Смерть господина Бернара [Гайто Газданов] (fb2) читать онлайн

Гайто Газданов

Смерть господина Бернара

Никто из сослуживцев господина Бернара не мог бы предположить, что этот чрезвычайно почтенный и уважаемый человек способен к неожиданным поступкам; и тем более странными и непостижимыми казались неправдоподобные и фантастические обстоятельства, сопровождавшие его преждевременную кончину. — Он едва достиг того возраста, когда человек становится зрелым и живет жизнью, полной сознания своего долга перед родиной и республикой, — говорил в своей надгробной речи директор того предприятия, в котором господин Бернар прослужил двадцать три года; он имел в виду тот факт, что господину Бернару едва исполнилось пятьдесят шесть лет. Ему оставалось совсем немного времени, чтобы получить право на довольно значительную, по словам директора, пенсию; и хотя у господина Бернара не было ни жены, ни детей, ни родителей, — это был сирота, господа, — говорил в той же речи директор, — утрата была оттого не менее тягостна. И было трудно себе представить, что на том месте, где двадцать три года подряд возвышалась лысая голова господина Бернара, вдруг начнет возвышаться нечто другое, хотя и похожее по форме, но все же не то. Владелец бань на улице Акаций терял одного из самых постоянных своих клиентов, так как господин Бернар отличался почти болезненной чистоплотностью и каждую неделю принимал душ; мадам Жюли, привыкшая к господину Бернару почти как с собственному сыну, — в течение двадцати одного года после душа он отправлялся в ее дом с цветными стеклами, хотя и оставался там недолго, не ища ни развратных наслаждений, ни праздной болтовни, а являлся туда, снедаемый исключительно заботами о собственном здоровье, и, уходя, всякий раз говорил мадам Жюли со странной улыбкой: — Здоровье прежде всего, не так ли, мадам? — и прачка, мадам Маргерит, и владелец ресторана, и вообще множество разных людей, жителей города Т., в котором это происходило, — были столь же поражены, сколь огорчены внезапной и ужасной смертью господина Бернара.

— Преклонимся перед его прахом, господа, — говорил директор, — но, преклонившись перед его прахом, оставим себе право выразить наше законное недоумение по поводу того, какими таинственными причинами был вызван этот ужасный факт, который соединил нас сейчас, в горестном благоговении, перед этой открытой могилой.

Было бы несправедливо не упомянуть о том, что лишь недостаток средств и прерванное жестокими обстоятельствами образование не позволили директору в свое время стать одним из лучших адвокатов Франции; и это знали все сограждане директора, которым его ораторский талант был очень хорошо известен, равно как и склонность к адвокатуре; и, зная это, все относились к нему так, как если бы он действительно был адвокатом, и даже обращались к нему за юридическими советами. Один раз из-за директорских потерянных возможностей произошел даже неприятный случай: в город Т. на банкет корпорации мыльных фабрикантов приехал министр торговли, произнесший за столом длинную речь и заметивший лицо директора, который смотрел на него с презрительным сожалением, в неудачных — по его мнению — местах речи пожимал плечами или иронически улыбался и вообще вел себя так, что министр, едва кончив говорить, тотчас обратился к своему соседу с вопросом, что это за дурак; и так как министр — как потом рассказывал директор — был плохо воспитан, то, произнося это слово, он даже не понизил голоса. Конечно, элементарное уважение к самому себе не позволило директору удостоить ответом человека, стоявшего, очевидно, ниже него и добившегося поста министра лишь при помощи протекции и взяток, — что было доподлинно известно всем гражданам города Т., которые были умными людьми и прекрасно разбирались в политике.

— Каковы же были те причины, — продолжал директор, — которые в их горестной и мрачной совокупности заставили молодого, цветущего Бернара в середине своей карьеры решиться на столь ужасный и некоторым образом окончательный поступок, имеющий, я бы сказал, глубокий характер и служащий грозным предостережением для каждого француза?

Господин Бернар в это время неподвижно лежал в длинном коричневом гробу с красивыми розоватыми полосками — работы господина Дюпюи, который стоял тут же, сняв свой прекрасный цилиндр, купленный в магазине господина Симона, равным образом присутствовавшего на похоронах. Если бы гроб был открыт, то можно было бы видеть, что на господине Бернаре был его черный парадный костюм с едва заметными следами штопки на правой стороне груди, где раньше помещался верхний карманчик, в те времена, когда костюм не был еще перелицован, — так как господин Бернар, как и все граждане города Т., аккуратно перелицовывал свои костюмы, едва проносив их три или четыре года.

Единственным человеком, получившим некоторую временную и, как это должно было выясниться впоследствии, иллюзорную выгоду от смерти господина Бернара, была его квартирная хозяйка, которой он еще на днях заплатил за месяц вперед; и она тотчас же сдала его комнату иностранцу, приехавшему в город Т. для неизвестных целей и плохо говорившему по-французски. Таким образом она получила около двухсот франков чистой выгоды, так как с иностранца она, естественно, взяла дороже, чем с господина Бернара; эти деньги были большим подспорьем для бедной вдовы. Кроме того, условившись со своим новым жильцом об утреннем кофе, она выгадывала еще около десяти франков в месяц — очень густое молоко, расточительно и небрежно продаваемое местной молочной, она разбавляла водой, что давало ей ежедневную экономию почти в тридцать пять сантимов; а господин Бернар по утрам кофе не пил, сказав ей раз навсегда, что у него нет привычки есть натощак, — с чем квартирная хозяйка, несмотря на явную странность этого заявления, была вынуждена примириться. Она, однако, с тревогой спрашивала себя, долго ли проживет ее новый квартирант; иностранцам она вообще не доверяла после опыта с одним американским студентом, с которого она брала в три раза дороже, чем с других. Американец был неизменно весел, всегда смеялся и каждый раз после поездки в Париж привозил ей подарки; однажды он вручил ей толстую и роскошную книгу «История Франции», с которой забыл стереть цену, и, посмотрев на цифру, она едва не лишилась чувств: книга стоила двести двадцать франков. Она продала потом эту книгу в местный книжный магазин за сто пятьдесят франков. Как-то утром, встав раньше обыкновенного и проделав свои ежедневные гимнастические упражнения, американец вышел в переднюю как раз в ту минуту, когда хозяйка лила воду в молоко. Но вместо того, чтобы заявить ей об отъезде и вычислить сумму, которую он мог бы недоплатить, он начал хохотать, как сумасшедший, и хлопать ее по плечу. После этого она стала относиться к иностранцам с заслуженным недоверием. Она уходила с похорон, и ее сердце было неспокойно, она боялась за будущее, ее начинали даже одолевать сомнения: кто знает, быть может, было бы лучше, если бы господин Бернар не умирал.

В общем, смерть господина Бернара взволновала решительно всех. Даже владелец книжного магазина, у которого господин Бернар за всю свою жизнь не купил ничего, был так огорчен, что его приказчик сказал ему с тем сочувствием, которое естественно в некоторых коммерческих фирмах, где отношения между владельцем и служащими становятся подобны отношениям между отцом и детьми, во всем, вплоть до вознаграждения; и служащие, например, этого магазина получали такое ничтожное жалованье, что оно могло искупаться только истинно отеческим отношением владельца, — что приказчик сказал ему:

— Не надо так огорчаться, месье. Ведь нельзя сказать, что вы потеряли клиента.

И приказчик улыбнулся, ожидая, что хозяин засмеется. Приказчик справедливо считался одним из самых остроумных людей в городе; и все настолько привыкли к этой его репутации, что каждая его реплика автоматически вызывала улыбку или смех. Но хозяин ответил:

— Кто знает? Как раз недавно мы говорили с господином Бернаром о великих писателях Франции, и он мне сказал, что хотел бы приобрести полное собрание сочинений Поля Бурже^[1]. А вы знаете, что на этом я мог бы заработать.

Но прошло несколько дней — и господин Бернар был забыт. Еще некоторое время, короткий период посмертной и напрасной славы — обстоятельства его смерти излагались на страницах газет, — еще кое-кто упоминал о господине Бернаре; скорее всех его забыли люди, встречавшиеся с ним каждый день, дольше всех о нем помнили те, которые видели его реже всего. Но, в конце концов, о нем забыли даже они.

Так исчез господин Бернар; и в городе Т. все осталось по-прежнему: утром начинали работу, в двенадцать завтракали, в семь обедали, потом говорили о разных делах и ложились спать; и два наиболее могущественных фактора в жизни этого города — экономия и работа — не могли, конечно, претерпеть никаких изменений. Вопреки тому, что писалось в некоторых статьях, город не был взбудоражен смертью господина Бернара — иначе говоря, этот ужасный факт был мужественно перенесен жителями города Т. и, если так можно сказать, лишь укрепил их в сознании их непоколебимого смысла существования, именно экономии и работы. К сожалению, иностранец, поселившийся в комнате господина Бернара и представлявший из себя хотя и трудновычисляемый, но несомненный потенциальный капитал, предназначенный для рациональной эксплуатации, прожил очень недолго и переехал в гостиницу, объявив хозяйке, что не может жить в таком примитивном месте, где нет ни центрального отопления, ни ванны, ни телефонами и заявив, что он привык существовать как цивилизованный человек, а не как дикарь и что у него на родине такое здание давно бы превратили в исторический музей. Хозяйка присчитала ему девяносто франков за то, что он, якобы, сломал одну из пружин матраца, которая, как она это знала, была сломана около трех лет тому назад господином Бернаром, отличавшимся в последние годы своей жизни крайне беспокойным сном. Однако когда в свое время она сказала господину Бернару о поломанной пружине, он презрительно улыбнулся и ответил:

— Нет, но, я надеюсь, вы не принимаете меня за крестьянина?

— Конечно, нет, господин Бернар, но так как пружина все-таки сломана…

— Нет, — продолжал господин Бернар, — но вы, я полагаю, не считаете, что пружина может существовать вечно? Все ломается, все разрушается, мадам; и только недостаток умственного развития мешает вам понять эту мысль. Железо подвержено действию ржавчины, медь окисляется, чугун лопается, серебро чернеет; это вечные законы природы и физики, мадам, и не нам с вами их изменить, хотя бы и при помощи девяноста франков. Кстати, новый матрац стоит шестьдесят франков, а отдельная пружина около шести франков; таким образом, вы требуете с меня ровно в пятнадцать раз больше, чем следует. Я отмечаю это не в упрек вам, — продолжал господин Бернар с тем же непоколебимым спокойствием и снисхождением, — а только по любопытству, так как я вам все равно ничего не заплачу, и мне было бы жаль, если бы у вас по этому поводу могли существовать какие бы то ни было иллюзии.

И ничто, казалось, в жизни господина Бернара не предвещало той внезапной и кратковременной известности, которой он пользовался в эти дни и которая была тем более бесполезна, что, как это позволяли предполагать все решительно данные, последнее состояние господина Бернара лишало его возможности иметь вообще какую бы то ни было оценку событий. Правда, аббат Сен-Тигр, обратись к своим прихожанам на ближайшей мессе и упомянув о безвременном, но, быть может, не безвозвратном исчезновении господина Бернара, давал понять, что существуют возможности отдаленного воскрешения, хронологическую протяженность которых он все же не решался определить, боясь впасть в ошибку, которая произошла бы вследствие того, что земное понятие о времени могло бы не совпасть с вечным счетом годов, недель и столетий, ведущимся там — аббат поднял глаза к потолку церкви; и, в общем, выходило так, что будущность господина Бернара представлялась аббату Сен-Тигр чрезвычайно смутной и неопределенной. И таким образом оказалось, что нескольких коротких, но невозвратных минут было достаточно, чтобы не только скомпрометировать навсегда будущность господина Бернара, но и сделать бессмысленными и ненужными все двадцать три года его безупречной службы; и, несомненно, одно это обстоятельство было способно вызвать в умах сограждан господина Бернара целый ряд глубочайших сомнений и вопросов, — и если этого в действительности не случилось, то только потому, что гражданам города Т. было некогда заниматься отвлеченными проблемами, к которым, вдобавок, не был приучен их дисциплинированный и ясный ум, воспитанный на обсуждении муниципальных нужд, внешней и внутренней политики государства и, наконец, на чтении газет, будивших в них здоровые национальные чувства.

Но если бы кто-нибудь из них вступил на путь догадок о причинах необъяснимых обстоятельств, сопровождавших смерть господина Бернара, он неизбежно должен был бы сделать первый свой вывод о том, что господин Бернар, будучи коренным жителем города Т. и ничем, казалось бы, не отличаясь от своих современников, представлял из себя, именно ввиду этой своей бесспорной принадлежности к городу Т., — загадку совершенно непостижимую и в известной мере незаконную. Очень возможно, что в дальнейшем внимание этого анонимного исследователя, которое не должно было бы пренебрегать ни одним, даже самым незначительным фактом, способным пролить свет на интересующий его вопрос, было бы привлечено тем полупризрачным персонажем, о котором никто из жителей города Т. не мог дать никаких положительных сведений и сообщения о котором сводились лишь к нескольким описаниям, основанным почти исключительно на зрительном восприятии. Во всяком случае, немногим поздним и случайным прохожим приходилось иногда глубокой ночью встречать на набережных небольшой местной реки, тускло освещенных редкими фонарями, фигуру пожилой, очень накрашенной женщины, нравственность которой не могла вызвать никаких сомнений. Один из них утверждал даже, что слышал голос этой женщины, поразивший его особенно низким своим тембром. Но, в общем, можно было только установить, что эта женщина появлялась так же неожиданно, как исчезала, и никто не знал ни ее адреса, ни имени; и казалось, что, проблуждав некоторое время вдоль медленной ночной реки, она точно проваливалась в незримую воздушную пропасть, о которой господин Бернар так же не имел представления, как все остальные граждане города Т. Третьим обстоятельством, возможно, явилось бы имеющее определенную ценность мнение мадам Жюли, которая должна была констатировать, что в течение последних двух лет господин Бернар ни разу не был у нее, и это представлялось тем более странным, что он не женился, не завел любовницы и жалованье его скорее прибавилось, чем уменьшилось, и, следовательно, не материальная невозможность являлась причиной его непонятного манкирования. Мадам Жюли, изучившая за сорок лет своей непрерывной работы характер и потребности многочисленнейших клиентов, знала, что юношеский пыл посетителей начинал несколько охладевать в возрасте господина Бернара; но от постепенного и естественного охлаждения до резкого прекращения каких бы то ни было визитов было большое расстояние, и, быть может, именно в этом таинственном и тревожном пробеле следовало искать разрешения все той же загадки. Наконец, среди книг, оставшихся после господина Бернара, были обнаружены сочинения малоизвестных и, по-видимому, иностранных авторов — Стивенсона, Томаса Харди и Штирнера^[2], — и это заставило бы все того же анонимного и несуществующего исследователя отметить, что литературный вкус господина Бернара несколько отличался от вкуса его современников.

И все же следует признать, что ни одно из перечисленных обстоятельств не могло бы послужить объяснением загадочной и фантастической смерти господина Бернара. Можно было бы обратиться к доступному анализу каждого дня жизни господина Бернара, надеясь, что этот анализ откроет все. Но анонимный исследователь мог бы увидеть только, что господин Бернар вставал каждое утро по будильнику, который звонил ровно без четверти семь; господин Бернар немедленно поднимался с кровати и, вытянув вперед руки, делал несколько приседаний, способствующих более усиленному кровообращению и интенсивному обмену веществ — выражение, точный смысл которого в городе Т. был понятен только двум докторам, чрезвычайно не любившим друг друга, и трем аптекарям, объединенным в наименее многочисленный синдикат города, что не мешало ему устраивать собрания, диспуты, обсуждения профессиональных программ и даже ежегодный банкет. Затем господин Бернар брился, потом умывался, мазал лицо кремом, пудрился и надевал свой темно-серый костюм, высокий, очень накрахмаленный воротничок и прекрасный черный галстук, завязанный вечным узлом на чрезвычайно удобной костяной пряжке. Почистив затем костюм щеткой и стараясь не делать быстрых и сильных движений, чтобы, с одной стороны, не вызвать сердцебиения, с другой — не повредить материи, смахнув пыль с лакированных носков своих черных ботинок, купленных господином Бернаром в позапрошлом году и оказавшихся очень прочными, он выходил на улицу ровно в двадцать минут восьмого. Трудно было бы сказать, о чем думал господин Бернар в эти минуты; он мог думать о таком количестве вещей, которое не поддается учету и в которое могли входить, наряду с соображениями чисто служебного порядка, мысли о том, например, что в силу странной игры случая множество предметов на земле имеет круглую форму — бинокли, очки, головы брахицефального типа, шары, ядра, сама земля, наконец, диск Солнца, изображения планеты Венеры и еще другие вещи, перечень которых занял бы слишком много места; и что в повторяющемся движении этих бегущих линий заключен, быть может, некоторый, непонятный на первый взгляд, но вполне законченный и совершенный смысл. Утренний воздух бывал неизменно свеж и каждый день по-новому приятен, так, как если бы в его составе происходили всякий раз какие-то чуть заметные изменения, касающиеся, скажем, процентного содержания азота или кислорода, и было удивительно, что эти незначительные колебания были доступны несовершенному человеческому восприятию; а, впрочем, может быть, все это объяснялось лишь внутренними сотрясениями в личном самочувствии господина Бернара. Так или иначе, каждое утро воздух был по-иному вкусен и свеж; и то, что вчерашний воздух был не похож на сегодняшний, а сегодняшний будет не похож на завтрашний, эта удивительная и печальная неустойчивость могла бы навести господина Бернара на пессимистические размышления, — если бы можно было знать с уверенностью, что он думал именно об этом и именно так и что общее устройство его ума в какой-то мере походило на устройство ума анонимного исследователя.

И господин Бернар углублялся в улицу Акаций, свернув за первый угол и поздоровавшись с газетчицей; она протягивала ему «Вестник Т.», принадлежавший личному знакомому господина Бернара, почтеннейшему человеку, кавалеру ордена Почетного легиона, подпись которого всегда стояла под статьями о национальной обороне, — очень опасающемуся неожиданного нашествия со стороны некоторых иностранных держав, не внушавших ему никакого доверия, несмотря на неоднократные и миролюбивейшие заявления многочисленных министров иностранных дел. Невзирая на весьма преклонный возраст, собственник «Вестника Т.» работал чрезвычайно много и отличался завидным здоровьем, хотя и имел некоторые странности, вроде быстрых и, казалось бы, ничем не вызванных жестов правой руки, похожих на то, как если бы среди серьезного разговора он вдруг начинал ловить воображаемых мух; кроме того, он плохо слышал на левое ухо и астигматический его взгляд иногда поражал полным несоответствием своего выражения с его поступками и словами. Некоторые, слишком требовательные, читатели газеты находили, что его статьи монотонны, и это было совершенно несправедливо, так как — это знали многие, и в том числе и господин Бернар, — владелец газеты, будучи действительно искренним патриотом и противником иностранного вторжения в свою страну, статей своих вообще не писал никогда, не получив в свое время, к сожалению, необходимого образования, совершенно так же, как директор предприятия, в котором работал господин Бернар. Но, конечно, это обстоятельство, значения которого он не склонен был преувеличивать, не мешало ему иметь вполне определенные политические убеждения и законный скептицизм по отношению к тем людям, которые называли себя пацифистами и сторонниками мирного сотрудничества с иностранными государствами, упуская из виду еще и то элементарнейшее и непреодолимое соображение, что такое сотрудничество было фактически невозможно в силу разницы языков, на которых говорили, с одной стороны, французы, с другой — иностранцы. Владелец «Вестника Т.» посвятил этой стороне вопроса специальную статью со ссылкой на историю Вавилонской башни^[3] и даже заплатил сотруднику, написавшему эту статью, полуторный гонорар за неожиданные и не входящие в его профессиональные обязанности знания в области библейских легенд, так поразительно подходящих для иллюстрации именно данного сюжета. Но в тот час, когда господин Бернар проходил по улице Акаций, направляясь на службу и положив свернутую газету в карман, собственник «Вестника Т.» еще мирно спал в своей постели возле прозрачного сосуда с ароматной водой, в котором освежались всю ночь его прекрасные челюсти, гордость местного дантиста.

В городе было тихо, солнце светило над крышами домов; господин Бернар выпивал чашку кофе с молоком, съедал две тартинки и, коротко поговорив с хозяином кафе о том, что в прошлом году в это же время еще не было так тепло, как теперь, и что, может быть, в этой рано наступившей хорошей погоде есть и своя дурная сторона, — все эти весенние недомогания, — входил, наконец, в ту дверь, за которой начинался новый служебный порядок вещей, не существовавший нигде, за исключением этого ограниченного пространства. Здесь все было привычно, знакомо и известно до последнего чернильного пятнышка. Рядом с господином Бернаром работал его ближайший сотрудник, фамилия которого была Росиньоль. Он был моложе господина Бернара на десять лет, носил черную бороду и роговые очки и был необыкновенным донжуаном; но, кроме этого, он еще отличался тем, что страдал какой-то чрезвычайно сложной болезнью желудка, представлявшей из себя нечто трудноуловимое, почти не поддающееся диагнозу и, в общем, среднее между раком, катаром, язвой и просто несварением. У него была еще одна особенность, которой господин Бернар нигде до этого не встречал: цвет глаз Росиньоля был почти желтый, принимавший по утрам мутно-оранжевый оттенок. Увидя утром Росиньоля, господин Бернар мог безошибочно заключить, что у его сослуживца в послеобеденное время назначено свидание; Росиньоль, ссылаясь на свое расстроенное здоровье и беспрерывно предъявляя меди-, пинские удостоверения, формула которых была выработана раз навсегда, никогда не проводил на службе больше, чем полдня. Во время работы он рассказывал господину Бернару свои похождения, отличавшиеся чрезвычайным разнообразием. В числе его поклонниц были горничные, дамы, владелицы разнообразных предприятий — начиная от булочной и кончая бюро похоронных процессий, — знатные иностранки, имевшие неосторожность проездом остановиться в городе Т., и среди них в воображении всех его сослуживцев первое место занимала приезжавшая два года тому назад блистательная и, в сущности почти недоступная шведская герцогиня, говорившая по-французски с сильным северным акцентом, ни в чем не похожая на других, богатая, надменная и недостижимая блондинка, отличавшаяся высокомерным и единственным очарованием; и она была настолько замечательна, что Росиньоль не пожалел о своем романе даже после того, как выяснилось, что высокомерное очарование и уже отмеченная ранее недоступность шведской герцогини не помешали чрезвычайно грустным последствиям этой незабываемой встречи, носившим медицински-трагический характер, не имевшим, однако, ничего общего с желудочной болезнью, которая продолжала развиваться своим медленным и неуклонным путем.

Работа господина Бернара заключалась в подсчетах неуплаченных сумм и в проверке списков представителей общества в различных городах Франции. Она носила, в сущности, почти условный характер, так как изменения в общем состоянии дел бывали редки и незначительны и тотчас же отмечались; и у господина Бернара было очень много свободного времени, которое он тратил на обход сослуживцев и разговоры о разных вещах. В полдень он шел завтракать в небольшой ресторан, где у него было свое место, своя салфетка и свои любимые блюда; только по мере того, как протекало медленное время и годы господина Бернара возрастали в непогрешимом соответствии с элементарными математическими законами, теми же самыми, которые решали судьбы неисправных должников в его служебной работе, блюда постепенно менялись, утрачивая мало-помалу острый и пряный характер, составлявший прелесть южной кухни, но вредно отзывавшийся на деликатных внутренних органах людей, вынужденных вести сидячий образ жизни. После завтрака господин Бернар читал «Вестник Т.», заключавший в себе множество интересного и нередко поучительного материала: статьи о преступлениях по страсти, потрясавших мирную жизнь самой прекрасной страны, рассуждения аббата Сен-Тигр о возможных изменениях погоды в связи с особенным расположением солнечных пятен и атмосферными пертурбациями на Ла-Манше, исторический роман-фельетон о Людовике XIV, где многочисленные королевские любовницы, одна роскошнее другой, в течение целых длинных глав лежали на диванах соответствующего стиля и нервно кусали перламутровыми зубами дорогие кружевные платки брюссельского, по всей видимости, производства; отчеты о футбольных состязаниях или матчах бокса с эффектными заголовками — «К славе через ворота команды Марселя!», или «Братья-враги», или «Горе побежденным!». Прочтя почти всю газету и оставив себе на вечер лишь очередной фельетон, написанный обычно одним из членов Французской Академии или одним из его помощников на тему о величии государственной идеи, или о налоге на животных, или о незавидной участи мелких коммерсантов, или о показательном оскудении сберегательных касс, или даже о литературе, — господин Бернар возвращался в бюро и вновь вступал в свои служебные обязанности, по-прежнему распространяя свою власть над немыми бумажными данными о неуплаченных суммах или непоступивших товарах.

Но совершенно так же, как за очередным и невыразительным письмом неисправного клиента, присланным с севера Франции и во всем похожим на любое другое письмо подобного рода, стоял где-то живой человек, находящийся, быть может, накануне непоправимого и, в сущности, печального банкротства, так — как это было бы ясно анонимному исследователю удивительной смерти господина Бернара, — так за всеми этими событиями, слишком обыкновенными и слишком незначительными, чтобы дать основания для сколько-нибудь неповерхностных суждений, — шла недоступная самому пристальному и любопытному вниманию, неизвестная, быть может, даже господину Бернару, но чрезвычайно значительная и, в конечном счете, решающая все — вторая или третья жизнь господина Бернара, в которой не было ни службы, ни «Вестника Т.», ни аббата Сен-Тигр, ни даже, возможно, города Т. и юга Франции; или если они и были, то они служили только напоминанием о неважных и легкозабываемых вещах. В том случае, если бы это было иначе и если бы непосредственно внешние события носили окончательный и безоговорочный характер, жизнь господина Бернара состояла бы в медленном накоплении небольшого капитала, постепенном уклоне к консервативным политическим концепциям, ослаблении внимания к окружающему, остывании страстей и чувств и, наконец, достижении такой степени умственной, физической и душевной несостоятельности, которая обычно давала бы право занимать высшие и ответственные должности в государстве и пользоваться всеобщим уважением сограждан. И так как у господина Бернара было не меньше данных для приближения к этому идеалу, чем у других, — о чем справедливо говорил директор в своей незабываемой надгробной речи, — и так как этого все-таки не произошло, анонимный исследователь должен был бы перенести свое внимание на иной, к сожалению, наименее доступный и наименее достоверный внутренний мир господина Бернара, в котором, однако, следовало бы предположить полное отсутствие тех положительных и неизменных принципов, которые составляют необходимую основу всякого разумного суждения. Было бы, по-видимому, ошибочно представлять себе этот внутренний мир лишь как проекцию внешнего; и, во всяком случае, причинная зависимость между ними казалась бы так же недоступной обычному пониманию, столь же отличной от подлинной действительности, сколько отличны друг от друга разнородные состояния материи, сколько снег отличен от угля или пар отличен от меди.

И очень возможно, что наиболее вероятным пунктом, отправляясь от которого анонимный исследователь имел бы некоторые предположительные шансы подойти к частичному разрешению все той же загадки, должны были бы послужить четыре газетных вырезки, хранившиеся в письменном столе господина Бернара, пожелтевшая бумага которых позволяла определить их сравнительную давность. В них рассказывалась странная история мадам Б., пожилой и богатой женщины, покинувшей свою семью и приехавшей в небольшой город на юге Франции, где она умерла в странных обстоятельствах, не соответствовавших ни ее положению, ни ее возрасту и объяснявшихся только крайне предосудительным образом жизни, который, несмотря на свои преклонные годы, она вела до последних дней. Она жила в маленьком особняке, совершенно одна; увядшее свое лицо она покрывала густым слоем краски и пудры, надевала яркое платье и в таком виде поздними вечерами ходила по улицам в поисках случайных встреч. Автор статей некрологического характера описывал ее жизнь в ложноромантических тонах, которые он, по-видимому, считал стилистически необходимыми, чтобы придать известную убедительность изложению почти фантастических фактов. Претендуя, вероятно, без достаточного основания, на личное знакомство с мадам Б., автор изображал ее полной пожилой женщиной с сильно накрашенным лицом, известной всему береговому населению этого города. Ее видели, будто бы, в наскоро и небрежно выстроенных деревянных бараках с цинковой стойкой, на берегах реки, где она пила различные напитки в обществе бродяг и воров, той basse pegre^[4], которая населяла эти места города, куда не ступала нога ни одного порядочного человека. Автор статей с большим прилежанием описывал душные вечера, и темное небо над черной ночной рекой, и эту женщину в ее почти сомнамбулических странствиях вдоль течения воды, начиная от выгнутого городского моста, — вниз, к тем пространствам, где река начинала сильнее пахнуть и слышнее струиться в темноте, мимо влажной травы берегов, где происходили чудовищные вещи, о которых автор статей не решался писать; он объяснял свое умолчание о них уважением к памяти мадам Б., но было позволительно предположить, что истинная причина этого умолчания заключалась в том, что он не был осведомлен о данной стороне вопроса и, возможно, сохранил некоторые остатки профессиональной честности, что представляется маловероятным, но не абсолютно невозможным.

Так прошло несколько лет; два или три раза мадам Б. показывалась в городе и даже была в театре, причем все видевшие ее могли подтвердить, что это была очень достойная и действительно пожилая женщина, без всякой краски на лице; она носила черные, совершенно закрытые платья, и никому не пришло бы в голову, что она и та, другая мадам Б., о которой потом было написано в некрологических статьях, — одно и то же лицо. Близко знавшие ее люди, именно местный доктор и ее соседка, вдова муниципального советника Парти, утверждали, что взгляды мадам Б. на текущие события и политические изменения, так же, как и на явно понижающуюся нравственность нынешних поколений, вполне соответствовали их собственным воззрениям и представляли собой законченную этическую систему, характерную для каждой хорошей француженки и которой основные принципы были — родина, семья и религия. Трудно сказать, какое начало было преобладающим в жизни мадам Б. — если предположить существование двух начал, а не остановиться окончательно на утверждениях доктора и вдовы муниципального советника Парти; потому что, в сущности, для удаления мадам Б. от своей семьи могли быть особые причины, не имеющие ничего общего с некрологическими данными и носившие хотя бы — что было бы вовсе не лишено правдоподобия — чисто материальный характер. Побуждения же, заставившие автора статей изобразить мадам Б. именно в таком фантастическом порочном виде, могли бы свидетельствовать с несомненностью только о нездоровом литературном вкусе этого человека, но ни в какой степени не о подлинно верном описании жизни мадам Б.

Так или иначе, но однажды мадам Б. была найдена у себя в спальне задушенной, причем на покойной была надета очень розовая рубашка; и лицо мадам Б. было сильно накрашено, что, казалось, подтверждало все те слухи, которые ходили о ее образе жизни и выразителем которых явился автор газетных статей.

Но история мадам Б., не имеющая, казалось бы, большого значения, приобрела бы особенный смысл в сопоставлении с тем фактом, что в день, предшествующий смерти господина Бернара, в очень поздний час на улицах города Т. вновь появилась та пожилая и накрашенная женщина, тот полупризрачный персонаж, о котором до сих пор не было определенных сведений. Ее появление, судя по показаниям видевших ее людей, следовало отнести примерно к одиннадцати часам вечера, когда еще не все было закрыто, горели фонари и вообще вряд ли кто-нибудь, не имеющий причин скрываться, мог пройти большое расстояние без того, чтобы встретить несколько прохожих.

Первым человеком, столкнувшимся с этой женщиной, был учитель местной коммунальной школы; однако его рассказ не мог считаться вполне достоверным, так как учитель вне часов своих служебных занятий, — а иногда даже и в такие часы, — неизменно находился в состоянии, близком к опьянению, что объяснялось не обычным алкоголизмом, но причинами социально-экономического порядка: считая, что Франция идет к гибели, терзаемая либеральными и социалистическими идеями, и не будучи в силах лично ничего предпринять, чтобы предохранить свою родину от неминуемой катастрофы, учитель находил минуты искусственного забвения только в помощи этих, почти наркотических, средств. И хотя, несомненно, такое состояние должно было облегчать его социальные страдания, оно все же затемняло его сознание и в области всех других вопросов, имеющих, как в данном случае, чисто психологический интерес; и в противоположность общественному мнению, полагавшему, что и в сознательном состоянии способности учителя были недостаточны для постижения какой бы то ни было отвлеченной проблемы, можно все же считать, что его внеалкогольные показания отличались бы большим сходством с действительностью, тем более, что для передачи своих впечатлений об этой встрече учитель не имел необходимости вдаваться в психологический анализ, что, вообще говоря, не входило ни в круг его возможностей, ни в круг его обязанностей. По словам учителя, он встретил эту женщину, возвращаясь домой, и даже спросил ее, как она поживает, на что получил лаконичный и крайне невежливый ответ, ставящий под сомнение не только его нравственность, но и способности отца семейства и гражданина, — и это было так незаслуженно и несправедливо, что учитель вошел в свою квартиру со слезами на глазах, что подтвердила впоследствии жена учителя, особа правдивая, энергичная и мужественная, но, к сожалению, почти совершенно глухая.

Вторым человеком, видевшим эту женщину, был депутат ближайшего избирательного округа, приехавший в город Т. на два дня с тем, чтобы в дальнейшем отправиться в Париж; его показания отличались точностью, но удивили всех тем, что, по его рассказу, женщина эта обратилась к нему на иностранном языке, которого он не понял. Это странное заявление могло найти себе, однако, частичное объяснение в том, что депутат большую часть жизни провел в своем департаменте, на наречии которого он привык говорить, и потому неожиданная и бегло сказанная французская фраза могла ему показаться иностранной. Будучи человеком строгой нравственности и, кроме того, не желая вводить себя в какой бы то ни было расход, депутат уклонился от всякого разговора с этой женщиной и продолжал свой путь.

Несколько позже было получено письмо от еще одной свидетельницы, подписавшейся «мадам X» и объяснившей свой анонимат соображениями фамильного порядка. «Вы понимаете, господин председатель, — писала неизвестная, — что бывают случаи, когда порядочная и ничем не запятнанная женщина, виновная только в непреодолимом влечении сердца и не желающая разрушать свой семейный очаг хотя бы в интересах выяснения страшной тайны, имеющей общественное значение, — должна скрыть свое имя от праздных и любопытных взоров толпы». Бесспорное совершенство стиля обличало в авторе письма женщину высшего общества, и одного этого было достаточно, чтобы ее показания приобрели особенный интерес. В письме пространно рассказывалось о том, как «пожилая и чудовищно накрашенная дама» медленно проходила по улицам; говорилось о неверной походке этой дамы, «точно вышедшей из сочинений Гофмана^[5] и во всем напоминающей некоторые фантастические персонажи, характерные для туманной и мистической германской литературы», говорилось о «нездоровом блеске глаз, странно не гармонировавшем с увядшим лицом», говорилось о многих других вещах; письмо изобиловало цитатами и ссылками на всевозможных авторов, но, к сожалению, не заключало в себе почти никакого фактического материала и, несмотря на несомненную литературную ценность, совершенно до тех пор невиданную в городе Т., не сообщало, в сущности, никаких новых данных.

И наконец, на последнее место следует поставить несвязный рассказ пьяного матроса, жителя города Т., неоднократно судившегося за кражи и приехавшего в отпуск: он говорил о вовсе невероятных событиях, абсурдность которых равнялась только невозможности их изложения; лицо матроса, впрочем, было до крови исцарапано в борьбе с этой женщиной, за которой он, в отличие от всех, отказывался признать какие бы то ни было женские черты, исключая платье; и показания трех членов исполнительного комитета имевшей в ближайшем будущем образоваться политической партии, еще не определившей свою окончательную программу, — заседание которого затянулось до очень позднего часа. Из окна они увидели стремительно бегущую по улице женщину с развевающимися волосами; но, добежав до угла двух центральных улиц города, она остановилась, тотчас же бросилась обратно и скрылась через секунду в душной тьме.

И анонимному исследователю оставалось бы только подчеркнуть, что было поздно и темно; кое-где, разделенные большими и глубокими пространствами тьмы, горели редкие огни; высоко над городом пролетел аэроплан, и красный свет его хвоста был похож на раскаленную и бесконечно далекую планету, совершающую свой воздушный путь в чьем-то смертельном и последнем сне.

Таковы те факты, которые предшествовали дню смерти господина Бернара. Странная их бессвязность, представляющаяся явной в изложении, основанном на принципе последовательности, должна быть, по-видимому, рассматриваема как чистейшая материальная условность. Внешний облик всех этих вещей показался бы анонимному исследователю неубедительным и неверным; и следовало бы предположить вторую и, в данном случае, идеально-гармоническую схему внутреннего развития событий, накопления неудержимого психического волнения, непосредственное соприкосновение которого с условным, несущественным миром реальных и неизменных понятий вызвало страшное душевное потрясение, за которым оставалась смерть. Во всяком случае, самое последнее событие, даже в его описательно-фактической передаче, не было лишено печальной и фантастической убедительности; потому что утром следующего дня на набережной реки был найдет труп этой почти мифической женщины, в точности соответствующий многочисленным предварительным описаниям — яркое платье и густой слой краски на увядшей и усталой коже одутловатого лица; и только после того, как труп был раздет и краска смыта, глазам тех, кто это должен был делать, предстали мертвое тело и лицо господина Бернара.

(обратно) (обратно)

Примечания

1

…полное собрание сочинений Поля Бурже. — Собрание сочинений Бурже в 34 томах вышло в Париже в 1920–1928 гг.

(обратно)

2

…сочинения малоизвестных и, по-видимому, иностранных авторов — Стивенсона, Томаса Харди и Штирнера… — Ирония автора направлена против уклада жизни провинциального «филистерского» городка; круг чтения господина Бернара включает в себя то, что совершенно нехарактерно для интересов его земляков, — это и мрачные мотивы тем двойничества, «порченой» крови древних родов, тайной психологии преступлений в произведениях англичанина Роберта Льюиса Стивенсона (1850–1894), и «романтических истории и фантазии» (по авторскому определению) другого англичанина, Томаса Харди (1840–1928), и бунтарский эгоизм немецкого философа Макса Штирнера (1806–1856), само название основного труда которого — «Единственный и его мир», или, в другом переводе, «Единственный и его собственность» (1845) — по отношению к бунту Бернара звучит пародийно. Обыгрывается характерное для провинции недоверие к «иностранцам», «посторонним».

(обратно)

3

…со ссылкой на историю Вавилонской башни… — Потомка Ноя, подстрекаемые «хамовым племенем», опасавшимся рассеяния и рабства — обещанной кары за грех отца (Быт. 9, 25–26), начали строить город в долине Сеннаарской с башней, которая должна была стать центром для всех племен (Быт. 11). Это сооружение не было достроено, так как Бог «смешал языки» строителей и они перестали понимать друг друга. Город получил имяВавилон (что значит «смешение»). По мнению немецкого ученого Г. Гунхеля, предание о Вавилонской башне имеет историческую основу — речь идет о многоэтажном храме Мардука в Вавилоне, увенчанном башней.

(обратно)

4

шпаны (фр.).

(обратно)

5

…дамы, «точно вышедшей из сочинений Гофмана…» — В новеллах и сказках Э.Т. А. Гофмана действует целый сонм демонических уродов — карлики, горбуны, гомункулусы, ведьмы.

(обратно)

Оглавление

  Смерть господина Бернара

*** Примечания ***