Утверждает Перейра [Антонио Табукки] (fb2) читать постранично, страница - 3

еврейской мясной лавкой, и сел за столик, но не снаружи, а внутри, потому что там по крайней мере работали вентиляторы, а на улице некуда было деваться от жары. Заказав лимонад, он пошел в уборную, вымыл руки и ополоснул лицо, потом попросил принести сигару и сегодняшнюю вечернюю газету, и Мануэль, официант, принес ему именно «Лисабон». Перейра в тот день не успел посмотреть гранки и развернул «Лисабон» как свежую, нечитаную газету. На первой странице сообщалось: «Сегодня из Нью-Йорка отчалила самая роскошная яхта в мире». Перейра долго изучал заголовок, потом стал рассматривать фотографию. На снимке мужчины в соломенных шляпах и легких рубашках открывали бутылки шампанского. Перейра сильно вспотел, утверждает он, и снова стал думать о воскресении плоти. Как же так, подумал он, если я воскресну, то окажусь вместе с этими людьми в соломенных шляпах? Он ощутил вдруг себя — физически — очутившимся среди этих яхтсменов в вечности, в какой-то из ее гаваней с неуточненными координатами. И вечность представилась ему невыносимой дырой, непроглядным из-за клубящегося тумана пеклом, где говорили только по-английски, непрерывно восклицая окей, окей! Перейра попросил еще лимонаду. Он раздумывал, как лучше поступить: пойти прямо домой и принять холодную ванну или же сходить в церковь Благодарения к своему другу, священнику дону Антониу, у которого он исповедовался несколько лет назад, после смерти жены, и к которому ходил теперь раз в месяц. Он решил, что лучше пойдет к дону Антониу, вдруг от этого ему полегчает.

Так он и сделал. В тот раз, утверждает Перейра, он забыл расплатиться. Вернее, даже не подумал об этом, просто встал и ушел, небрежно оставив на столике газету и шляпу, шляпу, скорее всего, потому, что глупо было надевать ее в такую жару, или потому, что так уж он усгроен и всегда забывает где-нибудь свои вещи.

Дон Антониу выглядел совершенно разбитым, утверждает Перейра. Круги под глазами на пол-лица, и вообще такой вид, как будто он не спал всю ночь. Перейра спросил, что с ним, и дон Антониу ответил: Как? Ты что, не знаешь? В Алентежу убили человека, ехавшего на своей телеге, везде забастовки, и в городе, и в провинции, послушай, на каком свете ты живешь, ведь ты же работаешь в газете, сходил бы, что ли, поинтересовался.

Перейра утверждает, что ушел расстроенным из-за того, что разговора не получилось, и что его, по сути дела, выставили. На каком свете я живу? — спросил он самого себя. И в голову пришла диковатая мысль, что, может, он и вовсе не живет, а вроде бы уже умер. Точнее: он постоянно только и делает, что думает о смерти, рассуждает о воскресении плоти, в которое не верит, и о тому подобных глупостях, и на самом деле это никакая не жизнь, а только существование, притворившееся жизнью. Перейра, утверждает Перейра, вдруг почувствовал страшную слабость. Он еле доплелся до ближайшей трамвайной остановки и сел в трамвай, который довез его до Террейру ду Пасу. По дороге он смотрел в окно. Родной Лисабон медленно разворачивал перед ним свои улицы, он смотрел на бульвар Свободы с его великолепными дворцами, потом на Праса ду Россиу, выдержанную в английском стиле; на Террейру ду Пасу он вышел и пересел на другой трамвай, который шел на гору и делал кольцо у Замка. Он вышел, не доезжая Замка, у Собора, потому что жил рядом с этой остановкой, на Руа да Саудаде. Подъем к дому он одолел с трудом. Позвонил в дверь, потому что неохота было искать ключи от подъезда, и консьержка, она же его прислуга, открыла ему. Доктор Перейра, сказала консьержка, я сделала вам на ужин отбивную на решетке. Перейра сказал «спасибо», медленно поднялся по лестнице, достал из-под коврика ключ от квартиры, он всегда его там держал, и вошел к себе. В прихожей он остановился перед книжным шкафом, где стояла карточка жены. Этот снимок он сделал сам в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, они ездили тогда в Мадрид, и массивный силуэт Эскориала виднелся на заднем плане. Прости, я немного задержался сегодня, сказал Перейра.

Перейра, утверждает Перейра, завел с некоторых пор привычку разговаривать с фотографическим портретом жены. Он рассказывал ему, где был, что делал, делился своими мыслями, просил совета. Я не знаю, на каком свете я живу, сказал он жене на фотографии. То же самое говорит и дон Антониу, но в том-то и беда, что я не в состоянии думать ни о чем другом, кроме смерти, такое впечатление, что весь мир уже умер или вот-вот умрет. Потом он подумал о детях, которых у них никогда не было. Сам он, конечно, очень хотел бы ребенка, но просить об этом хрупкую, болезненную женщину, замученную бессонницей и санаториями, не смел и теперь горько сожалел об этом. Потому что, если бы у него был сын, уже большой мальчик, с которым можно было бы поговорить, сидя за одним столом, ему не пришлось бы разговаривать с фотографией, напоминающей о той давней поездке, от которой в памяти не осталось почти ничего. Ну да ладно, произнес он фразу, ставшую заключительной формулой его разговоров с женой. Потом он пошел на кухню, сел за