Владимир Ильич Ленин [Владимир Владимирович Маяковский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Владимир Маяковский Владимир Ильич Ленин (из поэмы)


В. МАЯКОВСКИЙ

В этой книжке напечатана заключительная часть поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин».

К работе над поэмой «Ленин» Маяковский приступил сразу после смерти Владимира Ильича. Осенью 1924 года поэма была закончена, и 21 октября Маяковский прочитал ее активу московской партийной организации. Поэма была горячо встречена активом, и это обрадовало поэта. Много раз потом в разных аудиториях, в СССР и за рубежом, читал Маяковский поэму «Ленин» — всюду она покоряла слушателей необыкновенной силой созданного поэтом образа Владимира Ильича.

Знаменательной вехой в жизни поэта стало 21 января 1930 года. В этот день, в шестую годовщину смерти Ленина, — на торжественном собрании в Большом театре, в Москве, Маяковский читал свою поэму в присутствии товарища Сталина и членов Политбюро. Когда Маяковский кончил чтение, товарищ Сталин, члены Политбюро и все участники собрания аплодировали поэту. Это было заслуженное признание Маяковского как народного поэта, близкого миллионам советских людей.

Высокую оценку творчества Маяковского дал товарищ Сталин. Он сказал о нем: «Маяковский был и остается лучшим талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».


Рисунки В. Ладягина



Российской Коммунистической Партии

посвящаю.


Если бы
               выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
                        в музее
                                      торчали ротозеи.
Еще бы —
                   такое
                             не увидишь и в века!
Пятиконечные звезды
                 выжигали на наших спинах
                                                    панские воеводы.
Живьем,
        по голову в землю,
                            закапывали нас
                                          банды Мамонтова.
В паровозных топках
                                    сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
— Отрекитесь! — ревели,
                                        но из
горящих глоток
                           лишь три слова:
— Да здравствует коммунизм! —
Кресло за креслом,
                                  ряд в ряд
эта сталь,
                  железо это
вваливалось
                       двадцать второго января
в пятиэтажное здание
                                      Съезда советов.
Усаживались,
                        кидались усмешкою,
решали
             по́ходя
                         мелочь дел.
Пора открывать!
                             Чего они мешкают?
Чего
         президиум,
                            как вырубленный, поредел?
Отчего
             глаза
                      краснее ложи?
Что с Калининым — 
                                 Держится еле.
Несчастье?
                     Какое?
                                  Быть не может!
А если с ним?
                         Нет!
                                 Неужели?
Потолок
               на нас
                          пошел снижаться во́роном.
Опустили головы —
                                   еще нагни!
Задрожали вдруг
                               и стали черными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
                      колокольчика ненужный щелк.
Превозмог себя
                            и встал Калинин.
Слёзы не сжуешь
                                с усов и щек.
Выдали.
               Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
                                  голову мнут.
Кровь в виски,
                         клокочет в вене:
— Вчера
                в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! —
Этот год
               видал,
                          чего не взвидят сто.
День
         векам
                    войдет
                                 в тоскливое преданье.
Ужас
         из железа
                           выжал стон.
По большевикам
                              прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
                                 Самих себя же
                                                       выволакивали волоком.
Разузнать —
                       когда и как?
                                            Чего таят!
В улицы
              и в переулки
                                    катафалком
плыл
         Большой театр.
Радость
               ползет улиткой.
У горя
           бешеный бег.
Ни солнца,
                   ни льдины слитка —
всё
      сквозь газетное ситко
черный
             засеял снег.
На рабочего
                      у станка
весть набросилась.
                                   Пулей в уме.
И как будто
                    слезы стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
                        видавший виды,
смерти
             в глаз
                       смотревший не раз,
отвернулся от баб,
                                 но выдала
кулаком
              растертая грязь.
Были люди — кремень,
                                         и эти
прикусились,
                      губу уродуя.
Стариками
                   рассерьезничались дети,
и, как дети,
                   плакали седобородые.
Ветер
           всей земле
                               бессонницею выл,
и никак
            восставшей
                                 не додумать до конца,
что вот гроб
                      в морозной
                                          комнатеночке Москвы
революции
                    и сына и отца.
Конец,
            конец,
                        конец.
                                   Кого
уверять!
               Стекло —
                                 и видите под…
Это
      его
            несут с Павелецкого
по городу,
                  взятому им у господ.
Улица,
            будто рана сквозная —
так болит
                 и стонет так.
Здесь
           каждый камень
                                      Ленина знает
по топоту
                первых
                             октябрьских атак.
Здесь
           всё,
                  что каждое знамя
                                                 вышило,
задумано им
                      и велено им.
Здесь
           каждая башня
                                    Ленина слышала,
за ним
           пошла бы
                            в огонь и дым.
Здесь
           Ленина
                        знает
                                  каждый рабочий,
сердца́ ему
                     ветками елок стели.
Он в битву вел,
                          победу пророчил,
и вот
         пролетарий —
                                   всего властелин.
Здесь
           каждый крестьянин
                                              Ленина имя
в сердце
                вписал
                            любовней, чем в святцы.
Он зе́мли
                 велел
                            назвать своими,
что дедам
                  в гробах,
                                  засеченным, снятся.
И коммунары
                        с-под площади Красной,
казалось,
                 шепчут:
                              «Любимый и милый!
Живи,
          и не надо
                           судьбы прекрасней, —
сто раз сразимся
                               и ляжем в могилы!» —
Сейчас
             прозвучали б
                                    слова чудотворца,
чтоб нам умереть
                                и его разбудят,—
плотина улиц
                       враспашку растворится,
и с песней
                  на́ смерть
                                    ринутся люди.
Но нету чудес,
                          и мечтать о них нечего.
Есть Ленин,
                     гроб
                             и согнутые плечи.
Он был человек
                             до конца человечьего —
неси
         и казнись
                          тоской человечьей.
Вовек
           такого
                      бесценного груза
еще
        не несли
                        океаны наши,
как гроб этот красный,
                                       к Дому союзов
плывущий
                 на спинах рыданий и маршей.
Еще
        в караул
                       вставала в почетный
суровая гвардия
                             ленинской выправки,
а люди
            уже
                   прожидают, впечатаны
во всю длину
                       и Тверской
                                          и Димитровки.
В семнадцатом
                           было —
                                         в очередь дочери
за хлебом не вышлешь:
                                              завтра съем!
Но в эту
               холодную,
                                 страшную очередь
с детьми и с больными
                                         встали все.
Деревни
               строились
                                 с городом рядом.
То мужеством горе,
                                   то детскими вызвенит.
Земля труда
                      проходила парадом —
живым
            итогом
                         ленинской жизни.
Желтое солнце,
                            косое и лаковое,
взойдет,
                лучами к подножью кидается.
Как будто
                 забитые,
                                 надежду оплакивая,
склоняясь в горе,
                               проходят китайцы.
Вплывали
                  ночи
                           на спинах дней,
часы меняя,
                      путая даты.
Как будто
                 не ночь
                               и не звезды на ней,
а плачут
               над Лениным
                                       негры из Штатов.
Мороз небывалый
                                 жарил подошвы.
А люди
             днюют
                         давкою тесной.
Даже
          от холода
                            бить в ладоши
никто не решается —
                                      нельзя,
                                                   неуместно.
Мороз хватает
                          и тащит,
                                        как будто
пытает,
             насколько в любви закаленные.
Врывается в толпы.
                                   В давку запутан,
вступает
               вместе с толпой за колонны.
Ступени растут,
                           разрастаются в риф.
Но вот
            затихает
                            дыханье и пенье,
и страшно ступить —
                                     под ногою обрыв,
бездонный обрыв
                                в четыре ступени.
Обрыв
            от рабства в сто поколений,
где знают
                 лишь золота звонкий резон.
Обрыв
            и край —
                            это гроб и Ленин,
а дальше —
                      коммуна
                                     во весь горизонт.
Что увидишь?!
                          Только лоб его лишь,
и Надежда Константиновна
                                                в тумане
                                                               за…
Может быть,
                      в глаза без слез
                                          увидеть можно больше.
Не в такие
                   я
                      смотрел глаза.
Знамен
             плывущих
                              склоняется шелк
последней
                   почестью отданной:
«Прощай же, товарищ,
                                        ты честно прошел
свой доблестный путь, благородный».
Страх.
           Закрой глаза
                                  и не гляди —
как будто
                идешь
                            по проволоке провода.
Как будто
                 минуту
                             один-на-один
остался
              с огромной
                                  единственной правдой.
Я счастлив.
                     Звенящего марша вода
относит
               тело мое невесомое.
Я знаю —
                  отныне
                               и навсегда
во мне
            минута
                        эта вот самая.
Я счастлив,
                     что я
                              этой силы частица,
что общие
                   даже слезы из глаз.
Сильнее
                и чище
                            нельзя причаститься
великому чувству
                               по имени —
                                                    класс!
Знаменные
                    снова
                              склоняются крылья,
чтоб завтра
                     опять
                               подняться в бои:
«Мы сами, родимый, закрыли
орлиные очи твои».
Только б не упасть,
                                  к плечу плечо,
флаги вычернив
                             и ве́ками алея,
на последнее
                        прощанье с Ильичем
шли
       и медлили у мавзолея.
Выполняют церемониал.
Говорили речи.
                           Говорят — и ладно.
Горе вот,
                что срок минуты
                                             мал —
разве
          весь
                  охватишь ненаглядный!
Пройдут
               и на́верх
                              смотрят с опаской,
на черный,
                   посыпанный снегом кружок.
Как бешено
                    скачут
                               стрелки на Спасской.
В минуту —
                    к последней четверке прыжок.
Замрите
               минуту
                           от этой вести!
Остановись,
                      движенье и жизнь!
Поднявшие молот,
                                 стыньте на месте.
Земля, замри,
                         ложись и лежи!
Безмолвие.
                    Путь величайший окончен.
Стреляли из пушки,
                                  а может, из тысячи.
И эта
         пальба
                     казалась не громче,
чем мелочь,
                      в кармане бренчащая
                                                                 в нищем.
До боли
              раскрыв
                             убогое зрение,
почти заморожен,
                                стою не дыша.
Встает
            предо мной
                                 у знамен в озарении
темный
              земной
                           неподвижный шар.
Над миром гроб
                             неподвижен и нем.
У гроба —
                   мы,
                          людей представители,
чтоб бурей восстаний,
                                       дел и поэм
размножить то,
                           что сегодня видели.
Но вот
            издалёка,
                             оттуда,
                                         из алого,
в мороз,
               в караул умолкнувший наш,
чей-то голос:
                           — Шагом марш! —
Этого приказа
                         и не нужно даже —
реже,
          ровнее,
                        тверже дыша,
с трудом
                отрывая
                               тело-тяжесть,
с площади
                  вниз
                          вбиваем шаг.
Каждое знамя
                         твердыми руками
вновь
          над головою
                                взвито ввысь.
Топота потоп,
                        сила кругами,
ширясь,
              расходится
                                  миру в мысль.
Общая мысль
                         воедино созвеньена
рабочих,
               крестьян
                               и солдат-рубак:
— Трудно
                 будет
                           республике без Ленина!
Надо заменить его —
                                      кем?
                                               И как?
— Довольно
                  валяться
                                  на перине клопо́вой!
Товарищ секретарь!
                                    На́ тебе —
                                                       вот, —
просим приписать
                               к ячейке еркаповой
сразу,
           коллективно,
                                 весь завод…—
Смотрят
               буржуи,
                             глазки раскоряча,
дрожат
             от топота крепких ног.
Четыреста тысяч
                              от станка
                                              горячих —
Ленину
            первый
                         партийный венок.
— Товарищ секретарь,
                                         бери ручку…
Говорят — заменим…
                                       Надо, мол…
Я уже стар —
                        берите внучика,
не отстает —
                        подай комсомол.—
Подшефный флот,
                                 подымай якоря,
в море
            пора
                    подводным кротам.
«По морям,
                     по морям,
нынче здесь,
                       завтра там».
Выше, солнце!
                          Будешь свидетель —
скорей
             разглаживай траур у рта.
В ногу
           взрослым
                             вступают дети —
тра-та-та-та-та
                          та-та-та-та.
«Раз,
          два,
                  три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
пойдем на штыки».
Напрасно
                 кулак Европы задран.
Кроем их грохотом.
                                  Назад!
                                              Не сметь!
Стала
           величайшим
                                 коммунистом-организатором
даже
         сама
                  Ильичева смерть.
Уже
        над трубами
                              чудовищной рощи,
руки
        миллионов
                           сложив в древко́,
красным знаменем
                                  Красная площадь
вверх
          вздымается
                               страшным рывком.
С этого знамени,
                              с каждой складки
снова
          живой
                     взывает Ленин:
— Пролетарии,
                          стройтесь
                                            к последней схватке!
Рабы,
          разгибайте
                             спины и колени!
Армия пролетариев,
                                    встань стройна!
Да здравствует революция,
                                                радостная и скорая!
Это —
            единственная
                                    великая война
из всех,
              какие знала история.