Заявление о любви [Катажина Грохоля] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Катажина Грохоля Заявление о любви

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Понедельник напоминал берег ручья, вторник выглядел, словно старый сарай для инструментов, среда была тяжелой, четверг — серым, а пятница — туманной. Суббота подобна готическому костелу. А вот воскресенье было синим. В воскресенье небо становилось безоблачным. Даже если шел дождь, в воскресенье удавалось на мгновение заглянуть за тучи. До чего же там было чудесно!

В воскресенье он помнил, что за тучами скрывается солнце. Луна. Звезды. Воскресенье было святым днем. Воскресенье не разрывало их надвое. Воскресенье соединяло два разделенных тела воедино. Он любил воскресенья. Утренний субботний автобус переносил его из понедельника в воскресенье.

Вся неделя была для него путешествием. С раннего утра в понедельник, когда он просыпался от резкого воя сирены и умывался холодной водой. Мятый кусок хлеба в сумку — и за дело.

В каменоломне он снимал рубаху, старательно складывал ее квадратом и прятал в сумку, но прежде вынимал кусок хлеба да бутылку с водой и ставил у любимого валуна, где всегда была тень, вечная тень и зеленый влажный мох, — вода здесь дольше хранила холод.

Он любил камни.

Они были как живые. Их названий он не знал, но ощущал под киркой нежную мягкость одних, нерешительную хрупкость других, сопротивление и силу темных камней, от удара об которые инструмент трескался, и приходилось как следует потрудиться, чтобы приручить такой валун. Его трогал пронизанный красными жилками мрамор. Он чуть не плакал, когда острая кирка продиралась к мраморному нутру. С тревогой смотрел на лопающиеся скалы. Испуганно — словно в граните таилось сердце из плоти и крови. Он был уверен, что в конце концов из-под кирки покатятся багровые капли, и радовался, что ничего такого пока не произошло. Не было на свете камня, с которым он бы не совладал. Он был лучшим. Полосы, нитки, жилки, тончайшие черточки и широкие линии, пятна и многоцветье, прозрачное и матовое, хрупкое и крепкое, мягкое и твердое — все крошилось под его мощными ударами. Надо любить камень, чтобы не наносить ему лишних ран. Надо знать, где проходит граница, по которой следует легонько ударить — порой сто, тысячу раз, чтобы камень внезапно раскрылся, как огромные врата. Он открывал камни. Такая у него работа. Мелкие кусочки, столь трогательно-беззащитные — ведь их так легко раздробить, — пробуждали в нем грусть и желание спасти их. Он заботливо собирал пораненные, острые осколки и уносил к себе в барак. Они лежали рядом с ним всю ночь, сверкая во тьме. Он почти чувствовал их дыхание, когда тяжелый сон подсекал его мышцы. Лишь оттого, что уже не хватало сил пошевелиться, оттого, что веки смежала тяжкая усталость, он так ни разу и не увидел, как пульсирует их броня. Но знал, что они благодарны ему за спасение от жерновов. Спасение? Так ли?

Острая кирка ранила. Уходила все глубже. Порой мягко и медленно, словно в любимую женщину, неспешно, но сильно и решительно, снова и снова. До самого конца. Кирка вспыхивала в воздухе золотым солнечным бликом и опускалась — в десятый, в сотый раз. Соленые ручейки пота бороздили его загорелую грудь. Поднять, ударить, пробиться, победить. Когда камень раскалывался, он испытывал чисто физическое наслаждение, напряжение сменялось расслаблением. Он откладывал кирку и огрубевшими руками трогал камень, как мужчина, касающийся женщины после любовного акта. Нежно поглаживал ровную кромку, с закрытыми глазами впитывал ее холод. Порой приходилось наносить удары резкие и внезапные, каждый казался последним, и он нетерпеливо откалывал края, словно пес, терзавший грязную тряпку. Однако это не приносило удовлетворения. Раскрытый камень раздражал его тем, что самое интересное уже позади. Но виной тому был он сам. А раскалывавшийся валун стонал эхом металла и, наконец издав последний глухой вздох, открывал беззащитное нутро.

Целыми днями он раскрывал камни. Такая уж работа. Целую неделю он бил, раскалывал, уничтожал, обнажал. Каменную крошку увозили неизвестно куда, но это его уже не касалось.

Он поднимал свою кирку сотни раз в понедельник, вторник, среду… в четверг стиснутые губы обметывало предчувствием радости, от четверга всего несколько часов до пятницы, а в пятницу можно было сказать: завтра я еду. Завтра я еду домой. В воскресенье я буду дома.

Шумный автобус появлялся в субботу, продирался через горы, стеная и отдуваясь. Хрипел мотор, плевался глушитель. Самые дорогие на свете звуки повезут его в субботу домой. На этот раз наверняка. Там его ждала любовь.

Надо обработать отколотый гранитный блок. Он поплевал на ладони и поднял повыше свой кусочек солнца. Вспыхнув, сталь глухо ударила по камню. Мужчина улыбнулся. Он любил трудные задачи. Камень должен поддаться.


Сладковатый вкус его пота ласкал ее грудь, растворялся и проникал под кожу.

Тело подало первый знак. Знак приближения. Первое узнавание происходит до осознания или принятия решения. Это оно говорит «да». Все начинается с легкого беспокойства, там, ниже, ниже… И кожа будто выворачивается наизнанку. Обычно защищенная извечным табу и вдруг обнаженная одним мощным рывком, когда его руки привлекают ее к себе. Словно лопается, разрывается застежка «молния» — и все свободно выплескивается наружу. Итак, сначала кожа.

И уши.

Они становятся слишком большими, слишком. Ты вся превращаешься в слух. Закрученная ушная раковина распрямляется, и каждый звук проникает через ее темные коридоры прямо к перепонке, каждое движение воздуха умножается и повторяется многократно, даже недоговоренность или затаенное дыхание отзываются эхом. Биение сердца возвращается двойными ударами, один накладывается на другой, и ухо начинает жить своей жизнью.

И вкус меняется.

Апельсины наполняют рот оранжевым цветом, и он стекает туда, откуда все начиналось, откуда пришли предвосхищение и согласие. Язык пробует и распознает кусочки мякоти, разделяет волокна, разрывает прозрачную пленку, высвобождая оранжевые капли, лопающиеся под его прикосновением и безмерной сладостью омывающие рот.

Ты пахнешь апельсиновой страстью.

Ноги раздвигаются сами собой, устремляясь навстречу желанию. Начало твоей любви — тебе мало касания другого тела — это волна. Волна нежно омывает нарастающее желание, и вот уже… Но еще рано. Волна обнажает тайник, порабощает, рвется в тоске, а сердце своим потаенным ритмом поддерживает тебя, помогая продержаться еще и еще, изо всех сил спеша тебе на помощь.

Ты дрожишь — вот ангел влажным крылом ласкает твои члены, готовя к наслаждению, безудержному, не подчиняющемуся твоей воле. Тебе больше не скрыть свое желание, оно вырвалось из-под контроля — его уже видно как на ладони, это желание, что она думала утаить, но он принимает этот дар как естественную красоту, воплощение его страсти, не стоит прятаться, ибо, раз пожертвованная, дань вернется к тебе десятикратно в пульсирующем ритме наслаждения. И эта волна все поднимается и несет выше и выше, но ты не знаешь, куда она тебя выбросит. И когда ты уже не в силах об этом думать, потому что сама обращаешься в эту воду, а он — в ее берега, — вот тогда и вспыхивает свет.

И ты уже знаешь, что происходящее подобно распахнутой двери, в которую ты тщетно стучалась многие годы, а она всегда была открыта, надо было лишь войти, и ты знаешь, что эта дверь не чужая — она ведет в твой дом.

Это ей было уже известно. И она терпеливо ждала его все эти месяцы, когда он дробил на камни дни, дни, отмеряемые киркой.

Одинокими ночами ее охватывала безжалостная тоска. Светлевшее на рассвете небо вплывало в спальню, а она, ворочаясь с боку на бок, касалась рукой груди, и кожа обжигала, словно чужая. Она вставала, умывалась холодной водой. Рассвет настигал ее в кухне — она склонялась над дубовыми половицами, которые дважды в неделю оттирала с мылом.

До воскресенья так далеко! Неделя окрашивалась в разные оттенки — понедельник, вторник, среда, четверг, пятница и суббота были бледным белесым рассветом, и лишь воскресенье расщепляло этот свет на все цвета радуги.

Каждое воскресное утро она рождалась заново. Волосы начинали жить своей жизнью. Всю неделю сплетенные в косу, теперь они наконец дышали свободно и, выпущенные на волю, переливались на спине, как лист серебристой жести. Глаза широко распахивались и блестели, подобно капелькам ртути. Плечи несли груз ее уставших рук с особым изяществом, и птицы прерывали полет, изумленные, что подобная женщина ступает по земле. Как легко ноги, в другие дни тянувшие вниз, приближали ее к мужчине ее жизни! Холодный утренний воздух оживлял легкие. Ее переполняла любовь. Любовь к себе, к нему, к автобусу, испорченный глушитель которого служил предвестником его мощных объятий. Так и должно быть. Их жизнь складывалась из воскресений. Как всегда и было. Иначе и быть не могло. Она смирилась с этим так давно, что даже не пыталась роптать на судьбу. Он работал, а она ждала его возвращения.

В субботу он проснулся раньше. Намного раньше. Гранитный блок оказался твердым и поддавался с трудом. Но ведь камень не будет ждать. Поэтому он встал на рассвете и отправился в каменоломню.

На случай, если что-то произойдет — конечно, он ни минуты в это не верил, — он оставил записку. С просьбой передать жене, если вдруг… Никакого «если вдруг» не будет, наверняка не будет на этот раз — гранит поддастся через пару часов, не больше. Записку он писал наспех, всего несколько слов: «Я люблю тебя, дорогая, еще только одна неделя, прости».

Он наверняка успеет вернуться до отхода автобуса. Всего несколько ударов. Он верил в это. Вчера после обеда на граните уже появились трещины. Хотя, возможно, это было лишь заходящее солнце… Но он уверен, что уходит не надолго. Автобус появится только после обеда. Нельзя оставлять этот валун до понедельника. Он его одолеет.


Она смотрела на часы. Стрелки медленно продирались через круг циферблата. Слишком медленно.

И солнце на небосклоне поднимало голову тоже слишком медленно.

Но наконец время пришло. Она набросила на плечи платок — тот, что он так любил, — и приготовилась к выходу.

Отдраенный пол сиял, запах вареной капусты украдкой сочился из большой кастрюли, в духовке ждал кусок мяса, как всегда запеченный к его приезду. Она готова. Закрыв за собой дверь, вышла на улицу.

Она старалась не ускорять шаг. Ноги не слушались, бежали все быстрее, словно бег способен был помочь автобусу и приблизить встречу.

Впереди у нее было целое воскресенье. Воскресенье с возлюбленным. Долгожданное воскресенье. Наконец-то. И глаза ее блестели, будто капельки ртути, а руки не находили места. Кожа розовела. Попадавшиеся по дороге соседи улыбались.

Автобус спускался с гор. День был погожий, и она издалека увидела, как он двигается, — невыносимо медленно для нее. Она терпеливо стояла, то и дело поднимая глаза и поглядывая туда, наверх. Еще мгновение — и он исчезнет за поворотом, а потом появится совсем близко. Кудахтающий автобус возник рядом неожиданно. Сердце ее затрепетало. Она стояла недвижно, и лишь глаза распахивались все шире и всматривались все пристальнее.

К ней приближался мужчина в темной рубашке, которого она видела не раз. Слишком быстро. Она не отводила взгляда от дверей автобуса, но там больше никого не было.

Он протянул ей руку. Молча.

Она взяла маленький листок бумаги и, не читая, сжала в ладони.

Потом отвернулась и пошла домой. Булыжник довел ее до самой двери. Она достала ключ, открыла. Пол сверкал. На плите стояли кастрюли.

Она открыла дверь спальни. Накрахмаленная постель благоухала. Подошла к комоду, выдвинула ящик. И только теперь нежно расправила крошечный клочок бумаги. Она терла его и разглаживала ладонью. А потом положила в правый угол комода, на стопку таких же записок, и закрыла ящик.

Накрыла постель цветным покрывалом.

Снова вошла в кухню и села за стол.

До следующего воскресенья осталось совсем немного. Всего шесть дней.

МОЙ КОТ ПОХУДЕЛ

Ах, доктор, мой кот похудел. Он уже давно такой. Но раньше я из-за этого не очень переживала. В жизни много более важных вещей, чем кот. Кот. Ну и что, что кот? Я думала, с ним все в порядке. У меня есть соседка — ужасная паникерша. Что бы ни случилось, она тут же всем жалуется или совета спрашивает. А ведь каждый в жизни должен сам управляться. Я так считала: ест — хорошо, не ест — ну и пусть не ест, с голоду не сдохнет. Я истерику сразу не закатываю, как Галька. Как-то раз у нее стиральная машина потекла, она сразу панику устроила. Пришлось весь стояк перекрывать. Столько людей без воды осталось из-за какой-то дурацкой стиральной машины! Ну много ли в нее воды входит? Двадцать литров, тридцать? Не больше. Может, даже немного меньше.

Я очень хорошо помню тот случай, потому что Стас (мой муж) вернулся с работы и даже руки не мог помыть. А я не успела картошку залить, которую только перед его приходом почистила. Стас из-за этого ужасно рассердился. На меня, потому что я рядом была. Он разъярился и как дверью хлопнет! Только под утро вернулся. А разве это моя вина, что картошка не была готова, потому что воду отключили? Человек он замотанный, не подумал, из дома ушел. Ну разве я виновата? Нет. Он хороший, просто у него нервы не выдержали.

А кот какой-то грустный стал. Наливаю ему молочка, а он не пьет. Что бы ни было, а молоко всегда должно быть в доме. Стас, мой муж, по утрам пьет кофе с молоком. Не дай Бог, чтобы в доме молока не оказалось. Однажды так вышло — я этот день на всю жизнь запомнила. Стас ведь много работает, нервы у него иногда сдают. Психанул он в то утро, когда я ему кофе без молока подала. Нет, вы не подумайте, он вовсе не злой человек.

Так вот, молоко у нас всегда есть в доме, и утром я его коту наливаю. Раньше он всегда его пил, а теперь перестал — в последнее время я из мисочки простоквашу выливаю. Вот уже пятый день. А утром сегодня смотрю, он такой тощий, словно совсем исхудал. Я тоже хороша, раньше внимания не обратила. Даже сестре говорю, посмотри, как наш Пятнашка похудел. Стасу и заикнуться об этом не могла, он бы сразу рассердился.

Как-то, когда котенок еще совсем крошечный был, я Стасу сказала, видишь, какой он маленький, а Стас в ответ: какого черта кота домой притащила? И вообще, если кот для меня важнее, он уйдет. И ушел. Я не говорю, что мужчина выпить не может. Выпить — не грех.

Ясное дело, он работает. Я не осуждаю. И не обижаюсь. Но я так огорчилась, доктор! Пятнашка, правда, маленький тогда был. Вечером Стас рассвирепевший вернулся, разгромил все в прихожей. Хорошо, я вовремя успела Пятнашку схватить и на кухню отнести. Он совсем другим становится, когда выпьет. Стас то есть, не кот. Коты — спокойные существа. Милые, пушистые! А Стас, как напьется, так норовит кота ногой пнуть. Говорит, он заразу в постель приносит. Какая зараза? Ему бы таким чистым быть, как наш ненаглядный Пятнашка. Его ни разу никто грязным-то не видел. А Стас в грязных башмаках на койку заваливается. Я даже себе другой диван стала раскладывать. Только осторожно, чтобы его не обидеть, — он сразу кричать начинает. Что кричит? Да разное, иногда даже плохими словами ругается. Так кричит он оттого, что одинокий, ведь я предпочитаю одна спать, разлюбила его. Говорю ему: я тебя люблю, Стасик, только у меня так страшно живот болит, не хочу тебе спать мешать. Он вроде успокоится, а вроде и нет. Самое главное — его не нервировать, потому что нервный, он собой не владеет. Я потом жалею, что его расстроила, да так, что у него нервы сдали. Если бы я не отворачивалась, ничего бы не случалось. Не то чтобы часто так происходило. Иногда бывало. Стас мой хороший, доктор. Но я что-то разболталась. Вы еще подумаете, будто я на него жалуюсь. А я не жалуюсь. Упаси Бог! Человек сам во всем виноват. А надо радоваться каждому мгновению, жизнь такая короткая.

Когда я Пятнашку в подвале увидела, он крошечный был. Я даже вскрикнула. Он больше на крысу был похож, доктор. Вдруг он запищал, и я решила: нет, не крысенок. Подхожу и вижу — маленький котеночек. Я ведро с углем поставила, взяла его, он меня даже не оцарапал. Отнесла его домой, чтобы не убежал, а потом быстренько за углем вернулась. Нагрела воды, искупала его хорошенько. Он маленький был, не вырывался. И тощий такой, как сейчас. Молока ему согрела, молоко-то у меня всегда есть. А он даже его пить не хотел. Спрятала его перед приходом Стаса, хотела позже сказать, что у нас теперь кот будет. Но Пятнашка замяукал. Стас разнервничался, стал кричать, чтобы никаких животных в доме не было. Стыд как кричал, но я ему твердо сказала: кота не выброшу, его мне Господь послал.

Тихо, тихо, маленький. Доктор тебя только посмотрит. Вы ему тут не надавливайте, у него, наверное, ребра сломаны. Я уже говорила, пихнул он его. Это весной было. Случайно ему под ноги попался. Кот то есть. Стас его нечаянно ботинком задел. Пятнашка лежал потом, даже не шевелился. Я уж думала — конец ему. Но выздоровел. Кот — сильное животное. Когда я его принесла, Стас говорил: либо я, либо кот. Я, кажется, впервые в жизни ему возразила: нет, Стас, говорю, детей у нас нет, а я целыми днями тебя жду. Конечно, я ничего против не имею, мне в радость тебя ждать, но я всегда одна, людей не вижу, буду хоть о котенке заботиться. Он на это обиделся, не стал обедать, пошел с друзьями пиво пить. Вот тоже беда — друзья его. Ты с котом не соревнуйся, я ему так сразу и сказала, это неумно. Я твоя жена уже столько лет, у нас всегда все так, как ты скажешь, ты глава семьи, но котенок останется. А он ушел. Я думала, что он, Стас, значит, привыкнет. Понемножку, потихоньку понравятся они друг другу. Ведь мой Пятнашка — такое милое животное. Пятнашка — потому, что вот тут, видите, доктор, на брюшке и на спинке сзади у него пятнышки такие бурые. Странно, да? Необычно. Так вот, хороший он был. Ни разу меня не оцарапал. Шерстка у него мягкая стала. А сколько я его гладила и прижимала к себе, пока Стас на работе был! Пятнашка ходил за мной по пятам, а вечером укладывался у печки, будто прятался. Только на ночь ко мне приходил, когда Стас дома не ночевал. И вот так ложился у моей шеи. Разве котеночек может человека чем-то заразить?

Я даже стала себя лучше чувствовать, а то раньше на боль в руке жаловалась. От погоды она у меня ныла. Вот здесь, с этой стороны, и выше. Особенно перед дождем болела. Я когда-то упала и страшно ударилась о печку. Стас меня толкнул. Его как раз в тот день из столярной мастерской, где он тогда работал, уволили. Пришел пьяный. Не понимал, что делает. Трудно мне было одной рукой все в доме делать. Его порой угрызения совести мучили. А потом кричал, что я притворяюсь, будто у меня болит, хочу его, извиняюсь за выражение, доктор, негодяем выставить. Тогда я стала делать вид, будто мне не больно. Человек ведь прощать должен, не быть злопамятным. Если не мужа прощать, то кого же? Кота?

Но поскольку рука у меня болела, тяжелее мне стало домашнюю работу делать. А Стасу больше нравилось, чтобы я улыбалась. Понятно. Но с тех пор, как у меня Пятнашка появился, легче стало мне и на душе лучше. Человеку нужно о ком-то заботиться. Если бы у меня дети были, может, я к Пятнашке по-другому бы отнеслась.

Забеременела я сразу после свадьбы. Стас даже не обрадовался. Наверное, ему не очень хотелось, чтобы его жена сразу с животом была. Да и забот у него много тогда было. Только что работу потерял. Я два года ждала, доктор, надеялась, что он изменится, нужно было дать ему время. А Стас после работы взвинченный приходил. Ну и пил. Мне-то уже тяжело было уголь носить, да разве можно было его просить, он целыми днями на заработках. Только он голос повысил, я в подвал спустилась, а на лестнице оступилась и прямо на живот упала. Больше я уже не могла забеременеть.

Только после этого случая поняла, что ему небезразлично было. Пил беспробудно всю неделю, соседки рассказывали. Я-то в больнице лежала, еле спасли меня. А он, бедный, пил с горя, оттого, доктор, что я детей иметь не смогу. Что ему еще оставалось? Но меня не бросил. Хотя разве это семья — без детей?

Вы его, доктор, так сильно не прижимайте. Он беспокойным становится. Нет, я его не смогу держать, у меня пальцы плохо сгибаются. Может, вы ему укольчик обезболивающий сделаете? Жаль смотреть, как он мучается. Такая сиротская доля! Ничего не понимает, только мяучит. Не плачь, не плачь, доктор тебе поможет. Кто бы человеку помог! А руку-то я порезала. И с тех пор пальцы хуже действуют. Только вот так могу согнуть. Сильнее не получается. Это из-за Пятнашки как раз случилось. Я мясо резала, а котик мяукал и мяукал. Стас разозлился, нож схватил и на Пятнашку замахнулся. Кот под шкаф спрятался, в узенькую щелочку забился, да так, что вылезти потом не мог. Я говорю: Стас, ты что, спятил, кот ведь глупенький. Тогда Стас на меня замахнулся. Я знаю, он не хотел мне вреда причинить, разве только слегка припугнуть. Я нож-то выхватила — он острый — да пальцы и поранила. Стас, как кровь увидел, отскочил, побелел весь. Мужчины вообще вида крови не могут выносить. Едва сознание не потерял. Вызвали «скорую», в больнице мне швы наложили, но пальцы так малоподвижными и остались. Говорят — контрактура.

Бог мой, сколько Стас у меня прощения просил, как дома было спокойно! Он другой стал, хороший. А человек ведь стыдится быть хорошим. Жизнь у нас наладилась. Я ему только сказала: ты руку на Пятнашку больше не поднимай.

Нет, эта лапка у него давно такая. С самого начала. Как-то раз он со Стасом оставался и из окна выпал. Ясное дело, мужчина не досмотрит. А кот есть кот. Упал на четыре лапы. Намаялась я с ним! В больницу на Гороховскую ночью ездила. Лапка у него такая странная стала. Ночью его повезла. Стою на остановке, а там ночью очень неприятно находиться. Так вот, пришлось мне с Пятнашкой ехать — страдает ведь животное. Кто же о нем позаботится, кроме меня? С тех пор он прихрамывает. Лапку подволакивает.

Только вот исхудал он совсем. Я ему все самое хорошее покупать стала. Вот немножко сэкономлю — печеночки ему сварю. Но он все равно вялый. Пожалуйста, доктор, сделайте что-нибудь. У него, кроме меня, никого нет. А я ума не приложу, что с ним такое.

Я от Стаса ушла, и котик ожил — ну после того случая, когда Стас ему хвост отрезал. Я поняла, что жестоко ошиблась в жизни. Человек должен быть добрым к животным, они слабые, в нашей заботе нуждаются. Впрочем, я ему сказала: не смей больше его обижать. А он, Стас, значит, говорит, что коту дверью хвост прищемило. Ну как дверью можно было прищемить, доктор? Быть не могло. Дверь на кухню у нас всегда открыта и табуреточкой придерживается. В ванной дверь не захлопывается. А в комнату он не входит, когда Стас дома. Какая дверь могла ему хвост прищемить? Стекло должно было бы разбиться, чтобы хвост ему отрезать.

В жизни нельзя так ошибаться, как я ошиблась. Так ведь я Стаса любила, он совсем не злой был. Но за Пятнашку я в ответе. Не могу позволить, чтобы кот страдал. И сказала Стасу: между нами все кончено. Он в ответ засмеялся: куда ты, мол, пойдешь. А я собрала чемодан, Пятнашку взяла и к сестре пошла. Она мне каморку за кухней отвела. И работу я нашла, хоть это и нелегко. В столовой. Готовить-то, доктор, я умею. Стас безразличный был, что жирно, что постно, что солено — ему все равно. Телятину готовлю великолепную, чесноку еще добавлю, как положено. А Стас не любил, чтобы запах был. Вкусный супчик дорогой сестрице по воскресеньям делаю — ее семья не нарадуется. Сметанкой заправляю, не «Кнорром» каким-нибудь, извиняюсь за выражение. И второго готовить не нужно. Вот только котеночек мой похудел, доктор. Может, он по дому тоскует? Правду говорят, что животные к месту привязываются? Но я туда вернуться не могу.

Ведь кот, доктор, не человек. Ему любовь нужна.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

С каждым годом он все медленнее поднимался по лестнице, но лишь сегодня осознал это. Только четвертый этаж, а ему уже нужно отдохнуть. Когда-то он перескакивал через ступеньки. Но на лифте он не поедет, нет. Между прочим, доктор рекомендовал ходить пешком. Это хорошая гимнастика для сердца. Сердце! Интересно, одышка — из-за сердца? Он всегда заботился о своем здоровье. Когда ему исполнилось сорок, он бросил курить. И уговорил бросить Марию.

— Если уж нам все равно стареть вместе, давай будем это делать с пользой для здоровья, — пошутил он однажды вечером и на следующий день просто не купил сигареты. Ему поначалу пришлось нелегко, а Мария рассталась с вредной привычкой без труда. Женщины всегда были сильнее мужчин.

Перед тем как вставить ключ в замок, он позвонил. Он всегда так давал Марии знать, что возвращается, а она ждала его в прихожей или в дверях кухни. Это был их ритуал, выработанный за тридцать два года совместной жизни. Немногие пары могут похвастаться таким стажем. Они могли. И это, без ложной скромности, его заслуга. Он знал, что семейные традиции очень важны, что нужно поддерживать сложившийся порядок вещей. То постоянное, неизменное, что превращает квартиру в дом.

Он знал, что должен думать о том, как сохранить брак. Нужно приложить немало усилий, чтобы остаться вместе.

Дверь открылась с легким скрипом. Он не заметил этого утром, когда уходил. Надо обязательно смазать петли. Он повесил шляпу и окинул взглядом пустую прихожую.

— Мария! — позвал он.

Впервые за тридцать два года он не услышал ответа.

Невероятно. Мария ушла. Ушла, хотя прекрасно знала, когда он возвращается. За все эти годы он опоздал домой только два раза, и то каждый раз предупреждал ее, что задержится. И никогда еще не было такого, чтобы она не вышла ему навстречу. Кроме тех недель, которые провела в больнице. Но с этим он ничего не мог сделать.

Он повесил плащ на вешалку, зашел в ванную комнату и тщательно вымыл руки. Внимательно посмотрел в зеркало над раковиной. Нет, в самом деле, выглядел он неплохо. Лысина, правда, с каждым годом становилась все больше, но многие его приятели — те, что еще живы, конечно, — уже совсем облысели. Ему удалось не обзавестись животиком. И это потому, что он постоянно объяснял Марии, какая диета показана людям их возраста. Он всегда должен был думать обо всем. Но ведь так Мария чувствовала, что он о ней заботится, а он мог дать ей самое ценное, что у него было, — себя.

Зачем и куда ушла Мария? Такого еще не бывало. Они должны будут вечером сесть и поговорить о том, чего ждут друг от друга. Он скажет, что почувствовал, войдя в пустой дом. Всегда все можно начать сначала. Он знал, что разговор о чувствах — самое важное в жизни каждой супружеской пары. Как мало людей придают этому значение! И, без ложной скромности, он был, пожалуй, в числе немногих мужчин, которые не стеснялись об этом говорить. Совсем наоборот, он считал, что именно это и делает его настоящим мужчиной.

Тридцать два года назад он решился изменить свою жизнь. Когда познакомился с Марией. И пообещал себе, что брак с Марией он сохранит.

Он погасил свет и вошел в кухню. Чисто и аккуратно.

И все-таки… Он не мог ошибиться: что-то случилось! Мария оставила вариться картошку. Вода булькала; он потыкал картофелину вилкой — еще твердая. Видимо, Мария ушла недавно. Он должен будет ей об этом сказать. Что за легкомыслие! Но на Марию это совсем не похоже. Видно, произошло что-то серьезное.

Он отодвинул стул и тяжело сел. Что он мог упустить? Мария была в его жизни всем. Он сказал ей об этом и пообещал, что так будет всегда. И ей не в чем его упрекнуть.

Подперев голову руками, он рассматривал клеточки скатерти. Неужели он что-то сделал не так? Он ведь с самого начала знал, что будет счастлив, лишь если сделает счастливой Марию. И у нее было все, что нужно для счастья.

Картошка бурлила в кастрюле, окно в кухне запотело.

Мария. Его единственная любовь. У нее тоже запотели очки, когда он увидел ее в первый раз. Она сняла их, чтобы протереть краешком юбки, и тогда он рассмотрел в ее глазах васильки. Она протянула ему руку и сказала: «Мария. Не Марыся, Майка, Марыля. Мария».

Так и осталось.

Он знал, что встреча с ней изменит его жизнь. Терпеливо добивался этой гордой хрупкой девушки. Он сразу понял: она — или никто. Что же изменилось за эти годы? Когда что-то начало разрушаться? Только сейчас он осознал, что уже давно не видел на лице Марии улыбки, а ведь раньше она так часто смеялась. Ее смех разносился в воздухе, как запах ландышей. Мир казался лучше, и сам он был лучше благодаря ей. Почему ее сейчас нет? Почему ее нет в такой важный для него день?

Сегодня ему сказали, что он раньше выйдет на пенсию. Пенсия… Какое страшное слово. Будто смерть. Или конец. На покой… Зато теперь они смогут больше времени посвящать друг другу. У него будет больше времени для Марии. Может, они даже поедут куда-нибудь? А может, вообще начнут путешествовать? Когда-то они об этом мечтали. Но все не получалось.

Он встал и вытащил из коробка спичку. От маленького оранжевого огонька конфорка загорелась. Он поставил сковородку, отрезал кусочек масла. Мария поджарила бы на растительном, так полезнее, но сегодня он мог позволить себе немного роскоши. Бросил масло на тефлон, оно зашипело. Он приподнял крышку сотейника. Котлеты? Давненько не было котлет. Они не особенно полезны, но он же понимает… справа с петрушкой, слева с чесноком. Нет, он подождет Марию, не станет есть один. Он выключил газ, масло медленно плавилось на теплом тефлоне.

Картошка вот-вот будет готова. Ну что ж, можно сначала выпить кофе. Он поставил кипятить воду, достал голубую чашку мейсенского фарфора. Мелочи важны. Жизнь состоит из мелочей.

Для него жизнь состояла из Марии. Работать для Марии. Возвращаться к Марии. Быть с Марией. Говорить с Марией. Мужчина, которого дома не ждет любящая женщина, — никто, он все равно что мертв. Кому это понимать, как не ему. Он знает этих красивых мужчин с пустыми домами, с женщинами в других домах. Мужчин, не ограниченных в средствах, но при этом бедных и одиноких, потому что им некуда возвращаться. К счастью, к нему это не относится.

Мария всегда брала для котлет полкилограмма фарша. Половину делала с петрушкой, половину с чесноком. Он не терпел однообразия. Как же несчастны эти вечно уставшие работающие женщины с набухшими венами на руках, женщины, которым приходится все выходные готовить обед на целую неделю вперед! Сразу после свадьбы он объяснил Марии, что самое важное — это компромисс. И она уволилась. Он очень этого хотел, и в конце концов она тоже захотела. Если женщина совьет настоящее гнездышко, мужчина никогда никуда не уйдет.

Он наполнил чашку с кофе кипятком и слил из кастрюли воду. Он терпеть не мог растворимый кофе, но не включать же кофеварку для себя одного!

Мария наверняка вот-вот вернется.

Он один в кухне. Как же давно он не сидел тут с Марией! А ведь им всегда было хорошо вместе. Они даже ограничили свой и без того небольшой круг общения. Люди нарушали ритм их жизни, доставляли слишком много хлопот. Например, Роберт с женой. Когда они решили развестись, разумнее всего было не принимать чью-то сторону, не вмешиваться. Честно говоря, с самого начала общение с этой парой влияло на их брак отрицательно. Главное — все взвесить. Дружба дружбой, но нельзя же рисковать собственной семьей. Он помнит долгую беседу с Марией на эту тему. Этот разговор расставил все по местам, их жизнь — это одно, жизнь Роберта и его жены — совсем другое. Он терпеливо объяснял, что их брак важнее, чем люди, которые появляются рядом и исчезают.

Он почти забыл об этой истории с Робертом. А ведь несколько раз, еще до развода, Роберт ссорился с женой в их присутствии. Какая бестактность! Как будто интеллигентные люди не могут все решить интеллигентно. Он ни разу не ссорился с Марией. Все вопросы они обсуждали своевременно. И тогда они оба признали, что контакты с этими людьми нужно свести к минимуму.

Впрочем, они всегда были самодостаточны. Могли разговаривать часами и не наскучить друг другу. Все эти годы он смотрел на нее с неизменной любовью. Пусть углубляются морщинки вокруг губ и глаз — для него она всегда будет той самой девушкой в запотевших очках. Ее васильковые глаза поблекли, но он не переставал любить ее. И она знала об этом. Она не работала, это правда. Но он обеспечил ей жизнь на достойном уровне. Никогда ей не приходилось ждать получки или выпрашивать у него новое платье или туфли. У нее было все, чего бы она ни пожелала. А самое главное — она была разумна в своих желаниях. И конечно, обеспечена на случай, если, не дай Бог, он…

Вообще-то в глубине души он надеялся, что уйдет раньше Марии. Он застраховал свою жизнь, и Марии не придется ни о чем беспокоиться, если она останется одна. Он все предусмотрел. Мужчина должен нести ответственность за любимую женщину.

Мария… Кроткая и добрая Мария… Они приноровились друг к другу почти сразу. Впрочем, Мария всегда легко поддавалась влиянию. Глупая мелодрама могла вызвать у нее море слез. Он объяснял, что людей определенного уровня не должны волновать подобные глупости. В конце концов всегда можно найти более интересные передачи, например по психологии. Он помогал ей понять и оценить мир. Мария стала уравновешеннее благодаря его стараниям. Он вернул ей душевное спокойствие.

Никогда в их доме не было и следа беспорядка. Он объяснил ей, что не желает просыпаться в квартире, где в раковине стоят не вымытые со вчерашнего дня чашки. И никогда женские вещи не были разбросаны по углам. Свои чувства можно выразить иначе, вовсе не обязательно срывать с женщины одежду в тот момент, когда она меньше всего этого ожидает.

Да, чашки… Но ведь достаточно однажды поступиться принципами — больше никогда к ним не вернуться. Сегодня чашка, завтра две, послезавтра посуда после обеда… это так же, как с этими вредными фильмами. Вроде бы и ничего, а какой-то яд все-таки в мозг проникает. Какой-то обман. Жизнь намного интереснее, чем фильмы. Потом и вовсе теряешь контакт с близким человеком, и к черту все понимание. И Мария это поняла. Все меньше их разделяло.

Какой была их жизнь? Ксендз, который их венчал, сказал: «Пусть красота доброй жены…» Это была правда. Мария была доброй. Без всякого сомнения, она — лучшее, что было в его жизни. Хотя сначала — он должен это объективно признать — ей было далеко до умеренности, которой потом так завидовали его друзья. Друзья. Ну что ж. Дом — это крепость, и нужно охранять его от дурного влияния. Одни приятели совсем опустились, другие обзавелись новыми семьями. Его с Марией взгляды на эти вопросы были одинаково традиционны. Постоянство — вот что было для них важнее всего.

Если хочешь сохранить свой дом, нужно оградить его от внешнего мира. Вокруг столько зла. Достаточно открыть журнал или газету. Семья будет крепкой, если ее окружают крепкие семьи. А сколько их, таких же прочных, как его брак? И разве не он уберег его?

Кофе остыл. Он настолько погрузился в свои мысли, что забыл о чашке, а ведь он терпеть не мог холодный кофе. Разве что-то в их отношениях было не так? И когда это началось?

Они пережили тяжелые времена вместе. Когда Мария сказала, что беременна, он старался радоваться, хотя видел, что дети делают с браком. Женщины перестают быть женами, а становятся только матерями. Но Мария была так счастлива.

Когда он увидел ее в кухне на полу, без сознания, всю в крови, около еще влажной белой занавески и перевернувшейся табуретки, то подумал, что сойдет с ума от боли. Но он был с ней все время, в машине «скорой помощи» и в больнице. Везде. Кроме операционной, куда Марию увезли сразу же.

Марии было тяжело вернуться к нормальной жизни. Примириться с мыслью, что у них никогда не будет детей. Она плакала целыми днями. Только после того, как он ей объяснил, что не переживает, а на самом деле даже рад, Мария перестала плакать. А он не променял бы ее на самого чудесного ребенка на свете, даже на мальчика, который носил бы его фамилию. С тех пор он не видел, чтобы Мария плакала. Не странно ли, что он осознал это только сейчас?

Он хорошо помнит, как боялся тогда за Марию. Стоя под дверью операционной, молился за нее, не за ребенка. Этот ребенок. Прошло уже столько лет, а он не может думать о нем иначе. Этот ребенок умер… Он больше не хотел иметь детей. Когда к нему вышел врач и сказал, что нужно дать согласие на операцию, потому что беременность осложнилась опухолью, кистевым заносом, — он все подписал, не сомневаясь ни секунды. Он сделал бы что угодно, лишь бы спасти жизнь Марии. И только в машине «скорой» беспомощно шептал: «Мария, нет, пожалуйста, подожди». Единственный раз он потерял самообладание.

Его любовь была вечной, как трава. Она не основывалась на мимолетной страсти или похоти. Она была потребностью сердца, и он никогда не забывал об этом. Конечно, страсть между ними тоже была. Они ведь занимались любовью, хотя ни он, ни Мария не были из числа тех, кто при этом непристойно дышит или стонет. Но ладони Марии были нежными, как тайна ее лона, от ее прикосновений сердце его таяло и он забывался. Он целовал ее нежно и окутывал собой в любовном ритме, заботясь, чтобы ей всегда было хорошо.

А ведь их жизнь сложилась удачно. Они были хорошей супружеской парой. Лучшей из тех, что он знал. Знакомые расходились и сходились, изменяли и прощали, ссорились и мирились — лишь у них все было неизменно.


Нет, видно, на самом деле что-то было не в порядке. Не случайно Марии сегодня нет. Может, так она хотела что-то дать ему понять? Они, правда, могли бы об этом поговорить. Еще много лет назад он убедил ее, что только беседа… Что их брак уцелеет, если они будут доверять друг другу. Но… Мария действительно в последнее время была другой. Что-то в ней менялось. Может, он недостаточно проявлял свои чувства? А если она боится, что муж уже не любит ее? Они оба постарели, но ведь прекрасные моменты могут ждать их впереди. Теперь у них будет больше времени друг для друга. Они куда-нибудь поедут… Путешествие, которое долго откладывалось, наконец станет возможным. Он что-то упустил… Мария всегда ждала его с горячим обедом, а потом… Ну да, потом она мыла посуду, он же отдыхал после работы, затем… Дома всегда находились дела, впрочем, он часто приносил работу домой. Законы так быстро менялись, нужно было оставаться в курсе. Сейчас бухгалтерия — не то, что раньше… Но важнее всего было поддерживать жизнь на соответствующем уровне. Чтобы у Марии всегда было то, чего она хочет…

Но когда же что-то изменилось? Они вели довольно уединенную жизнь, но ведь они были вместе. И Марию всегда это устраивало. Тогда что же? Вряд ли дело тут в детях, дети бы уже выпорхнули из гнезда, и они точно так же остались бы одинокой стареющей парой… После свадьбы они определили свои приоритеты и не изменяли их в последующие годы… А может… может, он не должен был соглашаться на?.. Да! Никогда не должен был соглашаться, чтобы Мария была, как хотела, Марией. В этом не было ни нежности, ни интимности, а ведь именно это он хотел дать Марии. Это нужно исправить. Теперь все будет по-другому. Сколько же раз он хотел назвать ее Марысей, Марылькой, Марысенькой, но всегда помнил ее тон: «Мария, не Марыся, Майка, Марыля. Мария». Как он мог на это согласиться? Ведь эта ее фраза так серьезно повлияла на их жизнь!

Он вылил холодный кофе и сполоснул чашку. Взял полотенце, тщательно вытер чашку и поставил в шкаф. Даже перестал думать о еде.

Нужно отдохнуть.

Он вошел в спальню.

Под одеялом, повернувшись к нему спиной, лежала Мария. Сердце кольнуло в груди. Он испугался, что потеряет сознание. Мария! Господи, она умерла!

Он бросился к кровати и хрипло зашептал:

— Господи, нет, Господи, нет!

Мария шевельнулась и поднесла руку ко лбу.

— Я уснула? — спросила она, а ее голос разнесся по комнате запахом ландышей. Слава Богу!

Он потом скажет ей, как себя чувствовал, увидев, что она не ждет его. Сейчас его заботили более важные вещи. Сердце успокаивалось. Он начал говорить:

— Я все понял. Мария, это все можно исправить. Мы начнем сначала. Вся жизнь впереди. И я не буду тебя называть Мария, я не согласен, я буду называть тебя так, как всегда хотел, а ты мне этого не позволяла столько лет, столько лет, — шептал он. — Марыся, Марысенька моя. Мы все изменим. Ты будешь самой счастливой женщиной на земле. Я так тебя люблю, Марыся, — повторял он с наслаждением уменьшительную форму ее имени — никогда у него не хватало смелости так назвать Марию.

Он услышал всхлипывания и, успокаивая, положил руку ей на голову. Он был растроган до глубины души. Все можно начать сначала. Пусть плачет, пусть она наконец поплачет при нем.

Мария сбросила его руку.

Долю секунды он видел ее лицо. Но должно было пройти время, пока он понял, что Мария не плакала. Мария смеялась. И прежде чем она успела закрыть лицо руками, в глаза ему бросилась незнакомая улыбка, тронувшая ее губы.

ЗАЯВЛЕНИЕ О ЛЮБВИ

…В Дисциплинарный отдел районного суда я обращаюсь в связи с делом рег. номер 1328/01 по вопросу о нарушении правил дорожного движения.

…числа …месяца 01 г. полиция потребовала у меня документы с целью оштрафовать за неправильную парковку автомобиля марки… На квитанции о штрафе я поставил крестиктакая у меня подпись. Полицейский заявил, что раз так, он передает дело в Коллегию по правонарушениям, и, похоже, слово сдержал. Заявляю, что я не собирался никого оскорблять, а уж тем более представителя местных властей…

Она подняла глаза на мужчину. Тот улыбался.

— Это шутка? — спросила она резко.

Она на работе, и у нее нет времени на глупые шутки.

— Нет, что вы, — вежливо ответил мужчина, но глаза его продолжали улыбаться. — Я прилагаю соответствующие документы, образец подписи из банка и так далее.

Она сжала правую руку в кулак. Она не верила ни единому слову. Но раз человеку хочется вытворять такое… Она злилась на себя, что вообще заговорила с ним, стала расспрашивать. Думать — не ее дело. Ее дело — перепечатывать.

— Пожалуйста, присядьте и подождите.

Она положила руки на клавиатуру, и из-под пальцев поплыли слова, обращенные к районному суду в связи с делом per. номер 1328/01. Она нажала кнопку «Печать» и только после этого вновь взглянула на мужчину.

Небольшого роста. Чуть выше ее. Надень она туфли на каблуках, ему было бы неловко идти с ней по улице. Надо же — у него красивые волосы. Густые. Такие густые, что, если запустить в них пальцы, как показывают в кино, он бы, наверное, даже не почувствовал. Сколько времени ему приходится проводить у парикмахера? Хорошо пострижен, не слишком длинно, не слишком коротко. И руки красивые. Она это сразу заметила, еще когда он протянул ей свои каракули. Прекрасные мужские руки, ухоженные и крепкие.

Запищал принтер.

Она что, совсем спятила — думать о таких вещах? Ей, похоже, нечего делать. Даже не поинтересовалась, сколько нужно экземпляров. Что с ней такое происходит?

— В двух экземплярах, будьте добры.

Она будет добра. Иначе зачем она здесь сидит?

— Двадцать злотых, — сообщила она подчеркнуто вежливым тоном.

Это клиент, а она здесь работает. Надо об этом помнить. Что-то особенное, видно, витает в воздухе, если она забылась.

— Спасибо. — Мужчина поднялся и положил деньги рядом с компьютером.

— Счет?

— Нет, не надо.

Когда онапротягивала ему страницы, их ладони на мгновение соприкоснулись. Она замерла, но через несколько секунд он уже был на пороге.

Его «до свидания» осталось без ответа, дверь закрылась. Только тогда она заметила, что сидит, затаив дыхание. Она встала, и ей показалось, что ноги не слушаются. Никогда, никогда в жизни с ней не случалось ничего подобного. Такая реакция на совершенно постороннего мужчину! Может, дело в погоде? Небось давление упало. И жуткая духота. Со вчерашнего дня небо затянуто серыми тучами, будет дождь.

Она открыла окно и вдохнула полной грудью. Ноябрь — и такая теплынь! Она бездумно смотрела на улицу, хотя работы было полно. К завтрашнему дню надо закончить перепечатку диплома — вот он выходит из подъезда, есть в нем что-то, привлекающее внимание, а ведь невысокие мужчины обычно некрасивы — да еще два коротких заявления в жилищный кооператив. Боже, он остановился и поднял голову!

Она будто ошпаренная отскочила от окна. Заметил или нет? Какой позор!

Села за компьютер и принялась ловко выстукивать фразу за фразой. Какое счастье, что в свое время она окончила курсы машинописи! Здесь ее наверняка никто не станет искать. Можно начать все сначала.

Подаю заявление на развод по вине моего мужа Иренея Д., сына Юзефа и Михалины, который, несмотря на то что женат на мне уже много лет, не выполняет своих обязанностей, вследствие чего возник постоянный и длительный разлад супружеских отношений, чему я, высокий суд, имею доказательства, которые готова представить высокому суду, потому что это такой подлец и лентяй, разве что суд ему напомнит, что у нас ведь дети, тогда, может, он одумается, высокий суд…

Она взглянула на экран и еще раз перечитала странное заявление. Сразу видно, что эта женщина не хочет разводиться! И суду вместе с Иренеем Д. обеспечен цирк по полной программе. За каким чертом она интересуется чужой жизнью? Нет! Нет и еще раз нет. Здесь МАШИНОПИСНОЕ БЮРО. Не более того.

Почему женщины не могут смириться с тем, что их больше не любят?

Она давно смирилась. От угасания любви нет лекарств. Можно лишь уйти. Попытаться забыть. Перестать жить иллюзиями. Прекратить себя обманывать. Вставать утром, в одиночестве завтракать. Работать. Не думать о глупостях. Не ждать. Так, как она.

Это ее сбило с толку заявление по поводу неправильной парковки.

Она давно пыталась обрести покой и, в сущности, смирилась со своим одиночеством. Возвращалась домой поздно, по дороге покупала что-нибудь поесть, принимала душ и надевала длинное домашнее платье из тонкого бархата. В нем она была как дама из другой эпохи. Распускала длинные волосы, которые целый день были стянуты в узел, и не могла не признать: в такие моменты она выглядела, словно… словно… женщина. Да, может, и некрасивая, но безусловно интересная. Она садилась в кресло, поджимала ноги и включала Бреговича. Тихая музыка разглаживала ее лицо, и она читала почти до полуночи. Книги были для нее всем. Она путешествовала. Бывала в местах, о которых могла лишь мечтать. Оплакивала чужие несчастья, не стыдясь слез, порой смеялась, заглушая Стинга. А утром просыпалась и вновь стягивала волосы в тугой узел на затылке, надевала скрывавшее фигуру прямое черное или бежевое платье. Так держать!

Утро следующего дня было не похоже на другие. Уже собравшись выйти, она задумчиво остановилась перед зеркалом у самой двери и вдруг одним движением выдернула шпильку. Волосы рассыпались по плечам. Так явно более… привлекательно. Зачем, собственно, она убирает волосы? Им надо отдыхать. Почему бы не сегодня?

В тот день помещение машинописного бюро показалось ей еще более мрачным. А ведь она проводит здесь половину жизни! Никогда не замечала, что стены тут голые и строгие да попросту грустные. А если поставить на окно какие-нибудь цветы… Или, может, не на окно, а у кресла? Там, в углу? Наверняка стало бы уютнее…

К чему забивать себе голову такими вещами? Сегодня у нее и в самом деле много работы. Она включила компьютер, на экране расцвели новые слова:

В связи с вышесказанным убедительно прошу повторно рассмотреть…

Было начало пятого, когда она взглянула на часы в нижнем углу экрана. Как хорошо, что не пришла жена Иренея Д., — заявление еще не готово.

Она откинула голову — болел затылок, да и вообще все как-то… В этот момент скрипнула дверь — и на пороге появился Он.

Одной рукой она подхватила волосы, мгновенно собрав их в тугой пучок, другую опустила в сумку в поисках шпильки. И снова разозлилась на себя: что за дурацкая идея! Она подколола волосы на затылке, а он все стоял и невозмутимо ее рассматривал. Это продолжалось целую вечность.

— Добрый день, — сказал он. — Я, собственно…

— Слушаю. — Она быстро взяла себя в руки, и взгляд ее стал твердым.

— …хотел пригласить вас на чашечку кофе. — Он не улыбался, как вчера, был напряжен.

— Большое спасибо, — ответила она официальным тоном. — Во-первых, я не пью кофе, во-вторых, не имею привычки встречаться с клиентами, а в-третьих, у меня много работы. У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

Мужчина слегка нахмурился, а может, ей просто показалось.

— Что ж, прошу прощения, — произнес он, а она вновь положила пальцы на клавиатуру.

Дверь хлопнула. Она, не поднимая головы, разглядывала часы в нижнем углу экрана. Минута, две, три… Теперь он выходит из подъезда, внимание: ни в коем случае не подходить к окну. Как по-дурацки она себя вела, затем эти объяснения: «Во-первых… во-вторых…»

Она злилась. Злилась на себя. Ей не следует… Да еще эти волосы… Надо перестать заниматься самообманом. Просто она надеялась, что увидит его снова. Мужчину, который в присутствии полицейского ставит вместо подписи крестик! Человек, который наверняка подсмеивается над миром и женщинами вроде нее. Мужчину, который — что уж тут скрывать — произвел на нее впечатление.

В связи с изменением моего положения извещаю соответствующие органы…

На следующий день она пришла в бюро раньше обычного. Она плохо спала, на рассвете проснулась от кошмара.

Когда он вошел, она сидела перед экраном компьютера уже третий час. Вежливо, не смущаясь и не улыбаясь беззаботно, как прежде, мужчина сказал:

У меня две страницы текста. Можно вас попросить перепечатать к завтрашнему дню?

Она старалась не смотреть на него, но это не имело значения. Достаточно было голоса. Глубокого и ласкового, хоть и чужого. Голоса клиента.

— Пожалуйста.

Она взялась за его текст, когда стемнело. Зажгла настольную лампу. Решила, что сегодня может посидеть подольше.

Да ведь здесь нет начала! Что за небрежность!

Она открыла новый файл и начала печатать:

…напоминала лань. Так способны двигаться только животные — исполненные очарования и свободные. Даже представить себе трудно, какое наслаждение — идти рядом с этой стройной женщиной. Ревнуя к взглядам других мужчин, я укрыл бы ее цветными зонтиками со всех сторон. Но она все равно была бы царицей — на улице и везде, где бы ни очутилась. Кажется, земля, по которой она ступает, принадлежит ейтак уверен каждый ее шаг…

Она остановилась. Это, должно быть, ошибка. Он перепутал страницы. Дал ей не тот текст. Это какие-то личные записки, в них нельзя заглядывать посторонним. Но она все же просмотрела сколотые красной скрепкой страницы. Украдкой, по диагонали.

Не знаю, что со мной происходит. Я с трудом понимаю себя и вижу в душе целое море чувств, о существовании которых не подозревал. Ее беспомощный взгляд так трогателен, даже равнодушие и гнев не в состоянии защитить ее. Но когда она коснулась моей руки, я чувствовал…

Она отложила рукопись. Сердце билось так, будто она бежала неведомо куда, а теперь пришла пора остановиться и оглянуться. Она узнает этого мужчину вопреки его воле. Случайно. Словно подглядывает в замочную скважину за парочкой, занимающейся любовью. Уйти нельзя — заметят. Можно лишь закрыть глаза. Она закрыла глаза и подумала, что о ней никто никогда… вот так не… А может, он писатель? Или поэт? Но крестик вместо подписи? Она стряхнула печаль, которой вдруг на нее повеяло. Надо вернуть ему эти листки. Не стоило их читать.

Квартира показалась ей неприятной и холодной. Она полежала с закрытыми глазами в ванне. Сразу после купания забилась в угол дивана. Не могла читать или слушать музыку. Ей хотелось только спать, больше ничего.

В среду Мужчина появился перед самым закрытием.

— Это, наверное, не тот текст, который вы хотели, который… который я… — Она запуталась, а он смотрел ей прямо в глаза, кажется, чуть смущенно.

— И в самом деле. Простите. Вот тот, который нужен. Я приду завтра после обеда, вы успеете?

Успеет. Прежде чем она опомнилась, он исчез.

Я представляю ее себе на каблуках. Она напоминала бы лань… Я наблюдал за тем, как она печатает. Как нежно ее пальцы бегают по клавиатуре, а глазасловно у испуганного зверька. Только бы никто не заметил.

Да как он смеет! Как смеет делать из нее посмешище, идиотку. До чего дешевая уловка, до чего… наглый тип, нехороший человек. Да ему просто доставляет удовольствие смущать ее! Она поспешно листала страницы. Ну вот, пожалуйста!..

Вчера наши руки впервые соприкоснулись. Мне показалось — я дотронулся до пламени, которое не обжигает, а способно согреть всю твою жизнь. Я поднял глаза. Лицо неприступное и чужое. Как же с ней сблизиться? Она подобна своим волосам — когда их ничто не удерживает, они живут собственной жизнью.

Она краснела и бледнела от злости. Так к ней клеиться! Судить о ней! Видеть ее насквозь…

Что сделать, чтобы страх не появлялся в ее глазах, как в тот день, когда я пригласил ее на чашечку кофе?

Страх! Тоже мне! Она просто не желает играть в подобные игры. Разумеется, она перепечатает этот текст и отдаст ему. Словно это не о ней. Словно это никакая не игра, а просто задачка, которую надо решить. Разозлившись, она положила руки на клавиатуру. Напечатала текст и скрепила скрепкой. Синей. Вот так!


Она долго ворочалась в кровати. Под одеялом жарко, без одеяла ее насквозь пронизывал ночной ноябрьский холод. Буквы на экране складывались в слова, которые не желали исчезать.

…Да ведь это всего лишь шанс, ничего больше. Нельзя упускать то, что может оказаться важным.

Она не питала никаких иллюзий. Не красавица. Не подросток. Она зрелая женщина, а со зрелыми женщинами такого не бывает. То есть в жизни не бывает. Значит, это не правда, а вымысел, какое-то недоразумение. Или игра. Чтобы ее раздавить. Раскрыть. Завладеть ею. Но она не дастся.

Утро она встретила сидя за столом. Над кофе поднимался пар.

Открыла шкаф и из-под стопки серых и бежевых вещей вытащила забытое платье из красного кашемира и черный жакет. Нечего прятаться, делать вид, будто испугана. И вовсе она не испугана, он это увидит.

Она встала перед зеркалом и принялась расчесывать волосы. Длинные, ниже плеч, блестящие после вчерашнего мытья — она не стала стягивать их на ночь, и теперь они, воспользовавшись свободой, закручивались у самого лица маленькими локонами. Она отбросила их назад. Сегодня она будет выглядеть так.

Он вошел и явно удивился. Даже очень. Она удовлетворенно наблюдала за ним. Улыбнулась. Сказала: — За срочный заказ — двойной тариф.

И больше ни слова. Он достал деньги, поблагодарил, на мгновение заколебался, а она продолжала улыбаться:

— Что-то еще? Извините, у меня много работы.

Он смотрел на нее внимательно, словно хотел увидеть что-то, чего, видимо, не рассмотрел, а потому отвернулся и вышел.

Она снова уселась перед экраном и закончила отложенный вызов по делу мужа Иренея Д. Подлеца и лентяя. Она не дала себя обмануть.

Ночью одеяло вновь показалось ей слишком тяжелым и теплым. Она сбрасывала его, и тогда ноябрьский холод проникал до самых костей. Измученная, заснула лишь под утро. Впервые опоздала на работу.

Перед дверью ждал неопрятный парень, на ушах — наушники плеера.

— Пани Ханна М.? Вам посылка.

Он пошел к машине, чтобы взять коробку, а она тем временем открыла дверь. Пришлось расписаться в квитанции. Парень положил цветы на стол и исчез.

Букет был огромный. Яркий и пестрый. Она даже не знала названий некоторых цветов. К высокой розе приколот конверт. Она разорвала его и принялась читать:

Простите, если обидел Вас. Простите, что не был откровенен. Своим заявлением я лишь хотел привлечь Ваше внимание. Знаю, что после работы Вы нигде не бываете. Простите и за то, что охватившие меня чувства я приписал также и Вам. Это во мне сидит страх перед миром, которому я пытаюсь противостоять. Когда Вы случайно коснулись моей руки, я почувствовал, как трескается скорлупа, в которую я забился много лет назад. Я не знал, как быть. Вы отказали мне так решительно, что я ухватился за последнюю соломинку — тексты, которые Вам предстояло пропустить через компьютер. Я надеялся, что, если Вы узнаете правду, у нас появится шанс… мой телефон… буду ждать…

И крестик вместо подписи.

Сегодня она не станет работать. Просто повесит табличку: Бюро закрыто из-за болезни машинистки. Вот и все, ничего сложного. Когда она отрезала кусок картона, чтобы написать это, в комнату вошла жена Иренея Д.

И тогда она сделала то, на что не имела никакого права.

— Подумайте, пожалуйста, — сказала она, протягивая женщине отпечатанное заявление. — Вы ведь его любите. Пока кто-то любит, остается надежда.

ПРЕЖДЕ

— Двадцать минут второго, и что только я тут делаю?

— Двадцать минут первого.

Он отвернулся, синяя пижама исчезла за вечно перекошенной дверью.

— Спокойной ночи, — приглушенно донеслось с лестницы в пустоту коридора. — Не сиди долго.

— Не буду. Спокойной ночи.

Сигарета сползала с края пепельницы на скатерть. Она поднесла ее к губам и посмотрела на часы. Семнадцать минут первого. Он заснет, заснет совсем скоро и даже не заметит, что ее нет. Но к телефону пока не подойдешь. Еще слишком рано, хотя время уже позднее. Она провела пальцем по закопченному дымоходу камина.

Так нельзя. Ее охватила усталость. Бесконечная усталость — вечное бегство от того, чтобы вечером вместе лечь спать, а утром вместе понежиться в постели, вместе отправиться на прогулку. Сколько можно притворяться, что к утру тебе надо обязательно закончить срочную работу? Что ночью лучше всего работается? Потому что днем, сам понимаешь…

Может, он и понимал, может, и догадывался, может, и подозревал, что ей просто хочется побыть одной. Без всякой причины.

Дорога в ад, вымощенная благими намерениями. Благие намерения, складывающиеся из постоянных мелких недомолвок — лишь бы не задеть. А за ними — простая, незамысловатая ложь. Она боялась, что эта ложь приведет ее когда-нибудь Туда. Что рано или поздно ей этого не миновать, и тогда уж наверняка не удастся слукавить.

Телефон искушал все сильнее. Позвонить бы прямо сейчас! Два коротких гудка, повесить трубку, подождать две минуты, точно по часам, и снова набрать номер. Если он дома, если может подойти, если ему удобно разговаривать — она на мгновение услышит его ласковый голос.

И у нее хватит сил вынести нежеланное прикосновение мужа, когда она наконец ляжет в супружескую постель. Невольная встреча двух чужих людей. Сквозь сон он поворачивался к ней и теплой сонной рукой привлекал к себе. Не любя.

А она замирала от отчаяния — не та рука, не тот человек, — и адские врата распахивались все шире. Но можно ведь представлять, будто это не он. Если это удавалось — минутное, чисто чувственное наслаждение уносило ее за пределы ада. Соски наливались желанием, тело стремилось к иной любви… А потом она отворачивалась к окну и долго не могла уснуть.

Грех. Это и есть грех.

Наверху скрипнула дверь. Она отпрянула от камина, схватила разложенные на столе страницы. Он не должен узнать, что она сидит здесь без дела. Не теперь, еще рано.

Она почувствовала себя школьницей, которую родители застукали с сигаретой. Воспоминание настолько отчетливое, будто это случилось вчера. Вот она стоит на балконе по щиколотки в снегу, и на плечо ложится отцовская рука. Что ты делаешь, что ты вытворяешь!!!

Больше она никогда так глупо не попадется. Смешно. Просто ребячество. В своем собственном доме она имеет право сидеть просто так, не притворяясь. Она отложила листок. Правый уголок, к которому прикоснулись перемазанные сажей пальцы, украсили темные отпечатки.

— Тебе обязательно ночью курить?

— Не спится? — Лучше уж спрашивать, чем отвечать. — Выпей молока.

Напряжение разливалось по комнате, словно лужа подсолнечного масла. Жирное, несводимое пятно.

— Это помогает. — Она постаралась, чтобы в голосе прозвучала забота. — Принести тебе?

— Почему ты не спишь по ночам? Нарочно? Он сел рядом и взял листок бумаги.

— Я тебе налью. — Она встала. Слишком быстро.

Надо быть внимательной. Надо постоянно за собой следить. Не слишком быстро, не сразу, не переусердствовать с заботой. Это выглядит подозрительно. Холодильник, пакет молока, нежирного, максимум полупроцентного. Отрезать уголок ножницами — чтобы утром обошлось без скандала, хотя, может, лучше было бы разорвать, спровоцировав небольшое короткое замыкание. Предлог. Поиск предлогов, постоянное лавирование.

— Что ты там делаешь?

— Ищу ножницы.

— В левом ящике — разве что ты, как всегда, не положила на место.

О, это уже лучше. Как всегда. Можно больше не притворяться. Слегка надуться. Позвонить сегодня все равно не удастся. Так что можно позволить себе раздражение.

Она оторвала уголок. Криво. Молоко неровной струйкой полилось в стакан. Она поставила его на стол.

— Начало второго. Ты еще долго?

— Не знаю. У меня столько работы…

Время ушло. Она упустила самые драгоценные мгновения — между двенадцатью и часом ночи, когда еще можно позвонить, выдержать два гудка, подождать две минуты, позвонить еще раз, услышать тот голос и с этим воспоминанием спокойно уснуть.

Время ушло.

— Пойду спать, — сообщила она жирному масляному пятну. — Спокойной ночи.


Когда разрезают веревку и укладывают на пол уже начавшее коченеть тело, она вдруг задумывается, в какой момент он решил снять лампу. И нет ли тут ошибки. Вот именно, что нет. Может, он думал, что такой хилый крючок не выдержит. Может, хотел всего лишь попробовать. Стакан молока по-прежнему на столе. Отпито лишь несколько глотков. В приоткрытое окно врывается морозный воздух.

Перед ней стоит полицейский. Она видит, как шевелятся его губы, но слов не понимает. Кирпичи камина образуют узоры, которых она раньше не замечала. Наверняка вьюшка не закрыта, поэтому так дует. Да еще окно, ну конечно же, все дело в окне.

Полицейский отходит в сторону. Врач, только что склонявшийся над телом ее мужа, подходит теперь к ней:

— Как вы себя чувствуете?

Узоры закопченных кирпичей образуют фигуру повешенного. Забавно, она никогда этого не замечала. Она пытается сфокусировать взгляд на враче. Кирпичи расплываются, повешенный исчезает. Лицо у доктора немного опухшее, прыщик под глазом можно выдавить. Или лучше прежде проколоть его иголкой? Такой маленький, противный жировичок…

Тело мужа уже на носилках.

— На вскрытие. Разумеется, на вскрытие. — Прыщик поворачивается к тем людям.

В профиль он напоминает бульдога. Щеки почти колышутся, а нос такой плоский, что, наверное, даже тени не отбрасывает.

Носилки исчезают, полицейские тоже. Бульдог превратился в полную луну. Во время полнолуния у нее бессонница. А теперь у полнолуния глаза мужчины, и он с тревогой смотрит на нее. Вот только этот прыщ под глазом… Хорошо, что окно открыто…

— Перестань.

О, он еще «тыкать» ей будет, этот дурацкий бульдог, Сифилитическая Прыщавая Луна.

— Перестань же. Я знаю, как это бывает.

Знает он. Умник бульдожий. Доктор медицинских наук, второй разряд по повешенным и их супругам.

— Сейчас я сделаю тебе укол. Все будет хорошо.

Она не хочет, чтобы он ее колол. Не хочет, чтобы все было хорошо. Но руки беспомощно повисают, она не в силах двинуться. Прежде чем она успевает шевельнуть губами, чтобы буркнуть «нет», длинная иголка легко, словно в масло, входит в ее руку. Через толстый свитер, тот самый — старый, серо-голубой, связанный еще бабушкой.


— Двадцать минут второго, и что только я тут делаю?

— Двадцать минут первого.

Он отвернулся, синяя пижама исчезла за вечно перекошенной дверью.

— Спокойной ночи, — приглушенно донеслось с лестницы в пустоту коридора. — Не сиди долго.

— Не буду. Спокойной ночи.

Сигарета сползала с края пепельницы на скатерть. Она поднесла ее к губам и посмотрела на часы. Семнадцать минут первого.

Он заснет, заснет совсем скоро и даже не заметит, что ее нет. Даже не заметит, что ее нет рядом.

Не захочет, как прежде, подойти к телефону, чтобы услышать ее голос. А когда-то он так этого ждал. И она ждала. Каждый раз перед сном. Прежде.

Когда они еще не были женаты.

Таков уговор. В двенадцать. А теперь он спит.

Время ушло. Их время. Слишком поздно.

Она провела пальцем по дымоходу камина…

Так нельзя. Ее охватила усталость. Бесконечная усталость — вечное бегство от того, чтобы вместе лечь спать. От того, чтобы вместе сделать вид, будто еще есть время понежиться в постели. От совместных прогулок — потому что так положено, здоровый образ жизни. Прогулок, за которыми ничего не стоит. Все свершилось само собой. Сколько лет можно притворяться, что к утру тебе надо закончить срочную работу? Что ночью лучше всего работается? Потому что днем, сам понимаешь…

Она понимала, догадывалась, подозревала, что ему просто хочется побыть одному.

Дорога в ад, вымощенная благими намерениями…

Телефон соблазнял все сильнее. Позвонить! Позвонить хоть куда-нибудь, чтобы не чувствовать себя такой одинокой! Ни секунды больше здесь, в этом месте, где уже ничего…

Ложиться в одну постель, когда не осталось даже воспоминаний о любви. Невольная встреча двух чужих людей. Сквозь сон он поворачивался к ней и теплой сонной рукой привлекал к себе. По привычке.

А она замирала от отчаяния — не та рука, что прежде, хоть и та самая, не тот человек, что прежде, хоть и тот самый, — и адские врата распахивались все шире. Но можно ведь представлять, будто это совершенно чужой человек. Которого она никогда не любила. Который никогда не ждал ее звонка между двенадцатью и часом ночи.

Грех. Это и есть грех.

Наверху скрипнула дверь.

— Тебе обязательно ночью курить?

— Опять не спится? — Лучше уж спрашивать, чем отвечать. — Выпей молока.

Напряжение разливалось по комнате, словно лужа подсолнечного масла. Жирное, несводимое пятно.

— Это помогает. — Она постаралась, чтобы в голосе прозвучала забота. — Принести тебе?

— Почему ты не спишь по ночам? Нарочно?

Он сел рядом и взял листок бумаги, который только что держала она.

— Я тебе налью. — Она встала. Слишком быстро.

Надо быть внимательной. Надо постоянно за собой следить. Не слишком быстро, не сразу, не переусердствовать с заботой. Это выглядит подозрительно. Он может подумать, будто ей что-то от него нужно. Что она еще чего-то ждет. На самом деле все уже кончено. И она не доставит ему этого удовольствия.

Холодильник, пакет молока, нежирного, максимум полупроцентного. Отрезать уголок ножницами.

— Что ты там делаешь?

А голос? Какой у него голос? Грустный? Его голос больше не бывает грустным. Он лишен каких-либо эмоций.

— Ищу ножницы.

— В левом ящике — разве что ты, как всегда, не положила на место.

О, это уже лучше. Как всегда.

Можно больше не притворяться. Слегка надуться. Тосковать больше не придется. Можно потихоньку забывать. Прошлое не имеет значения. Существует только сегодня. Такое, какое есть.

Она оторвала уголок. Снова криво. Молоко неровной струйкой полилось в стакан.

Она поставила его на стол.

— Начало второго. Ты еще долго?

Любопытство, упрек? Боже, до чего же хочется сказать, как прежде: «А может, тебя это устраивает?» Но прежде у него загорались глаза, а голос становился бархатным, когда он произносил «не дождешься», подходил к ней сзади, брал в ладони ее лицо, нежно целовал. И больше не разрешал ей думать ни о чем, кроме того, что они рядом.

Но ее больше нет. Время ушло.

— Не знаю. Иди спать, — бросила она жирному масляному пятну. — Спокойной ночи.

В какой момент приходит мысль снять лампу? И нет ли тут ошибки? Вот именно, нет ли ошибки? Может, ей кажется, что такой хилый крючок не выдержит? Может, хочется всего лишь попробовать? Стакан молока по-прежнему стоит на столе. Отпито лишь несколько глотков. Он ушел. Она одна. И пусть она будет одна. Без всякого притворства. Это честно. Не грешно.

В приоткрытое окно врывается морозный воздух. Кирпичи расплываются, силуэт повешенного превращается в бульдога, а бульдог — в полную луну. Во время полнолуния у нее бессонница. А теперь у полнолуния глаза мужчины, что с любовью смотрит на нее. Это уже навсегда. Она хочет протянуть к нему руки, но они беспомощно повисают.

ТЫ УРОНИЛА МЕСЯЦ

Моросило.

Единственное, что она любила в городе, — это вид мокрых деревьев, очертания которых в свете фонаря казались круглыми или овальными. Деревья сверкали, словно осыпанные серебром старинные елочные шары. Нереальные, сказочные, они будили воспоминания из очень далекого, дорогого прошлого…

Но не сейчас. Сейчас она почти ничего не видела, дождевая вода стекала по ее лицу. Все это не важно. Надо как можно быстрее добраться до дома. Стоит только пересечь улицу — и она, возможно, еще успеет на последнюю электричку. Побыстрее бы преодолеть подземный переход. Бездомные и пьяные обитатели пригородного вокзала пугали ее.

Поезда пока не видно.

Она выбежала на дорогу. Следы болотной тины образовали на асфальте две некрасивые борозды. Туфли протопали по грязевому узору на мостовой. Сумка хлопала по бедру. Еще лестница вниз. Электричка уже гудела, закрывающиеся двери едва не прищемили полы ее плаща.

Успела, в последнюю секунду успела. Что бы она делала в городе в такой час одна? А если бы опоздала на электричку? Одно она знает наверняка: к нему за помощью не обратится. Никогда больше. Все пропало, все кончено.

Он оставил ее ночью, одну на улице. Не о чем и говорить. Не о чем даже думать.

Она открыла сумочку. Билет, нужно купить билет.

Как давно она не ездила на электричке? По вечерам из окна своего деревенского дома она видела яркую гусеницу — единственный признак связи с цивилизацией. Там — ее дом. А однажды перед самым отправлением поезда совсем близко от путей прошли две серны. И на маленькой станции слышно пение птиц, когда утром ждешь электричку.

Теперь она не забудет, что действительно важно. Важны — эти серны. Важно — иметь билет на поезд. И еще важно — никогда не доверять мужчинам. Это самое главное.

Ну конечно, у нее нет билета.

Она окинула взглядом вагон. Две усталые пожилые женщины. Одна уже дремлет, прислонившись к стеклу. У нее, наверное, проездной. Другая упорно смотрит в окно. Зачем? Все равно ничего не видно — стекло очень грязное. Надо перейти в другой вагон. Двери. Проход. Там кто-то есть. Мужчина, женщина и ребенок.

— Простите, может, у вас есть лишний билет?

— Не трогай, сколько раз говорила тебе, сиди спокойно, говорила тебе, что поздно в это время ехать, но ты меня никогда не слушаешь… — Монотонный голос еще не старой женщины напоминал неприятный скрежет. — Ну, посмотри, Богуш, в это время даже билет не купишь, сиди спокойно, сколько раз можно повторять, Богуш, дай женщине билет, — продолжала она, не поднимая глаз. — Ну, дай, ты его в пормоне спрятал. Или, может, и у меня есть, подождите секунду. — Женщина полезла в сумку.

«Пормоне» — это что-то!

— Здесь где-то должен быть. А ты, Богуш, думаешь, мы правильно сделали, что так поздно поехали? Сиди, говорят тебе. — Из сумки показывается рука и дает затрещину сидящему рядом мальчику.

Он отворачивается от стекла с грязными разводами и с удивлением смотрит на мать.

— Вы подождите, потому что, если придут контролеры, что вы будете делать? Ну что, Богуш, мы правильно сделали? Патрик, не вертись! Ну как мне с этим ребенком разговаривать? Вот, пожалуйста! — Только сейчас женщина посмотрела на нее и вытащила из сумки билет. В серых глазах сквозила тень постоянной озабоченности.

— Спасибо вам огромное, в последнюю минуту…

— Пожалуйста, пожалуйста, люди должны друг другу помогать, я видела, как вы бежали, даже говорила Богушу, успеет или нет, да, Богуш? Это последний поезд сегодня, раньше электричек было больше, и кондуктор ходил, и все было по-другому, а теперь страшно ночью одному ездить.

Она высыпала в маленькую ладонь женщины монетки — деньги за билет.

— Можно я его прокомпостирую? — Мальчик услужливо смотрел на нее. Черные глаза ярко горят, хотя в электричке темно — лампы с одной стороны не включены.

— Пожалуйста. — Она дала ему билет, искры в его глазах засверкали еще пронзительнее.

Мальчик уже был у компостера. Он бежал к нему, разбрызгивая грязь по полу вагона. Да, осень.

— Патрик, Патрик! — закричала женщина. — Ну что с ним делать, такой непослушный, словно с другой планеты, прошу прощения. Патрик, иди сюда, Богуш, почему ты молчишь, а? — с укором обратилась она к мужу.

Мужчина надвинул шапку на глаза и пожал плечами.

Поезд дернулся и остановился. Очередная станция.

Мальчик протянул ей билет и сел на лавку рядом с матерью, но теперь возле окна. Двери открылись. Четверо мужчин заняли места в середине вагона. Ну, теперь не удастся сесть там, где хотелось, подальше от этой странной пары с ребенком. Те мужчины, наверное, пьяны — кто еще в это время ездит? Нет, пусть лучше думают, что она вместе с семьей. Так безопаснее.

Она почувствовала, как горят щеки. Почему он ее оставил? Он никогда ее не понимал. И как она этого раньше не заметила?

— Спасибо вам. — Она ответила на улыбку. Силуэты женщины, мужчины и ребенка казались теперь размытыми.

Она прошла мимо компостера и села спиной к вошедшим мужчинам, так, чтобы они не видели ее слез. Перед глазами — затылки мужчины и женщины, мальчик сидел напротив, но он уставился в пол.

Она опустила голову, теребя в руках билет. Нос был забит и почти не дышал, в горле застрял комок. Она это как-нибудь переживет. Ничего страшного.

Как он мог сказать, что сыт по горло? Неужели он так сказал? Нет, по-другому. Сказал, что не может одновременно содержать их и думать о будущем. Что нужно обдумать, как все устроить, поскольку у них кредит, неоплаченный автомобиль… надо сесть и спокойно все подсчитать и подумать… Что считать? Сколько во все это вложено чувств? Они встречались два года, и она не смогла рассмотреть рядом лицемера?.. Как она была слепа! Но она больше не будет незрячей.

— Мамочка!

Она подняла глаза. Голос Патрика был высоким, может быть, оттого, что мальчик пытался кричать шепотом.

— Что, Богуш, он давно уже должен быть в постели, я с тобой разговариваю, Богуш, последний раз, говорю тебе, последний раз так поздно возвращаемся. Такие вещи быстро не делаются, ясно было, а теперь он устал!

— Мамочка, мамочка, посмотри! — настойчиво кричал мальчик.

Мужчина даже не шелохнулся. Успокоится этот ребенок наконец или нет?

— Угомонись сейчас же, не видишь, что я с отцом разговариваю! Богуш, я тебе говорю!

Зачем она на него кричит? И он говорил таким же тоном! Когда вдруг неожиданно стал подсчитывать. А когда она сказала, что не понимает, о чем речь, он заявил, что она витает в облаках, а кто-то должен стоять на земле и забыть о высокопарных словах. Это она говорит высокопарно? Беспрестанно? А в действительности все ведь по-другому выглядит!

Да, она прекрасно поняла, как все выглядит. Правда предстала перед ней во всей полноте. Во всей своей подлинности. Если по существу, то он никогда ею не дорожил. По всей вероятности, он всегда подсмеивался над ее привычкой смотреть на звезды. На земле ведь столько гораздо более интересных вещей: кредиты и расчеты, что-то можно себе позволить, а что-то нет. Ну все! Больше никогда! Хорошо, что она прозрела. Неужели с таким человеком она хотела прожить жизнь? Любить его? Нет, нет, нет.

— Мамочка, посмотри, прошу тебя!

— Богуш, ты не можешь с ним поговорить? Почему я должна все делать, у меня уже сил нет управляться с этим ребенком. Я же говорила, поедем пораньше, почему мы так поздно выехали? Ясно же, сразу ничего не сделаешь, разве нужно было, хоть бы мы…

— Мамочка, ну посмотри!

— Почему он ноет? Ноет, потому что устал, скоро выходим, и отстань с этим «мама, посмотри», не вставай. Не вставай, говорю тебе, я скажу, когда нам выходить. Богуш, ты спишь?

Высморкавшись, она посмотрела на мальчика. Он сидел, странно напряженный, и всматривался в пол вагона.

Она проследила за его взглядом. Ничего, кроме грязи, принесенной тысячами пассажиров за день.

— Мама, ну посмотри! — Мальчик почти кричал, от волнения он покраснел.

Она смотрела на грязный пол. Ничего, совершенно ничего. Может, с ним не все в порядке? Ну что она может сделать? Но как можно видеть то, чего нет? Ничего и нет. Мятый пакетик от чипсов под сиденьем рядом с дверью. Грязь. Прокомпостированный билет, прилипший к подножке. Темные лужи грязной воды.

Двери открылись и закрылись. Следующая станция.

Ну хорошо. Пусть будет так. Лучше так, чем как раньше. Разочарование и злость вдруг овладели ею. Почему она никак не научится быть рассудительной? Может, он был прав, когда говорил, что она витает в облаках, если она его так долго не могла разглядеть, не видела, какой он? Она его придумала, этого нереального, замечательного мужчину. Она сжала кулаки, ногти больно впились в ладонь.

— Что ты можешь мне показать?

— Вещь?

— Нет. Я спрашиваю, какую часть тела ты можешь мне показать?

— Ты, наверное, шутишь.

— Нет, не шучу. Покажи мне, пожалуйста, свою руку. Скажи: «Я хочу, чтобы ты увидел мою ладонь». Поближе, пожалуйста, поближе. Не бойся, это всего лишь рука. Вот так…

— Хочу показать тебе мою руку. Посмотри, пожалуйста. У меня красивые ладони… Нет, нет, еще раз. Хочу показать тебе мою руку. Мою ладонь. На каждой по пять пальцев. И мои ногти накрашены.

— Вижу, они очень красивые.

— А вот здесь меня кот оцарапал. Но уже зажило.

— Я могу поцеловать эту царапину?

— А здесь у меня шрам. Когда-то мы с одним мальчиком договорились, что будем каждый день в восемь часов вечера писать друг другу письма. Он жил не в нашем городе. Будем писать письма при свете свечи, в одно и то же время каждый день. Словно мы вместе в то мгновение. У меня была пластмассовая ручка…

— Какая?

— Тоненькая, но с очень мягким, хорошим стержнем.

— И что?

— Я ее подожгла от свечи и стала писать горящим фитильком. Это было очень романтично — писать тем, что горит. Но пластмасса растопилась и упала огневой каплей в углубление между средним и безымянным пальцем…

— Здесь? Я могу прикоснуться?

— А ручка продолжала гореть. Я думала, это хороший знак, на всю жизнь. Так и сидела с горящим пальцем, даже не вскрикнула. А кусочек пластмассы потом застыл и упал, но на коже был ожог, и до сих пор остался след. Бороздка в моем теле. Она долго не заживала. Отметина, будто от обручального кольца. Как звали того мальчика, которому я писала? Ручка была серо-голубая, с завинчивающимся колпачком и довольно короткая…

— А здесь что?

— А это родинка.

— А как называются эти пальцы — этот, и этот, и тот?

— Это — большой, это — указательный, далеесредний и безымянный. От безымянного пальца левой руки сосудик идет прямо к сердцу. Поэтому на нем и носят обручальное кольцо…

— Можно дотронуться до безымянного пальца? Я дотронусь до твоего сердца.

— Не знаю…

— Я хотел бы прикоснуться к нему, но я не сделаю ничего против твоей воли. Прошу тебя.

— Да… можешь…

— Чувствуешь? Я прикасаюсь к твоему сердцу.

— Да. А здесь я поранилась.

— Не бойся.

— Когда я показываю тебе свою ладонь, то чувствую себя обнаженной…

— Какие у тебя руки?

— Когда обнимают и прижимают к груди — теплые.

— Можно я возьму твою ладонь в свою? Может, так станет теплее? Чувствуешь? Вместе теплее…

Мама, дядя месяц уронил!

Она открыла глаза. Мальчик стоял в проходе между сиденьями, а мать судорожно дергала его за куртку.

— У меня больше нет сил на тебя. Все фантазируешь, придумываешь что-то!

— Мамочка! Мама, посмотри, дядя месяц уронил! — затянул мальчик тонким дискантом. Он поднял глаза, и тогда они встретились взглядом. От прежних огоньков не осталось и следа, только разочарование. А ведь мальчики не плачут!

— Дядя месяц уронил! — сказал ей мальчик. Его голос дрожал.

Двери открылись и закрылись. Она прислонилась лбом к стеклу и увидела, как женщина на перроне тянула мальчика за его жалкую курточку, а мужчина стоял рядом. Парнишка не поддавался, прямой, как ферзь.

Электричка двинулась, троица исчезла в темноте. Мгла за стеклом рассеялась, из-за туч выглянул месяц и осветил поля, деревья и заборы. За окном мягко засеребрилась ласковая ночь.

Ну вот. Еще две станции. Что делать? Нужно привыкнуть к одиноким возвращениям домой. После заявления, что они такие разные, что ей, с ее вечными фантазиями, нет места в его жизни, заполненной кредитами и обязательствами. Могла ли она остаться на секунду дольше? И зачем? Чтобы он отвез ее домой и попрощался у ворот? Чертовски заботливый, но уже чужой мужчина. Он должен был вздохнуть с облегчением, вернувшись из магазина с сигаретами и не застав ее дома. Если бы захотел, нашел бы ее. Он знал, куда она может пойти в это время. Куда она вынуждена будет пойти. Как же она его ненавидит!

Отныне она всегда будет носить перчатки.

Чего не хватало тому мальчику? Месяца?

Сейчас ее станция. С единственным фонарем. Дома она сразу же ляжет спать. И не будет ни о чем думать. Она почувствовала, как горят ее щеки. Больше никогда его не увидит. Никогда.

Она встала, повесила сумку на плечо. Вдобавок ко всему она промочила ноги. Если бы она знала, чем окончится этот вечер, надела бы другие… Она внимательно смотрела под ноги, словно балансировала над пропастью. Что недоступное другим видел тот мальчик?

Это???

Она нагнулась и подняла с грязного пола маленькую подковку. Вытерла ее пальцами — серебристую, стертую металлическую пластинку, какую обычно прибивают к подошве мужских ботинок, и покраснела.

Месяц! Конечно, месяц. Дядя уронил месяц!

Она сжала подковку в ладони. Слезы катились по ее лицу и падали на теплый свитер. Точно! Тучи. Месяц.

Поезд остановился, двери открылись. Она вышла на перрон. Желтоватый свет одинокого фонаря освещал крону ближайшей акации, ее грубые ветви. Поезд тронулся. Его красные огни напоминали глаза какого-то зверя. А дерево выглядело как перебинтованный калека.

Она сделала круг, направляясь к переходу. Как можно скорее домой. Отполированные дождем стекла блестели, как лезвие ножа.

От дерева отделилась темная тень. Она даже не успела вскрикнуть, как ее крепко схватили знакомые руки.

— Никогда так больше не делай, слышишь! — Голос у него был гневный, руки дрожали. — Никогда больше! Запомни это. Ни сейчас, ни через двадцать лет. Нельзя так делать. Никому. Я так боялся за тебя!

Он стоял близко, но был далеким. Боялся? За нее? Но… Чего она не поняла? Она молча стояла с безвольно опущенными руками, а он спрятал лицо у нее на груди. Как жена Лота, она была недвижна, словно мертвая. Боялся за нее. А сейчас он рядом. Это она далека. Она осторожно прикоснулась к его волосам. Он замер.

Она разжала пальцы, подковка выпала из ее ладони и зазвенела на мокром асфальте серебристым колокольчиком. Она крепко его обняла, а он поднял голову и посмотрел на нее.

— У тебя что-то упало, — сказал он. Его голос был таким, как никогда прежде.

Наклонился и поднял металлическую пластинку.

— Ты уронила месяц, взгляни, — прошептал он. И тогда она расплакалась.

ДРУГОЙ БЕРЕГ

В первый раз в жизни он поедет на море!

От восторга он не мог заснуть. Отец пришел домой довольно поздно, приоткрыл дверь в его комнату и произнес:

— Вы с мамой впервые поедете на море. — И добавил: — А сейчас спокойной ночи, уже поздно.

Он не мог спать. Море! Море — это когда очень много воды. Только это он и знал. Однажды они проезжали через мост в Нысе, и он видел совсем близко бурную реку, но это продолжалось всего какое-то мгновение. Речка была небольшая, словно струя из крана, только на земле, и текла не сверху вниз, а сбоку и оказалась широкой. А море? Море — это что-то совершенно иное. В море ходят корабли. Это настоящие плавающие дома. Забавно представить такой дом. Теперь он увидит их собственными глазами, эти огромные дома на воде. С моряками в матросках. Они будут мыть палубу и петь песни. Скоро он все это увидит, а завтра сможет обо всем расспросить.

Папа всегда возвращается домой усталый. Жаль, что нельзя посидеть с родителями в столовой и послушать, о чем они разговаривают. Наверное, о поездке. Но папа верно заметил, что уже очень-очень поздно. Дети в это время спят. А у него лишь одна ночь для того, чтобы порадоваться. Он ведь не знал, что в этом году куда-нибудь поедет. И нате, такая неожиданность!

Он пытался представить себе много воды. Больше, чем в ванне. В миллион миллионов раз больше. Ванны в воображении превратились в тысячи серых ванных комнат, и с этим образом перед глазами он уснул.

Спал неспокойно. Рано проснулся. В комнате было светло, но в это время года светает очень рано. Он прислушался — весь дом спал. Вылез из постели и тихонечко подошел к окну. Отодвинул занавески с крупными фиолетовыми цветами — солнце заполнило комнату.

Улица казалась спящей. Даже магазин пани Пёнтковой не работал. А он ведь всегда был открыт. Видимо, еще очень рано.

Он подтянул пижамные штаны. Они спадали ниже пупка — резинка была старая. Ему ужасно хотелось в туалет.

Только лучше не выходить из комнаты, пока не проснутся родители. Не надо их так рано будить. Папа может быть недоволен. А он хотел, чтобы отец всегда был счастлив. Кроме того, не так уж важно, что он хочет в туалет. Он же не обмочится, как маленький. Всегда ходил в туалет позже и теперь потерпит. Скоро наступит день. Мама войдет в его комнату, а он уже встал. Вот она удивится!

Сейчас нужно собрать самые необходимые вещи. Пару личных мелочей. Так папа говорит перед очередной поездкой. Вот и он должен собрать пару личных мелочей.

Как можно осторожнее он снял с полки старую обувную коробку. В ней хранилось перо птицы, которую он нашел вместе с мальчишками на лугу. Птица была мертва, и он ее похоронил. Но сначала вырвал у нее одно перо, на память. Длинное, необычное, желтое перо. Он сделал маленькую могилку, связал зеленым прутиком пырея палочки наподобие креста. Тогда большой Витек сказал, что это грех и ему нужно исповедаться. Пригрозил, что расскажет об этом ксендзу. И еще добавил, что у птиц нет души и, если он сделал крест, значит, он антихрист. Потом Витек пнул могилку с крестом ногой и сказал, что обо всем расскажет отцу. Он гнался за Витеком и просил, чтобы тот ни о чем не рассказывал папе. А Витекпотребовал, чтобы за это он отдал ему стеклянный шар, который нашел у бабушки в туалетном столике.

Даже можно сказать, что украл, хотя бабушка ему наверняка бы подарила шар, если бы была жива, и вовсе это не кража. Ведь это не его вина, что бабушка умерла. Тогда он в первый и единственный раз путешествовал. Мама всю дорогу плакала. Они ехали на автобусе, было великолепно. Он немного стеснялся, что мама плачет. А папа похлопывал ее по плечу и говорил: «Ну ладно, ладно, люди смотрят».

Он прилип носом к стеклу. На холодной поверхности появлялся след от его дыхания, необходимо было без конца протирать стекло рукой, чтобы хоть что-то видеть. Потом он стал делать только окошечки — круглые и продолговатые. Сквозь них мир был интересным, будто ненастоящим.

Но папа заметил, что он так забавляется, и сказал: «Как ты можешь?» — и был прав, когда попросил его пересесть. В доме бабушки мама все время плакала, пыталась что-то убирать, выбрасывала из шкафа какие-то ее вещи, а он немного выдвинул ящик туалетного столика — там пахло бабушкой — и вдруг услышал, как среди разных вещей загремел стеклянный шар. Когда папа громко спросил: «Что ты там делаешь?» — он, не долго думая, быстро спрятал шар в карман.

Именно этот шар он должен был отдать Витеку. Зато у него оставалось птичье перо. Но его он на море не возьмет.

Еще у него был солдатик на коне, серого цвета. Он помнил день, когда папа ему подарил этих солдатиков. У него были именины, и одного из них он целый день носил с собой. Даже во время еды он лежал у него на коленях, а папа попросил его не баловаться за едой. Солдатик всего лишь лежал на коленях, а папа спросил, что это там у него, и заявил маме: «Вот видишь, купи ему что-нибудь!» Но, хотя и рассердился, солдатика не отобрал. Он должен быть более внимательным к тому, что делает, и не баловаться во время еды.

У него еще был удивительный спичечный коробок со странным изображением кота. У более взрослых мальчиков было много, намного больше, чем у него, коробков, но ни у кого не оказалось такого, с необычным котом на этикетке. Этот коробок ему привез из-за границы папин брат. Мальчишки хотели с ним поменяться, но он никогда, ни за что не согласится его обменять. Ой, как же он хочет писать! Но надо терпеть. Вот солдатика можно взять с собой на море. И перо тоже можно взять. Если его хорошенько завернуть в бумагу, оно не испортится. А коробок он оставит. На море можно играть в песочек. Другие вещи тоже не пригодятся. Кусочек красного мелка, книжная закладка с засушенными цветами внутри, два использованных билета в цирк, подаренных другом. У него будут свои билеты, папа когда-нибудь обязательно принесет похожие два билета и скажет: «Идем в цирк!» Обязательно!

Он расправил мятые бумажки, затем подтянул штаны.

Билеты останутся. Возьмет с собой только солдатика и перышко. Оно такое веселое. Как будто та птица была жива. И желтое, как песок.

Папа отвез их на вокзал и даже положил ему руку на плечо, как настоящему другу, и спросил: будешь о маме заботиться, правда? Папа все время улыбался. И он охрипшим, как тогда, во время ангины, голосом сказал: можешь на меня положиться. Родители засмеялись.

Когда они шли на вокзал, он спросил папу: а море большое? Папа ответил: очень. Большое? Большое, как что? Как самое большое озеро. Пап, ну насколько большое? Настолько огромное, что не видно другого берега! А я увижу, папочка! Отец засмеялся и сказал: не увидишь! Знаю, что увижу! Обязательно увижу! От волнения он почти кричал. Пап, я правда увижу другой берег. И тогда папа произнес самые важные слова на свете. Сказал, что если увидит, то он купит ему… Перестань, просила мама, но папа продолжал: куплю тебе, если увидишь другой берег… Но другой берег существует, да? Он должен быть уверен. Конечно, существует. Отец заговорил громче и замедлил шаг: если действительно увидишь, — произнеся это «действительно» с особым выражением, — хорошо, если увидишь, — куплю тебе, что захочешь, обещаю.

Родители смеялись, а у него сердце едва из груди не выпрыгнуло. Он не помнил, как вошел в вагон, и хотя вначале радовался, что будет сидеть у окна, теперь это было не важно. Папа помахал им рукой, и перрон двинулся, и все быстрее проносились за окном деревья, а он уткнулся лбом в коричневые занавески купе.

Ах! Он увидит другой берег! Конечно, увидит! И тогда они с папой отправятся в магазин игрушек, что на главной улице города. Отец придет с работы пораньше, и они пойдут, взявшись за руки. Войдут в магазин, и он покажет папе железную дорогу с запасными путями, семафорами и переводными стрелками, которые, если их переставить, скрежещут, совсем как настоящие. И вагончики, и локомотив! Продавец достанет коробку с полки, и они пойдут домой, а папа будет нести большую коробку. Рельсы они вместе с отцом разместят в большой комнате на диване, может, мама разрешит его разложить? Как перед Рождеством, когда пол сначала чистят скипидаром и след от дивана становится незаметным, затем натирают до блеска — и остается запах. Как-то мама, вручив ему большую тряпку, попросила кататься по полу, туда и обратно, и, когда никто не видел, он специально ложился на пол и ездил на животе почти с середины комнаты до стены. Пол блестел. Так они и сделают. Папа разложит диван, они закроются вдвоем в комнате и медленно откроют коробку. Быть может, их будет даже две. В одной — рельсы, а в другой — все остальное. Папа будет собирать железную дорогу и расставлять трассу с переводными стрелками. А потом попросит его достать из другой коробки вагончики. И он их вытащит! Они будут почти как настоящие! Локомотивы, прикрепленные к рельсам рычажками, и вправду поедут кругами. А у них огоньки! Когда трасса будет готова, возможно, они сделают из книжек виадуки, и, закончив все, папа спросит: готово? Он ответит: да. Поезд двинется, поедет по комнате, он станет переставлять стрелки, а папа поведет, да так быстро, что какой-нибудь вагончик сойдет с рельсов и окажется, что папа недостаточно аккуратно соединил рельсы. Там такие дырочки с одной стороны и проволочка с другой. Тогда папа скажет: какой же я растяпа И они засмеются, а маме, собирающейся войти к ним в комнату, отец крикнет: без билета не пускаем!

Но может быть, ему удастся уговорить папу разрешить маме войти, и тогда он даст ей тот старый билет в цирк, они притворятся, что это проездной железнодорожный билет. Мама сядет на пол и будет смотреть, как они играют в поезда, путешествующие по всему свету, проезжающие через туннели и даже под стеной, и будет так здорово…

Он обязательно увидит другой берег!

— Сыночек, ты проспал всю дорогу, сейчас выходим. Он открыл глаза и прилип носом к окну. Но видно было только то, что совсем близко. На улице темно, а где-то вдалеке, если приложить ладони к щекам и стеклу, можно было различить свет.

— А море? — спросил он.

— Море мы увидим завтра.

Завтра? Он так ждал, а теперь, значит, нет моря?

Но когда он вышел из вагона, то почувствовал особенный запах. Он знал, что так пахнет море. Мама наклонилась над ним и спросила:

— Слышишь шум?

Конечно, так шумят деревья в лесу, но сейчас это были не деревья, потому что мама объяснила: так шумит море — и обняла его.

Вечером, когда они лежали в постелях и ему совершенно не хотелось спать, он рассказал маме о той птице и перышке, хотя это была его тайна, а она ответила, что это хорошо, на счастье.


На следующее утро он проснулся, потом встала мама. Малыш открыл окно, но увидел только сосны и маленькие домики, как тот, в котором они поселились с мамой. Он сидел у окна, вдыхал морской воздух и слушал шум моря, сжимая в руке оловянного солдатика. Он мог подождать, потому что море наконец рядом. И очень скоро исполнится его мечта. Сначала они позавтракают, не нужно спешить, мама сказала, что они целый день будут загорать, а потом, когда вернутся, он попросит ее написать папе письмо. Наверное, папа страшно удивится и подумает о нем с гордостью: надо же, мой маленький сыночек увидел другой берег!

А сейчас он будет терпеливо ждать и слушать море.

Стоя на берегу, он почувствовал, что происходит что-то странное. Оно было живым, настоящим, но совершенно не похожим ни на что на свете, прежде им виденное. Коготки пены мягко выбирались на берег, но не были страшными, море ничуть не походило на реку, оно разливалось, как молоко, и отступало. На песке оставался мокрый след, и если наступить на него ногой, то песок становился светлее, затем темнел, а внутри отпечатка задерживалась вода.

Он старался сначала смотреть на песок, затем его взгляд медленно поднимался все выше и выше, туда, где вода сливалась с небом.

Мама расстелила одеяло и вытащила из корзинки яблоки, но ему не хотелось есть. Он все всматривался в даль. Голубое сливалось с голубым. Что-то было не так. Ну конечно! Отсюда другого берега не видно! Он стоял слишком низко. Он должен взобраться повыше. Мама была в хорошем настроении и разрешила ему погулять по пляжу при условии, что он не станет заходить в воду. Он немедленно ей это пообещал, как раз в тот самый миг заметив башню, такую же, как у бабушки на поляне. Но туда, кажется, приходили охотники, а здесь сидел дядя в одних плавках. Да, оттуда будет лучше видно. Мама просила его снять одежду, но он стянул только рубашку, в брюках лежали оловянный солдатик и желтое перышко, нельзя все это оставить без присмотра.

Башня была очень высокой, со ступенями, как у стремянки. Он держался за поперечную перекладину и не смотрел вниз, чтобы не кружилась голова. Ну ничего. Еще два шага. Все получится! Никогда он не забирался так высоко. Посмотрел вниз — земля далеко. Он висел в воздухе. Его тошнило. Он закрыл глаза и подумал о папе. Нужно быть смелым. Когда голова его показалась над деревянным помостом, мужчина в плавках подскочил и закричал:

— Сюда нельзя, что ты здесь делаешь?!

В ту секунду он слегка пошатнулся, но человек схватил его за руку и втащил в башню. Ему хотелось плакать, потому что дядя был зол. В горле у него пересохло, но ведь он непременно должен увидеть другой берег!

Он отвернулся и стал смотреть на море, совершенно не слушая незнакомца. Но море казалось таким же бесконечным, как и снизу, и ничего не было видно, кругом вода, одна вода. Наверное, он плохо видит. Пусть этот человек его не отвлекает. Потому что ему нужно увидеть. И все темнее становится, а с той стороны надвигается туча. Нет, плакать не станет, он уже большой, а большие мальчики не хнычут! Быстренько вытрет глаза и увидит, должен увидеть. Мужчина нагнулся над ним: что ты должен? Я должен увидеть другой берег! Другой берег! Так это же море! Человек расхохотался. Он ничего не понял. Разве у моря нет другого берега? Есть, но ты его не увидишь. Пойдем, отведу тебя вниз. Ничего, совершенно ничего не понял этот загорелый мужчина. Он никуда не пойдет, пока не увидит другого берега, он не может идти вниз, никуда не пойдет!

Он отбивался руками и ногами. Потом в башню поднялись еще двое мужчин… Что случилось дальше, он не помнил, а когда пришел в себя, увидел свои ноги в песке по щиколотку и маму, извинявшуюся перед теми людьми.

Хотел увидеть другой берег, сказал человек в плавках. Он уже не сердился и улыбался маме. А она ответила: неужели? Отец с ним шутил перед отъездом, а он поверил. Ох уж эти дети, вздохнул мужчина, а мама добавила: он же еще глупыш.

Когда эти слова дошли до его сознания вместе с шумом волн, он понял, что никогда у него не будет железной дороги, собирания рельсов, разложенного дивана, закрытых от мамы дверей, семафоров, туннелей, папиного смеха, билетов для мамы, вообще ничего. Папа знал об этом, просто считал его ребенком. Отец знал, что он никогда не увидит другого берега, поэтому шутил с ним и обещал, что купит все, что ему захочется.

Вечером он даже не плакал. Мама пыталась объяснить ему: море настолько огромное, что никто, даже тот, у кого очень хорошее зрение, не может увидеть другого берега, и просила не огорчаться.

Но решение уже было принято. Он знал, что нужно идти вперед. Должно же быть такое место, откуда виден Другой Берег. Он найдет его. Ничего, что вода такая холодная. Он знал, что увидит Другой Берег, когда немного приблизится к нему. Всем докажет. Докажет папе. Он возьмет с собой только оловянного солдатика. А мама хотела, чтобы было как лучше. Это не ее вина.

Поэтому прежде, чем пойти вечером к морю, он положил ей на кровать желтое птичье перо.

ВЕЧНОЕ ПЕРО

Кшиш Ветрогон удивительным образом умел влюблять в себя девочек. Ему удавалось это делать с помощью вечного пера. Обычные перья синими или черными чернилами портили бумагу, выдергивая тоненькие, как волос, волокна целлюлозы, и оставляли кляксы. Иногда буква «з» разрывала бумагу, перо при сильном нажатии раздваивалось, и черные капли размывали с трудом написанное предложение. Перо Кшиша Ветрогона не царапало бумагу, оно скользило как шарик, а за ним тянулась череда красивых синих букв. С помощью этого пера Кшиш и влюблял в себя всех девочек в классе.

— Хочешь потрогать? — спрашивал он, и его черные глаза впивались в девчачью робость, как стрелы. Он никогда не ставил девочкам подножки и не дергал их за косы. Только Аню.

И только Ане он писал коротенькие письма на вырванном из середины дневника двойном листочке бумаги. «Я люблю тебя больше всех на свете», — свидетельствовало перо Кшиша Ветрогона.

Аня, судорожно сжимая в руке послание Кшиша, убегала на перемене в туалетную комнату и, закрывшись в кабинке, до самого звонка повторяла: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Она сидела на крышке унитаза, а Бальбина барабанила в закрытую дверь:

— Выходи, я хочу писать!

«Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. — Аня поворачивала фарфоровую ручку. — Я люблю тебя. — Вода с шумом лилась в раковину. — Больше всех на свете».

Бальбина стояла за дверью кабинки.

— Дурочка, — говорила Бальбина, стуча в дверь.

«Я люблю тебя».

— Сама ты дурочка. «Больше всех на свете».

— Ты дурочка, и Кшиш дурачок, — произносила Бальбина с высокомерием. — Папа мне тоже купит такое перо.

Вечные перья в то время считались редкостью. У детей их не было. Лишь немногие взрослые, богатые и нечестные, имели такие перья. И Кшиш. Но только не Бальбина.

«Я люблю тебя больше всех на свете».

Аня смеялась и возвращалась на урок как ни в чем не бывало. Как будто и не получала письма от Кшиша Ветрогона. Украдкой она отрывала кусочек бумаги и писала: «Я тоже». «Ж» выводилось тщательно, с ее обычного пера стекали чернила, буква становилась большой и тяжелой. Это имело смысл. Кшиш получал свернутый в рулончик листочек, разворачивал его и смотрел на Аню. Она тем временем смотрела в окно, однако слышала, как Кшиш вырывал очередной клочок бумаги. Она смотрела в окно: «Я люблю тебя».

Шорох сворачиваемой бумаги нарушал тишину. Но его слышала только Аня. Затем, хлопая ее по плечу и протягивая записку, Оля с завистью говорила:

— Держи. От жениха, — добавляла она со злостью.

«Когда я вырасту, женюсь на тебе», — обещал Кшиш Ветрогон. Буква «у» выходила из-под его пера, как птица с раненым крылом. От этого «вырасту» Ане становилось тепло.

Возвращаясь домой, Аня старалась не наступать на зазоры между квадратами тротуарной плитки — чтобы не случилось несчастья. Она подпрыгивала от радости, потому что был май, ей было почти девять лет и она пребывала в счастливой влюбленности.

— Кшиш обещал, что женится на мне, когда вырастет, — объявила она родителям во время ужина.

В тот день на ужин были макароны с творогом. Ее сестра вытаскивала вилкой самые длинные и, спрятав один конец за щекой, всасывала с легким свистом.

— Пусть она не балуется за едой, — сказал отец маме.

— Не балуйся за едой. — Мама сделала замечание сестре Ани.

Когда я вырасту, выйду замуж за Кшиша, — проговорила Аня.

Ее сестра со вздохом отложила вилку:

— Я по-другому есть не умею.

— Пусть она сейчас же перестанет, иначе я выйду из-за стола, — пригрозил отец.

— Когда я вырасту… — еще раз попыталась Аня. Ее сестра всосала макаронину.

— Я же сказал, — произнес отец и встал.

— Видишь, что ты натворила! — рассердилась мама, дав подзатыльник сестре Ани.

— Мамуля, — опять начала Аня, — Кшиш…

— Пойди и попроси у папы прощения, — сказала мама ее сестре.

Сестра встала из-за стола, наклонилась над кастрюлей и схватила длинную макаронину. Она скользнула как живая и исчезла у нее во рту.

Аня насыпала в тарелку сахару. «Я люблю тебя». Макароны с творогом и сахаром лежали в тарелке светлой массой. «Больше всех на свете».

— Перестань баловаться за едой! — крикнула мама Ане.

«Я люблю тебя больше всех на свете». «Когда я вырасту, женюсь на тебе».


Кшишу Ветрогону было восемь с половиной лет. Ему никогда не стало больше. Столько лет ему было, когда он повис на прутьях забора, по которому проходил.

Забор был покрашен серой краской — его родители на своем старом «мерседесе» привезли ее из-за границы, не платя пошлины, а просто спрятав в запасном колесе. Они везли ее из Берлина со средней скоростью девяносто километров в час.

Незадолго до того, как Кшиш повис на частоколе забора, его родители разбились в автомобильной катастрофе на дороге Пултуск — Вёнзовница, превысив допустимую скорость шестьдесят километров в час.

Отец Кшиштофа Ветрогона, не заметив знака «Дорожные работы», врезался в каток. Каток стоял на обочине дороги — его оставили без присмотра рабочие, ушедшие в только что открывшийся сельский магазин. Им просто необходимо было утолить сильнейшую жажду, мучившую их с раннего утра, когда они приступали к работе.

Для того чтобы объяснить невероятный факт, почему Кшиш Ветрогон так рано осиротел, следует добавить, что родители на «мерседесе» спешили в больницу, где умирала от краснухи их дочка, младшая сестра Кшиша. Она, впрочем, умерла, так и не узнав, что стала сиротой. Хотя в Польше краснуха давно не считалась неизлечимой болезнью, девочкам делали от нее прививки в пятнадцать лет.

Кшиш же узнал, можно сказать, обо всем сразу, что, собственно, и позволило ему лазить по заборам без страха: ни мать, ни отец уже ничего не могли ему запретить.

Через пару месяцев после гибели родителей и смерти сестры Кшиш подарил свое перо Ане. «Вместо обручального кольца, — сказал он. — А колечко куплю тебе, когда вырасту».

После этого объяснения он ушел из школы на час раньше. Его позвали ребята из параллельного класса, у которых раньше закончились уроки. Кшиш, упиваясь свободой и ощущая утомление от жалости, проявляемой учителями и бабушкой, смотревшей сквозь пальцы на его поведение, решил пропустить последний урок — а был это урок рисования — и пошел играть «в блинчики».

Смысл этой игры заключался в собирании плоских, отшлифованных водой голышей и бросании их в речку таким образом, чтобы они не тонули, а подпрыгивали и скользили по водной глади.

Итак, сначала Кшиш Ветрогон с друзьями кидал камешки, а когда стемнело, пошел домой напрямик — по забору из металлических прутьев, на которых и повис. Один из прутьев прошел сквозь его бок, легко проскользнув между ребрами, другой вонзился в плечо… Кшиш был еще жив, когда приехала «скорая».

Помощь вызвала соседка Кшиша, услышавшая его единственный, отчаянный крик. К несчастью, врач не смог ничем помочь, кроме обезболивающей инъекции. Он делал укол, стоя на плечах водителя «скорой», ведь Кшиш висел высоко. Прутья ограды были заострены наподобие наконечников индейских стрел. Тело его прошло сквозь них легко, но освободиться он не мог. Вызванный пожарный отряд приехал со специальным оборудованием для резки металла, не исключено, что именно с тем, которым вскрывали «мерседес» родителей Кшиша, чтобы извлечь их тела. Прутья были чугунными и толстыми, и их распиливание отняло довольно много времени.

Кшиш тем временем с высоты полутора метров наблюдал за суетящимися вокруг него — а точнее было бы сказать под ним — людьми и ощущал удивительное блаженство. Хотя в первое мгновение он боялся, но после укола ему стало легко и страх прошел. Его внимание привлекала лысеющая голова врача. Пожалуй, он впервые смотрел на взрослых сверху. Нет, не впервые. Кшиш вспомнил, что однажды ему уже довелось видеть затылки взрослых, отца, державшего его на плечах, когда они все вместе откуда-то возвращались. На плечах у мамы сидела его сестренка. Особенно смешными сверху казались носы, они были совершенно иными. Сейчас ему представился случай увидеть носы других людей. Не нравилась ему вся эта суета, но, если уж стал участником происходящего, он решил воспользоваться случаем, чтобы рассмотреть все как следует. Шлемы пожарных сверху были похожи на созревшие боровики, блестевшие на ярком солнце. Кшишу приходилось щуриться при взгляде на их каски. Макушка доктора была розовой, волосы забавно обрамляли ее, словно неаккуратная, тонкая веревка. Почему у врача такая розовая макушка? У папы была густая шевелюра темных волос, и в последний раз, не считая того случая, когда Кшиш находился высоко, он держал папу за слегка обросший щетиной подбородок. Сверху отец выглядел смешно, особенно его нос, будто нелепо расплющенный треугольник. Тогда отец держал Кшиша за ноги, а сейчас он не ощущал его рук, у него кружилась голова, ноги онемели, а на земле, под ногами водителя «скорой», лежал его зашнурованный парусиновый ботинок.

Голова Кшиша Ветрогона становилась все более тяжелой, но боль наконец прошла. Пожарные поставили лестницу и вытащили его одним движением вместе с двумя спиленными частями заборных прутьев. Заботливые руки поддерживали его как совсем маленького ребенка. Он вспомнил, как однажды уснул в автомобиле, а отец взял его на руки. Однако тогда он уже проснулся и мог бы идти сам, но отец все держал его на руках, думая, что сын спит, и нес его на второй этаж. Кшиш просто притворялся спящим. И сейчас он решил сделать вид, что не может двигаться, приказал своему телу быть бессильным. Небо над головой становилось все более прозрачным, не было необходимости прищуриваться, ведь он уже в крепких объятиях отца. И в теле появилась такая приятная усталость. Скоро будет ночь, он уснет, а мама, как обычно, придет к нему, чтобы перекрестить перед сном. Он сможет заснуть, и будет спать, и выспится на всю свою жизнь.

Когда крепкие руки положили Кшиша Ветрогона на носилки, с забора спорхнул ангел. Он был высоким и стройным, хотя кроме Кшиша его никто не заметил.

Ангел встал у дверей «скорой». Кшиш на мгновение открыл глаза и улыбнулся ему. У ангела было лицо отца, он тоже улыбнулся и подмигнул в ответ. Кшишу хотелось улыбнуться еще раз, но он вспомнил, что должен притворяться спящим и бессильным. Затем двери «скорой» закрылись, и машина с включенной сиреной двинулась по улице Святой Барбары.

Когда Аня узнала о смерти Кшиша Ветрогона, ей было почти девять лет, у нее были светло-рыжие косички, закрепленные резинками из старой велосипедной покрышки. Это случилось на следующий день, на первом уроке математики. В классе было шумно, но Аня опоздала на урок и ничего не знала. Учительница потребовала тишины, пару раз постучав по столу линейкой.

Аня смотрела на учительницу с удивлением. Математичка была доброй и не злилась, даже когда Бартэк не мог сложить простые числа. Сейчас учительница выглядела взволнованной. Аня, не вытащив тетради, осторожно положила ранец на стул. Она смотрела на совершенно изменившуюся в лице учительницу, заговорившую о Кшише. О том, что его больше нет. Что он больше не придет в школу. Что они должны с ним попрощаться. Она говорила ужасные, невозможные вещи, а Аня смотрела на ее движущиеся губы, на появлявшиеся между ними зубы, один из которых был кривой… Аня никогда раньше его не замечала. А учительница продолжала произносить чужие, страшные слова:

— Больше никогда… навсегда…

Но Аня знала, что все это самая настоящая глупость. Еще вчера Кшиш дергал ее за тонкие косички, и это когда-нибудь снова повторится. Не обязательно сегодня, ведь его действительно сейчас нет. Может быть, бабушка перевела его в другую школу. Но недопустимо, совершенно невозможно говорить маленькой девочке такие вещи! Кшиш еще не раз дернет ее за косички, а она будет делать вид, будто ничего не произошло. Потому что Кшиш ее любил, а она любила Кшиша.

— Кшиш был уже мертв, когда его сняли с забора, — продолжала учительница. — И для вас это должно стать важным уроком, чтобы вы никогда не делали того, что может быть опасным. А ты, Антэк…

Кшиш ходил по забору? Он всегда был самым смелым мальчиком в классе. Но по этому забору, этому железному ограждению нельзя было ходить. Он никогда не сделал бы такой глупости!

— …я видела, как ты перебегал улицу. Мне ужасно жаль, что в такой момент… — говорила учительница.

Аня схватила ранец и встала.

— Сядь, Аня, — велела учительница. И тут Аня крикнула:

— Зачем вы нам это говорите? Это неправда. Я видела Кшиша перед школой, только что, это все неправда, он еще у ворот стоит!

Дети бросились к окну, учительница стучала по столу линейкой, но никто не обращал на нее внимания. А Аня открыла дверь и выбежала из класса. Так и надо этой глупой тетке за то, что она сделала! Аня больше никогда не пойдет в школу и не услышит эту учительницу. Человек, который говорит такие глупости, наверняка не сможет научить детей ничему хорошему.

Аня бежала по тротуару в тапочках, ранец бил ее по ногам. Было тепло. С одной косички слетела резинка, и ее волосы развевались, как птичье крыло.

На мрачной лестничной клетке старинного дома слегка пахло гнилью, как в старом подвале. Вот уже через две ступени, совсем скоро, она будет дома, где — правда. Аня стучала кулаками в дубовую дверь, затем услышала быстрые шаги и скрежет открывающегося засова. Она попала прямо в теплые, ароматные мамины объятия.

На следующий день они с мамой уехали в деревню к бабушке и дедушке. В течение мая и почти всего июня через пшеничные поля Аня ходила в маленькую деревенскую школу. После уроков вместе со своей новой подружкой Марысей они бегали на луг пасти корову Мальвину. Девочки переносили колышек, к которому она была привязана, и заботились о том, чтобы Мальвина не паслась там, где растет клевер. Марыся знала, что коровы опухают от этой травы, поэтому девочки держали ее вдали от клевера. Когда они хотели пить, то сосали молоко прямо из ее вымени. Корова становилась спокойной и довольной оттого, что кто-то ее подоил. Молоко было теплое и пахло навозом. Когда им хотелось есть, Марыся угощала Аню толстыми ломтями хлеба. Они катали из мякиша шарики, размягчавшиеся во рту и становившиеся от этого вкуснее.

Если девочки уставали, то ложились на траву и смотрели на облака. Порой облака бежали по небу, как дикие, сорвавшиеся с цепи собаки, заставляя девочек придумывать истории и по очереди рассказывать их друг другу.

Как-то раз Ане захотелось рассказать Марысе о Кшише Ветрогоне, но подружка сказала, что такой фамилии не бывает, это вымысел, персонаж из сказки, и Аня к концу лета в это поверила.

Потом в деревню приехала ее младшая сестра. А когда лето прошло, за девочками прибыл отец и отвез их в новую квартиру в другом городе.

Аня больше никогда не возвращалась в прежнюю школу, в которой ее так ужасно обидели.

Аня взрослела, светлые пряди над ушами потемнели и приобрели бронзовый оттенок, светлый, но все же действительно бронзовый, похожий на кожуру очищенных каштанов.

Однажды ей обрезали кудряшки, и ее волосы стали укладываться волнами. Из девочки она постепенно превращалась в женщину. И хотя внешне ничего особенно не изменилось и даже груди еще не увеличились, мама как-то сказала: «Ты становишься женщиной». В это время главной заботой Ани была проверка, начались ли кровянистые выделения: ей не хотелось, чтобы кто-то заметил это раньше ее. Она быстро к этому привыкла. Но самой главной проблемой долго оставалась ее девчоночья грудь. Одна подруга сказала, что для увеличения груди хорошо есть яйца. Тогда Аня все сэкономленные деньги стала тратить на яйца и втайне от родителей ела их утром, днем и вечером. Другая подружка посоветовала делать массаж круговыми движениями в том месте, где должны быть груди. Каждый день под душем Аня до боли массировала себя жесткой массажной щеткой. Кожа вокруг сосков краснела, но грудь оставалась плоской как доска. Она удвоила употребление яиц. Мама, застав ее однажды за массажем груди, вскрикнула:

— Что ты делаешь, детонька?

Но Аня уже не была ребенком и хотела иметь настоящую женскую грудь. Любой ценой.

Она стала втирать в грудь оливковое масло, а жесткую щетку заменила губкой. Но и это не помогло.

На каникулах Аня забыла о груди. Она научилась прыгать в воду с трамплина головой вниз, собирать раков ночью при свете фонарика, ловить ночных мотыльков и закреплять на подставке так, чтобы не сломать крылышек и не повредить нежной пыльцы. Она босиком бегала по лесу, завороженная мягкостью мха и жесткостью хвои, взбиралась на вековые сосны, низкие и раскидистые ветви которых манили к себе. Она наблюдала за головастиками и жуками. Все это затмило так волновавшую ее раньше проблему груди. Из каштановых волос Аня делала хвост, в котором застревали иголки сосен и можжевельника. Она совсем забыла, что хотела стать женщиной.

Во время тех каникул Аня писала открытки вечным пером Кшиша Ветрогона: «Шлю сердечный привет. Аня».

А когда вернулась в город, ее груди потяжелели, и ей сразу же пришлось купить лифчик большего размера. Теперь она стеснялась, что выглядит так неестественно, не могла свободно бегать из-за боли при каждом подпрыгивании и насмешек одноклассников, заметивших перемену и кричавших ей в коридоре: «Му-уу!»

Ей вновь захотелось стать девочкой, которую дергал за косички Кшиш Ветрогон, но, к сожалению, было уже поздно.

Она спрятала вечное перо в правый ящик письменного стола — оно пачкало пальцы, и мало кто уже писал такими перьями. Отец купил Ане шариковую авторучку. На ней было написано, что такое интеграл и что об этом стало известно двести лет назад.

Но когда порой по вечерам в комнату влетали неосторожные ангелы, ей казалось, что она слышит откуда-то сверху тихий шепот:

— Я люблю тебя больше всех на свете.

ЛЮБОВЬ И УБИЙСТВО

Агате К.

I. Миллионер Джон Уэйт
Нотариус протер очки.

— Я не совсем понимаю, зачем ты это делаешь, — сказал он. От смятения в его горле появился комок. Ему не платят за комментарии. Он работал на господина Джона Уэйта уже пятьдесят лет. Нотариус знал, что пожилой миллионер ужасно страдал, но составленное завещание безмерно его удивило.

Джон Уэйт приоткрыл глаза. В них появился юношеский блеск. Он всегда говорил тихо, но сейчас его голос звучал как гром.

— Они еще пожалеют! — Бледные губы старика растянулись в усмешке. Боже, он почти кричал! — Они на меня охотятся. Выжидают, гиены. И ничего не могут для меня сделать, ничего! Я все знаю! — Джон приподнялся на локте. — Банда эгоистов! Они только о деньгах и думают! Всегда! Мой внук Питер проиграл тридцать тысяч долларов и смеет после этого приходить ко мне за чеком! Он был достаточно взрослым, чтобы сделать этой Гариетт ребенка, но ответственности нести не хочет! Вечный мальчик в коротких штанишках! Но на этот раз — нет!

Нотариус не знал, что делать. Ни разу за пятьдесят лет их знакомства миллионер Джон Уэйт не позволял себе критиковать собственную семью. Он продолжал протирать очки, как будто желая проделать в стекле дырку.

— А Диана? Единственная внучка… — продолжал миллионер. — Ухажер бросил ее, когда узнал, что она ничего от меня не получит! И она предъявляет мне претензии — глупая, глупая, трижды глупая! Диана многое бы отдала, чтобы получить деньжат и броситься в его объятия! Ишь, какая влюбленная! А ее мать… стоит за нее горой… Пришла и заявила, что я разрушил жизнь ее дочери… Я видел ее взгляд… Она на все способна, поверь мне…

Нотариус сидел неподвижно, словно его разбил паралич.

— Но никому ни слова! Ни слова! — Джон крепко его схватил, так сильно, как мог сделать тяжело больной человек. — У них очень мало времени… Я должен быть осторожным и бдительным… Ты помнишь о профессиональной этике?

Нотариус надел очки и осторожно отвел руку Уэйта. Он совершенно не ожидал, что пожилой человек перед смертью обременит его сведениями о какой-то тайне.

— Можешь на меня положиться.

— В таком случае договорились. Если ты меня подведешь, то не получишь двухсот тысяч долларов. Я подстраховался.

Миллионер Джон Уэйт захохотал, его лицо исказилось от спазматических судорог.

— А зять… Этот идиот не знает, что мне известно о его романе с мисс Пилар. Глупец! Только кретин может думать, что двадцатидвухлетняя медсестра на самом деле, не думая о выгоде, любит пятидесятилетнего мужчину, который ожидает, что очень скоро разбогатеет! Ха, ха, ха! Я им все карты спутаю! — Он умолк, откинулся на подушку, затем посмотрел прямо в глаза нотариусу. — Спасибо тебе за все эти годы. Теперь уходи и, согласно договоренности, вернись через месяц. Меня тогда уже может не быть на этом свете…

Нотариус вздрогнул:

— Не говори так. Врачи считают, что… ты еще поживешь.

— Не в такой семейке. Эгоисты. Верь мне и будь бдителен. Действуй по моим указаниям — не пожалеешь.

Нотариус встал. Ему не хотелось верить в то, что сказанное стариком — правда. Он знал дочь Уэйта, Кэти, с детства. Он присутствовал на ее свадьбе с Крисом, видел, как росли их дети, Диана и Питер. Конечно, он заметил, что медсестра появлялась в поле зрения Криса чаще, чем это было необходимо. Знал он и о том, что у Питера были неприятности, — случалось, он играл в казино до самого утра. Больше всего ему было жаль Диану. Ее помолвка продлилась недолго, но как она была влюблена! Действительно, после разговора с господином Уэйтом жених уехал, оставив короткое письмо:

«В настоящее время я не могу обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла. Ты заслуживаешь лучшей партии. Я буду ждать в течение полугода, быть может, ситуация к тому времени изменится».

Некрасивое письмо от жалкого человечишки. Диана, несмотря на то, что прошло уже полгода, не смогла простить деду его роли в разрыве помолвки.

Но Кэти? Ласковая, добрая Кэти? Она не смогла бы обидеть отца.

Джон Уэйт сделал глубокий вдох, и его голос стал тише:

— Ты всегда был хорошим другом. Спасибо за все. И сдержи данное слово.

— Обещаю, — сказал нотариус. — До встречи.

Пожилой человек отрицательно покачал головой.

— Прощай, — проговорил он. — И иди. Нотариус и свидетель тихо закрыли за собой двери.

II. Инспектор Дэвид
Инспектор Дэвид Кроуб еще не оправился от серьезного испытания. С тех пор как в его жизни не стало Элен, он перестал чего-либо ждать. Поэтому без особого сожаления он отменил бронирование гостиничного номера в Пушингтоне, где ему предстояло наслаждаться первым за два года службы отпуском. Утром его разбудил телефонный звонок шефа:

— Миллионер Джон Уэйт скончался. Поезжай туда и разберись. Вся эта история дурно пахнет.

Инспектор Дэвид побрился, не глядя в зеркало. Он знал, каким будет его отражение: усталое лицо тридцатичетырехлетнего мужчины, брошенного женой. Ради его же лучшего друга. Как он мог это допустить, как не заметил? Элен забрала не только его друга, но и сделанные за семь лет сбережения, предназначенные для покупки загородного домика. С утратой денег нетрудно было смириться. Тяжелее пережить потерю Элен. Чего не предусмотрел? Что он ей не смог дать? Ведь он так ее любил!

Воспоминания уже не причиняли боли, но какое-то странное отупение осталось. Он стал работать за двоих, брался за сложные дела, выезжал на места преступлений. Теперь он мог себе это позволить, потому что дома его никто не ждал.

Резиденция Джона Уэйта внушала уважение. Автомобиль Дэвида реагировал на небольшие горки сильным ревом мотора. Миновав с правой стороны озеро, блестевшее в красивой долине, он попал в тень липовой аллеи. Подъезжая к резиденции, затормозил, размышляя, правильно ли поступает.

В дверях появилась стройная женщина с медового цвета волосами, уложенными в высокую прическу. Инспектор вышел из автомобиля. Кэти Чайлдхуд подала ему руку:

— Я надеюсь, вы выясните причину смерти отца. — В ее глазах появились слезы.

Она не изображала горе — Дэвид чувствовал, что ее слезы были настоящими.

— Я вам обещаю, что докопаюсь до истины.

Кэти посмотрела на него, и теперь ему показалось, что она забеспокоилась. Они проследовали в просторный холл. Хозяйка проводила его наверх.

— Вот ваша комната. Приглашаю вас отобедать через час, затем мы будем в вашем полном распоряжении.

Инспектор бросил сумку на кровать и подошел к окну. Его внимание привлекла красивая девушка в цветастом платье, похожая на Кэти. Она подавала многозначительные знаки рукой какому-то человеку, идущему со стороны конюшни. Дэвид высунулся из окна и увидел юношу. Сын Чайлдхудов Питер и дочь Диана — он узнал их по фотографии.

Девушка что-то вложила в руку брата и направилась к дому. Питер принялся рассматривать маленький сверток. Инспектор достал бинокль. Из дома вышла Кэти. Молодой человек, увидев мать, запаниковал в поисках подходящего места для коробочки. Он нагнулся и слегка сдвинул мраморного амура.

Кэти подошла к сыну. Опытный инспектор заметил, как Питер спрятал сверток под правой стопой улыбающегося покровителя любви, потом мать с сыном пошли по направлению к дому. Инспектор хотел отложить бинокль, когда в поле его зрения внезапно попали молодая женщина и господин средних лет. Скрытые кустами тамариска, их силуэты образовали единое пятно. Крис Чайлдхуд, зять покойного, крепко держал женщину за руку, но она вырвалась и бросилась к входу для прислуги. Показавшийся через мгновение мужчина вытирал лоб платком. Он был очень взволнован, отметил инспектор.

Звук гонга, приглашающего на обед, разнесся по резиденции Уэйта тихим глубоким гулом. После прогулки по саду и нескольких телефонных звонков инспектор сменил рубашку и спустился вниз. Кэти подала знак человеку, стоявшему за тамариском:

— Инспектор, позвольте вам представить моего мужа.

Сильное рукопожатие свидетельствовало о том, что Крис был человеком решительным.

— Моя дочь Диана. — Голос Кэти зазвучал мягко, когда в дверях появилась прелестная брюнетка.

Как только инспектор почувствовал ее ладонь в своей, его сердце сжалось, а в ушах запел хор ангелов. Девушка, передавшая сверток брату, смотрела на Кроуба невинными голубыми глазами:

— Питер, это инспектор Дэвид, он обещал, что найдет убийцу дедушки.

— Очень приятно, — сказал Питер. Он неохотно подал руку инспектору.

Дэвид размышлял о том, как отреагирует Питер, когда увидит, что из тайника под стопой амура исчезла бутылочка с лекарством для сердечников. Это средство, как выяснил инспектор в ходе телефонного разговора с коллегой, могло убить дюжину тяжело больных миллионеров.

Когда все садились за стол, двери открылись и в столовую вошла блондинка. Именно ее инспектор видел в зарослях тамариска.

— Прошу прощения за опоздание — я только вернулась из магазина.

— Это мисс Пилар, медсестра. Она до последнего момента ухаживала за отцом, — пояснила Кэти.

Блондинка протянула руку, и инспектор почувствовал, что ее ладонь слегка вспотела.

— Я прямо с дороги, простите.

Фальшь в ее голосе была для инспектора совершенно очевидной — такие же фальшивые ноты он слышал в голосе бывшей жены, Элен, когда она говорила, что едет к больной маме, а сама отправлялась известно куда.

Инспектор удивился, что, кроме него, на волнение мисс Пилар никто не обратил внимания. Он осторожно наблюдал за собравшимися. Каждый из них мог быть преступником. Но почему ему так не хочется, чтобы убийцей оказалась темноволосая Диана? Ей больше других выгодна смерть деда. И в ее распоряжении было полгода, чтобы воссоединиться с любимым.

Голос мисс Пилар заставил инспектора Дэвида сосредоточиться.

— Вы меня слушаете, господин инспектор? Я знаю, кто убил господина Уэйта.

III. Мисс Пилар, медсестра миллионера Джона Уэйта
В тишине, воцарившейся в столовой после слов мисс Пилар, звон разбитого бокала прозвучал как пушечный выстрел. Инспектор посмотрел на Криса. Он стал багровым, как свекла. Разлитое на белоснежную скатерть вино напоминало кровь. Крис поднялся из-за стола.

— Я запрещаю вам говорить подобные вещи! — крикнул он. — У вас нет никаких доказательств!

Мисс Пилар опустила голову, а когда вновь подняла, в ее глазах блестели слезы. Инспектора пронзила дрожь. В глазах его жены, клявшейся в любви к нему, говорившей, что была у подруги, но в действительности ездившей известно куда, тоже блестели слезы.

— Я должна сказать правду! Господин Уэйт не заслуживал такой смерти! Это она! — Покрытый золотым лаком ноготь был направлен на особу, сидевшую напротив. — Я знаю, что это она! Я слышала, как она скандалила с господином Уэйтом. Он о чем-то ее просил, а она кричала: «Могла бы тебя убить!»

Инспектор смотрел на руки медсестры, но боковым зрением фиксировал то, что происходило между Питером и Дианой. Быстрый взгляд — понимающий взгляд — вот что он заметил. А кроме этого? Облегчение? Смятение? Смятение Дианы пробудило к жизни его мертвое сердце. Почему она беспокоится? Что у нее на совести?

Ноготь мисс Пилар повис в воздухе напротив лица Кэти. Крис положил руку на плечо жены.

— Это не она! Не она! Это не моя жена, инспектор, прошу мне верить!

— Ха! — Лицо мисс Пилар исказила злобная гримаса. — Поинтересуйтесь, не спрашивала ли она меня о сердечных средствах. Разве она не задала мне в пятницу вопрос, какой дозы было бы достаточно, чтобы сердце остановилось? То, что способно помочь, может также причинить вред. Но я не могу молчать, не могу! — Мисс Пилар разрыдалась. — Господин Джон был так добр ко мне…

Диана опустила голову, и через мгновение инспектор мог любоваться прямым пробором, разделявшим ее волосы. Почему она разбудила в нем давно забытую нежность? Ангельский хор зазвучал в его ушах еще громче.

Звук отодвигаемого кресла был слишком громким для столь изысканного общества. Крис встал и сказал:

— Господин инспектор, мисс Пилар не знает, что говорит. Действительно, лекарства для сердца всегда были в нашем доме, тесть принимал их регулярно. Мы все находимся под впечатлением произошедшего, но, в самом деле, моя жена не имеет к этому никакого отношения!

Дрожащими руками Крис взял салфетку, чтобы вытереть губы. Кэти сидела неподвижно. «Лжет, — подумал инспектор, — лжет, как Элен, говорившая, что у них все в порядке».

— Инспектор, я знаю, где госпожа Кэти спрятала лекарство! Я видела, как она вышла с ним из комнаты старика! Маленькая склянка с желтой этикеткой. Увидев меня, она заторопилась. Это было через два дня после разговора о действии таблеток! Признайтесь! Даже Крис знает, где она их спрятала, он сам мне об этом сказал!

Пузырек с желтой наклейкой находился в сумке инспектора, в его комнате наверху. Там же лежала записная книжка, в ней инспектор перед отъездом успел записатьрезультаты вскрытия, кое-какие факты и данные из других документов.

Кэти гордо подняла медового цвета голову и посмотрела в глаза инспектору:

— Мисс Пилар не лжет. Это я дала отцу смертельную дозу лекарства. Он меня об этом просил. Ему больше не хотелось жить. Опухоль мозга, обнаруженная три месяца назад, убивала бы его постепенно, выключая все функции организма. Я не могла этого позволить. А сейчас я готова понести ответственность за содеянное!

— Мама! — вскрикнула Диана быстро и громко. Питер, успокаивая, положил руку ей на колено.

Ничто не могло ускользнуть от внимания инспектора.

Но он смотрел в темные глаза Кэти и видел, что она говорит неправду.

Мисс Пилар села и залпом выпила вино. Кэти ждала ответа инспектора. Дэвид накладывал в свою тарелку картофель и медленно собирался с мыслями. Это не она, не Кэти. Тогда зачем она лжет?

Мисс Пилар перехватила измученный взгляд Криса, который, однако, стоял за столом, как каменный.

Инспектор почувствовал усталость.

— Прошу вас сесть. Вы знаете, где ваша жена спрятала пузырек с лекарством?

— Я не должен свидетельствовать против жены! — вырвалось у Криса.

Что за чудовище. Инспектор поднес ко рту кусочек бифштекса. «Может, у него действительно вырвалось невольно?» — подумал он, но вслух сказал:

— Я еще никого не обвинил.

— Как родственник, я могу отказаться от показаний…

Ничего хуже он сказать не мог. Хотя… Инспектору надоело это представление.

— …и не воспользуюсь этим признанием, — закончил Крис.

Мисс Пилар замерла от изумления. Кэти сидела не шевелясь.

— Ну ты и подлец, папа. — Питер, не вставая со стула, отодвинулся от стола.

Диана смотрела на инспектора, и от ее взгляда он замер. В глазах девушки таилась ненависть. Такая же, как во взгляде Элен, когда она уходила.

— Я знаю, где спрятан пузырек, потому что сам его туда положил. — Крис стоял напротив Дэвида, гордый и величественный. — Я спрятал его, потому что это я убил тестя.

IV. Крис Чайлдхуд, зять миллионера Джона Уэйта
— Это неправда! Неправда!

Писклявый голос мисс Пилар прервал всеобщее молчание. В воцарившейся тишине инспектор услышал тихий выдох Дианы. Питер сел и с недоумением посмотрел на отца.

— Ты обманщик! — пищала мисс Пилар. — Обманщик! Весь план к чертям! Как ты посмел так со мной поступить? Мы могли бы быть счастливы! Такова правда, инспектор! У нас роман! Жена совершенно его не понимала! Он с ней несчастлив! Что ты делаешь? Зачем ты ее защищаешь?

С этими словами мисс Пилар бросилась на Криса. В этот же момент, не проронив ни слова, Кэти мягко упала на пол без чувств. Сильные руки Криса без труда подняли ее. Питер вскочил и склонился над ними обоими. И хотя инспектор не подслушивал, до него донеслись приглушенные слова Питера:

— Отец… Пузырек у меня…

— Могу я проводить жену в спальню? Я не убегу, с ней останется дочь. Вернусь через пару минут. — Голос Криса звучал властно. — А ты, — обратился он к мисс Пилар, — уволена.

Никто не будет уволен без моего разрешения. — Инспектор ненавидел себя за эти слова. Взгляд Дианы пронзил его насквозь. Ангельский хор в его ушах сменился траурным звоном.

Крис заботливо взял на руки Кэти и вместе с сыном и дочерью скрылся в глубине дома. Мисс Пилар покраснела от злости и вышла, хлопнув дверью.

Инспектор сидел за столом один и потягивал вино. Он знал, что Джон Уэйт находился в тяжелом состоянии. Дэвид понимал: наследство позволило бы Диане воссоединиться с любимым. Питер же мог бы расплатиться с кредиторами и обеспечить девушку, которая ждала от него ребенка. От Криса инспектор объяснений не ждал — на банковском счете его жены висел долг в триста двадцать тысяч долларов, о чем инспектору стало известно перед обедом.

Дело было не настолько простым, как казалось вначале. И хотя он подозревал, чувствовал, кто убил миллионера, одна мысль об этом вызывала у него ледяную дрожь. Это невозможно, нужно быть очень осторожным, думал он. Такой дьявольский план мог придумать только глубоко израненный человек.

Очень скоро в дверях появились отец с сыном. Крис сел рядом с инспектором. Питер был спокоен, но холодом отдавало каждое его движение.

Крис потянулся за бутылкой и налил себе полный бокал вина.

— Вы можете меня арестовать, инспектор. Мне нечего терять. Действительно, у меня был роман с Пилар. Моя жена… — Крис запнулся. — В последнее время мы охладели друг к другу. Я…

Питер напряженно смотрел на отца.

— Я не знал, что делаю… Хотел начать новую жизнь с Пилар. Для этого были нужны деньги… Деньги Джона… Я рассказал Пилар, где жена…

— Где вы спрятали пузырек? — Инспектор медленно допил вино.

— В моей голове все перемешалось, я устал… Эта… эта… — Крис искал подходящее слово, — воспользовалась информацией о долге, висящем на Кэти. Бог, наверное, отнял у меня разум. Что делать… Лучше…

— Пусть лучше ваша жена выплачивает долг, который составляет триста двадцать тысяч долларов, правда?

Питер непонимающе смотрел на отца. Крис побледнел:

— Откуда вы знаете? Ведь информация о банковских счетах является тайной.

— Но не в случае расследования дела об убийстве.

— Кэти… Она не знала, что делала… На что шла… В прошлом году на бирже я вложил… но…

— У нее был мотив убить собственного отца. Со дня на день банкиры могли выставить ваш дом на аукцион.

— Нет, инспектор, нет! Я знаю эту женщину двадцать пять лет. Я ее люблю. Это невозможно! — Крис овладел собой. — Невозможно, потому что старика убил я. И эти деньги растратил я. Расскажу правду…

Питер не сводил с отца напряженного взгляда.

— Да, я забылся. Мисс Пилар была близко, а Кэти… Кэти уже меня не любила. Она обвиняла меня в том, что я вложил ее деньги… и проиграл. Она меня ненавидела. Я думал, что смогу начать новую жизнь… Мисс Пилар говорила, будто любит меня, но она любила наследство Джона. А старый скряга не давал нам ни цента. Кэти не могла потерять дом, в котором выросла.

— Крис, — раздался ласковый женский голос, — как ты мог подумать, что я тебя ненавижу… — Кэти стояла в дверях, опираясь на руку Дианы. — Ты сделал это для меня… чтобы я не утратила того, что больше всего люблю… Но я это потеряю, если ты виновен… Я могу жить где угодно, но только с тобой, разве ты не понимаешь?

Крис мгновенно оказался рядом с женой. Инспектор прослезился. Он решительно был очень утомлен. Это, наверное, реакция на цветочную пыльцу. Дэвид отвернулся от супружеской пары.

И тогда раздался решительный голос Питера:

— Ты ничего не потеряешь, мама, потому что это я убил деда…

V. Питер Чайлдхуд, внук миллионера Джона Уэйта
У инспектора голова пошла кругом. Одно убийство и три человека, по очереди признающиеся в совершении преступления. Такое случается только в романах. Он увидел мертвенно-бледное лицо Дианы и полные изумления глаза Кэти. Крис неподвижно стоял рядом с женой. Инспектор почувствовал, что ему нужно выйти на воздух. В столовой было душно, или он выпил слишком много вина. Слабым голосом одновременно с Крисом он спросил:

— Да?

— Это я убил деда. Пузырек с лекарством спрятан под стопой амура в саду.

Инспектор не мог не заметить осуждающего взгляда Дианы, обращенного к брату.

— Я положил его туда сегодня перед обедом, боясь обыска или чего-то в этом роде. Я влез в долги: то неожиданные расходы, то карточный долг. Гариетт беременна. Я думал, что… Дедушка был тяжело болен. Я избавил его от мук. Сейчас принесу вам пузырек. — Питер направился к двери.

— Нет необходимости, молодой человек. Вещественное доказательство уже у меня. — Инспектор потер руки. Ладони почему-то вспотели.

— Это единственное вещественное доказательство, которым вы располагаете, инспектор? — Голос Дианы был трогательным. Сердце инспектора Дэвида едва не выпрыгнуло из груди, а хор ангелов в его ушах зазвучал радостнее.

— Единственное, но этого достаточно, — ответил он, хоть и ненавидел себя за эту ложь.

— Мама, распорядись, чтобы подали чай. — Диана села рядом с инспектором и улыбнулась. — Выпьем чаю.

Кэти подняла медный колокольчик и позвонила. Вошел слуга с чайником из китайского фарфора и чашками. В такой момент думать о чае? И сразу же после обеда? Это не укладывалось в голове инспектора. Но из рук Дианы… Не спеша, очень заботливо она до краев наполнила чашку. Затем подала ему сахар. Его бывшая жена никогда не подавала ему чай. Инспектор сделал глоток. Все в смятении наблюдали за происходящим. Дэвид поморщился.

— Я помню ваше выступление по радио. При обсуждении вопроса о возможности легализации эвтаназии вы высказались против.

— Только корова никогда не меняет своего мнения, инспектор.

— Я также припоминаю показания прислуги… Процитирую господина Джованни: «Тогда взволнованный господин Питер выбежал из комнаты господина Джона с криками: „Ты не заставишь меня пойти на это!“ Разве речь не шла о просьбе больного избавить его от страданий? — Инспектор испытующе смотрел на Питера.

— Нет. Дед требовал, чтобы я женился на Гариетт. Он считал, что мужчина должен отвечать за свои поступки. А я не выношу, когда мне диктуют, как следует поступать. Это все, что я могу сказать…

— Но, Питер, — прошептала Диана, — ведь ты…

— Замолчи! — Питер словно топором обрубил слова сестры. — Ничего не говори!

— Вы хотите дополнить показания брата? — Инспектор повернулся к Диане и, к своему удивлению, увидел, как она расправила плечи. — Нет? — Он окинул взглядом присутствующих.

Хороша семейка, ничего не скажешь. Не сходится. Ему необходимо осуществить тщательно продуманный план. «Самый, на первый взгляд, невинный человек — виновен», — думал инспектор.

— Арестуйте меня! — крикнул Питер. — И закончим этот спектакль!

Почему он так нервничает? Инспектор был утомлен. Он пил чай, наслаждаясь изысканным вкусом напитка. День был слишком долгим. А может, так на него подействовал свежий воздух? Кроуб почувствовал невыносимую усталость.

— Прошу прощения, но мне необходимо отдохнуть. Закончим завтра.

Инспектор встал из-за стола и неуверенно направился в свою комнату. Лестница показалась ему бесконечной, он едва дошел до кровати и не заметил, как заснул.

Он не услышал, как кто-то прокрался в его комнату…

VI. Джованни, слуга миллионера Уэйта
Утром инспектор проснулся с тяжелой головой. Он медленно поднялся, разделся и долго простоял под душем. Завернувшись в полотенце, Дэвид вернулся в комнату. Только сейчас он заметил, что его вещи лежат в полнейшем беспорядке. Без сомнения, пузырек с лекарством исчез. Блокнот с записями и бинокль он положил в сумку. Наивность семьи Чайлдхуд была безграничной. Жаль. Прежде чем он поговорит с Дианой, необходимо выслушать Джованни. Нужно выяснить пару вещей. Попались на приманку с лекарством? По дороге в резиденцию миллионера инспектор навел справки в местной аптеке: кто, что и когда там покупал. Провинциальные аптекари относились к своей работе гораздо серьезнее, чем столичные. Дэвид изучил списки покупок за последние два месяца. И подозрение у него вызвало отнюдь не сердечное лекарство, которое миллионер принимал последние несколько лет.

Они сами подпишут себе приговор, если будут продолжать самообвинения в таком же темпе. Рано или поздно. Он закрыл глаза и, не снимая полотенца, лег на кровать. Бедная Диана! Думает, что была бы счастлива с тем парнем, если бы она была богата. Но здоровье и любовь невозможно купить за деньги. Увы, эта истина открывается нам слишком поздно. Джон Уэйт постиг ее.

Инспектор с теплотой думал об этом совершенно незнакомом человеке.

Телефонный разговор с нотариусом ни к чему не привел. Тот сказал лишь, что завещание должно быть оглашено ровно через месяц после смерти миллионера. Он также заметил, что свидетелем последней воли покойного был Джованни. Сам же нотариус в течение ближайшего месяца будет в разъездах.

Инспектор не мог заснуть. Перед его глазами стоял образ измученного, умирающего человека, окруженного близкими, не испытывавшими к нему ничего, кроме ненависти. Деньги не приносят счастья.

Когда Дэвид снова открыл глаза, комната была залита солнечным светом. Половина седьмого. Замечательное время для разговора с Джованни. Но подойти к этому нужно с умом.

Дэвид оделся и спустился в холл. Он не ошибся — весь дом спал, только на кухне суетилась прислуга. Джованни приготовил кофе, и они присели на террасе.

— Но, инспектор, мне ничего не известно, — предупредил верный слуга.

Кофе был замечательно ароматным.

— Когда господин Уэйт узнал, что обнаруженная у него опухоль мозга неизлечима?

— Ах, давно, но точно я не помню.

— Чем вы были так потрясены в день его смерти, что надели туфли от разных пар?

— Ничем, ничем, правда!

Инспектор не обращал внимания на волнение Джованни.

— Почему в день смерти господина Уэйта была уволена служанка Беатрис?

— Она… — Джованни замялся.

— Разве не потому, что ей было известно, кто заказал в аптеке большое количество сердечных средств? А кто заказал шприцы?

— Но… Ведь господину Уэйту были предписаны внутривенные вливания.

— Через капельницу господину Уэйту постоянно поступало лекарство. Однако пятнадцатого числа мисс Пилар заказала двадцать штук. Кому понадобилось столько шприцев?

— Но это не госпожа Кэти… — прошептал Джованни. Инспектору стадо не по себе.

— Помогите мне, пока в тюрьме не оказался невинный.

Джованни вспотел.

— Господин Джон ужасно сердился, что они ничего не хотят для него сделать, а только и ждут, когда он сдохнет, как собака. Он страшно злился, а они были так добры к нему… Только из-за него Диану бросил жених… Сначала он обещал дать денег, но потом передумал. Это совершенно не в его стиле. Госпожа Чайлдхуд очень просила его изменить решение, но он кричал, что они ни цента от него не получат, если ничего не в состоянии понять! И господин Крис с ним говорил, я случайно слышал, как он кричал: «Отец это специально делает! Но я найду способ!» И господину Питеру после женитьбы понадобились наличные…

— Питер женат?

По лбу Джованни катились крупные капли пота.

— Боже, я обещал, что не скажу никому ни слова, это тайна… Ведь мисс Гариетт была беременна, а они давно собирались пожениться. Только господин Питер потребовал держать это в секрете, чтобы дед не узнал и не решил, будто они ему уступили… Не забывайте…

В это мгновение инспектор заметил побледневшую Диану, которая вышла из-за дерева и приблизилась к ним. Но она вела себя так, словно не видела инспектора. Она уставилась на Джованни, который под ее взглядом попятился.

— Почему ты мне об этом не сказал? — прошептала Диана, и Дэвид понял, что она испугана. Почему он не мог ее защитить?

— Но мне господин запретил. Сказал, что сам объявит об этом, когда придет время… Пожалуйста, госпожа, не смотрите на меня так, я хотел как лучше… Мне больше нечего сказать, нечего…

— Ты свободен, Джованни. — Диана села рядом с инспектором. — Не мучайте его. Нам надо поговорить.

Джованни взглянул на Диану и встал.

— Это я заказала шприцы. Мой дед не умер от приема сердечных лекарств. Я ввела ему четыреста граммов калия. Такая доза может убить любого. Мой брат знал об этом и решил меня спасти, — сказала Диана, и в ту секунду инспектор почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Ему были известны результаты вскрытия — Диана не лгала.

Он посмотрел на Джованни — слуга был явно потрясен. Но стоило инспектору отвернуться, как в стеклянных дверях появилось удивительное отражение: Джованни безмятежно улыбался, и, конечно, инспектор заметил это.

VII. Инспектор Дэвид и Диана, внучка миллионера Джона Уэйта, сестра Питера
Инспектор шел с Дианой через поле. Мысли, одолевавшие Дэвида, были сумбурными. Все потеряло смысл. Диана впервые за все это время выглядела спокойной. Ее темные волосы блестели на солнце, и инспектор едва сдерживался, чтобы не прикоснуться к ним. Волосы убийцы… Он не очень хорошо понимал, что с ним происходит, но почувствовал, что хочет бросить свою работу.

— Мы любили деда, он был добрым, — говорила Диана. — Потом он изменился, мы все это ощущали. Вероятно, это произошло из-за болезни. Мама забрала удеда пузырек с лекарствами, которые купила по его просьбе Беатрис, уволенная служанка. Он хотел их принять, чтобы покончить с собой. Мама не знала, что это за лекарство, и потому спросила мисс Пилар об их действии. Могло показаться, что она… Отец держался превосходно, правда? Я знала: он всегда любил маму. Он взял вину на себя, чтобы ее спасти. А мама думала, что это сделал Питер, поскольку ему больше других были нужны деньги. У Гариетт есть состояние, но он не хотел зависеть от нее. Поэтому он и откладывал женитьбу. Хотел сначала встать на ноги. Они очень любят друг друга.

Диана смотрела на инспектора, а его сердце сжималось все сильнее. Дэвид чувствовал, что если бы встретил негодяя, который бесчестно бросил эту девушку, то убил бы его. За глупость и безрассудство. За то, что обладал сокровищем и не смог этого понять. Инспектору также стало ясно, что он сам был глупцом, тоскуя по Элен, если на свете есть Диана. Навсегда для него недоступная. Он любовался ее профилем, изящным, как на старинной китайской гравюре, и не заметил, как задал вопрос:

— А этот хлыщ стоил того?

— Он изменился, — сказала Диана, а у инспектора захватило дух. — Уже давно не играет. А ребенку нужен отец. Но он хотел защитить родителей. Надеюсь, вы понимаете.

Теперь инспектор почти ничего не понимал. Ах вот в чем дело, она все еще говорит о брате…

— Питер очень хороший. Но я была привязана к дедушке больше других, вам это любой скажет. Я не могла равнодушно смотреть на его страдания. Я думала, что не стоит… Столько лекарств! Калий ведь не оставляет следов… Дедушка принимал калий… Он не мучился, всего секунда…

— Я спрашивал не о Питере. Я имел в виду того… ведь вы хотели, чтобы он вернулся…

— Инспектор, — ласково улыбнулась Диана, — я не дала бы за его возвращение и ломаного гроша… Я сделала это ради дедушки, а не ради него… Тот человек меня не любил, он обожал мои деньги… Поэтому мне так трудно с этим смириться… А Питер замечательный человек. Сколько нужно отваги и мужества, чтобы решиться на такой поступок! Гариетт не бедна, а у него ничего нет. Он колебался. Это трудно для мужчины. Я надеюсь, они будут очень счастливы. Гариетт любит его, а не деньги. Хорошо, что мой брат это понял.

Инспектор принял решение. Пусть он потеряет работу, но уничтожит вещественные доказательства. Избавится от аптечных квитанций, никто не докопается до правды. Эта девушка не заслуживает наказания. Если бы подобное произошло в Голландии, никто бы не пострадал. Нет, он не сторонник эвтаназии, но ради любимой женщины готов поступиться принципами.

Только все остальные хранили молчание. Если уж они способны так непринужденно лгать, пусть продолжают это делать. Джон Уэйт был избавлен от страданий, а у Дианы вся жизнь впереди. Да, это она его убила, потому что ей одной была известна причина его смерти.

Инспектор взял ее за руку:

— Послушайте меня, Диана. Вещественные доказательства в моем распоряжении. Я их уничтожу. Я не могу позволить, чтобы ваша жизнь была разрушена. Я не разделяю ваших убеждений о возможности эвтаназии. Я считаю, что Бог дает нам жизнь, и только Он во власти ее забрать. Однако это не имеет значения. Вы нарушили закон, но я не могу быть причастным к вашей гибели. Мне известно, что значит, когда уходит близкий человек. Однако жизнь на этом не заканчивается. Будьте счастливы. Я поеду в город после полудня. Поговорите с семьей. Придумайте версию, которой все станут придерживаться. Расследование прекратят вследствие отсутствия вещественных доказательств. Да поможет вам Господь!

Фиалковые глаза Дианы оказались невозможно близко. Инспектор не успел сообразить, что происходит, как влажные губы девушки коснулись его губ.

— Вы чудный человек! Я могла бы вас полюбить. Но я не приму этот подарок. Так будет проще.

С этими словами Диана отвернулась и побежала к дому. Он мгновение стоял на месте, пытаясь успокоиться. И почему ему когда-то казалось, что он любил свою бывшую жену?

Затем с быстротой молнии перед его глазами пронеслась сцена, когда он впервые увидел Диану. Он вспомнил ее платье с розовыми цветами и тот миг, когда она передавала пузырек с лекарством брату. И пронзенное болью сердце инспектора вновь радостно забилось.

VIII. Нотариус миллионера Джона Уэйта
Ровно через месяц после смерти господина Джона Уэйта инспектор приехал в резиденцию Чайлдхудов. Старый нотариус сидел в гостиной. Питер и женщина — судя по всему, Гариетт — повернулись к нему. Питер широко улыбнулся. Диана стояла у камина. Инспектор не знал, сообщила ли она обо всем семье. О том, что он принял ее предложение вступить в брак.

В конце концов, Дэвид настоящий мужчина, а она обещала, что они будут жить на уровне, который он сможет обеспечить. Любовь важнее денег. Инспектор не знал, как себя вести. Но сейчас он был здесь с другой целью. Дэвид обещал дать объяснения. Нотариус позвонил ему вчера вечером и пригласил приехать. Кэти Чайлдхуд подошла к нему с распростертыми объятиями:

— Добро пожаловать, Дэвид. Я так рада!

Крис энергично пожал ему руку. А Диана просто поцеловала в губы. Инспектор почувствовал, как краснеет.

Питер дружески похлопал его по плечу:

— Инспектор, познакомьтесь, это моя жена Гариетт. Могу я теперь обращаться к вам по имени?

Диана с лучезарной улыбкой проводила его к бару:

— Что будешь пить?

Нотариус закончил протирание очков, чудесным образом переживших эту манипуляцию.

— Я могу начинать?

— Нет, сначала пусть инспектор расскажет, как он пришел к своим выводам.

Дэвид почувствовал на себе взгляды присутствующих и сделал глубокий вдох.

— Я оказался в более простой ситуации, чем остальные, — начал он. — Еще до приезда сюда мне стало известно, что Джон Уэйт умер от введенного ему внутривенно калия. Однако сразу же по прибытии из окна своей комнаты я наблюдал нелепую сцену сокрытия известного пузырька с сердечным лекарством, причем к истории с этим препаратом было причастно немало людей. Отношения господина, — инспектор указал на Криса, — с мисс Пилар не давали мне покоя. Он ее от чего-то отговаривал. Люди, задумавшие убийство, так себя не ведут. Кроме того, только убийца знал, что не сердечное лекарство стало причиной смерти. Мне было совершенно ясно, что обвинение, выдвинутое мисс Пилар, тоже непричастной к убийству, провалится. Признание Криса оказалось неубедительным. Он думал, что смерть вызвали таблетки, которые он видел у жены. Затем и Питер попал в ловушку. Тут мне немного помог Джованни.

Неподвижно сидевший за столом слуга посмотрел на инспектора.

— Я не мог вам помочь, — тихо произнес он. — Я всегда держу слово.

— Нет, вы мне помогли. Когда Диана признала вину, вы не сдержали улыбку. Человек, который ее нянчил и любил, как собственного ребенка, не мог быть обрадован тем, что его любимица оказалась убийцей. Но если бы Диана… — Инспектор осекся, потом сказал: — Диана была шокирована известием о женитьбе брата. Она решила взять на себя вину Питера. Она так искусно это сделала, что даже я сначала ей поверил. Но что-то меня беспокоило. Если она совершила убийство, то сцена, за которой я наблюдал из окна, была бессмысленной! Почему Диана прятала пузырек с лекарством? Она должна была знать, что это не имеющее значения вещественное доказательство. И зачем она приготовила мне чай, выпив который, я быстро отключился? Для чего она хотела попасть в мою комнату и забрать пузырек, не являвшийся вещественным доказательством? Но эта мысль осенила меня позже. Я должен был сразу соединить все факты. С какой целью пожилой господин, имевший превосходный слух, так громко кричал, разговаривая с нотариусом? Почему я не обратил внимания на блокнот, в котором были следственные записи? И почему убийца не взял в аптеке квитанцию на покупку шприцев? Могло быть только одно объяснение. Убийца не знал, что это существенно. Диана ознакомилась со свидетельством о смерти и таким образом узнала истинную причину кончины деда. Ты меня обманула. — Инспектор улыбнулся Диане, на что она ответила ничуть не смутившим его воздушным поцелуем. — Джон Уэйт сам сделал это. Я отыскал врача, полгода назад прописавшего ему калий. Мне очень помогла уволенная вами по ошибочному подозрению служанка Беатрис. Это она по просьбе господина Уэйта заказала шприцы. Он был готов к худшему, знал, что его ждет. Я надеюсь, дальнейшие объяснения мы найдем здесь…

— Нам уже известно содержание завещания, но мы хотим, чтобы ты, Дэвид, тоже узнал последнюю волю дедушки, особенно теперь, когда ты почти стал членом нашей семьи!

Нотариус надел очки и прочел:

— «…и поэтому я решил вас проверить. Вы все мне отказали, чем я был недоволен, но я уважаю ваше решение и рад, что воспитал свою дочь человеком, достойным наивысшего уважения. К сожалению, я не уверен, что вы правильно распорядитесь моими деньгами. Крис не прислушивался к моим советам, Питер и Диана также хорошо знают, что для них лучше. Диана не может забыть человека, недостойного ее, Питер отвергает замечательную, добрую женщину. Крис полагает, что достоинства мисс Пилар смогут превзойти добродетели моей дочери. Поэтому убедитесь сами, какими людьми вы являетесь. Пусть не мои советы, а тяжелая ситуация правильно расставит акценты. Свое состояние я завещаю тем, кто в трудный момент сможет найти в себе силы что-нибудь сделать для другого человека, тем, кто не окажется эгоистом и сумеет отказаться от личных интересов ради другого. Я вас люблю».

Диана плакала, Кэти утирала глаза, мужчины тоже были взволнованы.

Нотариус отложил очки.

— Я пригласил вас, — обратился он к инспектору Дэвиду, — по просьбе Дианы и всех членов семьи Чайлдхуд, потому что мы должны честно исполнить последнюю волю покойного Джона Уэйта. Диана сказала, что вы, поверив в ее вину, не думая о последствиях для собственной карьеры, приняли решение скрыть факты от следствия. Поэтому положенная вам часть наследства составляет…

От оглашенной нотариусом суммы у инспектора на секунду потемнело в глазах. В следующий миг он почувствовал, как руки Дианы обвились вокруг его шеи. Он знал, что любовь важнее денег и сильнее смерти.

ПОЗВОЛЬ МНЕ УЙТИ

Вечер
Марта смотрит на кровать, затем расстилает льняную скатерть на ночном столике. Ткань, ниспадая до пола, прикрывает некрасивую мебель. На лампу Марта набрасывает шерстяной платок с красными розами, и свет, не добираясь больше до углов комнаты, концентрируется вокруг нее. Тени ложатся на разноцветные полоски лоскутного одеяла, рассыпанные на подушке светлые волосы Ивоны, ее прикрытые глаза и хрупкую фигуру. Марта смотрит на нее, затем переводит взгляд на тканый ковер над ее кроватью: нежные ягоды, рябина или калина, — слева, листья и тонкие коричневые веточки — справа.

Ивона спокойна. Слегка подрагивают ее веки. Марта склоняется над сумкой и вынимает бутылку шампанского, два бокала и пепельницу. Тонкий хрусталь звенит в ее руках. Ивона вздрагивает.

— Пока не открывай глаза, еще чуть-чуть… Подожди, потерпи, еще немного… — просит Марта.

— Уже? — Ивона с закрытыми глазами поворачивается к Марте.

— Не подглядывай! — Марта прикрывает ее глаза рукой.

Она смотрит на ее милое лицо, изящный макияж. В полумраке Ивона кажется более молодой, она выглядит как тридцатилетняя женщина в хорошей форме, хотя в действительности ей сорок. Марта, не отнимая ладони с ее глаз, берет другой рукой вазочку с цветами и ставит возле лампы. Цветы заслоняют слабый свет, отбрасывая широкую тень, падающую на стену точно между потолком и стулом. Марта снова склоняется над сумкой — голубой коврик приобретает почти синий оттенок — и вытаскивает маленький серебристый магнитофон. Кассета вставлена. Марта заглядывает за столик в поисках розетки.

— Пожалуйста, не смотри, потерпи еще минуту.

Ивона утвердительно кивает, ее распущенные, светлые с медовым оттенком волосы трепещут, она улыбается чуть тронутыми помадой губами:

— Я слышала!

Марта оборачивается, из включенного магнитофона льется тихая музыка.

— Ничего ты не слышала!

Ивона открывает глаза, хватает Марту за юбку, словно капризного ребенка, и приподнимается на локтях. Платье с глубоким вырезом распахивается у нее на груди. Она выглядит как пробудившаяся после сна царевна, но при этом крепко держит Марту за юбку.

— А ты сильная! Иди сюда, я тебя поцелую!

Марта осторожно отступает, внимательно смотрит на нее, затем говорит:

— Отстань, давай без нежностей, не хватает, чтобы нас кто-нибудь увидел.

— Ой, не забывай, что мы взрослые. — Ивона подтягивает колени, обхватывает руками тонкие лодыжки, кладет подбородок на колени. Она обводит взглядом комнату с таким видом, будто видит ее первый раз в жизни.

Тишина. Марта чувствует напряжение — в животе, ногах, плечах. Ивона молчит, поглаживая лоскутное одеяло, а Марте кажется, что она не сможет больше выносить эту тишину, как в детстве, когда ей ставили двойку и дома на вопрос «как дела в школе?» предательски отвечал ее живот. Нужно притворяться безразличной. Но затянувшееся молчание может стать опасным, и тогда Марта, задвигая ногой сумку под кровать, равнодушно спрашивает:

— Ну и как?

Ивона осторожно прикасается к ковру, рассеянно проводит по нему рукой.

— Нормально! Нормально! — Вздыхает с облегчением и откидывается на подушку. — Нормально! — повторяет она еще раз, словно хочет, чтобы ответ прозвучал более убедительно.

Напряжение Марты стекает вниз, по серому свитеру, синей юбке, обычным серым ботинкам на низком каблуке. Совершенно спокойно она произносит:

— Ну слава Богу.

Опять молчание и внезапное ощущение неловкости. Первой нарушает тишину Ивона: поворачивается в сторону изголовья, поправляет цветную подушку, прислоняя ее к металлической спинке кровати, и знаком просит Марту сесть. Та садится на краешек кровати. Тогда Ивона судорожно начинает что-то искать — перебирает руками, заглядывает под подушку и наконец тоном с оттенком претензии произносит:

— У меня где-то здесь были часы!

Марта вскакивает — она об этом не подумала. Часов нет ни на ночном столике, ни на кровати — снова эта дурацкая паника. И вот рука скользит по серому свитеру, изучает содержимое кармана. В ее ладони сверкает что-то серебристое. К тени от цветов прибавляется огромная тень маленьких с узким браслетом часов, охватывающая букет, словно коса. Руки женщин сталкиваются — ногти Ивоны, покрытые лаком лососевого цвета, щелкают о серебро. Марта убирает свою руку — ее ногти коротко острижены — и объясняет:

— Я их спрятала, поскольку хотела, чтобы ничего… Но Ивона, надевая часы на запястье, прерывает ее на полуслове:

— Я ведь должна знать, который час! — В ее голосе проскальзывает нота легкого раздражения.

Марта помнит положение маленькой стрелки на циферблате.

— Семь минут.

Ивона не может справиться с миниатюрным замочком.

— Вижу, что семь! Марта пожимает плечами:

— Понятно.

Ивона смеется, как будто ей удался хороший анекдот.

— Семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, старт!

Марта на лету схватывает, о чем идет речь. Она теребит свои маленькие пальцы без колец. Не нужно их сжимать.

— Хм… От чего?

— Играешь в вопросы? — Ивона все прекрасно понимает.

— А ты нет? — Марта улыбается.

— Это риторический вопрос?

— А ты как думаешь? — Марта не проиграет, только нужно помнить, что отвечать надо все время вопросом на вопрос.

— А я?

— Откуда ты взялась, такая наблюдательная? — Внимание Марты ослабевает.

— Разве это имеет значение?

Паузы между вопросами не должны быть длинными. Марта задумывается.

— Почему ты меняешь тему?

— А какая у нас сегодня тема? — Ивона реагирует быстрее Марты.

— Как будто ты не знаешь? — удивляется Марта.

— Не хочешь ответить на мой вопрос?

— Ты действительно думаешь, что выиграешь?

Ох, пауза. Ивона смотрит не нее, затем спрашивает:

— Который час?

— У тебя же есть часы, — вырывается у Марты. Ивона радостно смеется:

— Проиграла, проиграла!

Марте вдруг становится обидно.

— Я всегда проигрываю. Ивона грозит ей пальцем:

— Только без этого!

Затем она отодвигается, освобождая место на постели, чтобы Марта могла сесть напротив.

— Снимай обувь, залезай и не обижайся. Сегодня я командую.

Но Марта еще дуется:

— Я никогда об этом не забывала, ни на секунду.

Ивона как будто не слышит. Марта снимает стоптанные туфли, проверяет, не поехала ли петля. Не хотела бы она здесь сидеть в дырявых колготках и пить шампанское. Она и так рядом с Ивоной выглядит как бедная родственница. К счастью, все в порядке.

— А вот и шампанское. Бокалы в полумраке блестят.

— Да. Но…

— Только без «но». Сигареты.

Марта чувствует: она должна что-то сказать:

— Есть, но…

— Ну так давай. Без «но»… без-о-но, без-о-но-мучо… — напевает Ивона, а Марта садится на кровать.

Красная пачка, зажигалка. Марта бросает то и другое Ивоне. Та с удовольствием затягивается, огонек зажигалки освещает ее лицо ярче, чем свет лампы. Начинает кашлять. Марта сердится:

— Вот видишь?

Ивона нетерпеливо отмахивается, разгоняя дым.

— Мы же договаривались. Без «но», — сухо кашляя, возражает она. — Ненавижу слово «но»… Расслабься. Это самое ужасное слово во всех языках… На тебе прекрасное платье, но…

Марта смеется и заканчивает:

— …выглядишь ты в нем как корова.

— Я тебя люблю, но…

— …мы должны расстаться. Так будет лучше. Ивона глубоко затягивается, она больше не кашляет.

— Браво! У тебя красивая прическа, но…

— …тебе она не поможет.

Ивона переставляет пепельницу на кровать.

— Вот именно. Будешь жить, но…

Ивона стряхивает пепел. Ждет. Марта молчит. Ивона осторожно дотрагивается до нее:

— Почему ты молчишь? Мы так здорово веселились. — Последнее слово сопровождается новым приступом кашля.

Марта не выдерживает:

— Мне бы не хотелось, чтобы ты курила.

— Ты, праведница, сама дымила как паровоз. Почему это я не должна курить? Заработаю рак и умру? Дорогая, почему мне нельзя курить? — Ивона в ярости.

Марта тут же берет себя в руки.

— Ради Бога, кури, если хочешь.

— Лучше, уже лучше, намного лучше. — Голос Ивоны резок. — Я буду жить долго и счастливо. Для тебя бутылка всегда наполовину пуста, а для меня — наполовину полна.

— Да делай что хочешь. — Марте становится обидно. Ивона смотрит не нее, затягивается еще раз, потом резким движением гасит сигарету.

— Я противная. Смотри, гашу. Вот уже погасила. Сдаюсь. Делаю это ради тебя. Ну?

Марта чувствует, что должна дать объяснение:

— Курение, правда…

— …вредно для здоровья, министр здравоохранения… ну и хрен с…

Только не это! Марта не желает этого слышать!

— Ивона! Эти слова не для тебя!

Но Ивона довольна. Ругательства ее провоцируют.

— Не будь такой нежной, сестричка. От матерных слов еще никто не умирал. Ни от того, что их произносил, ни от того, что слушал. Я лично предпочитаю выражаться. В экстремальной ситуации мат даже может спасти жизнь.

Марта с неодобрением кривит губы:

— Ну ты как что-нибудь скажешь…

Нельзя было так говорить. С лица Ивоны исчезает улыбка.

— Я, — напоминает она Марте, — могу сегодня говорить все, что мне вздумается.

Марта снова ощущает легкое напряжение.

— Да.

Но этого недостаточно. Голос Ивоны становится более высоким, чем обычно.

— Тебя вообще не спрашивают. — Ивона смотрит на Марту, видит, как вздрагивают ее плечи, замечает ее обиду и бросает: — Ты не должна обижаться.

Марта соглашается:

— Ладно. — Но ее плечи вновь вздрагивают, и это движение явно противоречит словам.

Ивоне не хочется ссориться.

— Не обижайся. Ну, не делай такую мину, лапочка… — Ласковый тон не производит впечатления на Марту.

— Отстань.

Однако Ивона не собирается отступать. Она придвигается к Марте, приподнимает брови и с невинным видом просит:

— Лапочка, котенок, ну посмотри на меня! Ласточка моя, мой зайчонок, это я, твой воробышек, твой крысенок-писенок, ну сделай доброе лицо вежливой девочки, у воспитанных девочек всегда добрые мины, минки, минетки, нимфетки, нужно быть вежливой…

Марта не выдерживает, заливаясь тихим смехом. Лицо Ивоны тоже проясняется.

— Наконец-то. О'кей. Курим, пьем, безумствуем. Открываем. — Она протягивает Марте бутылку шампанского.

Тихо звенят хрустальные бокалы. Марта на секунду ставит свой на столик и зажигает свечу.

Пламя свечи иначе освещает комнату — мягче и приятнее. Лица женщин словно разглаживаются, округляются углы мебели, комната будто одухотворяется. Они лежат рядом, на подушке — волосы Ивоны, разметавшиеся светлыми волнами, после мелирования, и более темные волосы Марты, стянутые резинкой в немодный конский хвост. Женщины держат в руках бокалы, на столе — пустая бутылка, их ноги высоко подняты. Марта подтягивает юбку и поднимает их еще выше. Ноги Ивоны длиннее и стройнее.

— Определенно, я выигрываю! — Ивона вытягивает ступни, как танцовщица.

— Эй, ты нечестно измеряешь. — Марта не дает себя обмануть, сползает с подушки. — Вот, пожалуйста, я! Не мошенничай!

Ее бокал наклоняется, шампанское перетекает к краям хрусталя. Марта опускается все ниже, и все, что оставалось в ее бокале, выливается на грудь Ивоне. Та с криком отстраняется. Все еще вытянутые к потолку ноги Марты подрагивают.

— Господи!

— Вот видишь? Мои длиннее!

— Это нечестно! — Ивона вытирается, на платье остается мокрое пятно.

Марта берет носовой платок, промакивает декольте Ивоны и упрямо бормочет:

— Правду не скроешь.

Они снова ложатся рядом. Ивона переливает часть своего шампанского в бокал Марты.

— Я всегда за собой следила… А о стольком не позаботилась…

Марта что-то бурчит в ответ, вежливо поддакивая, наклоняет бокал, золотистая жидкость течет прямо ей в рот.

— Знаешь, когда-то я сказала во дворе, что моя младшая сестра еще писается в штанишки. Ребята смеялись… — Ивона смотрит в потолок, не замечая, что лицо Марты становится напряженным. — Не перебивай. Но потом прекратили. А она убежала домой. Перестала со мной разговаривать и выходить во двор. Сейчас я бы сказала ей, что… Дождь идет, слышишь?

— Слышу, — деревянным голосом отвечает Марта.

— Не думала, что это так ее заденет. Я люблю гулять под дождем… Пошла бы сейчас гулять… Идешь себе в калошах, звук хлопающий раздается… и слышно, как по веткам: кап, кап… Во мгле становится заметна паутина. После дождя видно, как паук плетет ее прямо перед твоим лицом. Фу! — произносит она с содроганием.

— Ты преувеличиваешь.

Но Ивона словно не слышит возражения:

— В ясный день невозможно это увидеть, а после дождя видно. Так хочется на это посмотреть…

Марта решительно ставит бокал на столик.

— Думаешь, было бы лучше оказаться сейчас в холоде, с паутиной на губах, с мокрыми ногами…

Глаза Ивоны закрыты.

— А капли: кап, кап, как из капельницы…

— Капли: срап, срап…

— Ненавидела выходить на прогулки. Три, четыре, Лежебока! А сейчас гулять! Словно собаке. Петр был такой… правильный. Это полезно, Лежебока! Ну-ка давай, Лежебока! На три, четыре. Перед обедом нужно гулять, чтобы появился аппетит, после обеда — чтобы еда поскорее усвоилась. Полезно! — Ивона смеется, потом мрачнеет. — А сейчас я бы пошла…

— Ночью? — Марта реалистка. Ивона оживляется:

— Точно! Я однажды на спор пошла. Ночью. На кладбище… Темно было. Кипарисы — как люди. А помнишь, как под Краковом мальчишки поспорили, что один пойдет ночью на кладбище и в доказательство того, что был там, вобьет гвоздь в могильный крест?

— Нет.

— Ну, вбил гвоздь, как вдруг его что-то сильно схватит… — Ивона быстро берет Марту за юбку и сильно тянет. Марта подскакивает, а Ивона смеется. — Вот и он так испугался! И умер от страха! Может, это выдумка… Он курткой за гвоздь зацепился…

— Действительно, ужасно забавно. — Марта отодвигается от Ивоны.

— Так вот, пошла я на кладбище. — Ивона потягивается и закрывает глаза. — Ты знаешь, я думала, что умру от страха, хотела вернуться…

Наверное, не хотела.

— Ты? — В голосе Марты звучит вызов. — Ты, наверное…

— И вдруг я услышала позади чьи-то шаги. Кто-то меня оберегал. Я знала, что была не одна… А все считали, что я смелая… Можешь что-нибудь сделать со светом?

Свеча начинает дрожать. Фитиль падает в растопленный воск. Марта склоняется над свечой и двумя пальцами пытается вытащить горящий фитиль.

— Я пока не могу ее погасить…

— Люблю свечи, мне хотелось бы, чтобы было много свечей… — Ивону клонит ко сну. Марта облизывает обожженные пальцы. — Ну, теперь твоя очередь, рассказывай, наверное, с тобой тоже случалось что-нибудь страшное, когда ты была маленькой… о чем никогда никому не рассказывала, но…

— Спустились мы как-то в сточный канал. После просмотра «Канала» Вайды. Знаешь, рядом с Центральным вокзалом?

Ивона оживляется:

— Знаю.

— Ну, спустились мы туда с Гжешком. А дурачок Котва закрыл люк и сказал, что нас не выпустит и что нас крысы съедят, если мы не дадим ему по червонцу.

— Никогда в жизни не спустилась бы в канал!

— Но Котва потом открыл люк. Без всяких червонцев. Натерпелись мы тогда страху. Молодые, глупые…

— Знаешь… Вот дерьмо…

— Тебе действительно необходимо… Это некрасиво… — Марта неодобрительно качает головой.

— Да. Жизнь такая короткая… Дерьмо… А люди совершают так много ненужных, идиотских поступков…

— Ты о Франции говоришь? — Нет, больше не стоит делать Ивоне замечания, решает Марта. — Жалеешь, что уехала?

— Сама не знаю, что говорю. В общем… Я в туалет хочу… Нет, наверное, не жалею. Столько людей уехало в восемьдесят первом… Идем?

— Э… Может, не…

Ивона хватает Марту за волосы:

— Пожалуйста, Марточка, проводи меня в ванную… Марта сопротивляется:

— Ну не знаю…

Ивона, пошатываясь, встает с постели. Марта берет ее за рукав, поддерживает.

— Ты, наверное, пьяна. Ивона утвердительно кивает:

— Это не исключено.

Держится за Марту. Обе выходят из комнаты.

Ночь

Новая свеча белая и длинная. Воск из догоревшей свечи пролился из подсвечника на льняную скатерть. Марта достает из пачки сигарету, зажигает ее, затягивается и откидывается на подушку рядом с Ивоной.

— Не открылась тебе эта удивительная страна за столько лет?

Ивона мгновение молчит.

— Как раз наоборот — нет в ней ничего удивительного. Да и что значат какие-то двадцать лет по сравнению с вечностью… Тебе не повредит сигарета? Ведь ты бросила?

— Не философствуй. — Марта поднимает руку с сигаретой и рисует перед собой круги. — Не думаю. Я не буду курить. Знаю.

— Дай Бог. Вечность опасна… Ты боишься смерти?

— А кто говорит о смерти? — Марта рассматривает свои ладони.

Дым обволакивает комнату.

— Я. Но не о смерти, а о страхе смерти. Марта решается:

— Когда отец был в больнице, я его спросила,боится ли он… А он сказал, что нет. Что он утратил вкус к жизни. И он так сказал, что я даже почувствовала эту утрату… Может, он боялся…

Ивона тут же подхватывает:

— Люди — странные существа. Не могут признаться в том, что боятся… Жаль, я не была с родителями… когда… они умирали… Все хотят правды, но только с условием, что эта правда им понравится… Ты меня любишь? Только скажи правду. Конечно, я люблю тебя… Ты мне не изменял? Никогда. Я буду жить, доктор? Я все вынесу, если это правда… если я буду жить… Меня устраивает такая правда… Как ты считаешь? — Последняя фраза Ивоны повисает в воздухе.

Марта поднимается на локте и гасит сигарету. Она сильно ее придавливает, чтобы окурок не догорал в пепельнице, как бычки Ивоны.

— Не знаю. — Ее маленькие пальцы сжимают окурок снова и снова.

Ивона замолкает. Может, вот-вот уснет — уже поздно.

— Ты видела Сарановича?

Этот вопрос пронзает Марту насквозь.

— Нет. Он уехал. Я тебе уже говорила, что он уехал на две недели.

— Ему хорошо. — Медленно, сонно произносит Ивона. Наверное, сейчас уснет. — Больше нет шампанского?

Не уснула. Марта наклоняет бутылку — с горлышка свисают две капли.

— Мы все выпили.

— Тогда налей мне кока-колы. — Повелительный тон действует на Марту, как красная тряпка на быка, но она сдерживается и вытаскивает из-под кровати бутылку.

— У меня такое впечатление, что…

Не нужно этого говорить. Лицо Ивоны становится злым.

— Я тебе не плачу за высказывание впечатлений, черт побери! Налей!

— Ты нездорова. — Марта наливает в бокал коричневый напиток.

— Да что ты говоришь! Заболею? Через полгода у меня будут дырки в зубах, а через десять лет нарывы? Почему ты мне не посоветуешь бросить в бокал монетку, чтобы я увидела, как кока-кола разъедает цинк, или что там еще добавляют в сплав для ваших денег? Обещай мне, что через два года от кока-колы у меня будет пародонтоз! Обещай! — Это звучит агрессивно. — Ну, пообещай! У тебя все «нездорово», милая! — Она протягивает бокал Марте. — Хочешь немного?

— Спасибо, — шепчет Марта. Ивона склоняется над ней:

— Без обид.

— Без обид. — Марта утвердительно кивает.

— Мы так глупо ссоримся. — Ивона чувствует, что переборщила.

— Я не ссорюсь. — Марта снова напряжена, напряжены ее руки, голос. Только бы живот не выдал.

— Как-то я так… Не знаю… — пытается оправдаться Ивона.

Но Марта уже не та, что была минуту назад.

— Мы сами виноваты в том, что происходит.

— Я тебе разве плачу за комментарии? — Ивона передвигается на край кровати, она больше не кажется сонной, ее глаза прищурены.

— Не знаю. — Марта не в силах скрыть раздражение.

— Не плачу. Знай это. — Звук ее голоса заполняет всю палату, слова холодные, нехорошие.

Женщины умолкают.

Рассвет
Марта приподнимается на локтях и смотрит на спящую Ивону. Ее правая рука закинута высоко над головой. В бледном свете зари густые ресницы отбрасывают тень на скулы, волосы растрепаны, испорчен не смытый перед сном макияж.

— Ну что ты пялишься? — Резкий голос Ивоны заставляет Марту вздрогнуть.

Значит, она не спала. Марта встает:

— Я не пялюсь. Позволь мне уйти.

Рука с накрашенными ногтями. Лак французский, красивого оттенка. Рядом маленькие часы. Ладонь медленно движется в направлении часов, лежащих под подушкой.

— Так рано? Сколько времени?

— У тебя есть часы.

— Уже почти шесть. — Ивона кладет часы на туалетный столик.

В ту же секунду у Марты вырывается:

— Слава Богу.

Брови Ивоны взлетают — она изумлена.

— Тебе не понравилось?

— Нет, почему же?

— Значит, мы все повторим?

Марта встает и подходит к столику. Берет подсвечник, начинает выковыривать из него остатки воска.

— Наверное, незачем.

— Видно, не удалось.

Марта все слышит, в ней волной поднимается раздражение.

— Не знаю, что должно было удаться. Она идет к мусорной корзине.

— Мы не можем поговорить? — спрашивает Ивона. Марта ложечкой выдалбливает воск, он, словно иней, крошками сыплется в корзину. Голос Марты холоден как лед:

— Уже, наверное, шесть.

— Мы не можем поговорить? — повторяет вопрос Ивона, как будто время имеет значение, как будто они ни о чем не договаривались. Шесть. Ну и что? Шесть так шесть.

Марта не отвечает. Обходит кровать, снимает со стены ковер, который в дневном свете оказывается совсем не таким красивым. И не рябина это, а лишь подобие красных гроздьев, да и листья весьма условны. Старое шерстяное панно быстро скатывается в рулон. Марта ставит ширму на место, рядом с умывальником.

Отодвигает капельницу, снимает с металлического столика льняную скатерть. Даже цветы на железной подставке утратили прежнюю свежесть. Марта вытряхивает скатерть над раковиной.

— Ты злишься? — Ивона из постели наблюдает за хлопотами Марты.

В Марте нарастает возмущение. Резкими движениями она укладывает в сумку скатерть. Осталось еще упаковать бокалы, пустые бутылки от шампанского и кока-колы. Самое главное, не позволить себя спровоцировать.

— Я же вижу, ты злишься.

— Уже шесть. — Марта поворачивается к кровати и быстро стягивает с нее лоскутное одеяло.

Ивона смеется. Тогда Марта решается:

— Конечно, я рассержена, что дала себя обмануть. Купилась на эту твою игру.

Ивона надувает губы, пристально глядя на Марту:

— Напоминаю тебе, что за хорошую сумму.

Еще коврик. Голубой. В больничной палате не может быть никаких ковров.

— Да. Это тебя оправдывает, верно?

— Может, это тебя оправдывает? — Голос Ивоны становится более глубоким. Она больше не улыбается.

— Возможно. Получаю деньги и выхожу из игры. Все было так, как ты хотела. Как дома. Но иногда тот, кто платит, оказывается в более унизительной ситуации, чем тот, кто получает деньги. Сейчас именно такой случай.

Собранная сумка стоит возле двери. Марта достает из шкафа шапочку и передник медсестры, поворачивается к раковине. Зеркало над ней старое, но она отработанным движением поправляет волосы, надевает шапочку и повязывает фартук. Красный поясок оживляет ее наряд. И в этот момент ее настигает повышенный голос Ивоны:

— А что ты обо мне знаешь, чтобы меня судить. Ничего!

Марта резко оборачивается:

— Хоть раз ты сказала правду. Ты права. Ничего. Я ничего о тебе не знаю. И поэтому могу с чистой совестью объявить: конец моего дежурства. Можешь мне поверить — никогда в жизни деньги не доставались мне так тяжело.

Она протягивает руку к стулу, берет белую наволочку и пододеяльник. Печать больничной прачечной почти не заметна. Марта подходит к кровати.

— Извини, мне нужно поправить постель. Ивона послушно отодвигается, а Марта ловко складывает вчетверо цветное одеяло.

— Я что-то не припоминаю, чтобы упрашивала тебя их зарабатывать, сестрица. По-моему, двадцать тысяч — неплохая сумма за двенадцать часов, насколько я ориентируюсь в ваших ценах.

— Конечно. И тебе нравится подчеркивать свое великодушие, — произносит Марта ядовитым голосом. — Может, рассчитываешь на то, что я обижусь? Скажу, что шла бы ты…

— …в жопу? — В насмешливом тоне Ивоны звучит надежда, что Марта опустится до подобного уровня. Нет.

— …в одно место! Шла бы ты со своими деньгами куда подальше! Но я так не скажу. Чек, пожалуйста, как мы договаривались.

Ивона протягивает руку в направлении столика, ящик заедает. Но она все-таки вынимает из него ручку и чековую книжку. Опирается на локоть.

— Пожалуйста, сестра. Руки Марты дрожат.

— Большое спасибо. — Марта произносит это с такой обидой, что Ивону передергивает.

— Придешь ко мне еще на платное дежурство?

Марта уже собралась. Ее смена закончена. Она пытается запихнуть коврик в сумку, заполненную, как после поездки. Настенный ковер, наверное, не поместится. Марта чувствует, как начинает краснеть.

— Ты — сущая злодейка! Вот ты кто! Я задыхаюсь, находясь в одной комнате с тобой. — Марта теряет над собой контроль. — Я задыхаюсь, потому что ты остаешься ужасной эгоисткой даже в такой момент.

— И что же это за момент?

Всегда этот насмешливый тон. Боже, надо взять себя в руки. Если вынуть бутылку, а коврик положить на дно, то, может быть, все войдет. Но нет, не получается. Бутылка катится под умывальник. Марта встает с колен и поворачивается к Ивоне. У нее нет права смеяться. Нужно, чтобы она это уяснила.

— Радуйся, что у тебя есть деньги и ты можешь себе позволить купить чье-то время, — говорит Марта. — Мое время! И рассказывать глупые, сентиментальные истории, от которых что-то должно измениться. Но мир от этого не станет другим! Только за деньги! Потому что, если бы было иначе, я сразу попросила бы тебя заткнуться! Вот и вся правда о тебе! — Марта все больше раздражается, передразнивая манеру речи Ивоны: — «Моя младшая сестра писается… Сейчас я бы сказала ей… Жаль, я не была с родителями, когда они умирали…» Так было сложно поднять задницу и приехать к маме и папе! Так было тяжело, что не могла приехать! Да какое мне дело до твоей биографии! Надо было пригласить священника и исповедаться ему! Целый приход описался бы от радости! — Марта размахивает чеком. — И следовало купить себе отпущение грехов! Потому что я тебе его не дам! Но тогда ты не испытала бы такой радости, правда? — Последнее предложение Марта произносит вежливым тоном служащей почтового отделения. — Ну так до свидания. И еще раз большое спасибо за денежки.

Марта берет сумку, в дверях ее догоняет фраза, в которой нет и оттенка просьбы:

— Мне бы хотелось, чтобы ты пришла вечером. Дверная ручка уже опущена, дверь открыта, однако

Марта не может уйти просто так. Обернувшись, она язвительным тоном отвечает:

— Но я не хочу. Купишь мое желание? Объяви цену, я подумаю! А на сегодня представление окончено!

Звук захлопывающейся двери. Ивона остается одна в больничной палате. Она падает на кровать — белая подушка, светлые волосы, усталое лицо. Закрывает глаза. Двери открываются — у Ивоны появляется надежда, но Марта всего лишь подходит к умывальнику, поднимает бутылку и выходит, осторожно закрывая за собой дверь.

Мгновение Ивона лежит, вытянувшись как струна, затем поворачивается к окну, натягивает на себя одеяло и подтягивает колени к животу. Сквозь раскидистые ветви каштана просачиваются первые солнечные лучи.

Утро

Марта осторожно дотрагивается до плеча Ивоны. Белый передник, шапочка, в руке градусник.

— На, держи. И еще я хотела извиниться за сегодняшнее… Договор есть договор. Я не имела права сердиться, если уж согласилась.

Ивона протирает глаза, берет градусник и засовывает его себе под мышку.

— Я надеялась, что мы друзья.

Марта поправляет подушку, Ивона легко поднимается в постели.

— Но мы ведь почти не знаем друг друга, — грустно говорит Марта.

Ивона причесывает волосы рукой, Марта отодвигает кружку из-под вчерашнего кофе. Нужно сделать санитарке замечание, чтобы вовремя убирала грязную посуду.

Ивона наблюдает за Мартой.

— Саранович приехал?

— Нет, что-то его задержало… — Остаток кофе выливается под струей воды, Марта ставит вымытую кружку на столик рядом с кроватью.

— Что-то? Тогда он должен быть доволен. Марта в замешательстве. Еще нужно сменить белье,

потом не будет времени. Она аккуратно приподнимает Ивону:

— Подними попу… Тихонечко, так, пройдет… Это пока, потому что… Доктор говорит, тебе нужно лежать, ты ослаблена после последнего курса лечения, а частые ухудшения связаны с тем, что дело движется к выздоровлению, сейчас переломный момент. Дай мне градусник… — Она протягивает руку, на секунду их ладони снова встречаются, рука Марты ускользает. Ивона неловко пытается подняться. — Нет, не вставай, — предостерегает Марта, — нужно еще посмотреть, какая у тебя температура!

— Мне надо в туалет…

— Не может быть и речи! — Марта настроена решительно.

— Пожалуйста, сестренка, проводи меня в туалет, не хочу судно.

Ивона просит! Марте становится неловко. Нужно как-то объяснить, что ей нельзя вставать.

— Доктор меня убьет.

Я очень прошу…

Ах, есть же каталка. Голос Ивоны становится теплее. Где она научилась так просить?

Марта выходит, через несколько секунд каталка уже возле кровати. Ивона медленно приподнимается, Марта, поддерживая ее, нагибается, кладет ее ногу на резиновый край каталки.

— Сначала эту, потихоньку… нет, не опирайся на кровать, обопрись на меня, не бойся, тебе будет легче… Хорошо, эту ногу, так, потом… Отдохни немного, теперь другую. Если бы у тебя было три ноги, сейчас бы переложили третью, но третьей ноги нет. Отлично. Возьмем с собой вот это, чтобы не было холодно, нет, не помогай мне…

Ивона переносит на Марту всю тяжесть своего тела.

— С мужчинами ты тоже так разговариваешь?

— Что?! — возмущенно реагирует Марта.

— Разве мужчины не лежат в больнице?

— Лежат, лежат, — отвечает Марта, потом задумывается. Какой стыд! Но Ивона озорно улыбается, в ее глазах появляются искорки:

— Рассказывай! Рассказывай!

А сейчас нужно отсоединить капельницу. Однажды она забыла это сделать и потянула пациентку вместе с капельницей. Марта осторожно вытаскивает пластиковую трубочку.

— Однажды встал. То есть у одного встал. Но это давно было, когда я практику проходила. Доктор нам показывал, как вставлять катетер, мне и Гоське. Ну, вставляли мы катетер какому-то старичку… Сорок лет он страдал от…

— Не говори. Разве мужчины так долго живут? — Ивона развеселилась.

— Не забывай, мне тогда было двадцать…

— Ну и?

— Надеваем с Госькой перчатки. Этот его пенис…

— Член, — поправляет Ивона.

— …лежит бессильно. — Марта не дает себя спровоцировать. — Маленький такой. Я его беру двумя пальцами, вся покраснела, мужчина тоже весь бурый, Гося держит трубку, и вдруг пенис из такого маленького становится…

— Членом! — радостно кричит Ивона.

— И каким! Я его отпустила, а мужчина бормочет: «Простите, сестра, простите…»

— А за что? Дурачок, вот если бы ничего, я понимаю… Не стоило и стыдиться.

Получилось. Марта не любит отсоединять капельницу, пока процедура не закончена.

— Ну да, нечего стыдиться. Доктор делает вид, будто не замечает, но я-то вижу, что он задыхается от смеха, а этот…

— …член!

— …сжимается. Тогда я снова его осторожно беру, а он все увеличивается! Клянусь, такого больше никогда не случалось!

— Сочувствую. — Ивона реагирует мгновенно, как пулемет.

— Ну, понимаешь, никогда так… Ой, я ведь говорю не о личной жизни!

— Может, тебе начать использовать перчатки и вне работы! — Ивона удобно укладывается на каталке. Она бледна, взгляд голубых глаз без макияжа невинен. Она поднимает руку, откидывает волосы на плечи, забавно сгорбливается и, подражая мужскому фальцету, бубнит:

— Боже, и что мне с ним делать, ты, хрен чертов, ты… Ух!

Марта не в силах сдержать смех.

— Послушай, если говорить правду, это был здоровый сорокалетний мужчина. — Ивона становится серьезной.

— Больной, он был болен, — поправляет Марта и вывозит каталку из комнаты.

Полдень

Марта придерживает дверь ногой. Нужно быть внимательной: каталка широкая, а дверной проем очень узкий. Ввозит ее в палату. Ивона терпеливо ждет, пока Марта закончит поправлять постель, встряхнет простыню, подвезет каталку и поможет ей перелечь на кровать. Ох, как нелегко! Марта должна хорошенько встать и потихоньку поднять Ивону. Марте нужно следить за позвоночником — врач сказал, что это профессиональная болезнь медсестер. И хотя Ивона с каждым днем становится все легче, Марте все труднее ее поднимать.

Получилось. Ивона лежит, тяжело дыша. Марта накрывает ее одеялом.

— Цыпленка! Я бы съела цыпленка! — Ивона прикрывает глаза.

— В нашей стране с каждым днем все меньше птиц, а ты хочешь их есть?

— Я же сказала цыпленка, не аиста. Хотя не доказано, что это аисты.

— Нет, это совсем другие птицы… Совершенно точно! — поддерживает тему Марта.

— Я тебя не узнаю, сестра! — Ивона не может сдержать смех. Но Марта не весела.

— Что ж, голодный думает о хлебе… — Она на полуслове обрывает фразу. — Я и так уже много сказала.

— Насколько я знаю, у тебя есть муж.

Нужно принять решение. Марта садится на кровать. Ивона отодвигается, освобождая место рядом. Марта становится серьезной.

— У нас что-то в последнее время не ладится. — Она замолкает. — То есть в целом все нормально… Но…

— Помню, я была замужем… — В голосе Ивоны появилось тепло.

— И что? — Марта надеется услышать рассказ. Слушать всегда легче, чем говорить.

— Мы отлично развелись.

— Почему?

— Почему что?

— Почему вы развелись?

— Ой, а я знаю? Почему я не сварила рыбный суп? Или почему сварила именно рыбный? Зачем надела длинную юбку? Покажи ноги. Почему юбка такая короткая? Все ноги на виду! Гулять, раз, два, раз, два. Почему я должен с тобой ходить гулять, иди одна! И так далее.

Марта протягивает руку к столику, открывает пакет апельсинового сока и наливает в чистую кружку.

— Ууу, — бурчит себе под нос, смотрит на кружку. — Хочешь немного?

— Не-ет. Мы только во время развода смогли друг друга понять. Хоть и не до конца. Судья приглашает нас в зал. Петра трясет. Он садится рядом со мной. Судья говорит, что место Петра напротив, он пересаживается, но сначала так значительно до меня дотрагивается, ободряя, пожимает мою руку. Судья спрашивает, как долго он не живет с женой. Петр отвечает: года четыре, наверное. Но ведь вы только три года женаты. Ах да, простите, три года, — поправляется. А после объявления развода подходит ко мне и спрашивает, может ли он сделать мне подарок.

— Подарок?

— Представляешь? Он как раз закончил книгу и получил авторский экземпляр. «Семнадцать проверенных способов сохранить брак»! — Ивона выглядит здоровой, когда смеется. Марта задыхается от смеха.

— Он… он… он… вручил ее тебе в присутствии судьи? — Марта, заразительно и громко смеясь, с трудом заканчивает фразу.

— Развода не было! Это было аннулирование усыновления, — говорит Ивона в перерывах между приступами смеха. — Расскажу тебе еще кое-что веселенькое. — У меня был врач. Два дня после операции. Я ему сразу историю рассказала, знаешь, о Христе. Ту, помнишь, в которой Иисус с учениками идет по улице, видит, человек страдает, воет от боли…

— Неприятная история! — Марте не хочется слышать богохульство.

— Так вот, Иисус, — Ивона внимательно смотрит на Марту, — говорит: «Ты здоров». Мученик встает и убегает. Ученики поражены. На следующий день проходят вновь мимо того места, человек опять лежит и стонет. Ситуация повторяется, человек встает и убегает. В четвертый раз Иисус не останавливается рядом с этим страдальцем. Ученики его спрашивают, почему Он не задержался возле него, а Он отмахивается и отвечает: «Ему уже ничто не поможет, у него рак!» — Ивона разражается смехом. — Тебе не понравилась история? Врачу она тоже не понравилась.

— Меня это не слишком забавляет. — Марта встает, моет кружку, смотрит на свое отражение в зеркале. Ивона уже не смеется.

— Ну ладно, рассказывай, что у тебя с мужем, — прерывает молчание Ивона.

— В том-то и дело, что ничего. У нас даже нет времени поговорить. Что-то произошло… нам трудно разговаривать. Я не знаю…

— А ты его чем-нибудь удиви.

— Удивить?

— Ну да. К примеру, распусти волосы. — Ивона с усилием приподнимается на локте.

— Он не заметит.

— Если он не заметит, убей его.

Марта смотрит на себя в зеркало. Бледное лицо без макияжа, высокий лоб, карие глаза, красивые губы, но все это как-то…

— Волосы… — невольно повторяет она.

— Иди сюда, дай мне расческу. — Ивона хлопает рукой по матрасу. — Она в нижнем ящике.

Марта послушно подходит, садится на кровать. Ивона тоже садится и наклоняется к Марте, причесывая ее. Ненужная резинка лежит рядом.

— Ну вот. Посмотри, сейчас ты совсем по-другому выглядишь. Он тебя спросит, что случилось, а ты… И так слово за слово. Легкий макияж. Ходишь всегда бледная.

— Буду выглядеть идиоткой! — Марта никогда не красилась, а сейчас начнет? Ей скоро сорок стукнет.

— Дурочка! Не идиоткой, а привлекательной женщиной, которая хочет понравиться мужу.

— Он решит, что это не для него.

— А ты ему все объяснишь. Застигни его врасплох. Мужчины этого боятся. Дай мне косметичку.

— Но я не хочу, чтобы он испугался! — Марта, однако, наклоняется к столику. Ивона оживлена, ее глаза блестят. Она достает тушь, румяна, тональный крем и что-то еще — названия Марта не знает.

— Главное, чтобы он обратил внимание. Закрой глаза. — Ивона подкрашивает Марту. Та и не думает протестовать. Мягкое прикосновение губки и пышной кисточки приятно. — Еще глаза.

Ивона, удовлетворенная результатом своего труда, протягивает Марте зеркальце:

— Теперь ты иначе выглядишь. И сделай ему какой-нибудь подарок. Что-нибудь эдакое.

— Я — ему? Без повода? — Марта смотрит на себя, и ее одолевают противоречивые чувства. Ну да, выглядит она по-другому, словно… чужая.

— Конечно, без. — Ивона довольна собой. — Превосходно выглядишь.

— Какой подарок?

— А я знаю? Может, галстук?

— Весьма оригинально.

— Послушай, подари ему галстук-бабочку в испанском стиле. Испанская мушка называется. — Ивона накрывается одеялом. — Прелестно выглядишь!

— Мушка?

— Ну да. Отличный подарок, да провалиться мне на этом месте, если это не будет оригинальный подарок. — Ивона смотрит на Марту, радуясь своей идее.

— А где я возьму эту испанскую мушку?

— Где? В «Кальвине Кляйне», наверное. Увидишь, ему понравится. А если ты его раздразнишь, то сама понимаешь… Рутина исчезнет. Элемент неожиданности. Об этом много говорилось в той книжке…

А если Ивона права?

— Хм… Испанскую мушку? — Марта кривит губы, но в душе уже почти согласна. Может, она так и сделает, наверняка так сделает.

— Конечно, конечно! Знаешь, испанская мушка — магическая вещь. Есть такая примета… Вот увидишь, клянусь! Ну, или, в конце концов, сделай что-нибудь другое! Посмотри, как ты чудесно выглядишь!

Марта еще раз подходит к умывальнику. Теперь она видит в зеркале довольно привлекательную шатенку с большими глазами и накрашенными губами. Распущенные волосы ниспадают на плечи. Медсестра так выглядеть не должна. Марта берет резинку и закрепляет волосы сзади. Стирает губную помаду. Но из зеркала на нее продолжает смотреть другая и — ах! — очень привлекательная женщина. Сегодня же пойдет в этот «Кляйн».

— Тебе удобно? Тебе ничего не нужно? — спрашивает она Ивону.

— Нет. Говорю тебе: иди и не думай, хоть раз в жизни не думай, сделай глупость. Это порой бывает очень уместно… — На лице Ивоны румянец.

— Ну хорошо, тогда до завтра. — Марта уже в дверях.

— До завтра, — говорит ей Ивона. — Надеюсь, я не перебрала.

День
Марта входит в палату и в первое мгновение даже не замечает, что она пуста. Она ставит возле кровати полную сумку и откидывает одеяло.

— Я здесь! — раздается из-за ее плеча тихий голос Ивоны. — Ку-ку!

Марта подбегает к Ивоне:

— Зачем ты встаешь? — Хотя она и помогает Ивоне добраться до кровати, ее душит злость. — Что ты мне насоветовала, идиотка!

— Подействовало? — молниеносно откликается Ивона.

— Как ты могла?! У меня нет слов.

Марта достает из сумки розовое с голубыми цветами постельное белье и быстро, как настоящий профессионал, перестилает кровать. Поднимает ноги Ивоны, тонкие как палки, и осторожно их прикрывает.

— Ну, рассказывай, рассказывай. Интересное начало.

— Ты — идиотка!

—  — Я — идиотка? — Ивона не обижена — она смеется.

— Я — идиотка, самая настоящая! И что меня дернуло так… Мушка, испанская мушка!

— Ты не знала, что это такое? Правда?

— А откуда, черт побери, я могла знать? — Марта зла. Бросает белоснежное белье с больничными метками возле двери. Потом объяснит врачу, что это отдельная палата, пусть у больной будет то, что она хочет.

— Даже дети знают, что это, — смеется Ивона.

— Перестань хохотать! Вхожу в магазин, смотрю на бабочки — бархатные, в клеточку, черные, бордовые — и говорю, что хочу сделать мужу подарок — испанскую мушку. Она, кажется, магическая. — Марта находит, что домашняя скатерть тоже не помешает. — Ну конечно, очень смешно. Им тоже было весело. Угостили меня парочкой эвфемизмов на тему секс-шопов! Они со смеху едва не умерли после моего ухода. Видела через стекло!

— А супруг?

— Спросил, что случилось. Знаешь… Я была так возмущена, что все ему рассказала. Впервые за много месяцев он меня слушал. Наверное… У него такое усталое лицо, он много работает. Ему понравились мои волосы…

Ивона смотрит на Марту. Ей, правда, лучше с распущенными.

— Но он предпочитает, чтобы я была не очень накрашена. Он так похудел. Я не замечала…

— Садись здесь, возле меня. — Взгляд у Ивоны просительный. Марта садится. — Элемент неожиданности сыграл свою роль.

— Ты не должна была меня так подводить, потому что… Но мы поговорили. Первый раз в жизни не о больнице. Кстати, я ему сказала, что идея с мухой не моя.

— Ну и хорошо.

— Я даже немного поплакала. Ведь он, пес такой, не понимает, что я тоже… нуждаюсь в нежности, да и вообще… — Марта не хотела давать волю чувствам, но было уже поздно.

— Каждый нуждается, — тихо подтверждает Ивона.

— Ну да, у тебя опыта больше. — Марта говорит без всякой иронии.

— Да.

— Но ты одна, — вздыхает Марта.

— Точно.

— Это твой выбор. Я тебе иногда завидую. Делаешь что хочешь. Ни с кем не должна считаться. Брак, романы. Интересная жизнь… Твои картины покупают во всей Европе! А я? Один мужчина, да и то… — Марта описывает рукой круг, и в него попадает только больничная кровать.

Воцаряется тишина, которую прерывает Ивона:

— Что за ерунду ты несешь?

— Сама не знаю. Мне надо идти, меня ждут. — Марта встает, ведь она на дежурстве, не может здесь сидеть все время.

— Придешь потом?

Марта открывает дверь и, улыбаясь, отвечает:

— Да, конечно.

Вечер
Свет из коридора просачивается в палату длинной полосой. Марта ощупывает стену в поисках выключателя, затем отказывается от этой мысли, подходит к кровати, зажигает настольную лампу. Она склоняется над Ивоной: темные тени под глазами, светлые ресницы.

— Привет! — произносит она тихо.

Ивона открывает глаза и так же тихо отвечает:

— Я не спала. Можешь включить верхний свет. Марта идет к дверям, и яркий свет заливает палату.

— О Боже, какой здесь бардак! Надо будет вставить санитарке.

— Как ты выражаешься, Марта!

— Отстань. Здесь что, никого сегодня не было? — Марта не обращает внимания на слова Ивоны.

— Пожалуйста, не убирай. Сядь здесь, возле меня. — Ивона говорит тихо, смысл ее слов не сразу доходит до Марты — она собирает грязную посуду, оставшуюся после обеда. Сложив тарелки в раковину, снимает шапочку и подходит к Ивоне. Придвигает стул к кровати.

— Ну, вот и я. Как дела?

Глаза Ивоны закрыты. Она говорит с трудом, не заботясь, слышит ли ее Марта.

— У столика… на котором развозят еду… такой характерный звук… И шаги… Я различаю шаги Баси и Йоли… Знаю, кто из них дежурит… Хотя мне все равно… Тебе может показаться смешным, но ты сейчас не увидишь, потому что темно… Там, за окном, ниша, отсюда видно… как голуби… Голубица оберегает яйца от сорок, а он, ее муж то есть, прилетает и клювом ее целует.

— Кормит, — поправляет Марта.

— Может, также и кормит.

— А когда прилетают сороки, она начинает беспокоиться, страдать… Я все думаю: удастся ли им сохранить яйца… Для меня теперь нет ничего важнее этого. Смешно, правда? — Ивона открывает голубые глаза.

— Нет. — Марта произносит «нет», но это не означает отрицания.

— Я знаю, это глупо.

Марта не представляет, что ответить. Ей не по себе, кажется, живот вот-вот сведет.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет. — Ивона отворачивается.

— Может, пить хочешь?

— Нет!

— Давай принесу тебе телевизор?

— Нет.

Марта не знает, что сказать.

— Тебе действительно ничего не нужно?

— Нет.

Марта встает, протирает столик белым рукавом. Что еще она может сделать?

— Тогда я пойду? — несмело спрашивает она. Возможно, Ивона не хочет, чтобы она осталась.

Вот именно. Молчание.

— Побудь еще… Пожалуйста… — Шепот Ивоны так тих, что Марта не уверена, не ослышалась ли она.

Она садится напротив Ивоны, снимает обувь. Ноги отекли. Ивона внимательно смотрит на нее. Марта массирует стопы. Замечает взгляд, направленный на нее, и в животе вновь становится неспокойно.

— Я после второй смены. Знаешь, как это бывает? Две смены, шестнадцать часов на ногах. Посмотри!

Так и будет молчать?

— Трудное было дежурство?

Марта поднимает удивленный взгляд, видит усталые глаза Ивоны. Неужели ей интересно?

— Не бывает легких дежурств, поверь мне.

— Я слышала эту чертову труповозку. Кто-то умер?

— Да. — Марта не хочет говорить о смерти.

— Кто?

— Не мучай меня, пожалуйста… Прекрасная восемнадцатилетняя девушка. Когда-то. А сегодня восьмидесятилетняя старушка. Это лучше. А тогда было хуже, правда? Или нет? Каждый раз одинаково. Никогда к этому не привыкну… Никогда… Она все ждала, что дочь придет… Не пришла… В карточке было написано, что ее привезли из дома престарелых… Но я делала вид, что верю в существование ее дочери… Позволь мне уйти, я так устала…

— Ты была рядом, когда она умирала?

— Давай не будем об этом. Я посижу с тобой немного и пойду. Я уже забыла, как выглядит мой дом. Не стоит больше работать две смены подряд. Тебе что-нибудь нужно?

Ивона тянет руку к расческе. Редкие короткие волосы. Не длиннее трех сантиметров. Она с трудом причесывается.

— Прости, я не подумала… Это потому, что ты… словно эталон метра или чего-то в этом роде… Мне кажется, ты такая… Я совершенно об этом не подумала… Иди, конечно, ну иди… Как я выгляжу?

— Хорошо. — Марта не слышит в своем голосе лжи, но знает, что Ивона ее чувствует. — Не цепляйся к словам… — Она пожимает плечами, как будто сбрасывая с них тяжесть. — Без преувеличения. Я могу еще немножко посидеть.

— Нет, иди, пожалуйста, иди. Заглянешь ко мне завтра, правда? На минутку, прошу тебя, если сможешь…

Марта встает, наклоняется над Ивоной, целует ее в щеку:

— Конечно, спи. Тебе сделали сегодня укол?

— Нет. На меня утренний еще действует. А этот я оставила на потом. Я буду спать, обещаю, ну иди, иди.

Ближе к вечеру
Ивоне не хочется включать свет. Она не может читать. Кто-то осторожно стучит в дверь — это Марта. Ивона улыбается и поправляет постель. Сегодня белье в фиолетово-голубую полоску, чтобы сочеталось с ковриком у кровати.

Дверь открывается — в проходе стоит Томаш. В руках у него некрасивый букет несвежих гербер.

— Ивона? — У Томаша мягкий глубокий голос. Мгновение паники. Надо немедленно взять себя в руки, сейчас он подойдет ближе. Проглотить комок в горле, чтобы суметь произнести хоть слово. Тогда он ничего не заметит. А потом все само пройдет.

— Это я, — улыбается Ивона. — Не узнаешь? Я так плохо выгляжу?

Жаль, что ее не предупредили, она бы подкрасилась.

— Ты замечательно выглядишь. Можно? Я рассчитывал, что Марты не будет…

— Она, наверное, уже дома. Не стой в дверях, заходи.

Значит, он хочет с ней поговорить. Томаш подходит, пододвигает стул.

— Как ты себя чувствуешь? — У него необычный голос, спокойный, уверенный.

Солгать? Или сказать правду? Пусть знает.

— Умираю, — говорит Ивона и снова улыбается. — А как ты?

Глаза Томаша совсем рядом. Морщинки. И эта знакомая серьезность во взгляде.

— Хотел тебя увидеть.

— Очень мило с твоей стороны.

А теперь они будут молчать? Нет, только не это.

— Я хотел тебя попросить…

— Хотела тебя о чем-то попросить…

Они произносят это одновременно и замолкают, не закончив фразы. Смотрят друг другу в глаза и неуверенно улыбаются.

— Ты первый, — предлагает Ивона.

— Я хотел попросить тебя простить меня. А Томаш, оказывается, смелый.

— Во мне это хранится, как в банке. — Интонация получилась низковатая, ну ничего, он не заметил.

— Это для меня очень важно. Я не хотел…

— Я, к сожалению, все помню. Но это уже не имеет значения.

Что ему нужно?

— Может, для тебя и нет, но для меня…

Ивона не может позволить себе расчувствоваться.

— Отстань.

— Я как раз хотел тебя поблагодарить… Это ему не поможет.

— И за что, интересно?

— За то, что Марта ничего не узнала.

— Не спеши с выводами.

— Ты шутишь? Томаш испугался?

— Шучу, шучу… — Ивона качает головой.

— Я так боялся, когда ты приехала. Вы теперь…

— …как сестры? — Нужно подсказывать ему слова, тогда беседа пойдет так, как ей нужно.

— Вроде того. Я как раз хотел тебя попросить, чтобы ты ей не говорила…

Он что, насмехается над ней?

— О чем? Томчик, дорогой? Об одной сумасшедшей ночи на пенопласте? Ты ведешь себя, как женщина.

— Я не должен был…

Томаш не шутит, ну ладно, его дело.

— Конечно, не должен.

— Я уже встречался с Мартой. Как будто она об этом не знала!

— С тех пор, как ты вернулась, я не могу…

Тогда ты мог. — Ивоне хочется говорить с язвительностью и иронией, чтобы не было так тяжело.

— Не шути.

Он ее знает. Она будет с ним откровенна.

— Зачем ты меня об этом просишь? Не бойся, я не собираюсь разрушать ваш счастливый брак.

— Речь не о нас. Мы как-нибудь справимся.

О нас. О нас с ним или о нем с Мартой. О нас.

— Так о чем речь? — Ивона чувствует, как ее пробирает холод. Она устала.

— О тебе. Обо мне.

— Слушаю.

— Я хотел попросить у тебя прощения.

Опять! Этот тон! Господи! Шел бы он уже. Или нет.

— Ты меня достал. Не притворяйся несчастным. Я умираю. Я не заслуживаю подлости… Ты так замечательно поступил двадцать лет назад, что можешь себе позволить это еще раз.

Ранила. А сейчас она его заденет еще сильнее.

— Я пришел сюда не для того, чтобы тебя обидеть. Ивонка, я…

Ивона поднимается на локте. Перед глазами у нее темнеет. Она сыта по горло!

— У тебя нет права осуждать меня или дарить мне отпущение грехов.

— Ивонка, я пришел, чтобы тебя увидеть. Поблагодарить тебя. Ты всегда была необходима Марте… Нам.

В ответ — тяжелое молчание. Ивона щурится. Много света? Но ведь почти совсем темно… Она приподнимается и опирается на спинку кровати — неприятно разговаривать, глядя снизу вверх. Ей нужно его видеть. Она не будет шутить, нет.

— А ты не думал, что я не согрешила, когда переспала с тобой? — Слова не должны быть острыми, нужно подбирать более осторожные выражения. — Тебе не приходило в голову, что я могла тебя любить всем сердцем, а та ночь была для меня…

— Я уже любил Марту. — В голосе Томаша боль.

— Однако не настолько сильно, чтобы не пожелать меня.

Она не хотела быть саркастичной, но так получилось.

— Не передергивай, умоляю. Внезапно она расстроилась:

— Ты меня слышишь? Тебе сложно это принять. Это так неудобно, правда? И что теперь, Томчик?

— Не знаю.

Она совсем его не поняла. Совсем.

— Да и не надо ничего говорить. Убирайся.

Томаш встает, смотрит на нее так же, как когда-то.

Как она не заметила этой невыносимой тоски в его глазах? Он молча уйдет, и что тут скажешь? Ничего.

Ивона сжимает зубы. Комок опускается вниз. Только бы не заурчало в животе. Томаш сейчас уйдет. Вот он уже стоит в дверях. Его плечи еще сильнее поникли, чем тогда, когда он уходил, двадцать лет назад. Но он возвращается и наталкивается на ее испуганный взгляд — она не успела его скрыть. Томаш садится на стул, придвигаясь совсем близко к кровати. Ивона закрывает глаза и слушает голос человека, которого когда-то боготворила.

— Я знал, что ты меня любила. Поэтому и пришел попросить у тебя прощения. Но я любил Марту. Это я был нечестным, а не ты. Меня это гнетет. Возможно, мне больше не удастся поговорить с тобой. Не перебивай, прошу! Это труднее, чем я думал. Я знал, тебе казалось, что ты любишь меня, но… Мне жаль…

Ивона не выдерживает:

— Ты, придурок! Ни у одного мужчины не может быть такой каши в голове, чтобы он жалел о чем-то по прошествии стольких лет! Мне казалось? Мне не казалось, я действительно любила!

— Мне тем более жаль. — Его голос слегка дрожит.

— Спасибо. Ты думал, этого будет достаточно? — Ивона успокаивается.

— Я просто хотел это сказать.

— Ну, уже сказал.

Зачем он сидит тут? Все кончено. И совсем не так страшно, как казалось.

— Ивона?

Постельное белье забавной расцветки. Ей не к лицу. Зато сочетается с ковриком у кровати. И в этом свете она наверняка выглядит как труп. Ивона рассматривает белье: разводы, какой-то орнамент, затем поднимает голову:

— Да?

Правда, прости. Я действительно хотел тебя поблагодарить. За все, за все эти годы. За помощь. Даже за испанскую мушку. Я только хотел тебя увидеть.

— Увидел. — Голос упорно сопротивляется странной слабости, охватившей ее.

— Да. Держись. Уйдет. Сейчас уйдет.

— Держись.

— Да.

И тогда эта слабость превращается в отчаянный крик:

— Почему? Почему не я? Почему она?

Боже, ну зачем она об этом спросила? Ивона закрывает глаза. Нет, пусть он не отвечает. Но до нее доносится ответ:

— Потому что я ее люблю. Теперь ее очередь.

— Спасибо тебе, — говорит она тихо.

— Не понимаю…

Он смотрит на нее, недоумевая. Ну что тут можно не понять?

— Спасибо тебе… Ты мог бы быть со мной нечестным. Спасибо, хотя мне было нелегко…

Томаш и этот его взгляд. Такой же, как двадцать лет назад. А сейчас он уйдет.

— Ты можешь остаться еще на минуту? — Ивоне хочется его задержать.

— С радостью. — Томаш несмело улыбается. — Если это будет тебе приятно.

— С радостью не может быть неприятно. — Ивона касается своих волос. Они утратили блеск. Она стала надевать косынку, чтобы было не очень заметно, в каком они состоянии. — Я ужасно выгляжу, правда?

— Нет. — У него такое выражение лица, словно он говорит искренне. — Ивонка?

— Да?

— Это очень важная для меня встреча. Я рад, что мы в конце концов смогли так поговорить.

— Как?

— Сердечно.

Сердечно. Что он вообразил? Это разве сердечно? Неужели он ничего не понял? Ивона вновь чувствует тяжесть в животе, неприятную, мешающую тяжесть. А что ей терять? Теперь нечего. Надо сказать ему. Пусть он ощутит боль, которую испытывала она.

— Сердечно? А ты знаешь, что я из-за тебя уехала?

— Из-за меня?

Он действительно удивлен.

— Да. И когда… утром… ну, понимаешь…

— Я очень хорошо помню…

— Да, из-за тебя… Только потом я узнала, что… — Ивона делает паузу, глубоко вздыхает и принимает решение, — беременна. — Она смотрит на Томаша, но не встречает его взгляда. — Томчик? Ты меня слышишь?

— Да.

— Я была беременна. От тебя. — Назад дороги нет.

— От меня?

В интонации Томаша звучит не удивление, а недоверие.

— От тебя, — твердо повторяет Ивона.

— Ивонка… прошу тебя… Ну зачем? Его голос звучит ласково и знакомо.

— Тебе не жаль? — Ивона ждет, что он… но что же он?

— Не знаю. Не верю. Ты бы мне сказала.

— Мне нужно было отправить тебе факс с сообщением о моей беременности?

— Перестань.

Он кажется грустным. Тогда Ивона делает последнюю попытку:

— Как ты можешь…

— Послушай… — Томаш резко ее прерывает. — Это было не нужно, не нужно… У нас нет детей…

Как будто она не знает!

— Мне известно! Это не могло быть ее решение! Это ты заставил Марту…

— Я никогда ее не…

— Но у вас же нет детей! — Теперь Ивона хочет знать все. — Марта мне написала, что вы приняли такое решение!

В глазах Томаша снова появляется наивное изумление:

— Она тебе это написала?

— Господи, ты меня вообще слушаешь? На тебя ничто не производит впечатления? Я должна посочувствовать Марте вместо того, чтобы ревновать ее?

Молчит, Томчик молчит. Затем нарушает тишину, но не так, как ей бы хотелось:

— А ты не подумала, что нам тяжело, оттого что у нас нет детей?

— Вам тяжело оттого, что у вас нет детей? А ты бы был счастлив, если бы у нас был ребенок?

Да он ее совсем не слушает! Он словно говорит с собой, а не с ней.

— Сначала было тяжело. Марте было тяжело, но я…

— Это было твое решение? Ничего не говори! Ты так решил?

— Ты немного знаешь… — начинает Томаш. Но Ивоне нужно знать.

— Почему вы решили не иметь детей? Томчик, я с тобой разговариваю! Я уже могу задавать любые вопросы, я перешла все границы, для меня больше не существует ни добра, ни зла, Томчик, я должна знать. Ты или она?

Она смотрит на него. У нее могло бы даже возникнуть желание пожалеть Томаша, если это было не его решение…

— Нет, Ивонка, это было не ее решение.

— Как ты мог? — Ивона не в силах с собой справиться. — Как ты мог вынудить ее пойти на это? Ты же знал, как она тактична, ни в чем тебе не откажет. Как ты мог?

Томаш смотрит на нее с недоверием:

— Ивона! Она не… Я ее не вынуждал… Она решила остаться со мной… несмотря…

Ивона откидывается на подушку. Все ясно.

— Я так и знала! Я знала, что ты заставил ее принять это решение. Она всегда хотела иметь детей. Но у вас еще есть время. Жизнь ужасно коротка…

Томаш встает и подходит к окну. Почти ничего не видно — темно. Слышен его мягкий голос:

— Не вмешивайся в нашу жизнь. Ты знаешь не все. Это она приняла решение… Что будет со мной. Не оставит меня до самой смерти. У меня хроническое… Одним словом, мои семенные клетки нежизнеспособны. Так было всегда. Она не оставит меня…

Ивона не понимает, не может понять, боится, что никогда не поймет.

— Я не могу иметь детей, — повторяет Томаш. Да, идея с беременностью была не очень удачной. В каком дурацком положении она оказалась! Но есть более важные вещи.

— Почему я ничего не знала? — спрашивает Ивона с болью.

Томаш отворачивается от окна.

— Ты меня слышала? У меня хроническое воспаление…

— Бедная Марта… — шепчет Ивона, борясь с желанием заплакать.

— Ты солгала. Зачем? Я и так… Мне и без того было тяжело… Но я все равно рад, что ты вернулась…

Мысли Ивоны где-то далеко.

— Прости меня, Томчик, прости, — произносит она небрежно. — Мне хотелось тебя разозлить. Прости.

Томаш склоняется и внимательно смотрит на нее. Его темные глаза отражаются в ее голубых.

— Ты не должна, Ивонка. Не должна. Пойми это. Все, что ты делаешь против других, будет оборачиваться против тебя. Ты не должна. Уже не должна.

Томаш не садится. Сейчас он уйдет.

— У тебя была какая-то просьба.

Скажет ему, попросит его. Нужно сохранить…

— Мне бы хотелось, чтобы она… нет, чтобы ты ничего не говорил ей о моем состоянии. Я не хочу, чтобы она узнала. Особенно сейчас.

— О чем я не должна узнать? — В дверях стоит Марта. Томаш оборачивается.

Ивона чувствует, как внезапно пересохло в горле. Марта с трудом скрывает ярость. Аккуратно опуская ручку, она закрывает за собой дверь.

— О, Томочка, что за встреча! Не ожидала тебя здесь найти. О чем же я не должна узнать?

Ивона молчит.

— Я тебе говорил, что хочу навестить Ивону.

— Я думала… — Голос Марты срывается.

— Просто хотел поговорить с ней наедине. Марта танцующим шагом подходит к мужу.

— Как это мило. Правда, Ивона? Разве это не мило, что Томчик решил тебя навестить? О чем же я не должна узнать?

У Ивоны и Томаша одновременно вырывается возглас:

— Марта, пожалуйста!

Их голоса, сливаясь, звучат неприлично заговорщически.

— Ах,какая солидарность! Нет, это я прошу, пожалуйста! О чем я не должна узнать?

— Марта! Взгляни на нее! — Томаш стоит уже рядом с Мартой.

Но она больше не обращает внимания на больную Ивону, неподвижно лежащую на кровати. Марта пододвигает стул, садится, свободно кладет ногу на ногу. Она как никогда хорошо выглядит. Парикмахер сделал ей завивку. Ее слегка подкрашенные глаза блестят, на щеках появился румянец.

— Может, я не должна узнать о том, что ты трахнул ее двадцать лет назад? Об этом я не должна знать, Ивонка? А ты, Томочка, думаешь, что я об этом не знала?

Томаш кладет руку ей на плечо:

— Марта! Пожалуйста, пойдем домой. Здесь не место для подобного разговора.

— Нет, дорогой. — Марта сбрасывает его руку, как надоевшую муху. — Это самое подходящее место для такой беседы.

Марта говорит совершенно спокойно. Она смотрит Томашу прямо в глаза.

— Если бы у тебя было хоть немного такта, ты бы возразил. Или хотя бы сказал, что не трахнул ее, а занимался с ней любовью, или что-нибудь в этом роде…

— Марта, я…

— Да замолчи ты, глупец! — Марта повышает голос, не замечая, что Ивона вздрагивает от ее крика.

Марта видит только мужа, которому она наконец может сказать о том, что ей было давно известно. — Ты думаешь, я об этом не знала? Я жила с этим двадцать лет. Я знала, что в тебе это сидит. Но ты не можешь с ней быть!

Тогда Ивона слабым голосом просит:

— Уйдите отсюда. Это не мое дело.

И Марта, словно только сейчас заметившая, что они с Томашем не одни, оборачивается к кровати:

— Нет, это твое дело!

— Нет, дорогая. — Ивона не хочет отказываться от своего права на покой. — Это не мое дело.

— Если можно… — неловко пытается заявить о своем присутствии Томаш, — мне бы хотелось это прояснить. С вами обеими.

— Нечего тут прояснять. — Ивона подтягивает к груди одеяло.

— Так это правда? — спрашивает Марта на выдохе. Всю жизнь она надеялась, что, если дело дойдет до объяснения, Томаш станет все отрицать.

— Оставьте меня в покое. Просьба Ивоны звучит мольбой. Женщины смотрят друг на друга. Голос Томаша, как всегда, спокоен:

— Это правда. Да, Марта, во время забастовки, в институте, с нами произошел этот… случай. — Глядя на Ивону, он тихо добавляет: — Прости.

— За что? Это правда…

— Атмосфера или бог знает что… — Томаш, опустив глаза, неподвижно стоит перед Мартой.

Ивона переводит взгляд с него на нее, ее тонкие, измученные руки со следами от иглы венфлона[1], вынутой на дневной перерыв, крепко сжимают пододеяльник. Сейчас!

— Я тебя любила. И все. Я боролась.

— Со мной? — Марта поднимает голову, ее бесконечно удивленный взгляд встречается со взглядом Ивоны, в глазах обеих таится боль.

— Не с тобой, а за Томаша. — Ивона не отводит взгляда от карих глаз. Пусть знает. — Я его любила.

— Но… — Томашу вновь хочется напомнить о своем присутствии, но женщины не обращают на него внимания.

— Я проиграла. — Ивона замечает, что уголки губ Марты начинают дрожать. — Поэтому и уехала.

— Вот оно что. Она уехала. Сколько лет можно думать о случившемся?

Марта смотрит то на Томаша, то на Ивону.

— Ничего и не случилось. — Ивона безразлична. Она сказала все, что хотела.

— Случилось. — Для Томчика существует только Марта. — Как ты могла выйти за меня замуж и не признаться, что все знаешь?

— Это было твое дело. Ваше дело! — Марта резко встает. — Что я должна была сказать? «Знаю, что ты на мне женишься от тоски по ней»?

— Что ты говоришь? — Голоса Томаша и Ивоны вновь звучат одновременно.

— Очень интересная встреча, вы не находите?

— Столько лет… Ты ни слова не сказала… — Томаш обращается к жене.

— Но ведь и ты обещал быть честным! — Марта отбрасывает волосы назад.

— Я сдержал слово.

— А она? — Взмах руки по направлению к кровати.

— Ивона для меня не существует! Это было давно… Я тебя любил, не хотел потерять! Ивона уехала. Прошлое не могло быть настолько важным, чтобы разрушить настоящее! Я был с тобой искренен. Всегда. Это ты была нечестна.

— Да?

— Ты знала, но никогда меня не спросила. А я все эти годы боялся тебя ранить ничего не значащими для нас воспоминаниями. Тебя это тяготило, Марта.

— Ты, наверное, шутишь? — Голос Марты ядовит. — Я? Я — виновата? Не уверена, правильно ли поняла… — Марта замечает, что Ивона хочет что-то сказать, поэтому с угрозой во взгляде обращает к ней лицо. — Нет, нет, молчи, ты так замечательно умеешь говорить, что мы можем забыть, о чем речь. — И, поворачиваясь к мужу, спрашивает: — Так это я виновата?

— Ты все знала и никогда ни о чем не спросила. У тебя было серьезное преимущество, Марта. Чистосердечие нас объединяло, не правда ли?

Объединяло?

— Я все эти годы пытался доказать тебе…

— …что сможешь о ней забыть?

— Он никогда меня не забывал. — Они не видят ее, Ивоны, наверняка не видят. — Невозможно забыть того, кого никогда не помнил.

— Ивона больше не существует для меня, Марта. Речь идет о нас.

Нет, неправда. Марта смотрит на пестрое белье на кровати, но словно не видит Ивону.

— Как ты смеешь это говорить? — негодует Марта. — Как ты смеешь приходить сюда и говорить, что она для тебя не существует? Ты, негодяй… Ты!.. Как ты можешь в ее присутствии так говорить? Она не заслуживает, чтобы с ней обращались подобным образом! Если бы не она…

— Оставьте меня, черт побери, в покое наконец! — набравшись сил, старается их перекричать Ивона.

— Я уважаю Ивону и восхищаюсь ею. Но люблю я тебя, Марта. И не хочу тебя терять. Она знает об этом. Я не могу осчастливить вас обеих. Я сделал свой выбор, но, боюсь, мне не удастся тебя, Марта, сделать счастливой. Никогда. И Ивона тут ни при чем. Я думал, что-то изменилось, особенно в последнее время. Но я не должен был тебе доверять. — Томаш выдерживает взгляд Марты, затем подходит к кровати, берет руку Ивоны, целует вялую ладонь. — Спасибо тебе за все. Спасибо. До встречи.

— Уходишь? — Марта стоит в дверях, преграждая путь. — Так просто ты не уйдешь!

Томаша пробирает дрожь от тихих слов Ивоны:

— Марта! Позволь ему уйти!

Ласковым движением он отстраняет Марту. В его глазах печаль.

— Увидимся дома. Может, тогда нам удастся поговорить. Наверное, уже пора.

— Лапоть, вот ты кто! — Марта отступает, освобождая ему путь.

Томаш выходит, Марта резко захлопывает за ним дверь.

— Этот лапоть — твой муж. — Ивона рассержена на Марту.

— Ну и что?

— Я жалею о том, что он выбрал не меня. — Ивона с усилием приподнимается на локте. — К сожалению, он выбрал не меня. Ты любого уморишь, лишь бы все было по-твоему. Ты не слышишь, что он говорит, потому что все должно быть так, как решила ты.

Марта медленно приближается к ее кровати:

— Отвратительная сцена! И мне пришлось в этом участвовать! Когда я тебя защищала…

— Я не нуждаюсь в твоей защите, Марта. — Ивона печальна. — Уже нет. Мы знаем, как все было. Прости, что так произошло. Но я уехала. Уехала, как только узнала, что он меня не хочет. — Плачет. — Что вам еще от меня нужно? Я ведь уехала. Уехала, уехала! Оставьте меня в покое хоть теперь…

Ивона всхлипывает, неловко вытирает глаза, отворачивается от света и Марты, натягивает на себя одеяло. Сейчас она спрячется, и никто ее не найдет.

Марта смотрит на нее, мгновение неподвижно стоит у дверей. Не слышно ни звука. Затем она медленно подходит к кровати.

— Ивона?

Но та не отвечает. Марта наклоняется к ней, приподнимает одеяло:

— Ивона?!

— Не втягивайте меня в ваши дела, пожалуйста… Я уже… Марта срывает с Ивоны одеяло:

— Посмотри на меня!

И Ивона смотрит. Приподнимается. Ее ресницы еще влажны.

— Тебе недостаточно того, что я уехала? — Ивона требует ответа.

Марта вновь замечает в Ивоне ее чертову жертвенность, но отказывается принять ее:

— У тебя опять начинают расти крылья?

— Ты, идиотка! — Уже без слез. — Я это не для тебя сделала! Я сделала это для себя! Я хочу остаться одна, оставь меня!

Теперь Марта должна отвернуться и уйти, потому что Ивона наглухо закрыта одеялом и говорить что-то еще бессмысленно.

Вечер
Марта наклоняется над спящей Ивоной, ставит в вазу букет цветов, осторожно подходит к умывальнику. В зеркале — бледное лицо. Сестринская шапочка сжимает виски. Наполнив вазу водой, Марта закрывает кран. Вынимает из волос невидимки, несколько раз поворачивает голову — волосы рассыпаются. Марта поднимает руку и привычным движением отбрасывает их назад — на аккуратных ногтях переливается перламутровый лак. Марта осторожно ставит вазу на столик. Скатерть снова ниспадает до пола, но это не может помешать мыть пол.

— Спим? Очень хорошо… Сон очень полезен. — Марта говорит негромко. Приближается время приема лекарств.

Ивона потягивается.

— Сон оздоравливает.

Марта склоняется над ней, подтягивает ее за плечи, взбивает подушку.

— Сейчас поправим подушку, будет удобнее лежать. — Голос Марты звучит профессионально тепло. — Сменим постельное белье.

Ивона тяжело падает на подушку.

— Уже лучше. Удобно? Наверное, нам стало удобнее.

На простыне эти мерзкие крошки. Один взмах руки — и постель готова вновь принять беззащитное тело.

— Зачем снова начинаешь? — Ивоне трудно говорить. — Хочешь все испортить? Что тебе от меня нужно?

— Спокойно, все будет хорошо, не волнуйся…

— Что будет хорошо? Что будет хорошо? Может, тебе и будет хорошо, но не нам…

— Боже, я не хотела тебя обидеть!

— Тогда не обращайся ко мне покровительственным тоном. Я это ненавижу, ненавижу. Оставь себе нежности, прибереги их для других пациенток, а я — это я. И это неуместное безмятежное выражение лица! — Ивона повышает голос, почти кричит. — И это твое «все будет хорошо», «все хорошо»… Все хорошо, Алина, Сралина, а что это тут у нас? Мы описались, сделали под себя… Чудно. Нет! Не мы, только я. Исключительно я. Мы были плохо воспитаны, подглядывали в окна, нам было больно. Нет! Дорогая сестра, это я! Это я лежу, а не мы. Это я таращусь в потолок, я корчусь от боли, и не мы были вынуждены ночью звать сестру, чтобы она сделала укол! Тебя здесь в тот момент не было! Только я!

Марта, потрясенная этим взрывом, отходит. Сейчас напряжение переместится в живот, там и останется. Снова она сделала что-то не так. Затем спокойно говорит:

— Хорошо. Можешь плюнуть мне в лицо. Я — кретинка. Ты права. — И происходит чудо: то, что должно было пробраться в живот, исчезает, она легка как перышко, никакой опасности.

Конечно, я права. — Ивона смотрит на Марту исподлобья, но больше не кричит. — Разве это я задаю тебе дурацкие вопросы? Обращаюсь к тебе во множественном числе? Мы вчера приготовили обед? Наш муж немножко вчера сглупил? Ходили мы в гости?

— Ты права! — Марта кричит, но в животе — пустота.

— Я знаю, — отвечает Ивона и замолкает. Тогда Марта решается:

— Прости. Плохо себя чувствуешь?

— А почему я должна себя плохо чувствовать? Ну что на это скажешь? Марта вновь путается:

— Лежим?

— Угадай.

Неправильно. Нужно по-другому.

— Тебе что-нибудь нужно?

— С чего ты это взяла? Я себя великолепно чувствую. — Ивона саркастически усмехается. — Лежу себе пятую неделю. Рукой шевельнуть не могу. С трудом встаю. Но мне замечательно. Капельница. Чистая постель. Божественно! Хочешь поменяться?

— Ты раздражена, но я тебя понимаю. — Самое главное — не дать себя спровоцировать.

— Правда? — Голос Ивоны звучит более привычно.

— Да, понимаю.

Теперь взгляд Ивоны внимателен и кажется незнакомым. Марта не знает, как ей себя вести. Она ждет.

— Можешь для меня кое-что сделать?

— Все, что хочешь, — кивает Марта с облегчением.

Тогда Ивона с трудом приподнимается, ее белая ладонь тянется к тонкой трубочке, благодаря которой в ней все еще теплится жизнь.

— Отключи, — просит она, показывая на капельницу.

— Я не могу! Лекарство должно поступать до двадцати двух часов. — Марта жалеет, что слишком поспешно пообещала сделать «все».

— Я хочу встать. На секунду. Пожалуйста. Марта зажимает прозрачную змейку:

— И что теперь?

— Помоги мне. — Ивона протягивает ладонь, Марта хватает ее. Делая над собой усилие, Ивона встает и медленно опускает ноги с кровати.

— Что ты делаешь? — Марта крепко держит Ивону.

— Господи, ты мне поможешь или нет?

— Хочешь встать? — Вопрос глуп, потому что Ивона уже поднялась. Она едва держится на ногах, прозрачный проводок от капельницы не пускает ее, она делает пару шагов в сторону стула.

— Поправь все, пожалуйста…

Ах вот в чем дело. Марта стряхивает простыню, заправляет края под матрас, берет за два конца пододеяльник и расправляет в нем одеяло, взбивает подушки.

— Так? — Вопросительно смотрит на Ивону. — Удобно будет лежать?

Она готова помочь ей лечь, но Ивона, показывая рукой на кровать, говорит:

— А теперь ложись.

— Что?

— Ложись.

— Ты с ума сошла?

— Пожалуйста, ляг.

Марта послушно вытягивается на кровати.

— Вот кислородная трубка. А вот капельница. Удобно? — Неловкими движениями Ивона кладет ей кислородную трубочку под нос и прикрепляет правую руку к кровати ремнем.

Марта не сопротивляется. Кровать удобная, после тяжелого дня ее мышцы наконец расслабляются.

— Да. Хорошо.

— Лежи. Сделай вид, что тебе удобно.

Марте не нужно притворяться — она устала и блаженствует в постели.

— Да? — Она устраивается удобнее и больше не двигается.

— Вот именно.

— Сколько мне так лежать? Кто-нибудь может войти. Ивона накидывает на себя халат и подает ей руку.

Марта снимает зажим с прозрачной трубочки, и капельки снова начинают проникать в вену. Ивона переставляет подставку для капельницы ближе к креслу и садится рядом с Мартой.

— Никто не войдет. Всем известно, что здесь ты. Делай вид, будто не можешь двигаться. Закрой глаза.

Ивона опирается на поручень кровати. Тяжело дыша, она пытается освоиться в новой позе. Постепенно сердцебиение успокаивается, унимается дрожь в ногах.

Увидишь, что значит так лежать, — говорит она тихо, — и быть не в состоянии ничего сделать. Поймешь, какое это удовольствие. Последнее. Ты полежи, Марта, а я посижу рядом. Пусть у тебя немеет рука, позвоночник, заболит поясница.

Дыхание Марты ровно и спокойно. Ивона смотрит на нее и продолжает:

— А потом поговорим. Когда кислород закончится. Зато полезно. И тогда, может быть, мы поймем друг друга… Потому что другого выхода у нас нет. И возможно, ты больше не будешь входить с вопросом «лежим?». Потому что я вынуждена лежать, верно? — Ивона, не слыша ответа, поднимает голову и замечает, что Марта спит.

У Ивоны возникает желание ее толкнуть, сбросить с кровати — пусть знает… Но она замирает, вглядываясь в Марту. Ее передник сбился, а правая нога неудобно подогнута. Зрелище это вызывает у Ивоны сострадание. На щеках Марты длинная тень от ресниц. Ивона, собрав все свои силы, приподнимается, подтягивает одеяло и аккуратно накрывает Марту. Затем вновь садится рядом. Из капельницы в Ивону медленно перетекает жизнь.

— Ты не знаешь… — шепчет Ивона. — Может, это и хорошо…

Поздний вечер

— Господи! — Марта пытается вскочить, но не может — ее рука привязана к кровати. — Который час? Я заснула! Ивона!

Ивона насмешливо смотрит на Марту, пытающуюся отстегнуть ремень:

— Я здесь.

— Капельница! — внезапно вспоминает Марта, и в ее глазах отражается ужас.

Ивона с гордостью протягивает ей руку:

— Все в порядке. Я обо всем позаботилась.

— Прости… Я была так измучена…

Марта помогает Ивоне лечь и с нежностью накрывает ее.

Ивона улыбается:

— Отдохнула?

— Ну… — Может, сказать правду? Ивона протягивает руку:

— Помоги мне.

Марта обхватывает ее за плечи, удобно усаживает. Ивоне хочется сидеть, а не лежать.

— Что же ты вытворяешь, что ты делаешь? — Какой стыд, что она уснула!

— Ты не можешь знать. — Ивона смотрит в темноту палаты. — И я не могу знать.

— Знать? Что?.. — Марта старается, но не может понять.

Ивона не вдается в объяснения. Уложила ее — но ведь больна не Марта. Сидела рядом, но сиделка не она. Весь эксперимент — к черту.

Марта смотрит на часы — начало одиннадцатого.

— Уже поздно. Прими лекарство, тебе станет лучше. Будешь спать… Спокойной ночи… — Говоря это, Марта укладывает звонок рядом с ладонью Ивоны, поправляет одеяло, а когда больная закрывает глаза, моет посуду, гасит свет, выходит, но дверь прикрывает не до конца, так, что свет из коридора просачивается в палату через небольшую щель. Она оборачивается в дверях и мягко произносит: — Приду завтра…

Глаза Ивоны закрыты, может, она уже спит. Марта тихонько опускает ручку и в тот момент слышит:

— Марта? А что, твой муж нас немножко вчера одурачил?

Похоже, Ивона улыбается.

Утро
— Все.

Марта наклоняется и убирает судно. Ивона укладывается поудобнее. Тени под глазами увеличились, глаза запали еще глубже.

— Это так унизительно…

— Что ты говоришь… Вот увидишь, все будет в порядке… Начали делать уколы. Так и должно быть. Через пару дней тебе станет лучше… — Голос Марты звучит убедительно. Сказывается опыт.

— И никаких воспоминаний, — жалуется Ивона.

— Перестань. Прекрати так говорить! Еще не все потеряно!

Но Ивона не слушает. Ей хочется говорить.

— Глупость, когда говорят, будто вся жизнь проходит перед глазами. Ночью я до отупения молюсь: только бы не болело, лишь бы перестало болеть! Как я могла докатиться до этого! Думать только о том, чтобы не болело! Чтобы мне сегодня удалось нормально сходить в туалет. Пусть бы только сегодня! Почему я раньше не знала о том, что обычный стул — это огромное, поразительное счастье?

— Пожалуйста… — Марта нежно дотрагивается до ее щеки — кожа сухая и тонкая.

— Не проси меня! Почему все мои желания свелись к одному — нормально ходить в туалет? Почему мне так больно?

Марта ощущает эту боль, нужно сделать обезболивающую инъекцию. Боль пройдет. На мгновение.

— Подожди. Я сделаю укол!

Марта вскакивает, наклоняется за судном и быстро выходит из палаты. Ей необходимо поговорить сврачом.

Полдень
Сегодня Марта принесла книгу. Дома читать или здесь, в палате, какая разница? Ивона спит. Марта переворачивает страницу за страницей, затем откладывает книжку.

— Ты все время здесь была? — Марта вздрагивает от голоса Ивоны.

— Нет… Да… — улыбаясь, отвечает она. — Ивона?

— Что?

Марта опускает руку в карман свитера, красивый светло-коричневый свитер обтягивает ее бедра.

Я пришла тогда… Я не знала, что Томаш будет… Я пришла, чтобы вернуть тебе чек.

Ивона смотрит ей прямо в глаза:

— Ты ничего не можешь от меня принять?

— Могу… — Марта сжимает чек в вытянутой руке. — Но… То дежурство не стоило так дорого. Я не хочу этих денег…

— Ладно. — Ивона протягивает руку. Их ладони соприкасаются.

— Давай. — Ивона забирает чек. — Тебе не жаль?

Марта набирает воздуха и с шумом его выдыхает.

— Жаль. Жаль. Чертовски жаль! Столько денег! Еще как жаль. Но зато сейчас мне гораздо лучше. Теперь мне хотелось бы кое-что у тебя попросить.

Ивона кладет чек на столик.

— Вон там лежит… — указывает пальцем на ящик в столике. — Здесь…

Марта достает перстень, переливающийся в свете солнца, внимательно рассматривает его.

— Этот перстень был предназначен для меня.

— Но подарен он был мне.

Марте это известно. Ничего не поделаешь.

— Ты не хочешь мне его отдать, потому что он тебе дорог?

— Из-за элементарного злорадства.

— Ты не хочешь мне дать то, что я прошу у тебя. Тебе хочется давать мне только то, что ты считаешь нужным.

Ивона кивает:

— Весьма близко к истине.

Марта должна объяснить, о чем идет речь.

— Может, он меня интересует именно потому, что дорог тебе…

Ивона протягивает руку, забирает у Марты перстень и надевает на безымянный палец. Он болтается, как обруч.

— Спадает со всех пальцев… А на большом я не могу его носить.

— Очень красивый.

Ивона наклоняется и кладет перстень на место в ящик.

— Я не хочу отдавать его тебе, Марта.

Ивона близка к обмороку. Марта не должна этого допустить.

— Эй, ты здесь? Ты тут? — удается непринужденно произнести ей.

— Я здесь, но я уже очень слаба. Что говорит доктор Саранович?

— Саранович? — Марта застигнута врасплох — она не ждала этого вопроса.

— Ты его видела? — На лице Ивоны безразличие.

— Доктора Сарановича? Он, наверное, еще не приехал.

— Я слышала его голос в коридоре.

Ах дьявол! Нужно немедленно что-нибудь придумать, ответить, не делая паузы, не обдумывая, не позволяя Ивоне говорить.

Может, он и вернулся, но откуда мне знать, что он говорит. — Марта замечательно вошла в роль, ложь звучит естественно. — Ты что, думаешь, что я целыми днями баклуши бью? Я на части разрываюсь. Давно не было такого ужасного дежурства. Помнишь, я тебе говорила о пациентке, которую привез муж и бросил на кровать? Самоубийца чертова. Я просила: оставьте венфлон. Но доктору, конечно, виднее. «Убрать, завтра выписываем». А у нее давление упало. Мы с Басей носимся, доктор бежит, но…

— Это та, которая из-за мужа отравилась?

— Хм… У нас даже в глазах потемнело. — Марта делает глубокий вдох. Не останавливаться, не переставать говорить. — Бася только и объявляет: «Сто на шестьдесят, восемьдесят на сорок, шестьдесят на тридцать». А пациентка: «Я умираю». Затем: «Сорок на ноль». Если бы был венфлон, можно было бы дать… Когда я могла Сарановича о чем-то спрашивать?

— Марточка…

— А потом еще две диабетические комы, процедуры.

— Марточка… — взывает к ней Ивона.

Боже, только не сейчас! Марта еще больше страсти вкладывает в свои слова.

— Ах, представь, в наше отделение пришел на работу некий Пилат. Забавная фамилия, правда? За мной стоит молодой врач, Яцек, из гинекологии и шепчет мне на ушко: мол, у нас такая смертность, что только Библия нам и поможет.

— Марточка…

— Но я тебе обещаю, завтра сразу же…

— Марточка, мне нужно тебе кое-что сказать… — Ивона улыбается, но не радостно, а грустно. Тогда Марта понимает: что-то случилось, о чем ей неизвестно, и как она смешна с этим рассказом о Пилате.

— Он здесь был? — Марта не в состоянии справиться со страхом.

— Нет, — тихо отвечает Ивона.

Марте нужно скрыть тревогу. Она не секунду отворачивается к окну, затем вновь смотрит на Ивону.

— Вот видишь, — говорит она уверенно. Ивона усмехается и делает глубокий вдох.

— Я делала анализы в Париже, поэтому и вернулась…

Тишина. И в это мгновение Марта вдруг отчетливо понимает, что происходит. Она закрывает рукой лицо, затем встает, подходит к окну, потом возвращается и тяжело опускается на кровать. Ей недостает смелости, чтобы посмотреть Ивоне в глаза. Тяжелеют плечи, ноги, все тело.

— Почему? — вырывается у нее с болью.

— Я тебе иногда верила… Что некому изучить анализы… Что все у меня…

— Ну почему, почему? — Марта в отчаянии. Все ее старания оказались бессмысленными.

— Ты надеялась. Ты не знала, что я умираю. — Ивона говорит спокойно, так, что каждое слово отзывается в Марте болью. Ведь она знала. — Я делала вид, что тоже ничего не знаю.

— Я с самого начала все знала, — вырывается у Марты. Вернуть слов нельзя, поздно.

Ивона улыбается, в ее глазах пляшут огоньки, знакомые Марте с детства.

— В некотором смысле это хорошо. Марта смотрит на нее с удивлением:

— Мы можем больше не возвращаться к разговору о Сарановиче.

Нужно что-то сказать, немедленно что-то сказать, стучит в голове Марты, и вот уже готова новая реплика:

— Но это еще не значит, что…

— Конечно, Марта. — Ивона обрывает ее. — Это ничего не значит. Совершенно. А я совсем… У меня осталось очень мало времени. Я знаю это потому, что постоянно хочу спать. Иди, Марта, иди, я хочу спать…

И Марта в очередной раз встает и идет по темно-зеленому линолеуму к дверям. Ивона лежит неподвижно.

День
Ивона с радостью смотрит на Марту. Она красива, действительно красива. Ей очень идет новая прическа. И хорошо, что она перестала носить брюки из «платяного шкафа тети-провинциалки». У нее прекрасные глаза, необычный «мышиный» цвет волос. Три светлые пряди замечательно оттеняют основной тон. Глядя на Марту, Ивона принимает трудное решение и закрывает глаза.

— Я боюсь умирать, — тихо говорит она, не открывая глаз. Ждет.

Молчание, дыхание Марты ускоряется.

— И я этого боюсь, — произносит Марта и, поразившись собственным словам, хочет убежать, но бежать ей некуда. Она смотрит на Ивону, и в ее глазах видит благодарность.

— Ведь уже ничего нельзя сделать, да?

— Всегда есть надежда. — Марта громко сглатывает.

— Не бреши, сестра. — Интонация противоречит смыслу сказанного. — Ничего ведь уже нельзя сделать, правда?

— Все, что можно было сделать, сделано. В больничной палате звонкая тишина.

— Нет для меня спасения?

— Всегда есть надежда, — мертвым голосом повторяет Марта.

— На чудо?

— На чудо.

Ивона вытягивает руку. Марта поспешно принимает ее. Ивона слабо пожимает ладонь Марты.

— Спасибо тебе, — шепчет она распухшими губами, благодарность угадывается и в этом пожатии.

Марта теряет над собой контроль:

Я так боюсь, сестричка.

— Боюсь, сестричка… — повторяет Ивона и сжимает ее ладонь. — Мне иногда кажется, я не вынесу этого страха. — Ивона сворачивается калачиком, ее голос едва слышен, Марта вынуждена нагнуться над ней. — Чтобы сразу… А потом думаю: хорошо, что еще не конец… Когда светит солнце… Но солнце встает независимо от всего, верно?

— Да.

— И будет всходить после моей смерти. — Взгляд Ивоны обращен к окну. Сквозь ветки раскидистого каштана сочится свет. Пожелтевшие листья дрожат на ветру. — Как будто ничего не произошло. После смерти родителей… После их смерти в моей жизни не было ничего святого. А в твоей тоже?

Ивона смотрит на Марту, и в той поднимается волна давнего возмущения. Нужно поправить постель, одеяло, подушку. Лучше ничего не говорить, потому что спокойствие хрупко…

— Марта! Я тебя спросила: а в твоей тоже? Марта?

Почему Ивона не оставит ее в покое? Но обида жжет все сильнее, лицо Марты становится злым.

— Как ты можешь? Как можешь меня спрашивать, что для меня свято?

— Не понимаю, — реагирует Ивона, ей действительно непонятно. Пришло время высказаться.

Марта, стоя возле кровати, склоняется над Ивоной и стискивает поручень так сильно, что, кажется, металл вот-вот погнется.

— Как ты смеешь говорить «тоже»? Ты забыла, что это я ухаживала за мамой, мыла ее, страдала вместе с ней, это я отзывалась на каждый крик, я все это видела!

— Но я… — пытается протестовать Ивона, но Марта не позволяет. То, что клокотало в ней, выливается мощным потоком, который она не в состоянии остановить.

— Снова воспользуешься деньгами? Конечно, благодаря твоим средствам мы могли покупать дорогие лекарства. Но это все. А по сути — ничего! Я выла от отчаяния! Я видела, как она угасает день за днем. А она даже тогда не обращала на меня внимания и ощущала лишь твое отсутствие. Мне приходилось без конца слушать рассказы о тебе, о том, как было, когда была ты. Ты, ты, ты! — Марте не хочется, чтобы в ее голосе звучала горечь, но скрыть это не удается. — Она тосковала по тебе, а я держала ее за руку…

Ивона удобнее усаживается на кровати, откладывает трубку с кислородом и пытается что-то сказать:

— Марта!

Но Марта резко оборачивается к ней:

— Нет! Не прерывай меня! Ты надеялась, мне не хватит смелости высказать, все, что я думаю? Все оплевать! Надругаться надо всем! Всегда ты! Такая замечательная! — Голос Марты звучит пискляво и несерьезно: — «Бери с нее пример, дорогая. Почему ты не одеваешься так же элегантно, как Ивона? Ивона — одаренный ребенок, видишь, какая она смелая, никогда не боялась рисковать. Я так счастлива, что Ивона устроила свою жизнь. Ивона очень старательная. Она добьется выдающихся успехов». — Марта размахивает руками, словно стоит на сцене и рассказывает многочисленным зрителям о чем-то важном. Затем поворачивается к стулу и приторным, неестественным голосом добавляет: — «Но хорошо, что ты трудолюбива. А у Ивоны есть фантазия, вы видели, что она сделала в своей комнате? Ивона — яркая, но мы и тобой гордимся, детонька». — Марта приближается к Ивоне, теперь ничто не мешает смотреть ей прямо в глаза. — Даже когда тебя не было рядом, тебя было слишком много… А ты не приехала… — Невидяще глядя на Ивону, Марта повторяет: — А ты не приехала…

— Марта, я…

Но Марта отходит от кровати. Она обращается не к Ивоне, а к целому миру:

— Ты не приехала! Даже на похороны. А что с Ивоной, все мысли об Ивоне, для Ивоны. Ивона? — Голос Марты становится насмешливым. — Мамочка, Ивона не приедет, потому что ей не оплатят дорогу. Потому что, если она приедет, то не сможет выехать, вернуться на свою новую родину, au revoir[2]! И к Петру. Она не сможет вернуться. Поэтому здесь только я. Я, которая всегда была менее любимой, сижу с тобой и не боюсь, что буду чего-то лишена. К сожалению. Только та, менее дорогая, сидит рядом с тобой и слушает восторженные слова об Ивоне. — Интонация Марты неожиданно меняется. — Мама, прости, что я не Ивона. Мы могли бы поменяться местами, потому что я приехала бы к тебе с конца света, меня бы не испугало введение военного положения. Наша деловая Ивона тоже не боится, она ведь такая отважная. Ей, вероятно, невыносима мысль о том, что ты умираешь, мама. Она всегда была мужественной. Она просто не может смириться с тем, что ты умираешь. Поэтому здесь только я. Столько людей умерло у меня на руках, мамочка. Ты не расстраивайся. Я как-нибудь справлюсь. Я всегда справлялась. К тому же я привыкла. Я же сама выбрала эту профессию. Хотя мне хотелось порадовать тебя, мамочка. Вот я тебе все и высказала. — Ее голос ломается, мгновение она колеблется, но, преодолев неуверенность и все еще кипя от злости, она возвращается к кровати. У нее сейчас достаточно сил, чтобы, глядя в эти голубые утомленные глаза, наконец сказать правду. — Не играй со мной! Не сейчас! Это один из твоих любимых приемов! Сейчас ты такая несчастная, что тебе ничего подобного нельзя говорить, да?

Но Ивона ее не видит. Тогда Марта еще раз в отчаянии повторяет:

— А когда еще у меня будет возможность тебе это высказать, когда?

Ивона не отвечает. Марта, наклонившись над ней, трясет ее за плечи:

— Ответь мне!

В ту же секунду она замечает, что Ивона не может дышать — кислородная трубочка лежит рядом. Трясущимися руками Марта вставляет ее в нос Ивоне, увеличивает подачу кислорода, берет ее руку и проверяет замирающий пульс.

В умелых руках Марты спасительный шприц. Уверенным жестом она вводит в вену Ивоны иглу с животворной жидкостью.

— Спокойно, Ивонка. — В ее голосе звучит ответственность и нежность. — Спокойно… секунду… уже лучше, малышка… Сейчас станет лучше, потерпи, горе мое… Дыши, дыши, вот так…

Марта убирает шприц, всматривается в лицо Ивоны. Та открывает глаза, жадно вдыхает.

— Нет… — Ивона делает рукой движение, словно отгоняет мух.

— Боже, что я сделала… — Марта потрясена. — Я не в состоянии вынести это напряжение…

— Нет… не останавливайся. Продолжай… Пожалуйста.

— Прости меня, не знаю, что на меня нашло, все неправда. Это подло с моей стороны…

Ивона с каждой секундой набирается сил и уже тверже произносит:

— Нет… Я никогда не думала… Тебе, наверное, было так страшно. Ужасно.

— Нет. Я от злости это сказала, я вовсе так не думаю.

Думаешь, слава Богу, думаешь. Марта, прости меня, что тебе пришлось мне это сказать…

Марта вдруг чувствует, что в ней поднимается волна ненависти. Каждой частичкой своего тела она ощущает, как незнакомый холод наполняет ее. Она отходит от окна и бросает в сторону кровати и испуганной Ивоны леденящие душу слова:

— К сожалению, я тебя ненавижу. Даже сейчас ты хочешь быть лучше? Не ощущаешь зуда над лопатками? Может, у тебя начали расти крылья? Господи, как же я тебя ненавижу!

— Заткнись и дай мне сказать!

— Ты заплатила за дежурство, чтобы все было как дома, и неплохо заплатила! Но сейчас я не собираюсь тебе подыгрывать! Ничего не выйдет! Ничего! — Она вспоминает, как Ивона во время того памятного, хорошо оплаченного дежурства сказала: «Моя сестра писается в штанишки», — и передразнивает ее: «Прости меня, сестренка, за то, что я была отвратительной мерзавкой, высмеивавшей тебя на каждом шагу!» Скажи это, пока еще можешь говорить!

Ивона кашляет, но Марта спокойно смотрит, как сестра сама нажатием на рычаг пытается увеличить поступление кислорода. Она наблюдает за тщетными усилиями Ивоны, но не подходит, а замирает в напряженном ожидании, словно от этого зависит ее жизнь.

— Прости, прости, прости, — отрывисто произносит Ивона, а Марта продолжает стоять. Но на смену злости приходит грусть.

— В чем я перед тобой провинилась, что ты так чудовищно надо мной издевалась? — Марта смотрит на каштан за окном, одинокий осенний каштан, который вскоре сбросит на зиму листья и будет выглядеть зловеще с раскидистыми голыми, кривыми ветвями.

— Я тебе завидовала. — Марту настигают твердые, неожиданные слова Ивоны. — Вот и все.

Марта чувствует себя так, словно получила сильный удар в живот. Она не может справиться с изумлением…

— Ты???

— Это я тебя ненавидела. — Ивона говорит так, будто оглашает общеизвестный факт. — Ненавидела этот твой порядок… Ненавидела то, что с тебя, мерзавки, должна была брать пример. Я на голову вставала, чтобы завоевать уважение. Мои тетрадки никогда не были образцовыми. И я ни одного чертова стихотворения не помнила наизусть. Пыталась выучить «Отца зачумленных»[3], чтобы наконец… «Три раза луна возвращалась…»

— Обновлялась, — машинально поправляет Марта. — «Обновлялась с тех пор, как здесь, средь песков, я разбил свой шатер…»

Ивона с горечью усмехается:

— Вот видишь? — умолкает она на секунду, затем продолжает: — «Приехал сюда я с детьми и женою, грудного младенца кормила жена…»

— «Три сына, три дочери были со мною…» — Марта делает шаг в сторону кровати.

— «А ныне земле вся семья предана», — произносит Ивона с печальной улыбкой.

В пустой больничной палате их голоса звучат напевно, в унисон. Марта приближается к кровати.

— И я не умела играть на пианино. Потому что мне медведь на ухо наступил. «Марта, дорогая, сыграй нам что-нибудь. — Затем наш папа шепотом, словно сообщая что-то конфиденциальное, добавлял: — Нашей Ивоне медведь на ухо наступил». А ночью я просыпалась от кошмара, в котором медведь топтал мои расплющенные уши… Мне хотелось умереть…

Ивона замолкает, но Марта не сердится на нее. Вскоре Ивона отворачивается.

— Так как там дальше? «Три раза луна обновлялась…»

— «Возвращалась»… — сбивается Марта и замечает свет в глазах Ивоны.

Они обе улыбаются.

— Причешешь меня? Посмотри, как я выгляжу… — Ивона говорит уже смелее.

Марта берет расческу и проводит ею по тонким волосам Ивоны. Они стали более темными, почти как у самой Марты, только утратили блеск. Она закрепляет пряди на затылке Ивоны.

— Так они не будут попадать сюда… — Она вновь вставляет в нос Ивоны кислородную трубочку. — А то дежурство? Такая глупость… Чтобы было, как дома, за деньги? Зачем?

— Ты не хотела со мной разговаривать. Это был единственный способ что-нибудь тебе сказать.

— Но не услышать. — Марта не может больше сдерживаться.

— Ты согласилась… А могла ведь и отказаться. Но ты согласилась.

Точно, так и было. Надо признать.

— Ну да. — Дежурство — неплохой предлог, чтобы побыть вместе.

Ивона показывает на сок. Марта наливает в две чашки, одну подает Ивоне. Ей нельзя пить сок, но никто не может ей запретить делать это.

— Томаш мне сказал… — Ивона смотрит на нее с грустью. — Почему не ты? Почему не ты?

В животе Марты появляется напряжение.

— Что он тебе сказал?

— Почему у вас нет детей.

Марта подносит чашку к губам. Размышляет, что ответить.

— Потому что я…

— Почему не ты сказала мне об этом? Так она ей и скажет!

— Меня трясло. От тебя с твоей беременностью. Ты решилась на аборт. Я бы жизнь отдала, чтобы забеременеть… от него. — Она передразнивает Ивону: «Дорогая Марта, я лежала в больнице, не могу приехать, мне сделали операцию…»

— Да, у меня была операция, дорогая Марта. — Голос Ивоны наполнен печалью. — Я не могла приехать… Сначала лежала четыре месяца с поднятыми ногами, дорогая Марта, с зашитой шейкой, но не удалось, дорогая Марта…

Марта смотрит на нее и понимает. С горечью все понимает. Она должна как-то объяснить:

— Ты написала: «Мне сделали операцию…»

— А что я должна была тебе написать? Тебе, которая решила, что в этом мире дети рождаться не должны, потому что он слишком жесток? — Теперь Ивона передразнивает Марту: «Дорогая Ивона, мы решили отказаться от мысли иметь детей. Мы не можем позволить появиться на свет новому человеку и тем самым обречь его на страдания. Нужно быть ответственными…» Как я тебя не любила, Марта! Я не могла приехать… Я лежала в тот момент с задранными вверх ногами… Не могла…

— Как я тебя проклинала! — Голос Марты полон скорби. — Операция! Я бы все отдала… — И через мгновение, словно бросаясь с головой в омут, она спрашивает: — Ты его чувствовала?

Ивона не понимает:

— Что?

Марта ласково, с детской наивностью повторяет:

— Ты его чувствовала? Скажи…

— Да… — закрывая глаза и отдаваясь во власть воспоминаний, улыбается Ивона.

— Как это было?

— Такое… бульканье.

— Бульканье?

— Да. Бульканье. Шевеление. Переворачивание… Но в основном бульканье…

Марта повторяет как зачарованная:

— Бульканье…

— Щекотно было…

— Щекотно?

— Да, щекотно… Так необычно… Щекотка и урчание…

— Урчание…

Голос Ивоны становится тверже:

— Не получилось. — Она добавляет: — Потом Петр ушел.

— Ты же его сама бросила! — напоминает Марта.

— Коль скоро он ушел, я должна была его бросить!

Марта снова зла, теперь на Петра:

— Сукин сын!

— Марта!

Ивона ее останавливает? Еще раз повторяет:

— Сукин сын, я сказала.

— Какие ты выражения употребляешь! — Смех в глазах Ивоны теперь редкость.

— Прости, — говорит Марта и, делая гримасу, добавляет: — Обычный хрен.

— Марта?!

— Что? Ты думала, я таких слов не знаю? Я от Петра узнала, что ты и Томаш тогда… Петр пришел ко мне, думал, я что-нибудь предприму, ведь он… — Марта с иронией заканчивает фразу: — так тебя любит! Сволочь!

— Он тебе рассказал? — На лице Ивоны отражается досада. — Точно, сукин сын! Жаль, я об этом не знала…

— Жаль, что… — Марта замолкает.

— Жаль? — Ивона выжидающе смотрит на нее.

— Что ты не вернулась, — быстро отвечает Марта, словно боясь, что голос ее выдаст.

— Я вернулась, — шепчет Ивона.

— Не вернулась раньше… Но я все равно рада, что ты вернулась.

— Я тоже. — Ее глаза закрываются, а голова клонится набок.

Марта берет ее за руку. Ивона спит. Это теперь часто случается.

— Ивона?

Ивона не отвечает, ее рука бездвижна. Марта прикрывает ее одеялом, опускает изголовье и осторожно гладит по щеке.

— Бедненькая моя, я рада, что… За окном медленно темнеет.

Ночь
Марта заглядывает в палату:

— Эй, это я! Я!

Ивона смотрит на нее:

— Я — Сосна, я — Сосна. Прием.

Марта подходит к кровати, улыбаясь, целует Ивону в щеку.

— Я совершенно забыла! Бог мой, сколько лет! Прием.

— Это мы придумали. — Голос Ивоны так слаб, что Марте приходится угадывать, что она говорит.

— Ну уж нет! Это наш класс! — Пододвигая стул поближе, Марта имитирует мужской голос: — Четвертые классы остаются в школе и осуществляют подготовку к автоматной атаке! И поддерживают связь с первыми классами, находящимися на стадионе!

— Четвертые классы пользуются радиостанцией в классе, а первые на стадионе, несмотря на то что на улице май! — Ивона пытается говорить громче, но ей не удается.

— Тот май долго будут помнить!

— И помнят!

— Это Шляпа придумал пароль для связи! Ты знаешь, что он стал программистом?

— «Ты отличаешься от прямой тем, Шляпа, что она бесконечна!» Он окончил институт?

— Да! А я так хотела учиться в вашем классе.

— Сидим, не шелохнувшись, всматриваемся в эту коробку, вдруг слышим: «Я — Сосна, я — Сосна. Вызываю Кочан. Прием!»

— Ой, мамочка, как же мы смеялись!

Улыбка исчезает, лицо Ивоны искажает гримаса боли:

— Если бы немного…

Марта вскакивает, с состраданием спрашивает

— Что сделать?

— Не знаю. Если положишь мне под ноги… Марта мгновенно складывает одеяло и кладет его под колени Ивоне.

— Нет, не так… Выше, выше. — Ивона нетерпелива. — Ты меня слышишь! Под колени… Может, мне станет легче… Прости…

— Я к твоим услугам.

С лица Ивоны медленно исчезает напряжение. Она старается справиться с болью, спрашивает:

— Как дела?

Марта чувствует, как трудно ей говорить.

— У нас все в порядке.

— У нас… мы… — повторяет Ивона. — Всегда множественное число… — Она скорее обращается к себе, чем к Марте. — Ваш брак, ваш дом, ваше настоящее, прошлое, будущее… А я всегда была одна…

Марта наклоняется над ней:

— Теперь ты не одна. Я с тобой.

Ивона извивается в судорогах.

— Укол? — спрашивает Марта.

Ивона крепко сжимает зубы, потом выдавливает:

— Нет, еще нет. Еще немного…

Может, Ивона и перетерпит боль, но для Марты это невыносимо. Она резко вcтаtт:

— Подожди, сейчас я сделаю укол. Ивона удерживает ее движением руки:

Нет, пока не надо… Я еще немного потерплю… чуть-чуть… Нет, не уходи, пожалуйста, не оставляй меня… Ничего не говори… Почему так происходит? Ведь моя боль никому не передается… Это неправильно… Подержи меня за руку.

Марта садится и послушно берет в руки почти прозрачную ладонь Ивоны, ласково ее поглаживает. Лицо Ивоны становится мертвенно-бледным от боли.

— Пожалуйста! Если ты и способна терпеть, то я не в состоянии это вынести! Разреши мне сделать этот чертов укол, потому что я больше не могу! Пожалуйста! — Голос Марты, наполненный мольбой, разбивается о стены.

У кровати — тканый ковер с вытертыми краями, ягоды калины, неумело очерченные листья.

Ивона утвердительно кивает. Марта поправляет венфлон.

— Потерпи, Ивонка, дорогая моя, потерпи, попытайся заснуть. Я завтра к тебе приду с самого утра или останусь здесь. Да, останусь. Я отдохнула. Томаш написал другу письмо в США, он что-нибудь придумает. Там должны быть какие-то лекарства, о которых нам неизвестно. Могут быть неапробированные препараты, должно же быть что-то, что тебе поможет…

Ивона приоткрывает глаза.

— Мне уже лучше… Расскажи мне что-нибудь… — просит она тихо.

— Что? Сказку?

— Почему ты работаешь именно в отделении геронтологии?

Марте нужно наклониться над ней, чтобы расслышать вопрос.

— Почему именно в геронтологии? — неуверенно повторяет она, словно смысл вопроса не дошел до ее сознания.

— Я никогда тебя об этом не спрашивала… Марта отводит взгляд от измученного лица Ивоны, выпрямляется.

— Ты знаешь, я им нужна. — Марта стесняется своих слов и пытается разъяснить: — Не я лично, конечно, а просто кто-то. Потому что это самое важное —ждать, надеяться. Сначала страх и радость, еще неизвестно… Но в конце, когда уже ясно, все становятся нетерпеливыми. Уже? Еще? Когда? Они не хотят быть одни. Им уже тяжело быть наедине с собственным… ну, понимаешь, со всем этим…

Ивона едва заметно кивает.

— А ты смотришь на эти лица… И в каждой паре мутных глаз видишь тень былого восхищения, которого больше не будет. В каждой морщинке видишь след молодости. Прошедшей. В каждых губах — поцелуи… Только теперь они не могут… Они не могут больше выносить своей оболочки, которая диктует им послушание… Но ведь это они. Их руки неспокойны, суетливы… А я вижу, как эти пальцы гладили макушки детей, ласкали любимых… Потому что я не хочу бояться. — Марта смущенно поднимает взгляд, в глазах Ивоны видит слезы.

— Мои картины… — Ивона говорит с трудом. Марта недоумевает: почему сестра говорит о себе?

Марта негодует, а Ивона смотрит на нее с нежностью и повторяет:

— Мои картины не стоят того, что делаешь ты. Никто не скажет о них ничего… подобного тому, что ты говоришь о своей работе… В ней красота и доброта. Я хотела что-то создать, а ты действительно создаешь.

Марту вдруг охватывает волнение. Она не может ответить, а лишь целует Ивону в щеку. Та берет ее руку в свою. Они смотрят друг другу в глаза: голубые в карие.

Марта дотрагивается до губ сестры:

— Бог мой, какая сухая кожа! Где крем?

— Здесь. — Ивона кивком показывает направо. На цветном пододеяльнике лежит маленькая шкатулка, незаметная среди красных цветов.

— Подожди, я тебе смажу лицо. — Марта осторожно втирает крем в лицо Ивоны.

— Ты меня кремируешь, если что?.. — Ивона с закрытыми глазами, послушно отдается в руки Марты.

Горло Марты вновь сжимает спазм, но она пытается улыбнуться:

— А меня только после смерти, а не «если что…»

— Спасибо…

Взгляд Ивоны мутнеет, Марта откладывает крем и начинает бить ее по щекам. Все сильнее и сильнее.

— Ивонка, Ивонка, посмотри на меня! — Слава Богу, Ивона возвращается. — Посмотри на меня! Я принесу тебе «Княжну Джаваху»[4]. Помнишь, как нам мама ее читала? Теперь я тебе буду читать, как тогда. И не нужен мне твой перстень! — горячо говорит Марта. — Ивонка, так не должно быть, мы что-нибудь придумаем, не уходи, пожалуйста, не уходи!

Ивона с усилием шепчет:

— Я знаю, ты тогда за мной шла…

— Когда? — Марта тонет в глазах Ивоны.

— Тогда… На кладбище… Поэтому я не боялась. Марте хочется плакать, тыльной стороной ладони она вытирает глаза.

— Это я их подговорила, чтобы тебя проверить. А сама умирала от страха за тебя. Вот и пошла следом за тобой, чтобы быть спокойной…

Губы Ивоны подрагивают, но звука нет. Марта не сводит с сестры глаз и наконец слышит шепот:

— Двадцатку…

Марта не понимает, что Ивона хочет сказать, тогда та, собирая последние силы, произносит:

— Двадцатку. Ты должна мне двадцатку. — Она с трудом протягивает Марте руку. — Я дала Котве двадцатку. С процентами.

Марта чувствует, как по ее телу волнами разливается тепло: от живота к рукам, голове, даже к пальцам ног.

— Ты не спрашиваешь о Томаше, — говорит она.

— Нет. Я не должна…

Ивона угасает. Марта видела такое тысячи раз. Едва теплящийся огонь, разгорающийся последней вспышкой и мгновение дрожащий. Но свеча догорела, внизу вместо воска — металл.

— Пожалуйста, прошу тебя! — заклинает Марта. Может, еще раз удастся, может, ангел повременит и не задует пламя, хотя его присутствие отчетливо ощущается. — Господи, пожалуйста, что я должна сделать? — Если закрыть Ивону своим телом, возможно, он ее не заметит. Нужно заколдовать, обмануть судьбу. — Послушай, Ивонка, хочешь, я возьму отпуск? У меня шесть недель неиспользованного отпуска, вместе мы что-нибудь придумаем, мы всегда что-нибудь придумывали… Пожалуйста, прошу тебя… — Марта вдруг ощущает пронизывающий холод и понимает, что больше не сможет сдерживать слез.

Ивона открывает глаза и с любовью смотрит на Марту. Та умолкает. Уже поздно, теперь главное не проронить ни слова.

— Я так устала… — Слова Ивоны слабы, как паутиновая нить. — Так устала… Не плачь… Все подходит к концу, все проходит… Сделай мне укол, еще один… и иди… Не сиди со мной… Поцелуй меня… Позволь мне уйти, сестренка, позволь мне уйти…

Примечания

Note1

Венфлон — система для внутривенных вливаний, подключаемая на три-четыре дня.

(обратно)

Note2

До свидания (фр.)

(обратно)

Note3

«Отец зачумленных» — поэма Юлиуша Словацкого. Пер. с пол. М. Живова.

(обратно)

Note4

«Княжна Джаваха» — роман Лидии Чарской.

(обратно)

Оглавление

  • ВОСКРЕСЕНЬЕ
  • МОЙ КОТ ПОХУДЕЛ
  • ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
  • ЗАЯВЛЕНИЕ О ЛЮБВИ
  • ПРЕЖДЕ
  • ТЫ УРОНИЛА МЕСЯЦ
  • ДРУГОЙ БЕРЕГ
  • ВЕЧНОЕ ПЕРО
  • ЛЮБОВЬ И УБИЙСТВО
  • ПОЗВОЛЬ МНЕ УЙТИ
  • *** Примечания ***