и хлев, мы их воздвигнем из веток, переплетенных травой и пальмовыми листьями. Только я не умею делать дверей и окон.

– Это мы достанем из капитанской каюты. Ах, если бы узнать поскорее, какие известия нам оставлены у капитана на столе.

– Во всяком случае – дурные! Разумеется, капитан Ловелл намеревается вернуться и захватить нас, но удастся ли ему это выполнить, – то другой вопрос!

– И ничего мы не узнаем, где он теперь находится со всем остальным экипажем!

– Невозможно угадать! Не будем же над этим ломать головы, дети мои! Это совершенно напрасный труд!

Антон вздохнул, но промолчал; когда все наелись и легли отдохнуть, он направился в ущелье за лозой.

Дома, на берегу Швентина в Маленте, росли старые толстые ивы; они окружали всю усадьбу его отца и потому он еще дома коротко познакомился с искусством плести корзины; вскоре под его руководством весь отряд занялся этим делом. Первая изготовленная корзина была подарена отшельнику, а затем были изготовлены многие другие, в которых и предполагалось нести орехи и плоды.

– Не было ли на палубе «Короля Эдуарда» большего запаса сельскохозяйственных орудий? – спросил Антон. – Мне кажется, что я видел что-то в этом роде.

– Да, конечно! – ответил унтер-офицер. – Целый трюм был ими набит. Мы, разумеется, найдем там все необходимое.

– Если только дикари не раскрали всего.

– Если… если!.. Ты умеешь ставить эту загвоздку каждой радости, каждой надежде. Я же предпочитаю верить, что все лопаты, грабли и скребки стоят себе по местам, а жалобные песни всегда успеем распевать.

Во время этой тирады Аскот усердно трудился над зашиванием большой прорехи в своем кафтане при помощи длинных шипов терна, но это дело никак у него не клеилось и в заключение нетерпеливый юноша с сердцем отшвырнул в сторону всю свою работу.

– Антон, может быть ты и портняжить горазд? – воскликнул он.

– Ну-ка, давай сюда, что у тебя там такое?

Наш предусмотрительный друг захватил с собой с корабля иголку и нитки и хотя игла от сырости сильно заржавела, а нитки покрылись плесенью, тем не менее шить ими было еще можно. У каждого из путников были большие или меньшие повреждения в одежде и за починкой их день прошел незаметно.

– Когда мы можем надеяться добраться до берега? – спросил Антон…

– Дня за три, если выйдем завтра в полдень и будем хорошо идти.

– Ах, когда, бы поскорее!

– Не настрелять ли нам еще несколько коз?

Унтер-офицер покачал головой. – Лучше поберечь заряды, – заметил он. – Да кроме того, мясо коз не особенно-то вкусно.

– Ну, в таком случае не надо. Правда, что нам нужно беречь заряды, как зеницу ока.

– Собственно говоря, на какой случай? Диких зверей здесь не имеется…

– Но нас может понудить в самозащите нечто похуже диких зверей. Среди обитателей островов Южного океана встречаются весьма опасные племена, которые проводят всю жизнь в войнах и ни мало не признают никаких законов гостеприимства и нравственности.

– Вы опасаетесь, что они могут напасть на нас в один прекрасный день?

– Да, опасаюсь.

– Но каким образом они узнают о нашем существовании на этом острове.

– А как они открыли Александра Селькирка? Этого нельзя предугадать.

– Вы смотрите на вещи слишком мрачно, – сказал неуверенным голосом наш друг, помолчав немного.

– О, нет, мой милый, я надеюсь, что с Божьей помощью все кончится благополучно, но быть на готове все-таки необходимо.

– Надо бы расспросить туземцев, не нападали ли на них какие-нибудь соседния племена!

Аскот кое-как расспросил островитян и ответ получился от них далеко не успокоительного свойства.

– На одном из близлежащих островов действительно живут очень хищные и драчливые люди, – отвечали они, – Они приезжают сюда на своих лодках и грабят все, что ни попадется.

– И часто?

– Иногда частенько, раз за разом… в другой раз – довольно редко.

– Не стоит думать об этом, – заметил лейтенант. – Ведь, пока мы не знаем местопребывания наших товарищей, все эти рассчеты не ведут ни к чему.

Все это понимали, но тем не менее каждому хотелось хоть немного приподнять угол завесы, скрывающей будущее, и заглянуть в него хоть краешком глаза. Чем ближе решение участи, тем сильнее бывает и беспокойство.

Под защитой каменных стен ограды наши друзья выспались на сене, постланном циновками, и встали на другой день лишь когда солнце уже высоко поднялось на небе. Отшельник тем временем предупредительно пожарил им весь их запас мяса и телятины, чтобы подольше сохранить его от порчи; кроме того он наготовил путникам на дорогу овощей и плодов, не забыв также и бамбуковую фляжку с водкой и даже целебную мазь на случай каких-либо поранений. Старик снабдил белых гостей своих всем, что только нашлось в его хозяйстве, а на прощанье благословил каждого в отдельности, конечно, по своему, по-язычески, но так набожно, так сердечно, что никто из молодых людей не позволил себе ни усмешки, никакой шутки.

Из-под циновки сзади жертвенника он достал все священнейшие свои амулеты, красные перья, которыми поддерживалась связь между людьми и божеством. На алтарь он возложил в изобилии всяких яств, обрызгал его и изображение богини Пеле водой и водкой и затем прикоснулся красным пером к каждому из своих гостей.

Белые не понимали его слов, но ясно было, что он поручал их судьбу вечным богам и они усердно молились вместе с ним.

Имя есть звук пустой, не более, как туман, за которым скрывается сияющее небо. Где бы и как бы ни призывал человек властителя вселенной, Он слышит голоса верующих и читает в их сердцах.

После сытного завтрака отряд тронулся в путь. Старец проводил до выхода из ограды эту небольшую кучку полных сил и жизни молодых людей, пожал каждому из них руку, и они, от души поблагодарив его за гостеприимство, беззаботно пошли своей дорогой, однако, не без некоторой грусти.

Никогда больше им уже не видать этого благожелательного старца, который, в своей бескорыстной любви к ближнему, спас всем им жизнь.

– Прощай! Прощай!..

Они махали ему шляпами, сердце ускоренно билось у каждого в груди. Вскоре они пересекли обширную зеленую поляну и вступили в лес.

Из всего пережитого одна картина особенно преследовала белых – это образ бедного Идио. Он был несчастнее всех, жребий его был самым ужасным, будущее – самым безнадежным. Бедный Идио!.. Когда белые в последний раз проходили здесь, он впереди всех, гордо и самоуверенно закинув голову… а теперь?

Его увозили за море, где последний из рода королевского дома будет продан на рынке в рабство, а там посыпятся на него удары бичем за малейшее неповиновение тиранической воле его будущего владельца…

– Бедный Идио!..

– Да охранят его дневные боги!.. – произнес Аскот.

– Аминь! Аминь!..

Лишь очень постепенно возвратилось к ним прежнее веселое настроение, но далеко еще не восстановилась та беззаботная веселость, которая обыкновенно господствует между молодыми людьми во время таких путешествий. Туземцы тосковали о своем погибшем короле, белые, напротив, тяготились неизвестностью и своей беспомощностью в случае серьезной опасности. Правда, корабль их еще стоит прочно на якорях, но где был его экипаж, товарищи этого путешествия, столь чреватого событиями? Богу одному известно!

На каждом шагу путешественники натыкались на следы недавно происходивших здесь происшествий. Перуанцы шли здесь со своими пленными прямым путем к морю; по-видимому, они питались исключительно сырьем, ибо нигде не видно было следов от костра и на всем пространстве лишь в одном месте нашлись следы бивуака, на котором, по-видимому, происходила продолжительная остановка.

– Это понятно, – объяснил унтер-офицер. – Разбойники оставили на своем судне известное число людей и все время втайне беспокоились за них. Как знать, что эти добрые люди не воспользуются их отлучкой на остров, чтобы угнать судно в любой ближайший порт, где его легко продать за чистые деньги, или даже предпринять за свой счет и страх охоту за невольниками и торговлю ими?.. Поэтому им нельзя было не торопиться изо всей мочи.

– Ужасная жизнь! – заметил лейтенант. – На ней лежит печать проклятья?

– Что там такое? – внезапно остановился Аскот.

Все бросились к нему. – Женщина! – воскликнул унтер-офицер, – И, судя по положению тела, мертвая!

Оба юноши бросились к трупу. – Совсем еще молодая женщина! – воскликнул Антон, – и в руках у неё новорожденный ребенок.

Мульграв осмотрел оба тела. Головка ребенка была раздроблена, по всей вероятности, прикладом ружья, на трупе же матери не было заметно ран. Вероятно, когда она упала от слабости и истощения, то чья-нибудь сострадательная рука прикончила ребенка, чтобы избавить его от мук медленной смерти от голода. Эти создания в глазах перуанцев были не более, как домашний скот, и в случае нужды и к нему можно было проявить известное грубое сострадание.

Разбитая головка ребенка лежала на груди матери, темная кровь окрасила траву кругом трупа; при приближении белых, крысы шмыгнули от тел в разные стороны.

Наши друзья с содроганьем смотрели на мертвых.

– Какая ужасная судьба постигла эту бедную молодую мать!

– И все же так лучше, чем сделаться невольницей. Нет ничего ужаснее рабства.

Аскот бросил пригоршню цветов, на лица обоих трупов. Хоронить их было бы слишком затруднительно и отняло бы, пожалуй, целых пол-дня, даже туземцы покачали головами при одном предложении заняться этим. Какое бесчисленное множество их братий лежало непохороненным там вверху между утесами на ноле битвы; все они были брошены в добычу коршунам, и почему же и этой женщине не разделить одну с ними участь.

Путники двинулись дальше и остановились на отдых только когда стало совсем темно. Туземцы разложили огонь, все наелись и легли спать, но не слышно было веселого смеха на этом бивуаке… им казалось, что тяжелый меч все еще висит над головами.

Антон все время был занят своей коровой и её теленком, который стал уже совсем ручным; да и корова не была уже так дика, как сначала. Она позволила накормить себя и надоить, не отшатывалась с испугом от юноши, как прежде, покорно шла за ним на веревке и беспокоилась только, когда теленок отводил от неё далеко.

– Дело идет на лад, – говорил юноша с видом знатока. – При хорошем корме у нас будет ежедневно достаточно молока.

– С отваром из таро, вместо кофе? – допытывался Аскот.

– А вот там увидишь. На корабле была кофейная мельница… я заберу ее.

Корабль! Корабль!.. Мысли летели вперед и заняты были только одним фрегатом. В каком-то он виде? Невредим или разграблен разбойниками до чиста?

Неужели перуанцы, посетив брошенное судно, ушли с него с пустыми руками?.. Это очень сомнительно.

Все корзины были наполнены светильными орехами с маслянистым ядром, все спины были нагружены припасами. На третий день проводники объявили, что спустя короткое время покажется море. Сами они тоже с нетерпением ожидали возвращения на родину, втайне мучаясь опасениями и страхом. Их жены и дети прятались в лесу, но разве враги не могли их и там выследить?

Но вот и конец лесу. Прохладный ветерок подувает сквозь листву деревьев, слышен шум прибоя волн, вот засинели между деревьями морские волны, ярко облитые солнцем.

А вот и «Король Эдуард»покачивается на волнах. Мачты без парусов, без снастей торчат на палубе, нигде не видно вахты, птицы сидят на немногих уцелевших реях. Ни одной из шлюпок фрегата не видно на их местах, только та ореховая скорлупа, в которой нашли Аскота, пестро размалеванная лодочка висит по-прежнему в такелаже.

Первое впечатление было так сильно, что никто не мог вымолвить ни слова. Все молча переглядывались.

Лейтенант отвернулся и лишь после некоторой паузы нашел в себе достаточно силы, чтобы заговорить. – Не попросить ли кого-нибудь из туземцев поплыть на судно и доставить оттуда лодку? – спросил он нерешительным голосом.

– Это я сам сделаю! – воскликнул Аскот.

– Это немыслимо, в виду акул. Туземцы не только умеют беречься от них, но справляются с ними голыми руками… поэтому их можно без зазрения совести послать в такую экспедицию.

Он кликнул одного из проводников и Аскот объяснил тому, что от него требуется, но тот только головой покачал. – Лодок довольно, – сказал он.

В реке, пониже водопада, под гигантскими листьями береговых растений была припрятана целая флотилия лодок с боковыми брусьями; лодочки эти были очень быстроходны и легки, но в каждой из них могло сидеть не более двух человек.

Услужливые островитяне тотчас приготовились к перевозке своих друзей на судно, перенесли свои лодочки в море и в то время как одни из них остались сторожить всю поклажу белых, другие доставили их на палубу корабля.

Как усиленно бились сердца у них, как беспокойно дышала грудь, особенно у Антона!

На палубе не видно было следов посещения посторонних. Весь такелаж, каждое ведро было на своем месте, все двери были тщательно приперты, равно как и все люки и лестница, ведущая вниз.

– По-видимому, перуанцы вели себя здесь благородно! – заметил Мульграв.

– И ни один дикарь сюда не заглядывал!

Лейтенант Фитцгеральд отпер дверь в капитанскую каюту; дверь была замкнута, но ключ торчал в замке. Здесь тоже было все в порядке.

На среднем столе лежали два исписанных листа бумага без всякого адреса на них.

Фитцгеральд осмотрелся. – Все ли здесь на лицо? – спросил он.

– Кажется, все! Вы будете читать, сэр?

– Да. Вам всем придется затем подписать протокол. Может случиться, что я…

Голос его внезапно оборвался. Четырнадцать товарищей обступили его, каждый с бьющимся сердцем ожидал разъяснения, которое заключалось в этих строках на двух листках бумаги. В тесной каюте была мертвая тишина. Слышно было, как жужжат мухи на оконных стеклах.

«Пятница, 12 апреля, – начал читать лейтенант. – Сегодня минуло пять дней после, того, как тридцать человек экипажа фрегата были отправлены на берег за водой и провиантом. Из них пятнадцать направились берегом и на следующий день вернулись с пустыми руками. Они прошли большое пространство, но не нашли ничего годного в пищу. От других пятнадцати человек до сих пор нет никакого известия. С берега нам уже нечего ожидать пищи и по зрелом размышлении, мы, руководители судна, решили отпустить на волю всех арестантов и предоставить им самим о себе позаботиться. Кто желает оставаться, тот волен разделить нашу участь, кто предпочитает высадиться, может уходить. Мы считаем непозволительным морить арестантов голодом в тюрьме. Капитан Ловэлль, Мак Ферлан, Вонурофт и Грэй – офицеры».

Таково было содержание первого листка, и теперь лейтенант принялся за второй. Все лица побледнели от напряженного ожидания.

«Воскресенье, 21 апреля, – прочел Фитцгеральд. – Мы пережили страшное время, девять дней, в течение которых мы питались одной водой и тщетно ждали спасенья. У туземцев нет никаких плодов, чтобы поделиться с нами, вблизи от берега каждое деревцо, каждый кустик давно уже обобраны. Мы варили траву и стебли листьев, ели червей и улиток, но нас слишком много, чтобы достать пищи на всех. Вероятно, всем нам предстоит голодная смерть».

«25 апреля. Парус в виду. Мы подняли флаг, сигнал опасности, стреляли ежеминутно. Заметят ли нас? Смилуйся над нами, великий Боже!»

«26 апреля. Судно оказалось английским, купеческим. Оно стоит теперь борт о борт с нами, нас снабдили провиантом и человеколюбивый капитан сделал нам следующее предложение. Трехмачтовое судно „Бьютэфуль“ направляется с грузом в Лондон…»

– Боже мой! – прервал Антон. – В Лондон!

Все остальные не могли также скрыть своего сожаления. – В Лондон!.. Другими словами, через весь свет взад и вперед…

– Да, год пройдет раньше, чем наши товарищи могут вернуться сюда.

– И еще больше пройдет, прежде чем мы будем в Австралии!

Все до такой степени были испуганы, что лейтенант Фитцгеральд не мог продолжать чтения. Прошло некоторое время прежде нежели люди овладели собой настолько, что сами, стали просить докончить чтение.

– Ведь, у каждого там, в Англии, осталась близкие, – сказал кто-то в виде извинения, – а теперь шансы увидаться с ними еще убавились.

Фитцгеральд подавил вздох. – А я, как вы думаете, не подвергаюсь той же участи, как и вы? И у меня в Англии остались старики родители, невеста, друзья, все, кого я люблю.

– У меня, – прибавил унтер-офицер, – в старом милом Лондоне остались дети… они в чужих руках, а матери у них давно уже нет. Поверьте, что иной раз нельзя не задуматься о них.

Аскот молчал, но в душе у него бушевала буря. Как испугаются его родители, когда капитан Ловелл явится к ним и все расскажет!

– Читай же дальше. Мармадюк! – сказал он, – задыхающимся голосом.

– «Трехмачтовое судно „Бьютзфуль“ направляется с грузом в Лондон, – продолжал Фитцгеральд, – и если мы не опасаемся неудобств такого путешествия, то может отвезти всех нас на родину и таким образом неразрешимый узел будет рассечен. Если остаться здесь, то наша гибель является вопросом немногих дней; для пятнадцати человек, исчезнувших бесследно на острове, мы не можем быть полезны ничем и, следовательно, благоразумнее всего принять предложение капитана Джаксона и вернуться сюда за пропавшими товарищами на другом судне, принадлежащем правительству. В виду неминуемой смерти, мы считаем себя вправе остановиться да этом плане, тем более, что это единственный способ спасти фрегат. Через двенадцать-четырнадцать месяцев мы вернемся и отведем его в колонии».

Затем следовали те же подписи, как и на первом листе, причем подписались еще и многие другие офицеры. Капитан Ловелл скрепил документ печатью и оставил на на столе.

Наступило тягостное молчание. «Что теперь делать?» Вопрос этот, скрывавший под собой массу ужасов, тяжелой горой лежал у каждого на душе.

– Что делать? – Останемся ли на корабле? – поставил вопрос унтер-офицер.

– Это не годится, сэр.

– Почему так, мой мальчик?

– Подумайте, сэр, о корове и о теленке!

Мульграв засмеялся. – Да, это правда. Их мы не можем взять с собой.

– И нам надо сделать запасы таро, надо набрать яиц, светильных орехов, надо устраивать правильные охоты за дикими свиньями и курами.

– Если тут найдется оружие и припасы к нему!

– Надо сейчас же взглянуть! – воскликнул. Мульграв.

Он поспешил в трюм и скоро раздавшееся там громкое «ура!» возвестило, что оружие на лицо. – Целых пятьдесят ружей, – кричал он в восторге, – мешки с припасами, множество сабель, четыре мешка с солью, мешок перцу, тюки и тючки с другими пряностями.

Антон уже бросился к нему вниз. – Нет, ли кофейных мельниц, сэр? Мне их необходимо нужно!

– Я нашел их штук пять, мой милый.

– Ура! этого больше, чем нужно! Проходя по острову, я видел много кофейных деревьев. Теперь ягоды их как раз созрели.

– Значит у нас будет скоро твой любимый напиток! – засмеялся Мульграв. – Только без сахару?

– А сок корня ти? – воскликнул Антон. – Может быть мы сумеем выпаривать его, сгущать, сушить? Надо все испробовать.

– Одно верно, – вздохнул лейтенант, – это, что у нас будут полны руки всякой работы. За это я благодарю Небо!

– И я тоже! – раздались голоса. – И я! И я!

– В таком случае, начнем, не теряя времени! – воскликнул наш друг. – Это лучшее средство разогнать тоску!

– Нет, – покачал головой Фитцгеральд, – сегодня воскресенье, а мы два месяца не слыхали богослужения.

Воскресенье! – Никто не думал о календаре, все забыли, находясь в дикой пустыне, об обычаях цивилизованных стран. Теперь же, все, словно сговорившись, разошлись по своим спальням, и при помощи мыла, полотенец и бритв, привели себя в порядок. У каждого нашлось свежее белье и другой костюм и когда последние следы одичания были отмыты и отчищены, все почувствовали себя по-прежнему бодрыми и сильными.

После этого Фитцгеральд вооружился Библией. Первое слово, которое попало ему на глаза, когда он раскрыл ее на удачу, принадлежало к числу тех, что приносят с собой утешение в скорбях и потому охотно читаются и легко истолковываются в свою пользу.

– И я пребуду с вами до конца мира.

Фитцгеральд произнес проповедь без всяких подготовлений, но все же сумел истолковать это обетование в таком смысле, особенно по отношению к судьбе слушателей, что как они, так и его собственное сердце, полное беспокойства, совершенно утешились и когда он кончил свою краткую речь, то все его люди смотрели на предстоявшие опасности уже гораздо хладнокровнее, нежели прежде, и вполне овладели собою.

Затем пропели гимн и в заключение держали совет на счет предстоящих построек дома и хлева. Пока туземцы еще невыразимо боялись коровы, но они не замедлят понять, какую пользу в состоянии извлекать из неё люди и тогда попытаются украсть ее. Поэтому величайшее их сокровище, корову с её теленком, решено было сторожить постоянно, а для этого нужно было немедленно приняться за постройку необходимых сооружений.

Глава XIV

Колония на берегу моря. – Недовольство туземцев. – Период дождей. – Туила, друг белых. – Борьба с муравьями. – Подозрительные признаки. – «Очарованное» дитя островитян. – Землетрясение.

Маленькая лодка Аскота ездила взад и вперед и перевозила с корабля на берег всевозможный строительный материал, доски, старые паруса, гвозди, плотничьи инструменты, канаты и цепи, окна и двери.

– Угловыми столбами у нас будут четыре дерева на корню, – объявил Антон. – Отрубленные от них сучья и ветви пойдут на топливо.

– Не перевезти ли нам железную печь из камбуза?

– Непременно. Дым сырых дров прокоптит нас насквозь.

– Надо выбирать на дрова такие деревья, на которых нет плодов, годных в пищу, Антон.

– Конечно, сэр, я имею в виду те отдельно стоящие старые мирты. Может быть наш дом выйдет несколько крив, но ведь это не беда.

Он был так усердно занят делом, что прочие только смеялись, глядя на него.

В числе матросов находился один, бывший раньше плотником. Антон взял его себе в помощники и оба влезли на выбранные для постройки деревья, чтобы отпилить от них все лишния ветви; прочие матросы складывали напиленный материал в высокие кучи, выравнивали почву, убивали ее колотушками, рубили жерди для стропил и т. п.

Пол был сделан из досок, чтобы предохранить себя от насекомых и грызунов, а все стены из бамбука и лыка, содранного с хлопчатобумажного дерева.

– Надо бы напилить побольше досок, – говорил Антон. – У нас есть большая пила, а деревьев здесь тоже не занимать стать.

– Но как отнесутся к этой рубке леса господа островитяне?

– Ба!.. Их двадцать человек всего на всего, а кроме того, я думаю, что для самозащиты следовало бы привезти с корабля хоть две пушки. Ведь надо позаботиться провести здесь в безопасности целый год, или и того больше.

Это напоминание вызвало не мало вздохов. Целый год, а может быть и более того, в этой уединенной пустыне! Страшная мысль!

В первую ночь на берегу оставили четырех часовых, все же остальные спали на «Короле Эдуарде», но с утра все, без различия, дружно вышли на работу.

Было уже время безотлагательно озаботиться ямой для таро. Матросы, вооружившись лопатами, взятыми с корабля, вырыли достаточно глубокую яму, в то время как другие набрали камней, тщательно перемыли их, и выложили ими дно. Бока ямы были прикрыты туго натянутыми кусками старых парусов, так, чтобы плоды таро нигде не прикасались к земле.

С тех пор как экипаж фрегата удалился отсюда, в части леса, объявленной табу, беспрепятственно выспевали всевозможные фрукты и потому наполнить яму плодами таро было очень не трудно. Однако, при этом туземцы бегали вокруг белых и, простирая руки к небесам, умоляли их не гневить богов этим грабительством.

– Кто поест этих плодов, немедленно умрет! – говорили они со страхом.

– А корни «ти» тоже «табу»? – со смехом спрашивал их Аскот.

– Все, что здесь произрастает – «табу»!

Молодой англичанин вытащил корень из земли, облупил его и начал есть.

– Вы видите, как это вкусно? Где же смерть?

– Берегись, чужеземец, берегись… ты погибнешь!

– Не приставайте ко мне, Ничего со мной не будет.

Туземцы переглянулись. – Смерть часто приходит, пропустив одну ночь, – решил один из них. – Завтра же она унесет дерзкого чужеземца.

Но настало и завтра, а Аскот по-прежнему поедал корни ти, не думая даже ни о какой смерти. – Ваши боги совсем не такие злюки, как вы думаете, – объяснял он дикарям. – Они, кроме того, вовсе и не заботятся о том, что вы кушаете.

– Неужели до этого времени вы давали сгнивать всему, что здесь произрастает? – спросил их лейтенант через посредство Аскота.

– Да, господин. Так хотели боги.

– Но вы видите теперь, что они вовсе этого не хотели. Вот, вся наша яма наполнена кружками таро из заповедного леса, в том ящике вложены сотни кокосовых орехов, из скорлупы которых мы наделаем себе чашек и плошек, здесь висит целыми гирляндами лук, там сложены яйца! И все это из местности «табу»!

Островитяне, собравшись в кучку, перетолковали между собой, и один из них выступил затем вперед в качестве оратора от имени этого жестоко истребленного врагами племени, ныне оскорбленного в священнейших своих верованиях. Он принял на себя торжественный вид, произносил каждое слово внятно и медленно.

– Чужестранцы, есть ли у вас свои боги на вашей родине?

Аскот, по-видимому, меньше всего ожидал от дикарей подобного вопроса. – «Разумеется, мы белые люди, веруем в единого Бога!» ответил он, подумавши.

– У вас всего лишь один бог?

– Да!

– Ну, так я теперь понимаю, – решил дикарь, – зачем вы явились сюда. Ваш бог хочет побороться с нашими, чтобы узнать, кто из них сильнее.

Аскот со смехом взглянул на своих товарищей, но ничего не ответил на замечание островитянина. – «Мы вас научим многому новому, друзья! Вот, для примера, видите этот маленький боб… как вы его употребляете в пищу»?

– Никак! – отвечал дикарь. – Он растет повсюду и гниет повсюду, ни один зверь его не ест.

– А люди едят! – засмеялся Аскот. – Вот вы увидите, какой превосходный напиток мы приготовим на этих маленьких бобов.

С этими словами он вместе с другими занялся сбором кофе, в то время как десять человек были заняты постройкой дома, стучали молотками, пилили, рубили, измеряли. Вся окрестность преобразовалась, всюду лежали поваленные стволы деревьев, из которых резали брусья и доски, прежде всего был выстроен посреди колонии прочный амбар, с непроницаемой для дождя крышей, где предполагалось сложить боевые припасы и соль, затем наступила очередь хлева, и, наконец, жилого дома с кухней при нем.

– У меня еще много больших планов! – говорил Антон.

– Именно?

– Необходимо устроить курятник. Мы подрежем диким курам крылья, я знаю, как это делается.

– Отлично… А еще что?

– Я хочу жечь известь. Период дождей должен застать нас во всеоружии против него… Мистер Мульграв говорит, что в Европе не имеют понятия о силе тропических ливней.

– Это верно! – отозвался старик, отрываясь от работы. – Но каким образом ты соорудишь обжигательную печь, сын мой?

– О, у меня были родственники в восточном Фрисланде; – отвечал Антон, – и я научился у них этому делу; по крайней мере, знаю, как делают известь из раковин. А здесь целые вагоны этого материала валяются на берегу без толку.

– Прекрасно! – воскликнул лейтенант – Этот план заслуживает внимания… А еще какие планы есть у тебя?

– Еще один. Хотелось бы провести сюда воду из реки, частью для того, чтобы можно было сажать здесь таро и маис, частью чтобы не остаться без воды в случае осады.

– Ну, это трудное дело! Река от нас в ста саженях!

– Да, но условия почвы выгодны. Придется лишь выкопать канаву в три фута глубины и шесть ширины, а уж силой воды, сбегающей с гор, она всегда будет полна. Этим способом можно ежедневно наполнять водой большие железные бадьи, взяв их с корабля.

– Лишь бы нападение дикарей не расстроило все эти прекрасные планы. Туземцы посматривают на нас с неудовольствием.

– Но они ничего не могут нам сделать. А кроме того, мы сегодня же свезем с корабля несколько пушек.

Вскоре новый дом был совсем готов; в нем было несколько отделений и одна дверь, которую можно было держать на крепком запоре. Были в нем и окна, а с крыши по веревочной лестнице можно было легко подниматься на вершину высокого дерева, которое таким образом служило дозорной вышкой.

В одном из отделений по стенам шел деревянный помост, в роде нар, правда, жесткий и сильно пахнувший свежим деревом, но при помощи мешков с соломой и подушек, свезенных с корабля, отлично заменявший постели для здоровых, крепких людей, не привыкших нежиться. Посредине стоял большой стол, а в стены были вколочены длинные гвозди для платья.

Рядом с этой большой спальней о двух окнах находилась комната, прибранная лучше всех прочих всеми вещами из капитанской каюты, какие только можно было свезти с корабля на маленьких лодочках островитян. Тут, был диван, дюжина стульев, стол, несколько шкафов, гардины, зеркало, портреты короля и королевы и, наконец, книжный шкаф и небольшая фис-гармония!

К этому дому непосредственно примыкали амбар с солью и боевыми припасши, хлев и кухня. Крыша над всем этим была одна, общая, но каждое отделение было совершенно обособлено, хотя и соединено с прочими узкими ходами; в общем это была целая маленькая крепость, в которой были даже пушки. По зрелом обсуждении с корабля свезли целых четыре орудия, которые были поставлены по два с каждой стороны. Этого казалось достаточно, чтобы с помощью еще и ружейного огня держать на почтительном расстоянии сотни дикарей.

Снаружи вся постройка была обшита досками, убрана флагами и вымпелами, и теперь не доставало только извести, чтобы окончательно сделать стены непроницаемыми для дождя.

– По-моему счету дожди начнутся через две недели, – объявил Мульграв, – надо торопиться.

– Прежде всего я сделаю тачки, – сказал Антон.

– Чтобы свозить раковины?

– Да, надо дорожить каждой минутой.

– Взгляни-ка на запасы кофе! – воскликнул Антон. – Здесь наверное не меньше ста фунтов.

– Может быть и двести. Но теперь надо заняться добыванием извести. Берите сперва корзины и идем за раковинами.

Часть молодых людей рассыпалась по берегу и принялась под раскаленными лучами тропического солнца собирать белые раковины, которых море выбрасывало на песок, миллионами; другие таскали из реки большие плоские камни и, наконец, третьи на скорую руку соорудили самую примитивную обжигательную печь. То была большая яма, с трех сторон выложенная камнем, а с четвертой дававшая достаточно места для человека, наблюдающего за топкой; в нее наложили слоями дрова и раковины, и когда все перегорело, а пепел остыл, то первая порция извести была встречена с триумфом. Она была, конечно, несколько темна, в ней было много осколков и шлаков, но ее можно было отлично гасить, а это было главное. Большой корабельный сундук был обращен в творило, насыпали в него известь, налили холодной воды и облака пара весело поднялись к небу. В деревянном ящике закипело и забурлило, масса начала пузыриться, особенно при помешивании.

Туземцы все это наблюдали, покачивая головами. Все это казалось им злым колдовством на погибель их родине, – сомнения тут не могло быть.

– Вы будете это тоже кушать? – спрашивали они, указывая на известь.

Антон дал им объяснение, которое они поняли лишь на половину, а затем последовал первый опыт с добытым материалом, еще более усиливший недоброжелательное настроение островитян. Разумеется, за этими твердыми стенами скрыто было что-нибудь недоброе!

– Здесь будет жилище бога белых людей, – шептали испуганные дикари, – он хочет погубить всех нас.

И на каждом домашнем жертвеннике, в марай и под заповедными деревьями приносились жертвы, ветви с цветами и красные перья везде были пущены в ход, жрецы занялись гаданием по звездам.

– Будь у нас король! – вздыхали некоторые. – Он спас бы нас от чужеземцев.

– Ка-Мега!.. О, Ка-Мега! зачем тебя взяли от нас!

Они яростно сжимали кулаки, но по наружному виду не выходили из повиновения у белых. Последние события принесли им столько несчастья, что теперь они потеряли всякую уверенность в своей силе и не смели решиться на что-либо.

Между тем штукатурные работы были в самом разгаре. Антон ухитрился сделать из толстого кружка дерева колесо и сколотил из досок тачку. Когда это ему удалось, то он смастерил по тому же образцу несколько других и тогда подвоз раковин с берега пошел быстрее и не требовалось особых усилий. Один человек обжигал раковины, другой гасил известь, шесть или восемь работников укутывали гладкия стенки дома лыком, Антон смазывал их готовой гашеной известью, Абкот выравнивал за ним гладилкой, и под палящими лучами солнца, мягкая масса в несколько часов каменела.

Плоская крыша дома тоже была покрыта штукатуркой и таким образом вся постройка, с её косыми углами, лишенная всяких украшений, с неприветливыми черными бойницами, несколько напоминала те загоны для скота, которые в меньшем размере можно и теперь еще встретить во многих немецких деревнях. Здесь в стене отзывалось случайное углубление, там, наоборот – горб, где между стеной и крышей торчал какой-нибудь несрезанный косяк, местами белая штукатурка на стене была серой, или даже совсем черной, но все это отнюдь не умаляло прочности и надежности всей постройки. Она могла теперь противостоять тропическим ливням.

Топливо было сложено плотными штабелями, все ящики и сундуки были набиты до краев съестными припасами. Антон сбросил с себя костюм штукатура, жарил кофейные бобы, варил корни ти в их собственном соку, пока смесь не сгущалась в плотную массу, которую он просеивал через сито… но кроме всех этих мелочей, он достиг своей главной цели: корова, наконец, дала себя доить.

Сначала это дело было очень нелегкое, и много волдырей и синяков ознаменовали собой неудачные попытки юноши, но мало-помалу, особенно когда отнят был теленок, корова образумилась и дошла, наконец, до того, что подобно своим цивилизованным сестрам, ласково мычала при появлении в её стойле Антона с подойником в руках. Теперь не было недостатка в молоке не только для кофе, но и для супа.

Несколько человек матросов обходили остров и обирали все попадавшиеся им спелые головки маиса, чтобы к началу дождей снести под крышу все, что было возможно. Запасы белых были теперь в изобилии, амбар был набит до самого потолка всевозможными произведениями тропической природы, расточавшей свои дары, не заботясь о том, будет ли кто-нибудь ими пользоваться.

Бочки для мяса тоже были переполнены. Унтер-офицер был знаком с солкой мяса и на это пошли две огромные свиные туши. Таким образом у белых все было предусмотрено, и удалась даже попытка поджарить плоды хлебного дерева и приготовить из них муку.

Постройка курятника и проведение канавы, так же, как разработка земли под новые плантации были отложены до периода дождей. Теперь на безоблачном до сих пор небе стали уже появляться темные тучи, в воздухе становилось прохладнее и вот в одно прекрасное утро с шумом полились потоки дождя на плоскую крышу, имевшую все-таки небольшие скаты для стока дождевой воды. Как ружейный беглый огонь застучали крупные капли по крыше и целые водопады полились из желобов, сделанных по её углам.

Все глаза были обращены на крышу. Не окажется ли в ней слабое место?

Но нет! Проходили часы, дождь не прекращался ни на секунду, а в доме было сухо по-прежнему. Антон осматривал все углы, все щели – все было прочно и же пропускало влаги.

В воздухе господствовала приятная прохлада. Матросы сидели у открытых окон, над которыми были устроены из досок навесы от дождя, благодушно покуривая свои трубки, набитые вместо табаку разными благовонными травами, слушали чтение лейтенанта или предавались мирному занятию шелушения маисовых головок. Антон отложил часть зерен маиса для посева, а другая пошла на изготовление муки. Целый угол большего амбара был завален золотистыми зернами, хотя для повседневного употребления шло лишь ничтожное количество их. Молока, яиц, соли и сала было сколько угодно, не было только дрожжей, так что печенье скорее напоминало пирожное, чем обыкновенный хлеб, но со свининою или с фруктами, в которых не было недостатка, он был очень вкусен, а в этом все дело.

По временам в течение этого новейшего всемирного потопа к двери Ноева ковчега наших друзей подбирался какой-нибудь дрожащий от холода, весь промокший до костей, туземец, как бы для того, чтобы убедиться, что белые все еще сидят в своих твердых, как камень, стенах, но заманить его внутрь никогда не удавалось. Они качали головой и отмахивались обеими руками.

– Нет, нет! Ваш Бог всех нас погубит.

– Зачем? – уверял их лейтенант. – Подите, обогрейтесь у нашего очага, отведайте нашей пищи… вы увидите, что никакого вреда для вас не будет.

Дикари иной раз колебались. – А ваш Бог с вами? – спрашивали они.

– Наш Бог – Бог также и темнокожих людей; они так же ваш, как и наш. Ну, войдите же!

– Ото! – отскакивали дикари. – Вы заманиваете нас в западню. Ваш Боге там, не отрицайте того, что нам и без того известно!

И они убегали в свои промоченные, затопленные дождем хижины, где они жались друг к другу от холода и питались одним «пои» из перебродившего таро. Их ямы для варки пищи были залиты водой, дрова отсырели и не загорались, овощи загнивали на корню от непрерывной сырости, плоды осыпались с деревьев. На берегу все голотурии исчезли, нельзя было найти даже трепанга… приближалось время голодовки и крайней нужды; дикари должны были терпеливо переносить свои беды.

Над морем нависли серые непроглядные массы дождя, все листья осыпались с деревьев, река обратилась в бурный поток, вышедший из берегов и промывший себе новое русло, а с неба лились все новые и новые ручьи воды, и непрерывная дробь, которую выбивал дождь по крыше над головами наших друзей, не умолкала ни на минуту.

Казалось в самом деле происходит повторение всемирного потопа, все было залито водой, куда ни взглянешь. Несчастные туземцы не находили более орехов, попугаи с промокшими перьями жались к стволам деревьев, крысы утопали в своих норах.

Наши друзья тем временем мастерили насест для курятника, изготовляли разные орудия для домашнего и сельского хозяйства; не мало оказалось и шитья; нужно было нашить новых костюмов из старой парусины, в башмаках у всех износились подошвы, и, наконец, матросы плели из лыка отличные круглые шляпы, защищавшие их лица от действия лучей тропического солнца.

Каждое воскресенье происходило богослужение. Фитцгеральд или Аскот садились за фисгармонию, лейтенант произносил проповедь на подходящий к случаю текст, из Библии, и торжество заканчивалось хоралом; музыка и пение каждый раз непреодолимой силой привлекали сюда туземцев. Они стояли в некотором отдалении и прислушивались, но стоило лишь белым поманить их к себе рукой, как они тотчас же разбегались и прятались в кустах.

Только один из них и бывал в доме белых, некто Туила, вероятно наиболее свободно мыслящий ум во всей этой маленькой общине, заклятый враг покойного короля, сердечный друг Ту-Оры; недовольный всеми существующими у диких порядками, он, по-видимому, утратил всякое почтение к законам «табу» и отлично понимал, что прочный дом белых, выстроенный из дерева и извести, гораздо лучше предохраняет от дождя, нежели жалкия соломенные хижины туземцев; точно также он не мог не убедиться, насколько выгоднее трудиться целыми днями, чтобы заставить служить себе природу всеми её дарами, чем довольствоваться поисками съестного лишь в то время, когда наступает потребность в пище, и голодать, если эти поиски остаются безуспешными.

Туила, с своей стороны, научил белых приготовлять вкусное «пои» из перебродивших плодов таро, и он же сообщил нашим друзьям, что общее недоброжелательство к ним растет со дня на день. «Чужеземное судно снова вернется», сообразили дикари совершенно верно. «Оно привезет из-за моря еще больше белых людей, и нам придется всем погибнуть, чтобы дать им здесь место, хотя остров принадлежит нам, а не им».

Лейтенант слушал эти сообщения не без тайного беспокойства. – Скажи твоим землякам, что они совершенно заблуждаются, – говорил он. – Если наш король пришлет за нами корабль, то мы все сядем на него и никогда больше не вернемся сюда.

Этого Туила не мог сразу понять. – А как же ваш дом? Звери? Запасы?

– Все это до последней вещицы в доме составляет собственность короля и мы вам ее подарим! Можете делать с этим имуществом, что вам заблагоразсудится.

– И я могу это передать нашим?

– Пожалуйста, и попроси их посетить нас, отведать молока мнимого ночного духа, научиться играть на нашем музыкальном инструменте. Ведь каждый ребенок может извлечь из него звуки своими слабыми рученками.

Но туземные матери об этом и слышать не хотели. Дом, выстроенный в заповедном месте, плоды с заповедных деревьев – все это грозило неминуемой смертью. Самому Туиле приходилось быть на стороже, чтобы в один прекрасный день ему не пришлось бы горько раскаяться в том, что он охотнее проводил время с чужеземными пришельцами, чем с своими.

Белые с беспокойством переглядывались. – Так вот до чего дошло!

– Туила, – сказал ему однажды лейтенант, – известишь ли ты нас своевременно, если против нас будешь затеваться что либо враждебное?

Островитянин кивнул головой. – Я бы охотно это сделал, но от меня теперь все скрывают; опасаясь измены с моей стороны.

– Но во всяком случае ты можешь предупредить нас о том, что сам заметишь.

– Это я, конечно, обещаю. Мои глаза будут открыты и уши тоже.

Все пожимали ему руки и дарили ему разные безделушки, чтобы еще более привлечь на свою сторону. – Будем ожидать чем все это разрешится, – говорил Фитцгеральд. – Я по всему вижу, что нам не избежать нападения.

– Что может нам сделать эта горсть людей? – возражали матросы. – Первый пушечный выстрел обратит их в бегство.

– Эту горсть людей – да!

Эти слова были сказаны таким многозначительным тоном, что все глаза обратились на молодого офицера. – Что ты хочешь этим сказать, Мармадюк? – спросил его Аскот.

– Я опасаюсь, что эти несчастные съездят на своих лодках на соседние острова за помощью!.. Но не стоит заранее надрывать сердце такими предположениями. Во всяком случае они выждут конца периода дождей, который уже не за горами.

Он указал на небо, где между серыми облаками показывались местами более светлые полосы, среди которых сиял крошечный кусочек лазури, словно обетование лучшего мира. В этот день дождь шел уже не с такой силой, а по прошествии каких-нибудь суток уже совсем прояснилось и солнце с обычным великолепием лило потоки своих живительных лучей на пробуждающуюся землю. Река вошла в свои берега, певчия птицы снова запели, на растениях появились новые почки.

Широко открылись двери и окна в доме белых, началась общая весенняя чистка, а затем обработка поля, постройка курятника. – «Я еще сделаю и голубятню, – говорил с предприимчивым видом наш друг. – Если и ничего не выйдет из этого, что за важность?»

Он был до крайности одушевлен всеми своими планами. Сельский хозяин в нем пересиливал всякие иные мысли, он не говорил ни о чем другом, как только об исполнении своих намерений, которые ни к чему иному не относились как лишь к сельскому хозяйству или скотоводству. – Надо распределить работы, – говорил он. – Половина людей пусть на всякий случай остается близ дома, а остальные пусть идут на промысел. Прежде всего нужно набрать полуоперившихся цыплят.

– Я видел неподалеку много гнезд!

– И я тоже! Это будет не трудно!

– В таком случае берем большую корзину и вперед. Чем больше набрать цыплят, тем лучше, не так ли?

– Так штук пятьдесят-шестьдесят! – решил Аскот. – Брат ли и голубенков?

– Пока не нужно. Им нельзя подрезывать крыльев. Надо сперва выстроить для них надежную голубятню.

Курятник был уже готов и в нем стояло несколько больших корзин с мягкой подстилкой из сена, предназначавшихся для выводков. Эта постройка не прилегала к главному дому, но была так расположена, что пушки и ее могли обстреливать и к ней никто не мог приблизиться так, чтобы не быть замеченным из окон дома.

Вскоре в нем уже находилось более десятка наседок с их выводками; сперва они бились в плену, но очень скоро успокоились, начали брать корм из рук, и мирно копались в земле просторного, обнесенного проволочной сеткой двора курятника, так что и эту затею можно было счесть удавшейся. Но иначе случилось с апельсинными и хлебными деревьями в окружности дома. Они, видимо, заболели, цветы с них начали осыпаться.

– Туила, – допытывался Антон, – не знаешь ли, отчего эти деревья болеют?

Туземец долго ходил, поникнув головой, под этими деревьями, словно отыскивая что-то на земле, а затем, подняв несколько скрученных листьев, покачал головой. – Я так и думал, – произнес он.

– Что такое, Туила?

– Черный обжора нагрянул сюда, он прорыл здесь свои норы и теперь пожрет все ближайшие плодовые деревья.

Антон невольно засмеялся. – Кто это черный обжора? – спросил он.

– Это муравей, чужеземец! Тысяча, нет – тысячи-тысяч муравьев! С ними невозможно бороться, их не уничтожишь ничем, они сильнее тебя.

– Ну, это мы еще посмотрим, – воскликнул Антон. – Но откуда ты узнал, что здесь поселились муравьи? Я их не видал.

Туила показал ему поднятые им листы. – Они откушены черным обжорой, чужеземец, он отгрызает всегда полукруглые кусочки… вот следы его…

– Пойдем! – решил наш друг. – Покажи мне постройки насекомых, Туила, я их уничтожу.

Дикарь посмотрел на него снисходительно. – Это невозможно, господин. Может быть мы вовсе не отыщем нор черного обжоры, а тем менее его самого. Он ночное животное и днем никогда не показывается.

Антон глядел на него, не веря своим ушам. Муравей – ночное животное?.. О, это необходимо проверить самому.

Туила между тем все искал и искал, поднимал каждый камень, расшатывал каждый корень, заглядывал в каждую трещину, но все тщетно. Ни малейших признаков построек, ни одного экземпляра насекомых нигде не было. – Черный обжора хитер, – сказал он. – Днем он не покажется.

– Так я буду дежурить всю ночь. Если правда, что муравьи отгрызают листья плодовых деревьев, то очень скоро здесь кругом не останется ни одного апельсина, нм одного хлебного дерева, ни одного кокоса.

Туила кивнул головой. – Да, это так. Из нор будет выходить все больше и больше муравьев, пока они все не покроют, все не пожрут.

– Ого! – воскликнул Антон. – Ого!.. Ну, это мы еще посмотрим!

Он ни о чем теперь не думал, как только о муравьях. Каждые десять минут он выбегал из дому и осматривал больные деревья. Неужели не удастся найти никаких следов?

Ничего. Ни признака. Верно Туила был прав, уверяя, что муравьи ночное животное. Но горе им, они жестоко поплатятся за свою дерзость!

Из корабельного камбуза была свезена на берег вся посуда, в том числе и гигантская жестяная воронка, при помощи которой наливали воду в боченки; к вечеру Антон вытащил ее из-под спуда и развел в очаге большой огонь. Большой котел был повешен над ним и таким образом можно было иметь в своем распоряжении много кипятку.

– Теперь пусть только пожалует черный обжора, – говорил наш друг, посмеиваясь, – я ему приготовил более чем горячее приветствие!.. Но, позвольте: не осталось ли, у нас негашеной извести?

– Целый ящик есть в запасе!

– Гасите же ее как можно скорее. Раз что мы отыщем гнездо, надо будет залить все выходы из него, и для этого лучшее средство – известка.

Спустя несколько минут пары, клубясь, поднимались из ящика, а когда наступила ночь, Антон и Аскот уже караулили под наиболее пострадавшими деревьями; к ним присоединился и Туила, желавший видеть, какие меры думает применить белый мальчик против опустошительного набега полчищ черного обжоры.

Было около полночи, ярко блестела луна на небе, было светло почти как днем… белые сидели у отворенных окон своего дома, в полной готовности, как они сказали, в каждый момент оказать содействие Антону в его борьбе с страшным врагом… От времени до времени они спрашивали, не видать ли колонн неприятеля… Но вдруг Туила насторожил уши.

– Листья шелестят!

Только привычное ухо дикаря могло различить этот едва заметный шелест. Антон не слыхал ничего, но зато он скоро увидал и глазам своим не поверил. Из-под небольшой кучки хвороста и древесной коры показались небольшие черные насекомые, двигавшиеся широкой правильной колонной, которая направилась к ближайшему апельсинному дереву и начала взбираться на него.

– В самом деле, это муравьи!

– Враг! Враг! Надо спешить!

– Помокните большой кусок парусины в кипяток!

– Здесь выход! – кричал Туила. – Но ведь у них всегда есть два хода. Где второй?

– Ищи, ищи его, Туила!

Туземец тщательно очистил место, где появились муравьи, от сухого валежника. – Вот отверстие, – сказал онь. – Заткнем его камнем.

Устроив это Аскот и Туила стали наблюдать, откуда теперь покажутся испуганные неожиданным нападанием муравьи.

Тем временем черная армия подошла к апельсинному дереву и начала на него взбираться. Более крупные и сильные муравьи взбегали на ствол, слабейшие ожидали внизу, пока товарищи пустят в ход свои крепкия челюсти, и скоро дождь изгрызанных листьев посыпался на землю. Стоявшие внизу проворно подхватывали каждый кусочек зелени, падавший с дерева, превосходивший иной раз их рост втрое и более, и спешили с ними ко входу в нору, но никак не могли ее найти. Произошло замешательство, черная армия рассыпалась во все стороны и хозяйский глаз Антона все это видел, а быстрая сообразительность указала ему и чем помочь горю.

– Скорее, несите известь, – крикнул он, – и горячую парусину!

Приказания его выполнялись пунктуально и участь колонны муравьев, отрезанной от их жилья, скоро была решена. Все, что было на стволе, сварилось под вымоченной в кипятке парусиной, все, что ползало по земле, было залито и задушено известью.

– Туила! – кричал Антон. – Нашел ли второй выход?

– Нет еще, господин!

– Ищи хорошенько, весь успех боя от этого зависит… нужно уничтожить яички и личинки врага!

– Я нашел! – вдруг воскликнул Аскот. – Вот где они выходят из под земли!

Одним прыжком Туила был возле него. – Да! – воскликнул он. – Да, это второй выход. Заткнуть его господин?

– И как можно плотнее, Туила, как можно плотнее!

Туземец голыми ногами давил насекомых, а затем трещина, из которой они выползали, была не только забита камнями, но ее залили несколькими лопатами извести, между тем как Антон, ототкнув первую лазейку, вставил в нее воронку, и немедленно начал лить в нее кипяток.

Под землей вода журчала и плескалась, как бы вливаясь в очень большую пустоту.

– Смотрите хорошенько! – кричал Антон. – Не вылезают ли у вас муравьи?

– Ни одного, господин!

– Отлично, в таком случае мы в эту же ночь окончательно одолеем их. Эй Туила, поищи-ка кругом, да посмотри, не видать ли муравьев?

– Я так и делаю, господин, но ничего не вижу.

Кипяток лился в воронку бесконечной струей, пока, наконец, все туннели муравьев не наполнились смертоубийственной жидкостью, о чем можно было судить по тому, что она перестала выливаться из воронки, и стояла в ней до краев, причем на поверхности кипятка стали всплывать трупы обитателей муравейника. Тут были и взрослые муравьи, и молодые, и яички – очевидно, третьего выхода у муравейника не было.

– Глава Богу! – ликовал Антон. – Успех полный!

Он поспешно обходил все пострадавшие деревья, чтобы убедиться, что нигде по близости нет второй колонии муравьев, но ни одного муравья не попадалось ему на глаза: опасность была, очевидно, раз навсегда устранена.

Антон потирал руки от удовольствия: – Видишь, Туила? Черный обжора уничтожен, надо было только хорошенько приняться за него!

Затем он окружил всю кучу хвороста каймой из извести и зажег его. Пламя взвилось высоко кверху, густой дым повалил сквозь вершины деревьев, а туземцы с тайным трепетом издали наблюдали это зрелище. Колдовство! Колдовство и больше ничего! И вдобавок еще и Туила принимает в нем участие.

– Смерть ему! – шепнул один из них.

– Смерть всем чужеземцам! С того времени, как они здесь высадились, на остров наш так и посыпались беды.

– Не причиняйте им никакого вреда, – предостерегали другие. – Подумайте об их корабле, который явится сюда в один прекрасный день, и тогда белые люди расправятся с нами!

Ропот послышался в собрании. – Ах, если бы Ка-Мега был жив!

– Или еще лучше, если бы жив был Ту-Opa! Он был смел и храбр!

– Он был мятежник, и за это был казнен!

Взгляды, полные ненависти, скрещивались между особой, дух партийности и здесь, в отдаленнейшем уголке мира, мешал людям столковаться и спокойно обсудить положение вещей и вытекающие из него предприятия. В то время как одни грозили белым смертью, другие держались из-за личных взглядов далеко от этих планов, лишь бы не присоединиться к мнению своих политических противников.

Когда огонь погас, люди разошлись по своим хижинам, и когда впоследствии Туила рассказывал им, что это пламя завершило собой победу над черным обжорой, то никто ему не хотел верить.

Между тем Антон наслаждался триумфом над муравьями. На следующий вечер нигде не было видно ни одного муравья, вода и огонь сделали свое дело.

Теперь белые приступили к проведению канавы и обработке поля. Целые недели мирного, наиболее свойственного человеку, труда пролетели, как один ясный день. Курятник доставлял колонистам в изобилии и мяса, и яиц, на голубятне ворковали и перепархивали красивые пестрые голуби, теленок превращался в статного бычка, и в некотором отдалении от главного дома был даже устроен свиной хлев, соединенный, однако, с домом крытым переходом. Здесь откармливались для убоя шесть крупных кабанов… образцовое хозяйство шло на всех парах, как утверждал лейтенант.

– В конце концов, Антон сделается фермером и навсегда останется здесь! – высказал унтер-офицер свое предположение.

Наш друг даже в лице переменился и энергично покачал головой. – Ну, нет, нет… я хочу в Австралию, хочу во что бы то ни сталосвидеться с моим отцом. Будь этот остров настоящим раем, я оставил бы его без малейшего сожаления.

– В этом мы не сомневаемся, – ласково сказал ему лейтенант. – Ты хороший сын и наверное достигнешь своей цели.

– А сколько времени мы уже сидим здесь? – спросил один из матросов. – Нет ли у кого-нибудь календаря?

– Есть, у меня! – ответил молодой офицер. – Я обратил свою записную книжку в календарь и отмечаю в ней каждый день. Мы провели на этом острове уже шесть месяцев.

– В таком случае, надо полагать, что «Бьютифуль» теперь уже в Лондоне, – вздохнул Антон.

– Это наверное… и если мы будем также усердно работать, то и остающиеся шесть или восемь месяцев пройдут также быстро… Надо придумать что-нибудь новенькое, Антон.

Антон пожал плечами. – Я уже думал об этом. Ведь, очень скоро мы рискуем остаться без дела. Доставать корму для нашей скотины, рубить дрова и собирать здесь и там фрукты – этим трудно занять пятнадцать человек.

– Пойдем на охоту! – продолжал унтер-офицер.

– Или на рыбную ловлю?

– Знаете, что я вам предложу, друзья мои? – усмехнулся Антон. – Устроим пасеку, будем делать восковые свечи, добывать мед.

– Разве ты нашел диких пчел, милейший фермер?

– Целые рои. Надо поспешить плести корзины.

Мысль эта была встречена сочувственно, и число построек увеличилось еще одним зданием, сараем из бамбука и досок, длинным сооружением, напоминающим несколько европейский ярмарочный балаган, в котором поместились шесть ульев, наполненных молодыми, искусно пойманными роями, которые уже хозяйничали каждый в своем улье, жужжали, суетились, летая взад и вперед за соком благоуханных цветов, со всех сторон обступавших нашу колонию.

Затем в один прекрасный день, когда последняя запруда была снята, река с шумом ринулась в глубокую канаву, выложенную камнем и проходившую у самых дверей дома. Теперь можно было черпать свежую воду, не сходя с крыльца, и в доме никогда не было недостатка в воде, за которой раньше приходилось ходить порядочно далеко.

Пониже дома, где узкий жолоб отводил воду из канавы к берегу, у самых дверей, над канавой была устроена из досок купальня, Колонисты с большим комфортом раздевались здесь, ложились в канаву, как в ванну, и освежали свое тело в прохладных струях речной воды.

Наступило время жатвы. В тени маисовых плантаций можно было уже отлично прогуливаться; каждый стебель маиса был вдвое выше ростом растения той же породы, как оно встречается в Европе. Урожай был так велик, что всего излишка было и девать некуда. Пуддинги подавались теперь чуть не ежедневно, торты с вареньем из фруктов тоже были повседневным лакомством.

Туила поймал двух коз, которых и привел с триумфом в колонию; это были красивые, взрослые животные, но до такой степени дикия, а козел при этом еще и до такой степени драчлив, что сперва нечего было и мечтать приручить их. Тем не менее колонисты приняли их ласково, не теряя надежды, что хорошенькая козочка будет еще снабжать их молоком, а козел приучится возит тележку. В лесу было много винограда, который нужно было рвать и возить в колонию, отчасти для немедленного употребления, ибо вино, сделанное из него, было очень посредственно, оказывалось сильно вяжущим и вызывало ту гримасу и передергивание, которые далеко не свидетельствуют о приятном ощущении.

По окончании жатвы работы стали распределять так, как в обыденной жизни делятся удовольствиями: каждому понемножку.

Матросы приручали разных животных, ловили попугаев и учили их говорить, были даже такие, которые отважились сходить на гору и разыскать берлоги диких собак, причем они вернулись с парой щенков; воспитание их заняло тоже многих, но в конце концов – делать было все-таки нечего.

– Не начать ли нам строить дома для туземцев? – предложил Аскот.

– Разве ты решился бы пойти к ним в деревню с таким предложением, не взирая на их явно враждебное отношение к нам? – спросил лейтенант.

– С величайшим удовольствием. Я теперь совершенно овладел их языком, как вам известно. Идем, кто со мной?

С ним пошли несколько человек, но несмотря на-то, что все были всегда до крайности любезны с дикарями экспедиция потерпела полнейшую неудачу. Где ни появлялись белые, островитяне убегали от них в лес или молча смотрели на них, не отвечая ни слова. Так они и вернулись домой ни с чем.

– Нам, еще придется посчитаться с ними! – вздохнул Антон.

Лейтенант покачал головой. – Не смотри так мрачно, Антон. Вот уже скоро год кончается, я думаю, через месяц правительственное судно придет за нами.

– Все равно, сэр, все равно. Без ссоры дело не обойдется.

– И я так думаю, – заметил Аскот. – В сущности мы провели здесь не мало приятных и интересных дней… гм! почему бы судьбе и не заставить нас расплатиться за это?

– Это я считаю грешной мыслью, Аскот!

– Дай-то Бог, чтобы мы, Антон и я, ошибались. Во всяком случае, что бы ни случилось, мы постараемся справиться с бедой… Но не желает ли кто отправиться со мной на рыбную ловлю? Море сегодня как-то особенно спокойно и можно – выехать на порядочное расстояние.

– Море и вчера было поразительно спокойно, – заметил унтер-офицер. – Точно такая же неподвижность была и в воздухе.

– Уровень воды в реке сильно понизился.

– Но все-таки воды еще хватит на всех нас. Идем же, Туила даст нам самую большую из своих лодок.

Они проехались по морю, посмотрели, как стоит корабль на своем месте, заезжали далеко от берега, но не поймали ни одной рыбы. Бывало, рыба кишела во всей бухте, сотнями билась о киль лодки, а теперь и следов её нигде не было.

– Все эта странные явления! – заметил Аскот.

Один из матросов случайно обратил внимание на вершину горы. – О, сэр, посмотрите, какой дым валит из кратера вулкана!

Все повернули головы. Густые клубы черного дыма столбом поднимались прямо к небу в тихом раскаленном воздухе; очевидно, они выбрасывались из кратера с такой силой, что только на огромной высоте расплывались в громадное облако, затемнявшее небосвод на большом пространстве. Казалось, что на залитом ярким солнечным светом небе расстилалось черное зловещее покрывало, которое быстро разросталось, становилось все темнее и тяжелее.

Все примолкли, величественное зрелище было поразительно и подавляюще действовало на душу. Новый взрыв мрачных сил в недрах земли, новые потоки лавы зальют склоны горы! Мысль эта овладевала каждым, сердце начинало биться ускоренно, лица становились серьезнее. – Неужели гибель наша близится?

– Будет землетрясение! – прошептал один из матросов. – Коснется ли оно также и нашей колонии?

Аскот покачал головою. – Не думаю. Стены нашего дома так легки, их трудно серьезно повредить.

– А если земля расступится?.. Брр! Свалиться в этакую огнедышащую щель?

– Полно, полно, – успокаивал лейтенант. – Зачем представлять себе все самое ужасное.

Но несмотря на эти успокоительные слова он сам, видимо, тревожился. Лодки быстро возвратились к пристани – все равно рыбы не было: она, видимо, тоже чувствовала томительное подготовление в природе страшных переворотов и держалась на неизмеримой глубине.

На берегу дети туземцев играли камнями и раковинами. Они доверчиво подходили к лодке и с беззаботностью, свойственной их счастливому возрасту, рассматривали белых людей, которые и раньше не упускали случая сближаться с маленькими дикарями. Один из них, мальчуган лет четырех, особенно был по сердцу старому унтер-офицеру. Мальчик, вероятно, напоминал старику его любимцев, отданных на попечение чужих людей, и в этот раз, как бывало и раньше, старик взял его на руки и дал ему апельсин, оказавшийся у него в кармане.

Здоровы ли его ребятишки, счастливы ли они в далекой Англии? Увидит ли он их когда-либо?

Он ласково поцеловал ребенка и в глазах его под нависшим бровями сверкнула слеза. «Как тебя зовут, сынок?» спросил он мальчика.

Тот, конечно, не понял его, но указывая на остатки апельсина в руке старика, лепетал: Еще!

– Как ты можешь кушать столько фруктов? – шутил Мульграв. – Ну, изволь, я дам тебе еще, но за это пойдем, посиди в нашем доме!

– Хорошо! – вымолвил мальчик. – Хорошо! Ты ведь не злой, не правда-ли?

Но прежде чем Мульграв успел ответить, в деревне раздался пронзительный женский крик, и мать ребенка бросилась, как львица, вырвать свое детище из рук предполагаемого врага. Она кричала во все горло и вскоре к ней присоединились и остальные женщины. они призывали всех богов, и подняли такой вопль, будто, по меньшей мере, тигр тащил её ребенка в свое логовище.

Унтер-офицер тотчас же спустил мальчугана на землю, – Бега, дитя мое, беги! Видишь, мать твоя боится, что мы сделаем тебе вред!

Мальчик беззаботно побежал навстречу к своей плачущей матери, которая с выражением ужаса вырвала у него из рук последний ломтик апельсина и отшвырнула его в сторону. Потом она схватила ребенка на руки и, бросилась к толпе женщин, где принялась рассказывать, что белый – человек заколдовал её ребенка; это можно было понять по тому, что общее возбуждение все усиливалось с минуты на минуту, толпа плачущих женщин и мужчин, бросавших на колонию мрачные взгляды, все прибывала и, наконец, появился жрец или колдун, которому тотчас же было доложено, как было дело.

Что было дальше, белые не могли видеть, ибо вся толпа туземцев скрылась в лесу, очевидно, с тем, чтобы проделать возле жертвенников марай все свои языческие церемонии. Но они и так могли судить, до какой степени достигло ожесточение против них туземцев. Только их малочисленность мешала им вступить в открытый бой с пришельцами.

Позднее к ним пришел Туила, который теперь уже не решался на глазах своих земляков входить в дом белых, но пробирался к ним через кусты. Он был сильно озабочен. – Жрец объявил, что ребенок очарован, – шепнул он, боязливо оглядываясь. – Мать дает ребенку то одно, то другое питье, которое для него приготовляют жрецы… и ребенку становиться все хуже!

– Что, если он умрет! – воскликнул Мульграв. – Боже мой, Боже мой, это будет для нас погибелью!

– С какой стати! – энергично возразил лейтенант. – Наши пушки могут защитить нас от многих тысяч неприятеля, не имеющего огнестрельного оружия.

Наступила томительная пауза, изредка прерываемая вздохами. Еще никогда не было такого зноя; воздух давил, словно свинец, дышать становилось трудно, все тело обливалось потом.

– В нашей канаве вода иссякла, – сообщил один из матросов. – И в реке её почти нет, в водопаде вода бежит каплями…

– Я полагаю, в эту ночь нам лучше и не ложиться спать, – заметил унтер-офицер. – Кто знает, что может случиться!

– Как наш скот мычит и блеет, – сказал Антон – Корова рвется с привязи, бьется головой, словно чувствует приближение врага.

– Я вам говорю, что происходит нечто особенное; жара невыносимая!

– Туила, не можешь ли ты узнать, не успокоились ли твои земляки? Объясни им хоть ты в чем дело.

Дикарь только покачал головой. – Я схожу, господин, но добром с ними ничего не поделаешь. Они безусловно верят каждому слову жреца!

Он выскользнул из дома, но среди ночи снова появился. Коричневое лицо его стало серым, он имел вид испуганный и молча глядел на белых.

Фитцгеральд испугался. – Туила! – воскликнул он. – Наверно случилось несчастье… Говори все!..

Островитянин дрожал всем телом. – Ребенок умер! – произнес он через силу.

– Боже милосердый!

– Колдун говорит, что ото только начало бед, – продолжал Туила. – Все, что есть живого на острове, должно погибнуть, так как боги оскорблены, нарушено табу…

– И ты тоже струсил, Туила? Ты опасаешься за свою жизнь?

Дикарь боязливо оглядывался. – Как знать! – вздохнул он.

– Слушайте! – воскликнул Аскот.

Из лесу донеслось погребальное пение. Казалось сюда приближались воющие женщины и возле дома ненавистных белых они особенно напрягали свои голоса, словно предупреждая врагов, чтобы они ожидали страшного мщения. Вой их звучал яростным гневом.

Туила забился в дальний угол. – Они не должны меня видеть здесь, – прошептал он, – иначе я погиб.

Фитцгеральд подошел к открытому окну. При ярком лунном свете перед домом туземцы плясали свой воинский танец, причем они делали страшные гримасы и от времени до времени трубили в раковины, так что стон стоял в воздухе. Они потрясали копьями, бесновались, как умалишенные, но не осмеливались подходить к дому ближе чем на сто шагов.

Женщины держались отдельной группой и страшно вопили. они показывали белым тело умершего ребенка и произносили какие-то слова, звучавшие страшной угрозой.

– Гнев Пеле поразит вас! Мы убьем вас и ночные духи пожрут ваши души!.. Проклятие на вас! Будьте прокляты!

Унтер-офицер покачал головой. – Бедный мальчик! – сказал он. – Я ведь в самом деле не мог же повредить ему таким вздором, как апельсин!

– Пустяки, друг мой, не задумывайтесь над этим. Разумеется ядовитое питье жреца убило ребенка, можете быть уверены в этом!

– Но это все же смущает меня…

Он не мог договорить. Странный гул раздался в воздухе. Грохот и треск напомнили им то, что им довелось слышать в горах. Слой пыли поднялся в воздухе, засыпая глаза, рот и окружающие предметы.

Все в ужасе глядели друг на друга. «Что это?»

Кривлявшиеся и вопившие туземцы остановились, как вкопанные. Они, видимо, не смели ни перевести дух, ни пошевельнуться, Крики и вопли моментально стихли и гробовая тишина вдруг сменила их.

И снова раздался продолжительный гул под землею. Сильный толчок всколыхнул твердую землю. Подобно морской волне она поднялась, и снова опустилась… С грохотом повалилось несколько громадных деревьев, дикие крики животных в загородах колонии сопровождали это страшное явление природы. А затем случилось нечто такое, от чего невольно поднялись дыбом волосы на головах наших друзей. Они с отчаянием глядели друг на друга.

При полнейшей тишине в воздухе; море вышло из берегов и громадной, в башню вышиной, волной ринулось прямо на дом белых.

Глава XV

Брожение среди туземцев. – Прибытие дикарей с соседнего острова. – За баррикадами. – Нападение. – Спасительный залп. – Осаждены среди гниющих трупов. – Пожар в доме белых. – Неожиданная помощь с родины.

Крик ужаса замер на губах наших друзей, невольная дрожь пробежала в их рядах. «Что это»?

Не было даже времени подумать о бегстве или принять какие-либо меры, даже вглядеться хорошенько в это страшное явление природы. Волна катилась с страшной быстротой, на секунду дом затрещал по всем швам, густой мрак окутал задыхавшихся людей и откуда-то издали донесся жалобный крик животных.

Затем, подобно облаку, масса воды грянулась о земь. Треск падающих и лопающихся деревянных частей, грохот валившейся на пол мебели, все на минуту смешалось. Дико кричали куры и голуби, дико кричали попугаи на вершинах деревьев.

Затем медленно волна отхлынула по плоскому берегу назад в море, оставляя после себя на песке массу обломков; стихия отступала, подобно хищному зверю, который страшным прыжком повалил слабого противника и поволочил его за собой, как покорную добычу. Менее чем в две минуты все страшное явление кончилось.

Асют первый пришел в себя. – Слава Богу! – воскликнул он. – Наш дом устоял!

– Живые угловые столбы, состоящие из дерев на корню, поддержали его, иначе здесь не осталось бы камня на камне.

– А где дикари? – воскликнул Мульграв.

Лейтенант схватился за подзорную трубу, – Они лежат, как мертвые, в разных местах, их порядочно расшвыряло…

– А что с их хижинами? – вздохнул Антон.

– Не пойти ли нам к ним, помочь, утешит, починить…

– Ни в каком случае! – предостерег Туила. – Вас убьют на месте.

– Разве до этого уже дошло?.. Я бы никогда этому не поверил?

Антон отпер дверь и вышел из дому. Купальню смыло и вероятно унесло в море, у курятника сорвало крышу, голубятня была сломана и опрокинута и под ней копошилась еще раздавленная птица. Из свиного, хлева доносилось жалобное хрюканье и Антон поспешил туда на помощь.

Куча развалин представилась его глазам. Две свиньи были убиты, остальные были окровавлены и изранены. Антон должен был подумать о том, чтобы тотчас же заколоть их, чтобы не пропало даром их мясо.

Куда он не обращал взоры, везде было разрушение и разрушение. Здесь гряды овощей были занесены илом и прошлогодней листвой, там посев был уничтожен рухнувшим деревом, в третьем месте молодая плантация бататов сравнена с землей; таро, лук, кусты ягод были выломаны, вымыты из земли, унесены водой.

Если бы до наступления периода дождей нужно было исправить все беды, то нашлось бы для всех дела по горло.

Вышли и другие на двор, а многие пробрались кустами к самой деревне островитян и вернулись с донесением. – «Все опустошено… все обратилось в большую кучу мусора!»

Туила тоже ходил на разведки. – Запирайте ваши двери, – посоветовал он, – и будьте на стороже. Ожидайте наверняка нападения.

Лейтенант кивнул головой. – У нас окна на все стороны, – ответил он.

– Лучше заприте их ставнями. Мои земляки бросают свои копья на большое расстояние.

Фицгеральд ерошил волосы и был в нерешимости. – Будет чересчур жалко, если мы так запремся. Да я и не ожидаю враждебных действий. В случае же чего, наши пушки скажут им несколько добрых слов.

Бойницы были отперты, у каждого окна стал часовой и после этого наши друзья собрались в главной комнате дома. Все чувствовали себя разбитыми. За последние сутки никто из них почти совсем не спал и утомление после сильных впечатлений начинало сказываться.

– Теперь наступают печальные времена, – сказал Антон. – До отчаяния печальные времена. Никогда нельзя уже будешь спокойно работать, никогда не опустишь беззаботно голову на подушки. Вся уверенность пропала.

– Ты думаешь, что катастрофа может разразиться ежеминутно?

– Разумеется!

– Это не совсем так. Туила говорить, что сколько он запомнит; ничего подобного никогда не бывало.

– Но разве он может на этом основания поручиться, что завтра, или сию же минуту не повторится такая же волна? Что вы вообще думаете об этом, сэр?.. Не было ли это явление следствием землетрясения.

– По всей вероятности. Вероятно вся сила подземного толчка сосредоточилась в каком-нибудь одном пункте на две моря, легко-подвижная была была подброшена к верху и затем обрушилась на берег. Мы можем сказать лишь одно, что отделались счастливо, ибо если бы в такое колебание пришла твердая земля на берегу острова, то наш легонький дом был бы разрушен до основания.

Антон вздыхал: – Все это ужасно! – твердил он.

– Да, нет ничего хуже, мой милый. Но теперь надо немного заснуть, а там уж увидим, что предпринять. При дневном свете все вещи представляются далеко не в таком мрачном виде, как ночью.

Все молчали. Общее уныние было так велико, что никому и говорить не хотелось; поэтому в ту ночь напуганные люди почти и не спали, но лежали на своих постелях, стараясь восстановить хоть до некоторой степени утраченное равновесие души.

На утро все вышли по обыкновению на работу, но при этом кругом были расставлены часовые. По общему решению следовало не показывать никаких признаков страха или недоверия, но тем не менее были приняты все меры предосторожности, ничего не было упущено из вида, чтобы предупредить угрожающую опасность.

Теперь из лесу доносился свежий ветер, река журчала с прежней силой и в воздухе устанавливалась приятная теплота. Мало-помалу страх наших друзей начинал рассееваться.

Антон высвободил кур из полуразрушенной клетки, дал им корму и прибрал обломки, наваленные в курятнике. Один из лучших петухов лежал на земле с оторванной головой, масса цыплят и яиц была перебита, много кур раздавлено.

Бедные, пленные куры… Антон готов был плакать. На свободе они спаслись бы.

Высвободив нескольких голубей, уцелевших в своей тюрьме, Антон перешел к свиньям. Кровь!.. Мясничество!.. Актону именно сегодня была тяжела роль сельского хозяина.

Убитых животных бросили в яму и забросали землей, опустошенный огород оставили пока в покое… кто знает, что будет завтра?.. Подобные минуты неуверенности в будущем, тоскливого ожидания, бывают ужасно тяжелы. они парализуют всю душевную деятельность, а где её нет, там жизнь становится мученьем.

Когда дом был прибран, белые осмотрели крышу, задали корма своему скоту и снова молча сели в кружок. Они не решались прикоснуться к своей фисгармонии. – Этим можно вызвать гнев туземцев, – заметил Фитцгеральд.

– Где это пропадает Туила? – спросил кто-то из матросов. – Скоро уж ночь на дворе.

– Он, вероятно, появится к нам не раньше, как стемнеет.

– Уж не убили ли его эти бешеные язычники.

– Еще жертва! Это было бы ужасно!

Мульграв думал об умершем мальчике и грустно качал головой. Скоро ли пройдет это тяжелое время испытаний?

– Завтра посолим мясо обеих свиней, – сказал Антон. – Тогда, считая еще и прочие наши запасы, у нас хватит припасов почти на шесть месяцев. А до тех пор многое должно решиться.

– То есть, ты думаешь, что до тех пор за нами придет военное судно?

Антон пожал плечами, но не ответил ни слова.

Когда наступила ночь, послышался условленный сигнал Туилы и его тотчас же впустили.

– Ну! – обратился к нему лейтенант. – Как обстоять дела? За весь день мы не видели ни одного из твоих земляков.

Туила озабоченно кивнул головой. – Жен и детей отослали как можно дальше в лес. Они, кажется, хотят построить свои хижины в более безопасном месте.

– Это умно. А мужчины?

– Одни из них остались при женщинах.

Фитцгеральд все время всматривался в лицо дикаря. – Туила, спросил он, – ты что-то от нас скрываешь. Говори все, что знаешь… что случилось?

Туземец глубоко вздохнул. Видимо, он – с трудом мог говорить. – Случилось нечто очень скверное, – произнес он наконец. – Нечто ужасное. О, я бы хотел умереть, умереть… пока это не случилось…

Он судорожно всхлипнул и воскликнул затем: – Они уехали отсюда на лодках… шесть человек… и я знаю, куда они направились. Они поехали к врагам на тот остров, к тем, кто уже так часто нападал на нас. Их король, Ша-Ран, теперь будет выбран также и у нас… я это знаю. Они повезли ему плащ из перьев, и вернутся сюда с ним и с его воинами.

Фитцгеральд испугался. – Сюда? – повторил он. – Чтобы напасть на нас.

– Да! Да!.. Ах, если бы жив был Ту-Opa! Он был мудр, он был очень мудр, он бы у вас научился, как строить дома, собирать съестные припасы, он возвысил бы свои народ над всеми другими племенами.

Продолжительная пауза последовала за этим взрывом негодования. Во всяком случае это была неприятная, очень неприятная весть. Предстояла борьба, может быть со всеми ужасами осады, и как раз теперь, когда освобождение, быть может, уже так близко.

– Туила, – спросил Аскот, – ваши соседи разве очень злы?

– О, ужасно злы, ужасно. Они не носят никакого платья и не терпят, чтобы чья-нибудь ладья причаливала к их берегу. Ша-Ран старик с страшными глазами… он даже убил своего отца и свою мать, когда они стали ему в тягость!

– Боже, какой ужас!

Туила делал усилия, чтобы овладеть собой. – Если вы будете уезжать отсюда, – спросил он неожиданно, – возьмете ли меня с собой, чужеземцы? Под властью Ша-Рана я жить не могу.

Лейтенант старался утешить его. – Если по милости Божией за нами явится сюда судно, то мы не будем вправе располагать местами на его палубе, – объяснил он дикарю, – но по нашей просьбе капитан, конечно, поможет тебе, особенно в виду того, что ты оказал нам столько дружеских услуг… Но, подумай, Туила, ведь среди белых тебе придется работать, согласишься ли ты на это?

Дикарь только головой кивнул. – Я уже теперь не так глуп, как был прежде! – ответил он.

Наши друзья знали это и теперь особенно сожалели о преждевременной смерти Ту-Оры, который, очевидно, был единомышленником Туилы. Оба эти человека, соединившись вместе, могли бы бы избавить свои народ от многих лет рабства и невежества.

Но теперь, конечно, нужно было посвятить все свое внимание злобе дня. Лейтенант Фитцгеральд расспросил Туилу, в каком виде следует ожидать нападения соседей-островитян, в виде ли обыкновенной открытой атаки или же они имеют обыкновение подкрадываться незаметно.

Туила покачал головой. – Они сперва исполнят свою воинскую пляску. Будут кричать и трубить в раковины, бить в большой барабан.

Белые переглянулись. – Ну в таком случае это пол-горя.

– Сколько приблизительно воинов можно ожидать с соседнего острова? – спросил лейтенант. – И как скоро они могут прибыть?

– О… дней через десять. Ша-Ран повелевает пятью тысячами храбрых воинов.

Английский офицер вздохнул. Какая кровавая бойня может произойти здесь! Ведь, каждый выстрел из пушки будет укладывать целые ряды голых дикарей.

– Посмотрим, что придется предпринять, – сказал вполголоса унтер-офицер. – Во всяком случае хорошо бы запастись провиантом и водой. Затем нужно приготовить боевые припасы для ружей и пушек.

– Да. Следует также сделать запас свежих фруктов, яиц и корня ти. Теперь нечего и думать о возобновлении огорода.

– Да! это было бы совершенно лишнее. Как знать, где мы будем через несколько месяцев. Вероятно, дикари попытаются поджечь нашу крышу.

– Ну, это не опасно, ибо она покрыта известкой, а деревья на корню не так-то легко загорятся.

– Дай-то Бог, – вздохнул Антон.

Ночной совет был кончен и с следующего же дня началось снабжение дома провиантом. Корова, понятное дело, давно уже перестала давать молоко, но до сей поры ей была дарована жизнь, так как в мясе не было нужды, теперь же она была заколота вместе с её порядочно уже выросшим теленком и таким образом все бочки для солонины были наполнены. Наносили в дом значительные запасы топлива, в песок зарыли тысячи яиц и корней; во все время этих работ, производившихся с лихорадочной поспешностью, четверо часовых день и ночь караулили колонию. Пока было светло, один часовой сидел на вышке на верхушке дерева, и каждый из этого маленького гарнизона не раз втайне представлял себе, какая это была бы радость, если бы вдруг матрос на вышке возвестил о прибытия английского военного судна. Но напрасно было посматривать вверх на вышку, никакого сигнала с неё не было, и вахтенный только уныло качал головой на вопросы, не видать ли паруса.

Так прошло десять дней и на душе у белых становилось все тяжелее. Во всяком случае ясно было, что мирной жизни среди островитян, какой бы оборот ни приняли события, больше не бывать.

В ночь на одиннадцатый день один из матросов, стоявших на часах, заметил, что в кустах ползком пробирается мальчик туземец. Увидав белого, мальчик приложил палец к губам, и пополз к нему еще быстрее. Англичанин немедленно подал условный знак обитателям дома.

Дверь отворилась и на пороге показался лейтенант Фитцгеральд, ожидавший увидать перед собой знакомое лицо Туилы, а вместо того, встретивший двенадцатилетнего мальчугана. Тот без малейшего страха вошел в дом. – Здравствуй, чужеземец! – бойко произнес он, – меня прислал к тебе Туила.

– Иди же, посиди с нами, ласково приглашал его офицер.

– Нет, нет, белый человек, у меня нет времени на это, могут заметить мое отсутствие. Туила под караулом.

– Почему? – с удивлением спросил лейтенант.

– Чтобы он не мог предупредить вас. Но они глупцы, и это им не поможет. Сын Ту-Оры разрушит их планы.

– Не ты ли сын славного Ту-Оры?

– Да, я! – с гордостью ответил мальчик.

– И ты прислан предупредить нас, что враги высадились?

– Да. Там, далеко отсюда, они причалили свои военные ладьи, все с большими парусами… Страшный Ша-Ран тоже с ними.

– A много ли там воинов?

– Туила насчитал шестьдесят лодок, а в каждой сидит по десяти воинов.

Фитцгерадьд с трудом подавил восклицание ужаса. – Как Богу будет угодно! – подумал он. – Мы не хотим этого и только крайность заставит нас принять на себя тяжелую ответственность за кровопролитие. Полагаю, что этого достаточно, чтобы успокоить совесть каждого из нас. – И он прибавил вслух: – Подожди, мальчик, я подарю тебе что-нибудь.

Но мальчик покачал головой: – Сын Ту-Оры не нуждается ни в какой награде за то, что он оказал услугу друзьям своего отца, – сказал он с гордостью. – Ему будет нелегко незаметным пробраться назад в свою деревню и тем больше чести ему!

И с этими словами мальчуган горделиво кивнул головой белым и скрылся в кустах. Тем временем все англичане собрались в дверях дома и слышали весь разговор. Итак враги прибыли! Печальная весть!

– Наполнены ли бочки водой? – шепнул лейтенант.

– Да, все три сэр!

– Хорошо. Переносите же из хлева всех кур и яйца сюда. Придется запереть не только двери, но и окна.

Распоряжение это было выполнено в несколько минут, затем на двери и окнах укрепили заранее приготовленные для этого щиты из досок. Для свободного движения воздуха в стенах заранее было пробуравлено везде кругом множество небольших отверстий.

– Теперь, милости просим пожаловать! – сказал лейтенант.

В эту ночь никто не сомкнул глаз. Все прислушивались к малейшему шороху, вглядывались в ночную темноту, но ничего подозрительного не было ни слышно, ни видно, пока после бесконечно тянувшейся ночи первые лучи солнца не проникли сквозь зеленую листву и не осветили ужасное зрелище. Перед обоими длинными фасадами дома белых, передним и задним, стояли густые толпы диких…

Белые стояли на готове…

Вдруг страшный боевой клич, пронзительный и завывающий, как вой стаи волков, потряс воздух… Загремели барабаны, загудели рога из раковин и забряцали острые копья. Адский гвалт ясно показывал враждебное настроение дикарей, которые дали волю своим худшим страстям.

– Один выстрел из пушки освободил бы нас от доброй четверти этих полоумных ревунов, – сказал, покачав головой, лейтенант, – но…

– Подождите стрелять, сэр! Ведь эти люди, словно малые дети: они не имеют понятия о действиях огнестрельного оружия.

– Нет, нет, я и не намерен стрелять. Всего лучше было бы, если бы эти непрошеные гости убрались во свояси, прежде чем мы будем вынуждены нанести им вред.

– Ну, это несбыточная надежда! их король желает овладеть этим островом. Туила так сказал.

– Вот начинается их пляска! – воскликнул Аскот.

– А вот и его величество, Ша-Ран I. Господи, вот образина!

Все смеялись, хотя у каждого мороз подирал по коже. Впереди рядов диких воинов появилась фигура, которая могла бы наполнить ужасом самое храброе сердце. Это был старик, футов шести ростом, с совершенно седыми волосами и седой же длинной бородой, заплетенной в косы, которые он постоянно брал в рот и покусывал. На всем теле его не было ни малейшего лоскута, который можно было бы назвать одеждой; в руках у него было длинное копье, усаженное зубами акулы, да вокруг поясницы была обмотана веревка, на которой висела его тяжелая боевая палица.

Седые волосы развевались длинными всклокоченными космами, все лицо и шея были вымазаны углем до черна, черты лица выражали дикий свирепый нрав. В таком виде и представился белым Ша-Ран, будущий владетельный князь острова, на который их забросила судьба.

Если Ка-Мега, прекрасный, несчастный король, исполнял воинскую пляску с дикой грацией, то его преемник прыгал в роде взбесившегося слона, так что земля стонала под его ногами. Он угрожал дому своим копьем, потрясая им в воздухе, ревел и выл без умолку, как разъяренный зверь.

Сзади него остальные воины исполняли свои дикий, вызывающий танец, и тоже самое происходило и по другую сторону дома. Воздух дрожал от их топота и оглушительного крика.

По команде лейтенанта четверо матросов подошли к орудиям. – Надо быть на готове, – сказал он с стесненным сердцем. – Возможно, что дикари попытаются пробить стены.

– Чем? – спросил Аскот.

Фитцгеральд указал на ряды воинов. – Некоторые уже не пляшут, – заметил он. – Они набирают большие камни.

– И вышибут ими двери.

Жест, который при этом сделал молодой офицер, ясно показывал твердую решимость. – Этого нельзя допустить! – сказал он энергичным тоном.

– И я того же мнения, – заметил Мульграв. – Как только будет пущен первый камень, эти негодяи должны тотчас же получить возмездие!

Теперь военный танец был уже кончен и град стрел осыпал стены дома, не причиняя никому ни малейшего вреда. Кое-где немного отвалилась штукатурка, кое-где отскочили рейки…

Дикари замялись. Ведь через их жалкия, полуоткрытые хижины, стрелы пролетали совершенно свободно, а тут оказалось столь неожиданное препятствие. Что это значит?

Они посовещались между собой, под звуки непрерывного воя их повелителя. Результаты этого совещания не замедлили обнаружиться… дикари подбирали камни и началась форменная бомбардировка ими дома.

Первый же камень с такой силой ударил в дверь, что вышиб из неё доску. Торжествующий крик вырвался у дикарей при этой удаче, и за первым камнем, был пущен второй, еще более тяжелый, Наши друзья спокойно наблюдали за всем происходившим; Тонкая дверь из капитанской каюты, разумеется, могла оказать лишь ничтожное сопротивление, но за ней находилось заграждение из древесных стволов и камни с громом сыпалась на него не причиняя ему особенного вреда. Зеленая кора на дереве размочалилась, но самое дерево отлично выдерживало канонаду.

– Может быть дело еще обойдется без кровопролития! – сказал с облегченным сердцем лейтенант.

Мульграв покачал головой. – Не думаю, сор! Эти люди не уйдут, не получив от нас доброй памятки. Смотрите, колонна приближается!

– Как малые дети, они играют с огнем.

– Да, да, но эти дети слишком опасны! Попадись мы им в руки, ни один из нас не остался бы в живых. Всех нас принесут в жертву их богам.

– Ну, пусть-ка доберутся до нас! Когда они убедятся, что наша дверь устоит от всех их нападении, то…

– Мармадюк! – крикнул Аскот. – Мармадюк! Связь между заграждением и притолокой двери расшатывается!

Офицер в испуге бросился к этому месту. Действительно, самый щит из свежих, упругих стволов успешно выдерживал канонаду каменьями, но притолока оказалась далеко не такой прочной, гвозди на половину вышли из дерева и щит грозил неминуемым падением.

Нападающие между тем напирали все энергичнее. Голые фигуры их, большею частью среднего роста, с курчавыми волосами, размалеванные разными красками, подбегали к самым стенам дома и с небольшего расстояния швыряли в дверь тяжелые камни, тотчас же поспешно отбегая к главным массам осаждающих.

Наконец, с треском рухнула дверь и с нею щит… вход был открыт.

Дьявольский крик торжества приветствовал эту победу. Дикари запрыгали, как полоумные, корчили страшные гримасы и кривлялись на разные лады. Затем был набран новый запас камней и новая штурмующая колонна образовалась перед домом.

– Сэр! сэр! Ради Бога прикажите стрелять! – кричал унтер-офицер. – Минута настала!

В кустах показалась стройная фигура мальчика, которого присылал Туила в прошлую ночь в качестве вестника несчастья. Сын Ту-Оры постучал в окно и когда Фитцгеральд подошел к нему, то маленький дикарь шепнул: – Надо стрелять, чужеземец… стреляй, стреляй! Туила велел сказать тебе, чтобы ты стрелял. Иначе Ша-Ран всех вас принесет в жертву богам.

Смелый мальчик едва успел скрыться, как новый град камней ураганом ворвался в открытую дверь и матросы ответили на него с своей стороны бешенным криком. – Сэр! – крикнул один из них, особенно недовольный ходом обороны, – сэр, неужели английские солдаты должны погибать из-за того, что вы боитесь застрелить горсть этих негодяев?

Лейтенант, бледный как смерть, только взглянул на него. – Ты, кажется, хочешь, чтоб я предал тебя военному суду?

– Сэр, сэр! – воскликнул умоляющим голосом унтер-офицер. – Ради Бога, время не ждет!

Фитцгеральд отвернулся. – В таком случае… пли! – скомандовал он полузадавленным голосом.

Мульграв все время находившийся при орудии, которое было наведено на самую густую толпу дикарей, только этого и ждал… выстрел грохнул… и его опустошительное действие среди туземцев, не имевших понятия об огне белых, не замедлило обнаружиться. Несчастные как раз бежали в этот момент прямо против дула наведенной на них пушки, не стараясь пользоваться никаким прикрытием, не считая этого даже нужным и потому они налетели на страшный выстрел, даже не заметив, что им предстоит встретится с отпором.

Зрелище было ужасное. По крайней мере двадцать человек повалилось замертво, или убитых на повал, изувеченными и обезображенными. У одного оторвало руку, у другого ногу, были также трупы с оторванными головами и разорванным животом…

Уцелевшие дикари стали как вкопанные, каждый в том положении, в каком его застигла катастрофа. Они не понимали, что такое случилось, но ужасное, захватывающее зрелище на минуту сковало их члены параличем, они ничего подобного не ожидали и тщетно старались объяснить себе случившееся.

– Бог белых людей! – наконец, пронеслось шепотом из уст в уста. – Бог белых! Он бьется на их стороне!

– Бежим, иначе все мы погибли!

– Да, да!.. бежим!

Ша-Ран испустил дикий рев. – Наши боги сильнее! – воскликнул он. – Их много против одного. Мы должны одолеть их!

– Дверь дома по-прежнему открыта… войдем и перебьем чужеземцев!

– Не ходите! Не делайте этого! Иначе мы все погибли!

– За мной! – кричал Ша-Ран. – За мной!

Он потрясал своим длинным копьем и с дикой яростью бросился вперед, в сопровождении многих из своих приближенных, между тем как остальные инстинктивно пытались спрятаться за деревьями избежать неприятельского огня. Когда передние ряды колонны дикарей снова подошли поближе, Мульграв дал второй выстрел, и снова ядро проложило широкую брешь в толпе осаждающих. Высоко кверху брызнула кровь, воздух огласился криками и стонами умирающих и раненых.

Ша-Ран и теперь остался цел и невредим, и еще. неистовее потрясал своим копьем. – Вперед, вперед! Не подавайтесь! – кричал он.

Но на этот раз никто уже его не слушал. Островитяне разбежались во все стороны, ничто не могло бы их остановить, никакие угрозы на них не действовали… и в несколько секунд кругом не осталось ни души.

Ша-Ран стиснул кулаки, заревел от злобы, начал изрыгать проклятия на белых, но все было напрасно, он должен был отступить.

– Наши друзья переглянулись. – Неужели мы одержали окончательную победу?

– Ну, сегодня, по крайней мере, эти негодяи не вернутся! – сказал Антон.

Лейтенант содрогнулся. – А все эти раненые? Эти трупы! Неужели мы не окажем помощи хотя бы тем, которые еще дышат?

– Может быть они сами подберут их, сэр?

Фитцгеральд покачал головой. – Ну, значит, ты совсем не знаешь этих язычников, мой милый. Раз дело коснется их шкуры, они даже самых близких людей готовы бросить на произвол судьбы.

– Это будет ужаснейшее из всех бед, – заметил Аскот. – Куда не взглянешь – лежит убитый… каждый звук, который до нас долетает – это стон раненого или умирающего.

– А тут еще такая жара! – напомнил Антон. – Страшная вещь!

Мульграв посмотрел на него и лицо его затуманилось. – Дай Бог, чтобы эта мысль не пришла в голову дикарям! – сказал он. – Если трупы останутся без погребения хотя бы два дня… то мы будем вынуждены бежать отсюда без оглядки.

– И вы думаете, что на это и будет рассчитывать Ша-Ран?

– Очень возможно.

– Смотрите, – шепнул Аекот, – раненые пытаются уползти.

Зрелище было ужасное. Люди об одной руке, с простреленным телом, обливаясь кровью тащились в кусты, чтобы укрыться от палящих лучей солнца, или же из опасения пушечных ядер белых людей. Они помогали один другому, падали и снова поднимались; другие, будучи не в силах подняться, ползли.

Один туземец был ранен в живот и при каждом его движении кровь начинала бить из раны и окрашивала кругом него мох в темно-пурпурный цвет. Несчастный делал попытки присесть, но каждый раз, обессилев, падал навзничь, глаза его закрывались, руки судорожно хватались за траву, грудь страшно хрипела. Как долго будет продолжаться эта мука, пока не придет смерть-избавительница?

У другого несчастливца весь лоб был в крови, левая рука, страшно раздробленная, беспомощно висела… он остановился перед раненым в живот и молча смотрел на него. Был ли это брат, или сын?

Потом он нагнулся и осмотрел рану, затем выпрямился и бросил взгляд на поле битвы. Немного поодаль лежала боевая палица.

Он направился к ней неверными шагами, поднял ее и возвратился к умирающему.

Аскот вскрикнул. – Боже мой! неужели он добьет несчастного?

Мульграв провел рукой по лбу. – У дикарей свои законы!

Туземец приложил руку к сердцу раненого, лежавшего теперь без сознания. Да, он еще жив, еще терпит несказанные мучения.

Тогда дикарь взмахнул дубиной и нанес умиравшему такой удар по голове, что кровь и мозг брызнули далеко во все стороны, и череп обратился в бесформенную, окровавленную массу. Он бросил дубину и, шатаясь, скрылся в кустарнике.

– Ужасно! – шептал Фитцгеральд.

– Я насчитал всего двадцать девять убитых, Мармадюк! Невозможно, чтобы они так и лежали у нас под окнами.

– Не думаешь ли ты, что мы могли бы их похоронить, Аскот?

– По крайней мере, бросать в море, Мармадюв! Да и река могла бы унести с собой тела….

Фитцгеральд пожал плечами. – Подумай, как далеко до воды! Прежде чем мы пройдем полдороги, дикари засыпят нас копьями и стрелами.

– Отчего все же не попробовать? – воскликнул Аскот. – Пусти меня вперед.

Лейтенант удержал его. – Ни в каком случае, Аскот. Пока еще это преждевременно, а рано или поздно Туила пришлет нам весточку, которая, быть может, и укажет нам, что делать. – Он взял подзорную трубу и, посмотрев во все стороны, прибавил: – Нигде ни одного дикаря. Наверно, они держат совет.

– Вероятно, в таком случае, наши проводники дадут им теперь подробное описание нашего огнестрельного оружия, его силы и действия, и это побудит их как можно скорее убраться во свояси.

Унтер-офицер покачал головой. – Дикари храбры и лукавы. Я боюсь…

– Чего, сэр?

– Что они оставят, здесь эти трупы, чтобы этим принудить нас сдаться.

Матросы переглянулись. – Кто бы мог предвидеть такой оборот, – вздохнул Антон. – Я так уверен был в победе.

– А я – нет, – энергично вмешался лейтенант. – Во всякой борьбе с дикарями могут встретиться положения, которых нельзя предусмотреть, поэтому я и колебался до последней минуты, как вы видели…

Наступила пауза, после которой Антон сказал вполголоса. – Сэр, не забаррикадировать ли нам снова нашу дверь?

– Разумеется. Надо, чтобы поочередно все выспались, надо приготовит обед. Ах, на сердце у меня так тяжко!..

Все чувствовали то же самое. Все взгляды то и дело невольно устремлялись на неподвижные трупы возле дома и нельзя было не заметить страшную перемену, которая в них происходила у всех на. глазах с необычайной; быстротой. За несколько часов лица стали серо-пепельными, ввалились, носы заострились, глаза глубоко запали в свои орбиты. Крысы и насекомые, которых никто не тревожил, уже деятельно хлопотали над своей добычей.

Подан был сытный обед, но никто почти неприкоснулся к нему. В закупоренном кругом доме было жарко и атмосфера становилась невыносимо тяжелой.

Все молчали, никто не работал, страшная перспектива пугала каждого. Одному Богу известно, чем это все может кончиться.

В доме и снаружи его у самой двери лежали громадные камни, которыми дверь была выбита. Англичане подобрали их, и ими же подкрепили свое заграждение входа. Сзади их деревянного щита выросла таким образом широкая стенка из камней, тяжелых обрубков дерева и мешков с песком, так что теперь дверь безусловно выдержала бы новую атаку.

Окончив эту работу, Аскот заиграл хорал, но его товарищи лишь мысленно повторяли за ним слова гимна, на губах у них замирал каждый звук.

Так прошел весь день. Иногда кто-нибудь бросал камнем в крыс, осаждавших не прибранные трупы туземцев, они разбегались, но уже в следующий момент возвращались обратно и с прежней алчностью принимались за свое пиршество.

Туземцы скрылись бесследно, все кругом, казалось, успокоилось и заснуло, и если бы не страшная картина, которую представляло собой поле сражения, то можно бы подумать, что это самый мирный, благодатный уголок на свете. Тихо шелестил листьями ночной ветерок, тихо журчала река… ничто не нарушало тишины тропической ночи.

А от Туилы все не было ни слуху, ни духу… Он, положим, под арестом, но сын Ту-Оры, наверно, охотно исполнил бы всякое его поручение, касающееся белых.

– Мальчик хитер и дерзок! – заметил Аскот.

– Если в эту ночь он не явится, то из этого можно будет заключить, что наш дом со всех сторон окружен цепью островитян. Он просто не в силах пробраться через нее.

– Уж не думает ли Ша-Ран взять нас голодом?

– Ну, в этом-то он ошибется. Но трупы… трупы, которыми мы окружены – вот где наша погибель.

– Вы думаете, что они до такой степени испортят воздух?..

– Да, и этого мы не вынесем! Будь у наших дверей один труп – с этим еще можно было бы мириться… но двадцать девять! Этого никто не выдержит, поверьте мне!

Снова наступило молчание. Прошла половина ночи, а от Туилы не было известий… страшные мысли зарождались в встревоженных душах осажденных. Не подвергся ли и бедный мальчик той же участи, что и Туила?

К утру лишь заснули те из людей, которые уже отбыли свои часы дежурства, усталость преодолела их тревогу. Тяжелый воздух, мертвая тишина, все давило их угнетенную, и без того душу.

Во второй раз со времени высадки на остров воинов соседних островитян взошло солнце и позолотило ветви священных дерев, в тени которых стоял дом белых. Робко выглянули осажденные на поле битвы, с слабой надеждой на то, что воспользовавшись ночной темнотой, враг прибрал своих убитых воинов, чтобы, осыпав их белыми цветами, по обычаю предков, предать их земле.

Тщетное ожидание!.. Еще ужаснее, еще страшнее было зрелище, которое теперь представилось англичанам. Лица трупов были изгрызаны, тела покрылись легионами копошившихся червей и красных муравьев.

– Мне кажется, – сказал с дрожью в голосе лейтенант, – мне кажется, воздух начинает…

– Я заметил это лишь только проснулся, – подтвердил Аскот.

– Великий Боже, чем это кончится!

– Кончится очень плохо, Мармадюк. Эти черти ждут лишь того момента, когда мы вынуждены будем выйти на свежий воздух и тогда окружат нас и перебьют своими дубинами и копьями.

– Я того же мнения, – согласился лейтенант. – А что для меня во всем этом деле всего ужаснее…

– Ты сейчас будешь говорить о мне, – остановил его Аскот. – Оставь это, Мармадюк! Того, что случилось, не изменишь.

Лейтенант взглянул на него. Оба молодые человека были бледны, как смерть. – Конечно, того, что случилось, не изменишь! – повторил за ним офицер, – к сожалению, это так, но при известных обстоятельствах нельзя не почувствовать раскаяния, а чистосердечное раскаяние облегчает душевную тяжесть. Я только это и хотел сказать.

Аскот ничего не ответил, но в душе почувствовал страшную тревогу. Родители его давно уже считали его погибшим, пока не пришло радостное известие, что он жив. Все их надежды должны были проснуться, как по мановению волшебного жезла, сердца наполнились горячей благодарностью к Творцу… и вот чем все это должно было кончиться!

Бесславной, бесполезной смертью от руки дикаря!

Аскот вспомнил тот день, когда он ушел в море на чужой лодке. Какие тяжкие последствия повлек за собой этот необдуманный, своевольный поступок!

Фитцгеральд положил ему руку на плечо. – Я не хотел лишать тебя мужества, Аскот! – сказал он ему с чувством. – Я хотел только, чтобы ты немного одумался, милый друг. Очень возможно, что скоро мы расстанемся с жизнью.

– Я знаю, Мармадюк! – ответил Аскот, стараясь не глядеть на него.

Этим и кончился их разговор, к ним подошли прочие товарищи, все с серьезными, озабоченными лицами.

– Надо пробить отверстие в крыше, – сказал кто-то из них.

– Да… а то дышать нечем!

Унтер-офицер покачал головой – Еще рано, ребята! Я вас предупреждаю – еще рано! чересчур опасно!

– Почему? Самое большое, что нас вымочит дождем, – возразил ему Антон, – или навалятся к нам ящерицы с деревьев.

– Они и без того пожалуют сюда. Вчера еще одна пробежала у меня по руке.

– А я убил в кухне трех. Нет, такие пустяки меня бы не остановили. Я опасаюсь совершенно другого.

– Говорите прямо! – нетерпеливо отозвался лейтенант.

– Ну, так я боюсь, сэр, что нам на головы начнут бросать горящие головни.

– Не думаю! – воскликнул Фитцгеральд. – Ни один из этих суеверных дикарей не осмелится забраться к нам на крышу.

– Как знать! Подозрительно, что они так притаились и как будто оставили нас в покое… самый страшный шум был бы мне много приятнее.

– И мне… могу в этом сознаться.

– А может быть после неудачи они совсем покинули наш остров? – предположил кто-то.

Но десятки голосов тотчас же это опровергли.

– В таком случае Туила нашел бы средство известить нас об этом.

Проект раскрыть крышу пока был оставлен, но это стоило неслыханных жертв. Воздух с часу на час становился тяжелее и ужаснее, насекомые проникли во внутренность дома, от трупного запаха было некуда деваться.

Тела убитых почернели; то, что от них оставалось, крысы добровольно уступили полчищам червей.

Вода в бочках от жары стала тепловатой и начала принимать запах, наполнявший атмосферу; бочки с рассолом забродили и обручи на них полопались, мясо попортилось, жир прогорк.

В этом зачумленном воздухе, наполнявшем весь дом, не могли держаться никакие съестные припасы, и им не мог дышать ни один человек. Матросы, не спрашивая разрешения, полезли под крышу и вырубили в ней топорами широкия дыры.

Это несколько уменьшило духоту и жару, воздух пришел в некоторое движение, но зловоние теперь скорее усилилось, чем уменьшилось. Люди в унынии опустили руки.

– Мы отворим двери и уйдем! – кричали некоторые. – Такое положение невыносимо!

Лейтенант только поднял руку. – Я вам не препятствую, – сказал он. – Делайте, что хотите!

Но другие еще раз настояли на том, чтобы потерпеть. – Кто знает, что к нам не подоспеет помощь, ребята? Ведь каждую минуту надо ожидать прибытия военного судна.

– Ах, – плакались иные, едва сдерживая рыдания, – хотя бы только взглянуть на великобританский флаг, услыхать грохот английских пушек!

– Господь смилуется над нами!.. Вспомните, когда бунтовщики держали нас в плену на палубе «Короля Эдуарда», разве положение наше тогда не было еще безотраднее, еще безнадежнее?

– Нет, нет! – качали многие головами. – Тогда было чем дышать!

– А здесь скоро откроется настоящая чума. Зловоние доходит до крайних пределов!

– Не попытаться ли нам пробиться? – воскликнул один из матросов. – Ведь пятнадцать ружей все-таки почтенная сила!

– Конечно, это сила, но не тогда, когда перед ними более пятисот человек противников. Передних мы убьем, а затем нас одолеют.

– Может быть как-нибудь удалось бы убежать от этих негодяев?

– Куда? – со вздохом спросил Фитцгеральд, пожимая плечами.

Глубокое уныние овладело всеми сердцами. В самом деле, куда бежать? Не было уголка, куда за ними не последовали бы их враги. Часы проходили, миазмы все сильнее переполняли воздух. Матросы лежали по углам, в полубезсознательном состоянии, многие лихорадили, другие жаловались на головную боль и колотье в груди; были такие, что бредили, или постоянно шептали себе что-то под большинство же казалось как бы оглушенными, почти неотвечали на вопросы, их можно было трясти и дергать, и они все же оставались ко всему безучастными.

А вокруг дома была все та же мертвая тишина… остров казался необитемым…

Прошла еще отчаянная ночь, часы неслыханных мучений, и наконец кругом дома послышались странные звуки; что-то трещало или хрустело; казалось, что вершины деревьев вдруг начали шелестеть.

– Чу! – шепнул Аскот.

Но с первым движением в доме эти звуки прекратились, все снова замерло.

– Крысы! – подумал Антон вслух.

– Не думаю, чтобы какое-нибудь животное могло держаться в такой атмосфере!

Фитцгеральд всматривался в предразсветные сумерки, подходя ко всем окнам. – Ничего не видно!.. – наконец объявил он.

– Посидим, как можно тише, сэр. Может быть шум повторится и мы откроем его причину.

Совет этот был принят и спустя несколько мгновений снова пронесся шелест по вершинам дерев и снова послышались треск и хрустение. Белые переглянулись. Какие бы это могли быть животные?

Унтер-офицер показал на крышу, словно желая сказать: – Вот откуда слышен этот звук… прислушайтесь хорошенько!

Антон потянул в себя воздух. – Дымом пахнет! – воскликнул он в испуге.

Этот крик положил конец шороху и потому, скрываться было уже нечего. Через отверстия, вырубленные в крыше посыпались массы горящих сухих листьев, все больше и больше, пока густой дым не наполнил весь дом и оставаться в нем нельзя было и думать, не рискуя задохнуться. Все колебания, всякие «но» и «если» были теперь уже неуместны, кто дорожил жизнью и не хотел погибнуть в дыму и пламени, должен был без всяких околичностей бежать и как можно скорее.

– Берите ружья и заряды, – крикнул громким голосом унтер-офицер. – Не забудьте зарядов, это самое главное.

Антон уже успел сбегать в хлев своих животных, в то время как остальные растормошили спавших товарищей и вооружились. В несколько мгновений все были готовы к вылазке.

– С Богом, вперед! – крикнул лейтенант.

– Куда, Мармадюк, по какому направлению?

– К лесу! Больше некуда!

С ружьями на перевес, англичане выскочили из дому, и тотчас же были встречены пронзительным воинским воплем дикарей. Целый град копий и стрел понесся им навстречу.

Дом был оцеплен дикарями со всех сторон и при первых утренних лучах солнца всюду виднелись голые темные фигуры, исполнявшие свою воинскую пляску, со всей изобретательностью, на какую были способны их злоба и свирепая кровожадность. В то же время ярким пламенем вспыхнул покинутый белыми дом, заливая небо своим заревом.

Впереди враги, сзади пылающий костер… Пятнадцать бедах сразу поняли, что спасения ждать неоткуда.

– Вперед! – скомандовал лейтенант. – Пли!

Выстрелы загремели, и хотя не один из дикарей, находившихся в передних рядах, поплатился жизнью при первом залпе, и многие были выбиты из строя, тем не менее пробиться через их густые массы было немыслимо. Белые рассыпались, стараясь найти себе прикрытие за деревьями, и мысленно поручая душу свою Богу.

И тут вдруг случилось то, что сперва показалось всем чем-то фантастическим, – недействительным, каким-то видением.

Раздался пушечный выстрел… за ним другой… третий…

Неужели дикари догадались, как стрелять из пушек?.. Нет, нет… дом горел, как свеча, там никого не могло быть.

И снова грохнула пушка… Еще, и еще!

В рядах дикарей произошло замешательство. – Что это такое?.. Это бог белых! перешептывались они в ужасе.

В это мгновение где-то уже совсем близко с шипением взвилась ракета и тогда все взоры обратились к морю. Крик сотен голосов огласил поле сражения… одни звучали торжеством, другие ужасом и отчаяньем.

Корабль на всех парусах подходил в острову, и ярко сверкал при первых утренних лучах солнца флаг, развевавшийся на главной мачте – английский флаг!

– Корабль! Военный корабль! – кричал Аскот. – О, Господи, военный корабль!

– Спасение! Спасение!

– Не радуйтесь слишком рано… Дикари снова надвигаются!

Фитцгеральд не успел вымолвить этих слов, как в плечо ему вдавилось длинное копье. Он зашатался и упал, ружье выскользнуло у него из рук и в следующий момент островитянин раздробил бы ему череп своей дубиной, если бы Аскот не предупредил его и так энергично навалился на противника, что тот, моментально растянулся у его ног, делая тщетные попытки подняться на ноги.

– Скорее, скорее! – раздался голос, который показался Аскоту знакомым, но не мог принадлежать никому из обеих воюющих сторон, – Надо бежать, как можно скорее!

Аскот обернулся и глазам своим не поверил. Среда дикарей стоял Тристам, вооруженный копьем и дубиной, в поясе из травы, с лицом, искаженным бешенством и страхом. – Торопитесь! Бегите! – кричал он. – Неужели вы хотите все попасть в руки англичан?

Но дикари или не слыхали, или не понимали его. Напрягая все свои силы, они бросались на белых, вступая с ними в единоборство, и наверное многие из англичан были бы убиты в этой схватке, если бы новая неожиданность совершенно не изменила положения.

На берегу весело раздался звук сигнального рожка, засверкали штыки и от мерных шагов солдат задрожала земля.

С громким «ура!», со штыками на перевес, бросился на дикарей сильный отряд морских солдат.

Тристам вскрикнул от бешенства. – Все погибло!.. О, почему земля не расступится и не поглотит этих рабов тирании!

Это было сказано им по-немецки, и всего в двух шагах от Антона, всматривавшегося в размалеванное до туземному лицо негодяя. – Томас Шварц! – воскликнул он в неописанном изумлении.

– И ты здесь, гадина! – крикнул Тристам.

Он было бросился с поднятой дубиной на юношу, но сильные руки уже схватили его сзади за плечи и опрокинули навзничь на землю. В этой густой толпе англичане не могли употреблять огнестрельного оружия, но их штыки и тесаки и без выстрела моментально обратили в бегство испуганных дикарей.

Несмотря на отчаянное сопротивление Траистам был связан по рукам и по ногам и его тотчас же стащили в шлюпку, причалившую к берегу. Туда же отнесли и четырех матросов, получивших раны в этой схватке, к счастью – не смертельные. Туземцев, равно как и их неожиданных союзников оставили без преследования.

– Мы потребуем их к отчету на их собственном острове, в их собственной деревне! – объявил офицер, командовавший десантом.

Лейтенанта Фитцгеральда подняли и отнесли на лодку. Когда все белые были приняты на шлюпки, Антон, наконец, улучил минуту, чтобы спросить одного из матросов, сидевших на веслах, о том, что его больше всего интересовало.

– Куда вы идете? – спросил он заплетающимся языком. – Надеюсь, не прямо назад в Англию?

– Нет, сынок, в Австралию. Как это тебе нравится?

– О, сэр!.. сэр!.. А получены ли какие-нибудь известия на родине о первой экспедиции? Дошла ли та эскадра по назначению?

– Вся, кроме «Короля Эдуарда». Ну, теперь мы и его заберем с собой.

– Слава Богу! В таком случае все хорошо!

На губах Аскота тоже вертелся один вопрос, – не привез ли капитан прибывшего корабля какой-нибудь весточки от его родителей, – но он никак не мог выговорить его: от волнения губы, совсем не хотели его слушаться…

Но на палубе корабля, после первых формальностей и приветствий, его скоро потребовали к капитану. Сердце Аскота готово было выпрыгнуть из груди. Что-то он услышит.

Командир фрегата, капитан Максвелл, окинул его строгим взглядом с головы до ног, и затем подал ему запечатанный пакет, прибавив серьезным, но отнюдь не недружелюбным тоном: – От вашего батюшки, лорда Чельдерса. – сказал он, – Прочтите с подобающим почтением, что пишет вам его светлость.

Аскот молча взял письмо. Он поклонился, не будучи в силах вымолвить ни слова, и затем, удалившись в отведенную ему каюту, с лихорадочною поспешностью вскрыл конверт и жадно стал читать дорогия строки родителей.

Ниже и ниже склонялось его пылающее от стыда и раскаянья лицо над мелко исписанными листочками.

Мать его была больна, к счастью не смертельной болезнью, до все же настолько, что лорд не мог лично принять участие в экспедиции в Южный океан. Не будь этого, он сам поехал бы отыскивать сына. Все письмо дышало любовью и примирением; он даже не упоминал о том, что тоска по единственном сыне была причиной болезни матери, не бранил его за своевольный поступок, и только просил скорее вернуться в Англию, или, по крайней мере, дать о себе весточку. «Не забывай никогда, что ты носишь старинное благородное имя», так, заключил лорд свое послание, «и что ты обязан сохранить его незапятнанным. Внешния условия жизни тут, конечно, не причем. Будешь, ли ты пэром Англии, или переселенцем, который добывает свой хлеб топором и лопатой, это решительно все равно. Будь только всегда правдив и честен, будь хорошим человеком… в этом все дело».

К письму была приложена порядочная пачка банковых билетов, с которыми пока делать было нечего, но которые впоследствии могли очень пригодиться. Аскот равнодушно сунул их в карман и еще раз перечитал дорогия строки.

Ни слова порицания, ни жалобы, ни упрека! Одни лишь ласки и сердечнейшие пожелания.

Этого ли он заслужил?

Он опустил голову на руки – ведь, здесь никто его не видит, – и сквозь стиснутые пальцы закапали на бумагу горячия слезы.

– Да, конечно, он будет мужчиной с незапятнанным именем… он загладит перед родителями свой необдуманный поступок. Теперь, после этих любовных слов отца, все пойдет как нельзя лучше…

Глава XVI

Освобождение Туилы. – Экспедиция на остров Ша-Рана. – У дикарей. – Встреча с островитянами. – Умерщвление английского офицера. – Наказание дикарей и водворение арестантов. – Казнь Ша-Рана.

Прошло несколько часов прежде, чем наши друзья окончательно поняли, что с ними произошло. Раненых перенесли в чистый просторный корабельный лазарет и здесь они получили полную возможность отдохнуть от впечатлений последних дней, наслаждаясь сознанием полной безопасности и пользуясь наилучшим уходом и совершенным покоем. Здоровые, тем временем, праздновали свою встречу со старыми товарищами по «Королю Эдуарду» и все благодарили Бога, что отныне веякия заботы и горе миновали.

Если бы английское военное судно, фрегат «Джемс Кук» опоздал к месту боя на какие-нибудь полчаса, то, вероятно, ни один из белых на острове не остался бы в живых.

Все их платье, но распоряжению капитана, было выброшено в море, ибо оно до такой степени пропиталось зловонием, что ничего другого с ним не оставалось сделать; даже фрегат пришлось отвести на наветренную сторону острова, чтобы ветер не наносил с места боя отвратительного трупного запаха. После этого на землю высадился сильный отряд морских солдатов с поручением потребовать от туземцев выдачи Ша-Рана.

Лейтенант Фитцгеральд уже успел переговорить с капитаном и попросил его за Туилу, а потому начальнику десанта были отданы соответствующие распоряжения, не считая главного – дать спасительный урок туземцам.

Несколько человек матросов с «Короля Эдуарда» отправились, в качестве проводников этой экспедиции, которая и направилась прямо в деревню туземцев.

Разумеется, там не только не нашли ни одного островитянина, но даже ни из чего не было видно, чтобы после землетрясения и наводнения кто-нибудь постарался бы поправить разрушения, причиненные этими бедствиями соломенным хижинам, или заново выстроить селение; на развалинах бродило несколько одичавших кур и голубей, да из одной группы частого кустарника доносился по временах жалобный стон как бы умирающего, или тяжело раненного.

Солдаты остановились и командир приказал им обыскать чащу. – Только будьте осторожны, – прибавил он, – возможно, что нас хотят заманит в западню.

Люди начали подвигаться шаг за шагом, раздвигая кустарник, обшаривая каждый закоулок и заглядывая во все стороны. Ничего нигде не было видно, но стон продолжался по-прежнему.

– Кто здесь? – крикнул офицер. – Отвечайте!

Голос произнес одно только слово, но никто не понимал его. Это был даже не звук, а скорее хриплый предсмертный вздох.

Вдруг один из матросов бросился в сторону, в самую чащу кустарника, прежде нежели можно было остановить его. – Туила! – воскликнул он. – Ты ли это?

– Да!.. Да!..

Действительно, у ног матроса лежал несчастный туземец в самом ужасном состоянии. Руки и ноги его были туго перевязаны, тело крепко прикручено спиной к срубленному стволу дерева, так что он не мог пошевельнуть ни одним членом. По всему телу, по лицу, в волосах, даже во рту и в глазах кишели муравьи, – ползали отвратительные черви и жуки на длинных высоких лапках.

Англичане с ужасом смотрели на отчаянное состояние, в котором находился несчастный; оба матроса, знавшие Туилу, были особенно тронуты. – Ваша честь, – обратились они к офицеру, – Туила подвергся этой жестокой пытке за то, что он своевременно предупредил нас об измене, которую замышляли его земляки против нас.

– Я это знаю, ребята. – кивнул им офицер, – и надеюсь, что доктор Вилькер скоро залечить полученные им повреждения. Развяжите его!

Но веревки, которыми был связан бедный Туила, пришлось перерезать, а его самого осторожно приподнять, так как все тело его было одной сплошной язвой. Оно опухло, сильно горело, а под веревками кровоточило, и самое лучшее, что можно было сделать для облегчения страданий несчастного, это опустить его на несколько времени в проточную воду, которая смыла с него последних муравьев. Рот и глаза его осторожно промыли, и затем влили ему в рот несколько глотков вина. Но прошло еще четверть часа, прежде, нежели он окончательно пришел в себя и был в состоянии мыслить и говорить.

– Они все ушли, – были его первые слова: – все ушли!

– Ша-Ран и его воины?

– Да! Да!..

– Бедный Туила! Давно ли ты лежишь здесь в этом ужасном состоянии?

– С того времени, как я послал вам последнее известие, О, негодяи, они чуть не уморили меня голодом и жаждой.

И он снова потерял сознание, так что не мало было хлопот доставить его в корабельный лазарет. Солдаты обшарили весь лес на несколько миль расстояния, осмотрели также все заливчики по берегу, где могли притаиться лодки островитян с соседнего острова, но ни людей, ни лодок нигде не было и следа… Ша-Ран со всей своей шайкой скрылся во время.

По-видимому, капитан Максвелл ничего другого не ожидал. Придется навестить милого человека на его родине, – сказал он.

Между тем, плотники начали свои работы на «Короле Эдуарде». Двери и окна пришлось делать заново, и кроме того потребовалось не мало починок. Матросов занимали тем временем шитьем соломенников для тюфяков, подвозкой свежей воды во все чаны и цистерны, перевезенные с «Джемса Кука», а также перевозкой всякого рода провианта с одного судна на другое.

Пока шли эти работы раны моряков, стали заживать. Тристам сидел в цепях под строгим караулом. В первый же день он сделал попытку убить караульного, почему его связали еще крепче; он отплачивал своим врагам лишь тем, что постоянно молчал на всех допросах. Невозможно было узнать от него, куда направилась вся масса арестантов после того, как капитан Ловэлль вынужден был отпустит их на волю, и рассеялась ли она, или остается все еще соединенной в шайку.

При допросах он только насвистывал да напевал; когда его лишали в наказание обеда – он смеялся в лицо своим сторожам. Не удивительно, что при таком поведении арестанта, к нему и относились без всякой снисходительности и держали его в цепях в темной конуре, откуда он не мог ничего ни видеть, ни слышать.

Когда Туила выздоровел, судно снялось с якоря и вышло в океан по направлению, которое туземец определил по звездам. Остров Ша-Рана должен был находиться в расстоянии около ста миль и потому переезд не мог быть продолжителен.

На «Короле Эдуарде» был оставлен сильный гарнизон и таким образом наши друзья весело направились навстречу новым приключениям.

На этом пути Туила был главным лицом, он указывал курс, затем на него рассчитывали, как на переводчика, а до тех пор он уже теперь сообщал разные подробности об острове Ша-Рана.

– Берега его представляют собою совершенно голую пустыню, – рассказывал он, – кругом он окружен бурунами, а в середине его есть тихое озеро, в котором жители ловят рыбу и черепах.

– Следовательно, это лагуна. Коралловый остров. Бывал ли ты там, мой милый?

– Жители не дают там никому высаживаться, чужеземец, – покачал Туила головой.

– Но ты говорил, что твои земляки ездили туда?

– Они брали с собой печеный плод хлебного дерева, и подъезжая к острову, показывали его туземцам на большом листе пальмы.

– Ага! это означает: мы являемся с мирными намерениями?

– Да, да!

Капитан Максвелл пожал плечами – Ну, к сожалению, мы о себе не можем этого сказать, – заметил он. – Нам придется показать им вместо печеных плодов несколько заряженных ружей.

– Зачем собственно мы едем туда? – спросил Антон лейтенанта. – Неужели лишь затем, чтобы захватить арестантов, которые, быть может, там скрываются.

Фитцгеральд покачал головой. – Чтобы наказать за нападение на английских подданных. Ша-Ран по закону подлежит за это расстрелянию.

– Если нам удастся захватить его, сэр! Возьмут ли на остров меня и Аскота?

– Я думаю. Во всяком случае на остров высадится сильный отряд, чтобы отнять у островитян всякую возможность сопротивления.

Антон невольно вздохнул. – Неужели и в новых колониях каждая пядь земли отбирается у туземцев тоже силой? – спросил он печально.

– Надо полагать, что так, мой милый. Без сомнения, нужно обращать в христианство варварские народы, но чтобы они пустили чужеземных повелителей в свою страну добровольно, и предоставили им власть над собой, – на это в сущности нельзя рассчитывать.

Антон замолчал. Сколько всяких происшествий могло случиться в Австралии со времени прибытия туда экспедиции? Как знать?

Потребуется еще много недель работы, прежде чем «Король Эдуард» будет приведен в полную исправность для плавания, а затем еще несколько недель, а может быть, и месяцев, прежде чем он придет в Австралию. Сколько тяжелых месяцев пройдет в ожидании и неизвестности! Антон с трудом мирился с этой мыслью.

Тем временем фрегат резал волны и шел на всех парусах при чудесной погоде и попутном ветре, неизменно держась направления, которое указывал Туила, и, наконец, спустя несколько дней вдали показался остров Ша-Рана.

Он был совершенно плоский, не видно было нигде не только гор, но даже какого бы то ни было возвышения; пальмовый лес выдвигался стеной как будто прямо из морской пучины. Коралловые рифы возвышались над уровнем моря едва на какие-нибудь пять-шесть футов, так что волны морские в некоторых местах далеко забегали на берег; в кольце из рифов, окружавших остров, было много проходов, более или менее широких, и за этой грядой образовалась естественная гавань, в которую без всяких затруднений могли входить шлюпки корабля.

– Уверен ли ты, что не ошибся, мой милый? – спросил капитан Максвелль туземца. – Действительно ли это тот остров, который мы ищем?

– Вполне уверен, сэр. Мои земляки здесь часто бывали.

После долгих усилий было наконец выбрано место для стоянки на якоре; и затем двести вооруженных с головы до ног моряков съехали на берег, где все еще не видно было ни одного живого существа.

Экспедицией командовал старший офицер с «Джемса Кука», получивший от своего капитана самые обширные полномочия на этот случай. Своевольные воинственные туземцы должны получить хороший урок, затем необходимо овладеть скрывшимися сюда арестантами, с мирным же населением было предписано обращаться кротко и справедливо.

Туила сопровождал отряд в качестве переводчика.

Тотчас же за каменистой береговой полосой начиналась обычная тропическая растительность, хотя здесь она была беднее, менее роскошна, нежели на вулканических основах. Ни одной реки, ни одного ручейка не было и растения пользовались влагой почти исключительно от дождей; поэтому почва была здесь жесткая, сухая, и трава на ней местами совсем не росла.

– Я вижу крыши в лесу! – крикнул кто-то.

– И между ними одна высокая, – странной формы, вероятно, храм!

– Нугойо-Ца! – сказал Туила.

– Что это значит?

– У нас в лесу есть такие же. Разве вы не видали?

– Видали, – подтвердил Фитцгеральд, – но я не знал их назначения.

– Это обширный двор, в котором стоит марай… на передней арке ворот обитают боги. Кто во время боя убежит сюда, тот неприкосновенен.

– А!.. убежище!.. Надо осмотреть, что это за штука.

– Мне странно, что нет ни души крутом. Без сомнения, туземцы попрятались, и не без цели…

– Значит, ты думаешь, что они уже заметили нас?

– Еще бы! Здесь во всякое время по берегу шляются люди, ловят в гротах черепах.

– В таком случае надо сомкнуться теснее, – распорядился офицер. – В деревне можно будет сделать привал.

Пройдя еще не более полчаса, отряд вступил в деревню туземцев, состоявшую из жалких, круглой формы, шалашей, сделанных из соломы и циновок; единственная утварь заключалась в пустых тыквах для воды. У входа в каждый шалаш была яма для костра и валялись отбросы от пищи, свидетельствовавшие, что здесь еще недавно происходила еда. Но нигде не было ни души живой.

– Это не даром! – сказал проводник, качая головой. – Не думаю, чтобы они бросили свою деревню только из за-нас.

– В таком случае, или на острове происходит война, или какое либо народное зрелище, которым, редко есть случай полюбоваться.

– Не ловит ли король рыбу? – предположил Туила.

– Разве это составляет необычайное событие?

– Да. Он один имеет право ловить бонитов.

– На острове действительно существует лагуна? – спросил офицер, немного подумавши.

– Я знаю наверно, господин. Ту-Opa бывал здесь на королевской ловле рыбы я рассказывал мне.

– Туила, – обратился к нему офицер, по-прежнему, через Аскота, – Туила, можешь ли ты отправиться на разведку?

– Можно попробовать! – ответил тот, пожав плечами. – Но с тем, что вы пойдете следом за мною и не оставите меня одного.

– Разумеется, тебя не сразу узнают, ты не так легко обратишь на себя внимание, поэтому тебе удобнее всего быть разведчиком. Мне кажется, ты мог бы даже вмешаться в толпу туземцев, Туила!

– О, ни за что! – воскликнул Туила. – Меня немедленно убьют. Ведь сам Ша-Ран связывал меня.

– В таком случае, я пойду с тобой, Туила! – воскликнул Аскот.

– Нет, нет, господин! Это еще опаснее. Я проползу достаточно вперед, чтобы узнать, куда девались все здешние люди.

Он скользнул в не очень густую рощицу, начинавшуюся вплоть за последними хижинами деревни, и исчез из глаз белых, которые, выждав с полчаса, направились по следам островитянина.

Природа здесь поражала своей бедностью. Кокосовые пальмы и хлебные деревья были в изобилии, но не было реки, пресной воды, а потому отсутствовали таро, пизанги, сахарный тростник, а также корни ти и апельсины. Вероятно, зато лагуна давала для обитателей острова все, что требовалось для поддержания жизни.

Пальмовая роща, в которую вошел отряд, была невелика и ее быстро миновали, а за ней показалась водяная поверхность чудного голубого цвета. Она расстилалась на большом пространстве, гладкая, как зеркало, и окаймлялась словно изгородью рядом пальм, густые короны которых еле-еле шелестили и развевалис. Хохлатые голуби, маленькие певчия птички перепархивали с пальмы на пальму, но и животное царство было здесь скудно, по сравнению с тем, что наши друзья видели на вулканическом острове. – Ни кур, ни свиней, не говоря уже о собаках и козах, здесь не было и следа.

– Чу! – шепнул Аскот. – С воды доносятся голоса.

– А! в таком случае, мы и вправду попали на народное празднество, и может быть, дело еще и обойдется без кровопролития!

Они подвигались, стараясь не шуметь, все дальше и дальше и вскоре на берегах лагуны взорам их представилось странное зрелище. На опушке пальмовой рощи расположились становищем человек до пятисот, а может быт, и более, дикарей; тут же копошились и играли их дети, подбиравшие раковины и разноцветные камешки, в то время как старшие пили каву и закусывали плодами хлебного дерева. Все они беззаботно болтали и смеялись, не помышляя, что сзади к ним уже близко подобралась вражеская сила, вооруженная огнестрельным оружием, готовая по первому знаку броситься и истребить их всех до одного.

В нескольких местах пылали костры, в нарочно выкопанных для этого ямах, и большие камни, постланные зелеными листьями, были уже приготовлены для жаренья. Кое-где дикари уже ели рыбу, иные только еще чистили ее. Стар и млад были здесь на берегу лагуны, все кричали и смеялись, пели и свистали… очевидно, происходило какое-то народное веселье.

Фитцгеральд покачал головой. – Странное племя! – шепнул он. – Люди справляют какое-то веселье, когда еще не так давно свыше тридцати человек их земляков погибли в экспедиции!

– Гм! охота и вам-то вспоминать об этом, сэр!

– Мармадюк! Я вижу среди них одного белого. Клянусь, это тот самый, которого арестанты звали голландцем!

– Где? Где? – шепнул Антон.

– Разве не видишь? Вон там возле двух сросшихся пальм.

– Да!.. это он!

– И там же тот, что с рубцом на лице.

– Маркус! Я узнаю и его!

В этот момент рядом с ними из кустов вынырнула стройная фигура Туилы. – Вы уже тут! – шепнул он. – Это хорошо. Никто еще не подозревает о нашем присутствии, они и не думают, что огненные палки белых у них за спинами… Сейчас начнется рыбная ловля короля!

– А где же этот страшный старик? – спросил Аскот.

– Он в лодке. У него удочки с крючком из перламутра, в знак его королевского достоинства.

– Чорт побери! И этим знаком королевского достоинства его величество изволят удить рыбу?

Туила, смеясь, покачал головой. – Сейчас сам увидишь, чужеземец! Это не простая рыбная ловля…. Когда, король, выезжает на ловлю, то исключительно за бонитами, которые не берутся ни на какую приманку, кроме живца.

Офицер посмотрел кругом себя. – Понимаете ли вы в этом что-нибудь, джентльмены?

– Абсолютно ничего!

– Вот его лодка! – шепнул Туила.

Из бухты вдруг появилась, скользя по воде, небольшая лодочка с двумя туземцами, и направилась к большому камню, торчавшему из воды и служившему пристанью. Средняя лавка лодки была постлана пестрой циновкой. Тотчас же на берегу загремели барабаны, зазвучали флейты и из одной группы дикарей выступила исполинская фигура короля, который направился к камню.

На нем и сегодня не было никакой одежды, но зато он смыл с своего тела те краски, которыми был разрисован, идя против белых, и теперь заменил их ярко красными и желтыми полосами. Волосы его были соединены каким-то клейким веществом в высокую прическу и так же, как, руки и плечи, были вымазаны в белый цвет. Благодаря этому на его совершенно желтом лице выделялся, словно кирпич, красный нос, а по бокам головы торчали тоже красные уши.

В полном блеске зтой красоты, высокий повелитель острова, Ша-Ран, вошел в ладью под звуки музыки и занял место на средней лавочке. Затем он достал из тыквы, стоявшей на дне лодки, какой-то небольшой блестящий предмет и дал гребцам знак отчаливать от берега.

Лодка стрелой полетела по лагуне и за ней по голубой поверхности воды, словно бабочка, несся, сверкая на солнце, крючок из перламутра, привязанный к тонкой крепкой бичевке, конец которой держал король.

Лодка носилась туда и сюда с такой быстротой, какую только могли сообщить ей двое сильных гребцов. На берегу толпа замерла в ожидании.

Все привстали с своих мест, поднимались на ципочки и прикрыв глаза рукой от солнца, внимательно следили за королевской лодкой.

– Туила, – сказал офицер, – подойди сюда и объясни, пожалуйста, в чем тут дело? Король ведет крючек по верху воды, но не погружает его в воду?

– Да, господин! Бонит видит, что по воде скользит что-то и выскакивает из воды, чтобы схватить этот предмет, и тут-то и попадается на крючок.

– Занятная охота! – сказал офицер вполголоса.

– Вот! Вот! – воскликнул Антон. – Одна уже есть!

Действительно в руке Ша-Рана очутилась серебристая, трепещущая рыба, фута в два длиной, и он высоко поднял, ее над годовой, показывая своему народу, толпившемуся на берегу. Торжествующие крики огласили лагуну, все глаза устремились на короля, все руки протянулись к нему и каждый готовился подхватить королевский дар, если он будет удостоен получить его.

Гребцы умерили ход лодки и теперь она плавно и медленно скользила к берегу, под крики мольбы собравшихся.

Вдруг Ша-Ран поднял руку и рыба вместе с крючком, отцепленными от бичевки, мелькнув в воздухе, упала к ногам одного из воинов, который тотчас же поднял ее над головой с криком торжества. Осчастливленный дикарь немедленно бросился разводить огонь, чтобы сжарить полученный им королевский дар.

В лодке сменили гребцов, королю подали другой крючек и снова произошла та же гонка по лагуне, окончившаяся новой удачей.

Но так как голодных на берегу было слишком много для того, чтобы их мог насытить царственный ловец, то народ принялся и сам за уженье, по тому способу, который ему был дозволен, и который представлял не менее интереса, нежели королевский.

В одной из бухт лагуны лежало некоторое количество больших, плоских камней; туземцы разместились на них и опустили между ними на коралловое дно какие-то небольшие предметы.

– Что это они делают? – спросил Аскот.

– Они кладут яд для рыбы.

– Неужели? Разве можно есть отравленную рыбу?

– И очень! Вот сейчас увидишь, господин!

– Брр! Отравленная рыба! Меня тошнит при одной мысли!

Рыбаки присели на корточки, каждый на своем камне, и нагнувшись к воде, внимательно следили за игравшей в ней рыбой. Когда среди кораллов происходило какое-то, вероятно, понятное для дикаря движение, он выпрямлялся, в руках у него оказывался острый нож из раковины, и подняв его он ждал момента, чтобы поразить добычу.

Вода начинала бурлить, пенистые волны били о берега и затем рыба показывалась брюшком вверх на поверхности. Туземец с быстротой молнии подхватывал ее, взрезывал своим ножом, выбрасывал все внутренности на берег в кусты и спустя несколько минут рыба, только что проглотившая отравленную приманку, уже поедалась туземцами; пока воин кушал ее, его жена и дети не смели смотреть на него, но ожидали в сторонке, что он милостиво швырнет им объедки.

Тем временем Ша-Ран то и дело таскал из воды крупных тонов и бросал их своим подданным, в числе коих особенно часто королевский дар доставался одному любимцу короля. Празднеству, казалось, конца не будет.

Офицеры переглядывались. Что делать? Неужели без всякого предупреждения, без объявления войны, открыть огонь по этим наивным детям природы? Неужели убивать людей, не подозревающих даже о присутствии неприятеля?

Немыслимо. Никто бы на это не решился.

– Я вам предложу вот что, друзья мои! – начал Туила. – Вернитесь в деревню, и когда Ша-Ран пойдет домой с своими воинами, примите его хорошим залпом холостыми патронами. А затем пусть кто-нибудь войдет к нему навстречу с плодом хлебного дерева в руке.

– Я пойду! – вызвался Аскот.

– Ни в каком случае, молодой человек! – покачал офицер головой, – Но то в том дело. Можно ли надеяться, что Ша-Ран уважит этот знак мира?

– Безусловно! – уверял Туила. – Я знаю это по опыту.

– Хорошо. Так и сделаем. Уйдем отсюда без шума, ребята!

Приказание было передано шепотом всему отряду и спустя четверть часа все англичане шли обратно к деревне, по несколько иным путем. Но дороге в одном месте общее внимание было привлечено довольно высшим холмом, очевидно, искусственного происхождения, в густой пальмовой роще.

– Что это? – спросили англичане туземца. – Вероятно, могила?

– Нет, – ответил тот, там наверху холма есть хижина, которую не видно с острова и с которой тоже ничего не видно кругом. Это жилище королей.

– А! Там и живет Ша-Ран?

– Нет, не то! Когда сын короля, будущий король, подрастает и в состоянии сам ходить и сам кушать, то его относят в этот дом и там его воспитывают до восемнадцатилетнего возраста особо приставленные к нему люди.; Он не имеет права спускаться с холма и к нему также никто не смеет ходить. Когда ему исполнится, восемнадцать лет, его приводят в деревню и весь народ падает перед ним на колени. Тогда он должен подвергнуться королевскому испытанию…

– Королевскому испытанию? Это еще что за штука?

– Выбирают двух лучших метателей копий и они оба разом пускают в него свое оружие, а он должен на лету поймать оба копья, и не дать им ударить в него. Если он не сумеет этого сделать, то никогда не будет королем.

– Этот обычай мне нравится, – заметил Фитцгеральд, – в нем есть что-то напоминающие рыцарские обычаи.

– А если копье вонзится в голую грудь молодого принца?

– Тогда ему тут же и смерть! – объяснил Туила. – Это случалось нередко, и даже, между прочим, на этом острове.

– Нет ли здесь и теперь молодого принца под арестом?

– Ша-Ран бездетен, – заметил Туила, – после его смерти им придется доставать себе короля с другого острова.

Наконец, отряд прибыл в деревню, и занял выгодную позицию между хижин. – Носят ли туземцы свои копья постоянно при себе? – спросил офицер.

– Постоянно. Ведь по ту сторону лагуны живет другое племя дикарей, с которым здешние туземцы находятся в постоянной вражде.

– И теперь с ним ведется война!

– Всегда. Если два племени поселяются на одном острове, то между ними никогда не бывает мира.

Белые качали толовой. В каком одичании живут здесь люди!.. Начальник экспедиции еще раз наказал своим людям нм в каком случае не открывать огня, пока он не отдаст приказа!

– Я хочу по возможности избегнуть кровопролития. – сказал он. – Если Ша-Ран выдает белых арестантов, то пусть сам идет себе на все четыре стороны.

– Внимание! – крикнул Аскот. – Кажется дикари возвращаются с рыбной ловли!

– Берите скорее плод хлебного дерева в руки… Скорее!

Туила бросился в первую попавшуюся хижину, достал там требуемый плод, и завернув его в большой зеленый лист, подал офицеру.

– Вот, чужеземец. Кому ты прикажешь выйти навстречу королю, когда он появится?

– Всего удобнее идти к нему мне, – воскликнул Фитцгеральд, – так как главнейшие из слов местного наречия мне известны.

– И я с тобою, Мармадюк!

– Ни в каком случае! – решил мистер Робертс, начальник экспедиции. – Разве возможно, чтобы оба наследника дома Кроуфордов рисковали своей судьбой в один и тот же час?

– Но, сэр…

– Прошу вас, лейтенант. Начальник экспедиции – я, мне и идти.

На эти слова, нечего было возражать. Мистер Робертс взял в руку хлебный плод,скомандовал своим солдатам к прицелу и спокойно, уверенной поступью, вышел перед хижинами навстречу толпам дикарей.

– Молодчина! – шепнул Аскот, сверкнув глазами.

Фитцгеральд провел рукой по лбу. – У меня скверное предчувствие, – сказал он.

– И у меня, сэр, – кивнул ему Антон. – Не пойти ли нам с мистером Робертсом.

– Нет, мой милый, это не годится. Разве можно поступать вопреки точному смыслу приказаний начальника, хотя бы и с добрым намерением!

В этот момент раздался пронзительный крик. Дикари увидали своих непрошенных гостей и стеснились вокруг короля. Произошла невообразимая суматоха, сопровождавшаяся ревом и воем как бы взбесившихся диких зверей. Мистер Робертс, не ускоряя и не замедляя шага, с той же самоуверенной осанкой, подошел ближе к толпе. Он поднял над головой свой парламентерский знак, так, чтобы его всем было видно и громко назвал короля по имени.

– Ша-Ран!

Гигант с отвратительно размалеванной рожей, с зверскими чертами лица вышел к нему из толпы своих поданных. Вместо ответа на вызов англичанина он испустил свой душу раздирающий вой, хорошо уже знакомый нажим друзьям. Высокий, сильный, мускулистый стан, поднятые дыбом волосы, дико сверкающие глаза, которыми он страшно вращал, – все это придавало дикарю по истинне страшный вид.

Он скрипел зубами и опять кусал свою бороду, заплетенную в косы.

– Ша-Ран, – повторил офицер, – желаешь ли выслушать меня?

Стоявший позади него Туила перевел его слова. Хотя и находясь под прикрытием английских ружей, бедняга дрожал от страха.

Ша-Ран проревел что-то в ответ, повертел копьем над головой, и затем снова издал те же дикие звуки.

– Король слушает тебя, чужеземец.

– Хорошо. Спроси же его от моего имени, согласен ли он добровольно выдать нам тех белых людей, которые находятся на его острове.

Туила перевел и вместо ответа Ша-Ран сильно ударил в землю тупым концом своего копья.

– Я не отдам ни одного белого человека, а твоих друзей вместе с тем изменником, который пришел сюда с вами, я прикажу убить и трупы их выкинуть в море на съедение рыбам.

Лейтенант Робертс пожал плечами. – В таком случае нам не о чем больше разговаривать! – сказал он.

Страшный дикарь словно ожидал того момента, когда Туила кончит переводить эти слова. С ревом он кинулся на англичанина и метнул в него свое копье с наконечником из зубов акулы – с такой силой, что острие пробив грудь несчастного офицера, высунулось у него между лопатками.

Он взмахнул руками, слабо застонал, кровь хлынула у него из горла, и мертвый повалился на траву, заливая ее горячими пурпурными потоками крови.

Невольно вырвавшийся у англичан крик ужаса смешался с диким воем и ревом туземцев. Первая, дорогая жертва была принесена, человек, намеревавшийся пощадить закоренелого преступника, желавший действовать не силою, а кротостью, снисходивший к невежеству диких, лежал мертвый, в крови. Безграничное ожесточение овладело англичанами… это новое преступление заслуживало примерной кары.

Второй офицер без лишних слов принял на себя начальство и, встав во главе отряда, скомандовал: – Пли!

Но Ша-Ран, вероятно предвидел это. Сильным, неожиданным скачком в сторону, он спрятался за хижины и с зверским насмешливым хохотом ободрял оттуда своих Воинов на бой с белыми. Воины отвечали ему пронзительным криком. Полетели копья, посыпались пули и ряды дикарей начали валиться на сухую землю, заливая ее темной кровью.

Среди дикарей находилось несколько человек белых, всего, может быть, человек с десяток. С самого начала боя, исход которого для них, конечно, не подлежал сомнению, они хотели было незаметно скрыться, но командующий офицер сразу это заметил и часть его матросов сделала обходное движение в тыл дикарям, с специальной целью задерживать белых, пытавшихся бежать.

Между шалашами дикарей произошла настоящая травля. Арестанты метались туда и сюда, будучи не в состоянии действовать непривычным для них оружием дикарей, и не имея в руках ничего иного, но в то же время одушевленные пламенным желанием избежать плена и позорного наказания. Они все еще надеялись ускользнуть от своих преследователей, или по меньшей мере выиграть время.

Но пули пробивали насквозь жалкия хижины, кровавые следы обозначали путь отступления арестантов, ближе и ближе настигали их солдаты.

Здесь один из арестантов лежал мертвый с раздробленным черепом, там другой, загнанный в тупик между двумя рядами хижин, не имея возможности двинуться ни взад, ни вперед, все, еще не терял безумной надежды на спасение. Он поспешно разбрасывал жалкия постройки, заграждавшие ему путь к свободе, стены их трещали по всем швам, целые облака пыли и соломы летели ему в глаза, но гибкий бамбук только гнулся, а не ломался, пробраться через него было невозможно, хотя у несчастного были уже все руки в крови.

Он долго озирался на приближавшихся к нему англичан, бросая на них взгляды, полные ненависти.

Лицо его было по истине страшное, до того оно было искажено ненавистью и ужасом… в нем было что-то скорее дьявольское, нежели человеческое, и при взгляде на него сердце замерло бы даже у самого храброго человека.

Случайно глаза этого арестанта встретились с глазами Антона, и на секунду взоры их были прикованы друг к другу.

– Маркус! – воскликнул юноша в испуге.

– Я вовсе не Маркус! – бешено крикнул беглец и губы его покрылись пеной. – Вы ошибаетесь, ошибаетесь… Тот, кого вы ищите, не здесь.

– Сдавайся, – крикнул ему унтер-офицер, – сдавайся!.. Или смерть! Раз… два…

– Будьте вы прокляты!..

Маркус вдруг совершенно неожиданно изменил свою тактику. Бросив полуразрушенные стены хижины, он с ловкостью акробата, пригнувшись к земле, шмыгнул под ноги солдат. Не ожидавшие такого маневра, матросы не успели схватить его, двух из них он опрокинул сильным ударом под коленки, и как заяц бросился бежать.

Но пуля догонит самого искусного бегуна. С секунду Маркуса было не видно между хижинами, но затем волей неволей пришлось бежать по открытому месту, и он не оборачиваясь летел, куда глаза глядят.

– Стой! – крикнул ему еще раз унтер-офицер, – не то буду стрелять!

Маркус, не отвечая ни слова, несся стрелой к пальмовой роще.

Выстрел раздался, гром его затерялся в общем грохоте битвы, но результаты не замедлили обнаружиться, Маркус несколько раз перевернулся, затем упал ничком и остался недвижим. Пуля пробила ему голову.

Охота человека на человека между тем продолжалась. Одни арестанты попадались, в плен, другие, предпочитавшие смерть, погибали, подобно Маркусу, и, наконец, дело стало лишь за последним, десятым.

Шесть человек уже стояли в сторонке, связанные по рукам и по ногам, в крови, с обезображенными лицами, отупевшие от горя и досады, трое были убиты, не доставало десятого.

– Я знаю, кого недостает, – сказал Фитцгеральд.

– Это Торстратена.

– Голландца?

– Да!

– Ищите же его. Это самый зловредный.

И снова началась беспощадная травля под гром жестокой битвы между туземцами и солдатами. – Да, полно, был ли здесь голландец? – спросил кто-то из матросов. – Видел ли его кто-нибудь?

– Я знаю, что белых здесь было десятеро!

Антон молчал. Он-то знал, что Торстратен здесь, но у него не хватало силы выдать человека, хотя бы и преступника, который, однако, давал ему кров и кусок хлеба в то время, когда он погибал с голода.

Он беспокойно посматривал по сторонам. Если бы этому проходимцу с ловкими манерами, умеющему прикидываться знатным барином, и удалось бы бежать, то что за беда?

– Ищите, ребята, ищите! – настаивал унтер-офицер, – Подумайте о бедном мистере Робертсе и постарайтесь, чтобы кровь его не осталась неотомщенной.

– Быть может Торстратен убежал в лес?

– Нет, нет, этого быт не может. Лучше загляните ка под обломки этого шалаша.

Солдаты повиновались. Полуобвалившаяся крыша хижины была приподнята и под неи оказалась целая груда циновок, ветвей, сухих листьев.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнул унтер-офицер.

Ответа не было.

Кто-то ткнул в кучу прикладом… и ощупал им нечто твердое… подвижное. Ха, ха! Что-то мягкое, живое… это человек!

Солдаты разбросали кучу прикладами. – Белая кожа! – смеялся один из них, схватив тело за руку и с силой потянув его.

– Не с господином ли Торстратеном имею честь?.. Пожалуйте-ка сюда, господин!

Сердце Антона забилось. Неужели несчастный, которому он обязан жизнью, действительно найден под этой грудой? Ведь, как бы то ни было он видел от него только добро!

– Г-н Торстратен! – невольно воскликнул он. – Г-н Торстратен! Сдавайтесь!

Сбросили еще пару другую жердей и вот показалось бледное лицо… голландца, а спустя мгновение, высвободившись из-под последней циновки, он предстал и всей своей персоной перед своими преследователями. Отчаяние его было так велико, что он не мог вымолвить ни слова…

Солдаты отвели его к остальным арестантам, он беспрекословно машинально повиновался и позволял делать с собой все, что угодно.

– Г-н Торстратен! – шепнул Антон. – Это я!

– Да, мой мальчик… я узнал тебя… Ах, это быстро пролетевшее время свободы делает возвращение в рабство еще ужаснее…

Он пожал руку Антона и затем дал связать себя. – Может быть в другой раз будет больше удачи! – пробормотал он по-голландски с приливом прежней своей несокрушимой энергии.

В то время как несколько человек солдат, окружив арестантов, вывели их с поля сражения, в другом пункте его разыгрывался заключительный акт драмы. Солдатам было приказано щадить короля и взять его живым, для того чтобы судить по всем правилам. Но задача эта оказалась не из легких. Ша-Ран с необыкновенным искусством отбивался от нападающих.

Его воинский крик не замолкал ни на минуту, копья, которые он метал, то и дело ранили кого-нибудь из белых, он появлялся на всех пунктах, ободряя своих воинов и поддерживая в них геройское мужество.

Мертвые и умирающие туземцы устилали всю землю, жены и дети давно уже скрылись в святилище, отовсюду слышались стоны, но битва все еще колебалась и все еще нельзя было сказать с уверенностью за кем останется победа.

Шум сражения привлек сюда жителей другой отдаленной деревни, целые полчища их появлялись из леса, затрудняя англичанам захват Ша-Рана настолько, что офицер, командовавший отрядом, уже подумывал об отступлении, особенно в виду нескольких попыток освободить арестантов. – Продолжая сражение, мы рискуем потерять уже приобретенный успех! – сказал он со вздохом. – Как вы думаете, товарищ!

Фитцгеральд показал ему на свирепую фигуру Ша-Рана, залитую кровью с головы до ног. – А вы разве не находите, что наша честь требует, чтобы мы захватили этого дьявола? – ответил он.

– Разумеется! – кивнул ему офицер. – Я готов пожертвовать жизнью, чтобы схватить его!

Он громким звучным голосом ободрил своих солдат, и они дружно бросились в штыки по обломкам хижин в последнем натиске. Дикари начали заметно подаваться.

Один за другим они падали под ударами англичан, действовавших то прикладом, то штыком, то пистолетом. Эта, по мнению дикарей, крошечная безделушка причиняла все-таки такие ужасные опустошения. Ша-Ран, давно уже угадавший план неприятелей, с ловкостью кошки прыгал среди хижин, постепенно подвигаясь все ближе и ближе к убежищу. Конечно, прежде чем ему удалось бы достигнуть этой цели, его можно было двадцать раз положить на месте, но тем же менее белые щадили его, стремясь по-прежнему взять его живым.

Вероятно, он считал себя неприкосновенным в убежище, ибо достигнув его ступеней, он обнаружил свое торжество еще более дикими и оглушительными криками и свирепыми жестами. Вращая над головой копьем, он не стараясь более прятаться и укрываться от солдат, стал на нижней ступеньке святилища.

Жены и дети лежали ниц кругом него, волны разбежались во все стороны, шум битвы смолкнул, на месте остались одни победители.

– Наконец-то он наш! – воскликнул командир отряда. – Вперед, ребята, загоните его в угол!

– А если он перелезет стену?

– Это невозможно! Вперед!

Солдаты ворвались во двор храма и со штыками на перевес теснили Ша-Рана, пока он не очутился в углу, откуда ему уже-не было никуда никакого выхода.

– Здесь убежище! – крикнул он громовым голосом. – Кто только прикоснется ко мне, немедленно умрет!

– А вот посмотрим! Берите этого негодяя!

Несколько солдат схватили дико отбивавшегося короля и повалили его на землю. Понадобилось шесть человек, чтобы связать его по рукам и ногам, после чего они вынесли его со двора святилища на площадку между хижинами.

Туземцы со страхом следили за этой сценой. Ни один из их богов, видимо, не хотел вступиться за короля.

Что же это значит?.. Все дедовские предания оказывались пустыми побасенками? Твердая вера в неприкосновенность святилища была разрушена. Белые взяли короля из этого неприкосновенного, якобы, убежища и преспокойно вывели его на казнь!

Все озабоченно переглядывались. Очевидно, бог белых сильнее и могущественнее их богов… которые, вероятно, обратились перед ним в бегство?

Всякое сопротивление прекратилось. Солдаты подбирали своих убитых товарищей, наскоро перевязывали раненых, сколачивали носилки из жердей, которые они выдергивали из хижин.

Шесть человек солдат с одним из офицеров во главе направились к берегу моря. Даже для непросвещенного ума дикарей было понятно, что они пошли за подкреплением, может быть, за перевязочными или перевозочными средствами. беспокойное, боязливое настроение все сильнее овладевало язычниками.

Ша-Ран не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, но не переставал кричать и выть, точно обезумевший, пока солдаты привязывали его к дереву. Затем они отошли от него и привели свое платье в порядок.

Воды было мало, не более того, сколько может заключаться в обыкновенных солдатских манерках, но тем не менее ее хватило, чтобы кое-как вымыть себе лицо и руки. Затем солдаты выстроились и настал момент казни.

– Право, я лучше уйду… я не могу этого вдеть!.. – шепнул Антон.

– Конечно, уйди! Что делать, если ты слишком мягкосердечен для такой сцены. Ты не солдат, ты можешь уйти.

С этими словами Фитцгеральд указал по направлению к морю: – Поди за теми солдатами, и не возвращайся пока все не кончится!

– Неужели вы, сэр, можете спокойно присутствовать при казни? Это ужасно!

– Конечно, мой милый! Это страшнее, чем рисковать своей жизнью в кровопролитном бою. Но нужен пример, и этого переделать никак нельзя. Беги же!

– Аскот, хочешь со мною?

Сын лорда только головой покачал. – Я хочу видеть, как умрет это страшилище! Не обратится ли его воинский рев в жалобный плач?

– Ну, не думаю! Итак, до свиданья!

– До свиданья!

Антон удалился быстрыми шагами и печальный конец драмы разыгрался без него. Туила встал рядом с командиром отряда, с тем, чтобы переводить каждое его слово; от времени до времени речь его заглушалась зверским ревом Ша-Рана, человека, убившего собственных отца и мать за то, что они стали ему в тягость своей старостью и беспомощным состоянием.

Он издевался над белыми, поносил их всеми возможными ругательствами и требовал, чтобы они кончали с ним. – Стреляйте! – ревел он. – Стреляйте! разве ваши пули заколдованы?

Туила торжествовал. Ша-Ран был побежден, и, конечно, будет убит, а следовательно ему не бывать повелителем ни здесь, ни на родном острове Туилы. С мстительной радостью он переводил пленнику речь офицера и его смертный приговор.

Ша-Ран расхохотался.

Затем десять человек по команде вышли – перед строем и встали против приговоренного. Унтер-офицер подошел к нему, чтобы завязать ему глаза.

– Не хочу! – кричал он. – Я не баба, я не боюсь смерти!

Унтер-офицер, пожав плечами, отошел от него и тотчас же раздалась команда.

– Пли!

– Ха, ха, ха! – смеялся Ша-Ран.

Но смех этот превратился, в неясный стон, широко раскрывшиеся глаза его выступили из орбит, голова упала на левое плечо… и все было кончено. Ша-Ран был расстрелян.

В рядах туземцев пробежал шепот полный священного ужаса. Тот, чья железная рука столько времени давила их, был так позорно убит белыми, несмотря на то, что искал покровительства своих богов в посвященном им святилище!

Бедняки толпились теперь как стадо овец, застигнутое бурей; может быть, опасаясь, что за королем наступит их очередь погибать от пуль белых людей, они призывали мысленно всех своих ночных и дневных богов.

Но англичане уже не обращали на них больше внимания, занявшись своими ранеными, и когда, наконец, явился еще отряд солдат с корабельным врачем, одеялами и лекарствами, то раненых и убитых уложили на носилки и все двинулись в обратный путь.

Двенадцать английских солдат было убито в этом сражении, а раненых оказалось свыше тридцати, в том числе и Томас Мульграв, получивший легкую рану в лоб. Но это, по-видимому, очень мало беспокоило старого солдата. «Английский флаг остался победителем!» – a это для него было важнее всего.

Аскот был необычно серьезен. – Мармадюк, – сказал он, оставшись с ним с главу на глаз, – Мармадюк! Какая страшная смерть! С проклятиями и хулой на губах Ша-Ран отошел в вечность!

– Кому мало дано, – ответил лейтенант, – с того мало и спросится.

– Смотри! – вскрикнул Аскот, случайно оглянувшийся на деревню и на поле недавней битвы, – смотри, дикари разрушают свое святилище!

Лейтенант обернулся. Сотни рук ожесточенно разрушали каменный забор вокруг святилища; мужчины, женщины, дети наперерыв с одинаковым усердием участвовали в атом деле, словно в дикой злобе они торопились опозорить этот храм и сравнять его с землей. Даже мальчики швыряли камнями в камни и весело вскрикивали, когда под их дружным натиском обрушивалась часть стены храма.

Тяжелые ворота были разбиты в мелкие щепки, груда камней разбросана во все стороны, и убежище было окончательно разрушено.

– Несчастные! – сказал лейтенант. – Они теперь вымещают свою злобу на богах!

Оба родственника погрузились каждый в свои мысли и молчали всю дорогу…

Глава XVII

Похороны на палубе корабля. – В гроте среди бурунов и скал. – Шлюпки «Короля Эдуарда». – Бой с акулою. – Акула на палубе корабля. – Новые анекдоты Мюнхгаузена. – История голландца.

На следующее утро после проповеди происходило погребение павших в бою с дикарями воинов. Под звуки торжественной музыки английский флаг был приспущен; моряки стояли стройными рядами, с набожно сложенными руками, все глубоко растроганные. Обидно было терять столько близких, дорогих товарищей в борьбе с диким племенем. Но все горе этим не исчерпывалось.

В лазарете лежало еще несколько товарищей, из которых иным, быть может, не суждено было выздороветь, а другим – приходилось остаться на век калеками.

Для погребения умерших фрегат уходил в море приблизительно на милю расстояния, и затем снова вернулся к острову, так как предполагалось поискать шлюпки, пропавшие с палубы «Короля Эдуарда». Так как арестанты ушли на них с корабля, то и должны были знать, где они спрятаны. Антону было дано поручение поговорить об этом с голландцем и выведать у него, где находятся лодки.

Торстратен сидел, положив голову на руки.

– Если хотят что-нибудь узнать от меня, то пусть сперва снимут с меня кандалы и отведут мне отдельную каюту, – ответил он совершенно спокойно Антону.

– А сколько же у вас здесь шлюпок, сэр? – спрашивал Антон.

– Все здесь!

– Следовательно, все наши арестанты были спрятаны на острове?

– Доставьте мне возможность говорить с капитаном, Антон, – сказал голландец, – и я, может быть, все ему открою.

– Вряд ли вам это поможет, – замялся несколько наш друг, – ведь вы знаете, г. Торстратен, образ мыслей британских офицеров и что их такими пустяками, такими…

– Выдумками, на какие способна изобретательная голова каторжника, нельзя поймать? Это вы хотели сказать, Антон? Но успокойтесь, хотя на этот раз речь будет идти о сущих пустяках, но и их я не открою без какой-либо выгоды для себя. Вот и все.

Антон передал его слова капитану корабля, но тот наотрез отказался выслушать арестанта. – Если он точно укажет, где находятся шлюпки, то как только мы их найдем, с него будут сняты цепи, и точно также я не буду иметь ничего против того, чтобы ему отвели отдельную каморку рядом с пороховой камерой, но прежде он должен дат показание. Никаких дальнейших переговоров и условий я не могу допустит.

Когда это решение было передано Торстратену, он замолчал и видимо был огорчен, но молчание его длилось не долго, а затем его холодный рассчетливый ум одержал верх. – Пусть капитан держит на юго-восток, – сказал он. – Остальное я сообщу в свое время.

Изменили курс в указанном направлении и вскоре показался высокий скалистый берег, окруженный множеством подводных камней. Дикия неприступные горные формации без малейшего следа зелени и вообще растительного царства далеко выдвигались в море и, местами, достигая вышины ста метров и более, красиво рисовались в прозрачном воздухе на голубом фоне неба. Большие белые морские птицы сидели стаями на пустынных берегах, море, пенясь, беспокойно билось о крайние утесы отрогов гор.

Торстратен, стоя на палубе между Антоном и вторым штурманом, указал на лабиринт проливов между скалами. – Вот здесь в хорошо защищенной бухте находятся ваши шлюпки, – сказал он.

– Вы совершенно уверены в этом? – опросил его штурман, строго взглянув на него.

– Да, совершенно уверен!

– Хорошо, в таком случае мы постараемся отыскать собственность его величества короля. Но если наши поиски окажутся безуспешными, то вы подвергнетесь строгому дисциплинарному взысканию. Известно ли вам это?

– Конечно! – рассмеялся голландец.

Штурман отвернулся от него. Корабль немедленно лег в дрейф и снаряжена была шлюпка на поиски пропавших лодок.

– Не хотите ли и вы поехать с ними? – обратился ласково капитан к нашим друзьям. – Эти береговые гроты представляют много интересного.

Антон и Аскот с превеликим удовольствием последовали его приглашению и прыгнули в лодку, где уже сидело шестеро гребцов. Предприятие было не из легких, ибо приходилось пробираться через буруны в этот архипелаг утесов и камней. Волны хлестали через края лодки, целые облака пены и брызг обдавали ее, и самую лодку бросало из стороны в сторону, как ореховую скорлупку, но соединенные усилия шести здоровых и ловких гребцов счастливо преодолевали все препятствия, и, наконец, лодка прошла через передний ряд сильно изрезанных камней, сзади которого уже не было такого волнения и здесь перед глазами молодых людей, открылся совершенно новый для них мир, полный неожиданных и удивительных морских чудес.

Скалы, обточенные постоянным прибоем морских волн, словно отполированные колонны стройно поднимались из лона моря нескончаемыми рядами. Местами они имели такую правильную цилиндрическую форму, словно над обтачиванием их потрудилась искусная рука скульптора, местами вода промыла в них узоры самых причудливых очертаний; там колонны увенчивались аркой странной архитектуры, то над головами путников нависал воздушный мостик, прихотливо перекинувшийся с одного утеса на другой. Целые бесконечные галлереи открывались неожиданно перед ними, голубая вода, шумя, и пенясь врывалась туда, и словно живое существо, подпрыгивая, лизала отвесные стены, оставляя на них тысячи капель, которые, сверкая, точно алмазы, медленно скатывались вниз по серому камню.

Иногда дорогу преграждал какой-нибудь огромный камень, торчавший из воды. Передняя поверхность такого камня оказывалась плоской, точно отшлифованной; вода, постоянно омывающая ее, не допускала здесь никакой жизни, ни животной, ни растительной, но зато весь этот неуклюжий обломок горы, насколько он был погружен в незнающую отдыха беспокойную стихию, был весь покрыт тонким светлозеленым покровом из мхов, и на этом мягком пушистом ковре лепились, блистая всеми цветами радуги, прекрасные тропические морские розы и морские анемоны.

Фиолетовые цвета развившейся фиалки, розовые, белые как снег, ярко пурпурные цветы на светлозеленом фоне мхов, выглядывали среди длинных, тонких, как волос, стеблей водяных растений, водорослей и крупных листьев, на широкой поверхности которых сверкали мириады водяных капель. Целые лесочки и садочки лепились по граням такого неуклюжого утеса великана.

А кругом в прозрачных водах шныряли пестрые блещущие то серебром, то золотом, рыбы, ползали раки, большие жуки и пауки, цеплявшиеся своими длинными ножками за все, что ни попало, и нередко платившиеся за это, так как цепкия клешни раков всюду их подстерегали. В этих гротах кишела разнообразная жизнь, тысячи живых существ день и ночь играли друг с другом, охотились друг за другом, вступали в бой, побеждали и были побеждаемы, носились по воде и уносились водою.

Большая часть этих явлений была уже знакома Аскоту, Антону же, все это было ново; он словно попал в сказочный мир фей. – Смотри-ка! Смотри-ка! – восклицал он поминутно.

Даже и простые матросы были очарованы этим великолепием, невольно они складывали весла и любовались роскошными клумбами цветов, или пытались поймать игравшую кругом лодки рыбу, и громко хохотали над каким-нибудь раком, становившимся на дыбы и неуклюже размахивавшим своими клешнями.

Лодка шла все дальше и дальше, минуя постоянно открывавшиеся по сторожам главного протока боковые ходы и узкие полутемные каналы, из которых вылетали потревоженные большие водяные птицы, испускавшие громкие, не то испуганные, не то гневные крики. Их гнезда, сплетенные из камыша, ютились в трещинах скал, на недосягаемой для воды высоте; видно было, что в некоторых из них самки сидят на яйцах, из других высовывались на длинной шее головы неоперившихся птенцов.

– Хотелось бы заглянуть в какое-нибудь из гнезд! – воскликнул Аскот.

– Нет, нет! Не делай этого! Самка в таком случае улетит и никогда не вернется в потревоженное гнездо.

– Твои инстинкты хозяина простираются даже на хищных птиц, – засмеялся Аскот в ответ на это замечание Антона. – Но будь покоен, глаз смертного никогда не заглянет на эту высоту, туда не достигнет ни рука, ни нога человеческая.

– И отлично, иначе дикари давно уже истребили бы здесь все яйца и перевелись бы таким образом все эти прекрасные гордые птицы.

– Слышите? – воскликнул один из матросов. – Там впереди поют морские девы… Неужели и впрямь существуют такие чудеса?

– Пустяки!.. Но, давайте, прислушаемся.

Матросы положили весла и притаили дыхание. Действительно, словно очень издалека доносились мелодические звуки, не то голоса, не то струн, то усиливаясь, то затихая, то протяжные, то короткими отрывистыми аккордами, как бы арфы. Что-то милое, родное слышалось в этих звуках, словно отголосок с далекой родины.

Все улыбались, но некоторые из матросов совсем не были чужды суеверного страху. – Неужели мы встретим этих… этих… русалок? – шептали они.

– Это ветер! – засмеялся Аскот. – Он попадает в какую-нибудь замкнутую кругом пещеру, откуда не может сразу вырваться, ну и воет там. Гребите скорее, мы подъедем туда и вы увидите сами разгадку этого явления.

Весла ударили по воде и легкая лодочка двинулась вперед. Вскоре перед нашими искателями приключений в голубоватой дымке воздуха и водяных брызг обрисовался вход в высокий грот с куполообразным сводом, со стенами из самых фантастических зубцов, сверкавших всеми цветами радуги. Красные кораллы виднелись в перемежку с белыми, в виде высоких ветвистых деревьев, представляющих лишь остатки давно уже погибших пород: те и другие были словно вколочены в стены пещеры, свешивались сверху с её свода, торчали из воды, и ветер со свистом в завыванием шумел между ними и наигрывал на них свои заунывные мелодии, как на струнах Эоловой арфы.

Бот вошел в пещеру и над головами молодых людей понеслось тихое пение, словно стены грота приветствовали их с прибытием сюда. Тут слышались и звуки арфы и человеческие голоса, каждому из слушателей чудилось свое в этих мелодиях, напоминавших то пение, которым мать убаюкивает своего ребенка. Все примолкли и, поникнув головами, слушали эту музыку, трогавшую каждого до глубины души.

– Чудесно! – шептал Антон.

– Желал бы я послушать какова здесь музыка в бурю, – заметил один из матросов.

– В бурю вода, вероятно, наполняет всю пещеру, и для ветра, пожалуй, места не остается… Но что это плывет сюда?

– Красная медуза, – сказал Мульграв. – Не правда ли, красивая штука?

На волнах покачивались большие шары, пурпурно-красного цвета, подвигаясь вместе с рябью то в ту, то в другую сторону, и один из них принесло водой к самому краю лодки, к которой он и пытался прилепиться. Молодые люди ясно различили через прозрачную воду венчик из белых и розоватых присосков, ощупывавших дерево лодки, словно странное создание это желало убедиться, годна ли она в пищу, или нет. Затем животное оставило твердое дерево в покое и направилось было в сторону, но унтер-офицер ловко подхватил его своей соломенной шляпой.

– Теперь глядите сюда, ребята! – воскликнул он.

Как только медуза очутилась вне родной стихии, прекрасный пурпуровый цвет её начал бледнеть, округлость форм утратилась, присоски расплылись и в несколько минут от прекрасного создания остался лишь небольшой комок серой слизи, которую унтер-офицер стряхнул обратно в воду.

– Такова бренная слава мира сего! – сказал старик торжественным тоном.

Все засмеялись. – Давайте теперь обыщем этот грот, ведь, нашим лодкам больше негде быть.

Лодка снова двинулась и вошла через несколько времени в последний из волшебных чертогов, созданных здесь природой. Целый ряд невысоких колонн отделял его от открытого моря, а в самой глубине его, скрываясь в полумраке, стояли крепко привязанные все четыре шлюпки «Короля Эдуарда».

– Ура! – закричал Антон, первый заметивший их. – Вот они!

– У тебя славные глаза, мой мальчик!

Подплыть к шлюпкам и отвязать их было делом одной минуты и затем все наличное число людей распределилось по всем пяти лодкам. Когда все было готово, унтер-офицер, как старший в экспедиции, дал знак свистком отправляться, но в тот же момент вода вдруг страшно заволновалась и огромная волна качнула лодки.

Что это? Все переглянулись и невольно стали озираться кругом. Но следом за первым валом набежал второй и тогда обнаружилась причина этого внезапного явления. – Акула! – воскликнули все разом. – Акула!

Действительно, по ту сторону гряды, состоявшей из невысоких колонн, плавало взад и вперед громадное чудовище, ежеминутно бешено колотившееся головой в утесы, словно желая опрокинуть их и ворваться в тесный грот, где его соблазняла добыча – целых восемь человек, которые очевидно, не ушли бы здесь от него. Но каменная изгородь не поддавалась, обозленное чудовище яростно било хвостом и удары эти следовали один за другим так быстро, что все лодки были залиты брызгами и пеной.

– Мы здесь в полной безопасности от неё! – воскликнул Антон.

– Да, пока она будет нападать на нас с этой стороны! А если она погонится за нами и нападет в открытом море?

– В открытом море акула на нас не нападет! – успокоил унтер-офицер.

– Слушайте! – предложил Аскот. – Застрелим ее?

– Не вашим ли пистолетом? Это ей все равно, что горсть гороха.

– Знаю. А если посадить пулю в глаз?

– Гм! Это другое дело… Но…

– В таком случае пожертвуйте одним веслом… Мистер Мульграв, решитесь вы подставить его акуле, чтобы она укусила его?

– С Божьей помощью, попытаюсь. Ведь между гадиной и мной каменная гряда.

Мульграв и сын лорда поставили свою лодку поперек узкого отверстия между двумя колоннами, и чтобы привлечь внимание акулы, начали бить веслом по воде. Чудовище подлетело сюда с быстротой молнии и снова только для того чтобы удариться головой о каменный барьер. Огромная пасть с двойным рядом зубов щелкнула в неудовлетворенном желании, плавники и хвост еще яростнее запенили воду, разметав высоко по воздуху брызги.

В этот момент с фрегата послышался свист. Вахтенный вероятно заметил акулу, ибо на воду спустили большой бот, матросы и солдаты поспешно прыгали в него и вслед за тем он стал быстро подвигаться к тому месту, где Мульграв поднял весло, чтобы подставить его акуле вместо приманки.

Неуклюжая голова чудовища снова показалась на поверхности воды и зубы его яростно вонзились в дерево весла, подставленного Мульгравом – но в тот же момент Аскот почти в упор выстрелил из пистолета прямо в глаз чудовища.

Раненая рыба высоко взметнулась из воды, разбрасывая кругом горы воды и пены. На минуту всех молодых людей ослепило, они были мокры с головы до ног и могли только протирать глаза руками. Когда же волнение улеглось, акулы нигде уже не было видно.

– Ура! – крикнул Аскот. – Она убита и лежит на дне моря.

– Ну, это еще неизвестно. Эта гадина живуча и хитра; она иногда прячется на некоторое время, а затем появляется, когда ее совсем не ждешь.

Тем временем подошел и большой бот с фрегата и с него окликнули товарищей. – Выходите в море, ребята, и садитесь к нам.

– Акула убита! – крикнул Аскот.

– Она еще, может быть, оживет! Идите!

Не без труда удалось вывести все пять лодок через узкие извитые каналы, между тем, как большой бот подошел к гряде из колонн и присоединился ко всей флотилии.

На боте был уже приготовлен гарпун с насаженным на него большим куском сала и с привязанной к нему длинной, крепкой веревкой. Все шесть лодок двинулись теперь по прямому направлению к своему судну. Акулы нигде не было видно.

– Она притаилась где-нибудь, – говорил Мульграв.

– Бог с ней, блого мы от неё отделались.

Первыми подошли к фрегату под его бушприт четыре шлюпки «Короля Эдуарда». Двое из матросов уже поднялись из них по веревочной лестнице и третий только что начал взбираться, когда внезапно вода забурлила и из неё высоко кверху взметнулась окровавленная голова чудовища. Страшно хрястнули зубы в его открывшейся и захлопнувшейся тотчас же пасти, когда оно подпрыгнуло за матросом, и наверное он не ушел бы, если бы прыжок акулы не был неверен, благодаря тому, что один глаз у неё был прострелен Аскотом. Волна подбросила лодку, находившуюся под ногами матроса и она отчасти прикрыла его собой. Бедняга не взошел, а вихрем взлетел на лестницу.

Крик ужаса вырвался у всех из груди, у товарищей матроса, остававшихся в лодке, волосы дыбом поднялись на голове, но потом все вздохнули посвободнее, хотя положение все еще было опасным. Каждую минуту можно было ожидать нового нападения на тех, кто еще оставался на лодках.

Один из матросов в большом боте быстро размотал веревку и забросил гарпун в море. Теперь все были в ожидании пойдет ли акула на эту приманку, или же будет продолжать свою охоту на людей? Пока вопрос этот не выяснится, нечего было и думать подниматься по веревочным лестницам на палубу фрегата.

Прошло несколько минут, ничего не было заметно. Матрос от времени до времени потягивал за веревку с гарпуном, чтобы подразнить чудовище и вдруг бот быстро потащило в море, так что волны пошли от него… акула схватила приманку.

Она проглотила ее вместе с гарпуном и при торжествующих криках «ура» всех матросов потянула бот за собой. Моток размотался в несколько секунд до последнего оборота. Матрос стоял с топором на готове, чтобы обрубить веревку, если бы это понадобилось, но, очевидно, в этом месте глубина была не велика, ибо веревка даже не особенно натянулась.

– Вперед! – скомандовал унтер-офицер. – На палубу!

Все благополучно взошли на борт, последним матрос с концом веревки от гарпуна, которая тотчас же и была прикреплена к борту фрегата. Когда все шлюпки были подняты, занялись вытаскиванием акулы. Веревка трещала… груз был не маленький.

Но вода не бурлила, не пенилась, акула не потягивала за веревку и не напрягала ее.

– Она убита, – заметил Мульграв.

– И это я ее застрелил, – прибавил Аскот.

С величайшим трудом удалось матросам поднять на палубу страшную тяжесть. Жизнь еще не совсем покинула чудовище, оно еще вздрагивало, но уже не могло ни оказывать сопротивления, ни причинять вреда, и не опасаясь последних содроганий сильных мышц животного, его растянули на палубе, предоставив матросам выпотрошить его и разделить его на части. – Здоровый малый, – заметил Мульграв, измеряя шагами длину тела акулы от головы до ног и посмеиваясь в усы, – как он бился мордой в колонны, стараясь прорваться через них!

Матросы украдкой переглянулись. – А приходилось вам, мистер Мульграв, прежде видать таких чудовищ?

Унтер-офицер пожал плечами. – Таких ли, или не таких, а видывал, ребята!

– О! вы должны нам рассказать это, сэр!

Старик прижал пальцем табак в своей носогрейке и прислонился спиной к стенке камбуза. – Да? – сказал он, смеясь. – Должен?

– Разумеется, сэр, должны!

Все уже предвкушали удовольствие и с довольным видом переглядывались. Унтер-офицер пускался в свои россказни только когда бывал в хорошем расположении духа, но всегда при этом врал так забавно и нагло, что все получали большое развлечение.

– Трогайте же, сэр, отчаливайте!

– Но, ребята, кроме того приключения с акулой, о котором я уже рассказывал, других у меня не было!

– Все равно, сэр, рассказывайте!

Матросы все сидели с трубками в зубах, скинув свои куртки и засучив рукава. Руки их были заняты сдиранием шкуры с убитого животного, а уши они навострили, чтобы слушать драгоценное редкостное лганье унтер-офицера, которое он умел примешивать к своим действительно разнообразным приключениям. Кто не знал его, тот верил чистосердечно, что часть его рассказов была несомненной правдой.

И сегодня матросы подталкивали друг друга локтем: «дескать, слушайте только, ребята!»

– Собственно говоря, ничего особенного не было, – начал старик, – а я вспомнил, что видел в совершенно таком же положении одного белого медведя. С ним случилось почти то же, что с рыбой, которую вы потрошите теперь.

– Белый медведь! Где же это было, мистер Мульграв?

– Гм!.. Да не особенно далеко от северного полюса, ребята!

– Ну, разумеется! Дальше, дальше!

– Плохое было тогда время для нас, – продолжал старик, задумчиво качая головой. – Мы находились с ученой экспедицией в северном ледовитом океане… было, конечно, страшно холодно, наше судно отстало от других и попало между двумя ледяными горами… ну, лучше не рассказывать всех ужасов, что мы тогда пережили. Все люди, до последнего юнги, до последней крысы на корабле, погибли в ледяных недрах моря.

– И вы с ними, мистер Мульграв? – спросил совершенно серьезно один из матросов.

Все засмеялись и даже сам рассказчик принял эту насмешку с довольной улыбкой. – Я-то уцелел, мой милый, на мою долю судьба приберегала еще одно маленькое приключение с белой медведицей.

– А, так этот медведь был медведицей?

– Да, сын мой. Когда наше судно раздавили ледяные горы, я как раз был на охоте за лисицами. Страшный грохот и треск от раздавленного судна прямо оглушил меня. Особенно ужасно было, что каждый из товарищей, в то время, как ему ломало ребра льдом, кричал мне жалобно: – Прощай, Мульграв! – В таком печальном настроении, вы понимаете, что мне, как чувствительному человеку, было не до того, чтобы смотреть в оба и таким-то образом маленький челнок, в котором я отправился на охоту, затянуло льдом и он примерз. Вот-то было страшно, когда на меня стало наносить льдины, ребята!

– А на льдинах и была медведица, сэр?

– Не торопись, ты, долгоносый разиня! И не сбивай меня, слышишь?.. Так вот когда лед примерз к моему челноку, я и не мог двинуться на нем ни взад, ни вперед. Долго раздумывать было нечего, отчаяваться не в моем характере. Я вышел из челнока, пошел пешком, и скоро мне попалась ледяная гора, которая совершенно годилась для жилья. В ней было много пещер, гротов и берлог, даже погреба были, и в них нечто в роде фонтана… Вода в нем, конечно, была соленая, но в ней постоянно попадалась рыба… только знай выбирай.

– Великолепно, – заметил один из матросов, – а жарили ее вы, вероятно, на лучах северного сияния, не так-ли, старина?

– Если вы мне не верите, – пожал старик плечами, – то я, пожалуй, могу…

– Глупости, папа Мульграв, глупости! Мы все тебе верим!

– И не ошибаетесь: все так и было, как я рассказываю, ребята. Набрал я рыбы и стою в недоумении, что с нею делать, как вдруг слышу в партере моего ледяного дворца странный рев, какую-то возню и топотню, и как раз в той комнате, которую я для себя занял… Бегу туда и вижу, что громадный белый медведь протиснул голову в одну из трещин в стене и застрял, не может двинуться ни туда, ни сюда. Как он ни рвался, ни метался, не тут-то было, его чудовищная голова плотно засела во льду. Я тотчас выбежал и осмотрел тело непрошеного гостя, торчавшее снаружи горы. Вот так махина, чорт возьми! в нем было в длину не менее десяти футов… Никогда я не видывал ничего подобного! А возле старухи копошился совсем еще молоденький медвежонок, питавшийся еще материнским молоком. Ну, я-то оказался попроворнее его! Пока мать стояла спокойно, воображая, что кормит своего детеньшша, я ее отлично выдоил и вдоволь напился теплого молока. А малышу я давал изрезанную на части сырую рыбку, и впоследствии он так привык ко мне, что бегал за мной как собачка. Жаль только, что вся эта идиллия не долго длилась, пришла оттепель, а там подошло другое судно нашей экспедиции и забрало меня с таявшей ледяной горы. Моя медведица с её медвеженком были очень тронуты разлукой, они научились подавать мне лапу, как благовоспитанные собаки, и когда, стоя уже на палубе, я в последний раз махнул им платком, то я отлично видел, что они со слезами бросились друг-другу в объятия.

Громовой хохот огласил палубу. «Славно рассказано, сэр! Поистине трогательная картина верности и дружбы. Надо полагать, что вы все время усердно прикармливали белую медведицу рыбой?»

– О, да, постоянно. Фонтан выбрасывал мне ее тысячами. Ах, при всех огорчениях, чудное то было время, которое я провел в моем ледяном дворце, – заключил старик со вздохом. – Да, дети, все минует. И никто не знает, что кому предстоит впереди.

– Может доведется и медвежьего молочка отведать! Вы правы!

– Расскажите нам еще что-нибудь хорошенькое, сэр!

– Довольно! – ответил старик, смеясь. – Хорошенького понемножку!

Хитрый старик поспешил отойти, чтобы не портить впечатления своего рассказа, тем более, что боцман уже дал свисток расходиться по койкам, больные в лазарете, с своей стороны, нуждались в покое. Раны, нанесенные копьями дикарей, трудно заживали, сопровождались сильными болями и из лазарета нередко доносились жалобные стенания.

Капитан распорядился выдать всем захваченным арестантам платье, их остригли и обрили и, снова заковав в кандалы, поместили в общую арестантскую каюту. Только Торстратен, согласно обещанию капитана, получил отдельную каморку и расхаживал без цепей. Но это разрешалось ему только днем и в открытом море, а на ночь и в случаеприбытия в порт, он должен был уходить в свою каюту, где его запирали на замок.

Антон расспросил его о судьбе прочих арестантов. – Они все здесь на острове, – объяснил, ему голландец, – Если капитану угодно, я могу показать ему дорогу к деревням еще другого племени дикарей, тоже враждующего с племенем убитого Ша-Рана.

Предложение это было передано Антоном капитану Максвеллю и он созвал всех офицеров фрегата на военный совет, но мнение большинства офицеров склонялось к тому, что лучше избежать нового кровопролития, хотя бы и предоставив арестантам свободу. – В лазарете только что скончался от ран еще один из товарищей, – заметил капитан, – и право жаль рисковать жизнью еще нескольких человек бравых моряков.

На том и порешили. Фрегат снялся с якоря и повернул назад. За это время починка «Короля Эдуарда» должна была кончиться и можно было вместе направиться в Австралию.

Все это время Тристам сидел в своей полутемной келье с тяжелыми цепями на руках и ногах. Его дикие неистовые крики порой раздавались по всему фрегату… несчастный от отчаянья кусал свои кандалы и напрасно пытался их сбросить.

В тех же условиях Торстратен с спокойствием благовоспитанного человека только посмеивался. – Тристам полоумный, – говорил он. – Мы ему обязаны всеми нашими неудачами… в том числе и последней, самой крупной из всех.

– Каким образом вы добрались до острова Ша-Рана? – спросил его Антон.

– Нас прибило к нему течением. Когда экипаж «Короля Эдуарда» перешел на «Бьютэфуль», мы сочли себя вправе воспользоваться его шлюпками, нагрузили их кокосовыми орехами, набрали пресной воды и смело вышли в море. Если бы мы остались на острове, у которого стоял «Король Эдуард», то рано или поздно англичане явились бы за нами и забрали бы нас. В море мы испытали страшную нужду. Мы плавали дней восемнадцать или двадцать. Под конец ни пить, ни есть, было нечего. Но чего не перенесешь, на какие испытания не согласишься, лишь бы сделаться свободных!

Лицо его было пепельно серого цвета и он закрыл его руками. – Теперь партия проиграна, – сказал он глухим голосом. – Я кончу свои дни рабом на плантациях.

У Антона не нашлось слов утешения для несчастного. Голландец был молод и силен, с энергичным и предприимчивым характером, – много еще лет пройдет прежде, нежели он примирится с положением колодника, вечно работающего на других из-под палки.

– Да, во всем виноват один Тристам, – повторил Торстратен. – На острове Ша-Рана проживало второе племя. Дикари этого племени встретили нас первые в своих ладьях и приняли за неземных существ; они умоляли нас униженно о пощаде и прошло много времени прежде нежели они осмелились разговаривать с нами знаками. Тогда мы указывали им на рот и желудок и постепенно они стали доверчивее. Это был совсем безобидный народец. Когда мы им показали, как следует подвязывать к палочкам стебли таро и как разводить это растение отводками, то они от восторга пустились в пляс. Точно также мы научили их строить свои хижины несколько посолиднее, прокладывать удобные тропинки по песчаной пустыне… Остров всех нас мог бы прокормить и мы могли бы спокойно ожидать на нем прибытия какого-нибудь судна, если бы не Тристам с своим непреодолимым желанием властвовать, вызвавшим недоверие даже среди дикарей. Этот болван ни за что не хотел работать, и мало того стремился к королевской власти, пытался завладеть ею и обратить туземцев в своих рабов… и этим он вызвал с их стороны восстание. Тристам начал называть марай и веру туземцев в их богов бессмыслицей и этим вывел дикарей из терпения. Они перешептывались между собой и хотя приходили к заключению, что мы неземные существа, тем не менее Тристаму было опасно появляться в их деревне. Когда произошло несколько покушений на его жизнь, он бежал и несколько дней скрывался в береговых скалах, питаясь одними устрицами. Затем как-то ночью он пробрался к нам в деревню и разбудил меня и Маркуса. – Следуйте за мною, – шептал он весь дрожа от волнения. – К острову пристало судно под американским флагом! – Это известие заставило нас вскочить, как от удара электрической искры, к нам присоединились еще некоторые из товарищей и мы пустились бегом к берегу. Действительно близ острова стояло американское судно и экипаж его уже работал, чтобы сняться с якоря, ибо при попытке съехать на берег Ша-Ран с своими воинами встретил их градом камней, так что американец, убедившись в невозможности мирной высадки, предпочел уйти. Так мы и остались на острове Ша-Рана до тех пор, пока он не предпринял военного набега на соседний остров с целью завладеть им. Тристам отправился с ним, он вечно носился с своими фантастическими планами… насколько они ему удались, вы это знаете, я же не осмелился подвергаться этой опасности… И вот теперь вы-таки выследили меня, и все… все пропало.

Он опять закрыл лицо руками. Этому сильному человеку не хотелось показывать своих слез, но со вздрагиваниями своего тела он никак не мог совладать.

– Антон, – начал он топотом, после продолжительного молчания, – Антон… Ах, если бы я завладел тогда деньгами, которые лежали в кассе «Короля Эдуарда», да успел бы с ними убежать и скрыться, вот было бы счастье!

– Сэр! – возразил ему наш друг, покачав головой, – ведь эти деньги не ваши, как же можно было рассчитывать на счастье путем грабежа?

– Деньги – не мои? Вы говорите, что эти деньги были не мои?.. О, Англия так богата, подобная потеря ей ничего не значит, она ее даже не заметила бы. А мне эти деньги не только дали бы счастье, но возвратили бы душевное спокойствие.

– Никогда, сэр! Никогда… это огромное с вашей стороны заблуждение.

– Если бы я рассказал вам мою тайну, Антон, – со вздохом сказал Торстратен, – все несчастье моей жизни, вы бы судили иначе.

– Этого не может быть, сэр, будьте уверены, что я останусь при своем мнении. Краденые деньги были бы новым проклятием, они принесли бы с собой новые беды, но не искупление.

– Не искупление! – пробормотал словно про себя голландец, – не искупление!.. Моя жизнь подобна бесконечному пути по пескам и терниям… под палящими лучами солнца… идешь, идешь… и все пески да тернии! Пока не наткнешься на свою могилу и люди равнодушно швырнут тебя в нее и завалят тяжелой землей. Как это говорить Гамлет: «Умереть… уснуть! А если сон виденья посетят?» Ах, в этом-то и дело, в этом-то и дело! Мне хотелось бы деньгами откупиться от моих сновидений, Антон. Я откупился бы раз навсегда и вот этого-то мне и не удалось!

Он старался овладеть собой, но раз это настроение охватило его, в душе поднялись буря и брожение, его неудержимо влекло отдаться откровенности. – Антон, – спросил он, – хотите я вам расскажу мою историю?

– Если это облегчит вам сердце, то расскажите, г. Торстратен.

– Теперь, когда я снова арестант, когда пропала последняя надежда, – да, облегчит!

– В таком случае расскажите мне все, сэр. Я буду свято хранить вашу тайну, и если возможно, постараюсь вас утешить.

– Даже и в том случае, если я совершил преступление, Антон?

– Даже и в этом случае, г. Торстратен. Простите меня, но нечто в роде этого я всегда предполагал за вами.

– И ты не ошибся, Антон, только, быть может, ты не думал, что мое злодеяние так тяжко, так гнусно, каково оно было в действительности. То, что я тебе расскажу не имеет ничего общего с какой-нибудь безобидной подделкой банкового билета или тому подобными детскими игрушками.

Антон дружески взглянул да бледное возбужденное лицо человека, который спас его от голодной смерти. – Что бы ни было, г. Торстратен, – успокаивал он его, – во всяком случае это большое несчастье и я помогу вам перенести его.

Голландец протянул ему руку. – Дайте же мне еще раз пожать вашу руку, Антон, – сказал он с дрожью в голосе. – Бог весть, будете ли вы считать меня достойным этой чести после того, как я вам все расскажу?

Антон крепко пожал ему руку. – Буду, конечно, буду? – воскликнул он. – Кто кается, тому все будет прощено.

– Я происхожу из хорошей семьи, – так начал свои рассказ голландец, – учился в школе, получил порядочное образование, но всегда, но своим стремлениям и наклонностям, был чужим в тихом, бедном доме своих родителей. Мне казалось ужасным сделаться таким же учителем, каким был мой отец, вращаться из году в год в одном и том же умственно ограниченном кругу и ограничивать все свои потребности. Вечно преподавать сельским ребятишкам азбуку, да таблицу умножения, вечно стоять на одной и той же точке – одна мысль об этом приводила меня в бешенство. «Не могу я быть учителем, – не раз объявлял я отцу. – Я хочу видеть свет, хочу быть богатым, объездить все страны. Пошли меня учиться в Амстердам или Роттердам». Это желание мое было исполнено, но и тут я попал в такую же тихую, строгую семью, что меня, конечно, не удовлетворило. Когда вскоре после этого отец мой умер, я уехал оттуда под предлогом похорон и более не возвращался. беспрекословное послушание, которого требовал от меня принципал, для меня было вещью совершенно неподходящей. Но и дома у моей овдовевшей матери мне нельзя было оставаться и тогда меня взял к себе один наш отдаленный родственник, пастор одного местечка близ Лондона, с намерением сделать из меня учителя, или же агронома… Ах, Антон, тут-то и заключалась моя погибель… Мне было двадцать лет, я был сильным, здоровым молодым человеком, но никакой честный заработок меня не прельщал, изучение государственного строя, законов, прав и обязанностей гражданина меня тоже не интересовало. В то время как одни счастливцы утопают в роскоши и удовлетворяют всякое свое желание, мне приходилось только учиться да повиноваться и постоянно дрожать над каждой копейкой, жить в самых стесненных обстоятельствах и притом считать особенной милостью Неба каждый самый скудный заработок. Этого я не мог выносить, вся кровь моя возмущалась против постоянного сгибания спины и молчаливой покорности, которые мой дядя ставил в числе главных моих обязанностей. Я хотел повелевать, а не слушаться других. Несмотря на мою молодость у меня уже выработались известные взгляды, сводившиеся целиком к возмущению против всего существующего строя. Если столько-то людей в государстве считают такой порядок правильным, а всякий иной беззаконным, то почему я должен беспрекословно подчиняться их воззрениям? Я думал иначе и требовал уважения к моим личным убеждениям. Поверьте, Антон, такие мысли ни к чему хорошему не приводят! Никогда не поддавайтесь им, иначе и вы вступите на скользкий путь, который ведет к погибели. Кто раз, позволил себе нарушить правила нравственности, для того впоследствии все двери и ходы открыты… и это я испытал на самом себе… Добрый старый дядя радушно делился со мной последними крохами своего стола, за которым, однако, сидело его собственных десять душ детей, он добродушно усовещевал меня, и в то время как всякий другой на его месте выпроводил бы от себя лишний рот, он, с терпением истинного христианина, переносил мою неуравновешенность, леность и даже никогда не сердился на меня. «Корнелий еще молод», говаривал он тетке, и я однажды сам это слышал, «он еще успеет перемениться и придти к сознанию. Потерпи, старуха, оставим постоять дерево, не приносящее плодов, еще годик, а там посмотрим». Моя бедная тетка, скрепя сердце, согласилась. А ведь нередко бывало, что она не знала, чем прокормить на следующий день все эти голодные рты! В то время я не только не стыдился такого положения, но даже потихоньку подсмеивался. В том же местечке у меня случайно оказался земляк, раззорившийся землевладелец…

– Маркус! – воскликнул Антон.

– Да, он самый. Я не мог ввести этого человека в почтенный дом дяди, но тем чаще втихомолку видался с ним и поучался у него самым отвратительным теориям. – «Надо только ни с чем не сообразоваться», – поучал он между прочим, «а во всех обстоятельствах действовать по своему усмотрению. Что скажут об этом господа филистеры, это решительно все равно». – Конечно я все это тщательнейшим образом скрывал от дяди и тетки, но в душе моей бушевала буря. Теперь для того, чтобы упасть окончательно, мне недоставало лишь удобного случая, а таковой обыкновенно, в той или иной форме, но всегда не замедлит представиться. И мне он представился, и в ужаснейшей, неслыханной форме!.. Дядя получил совершенно неожиданно огромное наследство в пятьдесят тысяч фунтов. Умер скоропостижно его бездетный брат, который был замечательно скуп и держал свое состояние спрятанным у себя в доме в виде наличных денег. Весь дом у нас пошел вверх дном. Тетка от радости упала в обморок, дядя бросился стремглав в церковь и исполнил на органе благодарственный хорал, причем от времени до времени он нежно кивал нам всем головами и у него вырывались разные относящиеся к данному случаю слова: «Какое счастье!» говорил он. – «Теперь все долги будут заплачены! Том будет учиться, Георг сделается агрономом, Элиза тоже научится чему-нибудь полезному. О, Боже, благодарю тебя!» – И он снова играл и ласково кивал нам головой. «И тебя я не обойду, Корнелий! Хвали Бога, мой милый, за его милости к нам!» Я умел по внешности владеть собою, но внутри у меня кипела беспредельная злоба. Тут, рядом со мной судьба отыскала своего любимца и осыпала его щедрой рукой своими дарами, а меня обошла! Эта мысль душила меня. О, если бы эти пятьдесят тысяч фунтов достались мне! Я думал только о себе и ни на минуту не задумался о человеке, который с отеческой добротой заботился обо мне изо дня в день. Он был теперь богат и счастлив и я возненавидел его за это. Вечером в тот же день я встретился с Маркусом. Мне было страшно тяжело заговорить с ним об этом наследстве, каждое слово застревало у меня в глотке, но я все-таки рассказал ему все и он очень внимательно выслушал меня. «Дядя уже получил эти деньги?» спросил он меня. Я ответил отрицательно. «Он привезет их в будущее воскресенье из города, Маркус. Сосед уж обещал ему дал лошадь и тележку. Да, вот кому повезло!» Маркус как-то странно посмотрел на меня. «Ты говоришь в воскресенье?» переспросил он. «И конечно утром?» – «Этого я не знаю! Но не все ли равно?» Он засмеялся так, что у меня сердце забилось. «Гм!» сказал он, «у французов есть славная пословица, они называют это corriger lа fortune. Знаешь эту пословицу, – Корнелий?» – «Маркус, уж не хочешь-ли ты сказать, что я… что я…» – «Нет: мы!» поправил он меня со смехом. «Неужели у тебя хватит на это совести?» – спросил я. – «Конечно. Случай слеп, надо им руководить.» Я ничего не ответил, и далеко еще не принял никакого решения по этому поводу, но, конечно, Маркус склонил таки меня к тому, что я условился с ним и насчет того места, где я мог бы с ним встретиться, и насчет того, как и где можно было бы захватить дядю на возвратном пути из города. Дело было зимой и следовательно он будет ехать из города уже в темное время. Все эти дни я притворялся дома больным, чтобы чем-нибудь объяснить мое волнение и возбужденное состояние. То я жаловался на боль зубов, то на ломо́ту во всех членах и таким образом мне удалось совершенно провести моего старика, ничего не подозревавшего и по-прежнему дружественно относившегося ко мне. Перед своим отъездом в город он еще раз весело и сердечно обнял всех нас. «Свари-ка хороший обед для всех бедных стариков и старух нашей деревни, матушка!» крикнул, он тетке на прощанье… «А ты, Корнелий, будь повеселее, мой милый! С первой же почтой я пошлю твоей матери порядочную сумму, а кроме того, я заеду в город к врачу, чтобы он дал тебе что-нибудь против ревматизма. Бог, да благословит вас, дети мои!»

Антон пристально и вопросительно смотрел в бледное лицо голландца. – Он был так добр и мил с вами, сэр… неужели это вас не тронуло и не отвратило от гнусных планов вашего земляка?

Торстратен покачал головой. – Я до такой степени не терпел доброго старика, испытывал к нему такую непримиримую ненависть за его удачу, что он ничем не мог бы меня тронуть. Как, чем объяснить это чувство, я не понимал ни тогда, ни теперь.

Он помолчал немного и продолжал.

– Старик уехал, а вскоре затем и я под каким-то предлогом вышел из дому. Сердце мое билось беспокойно, я не мог смотреть на сияющее лицо тетки, не мог слышать, как она побуждала детей хорошенько благодарить Бога за счастье, которое Он всем им посылает. Ко мне она была особенно расположена и любезна в этот день, и старалась показать, что считает меня в своем доме совсем не гостем, а своим родным сыном…

– О, г. Торстратен! – воскликнул Антон, – г. Торстратен! и вы…

– Тише, тише! Лукавый враг человечества совершенно мной овладел. Стоит ли теперь, об этом печалиться? Что случилось, того не изменить… Я потихоньку прокрался, в то место, где должен был встретиться с Маркусом. Весь остаток дня у нас прошел в составлении всевозможных планов и предположений, в многократном повторении одних и тех же вопросов и ответов. Казалось, целая вечность прошла пока наконец наступили сумерки и мы вышли за деревню и спрятались в кустах при дороге. Старик взял у соседа лошадь и тележку, но без работника, и потому нам, двум здоровым парням, казалось пустым делом остановить и ограбить ничего не подозревающего старика. Маркус показал мне кинжал, которым он запасся. «Остро оточен, неправда ли, Корнелий?» Я испугался. «Неужели ты хочешь убить бедного старика?» Он пожал плечами: «Конечно, лучше обойтись без этого… но необходимо приготовиться ко всякого рода случайностям». – «Я не согласен на убийство!» воскликнул я, содрогаясь… Больше мы об этом не говорили. От холода и беспокойства у меня зуб на зуб не попадал… Мне казалось, что тележка, которую мы ждем, никогда не приедет. И вот довольно уже поздно ночью послышался стук копыт и скрип тележки, «едет!» шепнул Маркус. «Не делай же ему больно?» просил я. Он только посмотрел на меня с насмешкой. «Не лучше ли нам пойти во всем признаться и отправиться за это в рабочий дом?.. Потише! следуй за мной, или ты все равно погиб! Человека, который ввел меня в беду, я… понимаешь?» В это время тележка поровнялась с нами. Дядя сидел в ней один, в новом просторном плаще и меховой шапке, а сзади него высилась делая груда покупок. Словно огонь пробежал у меня по жилам… Очевидно, он получил деньги! Теперь он явится домой настоящим героем, теперь он всюду будет распространять радость и счастье. Наверно везется и мне подарок, какое-нибудь снадобье от моего мнимого ревматизма. Кров во мне кипела!.. в этот момент я не ощущал ни страха, ни сострадания. Сквозь новый плащ дяди мне чудился золотой поток в его карманах и это меня ослепляло. «Мы поделимся поровну!» хриплым голосом шепнул я Маркусу на ухо. «Не дели шкуры медведя…» ответил он мне. «Медведя сейчас убьем!» пробормотал я, задыхаясь от волнения. Мне показалось, что Маркус усмехнулся, но в это время тележка поровнялась с нашей засадой и Маркус вдруг выскочил из неё на дорогу и остановил лошадь. В следующий момент он уже сбросил старика на землю. Ему нечего было прятать свое лицо, ибо пастор все равно не знал его. И вот тут-то случилось еще одно обстоятельство, из-за которого погиб совершенно безвинно один посторонний в этом деле человек. «Иди сюда, Джон!» крикнул мне Маркус… «Помоги мне!» Он назвал меня этим именем, самым обычным во всей Англии, только для того, чтобы не навлекать на меня никаких подозрений… но эта случайность дорого обошлась одному бедному малому… Не буду вам передавать всех подробностей страшного дела, Антон… Довольно сказать, что я прикрыл моему благодетелю лицо полой его же собственного плаща и крепко держал его в то время, как Маркус вонзил ему свой нож в грудь… Минуту спустя деньги были уже у меня в руках и я шатаясь пошел в сторону… «Поделимся!» шептал мне Маркус, не заботясь больше о тяжело раненом старике, плававшем в крови на дороге… Но тут же послышались чьи-то шаги и я пустился стремглав подальше от страшного места… Спустя несколько секунд я был уже в безопасности вместе со всем моим сокровищем. Спрятавшись за деревьями, я издали видел, как Маркус набежал, желая спрятаться, прямо на одного парня из нашей деревни, Джона Дэвиса, который тотчас же узнал его. «Маркус!» воскликнул он в ужасе. «Ради Бога, что здесь происходит?» И он нагнулся к раненому. «Господин пастор!» вырвалось у него невольно. «Господин пастор… убитый!» Маркус, конечно, не замедлил скрыться. Но я видел из своей засады, как подъехал к месту происшествия конный объездчик, еще издали завидевший несчастного Джона Дэвиса над распростертым на земле телом дяди. Несмотря на вее его уверения, беднягу тут же задержали, а на другой день, по его указаниям, выследили и поймали также и Маркуса. Таким, образом вся громадная сумма досталась мне одному… наконец-то я разбогател! Тетке я сказал, что мне удалось получить выгодное место и что больше я уже не буду ей в тягость. И пока несчастная женщина в страшной тоске ухаживала за своим тяжело раненым мужем, я вместе с похищенными деньгами очутился в Лондоне и зажил на широкую ногу. Как мне сказали, Маркусу никогда более уже не видать свободы и потому мне не было надобности и делиться с ним. С другой же стороны я понимал, что он ни в каком случае меня не выдаст, ибо это значило бы рисковать своей долей похищенного богатства. Из газет я узнал, что дядя поправляется. Его допросили и он заявил, что слышал крик: «Иди сюда, Джон, помоги же мне!»… и точно также запомнил рубец на лице Маркуса. Тогда с обычной в Англии волокитой потянулся судебный процесс против Маркуса и Джона Дэвиса. Я остался совершенно вне всяких подозрений, но тем не менее, навсегда утратил свой покой… Маркус когда-то рассказывал мне, что ему дважды уже удавалось уходить из-под самых надежных запоров, почему бы это не удалось ему и теперь? А в таком случае меня ожидало его мщение. Дядя поправился настолько, что всякая опасность для его жизни миновала, но ему пришлось оставить пасторскую должность, так как рана в грудь настолько ослабила его голос, что он уже не мог произносить проповеди. Старших детей его пришлось отдать в чужие люди, младшие вместе с несчастными родителями переселились в дом призрения бедных. Ах, Антон, как больно было все это слышать… это не поддается никакому описанию. Весь мой угар миновал и среди своего богатства я чувствовал себя беднее, чем когда-либо. И вот в один поистине несчастный день передо мной совершенно внезапно явился Маркус. Ему-таки удалось бежать из тюрьмы и он тотчас же разыскал меня, как человека, который обязан ему помочь, если не хочет сам подвергнуться страшной опасности. И наступило время постоянных страхов и опасений. Маркус повелевал каждой моей мыслью, каждым моим поступком, каждым планом. Я превратился в настоящего раба Маркуса, потерял собственную волю, всякие права. Маркус ежеминутно давал мне чувствовать свою власть надо мною. О, сколько горя испытал я за это время, как изнывала моя душа от того унизительного положения, в котором я очутился… Маркус отобрал у меня все деньги и давал мне только-только на пропитание, и при этом он же прятался в квартире, которую я нанимал. Страшная то была пора моей жизни! Я от души возблагодарил Создателя, когда наконец наше богатство стало иссякать, ибо теперь Маркусу приходилось взяться за прежнее ремесло, за фальшивые ассигнации, а так как менять их должен был я, то я мог сколько угодно обманывать его, мог мстить ему, заставлял его голодать, и держал его в таком вечном страхе, что мало-помалу он стал полупомешанным. И чем больше он страдал, тем я был счастливее, тем искуснее играл роль знатного барина, а его держал, как зверя, взаперти в темной берлоге. Такое положение искренно меня радовало. Но и этому скоро пришел конец… меня как-то схватили, когда я менял фальшивую бумажку и с тех пор я оказался под полицейским надзором. В это время мне пришлось встретиться с вами, Антон, я поселился в другой части города, начал носить очки, красить волосы и бороду, жил под чужим именем и только и мечтал о том, как бы найти такого наивного человека, которого я мог бы приспособить для размена фальшивых бумажек. Маркус изготовлял тогда билет в тысячу фунтов… если бы удалось счастливо сбыть его, то мы предполагали оба удрать в Америку; он, по крайней мере, рассчитывал на это. В действительности же я бы не дал ему ни одного пенни, и уехал бы один, а его предоставил бы его участи, поставив в самое безвыходное положение, – до такой степени я ненавидел его, как виновника моего отчаянного положения. Но вы уже знаете, Антон, что все вышло иначе. Маркус, конечно, догадывался о моих планах, и бросив всякие предосторожности последовал за мною в тот ресторан, где вы должны были разменять фальшивый банковый билет. Остальное вам известно… Нас обоих арестовали… а теперь он убит… и счастливее меня, который потерял те деньги… те деньги, что помогли бы мне исполнить единственную цель моей погибшей жизни…

Антон взглянул на него с состраданием. – Какая же это цель? – едва слышно спросил он.

– Я хотел загладить сделанную несправедливость, искупить свою вину…

– О, дорогой г. Торстратен… вы думаете деньгами, да еще крадеными, искупить вашу вину?

Голландец пожал плечами. – Не все ли равно, откуда возьмутся деньги, если я с их помощью выручу бедного старого дядю из ужасного дома для призрения нищих!.. Этим я искупил бы свою вину!

Антон покачал головой. – Никогда! – сказал он решительным тонок. – Вы в сущности еще не раскаялись, г. Торстратен, вы только хотите сделать, так сказать, принудительный заем, с тем, чтобы устранить этим способом то, что вас беспокоит. Но ведь все это не имеет ничего общего с действительным раскаянием!

Торстратен засмеялся. – Да разве это… это ваше… раскаяние доставит моему несчастному родственнику хотя бы пенни?

– Конечно, нет, но оно возвратит вашей душе мир и внутренний покой.

– Никогда, никогда! Достаньте мне денег и я буду счастливейшим из смертных, то есть, конечно, только в этом одном отношении, ибо я все-таки останусь в неволе. Но время еще не ушло… быть может, еще представится случай убежать, и тогда все будет хорошо.

Антон взглянул на него. – Все? – повторил он.

– Конечно. А что же еще?

– А несчастный Джон Дэвис? Разве он не несет ответственность за ваше преступление?

Голландец пожал плечами. – Опасность для его жизни миновала, – сказал он, – а вообще, чем же я виноват, что он тут подвернулся во время грабежа?

Антон поник головой. – В этом вы не виноваты, г. Торстратен, но разве на вас не лежит обязанность выручить несчастного из тюрьмы, откровенно во всем сознавшись?

– И при этом самому погибнуть?

– В этом деле вы не должны думать о себе, сэр!

Голландец снова засмеялся. – Ну, мои понятия о нравственности и чести не простираются так далеко, – заметил он. – Нет, нет, своя рубашка ближе к телу. Найдется ли разумный человек, который бы принес такую жертву?

– Я бы сделал это, – просто ответил Антон.

Торстратен взял его за руку. – Вы и не могли бы очутиться в таком положении, мой молодой друг! – вздохнул он. – Ну, теперь я раскрыл вам мою душу… не приходите вы от меня в ужас?

– Нет! – ответил юноша. – Нет, сэр! Мы теперь не будем разлучаться, часто еще будем иметь случай говорить обо всем этом и о других не менее важных вещах. Даже и не добыв денег для ваших несчастных родственников, вы имеете возможность возвратить себе покой и примириться с вашей совестью, в этом я могу присягнуть.

Но голландец только покачал головой. – Я еще этому не верю, Антон!

– Ну, на это я вам скажу, что время еще не ушло, как вы только что мне заметили… А теперь, покойной ночи… вот уже боцман свистит.

– Покойной ночи, Антон. Все, что я вам рассказал, останется между нами? Это верно?

– Будьте покойны!

И они разошлись, один с тем, чтобы всю ночь просидеть, не смыкая глаз, на своей постели, другой, чтобы спокойно заснуть. Ведь теперь судно уже бежит к Австралии, к свиданию с любимым отцем, к счастью…

Глава XVIII

Переезд в Австралию. – Встреча с дикарями с Соломоновых островов. – Угрызения совести голландца и бессильная, злоба Тристама. – Земля! – В Ботанибее.

Когда показался в виду корабль «Король Эдуард», то все сразу заметили, что корпус его был уже заново выкрашен, паруса были аккуратнейшим образом убраны, а из трубы камбуза вился синеватый дымок. Все работы по ремонту судна были уже кончены и оно могло в каждый данный момент сняться с якоря.

Сперва команда матросов была отправлена на берег пополнить запасы воды и набрать елико возможно больше всяких фруктов. На острове не было нигде ни следа туземцев, а равным образом и из груды пепла на месте прежнего дома белых нельзя было извлечь ничего годного к употреблению… Антон нашел свою образцовую ферму в самом отчаянном виде.

Канава осыпалась, огород зарос бурьяном, прекрасные высокие деревья высохли и обратились в метлы. По всем видимостям, здесь хозяйничала рука человеческая, поставившая себе задачей уничтожить все, что уцелело от разрушительного действия стихий… и очевидно – то была рука дикаря, восстановлявшего здесь нарушенное табу и потому не оставившего, что называется, камня на камне от бывшей колонии белых. Все, что создали здесь белые, следовало стереть с лица земли.

Мертвые были похоронены, но не там, где их оставили наши друзья. Надо было полагать, что останки их были тщательно собраны и преданы земле в марай.

В одно солнечное утро оба фрегата начали выбирать якорь, чтобы отправиться через необозримое пространство Тихого океана в Австралию. Капитан Ловэл снова вступил в управление своим судном; бывшие арестанты, равно как и матросы «Короля Эдуарда» были пересажены на ремонтированное судно; с ними перешел также и Туила, намеревавшийся переселиться в колонию, в качестве мирного земледельца. Ни жены, ни детей у него не было, равно как и земли, а потому расстаться с родиной ему было и не трудно. Только европейское платье все еще приводило его в отчаяние.

– Я хочу привыкнуть к нему постепенно, – говорил он. – Буду учиться носить каждую вещь отдельно, пока не дойду до вот «тех штук».

«Те штуки» были не что иное, как грубые морские сапоги, подаренные ему капитаном и приводившие бедного Туила в ужас.

Он со вздохом расстался со своим лубяным передником и принялся за обученье, начав с той принадлежности, без которой трудно себе представить цивилизованного человека, то-ест с рубашки. Туила беспрестанно засучивал рукава её, чтобы освежиться, как он говаривал. Только по прошествии целой недели, за рубахой последовали и парусинные матросские штаны, причем Туила первое время двигался с большой осторожностью, чтобы не цепляться широкими штанами за все предметы. Он боялся упасть.

Когда он увидал, как матросы лазают в своей узкой одежде по мачтам и реям, он забился в самый отдаленный уголок фрегата. По его мнению, эти люди должны были сейчас же свалиться и сломать себе или шею, или голову.

Но человек ко всему привыкает, даже и к парусиновым штанам, и таким образом спустя несколько недель, почтенный Туила щеголял уже в куртке и с галстухом, но все еще босиком. Сапоги свои он употреблял преимущественно для ловли ими крыс. Охоты на крыс, которые он устраивал при участии некоторых из матросов, были обыкновенно чрезвычайно добычливы, причем добычей пользовался не только разжиревший задумчивый корабельный кот, но и сам счастливый охотник, считавший крыс изысканным лакомством. Туила выбирал самого жирного из пойманных грызунов и поджаривал его на сковородке, специально для этого подаренной ему, и каждой раз утверждал, что давно не едал ничего подобного.

По временам на море показывались темными пунктами вершины гор отдаленных групп островов. Но судно шло с попутным ветром и весь его экипаж проводил спокойные, приятные дни, которые казались особенным блаженством после перенесенных разнородных впечатлений и способствовали исполнению некоторых частных желаний. Так, энергичный умный Туила выучился за это время грамоте. Он сиживал по целым дням, выделывая буквы и цифры, которые с самого начала отлично ему удавались. Дело в том, что – однажды он слышал разговор матросов о «дикарях» и после этого он стал добиваться, чтобы этот эпитет не мог быть к нему применяем. Из моряков было много неумевших ни читать, ни писать, Туила очень хорошо сумел это подметить, и, выучившись грамоте, не упускал случая ставить это на вид неграмотным бельм.

Аскот тоже много писал, но не стихов. Он начал дневник, в котором описывал родителям все приключения этого длинного путешествия, начиная с бегства своего из пансиона. Он предполагал отправить этот объемистый труд свой на родину с первым отходящим в Европу судном, приложив тут же и просьбу о назначении своем в число мичманов «Короля Эдуарда». Даже и теперь после всех бедствий и лишений он не мог примириться с мыслью о спокойной жизни, посвященной наукам, но его упрямое своеволие мало-помалу исчезало. Нередко он просил, где прежде не преминул бы приказывать, и добавлял: – если вы не можете мне этого позволить по чистому сердцу, то я лучше откажусь!

Что касается нашего друга, то он все также потихоньку засматривался в голубую даль, словно желая прозреть в ней заветные берега Австралии. Во всем мире у него был только один человек, которого он любил и который в свою очередь и его любит – его отец. Чем ближе подходило время свидания с ним, тем сильнее билось сердце Антона… Ведь, с момента их разлуки и по сей день прошло почти два года… чего не могло случиться за столь продолжительное время?

– Долго ли еще нам ехать? – спросил он однажды лейтенанта.

– Недели три, друг мой… Но ведь самое дурное уже пережито нами.

– О, нет, сэр, нет! Чем ближе к развязке, тем сильнее мной овладевает беспокойство.

Он был так бледен, что Фитцгеральд даже встревожился. – Не болен ли ты, Антон? – спросил он его с участием.

– Нет, сэр, но…

– Ну, что же!

Антон подавил вздох. – Когда мы жили в нашем милом доме на острове, и все шло у нас отлично, как по маслу, меня все-таки постоянно мучило предчувствие несчастья… я никак не мог стряхнуть его с себя, отделаться от него… и вот теперь опять то же самое. Нас ждет какая-нибудь беда.

Лейтенант рассмеялся. – Грешно так думать, милый Антон!

– Сэр, ведь нельзя же запретить себе думать. Иногда во время самого веселого, хорошего настроения вдруг всплывают подобные мысли и набрасывают на все мрачную тень. И в эти-то минуты от них никак не избавишься.

– Впереди что-то темнеет на воде! – раздался крик матроса с марса.

– С какой стороны? – крикнул Фитцгеральд, и разговор молодых людей таким образом прервался: оба они с любопытством бросились к борту и обратили все свое внимание на море.

– На штирборте! – ответил марсовой.

Десять подзорных труб было направлено в ту сторону и прежде чем кто-либо успел разглядеть в чем дело, с марса снова раздался крик:

– Лодки!

– Парусные? – спросил вахтенный офицер.

– Нет. Мачт не видать.

– Может быть, потерпевшие кораблекрушение! Может быть, моряки, спасшиеся с тонущего судна на лодках?

– Может быть и дикари, – заметил Мульграв, – жители Соломоновых островов. У этих диких не бывает мачт и парусов, и тем не менее во время своих военных походов они заходят в море на сотни миль от островов.

– А вы бывали на этих островах! Мульграв?

– Нет, сэр, не приходилось. Но я верно это знаю.

– Я был на них, г. лейтенант. – сказал подошедший в это время старший штурман. – Если на этих лодках едут дикари с Соломоновых островов, то с ними можно будет объясняться, я знаю их язык.

– Это было бы очень любопытно, мистер Чурчилль. Вероятно, нам придется с ними познакомиться поближе.

– Двойные лодки! – снова крикнули с марса.

– Ну, значит это несомненно дикие!

– Людоеды! – прибавил Мульграв.

– Правда ли это, мистер Чурчилль?

– К сожалению, сэр! Они действительно каннибалы, но только особенные. Они поедают только своих близких родственников, например, муж свою жену.

– Смотри, пожалуй, какие разборчивые! Но те ли это самые дикари, о которых вы говорите, вот в чем вопрос.

– Как только можно будет их разглядеть, я вам дам определенный ответ, сэр.

Весть о приближении неизвестных людей на лодках уже распространилась по всему судну, и сотни глаз с любопытством были устремлены на флотилию, которую несло попутным ветром прямо к кораблю. – Это большие, длинные и узкие челноки, – заметил кто-то.

– И в каждом сидит по нескольку человек!

– Нас окликают! – отозвался марсовой.

– Ну, мистер Чурчилль, не угодно ли вам быть нашим переводчиком.

В числе любопытствующих находился также и Туила. Заложив руки в карманы, он насмешливо смотрел на коричневые фигуры своих единоплеменников. – Дикари! – отозвался он об них с неописуемым высокомерием.

К веселому смеху, который сопровождал эти слова, присоединился и оклик со стороны островитян. До сотни челнов окружили судно со всех сторон, голые дикари размахивали копьями, кричали, перебивали друг друга и показывали руками, что хотят пить. Некоторые поднимали кверху тыквы для воды, опрокидывали их и трясли, показывая этим, что у них вышел весь запас пресной воды.

В каждом челне сидело по пяти шести человек, но кроме того, почти везде на дне лодки виднелась еще седьмая фигура человека, но совершенно неподвижная, обращенная лицом кверху, без всяких украшений и одежды. Это обстоятельство невольно возбудило внимание белых.

– Мармадюк, – сказал Аскот, – видишь ли ты в каждом челноке на дне по распростертому человеку?..

– Я давно уже это заметил, – ответил лейтенант, – и не могу понять, что бы это значило?

– Смотря, смотри! Тот, дикарь с красными цветами в носу преспокойно наступает ногами на лежащего на дне лодки… О! – продолжал он, приглядевшись через подзорную трубку, – представь себе: на дне лодки у него лежит труп!

– И я так думал! – кивнул ему Фитцгеральд.

– Да, я уверен!.. Брр! Это трупы, да притом еще успевшие позеленеть от гниения… На лицах у них несчетное количество мух.

– Сэр! – крикнул штурман. – Эти дикари с Соломоновых островов. Я узнаю их, по их отвратительному безобразию.

Эта характеристика отнюдь не была преувеличением. В челноках копошились люди, ростом словно карлики, с лицами четырнадцатилетних мальчиков, но тупыми и сплюснутыми, без, малейших следов красоты; но за то, несмотря на жалкое телосложение, все они были и ловки и сильны. На них не было никакой одежды, за исключением «маро», т. е. узкого пояса из мочалы; тело у всех было раскрашено полосами белого, желтого и черного цветов. Волосы этих дикарей были свиты в прическу, имевшую форму сахарной головы, и переплетены длинными полосками из кокосовой мочалы, свешивавшимися на спину. В носах, ушах и через губы были продеты разного рода украшения. Красные цветки, раковины улиток, устричные раковины, головки крыс и свиные зубы преобладали среди этих украшений; при каждом движении они качались и стучали, и кроме того не мало затрудняли речь.

На кистях рук и на плечах у всех были браслеты из плоских, белых раковин, а на шее из кокосового лыка.

Все эти бедняки наперерыв показывали свои пустые тыквы и стучали по ним костяшками пальцев. Штурман объяснил, что слово, которое они при этом повторяли, означает: «воды! воды!»

Капитан приказал лечь в дрейф и спустить веревочную лестницу. Мистер Чурчилль тогда пригласил дикарей взойти на судно.

Островитяне подозрительно перешептывались: – Нет ли у вас плода хлебного дерева, отчего вы его нам не покажете в знак мира? – сказал один из них, вероятно, игравший роль вождя. – Мы вас не знаем и не можем судить, какие у вас намерения.

Мистер Чурчилль взял кусок корабельного сухаря и предложил его на тарелке дикарю. – Плодов хлебного дерева у нас, к сожалению, не имеется, но вот тот хлеб, который мы постоянно едим.

По-видимому, дикарь счел это достаточным ручательством за мирные намерения белых, ибо по знаку его все дикари кошками полезли на фрегат и с умоляющим видом начали протягивать матросам свои пустые тыквы.

– Смотрите, не давайте им пить из нашей посуды, – предупреждал капитан. – Они все не только грязны до последней степени, но еще и в какой-то подозрительной сыпи.

– У них шишки и рубцы по всему телу.

– Но может быть это и не заразительно? – заметил штурман.

– Все равно… береженого и Бог бережет!

Тыквы дикарей были наполнены водой и после того, как бедняки утолили свою жажду, они разошлись по всему судну и с любопытством рассматривали каждую мелочь. «Что это?» так и раздавалось отовсюду. «Для чего это? Подарите мне это?»

Штурман неусыпно следил за ними. – Ничего нельзя трогать! – твердил он дикарям. – Все эти вещи – табу!

– А где же ваш король? Мы его не видим!

Мистер Чурчилль указал на капитана. – А вот он! Не старайтесь же ничего красть у нас, иначе вам будет плохо.

Но это предупреждение не подействовало. Островитяне хватали все, что ни попадалось им под руки и наивно прятали краденые вещи у себя за спиной, держа их в левой руке и думая, что таким образом воровство останется незамеченным. Особенные аппетиты возбудил небольшой серебрянный колокольчик на обеденном столе в капитанской каюте; эти дети природы вырывали его друг у друга из рук, звонили им и носились с ним, как ребята носятся с блестящей игрушкой, стараясь при этом то спрятать его у себя за спиной, то запихать его в свой головной убор, пока более сильный товарищ не отбирал его, норовя, однако, сделать с ним то же самое. Кончилось тем, что штурман должен был запереть эту вещицу от соблазна в шкаф и пригрозить дикарям немедленным удалением с корабля. Затем он стал расспрашивать дикарей, откуда они едут и для чего зашли так далеко в открытое море.

– Мы только что с войны, – отвечали они, – и мы победили наших врагов. Их деревни сожжены нами до тла.

Штурман переводил все их ответы на английский язык без особенного затруднения.

– А теперь вы везете домой ваших убитых товарищей с тем, чтобы похоронить их в марай?

– Нет, своих убитых товарищей мы должны были тотчас же съесть, – отвечали они с тоном сожаления. – У нас не было ни таро, ни орехов, иначе было бы невозможно поесть в несколько дней мясо всех тех сильных людей, которые были убиты.

– Боже милосердый! вот ужас! – восклицали белые.

– А что же я вам говорил, джентльмены! В бытность мою на Соломоновых островах мы потеряли двух матросов и от, них нашлись потом одни лишь кости. Дикари съели их с кожей и волосами.

– Ужасно!..

– И подумайте только, что эти отвратительные существа, которые поели наших товарищей, были совершенно так же размалеваны и в такой же сыпи, как и эти гости.

– О, не говори, пожалуйста, иначе меня стошнит!

Во время этого разговора некоторые из дикарей заглянули в камбуз и там загляделись на огонь в железной печи, на кухонные горшки и сковороды. Затем двое из них направились к каштану с просьбой. Это были молодые здоровые парни, по-видимому, оба в отличнейшем настроении.

– Как твое имя? – спросил один из них капитана, дотронувшись до его груди своимгрязным, коричневым пальцем. – Нам надо это знать, чтобы обратиться к тебе с просьбой.

Мистер Ловелл назвал им свою фамилию. – Что же вы от меня хотите, друзья мои?

– Сейчас мы тебе это скажем, Лель-Лель! Не ты ли король этой большой лодки?

– В настоящее время – да!

– В таком случае вот в чем наша просьба. Мы очень голодны, нельзя ли нам изжарить наше мясо в твоей печке, на твоем огне и в твоей посуде?

Капитан невольно отступил на шаг. – Какое мясо? – спросил он с беспокойством. Он словно уже предчувствовал, что они ему ответят.

Дикари указали на свои лодки. – Одного из наших пленных! – объяснили они. – Теперь жарко, мясо может испортиться.

Капитан отвернулся. – Мистер Чурчилл, – сказал он, – уберите отсюда эту сволочь… брр! довольно уже я наслушался, чтобы теперь, по крайней мере, сутки не брать ничего в рот.

Он ушел к себе в каюту, оставив дикарей в полном недоумении. Тогда старший штурман объяснил дикарям, что белые не едят человеческого мяса и не потерпят, чтобы при них кто-нибудь ел его. – А как же вы это устраиваете! – спросил он. – рассекаете мертвого на куски и варите их?

Туземец покачал головой и глаза его заблестели. – Нет! – воскликнул он. – Мы не рассекаем тело, иначе перед ним нельзя будет исполнит победный танец, ни предать его поношению.

– А это все надо проделать прежде нежели съесть?

– Да, конечно! Мы вырываем большую яму и заготовляем в ней побольше горячей золы и много больших раскаленных камней, затем жарим в золе пленного и когда он дойдет как следует, мы усаживаем его спиной к дереву, так что он как бы является зрителем…

– Понимаю, – сказав штурман, – после этого и начинается ваша победная пляска?

– Да, под звуки рогов из раковины и барабанов! Мы выкрашиваем себе волосы в белый цвет, а тело пестрыми красками… женщины и дети могут смотреть только издали. Пляска продолжается около часа, а затем наступает черед посрамления трупа…

– Ага! Вы называете несчастного зажаренного пленника трусом, старой бабой, рабом, не так ли?

– Да, – ответил дикарь, – мы говорим ему самые скверные слова, какие только придут в голову. Показываем ему нашу ненависть и презрение. А женщины и дети смеются над ним издали.

– Надо полагать, что жареному трупу это очень чувствительно! А если он был королем или вождем, то в таком случае вы, конечно, изобретаете для него еще особые муки?

– Разумеется. Прежде чем убить его, мы отсекаем ему какую-нибудь часть тела, – руку, нос, или уши, и сжарив это, заставляем его съесть самого.

– Свое собственное мясо? Боже мой! вы заставляете несчастного съесть свой собственный нос?

– Да, разумеется. Пленные почти никогда добровольно на это не соглашаются, но мы заставляем их насильно, напихаем полный рот, так хочешь, не хочешь, проглотишь.

– Вы просто чудовища! – воскликнул Антон. – Этого не делают никакие волки, никакие гиены!

– Да, те сами все съедают, – лаконически заметил кто-то из матросов.

Все невольно, хотя и не очень весело засмеялись, но дикари расхохотались от души – Кусок жареного короля это самый почетный подарок! – воскликнул один из них. – Такие подарки мы посылаем своим друзьям и родным в самые отдаленные деревни.

– Как вы любезны, подумаешь! Разве у вас так часто бывают войны?

– Мы почти всегда воюем. Мир бывает у нас в виде исключения.

– И тогда вы сидите без мясной пищи? – спросил кто-то из белых.

– Нет отчего же, мы едим и свиней, только это мясо невкусное, с человеческим и сравнивать нельзя.

С этими словами дикарь, шутя, взял Аскота за руку. – Какое мягкое тело! – сказал он, осклабившись и облизываясь. – И какое нежное! Мясо белого человека должно быть настоящее лакомство!

– Ну, у нас на палубе нечего и думать о таком лакомстве, – воскликнул мистер Чурчилль. – А посмотрите, ребята, как заблестели глазки этого каннибала! Ничего бы ему так не хотелось, как устроить зверскую бойню и нажарить человеческого мяса, с тем, чтоб наесться потом до отвалу.

– Право, не пора-ли нам кончить эту аудиенцию? – заметил лейтенант.

– И я думаю, сэр, – ответил штурман. – Слушайте-ка вы, что я вам скажу. Как это случилось, что вы остались без воды? Разве вас унесло ветром?

– Нет, но вчера небо было в облаках и мы не могли плыть по звездам.

– И значит сбились с дороги! Я так и думал. Ну, так вот, видите эту вещицу? Я вам ее подарю. Эта игла показывает всегда на север. Если вы понимаете, что значат страны света, то с этой вещицей вы будете обходиться и без звезд, и всегда будете легко разыскивать, где ваш остров.

Дикарь с любопытством и со страхом смотрел на компас, нерешительно взял его в руки и долго наблюдал за колебаниями магнитной стрелки. Потом, медленно, словно желая перехитрить чудесный механизм, он вращал его в разные стороны, но указатель, разумеется, постоянно возвращался на прежнее место, а в то же время на лице дикаря ужас выражался все более отчетливо. Он показал хитрую вещицу своим товарищам, те посмотрели, пошептались между собой и, наконец, один из них, все время служивший за переводчика, обратился к штурману.

– Где Лель-Лель, ваш король?

– Он больше уже вам не покажется. А что вам от него нужно?

– Чтоб он нам сказал, что там сидит внутри этой вещицы. Не это-ли ваш бог?

– Там нет ничего, – засмеялся мистер Чурчилль, – ровно ничего чудесного.

– Но кто же поворачивает стрелку на полночь? Может быть это зверь?

– Сила, которую я вам не могу объяснить так, чтобы вы меня поняли. Берите этот инструмент с собой в море и он всегда окажет вам услугу.

Но дикарь качал головой и в заключение осторожно положил компас на стул. – «Это, значит, колдовство. Мы поостережемся с ним связываться».

– Но чего же вы боитесь? – спросил со смехом штурман.

– А если этот инструмент заведет нас на остров ночных духов? Тогда мы все должны погибнуть. Ночные духи пожрут наши души.

Мистер Чурчилль покачал головой. – В таком случае я вам ничем не могу помочь. А теперь идите в свои лодки, нам надо плыть дальше.

– Но подарите же нам хоть что-нибудь. Вот это, например! – дикарь указал на пеструю скатерть на столе. – Или это! – воскликнул он, указывая на небольшой металлический чайник, – Ах, какая славная посудина!

– Ну, изволь, бери ее. А затем уходите в ваши лодки.

– Послушай! – сказал один из туземцев. – Ты попроси вашего короля Лель-Леля, не может ли ваша лодка сделать большой гром?

– Разве вы его уже слышали? – спросил штурман.

– О, да! К нашему острову уже два раза приходили большие лодки с белыми людьми… и оба раза у них был большой гром, но он никому не повредил.

– Хорошо! – согласился мистер Чурчилль. – Идите в ваши лодки, я сделаю вам на прощанье большой гром.

Милых гостей приходилось выпроваживать с палубы почти силою, причем у них без церемонии отбирали разную мелочь, которую они успели натаскать. Затем пушечный выстрел гулко прокатился по морю, вызвав у дикарей чисто детский взрыв радостного торжества. – Еще! еще! – кричали они.

Но забавлять их было уже некогда. В то время как часть матросов побежала по вантам, чтобы поставить корабль под ветер, другая часть занялась тщательным мытьем палубы и всех вещей, к которым только прикасались милые гости. А лодки их понеслись по океану, как птицы, выпущенные из клетки, несутся по небу, и спустя какие-нибудь четверть часа они скрылись из глаз белых, унося в туманную даль свой страшный груз трупов и канибалов.

– Воображаю себе празднество, которое у них будет, когда вернутся домой! – сказал Аскот. – Разошлют по всему острову гонцов с приглашениями пожаловать на пир счастливых победителей.

– А ты заметил, – повернулся к нему Антон, – что дикарю очень бы хотелось отведать мяса твоей руки: так и укусил бы!

– Ну, этого ему не пришлось бы, хотя зубы у него, как у волка.

– Поговорим о чем-нибудь другом, – заметил лейтенант, – от этих вещей меня, право, тошнит.

– Да, да! – воскликнул Антон, – и есть вопрос, который давно уже у меня вертится на губах, да только я все не решаюсь заговорить об этом предмете.

– Говори, Антон, – кивнул ему головою лейтенант, – и если я имею возможность дать тебе ответ, то ты его получишь.

– Сэр! воскликнул Антон, – в новых колониях, вероятно, еще не существует ни гаваней, ни поселений белых, не так-ли?

– Кроме тех, которые основаны нашей экспедицией, не существует, конечно, никаких.

– Я так и думал, – вздохнул Антон. – Но в таком случае, каким образом «Король Эдуард» найдет этот пункт, сэр? Ведь для этой местности еще нет ни карт, ни каких либо обозначений. А если к тому же, вследствие нападения туземцев, белым пришлось уйти вглубь страны? Что тогда?

Фитцгерадьд пожал плечами. – Будем отыскивать их следы, чтобы помочь им, хотя бы для этого пришлось пробиваться через полчища дикарей.

Антон не стал больше и расспрашивать, Он сравнил мысленно прекрасные благородные фигуры короля Ка-Меги и его воинов с туземцами здешних островов, вспомнил сыпь, покрывающую их тело, их канибальские пиршества, и мороз пробежал у него по телу. Этих дикарей едва лишь можно было признать человекообразными существами… и с ними-то предстоит вступить в бой, прежде нежели перейти к мирному труду и к созданию новой жизни на отдаленном континенте!

– Как все это не скоро еще осуществится!

И тем не менее, с тех пор как Тристам снова был в руках англичан, Антон начал внутренно надеяться на благополучное окончание этого путешествия. Он ежедневно подходил к келье заключенного преступника и прислушивался до тех пор, пока ухо его не улавливало какого-нибудь шороха, который удостоверил бы, что заключенный жив и находится в своей келье. Этот человек, без совести и сердца, конечно, не кто иной, как Томас Шварц, тот самый, который был причиной страшного бедствия, постигнувшего отца нашего друга, и который, когда Петер Кромер снимет с него личину, должен будет волей-неволей послужить для восстановления чести несправедливо обвиненного старика.

Бедный отец! Каким несчастным, жалким он должен себя чувствовать. А теперь, свобода и жизнь так уже близки, теперь все может повернуться к лучшему, лишь бы только новое несчастье не преградило путь к этому. Ах, как медленно тянется время…

– Как вы думаете, сэр, – спросил Антон лейтенанта, – находятся ли наши суда все еще в месте назначенной им стоянки? Можно ли будет различить их издали?

– Едва ли! – покачал Фитцгеральд головой. – За первой экспедицией последовала вторая, состоявшая из пяти судов. Сэр Артур Филипс, губернатор, в обязанности которого лежит снабжение переселенцев всеми средствами к жизни, семенами, сельскохозяйственными орудиями, наверное тотчас же отправил суда в Англию за новыми запасами.

– В таком случае у нас не останется никаких примет! – воскликнул Антон почти с испугом.

– О, нет! А великобританский флаг? Эта бухта, которую открыл капитан Кук, по-видимому, лучший пункт всего континента, и правительство решило основать новую колонию именно на её берегах. Говорят, что ни Неаполь, ни Лисабон не могут сравняться с ней по красоте берегов.

– Она названа Ботанибеем, не так ли?

– Да. Вероятно на берегах её мы найдем множество блокгаузовь, скотных загонов, зеленеющие нивы. Колонии прекрасными средствами, так как правительство ассигнует ей большие суммы.

– Но имеются ли там хорошо обученные агрономы и экономы? – воскликнул Антон, и глаза его заблестели. – Едва ли подобные лица найдутся среди лондонских преступников.

– И я не думаю, – засмеялся Фитцгеральд. – Поэтому надо полагать, что твой отец теперь уже занимает пост какого-нибудь главного заведующего складами или смотрителя, с обязанностью надзирать за колонией и руководить работами колонистов.

– Хорошо кабы вашими устами да мед пить! – вздохнул Антон.

Лейтенант положил ему руку на плечо.

– Все будет хорошо, – утешал он юношу, – ведь Томас Шварц в наших руках, под крепкими запорами, а это главное.

– О, сэр, будет ли мой отец освобожден тотчас же лишь только он признает в лице Тристама мошенника Томаса Шварца?

– Я уверен в этом. Сэру Артуру Филипсу известно все это дело и он не замедлит восстановить невинно осужденного человека, во всех его правах.

Антон снова замолчал. Внутреннее волнение почти душило его. Он уже давно считал дни и теперь рассчитал с которого именно дня можно будет начать считать и часы. Но нетерпение до такой степени овладевало бедным мальчиком, что иногда ему казалось будто время совсем не двигается с места.

Тем временем фрегат, пользуясь превосходной погодой и попутным ветром, подвигался на всех парусах к намеченной цели, весь экипаж был здоров и весел, а за исключением арестантов – полон самых лучших надежд на будущее. После столь продолжительной, недобровольной разлуки с родиной, теперь возвращение домой казалось уже близким, и подобно тому, как Антон мечтал о свидании с отцом, каждый моряк задумывался о встрече с своей семьей. Песни и веселые шутки частенько раздавались на палубе и ярко блестели глаза у моряков.

Торстратен ходил свободно по всему судну, но был так несчастлив и разбит душой, что нередко начинал даже побаиваться, как бы не сойти с ума. Куда не оглянись – всюду безбрежное водное пространство, куда ни посмотри – всюду крутом тесная корабельная тюрьма… что же именно приводит в настоящее отчаяние этого всегда столь хладнокровного человека, что заставляет его по целым часам сидеть, скрестив руки на груди и словно окаменев в этом положении?.. И сидел он так тихо и неподвижно, словно человек, который видит приближение гибели и не смеет пошевельнуться.

Он думал о том, что прежде никогда ему и в голову не приходило. Теперь он часто видел перед собой образ человека, хорошо ему знакомого, но о котором раньше он вспоминал без всякого страха и сердцебиения…. Джона Дэвиса, человека, который искупил вину его, Торстратена, и быть может даже поплатился за нее жизнью.

Правда, он вовсе не умышленно навлек на него эту беду, даже более того, никогда не имел против него никакой злобы, но… он предоставил несчастного его ужасной участи, ибо спасая его, он непременно предал бы самого себя.

Слова Антона глубоко запали в его душу, засели в ней, он не мог ни забыть их, ни заглушить. Он должен был своим показанием освободить невинно заподозренного человека, но он промолчал и в безумном коловороте жизни растратил те деньги, за которые пострадал тот несчастный, даже не видевший их, не прикасавшийся к ним.

Старые почтенные родители несчастного, его братья, сестры и друзья, – все, быть может, с отвращением отвернулись от него, как от гнусного убийцы, стыдились его и проливали о нем горькия слезы… а тем не менее Джон Дэвис был невинен, как агнец, и только искупал чужу вину.

Торстратен вздохнул. Да, бедного малого постигла страшная, горькая участь, но разве ему-то, настоящему виновнику преступления, в действительности меньше пришлось выстрадать?

Едва ли. Одна мысль о человеке со шрамом со времени открытия преступления не давала ему ни минуты покоя; стоило ему услыхать шаги на лестнице, стоило получить письмо, или даже услыхать стук в двери, чтобы испугаться, не Маркус ли это, не требует ли он денег, не угрожает ли ему Маркус, которого он так ненавидел и втайне считал причиной своего падения.

То было время опьянения наслаждениями, но без малейших признаков счастья или душевного спокойствия… Брали ли его лошади приз на скачках, или он сам одерживал победу на парусных гонках, или веселился на каком-нибудь пиршестве… всегда и всюду за ним следовали призраки, от которых он тщетно пытался убежать, и которые преследовали его тем упорнее и настойчивее, чем более он старался от них отделаться. О, конечно, он больше страдал, чем наслаждался.

А чего стоил ему тот день, когда Маркус, наконец, явился перед ним и он увидал его страшную физиономию! О, в тот час он был настоящим проклятым, осужденным грешником, душой которого овладели духи мщения. Он до сих пор с ужасом вспоминает тот день и последовавшую за ним ночь.

О, разве тогда он не раскаялся от всего сердца… и неужели этого все-таки недостаточно? Неужели он должен еще принести себя в жертву тому, кто нежданно негаданно попал вместо него в руки правосудия?

Эта мысль заставляла его внутренно содрогаться. Ведь, теперь, пожалуй, уж и поздно приносить себя в жертву, он давно уже должен был это сделать.

Где искать теперь этого Джона Дэвиса? Да и жив ли он… кто может дать на это ответ?

Сидя в своей тесной каморке, голландец чувствовал, словно его гора придавила, душила его своей страшной тяжестью, и при этом ясно сознавал всю невозможность бежать, пошевельнуться, спастись.

И вот теперь ему предстоит сделаться обыкновенным рабом на плантациях, существом, которое с раннего утра, подобно рабочему скоту, надевает на себя ярмо и снимает его с себя лишь вечером, чтобы выспаться на связке соломы, отдохнуть и набраться новых сил, но не для себя, не для того, чтобы наслаждаться жизнью… нет… для новых мук, новых тяжких усилий.

И когда он будет уставать и терять силы от непривычного для него и непосильного труда, то его будут хлестать по спине бичем, или даже, быть может, будут сажать на хлеб и на воду, или лишать сна, ибо он не более, как преступник, человек без всяких прав, без всякого значения, известный не по имени, а по номеру, под которым он записан в списке каторжников. Он не только не имеет права возражать своему начальству, но даже и жаловаться на него.

Ужасный жребий выпал ему на долю!

Однажды, когда он мрачно сидел в своей каморке, и в сотый раз оплакивал первый шаг, сделанный им по наклонной плоскости, которая довела его до гибели, он услыхал осторожный стук в стену своей кельи.

– Торстратен!.. Разве вы не слышите?.. Торстратен!..

То окликал его Тристам. Несчастный не мог постоянно бряцать своими цепями, биться о стены своей тюрьмы, подобно пойманному дикому зверю, и осыпать проклятиями своих палачей… бывали часы, когда он плакал от отчаяния и готов был отдать все на свете, лишь бы услыхать человеческий голос. В эти минуты он стучал в деревянную перегородку и просил и молил, подобно ребенку.

– Разве вы не слышите, г. Торстратен? О, что я вам сделал такого, что вы так упорно мне не отвечаете!

Голландец только криво усмехался. Возможно, что Тристам еще несчастнее, чем он. Это было ему приятно.

– Г. Торстратен, я знаю, что вы сидите в вашей камере, знаю наверное. Скажите же мне хоть словечко, хоть одно словечко!

Торстратен молчал и только посмеивался.

– Я признаю свою вину, – продолжал Тристам, – я виноват, что оба мы снова арестованы, я наделал столько ошибок, но, все это поправимо, если мы соединим наши усилия к достижению одной общей цели.

Ответа не было.

Тогда узник принялся колотить обоими кулаками в деревянную перегородку; его размягченное, покаянное настроение, видимо, прошло, и зверь снова взял верх над человеком.

– Я таки заставлю себя слушать, – кричал он дрожащим от бешенства голосом, – что я сделал такого, за что меня держат в тюрьме? Я не ссыльно-каторжный, я насильно завербовав в матросы. И хотя бы для этого пришлось исковеркать все это проклятое судно, я таки вырвусь на волю.

Матросы на палубе отчетливо слышали все эти неистовые крики, но они уже были предупреждены, что на них не следует обращать внимания. Тристам ревел и кричал, топал ногами, гремел цепями, но спустя некоторое время, приступ неистовства миновал и он, обессиленный, упал на пол своей кельи.

Когда корабельный врач вошел к нему со всеми предосторожностями, то оказалось, что Тристам бьется в судорогах, с пеной у рта, с подкатившимися под лоб глазами. Прошло несколько часов прежде, нежели он пришел в себя. «Хочу на волю», – были единственные слова, которых у него можно было добиться.

Тем временем корабль подвигался к своей цели и вот в одно прекрасное утро с марса раздался громкий крик вахтенного:

– Земля!

Антон едва устоял на ногах, от волнения не мог вымолвить ни слова, но глазами задавал тот вопрос, который у него преобладал над всеми его мыслями и желаниями: «Не Австралия ли это?»

Лейтенант Фитцгеральд понял его взгляды.

– Да, мой милый! Это восточный берег континента, Новый Южный Валлис, как капитан Кук окрестил эту страну.

– И… и когда мы к нему пристанем?

– Если ветер не переменится, то около полудня.

Антон не мог совладать с собой, влез на мачту и уселся на ней. Та черная полоска, которая выдвигается из волн, она-то и есть неведомый берег… Что-то таит он в себе?

– Как вы думаете, мы уже издали увидим знаки поселения? – во второй раз спросил он лейтенанта. – Ах, как бы это было хорошо!

– Ну, я советовал бы тебе приготовиться к тому, что этого не будет, мой милый.

– Да, конечно, не будет!

Его волнение мало-помалу сообщилось всему экипажу, во многих руках появились подзорные трубы, каждый шепотом высказывал предположения, надежды, догадки. Торстратен был тоже на шанцах и всматривался в страну, приковавшую к себе взоры, в эту конечную цель длинного, богатого приключениями путешествия. Пока, с палубы судна еще ничего нельзя было различить, но каждую минуту можно было ожидать, что вот вот из океана начнут выростать на горизонте вершины гор и этого момента никто не хотел пропустить.

Тристам колотился в дверь своей кельи.

– Что у вас происходит?.. Я должен знать!.. На судне случилось что-то необычайное!

Но и сегодня ему не было ответа. Он просил, умолял, грозил… все было тщетно.

Один из дежурных матросов тихо дотронулся до плеча Торстратена. – Номер тридцать шестой, я должен запереть вас, следуйте за мной.

– Но ведь до гавани еще далеко! – также тихо ответил тот, бледнея и поникнув головой.

– Но сейчас мы подойдем к ней. Идите!

Голландец понял, что возражать бесполезно. Он сел на лавку в углу своей кельи и с рыданием закрыл лицо руками.

На палубе раздался восторженный, радостный крик. Экипаж увидал землю… она поднималась из лона океана все выше и выше. – Ура! Ура! наконец-то, наконец-то!

Капитан опустил свою трубу. – Я не вижу ни одного паруса, – сказал он, – надо полагать, что суда последней экспедиции уже ушли из Ботанибея.

Общее молчание последовало за этиии словами. Быть может, офицеры были на этот счет иного мнения, быть может, у многих из них роились в головах невысказанные опасения? Во всяком случае вновь основанная колония должна бы держать хоть одно сторожевое судно.

– Наверное, случилась какая-нибудь беду, – думал Антон, повесив голову. – Я так и предвидел.

Время тянулось страшно медленно. Выше и выше поднимался из моря скалистый голый берег Австралии, все яснее очерчивалась бухта с её узким входом, всего в один или два километра шириной. И это-то место называли красивым? Красивее самых знаменитых европейских гаваней?.. Право, что-то этого незаметно.

Голые утесы стояли по всему берегу и замыкали горизонт. Не видно было никаких признаков зелени, или жизни вообще, словом глазу не на чем было отдохнуть.

– Пустыня! – вырвалось у кого-то.

– Тише, тише! Не надо настраиваться на дурной лад.

– Посмотрите, теперь показывается что-то в роде зелени на заднем плане, – воскликнул Аскот.

– Никому неизвестно, насколько далеко врезывается в землю эта бухта. Конца её не видно!

– И суда могут быть в самом дальнем конце её?

– Очень возможно!

Фрегат, благодаря попутному ветру, летел на всех парусах, подобно чайке, и все более приближался ко входу в бухту. Не менее десяти подзорных труб было устремлено вглубь бухты, каждому хотелось сделать свои наблюдения, первому изведать какова новая родина переселенцев.

– Подальше от берега видна масса зелени, – воскликнул Аскот. – Посмотри, Мармадюк, ведь это леса зеленеют?

– Бухта необыкновенно просторна и глубока!

– И в ней масса островов!

– Это плохо, – заметил капитан.

– Судно! Судно! – раздалось внезапно на палубе. – Английский фрегат!

– Не советую обманывать самих себя, – предостерег капитан, – это наверное «Игль», наш спутник, прибывший сюда, вероятно, днем раньше нас.

– Кажется, он стоит на якоре!.. Он заметил нас.

Действительно, оба судна салютовали друг другу знаками, потом «Игль» спустил шлюпку и спустя минут десять капитан Максвелль уже всходил на палубу «Короля Эдуарда».

– Я жду вас с нетерпением вот уже второй день, – сказал он после первых приветствий, – нам необходимо посоветоваться, что предпринять дальше. По-видимому, здесь нет и следов какого либо поселения:

– Нет?.. О, Боже мой!

Из груди Антона почти вырвался крик. – Нет поселения!

Капитан посмотрел на него с состраданием.

– Все это разъяснится, милый друг, – сказал он ласково Антону. – Во всяком случае отряд солдат сегодня же съедет на берег.

Затем он снова обратился к капитану второго, судна. – Из чего вы заключаете, что здесь нет никакого поселения, капитан Максвелль?

– Из того, что многократная пальба из пушек с нашего судна оставалась без ответа. Затем шлюпка с двадцатью людьми подъезжала на близкое расстояние к берегу, но и на их выстрелы не было ответа. Наверное здесь нет англичан, иначе они подали бы нам какой-нибудь знак, по которому можно было бы заключить о присутствии переселенцев на этом берегу.

Капитан подавил вздох. Против предположения мистера Максвелля нельзя было спорить, но все это было очень странно и непонятно.

– Но ведь это Ботанибей! – сказал он.

– В этом нечего и сомневаться.

– И вы же привезли нам из Англии приказание высадиться именно здесь!

– Да.

– Хорошо. В таком случае надо отправить на берег экспедицию и сейчас же.

– Я того же мнения, но не хотел один ничего предпринимать. Надо полагать, что сэр Артур Филипс добровольно покинул это место и ушел или вглубь страны, или дальше вдоль по берегу.

– Хорошо, сэр, – кивнул ему капитан Ловэлль, – надо все подробно обсудить. Почему вы так думаете?

– Потому что здесь всюду кругом песчаные банки и низменные острова. Ботанибей никогда не может обратиться в порт.

– А между тем уверяли, что это прекраснейшее место на свете!

– Это рассказывали в Лондоне матросы с американского судна, пришедшего прямо отсюда. По-моему этого одного достаточно, чтобы заключить, что сэр Артур основал колонию на берегу не этой, а совершенно другой бухты.

Общее молчание последовало за этими словами. Очевидно, снова придется исследовать внутренность неведомой страны, идти навстречу тысячам опасностей и в конце концов найти следы колонии, которую белые переселенцы должны были покинуть, теснимые полчищами раздраженных и неумолимых дикарей.

– Не теряйте мужества, ребята, – ободрял капитан свой экипаж, – ведь только смелость города берет!

– Ура за старую Англию! – раздалось ему в ответ. – Ура капитану Ловэллю!

– Спасибо, дети мои. Спустите большой бот!

Приказ был тотчас же выполнен и все немедленно было приготовлено для экспедиции. Антон с умоляющим видом подошел к капитану; он был бледен, как полотно. – Я поеду тоже, сэр?

– Да, бедный мальчик, конечно!

– И я, сэр?

– Гм, мистер Чельдерс… я право не знаю…

– В таком случае я брошусь за борт и буду плыть за ботом, сэр!.. Неужели в нем не найдется местечка для бедного путешественника?

– Сорвиголова! – рассмеялся капитан Аскот уже знал, что это равносильно согласию, и подбежав к Антону, обнял его дружески и с сочувствием посмотрел на его печальное лицо. – Да не приходи же в отчаяние прежде времени, милый Антон… – Мы, конечно, разыщем наших земляков!

– Если дикари их давно не истребили… а может быть они попали в руки тех ужасных людоедов…

Он не мог договорить стиснул зубы и старался овладеть собой хоть по внешности. Ни один из ударов судьбы, которые он перенес до сих пор, не казался ему столь жестоким, как этот.

– Антон, – шептал ему Аскот серьезным тоном, который был у него большой редкостью, – Антон, неужели ты совсем забыл тот час, когда в предместьи Лондона ты был весь засыпан снегом?.. Только одни, волосы были видны от тебя из-под снегу, когда подоспел мой отец как раз во время и откопал тебя. Ну! разве такая же помощь не может подоспеть каждый момент, хотя все и кажется потерянным?

Антон глубоко вздохнул. – Все возможно! – отозвался он не без сомнения.

– И это в том числе. Неужели ты думаешь, что этот негодяй Тристам не будет разоблачен? Полно, идем, наш бот уже на воде.

Солдаты спускались в лодку, провиант и боевые припасы были уже уложены, оба капитана решили лично участвовать в экспедиции и руководить ею, между тем как «Король Эдуард», войдя в бухту, стал на якорь рядом с «Иглем».

Наконец, бот двинулся к неведомому берегу, на каждом шагу измеряя лотом глубину бухты, причем результаты получались неутешительные. Рядом с такими местами, где нельзя было дна достать, возвышались из воды утесы и песчаные банки, едва лишь прикрытые водой.

Во всяком случае большие суда лишь с большими затруднениями могли бы здесь подходить к берегу.

Капитан Ловелл качал головой. – Никогда эта бухта не может быть сколько-нибудь годной гаванью, – говорил он.

– Следовательно, сэр Артур Филипс ее и покинул, я такого мнения. Но когда «Игль» уходил из Лондона, известия об этил еще не было там получено, и таким образом и произошла эта ошибка.

Эти слова до некоторой степени успокоили стесненное сердце Антона, он вздохнул посвободнее и, по крайней мере, перестал считать все потерянным.

Глава XIX

На берегу Австралии. – Отставший колонист. – Печальные известия. – Луч надежды. – Лагерь на берегу. – Бегство арестантов. – Выступление вглубь страны. – Недостаток провианта.

В бухте оказалось несколько больших плоских островов, бесчисленное множество меньших и еще более того бесплодных песчаных отмелей, на которых ютились одни только черепахи, да морские птицы. По-видимому, люди еще очень редко, или, может быть, и никогда не нарушали здесь прав этих обитателей, ибо они подпускали к себе шлюпку на самое короткое расстояние. Певчия птицы, порхавшие по деревьям на островах, тоже не пугались людей.

В это время года в Австралии была весна. Исполинские камедные деревья, акации и каури простирали свою густую листву над чащей лиан и цветов, и в этой зелени щебетали и порхали тысячи пестрых птиц. Земля в истинном смысле этого слова была одета цветами всех возможных красок и оттенков, перепутавшимися со мхами и серебристой листвою… На поверхности земли не было самого маленького местечка не покрытого зеленью, где бы не кипела жизнь растительная и животная.

От времени до времени на лодке давали выстрелы, после которых несколько подзорных трубок внимательно осматривали весь берег, но нигде не замечалось ни малейших признаков близости человеческих существ.

– Но должны же мы найти хотя бы следы бывшего здесь становища? – заметил капитан – Я решил употребить целую ночь на обследование этого берега.

– Фарватер становится глубже, сэр!

– Посмотрите, какие громадные черепахи на той дюне! Право, следовало бы раздобыть свежого мяса!

– Не теперь, ребята. Прежде надо сойти на берег.

Снова раздавались выстрелы и снова без всяких результатов. Множество попугаев и какаду пронеслось над водой с одного острова на другой и затем опять все смолкло. Берег оставался по-прежнему безжизненным и пустынным.

– До этого места мы уже доезжали, – заметил капитан Максвелл. – Немыслимо, чтобы выстрелы отсюда не были слышны на берегу.

– Но тем не менее я не намерен возвращаться, сэр! Я хочу лично убедиться, что берег совершенно пуст.

– Здесь отличный фарватер, – доложил матрос, измерявший лотом глубину воды, – фрегат шел бы здесь без малейших затруднений.

– Незачем вводить его сюда без особенной надобности, которой я пока не вижу.

Между тем очертания берега становились все отчетливее видны. Исполинские деревья, стволы которых достигали поистине чудовищной вышины, образовали на берегу густой лес; в нем совершенно не было поросли, но своим однообразием и громадными размерами стволов, он производил на зрителей сильное впечатление. Зеленые верхушки образовали высоко на верху непроницаемый свод, и чем ближе подходил к берегу бот, тем величественнее представлялся этот странный лес.

Антон рассматривал берег, не отрываясь ни на минуту от подзорной трубы. Глаза у него начинали болеть от напряжения, но он ничего не мог подметить, когда вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Обернувшись, он встретился глазами с проницательным взглядом Туилы.

– Туила имеет сказать тебе нечто! – сказал дикарь.

– Говори же!

– Он видит там человека.

– Невозможно! – воскликнул Антон.

– Он видит. Но белый ли это человек, или одно из страшилищ в роде тех, которые были недавно на корабле, этого он еще не может рассмотреть.

Антон еще внимательнее впился в свою подзорную трубку, даже встал на лавку, но не мог ничего разобрать. – Мне кажется, будто там развевается что-то белое, – сказал он, наконец.

– Да, так и есть. Человек машет палкой с белым платком.

Теперь и другие стали подтверждать то, что первый усмотрел Туила. Гребцы невольно налегли на весла, офицеры не отводили глаз от своих подзорных труб. Да, да, на берегу действительно сто́ит человек.

– Туила, у тебя такое завидное зрение, неужели ты не можешь еще распознать, белый ли это?

– Он в платье, – сообщил Туила. – Рядом с ним стоит ребенок.

– Теперь и я вижу его! – воскликнул капитан.

– И я! и я!

– Ну-ка, Туила, возьми мою трубку, в соединении с твоими глазами, это будет нечто невероятное.

Но туземец покачал головой и, смеясь, повертел трубку в своих руках. – Мне этого не надо, – заявил он, – Туила не дикарь, чтобы любить блестящие вещи!

Все расхохотались, но темнокожий приятель на это нисколько не обиделся. Он оглядывался с довольным видом. – Это белый! – сказал он. – Он бросается на колени, протягивает руки.

– Белый платок привязан к длинной ветке.

– Ее держит теперь ребенок.

– Ты уверен, что это белый, Туила?

– Вполне уверен, господин.

– Тогда странно, чего ради он бросился на колени. Ему нечего ждать чего-либо дурного от людей одной расы с ним.

– Под деревьями виднеется довольно жалкий шалаш.

– Не окликнуть ли этого молодца? – спросил Аскот.

– Пожалуйста, мистер Чельдерс. Я знаю, что у вас горло здоровое.

Аскот приложил ладони ко рту в виде говорной трубы. – Галло! – крикнул, он. – Кто тут есть?

Вместо ответа, с берега долетел слабый умоляющий стон. Неизвестный кивал подплывавшим морякам и простирал к ним руки.

– Вы англичанин? – крикнул Аскот.

– Да!

– Приехали в Ботанибей на судах экспедиции?

– Да!

– Где же находится сэр Артур Филипс с своими ссыльнопоселенцами?

Неизвестный показал вдаль налево: – Туда дальше!

– Так я и думал! – воскликнул капитан. – Колония перенесена на другое место.

– В таком случае может все еще не так дурно!

На этом переговоры и кончились, бот стрелой помчался к берегу и причалил к тому месту, где стоял неизвестный. Высадка на берег произошла без всяких затруднений, шесть человек остались караулить бот, который отошел шагов на пятьдесят от берега и стал на якоре, а офицеры и солдаты направились к неизвестному. Он имел в высшей степени жалкий вид, был истощен голодом и всевозможными лишениями, глаза у него ввалились, платье висело лохмотьями… Ребенок, мальчик лет двенадцати, боязливо жался к отцу.

– Здравствуйте, любезный, – поклонился капитан Ловелль переселенцу, – как ваше имя и что вы тут делаете?

Вместо ответа неизвестный разразился рыданиями.

– О, сэр, сэр! – произнес он сквозь слезы. – Горе и беды мои слишком велики, слишком ужасны! Я прибыл в эту страшную страну в качестве добровольного переселенца, хотел здесь устроиться хотя бы самым скромным образом, думал трудиться и доставить своей семье сносное существование, но… – тут голос его оборвался и он мог продолжать только после некоторой паузы, – но… сэр, сэр! Я потерял всю семью, за исключением этого мальчика… жену, трех младших детей, последние деньги… все!

– Разве почва здесь не годится для обработки? Ничего не производит?

– Ровно ничего! Это каменистая пустыня, на которой произрастает только вереск.

Оба капитана переглянулись. – И конечно, по этой-то причине сэр Артур Филипс и перенес колонию на другое место? – спросил Ловелл.

– Да, в девяти милях расстояния отсюда, в порт Джаксон.

– А почему же вы не ушли вместе со всеми, мистер…

– Джонатан Уимполь, ваша честь! Ах, я не мог покинуть это место, моя жена была при смерти, у детей была лихорадка… и я остался здесь совершенно один. Ради Христа, возьмите меня с этим мальчиком на ваше судно, иначе я погибну в этой пустыне.

Капитан пожал плечами. – Значит, мистер Уимполь, вы намереваетесь все-таки сделаться фермером во вновь основанной колонии? Но ведь, если вы потеряли свой капитал, то вам это вряд ли удастся… от правительства вы не получите никакого пособия.

Несчастный закрыл лицо руками. – Знаю, о, знаю! Ах, сэр, если бы вы согласялись отвезти меня обратно на родину! Хотябы мне пришлось там быть последним чернорабочим, хотя бы милостыню просить, все же я дышал бы там воздухом Англии, находился бы на её благословенной земле. Лишь бы не оставаться в этой ужасной стране!

Вид плачущего колониста всех растрогал.

– Мы сделаем сбор в вашу пользу, – утешал его капитан, – наверное, все примут в нем участие… Как вы думаете, господа?

Офицеры тотчас же изъявили свое согласие и только одна мысль озабочивала всех: если все колонисты вынесли такое же впечатление, как и этот, и станут просить перевезти их обратно в Англию, как быть в таком случае?

Лейтенант Фитцгеральд высказал было это соображение, но капитан успокоил его.

– Там увидим, что делать! – сказал он. – А пока возьмем этого беднягу и посмотрим еще, что скажет сэр Артур. Быть может, на новом месте колонистам живется так хорошо, что они и не подумают возвращаться на родину. Все это еще нужно узнать.

Но человек в лохмотьях, услыхав это, вздрогнул. Лицо его выразило недоумение.

– Сэр! – заговорил он неуверенным тоном, – вы хотите идти в порт Джаксон? Вы хотите отыскать сэра Артура?

– Конечно, почему вы этому удивляетесь?

– Потому… да, впрочем, вы, конечно, не знаете, каково теперь переселенцам на новом месте.

– Не знаем ровно ничего, мистер Уимполь. Говорите же без обиняков все, что вам известно! Разве там случилось что-либо чрезвычайное?

– Вы ровно ничего не знаете?

– Да, не знаем.

Уимполь переводил взоры с одного офицера на другого. – В таком случае мне придется сообщить вам печальные известия, хотя мне это и неприятно! – сказал он. – Колонисты теперь ведут войну с туземцами.

– И их вытеснили из колонии?

– Нет, но осадили ее со всех сторон. Там собралось до двух тысяч чернокожих, поклявшихся истребить англичан всех до единого.

– Боже милосердый! И какая же сторона одерживает верх в этой борьбе?

Уимполь пожал плечами. – Белым, наверное, приходится плохо, – объяснил он. – Но правду сказать, они ничего другого и не заслужили от этих несчастных туземцев, находящихся в полуживотном состоянии. Не было такой жестокости, не было такого зверства…

– Мистер Уимполь, прошу вас заметить, что вы имеете честь разговаривать с людьми, которые лично знают сэра Артура Филипса и привыкли считать его джентльменом. Просим не забывать этого!

– Прошу прощения, сэр, – ответил переселенец, – мне следовало предупредить вас, что сэр Артур, к сожалению, все время хворает, а его непосредственные подчиненные установили слишком легкомысленный порядок. бесчисленное множество ссыльных успели скрыться, и так как они не умели устроиться в этой пустынной и негостеприимной стороне, то они соединились с туземцаии против англичан. Насильно завербованные морские солдаты тоже перешли к ним; добровольные же переселенцы, которыми теперь никто не управляет, ведут разбойничий образ жизни, не признают никаких прав и законов, делают все, что им вздумается и по этой причине наводят страх на все партии.

Офицеры переглянулись. Поистине, нельзя было обрисовать картину жизни новой колонии более мрачными красками. Губернатор Филипс болен, его подчиненные самовольничают, ссыльные вырвались на свободу, колония окружена дикарями – все это страшные вести.

– Скажите еще только одно! – воскликнул капитан Ловелль. – Неужели и войска взбунтовались?

Уимполь покачал головой, в глазах его сверкнула гордость истого бритта. – Нет, сэр! Они остались верными своему долгу. Ни один из них не нарушил присяги.

– Слава Богу! В таком случае не все еще потеряно. С этими белокожими и чернокожими негодяями мы сумеем справиться!

Он положил руку на эфес шпаги и обернулся к своим товарищам.

– Если-вы, господа, разделяете мои взгляды, то нам следует разбить всю нашу силу на две части. Одна двинется к театру военных действий морем, другая сухим путем через лес, ибо необходимо как можно скорее придти на помощь к нашим теснимым друзьям.

План этот был всеми одобрен. – Быть может со стороны моря доступ в колонию даже и свободен, – предположил один из офицеров.

– Это верно! – подтвердил Уимполь. – Туда и подходили суда уже два раза, но не могли высадиться… Иногда отряды дикарей заходят и сюда и тогда я получаю от них известия о положении вещей.

Каптан пожал плечами. – Если гавань в руках сброда разбойников, то наши орудия проложат через них дорогу для нас, – заметил он спокойно и затем снова обратился к переселенцу: – мистер Уимполь, вы можете объясняться с здешними туземцами на их языке?

– Я почти все понимаю и они понимают меня.

– Этого достаточно. Без сомнения, вы знаете дорогу сухим путем в новую колонию?

– Да, сэр, но…

– Тут нет места ни для каких «но», мистер Уимполь. Вы находитесь в британских владениях, следовательно, вы подданный его величества короля Англии и обязаны безусловно подчиняться ему. Вы и будете проводником его войск.

– Если вы настаиваете, пусть будет так, – отвечал переселенец со вздохом. – Я бы предпочел, конечно, чтобы меня от этого избавили.

– Это невозможно, мистер Уимполь. Но ваша служба не останется без вознаграждения, если вы будете нести ее верно и добросовестно… в противном же случае, при первой попытке изменить, вы получите пулю в лоб, так и знайте… А теперь, господа, – обратился он снова к своим офицерам, – надо действовать как можно быстрее и решительнее. Каждая минута дорога. Я полагаю, что вы примете начальство над морским отрядом, капитан Максвелл, я же пойду с войском сухим путем, между тем как мой корабль войдет в бухту и останется здесь на всякий случай. Это совершенно безопасно, ибо я думаю, нам нечего опасаться нападения с моря.

– Следовательно, – заметил капитан Максвелл, – если я вас правильно понял, то я должен отдать вам всех своих солдатов, не так ли?

– Да, я хотел вас попросить об этом. Старший офицер «Короля Эдуарда» примет над ним командование, а я двинусь в поход… Туила, ты как думаешь? – обратился он к туземцу. – Пойдешь со мной, или останешься на фрегате?

Островитянин засмеялся. – Ябуду помогать вам победить дикарей, – заявил он, – пусть они научатся носить штаны и играть на гармонике. А кроме того их нужно отучить от человеческого мяса!

Туила даже содрогнулся при этих словах. Когда дикари с Соломоновых островов были на судне, он забился в угол, негодовал и возмущался и ни за что не хотел быть свидетелем унижения своих братьев; теперь же он, напротив, хотел стать в ряды тех, которые с мечем в руках намеревались положить конец всем зверствам и внести первый луч света в мрак язычества. – Я иду с вами! – повторил он несколько раз.

– В таком случае, – сказал капитан, – протягивая ему руку, – кто хочет сопровождать меня в этом походе, пусть остается здесь. Что же касается меня самого, то я сперва отправлюсь на фрегат, отдам свои приказания и затем возвращусь к войску. На это достаточно будет несколько часов. Г. лейтенант, пусть пока люди расположатся здесь бивуаком, и главное, покормите этого несчастного и его сына.

Он велел окликнуть матросов, остававшихся на боте, и когда бот причалил, он сел в него со всеми офицерами и матросами и поспешил на фрегат, между тем как солдаты осталась на берегу и тотчас же разложили костер, чтобы сварить себе ужин. Сало, мясо, бобы были у них с собой, были и сушеные овощи, но где же пресная вода?

– Нет ли здесь по близости какого-нибудь ключа, мистер Уимполь?

– В расстоянии получаса ходьбы отсюда есть озерко, – ответил он, – мой мальчик может показать вам дорогу.

– Неужели вы здесь ничего не сеяли, у вас нет никакого скота? Коз, кур, или хоть голубей?

– Когда вы познакомитесь с этой страной, вы этому не будете удивляться! – ответил переселенец. – Каменистые пустыри, вереск и обширные поляны, покрытые травой, вот все, что здесь можно найти.

– И нигде на клочка плодородной земли? Нигде красивых пейзажей?

– О, это местами и попадается. Есть много великолепных уголков, много пространств земли, покрытых роскошной растительностью, но это лишь в виде исключения. Землепашество в истинном смысле этого слова здесь невозможно; плодовые деревья и разные овощи еще могут кое как произрастать, главным же образом здешняя местность годится для скотоводства. Но у кого нет для этого средств, тот погибает, голодает, терпит всяческие лишения, будь он самый трудолюбивый человек на свете. – Солдаты расположились кружком под тенью высоких чудесных деревьев, угостили земляка салом с хлебом, дали ему хлебнуть водки – все это были лакомства, которых он давно уже не отведывал. Тем временем вернулись ходившие за водой и началось приготовление горячей пищи.

– Порядочная лужа! – ворчал один из солдатов, – вода грязная, да и к ней почти невозможно добраться. Терновник и лианы до такой степени обросли этот так называемый пруд, что пока достанешь из него каплю воды, обдерешь и руки, и лицо, и платье.

Уимполь подбирал тщательнейшим образом каждую крошку хлеба. – Теперь здесь весна, – заметил он, – а вот посмотрите каковы осень и зима; в это время громаднейшие пространства совсем необитаемы из-за недостатка воды.

– Как же без неё обходятся туземцы, сэр?

– О, для них вода совсем не имеет такого большего значения, как для нас. Они поедают свою пищу сырою, или в печеном виде, а когда, жажда начинает их одолевать, они обкладывают, голое тело сырой землей. Что касается мытья, то они не имеют об этом ни малейшего понятия, даже слова такого у них нет.

– Славный народец, – насмешливо заметил один из солдатов. – Право, не знаю, с какой стати идти за тридевять земель завоевывать такую страну!

Все промолчали на это. Солдаты уже попытались напиться плохой воды и нашли, что она совершенно не годится для употребления. Теперь они тупо глядели в пламя костра и упорно молчали. После всего, что они слышали об этой негостеприимной стране, немыслимо было особенно оживиться и предстоявший поход против дикарей нимало не веселил солдатского сердца.

Задумчивее и молчаливее всех был Антон. С того времени, как он услыхал, что две тысячи туземцев окружили стан белых, им овладело сильнейшее беспокойство. Итак, в этот момент его отцу приходится иметь дело со всеми ужасами, с какими сопряжена война с свирепыми и беспощадными туземцами!

Он старался разогнать мрачные мысли, но тщетно. Когда ужин был кончен, он подсел к переселенцу и попытался завязать с ним разговор.

– Вам пришлось прожить некоторое время, вместе с ссыльными, мистер Уимпль? – начал он…

– Да, пока сэр Артур Филипс не двинулся дальше искать нового места для колонии. Я не мог оставить своих больных жену и детей и потому вы меня и нашли здесь. Видите ли там под большой сосной деревянный крест?

– Там вы похоронили ваших близких, несчастный вы человек? Воображаю, каково вам было пережить их!

Уимполь всхлипнул, видно было, что он уже не в силах более сдерживаться. – «Я сам похоронил их, сэр… без гроба, без савана, без всяких религиозных обрядов. Да, кому доведется пережить такое горе, тот только может сказать, что испытал несчастье!»

Он утер руками мокрые от слез глаза, но по мере рассказа, слезы снова потекли по его впалым щекам.

– Меня провели, – рассказывал он, – я был ослеплен обманчивыми надеждами… ах, зачем меня тогда же не поразил гром небесный за мое легковерие! Тогда бедная жена и дети остались бы в Англии и может быть еще были бы живы и теперь. Но я хотел избавиться от своей зависимости от землевладельца, хотел приобрести собственный клочок земли, и потому распродал на родине все свое имущество и приехал сюда, соблазнившись слухами, что правительство раздает здесь земли колонистам задаром. Господи, как мы радовались, какими мы богатыми и счастливыми считали себя в тот день, когда сэр Артур водрузил здесь наш английский флаг с леопардами и торжественно провозгласил землю новой части света владением Великобританского королевства, а затем начал раздаривать колонистам в вечное и потомственное владение, обширные куски земли… Соблазнительные слова!.. Вечное и потомственное владение?.. Но много ли прошло времени с тех пор и из этих новых владельцев здесь не осталось уже ни одного, и едва ли половина их уцелела в живых, да и те потеряли не только вее свои надежды, но и здоровье, и силы, и сбереженья… Ах, молодой человек, в ваши годы и не снится сколько горя несет с собой будущее, а родителям обыкновенно не верят, когда они проповедуют рассудительность и спокойное обсуждение. Как настойчиво меня останавливал и предупреждал наш приходский священник, как просил и умолял меня старик отец, ссылаясь на пример Америки, где погибли тысячи и десятки тысяч колонистов, прежде нежели занятые ими земли обратились в государство… Но я не слушал ни родных, ни друзей, очертя голову бросился в пропасть и увлек за собою свою семью. Для сорокалетнего человека я действовал, как сумасшедший…

Несчастный в муках позднего бесплодного раскаяния закрыл лицо руками.

– Какой ужасный жребий выпал мне на долю! – закончил он свой рассказ.

Антон старался утешить беднягу. – Я могу сказать только, что моему отцу достался еще более ужасный жребий, мистер Уимполь!

– О, это едва ли возможно, молодой человек. Верно у него на совести лежит какое-нибудь отвратительное преступление.

– О, нет! – воскликнул Антон, – О, нет, сэр! Моему отцу нет основания оплакивать малейший свой поступок!

Переселенец печально, усмехнулся. – В таком случае этот человек очень, очень несчастлив, мой милый! Но зато скорбь его чище, не так горька… Ему не в чем обвинять самого себя, в его ране нет занозы, нет яда.

– Могу ли я рассказать вам его историю, мистер Уимполь?.. Мой отец находится в числе ссыльных.

– Вот видите? – заметил колонист, – не даром я выразил свое подозрение. расскажите же мне его историю, молодой человек! Это очень полезно, отвлечься от собственного горя, слушая повествование о чужой беде.

– Вы сейчас убедитесь, как страшно был оскорблен мой отец, мистер Уимполь. Это нечто неслыханное.

Он начал было рассказывать, но Уимполь с первых же слов прервал его:

– Кроммер? – воскликнул он. – Кроммер?

– Да! Боже мой, мистер Уимполь, неужели вы знаете моего бедного отца?

– Я думаю, что знаю, даже твердо убежден в этом и в доказательство мне достаточно назвать вам лишь одно имя, чтобы тотчас же понять друг друга: Томас Шварц!

– Это он! Это он! О, сэр, сэр, так следовательно, вы жили здесь вместе с моим отцом?

– Я приехал из Англии на одном судне с ним. Ваш отец помещался отдельно от прочих ссыльных.

– Отдельно? – переспросил его Антон, дрожа всем телом. – Как это возможно?

– Его светлость, лорд Кроуфорд устроил ему эту милость еще перед отбытием нашим из Англии… великим барам все возможно… а впоследствии сэр Артур предоставил ему еще и другие облегчения по собственному почину. Ваш отец сделал очень приятное путешествие, молодой человеке, да, а затем даже заслужил особое отличие.

– Слава Творцу! Следовательно он был не очень несчастлив, мистер Уимполь?

– В то время он вовсе не был несчастлив. Ему было известно, что его светлость лорд Кроуфорд заинтересован в его участи и не оставит его в будущем. Лорд Кроуфорд сообщил ему об этом через своего секретаря.

– Аскот, Аскот! Где ты?

Молодой аристократ подошел к нашему герой.

– Галло, Антон! Что случилось?

Антон со слезами на глазах бросился к нему на шею.

– Слушай… твой отец… твой милый, добрый отец!

Больше он не мог ничего сказать от волнения.

– Ну, ну! что там такое, причем тут мой старик? Будь же благоразумнее, милый Антон! Кто-же так волнуется по пустякам?

– О, Аскот, пусть мистер Уимноль сам расскажет тебе.

Добродушный колонист не замедлил сообщить молодому лорду о благодеяниях его отца и тот выслушал его с сияющим от радости лицом.

– Да, мой старик поистине славный малый, – заметил он, смеясь. – Послать на корабль ссыльных собственного секретаря! О, если бы ты видел когда-нибудь, Антон, что за обезьянья фигура у этого секретаря: настоящий мандрил!.. громадные ступни, нечто в роде старых плашкотов, кривые колени, горб на спине и лоснящееся от жира лицо! Вот каков этот красавец, мистер Снаппльс. Надо еще прибавит, что он более полувека преданнейшим образом служит фамилии Кроуфордов. Мне самому пришлось испытать на себе эту преданность, когда мой старик сослал меня в пансион. Для вящщей безопасности папа и мама провожали меня, но когда я без спросу несколько неосторожно высунулся из окна капитанской каюты, то никто, как мистер Снаппльс, столь же неосторожно ухватил меня за шиворот.

Глаза Аскота гневно сверкнули. Даже и теперь он не мог спокойно перенести мысль об опеке над ним, но гнев его продолжался не долго и глубоко вздохнув, он прибавил:

– Ну, Антон, что тут смешного? Пусть же мистер Уимполь продолжает свой рассказ.

– Ты ужасный человек, Аскот! Что, если бы мистер Снаппльс слышал, как ты о нем отзываешься?

– О, будь покоен на этот счет, мой милый! Я относился к нему всегда с полнейшей откровенностью, поверь мне!

Все трое рассмеялись и затем колонист, лежа с обоими молодыми людьми у погасающего костра, продолжал свой рассказ.

– В Капштадте два из кораблей нашей экспедиции должны были отстать, но это вам, вероятно, уже известно?

– Ничуть!

– Ну, так я могу вам сказать это. Нам надо было забрать там семян и молодого скота, преимущественно тех пород, которые могут разводиться в южных широтах. Для этого нужно было отправить на берег сведущих людей, ибо господа офицеры при всем добром желании не могли взяться за это дело.

– Не хотите ли вы сказать, мистер Уимполь, – прервал его Антон и глаза его заблестели, – что моему отцу было поручено делать закупки для правительства?

– Да, сэр! Губернатор позвал го к себе и долго конфиденциально разговаривал с ним. Впоследствии ваш отец рассказывал мне, что сэр Артур взял лишь с него слово и затем отпустил его, ссыльного, на берег без всякого конвоя. Кроммер обещал ему, что не сделает ни малейшей попытки бежать, и этого было, довольно.

– Да, да! – воскликнул Антон. – Этого достаточно. Вы участвовали с ним в этой экспедиции, мистер Уимполь?

– Конечно. Мы вместе посетили все фермы вокруг Капштадта, закупили хорошего отборного зерна… разумеется, и не подозревая, что ему предстоит сгнить и погибнуть за недостатком воды в этой каменистой бесплодной почве.

– Так вы здесь делали посевы?

– А то как же? Но ни у правительства, ни у вольных переселенцев нигде не взошло ни одного зерна.

– Плохо! Значит и отец мой считает эту местность негодной дли хлебопашества, сэр?

– Да, он первый заявил об этом губернатору и первый заговорил о перемене места. Почва здесь пригодна только для овцеводства.

– А давно ли все перебрались на новые места?

– О, уже около года. В порте Джаксоне условия жизни несравненно лучше… если не считать, конечно, войн с туземцами. Да, прежде всего необходимо покорить здешних дикарей…

– Следовательно война с ними уже давно тянется?

– Около двух месяцев. В конце концов этой темнокожей сволочи придется туго, это бесспорно, особенно если к англичанам подоспеет с моря сколько-нибудь серьезная подмога, но пока положение белых еще очень неважное. У них нет мяса, или они вынуждены были съесть весь свой рабочий скот…

– Ну, немного же мяса и мы им доставим, – вздохнул Антон с беспокойством. – Но как же устроился бы сэр Артур в этом отношении даже если бы мир с темнокожими не был бы нарушен?

– Он закупал бы мясо в Америке, но теперь корабли не могут приближаться к берегу.

– А здесь другом нет никакой охоты? – воскликнул Аскот.

– По крайней мере нет такой дичи, которая бы могла годиться в пищу белым. Туземцы едят кенгуру, вомбата, всякую птицу, какая ни придется, едят крыс и мышей, жуков, пауков, древесных клопов, мух… все они пожирают, да еще и сырьем!

– Ужасно!.. В таком случае, они стоят на более низкой ступени цивилизации, нежели островитяне Южного океана. Припомни ка опрятный и вкусный стол в государстве нашего друга Ка-Меги!

– А ты вспомни голых дикарей с Соломоновых островов. По-моему немного разницы в том, есть ли трупы или живых клопов и пауков.

– Здешние туземцы также едят человеческое мясо! – воскликнул Уилполь, – но только не для утоления голода, и не военнопленных. Здесь едят только своих родителей или других близких родственников.

– О, Боже, какие нравы! Какой же смысл этого обычая?

– Это считается почестью для покойных, а если поедают тело чем-нибудь выдающихся людей, то в рассчете, что наиболее ценные из его качеств перейдут при этом к поевшему. Почки разрывают на мелкие кусочки и рассылают их всем друзьям, живущим на далеком расстоянии; они веруют, что отведавший этого лакомстве никогда не ослепнет, а мудрость его будет со дня на день возрастать. Вообще это довольно странный народец, у них нет ни королей, ни оседлости; они никогда не трудятся и даже не строят себе жилищ. Не мало есть таких, что вырывают себе норы в земле, подобно зверям.

– Не повстречаются ли нам эти дикари по дороге в колонию? Отнесутся ли они к нам по-дружески или враждебно?

– Если и повстречаются, то разбегутся подобно зайцам, – ответил Уимполь. – Вообще война, дело им не свойственное, и на колонистов они никогда не нападают открыто. Они осаждают их и где застанут колониста в одиночку, то набрасываются на него толпой и убивают. Цель их не допустить, чтобы белые основали здесь постоянное население, умиротворили бы окрестности и начали бы раздавать земли в частную собственность, ибо от этого естественно уменьшились бы охотничьи угодья туземцев, которые не занимаются ни хлебопашеством, ни скотоводством, но питаются лишь тем, что найдут в лесу, и передвигаются на новое место, как только добыча иссякает. В этих передвижениях они не желают натыкаться на какие-либо препятствия.

– Это весьма понятно, – воскликнул Аскот.

– Да, но так не может продолжаться. Эти темнокожие должны сделаться христианами и хлебопашцами, сперва работая на белых землевладельцев, затем превращаясь в колонистов. Мистер Уимполь, когда можно рассчитывать попасть на на театр военных действий?

– Дней через десять.

– Что?.. Вы же говорили, что тут всего лишь девят миль?

– Это так и есть, но нас отделяет от новой колонии река, которую нельзя ни перейти вплавь, ни переплыть на обыкновенной лодке.

– Почему?

– Потому что это австралийская река, молодой человек, – пожал Уимполь плечами. – Это вовсе не обыкновенная река с удобопроходимыми берегами и прозрачной водой, но широкое пространство, занятое целым рядом соединенных между собой болот, частью поросших, частью открытых, состоящих из тины и засасывающей бездонной грязи, из низменных заливных лугов, с тысячами небольших ручьев и водопадов. Перейти здесь не могут ни всадник, ни пловец, обыкновенная лодка тоже не в состоянии передвигаться по грязи. Каждое болото это настоящая адская пропасть, наполненная густой грязью. Зимой все эти болота высыхают и поверхность их покрывается корой из солонца.

– Говоря короче, сэр, – засмеялся Аскот, – каким же образом можно попасть на ту сторону этой реки?

– Надо строить понтонный мост, другого способа нет.

– Ну, мы это живо соорудим. Вы увидите, какие хорошие плотники наша солдаты.

– Что удивительного, дашь бы достать леса. Но беда в в том, что по нижнему течению этого болота нет никакой растительности, надо подняться вверх по течению, а на это и потребуется девять дней.

– Чу! – воскликнул Аскот. – Лодки едут!

С берегу действительно приближалась небольшая флотилия из всех лодок «Короля Эдуарда» и «Игля», битком набитых солдатами и их багажом. Вдали виднелись белые паруса фрегата, который продолжал медленно двигаться по своему опасному кути между песчаными банками и постепенно приближался к берегу.

Захватил ли капитан Ловелл плотничьи инструменты? Антон ни о чем другом не мог думать, кроме этого.

Наконец солдаты вышли на берег со всей своей поклажей. Антон осматривал у них каждый мешок, прислушивался к бряцанью их вещей. Мука, мясо, сало, бобы, соль… Царь Небесный, неужели конца не будет съедобным вещам?

И опять несли сухия овощи, боченки с водкой, укроп, крупу… и вот, наконец, мешок, в котором как-то подозрительно брякают какие-то металлические вещи.

– Что тут такое? – спросил Антон.

– Всякого рода пилы, молотки, бурава. Топоры есть у каждого солдата за спиной, точно также у каждого есть сверток парусины и пучек веревок. Капитан хочет торопиться изо всей мочи, чтобы как можно скорее придти на помощь к осажденным колонистам.

– Так и следует… Значит мы скоро выступим отсюда?

– Это едва ли возможно!

– Господи! почему же нет, мистер Уимполь?

– Потому что здесь нет дорог, нет даже тропинок. Таким образом все люди устанут до такой степени, что дальнейший путь для них сделается невозможным.

Антон вздохнул, и промолчал. Быть может, у капитана создались иные планы и это, конечно, не замедлит обнаружиться. Он видел, по крайней мере, что солдаты принесли с собой множество факелов.

Прежде всего колониста снабдили порядочным платьем взамен лохмотьев, а затем капитан имел с ним продолжительный разговор обо всех подробностях предприятия; в заключение было решено выступить в поход с рассветом, а до тех пор хорошенько выспаться.

– Палаток не разбивать! – отдано было приказание, – ночь достаточно теплая и в них нет никакой надобности.

Затем разложили костер из зеленых веток, чтобы густым дымом разогнать тучи надоедливых москитов. Каждому солдату было выдано по шерстяному одеялу, расставлены были часовые и боцманский свисток дал сигнал ложиться спать. Но далеко не всем удалось сомкнуть глаза в эту ночь. Антон долго лежал, устремив взоры в темные небеса, словно подкарауливая первые проблески утренней зари.

Неподалеку от него расположилась небольшая кучка ссыльных. Из них, конечно, ни один не заснул, и, вероятно, каждый из них соображал, что бы предпринять, чтобы выбраться на волю.

Тристам сидел, прислонившись спиной – к дереву; они все время расспрашивал всех громким голосом, но не только не добился никакого ответа, но никто даже не обратил на него ни малейшего внимания: – «Тут ли и находится колония? Я желаю видеть губернатора, сию же минуту! – кричал он. – Разве вы не слышите, что я говорю? Где сэр Артур Филипс?»

Он с бешенством потрясал своими цепями и так шумел, что не давал спать никому по соседству. – «Сэр Артур Филиппс, я желаю говорить с вами! Какое право имеют ваши палачи держать меня в оковах? Разве я ссыльный? Разве я приговорен к каторге? Чума на Англию и на всех англичан!»

На «Короле Эдуарде» давно уже был отдан приказ не обращать внимания на его неистовые крики, и то же самое было подтверждено и здесь, на суше. Сперва к нему применяли дисциплинарные наказания, но несмотря на всю их строгость, они не оказали никакого действия и от них пришлось отказаться; с тех пор и было принято за правило не обращать внимания на руготню этого безумца. Ему предоставляли кричать все, что ему угодно, и только делали вид, что не слышат его криков.

Наконец, весь в поту, трясясь от волнения, он замолчал и обратился шепотом к своему соседу:

– Г. Торстратен, послушайте же, г. Торстратен!

Торстратен наморщил лоб. – «Я считаю вас за человека окончательно рехнувшегося, – ответил он усталым голосом. – Вы ведете себя как невоспитанный мальчишка и заслуживали бы и соответствующего наказания. Оставьте меня в покое, или я позову дежурнаго».

– Разве вы не хотели бы бежать, если бы к этому представилась возможность?

– Ну, хотел бы… но причем тут ваше бессмысленное оранье?

– У каждого своя натура, – вздохнул Трастам. – А меня так облегчает, когда я покричу.

Он закутался в свое одеяло и, подобно остальным ссыльным, растянулся возле костра. При этом он как-то незаметно оказался рядом с голландцещ и теперь ему было очень удобно разговаривать с ним шепотом.

– Выслушайте меня, сэр?

– Что вам нужно от меня? Ведь говорил я вам…

– Тсс! Дело идет о нашем бегстве. Если я шумел и кричал, то это имело свою цель.

– В самом деле?

– Вы сейчас оставите ваш насмешливый тон, г. Торстратен. Видите ли возле того дерева, под которым я сидел, тот большой мешок? Ну-с, я знал, что в нем плотничьи инструменты и прорвал в нем сбоку дырку, а через нее мало-помалу добрался и до напильника.

– У вас есть напильник? – поднял голландец голову.

– Ага, теперь вы заинтересовались, не правда ли? Теперь уж не скажете, что я заслужил наказание, как провинившийся школьник?

– Но при чем тут ваши безумные крики, я все-таки не могу понять, – пожал тот плечами.

– Это вы сейчас поймете. Надо же было мне заглушить звяканье инструментов, когда я вытаскивал из них напильник? А вот и он… у меня в рукаве.

– Передайте-ка мне его, – шепнул ему голландец.

– Будем ли действовать сообща?

– Я не могу дать вам безусловного обещания.

– Как вы, однако, осторожны и лукавы. Но не хотите ли вы, прежде чем я передам вам напильник, сначала перепилить им мои оковы у меня под одеялом, а я тем временем задам новый концерт? На это понадобится немного времени.

– Повернитесь ко мне так, чтобы подпиливать было удобно.

– Однако, вы умеете командовать! В ваших глазах все прочие маленькие люди, особенно не получившие образования, совсем даже и не люди, а?

– Не болтайте столько вздора, – с сердцем отвернулся от него голландец. – Я вам, толком говорю, что мне нужно видеть, какое место подпилить.

– Вот! – Тристам высунул руку из-под одеяла.

Голландец ощупал кольцо и на лице его выразилось удовольствие. «Тут уже не стоит пилить, я сломлю это пальцами.»

Затем он засунул обе свои скованные руки под одеяло Тристама и приказал ему: – «Ну, начинайте вашу комедию!»

– Стоит ли, если караульный и без того отошел на самый конец нашего становища?

– Стоит, ибо тут поблизости отдыхает унтер-офицер, а это такой аргус, который спит с открытыми глазами.

– Негодяи! – заорал Тристам, бренча цепями, – разбойники! Где губернатор? Подайте мне губернатора!

Голландец приподнялся на руках и сделал вид, будто изо всей силы размахнулся на Тристама и дал ему подзатыльника.

– Да замолчите же, наконец, сэр! – крикнул он, – если вы осмелитесь еще раз разбудить меня, то я проломлю вам голову.

– А может я вам проломлю? – заревел Тристам. – Ай, ай, не душите меня… не то…

При этом он повернулся так, чтобы Торстратену было поудобнее действовать. И пока оба негодяя громко переругивались и кричали, голландец сломал подпиленное кольцо и высвободил правую руку Тристаму. Молния радости свернула в глазах ссыльного, он искренно поблагодарил голландц и ловко сунул ему напильник под одеяло.

– Теперь дождитесь пока унтер-офицер захрапит, – шепнул он, – и тогда действуйте. Этот осел караульный все еще болтает на противоположном конце лагеря… и если он долго будет этим заниматься, словно старая баба с кумушками, то мы отползем под эти деревья.

Насмешливая улыбка искривила губы Торстратена. – «Они там занялись беседой с боченком водки, – шепнул он, и надеюсь, что мы этим воспользуемся…»

– Ах, чего бы я не дал за глоток водки! – вздохнул Тристам, но не осмелился высказать это вслух, ибо во время вспомнил, как голландец, однажды, выразился при нем: «Для меня пьяный человек самое противное существо».

– Дикари, впрочем, тоже умеют приготовлять водку! – утешал он себя.

Между тем караульный, делая свой обход, снова очутился возле боченка и снова основательно задержался у него. Торстратен поднял голову и начал прислушиваться, заснул ли унтер-офицер.

Казалось, что заснул: глаза закрыты.

– Пора, идем!

– Тише, чтобы цепи как-нибудь не звякнули!

И оба они исчезли, словно тени. Когда сильно подвыпивший солдат вернулся, то шерстяные одеяла лежали на своих местах; он перечел головы своих арестантов и поплелся к тому месту, куда его тянуло непреодолимой силой…….

С первыми лучами восходящего солнца все в лагере зашевелилось. Антон провел всю ночь без сна, первый вскочил на ноги и разбудил своих товарищей. Офицеры вылезли из своих гамаков, сняли посты караульных и отрядили нескольких человек для приготовления завтрака.

Все весело задвигались, оружие бряцало, густой дым повалил от костра, всюду отдавались и повторялись приказания… когда вдруг раздался отчаянный крик. «Что случилось?»

Все сбежались, все взоры обратились к одному пункту на краю лагеря, где лежали десять одеял, набитых травой и камнями и изображавших собой фигуры ссыльных.

– Где они? – слышалось кругом.

Начались поиски и расспросы, потребовали к ответу последнюю смену караула, но никто ничего не мог объяснить. Все десять человек арестантов исчезли.

Капитан был очень огорчен этим обстоятельством. – «Стоит ли преследовать этих негодяев? – раздумывал он вслух. – Право, не знаю, что и делать?»

– Сэр, – вмешался колонист, – не помышляйте о преследовании. За беглецами и без того идет по стопам страшный враг, который неизбежно их погубит – голодная смерть.

– Разве им не удастся прокормиться дико растущими плодами?..

– Боже мой! конечно, нет. Если эти люди не могут питаться хворостом и каменьями, то они погибли.

– Мистер Уимполь, я думаю, вы уж чересчур восстановлены против этой страны и рисуете ее себе слишком черными красками, – сказал Аскот. – Куда ни посмотришь, здесь всюду зелень и цветы, и право я нахожу, что по внешности это очень красивая страна.

– Может быть, но она удивительно бесплодна!

– Итак, оставим беглецов в покое, решил капитал Ловелль, – ибо наша главная задача помочь нашим друзьям.

Услыхав эти слова, Антон вздохнул свободнее, но в сущности он еще не мот разобраться в своих ощущениях. Тристам снова ускользнул от. него чуть не в самый момент разоблачения его мошенничества, а вместе с этим исчезала надежда оправдать старого Кромера и подозрение в краже будет тяготеть над ним всю жизнь. Но тут же Антону приходила в голову и другая мысль; жив ли даже его старик?

Во всяком случае Антон с удовольствием смотрел на приготовления к выступлению. Наконец, завтрак был съеден, костры догорели, все люди взвалили себе на плечи свою ношу, колонист взял своего мальчика за руку и все двинулись в доход.

– Мистер Уимполь, – сказал капитан, – неужели совершенно невозможно перейти через реку возле её устья? Припомните-ка, нет ли тут где-нибудь по близости леса?

– Здесь нет ничего, кроме «скруба», сэр! – ответил Уимполь. – Непроходимая чаща колючих кустарников, где вся почва покрыта кореньями, густо переплетающимися между собой; ни человек, ни зверь, не в состоянии пробраться через эту чащу, никакое дерево не может расти на такой почве; ни одной тропинки не проложено через эту бесконечную пустыню; даже туземцы обходят «скруб», так как в этой пустыне им нечем питаться.

– И весь берег этой реки таков?

– Да, по крайней мере, по её нижнему течению. Повыше картина изменяется, там встречаются съедобные плоды, бродят ватаги туземцев, попадаются великолепные попугаи и какаду, стаи кенгуру и динго, гнезда больших туземных птиц.

– А далеко ли до этого места?

– Если идти хорошенько, то мы дойдем до этого места на третий день к вечеру.

– Хорошо, мистер Уимполь, вы знаете, на каких условиях вы приглашены мною в проводники? Итак, с Богом, вперед!

Отряд двинулся. Дорога шла то по цветистому лугу, то под высокими деревьями без ветер, а затем, когда лес кончился, потянулась каменистая пустыня, без всякой растительности, словно выбеленная горячими лучами солнца. Здесь попадались следы попыток колонистов обрабатывать эту землю, остатки начатых построек новой колонии. Но, как говорил Уимполь, здесь не взошло ни одно посеянное зерно, и обширный пустырь остался мертвым и безжизненным; нигде не было никакой тени.

– Держите левее! – командовал Уимполь. – Антон, я сотни раз проходил этими местами вместе с вашим отцом.

– И нигде не видали ничего, кроме такой же бесплодной пустыни?

– На протяжении многих миль мы не находили ничего другого. Поэтому, ни Кромер, ни я не хотели здесь сеять, но когда наступил период дождей, мы стали опасаться, что зерна прорастут в мокрых мешках, а затем мы подверглись нападению муравьев-львов и тогда волей неволей пришлось разбросать по земле все наши семена, но без всякой надежды на всходы. Их, действительно, и не было.

– А что это за львы-муравьи?

– О, ужасное созданье! В вершок длиной, черные, с острыми челюстями. Они нападают даже и на людей и наносят им настоящие раны!

– Это приятная перспектива! Ваш скруб тут и начинается?

– О, это еще только его преддверие, а вот погодите немного и вы познакомитесь с настоящим австралийским скрубом или бушем. Здесь нам надо пройти через него порядочный кусок, господа!

Все подтянули свои мешки за спиной и отряд начал заворачивать влево. Вскоре река исчезла из виду и, казалось, теперь уже не осталось впереди никаких примет, по которым можно было, бы направлять путь. Кругом расстилалась бесконечная равнина, частью покрытая цветами, частью каменистая, и только вдали на горизонте поднималась цепь совершенно голых гор с высокими отдельными вершинами, уныло взиравшими на безотрадную плоскость, расстилавшуюся у их подножия.

– Не это ли Голубые горы? – спросил капитан.

– Да, сэр. До сих пор через них не проходил ни один белый, но туземцы говорят, что за ними-то и начинается настоящая пустыня. Там есть пустыри величиной с целую Англию, на которых не растет ничего, кроме колючего кустарника.

– Ну, туда я бы не хотел попасть! – воскликнул Туила. – Ведь там приходится вечно ходить в сапогах.

Все засмеялись.

– Много ли туземных племен кочует в этих местах? – спросил Аскот. – Повстречаемся ли мы с ними?

– По всей вероятности. Все здешние туземцы ведут кочевой образ жизни, не знают никакой работы и никаких законов. Когда они поедят в каком-нибудь месте все съедобные коренья и всех насекомых и червей, то перебираются на новое. Никакой движимости, посуды, у них не имеется.

– Любопытный народец! – воскликнул Аскот.

– О, настолько любопытный, что к нему лучше всего близко и не подходить, или подходить за ветром…

– Слышите? – прервал его Антов. – Наши шаги отдаются по земле так, будто у нас под ногами пустота.

– Мы идем над большим поселением вомбатов, – подтвердил Уимполь. прислушавшись. – Вероятно, мы скоро увидим это тупоумнейшее из животных. Если застигнуть его среди камней, то оно так и застынет на месте, или начнет уходить так неповоротливо и неуклюже, что его не трудно поймать руками.

– А можно ли его есть? – спросил один из Солдатов.

– На вкус его мясо отвратительно, сэр!

– Смотрите, вон сидит серый, довольно длинный зверек… там другой… третий…

– Семья вомбатов, – подтвердил Уимполь. – Они водятся здесь тысячами. Одна из разновидностей этой породы живет в норах по лесам.

– Надо убедиться, правда ли, что они не убегают от человека!

Аскот подбежал к одному из зверков, словно дремавшему на своем месте, махал над ним руками, кричал, но все было напрасно Только когда он хотел схватить зверя, то он неуклюже начал уходить в подземный ход, но так медленно в неповоротливо, словно он был смертельно ранен. Аскот спокойно успел поймать его за заднюю лапу и вытащит снова на поверхность земли.

– Вот, господа! Позвольте вам представить одного из представителей здешнего населения, полноправного гражданина этой прекрасной страны!.. Нельзя сказать, чтобы он был красив, но зато удивительно, как глуп!

Он показывал проходившим солдатам пойманного зверка, подняв его кверху за шиворот.

– Мистер Вомбат… честь имею представить вам моих товарищей!..

– Придержите его, сэр! Надо попробовать его мясо!

Но Аскот с величайшим хладнокровием сунул зверя обратно в его нору.

– Ну, это надо у меня спросить! До свиданья, мистер Вомбат, имею честь кланяться!

Шутки Аскота мало-помалу развеселили людей, начались песни, смех, и веселье не нарушалось даже, такими неприятными случайностями, как уколы кустарника. Случалось, что кто-нибудь запутывался ногами в крепких лианах, так что мешок летел через голову, а иногда увлекал за собой и самого путника, но и эти неприятности возбуждали только смех и остроты. Теперь, когда попадались пространства, покрытые лишь камнями, то их приветствовали восторженными криками. Около полудня отряд подошел к небольшому леску и здесь был сделан привал. Но и здесь не было ничего кроме акаций и сосен каури и никакой поросли, никаких плодовых деревьев.

Пить было нечего, кроме запасов воды в походных фляжках; нигде кругом не было ни одного ключа, ни одного ручья, так что в ближайшем будущем предстояло переносить полный недостаток воды. Действительно, что за ужасная страна, эта Австралия! После непродолжительного отдыха отряд двинулся дальше в довольно таки угрюмом настроении.

Глава XX

В пустыне. – Охота на кенгуру. – Динго. – Ночное происшествие. – Нападение муравьев-львов. – Туземцы. – Суд Божий у австралийских негров.

Только к вечеру второго дня пути местность начала изменяться к лучшему. Показались высокие деревья, а за ними обширное пространство, покрытое зеленью. Что это? Трава вышиной в рост человека? Издали, по крайней мере, так казалось.

– Так оно и на самом деле, – подтвердил Уимполь. – Туземцы и называют эту траву – травой кенгуру.

– Нам придется идти через нее? – спросил капитан с некоторым сомнением.

– Да, но тут будет довольно широкая тропа, вытоптанная животными и туземцами. Через луг протекает прекрасный светлый ручей, имеющий несколько рукавов.

– А, так мы наполним в нем все наши фляги!

– Можем даже и выкупаться.

Скоро отряд вступил на луг, обдавший путников свежестью и благоуханием. Трава оказалась даже выше человеческого роста и ветер тихо шумел в ней. Местами по лугу были разбросаны группы высоких деревьев, попадались также деревья, покрытые цветами и окутанные вьющимися растениями. Местность становилась действительно красивой.

Опушка дальних лесов виднелась все яснее, в траве водилось бесчисленное множество всякого рода птиц, а скоро справа от тропинки послышалось журчание ручья. Воды в нем казалось не более, как на два фута, но она была замечательно чиста и прозрачна: оба берега его были покрыты сплошь незабудками и ручей манил путников утолить в нем жажду и отдохнуть на мягкой траве его берегов.

Прошла еще ночь и на следующее утро, около полудня, перед отрядом открылась необозримая совершенно ровная низменность довольно странного вида. С первого взгляда казалось, что она покрыта различными бесцветковыми растениями, обломками скал в перемежку с болотистыми местами, но затем по мере приближения обнаруживалось, что здесь больше всего воды, блестевшей всюду из-под камышей и крупных листьев. Местами вода лениво катилась через плоско отшлифованные камни между довольно крутыми и обрывистыми берегами, местами она застаивалась, образуя нечто в роде озер, поросших травой и камышами. В общем все это дикое пространство было непроходимо, и действительно тут никогда не было ноги человеческой, никогда не было произведено никаких исследований. Это была неведомая пустыня среди лугов, которую оживляли только сотни крупных и мелких зверей.

На голых верхушках обломков утесов стояли долговязые цапли; по временам которая-нибудь внезапно запускала в воду свой длинный клюв и вытаскивала его обратно с добычей, в виде бьющегося извивающегося угря; кое-где по серебристой поверхности озерка проплывала, не торопясь, красивая семья черных лебедей, гордо поднимавших свои головки с пурпурно-красными клювами. Спереди бесшумно плыли старшие, а за ними также бесшумно подвигалась вся стая подростков.

Среди стай уток, отличавшихся самым пестрым оперением, выделялись крупные серые гуси, неуклюжие белые пеликаны, эти сказочные птицы с безобразным клювом. Общее мирное настроение не нарушалось здесь ни одним хищником, выстрел охотника никогда еще не раздавался в этой глуши. Все это пернатое население болотистой реки, плескалось, крякало, ныряло и плавало, постоянно воюя между собой и ссорясь из-за добычи, как и весь животный мир находится в вечной взаимной распре, но до сих пор еще не ведало общего врага, человека, который ради своих нужд преследует и истребляет живые существа всех видов, начиная от мельчайших и безобиднейших.

– Здесь-то нам и придется переправляться? – спросил капитан.

– Нет, еще дальше вверх по реке, где будет лес погуще, иначе нам не хватит строительного материала.

– Значит, еще через ночь! Завтра мы достигнем той темной полосы. Должно быть в том лесу деревья исполинских размеров?

– Выше этих деревьев нет нигде на свете. Но словам туземцев, некоторые стволы достигают высоты 400 футов.

– Вперед, вперед! Я не успокоюсь, пока вокруг меня не начнется стук топоров наших плотников.

– Но каков противоположный берег этого болота? – спросил лейтенант.

– Об этом, право, не могу вам ничего сообщить, – ответил, пожимая плечами, Уимподь. – Ведь мне не пришлось вместе со всеми другими поселенцами пройти отсюда до порта Джексона.

Отряд шел, не останавливаясь. Солдаты срывали большие листы и отмахивались ими от москитов, хотя на место каждой прогнанной стаи налетали десятки новых. Иногда в воздухе даже темнело, такое множество их налетало. В этот день из-за москитов остановились на ночлег несколько раньше обыкновенного и тотчас же развели гигантский костер. Все люди в высшей степени нуждались в отдыхе после трудного перехода по густой траве, хотя некоторые из них еще не торопились немедленно растянуться у костра на покой. Эти наиболее неугомонные и сильные путешественники составили из себя небольшую компанию охотников, собиравшуюся с разрешения капитана Ловелля на охоту. Разрешение это было дано, ибо, с одной стороны, отряд нуждался в свежем мясе, а с другой стороны, охота в этой местности казалась совершенно безопасной.

Само собой разумеется, что тут были, все наши старые приятели: Мульграв, Фитцгеральд, Антон, Аскот и Туила, и к ним присоединился еще вместе с другими любителями Уимполь, в качестве проводника. Также само собой разумеется, что наш друг Антон не раз задал себе мысленно вопрос, пристойно ли ему развлекаться охотой в то время, как его отец, находящийся, быть может, в расстоянии каких-нибудь нескольких миль отсюда, терпит все бедствия осады? Наконец, он успокоил себя мыслью, что постоянное нытье только увеличивает всякое горе, но никогда не изменяет никакого положения вещей к лучшему, и решил отправиться вместе с друзьями за добычей и по возможности хоть на время охоты стряхнуть с себя вечное беспокойство за участь отца.

Все кругом манило насладиться прекрасной звездной ночью: чудный приятный воздух, яркий блеск луны, благоухание мокрой от росы травы, разнообразные голоса животных, прятавшихся в ней, – и наши охотники весело пробирались по лугу, стараясь отыскать где-нибудь тропинку, вытоптанную стадами кенгуру, и по ней добраться до того места, где происходят их ночные сборища.

В траве так и шмыгали проворные зверьки, сумчатые крысы и другие маленькие грызуны, с шипением скользили потревоженные черные змеи, достигавшие метра длиной; большие птицы взлетали, большей частью, не раньше, как охотники почти натыкались на их гнезда, и вообще все животные здесь доказывали всем своим поведением, что они совершенно незнакомы с человеком и его приемами охоты, так как сплошь и рядом они разбегались не прежде, чем их можно было переловить прямо руками.

– Вот и тропа, – сказал Уимполь, указывая на узкую дорожку примятой травы. – Здесь надо будет идти гуськом.

– Может быть эти животные так же неповоротливы, как вомбат?

– Ну, нет! Напротив, они необыкновенно чутки и пугливы! За ними лучше всего охотиться с гончими.

– Попытаемся как-нибудь обойтись без собак и загонщиков. Но во всяком случае теперь нужно идти осторожнее и не разговаривать.

Спустя минут десять охотники выбрались на открытое, лишенное растительности место, где каменистая почва, вероятно, служила некогда дном пересохшего озерка или протока. Интересное зрелище открылось здесь перед глазами европейцев.

Сотни, а может быть и того более, огромных кенгуру сидели, лежали и прыгали во всевозможных положениях; казалось, что целое племя этих странных животных выбралось сюда со всеми чадами и домочадцами отдохнуть после жаркого дня в веселом пикнике. Подростающее поколение, которого было бесчисленное множество, выглядывало из сумок на животе самок, иногда неловко протягивая передния лапки, словно желая схватить поспешно пробегающих мимо старших братишек или сестренок, причем мать каждый раз заботливо и нежно запихивала обратно в сумку детеныша, который должен был оставаться в этом убежище до тех пор, пока все члены его тела не окрепнут достаточно для предстоящей каждому животному борьбы за существование.

Подростки-кенгуру бегали взапуски и прыгали на плотно утоптанном песке площадки, устраивали между собой примерные поединки,а может быть и пляски, между тем как старшие спокойно сидели на своих толстых хвостах и посматривали на веселящуюся молодежь, лишь изредка пощипывая травку.

Но какой мирной и благодушной ни представлялась зта картина семейной жизни кенгуру, и у неё была своя оборотная сторона. И среди этих обитателей пустыни встречаются, очевидно, различия во мнениях, ревность, взаимная ненависть, и каши охотники не замедлили убедиться в этом собственными глазами. Два старых огромных самца особенно привлекли их внимание.

– Смотрите, сейчас начнется единоборство! – шепнул Уимполь.

– Они будут стараться схватить друг-друга за горло?

– Нет, нет, смотрите только, вот уж и начинается.

Один из этих борцов в этот момент начал – с гневным видом огромными скачками приближаться к своему противнику, который в свою очередь тоже поспешил к нему навстречу. Затем они начали кружиться друг возле друга и это движение становилось все быстрее и быстрее; животные при этом издавали звуки, похожие не то на ворчание, не то на блеяние, а круги, которые они описывали, становились все меньше, до тех пор, пока противники могли уже достать один другого передними лапами: с этого момента они начали делать попытки ухватить друг-друга за шею и привлечь к себе. Вскоре это и удалось обоим и теперь оба борца крепко сжимали один другого в своих объятиях, сидя каждый на своем хвосте, словно на тумбе или на подставке.

– Неужели они будут бороться сидя? – шепнул Аскот. – Это совершенно новый для меня прием борьбы!

– А как они тискают-то друг-друга!

– Тсс! Не забывайте, что они очень чутки!

Теперь старики начали угощать друг-друга оглушительными оплеухами; удар за ударом обрушивался на голову каждого из них, так как каждый при этом крепко держал своего противника другой лапой. За каждой затрещиной следовал отрывистый крик, ни один удар не попадал мимо, и звук плюх так и раздавался в воздухе.

Молодые люди едва удерживались от смеха при виде этой шутовской сцены, не имевшей до сих пор никакого серьезного результата. Борцы, однако, начали наконец взмахивать правой задней лапой, вооруженной крепкими острыми когтями, которыми каждый старался нанести рану своему противнику, увертывавшемуся от этого удара ловким перескакиванием в сторону, но в заключение одному из них удалось таки нанести удар, решивший участь всего боя.

Острые когти одного из борцов, как ножом, вспороли живот другому и побежденное громадное животное, обливаясь потоками крови, с громким ревом опрокинулось на спину, очевидно, в смертельных корчах.

Победитель обнюхал и ощупал его, громко заблеял и направился к прочим своим согражданам, невозмутимо наблюдавшим за ходом единоборства и словно застывшим в своих позах. Переходя от одной группы к другой, старый самец словно делился с ними своим торжеством и успехом и принимал от них соответствующие поздравления.

– Не проучить ли мне его? – шепнул Аскот, сжимая ствол своего ружья.

– Мясо его чрезвычайно жестко, поверьте мне.

– Что за беда! Вы можете целиться в молодых!

Винтовки уже поднялись и спустя немного секунд раздалось бы с полдюжины выстрелов, если бы на сцену не выступило новое действующее лицо. Огромным прыжком из травы выскочило крупное четвероногое животное и очутившись в самом центре сборища, крепко вцепилось в спину одного из подростков, запустив ему в то же время в голову свои острые зубы.

– Что это за зверь? – воскликнули все охотники в один голос.

– Собака!!

– Динго!.. Это здешний волк!

– Стреляйте его, стреляйте!

Шесть выстрелов грянуло и так как все целились в этого невиданного хищника с шерстью нашей овчарки, то кроме него был убит, и то случайно, только один кенгуру. Но пока охотники торопливо вновь заряжали свои ружья, среди испуганных животных стала разыгрываться сцена, которая с минуты на минуту становилась все более странной.

Животные не спешили укрыться в густую траву, высокой стеной окружавшую место действия, не бегали, потерявши голову, взад и вперед, или куда глаза глядят, но вели себя, как люди, обезумевшие от страха, ведут себя при землетрясениях, ми пожарах. Они кричали, жались друг ж другу, как-то бесцельно хватались один за другого и снова отпускали, бросались на землю ничком; многие так и оставались лежать, дрожа всем телом, словно ожидая каждую секунду смертельного удара, или уже получив его.

Были и такие, которые так и остались сидеть на хвосте и только качали головами и жалобно блеяли. Страх свел их с ума в истинном смысле этого слова.

Все детеныши, даже более взрослые, попрыгали в сумки своих маток и с любопытством посматривали оттуда, делая большие глаза, на все происходившее невиданное зрелище. По-видимому, они считали себя в этом убежище в полной безопасности.

Но вслед за первым динго появился второй, который тоже вцепился своими острыми зубами в первого подвернувшегося ему кенгуру и потащил было его, когда посланная ему в догонку пуля уложила и его рядом с его добычей. Теперь на площадке лежало уже шесть убитых кенгуру, и два динго. Пора было подобрать добычу и вернуться в лагерь.

– Жаркое из кенгуру! – воскликнул Аскот. – Надеюсь, что это вкуснее, чем жареная на вертеле акула, иначе, я отказываюсь от угощения.

– Не беда, нам больше останется.

Все вышли на залитую кровью площадку, между тем как остальные кенгуру уже опомнились настолько, чтобы обратиться в поспешное бегство. Огромными скачками они неслись по высокой траве. Динго лежали растянувшись и казались окончательно мертвыми.

– Ну, эти, кажется, готовы! – заметил Мульграв.

– А все-таки будьте осторожны, сэр! – предостерег его Уимполь. – Это лукавые бестии; они умеют притворяться мертвыми, чтобы избегнуть дальнейших ударов со стороны врага. А живучи они, как кошки.

– Но что же они могут нам сделать? – воскликнул Аскот. – Ведь с такой собаченкой не трудно справиться и голыми руками.

С этими словами он перевертывал прикладом ружья более крупную из диких собак с одного бока на другой, приговаривая:

– Ну-ка, любезный, признавайся: жив ли ты, или уже сдох?

Динго не шевелился. Лапы его, покрытые длинной шерстью, были вытянуты, как палки, глаза закрыты, уши повисли.

– Он убит, – решил Аскот, – его безопасно можно трогать.

– Но для чего же? – воскликнул Актон. – Оставь его в покое.

– Я хочу рассмотреть хорошенько, какая у него тупорылая морда…

– Берегитесь, сударь… динго страшно коварен!

– Не беда… этот, по крайней мере, уж не дышет.

Аскот нагнулся к окровавленному расстрелянному животному, на теле которого видно было несколько ран, но едва лишь прикоснулся рукой к его морде, как динго яростно хватил его зубами, причем глаза его раскрылись и из груди вырвался хриплый рев. Все четыре лапы его задвигались, животное поднялось на ноги и словно готовилось к прыжку.

Но в тот же момент Томас Мульграв разможжил ему череп сильным ударом приклада и этим прекратил все дальнейшие попытки лукавого животного. Оно упало безжизненной массой и более уже не двигалось.

– Очень больно вам, сэр? – воскликнул унтер-офицер.

Вся рука Аскота была в крови.

– Больно-то больно, – сознался непослушный юноша, – но кости, кажется, целы.

– Дайте я взгляну, я знаю в этом толк.

Он раздвинул края раны и осмотрел её дно. Аскота стиснул зубы от боли.

– Достаньте-ка свежей воды, – распорядился Мульграв.

К счастью неподалеку нашелся рукав ручья и рану удалось хорошенько промыть.

– Ничего! – решил Мульграв, – надо бы еще перевязать рану.

– Предоставьте это мне, – вмешался Туила, – мне только нужно было сперва отыскать здесь одну целебную траву, а то я уже сделал бы перевязку.

– Туила! – воскликнул Антон. – Отчего у тебя щеки так раздулись?

Вместо ответа дикарь, выплюнул изо рта на ладонь какую-то зеленую жвачку, выжал ее и слепил из неё нечто в роде лепешки, которой и прикрыл рану Антона.

– Это драгоценная травка, – сказал Туила, – очень драгоценная. Боль мигом пройдет от неё.

Затем он нарвал крупных плотных листьев и завернул в них руку раненого, укрепив всю повязку лыком так ловко, что в общем его искусству позавидовал; любой санитар. Действительно, уже спустя несколько мгновений Аскот заявил, что боль прекратилась.

– Туила! – воскликнул он, – надо тебя сделать главным медицинским инспектором новой колонии… обещаю тебе похлопотать об этом!

– Нет, – ответил тот, – я хочу быть эко… эко… как бишь ты это называешь, Антон?

– Экономом! – подсказал Антон. – Колонистом и сельским хозяином? Вот это настоящее наше с тобой призвание!

– Ура! – закричал Аскот.

Все расхохотались этим шуткам и продолжали острить в том же направлении, когда вдруг кто-то из охотников воскликнул:

– Стой! А где же второй динго?

Тут только заметили, что от животного, которое сочли убитым, и след простыл. Хитрый зверь воспользовался суматохой, вызванной раной Аскота, и незаметно ускользнул в траву.

– Вот его следы! – воскликнул Туила.

На твердом грунте площадки трудно было заметить что-либо похожее на след, если бы не крупные капли крови, которые оставляло по себе раненое животное. По ту сторону ручья стояло несколько высоких деревьев и именно туда направлялись кровавые следы зверя.

Охотничьи страсти разгорелись, да и хотелось наказать лукавую собаченку, а потому вся компания перешла речку в брод и направилась к чаще, в которой предполагалось логовище хищника.

Деревья оказались такого исполинского роста, какого никто из наших друзей никогда невидывал. Все это были камедные деревья, в 15–16 футов в обхвате, настоящие колоссы; в дупле такого дерева, если бы оно со временем стало прогнивать, легко могло бы поместиться много людей. Под их широко раскинувшимися ветвями было темно, лунный свет не проникал через их густую листву, но в этих потемках чувствовалось присутствие множества живых существ. При приближении людей там что-то закопошилось, начало шмыгать, перелетать и перепрыгивать с ветки на ветку.

«Кук! Кук!»

Крик этот шел как бы с верхушки дерева. Все его слышали.

«Кук! Кук!»

Звуки эти походили несколько на кудахтанье наседки, сзывающей свой разбежавшийся выводок.

– Что это за животное кричит, не знаете ли вы, мистер Уимполь?

– Понятия не имею, – ответил колонист. – Может быть какой-нибудь сигнал тревоги?

– Этого я не думаю. Но во всяком случае это не птичий голос.

Они долго прислушивались к этим странным звукам. Легкий ветерок шумел верхушками дерев, по временам казалось, что какое-то тело перепрыгивает на верху дерева с ветки на ветку, но не так, как порхающая птица, а увесисто, прыжками. Звук слышался все ниже и ниже, и теперь казалось, что он происходит непосредственно возле самых охотников.

«Кук! Кук!»

– Не будь у меня больной руки, – воскликнул Аскот, – я бы живо взобрался на дерево к этому зверю.

Шорох и треск в листве показали, что неизвестное животное поспешно обратилось в бегство. Крик его раздался теперь уже издали и, на него откликнулось еще несколько таких же голосов, как бы поддразнивавших затронутое любопытство охотников:

«Кук! Кук!»

– Это раздалось вот тут, возле меня! – Нет, гораздо выше, над моей головой!

– Полезу-ка я на дерево, – воскликнул один солдат, – надо же узнать, кто это так кричит!

– А если он кусается не хуже динго!

– Не важность. Вряд ли крупное четвероногое животное может забираться так высоко на дерево!

Он обхватил обеими руками ствол дерева и начал карабкаться на него. Но едва он достигнул нижней ветви дерева и хотел утвердиться на нем, так громко вскрикнул и поспешно, скорее скатился, чем спустился вниз.

– Ух, там кто-то мазнул мне рукой по лицу! – объяснил он.

Все расхохотались.

– Да, кто же там, Джимми? Птица?.. Белка?..

– Нет, нет, я вам говорю: у него настоящая рука!

– Что же тут страшного, Джимми? Полезай снова!

– Ни за что!

– Ну, так я полезу в таком случае, – сказал унтер-офицер. – У кого в жизни бывало столько приключений, как у меня, тот не очень-то, побоится какой-нибудь безобидной птицы или чего-либо в этом роде.

– Джимми, ну, как тебе не стыдно?

Но солдат усердно тер себе лицо платком и не хотел и слушать никаких резонов.

– Там сидит привидение, – говорил он с сердцем, – а если оно кричало «кук! кук!», то только чтобы заманить к себе простодушного человека.

– Ну, так ты должен радоваться, что чуть не свалился с дерева, а то, чего доброго, привидение придушило бы тебя.

С этими словами унтер-офицер с ловкостью юноши полез на дерево.

– А ты, Джимми, – проговорил он, – отходи подальше, я сейчас буду на той ветке, где сидит твое привидение! Если я сброшу его тебе на голову!..

Он не успел договорить, ибо его предположение немедленно же осуществилось. Хотя никакого привидения он и не сбросил с дерева, но на головы охотников посыпалось такое множество неведомых существ, что даже самый храбрый из них невольно испугался.

– Царь Небесный, – в отчаянии завопил Джимми, – оно у меня на голове, оно вцепилось в меня!.. Я погиб… Спасите!..

Он прыгал на месте, вертелся и вопил, как умалишенный.

– Привидение!.. Привидение!.. У него когти!..

«Кук! Кук!»

Теперь этот крик раздался тут же, и вслед за ним посреди охотников очутилось красивое гибкое животное, от двух до трех футов длиной, с лисьей мордочкой и пушистым хвостом. Зверь этот подхватил одно из неведомых животных, свалившихся с дерева, и с такой же быстротой, с какой появился, скрылся вместе с своей добычей в густой листве дерева. Все это произошло так быстро, что о преследовании его нечего было и думать.

И с такой же быстротой, хлопая крыльями, разлетелись по всем направлениям также и неведомые животные, упавшие с дерева; из них на лицо оказалось теперь лишь одно, которое запуталось в густых волосах Джимми и жалобным свистом ясно обнаруживало свой страх.

Оно никак не могло высвободиться из этого неожиданного капкана, и выбиваясь, постоянно прикасалось своей летательной перепонкой ко лбу Джимми, а от этого бедный малый кричал, как исступленный. Наконец он бросился ничком на землю и от страха бился руками и ногами.

– Да снимите же с меня этого чорта!.. Ай!.. Ай!.. Господи, чем я провинился!..

Унтер-офицер, ничего не понимая в его испуге, начал трясти его за плечи. – Да что ты с ума сошел что ли, Джимми?

– Он у меня на голове! На голове!..

Мульграв ощупал его голову и тотчас же снял с неё животное, все дрожавшее от страха, не без труда высвободив его из густой шапки волос бедного Джимми.

– Летучая мышь! – воскликнул он, когда вынес на лунный свет пойманное животное. – Не более, как летучая мышь!

– Так эта-то рука и погладила тебя по лицу, Джимми?

– Вот так привидение!

Солдат, задыхаясь от волнения и бешенства, встал на ноги.

– Сами-то вы хороши! – воскликнул он. – Разве я не слыхал, как многие из вас закричали от страха!

– Это было эхо твоего вопля, Джимми!

«Кук! Кук!»

«Кук! Кук! Кук! Ррр!.. Ррр!..»

С дерева повалились листья и сухие сучья; по характеру возни, начавшейся в листве. верхушек, можно было предположить, что там шла драка из-за добычи между двумя разъяренными противниками, потом опять послышались прыжки с ветки на ветку и снова все затихло, Мульграв отпустил пойманную летучую мышь и она улетела стрелой.

– Меня коснулось довольно тяжелое тело, – сказал лейтенант. – Что это за хищник, поселившийся здесь на вершине дерева?

– Наверное тоже из породы сумчатых, – заметил Уимполь. – Я никогда не видал здесь диких кошек, или рысей.

– А о нашем приятеле динго мы и забыли? – напомнил Антон.

– Следы крови идут к тому дереву, что стоит там совершенно отдельно. – Я проследил их.

– У тебя глаза как у кошки, Туила!

Туземец нагнулся и указал на темное пятно, которого не заметил никто из белых. – Вот здесь проходил динго, – объяснил он.

Все последовали за ним к стоявшему отдельно дереву. Его странно расположенные корни тотчас же привлекли к себе все внимание охотников. Они шли от дерева лучами во все стороны и от них отходили вертикальные отростки, достигавшие полметра высоты и затем загибавшиеся волнообразно и ложившиеся на землю краями.

– Здесь и логовище динго, – уверял Туила.

– Под этими странными корнями?

– Ну, конечно. Дикия собаки, всегда живут в таких местах.

Кто-то зажег серный фитил и осветил землю вокруг дерева. В одном месте два соседние корня расходились и образовали вход; земля в этом месте была в крови, к самым корням тоже прилипли окровавленные волосы. Не оставалось сомнений, что тут и есть вход в логовище динго.

– Жаль что у нас нет гончей собаки, – заметил лейтенант, – ведь нора наверное здесь.

Уимполь подошел с своим топором, с которым он, как казалось, никогда не расставался.

– Остается только подрубить корни, – сказал он, – но это очень не легко.

– Мне хотелось бы только знать, жив ли еще этот гнусный зверь.

– По правде сказать, – подхватил Аскот, – и меня это интересует.

Тотчас же появился и второй топор и работа закипела.

Логовище скоро было вскрыто. В дереве, прогнившем внутри, оказалось дупло и здесь работа дошла легче, осколки и пыль так и летели во все стороны.

– В дупле все тихо, – сказал Уимполь, бросив рубить и прислушиваясь. – Может быть мы трудились понапрасну?

– Нет, нет, – уверял Туила, – динго здесь.

– В таком случае пошарим в дупле!

Он отломил довольно длинную ветку и начал тыкать ею в дупло и в подземный ход, открывавшийся в нем.

– Там что-то мягкое, живое, – сказал он радостно. – Постой же, мой милый, я тебя таки выгоню оттуда.

Не успел он произнести эти слова, как из норы выскочил прямо на него разъяренный динго. Он с бешенством схватился за руку колониста, но клыки его были не в силах прорвать крепкую кожаную ткань куртки, а выстрел из пистолета в упор в голову зверя положил конец его злобе. Но и в предсмертных судорогах он так крепко держал в зубах руку колониста, что пришлось раздвинуть челюсти клином, чтобы высвободить ее.

В норе слышался визг, лай и сопенье щенков динго, но было уже чересчур поздно для того, чтобы продолжать охоту, рубить корни дерева и т. д. Надо было подумать о возвращения в лагерь.

Луна все еще ярко сияла на небе. При свете её выпотрошили и освежевали убитых кенгуру, все несъедобные части выбросили, а остальное мясо – уложили на носилки, сделанные из двух больших веток.

– Однако, наши товарищи, по-видимому, разложили еще и второй костер, – заметил Антон, – Как он ярко горит!

– Да, но чуть ли они не переменили место? Костер разложен как будто значительно левее?

– А вон и третий огонек!

– Странно! Что за причина?

Они невольно прибавили шаги, хотя не могли допустить и мысли, чтобы их спутники подвергались какой-либо опасности. В таком случае были бы слышны их выстрелы, может быть послали бы вслед за охотниками гонцов.

– Галло! – крикнул Аскот изо всех сил. – Галло, все ли у вас благополучно?

– Ах! – раздался ответ. – Вот и вы, наконец!

– Разве вы заждались?

– Еще бы! Мы находимся в осаде!

Но в этих словах слышалась насмешка, высказанная скорее с сердцем, нежели жалобно, так что охотники только навострили уши, но не испугались.

– Кто вас осадил? – спросили они.

– Тысячи, миллионы муравьев-львов… они уничтожили все наши запасы и уже нападают и на нас.

– Муравьи-львы! – с ужасом повторил Уимполь, на этот раз испугавшись не на шутку. – Это плохо, эти гадины опаснее тигра!

– О-го, сэр!

– Да уж я вам говорю! Тигра можно убить, а что вы поделаете с миллионами муравьев? С ними нет возможности справиться.

С этими словами они подошли к лагерным кострам, возле которых их встретил крик товарищей: «Стойте!»

– Вы принесли с собой дичи?

– Шесть взрослых кенгуру!

– В таком случае, ради Бога, держитесь подальше от муравьев, или прежде сложите мясо в такое место, куда они не могли бы добраться.

– Слышите? – вставил колонист.

– Так самое лучшее воспользоваться ручьем, – воскликнул Антон. – Здесь мелко, наберем больших камней и наложим их один на другой.

– О, – подхватил кто-то из солдатов, – это сделать не трудно, в ручье я видел на дне много больших плоских камней.

– Отлично, сэр! Надо постараться не занести с собой этих гадин!

Охотники могли теперь полюбоваться и самым полем сражения с муравьями своих товарищей. Там и сям были разложены огни в которые солдаты сметали вениками легионы муравьев, между тем как другие точно также сбрасывали черное ополчение в воду, а третьи уничтожали топорами их постройки.

– Посмотрите, во что обратились все наши запасы! – воскликнул капитан. – Все это совершенно погибло.

Он показал на мешки с крупой и с рисом. Все это обратилось в движущуюся массу, пересыпанную черным; каждое зерно словно ожило и шевелилось, и, конечно, отделить муравьев от зерен нечего было и думать. То же самое было с боченком с сиропом и с мешками с мясом: все почернело от муравьев.

– Придется поджечь все это! – воскликнул Аскот.

– Ради Бога, не делайте этого! Припасы все равно пропали, пусть же муравьи занимаются ими. Тем меньше придется нам убивать.

Этот совет был подан Антоном и капитан Ловелль одобрил его.

– Я сам того же мнения, мой милый, – отозвался он. – Пожертвуем припасами и постараемся пробраться к воде, чтобы стряхнуть там с себя эту дрянь и затем…. удрать от неё на другой берег. Больше ничего не остается!

– Только переходите реку ниже того места, где сложено мясо! – крикнул Антон.

– Разумеется. Я уже имею в виду одно место для перехода.

Все неохотно признали необходимость расстаться в этой неприветливой пустыне с теми вещами, которые должны были спасти их от голодной смерти в ближайшие дни, я потому, уходя от муравьев, они с сожалением оглядывались. При этом картина, которую представлял покидаемый бивуак, казалась им столько же интересной, сколько и отвратительной.

Хотя тысячи и сотни тысяч муравьев уже погибли в огне и воде, тем не менее эти потери, понесенные их полчищем, были абсолютно незаметны. Армия этих омерзительных, черных блестящих насекомых, копошащейся плотной массой непрерывно двигалась от муравейника к складу припасов и обратно. Не только под каждой соломинкой и под каждым листочком двигались и копошились муравьи, миллионы – их кроме того носились в воздухе на тонких, прозрачных крылушках. Насекомые эти достигали целого дюйма в длину, обладали сильными челюстями и отличались хищническими инстинктами, ибо не только вступали в единоборство, друг с другом, но даже кусали человека, раз только попадали ему на неприкрытую ничем кожу. От их укусов вскакивали большие весьма болезненные волдыри, ясно показывавшие, что эти насекомые обладают ядом, хотя и не очень сильным.

Все люди вошли в ручей и погрузились в воду с головами. Платье и башмаки приходилось предварительно самым тщательным образом вытрясать и выколачивать, чтобы уничтожить всех до последнего муравьев, забравшихся в складки одежды. После этого все собрались на противоположном берегу, и когда мясо кенгуру было тоже перенесено на место нового становища, наши путники переглянулись с выражением отчаяния в глазах.

– Ничего не остается, как искать нового места для привала, не выспавшись хорошенько и не отдохнувши. Не теряйте бодрости, ребята! Подумайте только о тех лишениях и бедствиях, которые в настоящую минуту выносят наши братья, осажденные дикарями, и не ропщите на свою судьбу!

Но несмотря на эти ободрения, общее настроение оставалось по-прежнему угнетенным. Всякому представлялись совсем не веселые перспективы: ночи без сна, без съестных припасов, поход по незнакомой пустынной местности, поросшей травой выше человеческого роста, предстоящие сражения с дикарями, война, цель которой казалась довольно чуждой. Солдаты, конечно, не могли не повиноваться своему начальству, но не только не запевали веселых походных солдатских песен, а даже и насвистывать перестали. Мокрое платье на разгоревшемся теле уже и само по себе давало достаточно неприятное ощущение, чтобы подавить всякое проявление веселости.

Колонна шла уже несколько часов по высокой траве, а лугу все еще не было видно конца, когда вдруг Мульграв вытянул шею. Он и без того был выше всех ростом, а тут еще и на цыпочки поднялся, и словно застыл на месте, приложив палец к губам.

– Тсс!.. впереди огонек!

Все, словно по команде, остановились. Огонь!.. это значит встреча с туземцами.

– Где вы видите огонь? – шепотом спросил капитан.

– Много огней… в равных местах. Впереди перед нами открытое место, далее начинается лес… под деревьями в разных местах виден отблеск огней.

– Мистер Уимполь, пожалуйте сюда.

– Я здесь, сэр.

– Необходимо ли нам продолжать путь именно в этом направлении, чтобы добраться до места предполагаемой переправы?

– Да, сэр. Место для переправы одно, оно отсюда в расстоянии одного часа ходьбы.

– Следовательно, встреча с туземцами неизбежна. Вперед, ребята! Быть может, мы застанем их спящими?

– Весьма возможно, что племя, которое здесь кочует, не ожидает никакого нападения, – вставил Аскот.

– Тем лучше! Вперед!

Скоро луг и высокая трава кончились, открытое место было уже близехонько и за ним видно было множество небольших костров. Мульграв видел на этом расстоянии довольно отчетливо.

– У них народное собрание, или что-нибудь в этом роде, – шепнул он. – До пятидесяти дикарей, вооруженных копьями, собралось тут.

– Может быть, они разделились на две партии? – спросил капитан.

– Не заметно. Они образовали, круг, в центре которого стоит дикарь со щитом на левой руке…. а по обеим сторонам его, по туземцу, без всякого оружия.

– В таком случае, – заметил Уимполь, – у них происходит судбище. Вооруженный дикарь, стоящий в кругу, есть обвиняемый, а по бокам его – судьи.

– Это интересно! – воскликнул капитан, – Неужели у них есть свои понятия о суде и праве?

– Нет, у них бывает только суд Божий. Вопрос заключается лишь в том, следует ли обвинить или оправдать привлеченного в суду.

Вся колонна продвинулась вперед настолько, чтобы, прячась за кустарником, можно было видеть все, что происходит на поляне. На её заднем плаце, под крайними деревьями опушки леса были разложены костры, вокруг которых сидели, застыв в своих позах, женщины, иные с маленькими детьми на коленях. Все мужчины составили на поляне большой круг, в котором, очевидно, и должна была разыграться предстоявшая драма.

– Вру! Вру! – провозгласили копьеносцы.

– Вру! Вру! – ответили им обвиняемый и оба судьи.

По-видимому, это означало открытие заседания. Тогда один из воинов прицелился и метнул со всей силой свое копье в грудь обвиняемого, следившего за каждым его движением и потому принявшего все меры, чтобы отклонить удар. Копье ударилось в щит и, отскочив, упало на песок, не причинив обвиняемому ни малейшего повреждения. Быстро нагнувшись, он поднял оружие и перебросил его обратно воину, который ловко поймал его и тотчас же снова метнул в грудь обвиняемого.

Повторилось то же самое: и на этот раз обвиняемый отвел щитом удар копья и снова перебросил его обратно метавшему воину.

– Вот мужественное упражнение! – восторгался Аскот. – Сколько надо хладнокровия, чтобы отводить эти страшные удары!

– Теперь второй воин повторяет тоже самое, что делал первый!

Все смотрели на эту сцену с бьющимся сердцем. Щит обвиняемого так и летал, то направо, то налево, каждый раз удачно отбивая копья, летевшие в грудь обвиняемого. С каждым новым нападением, обвиняемый тотчас же изыскивал способ, как отбить его.

– Надо полагать, этому молодцу не в первый раз попадать в такую переделку, – смеялся Аскот. – Вероятно, он главный сорви-голова этого племени.

– Или, может быть, он невинен, а потому и не теряет своего хладнокровия.

Зрелище было настолько же странно и чуждо европейским нравам, насколько и привлекательно. Высоко на чистом ясном небе сияла полная луна, обливавшая своим белым светом голые фигуры дикарей, занятых своим воинственным, полным мужества и силы, упражнением. На заднем плане сцены стеной стоял темный лес, местам освещаемый снизу отблеском костров, от которых клубы дыма поднимались к небесам. Кое где между стволами дерев виднелись жалкие шалаши из зеленых веток, нисенькие, далеко не плотно и не прочно сделанные, скорее всего напоминавшие пчелиные ульи в увеличенном размере; летучия мыши носились вокруг них, ветер колыхал их, так что они качались и шелестели при каждом его порыве. Перед входом в эти жилища на земле сидели на корточках черные женщины, без всякого платья, без всякого дела, угрюмо молчавшие и до отвращения некрасивые с их проколотыми ноздрями и толстыми выпяченными губами. Лишь изредка они посматривали на своих мужей, которые, собравшись здесь в числе до пятидесяти человек, истязали одного, храброго до дерзости, стройного и гибкого дикаря. Его щит, сделанный из прочного железного дерева, по-прежнему отбивал все копья, которые в него бросали, и все это шло так быстро, что в воздухе постоянно носилось то в ту, то в другую сторону, описывая дугу, длинное копье, древко которого было украшено раковинами и зубами разных зверей.

Вскоре осталось уж немного воинов, еще не метавших своего копья в обвиняемого. Таким образом среди глубокого молчания в эту звездную ночь люди ставили вопрос о виновности на решение той силы, которая от начала мира все видит и будет видеть все вплоть до последнего дня мира.

Виновен ли этот мужественный храбрый человек в том преступлении, в котором его обвиняют, или обвинение это ложно?

Снова полетело в него копье, и хотя обвиняемый до сих пор железной рукой отбивал все направленные в него удары и победа по-прежнему оставалась за ним, видно было что он напрягает последние свои силы. Во время коротких пауз он проводил по лицу тылом своей руки… вероятно, пот градом катился у него по лицу.

А может быт у него было неспокойно на душе, и это мучило его?

Оба туземца, которые были избраны в свидетели этого судебного процесса, стояли неподвижно и с важным, видом, словно изваяния из черного мрамора. Они не перемолвились с обвиняемым ни словом и, по-видимому, совершенно ни во что не вмешивались, но наблюдали за всем, что происходило.

Но вот пришла очередь последнего из нападающих. Если до сих пор все метали свои копья в глубоком молчании, и держались по отношению друг к другу, как люди одинаково причастные к делу суда Божия, то теперь положение, казалось, внезапно и существенно изменилось. Прежде чем последний воин приступил к метанию, все его сотоварищи ударили в землю своими копьями.

– Вру! Вру! – раздалось в рядах воинов. – Вру! Вру! – повторили они еще раз, протяжно, настойчиво.

После этого выступил вперед последний воин, поднял руку и завертел копьем над головой.

– Это и есть обиженный! – шепнул Уимполь.

Обвиняемый, казалось, вдруг совершенно потерял свое хладнокровие, как-то съежился, пригнулся и вообще начал обороняться еще раньше, чем в этом оказалась необходимость, весьма неловко действуя при этом своим щитом.

– Господи, под самый конец, он проиграл свою партию! шепнул Аскот.

– У него совесть нечиста! – подсказал ему сзади Антон.

От ожидания все спрятавшиеся в кустах зрители этой сцены дрожали, как в лихорадке. Они притаив дыхание, не сводили глаз с необычайного зрелища, свидетелями которого им довелось быть в эту лунную ночь.

И вот в предпоследний раз копье просвистало в воздухе. Попадет ли оно в свою цель, в грудь обвиняемого, в эту голую, колыхавшуюся от порывистого дыхания грудь?

В следующий момент все белые зрители громко ахнули. Шатаясь на ногах, собрав последние свои силы, обвиняемый все таки отпарировал удар. Но ему понадобилось несколько мгновений для того, чтобы собраться с духом и поднять с земли копье и перебросит его назад.

Оно упало на песок далеко не долетев до его владельца… Сам обвиняемый едва уже держался на ногах, прижимая руки к груди. Щит медленно сползал с его руки и, наконец упал к его ногам.

Тогда последний из обвинителей с лихорадочной поспешностью поднял свое оружие и, считая этот момент наиболее благоприятным для нападения, видя возможность без малейшего усилия одержать теперь победу, замахнулся было копьем, но вдруг встретил препятствие. Как один человек поднялись с земли четверо почетных судей и молча протянули к небу свои голые черные руки.

Очевидно, это означало: «стой!» – это было всякому понятно.

Нападающий послушно склонил перед ними свое копье, а четверо дикарей, остановивших его, набрали несколько небольших камушков, подошли к шатающемуся на ногах, почти лишившемуся сознания обвиняемому и молча устремили на него пытливые взоры. Они не говорили с ним, не прикасались к нему, не ободряли его.

Потом четыре руки протянулись снова и первый камешек упал на землю.

– Они по своему считают минуты, которые даются несчастному с тем, чтобы он оправился, – шепнул Антон.

– Знаете ли, что я скажу? – вырвалось у Аскота. – Дадим залп в этих варваров и выручим человека, которого они, может быть, просто запугали.

– Ты хочешь взять на себя роль провидения, Аскот?

– Тише, вот упал и второй камень!

– Вероятно, если в установленный срок обвиняемый не оправится, то его признают виновным.

– Смотрите, как он делает над собой усилия, трет себе лоб и грудь! Когда упадет третий камень, он должен будет или отпарировать копье, или умереть, и это ему известно.

– Видите, он поднял свой щит и надел его на правую руку… значит, приготовился разыграть последний акт трагедии.

– Да, но на этот раз вряд ли он выйдет победителем… он дрожит, рука его постоянно дергается…

– Упал третий камень.

Четыре свидетеля отошли в сторону. Дикарь со щитом качался, как молодое неподпертое деревцо в сильную бурю. Он знал, что жизнь его висит на волоске.

А нападающий еще поддразнивал его. Быть может, в его жестах, невольно или умышленно, сказывалась неумолимая ненависть, или может быть сквозила в них радость от предвкушения победы и он старался продлить это ощущение, или наконец, имел в виду еще сильнее обескуражить своего противника? Наконец, он с страшной силой метнул свое копье. Раздирающий крик обвиняемого раздался в ответ на это, еще раз он взмахнул черными руками, со стуком упал тяжелый щит, и вслед за тем, медленно, словно борясь с приближающейся смертью, опустился на землю и сам обвиняемый.

Копье пробило ему грудь на вылет.

Все собрание замерло; молчали дикари, молчали и белые зрители. Итак, суд свершился!

Один из свидетелей опустился на колени возле раненого, подгреб ему песку и травы под голову, вытащил копье из раны, прикрыл ее рукой и затем повернул голову к толпе нападавших.

– Кутамеру!

Очевидно, воин, метавший последним, ждал этого вызова и с ловкостью кенгуру подскочил к умирающему, которого теперь окружили все четверо свидетелей. Умирающий; вероятно, что-то говорил, прощаясь с жизнью и захлебываясь потоками крови, лившимися из горла.

– Он сознается – шепнул Антон.

Прошло несколько минут, затем Кутамеру и четыре свидетеля поднялись на ноги, подошли к группе прочих туземцев и вероятно сообщили им какую-либо добрую весть, ибо из груди их вырвался воинский крик, они ударили в землю копьями и в заключение пустились в пляс.

Черные фигуры их носились дикими прыжками по поляне, которая теперь оглашалась неистовым воем и стуком дубин одна о другую. Теперь и женщины вышли из своего оцепенения и присоединились к мужчинам, завывая не хуже своих мужей; все были, видимо, возбуждены и ликовали, даже подростки и маленькие мальчики сбежались и махая своими маленькими копьями, визгливо и пронзительно кричали.

– Умирающий заявил обвинение против кого-нибудь из дикарей другого племени, – объяснил Уимполь. – Они кричали о кровавом мщении.

– И радуются этому?

– Разумеется. Вероятно, они наперед уверены в своей победе.

– Ну, а мы-то что же? – вмешался капитан. – Что будет с нами, мистер Уимполь? Можем ли мы теперь показаться этим воющим чертям?

– Я уже думал об этом, сэр! Здесь собрались все мужчины племени, способные носить оружие, и их набралось едва полсотни. Что они могут нам сделать?

– Конечно, ровно ничего, но я бы хотел избежать бесцельного кровопролития.

– Его и не будет, сэр. Предоставьте мне заговорить с чернокожими.

Капитан Ловэлль наскоро посовещался со своими офицерами, и когда они подали свое мнение, колонна сомкнулась в каррэ и отдано было приказание. двинуться вперед. При первом подозрительном движении со стороны темнокожих, полсотни винтовок должны были осыпать их пулями.

Широким развернутым строем выступили солдаты на ярко освещенную поляну и очутились среди беснующихся туземцев, и словно удар грома поразил эту толпу, так она рассеялась при виде солдат во все стороны.

– Тутт! Тутт!

– Черр! Черр!

Других звуков первое время не было слышно. Затем туземцы скучились в плотную массу, прижавшуюся тылом к лесной опушке; видно было, что все они дрожат от страха и даже не решаются бежать.

– Уимполь, – сказал капитан, – что они говорят?

– Это лишь выражения удивления, испуга, сэр! Словами «тутт! тутт!» и «черр! черр!» дикари сопровождают все свои разговоры с белыми.

– В таком случае нам нужно прежде всего показать им, что мы пришли с мирными намерениями.

Он привязал белый карманный платов к длинной ветке и, вооружившись этим флагом, сам направился к толпе туземцев. В первый момент, они, казалось, хотели разбежаться от него, но затем, когда капитан протянул им руку, навстречу к нему выступил язь толпы один дикарь, затем последовал другой и вскоре его обступили туземцы со всех сторон, щупая его платье, оружие, и восклицая; «тутт! тутт!»

Лейтенант, с своей стороны, приказал и солдатам двинуться вперед. Вскор темнокожие обступили своих неожиданных гостей, подобно любопытным детям, но, видимо, они далеко еще не оправились от первоначального своего удивления и испуга.

– Враги это или друзья? – спрашивали дикари друг у друга, и мистер Уимноль, поняв эти слова, поспешил ответить:

– Друзья! Нам ничего не нужно от вас, кроме позволения пройти через ваши владения.

– В таком случае, добро пожаловать! – наперерыв отвечали туземцы.

Вскоре солдаты расположились на ночлег в тени исполинских деревьев, и все забыли о только что убитом дикаре, который лежал один на поляне, обратив свое лицо к небу. Только ветер тихо обвевал его…

Глава XXI

В становище дикарей. – Известия, сообщенные охотником за чертями. – Продолжение похода в сопровождении дикарей. – Встреча с другим племенем. – Лагерь на берегу реки и постройка понтонов. – Нравы, обычаи и религиозные воззрения австралийских дикарей.

Ни Аскот, ни Антон не могли заснуть в эту ночь. Образ несчастного дикаря, который так мужественно отбивался от нападений, пока не погиб от последнего брошенного в него копья, стоял у них перед глазами. Как хитро и свирепо было организовано это судилище! Обвинитель нападал самым последним, когда силы обвиняемого были уже истощены предшествовавшим боем.

Разумеется, при этом способе единоборства со всеми воинами племени можно было уцелеть только чудом.

– Хотелось бы мне знать, в чем тут дело, – сказал Аскот. – Наверно, суд возник по поводу какого-нибудь убийства.

– Очень возможно; ведь воровать друг у друга они не могут, ибо у их, по-видимому, даже и нет никакого имущества.

– Посмотри на их шалаши! Это какие-то крысьи норы.

– Да. Владелец такого жилища помещается в нем, скрючившись, иначе его голые ноги будут торчать из двери.

– О, какая разница с чистенькими, выстланными циновками, хижинами наших островитян!

Оба вздохнули и замолчали. Вокруг них все уже заснуло, только часовые ходили взад и вперед, подбрасывая от времени до времени большие ветви в костры, разложенные вокруг бивуака. Весь лагерь англичан был оцеплен, но эта предосторожность казалась совершенно излишней, ибо дикари громко храпели, совершенно не помышляя ни о каких враждебных действиях.

У них не было никаких домашних животных, не было даже намеков на семейный очаг; крове оружия и жалких, странного вида украшений, которые они носили на себе, у них не было ровно никакой движимости, не было даже деревянных изголовий, ни циновок, как у соседних островитян. Они кочевали совершенно голые, подобно диким зверям, блуждая по неизмеримым пустыням и лесам своей родины, подбирая по пути ту пищу, которая случайно попадала им на глаза, в противном же случае, когда ничего не попадалось, – голодая.

Лица у них были грязные, все члены сухие и худые, испещренные шрамами и изъязвлениями. Во время его сна не трудно было принять такого скрючившегося дикаря за большое сухое полено.

Постепенно лунное сияние бледнело и уступало место блеску розовой утренней зари. Солнце всходило, позолачивая своими первыми лучами высокие вершины леса, в котором пробуждалась постепенно разнохарактерная и необычная для европейца жизнь.

На верхних ветвях эвкалиптовых деревьев первыми проснулись попугаи и какаду, затем пестрые голуби и бесчисленное множество других птиц. Большие пурпурно-красные и белоснежные ара чистили свои перышки, лазали и кричали, гонялись друг за другом, свешивались вниз головой, цепляясь одной лапкой, и подобно акробатам, качались в таком положении. Самки на яйцах выглядывали из своих гнезд, словно желая напомнить своим муженькам, что пора бы им подумать на счет завтрака. Молоденькие птенчики играли за ветках, местами разгневанные самцы, растопорщив перья, наскакивали один на другого, бились клювами или с громким криком носились между деревьями, на лету продолжая драться между собой.

Растительное царство отличалось не менее оригинальным характером, как и пернатое население. Каждую весну на эвкалиптах лопается их верхняя серая кожа, покрытая мхом, но они не сразу ее сбрасывают с себя. Она долго еще висит в виде широкого плаща со множеством складок, развеваясь по ветру, то поднимаясь и задираясь кверху, то ниспадая. На этой подвижной коре произрастают длинные нитеобразные ползучия растения с цветами самых разнообразных оттенков. Красные, синие, желтые, белые, золотистые чашечки, имеющие форму то розы, то лилии, болтаются в воздухе, ветер цепляет их за соседния ветки, переплетает стебельки их между собой, образует из них целые гирлянды и венки, которые дают пищу тысячам пчел, собирающих здесь свой взяток, и мелких птичек; эта мелкота вечно угощается здесь, не переставая жужжать, трещать и чирикать, и то дружиться, то ссориться между собой, смотря по обстоятельствам.

В это утро Антон первый проснулся и потянул в себя ароматный воздух леса.

– Как пахнет камфорой! – сказал он, заметив, что и Аскот раскрыл глаза. – Ты это заметил, Аскот?

– Конечно, – кивнул тот головой. – Запах не неприятный.

– Смотри, смотри! Показались негритянки.

– Брр!.. Какие хари!

Из шалашей действительно выползали темнокожия женщины, на которых не было никакого платья, кроме пояса из травы. Каждая, прикоснувшись к осколку кости, который они носилив носу, начищала отыскивать где-нибудь по близости большой лист, и вооружившись им отправлялась что-то подбирать под эвкалиптами.

– Что они делают? – шептал Аскот, приподнимаясь на локте. – они подбирают, какие-то небольшие белые или красноватые комочки.

– Манна в пустыне! – заметил Антон.

– Ох, меня тошнит! – вдруг отвернулся Аскот, – видел, что сделала та старуха?

– Что же – именно?

– Она съела живую гусеницу!

– Пусть себе, если ей нравится. Ведь она не приглашает тебя кушать с нею.

– Кутамеру! – крикнула одна из женщин в полголоса. – Кутанга!.. Рудуарто!

– Славные имена! – пробормотал Аскот.

Несколько косматых голов показалось из шалашей и маленькие негритенни бросились к своим матерям, как цыплята на зон наседки. Подростающее поколение австралийцев пренебрегало даже и поясом из травы, и абсолютно ничем не прикрывало своей наготы.

– Это у них завтрак! – говорил Аскот. – Мама, засовывает им что-то в рот своими грязными пальцами.

– Кутамеру! – крикнула другая мать. – Варриарто! Рудуарто!

– Сколько у них Кутамеру, – шепнул Антон. – Как у нас Генрихов, или у вас Джонов.

– А старуха пожирает сама все, что находит, – смеялся Аскот. – Где жирную гусеницу, где кусочек манны. Славная старушка!

– Вон скачет лягушка! – шепнул Антон. – Чудесное жаркое, господа! Кому угодно?

Он не успел договорить, как туземки уже заметили бедную квакушку и изловили ее. Одна из чернокожих матерей без дальнейших околичностей разорвала ее на части, которые тотчас же бесследно исчезли в голодных ртах разных Кутамеру и Рудуарто, а кое-какие остатки она сама доела, и после этого лакомого кусочка снова принялась за гусениц, сидевших под развевающейся корой камедных деревьев.

– Это какие-то белые, длинные гусеницы, – говорил Антон. – Их множество ползает повсюду, на каждой ветке. По-видимому, эти дикари здесь недавно, ибо еще не успели обобрать пищу на всех деревьям.

– А что будут кушать мужья? – спросил Аскот. – Супруга позаботилась о детках и о самой себе, а глава семьи, надо полагать, сам идет на охоту, когда проголодается.

– Вот идет Уимполь! Сюда, сэр! Как видите, Австралия завтракает, а мы что будем есть?

– Манну! – ответил колонист. – Пойдемте со мной, я вам покажу.

– Вы говорите о беленьких зернышках под камедными деревьями, сэр?

– Да. Они каждое утро выделяются из коры камедного дерева, а когда солнце пригреет их, то они расплываются, как снег. Если хотите их отведать, то надо торопиться.

– А это, действительно, вкусно?

– Сладко и приятно.

– Вот только жаль, что воды нет. – вздохнул Аскот. – Это ужасно!

– Мы скоро отыщем какой-нибудь источник. Идем, может быть удастся и поохотиться.

– И то правда! настреляем хоть голубей.

Теперь мало-помалу проснулось уже все население, собравшееся в этом уголке пустыни. Капитан отправил несколько человек искать воды, другие были отряжены жарить мясо кенгуру, затем приказано было скатывать одеяла, так как после завтрака объявлен был поход.

Вскоре всюду кругом затрещали выстрелы. Белые убили бесчисленное множество голубей, а кому не достало этой дичи, те жарили себе попугаев, мясо которых оказалось еще нежнее и вкуснее голубиного. Манна также очень понравилась нашим друзьям, но это было скорее лакомство, нежели пища, а в тех местах, где лучи солнца попадали на нее, она таяла и исчезала бесследно.

– Неужели здесь не растет никаких плодов, мистер Уимполь? – спросил его капитан.

– Очень мало, сэр! Есть два три сорта плохих слив и еще более плохих вишен, да еще можно есть плоды фуксий, едят также дажббон, довольно противный корень, и всякую траву, которая похожа на наши зерновые злаки, но белые едят все это лишь в крайности.

– Следовательно, придется питаться исключительно голубями и кенгуру, – вздохнул капитан. – Этого добра, кажется, здесь достаточно. Позовите, пожалуйста, ко мне главу этого племени, мистер Уимполь.

– О, сэр, – засмеялся колонист, – эти люди не имеют никакого понятия о начальстве. Все они равны между собой, если же является необходимость какого-либо общего для всех распоряжения, то старики отдают его и все должны подчиниться.

– В таком случае, – пожал капитан плечами, – приведите ко мне хоть кого-нибудь, кто мог бы сообщить мне самые необходимые сведения. Может быть удастся узнать от него, не ходило ли это племя на театр военных действии и в каком положении дела воюющих сторон.

– Я приведу к вам Кутамеру, – предложил колонист, – охотника за чертями, того самого воина, который ночью уложил обвиняемого.

– Отлично. Посмотрим поближе на эту интересную личность.

– Почему вы называете его охотником за чертями? – спросил Антон, идя вместе с Уимполем через лагерь.

– Здесь водится довольно опасное хищное животное, похожее на медведя; оно живет на деревьях и туземцы называют его чертом. Вероятно, тот Кутамеру, о котором идет речь, известен, как опытный охотник на этого зверя.

– Тот Кутамеру, о котором идет речь? – повторил с недоумением Антон.

– Да, старший сын в каждой семье получает это имя, следующего, второго, называют Варриарто, третьего – Рудуарто. Затем, отличительное прозвище каждый получает, смотря по своим качествам и заслугам.

– А, теперь-то я понял, почему все мамаши кричали давеча «Кутамеру». Вон, кажется, ваш охотник на чертей, мистер Уимполь! Его супруга только что поднесла ему большую змею и двух жаб и он пожирает этот аппетитный завтрак, стоя на одной ноге, подобно цапле.

Они подошли к шалашу дикаря и теперь имели случай ближе познакомиться с необычайной нищетой этих созданий. Отец и дети, совершенно голые, были страшно грязны и худы, с вздувшимися животами, противными чертами лица. Кутамеру, охотник за чертями, носил продетую через ноздри кость, величиной чуть не в пол-фута, и такую толстую, что должен был постоянно держать рот открытым, чтобы не задохнуться. Это украшение, а также выбитая дыра передних зубов и постоянное сопение и фырканье носом, делали беседу с дикарем в высшей степени неприятною, по крайней мере, для белых, еще не успевших привыкнуть к австралийским модам.

– Чудовище, пугало! – выразился Аскот об охотнике.

– Посмотрите, сэр, как он вытягивает лицо в длину и собирает всю кожу в складки, чтобы справиться с бруском в своем носу.

Когда белые приблизились к нему, дикарь ударил себя ладонями по бедрам и сгорбился, а сопение превратилось в настоящий ураган.

– Тутт! Тутт! – такими словами встретил дикарь посетителей.

– И вам того же желаю! – невозмутимо ответил ему Аскот.

– Ну, позвольте же мне теперь поговорить с ним, господа! Может ли еще он сообщить капитану необходимые сведения?

Черные ребятишки, копошившиеся в траве у ног отца, прислушивались к его разговору с белым гостем, а госпожа Кутамеру при этом позволяла себе еще и вставлять со своей стороны односложные «черр! черр!» в их беседу.

Когда колонист объяснил дикарю, что от него требуется, тот без дальнейших околичностей пополз на четвереньках в свой шалаш и спустя минуту появился обратно, но уже задом, ибо повернуться в этом доме было негде, не говоря уже о том, чтобы стать в нем на ноги. Оказалось, что он достал в своей хижине небольшой мешочек из шкуры кенгуру, откуда вынул красную и белую краски, обернутые в листья. Кутамеру ловко растер красную краску у себя на ладонях, страшно сопя и фыркая носом при этой манипуляции приговаривая какие-то непонятные слова.

– Парадный костюм! – заметил Аскот. – Видно, человек бывалый!

Выкрасив себя белой и красной красками, дикарь достал из того же мешечка шнурок, который обвязал себе вокруг талии. Теперь он с гордостью посмотрел на белых. Видно, не каждый дикарь мог похвастаться таким нарядом.

– Если больше не будет никакой одежды, то этого, пожалуй, маловато, – сухо заметил молодой англичанин.

– Тише, тише, сэр! Это не более, не менее, как шнурок, сплетенный из волос врагов, убитых им. Этим нельзя не гордиться.

– Чорт побери!.. Ну, бери же свое копье, приятель, и делу конец.

– Не совсем. Держу пари, что в волосы надо заткнуть белых перьев.

Действительно, Кутамеру опять начал шарить в своем мешочке, и достал оттуда нечто вроде гребня полулунной формы из голубиных перьев, отчасти поломанных и раскрашенных в разные цвета, но и этим жалким убранством дикарь, очевидно, очень гордился. Теперь он был уже в полном параде.

Пока все вместе шли к лагерю белых, прочие дикари с восхищением поглядывали на своего разодетого товарища, попавшего в такую честь у белых гостей.

Аскот и Антон довели его до того места, где капитан Ловэлль, в нетерпеливом ожидании, ходил взад и вперед.

– Вот охотник за чертями, сэр, – сказал Аскот. – Он пыхтит, как кабан.

Капитан покачивал головой, рассматривая его. – Мистер Уимполь, – сказал он, – вы спрашивали, откуда идут его товарищи, – не с места ли военных действий?

– Нет, сэр, я не решился позволить это себе.

– Ну, так, пожалуйста, спросите. Я хотел бы знать это прежде всего.

Уимполь обратился с вопросом, но охотник отрицательно покачал головой. – Нет, это далеко отсюда и притом на другой стороне реки. Перейти ее можно, только взобравшись на горы и обойдя истоки.

– Не слыхал ли он чего-нибудь о военных действиях? – снова спросил капитан.

– Да, слышал. Тут есть постоянные сношения, и люди говорили, что негры одерживают победу. Они увели весь скот и отрезали им путь к полям.

– О, боже! – воскликнул Антон.

– Туда постоянно прибывают черные, – рассказывал охотник. – Я и сам охотно пошел бы туда. Там можно есть, сколько угодно, хлеба столько, что запасы его гниют. Куры кладут яйца в таких местах, где желательно белым, есть большие животные, ревущие ужасным голосом. Все белые люди – чародеи.

– О, какая досада! – вскричал Антон. – Какая досада! Стада и жатва, все будет во второй раз уничтожено.

– Мистер Уимполь, спросите, пожалуйста, его еще, как они располагают, остаться на время здесь, или все пойдут по одной дороге с нами?

На предложенный вопрос Кутамеру, с таинственным видом, объявил, что немного дальше, вверх по реке, у них есть одно дело.

– Должно быть, кровавая месть, – объяснил Уимполь.

– Нельзя ли разузнать об этом поподробнее, – попросил Аскот. – Меня очень интересует история о вчерашнем убийстве.

– Попробуем во время пути, вызвать на разговоры кого-нибудь из молодежи, сэр.

Невдалеке от разговаривавших стоял Туила и с невыразимым презрением смотрел на голых черных людей. Он уже успел позабыть, что каких-нибудь несколько месяцев назад он с трудом выносил всякую одежду. – Дикий! – говорил он, вздергивая носом. – Отвратительное животное! Противно смотреть! – И ушел собирать травы для раненой руки Аскота.

Черные забрали свое оружие, усадили всех маленьких детей на плечи матерей, и этим ограничились все их сборы в поход, – больше брать им было нечего.

Камедные деревья росли так редко, что между стволами их можно было проехать в экипаже, между тем вершины их образовали высокий зеленый купол, украшенный цветами разных колеров; мягкая трава покрывала землю, в воздухе носились стаи попугаев. Во всем мире нельзя было отыскать места, которое бы до такой степени поражало красотой.

Камедные деревья, поднимавшие высочайшие вершины к небу, чередовались с акациями и каким-то кустарником с совершенно белыми листьями. Тонкие берега реки были покрыты яркой светлозеленой травой и папоротниками. Под густым переплетом ползучих растений невидимо пробиралась вода, и по виду твердая поверхность, при первой попытке ступить на нее, обращалась в болото и начинала опускаться, так что требовалось не мало ловкости, чтобы избежать неожиданной смерти. Без моста нечего было и думать перебраться на другой берег. Капитан Ловэлль видел это и со всеми своими людьми шел следом за Уимполем, который уверял, что по опыту знает подходящие места, где можно будет навести понтонный мост.

То и дело из травы выскакивал какой-нибудь зверек и с любопытством или страхом уставлялся на людей, как бы желая сказать: «Как вы сюда попали?» Иные из этих детей дикой природы моментально пускались в бегство, другие спокойно допускали подойти к себе и уползали или убегали только тогда, когда солдаты чуть не наступали им на голову. Насколько животное царство изумляло своим богатством, настолько же поражало полное отсутствие каких бы то ни было растений, пригодных для пищи. При всем обилии громадных деревьев, ни на одном не было плодов, ни на одном кусте каких-нибудь ягод, – только цветы и цветы покрывали землю пестрым ковром.

Черные женщины, обремененные детьми, далеко отстали от путешественников, но мужчины шли в ногу с солдатами, и видно было, что они делали это с каким-то намерением.

Охотник за чертями вел со своими товарищами таинственные разговоры, видимо, обсуждая какой-то общий план, который мог осуществиться только при помощи белых. Потому, очевидно, нужно было держаться к ним поближе.

Капитан Ловэлль со вздохом обратился к своим офицерам. – Бьюсь об заклад, что эти черные молодцы предугадывают наши намерения, – сказал он, – и что они решили сопровождать нас, до самого театра войны.

– Чтоб там поесть разных вкусных вещей… я тоже так думаю, сэр.

– И против этого ничего не поделаешь. Без сомнения, тут есть еще одно племя туземцев, – одному Богу известно, насколько многочисленное. Того гляди, угодим между двух огней.

– Скоро будет самое узкое место реки, – сказал Уимполь. – Там надо тотчас же приниматься за рубку деревьев.

– Вы уже бывали здесь, сэр?

– Много раз. Я пытался достичь Синих гор и перейти на тот берег, но мне не удалось. Дальше заросли так густы, что нельзя сделать шага.

– Так надо поджечь их.

– Я уже пробовал, да зеленые листья только обугливаются, а не загораются.

– Крупный зверь! – вскричал Аскот. – Сейчас пробежал через папоротники. Вон, вон!

Черные, услыхав эти возгласы, обернулись по тому направлению, куда указывал Аскот. Человек пять или шесть бросились в траву и через несколько минут вытащили оттуда громадную, в 4 фута длиною, ящерицу и раздробили ей голову колом. Не разбирая ни кожи, ни ног, ни глаз, они разорвали пальцами еще трепетавшее животное и начали жадно есть.

Фитцгеральд покачал головой. – Мне кажется, здесь, среди туземцев постоянный голод, – сказал он. – Они, по-видимому, совсем не знают, что значит питаться правильно, а едят что и когда попало.

– Плохия предзнаменования для нас, – со вздохом сказал капитан. – Мы не умеем есть насекомых и пресмыкающихся, и нам беда.

– Шш! – остановил его Туила. – За деревьями дикари!

– Где же?

– Я видел длинные пики, а вон позади деревьев блестит пара лукавых глаз.

– Туила прав, – прошептал Аскот, – дикари обмениваются знаками.

– Ну, так делайте вид, будто ничего не заметили и держите ухо востро.

– Этот изгиб реки приведет нас к переправе, – сказал Уимполь. – Через пять минут мы будем там.

– А вот и хижины черных!

На довольно обширной поляне стояли уже знакомые нам незатейливые деревянные постройки из бамбука и травы, толпы женщин и детей бродили среди деревьев, а вооруженные мужчины занимались обтачиванием раковин для ожерелий, или приготовлением краски. Все были изумлены и перепуганы появлением белых. Женщины, схватив малюток, бежали в хижины, между тем, как мальчики и мужчины скучились вместе и, очевидно, склонны были приписать пришельцам враждебные намерения.

Отношения между обоими черными племенами казались неособенно дружелюбными. Они обменялись приветствиями, но обращение их было холодное, если не подозрительное.

Новые дикари были тоже голы, но отличались тем, что в длинных бородах их были вплетены хвосты красного кенгуру, вместо головного убора из перьев, у них были украшения из древесной коры. Они были вооружены бумерангами, метательным оружием, которое имеет свойство, описавши в воздухе дугу, возвращаться к тому месту, откуда пущено. При неосторожности, оно может убить того, кто его бросает, но уж если попадет во врага, то причиняет верную смерть.

– Вы дружите с этими людьми? – спросил капитан охотника за чертями.

– Конечно, мы их очень любим.

– И ведете с ними дела?

Кутамеру отрицательно покачал головой. – О, нет, бледнолицый человек, ты ошибаешься. Мы только охотимся – на ящеров и двуутробок, – вот и все наши дела.

Капитан не подал вида, что заметил явную ложь Кутамеру. – Так, так, – сказал он. – Мы останемся здесь на несколько дней, так ты научишь, конечно, моих молодых людей охотиться за зверями, чтобы раздобыть себе пищи. Плодов здесь, кажется, нет?

– Очень мало, – отвечал Кутамеру. – А в ваших волшебных палках ведь у вас молния и гром? – продолжал он, указывая на винтовку капитана. – Покажи мне, белый человек, мне хочется посмотреть, как ты добываешь молнию, чтоб убивать своих врагов.

Капитан с серьезным видом наклонил голову, – Видишь белого попугая на том высоком папоротнике, Кутамеру?

– Конечно.

– Ну, так берегись!

Раздался выстрел, и птица с раскрытыми крыльями удала на землю, а Кутамеру отскочил в испуге. – Колдовство; – сказал он. На других дикарей этот выстрел тоже произвел сильное впечатление, и все они понемногу рассеялись, позабыв даже об убитой птице.

Капитан был этим очень доволен. – Давайте теперь строить мост, – сказал он с облегчением. – Надо напрягать все силы. Мысль о том, что мы работаем для освобождения близких, придаст нам мужества.

Как только солдаты услыхали это приказание, работа закипела, и через несколько часов появились палатки, как грибы из земли; были устроены посты, поставлен большой очаг и между деревьями укреплены гамаки. Плотники отметили топором деревья, пригодные для постройки моста и полсотни солдат, разделившись на группы, принялись рубить их. Часть людей разместилась на постах для караула, остальные отправились на охоту и за водой. В числе последних находились Аскот и Антон, которые уже свели знакомство с одним молодым дикарем их возраста, Рудуарто, которого очень интересовал пистолет Аскота.

– Мистер Уимполь, – обратился Аскот, – скажите ему, что мы позволим ему стрелять целый час, если он расскажет нам историю охотника за чертями.

Когда Уимполь передал слова молодого англичанина, Рудуарто испугался. – Тутт! Тутт! – шепотом повторил он.

– Ведь ты, наверное, знаешь про суд Божий? – спросил Уимполь.

– Ничего не знаю.

– Почему же ты говоришь шепотом?

– Потому что я «варара».

– Что это такое варара?

Весь обмазанный черной краской туземец застенчиво улыбнулся.

– Значит, еще не «пардуапа», – сказал он.

– А потом ты будешь пардуапой?

– О, да, а потом и «буркой!»

– Бедняга! а до тех пор тебе можно только шептать?

Рудуарто засмеялся. – Нет, – сказал он, – это было-бы слишком долго. Пройдет много лет, прежде, чем я сделаюсь пардуапой, а заговорить громко я могу, когда луна на небе триады сделается круглой.

– Значит, через три месяца, – сказал Уимполь.

– Ну, расскажи-же нам о суде Божием. За что убили чужого человека?

– Я не знаю, что ты говоришь, белый.

Уимполь начал торопить молодых людей идти скорее.

– Лучше не приставать к нему теперь, потом он и сам нам охотно все расскажет. А пока сделайте выстрел из пистолета, молодой господин.

– Когда найдется цель, сказал Аскот.

– Что это там такое? – спросил Антон, поднимаясь на носки.

– А это сооружения диких кур для высиживания яиц, – отвечал Уимполь. – Жаль, кажется, все яйца уже расхищены.

Они вышли на открытую поляну на берегу пруда и увидали несколько десятков высоких, аршина в полтора, построек из листьев, хвороста и мягкой глинистой массы, которые, в виде ряда сахарных голов, были расположены так, что полуденное солнце обдавало все их своими лучами. Большие темнокрасные и золотисто-коричневые птицы порхали по папоротникам или бегали в траве то выглядывая, то пряча свои высокие хохолки.

– Жалко, – сказал Рудуарто. – Если бы с нами был куриный охотник, он убил бы одну.

– Как же он это делает? – спросил Аскот.

– Он залезает на дерево, и когда птица подойдет, попадает ей в груд копьем. Не всякий это сумеет.

– А мы умеем получше, – сказал молодой англичанин, указывая на свой пистолет. – Сейчас ты увидишь, Рудуарто.

Охотники попрятались в кусты, чтобы дать курам время собраться. Так как в этих местах никто не охотился, и птицы незнакомы были с огнестрельным оружием, то они без всякого опасения вышли из своего убежища и принялись клевать семена и щипать травы.

Со всех сторон зараз раздались выстрелы, и все куры легли лоском. Земля буквально покрылась каплями крови и разлетевшимися по сторонам перьями.

– Видишь, – сказал Аскот, – это не так, как ваши копья.

Рудуарто не мог от волнения стоять на месте. – Я бы хотел попробовать, – сказал он.

– Так расскажи нам про суд Божий.

Рудуарто подозрительно посмотрел по сторонам. – Вы хотите пересказать это тем, нашим врагам.

– Ни в каком случае, на этот счет ты можешь быть совершенно спокоен.

– Зачем тебе это знать, белый человек? – со вздохом спросил молодой дикарь.

– Потому что мы случайно все это видели. Нам любопытно узнать, почему один должен был сражаться против пятидесяти, и что такое этот человек перед смертью завещал Кутамеру.

– Вы все видели? – с испугом спросил Рудуарто. – Тогда, – ну, – дайте мне попробовать волшебную палку, тогда я расскажу тебе все сегодня вечером, при огне.

Аскот зарядил пистолет и подал его молодому человеку.

– Надо надавить тут, – учил он его.

– Да, знаю уж!

И Рудуарто склонил голову к плечу, чтоб было еще вернее закрыл глаза, вытянул руку, как можно дальше и спустил курок.

– Славно! – прошептал он с одушевлением. – Славно! А где же птица, которую я убил?

Все засмеялись, и веселое настроение еще усилилось, когда один из солдат принес новость, что рыбы в горной речке столько, что можно, ловить руками. Видимо-невидимо, рассказывал он, и всякого сорта, особенно много угрей. Надо связать невод и придти сюда еще раз.

– А пока идемте в лагерь варить куриный суп.

– Господи, помилуй! – вдруг раздался голос одного солдата.

– Что такое случилось?

Все столпились и увидали человека, который отдувался, стараясь стряхнуть с себя целые легионы маленьких зеленых муравьев. – Это точно с неба нападало мне на голову! Ай, ай! Жжет точно огнем.

– Окунайся скорее в воду! Лекарство под рукой.

– О, Боже, я не могу открыть глаз!

Два человека повели его к воде, а другие старались объяснить себе, в чем дело.

– Вот что! – вскричал Антон. – Это пустое гнездо. Ах, а тут и населенное, а вот и еще! Берегите ваши головы, оно все полно!

С веток дерева свешивались большие зеленые мешки из склеенных между собою листьев, которые растрескивались при малейшем прикосновении. Это были гнезда одного из видов муравьев, укус которых очень болезнен. Когда один из таких мешков осторожно вскрыли издали, то маленькие обитатели рассыпались во все стороны; только через несколько минут охотники решились подойти поближе, и рассмотреть их устройство.

Все листья, составлявшие гнездо, не были отделены от стебля и, вероятно, маленькие строители, удаливши все лишние листья, плотно склеили вместе остальные, и таким образом получилось сооружение из живой зелени. В мешках находилось бесконечное количество яиц; Рудуарто засовывал в них язык и, прищелкивая, поедал яйца, ничего не имея и против того, если попадется живой муравей. – Я вам покажу еще другого муравья, – прошептал он, – красного.

Он сломил ветвь одного чахлого, с виду больного дерева. – Смотрите хорошенько!

Все ветки на ощупь оказались мягкими, и хотя снаружи не было заметно ничего особенного, но внутри все они, до самой верхушки, были источены и наполнены красными муравьями. Вероятно, и ствол был обработан так же этими трудолюбивыми работниками. Потревоженные, муравьи громадными кучами накинулись на нападавших, которые, помня все пережитое, поспешили спастись бегством, чтобы уберечь кур от этих насекомых.

Путь к лагерю был сравнительно недалек. Скоро послышались удары топоров, и стало наносить дым от больших костров, отгонявших москитов. Горшки и сковороды стояли наготове, и не доставало только этих последних охотников, чтоб начать обед.

– Смотрите, какая находка! – вскричал один из солдат, вытаскивая из кармана пригоршню белых зерен. – Это рис!

– Много здесь его? – спросил капитан.

– К сожалению, нет, потому что стебли покрыты водой. Но через несколько дней, уже можно будет сварить из него суп.

Капитан провел рукой по лбу. – Бог посылает нам свою помощь и в это трудное время! Работайте только хорошенько, ребята! Чем скорее мы выберемся отсюда, тем скорее кончатся наши испытания.

Напоминание это было излишним; и без того работа кипела: везде шла рубка, пилка, сверление, так как первый плот нужно было спустить на воду до наступления вечера.

Черные в обеих деревнях вели себя совершенно спокойно, но, видимо, зорко следили за всем, что делалось, и к вечеру увеличили количество огней. Это несколько беспокоило белых, которые думали, что туземцы, быть может, хотят силой вынудить переправу, когда мост – будет готов, и в порте Джаксон примкнут к своим.

Наконец, первый плот был спущен на реку; и работы приостановили на ночь. Повсюду пылали яркие костры, пламя которых озаряло лес и даже отдаленному горизонту придавало розоватый оттенок.

У костра лежало несколько человек и между ними Уимполь, Аскот, Антон и Рудуарто. Последний все время беспокойно оглядывался, часто вскакивал, заглядывал за деревья и палатки и успокоился лишь тогда, когда убедился, что никто не подслушивает.

Аскот показал ему пистолет. – Ты хотел рассказать нам об охотнике за чертями, Рудуарто.

Туземец кивнул головой. – А вы наверное ему не перескажете, белые люди? Бедному Рудуарто пришлось бы умереть.

– Будь покоен, тебе нечего бояться.

Молодой дикарь нагнул вперед голову, глаза его блестели, голос, от возбуждения, был едва слышен. – Вы знаете, что такое кобонг?

Уимполь переводил. – Это отличительные знаки туземных племен, – прибавил он в пояснение.

– Мы принадлежим к пчелиному кобонгу, – продолжал Рудуарто, – потому что отец мира Мамаммурок, создавая вселенную, дал нам пчелу, в отличие от других племен. Кроме того, он дал нам большой кусок земли в несколько миль; белые люди все захватили себе, но земля принадлежит людям пчел.

Каждое слово он сопровождал кивком головы, как бы подтверждая сам себе все сказанное. – Мы никогда не убиваем пчел, не предупредивши их, и всегда даем им время улететь; выбирая мед, мы всегда оставляем половину запаса пчелам, потому что, надо вам сказать, пчела летит на край света, к Мамаммуроку и рассказывает ему все, что касается до нашего племени; она говорит ему о наших нуждах, просит помощи, сопровождает душу умершего и стучится за нее у ворот царства Мамаммурока, чтобы ее приняли и досыта кормили разными вкусными яствами, – змеями, ящерицами, белыми гусеницами.

– О, небо! – вскричал Антон.

– Мы позволяем всем племенам жить и охотиться в наших владениях, но никто не должен трогать меда, под страхом смерти; это знают все, знают и люди двуутробки, – вон там! – И он украдкой указал пальцем через плечо. – Вон те! Их кобонг – двуутробка.

– Но, – сказал Аскот, – как же двуутробка, которая не умеет летать, попадет в царство Мамаммурока?

Туземец пожал плечами. – Она передаст на полдороге, что нужно, своим товарищам, а эти передадут дальше. Так делают все животные, которые не имеют крыльев, и змеи, и лягушки. О всех людях заботятся их кобонги, а у кого кобонг – растение, о тех заботятся ветер. Он летит по миру и собирает все вести, которые ему нашептывают растения, эти бедные узники, которых земля держить за корни и не пускает с места, – он несет эти вести в царство Мамаммурока.

– Какое трогательное поверье! – вскричал Антон.

– Но где же живет Мамаммурок? – спросил Аскот.

– Далеко, на краю света, на одном острове. Он ест только рыб, которые добровольно идут к нему, когда он позовет их.

– Ага! Но скажи, Рудуарто, как те звери, которые не умеют летать, попадают через воду, на остров Мамаммурока.

Рудуарто посмотрел на него с упреком. – Ты этого не знаешь, белый человек? Слуги Мамаммурока бросают веревку, и за нее хватаются и умерший, и животное его кобонга. Отец мира живет в ущельях, полных гусениц и ящериц, но в его царстве есть также пропасти, в которые он низвергает души, не имеющие больше права жить. Каждую ночь эти души должны прилетать к могилам, где зарыты их тела, и повторять, что они умерли, совсем умерли; а утром слуги Мамаммурока снова ввергают их в пропасть, и никогда не дают им есть.

– О, бедные души! Но какое же преступление совершили эти люди, осужденные так строго?

Черный огляделся по сторонам. – Это убийцы! – прошептал он. – Тот варрара, которого при вас убили, тоже был, убийца.

– Ага! так он убил родственника Кутамеру?

– Да, его отца, самого старшего бурку нашего племени. Мы пришли к нашим пчелам собрать половину меда, и видим, – все пчелы перебиты, и весь мед выкраден. Подумайте, белые люди! весь мед! И все пчелы загублены, задушены дымом. Если кто-нибудь из наших соплеменников закроет глаза на веки, кто же будет сопровождать его душу в царство Мамаммурока? Бурки собрались на совет, а женщины сидели и пели жалобные песни. Весь лагерь в один голос говорил, что нужно доискаться виновных.

– Конечно, – сказал Аскот. – Ну дальше, что же дальше?

– Убитых пчел мы положили на носилки и понесли к лесу, а колдун стал их спрашивать: «кто вас убил»? И дух смерти, через пчел, отвечал: «Люди из племени двуутробки».

– Значит, те, что там, у папоротников?

– Да. Тогда мы пошли к ним, и женщины должны были затеять ссору, а потом мы танцовали военный танец; между двумя бурками произошел бой, и наш противник пал. Поединок был честный, открытый, но люди двуутробки все-таки говорят, что их бурка убит, а что они наших пчел не убивали, и что все мы обманщики.

– Оба лагеря все еще стояли один против другого; женщины ругались с утра до вечера, каждый день танцовали военный танец, и ни один человек не переходил в лагерь противника. Тогда люди двуутробки сделали большую подлость, которую нельзя оставить безнаказанной. Они сказали, что отец охотника «демон», один из тех злых стариков, которые бродят во ночам и в виде серых, почти невидимых, птиц делают всякие злые дела. Они высасывают кровь из сердца у людей, причиняют судороги детям и показывают разные страшные вещи перед глазами спящих, чтоб они ослепли.

– Так между обоими племенами снова началась война?

Рудуарто покачал головой. – Люди двуутробки созвали своих друзей, и мы уже не решались танцовать военный танец перед их хижинами; их было так много, что они нас всех перебили бы. Но ненависть росла с каждым днем, особенно, когда в лагере наших врагов открылась повальная смертность, и каждую ночь кто-нибудь внезапно умирал. После каждого такого случая, женщины кричали перед нашими хижинами, мужчины грозили и проклинали нас, оскорбляли наших кобонгов, наш лагерь окопали рвом, как будто мы ядовитые змеи. Когда кто-нибудь из их лагеря встречал одного из наших, нас оскорбляли, повторяя «демон, демон». Отец охотника был такой добрый честный бурка, он никогда не делал вреда животным и тем более людям; даже однажды, когда долго не было дождя, он бросил в пропасть свою лучшую полированную раковину, чтоб Мамаммурок нашел ее и в награду послал нам дождь. И такого человека они называют демоном! Это гнуснейшая ложь! Наконец, мы потеряли терпение и потребовали суда Божия. Самый старший бурка их племени должен был выйти против нашего, и дело бы решилось. Они согласились, но накануне Божия суда, они задумали преступление, а в следующую ночь привели его в исполнение. Старый Кутамеру, охотник на черепах, пропал без вести, а перед нашим лагерем лежала кучка серых перьев, и люди двуутробки громко кричали, что они убили только гадкого «демона».

– Давайте вашего охотника на чередах! – кричали они. – Если он не демон, а хороший, честный человек, то пусть покажется, и мы снимем с вас всякие подозрения.

– Но они украли его из нашего лагеря, они его убили и зарыли, это все мы знали, если бы даже кудесники не говорили нам этого.

– Вероятно! – вскричал Аскот, – это возможно. Бедный старый охотник на черепах! А что вы сделали, что бы отомстить за него?

– Это я вам сейчас расскажу, белые люди.

Глава XXII

Распря между племенами двуутробки и пчелы. – Чары колдуна. – Прогулка с охотником за чертями. – Гибельный выстрел. – Сын лорда в смертельной опасности. – Сон «Прыгуна».

Рудуарто осмотрелся во все стороны и затем вернулся на свое место.

– Теперь мы дошли и до тайны, – заговорил он шепотом, – тут-то и начинается опасность. Помните, что вы не должны никому рассказывать, и в особенности людям из племени двуутробки, о том, что я, сидел возле вашего костра; иначе меня будут подозревать в предательстве.

– Будь покоен, Рудуарто, мы никому не скажем ни звука.

– Слушайте же, – сказал мальчик, поглядывая на белых своими сверкающими глазенками. – Каррару, минтапа, передал нам, что Варриарто, сын одного воина, убитого нами в честном бою, и есть убийца охотника за черепахами, и тогда мы поступили с ним так же, как он с нами, только честнее: мы похитили его из среды его земляков и принудили в ту же ночь принять тот судебный поединок, свидетелями которого вы были, когда пришли к нам.

– А! Так тот храбрый воин, который оборонялся от пятидесяти человек, нападавших на него, был убийца?

– Да. Сын убитого и пронзил его своим острым копьем. После этого мы зарыли в землю убитого, уходя с того места.

– Но, мне казалось, – вставил Антон, – что перед смертью он дал какое-то показание?

– Это правда. Он сознался, что некий Рудуарто, по прозвищу «Прыгун» внушил ему план этого убийства. Палатка его находится здесь по близости.

– И теперь вы хотите его похитить и подвергнуть тому же суду?

– Этого нельзя, ведь, он не поднимал руки против нас. Но охотник за чертями намеревается извести его колдовством.

– Вот как? Как же он это сделает?

– Разумеется, при помощи «пуингурру». Племя двуутробки не знает, что мы похитили того Варриарто и убили его, но тем не менее оно настороже и ни в каком случае не примет от нас жареной рыбы или птицы, а потому охотник за чертями должен выследить, где Рудуарто Прыгун раскладывает свой костер и принимает пищу. Если ему удастся подсунуть туда какую-нибудь кость, тот, конечно, погиб.

– Это каким образом? Объясни, пожалуйста!

– Колдовство этого рода делается следующим образом. Мы берем переднюю лапу красного кенгуру и при помощи смолы прилепляем к ней птичью или рыбью кость, это и есть пунигурру. Потом надо воткнуть эту вещь в землю возле неприятеля, когда он спит, и на следующее утро он умрет, или по меньшей мере, тяжко заболеет.

– И ты уверен в этом?

– О, это несомненно, чужестранец! Я не раз видал таких умерших, возле которых в земле торчал пуингурру.

Аскот собирался было поострить над этим суеверием, но в это время из становища племени двуутробки раздался странный глухой звук, который произвел сильное действие на рассказчика.

– Витарна! – произнес он со страхом.

– Что это значит?

– Священная утварь. Услыхав звук витарны, все непосвященные должны отходить подальше, иначе они подвергаются наказанию смертью.

– В чем же дело? – спросил с любопытством Аскот. – Зачем трубят в витарну.

– Чтобы женщины и дети отходили подальше.

– Ничего не понимаю. Мистер Уимполь, пойдем подсмотрим, что они будут делать.

– Какая-нибудь шутовская церемония, не более того, нелепое суеверие!

– Все равно, я хочу видеть ее; Антон, пойдешь со мной?

– Пожалуй. Но не лучше ли не подвергаться опасности?

– Э, глупости! В крайности, пустим в ход наши пистолеты.

– Вы глубоко заблуждаетесь, молодой человек, – предостерег его Уимполь. – Риск велик и с пистолетами, а дело не стоит выеденного яйца.

– Я не боюсь никакого риска, – возразил Аскот, вставая. – Идем же, Антон, и вы сэр!

Витарно продолжали гудеть. Видно было, что большая толпа дикарей собиралась под большими ветвистыми деревьями и наши друзья решили пробраться туда через чащу; и, спрятавшись в ней, подсмотреть, что будут делать туземцы.

Подобравшись поближе к месту действия, они осторожно, как кошки, забрались на одно из деревьев, откуда все было видно. Как раз под соседним деревом стоял дикарь, который быстро вертел над головой куском лубка, вздетым на гладкую палку, и от вращения издававшим этот странный звук.

Наконец, инструмент замолк и один из дикарей произнес речь, смысл которой Уимполь не совсем – понял. Слова «колдовство» и «племя пчелы» повторялись чаще других. После этой речи из толпы выступил один туземец, который растянулся на траве, закрыл глаза и вытянулся, словно мертвый.

– Должно быть это и есть Рудуарто Прыгун, – шепнул Антон.

– Надо полагать, что так, а вся церемония имеет целью предохранить его от колдовства племени пчелы.

– А вот и минтапа, колдун их племени, – шепнул Антон. Охотник за чертями показывал мне его.

– Тише, ради Бога!

Колдун достал из своей сумки, которую он носил на шее, как и все дикари, кусок краски и грубо сделанную кисть; при её помощи он начертил на лбу распростертого, перед ним дикаря небольшой белый кружок, а потом нагнулся над его грудью и долго рисовал что-то на ней.

– Наверное он рисует на его груди изображение двуутробки, покровительницы племени, – шепнул Антон.

– А вот он берется и за ноги. Ну, это, по правде, действительное средство от чар!

Минтапа начертил и на ногах по кружку, а затем отошел в сторону и все воины племени по очереди прикасались кистью к телу Прыгуна, так что оно все покрылось белыми кружочками. Прыгун все время лежал, закрыв глаза.

Затем минтапа вооружился острой раковиной и расцарапал ею кожу Прыгуна на плече, так что пошла кров. То же самое он сделал на руках всех собравшихся дикарей.

– Действие второе! – объявил Аскот. – Священное кровопускание!

Минтапа подошел к Прыгуну и потряс над ним расцарапанной рукой, так что несколько капель крови упало с неё на тело распростертого дикаря. То же самое сделали и все остальные, и вскоре Прыгун был обрызган кровью весь, с головы, до ног.

– Какая гадость! – заметил Антон.

– Я предупреждал вас, что вы увидите нелепое суеверие и ничего более, – ответил Уимполь. – Но теперь все равно уйти нельзя смотрите дальше.

Все дикари стали теперь длинной вереницей. Прыгун поднялся на ноги, подходил к каждому по очереди и каждый, шепнув ему что-то на ухо, давал кроме того порядочного тумака под ребра. Операция эта была нешуточная, ибо от тумаков более сильных воинов Прыгун шатался, или натыкался на соседния деревья, и даже не раз был сшиблен с ног. Тем не менее он обошел всех своих земляков и от каждого получил по увесистому удару.

Вдруг Уимноль положил руку на плечо Аскота: – Посмотрите-ка на тот куст, как раз сзади колдуна, мне кажется, что я видел в нем лицо дикаря, который там спрятался и тоже подсматривает.

В это время колдун поднес избитому Прыгуну жареную рыбу, тот начал есть ее, а колдун собирал на большой лист все объеденные им косточки. В заключение колдун вырыл под деревом ямку, уложил в нее эти объедки, заставил Прыгуна несколько раз капнуть сверху своей кровью и, наконец, завалил все это землей, камнями и сучьями. Когда все это было кончено, собрание начало расходиться и в несколько секунд на месте действия не осталось ни души. Обряд заговора против гибельного действия пуингурру был окончен.

Наши друзья собирались уже слезать с дерева, когда куст, на который обратил внимание Уимполь, осторожно раздвинулся и из него показалась знакомая им всем фигура охотника за чертями. Глаза его сверкали дикою радостью.

Как кошка он подполз к тому месту, где колдун только что зарыл объедки рыбы, быстро разгреб землю, добрался до листа с костями и выбрал из них одну большую кость, которую спрятал в свою сумку. Затем он уложил все по-прежнему и тщательно загладил все малейшие следы своего похищения.

Очевидно он считал, что этим окончательно уничтожил действие заговора колдуна племени двуутробки, ибо предался неистовому восторгу, который выразился дикой, головокружительной пляской, причем он невероятно кривлялся и размахивал руками.

Антон приходил в ужас от этих кривляний и был очень, рад, когда охотник, вдруг прекративши их, шмыгнул в кусты и исчез.

– Право он похож на торжествующего: дьявола, – заметил он ему вслед.

– Ну-с, господа, занавес опущен, комедия кончена, не пора ли восвояси? – шутил Аскот.

– Но спать, право, не хочется. Надо дать нервам немножко успокоиться.

– Можно прогуляться по лагерю.

С этими словами они слезли с дерева и осторожно стали пробираться мимо хижин племени пчелы. Здесь всюду горели костры из зеленых веток и густой дым вился от них к небу. Среди кустов мелькали темные фигуры туземцев.

Посреди деревни они повстречали высокую фигуру охотника за чертями, вооруженного копьем и палицей. Он приветствовал белых как ни в чем ни бывало с самым невинным видом.

– Вы еще не спите, чужеземцы? Почему это?

– Но ведь ты тоже не спишь, Кутамеру?

– Моя дичь днем прячется в норы, – засмеялся охотник за чертями, – я охочусь за нею только в звездные ночи.

– А, так ты идешь на охоту?

– Разумеется. Здесь в лесу очень много чертей.

– Можно мне пойти с тобою, Кутамеру?

– Отчего же, – ответил дикарь. – Но умеете ли вы лазать?

– Конечно; сам увидишь.

– В таком случае идем, я расставил много капканов в лесу.

– На деревьях?

– И на деревьях, и в чаще. Мясо чорта замечательно вкусно, а у меня пятеро голодных детей!

Говоря это, он то и дело обирал с дерева своих любимых белых гусениц, ловил на лету пролетавших мимо жуков, подбирал светляков, больших пауков, древесных клопов, всяких личинок, ящериц и т. п. Все это исчезало в его рту с крепкими белыми зубами. Даже прекрасные пестрые бабочки, порхавшие по цветам, не получали от него пощады.

– Неужели вы всегда так голодны? – спросил Аскот.

– Да, чужестранец, у нас вечный недостаток пищи.

– Это потому, что вы не занимаетесь земледелием, долговязые бездельники! – сказал Антон по-английски. – Был бы я здесь царем, задал бы я вам жару!

Он повертел палкой по воздуху, словно погоняя с дюжину дикарей, впряженных в плут и распахивающих поле, заросшее негодными травами.

Издали донесся хриплый, бешеный лай.

– Это чорт попался в мой капкан, – сказал охотник, прислушавшись. – Сейчас мы найдем его.

– Разве ты так точно знаешь все места, где стоят твои силки?

– Да, конечно. Но с ним вместе попался и другой, меньший зверь.

– Разве ты слышишь его голос, Кутамеру?

– Да, слышу. Прислушайтесь сами, чужеземцы!

Все стали прислушиваться и вскоре различили знакомый уже крик, но на этот раз звучавший страхом и беспокойством: «Кук! Кук!»

– А!.. это тот зверь, чтонапугал нашего Джимми! – воскликнул Антон.

– Кузу! – кивнул ему головой охотник.

– Кук! Кук! – раздалось еще жалобнее. Слышался шелест листьев, треск сучьев, пара голубей, вспугнутых с гнезда, пронеслась у них над головами, несколько сов и вампиров шмыгнули между деревьями.

– Противные животные, с их перепончатыми крыльями и маленькими злыми глазками.

– Правда ли, что эти ночные животные нападают на сонных людей и высасывают из них кровь? – спросил Аскот.

– Барронг? – сказал Кутамеру, указывая на вампира – Он не причиняет человеку ни малейшего вреда.

– И вы его не едите?

– Конечно, едим, но охотимся за ними в полдень, когда солнце выше всего стоит аа небе. В это время ты можешь найти барронгов сотнями, висящими вниз головой на ветках фруктовых деревьев.

– Нельзя ли будет завтра поймать нескольких, Кутамеру?

– Можно было бы, если бы здесь по близости росли сливы, но их-то и нет здесь.

– Кук! Кук! – раздалось в эту минуту у них над головами. Гибкое животное ловко прыгало с ветки на ветки, жалобно повизгивая, и не убегало при приближении к нему белых.

– Видишь, ведь кузу не попался в силок! – воскликнул Аскот.

– Нет, попался!.. Тот, что кричит, самец. Он уже пробовал выручить самку из петли, но не сумел, и потому теперь и кричит так жалобно.

Наверху дерева среди листвы был совершенный мрак и только когда глаза наших охотников освоились с ним, они стали различать окружающие предметы. На небольшом расстоянии от них по толстой ветке беспомощно бегал взад и вперед небольшой стройный зверок, с виду очень похожий на лисицу. Он-то и кричал: «Кук! Кук!» и хотя каждую секунду мог бы скрыться, тем не менее забывал о собственной безопасности, так как с другой ветки доносился слабый полузадавленный визг попавшейся в силок самки.

Она сидела подобно собаке на задних лапах, опутанных крепкой петлей из мочалы, прижимая обе передния скрещенные лапки к груди, где из сумки выглядывали её беззащитные детеныши. Бедное животное смотрело прямо в глаза своих преследователей, и теперь от страха было не в состоянии даже кричать и только дрожало всем телом.

– Кутамеру. – обратился Аскот к дикарю, – это отвратительный способ охоты. Пощади этого зверка.

– Ни за что! – воскликнул тот, с удивлением глядя на юношу. – Ни за что! И с какой стати? Мясо теперь редкость, а у меня пятеро голодных детей.

С этими словами он быстрым ударом палицы раздробил животному голову и с жадностью начал пить из него горячую кровь. Детенышей, сидевших в, сумке, он вытащил и начал пожирать совершенно так же, как перед этим он ел змей и ящериц, то есть живьем.

Тогда, не говоря ни слова, Аскот прицелился из пистолета в самца, все еще бегавшего взад и вперед по своей ветке и метким выстрелом прострелил ему голову.

Уимполь с неудовольствием покачал головой. – Вот это поистине глупая выходка, молодой человек! Теперь вы встревожили весь лагерь.

– Что вы изволили сказать, сэр? – взглянул на него через плечо Аскот. – Вы, кажется, назвали мой поступок глупой выходкой?

– Да, назвал, – подтвердил тот. – В военное время никто из участвующих в походе прежде всего не имеет права выходить из лагеря без разрешения, а тем более вызывать тревогу без всякого повода.

– Я привык сам отвечать за свои поступки, – сказал на это Аскот с высокомерным смехом, – поэтому прошу вас не беспокоиться, мистер Уимполь.

Колонист хотел что-то ответить ему, но в это время из лагеря донеслись сигнальные звуки рога. – Вот видите! – сказал он, пожимая плечами.

– Надо поспешить домой, – заторопился Антон.

– И как можно скорее, – прибавил Уимполь.

– Я не пойду. Я хочу еще погулять с охотником.

– Но вы не можете с ним объясняться без меня, молодой человек, а кроме того, вы еще едва владеете левой рукой.

– Повторяю вам, мистер Уимполь, что все это вас не касается.

– Ну, как хотите, – с сердцем отвернулся от него переселенец. – Идем вдвоем, Антон, так желает мистер Аскот.

– Пойдем с нами, – начал упрашивать Антон, – можно ли так безусловно доверять этому дикарю, Аскот?

– Я пойду с ним, это решено.

– Слышите, Антон?.. Это уже второй сигнал!

– Я сейчас вернусь к тебе! – воскликнул наш друг. – Аскот, ты откликнешься, когда я покричу тебе?

– Разумеется, почему бы мне не отозваться?

– Ну, хорошо. До свиданья, пока!

С этими словами они расстались. Тем временем дикарь розыскал убитого кузу и, увязав свою добычу веревкой из мочалы, повесил ее себе за спину.

Выстрел перебудил не только лагерь белых, но и весь животный мир в лесу. Со всех деревьев сотнями поднимались птицы, попугаи кричали, тучи мух и пчел проносились над головами охотников, в чаще шмыгали какие-то четвероногия, трава шелестела, ветки раскачивались от разбегавшихся во все стороны, до сих пор мирно спавших зверей. Несколько сумчатых чертей лаяло теперь в разных местах и особенно заливался тот, который поймался в силки; он бился и сопел, раскачивал ветку, на которой сидел, словно пытаясь сломить ее.

Аскот и Кутамеру не могли обменяться ни одним словечком, смели направились на голос пойманного зверя и подойдя к дереву, на котором он ревел, начали на него взбираться. Из раны на руке Аскота шла кровь, она начинала сильно болеть, но по своему упрямству молодой человек не обращал на ото ни малейшего внимания. Он хотел поохотиться с дикарем и не желал слушаться того, что ему подсказывало благоразумие.

Высоко на дереве на толстой ветке сидел сумчатый чорт, попавший задними ногами в петлю охотника. Аскот почти испугался, увидав это страшное животное, очень похожее на нашего медведя. Шерсть у него была густая, косматая, черная, как смоль, за исключением белой полосы, в виде галстуха на шее; морда выражала такую злобу, какую только можно себе представить у зверя. Он не пригибался от страха, как это делал кузу, но старался хватить охотника зубами за руку и сильно размахивал передними лапами. Охотник не мог пользоваться в чаще сучьев и ветвей своим копьем и потому оставил его под деревом; теперь он пошел на зверя, вооруженный одной лишь боевой палицей.

Но бой с чортом оказался не шуточным делом. Зверь не только оборонялся, но и нападал, то свешивался вниз, то поднимался на задния лапы и зорко следил за каждым движением охотника. Кутамеру постепенно и сам пришел в ярость и, забыв всякую осторожность, сделал слишком сильный размах своей дубиной. Но зверь отшатнулся от удара, который попал по ветке, а этим, моментом чорт воспользовался и обеими передними лапами вцепился в сбившиеся в густую шапку волосы дикаря и старался притянуть его к себе, чтобы укусить…

Кутамеру вскрикнул и выронил из рук свою дубину. Гибель его была бы неизбежна, если бы в это время Аскот, давно уже успевший зарядить свой пистолет, же выстрелил в зверя. Зверь в последний раз рванул дикаря за волосы и грянулся бездыханный на зам.

– Хороший друг в нужде! – сказал Аскот со смехом, указывая на пистолет. – Надежный товарищ!

Кутамеру не понял его слов, но догадался, что хотел выразить его спутник. Внезапная мысль мелькнула у него в голове, когда он сверкающим взглядом смотрел на это страшное оружие. Он прикоснулся указательным пальцем сперва к пистолету, затем к своей груди.

Аскот покачал головой, спрятал пистолет в боковой карман и начал спускаться с дерева, настолько быстро, насколько это ему позволяла его больная рука. Кутамеру молча последовал за ним. Оба они не видели, что во время их боя с чортом, к дереву подошла чья-то высокая фигура с корзиной яиц в руке; увидя, что они спускаются, неизвестный молча отошел и укрылся в тени соседнего дерева. Требование Кутамеру отдать ему пистолет, надо полагать, испугало неизвестного, ибо он отставил корзину за дерево и засучил рукава, словно приготовляясь к драке.

– Аскот! – раздалось издалека. – Го-го-го!.. Откликнись!

Не успел Кутамеру слезть с дерева, как тотчас же протянул руку к карману Аскота, где был засунут пистолет, и произнес несколько отрывистых слов, очевидно, означавших: «Я хочу иметь такое оружие. Отдай мне его!»

– Невозможно, Кутамеру.

Туземец с минуту прислушался, словно желая убедиться, что люди, которые спешат сюда, находятся еще далеко, и затем быстро принял решение. Одним взмахом руки он опрокинул мальчика навзничь.

– Сюда, скорее, на помощь! – закричал не своим голосом молодой англичанин.

Но помощь была далеко и он, наверное, погиб бы от руки дикаря, если бы на сцену не выступил неизвестный, прятавшийся под деревом. Он успел уже опростать свою, корзину, выложив из неё яйца на мягкий мох, и вздеть ее на голову; из дыры в плетенке корзины сверкал светлый огонек и это придавало фигуре неизвестного нечто фантастическое и страшное…

Бросившись между мальчиком и дикарем, он нанес последнему сильный удар кулаком по голове, тот зашатался и увидав страшную фигуру, явившуюся на помощь белому юноше, в ужасе закрыл лицо руками. Этим моментом сын лорда воспользовался, чтобы вскочить на ноги.

– Пуркабидни! – закричал Кутамеру. – Пуркабидни!.. Мамаммурск, святые пчелы, помогите мне!

И одним прыжком, которому позавидовал бы всякий гимнаст, он исчез в густой чаще леса.

– Что это значит: пуркабидни? – рассмеялся Аскот, видя бегство дикаря.

– Не знаю, сэр!

– Боже мой, Туила! Это ты?

– Да, сэр, это я.

Плетенка полетела на землю и страшный светлый огонек оказался обыкновенной сигарой во рту Туилы.

– Ну-с, сэр, что вы тут делаете ночью, одни, с этим дикарем?.. Разве можно так полагаться на эту темнокожую дрянь? Ведь он покушался на вашу жизнь?

– Я думаю, что так! – ответил Аскот. – Туила, зачем ты надел свою корзину на голову? Чтобы испугать его?

– Конечно, и это мне удалось как нельзя лучше. Пуркабидни, вероятно, один из их демонов, блуждающих по ночам.

В это время к ним присоединилась толпа белых друзей: Антон, мистер Уимполь, Фитцгеральд, несколько солдат, все были вооружены и сильно запыхались.

– Аскот, можно ли так рисковать собой! – с беспокойством воскликнул лейтенант. – А где же Кутамеру?

– Исчез! – засмеялся молодой англичанин. – Туила чуть не разможжил ему череп ударом кулака.

– И Туила здесь?

– О, сэр, прошу прощения, – сконфуженно заговорил островитянин. – Я только хотел поохотиться на голубей по нашему способу, а для этого нужно быть одному.

– Что же, поздравить тебя с добычей? – засмеялся лейтенант.

– О, конечно, я не с пустыми руками, сэр!

Он поднял с земли порядочную связку убитых голубей и целую кучу яиц.

– А, у нас будет превосходный завтрак! Но, нужно торопиться назад, ребята, ведь весь лагерь на ногах, и вам придется объясниться с капитаном, Аскот.

Между тем молодой англичанин успел уже рассказать товарищам свое приключение и при этих словах лейтенанта высокомерно пожал плечами.

– Пустяки, добрейший Мармадюк!.. Не стоит тратить слов.

И он пошел вперед, не желая больше об этом распространяться.

– Пуркабидни демоны во образе человека, – объяснял Уимполь, – они бродят по ночам, у них громадные черные головы, и они убивают людей большими дубинами.

– Я так и думал, – воскликнул Туила.

– Молодец Туила, – сказал ему Антон. – Ты герой нынешней ночи!

Все засмеялись и чтобы скорее успокоить капитана, поспешили в лагерь. При этом бедного сумчатого чорта так и забыли распростертым под деревом. В лагере все уже спали, кроме капитана. По всей линии караульные посты были на эту ночь удвоены; туземцы бродили всюду кругом, подслушивали и подсматривали.

Капитан Ловэлль в эту ночь не захотел объясняться с сыном лорда Кроуфорда, но как бы случайно гамак Аскота оказался повешенным почти рядом с капитанским, и теперь юноша уже не мог бы покинуть лагерь незамеченным.

Рудуарто, который рассказывал белым тайну вражды между племенами пчелы и двуутробки, тщетно старался выпытать у белых, что они видели в эту ночь и зачем племя двуутробки собиралось на звуки витарны: ни Антон, ни Аскот не имели возможности повидаться с ним.

На следующее утро можно было заметить, что у дикарей произошло что-то необычайное. Они сходились группами, перешептывались, ломали руки и в заключение отправлялись взглянуть на одного своего земляка, сидевшего в унынии, поникнув головой у входа в свою хижину – Ба! да ведь это главное действующее лицо ночного заговора, – шепнул Аскот.

Антон разыскал знакомого мальчика туземца и расспросил его через посредство Уимполя: – Рудуарто, взгляни-ка туда, не это ли Прыгун?

– Да, это и есть Варриарто Прыгун. Прислушайся, белый человек, он сейчас будет петь свой сон.

– То есть, в песне расскажет содержание своего сна!

– Да, это у нас принято, если во сне грезилось что-нибудь необыкновенное. Если же кто видел во сне какую-нибудь охоту или что-нибудь в этом роде, то об этом петь не полагается.

– А, следовательно, Прыгун расскажет что-нибудь интересное. Ну, после впечатлений прошлой ночи это не удивительно.

– Я могу тебе сообщить еще одну новость, белый человек: охотник за чертями исчез!

– Вот как?.. Ну, сегодня после обеда, когда офицеры лягут спать, приходи сюда, я тебе расскажу, что мы видели… Но, вот Прыгун поднимается на ноги… должно быть сейчас начнется пение…

Действительно Варриарто стоял, скрестив руки на груди, перед своим шалашом и смотрел куда-то вдаль через головы собравшихся вокруг него земляков, приготовившихся не пропустить ни одного звука из его повествования.

Прыгун простер руку и моментально все затихло, слышно было как муха пролетит. Он вздохнул, глаза его то обращались к небу, то устремлялись в землю; по всему было видно, что он сильно взволнован… Наконец, он возвысил голос и начал свое монотонное пение, без малейших оттенков и ударений.

– Я пошел на охоту с копьем и дубиной, – пел дикарь, – солнце ярко светило, передо мной прыгала по веткам серая белка и в чаще играли кенгуру. Мамаммурок подарил меня хорошей погодой, я рассчитывал вернуться с богатой добычей… Но злые духи хотели другого. О, горе, горе! Они хотела другого. Дневной свет начал меркнуть, небо покрылось темными тучами, тень от них покрыла землю, змеи поползли мне через дорогу и филин страшно закричал: «Смерть Прыгуну! Смерть Прыгуну»!.. А за ним и все звери и все растения заговорили человеческим голосом и все повторяли тоже самое: «Смерть Прыгуну! Смерть Прыгуну!» И каждое дерева, каждая травка, и красный цветок, попугаи и голуби – все кричали: «смерть! смерть!» Я хотел бежать, но ноги меня не слушались. Я стоял на месте, как вкопанный, сердце у меня остановилось, вся кровь застыла и колени дрожали… И я увидел страшную картину. Я увидел перед собой виркатти! Круглый виркатти, сплетенный из ветвей! Четверо людей несли его, с ними шел и минтапа и спрашивал душу, кто убил её тело… А на виркатти лежал я, о, я несчастный!

Он громко зарыдал, а все слушатели оцепенели от страха.

– И снова все звери и растения закричали: «смерть Прыгуну! смерть Прыгуну!» Снова вокруг меня поползли черные змеи и облако опустилось на мою дорогу. И я услышал голос минтапа, который возгласил: «Слушайте! слушайте! Душа мне ответила на мой вопрос, что Прыгуна убил Кутамеру, охотник за чертями».

– Охотник за чертями! Охотник за чертями!

– Он убежал! Он скрылся!

– Племя пчелы преследует нас, это наш исконный враг!

– Объявим им войну! Послать им вызов! Пусть примут вызов!

– Проклятие охотнику за чертями! Его отец убивал наших жен и детей, и сын его также убийца!

– Смерть ему! Смерть ему!

– Но послушайте же, воины, ведь все это сон! Прыгун жив и невредим!

– Все равно! все равно! Он видел себя лежащим на виркатти, это дурной признак. Варриарто Прыгун не жилец на белом свете.

При этих словах, несчастный певец упал, как подкошенный. Роль его была кончена, он забился в свою жалкую бамбуковую хижину в самый дальний угол, уткнулся лицом в сухия листья и горько заплакал, нимало не сомневаясь, что должен погибнуть.

Все племя настолько было занято этим событием, что уже не обращало внимания ни на что другое. Белые построили и укрепили второй плот, наловили массу рыбы, настреляли всякой дичи, но никто уже не следил за ними. Они набрали припасов на всю остальную часть своего пути по незнакомой местности, выплели много корзин, для того, чтобы нести в них рис, яйца и битую дичь – но никто и на это не обратил внимания.

Рано утром племя пчелы, отрядило несколько человек воинов искать в лесу исчезнувшего земляка, но все они вернулись ни с чем, хотя и нимало не обеспокоенные его участью. Они не обращали никакого внимания на случайное оживление в лагере охотников.

– Охотник за чертями находится где-нибудь по близости, – подумал Аскот, – он только решил прятаться до тех пор, пока мы не уйдем отсюда.

– Хотя капитан не напомнит ему ни одним словом о всем происшедшем, это я знаю наверное, – сказал Антон, – и совершенно с ним согласен. Ах, Аскот, знаешь ли, что если ничто не помещает, то после завтра мы будем уже на том берегу.

– Будем надеяться, – вздохнул сын лорда. – Положение становиться невыносимым.

– Аскот, тебе следовало бы помириться с мистером Уимполем. Я знаю, что эта размолвка с тобой, ему крайне неприятна.

– А зачем он назвал мой поступок глупой выходкой? – ответил тот, пожимая плечами.

– Аскот, ведь он правду сказал!

– Не серди меня! – воскликнул Аскот, искривляя губы и делая свойственное ему нетерпеливое движение плечами.

Антону хорошо были известны и этот жест, и этот тон молодого англичанина и он замолчал. Под вечер он вышел вместе с колонистом из лагеря, чтобы встретить где-нибудь Рудуарто и узнать от него что-нибудь новое об охотнике за чертями, но на вопрос его, молодой дикарь ответил:

– Этого никто не знает, кроме стариков. Сегодня вечером вы услышите две витарны – племени двуутробки и нашу. Надо сильные заговоры, чтобы предупредить беду.

– Ну, на этот раз мы не пойдем подсматривать за ними, – заметил на это Антон. – Лучше держаться от них подальше.

Действительно, с наступлением ночи справа и слева от лагеря белых завыли витарны дикарей, все население замерло в своих шалашах, а в чаще кустарников бедные язычники, погруженные во тьму невежества, принялись за свои нелепые церемонии, за колдовство и заговор против него, одно бессмысленнее другого: тем не менее они верили в могущественную силу этих обрядов, завещанных им предками.

По окончании церемоний в лесу можно было видеть Прыгуна, с умоляющим видом обходившего все хижины своего племени. В руках у него была клетка, сплетенная из прутьев ивы, с двуутробкой, которую он показывал в каждой хижине.

– Посторожите эту вот возле моего шалаша, – жалобно молил несчастный, – помогите мне отогнать злых духов.

Повсюду его встречали отказом. – С демонами плохия шутки! Разделывайся с ними сам, как знаешь, Прыгун!

– Ну, так пустите меня к вам переночевать! Я свернусь в клубок и не стесню вас!

Но и это отклонялось всюду. – Не хочет ли ты, Варриарто, чтобы духи задушили и нас вместе с тобою?.. Не вздумай потихоньку пробраться в чей-либо дом, мы этого не допустим!

– Но как же мне спастись от демонов? – плакался бедняк, весь дрожа от страха. – Куда бежать от них?

– Это дело твое, Прыгун!

– Сжальтесь! – молил он. – Сжальтесь!

– Убирайся отсюда! – кричали иные ему в ответ. – Не смей торчать возле наших домов! Какое нам дело до демонов? Мы не хотим навлекать на себя их гнев.

– Но ведь Кутамеру, охотник за чертями, вовсе не демон! – пытался они действовать словом убеждения. – Это такой же человек, как вы, или я. Чего бояться?

– Все равно, он прибегает к чарам и может нас погубить. Прочь, прочь! – кричали ему со всех сторон.

Бедный Прыгун бегал, как затравленный зверь. Этот человек, первый внушивший мысль о похищении меда, главный виновник смерти отца охотника за чертями теперь, когда его постигло мщение, оказался одиноким и всеми покинутым. Его сообщник уже поплатился за это жизнью и теперь очередь была за ним.

Ему страшно было оставаться в своем шалаше, ужас охватывал его уже при виде самой крыши своей хижины. Куда деться?.. Куда спрятаться от демонов?

Он долго бродил, пока, наконец, не решил разложить костер перед своим домом и просидеть возле него всю ночь без сна.

Скоро он уже сидел возле ярко пылавшего огонька, прислушиваясь с бьющимся сердцем к каждому звуку.

Все было тихо кругом, все спали или по крайней мере, забились в свои хижины. Тогда он прилег у костра, но не с тем, чтобы заснуть, – Боже сохрани! – а чтоб только отдохнуть немного.

Но глаза его начали невольно смыкаться, а ветер, монотонно шумевший в лесу, так убаюкивал усталого от волнений человека, что бороться с желанием заснуть становилось уже не под силу. Шум ветра звучал так успокоительно, словно нашептывал: нынешней ночью тебе уже нечего бояться.

И он заснул, не выпуская из рук своей палицы.

Тогда из мрака, окутывавшего лесную опушку, медленно вынырнула темная фигура и бесшумно, как кошка, поползла к костру Прыгуна. Ни один прут, ни один листик не шелохнулся, не треснул под ползущей фигурой, которая подбиралась все ближе и ближе к крепко заснувшему дикарю.

Вот злоумышленник уже подле своей жертвы, но он не поражает ее смертельным ударом, он только с минуту копошился возле неё и затем уполз так же осторожно, как и подполз, и скрылся опять во мраке, не сделав ни одного неосторожного движения, которое бы нарушило ночную тишину.

Прыгун продолжал спать крепким сном и проснулся только, когда забрежжило утро, сова шмыгнула в свое гнездо, летучая мышь повисла головой вниз в густой чаще, динго прокрался в свою нору, под корнями гигантского дерева.

Ветер зашумел сильнее по верхушкам леса, первый луч солнца вырвался из-за облаков и заиграл на лбу спавшего дикаря.

Прыгун вскочил в испуге, ощупывая себя обеими руками. – Неужели я заснул!.. Это невозможно!

Сердце его забилось, и он вздохнул с облегчением. – Спал ли я, или нет, но… со-мной ничего не произошло!

Но в этот момент на глаза ему попалась странная вещь, торчавшая возле него из земли. То была рыбья кость, прикрепленная к лапе кенгуру, глупая, ничтожная вещица.

Глаза Прыгуна при виде этого странного предмета выпятились так, словно хотели выпрыгнуть из своих орбит, потрясающий крик ужаса вырвался у него из груди.

– Пуингурру! Пуингурру!

И он без чувств, как сноп, повалился на землю…

Глава XXIII

Жертва колдовства. – Взрыв племенной ненависти. – Дикари обмануты. – Переход через плоты. – Нападение. – Бумеранги. – Погребение убитых. – На пути к порту Джаксон. – Недобрые вести из осажденной колонии.

Крик этот всех всполошил. Из хижин племени двуутробки начали выползать худые некрасивые фигуры туземцев, все были разбужены криком, бросились на него и вскоре нашли бесчувственного дикаря возле мистической кости, воткнутой в песок. Но каждый дикарь, усмотрев этот страшный фетиш, тоже испускал крик, или громко повторял то слово, которое внушало всем одинаковый ужас.

– Пуингурру! Пуингурру!

Женщины и дети прятались в хижины, вооруженные люди дрожали всем телом. Символ смерти воткнут среди их селения; что делать, чтобы оградить себя от демонов?

Вскоре загудела витарна. В это утро дикари не собирали улиток и гусениц, не тревожили змей и ящериц. Дети тщетно просиди завтрака, никто о нем и не думал. Прыгун по-прежнему лежал без чувств возле своего угасшего костра, никто не смел к нему приблизиться.

Прошло порядочно времени, прежде, нежели он поднялся. Несколько человек белых, офицеров и солдат, издали наблюдали, что будет дальше. Варриарто Прыгун казался совершенно помешанным. Он старался взглянуть через плечо на кость, торчавшую в песке, страшно корчился всем телом, делал прыжок вперед и начинать вертеться и кружиться до тех пор, пока снова не падал без чувств на землю. Все эти движения совершала вместе с ним и двуутробка в клетке, привязанной у него на спине.

– Смотреть противно! – заметил лейтенант.

– Но я думаю, что нам этот случай очень поможет. Туземцы до такой степени поглощены своими чарами и заговорами, что совершенно забыли наблюдать за нами. Завтра мы потихоньку переберемся через понтоны и уничтожим их позади себя, – сказал на это капитан.

Все одобрили это намерение, ибо ясно было, что дикари задержались в этом месте только для того, чтобы вместе с белыми перейти по мосту через реку.

– Хотел бы я знать, – вздохнул капитан, – высадил ли «Игль» свою команду на берег, так как едва ли он мог иным путем помочь осажденным.

– Конечно, бомбардировка с судна могла бы одинаково повредить и своим и врагам.

– Мне кажется, все время ветер был для него противный и ему приходилось лавировать, так что ему пришлось пробыть в пути несколько лишних дней, – заметил лейтенант.

– Но не надо прежде времени унывать, – заключил капитан. – Нужно во что бы то ди стало докончить наши понтоны к завтрашнему рассвету.

Все пошли на работу, между тем как в нескольких шагах от их палаток в становище дикарей Прыгун бегал взад и вперед словно в горячечном бреду. Крупные капли пота покрыли все его тело, глаза помутились, он непрерывно бормотал что-то про себя. По временам он падал в страшных корчах на землю и после каждого подобного приступа судорог, видимо, ослабевал все больше и больше. Но никто из соплеменников не оказывал ему никакой помощи. Капитан Ловэлль послал было к нему солдат с тем, чтобы они накормили и напоили его, но он отказался. К полудню он. обессилел до такой степени, что уже не мог подняться.

Клетка с двуутробкой отвязалась, но он и не заметил этого. Между тем двуутробка усердно перегрызала тоненькие прутики своей темницы.

Спустя несколько часов полной неподвижности, Прыгун в последний раз приподнял голову и осмотрелся. Лицо его было совершенно серое, обезображенное, губы не закрывались, оскаленные зубы страшно белели. Угасающий взор его обратился к ивовой клетке и о ужас! – двуутробки в ней уже не было. Она перегрызла прутья и убежала.

Несчастный вскинул руками, глаза его закатились и он упал, ничком в траву.

– Умер! – воскликнул Аскот, все время за ним наблюдавший. – Живой человек не в состоянии так долго оставаться в подобной позе!

– Да, он умер!.. Бедный Прыгун, жертва бессмысленнейшего суеверия!

– Вот подходят его темнокожие земляки и осматривают его труп. Очевидно, пуингурру, погубив свою жертву, теряет всякую силу.

– Они разбивают его своими дубинами, теперь-то они очень храбро действуют!

К месту, где лежал труп, собралось все племя от мала до велика. Одни посыпали, песком осколки пуингурру, другие выли и расцарапывали себе до крови лицо и вее тело. Кровь, струившуюся из глубоких царапин, они размазывали по всему телу.

Четверо человек сплели из веток виркатти, нечто вроде носилок, уложили на него тело умершего и понесли его по всему лагерю. Минтана шел рядом и ежеминутно останавливал процессию, как бы прислушиваясь: очевидно, он спрашивал о чем-то душу умершего и ожидал её ответа.

– И смешно и противно! – заметил Антон.

– Не будь, так несправедлив, мой милый! Эта вера в демонов единственное отличие этих бедных созданий от животных, это тот путь, которым они ищут Бога.

– А вот, наконец, душа ответила колдуну.

– И указала на охотника за чертями. Конечно, он-то и есть виновный.

– Ведь он, разумеется, принес эту роковую кость.

– Он нагнал смертельный страх на бедного Прыгуна, довел его до исступления и до смерти.

– Дикари бегают взад и вперед, как муравьи. Женщины грозят окровавленными кулаками. Брр! Какая гадость!

– Ага! Сигнал к бою! Красавицы из племени пчелы тоже грозят кулаками.

– Боже мой! В конце концов, мы еще окажемся здесь свидетелями кровопролитного сражения!

– Ну этого вам нечего опасаться, – заметил Уимполь. – Дикари этой расы, несмотря на свою племенную вражду и постоянные распри, никогда не ведут войны между собою. Они будут несколько часов подряд кривляться, вопить и ругаться, бабы начнут плеваться, потом между наиболее выдающимися воинами обоих племен произойдет несколько единоборств, которые можно скорее назвать шутовством, нежели боем, ибо при этом редко проливается кровь. Как только кто-нибудь из борющихся повержен на землю, то вся его партия считается окончательно побежденной.

– Вот это и я одобрю, – отозвался Антон. – А что сделают с трупом?

– Похоронят, а может быть и скушают.

– Господи помилуй!.. Зажарят своего земляка? Это ужасно!

– Слышите? Опять гудят витарны!.. Вот собирается и племя пчелы! Право, я думаю, что они не дерутся только из боязни, что мы воспользуемся этим моментом и перейдем без них через реку, а они таким образом не поспеют к осаде форта Джаксона.

– Мы это все же так и устроим. В эту ночь понтоны будут совсем готовы.

– Придется пожертвовать палатками! – решил капитан. – они не только закрывают собой место переправы, но видя их на своем месте, дикари будут думать, что мы еще здесь.

– Смотрите, черные опять столпились. Что они будут теперь делать? Хоронить Прыгуна?

– Кажется, что они собираются съесть его труп!

Действительно, дикари содрали кожу с своего еще не остывшего товарища, вырезали из его тела почки и разделив их на мелкие части роздали всему племени. Лакомые кусочки эти были немедленно съедены, кожу развесили сушиться на дереве, а труп закопали в землю.

На могилу его каждый дикарь принес по охапке зеленых веток и когда над ней вырос таким образом большой зеленый холм, один из дикарей взобрался на него и произнес длинную речь, в которой восхвалял добродетели умершего и обвинял охотника за чертями в его смерти. – Он предал нашего товарища во власть демонов! – заключил оратор свое надгробное слово.

Из лагеря племени пчелы ответили на. это обвинение громким, энергичным, воинским криком.

– Ложь! – кричали мужчины и женщины. – Ложь! Люди из племени двуутробки обманщики!

– А вы убийцы!

– Вы воруете мед!

– Где наш брат, Птицелов? Вы заманили его к себе и убили!

– Мы смеемся над людьми из племени крысы, наши жены плюют на них!

– А над вами смеются наши дети!

– Мщение! Мщение!

Женщины продолжали неистово голосить, между тем как дикари обоих племен начали воинскую пляску. Они ударяли копьями в щиты, вызывали друг друга на единоборство и как помешанные кружились друг возле друга.

– Это будет продолжаться, быть может, целую ночь, – заметил Уимполь. – Самые поединки у них вещь второстепенная.

Между тем капитан собрал в своей палатке нечто в роде военного совета.

– Господа, – сказал он своим офицерам, – я сделаю вам предложение и прошу сообщить мои слова всем вашим людям. Нам необходимо обмануть туземцев, иначе в последний момент, перед самой переправой, нам придется вступить с ними в серьезный бой. На их стороне огромный численный перевес и если они овладеют понтонами, то задержат нас, может быть, на несколько дней; у нас окажутся раненые и убитые, мы растратим наши боевые и съестные припасы и рискуем подвергнуться голоду в предстоящем походе через пустыню. Если же мы сегодня употребим двойное усилие, будем работать без отдыха до глубокой ночи, то на рассвете можно будет приступить к переправе. Но для этого требуется еще одно! Надо, чтобы дикари ничего не подозревали, а потому отправим часть людей в лес, с тем, чтобы они повалили несколько больших деревьев. Дикари, увидя это, сообразят, что наша работа далеко еще не кончена.

– Этот план очень хорош, – согласился лейтенант. – Я возьму на себя наблюдение за дикарями.

Старый Мульграв тотчас же отправился послать десять солдат в такое место, где дикари непременно заметили бы их, с приказанием срубить несколько деревьев. Успех этой меры превзошел все ожидания: дикари заметили рубку, посовещались между собою и с удвоенной энергией начали готовиться к бою между собой.

Они разложили громадные костры, натаскали к ним большие запасы топлива, затем разостлали на траве шкуру кенгуру и завалили ее всякого рода своей излюбленной пищей. К вечеру приступили к трапезе, а затем плотно закусив, причем все время взаимная брань и громкий стук копьями в щиты ни на минуту не прекращались, дикари начали снова воинскую пляску, которая должна была перейти в бой.

Шум, крики и стук копьями с минуты на минуту усиливались, обе враждующие стороны все ближе и ближе придвигались друг к другу, осыпая друг друга отборной бранью, женщины голосили все громче и пронзительнее.

Всего несколько шагов разделяли теперь передних воинов, наконец, и они были пройдены и бой начался.

То один, то другой ударял своим копьем изо всей силы в щит противника, восклицая при этом: – Собака! Грабитель!

– Колдун! Убийца!

– Сын вора, тебя надо разорвать в клочки!

– Нет, я тебя разорву и брошу на съедение динго!

– Пустой хвастун! Твои слова не страшнее жужжания пчелы!

– А ты визжишь, как крыса! Она грызет все, что ей попадется, показывает зубы, но мы растопчем ее ногами!

В атом роде продолжалось это странное сражение, причем никто из туземцев не обращал ни малейшего внимания на белых, с лихорадочной поспешностью кончавших свой последний понтон и уже считавших часы, остававшиеся до переправы. Антон уже дважды пытался перейти по зыбкому по мосту на ту сторону, но остававшееся до противоположного берега небольшое пространство болота было до такой степени тонко, что перебраться не было никакой возможности. Тут нельзя было ни плыть, ни брести, ни даже перескакивать с одного ствола на другой, ибо все деревья, поваленные бурей в болото, давно уже сгнили и рассыпались на куски при малейшем прикосновении.

Каждый раз Антон возвращался с сокрушенным сердцем, утешая себя, однако, тем, что работа кипит и близится к концу. Затем он присматривался к дикарям, по-прежнему кривлявшимся и вопившим и приходил в ужас при мысли о предстоящей необходимости вступить в бой с этими жалкими созданиями. Конечно, во стократ лучше удрать от них при помощи хитрости.

Немного поодаль от лагеря на лесной опушке солдаты срубили несколько деревьев. Мульграв снова пошел к ним с дальнейшими инструкциями.

– Продолжайте работать, ребята, пока я сам не подам сигнала уходить отсюда. Необходимо, чтобы черная сволочь ничего не подозревала.

– Хорошо, сэр, хорошо! До сих пор они беснуются так, словно Бог лишил их последнего остатка разума.

– Как они храбро ругаются, прячась за свои щиты и посмотрите, как они стараются попадать друг другу в самую середку щита, чтоб как-нибудь нечаянно не поранить противника. Хороша битва, нечего сказать!

– Подумайте-ка, ребята, долго ли тут до беды! – смеялся Мульграв. – Ведь копье-то может уколоть пребольно!

– Туила! – крикнул, смеясь, один из солдатов. – Поди же сюда поближе, взгляни на этот страшный бой!

Островитянин с презрением скосил свои сверкающие глаза.

– Что это, дети или воины? – сказал он. – Или сумасшедшие?

– Да, – кивнул ему Мульграв, – твой Ту-Opa был из другого теста, как и Ка-Мега и воинственный Идио, под ударами которых враги падали, как мухи! Ну, и измучили же они меня своей кашей из кокосовых орехов и всей этой комедией, когда я играл роль Лоно. Долго она будет мне памятна. Но все же все они были истинными джентльменами.

– Да, джентльмены! – воскликнул Туила, ударив себя в грудь. – Это верно! И я тоже такой же джентльмен.

– Ну, вот пошли и единоборства! Взгляните на эту пару: дубасят друг друга по щитам, и делу конец!

– О, Туила, если вспомнить о ваших победных лаврах, о белой с золотом мантией короля, сделанной из перьев, об его вассалах в пестрых одеялах, то какое же сравнение!.. Это какая-то детская комедия.

– Тише, господин, – сказал глухим голосом островитянин. – Все они лежат теперь в своих могилах!.. Один лишь Идио, бедный Идио – невольник!

– Ты прав, Туила, не следует бередить старые раны. Пойдем лучше, посмотрим, как идет работа на понтонах.

Дровосеки снова принялись за свои топоры, но не прошло и получаса, как к ним явился унтер-офицер и сообщил, что все готово для переправы.

– Не берите с собой ваших инструментов, оставьте ваше верхнее платье, как оно висит на деревьях, распорядился он, – как будто вы пошли только отдохнуть немного от работы. А теперь следуйте за мной… и имейте в виду, что черные не спускают с нас глаз.

– Разве сейчас уже начнется переправа? – спросил один из солдатов. – Ведь сюда еще доносится стук молотков и визг пил.

– Это делается только для видимости. Идите спокойно, не торопясь. Не выдавайте ничем, что уходите отсюда совсем.

Он направился к лагерю и за ним потянулись не спеша солдаты. Возле палаток все были уже в полном сборе, с оружием и багажом; лица были серьезны, каждый понимал, что приближается решительный момент. Двое солдат нарочно пилили дерево, несколько человек стучали молотками, только лишь бы шуметь.

Капитан обошел все ряды.

– Все ли на лицо? – спросил он, сдавленным голосом.

– Да, сэр. Все тут.

– Тогда, с Богом, вперед. Я поеду сзади всех. Теперь надо торопиться, ребята, не разговаривать и не останавливаться.

Солдаты – двинулись, плот затрещал и застонал, волны начали бить об его края… все животное царство в камышах вокруг него всполошилось.

– Чтобы чорт взял этих уток!

Утки взлетали из камышей, лягушки подняли кваканье, цапли закричали, целые полчища мелкой птицы беспокойно носились кругом. Пловучий мост качался и трещал по всем своим швам, идти по неочищенным деревьям было так неудобно! То кто-нибудь скользил и чуть не падал, то у кого-нибудь выскальзывал из-за спины топор и с плеском шлепал в воду. беспокойство ощущалось каждым во всем отряде. Что если вдруг туземцы догадаются обо всем и всей массой своей бросятся на мост? Как знать что произойдет в таком случае?

Но вот передовые уже достигли противоположного берега, а последние ряды вступили, с своей стороны, на зыбкое сооружение. Молотки и пилы замолкли.

Уимполь нес своего мальчика на руках, словно опасаясь, что вот-вот его отнимут у него. Он внимательно смотрел себе под ноги, чтобы не оступиться и стиснув зубы, шел рядом с Антоном, который делал над собой страшные усилия, чтобы идти спокойно. В месте скрепления между двумя первыми понтонами стояли четыре человека с топорами на готове, чтобы в тот же момент, как все пройдут через первый понтон, перерубить его связь со вторым, состоявшую из веревок, свитых из парусины, и таким образом уничтожить всякое сообщение позади отряда. Связь-же первого понтона с берегом была разрушена как только хвост колонны дошел до его середины.

Капитан Ловэлль оглянулся на лагерь туземцев. В багровом отблеске огромных костров голые фигуры черных представлялись толпой бесов, вырвавшихся из ада, неистово прыгавших и кривлявшихся, или вступавших между собой в примерное единоборство. Все они еще продолжали вопит и горланить, и по всему лесу раздавался адский шум, который они подняли.

– Все пока обстоит благополучно? – подумал капитан. – Слава Богу, идет как по маслу!

И успокоившись, он снова обернулся к своему отряду. Весь он был уже на твердой земле, оставалось только уничтожить связь между понтонами и пустить по течению отдельные части моста.

Капитан поспешил к мостовщикам. – Теперь живо, ребята, рубите связи, да как можно скорее!

В тот же момент воздух огласился тревожными криками дакарей, совсем иными звуками, нежели их воинский клич, криками изумления, за которыми последовала глубокая тишина. Сражавшиеся дикари прекратили свой мнимый бой, женщины перестали вопить, все бросились распрашивать одного из своих земляков, который повторял одни и теже слова указывая рукой на реку.

– Они ушли! – означали, по всей вероятности, эти слова и жесты.

Дикари нестройной толпой бросились к понтонам, ломая, подобно лавине, кустарники, попадавшиеся им на пути. Бой с племенем пчелы был забыт, детей и жен грубо отпихивали в сторону. Туземцы на бегу потрясали копьями и щитами и, очевидно, бежали с самыми враждебными намерениями. Для капитана достаточно было одного взгляда на них, чтобы понять и оценить опасность, угрожавшую отряду.

– Спешите! Спешите! – кричал он. – Так… Так!.. Вот теперь мост уничтожен.

Соединенными усилиями нескольких человек удалось пустить по течению первый понтон раньше, чем дикари добежали к берегу. Теперь переправа была для них невозможна, они поняли, что надежда их воспользоваться мостом, выстроенным белыми, окончательно погибла и они подняли страшный вопль. Многие стали метать свои копья в белых, но к счастью никого не ранили.

Тогда капитан хладнокровно вынул пистолет из кобура и прицелился в толпу туземцев. – Если полетит еще хоть одно копье, – крикнул он, – я буду стрелять.

Или слова его были непоняты, или общее озлобление против белых было слишком велико, только в тот же момент копье ударило в группу солдат, работавших над уничтожением связей второго понтона и ранило одного из них в руку. Капитан немедленно спустил курок, один из дикарей, вскрикнув, упал ничком, а все остальные моментально рассыпались в разные стороны и попрятались за деревьями.

– Куда он вас ранил, Соундерео? – спросил капитан.

– Пустяки: в руку! – ответил плотник, продолжая работать топором, но только левой рукой. – Туила меня перевяжет и это живо пройдет.

Работа продолжалась после этого беспрепятственно под охраной одного капитана, который наводил свой пистолет на каждого дикаря, высовывавшего голову из-за дерева, и только когда и второй понтон, отпихнутый большими жердями, поплыл вниз по течению, все оставшиеся на плоту люди ушли на берег. Теперь дикари уже никоим образом не могли бы восстановить мост.

Отряд встретил капитана громогласным «ура!»

– Благодарю вас, дети мои, – сказал он, – мне было очень жалко стрелять в этого голого дикаря, но другого выхода не было. Ну, а теперь, с Богом, пустимся в дорогу. Это уже последняя часть нашего путешествия. Вперед, ребята!

Тем временем никто не обращал внимания на дикарей, а они успели подбежать к самой воде и с пронзительным боевым криком пустить в отряд целую тучу бумерангов, которые, ударив в кого-нибудь из солдат, описывали большую дугу и летели обратно к своим владельцам. Это тяжелое, страшное оружие австралийцев, делается из железного дерева и при метании, оно, по своей конструкции, обязательно возвращается к той точке, откуда его бросили. Поэтому дикари, не опасаясь потери этого драгоценного оружия, метали свои бумеранги через реку в белых людей, обманувших их ожидания, чтобы хоть этим способом выместить на них свою досаду.

Не прошло и двух секунд, как двое солдат лежали с разбитыми черепами без всяких признаков жизни, а страшное орудие, поразившее их, так же быстро улетело обратно за реку, как и появилось.

– Прячьтесь за деревья! – кричал капитан.

Приказание было немедленно исполнено и когда дикари вторично пустили свои бумеранги, жертв для них уже не оказалось: все солдаты были за толстыми стволами эвкалиптов.

– Не ответить ли нам этим собакам хорошим залпом, г. капитан?

– Нет, дети мои, не надо! Преследовать нас они не могут, нам нечего их бояться. Перебегайте от дерева к дереву и таким образом уходитеподальше в лес.

– А наши убитые товарищи, сэр?

– Невозможно рисковать жизнью из-за их трупов, так как они лежат на совершенно открытом месте! Они погибли и никакой помощи от нас им не нужно.

– Все равно!.. Сюда могут явиться другие дикари, которые наверное, захотят полакомиться белым мясом и изжарят их. Это ужасно подумать!

И прежде нежели капитан успел остановить их, несколько солдат выскочили из-за деревьев, бросились к своим павшим товарищам, взвалили их себе на плечи и также быстро снова убежали с своей ношей в лес. Дикари еще раз осыпали белых бумерангами, но по счастью на этот раз дело обошлось без жертв: маневр этот был исполнен слишком быстро и неожиданно.

После этого отряд углубился в лес и отойдя на изрядное расстояние от берега реки, остановился для торжественных похорон погибших товарищей……………………

В первые дни дальнейшего перехода отряд был снабжен всем необходимым. По ночам приходилось, однако, ежедневно отправляться на охоту, причем охотники искали не столько дичи, сколько источников воды, что не всегда оказывалось легкой задачей. В самые жаркие часы дня отряд останавливался для отдыха, солдаты ложились спать и зато после этого могли продолжать путь до глубокой ночи. Большею частью приходилось страдать и от голода, и от жажды, а эти лишения всегда побуждают напрягать все силы, чтобы найти способ удовлетворить потребность.

– Надо бы заглянуть в ту чащу, не найдется ли там кенгуру! – предлагал кто-нибудь.

– Или ключа! Я охотнее бы напился, чем стал бы есть.

– Далеко не отходите, – просил капитан.

– Сейчас через дорогу прошмыгнул какой-то небольшой зверек!

– Я видел. Вероятно, это двуутробка.

– Брр!.. Отвратительное жаркое… но, что поделаешь?

– Я видел сегодня бесчисленное множество этих животных, – сказал Антон. – Они лежали свернувшись клубком и спали почти под каждым кустиком.

– Подождем гоняться за ними, может быть попадется что-нибудь повкуснее.

– Вон еще бежит что-то, – указал Антон, – оно крупнее крысы.

– Сейчас посмотрим.

Молодежь бросилась в догонку, а спустя мгновение раздалось их громогласное «ура».

– Пруд! Озеро! вода! вода!

Эти слова всегда оказывали действие электричества. Все бросались к воде, спешили напиться и наполнить свои походные фляжки. Если даже попадалась какая-нибудь лужа с загнившей дождевой водой, то и ей были рады, как манне небесной.

Иногда в камышах попадались яица крупных водяных птиц, в общем же здесь не было почти никаких представителей животного мира. Солдаты рады были бы даже вомбату, и когда одному из них показалось, что земля под его ногой издает такой звук, будто в ней находится пустота, то все усерднейшим образом бросились искать входов в норы неповоротливых вомбатов, как доподлинно было уже всем известно, отличавшихся очень не вкусным мясом.

Однажды Антон и Аскот остались вдвоем на берегу довольно большой лужи, обросшей кругом камышами. Судя по необычайной тишине, трудно было рассчитывать, однако, чтобы в них таились какие-нибудь живые существа.

В лагере был разложен большой костер, видневшийся на большом расстоянии, а потому молодые люди не опасались заблудиться и с пистолетами в руках спокойно ожидали, не появится ли из камышей какой-нибудь зверь, тем более, что только что перед тем им казалось, будто что-то прошмыгнуло в воду, когда они сюда подходили.

– Едва ли это животное годится на жаркое, – заметил Антон: – какое-то маленькое, с круглой головой…

– Тсс! смотри, что-то плывет…

Действительно, по середине лужи по временам из воды показывалась и снова ныряла голова животного какой-то странной формы. Оно медленно подплывало к берегу, наконец, добралось до него и выползло на сушу, отряхиваясь от воды. Затем оно улеглось на спину и передними лапами принялось презабавно расчесывать свою шерсть.

– Вот удивительное существо, – шепнул Антон, – у него клюв, как у утки!

– А тело выдры! Стрелять ли эту гадость? – спросил Аскот.

– Я бы помиловал его. Смотри, как оно курьезно причесывается.

Теперь утконос вычесывал себе хвост и спину, а затем, окончив свой туалет, растянулся на берегу, очевидно с намерением отдохнуть после удачной охоты на дне пруда. Но наши друзья неосторожно пошевелились и шорох их спугнул утконоса, моментально юркнувшего обратно в воду. В то же время падали донесся громкий крик!

– Галло! – кричал кто-то из солдат. – Галло! Идите сюда, здесь есть сколько угодно мяса.

– Я нашел сливы, только страшная кислятина! – кричал другой.

– А вот Бог послал и на нашу долю! – воскликнул Аскот, указывая на берег.

По берегу ползла большая черепаха и молодым людям не без труда удалось перевернуть ее на спину и расколоть топорами её броню.

Между тем солдаты дюжинами таскали неуклюжих вомбатов из их нор, другие рвали сливы и копали единственный съедобный в этой местности корень, мернонг, отыскивать который они научились у туземцев. В этот вечер в лагере был роскошный ужин, но случались целые дни, когда не попадалось на глаза никакой живности. Если бы не компас, который удостоверял, что отряд подвигается к морю, то однообразие этой страны могло бы навести на мысль, что путники кружатся все на одном месте.

Наконец, стала показываться густая поросль, в которой цвели пурпурные кактусы, перепархивали певчия птицы, попалась на пути даже небольшая речка, окрестности становились живописнее. Решено было остановиться на берегу речки и заняться рыбной ловлей. Солдаты уже развесили свои гамаки и занялись раскладыванием костров, когда унтер-офицер воскликнул:

– Мне кажется, там поднимается столб дыма! Господи, уж не туземцы ли?

– Едва ли, сэр, – заметил кто-то из солдат. – Дым слишком не велик и оттуда не доносится никаких звуков, значит, там людей немного!

– Надо сказать капитану!

Спустя немного времени весь бивуак был на ногах. Все рассматривали дымок, который едва заметно вился между деревьями.

– Странно, – сказал капитан, – но надо убедиться, кто разложил этот огонь.

После краткого совещания решено было, что Уимполь осторожно проберется к этому месту и разведает, в чем дело, а до его возвращения костров не будут раскладывать и все притаятся, чтобы в случае надобности избегнуть неприятной встречи с дикарями.

Уимполь как кошка пополз между кустами, но чем более он подвигался к дыму, тем более убеждался, что встречи с туземным племенем опасаться нечего: слишком все было тихо кругом. Наконец, он осторожно раздвинул последние ветви, скрывавшие от него костер, и увидел возле него… белого человека. Он был совершенно один и сидел поникнув головой. Одежда его была вся в лохмотьях, непокрытая голова всклокочена, лицо без кровинки. Возле него лежал длинный нож, которым он от времени до времени вытаскивал из жестянки, стоявшей на огне, куски какого-то мяса.

Убедившись, что незнакомец совершенно один, Уимполь встал на ноги и пошел к нему.

– Живым в руки все равно я не отдамся! – глухим голосом крикнул ему неизвестный, – вскакивая на ноги.

– Дженкинс! Это вы?.. Вы меня не узнаете?.. – воскликнул Уимполь, сразу признавший его за одного из ссыльных.

– Что такое?.. Ах. Это вы, Уимполь?.. Тот, что похоронил в Ботанибее вею свою семью?

– Да, это я и со мной здесь несколько сот солдат, мы идем в порт Джаксон на выручку сэра Артура Филипса… А вы что здесь делаете? Неужели колонистам очень плохо приходится?

– Ах, ужасно! – ответил ему бродяга. – Я убежал, чтобы не умереть с голоду! И живым я не отдамся… не хочу снова обратиться в раба!

– Идем, идем со мной! – настаивал Уимполь – расскажите обо всем капитану Ловэллю, покажите нам дорогу в колонию, Дженкинс. Идем, ведь наши земляки ждут нас!

– Земляки? – запинаясь, пробормотал несчастный. – Земляки у меня были когда-то, в Лондоне, были у меня и жена, и дети, и дом полная чаша… Но в один прекрасный день я попал в руки вербовщиков, и Боже мой!.. с того времени я все потерял… и столько выстрадал!..

– Идем, идем, уверяю вас, что не все еще потеряно, все уладится!

Уимполь почти силою поволок несчастного за собой в лагерь и не трудно себе представить удивление всего отряда при их появлении. Наголодавшегося бродягу прежде всего накормили, а затем он должен был рассказать все, что знал о колонии.

– Ах, там ужасно! – рассказывал Дженкинс. – Дисциплины не существует никакой, провиант весь уже съеден, сам сэр Артур Филипс лежит больной без всякого призора, а колония окружена со всех сторон туземцами. Не пройдет двух недель, как там не останется в живых ни одного белого человека, все погибнут от голода.

– Ну, это мы посмотрим! – заметил капитан. – Скажите, а что же делает английский фрегат, который должен был прибыть туда уже много дней тому назад? Почему он не оказал колонистам никакой помощи?

– Фрегат своими орудиями причинял вред не столько черным, сколько самим белым, Если бы он продолжал бомбардировку, то скоро уничтожил бы всю колонию.

– Но капитан Максвелл делал, по крайней мере, попытки высадить десант?

– Два раза, но оба раза безуспешно. Шлюпки должны были возвратиться обратно с большими потерями. Эти бумеранги дикарей поистине страшное оружие.

– Да, мы это испытали на себе! – заметил капитан. – Следовательно теперь «Игл» стоит на якоре в бездействии?

– Нет, сэр! После второй неудачной попытки высадиться он ушел и тогда мы потеряли окончательно всякую надежду на спасение.

– Ушел?.. Но куда же? В море?

– Нет, вдоль берегов.

– Это дело другое! Очевидно, Максвелл ищет удобного места для высадки своих людей, с тем, чтобы атаковать туземцев с тыла. Ну, мы ему поможем, с своей стороны, и Дадим этим темнокожим животным добрый урок!

– Это действительно животные, а не люди, – подтвердил Дженкинс. – Коварны и трусливы, кровожадны и мстительны… С первого дня нашего прибытия сюда мы не переставая деремся с ними… Происходили ужасные вещи! Стоило только белым людям немного отойти от колонии, чтобы тотчас же попасть в руки этих дикарей, а те неукоснительно убивают и пожирают каждого пленного. Тогда мы высылали отряд солдатов, которые загоняли всех попадавшихся диких в кусты, окружали их и зажигали кустарник со всех сторон. Предсмертные стоны обгоревших дикарей возбуждали только насмешки и хохот, а тех из них, кто пытался бежать из пламени, загоняли обратно холодным оружием.

– Дженкинс, – спросил Уимподь, видя, что капитан молчит, поникнув головой, – видите этого бледного юношу с встревоженным лицом? Это сын Петра Кромера. Он отдал бы все на свете за известие о своем отце, но у него не хватает мужества спросить, жив ли его старику.

– Жив, конечно! Жив и здоров, и первый любимец сэра Артура Филипса, как и прежде. Я видел его не дальше, как третьего дня!

Радостное известие тотчас же было передано Антону и тот, не помня себя от восторга, подбежал к Дженкинсу. расспросам не было конца и когда бродяга сообщил юноше все, что знал об его отце, разговор естественно перешел на планы дальнейших действий отряда.

– Скоро ли мы, наконец, доберемся до колонии?

– О! Если ничто вас не задержит, то вы дойдете к утру после завтра.

– Слава Богу! Ну и зададим же мы этим черным собакам!

Всю эту ночь Антон не спал и горел словно в лихорадке.

– После завтра! Но ведь если идти хорошенько, то можно быть там и завтра?

И он не сводил глаз с востока, дожидаясь утренней зари…

Глава XXIV

В виду осажденной колонии. – Атака. – Встреча в пылу битвы с туземцами. – Взятие в плен Тристама и разоблачение обманщика. – Искупление и смерть голландца. – Укрепление колонии. – Конец всем бедам.

Капитан Ловэлль не скрывал от себя всех предстоящих трудностей освобождения колонии от осады. Не сомневаясь в окончательной победе белых над дикарями, он останавливался над вопросом, как быть с прокормлением нескольких сот солдат с здоровыми аппетитами, которые, освободив колонию, явятся туда к голодным колонистам без малейшего провианта!

Правда, на «Игле» нашлись бы достаточные запасы зерна и хлеба: далее, пробившись к морю, можно было бы заняться рыбной ловлей, но прежде, чем воспользоваться и тем и другим, надо выдержать кровопролитное столкновение с дикими.

Весь следующий день люди питались исключительно кореньями и кислыми сливами и только ночью удалось застрелить и сжарить нескольких кенгуру, которые были съедены под вой волков, буквально осадивших лагерь белых. Их отгоняли горящими головешками, но не стреляли, ибо мясо у них оказалось на вкус отвратительным. Точно также не трогали и муравьедов, которые всю ночь лакомились красными муравьями, запуская свои длинные языки в муравейники, находившиеся всюду кругом в бесчисленном множестве. Эти муравьеды были с виду похожи на наших ежей и точно также скатывались в клубок из игл в случае нападения на них.

Наконец, настал давно желанный последний день похода. Выступили чуть свет и шли все время в гору, пробираясь между глубоким ущельем, с одной стороны, и густой чащей леса – с другой.

– Как только мы взойдем на этот перевал, – объявил Дженкинс, – мы увидим море под ногами.

– Море! Море близко! – разнеслось по всему отряду.

Это известие словно пришпорило людей. Солдаты почти бежали в гору, стараясь обогнать один другого и вот, наконец., открылся перед ними вид на море. На всем его необозримом пространстве, однако, не было видно ни одного паруса, ни одной черной точки, которую можно было бы признать за лодку.

– Где же колония? – спрашивали солдаты наперерыв.

– Она левее! Отсюда не более двух часов ходьбы.

– Надо, однако, условиться относительно плана атаки! – сказал капитан. – Я полагаю, что нам нужно разделиться на несколько отрядов. Ведь колония, конечно, вся деревянная, и ее окружают со всех сторон дикари?

– Да, но на расстоянии выстрела. Вокруг наших блокгаузов местность совершенно ровная, открытая, это все бывшие наши нивы, уничтоженные туземцами. Они расположились лагерем, кругом колонии, заняли также и берег, к которому не подпускают ни одного судна, а выстрелов из орудий негодяи не боятся, ибо ядра непременно долетали бы в колонию. Если бы все шесть шлюпок «Игля» вздумали причаливать, то ни один из солдат не вышел бы на берег. Дикарей здесь тысячи и они засыпали бы их своими убийственными бумерангами.

– Ну, с помощью Неба, попытаемся разогнать эту сволочь, – воскликнул капитан, горя от нетерпения. – Вперед, ребята!

Колонна стала спускаться в долину и скоро все увидали в некотором расстоянии нисенькие крыши блокгаузов. Все было тихо кругом, не слышно было мычания коров, ни кудахтанья кур, ни звука. Конечно, вся живность в колонии давно уже была приедена осажденными или пала под ударами беспощадных туземцев.

Гавань (нынешний Сидней) имела множество рукавов, покрытых бесчисленными островками, окруженными высокими утесами, и представлялась чрезвычайно живописной, особенно теперь, когда она была убрана в свой весенний наряд из всевозможных цветов. Главная бухта далеко входила в твердую землю, местами покрытую высокими старыми деревьями; местами прибой волн ударял в гряду высоких утесов, позади которых расстилался обширный бассейн, гладкий и сверкающий, подобно зеркалу. Эта местность действительно представлялась земным раем, как ее описывали американские моряки, побывавшие здесь.

Ряды хижин дикарей окружали колонию со всех сторон, прячась то за утесами, то за группами старых деревьев или за чащей кустарника. Очевидно, дикари были здесь в безопасности от пуль осажденных, ибо они спокойно занимались своими делами вокруг шалашей, удили рыбу в заливчиках моря, охотились на морских птиц. С виду эти дикари были совершенно такими же, как их родичи, оставленные колонной белых по ту сторону большой болотистой реки.

Вдруг Мульграв начал внимательно присматриваться, приложив руку к глазам в виде козырька.

– У дикарей происходит какая-то тревога! – объявил он. – Они беспокойно бегают взад и вперед, перешептываются, совещаются между собой!

– Мистер Дженкинс, – подозвал его капитан, – давно ли ушел отсюда «Игль»?

– Три дня тому назад, сэр!

– В таком случае весьма возможно, что экипаж его высадился где-нибудь подальше и тоже спешит сюда! Вот было бы счастье, если бы мы разом напали с двух сторон!

– Очевидно, дикари извещены о приближении белых с той стороны, – говорил Мульграв. – Смотрите, как они прыгают, кривляются и потрясают кольями… Все это означает у них предстоящий бой!

Лейтенант Фитцгеральд, давно уже зондировавший в подзорную трубу лесную чащу по ту сторону колонии, вдруг тоже оживился.

– Наши здесь, г. капитан, это несомненно! Я вижу, как сверкают их штыки на солнце…

Он не успел договорить, как на лесной опушке, на которую он показывал, показался дымок, раздался ружейный выстрел, а за ним затрещал беглый огонь, открытый наступавшей с той стороны колонной. Пули пронизывали тонкие крыши и стены туземных хижин, били туземцев, показывавшихся на открытом месте, и многие из них уже валялись в крови, прежде нежели остальные успели вооружиться своими бумерангами и копьями и начади свою воинскую пляску.

– Долой весь багаж! – скомандовал капитан. – Заряжайте ружья!. – Вперед!.. Старайтесь подвигаться за прикрытием!

Все поняли его распоряжения, клонившиеся к тому, чтобы не попасть под огонь штурмующей колонны, которая не знала, что друзья атакуют неприятеля в то же самое время и с противоположной стороны.

Таким образом солдаты, избегая выходить на улицы между хижинами дикарей, быстрыми шагами вышли на открытое поле, где уже кипела рукопашная схватка между туземцами и экипажем «Игля». План этой атаки заключался в том, чтобы занять поле, отделявшее дикарей от колонии, и соединиться с осажденными.

– Не стрелять! – командовал капитан. – В штыки, ребята!

И он бросился вперед со шпагой в руках, а за ним и вся колонна.

– Ура! Ура за старую Англию! – загремели сотни здоровых глоток.

– Ура! – ответил им экипаж «Игля». – Теперь победа за нами!

В первый момент дикари смешались, начали бросаться из стороны в сторону, но всюду попадали на штыки англичан и падали десятками. Бумеранги нельзя было пустить в ход в такой схватке грудь с грудью, неудобно было также действовать и длинными копьями. Конечно, многие из солдат пострадали здесь и пали смертью храбрых, но перевес был решительно на стороне белых и на каждого павшего англичанина приходилось не менее десятка убитых туземцев.

Но дикари словно из-под земли выростали. Они бежали на поле битвы сотнями со всех сторон, их дикие крики заглушали шум битвы, и вскоре между атакующими и осажденными выросла словно черная стена туземцев. Тогда загремели винтовки, но и залпы их не могли пробить брешь в этой стене. На место каждого убитого появлялось несколько новых воинов. Очевидно, туземцы тысячами скрывались в здешних лесах.

Но вот дикарям пришла в голову новая мысль. Они начали разбивать своими палицами забаррикадированые окна и двери блокгаузов, чтобы ворваться в них и перебить осажденных, пользуясь тем, что англичане не будут в них стрелять из опасения бить по своим.

– Боже мой! – стонал Антон. – Отец мой!

– В штыки, ребята! – снова крикнул капитан. – Бейте эту сволочь!

Обе колонны молча ринулись на врагов. В тоже время и из блокгаузов выбежали англичане и рукопашная схватка закипела также и в тылу дикарей. И тут дикари не могли работать бумерангами, так же, как и англичане лишь изредка действовали пистолетами, но зато штыки и приклады производили страшное опустошение среди голых туземцев.

Вскоре небольшая кучка солдат пробилась к блокгаузам и заняла первый попавшийся из них. Из всех его окон тотчас же выставились дула ружей. Англичане решились во что бы то ни стало удержаться здесь.

– В том блокгаузе помещается сам губернатор, – объяснил Дженкинс, – он теперь лежит больной, и наверно страшно волнуется и беспокоится, хотя вокруг него, конечно, собрались все его приближенные.

– Значит, дикари не осмелятся напасть на него?

– Смотрите, они, кажется, отступают!

– Да, там опять раздаются залпы! Чего, в самом деле, смотреть! Если под пули подвернется кто-нибудь из бунтовщиков, туда ему и дорога!

– Как вы думаете, Дженкинс, мой отец, верно, с солдатами?

– Без сомнения! Он постоянно находится при губернаторе.

– Ага, вот показалась группа ссыльных… Да чуть ли они не дерутся заодно с нашими солдатами!.. Значит это не бунтовщики?

– Таких немного, большею частью это люди из высших сословий, сосланные вследствие несчастных стечений обстоятельств… Посмотрите, кто ими командует? Не видать ли между ними молодого человека очень высокого роста?

– Да, есть! – подтвердил Фитцгеральд, взглянув в подзорную трубу. – Красивый молодой человек с бледным лицом, темноволосый…

– Ну, это он самый… Вольф по имени. Старый Кромер с ним очень дружен.

– Значит, он превосходный человек! – воскликнул Антон с энтузиазмом.

– Он сослан, однако, за убийство. Но Кромер считает его невиновным, – прибавил Дженкинс.

Разговор их был прерван громким радостным «ура!» англичан. Одного взгляда в сторону бухты было достаточно, чтобы понять причину этого взрыва восторга: к берегу на всех парусах подходил «Игль», и все понимали, что это означает прибытие нового подкрепления, а кроме того и боевых и съестных припасов.

Дикари тоже заметили судно. Они бились с оетервенением, плясали, кривлялись и кричали, словно одержали полную победу, но тем не менее, отступали шаг за шагом и, видимо, уже не в состоянии были долее держаться ни на открытом месте перед колонией, ни между отдельными заливчиками гавани. Хотя из лесу и появлялись новые полчища туземцев, но залпы англичан немедленно вносили в их ряды полнейшее смятение.

А к англичанам не только подоспели свежия силы на подмогу, но усталым солдатам дали подкрепиться чаркой водки и куском хлеба. Теперь на поле битвы появился и капитан Максвелл и последним могучим натиском черные были окончательно оттеснены к своему становищу.

Но зато полетели и бумеранги. Бой продолжался теперь по образцу сражений с северо-американскими дикарями. Воины обеих сторон действовали каждый самостоятельно, то прячась за какое-нибудь прикрытие, то наступая, то отступая, не дожидаясь команды. Тут перевес, конечно, не замедлил оказаться на стороне белых, дикари отступали на всех пунктах, а с ними уходили и ссыльные, предпочитавшие присоединиться к диким туземцам, нежели тяжким каторжным трудом добиваться среди своих земляков восстановления своего доброго имени.

Англичане выгоняли штыками кривляющихся дикарей из всех углов и таким образом первая часть задачи была с успехом выполнена, оставалось только преследовать бежавшего врага и прогнать его подальше от колонии. Тем временем офицеры направились к дому губернатора, а с ними пошел, конечно, и Антон, весь забрызганный кровью, почерневший от порохового дыма.

– Где же Петер Кромер? – смеясь, кричал капитан Ловэлль. – Галло! Петер Кромер!..

– Здесь я, сэр! Что угодно?

В дверях блокгауза показалась высокая фигура немца, которого мы видели в последний раз в Лондоне в тюрьме. Но он держался также прямо, казался таким же сильным и крепким, как и тогда, и только немножко побледнел, да под глазами была синева и виски побелели. Он спокойно взглянул на требовавшего его к себе капитана.

– Что вам угодно, сэр! Его милость, господин губернатор, сегодня особенно нуждается в моем уходе.

– Верю! Вы Петер Кромер?

– Да, сэр.

– И у вас есть сын, не так ли? Может быть найдется у вас свободная минутка, чтобы повидаться с ним?

Вместо ответа этот сильный мужественный человек задрожал всем телом и всплеснул руками:

– О, сэр, сэр!.. Неужели мой мальчик здесь?.. Ради Бога, не шутите так жестоко!

– Боже сохрани шутить такими вещами, милый Кромер! Лучше всмотритесь в этих молодых людей, не узнаете ли между ними вашего сына?

Но Антон больше уже не мог выдержать, он бросил на землю свое оружие и кинулся на грудь отца с криком: «Отец! Отец!»

Сцена эта тронула до слез всех присутствующих. Многие из них украдкой отирали глаза, глядя, как отец, не помня себя от радости, гладил сына по голове и по лицу, и старался узнать в чертах лица этого возмужалого юноши того мальчика, которого он так неожиданно и так на долго лишился.

– Да, это он! – говорил он, с трудом переводя дыхание. – Это глаза его матери! Только по ним его и можно узнать!

– Отец! милый, бедный мой папа!..

– Вот уж нисколько же бедный, особенно теперь, когда мы опять вместе!

Слезы градом лились по его лицу. Поняв, что всякие посторонние свидетели являются здесь лишними, Ловэлль сделал знак офицерам оставить отца с сыном одних радоваться своему счастью, и направился к сэру Артуру Филипсу. Небывалое зрелище представилось их глазам, когда они вступили в помещение первого представителя британской короны в Австралии.

Правда Кромер старший соблюдал всюду строжайший порядок и чистоту, но уберечь своего больного от лишений всякого рода он, конечно, же мог. На столе у постели больного губернатора не стояло никакого прохладительного питья, на окнах не было занавесок, самая постель едва лишь заслуживала это название. На каждом шагу видны были следы тех бедствий, которые пережила несчастная колония.

Тотчас же было послано на фрегат за врачами и всеми принадлежностями для ухода за больными и ранеными, и обменявшись первыми приветствиями с больным губернатором, офицеры возвратились к своим людям, которые продолжали сражаться с ожесточенным врагом. Оба Кромера, отец и сын, присоединились к ним, не желая оставаться в бездействии, в то время как англичане проливают кровь за водворение порядка в колонии.

Страшно было смотреть какая масса дикарей копошилась теперь под деревьями по всей опушке леса. Их плотные массы, одушевленные диким мужеством и непримиримой ненавистью, представляли собой страшного противника, и хотя в конечном поражении их никто из белых не сомневался, тем не менее ясно было, что победа над ними обойдется не дешево.

Теперь на поле сражения появились орудия, подвигавшиеся под прикрытием пехоты, но прежде нежели артиллерия заняла позицию, пролилось много драгоценной крови. Бумеранги сотнями летели из леса, несмотря на то, что стрелки поддерживали все время беглый огонь, причем ни одна пуля, попадая в густые толпы черных, не пропадала даром. Почти половина артиллеристов была перебита, но за то оставшиеся в живых открыли по неприятелю самый убийственный огонь, то картечью, то ядрами.

Кровь полилась ручьями и после двух трех залпов такая масса дикарей легла, подкошенная картечью, что они пришли в полнейшее замечательство. Очевидно, на стороне белых сражаются сами злые демоны, которые поклялись искоренить всю черную расу! После первых же залпов дикари наверное рассеялись бы, если бы среди них не было множества белых, которые неутомимо подстрекали их злобу и сулили им неисчерпаемые блага в случае их победы над белыми. Если же победят белые, уверяли ссыльные туземцев, то все дикари до последнего будут истреблены, и души их будут отданы во власть злых духов.

– Стреляйте по ссыльным, – распорядился капитан, – если бы не они, победа давно уже была бы за нами!

– Слушай, Антон! – подбежал к нему Аскот, – посмотри-ка туда… Узнаешь ли того человека с бледным лицом в лохмотьях?

– Где? Где?.. О небо, ведь это Тристам! Отец, взгляни, не это ли Томас Шварц, что стоит рядом с негром огромного роста?

– Томас Шварц, – повторил Кромер, прикладывая к глазам руку в виде козырька. – О, если бы Господ послал мне такую милость… Это он, он! – закричал он, вдруг узнав в ссыльном виновника всех своих злоключений, – ради Бога! – возьмите его живым.

– Сейчас он будет в наших руках! – воскликнул Аскот. – Ура за Англию!

Он бросился в самую густую сечу, посмеиваясь, когда пули свистали у него над головой, и через минуту уже вцепился в горло обманщика и моментально сшиб его с ног.

– Наконец-то ты попался мне, негодный!

– Нет, подожди еще! – хрипел Тристам, отбиваясь изо всех сил, – подожди торжествовать! Ко мне, друзья, помогите!

На крик его бросилось несколько негров с дубинами, но оба Кромера, Фитцгеральд и Уимполь заступили им дорогу с ружьями на перевес. Произошла короткая схватка, окончившаяся полной победой белых. Аскот тем временем так стиснул горло Тристама, что он даже посинел.

– Помнишь ли, негодяй, первый урок, который ты от меня получил?.. Лежи же спокойно, не то второй будет много больнее!

– Я не ссыльный, – кричал Тристам, задыхаясь от бешенства. – Как вы смеете поднимать на меня руку?.. Прочь, пустите меня!

– Томас Шварц, – обратился к нему Кромер старший, – Томас Шварц, узнаешь ли ты человека, которому ты причинил своим злодеянием столько горя? Взгляни на меня и сознайся во всем. Возврати мне мою честь?

– Ты старый полоумный болтун! – крикнул ему в ответ Тристам. – Что он тут болтает о каком-то Томасе Шварце? Какое мне дело до твоего Томаса Шварца? Мое имя Тристам, а этого долговязого дурака я вижу в первый раз в жизни.

– Томас! Томас! – повторял Кромер в то время как негодяя заковывали в кандалы, – скажи правду! Ведь я брат твоей матери, неужели ты это забыл?

– Ты лгун и обманщик! Я тебя не знаю!

– Да оставьте вы в покое эту гадину, – вмешался капитан. – Теперь-то он уж не убежит от нас.

– Но ведь он не хочет сознаться, ваша милость! Ведь кроме него, никто не в состоянии доказать, что я не прикасался к чужому добру!

– Нам не надо подобных доказательств, Кромер! Вам и без того поверят, и даже более того; вероятно, на днях вы будете совершенно свободны и лорд Кроуфорд даст вам и вашему сыну средства к безбедному существованию. Я вам говорю это от имени самого лорда.

– Следовательно, мне верят, что я честный человек? – весь просиял Кромер. – О, сэр, сэр, я большего и не желаю!

– Полоумный! – воскликнул Тристам, расхохотавшись.

Но на него никто уже не обращал внимания. Его повели снова в тюрьму на фрегате, приняв все меры к тому, чтобы он более не мог убежать.

Между тем бой все еще. продолжался с прежней силой. Более пятидесяти человек ссыльных все еще воодушевляли черных и они держались стойко, хотя полчища их и начали заметно редеть. Бой продолжался уже более пяти часов под ряд, весь корабельный лазарет был битком набит ранеными, убитые лежали бесконечными рядами, а все еще не было видно конца кровопролитному сражению. Черные прятались за каждым деревом и новые залпы только ожесточали их.

– Если нам попался Тристам, то где-нибудь по близости должен быть и Торстратен, – сказал Антон. – Не видал ли ты его, Аскот?

– Нет, не видал. Я замечал от времени до времени в рядах туземцев одну довольно странную фигуру, которая тщательно пряталась от нас: мне казалось, что этот человек снял с себя верхнее платье и с помощью его привязал себе что-то на спину, так что издали он похож на дромадера.

– Белый? – спросил его Антон.

– Да. Вот я сейчас покажу тебе его.

В это время к ним подошел стройный молодой человек, которого все называли Вольфом.

– Кромер! – воскликнул он, с ужасом накрывая себе лицо руками. – Кромер, какой страшный день!

– Страшный, Джон, страшный, но, слава Богу, он положит конец всем нашим бедствиям и лишениям.

– Смотри, отец, дикари, кажется, обращаются в бегство!

– А вот и человек с искусственным горбом! – воскликнул Аскот.

– Да, да! И он останавливает бегущих дикарей, он…

– Боже мой! – воскликнул Вольф. – Я знаю этого человека. Он даже был некогда моим другом, пока…

– Это Торстратен! – сказал Антон.

– Вы ошибаетесь, сэр! Его зовут Корнелий Тер-Веен! Я отлично знаю его.

– Может быть, – согласился Антон, – но это, очевидно, тот самый человек…

Но дикари уже поняли всю невозможность для них дальнейшей борьбы с белыми и повсюду обращались в бегство. Плотные массы их рассыпались на отдельные группы и, наконец, начали разбегаться по лесу, покидая на произвол судьбы своих жен и детей, равно как и раненых и убитых. Еще не было отдано приказания прекратить огонь и отдельные выстрелы то и дело раздавались, когда одна из шальных пуль ударила в грудь человека с искусственным горбом. Он зашатался, взмахнул руками и, громко застонав, упал на землю.

Вокруг него собралась кучка черных, бросавших бешеные взгляды на своих врагов и не упускавших случая метать свои бумеранги с удивительной меткостью. По всей вероятности этот обходительный человек с привлекательной внешностью сумел привязать к себе даже и дикарей. Они нагибались к нему, осматривали его рану, поддерживали голову, возгласы соболезнования были у каждого на устах.

Но пули засвистали и кровь Торстратена смешалась с кровью туземцев. Вольф, наблюдавший всю эту сцену, вдруг отшвырнул от себя свое ружье.

– Тер-Веен был когда-то моим другом, – воскликнул он, – я не могу покинуть его в таком состоянии.

С пистолетом в руках он проложил себе дорогу через толпы бегущих негров, не обращая внимания ни на бумеранги, ни на копья, сильной рукой отбрасывая в сторону всех попадавшихся ему на пути темнокожих воинов, и наконец, добрался к голландцу, который еще был жив и в полном сознании, но уже не владел ни одним членом и не мог даже произнести ни слова.

– Бедный мои Корнелий! – обратился к нему Вольф, – узнаешь ли ты меня?

По телу раненого пробежала дрожь, он приподнял было голову, но тотчас же она бессильно упала на землю и он потерял сознание. Антон и Вольф, унося его тело с поля сражения на перевязочный пункт, считали его уже умершим, но врач, осмотрев раненого, объявил, что он проживет еще часа два-три.

– И может еще очнуться? – с беспокойством спросил Антон.

– Конечно!.. Но это доставит ему только лишния мучения, продлит агонию.

– Для меня это очень важно знать, – объяснил Антон. – Несчастный человек этот носил на спине огромный самородок золота, который он нашел, очевидно, по дороге, сюда из Ботанибея и который…

– Есть собственность короля! – подхватил врач.

– Конечно, сэр, но я думаю, что в данном случае ему будет дано другое назначение. Во всяком случае я буду просить об этом.

В этот момент голландец открыл глаза и с беспокойством начал оглядывать всех стоявших возле него, словно кого-то отыскивая между ними. Взор его не замедлил встретиться с глазами Вольфа, и он протянул ему руку:

– Не ты ли, Джон, вынес меня с поля битвы?..

– Я, конечно, Корнелий! Я хотел помочь тебе чем-нибудь.

– О, я уверен, что это так… Но мне еще необходимо распорядиться… – говорил с трудом переводя дыхание умирающий. – Исполнишь ли ты мою просьбу, Джон?

– Если смогу, то непременно исполню, Корнелий.

– Дай же мне твою руку, Джон, не отворачивайся от твоего грешного друга… Будь милосерден, Джон Дэвис!.. То преступление, за которое ты был приговорен к смерти, совершил… я!

– Как! – воскликнул Джон в величайшем изумлении. – Покушение на убийство твоего дяди в сообществе с Маркусом Ван-Драатен?

– Да!.. Да!.. Но сдержишь ли ты твое слово. Джон?.. Простишь ли меня?… С того времени у меня не было ни минуты покоя от угрызений совести, Джон… Не дай Бог никому испытать те нравственные мучения, которые я выносил…

– Своего дядю!.. Своего дядю!.. – повторял в ужасе Вольф.

– Прощаешь ли ты меня?.. Говори скорее!.. Я чувствую, что умираю…

– От всей души, Корнелий, пусть Бог простит тебя, как я прощаю!

Голландец вздохнул свободнее и лицо его просветлело.

– Позови же скорее авдитора, Джон, свидетелей, начальство… нужно составить протокол о моем сознании, чтобы ты мог получить свободу. Но спеши, спеши!

– О, это было бы чудесно! – воскликнул Вольф. – Но зачем отравлять твои последние минуты, Корнелий? А может быть ты еще и поправишься…

– Я не могу умереть с спокойной совестью, пока ты не будешь оправдан, Джон!.. Спеши же, спеши!

Вольф бросился бегом, а Торстратен тем временем обратился к другу:

– Антон, – прошептал он, – я вам обязан тем, что Бог послал мне эту великую милость. Помните тот вечер, когда я рассказал вам свою жизнь? Я не забыл с тех пор ваших слов и только и думал о том, как бы оправдать Джона. Теперь на душе у меня стало так легко, как в дни беззаботной юности… Но что же он не идет… о!.. я чувствую, что умираю… а Джона нет!

Пришлось послать еще одного солдата поторопить и вскоре свидетели и должностные лица стояли у ложа умирающего ссыльного. Его показание было внесено в протокол и вслед затем, по распоряжению больного губернатора Джон Дэвис был объявлен свободным. Правда, при условиях жизни в этой колонии, эта свобода не представляла собой ничего утешительного, ибо означала лишь свободу умереть с голоду, но доброе имя Джона было восстановлено, а это и было самое важное в данный момент.

– Теперь еще последняя просьба, – обратился умирающий к представителю власти. – С тех пор, как мой несчастный дядя со всей своей семьей попал в дом призрения бедных, меня не покидала мысль выручить его из этого бедственного положения. Но мне никогда не удавалось скопить достаточную сумму… По пути сюда из Ботанибея я нашел самородок золота… могу ли я считать его своей неотъемлемой собственностью?

– Я устрою это, – ласково успокоил его капитан Ловэлль, – даю вам мое слово, что ваши родственники получат стоимость этого самородка.

– Ну, теперь я могу умереть спокойно, – прошептал Торстратен. – Господь смиловался надо мной… Останьтесь возле меня еще немного, Антон…

Антон нежно взял его за руку и не выпускал ее, пока несчастный не сомкнул свои глаза навеки.

На следующий день вокруг полуразрушенной колонии шла деятельная уборка трупов и предание их земле. Колонию приходилось теперь устраивать заново уже в третий раз, но теперь все условия складывались гораздо благоприятнее. Туземцы получили памятный урок, а кроме того, одно военное судно назначено было на постоянную стоянку в бухте. Спустя около недели после кровопролитного сражения сюда прибыли шесть транспортов, доставивших новые партии ссыльных и огромные запасы всего необходимого для колонии, а также и почту из Англии. Кромеры получили щедрый подарок от лорда Кроуфорда и что важнее всего, Петеру, за его верную службу, было даровано королем полное прощение и довольно значительный участок земли.

Нечего и говорить, что Туила должен был остаться при Кромерах в качестве главного управляющего и он уже мечтал о лакированных сапогах и о фраке со светлыми пуговицами, в которых он будет щеголять по праздникам.

Аскот тоже был на верху блаженства, так как получил патент мичмана королевского флота и всю блестящую обмундировку. От радости он даже попросил извинения у мистера Уимполя, признав что тот был прав, назвав его неосторожный выстрел ночью в лесу «глупой выходкой».

Общая радость была омрачена только предстоявшей разлукой, так как Фитцгеральд, Мульграв и Аскот вскоре должны были отплыть в Англию.

Тристам, в качестве опасного преступника, неоднократно убегавшего, носил кандалы и работал наравне с другими каторжниками.

Старый Кромер никак не мог забыть, что в сущности он обязан теперешним своим положением все-таки Томасу Шварцу, без которого он оставался бы всю жизнь простым поденщиком в Маленте. Поэтому каждое воскресенье после богослужения он навещал племянника и уговаривал его во всем сознаться и раскаяться, обещая даже выхлопотать ему помилование через лорда Кроуфорда.

– Ха, ха, ха! – смеялся над ним Тристам. – Право вы полоумный, сэр!

Несчастный предпочитал носить кандалы и мечтать о бегстве и новых преступлениях, нежели о честном труде. Но старый Кромер не унывал:

– Я еще успею его образумит! Ведь он сын моей сестры! Надо смягчить его сердце! Поговорю с ним еще в следующее воскресенье!..

Сноски

1

Килевание – одно из самых жестоких наказаний, применявшихся в прежнее время на военных кораблях. Присужденного к наказанию матроса протаскивали в поперечном направлении под килем корабля. Его сталкивали в воду с конца одной из нижних рей и вытаскивали с противоположной стороны корабля. В то время корабли еще не обшивались металлической броней, и к ним присасывались массы раковидных, морских животных, острые ребра которых жестоко ранили голое тело матроса, и нередко это наказание оканчивалось смертью. В настоящее время это варварское наказание отменено во всех флотах.

(обратно)

Оглавление

  • Глава I
  • Глава II
  • Глава III
  • Глава IV
  • Глава V
  • Глава VI
  • Глава VII
  • Глава VIII
  • Глава IX
  • Глава X
  • Глава XI
  • Глава XII
  • Глава XIII
  • Глава XIV
  • Глава XV
  • Глава XVI
  • Глава XVII
  • Глава XVIII
  • Глава XIX
  • Глава XX
  • Глава XXI
  • Глава XXII
  • Глава XXIII
  • Глава XXIV
  • *** Примечания ***