Скорый до Баку [Олег Павлович Смирнов] (fb2) читать постранично, страница - 3

Мельников втиснулся в автобус. Войти в переднюю дверь было бы способнее, но Мельников садился через заднюю («Из принципа, — объяснял он Шуре. — Я не престарелый, не ребенок и, слава всевышнему, не инвалид»). В автобусной утробе было как в духовке. Пассажиры томились, распаренные, и Мельников снял фуражку. Пока доехали до привокзальной площади, взмок.

Выбравшись, наконец, из этого пекла на четырех колесах, Мельников отдышался, протер носовым платком внутри фуражки, водрузил ее чуть набекрень и услыхал из распахнутых окон железнодорожного ресторана: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла, вертится быстрей Земля...» Так-так, все нормально. Воскресенье — отдых и развлечения. И Земля наверняка вертится, разве что не быстрее и не медленнее, а как ей положено.

— Ты мне кореш? — спросил Латков.

— Аж как! — Батаренко провел ребром ладони по горлу.

— И я тебе кореш. Кто в тех местечках побывал, должны держаться друг за дружку.

— Аж как! — Батаренко сцепил пальцы замком. — Чтоб к этому замочку никакая сука ключика не подобрала!

— Ну, по последней. А то Ларка причапает, воплю не оберешься. За вольную жизнь! И за наши поездные дела-делишки!

— Судьба — индейка, жизнь — копейка, — сказал Батаренко и, поднеся граненый стакан ко рту, начал всасывать водку сквозь зубы.

Латков же единым глотком выпил стакан, с хряском откусил половину огурца, другую протянул Батаренко. Тот отвел его руку:

— Баловство, Колян! Понюхаю рукав, и вся закусь. А ты грызи, грызи огурчик. Кому как нравится.

— Ты мне корешок, Сашка! — сказал Латков. — Кому как нравится, тот так и живет. И никто мне не указ!

— Золотые слова! И Ларка тебе не указ, да, нет?

— Да, — сказал Латков.

— В жизни надейся на кореша, баба продаст. С бабами потеха, цирк! То она с одним, то она со вторым, а то и к третьему переметнется. Знаю их, клянусь здоровьем моих детей!

Латков засмеялся:

— А они у тебя есть, дети-то?

Батаренко дососал водку и, тоже засмеявшись, сказал:

— Не ручаюсь. Возможно, где-то и есть.

— А вот у меня нет, Сашка.

— Нашел об чем печалиться, Колян.

— Не печалюсь. Наоборот, не хочу, Ларка настаивает.

— Не вяжи себя! Она хочет привязать тебя до себя, чтоб не поменял лошадь.

— Чего, чего?

— Жену чтоб не поменял. Не раскусил?

— Теперь раскусил.

— Ты говоришь: за вольную жизнь! За свободу то есть. А с законной бабой что за свобода, разве разгуляешься?

— Да не очень-то.

— Хотя я признаю: Ларка красивая, если хочешь — породистая, ну как стюардесса. Яркая, приметная — таких милиция «засекает».

— Она теперь кассирша в аэропорту. Косится, а хрусты подавай. Краля!

— Все одно что стюардесса. В авиации непородистых баб не держат! Зато и на хрусты не скупятся.

— Откуда у нее хрусты? Кассирша в аэропорту, — отрывисто повторил Латков и треснул суставами, сжимая пальцы. Занес кулак, чтобы ударить по столу, и не ударил.

Батаренко сказал:

— Уважаю злых. Мужчина должен быть злым. На таких мир держится. Наш!

— Понимаешь, Сашка, вертится она промеж пижонов летчиков, пижонов курортников. Только и слышишь от нее: рейс, трасса, командир корабля, летчик-миллионер, аэровокзал, штурман, немецкие туристы, английские туристы, чехи, арабы...

— Ревнуешь к изящному окружению?

— Иди ты! Просто противно, как она захлебывается, когда рассказывает... Пузыри пускает от восторга! А меня злоба́ давит, это уж так. От нашего дела нос воротит. А хрусты гони ей!

— Не разменивайся по мелочам, Колян. Размениваться надо крупно. — Батаренко встал, худенький и низкорослый, как подросток, в клетчатой распашонке, и скользящей, плавной походкой подошел к зеркалу в простенке, поглядел на себя. — Конечно, слесарь-водопроводчик — это не пилот реактивного лайнера. Так ведь?

— Ну? Это для вида. Не на зарплату же пьем-живем.

— Мы с тобой трудяги, ты слесарь, я чернорабочий... А когда-то я был классным шоферюгой. Раскусил? — Батаренко продолжал разглядывать свое худощавое, с маленьким ртом, чисто выбритое лицо в шрамах, потом усмехнулся и кивнул в сторону пустой поллитровки. — Горилка подвела, разогнала под уклон, не притормозить... Ну и злой я, спасу нет. Потому и в драки ввязывало бессчетно. Но я, заметь, редко кого бил, это меня били кулаками, некультурно, по морде, а я чаще резал ножичком.

— Писал?

— Правильно, Колян: писал перышком.

— Я тоже завожусь дай боже. Чуть что, злоба́ давит. Пошли?

Латков взял бутылку со стола, хотел сунуть в брючный карман.

— Зачем? — Батаренко поморщился.

Латков качнулся, подмигнул:

— На обмен! Сдадим посуду.

— Не мелочись. Саша Батаренко хоть и разнорабочий на карьере, деньгой располагает, не голяк. А ноне, после скорого, захрустят и у тебя.

Латков поставил бутылку на пол, в угол, и снова подмигнул:

— Значит, есть рубли-хрусты?

— Есть, — сказал Батаренко. — Будут и у тебя.

Они не успели выйти, как хлопнула калитка и по кирпичной дорожке под окном процокали каблуки.

Латков нахмурился, взглянул — не на окно или