Мы всякую жалость оставим в бою… [Александр Михайлович Авраменко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Авраменко, Борис Орлов Мы всякую жалость оставим в бою… (Начало великих свершений…)

Мы всякую жалость забудем в бою,

Мы змей этих в норах отыщем,

Заплатят они за могилу твою

Бескрайним японским кладбищем!

К. Симонов

Витторио Леоне. Доброволец. 1939 год

Наша часть формировалась в Палермо. По гвардии Дуче был объявлен приказ. Требовались помощь нашим русским друзьям и единомышленникам. Им сейчас приходилось тяжело — шли жестокие бои на Востоке. Японцы и китайцы лезли, словно взбесившись, и не считаясь ни с какими потерями. Особенно японцы. Этих то понять можно было: сами они в боях участвовали редко, гоня перед собой толпы китайских солдат. Подкрепляя их энтузиазм рисовой водкой и заградительными пулемётами позади шеренг. Поскольку я служил в элитной дивизии «чернорубашечников», то нам иногда говорили больше, чем остальным итальянцам. Иногда даже показывали кинохронику, снятую под пулями отчаянными кинооператорами из русских рот пропаганды. Даже на экране это выглядело жутковато: груды мёртвых тел, самоубийцы-камикадзе, с минами на бамбуковых шестах, беспрерывные цепи наступающих, перемалываемые на жерновах русских укреплений. Резня на Востоке шла жуткая. Если бы не генерал Слащёв, перешедший к активной обороне, русские укрепления просто завалили бы горами мёртвых китайских тел, закрыв сектора обстрела. А отборные японские части прорвались в глубь Сибири и лишили бы наш Союз новейших заводов и богатых ресурсов. Сдача Дальнего Востока была смертельной для нашего нового Союза. Это понимали все, и русский Верховный Правитель, и германский Фюрер, и наш Дуче. Поэтому все старались облегчить ношу русского союзника, чем только могли. Фюрер, например, отдал почти половину своих полугусеничных тягачей, лишая германскую армию мобильности. Часть его транспортной авиации так же в поте лица трудилась на Дальнем Востоке, снабжая обороняющиеся из последних сил части всем необходимым. По темноватым слухам, упорно циркулировавшим в наших войсках, в боях принимали участие и германские добровольцы. Самое главное, что, несмотря на то, что львиная доля ресурсов шла на нужды войны, Верховный Правитель выполнял практически все взятые на себя Союзным договором обязательства. Бесперебойно в Италию поступали топливо, сталь, алюминий, удобрения. Так что, когда был кинут клич: Поможем русским братьям, — откликнулись многие. Причём, очень многие! Добровольцев было столько, что пошли Дуче в Россию всех желающих, итальянским женщинам пришлось бы искать себе мужей за границей…

Мне — повезло. Я попал во вновь формируемую часть, особую фашистскую дивизию «Джузеппе Гарибальди». В её состав входили два мотострелковых полка, танковый полк, артиллерийский полк, части снабжения и обеспечения. Со всей благословенной Италии было собрано лучшее, чтобы не ударить лицом в грязь перед союзниками: наши лучшие танки, лучшее стрелковое оружие, новейшие пушки. Все солдаты прошли строжайший отбор по физическим и политическим качествам. Это были отборные бойцы. В своей новёхонькой оливково-зелёной форме, в ботинках на тройной подошве ребята выглядели просто великолепно. Напутствуемые лозунгами и речью самого Дуче, летним июньским вечером мы погрузились на специальное судно и отправились за славой, как нам казалось. Врезались в память слова из прощальной речи Муссолини: не посрамите славу ваших великих предков, основавших величайшую в мире империю! Будьте их достойными преемниками! Вся Италия, весь мир, и я, Дуче, смотрю на вас! Вперёд, мои верные чернорубашечники, вперёд, к славе и подвигу!..

Впрочем, мы и без подобного напутствия были полны решимости помочь русским. К России нас отношение особое ещё со времён национального героя, чьё имя носила наша славная дивизия. Все мечтали о том, как покажут, на что способны потомки римских легионеров, о том, как разнесут вдребезги этих желтокожих. Мечты, мечты…

Хотя вначале всё шло хорошо. Более того, нам даже очень понравилось, когда вместо четырёх положенных рыбных дней в неделю нас стали кормить до отвала, как только мы пересекли границу России. Едва мы выгрузились в Одессе, как нас сразу перегрузили в поезд, и мы двинулись на Восток. Русские не теряли ни минуты. Те из нас, кто подцепил морскую болезнь, ещё не успели прийти в себя на твёрдой земле, как оказались в вагонах. Ехали мы долго. Даже успело надоесть. Зато собственными глазами убедились в правоте тех, кто говорил о бескрайних просторах России. Пейзажи за окнами казались нескончаемыми. Степи, леса, рощи… Огромные города. Индустриальные пейзажи. Страна казалась просто бесконечной! Впечатления от тайги вообще были неописуемы. Никогда в жизни я даже не мог представить себе существование подобных лесов. Деревья, толщиной в несколько обхватов, вершины, теряющиеся в синеве небес. Колоссальных размеров хмурые ели, синие до неестественности озёра, а какие реки! Одной, кажется, хватило бы для того, чтобы напоить всю нашу Италию! Величие седых уральских гор навсегда останется в моей памяти…

Наконец поезд достиг Монголии, где формировалась наша ударная группировка. Наш эшелон разгрузили в Урге, где и начались первые неприятности. Сам город врезался в память диким смешением восточной и западной архитектуры: современные дома европейского типа мирно соседствовали со старинными буддистскими дацанами. Множество памятников Правителя Монголии фон Унгерна и его соратников и друзей. Электрический свет и всадники в древних халатах, с плетьми за поясом и саблей на боку. Автомобили и верблюды, словом, всё перемешалось в причудливую, просто невообразимую смесь.

Прямо со станции нас отправили в лагеря, находящиеся в десяти километрах от города, посреди степи. К нашей чести могу упомянуть, что вся техника выдержала первый и последний экзамен этого марша. А почему последний? Да потому, что как только к нам в часть прибыли русские товарищи, то при виде наших грозных L6/40, вооружённых мощной 20 миллиметровой пушкой они в прямом смысле схватились за голову, не в силах выразить своё восхищение этой великолепной машиной и её свирепой красотой. Некоторое время русские офицеры от восторга могли объясняться только междометиями. Зато когда они обрели дар речи, то они высказались… Лучше бы я этого никогда не слышал. Вначале мы просто подумали, что они издеваются над нами. Но когда увидели сверхмощный русский БТ-7М, поняли их негодование. Приданные советники перешерстили всё наше вооружение, и в результате их деятельности мы остались только с артиллерией, пулемётами, огнемётными танкетками. Причём на часть из них, имеющие баки для боезапаса позади башни, заставили поставить дополнительную броню. Потом мы долго благодарили их за этот приказ. Так что, пока мы дожидались остальные части механизированной группы, скучать нам не приходилось: в срочном порядке наши солдаты осваивали русские винтовки и танки, а так же обучались тактике действий против противника, превосходящего нас численностью. Кроме того, изучались, так сказать, и некоторые специфические приёмы противодействия врагу, методы выживания в пустыне и тому подобное.

Тем временем прибыли и немецкие товарищи. Особый полк СС «Дойчланд», вооружённый великолепнейшими танками Т-3 с русской пушкой Л-10. Мы благодарили Бога за то, что русские друзья успели заменить нам танки. Командир нашей части генерал Джузеппе Приколо пообещал высказать Дуче по возвращению всё, что думает об идиотах, сидящих в наших конструкторских бюро и ваяющих эти гробы на гусеницах. Немцы были все как на подбор, не ниже метра восьмидесяти, белокурые, в новёхоньком камуфляже, только появившимся в их войсках. Советники сразу оценили эту новинку и вскоре все войсковые швальни засели за пошив новой униформы, в которую переодевали всех без исключения. Львиную долю времени мы теперь отдавали боевому слаживанию частей. Это было непросто, ведь здесь собрались войска всех трёх держав Союза. Кое-какой опыт, конечно, уже имелся по этому поводу. Я имею ввиду Испанские события. Но в подобном масштабе — ещё ни разу. Препятствий была куча: начиная от языкового барьера и кончая уровнем военной подготовки частей. Как ни странно, наименее обученными оказались немцы. Нет, в храбрости им никто не отказывает! Наоборот, танкисты отличались просто беспредельной лихостью и отвагой! Но вот именно, что беспредельной. Не слушая никаких приказов, не обращая ни на что внимания, эсэсовцы упрямо ломились в лоб, неся потери от артиллерии и камикадзе. Пока, слава Мадонне, только условные. В свободное же время эти бестии шлялись по лагерю и задевали всех, кичась своим превосходством. Правда, недолго. Раз они нарвались, и очень неплохо! Откровенно говоря, все мы были этому только рады…

Поскольку этих ребят отпускали частенько в увольнение, благо город был совсем рядом, то один раз четверо из них нарвались в пьяном виде на патруль. Да не простой, а как говорят русские, на Ангелов Веры. Те на дежурство при полном параде ходят, без лохматок, в рясах. Сделали святые отцы немцам замечание. Те и решили батюшек на место поставить… Поставили. Двое в госпитале, один с переломами, ещё один всех передних зубов лишился и долго разговаривать не мог. А утром всех четверых, как положено, вернули в часть. Правда, кое-кого на носилках притащили. Тогда только притихли эсэсовцы. Да ещё их на учениях раскатали в блин, как русские говорят. Не знаю я, что там у них было, но после разбора, учинённого их командиром, группенфюрером Штейнером, забыли орлы про своё буйство и неорганизованность. И сразу стали в военном деле прибавлять не по дням, а по часам. Ну а там и время подошло. Сентябрь 1939 года. Начало операции по окружению и разгрому японской группировки…

Подполковник Ефимов-младший. Восточный фронт. 1939 год

Когда мехгруппа генерала Слащёва через пустыню рванула, нам работы прибавилось. Пришлось не только на бомбёжки летать, но и за грузчиков поработать. Таскали мы грузы всякие: боеприпасы, продовольствие, топливо… особенно топливо. Случай был раз, недосмотрели чего-то снабженцы наши планировщики. И целая армейская группировка без топлива стала. Нам сразу телефон оборвали. Откуда только не звонили: и из штаба группы, и из штаба фронта, словом, все. Кому не лень было. Когда топливо привезёте, у нас столько народу без дела стоит, да вы вредители, и тому подобный бред. Мне то что, приказ есть — готов вылететь. Но ЧТО я им повезу?! Если у меня горючее для них не доставлено? Воздух?! У них своего хватает… Потом, правда, пригнали целый караван, мы всю ночь бочки катали. Если я говорю все, значит все. И лагерники. И охрана, и персонал. Самолично по доскам загонял. А с одной партией горючки. Но это уже после того случая было следующая история приключилась: на узловую станцию топливо в цистернах пришло, перелили в бочки, а те грязные оказались. Из под немецкого жидкого мыла. Лагерники что? Им какие дали, в такие и налили. А когда бензин этот в моторы попал, тогда всё и выяснилось… Но во, как русские говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло! Когда мотор у нас не завёлся — разбираться стали, что к чему. И обнаружилось, что смесь новая липнет ко всему просто великолепно. Добавили туда немного белого фосфора, и получилась такая вещь! Обозвали «липучкой». Запихнули в одну «запал Кибальчича» и скинули на первом же вылете: эффект с ног сшибающий! Специально на бреющем прошли, чтобы полюбоваться. «КС» тоже ничего, но эта гадость ещё лучше. Доложили по инстанции, и пока наверху думали, производство этой гадости сами наладили, своими силами. Так через неделю при виде наших самолётов японцы бежали куда только можно. Хорошая вещь, одним словом… Тем более, что после начала польской компании у нас этого мыла стало не в пример больше. Откуда? А кто его знает. Не моё это дело. Нам и так не продохнуть было, летали каждый день. И не по одному разу. То бомбёжка, то штурмовка. То срочно грузы доставить требуется. Через месяц уже еле ноги таскали от усталости. Хорошо, что вскоре нас сменили. Авиагруппа под началом майора Макса Шрамма. А то бы мы вообще там…

Монгольская губерния. Гауптманн Макс Шрамм. 1939 год

На Восточный фронт попал я не сразу, а где-то в середине августа. И то сказать, пока рапорт до Фюрера дошёл, пока тот его с Антоном Павловичем согласовал, пока я свои дела сдал, да до Георгиевска-на-Амуре добрался, а там назначение получил, времени не мало прошло. Японцы пёрли вовсю, выдавливая наших из Монголии, а те дрались до последнего патрона, прикрывая отход местных жителей и эмигрантов, эвакуируемых в глубину Сибири. Потери при этом в личном составе были ужасающие, да и не мудрено — желтопузые имели почти тридцатикратное превосходство. А русские пока раскачались… Хорошо, что они успели построить БАМ и начать освоение сибирских нефтяных месторождений, а так же начать строительство Челябинского промышленного района, почти законченного в тридцать девятом. Наш Институт, кстати, недалеко от него находился, теперь-то я могу об этом сказать. Китайские беженцы одолевали наши военные инстанции просьбами выдать им оружие и направить на фронт, но его не хватало и для фронтовых частей первой линии. Но только из Центральной России стали переводить боевые подразделения на Дальний Восток, как первого сентября поляки перешли границу, и русским пришлось воевать на два фронта… Да тут произошло то, чего они, да и их покровители из Антанты не ожидали. Неожиданно для всех повторилась ситуация 1923 года…

Витторио Леоне. Доброволец. Восточный Фронт. 1939 год

Несмотря на свой невысокий лейтенантский чин знал я многое. Благо, был адъютантом нашего Джузеппе. Помню, как всё начиналось… Ехали чуть ли не с песнями. Погрузились в грузовики, немецкие бронетранспортёры, тягачи и вперёд. На передних машинах оркестр марши наяривает, трубы на солнце горят. Мы с генералом на русском АНГ-21 трёхмостовом катим. Знамёна по ветру полощутся. Одно слово — картинка живописнейшая! Правда, ненадолго, там хоть и сентябрь наступил, а жара просто невыносимая. Так что вскоре и музыка замолчала, и солдаты приуныли. Пыль на зубах хрустит, в горле — словно песка насыпано немеряно. Фляги на глазах пустеют, а до привала, где дневную порцию воды выдадут, ещё немеряно… Потом вообще, тепловые удары начались. Мы хоть и южане, к теплу привычные, но, простите, жара в благословенной Италии, и жара в Гоби — вещи абсолютно разные и непохожие. Так что те из наших, кто тенты поснимал с машин, очень быстро их назад натянули. Так вот и ехали. Марш к линии фронта. К месту под названием Эрлянь. Танки, правда, и артиллерия — поездом до Дзамын-Уда. А там тягачами и своим ходом к месту сбора ударной группировки. Наконец, добрались. Войск — не сосчитать! Куда не ткни, везде солдаты, пушки, танки… С вечера нам приказ о выступлении зачитали, монахи молебен провели во славу и успех похода. С тем и отдыхать перед боем пошли. Спали недолго: команда, ракета в небо, и вперёд, в поход!

У меня из всего марша по пустыне только два отчётливых ощущения, это дикая жажда и невыносимая жара. А ещё сама Гоби. Прямо шли, чуть ли не азимуту, точно на Гуйсунь. Там нам противостояла мощная Суйюаньская группировка японцев, подкреплённая китайскими солдатами. Тысячи невооружённых местных жителей были согнаны на строительство оборонительных рубежей возле города… Наши неприятности начались ещё в походе. Вначале у нас кончилось топливо. И пока мы добились его переброски транспортной авиацией прошло два дня. Всё это время мы изнывали от жары и недостатка воды, хотя военные бурильщики старались изо всех сил. Наконец топливо было доставлено отдельной воздушной бригадой под командованием майора Макса Шрамма. Отправив с самолётами заболевших, группа рванулась на максимально возможной скорости через пустыню, пытаясь наверстать потерянное время, хотя все понимали, что это бесполезно. По сообщениям, полученным нашими радистами ударная русская группировка продвигалась успешно, немцы — тоже. Прикреплённые к нам русские части, восьмая мотострелковая дивизия под командованием полковника Чекмарёва, так же нервничала из-за опоздания и завидовала своим более удачливым товарищам. При подходе к укреплениям города, километров за сто мы были обнаружены японским воздушным разведчиком, долго кружившим над нами. Но наши зенитчики не подвели, и вскоре дымный факел прочертил небо. Не знаю, было это случайностью, или наоборот показателем отличной выучки, но снаряд сто миллиметровой зенитки угодил прямо в мотор, превратив Ki-27 в пылающий шар. Но мы рано радовались, буквально через тридцать минут на нас набросились японские истребители, начавшие штурмовку нашей группы… Это был настоящий ад! Ревущие моторы, грохот пулемётов, взрывы маленьких бомб, которые несли нападавшие, смешали наши ряды. Командиры некоторых подразделений докладывали, что им пришлось применять силу, чтобы подавить вспыхнувшую панику среди солдат. Русские же вели себя на удивление хорошо: по команде всё, что могло стрелять, от винтовок до зениток уставило свои стволы в небо и изрыгнули огонь. Им удалось свалить два самолёта. Пилоты не выпрыгнули. Мы потеряли убитыми около сорока человек и почти столько же было ранено. Наскоро похоронив убитых двинулись дальше, и вот уже вскоре можно было рассмотреть окружавшие город укрепления в бинокль. Нам противостояли четыре китайские пехотные дивизии, а также пять кавалерийских дивизий и две кавалерийские бригады. Вокруг города были вырыты окопы, наскоро построенные дзоты и бункера, ограждения из колючей проволоки, волчьи ямы, минные поля. Прорвать такую оборону было нелегко, но тем не менее генерал решился на атаку. Вначале началась артподготовка: десятки орудий начали свой могучий разговор, засыпая окопы, разрушая бункера и заграждения. Пышные султаны взрывов, казалось, достигали облаков. Всё заволокло пылью и дымом, начинались иногда непонятные пожары, сам воздух стонал от непрерывного грохота и стона рвущих его залпов. Тем временем подоспела воздушная поддержка, вызванная по рации. Около сорока «Хейнкелей сто одиннадцать» возникли, казалось из ниоткуда и вывалили смертоносный груз прямо на укрепления. Работа была просто ювелирной, чувствовалось, что за штурвалами этих машин сидят опытные лётчики. Ни одна бомба не легла на мирный город. И, как выяснилось, зря. Едва наши танки стали развёртываться для атаки, как из развороченных окопов ринулась дико орущая толпа китайских солдат. Они бежали прямо на нас, выставив вперёд штыки. Фанатично и упорно…

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт

Поначалу мы в Баян-Обо стояли. В Монголии что хорошо? Степь ровная, плоская. Топливо, воду и боеприпасы завёз, куда твоей душе угодно, там и аэродром. Только ограждение флажками поставь, и летай. И на вынужденную где хочешь садись. Всегда площадку найдёшь. А что плохо? То, что воды мало, раз. Дорог нет. Два. И ветры эти… Три. Летом — жара под сорок, зимой — тоже сорок, только ниже ноля, и ветер пронизывающий. От него никуда не деться. Первое время по неопытности многие поморозились. Жили-то в юртах, а ставить их толком не умели. Как буран налетит, так её сносит, ну и соответственно, небоевые потери. На взлёт идёшь, ощущение, что машина горит — из всех щелей песок сыпется. Кошмар, одним словом! Мне-то ещё ничего, у меня испанский опыт был, умел что-то делать, а вот остальным лётчикам куда как хуже пришлось. Ребята совсем молодые, только после училищ, «взлёт — посадка» их звали. А жёлтые опытные и злые. На китайцах с корейцами научились неплохо летать, да и инструктора у них тоже с испанским опытом, англичане и французы… Двадцать восьмого августа я в Монголию прибыл. В Георгиевске-на-Амуре получил новенький «сто одиннадцатый» последней модификации, с усиленным бронированием и более мощными моторами. У меня на испанской «бэшке» ещё по девятьсот пятьдесят кобыл ДБ-600ЦГ стояли, а эта модификация уже с «Юмо» шла. По тысяча двести. Ну и соответственно, всё подросло, и скорость, и дальность, и грузоподъёмность. А для обороны шесть УБ стоит, по 12 и 7. С приличным боезапасом. Не успел я машину принять, бежит ко мне вестовой, в штаб меня вызывают. Ну, прихожу я злой как собака, а там меня с ходу в лоб, бац! Герр гауптман, так как вы есть герой Рейха и России, только что поступил приказ Объединённого Командования о присвоении вам очередного звания, это первое, на сладкое. А второе, герр майор, езжайте сейчас на вокзал и принимайте под своё командование прибывающих через два часа сюда лётчиков. Весь сто пятидесятый полк. Все четыре эскадрильи. Шестьдесят два экипажа. И вот ещё что, герр майор, завтра в двенадцать ноль ноль ваш полк уже должен быть в воздухе, следуя на фронт. А это ваш водитель и проводник по нужным вам местам. И показывают мне на молоденькую фройлян в форме, скромненько так в уголке примостившуюся на табуреточке… Нет, я, конечно знал, что все русские сумасшедшие, но не до такой же степени?! Но что делать, приказ есть приказ, и приступил я к его выполнению… Вышли мы из управления вместе с дамочкой, и ведёт она меня к небольшому «кюбельвагену», который в Нижнем Новгороде по лицензии «Фольксвагена» для армейских нужд выпускают. Залез я в лоханку, бросил портфель с бумагами на заднее сиденье и командую ей, мол вези меня на вокзал для начала. Ну, помчались мы. Пока у коменданта вокзала свой полк ждал, успел созвониться с Управлением опять, и всё, что надо выяснить. Так что когда эшелон к платформе подкатил и пилоты мои выгружаться стали, всё на ходу было. И машины со складов на заводской аэродром пошли со снаряжением и положенным довольствием, и самолёты отобраны и предполётную подготовку проходили. И успели начальника эшелона по рации предупредить о моём назначении… Только я трубку на аппарат положил, паровоз свисток даёт. О прибытии. Колокол брякнул, дверцы вагонов открылись, личный состав из вагонов полез, строится стал. Я старшего углядел и к нему, а фройлян моя следом топает, подхожу к капитану, представляюсь, тот глаза выпучил, но доложил о прибытии. Я ведь и форму сменить даже не успел ещё, так и ходил в нашей, немецкой. Короче, погнали мы колонну на завод, где нас машины наши боевые ждали. Там, слава Богу, всё уже готово было: «Хейнкели» заправлены и снаряжены, боезапас подвешен, имущество упаковано и в транспортники загружено. Собрал я штурманов, полётные карты раздал, команду на вылет дал. И пошли мои птенцы на взлёт… Как я полк довёл до места базирования — ума не приложу. Так ведь ещё и сели. Правда, когда последний бомбер на посадку заходил, уже темнеть начало, но успели приземлиться все. Я команду дал экипажам в машинах ночевать, потому что вокруг одно поле голое, на улице мороз минус двадцать, а в самолётах хоть комбинезоны можно к аккумуляторам подключить и спать в тепле. БАО же приказал немедленно обустройством аэродромом заняться: палатки ставить, капониры под самолёты рыть и укрытия для боеприпасов и горючего. А сам командиров эскадрилий в свой самолёт пригласил и знакомиться стал. Выяснилось нечто кошмарное, вообще-то, настоящий пример знаменитого русского разгильдяйства, которое во всём мире известно. Полк этот, сто пятидесятый бомбардировочный, сводный был. Все собрались только в эшелоне и кто, что, чего — только со слов друг друга и знают. Основной контингент пилотов на «СБЮ» летал, наши птички практически на ходу осваивал. Ну, штурмана, они и есть штурмана. Только вот половина из них гражданской авиации, и о военной специфике представления не имеют. А что касается стрелков, то у меня вообще волосы дыбом встали под шлемом — обычные армейские пулемётчики из рот тяжёлых пулемётов. Зато все — добровольцы! Честно говоря, мне после такого знакомства захотелось застрелиться. Причём не только самому, но и того идиота шлёпнуть, который этот маразм затеял, и только чудом мы вообще смогли взлететь и сюда добраться. Выяснилось, что на самом деле наши «Хейнкели» пилотировали в воздухе пилоты транспортников заводских. Эти-то ребята «сто одиннадцатые» знали, а те кто должен был бомбардировщики вести за штурвалами их машин сидели, всё наоборот вышло. Распустил я командиров своих, пожевал кое-как всухомятку холодными консервами из пайка, запил кофе из термоса остывшим, и завалился спать, по русской пословице, мол утра вечера мудренее. Утром буря поутихла, бойцы из батальона аэродромного обслуживания палатки поставили, рацию установили, ну я и давай с командованием связываться. Добрался до самого Фесенко, а тот вообще не знает, что к нему на помощь полк бомбардировочный прибыл. Бардак страшенный! Немудрено, что японцы наступают вовсю. В общем, доложился я о прибытии, и говорю что выпускать нас в бой полное безумие: экипажи не укомплектованы и необучены, бомбы ещё не прибыли, и когда будут — никто не знает, топлива нет, аэродром не оборудован, зенитного прикрытия нет. А этот сукин сын ничего слышать не хочет, обрадовался, гад, и орёт в микрофон, что немедленно взлетать и японцев бомбить! Я уж и так и этак, а он под конец стал вопить, что под трибунал отдаст. Ну, психанул я и в микрофон прямым текстом ему в ответ, что мол тебя, скотину, надо под суд отдавать, а людей я гробить не дам, а если он чего-то против имеет, то я самому фюреру буду жаловаться вместе с Александром Николаевичем! Благо, те меня лично оба знают. Затих полковник и рацию отключил. Я тоже микрофон бросил, велел начальника БАО вызвать на доклад. Тот явился, капитан сапёрный, весь чёрный от усталости, шатается, но на ногах ещё стоит. Доложился. Полосы взлётные размечены, палатки для жилья установлены, часть капониров отрыта, но дерева для перекрытий нет, пока просто маскировочными сетями затянули все машины. Просит разрешения бойцам своим отдых дать. Те уже сутки пашут. Ну, пошли мы с ним осматривать фронт работ, остался я, можно сказать, доволен, и к просьбе его снизошёл, только велел посты выставить, а утром после подъёма продолжить работы согласно плана. Ушёл капитан, вызвал я к себе опять командиров эскадрилий и повелел им предоставить мне полные списки народа с характеристиками, кто где летал и на чём и сколько. А ещё приказал всем воздушным стрелкам караул сменить немедленно. И дал на всё времени до вечера. Штурманам эскадрильи велел карты изучать, чтобы на местности не путались. После обеда приступили к комплектованию экипажей, ну с этим просто, разделили всех по должностям, свели по специальностям, вот тебе и экипаж. Проблема в том, что его ещё сладить надо, а потом, соответственно, звенья, эскадрильи, полк. А половина народу вообще ничего не умеет, и самолёт не знает, зато речи партийных вождей от зубов отскакивают… Ну прямо вредительство настоящее! Тут меня к рации вызвали, какой-то подполковник из штаба ОМК и доложил, что вышла к нам колонна с грузом бензина, авиабомб и патронов, а так же зенитный дивизион для прикрытия, плюс пятьдесят кубометров леса и досок. И чтобы ждал я эту колонну завтра к утру, а сутки уж своими силами обходился, и никуда экипажи не посылал, ни на какие вылеты. Обрадовался я, собрал своих командиров и передал им всё, что им положено знать было. Те тоже повеселели, приободрились, и как-то легче на душе стало… Утром колонна действительно пришла. Бомбы привезли разные, патроны, горючее. И лес пришёл, и дрова, и даже уголь, и зенитчики, со счетверенными Flak-30/38 и восьмидесяти восьми миллиметровыми Flak 18 на шасси «Бюссинга — 900», вот, в принципе и всё, если не считать, что в качестве транспорта и тягловой силы выступали лошади… Обрадовался я, отобрал лучшие, вернее, работоспособные экипажи, и в воздух их погнал. К вечеру выяснил, что два звена по три машины у меня есть, боеспособные, да ещё машин пятнадцать через недельку будет, ну а остальные — в лучшем случае через месяц. Так и доложил в штаб Корпуса, и давай народ дрессировать. Надо сказать, ребята пахали как проклятые, с утра до вечера, и через неделю я уже не пятнадцать машин в небо поднял, а сорок, а ещё через неделю и весь полк в небо взлетел. За это время наши зенитчики отличились, двоих японцев завалили, разведчиков. И ещё новость хорошая пришла — Фесенко осудили, и на его место генерал Слащёв прибыл. Войска сразу духом воспрянули, и японцам под Баин-Цаганом хорошо врезали. Мы в тот день на первый боевой вылет пошли, всем полком, под прикрытием истребителей. Ох и каша же там была жуткая… Сверху поначалу и непонятно было, что там творится, то ли вулканическое извержение, то ли котёл гигантский. Вершина горы плоская, вся дымом затянута, чёрным таким, даже на вид жирным, будто нефть горит, или танки полыхают вместе с экипажами. Только видно как по дыму этому рябь пролегает, от взрывов, на мгновение, да просверкивают вспышки взрывов сквозь мглу. Одним словом — ад кромешный, как в Испании мы устроили тогда. А вокруг подножья коробочки наши горят, лёгкие, БТ и Т-26. Новые машины мы только весной получать начали, поначалу на старье воевали… Ну подходим мы, значит, к цели, штурман расчёт выдал, курс подправил чуть, на два градуса, тут откуда ни возьмись со стороны солнца их «двадцать седьмые», и много… Я в микрофон ору: «Сомкнуть ряды, стрелкам огонь без команды!» Сразу по ушам грохотом ударило, замолотили мои ребята из пулемётов, краем глаза углядел, как один прямо в воздухе рванул, и тут наше прикрытие на «сто двенадцатых» вмешалось. Короче, оттеснили их, а мы уже на курс легли и люки открыли. Посыпались наши подарки самураям на головы, и не всем они по душе пришлись. Сделали мы первый заход, цель-то крошечная, а бомб у нас по две тонны у каждого, я полк на правый разворот увёл, глянул верх, мама моя! Там такая каша… Видывал я в Испании всякое, но такое — в первый раз: очереди полощут, обломки сыпятся, парашюты пылают, а народ вниз камнем летит. Ну, мы на второй заход пошли и ещё добавили, а потом назад, на аэродром… Приземлились, пилоты повыскакивали, на техников орут, мол давай, шевелись, подвешивай да заправляй! Там желтопузики наших ребят гасят, помочь надо! А я начальника вооружения к себе подозвал, схемку ему начертил одну и велел к нашему возвращению приготовить. И пошли мы на вторую ходку. Ещё злее, ещё свирепее. Подходим к цели, в небе ещё страшнее, облаков и не видно, солнце-то с трудом различаешь, словно не день светлый, а ночь. Ну, короче вывалили гостинцы, я команду даю стрелкам, из нижних кормовых пулемётов огонь по земле. Сам, конечно соображаю, что высота далеко за тысячу метров, но пуля двенадцать мм немало весит, да вниз ещё, да закон притяжения, может, кого и осчастливит… На третий заход я под плоскости пару бочек подвесил, с испанской смесью, мы там приспособились, бензин пополам с керосином мешали и на республиканские части скидывали, хорошо полыхало… В общем, вывалили мы бомбы. Я на третий заход пошёл, с пикированием пологим, а «Хейнкель» туша тяжеленная, еле выйти успел, но бочки мои от души рванули, и огня внизу сразу добавилось. Сели на поле когда уже темнеть начало, чего там, дни-то короткие уже, осенние. Машины зачехлили. А я экипажам велел после ужина не расходится, а собраться всем в столовой. Ну, сначала всех поздравил с началом боевого пути, а потом разбор полётов произвёл, никому мало не показалось. Всем всё припомнил, и маневрирование неуклюжее, и растерянность, и самое главное, что мазали практически все, хорошо, хоть никого не сбили, а истребители наши больше половины машин потеряли, прикрывая нас… О чём я и напомнил… И велел спать укладываться немедленно, потому — что утром опять в бой. Техники всю ночь дыры в плоскостях латали, да готовились к дню тяжёлому предстоящему. А день действительно, выдался плохой. Ночью японцев не бомбили, и они смогли подтянуть зенитное прикрытие, словом, две машины мы потеряли в первый вылет, да ещё одному снаряд прямо в раскрытый люк угодил, и осколками ещё троих повредило, шли-то плотно, чтобы от шальных истребителей отбиваться. Я им команду дал груз вываливать и домой идти, а их на обратном пути всех перехватили и пожгли, неопытные ведь совсем, мальчишки, одно слово. И в последнем вылете одного истребители зацепили, но до нас он дотянул. А раненых много было. На третий день я едва половину полка в небо поднял, но сделали мы четыре ходки, потеряв ещё троих. Думаю, чем завтра воевать будем? Боезапаса нет, половина машин из строя вышла, пилоты устали до полусмерти, топлива на один вылет осталось, да хорошо, ночью транспорт опять подошёл, привезли нам всё, что требовалось, да санитарным рейсом раненых отправили в Георгиевск. Техники наши уже ходят, шатаются, но дело своё делают: машины латают, моторы чинят, регламент проводят. Ещё бы — где это видано в мирное время по три-четыре вылета в день производить? А на войне это нормальная вещь. Ещё приехали ко мне ребята из штаба ОМК, приказ привезли, послезавтра разбомбить Халунь-Аршан, крупный узел железнодорожный, откуда половина японских войск снабжалась. Почесал я в затылке и говорю им, что лучше бы туда вообще-то либо пикировщики, либо штурмовики направить, больший эффект от удара будет, мне в ответ — не получиться, из-за этого идиота Фекленко мы практически без авиации остались, раздербанил он все соединения, их жёлтые по частям и размесили, и противостоят сейчас всей японской армаде наш полк бомбардировочный, да два полка истребителей, в которых самолётов на один даже полного состава не осталось. Мне даже страшно стало от таких потерь. Но раз надо, значит надо. В армии приказы не обсуждаются. Пораскинули мы мозгами, и решили ночной вылет делать, так безопаснее будет. Взяли с собой ФАБы — 250, только-только они к нам поступили, ох и хорошая же штука… Разнесли мы эту станцию в клочья. И я за то, что штурман нас точно на цель вывел, представил его к Георгию третьей степени. Японцы и сообразить ничего не успели, палили в белый свет, как в копеечку. А мы со стороны их тыла зашли и назад рванули потом, по прямой. Жёлтые палят, а нас то там нет… Правда, как полыхала станция далеко видно было, нам сверху особенно. Самое главное, никого не потеряли из своих. Все домой вернулись. В смысле, на аэродром. Японцы после этого немного поутихли. И это дало нам недельную передышку, наземным частям. Они темп сбавили немного, и тут приказ нам пришёл о перебазировании на Баин-Тумен. Это неподалёку от нас было. Наземный персонал своим ходом отправили, а самолёты после вылета должны были уже туда отправиться. Бомбили мы Баин-Цаганский выступ, где самураи сильно вклинились. Прилетаем обратно, садимся. Не аэродром, а голое поле. Один барак стоит, да посадочное «Т» выложено. Ну, сели. Только самолёты откатили в линейку, опять моторы гудят, хорошо, что сразу разобрались, эскадрилья истребителей на посадку идёт, наших. Приземлились они, командир их, капитан Кустов мне докладывает, что прибыл вместе со своей эскадрильей в моё распоряжение, и приказ в пакете подаёт. Не успел я его открыть, опять моторы гудят, и снова к нам гости, Ер-2, «Хейнкели», «Сикорский-Юнкерс» пикирующие, транспортники. А к вечеру казаки целую толпу заключённых из концлагеря пригнали, цыган с евреями, добровольцев из сибирских лагерей. Те на себе и топливо приволокли, и боеприпасы, и лес. А как разгрузились, их сразу на стройку погнали, аэродром строить, землянки копать, капониры, позиции для зенитчиков оборудовать. Ночью к нам опять гости пожаловали, сел «пятьдесят второй» юнкерс транспортный, а на нём сам генерал Врангель прилетел, Александр Николаевич, заместитель командующего, его с двадцать пятого августа туда направили. Вызвал он меня к себе в самолёт, обрисовал обстановку, а потом, значит, в лоб, любимым русским инструментом по имени кувалда, что мол, решили они с господином генералом Слащёвым, изучив опыт прошедших боёв создать нечто новенькое, и назвали это воздушной армией. Теперь в составе части будет будут два полка фронтовых бомберов, полк штурмовиков, полк пикировщиков, и три полка истребителей прикрытия, со всеми наземными службами. Плюс особая разведывательная эскадра и полк ночников. Тут мне плохо стало. Я его и спрашиваю, мол, задачи-то какие мы решать должны? Да и должность командира такого подразделения генеральского уровня… А он мне в ответ, не переживай, мол. Получится, значит. Будем всю авиацию так переделывать, а нет, так нет, никто тебя винить не будет, учтём уроки и ещё что-нибудь придумаем. Так, что, майор, жди ещё гостей. И почти целую неделю нас никто не тревожил особо, а мы комплектацией и слаживанием боевым занимались. Вдруг через неделю объявляют обращение Верховного Воеводы России, что мол сегодня, первого сентября сего года польские демократы при прямой поддержке Франции и Англии без объявления войны вторглись на территорию России, идут ожесточённые приграничные бои… Мои орлы даже приуныли, да в обед нам новое обращение зачитали, на этот раз наше, немецкое — Адольф Гитлер, верный союзническим обязательствам объявил Речи Посполитой войну, и части вермахта начали активные боевые действия против польских агрессоров. Что тут на поле началось! Лётчики от избытка чувств стрельбу в небо открыли, митинг организовали, наш политуполномоченный Ююкин речь толканул, меня качать начали. Как представителя союзнических частей. Вечером сводку зачитали. Я и обалдел, дружок мой школьный отличился, Вилли Хенске. Так прямым текстом и заявили, что рота тяжёлых панцеров специального назначения под командованием лейтенанта СС Вилли Хенске уничтожила в течение дня полк польских «Рено», кавалерийскую дивизию и два артполка ста семимиллиметровых гаубиц французских, не потеряв ни одного человека и ни одной машины. Мне даже на душе полегчало, а ночью нам и первый боевой приказ на армию пришёл — совершить налёт на резервную японскую мотомеханизированую бригаду, стоящую возле Номон-Хан-Бурд-Обо…

Глейвиц. Оберштурмфюрер СС Вилли Хенске. 1939 год

Первого сентября в обед объявили тревогу. Мы как раз наши новенькие танки обкатывали, только что полученные, «Т-28» называется. Только не те, на которых я в «Каме» катался, а новые, модернизированые. Пушка — 8,8 см, дизель и броня — уральские, оптика и радиооборудование — наши. Не машина, а сказка! Идёт плавно, в отсеке просторно, комфортно. А броня! Лоб — 80 мм, а борт — 40! Ни какой 37-милиметровой пушкой не пробить! Ну ещё бы, такая бандура! Короче, пожрали мы с ребятами в столовке, вдруг сирена. Мы бегом на плац, только я своих эсэсманов построил, командир пред строем вышел и стал нам приказ Фюрера зачитывать. А в приказе том говорилось вот о чём: мол сегодня, первого сентября войска Ржечи Посполитой без объявления войны вторглись на территорию нашего товарища по Тройственному Союзу, России. И верные союзническому долгу, для защиты геноссе, дружба с которым скреплена кровью под Варшавой и в Испании, он, Фюрер немецкого народа Адольф Гитлер вынужден объявить войну Польше. Я даже строчки из приказа запомнил наизусть: «Польское государство отказалось от мирного урегулирования конфликта, как это предлагал сделать я, и взялось за оружие… Вероломное нападение на нашего союзника, которое нестерпимо для великого государства, доказывает, что Польша не намерена с уважением относиться к границам наших верных соратников по Договору Нового Тройственного Союза. Чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода, кроме как отныне и впредь силе противопоставить силу».

А посему, вперёд! Пленных не брать, поляков — не жалеть! За вероломство наказать требуется примерно!.. Закончил речь наш оберштурмабаннфюрер и велел экипажам танки к бою готовить, все, без исключения, а офицерам, я к тому времени уже оберштурмфюрером стал, в штаб явится за получением задания. Ну, я своим гавкнул. Те только сапогами затопали и в парк умчались, а я в штаб пошёл, вместе с остальными. Завели нас в тактический зал, это где ящик с песком стоит, на котором местность моделируют, и стали нам боевую задачу ставить. Всем досталось. Кроме меня. Нет, я, конечно, понимаю, что рота моя особая, и машины у нас экспериментальные, но если война, то какие там опыты? Воевать — так все должны в бой идти, а не отсиживаться за спиной у друзей, тем более, что я русским личный долг имею, не зря же они меня три года учили? В общем, настоял я на своём. Получил приказ и рванул в парк, к своим ребятам, а там пыль столбом, дым коромыслом, манны мои боезапас грузят, ходовую проверяют, солярку заливают. На башни траки запасные вешают, ящики инструментом забивают, всё, что положено по регламенту. Тут смотрю, один краску где-то раздобыл и на башне написал: За Родину! За Союз! Ну, я конечно ему высказал поначалу, а потом подумал, и одобрил всё-таки. Инициативу. Только в свой «Т-28» залез, гарнитуру на уши натянул, как слышу команду: На выход! Ну, так всё и началось…

Подполковник Всеволод Соколов. Восточный Фронт. 1939 год

И вот я снова на Дальнем Востоке. Господь хранит меня, и вместо жуткой мясорубки Дальневосточного или Забайкальского фронтов я прибываю в Монголию. Поздним вечером мы выгружаемся в Дзамын-Уд с недавно построенной железной дороги. Лихорадочная разгрузка танков после двухчасового стояния в тупике, ругань с комендантом вокзала, сочный мат господ офицеров из других частей, ожидающих своей очереди — все это действует на меня «умиротворяюще». Если в обычное время в России две беды — дураки и дороги, то теперь добавляется еще стихийное бедствие в лице Главного Управления Военных Перевозок. Кроме того, в Дзамын-Уде присутствуют еще и монгольские чиновники, чья деятельность, бесспорно, добавляет «порядка и организованности».

Наконец, наоравшись и охрипнув, я, вместе с двумя ротами своего батальона двигаюсь по дороге на Эрлянь. Темно как в могиле. Тусклый свет светомаскировочных фар точно сгущает тьму, вместо того, что бы разгонять ее. Наши Т-30 мерно громыхают по ночной дороге. Милосердный Боже, спасибо Тебе за то, что наш комдив, генерал-майор Анненков, в простоте душевной не делает разницы между парадной и полевой формой одежды. Сопровождающие нас Черные гусары прекрасно видны в темноте в своих белых ментиках.

Марш тянется уже второй час. Неожиданно вахмистр, едущий перед нашей машиной поднимает руку. Стоп!

— Стой! — рявкаю я. Ротные дублируют мою команду, и колонна застывает в неподвижности. Мы через чур сладкая мишень на дороге, поэтому я командую, — Башнеры! Приготовиться к отражению воздушной атаки! — и вылезши из танка по пояс, интересуюсь, — Вахмистр, что там?

— Союзники, господин подполковник.

— Не понял, кто?

— Монголы.

Точно. Навстречу нам движутся легкий БА «Хорьх», следом внушительный БА-11, два штабных «Руссо-Балта» и добрая сотня всадников, от которых отделяется группка и во весь опор летит к нам. Вахмистр сдает назад, предоставляя мне как старшему по званию разбираться с азиатскими соратниками.

Среди подъехавших видны золотые погоны даргов. Я решаю взять инициативу в своируки:

— Кто такие?

— Конвой фельдмаршала Джихар-хана! — раздается в ответ веселый голос, — Разрешите поздравить багши-дарга с присвоением очередных званий!

Господи, да ведь это же Лхагвасурэн, собственной персоной! За девять лет, конечно, изменился, но в узеньких глазках прыгают прежние веселые чертики. Я выскакиваю из машины:

— Жамьянгийн, дружище! — тут я, наконец, обращаю внимание на его погоны. — Прошу извинить, господин полковник.

— Прекратите, Всеволод Львович. Что за счеты между своими?! — он радушно обнимает меня, но тут же принимает официальный вид:

— Господин подполковник, прошу Вас проследовать вместе со мной к хану Джихару, — он не выдерживает и заговорщицки ухмыляется, — а то, если фельдмаршал узнает, что я тебя отпустил, голову мне оторвет. И еще что-нибудь!

Я иду рядом с Лхагвасурэном. Из уважения ко мне он слез с коня и теперь топает пешочком. А вокруг нас всадники, среди которых я вижу несколько знакомых лиц. Вот Дампил Сангийн, вот — Данзанванчиг Дашийн, вон там, дальше — Аюуш Лувсанцэрэнгийн. Я знаю их еще по 1-му механизированному дивизиону. Именно тогда я и познакомился с Джихар-ханом…


В 1930 г. я оказался в группе русских инструкторов, направленных для обучения монгольских войск. Год, проведенный в Монголии, остался в памяти какой-то бесконечной чередой пьяных застолий, ремонтов, проводимых на похмельную голову, так как монгольские цирики и дарги исправно ломали все, что только можно сломать и снова застолий. И вечная жирная баранина во всех видах, то есть жареная и вареная. Я потом лет пять баранину не то что есть, смотреть-то на нее не мог…


Мы подходим к огромному автомобилю в камуфляжной окраске. Вокруг — знаменитый на весь Дальний восток личный конвой хана Джихара. Это молоденькие, чрезвычайно симпатичные девицы в ладно сидящих мундирах. Злые языки именуют их «походно-полевым гаремом», однако девушки прошли не шутейную боевую подготовку и могут запросто укоротить злой язычок. Или, если будет такой каприз, завязать его в узелок. У меня сразу начинает ныть бок при воспоминании о том, как будучи во изрядном хмелю, меня уговорили схватиться с одной из этих «батырок». Правда потом, хан Джихар даже собирался уступить мне ее «на совсем», но мне удалось отбояриться от столь щедрого предложения. Это, кстати, не она ли?…

Навстречу нам широкими шагами идет сам генерал-фельдмаршал Монгольской Народной Республики Джихар-хан. На нем белая лохматая кавказская бурка, из под которой нет-нет да и взблеснет созвездие орденов. Слегка прищурившись, он с нарочитым монгольским акцентом произносит:

— Уй-бой, кто пожаловал!

— Здравия желаю, господин генерал-фельдмаршал!

— Ой, беркут, сам прилетел, — он крепко жмет мне руку и небрежно бросает кому-то через плечо: — Коньяк давай, айран давай, гостя приветить надо!

Айран?! Желудок непроизвольно сжимается: как это я забыл о дивной привычке генерала-фельдмаршала запивать коньяк айраном — сквашенным кобыльим молоком?! Айран хмельной, не хуже пива. Эффект — поразительный! Первое ощущение — удар молотом по желудку, второе — удар по голове. Ни один нормальный человек не станет запивать коньяк пивом, а уж айраном — тем более.

Самое интересное — я кисломолочное не люблю. Ну, то есть сыр, конечно, ем, а вот творог не люблю. Сметану — только с блинами, а уж от ряженки меня и вовсе с души воротит. Но когда впервые Джихар-хан предложил мне пиалу айрана, я, из любезности, сказал ему с дуру, что в восхищении от этого напитка. И все. Все десять месяцев кряду я ежедневно пил айран. Очаровательный ординарец хана Джихара Юлдыз ежедневно приносила мне свежую порцию. И я давился, но пил — не обижать же хозяев. Да вот за прошедшие девять лет успел забыть даже омерзительный вкус этого «целебного» продукта. И вот опять началось…

Я выдавливаю из себя любезную улыбку и принимаю стакан, до краев наполненный коньяком. Чокнувшись с фельдмаршалом залпом опрокидываю в рот. Тут же в руке оказывается пиала с холодным айраном. Ну, с Богом…

— Их баярлала, хан Джихар.

— Не забыл монгольский? Молодец!

В голове уже шумит, но вырваться от гостеприимного генерала-фельдмаршала не просто. На земле расстилается кошма, появляется холодная баранина и под звуки патефонной музыки личный конвой, изгибаясь по-змеиному, танцует какой-то восточный танец. Второй стакан, третий, четвертый… В конце концов, после шестого стакана «на посошок» и клятвенных заверений, что хан меня не забудет, я отпущен восвояси. Стараясь сохранять равновесие я добираюсь до своего танка, каким-то чудом забираюсь на броню и, как Волга в Каспийское море, впадаю в башню. Сил остается ровно на то, чтобы приказать наводчику: «Командуй, братец!» Две бутылки коньяку и четыре бутылки пива с полудюжиной папирос вместо закуски — для меня это через чур. Последнее о чем я успел подумать прежде чем провалиться в хмельное забытье было то, что фельдмаршал Джихар-хан выглядел совершенно свежим, хотя пил наравне со мной. Практика — великое дело, господа!..

* * *
Как мы добрались до места, где и как размещались роты я не помню. Однако я выясняю, что машины размещены по заранее отрытым капонирам, связь с ремонтниками установлена и действует нормально, горючее пополнено до нормы, люди получили паек. К моему несказанному удивлению оказывается, что все это сделал я сам, хотя и совершенно этого не помню. Моя память включается в тот момент, когда я просыпаюсь в чистенькой юрте на походной койке, в изголовье которой помещается ведро с холодной водой, поставленное кем-то неравнодушным к судьбе пьяного офицера…

Утро встречает меня пронзительным ветром и совершенно не свойственным для этих мест холодным, мелким дождем. В такую погоду жизнь представляется как-то особенно омерзительной. Даже горячий крепкий чай с коньяком не может этого исправить. Я вяло ругаюсь с ПАРМом по поводу запчастей и текущего ремонта, нехотя рявкаю на замполита, не ко времени решившего заняться духовным обликом бойцов, бессмысленно тычу карандашом в бланк расхода горючего. В голове бьется единственная мысль: «И как же это меня угораздило?..» Так проходит первая половина дня.

После обеда (Монголия, господа! Бараний шэлюн, жареная баранина, пресные лепешки и крепкий чай) ординарец приносит сообщение, что к нам движется сам комдив. Бросив недопитый чай, я рысью мчусь осматривать внешний вид своих танкистов. Борис Владимирович весьма щепетилен в вопросе одежды. Сразу же после меня проверку повторяет наш командир полка полковник Ротмистров.

Вскоре после повторной проверки является и сам отец-командир. Подтянутый, в мундире с иголочки, он игнорирует штабной автомобиль и прибывает верхом в сопровождении полуэскадрона Черных гусар и пары легких броневиков. Ну что ж, батальон не ударит в грязь лицом!

После часа, проведенного в батальоне, удовлетворенный и изрядно повеселевший Анненков проводит с офицерами короткую беседу, в которой обрисовывает особенности будущей операции.

Основной проблемой перехода через Гоби является снабжение водой. Имеющиеся в пустыне источники и колодцы не смогут удовлетворить всех потребностей наступающей группировки. К тому же противник наверняка попробует разрушить хотя бы часть источников или сделать воду непригодной для питья. Отсюда вывод: самым главным для нас будет темп, темп и еще раз темп. Ну и плюс к этому вместе с нами в первом эшелоне пойдут сводные моторизованные инженерные батальоны службы обеспечения водой. Будут прямо на маршруте бурить скважины и ставить колодцы. Эти батальоны пользуются любыми преимуществами, им следует оказывать все возможное содействие. Ну это, Борис Владимирович, и без Ваших указаний понятно: вода всем нужна.

Проведя этот короткий инструктаж и указав первые и вторые точки маршрута Анненков отбывает, пожелав на прощание всем «вернуться своим ходом!» Ох, и сноб же Вы, Борис Владимирович! В танкистах без году неделя, а туда же: «Вернись сам!» Но человек он хороший, к сослуживцам добр и заботлив, так что мелкий снобизм можно и простить…

* * *
Солнце уходит за горизонт, и на землю словно набрасывают темное покрывало. Жара уступает место прохладе, становится легче дышать.

Замолкает изнуренная солнцем степь. Мы ждем сигнала. Докуриваются последние папиросы, взгляды то и дело бросаются на часы, руки механически ощупывают рычаги, ноги танцуют на педалях. Мимо нашей колонны проскакивают мотоциклисты. Миг, и их уже нет, только рокот мотора смолкает вдали. Нервы напряжены до предела и время тянется нестерпимо медленно.

Наконец-то! Далеко впереди полнеба озаряет яркая вспышка. Штурмовые группы начинают свою работу. Раздается громкое:

— По машинам! Заводи!

Команда еще катится вдоль колонн, а уже гудят моторы автомобилей и броневиков, трещат мотоциклы и взревывают танки. Гул нарастает. Ослепительное море огней разрывает тьму на части. Вся наша армада — тысячи танков, бронемашин, автомобилей, с включенными фарами устремляется вперед. Огненная река устремляется вглубь Внутренней Монголии. Над нами с грозным ревом проносятся эскадрильи штурмовиков, бомбардировщиков, истребителей.

Мы, первый эшелон КМГ, пересекаем границу в 2.00 по Цаган-Баторскому времени. Разведгруппы и передовые отряды уже далеко впереди.

Нам навстречу ведут первые партии пленных. Японские и китайские солдаты с растерянным, недоуменным видом бредут под конвоем монгольских цириков и уральских казаков. Мы ни разу не вступаем в бой: на гобийском направлении азиаты не ждали удара. Больно уж местность тяжела. Но не для русского солдата, макаки, не для русского человека!

На востоке начинает алеть горизонт. Тлеющая алая полоска ширится, потом становится оранжевой, сиреневой и, наконец, в небо величаво выплывает косматое огненно-белое солнце. Мой наводчик, вольноопределяющийся Айзенштайн, никогда не унывающий одессит, прикрыв глаза рукой смотрит на это великолепие и вдруг неожиданно хмыкает…

— ?

— Да вот, Всеволод Львович, вспомнилось:

От запада встает великолепный царь природы…
Я тоже читал у Тынянова эту историю, и мы декламируем дуэтом:

— И удивленные народы
Не знают, что им предпринять:
Вставать или ложиться спать?
Мы оба смеемся. Внезапно оживает рация:

— Ворон, ворон, я — Первый, как слышите?

— Слушаю, первый.

— Ускорьте движение. В районе Цаган-Ула контратака войск противника. — И уже просительным тоном Павел Алексеевич Ротмистров добавляет, — Поторопитесь, Всеволод Львович. Пожалуйста…

Если командир просит — дело плохо. Быстро смотрю на карту: до Цаган-Ула осталось километров двадцать. Полчаса хорошего хода. Но к такому делу надо подготовиться. Я останавливаю батальон. Из канистра доливаем воду в радиаторы, из бочек — бензин в баки.

— Бочки с брони!

— Есть бочки с брони!

— Осколочные заряжай! Досылай!

— Есть заряжай осколочные! Есть дослать!

Ну с Богом. Пошли.

Через двадцать минут у меня устойчивая радиосвязь с командиром саперно-штурмового батальона. Еще на подходе к позициям я уже знаю, что соратники «пустили пузыря». Опьяненные первыми успехами цирики и дарги полковника Одсурэна потеряли осторожность и решили взять Цаган-Ула по методу Чингис-Хана. Не дожидаясь бронетранспортеров штурмбата, застрявших на песчаном участке, монголы с диким визгом и гиканьем конной лавой пошли в атаку.

На их несчастье в Цаган-Ула оказался сильный японский гарнизон (Низкий поклон и троекратное ура в честь разведки!). Командир гарнизона, человек не глупый и храбрый, организовал столь серьезный отпор, что Одсурэн откатился назад, потеряв до 40 % личного состава. Теперь уже и батальон подполковника Самохвалова не мог ничего поделать, и теперь они ждут нас, чтобы нанести совместный удар.

Уже на подходе я разделяю батальон. 3-я рота будет обходить слева, а я сам с остальными, правым уступом, пойду в лоб. Подполковник Самохвалов интересуется когда ему поднимать свой батальон? Я отвечаю, что пусть начинает одновременно с нами и прошу его особенное внимание обратить на противотанковые пушки японцев, о которых он уже сообщал ранее. Сапер обещает, и я рявкаю в рацию:

— Слушать всем! Я — Ворон, атака!

Ротные «воронята» подтверждают, и 55 танков батальона, резко ускорившись, вылетают на врага.

Цаган-Ула обнесен глинобитной стеной, из-за которой лупят пулеметы, минометы и гулко ахают винтовки. Но «антитанки» пока молчат. Машины первой роты на всем ходу проламывают стену и врываются в город. Я вспоминаю свой опыт войны с японцами и командую:

— Бейте по фанзам! Там пушки часто укрывают!

Танки рвутся сквозь хилые китайские домики, и, кажется, находят несколько интересующих нас японских 37 мм пушченок. Я высовываю голову из люка. Сзади гремит русское «Ура!», и визжат монголы, дорвавшиеся до тех, кто только что пулеметами прореживал их ряды. Ну, что ж, я не удивлюсь, если после кавалеристов Одсурэна не останется пленных. Если вам хотелось жить, макаки, у вас было время сдаться в плен!

Капрал Антонио Капоне. Командир танка

Не успел я ничего толком сообразить, как эти морды перекошенные уже возле нас были. Мы-то что думали: сейчас артиллеристы отстреляются. Потом, как полагается, оркестр, знамёна впереди, и вперёд, в атаку. Какое там… Расстояние от окопов до нас жёлтые пронеслись словно зайцы от охотника. Никогда не видел, чтобы так быстро бегали! Мы и сообразить ничего не успели, как сразу четверо наших вспыхнуло. Слышу только голос по рации командирский: «Огонь! Огонь! Порка Мадонна!» А потом только шёпот: «Мама ми…» И тишина: грохот дикий и звон брони. Смертник до него добежал. Не разглядели за спинами бегущей пехоты. Потом вообще, началось — лезут с перекошенными мордами на броню, штыками и прикладами колотят, пытаются люки вскрыть. Я такого себе даже представить не мог! Хорошо, русские товарищи не растерялись, я так понимаю, там ребята все опытные были, и давай нас пулемётами чистить. Потом наши на танкетках спохватились. В себя пришли, и как вмазали! Из огнемётов в упор. Струи огня, чёрный дым, и вой. Вой просто нечеловеческий. Я ещё понимаю, когда на учениях. А когда по живым людям… Я в себя, откровенно говоря, пришёл, когда блевать кончил, а наводчик мне высказал, что по этому поводу думает. Но тут уж я его на место поставил. А когда отбили от нас жёлтых, то осмотрелись, и не по себе стало. Стоят шесть БТэшек наших, полыхают. А командирская вообще — груда обломков. Башня возле нас валяется, это она по нам жахнула со всей дури. Вокруг горы трупов лежат. Кровища везде, кое-кто ещё шевелиться, сразу всю нашу дурь как ветром повымело. Слышу, опять в наушниках голос командирский, только не ротного, а комбата: «Вперёд, ребята! Аванти!» Я ногой мехвода, пошли! И тронулись. Прямо по телам. Опять слышу команду, мол, огнемётчики вперёд, танкисты, прикрывайте их. Пехота следом, за бронёй прячется. Ползём. Медленно, но ползём. Тридцать третьи, словно слоны в Римском зоопарке изо всех хоботов поливают. Мы же снаряд за снарядом в каждую дырку кладём. Только вдруг малышка впереди раз, и исчезла, сразу сноп огня из-под земли. В волчью яму провалилась, а там мина… Живых после такого не остаётся… Тем более, когда запас огнесмеси вспыхивает… Моя машина даже стала от неожиданности. Ну, снова механика ногой, да посильнее, ору дурным голосом: «Вперёд, скотина! Жми, животное!!! Нас же спалят!» Вроде пришёл в себя, да как даванул, только брызги из-под траков. Сам только успеваю из пушки палить. А куда? Да в белый свет, лишь бы грохоту побольше было, чтоб страх свой заглушить, недостойный настоящего фашиста. Вдруг резко так хлоп, и встали. Двигатель заглох. Носом потянул — нет, гарью не пахнет, да и не попадало по нам ничего такого, не было и всё. Не понял. В перископ глянул — Мадонна миа! Застряли в воронке, прямо мордой угодили! Я Леоне, механика своего как начал костерить, но обошлось. Не спалил нас. Хотя какие-то жёлтые сильно старались нас поджечь из своей пукалки противотанковой. Да броню так и не смогли пробить. Выдержала уральская сталь. Я потом нашему капеллану даже молебен благодарственный заказал по этому поводу, и Святому Луиджи свечку поставил в часовне, когда вернулся… Вдруг слышу, лязгает что-то сзади, потом потянули нас. Ребята зацепили и выдернули бронетранспортёром. Затем вперёд заскочили и прикрыли своим корпусом, пока мы наружу выскочили и осмотрели танк на предмет повреждений. Обошлось, только немного машину в земле изляпали, когда зарылись. А потом я с удовольствием морду мехводу набил. Мы почему в воронку попали знаете? Этот кретино с закрытыми глазами в бой шёл… От страха… Но, ворвались мы в город, там ещё та каша была. Если бы не наши огнемёты — пожгли бы нас ко всем святым и Мадонне! И пехота русская выручила: эти ребята в бою такими лихими оказались — куда там СС! Как только мы за стены города зашли, они вперёд. И давай зачистку проводить, только гранаты в окна летят, да успевают диски и обоймы в оружии менять. А из окон по нам только что кирпичи не летят… Выбрались на площадь городскую, а там пейзаж оригинальный. Виселицы, богато украшенные китайцами. Потом уже выяснилось, что это так называемые «симулянты» и «саботажники». По-простому говоря, взяли первых попавшихся и вздёрнули…

Бой когда закончился, глянул я на свой танк и дрожь меня пробила: весь грязный, закопчёный, исцарапанный. Куча вмятин непонятно откуда. Потом уже вспомнил, что пытались нас прикладами молотить и всем, чем в руку ляжет. Резина на катках, и та штыками изрезана. Да ещё вспомнилось, как наши огнемётные танкетки этих макак жгли, запах этот, вонь… В себя пришёл, когда один русский флягу под нос сунул, запах вроде ничего, но продрало до костей. Зато сразу легче стало. И в себя пришёл. Спрашиваю, как называется этот благословенная вода жизни? Объяснили мне на пальцах, что это русский национальный напиток под названием «самогон». Странно… Я всегда считал что у них это водка. Словом, полегчало мне, и я за своего механика принялся. Устроил ему сначала курс строевой подготовки. А потом заставил танк отполировать. Тряпочкой. Бедолага всю ночь пахал. А все остальные спали…

Витторио Леоне. Доброволец

Когда город взяли, стали потери подсчитывать. Страшная картина вырисовалась. Сожжено восемнадцать танков, из экипажей только двое уцелело. Танкетки огнемётные почти все потеряли. Те, что с баком на моторе — японцы из бронебоек пожгли, а те, что с прицепом — по волчьим ямам и минным полям. Пехоты потеряли не так много, всё же русские нас прикрыли. Я думаю, если бы не они — задавили бы нас жёлтые. Массой бы просто задавили. Они же смерти не боятся, прут, будто сумасшедшие. Когда толпа на нас рванула, я, если честно, тоже растерялся. Потому что даже представить себе не мог подобного. Конечно, нам говорили на лекциях, даже показывали фотографии, раз и кино крутанули по этому вопросу. Но одно дело так, а другое — в жизни. Когда всё это с тобой происходит. Нет, всё-таки русские товарищи нас спасли… Когда танки по горелым телам пошли вперёд, мы даже опешили вначале, по телам ведь идут! По людям! Потом спохватились: это уже не люди. Это мертвецы, а им не больно. Оказывается, тело в огне уменьшается. Я даже себе представить не мог такого… Одна картина в память врезалась. На всю жизнь, наверное. Когда наш танкист из «БТ» уже в городе вылез, посмотрел на свой танк и в обморок упал. Сомлел от одного вида своей машины. Там, лучше промолчу…

Пехотинцев мы потеряли где-то человек двести. И все по дурости своей. О подвигах мечтали, идиоты! Надеялись домой вернуться с медалями, орденами. Блеснуть, так сказать, порассказывать всякие истории. Расскажут. Апостолу на том свете. А там уже решат, куда их. То ли по местам прогулки Данте Алигьери, а может кому и повезёт, будут яблоки в раю грызть. Русские монахи утверждают, что павший за Родину прямиком в рай попадает. Я им верю. Если не верить в лучшее, то можно очень быстро сойти с ума. Мне вот не спалось всю ночь. Я по городу бродил. Гражданских в нём если и были, так только те, что в центре города на виселице просушивались. Японцы всех их внутрь страны угнали. А может и не угнали, добровольно ушли. Про нас, в смысле союзников русских, такую агитацию развели — куда там доктору Геббельсу. Так что может и вправду сами ушли. Город сам грязный до невозможности. Как Римские трущобы. Домики вплотную стоят, иногда между ними только боком пропихнутся можно. И нищета страшная. Мы в один, с виду приличный вошли, просто кошмар: полы земляные, стены облупленные. Нищета, одним словом. У нас в Италии люди тоже не сказать, чтобы богато жили, но при Дуче намного лучше стало: безработица исчезла, производство выросло, да ещё как! Новых заводов понастроили, фабрик. Самое главное — Россия все свои обязательства выполняет. Раньше у нас какие проблемы были? Сырья не хватало, хоть ты тресни! А сейчас, куда не глянешь, всюду объявления: Требуются рабочие, обучаем рабочих, нужны рабочие… Да чего там говорить: когда в тридцать пятом нам на модернизацию они свой штурмтрегер пригнали, «Александр III», наши на него ещё новые турбины ставили, так на верфи почти пять тысяч человек набрали! А сколько народа понадобилось, чтобы сами машины сделать? Я не знаю, но вроде не меньше. Ещё в газетах писали, что только этот заказ дал прирост почти пятнадцать процентов общего производства. А самолёты? Как вспомню, какие мы поначалу делали, стыдно становится. Зато сейчас красавцы! И без ограничений в количестве. Топливо — подешевело, продукты — всякие разные! И самое главное: все при деле. Безработных нет. А начиналось всё с поставки хлеба русским… Да. Всё-таки наш Дуче молодец! Вовремя сообразил, за кого надо держатся!..

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Октябрь 1939 года

Как мы ни старались, самураи пёрли словно бешеные, и нам пришлось отступать. Немного, но пришлось. Казаки и ополченцы дрались до последнего патрона, до последней гранаты, в плен никто не сдавался. Знали, себя быстро кончишь, а там помучаться придётся, и ещё как. В последнее время у жёлтых мода пошла захваченных на колья сажать. Причём так наловчились, сволочи, что человек на колу бывало, трое суток мучается прежде чем Богу душу отдать. К нам из политотдела приезжали, рассказывали. И фотографии были, замученных, казнённых, распятых на дверях фанз. С распоротыми животами и выколотыми глазами. Я в Испании всякого насмотрелся, но самураи далеко их переплюнули, а ещё себя цивилизованными считают.

И истребителей у них море, всё небо обложили, ни одного вылета нормально не провести: и туда, и там, и обратно. В каждый вылет кто-то горел. У нас ещё не так, а в других частях вообще жуть — с начала боёв осталось по тридцать-сорок процентов лётного состава, а машин и того меньше. Мы то что — если идём, так истребители — свои, подавление зенитного огня — наши тоже, прикрытие, сопровождение, все мои подразделения. Мне и спланировать проще было, и людей распределить, я же знаю, что у меня у истребителей сорок две машины на ходу, значит, две эскадры бомберов и полк штурмовиков я послать могу. А у других что было? Семнадцатому бомбардировочному полку задачу ставят: уничтожить аэродром Ухтын-Обо, а седьмой истребительной бригаде их прикрыть. Между тем у бомбардировщиков в строю всего шесть машин, а истребитель вообще один, и тот неисправен… И до такого доходило. Спасали нас только зенитки, наши флак-системы. Хорошие машинки всё-таки придумали. Иначе бы японцы наши части ещё на подходе повыбивали. И ещё то, что бронепоезда у нас были. Это вообще монстры. Я бы сказал, апофеоз войны. Представьте себе обшитую пятидесятимиллиметровой бронёй восьмиосную платформу, утыканную пулемётами. И ещё на этой вот хреновине стоят три установки спаренных пушечек калибром 128 мм. Зенитных. Круто? И таких платформ в одном поезде шесть штук. Итого — тридцать шесть орудий и сто двадцать восемь крупнокалиберных пулемётов с сектором обстрела от минус тридцати до плюс ста градусов. То есть, универсального действия. Попадёте под такой поезд — мало не покажется. Так вот и держались, бронепоездами да нами все дыры латали. Это уже после мы узнали, что железка всё сдерживала, пропускная способность мала. А по БАМу до нас не дотянуться так близко. А потом чья то светлая голова додумалась для перевозки личного состава гражданские самолёты использовать, а по железке составы вообще шли один за одним, с головы локомотива разговаривали с пассажирами задней площадки последнего вагона впереди идущего поезда. Вот так вот и перебросили к нам уже в конце октября Пятую, Седьмую и Двенадцатые танковые армии, плюс две особые дружинные — «Мокошь» и «Перун», да пятьсот тысяч пехоты, среди которых четвёртая охранная дивизия Русской Православной Церкви, дружинная мотопехотная «Рарог», плюс артиллерия: самоходная, тяжёлые СУ-14 и обычные на тракторной тяге, от ста мм и выше. Авиация своим ходом шла, две тысячи самолётов, две трети истребители наиновейшие, «Мессершмиты» да «Хейнкель-МиГи», остальные бомбардировщики. Прибыла и ещё специальная группа дальних машин нам на пополнение: ещё «двести шестьдесят четвёртые», но новой модификации, с более мощными моторами и улучшенным вооружением, и «Еры» с «Пе-8», тоже улучшенными. Наши инженеры новые моторы на конвейер поставили, по две с половиной тысячи сил, вот их на всё и навтыкали. Наш аэродром уже здоровенной базой стал: лагерники поле бетоном залили, бункера и ангары подземные, с перекрытиями по метру толщиной, всё необходимое, от бани до офицерского клуба. Короче, дали мы самураям отпор. Ох как дали… Всё с нас началось, с бомбардировщиков. Мы сначала их базу авиационную раздолбили на острове Тайвань, у них тогда трёхлетний запас топлива сгорел, да больше сотни самолётов взлетело в небо безвозвратно, в виде дыма. Комендант Тайбэя себе от огорчения осмотр живота устроил, при помощи харакири. А потом вообще распоясались, отправились Острова бомбить. Токио там, Канадзаву, Симоносеки, Фукуоку… Нам то чего, у нас дальность двадцать тысяч километров и автономность 35 часов в воздухе без посадки. Прикажут — так и Нью-Йорк раздолбаем. Это не шутка, когда радиус действия равен половине земного шарика. А грузоподъёмность одного такого самолётика — пять тонн. Тротила и стали. Если перевести на гражданский язык — огня и смерти. Японским городам ведь много не надо, они у них в основном из дерева и бумаги построены, одним ФАБом на двести пятьдесят кило половину квартала в небытие сдувает. Так всю зиму и летали мы на бомбёжки метрополии, а наземные части японцев оттеснили, рубежи заняли оборонительные повыгодней и стали к весне готовиться, чтобы урок им преподать раз и навсегда, отбить охоту к нам лазить. Видите, как я уже заговорил? К нам, не к русским, не к немцам, а к нам. Да и как ещё я могу сказать, сами посудите? Я уже столько лет с русскими, да почитай, с тридцать шестого, а сейчас у нас и война общая. Они ведь на востоке Рейх защищают, оружие у нас одно и то же, наполовину русское, наполовину — немецкое. Деньги — общие, конструктора в одних институтах работают, технику вообще кооперируют, что-то наши заводы производят, что-то — русские. Я вот недавно видел танк новейший, Т-34М, так там вообще… Пушка, оптика, рация — наши, броня и дизель — русские, сборка — общая. В смысле, что делают их и в Германии и в России. А «Хейнкель-Миг»? Одно название само за себя говорит, пожалуй… Я же молчу что МП-39\40 на заводах Сестрорецка клепают для Германии и России, а автомат Фёдорова образца тридцать девятого года принят на вооружение воздушно-десантных сил Рейха? Да, не надо было в первую мировую войну с русскими воевать, глядишь, и Антанту бы одолели… Да чего уж там говорить… О, чего то наш замполит бежит, наверное, опять новое задание…

Прежде всего оказалось, что велено мне явиться в Штаб Восточного Фронта, а оттуда меня во Владивосток отправили. В управление особых операций. Ну, прилетел я, значит транспортным «Юнкерсом», меня уже встречают четверо офицеров в форме КГБ, нашей самой «любимой» конторы, сажают меня в «Руссо-Балт» закрытый со шторками на окнах и везут, ни слова не говоря. У меня даже сердце застучало, думаю, уж не арестован ли я? Едем, молчим, я то что — человек дисциплинированный, приказали — еду. Приезжаем где-то часа через два. Только слышно, как у нашего водилы пароль спрашивают, да пропуск предъявить требуют. Наконец добрались, остановились, вышли — гараж подземный, непонятно, что и где. Меня в лифт завели, и стали мы вниз опускаться. Долго спускались, наконец доехали, и сопровождающий меня очередному капитану КГБ передал. Тот приехал за мной на такой маленькой машинке аккумуляторной. Посадил меня, поехали. Минут, наверное двадцать мы по подземным туннелям катались, наконец приехали, и заводят меня в огромнейший кабинет, а там сидят такие чины, что и назвать страшно. И ставят они мне задачу следующую. Мы, оказывается, в последний раз Императорский дворец в Токио случайно накрыли. Да так удачно, что Микадо приказал своему любимцу, адмиралу Ямамото собрать флот и стереть с лица земли Владивосток и Георгиевск-на-Амуре. Поэтому нужно эскадру эту перехватить, и по возможности полностью уничтожить. До последнего корабля и до последнего матроса. Вот и вызвали меня, как командующего самым большим авиаподразделением на Фронте, а так же имеющего значительный боевой опыт посоветоваться, как лучше это сделать. Ну, я тут подумал, что дело действительно серьёзно обстоит, чтобы какого-то майора для такого дела вызвали. Что у них, поумнее не нашлось, вокруг то одни генералы сидят, хоть и КГБэшные… А нам уже карту тащат, с глубинами, с маршрутом предполагаемым, сводку наличия личного состава и вооружения. Стали мы думать. Они — за русских, я — за японцев. Самое плохое, что флота у нас нет здесь толкового. А если их близко подпускать, то они с авианосцев береговую оборону подавят и десант высадят, и потом их долго выковыривать отсюда придётся. Значит, топить где-то посередине придётся. Долго мы мудрили, ну никак не выходит. Или их авиация нас накрывает, или они нас в воздухе перехватывают. Решили прерваться и покурить, я наглости набрался и кофе себе попросил, принесли, ни словечка не сказали. Стою себе у карты, пью и внимательно так её разглядываю… Тут меня и осенило: вспомнил я про нашу неразлучную парочку в институте — Челомея и Бахема. Они тем прославились, что по выходным напивались в стельку, а потом песни пели, причём один на русском, а второй на немецком, интересно в их исполнении слушать было скажем, «Дубинушку». Друг мой, Ганс Иохим Пабет фон Охайм глядя на них каждый раз до икоты смеялся, и Архип Люлька его потом водичкой отпаивал. Но дело у них шло тем не менее. Как раз в день моего отлёта на фронт они должны были свой самолёт-снаряд испытывать с реактивным двигателем… Ну я господ генералов и вопросил, мол как там с этим делом обстоит? Видели бы вы их глаза… тут у нас всё и тронулось с мёртвой точки. Я же первые реактивные облётывал, можно сказать, «Мессершмит» и «Хейнкель» реактивный в небо вывел, так что знаю, на что реактивная авиация способна. Первым делом мы с руководством института связались и выяснили обстановку. Нам оттуда и говорят, что да, мол, испытали успешно, но скорость маловата, всего шестьсот сорок километров в час. Тут у наших генералов глаза на лоб полезли, и в трубку заорали отборным матом. Словом, велели через месяц сто штук поставить. Мне слышно было, как в трубе булькнули сказали, что сделают. Обрадовались все, меня по плечу похлопали, и велели назад отправляться. Да не аэродром, в Монголию, а в город. Во Владивосток. А о совещании этом никому ни словечка. Я только «Яволь» сказал, и меня назад повезли. Так же в закрытой машине, с такой же охраной. Привезли в какой-то особнячок и спать уложили, а утром уже в другое место отвезли, в самом городе, оттуда мы в институт наш вылетели, ракеты смотреть. Ох и здорово же у ребят наших получилось, эффект потрясающий. Словом, утвердили нам план обороны города и полетел я наконец к своим ребятам. Благо, как раз попутный транспортник шёл на фронт. Хотя что я говорю, для КГБ все самолёты попутные, куда скажут, туда и доставят. Летим, значит, моторы за бортом гудят, ну, я по старой фронтовой привычке задремал было, да не вышло. Привязался ко мне один тут, военинженер первого ранга. Углядел мои крылышки, и давай меня пытать, что, чего, как. Причём, что интересно, выспрашивал меня наиболее характерные места попаданий при штурмовке. Короче, все пять часов полёта и пытал. Схемки всякие рисовал, таблички. Мне потом даже самому интересно стало. Но под конец я его всё-таки уел. Он мне значит говорит:

— А какой бы вам, герр майор, для штурмовки самолёт понравился?

Тут я ему в ответ и выдал:

— Танк с крыльями! А ещё лучше — Т-34М летать научите, вот это и будет самый лучший самолёт!

Инженер ничего не в ответ на сказал, только задумался до конца полёта. Правда, когда уже сели, догнали поблагодарил, на прощание визитку дал: Сергей Ильюшин, инженер. Ну, я её в карман сунул и пошёл узнавать, как мне до своих добраться. Прихожу в комендатуру, там мне и говорят, что есть три способа. Первый — это пешком с караваном, второй — завтра к нам транспортник пойдёт, а третий — со святыми отцами. Я вначале не понял, а комендант ржёт, собака и объясняет, что через час к нам противодиверсионная группа из Православной дивизии выезжает для охраны аэродрома от японских шпионов. Махнул я рукой и согласился с попами ехать. И попал я, ребята так, что вам и не снилось… Отправил меня комендант вместе с сопровождающим к ним в расположение. Приезжаем, вижу я там такое, от чего у меня начинает крыша ехать. Вместе с мозгами. Представьте себе здоровенного детинушку под два метра ростом. Представили? Наденьте на него чёрную форму. Причём галифе на нём армейского покроя, нормальные, а вместо кителя — ряса укороченная, чтобы не путалась, а на рясе той зелёным цветом кресты вышиты, два штуки. Один на спине, один на груди. И на погонах не звёздочки, а крестики. А самое главное, вместо шинели у них не пойми что — невообразимо-пёстро-лохматое. Вроде плащ-палатки. Так, кстати, и называется — «лохматка» установленного образца. С оружием вообще полный абзац. Во-первых, сами посудите — поп и оружие, а во-вторых у каждого на боку меч висит, кроме штатного огнестрела. Самый настоящий, без вранья! Они им еретиков наказывают. Усекновением головы, как один выразился. Мне прямо не по себе стало, я же по ихнему — еретик, лютеранин. Ну, командир меня успокоил, ты, говорит, не неверный, ты — брат по оружию, а значит верить можешь и в своего бога. У нас, говорит, в дружинных частях и неверующие вообще, и язычники, а все братья. А на нас миссия особая возложена, нехристей врагов искоренять. Вот мы и боремся. Отлегло у меня на душе от его слов. А батюшка усмехается. Меня в один из грузовиков посадил и тронулись мы несмотря на ночь. Святые отцы сидят, по сторонам в окошки тента смотрят, и тут меня у одного ружьё заинтересовало, здоровенное такое, и калибр у него не маленький. Прям, таки, авиационный. Так и оказалось, 12 и 7. Противотанковое ружьё. Ох и понравилось же мне оно. У меня вообще с раннего детства слабость к оружию. Ну, потом об этом. Едем, значит. Отцы бдят. Впереди разведчики, сзади арьергард, всё как положено. Только вокруг всё такое однообразное, что в сон клонит, но держусь, в самолёте выспаться не удалось, а здесь — носом чую, не стоит… И точно, только за один из барханов завернули, как только «БУМ», и первая машина задымила, и одновременно с флангов стрельба по грузовикам нашим. Я и сообразить ничего не успел, как земле оказался, так и не понял, то ли сам выпрыгнул, то ли меня вытолкнули. Лежу, соображаю, куда бы мне закатиться, чтобы не достали, вижу холмик, заполз под него, маузер свой выдернул, кобуру пристегнул и давай по вспышкам садить. Засекли меня самураи, стали в ответ отстреливаться, пришлось мне голову спрятать на время. Гляжу, рядом то самое ружьё лежит, а батюшка рядом стонет, за живот держится. Видно, зацепило. Ну, я к нему подполз, за колесо заволок, чтобы хоть как-то спрятать, а сам ружьецо цап и поволок опять к холмику. Тут меня что-то по ноге стукнуло, оборачиваюсь — смотрю, святой отец хоть и раненый, а сумку свою мне бросил, сипит из последних сил, патроны, мол там. Я ему в ответ кивнул и её подобрав пополз обратно. На моё счастье, там чьё-то старое колесо валялось. Дополз я до него, стал с агрегатом разбираться. Ну, принцип вообще то у всех ружей одинаков. Открыл я затвор, патрон туда вложил, здоровенный, стал смотреть, куда мы мне его использовать. А тут прямо напротив меня пулемётчик появился и как начал садить… Ну, я по нему и бахнул… Ох и садануло меня в плечо, но пулемёт замолк, только искры там вверху полетели, да видно было, что что-то тёмное подбросило. Я второй патрон, скорчился весь, посильнее упёрся и по вспышке опять — БАХ! Ещё один замолк. Тут меня за плечо тронули, гляжу монах знаками показывает — кончай стрельбу. Я на всякий случай патрон зарядил и жду. Глядь, наверху чего-то замельтешило, вопли послышались дикие, потом всё стихло, монахи наши поднялись, и я с ними… Тут то я и увидел, как они с еретиками борются: быстренько двоих пленных на колени, молитву прочитали и раз, и укоротили на одну голову. Потом тот, кто экзекуцию проводил, камешек на рукоятке нажал, и по лезвию вода пролилась. Святая, как мне потом объяснили, кровь грешную смывает на раз… Ну, собрались мы в общем, и опять поехали. К утру добрались, уже спокойно. Раненых в санбат сдали, а потом тяжёлых самолётом отправили. И того монаха тоже, у которого я пушку его забрал. Перед отлётом он мне её подарил. С разрешения их командира, а мне наш оружейник на неё прицел приспособил оптический, от винтовки снайперской и пристрелял. Потом она мне ой как пригодилась, но это уже другая история.

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Первый день войны. Где-то в Польше

Поляки, если честно, нас не ожидали. В смысле, что Германия осмелится заступиться за Россию, пусть и был уже прецедент. И хотя мы их честно предупредили, что начнём, времени на подготовку у них не было. Так, пограничников успели по тревоге поднять, пехотный полк недалеко базировался. Ну мы и пошли. Напрямую, через мосты, которые они даже заминировать не успели, а может, не поверили, думали, что фюрер блефует. Только от границы отошли немного, как смотрю — пылят родные, «7ТР». По сравнению с нашими монстрами — банки консервные. Стрелок мой, Ганс, как даст из восемь-восемь, так только клочья брони летят, а «Муромцы» — те вообще: по одному влупит, а двое сразу в металлолом превращаются. А что нам их пукалки допотопные сделают? Да ничего. Прошли мы их с ходу, только костры полыхают позади. Вышли на тракт и по газам, на всю катушку. Так с сотню километров отмахали, решил я передохнуть, да своих подождать, а то оторвались далеко, еле слышно по рации. Встали на каком-то фольварке, ребята кабанчика реквизировали, костёр развели, потом и яичек раздобыли с салом. А что? Довесок к пайку не помешает. Сидим, значит, чавкаем. Вдруг откуда не возьмись, «Шторьх» на посадку заходит, а из него целый оберст вываливается и за пистолет хватается. «Сволочи эсэсовские, — орёт, — жрёте, мол?! А там моих ребят поляки в мешок заманили, из гаубиц тяжёлых садят. А на подходе к ним кавалерийская дивизия, моих же солдат сейчас в капусту изрубят!» Ну, я своим скомандовал, быстренько по машинам разбежались, я оберста к себе в «Муромца» и рванули мы на выручку. Полста километров да по бездорожью польскому за два часа пролетели и вовремя — кавалерия уже атаковать собралась, да тут мы с тыла появились. Я остальным «Муромцам» приказал батареи подавить, а сам с Т-28 на конников… такого, я ребята, в жизни не видел. Настоящее кино, когда эти олухи с шашками на тяжёлые танки попёрли. Не знаю, что им там про нас напели, но они на полном серьёзе считали, что броня у нас фанерная. А гаубицы мои танки сразу загасили, морская граната, она бьёт будь здоров! Только стволы да колёса в небо летели, а потом ещё и гусеницами прошлись, додавили всех и всё. Танки все в кровище, клочья кишок на траках, оторванные конечности в ходовой застряли. Картина неприглядная получилась. А кавалеристы как увидели, что броню нашу шашкой не взять, так на танки полезли, спасаться, ну, мы машины развели в разные стороны, и друг дружку пулемётами почистили… Пленных человек может пятьдесят взяли, так они потом все машины целую ночь драили, чтобы потом кровь не воняла. Потом их всех из пулемётов положили. А что? Не в лагерь же их отправлять? Я не думаю, чтобы русские против были, всё — равно они к ним счёты с двадцать третьего года имеют, когда поляки на них в первый раз напали. Тогда только по Западной Украине они два миллиона человек вырезали. Всех. И взрослых и детей. Никого не щадили. Нам в Каме инструктор рассказывал, сам он из Черновиц был, так поляки всю его семью в хате спалили живыми. Мать, отца, дочек обоих… Тут и день к концу подошёл. Темнеть стало. Пехота охранение выставила, и мы спать завалились. А утром опять в бой. Но на следующий день нам тяжелее пришлось… Эти чокнутые на нас опять свои танки пустили, так называемые. Танкетки «TKS» и опять же «7ТР». У первой броня даже от пуль бронебойных не спасает, а вторые с пукалкой на 37 миллиметров. А её снаряды нам даже гусеницу не могут порвать. Избиение младенцев, как оберст сказал. Классный, кстати, оказался человек. Он, когда мы его солдат выручали, связался с кем-то там, наверху, ну и вытребовал нас для взаимодействия с его частями, а то командиры наши не знали куда нас приткнуть. По всему видно, грамотный офицер! Здорово всё спланировал! Роммель фамилия. Эрвин Роммель.

Эти пшеки с утра, как рассвело и попёрли на нас. Без разведки, без артподготовки. Зато следом пехота с развёрнутыми знамёнами, под барабанную дробь, маршевыми колоннами с примкнутыми штыками, даже без касок. Это у них психическая атака называется. Идут и орут во всю глотку: «Еще Польска не сгинела!», ну мы их… Сперва «двадцать восьмые» с дальней дистанции, из восемь-восемь. Потом чуть поближе подошли — пехоту накрыли из пулемётов, благо у нас их много… А танкетки вообще без выстрелов — гусеницами подавили. Потом ходили любоваться — стоят такие… сплющенные, кое-где из них кровь капает, иногда даже и стоны слышны. Нет, наша пушка — это зверь! Сам свидетелем был, как одним снарядом танку шляпу сняло и второму в лоб вошло, а через кормовой лист вместе с мотором вышло. Внутри всё в кашу. Словом, управились мы минут за тридцать со всей этой оравой. Пехота пошла поле зачищать, трофеи собирать, пленных. А мы сели со своими ребятами кофе допивать утренний. Не дали ведь спокойно позавтракать, сволочи. Сидим, значит, пьём. А так тихо вокруг, будто и войны нет. Внизу наши fusslatscher, грязедавы бывшие, среди обломков итрупов ползают, да время от времени выстрелы пощёлкивают, добивают безнадёжных. Вдруг слышим, гул какой-то в небе. Тяжёлый такой, даже ушам больно стало. Ну, всё понятно, авиация пошла на бомбёжку. Не завидую я тому, кому их подарочки достанутся… тут ординарец бежит, рукой машет, мол, пора двигаться. Ну, я своему Гансу и командую, поехали мол. Попрыгали мы по машинам и вперёд, на благо Союза, Польшу добивать… Первым городом крупным у нас Краков на пути был, древний Кракау, основанный ещё королём Фридрихом Барбароссой, а потом у нас поляками отторгнутый. Вот на него они и шли, бомберы наши. И много. Мой мехвод, Ганс, в детстве в музыкальную школу ходил, так он клялся, что не меньше трёх сотен пошло, и все тяжёлые. Обманул, гад. Мне потом Эрвин сказал, что не триста, а пятьсот. «Юнкерсы», «Дорнье», «Хейнкели»…

Сабуро Сакаи. Японский лётчик-истребитель

Я помню этот день совершенно отчетливо. 3 октября 1939 года. Я только что кончил читать почту и теперь чистил пулеметы на своем самолете. На аэродроме царили мир и покой. О чем беспокоиться? Мы громили русских пилотов каждый раз, когда встречали их в воздухе.

Внезапно тишину нарушили громкие вопли с вышки управления полетами. И совершенно внезапно, без всякого предупреждения, воздух потряс ужасный грохот. Земля начал подпрыгивать и трястись, ударная волна больно ударила по ушам. Кто-то взвизгнул, хотя это уже и не требовалось: «Воздушный налет!» А затем завыли сирены, хотя это предупреждение явно запоздало.

Времени размышлять у нас уже не было, следовало попытаться добежать до убежища. Грохот взрывающихся бомб слился в один сплошной гул. Над аэродромом поднялось облако дыма, я слышал свист разлетающихся в разные стороны осколков. Несколько других пилотов вместе со мной помчались из мастерской к убежищу. Я низко пригибался, чтобы не попасть под летящие осколки, и шлепнулся на землю между двумя большими водяными цистернами. И очень вовремя. Вскоре хранилище пулеметных лент со страшным грохотом взлетело на воздух в облаке дыма и огня. Затем серия бомб легла поперек аэродрома. Взрывы больно ударили по ушам и засыпали нас землей.

Если бы я упал на землю хотя бы на секунду позже, это наверняка стало бы концом. Когда бомбы кончили рваться, я поднял голову и посмотрел, что же происходит. Сквозь непрерывный грохот разрывов по всему аэродрому, слышались отчаянные крики и стоны. Люди, лежавшие вокруг меня, получили ранения. Я пополз было к ближайшему пилоту, но тут внезапно тело резанула сильная боль. Я торопливо ощупал себя и понял, что брюки пропитались кровью. Хотя боль была ужасной, раны, к счастью, оказались неглубокими.

А затем я совершенно потерял голову. Я вскочил на ноги и снова побежал. На этот раз я помчался к взлетной полосе, то и дело опасливо поглядывая в небо. Над головой я заметил 12 бомбардировщиков «He-111» в четком строю, которые описывали широкий круг на высоте по крайней мере 20000 футов… Было бы бессмысленно отрицать смертоносную эффективность их внезапной атаки. Нас застигли врасплох. Ни один человек ни о чем не подозревал, пока бомбы со свистом не полетели вниз. Когда я осмотрел аэродром, то испытал сильное потрясение.

Большинство из 200 армейских и флотских бомбардировщиков, выстроенных крыло к крылу на длинных рулежных дорожках, теперь пылало. Высокие столбы пламени поднимались, когда взрывались топливные баки, в воздух летели огромные клубы дыма. Те самолеты, которые еще не горели, были изрешечены множеством осколков, из пробитых баков струями хлестал бензин. Огонь перекидывался с самолета на самолет, с жадностью пожирая бензин. И вот бомбардировщики и истребители, один за другим, охватывало пламя. Бомбардировщики взрывались, словно петарды, истребители горели, как коробки спичек…

Фриц Штейнбаум. Лондон. 1937 год

По приезде в столицу Великобритании я направился согласно мандату в Штаб III Интернационала, находящийся недалеко от военной академии Сандхерст. Там меня поставили на учёт, выдали денежное содержание третьей категории и талоны на проживание в небольшой чистенькой гостинице на южной окраине города. Здание было старинным, с достаточно хорошей кухней. Там проживало много наших товарищей, ожидающих направления на новые участки борьбы с коричневой чумой. Узнав, что я только что вернулся из Испании они в первый же вечер собрали митинг в столовой, и я долго рассказывал о нашей победе в этой стране. Рассказал о борьбе с коллаборационистами, с предателями, о тех зверствах, что вытворяли нацисты в Испании. О трагедии Герники, о том, сколько там погибло наших верных товарищей — интернационалистов. Когда меня спросили, сколько там погибло мирных жителей, пришлось объяснить, что поскольку в городе проводилась подготовка военных специалистов, то всё гражданское население Герники было «нейтрализовано» отрядами «милицианос». После митинга все разошлись, оживлённо обсуждая поддержку странами капитала социалистической Испании. Мы ещё раз убедились, что несмотря на сопротивление буржуазии, трудовой народ может заставить правительства выполнять свои требования. После сытного завтрака меня ждала машина, вновь отвёзшая меня в Штаб, где я был принят товарищем Соломоном Лейбовичем, ответственным за подготовку военных специалистов. Мы долго беседовали на разные темы, пока он не заявил о том, что по ходатайству испанских товарищей мне необходимо пройти курс лётной подготовки…

— Ты помнишь, товарищ Фриц, как приходилось тяжело нашим пламенным бойцам в борьбе с фашистами? Не имея воздушного прикрытия, они гибли десятками, сотнями. А проклятые коричневые избивали их с воздуха как хотели! Да, ты можешь возразить мне, что и у нас были пилоты и самолёты. Но вспомни, разве они дрались так же, как их враги? Нет! Это пропитанные буржуазным духом люди! Разве способны они на самопожертвование во имя революции? Во имя своих товарищей? Нет! Поэтому мы направляем тебя в авиационную школу. Нелегко было нам уговорить буржуев допустить к учёбе наших товарищей, но и среди них есть разумные люди, осознающие всю опасность происходящего в Европе. Сейчас в Британии принята программа усиленной подготовки пилотов, и мы даём тебе направление в Десфорд, это недалеко от Лондона, так что ты всегда можешь приехать сюда на выходные…

…На следующий же день я выехал. Аккуратный симпатичный поезд с жёлтыми вагончиками доставил меня в Лестер, а оставшиеся десять километров до седьмой авиашколы я прошёл пешком, экономя скудно выданные мне деньги. Начальником школы оказался гражданский, что вначале меня удивило, но потом выяснилось, что уже с 1935 года правительство Великобритании заключило договор со всеми аэрошколами страны на подготовку лётчиков для военной авиации. Меня поселили на служебной квартире. В небольшом коттедже на четыре комнаты с отдельными входами. Кроме меня там оказалось ещё два наших товарища и настоящий англичанин, Майкл Муркок. Он оказался неплохим, но занудным парнем. На следующий день нас всех построили и привели на небольшое поле, заросшее зелёной травой, на котором стояли маленькие двухместные самолёты. Нам объяснили, что это машины первоначального обучения «Тайгер Мот», устаревшая модель биплана с открытой кабиной. Для начала всем устроили так называемый вывозной полёт: полчаса фигур высшего пилотажа. Это преследовало цель сразу отсеять тех, кто плохо переносит перегрузки и у кого слабый вестибулярный аппарат. Мне повезло. Хотя после посадки немного кружилась голова, тем не менее я вылез из биплана не только нормального цвета, но и не заблевав кабину, как многие. Особенно запомнился нам один австралиец, Ричард Никсон. Мало того, что его вытаскивали под руки, так ещё он приобрёл восхитительно зелёный оттенок лица. По итогам этих полётов нас и распределили по группам. Первый курс был всего пятнадцать часов, если кто не мог после этого управлять машиной самостоятельно — его отсеивали. Мне повезло, и теперь наша подготовка пошла более интенсивно. Самое главное, что после этого мы, наконец, оказались зачислены в списки будущих офицеров и нам стали платить за учёбу. Мне, например, платили лейтенантское жалование. Это было очень большим подспорьем в моей жизни. Хотя я и аккуратно отдавал членские взносы, тем не менее, мне хватило денег на приличный костюм и немного даже отложить: всё-таки одиннадцать шиллингов и десять пенсов в день очень большие деньги по сравнению с пятью фунтами в месяц, которые мне выплачивали наши товарищи. Так и шла наша учёба. Мы, коммунисты, выделялись из всех прочих курсантов своим идейным подходом к порученному нам делу. Дни и ночи напролёт мы собирались в учебных классах и изучали теорию лётного дела, материальную часть, те немногие учебники по тактике воздушного боя. Другие ученики больше просиживали по пивным и другим увеселительным заведениям, мы же учились. Мои товарищи были молодыми, но уже заслуженными бойцами: украинец Николай Андрющенко прославился тем, что ему удалось сжечь запас топлива в одном нархозе, предназначенное для посева. Второй, испанец Педро Сангрес, участвовал в знаменитом подрыве моста возле Перес-Пуэбло. Наша троица была в числе лучших учеников, инструкторы постоянно ставили нас в пример другим курсантам, что вызывало их недовольство. Но несмотря на это мы учились, отдавая все силы, чтобы стать отличными пилотами.

Так летели дни за днями. Скрашивали напряжение только вести из Испании, где наши товарищи строили коммунизм. Там всё шло здорово. Так же уничтожали пособников Франко, восстанавливали промышленность. Гордились, что являются первой в мире страной победившего марксизма. Как я завидовал тем, кто сейчас был там! Но долг превыше всего. И я учился…

По окончании начального учебного курса, по ходатайству руководства III Интернационала, я со своим товарищами попал в 11-ую авиашколу Королевских ВВС в Шоуберри, возле Шрусбери. Там пошла более узкая специализация. Я летал на «Хартах». Конечно, после учебных бипланов управлять этой машиной было гораздо тяжелее, но и интереснее. Чем дальше продвигалось моё обучение, тем больше мне хотелось летать. Ни у кого из курсантов не было такого налёта, как у меня. Каждую свободную минуту я отдавал самолётам. Мой инструктор, флайт-лейтенант Бакс, как-то сказал, что я был рождён для неба…

Наконец пришёл час экзамена. Я получил долгожданные крылышки в петлицы, которые мне лично вручил начальник школы. Затем мы распрощались с нашими наставниками и отправились в Лондон. В Штабе я получил направление в Испанию. Не передать моей радости, когда я прочёл предписание: мне необходимо было явиться в Мадрид, для прохождения службы в рядах ВВС Республики. Мои товарищи Андрющенко и Сангрес так же ехали со мной. Уже следующим утром мы сели на паром из Дувра до Кале, так нам не терпелось вырваться из этой затхлой буржуазной Англии. А уже на следующие сутки я сходил с поезда в Мадриде. Дорога пролетела быстро, и я полной грудью дышал воздухом свободы. В Мадриде мы явились в Управление республиканской авиации, где и получили направления к местам новой службы. К моему величайшему сожалению нашу троицу разбили. Я попал в Толедо. Остальные — Николай — в Картахену, Педро — в Бильбао. Так что, служить нам пришлось в разных местах. Мне достался новенький английский «Харрикейн Мк I», который так нравился мне в Британии. И я приступил к службе. Первым моим заданием было обучить молодых испанских товарищей лётному искусству. Воспитать новых пилотов для нашей Революции. Они приехали со всех концов страны, от Ла-Коруньи до Барселоны. Парни и девушки. От восемнадцати до двадцати пяти лет. Юные соколы Испании. Они жадно поглощали знания, отдавая все свои силы этому нелёгкому делу. Вооружённые передовой марксистской идеологией они за месяц проходили то, чему в Англии меня учили три. Мы все спешили, так как на горизонте сгущались тучи. Тройственный Союз набирал силу и мощь. Уже всё меньше они считались с мнением Антанты. До нас доходили самые невероятные слухи. Когда вспыхнула война на Востоке, мы немного приободрились, рассчитывая на то, что Союз увязнет в борьбе с Японией, но проклятый генерал Слащёв разбил силы вторжения Императора Хирохито. Началась затяжная война. А осенью тридцать девятого вспыхнула война Союза с Польшей. Молниеносная война. Всего за месяц Союз полностью разгромил вооружённые силы речи Посполитой, а затем… затем вообще стёр Польшу с лица земли. Больше этой страны не было. Антанта объявила войну Германии, но поддержанный Россией Гитлер так же быстро разгромил и Францию, а затем его части вторглись в Испанию. Англия была блокирована и не могла помочь нам. Франции больше не существовало. Озверелые франкисты шли по стране, уничтожая всё, что мы успели построить. В жестоких боях я сбил два фашистских самолёта, но вынужден был перелететь в нейтральную Португалию, откуда смог каким-то чудом добраться до Британии. Там меня сразу же призвали в Королевские ВВС, и я стал флаинг-офицером. Служил я в Уэст-Маллинге, около Мейдстона. Наша часть прикрывала подступы к Лондону. Все ждали неминуемого вторжения войск Тройственного Союза в Британию…

Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина

Мы прорвались к Бэйпину. Гениальный замысел Слащева, блестяще осуществленный генерал-фельдмаршалом Джихарханом и генерал-лейтенантом Малиновским (высоко залетел соратник «Малино»!), увенчался грандиозным успехом. Наши войска, ведшие ожесточенные оборонительные бои на Маньчжурском фронте, смогут вздохнуть свободнее. Нам осталось только взять Бэйпин, бывшую столицу Китая, и мы нависнем угрозой над всем левым флангом японо-китайских войск. Из Бэйпина прямая дорога на Мукден, а если мы возьмем Мукден, японцам останется только капитулировать. Или всем дружно покончить с собой. Сеппуку, господа. По железной дороге Дайрен-Мукден у них все снабжение идет…

В боях за Калган нашу Легкую Латную дивизию «Князь Пожарский» изрядно потрепали. В моем полку едва-едва наберется половина машин, положенных по штату. Кстати, теперь это действительно мой полк. Соратник Ротмистров выбыл из строя, получив тяжелое ранение во время японского авианалета, и я поставлен командиром танкового полка. Хотя полк — это, повторяю еще раз, громко сказано. В строю осталось 4 бронеавтомобиля и 87 танков, правда, из них средних Т-30 — 41. Мой бывший батальон еще кое-как выдержал, а вот остальные два, укомплектованные легкими машинами БТ-7 изрядно проредили японские артиллеристы, бронебойщики и смертники. Впрочем, в других полках положение не лучше. Из Партизанского конвойного вообще и батальона не наберется. Генерал-лейтенант Анненков принял вместе с ними последнюю самоубийственную атаку японцев, пытавшихся прорваться из окруженного Калгана. Принял в штыки, потому как боезапас, он, хоть у дружинников и побольше армейского, а только все равно, не эластичный и растягиваться не умеет. Когда я подоспел к соратникам на выручку, в поле шла уже такая куча-мала, что атаковать было просто невозможно. Всех бы передавили: и правых и виноватых. Не знаю, как бы уцелел наш бравый комдив, который изволил драться как простой стрелок — штыком, да еще умудряясь при этом не выпускать папироску изо рта; когда бы Черные гусары не подоспели. Потому как нас хватило только на то, чтобы мотаться вокруг и выцеливать пулеметами одиночных япошек.

В общем, если бы тогда к Анненкову на помощь не рванулась личная конвойная сотня Джихархана, то очень может быть, что я сейчас и дивизией бы командовал. Если бы, конечно, ее оставили дивизией, а не переформировали бы в полк. Или батальон…

Да нет, на Джихара я не в обиде. Нашей дивизией после Бориса Владимировича уж и не знаю, кто смог бы командовать. Человека такой храбрости еще поискать придется…

Так что теперь я с остатками своего полка нахожусь в трех километрах от Бэйпина, где из остатков нашей дивизии и столь же потрепанной дивизии «Атаман Платов» собрана так называемая «корпусная группа». Это значит, что когда-то, очень давно, дней десять тому назад, мы были почти полноценным механизированным корпусом, а теперь нас еле-еле хватает на дивизию.

Ходят нехорошие слухи, что подкреплений для штурма Бэйпина нам не дадут. В принципе, чего-то подобного можно было ожидать. После жестоких морских боев, в которых Япония потеряла почти половину своего флота, а от нашего Тихоокеанского, судя по всему, уцелел единственный линкор и пара кораблей поменьше; после провала морских десантов в районе Владивостока, Ванино и Николаевска-на-Амуре, японцам остается только одно: пока мы еще не вышли им во фланг проломить наш фронт в Маньчжурии и попробовать прорваться к Харбину. Тогда хоть какие-то шансы у них есть. Так что косоглазые собрали все что было и рванулись в наступление. Особой информации у нас нет (секре-е-етность, а как же!), но мы все-таки в армии не первый год, сами понимаем. Кроме того, Лхагвасурен как-то обмолвился, что две резервные кавдивизии ушли в Маньчжурию и что туда же перебрасывается более половины войск князя Дэвана из Внутренней Монголии. Так что делаем выводы!

А Бэйпин укреплен неплохо. И японо-китайская группировка численностью до 180 000 человек нам оптимизма не добавляет. Нет, конечно, я все знаю. Грамотный, партийный, сознательный. Оружие у нас лучше. Намного. Артиллерии больше. Про танки и авиацию вообще говорить не приходится, тут соотношение 10:1. Или даже больше. В нашу пользу. Только очень уж не хочется, чтобы получилось как в любимой книге моих детей «Военная тайна»: «И снаряды есть, да стрелки побиты, и патроны есть, да бойцов мало!»

Рядом с моими танкистами занимают позицию монгольские войска князя Дэвана. Целая дивизия, причем под командованием самого князя. Дэван — интереснейшая личность. В 1921 году его папенька изо всех сил сопротивлялся войскам Унгерна и, в результате, сумел сохранить «самостоятельность». То есть остаться под властью китайцев. Сам юный Дэван тогда лишился пары пальцев, после незабываемой встречи с казачьей сотней под командой Джихара, тогда еще не хана. Юный Дэван поклялся отомстить и мстил по мере скромных сил и возможностей, регулярно посылая нукеров воровать у аратов Унгерна скот и сжигать юрты. В конце концов Цаган-Хану это надоело, и он нанес отцу нынешнего князя ответный визит вежливости, в котором принял посильное участие и я, будучи советником при командире 2-го бронедивизиона Монгольской Народной армии. Во время этого визита папаша Дэван неожиданно скончался, после того как его кочевье навестила авиаэскадрилья, а нынешний князь почел за благо принять все условия победителей, выплатить в качестве компенсации 12 000 лян серебра и выдать 50 000 баранов и 3 000 верблюдов. Я на всю жизнь запомнил эту ревущую и блеющую «контрибуцию», которую наш бронедивизион сопровождал к Цаган-Батору…

С тех пор правитель Внутренней Монголии соблюдал по отношению к России, МНР и Северной Маньчжурии почтительный нейтралитет, на собственной шкуре уяснив как вредно для здоровья задирать грозных соседей. Его уважение к нашим силам простиралось так далеко, что когда японо-китайцы попробовали мобилизовать «армию» Внутренней Монголии для войны с нами, князь Дэван, не сказав худого слова, дал тягу в Цаган-Батор и попросил у Романа Федоровича Унгерна принять его земли в состав МНР или, на худой конец, предоставить ему политическое убежище вместе с его семьей, пятью кавалерийскими дивизиями, артполком и охранным батальоном, а также десятком тысяч кочевых аратов. Мудрый Унгерн принял блудного сына монгольского народа под свою руку и тут же отправил три дивизии и артполк на Маньчжурский фронт, основательно разбавив эти, с позволения сказать, «войска» собственными цириками. Оставшиеся две дивизии свели в один корпус (равный по численности усиленной кавбригаде) и отправили к Джихархану, обозвав этот кошмар «Народно-освободительной армией Внутренней Монголии». Командует этой армией сам князь Дэван, собственной персоной.

Вчера их светлость приезжала к нам знакомиться вместе с многочисленной свитой. Приказано было принять этих папуасов по высшему разряду. Что мы и сделали.

Для начала продемонстрировали дикарям танковую атаку, со стрельбой и гонками по степи. Танки они, судя по всему, видели если не в первый, то уж точно во второй раз в своей жизни. Их светлость пожелали прокатиться в боевой машине. Это был большой подарок. Во-первых, судя по запаху, он не мылся со времени последнего дождя, во-вторых у него запросто могут быть блохи, вши и любые другие насекомые, которые только могут жить на монголах; а в-третьих его ж в танке наверняка вывернет. Слава Богу, у меня как раз нашелся провинившийся командир роты второго батальона. Я предложил ему на выбор: под арест или катать их светлость. Он выбрал арест. Пришлось пригрозить трибуналом. Прокатил. Танк до сих пор отмывают…

Потом высоких гостей накормили от пуза и накачали коньяком до состояния полной невменяемости. Их загрузили в их автомобили и отправили обратно, искренне надеясь, что монгольские водители не заснут за рулем и не уедут в расположение противника. Наши надежды оправдались, и сегодня мы едем с ответным визитом.

Мы отправляемся на трех машинах. «Кюбельваген», легкий разведывательный ЛБ-62 и огромная четырехоска БА-231 — вот и весь наш автомобильный парк, который можно использовать для поездки в гости. В качестве подарка мы прихватываем весь свой запас пайкового какао, положенного офицерам. Вчера пресветлый князь Дэван был поражен вкусом необычайного напитка «коко-фэй», который он попробовал впервые в своей жизни. Собственно говоря, мы бы еще вчера отдали «союзнику» какао, тем более, что сваренное на кобыльем молоке оно приобретает весьма специфический вкус. Просто вчера их светлость к концу банкета был явно не в состоянии принимать какие-нибудь подарки…

Кроме «коко-фэя» мы везем хороший радиоприемник «Маяк-Телефункен», два десятка патефонных пластинок, несколько чудом уцелевших после вчерашнего бутылок коньяку для свиты и разнообразную мелочь для жен князя. Надеюсь, что мы не обманем ожиданий его светлости.

Вокруг расстилается прекрасная местность. Конечно, война пометила эти места своей черной рукой, но здесь это не так бросается в глаза. Кажется, что эти разрушенные глинобитные стенки и кривые обгорелые деревца так и стоят на своих местах с самого сотворения мира. Их черные силуэты удивительно красивы на фоне лазурного неба. Что-то подобное можно увидеть на картинах старых китайских мастеров, или на полотнах Рериха. Я с удовольствием разглядываю китайские пейзажи. Когда-то еще доведется полюбоваться ими вот так, не торопясь…

* * *
В расположение 1-ой кавалерийской «железной» дивизии мы прибываем в полдень. Как видно князь Дэван решил поразить нас видом и выправкой своих воинов, выстроенных шпалерами у нас на пути. М-да, ну и вояки. На низкорослых монгольских лошадках восседают наездники в цветных халатах. У каждой сотни — свой цвет. Сперва были цирики в ярко-зеленых халатах, потом — в салатово-зеленых, дальше — в белых, следом — в пурпурных, на манер древних спартанцев. За ними выстроился отряд в халатах небесно-голубого цвета с золотыми разводами. Хвала Перуну, на «голубых» парад окончен. Перед белоснежной юртой нас встречает сам князь Дэван. Его окружает свита, которой изрядно больше, чем тех, кто вчера гостил у нас. Дэван, приложив руку к груди, приглашает нас оглядеть его «блестящее» воинство. Ох-о-хо-нюшки, ну, пойдем, повосхищаемся… Я изображаю на лице самую восторженную улыбку и шагаю вместе с Дэваном вдоль строя. Вскидываю руку к фуражке и строй отзывается дружным ревом. Ладно, хоть на приветствие отвечать умеют. Дэвану подводят коня. Э-э, а это еще что за новости? Кто это, интересно, решил, что я верхом скакать буду? Я коней не люблю, на то причина своя есть. Первый и последний раз, когда я верхом был на параде, дело кончилось госпиталем… Вежливо отвожу поводья в руке нукера и машу рукой. Здоровенная махина БА-231 фырча останавливается рядом. Вот с брони я и посмотрю, чему их светлость своих воинов научил…

Надо признать, что, по крайней мере, разворачиваться в лаву и скакать по полю Дэван свою орду выучил. Они очень впечатляюще несутся вперед с диким визгом, на скаку палят из карабинов, размахивают шашками. Как говорил мой первый командир, соратник Кольцов про первые северо-манчжурские части: «Хоть для преследования разгромленного противника сгодятся». Ого, кажется, нам хотят показать артиллерию дивизии. Дэван подъезжает поближе к броневику и через переводчика интересуется, как мне понравилось увиденное. Сообщаю, что я в восхищении. А, может, и в самом деле ничего солдаты. В деле посмотрим…

Мы подъезжаем к позиции артиллерийского дивизиона. Вот это да, такое даже не в каждом музее увидишь. Две 77-мм крупповские пушки, одна японская 75-мм «тип 38», пара японских же 70-мм гаубиц и «жемчужина коллекции» — два 42-мм горных орудия Максима-Норденфельда, которые считались устаревшими еще во время Англо-Бурской войны. Бог мой, где они взяли этот металлолом?! Дэван, радостно улыбаясь, рассказывает о несравненных достоинствах своих великолепных пушек и их бравых артиллеристах. Оглядываюсь. Комбаты отчаянно пытаются не захохотать в голос, а начарт нашей дивизии, подполковник Скоблин, явно изо всех сил удерживается, чтобы не схватится за голову от знакомства с такими раритетами. Свят-свят-свят, да у них и снаряды к этим реликтам имеются?! А их при выстреле не разорвет?! Так и есть, все орудия приветствуют нас дружным залпом салюта. Смотри-ка, не разорвало. Вот рассказать кому, что видел эти чудища в боевой обстановке, так ведь и не поверят…

Пулеметный эскадрон тоже выглядит как выставка устаревших образцов оружия. Потертые Максимы, Кольты, Гочкисы, Арисаки, — все вперемешку рядом с новенькими ДП-28 и ЕП-34. Ну, эти-то Дэвану из монгольской армии передали, понятно. Интересно, а почему это у их светлости ДШК не на станках в небо смотрят, а тут же, на параде красуются? Перун-хранитель, спасибо еще, что наши соколы безраздельно господствуют в небе, а то япошки бы нам показали парад…

Оглядев все воинство Дэвана (Боже милосердный, если это лучшие солдаты, нукеры, то что же у него творится в худшей части?!) мы отправляемся к юртам. Так, начинается как обычно. Огромный медный котел, в котором варится баранина и баран на вертеле. Любопытно, а гарнир они какой-никакой сообразили?

Мы рассаживаемся вокруг снежно-белой кошмы. Дэван любезно предлагает мне место во главе стола. Ну, эту восточную церемонию я уже изучил. Прикладываю руку к сердцу и, чуть поклонившись, отрицательно качаю головой. Он настаивает. Я тоже. Наконец он, с деланной неохотой, усаживается на главное место и приглашает меня сесть по левую руку от себя. Я вежливо киваю и усаживаюсь. Тут же одна из жен Дэвана, смазливенькая молодка, вся увешанная серебряными украшениями, протягивает мне расписную пиалу. О, Господи, опять айран!

Начало банкета проходит в обычном монгольском стиле. Жирный бульон — шэлюн, в который макают куски жареной и вареной баранины, вечный айран, сухой овечий творог. И, конечно же, спиртное в невообразимых количествах. Пока мы едим, вокруг нас под заунывную мелодию танцуют молодые девушки. То ли это наложницы их светлости, то ли «фрейлины» двора — кто их разберет. Мы мерно напиваемся, пытаясь выгнать алкоголем кошмарное впечатления от новых союзников…

Что? Князь Дэван пихает меня в бок чем-то твердым. Ну ящик, ну с сигарами, ну и что? ЧТО? Какие негры? Их светлость на ломанном русском языке предлагает мне любимые сигары негров? Я что, уже допился до галлюцинаций? Ах, вот в чем дело: на крышке ящика изображены негры, и Дэван искренне считает, что это изображение основных потребителей заморского курева. Сигары, кстати, не из самых плохих, хотя и не слишком дорогие. Благодарю, Ваша светлость, я не большой любитель сигар.

А пьянка между тем приобретает размах. На патефоне уже в тринадцатый раз гремит столь полюбившаяся князю «Катюша». Ее сменяет торжественно-мрачный «Полночный лес в Арденнах». Удивительно, как эти молоденькие монголки умудряются танцевать под любую, даже совсем неподходящую мелодию. К танцам присоединяются мужчины, и скоро мы уже все отплясываем под «Донскую походную». В круге появляются весьма миловидные китаянки в европейской одежде. Вот это — точно наложницы, причем какого-нибудь второго или третьего ранга. Довольно мило танцуют. Многие совсем еще девчонки. Хотя у этих маленьких обезьянок трудно понять: сколько им лет.

Танец заканчивается и мы снова рассаживаемся вокруг кошмы. На ней, в дополнение к баранине, появляются и европейские блюда. Теперь к сидящим гостям присоединяются танцовщицы. Дэван с очаровательной непринужденностью облапил какую-то девицу, одновременно умудряясь чавкать бараниной, обмазанной икрой (гурман!) и отправлять в пасть пиалу за пиалой коньяк, водку и шампанское. Он вытирает жирные руки о волосы сидящей у него на коленях девушки и поворачивается ко мне:

— Друг мой, я всегда удивляться: как такой распутный женщин как русский, может рожать такой воин?

Интересно, с чего этот варвар решил, что наши женщины распутны? Ну-ка, ну-ка…

— Ваша светлость, я хотел бы уточнить: почему Вы решили, что русские женщины распутны?

Его физиономия расплывается в масляной улыбке, глаза хитро прищуриваются. Он притворно грозит мне пальцем:

— Я все знать, все знать. Я видеть, как жить ваш русский женщин, — он делает кому-то знак, и у него в руках появляется журнал. «Огонек»?

— Вот здесь. Разве это не правда?

Он демонстрирует мне разворот журнала. На развороте изображена молодая женщина, принимающая ванну. На полочке рядом стоят флаконы с шампунями, одеколонами и духами. А на переднем плане — огромный флакон с одеколоном «Любава». Ну и что он хочет этим сказать? Обычная реклама…

— Он купаться в одеколон. А потом пахнуть как самый низкий продажный шлюха. Так? — он опять ухмыляется, — Разве у Вас печатают снимки шлюха?

Понятно. Интересно как я ему объясню, что такое реклама? Такое ощущение, что Дэван живет во времена Чингисхана. Хотя, почему ощущение…

— Вот! — он толкает ко мне одну из девиц, но не китаянку, а монголку, — Дочка сестра. Бери! Не развратный, чистый (ну это, вряд ли, с учетом запаха!), детей рожать много. Настоящий батуры будут. Бери!

Здравствуйте! Вот только наложницы мне и не хватало! Так, надо срочно придумать, как будем отказываться от подарка. Впрочем…

— Ваша светлость, я восхищен Вашим подарком. Но по законам нашей страны я не могу связать себя с женщиной другой веры. Завтра же я отправлю ее на Родину, в монастырь, где ее обучат нашему языку и введут в лоно Православной Церкви.

Вот так. В монастыре девчонку воспитают как положено, а потом она вполне сможет составить счастье какого-нибудь дарга из армии МНР. Глядишь, к тому времени и Дэван либо цивилизуется, либо погибнет, либо забудет о своей племяннице. А пока можно пьянствовать дальше. Как же я не люблю эти бессмысленные попойки!

Наконец их светлость впадает в прострацию. Правда, перед этим он успевает наградить всех присутствующих своими «орденами». Это сабли и кинжалы плохой стали с драгоценными эфесами в серебряных ножнах, украшенных кораллами. Так как никаких документов при этих орденах не полагается, то я решаю, что при первом же удобном случае продам аляповатое изделие местных ювелиров, которое если чем и ценно, так это немалым весом драгоценных материалов.

Мы грузимся в машины и отправляемся назад. Слава всем богам, мы выдержали этот визит!

Флаинг — капитан Фриц Штейнбаум. Лондон

В воздухе пахнет грозой, но несмотря на это — жизнь продолжается. Каждый день мы поднимемся в воздух и оттачиваем своё лётное мастерство. Я, по сравнению с остальными пилотами нашей эскадрильи — ветеран. Меня уважают не только молодые пилоты RAF, безусые юнцы, но и высокое начальство. Поэтому иногда дают поблажки. Например, внеочередное увольнение. Кстати, когда к нам приезжают всякие высокие комиссии и чины, меня первым загоняют в небо, чтобы продемонстрировать высокий класс подготовки. В свободное время я занимаюсь учёбой, конспектирую труды товарища Бронштейна, те, которые, естественно, написаны ещё до его пленения. Но с особым рвением штудирую одного из величайших военных умов нашей Партии товарища Тухачевского. Его пророческие видения будущего поражают, ведь именно он сказал: «Будущая война будет войной моторов с классово неоднородным противником!» И испанские события это доказали полностью. Жаль, он погиб в Испании, приняв руководство на себя танковыми войсками Республики и сгорев вместе с ними во время битвы под Гвадалахарой, когда против ста республиканских танков вышло два взвода немецких танков (для тех, кто не знает — два взвода Т-4 — 10 штук)…

Вот и сейчас мне дали три дня на поездку в Лондон. Первым делом я заехал к нашим в Сандхерст, взял новую литературу. Потом навестил свою хозяйку и заплатил за жильё. По моей просьбе она его резервирует за мной, благо, зарплата офицера позволяет и в деньгах я не лимитирован. В кино сходить, что ли? Вот и реклама в «Таймс» — новый фильм по бестселлеру Маргарет Митчелл «Унесённые ветром». Не читал, но там играет моя любимая актриса Лилиан Гиш. Пойду.

В кинотеатре полно народу. Громадная очередь, напоминающая мне Испанию. Тем не менее лондонцы, завидев «птички» в моих петлицах расступаются и я подхожу к кассе и спокойно беру билет. Ещё есть время выкурить сигарету, и проделав это поднимаюсь в зал. Места рядом со мной заняты. Слева сидит рыхлого вида багроволицый толстяк, справа — миловидная брюнетка в беретике и пальто. Я вежливо извиняюсь, затем сажусь на своё место. Вначале демонстрируют хронику. Этот порядок заведён лордом Черчиллем. Я смотрю жестокие кадры, показывающие кровавые злодеяния союзных интервентов в Нанкине. Отрубленные головы на брёвнах, женщин со вспоротыми животами. Даже несмотря на отсутствие цвета видно, что улицы города залиты кровью. Но что это? Случайно в кадр попадает календарь и на нём вполне различима дата: 14 декабря 1937 года… Это же… Помню, что японцы вошли в город тринадцатого… Но нет! Вот японский офицер на вполне правильном английском языке даёт пояснения, что это сделали русские. Странно. Хотя… А вот и Испания! Моя бедная, униженная страна! Победители на улицах, веселятся, гады. Горы трупов. Повешенные. А это что? Не может быть! Я узнаю деревню и труп на фонаре. Это же тот самый доктор! Между тем диктор объявляет, что это повешенный фашистами коммунист. Внезапно замечаю, что моя соседка беззвучно плачет. Как истый джентльмен лезу в карман и предлагаю ей платок. Она на ломаном английском благодарит и отказывается. Достаёт свой, украшенный кружевами. Ладно. Не хочет — не надо. Наконец начинается фильм. И даже — цветной! Нет, конечно, снято потрясающе! Какая игра! А Лилиан — Скарлетт — вообще вне всякой критики! Так великолепно обыграть и показать всю ограниченность буржуазии! Всё их мещанство! Браво! Наконец зажигается свет, все покидают зал. Замечаю, что у многих женщин на глазах блестят слёзы… сентиментальны, чёрт возьми! Но кино — великолепно. Выхожу из здания «Глобуса» и закуриваю, в этот момент чувствую сзади толчок и слышу бормотание на русском: «Извините. Sorry». Резко разворачиваюсь и вижу свою соседку по фильму.

— Вы — русская?

Брюнетка поражена не меньше моего.

— Нет. Я просто жила в России. Я — иудейка.

Облегчённо улыбаюсь ей в ответ.

— Позвольте представиться: флаинг-капитан Фриц Штейнбаум.

Теперь, я уже вижу, что это молодая девушка, она поражена до глубины души:

— Вы — немец?!

— Я — член III Интернационала!

— О! Левина, Мария. Можно просто — Маша. Тоже Интернационалистка.

С наслаждением перекатываю на губах её имя: «Маш-ша. Мария». Мне нравится её имя! Да и сама она… Глубокие чёрные глаза, правильный овал лица, характерные чувственные губы…

— Вы знаете, не подумайте плохого, но не согласились ли бы скрасить вечер товарищу по партии и офицеру в увольнении?

С замиранием жду ответа и он следует незамедлительно:

— Конечно, товарищ!

…Мы сидим в небольшом пабе и пьём пиво. Это единственное, что я могу пить у англичан. Выясняется, что мы оба были в Испании, Мария — военным переводчиком в бригаде имени товарища Троцкого, я — вначале в «Чрезвычайной Комиссии», затем стал лётчиком. Это ещё больше сближает нас. Через два часа мы оказываемся в моём пансионате. Со мной пакет с бутылкой настоящей водки и даже кусочком шпига. Утром я просыпаюсь от того, что кто-то взъерошивает мне волосы. Это Маша. Вспоминаю, как нам было хорошо. Затем, после повторения ночных занятий мы одеваемся, завтракаем и идём гулять по городу, я провожаю товарища Левину на работу, она и здесь исполняет обязанности переводчика. Мне тоже пора ехать обратно в часть. Торопливо пишу ей адрес и телефон, по которому меня можно найти. Затем она скрывается в метро, я же еду на вокзал. Меня ждёт служба.

Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина

Дан приказ на штурм Бэйпина. Самые худшие подозрения оправдались: мы будем атаковать «своими силами». Те подкрепления, которые прибыли к нам не стоит даже учитывать из-за их незначительности. Собственно говоря, за время всего Гобийского похода к нам прибыли только два полноценных соединения: 10-я мотострелковая дивизия и усиленный моторизованный полк войск СС из состава дивизии СС особого назначения. С немцами я пару раз встречался, и с интересом обнаружил среди них своих бывших учеников. Что ж, приятно встретить старых товарищей…

Джихархан и Малиновский приняли решение. Бэйпин, превратившийся в настоящий укрепрайон, в лоб брать не будем. Два подвижных крыла, сформированных из кавалерийских, танковых и моторизованных частей, должны обойти укрепления с флангов и обрушиться на противника с тыла. В этот момент должна будет вступить в игру воздушно-десантная бригада, которая высадится в тылу японо-китайцев заранее. Нам розданы карты и кроки с маршрутами движения, и мы готовимся к большой драке.

Гладко было на бумаге, да забыли про овраги… Утро штурма не замедлило преподнести нам свои сюрпризы. Случайно или нет, но генерал-лейтенант Сакаи Кодзи решил начать свое контрнаступление против русско-монгольской конно-механизированной группы именно сегодня. Поэтому вместо запланированной на 4.00 артподготовки уже с 4.30 развернулась ожесточенная контрбатарейная борьба…

Я сижу на броне своей «тридцатки». Минуты три тому назад, над нашими головами с ревом прошли бомбардировщики, и сейчас слышно гулкое уханье разрывов. Крылатый лихой народ обрабатывает передовые позиции обороняющихся. Судя по частоте грохотания, обрабатывают на совесть. Вчера, когда я, как комполка присутствовал на совещании штаба нашего направления, нам клятвенно пообещали, что авиаторы дорогу расчистят. И, вот чудеса, обещание выполняют. Что ж, всякое в жизни бывает…

Бывает. Великанская рука стряхивает меня с брони и швыряет оземь. В глазах вспыхивают огненные круги и спирали, грудь сдавило точно стальными тисками, а в голове остается лишь одна мысль: «Если я раньше дышал, то каким таким местом и сколько раз в минуту?»

Медленно-медленно сознание возвращается. Рядом сидит Айзенштайн и пытается влить мне в рот спирт. У него получается, и я, мыча от обжигающей рот «огненной воды», резко приподнимаюсь. В глазах снова вспыхивают яркие блестки, звездочки небесные пляшут канкан и водят хоровод. Но вот все успокаивается и приходит в норму. А что ж это так тихо? Бомберы уже закончили свою работу и ушли? А почему я не видел? Откуда-то издалека, точно сквозь слой ваты до меня доносится еле слышное:

— Господин подполковник, господин подполковник, штаб на связи…

Странно, они что, погромче говорить не могут? С трудом поднимаюсь на ноги и бреду к своей «коробочке». ОГО!!! Шагах в пятидесяти от меня пылает «бэтэшка». А чуть дальше — еще одна. Показываю на них рукой. Кто-то, очень далекий шепчет:

— Потеряны три машины, господин подполковник.

Потеряны. С трудом выдавливаю из себя:

— Какие?

Тот же голос, похожий скорее на шорох опавших листьев, чем на живой голос, сообщает, что вышли из строя три БТ-7, и еще один поврежден. Пытаюсь обернуться, но чуть не падаю. Еле-еле успеваю схватиться за свою командирскую «коробочку». Все-таки молодцы немцы: на «тридцатке» множество выступов, скоб и рукояток, за которые так удобно может ухватится человек, который не слишком твердо стоит на ногах. Залезаю на башню. О, Господи, как голова-то кружится. С трудом подключаю шлемофон:

— Гнездо, Гнездо! Я — Ворон. Прием!

Далеко-далеко слабый голос, отдаленно напоминающий голос генерал-майора Анненкова произносит:

— Ворон, Ворон. Выходите в точку «112». Выходите в точку «112». Желтозадые атакуют. Как понял, Ворон? Прием!

112? А, 112-й стрелковый полк, из состава 14-й стрелковой дивизии. Соседи, до них километров двадцать пять по дороге…

— Понял, Вас, Гнездо. Начинаем движение в точку «112».

— Ворон, Ворон, сообщите о потерях.

О потерях? У нас что, есть потери? Ах, да:

— Гнездо, три «бэтэшки» горят. Одна чинится. Прием.

— Понял Вас, Ворон. С Богом, Всеволод Львович и удачи Вам!

Высовываюсь из башни. Перед глазами плывут черные круги, и я почти ничего не вижу. Но я уже давно в армии, и видеть мне особенно ничего и не надо. Два флажка, белый и красный, вверх, отмашка и вниз. Я не вижу, но точно знаю, что комбаты, «Воронята» подняли вверх флажки. Кручу вновь поднятыми флажками над головой, и уверен, что одновременно с моей командой взревывают и окутываются сизым дымом выхлопов танки.

— Воронята, я — Ворон! Воронята, я — Ворон! Двигаться в район «112»! Атака противника. Вороненок-1 — лево, Вороненок-2 — прямо! Вороненок-3 — веду я! Повторить!

Должно быть, комбаты репетуют команды, потому что в шлемофоне слышно какое-то бормотание. Наша «тридцатка» трогается с места и мы, раскачиваясь на ухабах, влетаем на дорогу. У меня такое ощущение, что мы куда-то плывем на маленьком кораблике по бушующему морю. Айзенштайн что-то кричит, тряся меня за рукав, по крайней мере, я вижу, как в рваном электрическом свете шевелятся его губы. Я изо всех сил вслушиваюсь в слабый шелест из наушников и, наконец, понимаю:

— Господин подполковник, господин подполковник! У Вас все лицо в крови!

Провожу рукой по лицу. Точно, из носа и, похоже, еще из ушей течет кровь. Контузило. И, похоже, не слабо. Странно, что меня не тошнит. Но, видимо, каждый организм реагирует по-своему…

Небо над нами светлеет и из темно-серого превращается в грязно-белое. Мы приближаемся к заданному району, о чем и докладывают комбаты. Теперь самое главное — собраться. Качка усиливается, но я понимаю, что качает не машину,а меня самого. Держись, сукин кот, держись!

Дальнейший путь и начало контратаки представляются мне весьма смутно. Видимо, Воронята выполняют мой приказ и разворачиваются левым уступом. Первыми идут «тридцатки», которые огнем своих 76-мм орудий смешивают боевые порядки наступавших. Меня выносит на холмик (молодчина мехвод!) и с него я кое-как ориентируюсь в происходящем. 112-го стрелкового полка больше не существует. Если кто-то и уцелел, то только раненные, которых не добили в горячке боя. Навстречу танкам катится сплошной приливной волной масса солдат в грязно-буром обмундировании. А над человеческим приливом, выставив похожие на ноги в широких штанах стойки шасси, несутся странного вида самолеты. Ну, только танков японских здесь не хватает!..

Накликал. С той стороны — белая вспышка, виден след трассера. Одновременно Айзенштайн, высунувшийся из бокового люка и исполняющий сейчас роль моих глаз, тычет рукой в ту сторону и на пальцах показывает: три танка. У меня перед глазами колышется какой-то туман, но слишком много ему объяснять мне не нужно. В Бэйпине ничего серьезней «Ха-Го» у японцев не было, значит — это три легких танка.

— Вороненок-1, Вороненок-1, внимание! Право, час, три желтых коробки. Три желтых коробки! Разобраться и доложить!

Первый батальон приветствует появление японцев дружным залпом, который слышу даже я. Второй и третий батальоны лупят по наступающим осколочными и шрапнелью, которые вырывают в плотных порядках азиатов широкие бреши. Сейчас главное — чтобы хватило боеприпасов.

Самолеты сверху поливают нас из пулеметов, но это для нас не страшнее дождя. Вот если «тридцать вторые» налетят, то проблемы появятся, но пока в воздухе только истребители.

Беда в том, что пехоты с нами нету вовсе. На всякий случай я рявкаю в рацию, чтобы все держали дистанцию и не допускали желтых на гранатный бросок. Впрочем, это все и так и понимают. Героями быть хорошо, но все-таки лучше быть живыми героями.

Несмотря на громадные потери, японо-китайцы неудержимо движутся вперед. Мы вынуждены потихоньку откатываться назад. Пора начинать экономить боеприпасы.

Теперь пушки бьют реже, стараясь одним выстрелом поразить больше мишеней. Полк медленно пятится, изо всех сил стараясь сдержать наступающую стихию. Именно стихию — иначе это и не назовешь. Я трясу головой. Вроде бы в ней что-то проясняется. Похоже, я начинаю опять видеть. Кроме человеческого моря, пытающегося нас захлестнуть, к нам движется целая колонна повозок и автомобилей. Я хлопаю Айзенштайна по плечу:

— Колонна! Колонна!

Он кивает и быстро наводит орудие.

— Первый — в голову, второй — в хвост. Потом бьешь по всем.

Не отвлекаясь от прицела он снова кивает, и тут же «тридцатка» вздрагивает от выстрела. Наши путиловцы отменно доделали исходную модель III Ausf.E, установив на отличную немецкую машину нашу трехдюймовку Л-10. В перископ я вижу разрыв в голове колонны, и тут же, почти без перерыва — второй, в хвосте. Малыш Михаэль определенно делает успехи. Еще неделя-другая и я подам представление на прапорщика Айзенштайна.

Бьются в оглоблях разбитых телег раненные лошади. Туман в моих глазах окончательно рассеивается в тот момент, когда прямо к нам летит чья-то нога. Обмотка от ботинка развевается как вымпел. В то же время оживает рация:

— … …

— Не слышу, повторите!

— … …!

— Я не слышу, повторите!

Издалека пробивается:

— Ворон, Ворон, отходите. Немедленно отойти на отметку 16-й километр! Вы слышите меня?!

— Слышу, Гнездо! Вас понял: отходим на 16-й!

Надо решать. Отрываться броском или медленно отходить, сдерживая наступающих? Если отходить рывком — неизбежны потери, три-четыре машины минимум выйдут из строя. У «бэтэшек» часто слетают гусеницы. Слишком часто. И мы не сможем им помочь. Но если вести отход медленно, удерживая противника на расстоянии, то к нашим оборонительным позициям мы подойдем с пустыми боекомплектами. И совсем не факт, что у нас найдется время их пополнить…

— Вороненок-1! Растянуться в две линии! Перекрыть фронт! Воронята-2, 3, отходить на максимальной скорости! Ведущий — Вороненок-2! Как поняли?! Прием!

Слышу я еще совсем плохо, а вернее сказать — не слышу почти совсем ничего. Но в триплексы командирской башенки видно, как растягивается в шахматном порядке «тридцатки» первого батальона и как, круто разворачиваясь на месте, уходят на максимальной скорости «бэтэшки» второго и третьего. Мы на «тридцатке», так что наше место в линии прикрытия. Тем более что из 77 выстрелов боекомплекта мы использовали не больше восьми.

— Вперед, — ору я, — комбат вправо, а мы — влево!

Айзенштайн снова трясет меня за рукав и теперь к нему присоединяется заряжающий, ефрейтор-хохол со смешной фамилией Пивень. Оба кричат мне что-то, но шлемофон видимо испортился окончательно, и я только вижу распяленные рты. Я машу на них рукой:

— Чего надрываетесь, горлопаны? Я ж все одно ни х… не слышу!

Пивень пытается изобразить руками нечто неопределенное. Я не понимающе кручу головой и в этот момент тусклый электрический свет в башне вдруг приобретает красный оттенок. Красный туман густеет и скоро я уже не вижу ничего, кроме красно-багровой пелены, которая растет, ширится и, наконец, поглощает весь мир без остатка…

Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Китай. 1939 год

Нас срочно собирают в штабе авиагруппы. Интересно, что произошло? Неужели началось? Вряд ли. По радио ничего не было. Ладно, идём в «молельню»… Вот это новость! Фашисты подходят к Бэйпину. Там сейчас очень жарко, судя по сводкам. Выкликают добровольцев. Что же, если так, то надо ехать. Бороться с гидрой нацизма везде и всюду — вот долг настоящего члена Третьего Интернационала. Я поднимаюсь и прошу записать меня. Командир не удивлён, но выглядит расстроенным. Я его понимаю: лучший пилот, тем более, с опытом реальных боевых действий уходит. Но меня зовёт долг и личный счёт. Хочется посчитаться с этими гадами, уничтожившими первое в мире государство рабочих и крестьян. Отомстить за павших товарищей!..

Как хорошо! Мне дали целых три дня, и я проведу их с Машей. Она не рада, что я уезжаю, но понимает меня правильно, что долг превыше личного. Всё-таки хорошо, что у меня личное и долг совпали. Мы почти не вылезаем из постели. Товарищи из Штаба вошли в моё положение и отпустили Марию на время моего отпуска. Более того, мы даже успели пожениться. Правда, скромно. Без всяких религиозных обрядов. Как и приличествует настоящим членам коммунистической партии. Нам просто выдали справки, что товарищ такой-то является мужем товарища такой-то, и наоборот. Так что теперь я женатый человек. Мария держится достойно, не хочет отравлять мне последние дни перед боями слезами и упрёками. Молодец! Настоящий товарищ! Но всё хорошее кончается очень быстро, так и эти три дня пролетают мгновенно. Мы стоим на пирсе, откуда отходит наш транспорт. Через моря и океаны лежит наш путь. Можно было бы и самолётом, через всю Европу и Индию, но мы отправляемся морским путём, потому что с нами в трюмах наши самолёты и другие необходимые грузы для наших солдат в Китае. Странно… Я ловлю себя на мысли, что впервые посчитал британцев нашими… Ладно. Пока мы делаем одно дело — они наши. А сейчас мы просто на одной стороне… Маша стоит на пирсе и машет мне платочком. Гудок. Отдаются концы. Мягкий толчок буксира, и наш транспорт начинает медленно отваливать. Скрипнули пронзительно кранцы на корме. Лондон постепенно исчезает в тумане и дожде, а я наконец-то спускаюсь с палубы. У меня перед глазами моя жена…

Уже две недели мы в море. Наш конвой на всех парах спешит к месту грядущих сражений. Юркие эсминцы постоянно кружат вокруг каравана, оберегая нас от вражеских подводных лодок. Погода стоит нормальная, по крайней мере, особых штормов не было, так, лёгкая болтанка. В воздухе бывает намного хуже иногда. Особенно, когда флаттер на пикировании — всю душу выматывает! А здесь — мягкие переваливания корпуса из стороны в сторону. И не чувствуешь, практически. Вчера видели нацистский дирижабль. Хорошо, что не военный, а пассажирский. Морской офицер сказал, что это рейсовый «Буэнос-Айрес — Берлин». На двести пассажиров. Долетает за четверо суток. Мы долго спорили, чей это: русский или немецкий, пока он не подошёл ближе, и мы не увидели здоровенную надпись на борту «Ziolkovskiy». Русские! Проклятая молния в круге! Надо было велеть гидросамолётам сбить его, чтобы не отравляли воздух своим смрадным дыханием! Там же наверняка полно шпионов. Настроение было испорчено на весь день, поэтому просто валялся в каюте и читал труды товарища Бухарина, видного теоретика. Недавно совсем вышла. А плыть нам ещё долго… Хорошо, хоть кормят неплохо…

Наконец-то прибыли! Нас выгружают в Бомбее! Хох! Коричневокожие грузчики носятся будто заведённые, извлекая из трюмов бесчисленные ящики и тюки. Невыносимая духота. Но укрепляет осознание того, что скоро — в бой! Держитесь, сволочи! Я покажу, как может драться настоящий коммунист! Нас грузят в автобусы и везут по раскалённому городу. Грязные улочки, справляющие на глазах у всех нужду аборигены. Коровы, мешающие движению. Бескультурье и варварство. Всё-таки, мы, европейцы, делаем правильное дело, неся культуру и просвещение народам. Вскоре нас грузят на поезд. Наконец свистит паровоз и состав трогается. Мои товарищи возбуждены предстоящими боями. Молодые пилоты рассуждают о будущих подвигах. О наградах. Наивные глупцы! Они не знают, что враг силён и коварен, что их ждут не прежние учебные бои, а жестокие драки насмерть. Кто из них уцелеет? За себя я спокоен. У меня уже есть опыт, я знаю многие уловки, и просто не поддамся горячке боя, не угожу в ловушку. Надо будет проследить за некоторыми горячими головами. На всякий случай…

Вот и Китай. И очень плохие новости. Бэйпин взят. Японские союзники отступают. Впрочем, наши части тоже. В воздухе непрерывно висит вражеская авиация. На измотанные в боях части день и ночь сыпятся бомбы, не давая отдыха. Как мне всё это напоминает Испанию! Нас пока не выпускают в воздух, вначале необходимо изучить театр предстоящих военных действий. Неподалёку стоит японская часть. Там настоящие асы! Каждый день они сбивают один-два нацистских самолёта. Но им очень тяжело, практически каждый сбитый идёт на размен: свой за чужого. Когда же появляются фашистские стратегические бомбардировщики, то они так же сидят на земле и бессильно скрипят зубами. Гигантские Мессершмиты проплывают на недосягаемой для их машин высоте и скорости. Невольно мной овладевает гордость за соотечественников, как жаль, что мы по разные стороны баррикад! Если бы Германия была на НАШЕЙ стороне, то коммунизм бы уверенной поступью шагал по планете…

На земле идут жуткие бои. Вчера мы вылетали в ознакомительный полёт, так что я всё видел собственными глазами: окутанная всполохами разрывов линия фронта. Гигантские колонны танков, идущие к ней, бесконечные колонны пехоты на бронетранспортёрах. Лунный пейзаж. Растерзанные трупы. Наши молодые пилоты под впечатлением и целый день ходят подавленные. Ещё бы! До сих пор войну они видели только в кино. А здесь настоящая кровь и настоящие трупы. Утром на наших глазах сожгли два японских бомбардировщика. Вынырнувший из-за туч русский «Хе-112» легко их зажёг и окутанные дымом машины врезались в землю. Когда мы подбежали к пылающим ярко-алым пламенем бомбардировщикам, спасать уже было некого. Погибли все. Самое обидное, что проделал это русский легко, буквально две очереди и крутая свечка вверх. Никто даже и пошевелиться не успел. Свободный охотник. И Ас. Да… нелегко нам придётся здесь. Ой, не легко…

Первая потеря. Сбили четверых из второй эскадрильи. Подловили на «живца». Молодые клюнули, а там… Словом, назад никто не вернулся. Зажали их в коробочку и всех… Наши ездили, куда — там. Привезли три бутылки пепла, четвёртую машину не нашли. Вообще. Как будто её и не было. Все не столько подавлены, сколько обозлены. Рвутся отомстить. Настаивают на немедленном вылете. Дураки. Их сметут и не заметят. Правда начальство говорит, что договорилось с японцами и завтра мы пойдём вместе с ними. Обидно. Словно воспитанники под присмотром няни. Но что поделать, это лишний шанс выжить в этой войне, а мне ещё умирать не хочется. Я ещё должен отомстить за Испанию и своего старшего брата. Весь вечер сидел на поле и смотрел на запад, где идут бои. Собирался с мыслями. Завтра — в бой.

* * *
Мой «харрикейн» идёт в плотном строю нашего крыла. Немного поодаль японские истребители. Их немного, но это успокаивает. Если что — уйду к ним. По крайней мере (я надеюсь), эти ребята прикроют. Кручу головой во все стороны. Привычка, выработанная ещё в Испании. Враг коварен, и может напасть в любой момент, а не только за линией фронта. А вот и она! Плотные порядки атакующих танков врага, мощнейшая артподготовка. И зенитки. Небо перед нами покрывается чёрными облаками разрывов бризантных снарядов. Очень плотным слоем. В наушниках слышу вскрик, и машина под номером 24 дёргается и устремляется к земле. Неужели подбили?! Нет выравнивается, начинает делать разворот. Кто же так!!! Идиот!!! Блинчиком!!! В разные стороны разлетаются крылья, и обломки фюзеляжа, медленно вращаясь вокруг своей оси начинают падать. Закон Ньютона ещё никто не отменял. Тяну ручку на себя и ухожу выше. Но что это?! Огонь стих. И в этот момент плотная очередь проходит впритирку с фонарём. Фашисты! Внизу справа! Резко дёргаю педалями, начинаю «быструю» бочку с одновременным набором высоты. Проклятие! За что не любил этот «Харрикейн», так это за то, что он тупой. Вроде удаётся. Ох! Дикая перегрузка вжимает в кресло. Кажется, что сквозь рёв мотора слышен протестующий скрип набора. Только бы крылья выдержали! Сваливаюсь! Сваливаю-ю-юсь!!! Чудом выхватываю машину из под пушек заходящего на меня «Мессершмита», и тут же очередь «стодвенадцатого» рвёт обшивку крыла. Летят какие-то фрагменты, что-то мелькает перед глазами. Жить! Главное, выжить! Передо мной мелькает чей-то силуэт. Я давлю гашетку. Мимо! Как-то небрежно противник выходит из прицела, и я ничего не могу поделать. Ох ты! Это не те итальянцы, с которыми я дрался на равных в Испании! Это волки! Уходящий от меня самолёт выплёвывает огненную очередь, и пришедший нам на помощь «зеро» японского союзника взрывается… Снайперский залп! С такой дистанции! Мы бежим. Стыдно признаться — но мы бежим. Уносим ноги. Позади добивают подранков и защищающих нас японцев. Я всеми силами хочу вернуться. И не могу. Это сильнее меня. Я бегу…

* * *
На поле садится всего восемь машин из сорока шести. Всего восемь. Я — в числе счастливчиков. Бесполезно было даже пытаться сопротивляться. Они нам не по зубам. Сбросив парашют, я валюсь под крыло. И плачу от бессилия и стыда. Я поступил не как коммунист, а как последний трус! Меня трясут за плечо. Поднимаю голову, это вестовой. Он бледен как мел, его губы трясутся.

— Групп-каптэн Олбрайт застрелился. Вы — старший офицер.

Я — в шоке…

Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина

На краю моего одеяла сидят комбат-раз, штабс-капитан Фок и полковой адъютант, поручик Корсаков. Проклятая контузия все-таки уложила меня в койку и вот уже идет вторая неделя, как я отлеживаюсь в лазарете. И, сдается мне, что минимум половина дней из этого срока — лишние. Правда, я пока плохо слышу, еще бывают головокружения и если мне придется, к примеру, бежать, то на длинной дистанции меня обгонит даже не слишком молодая черепаха, но лично мне кажется, что в танке я сидеть уже могу. Тем более, что в танке не бегают, особенно на длинные дистанции.

Фок и Корсаков пришли как бы навестить меня, но на самом деле мы осуществляем хитрый план бегства. Фок похож на меня фигурой, и нам осталось только улучить момент, чтобы поменяться с ним местами. Тогда я спокойно покину лазарет в сопровождении Корсакова, а Фока отпустят через полчаса, много минут через сорок, после того как выяснят, что он не подполковник Соколов. На случай всяких неприятностей и разбирательств Фок с чистым сердцем заявит, что выполнил приказ непосредственного начальника (то есть мой). А до меня добираться много сложнее: георгиевскому кавалеру, «десятитысячнику» особенно ничего и не сделаешь. Опять же у меня в друзьях Павел Андреевич Кольцов, генерал-лейтенант при штабе дружинных формирований, и, по совместительству, зять самого Александра Павловича. Кутепова. Верховного Правителя России.

Обстановка моего бегства что-то мне напоминает, о чем я и сообщаю соратникам.

— Фарс, — криво усмехается Фок.

Владимир Генрихович человек очень хороший, но, как и большинство немцев, а особенно — немцев российских, лишен эдакого куража, полета, что ли. Он не одобряет моего плана, и считает, что куда проще было бы просто подскочить ночью на мотоцикле или «Кюбельваген» и исчезнуть, растворившись в ночи, увозя с собой своего командира. Объяснять ему, почему его план не пригоден, я лично не собираюсь. По крайней мере — сейчас. А вот назвав мой побег фарсом, он сильно ошибся. Потому что я вспомнил, где я видел нечто похожее…

* * *
…Масленица. Что может быть лучше в Москве, чем масленица?! Мы, то есть я, Любаша, мои старшие, Макс, примчавшийся в очередную командировку в академию им. Жуковского, и одна из Любиных многочисленных родственниц Мария, девица на выданье, гуляем по городу. Были на Москва-реке, смотрели кулачные бои. Ах, как же хотелось принять участие, тем более, что бились наши, таксисты с биржи, бывшие извозчики, против замоскворецких. Мне даже показалось, что я вижу два-три знакомых лица. Но Люба повисает у меня на руке и на всю Москву вопит, что бросит меня и заберет детей, если только я полезу на лед калечиться. К сожалению ни Макс, ни дети не оказывают мне никакого содействия, и приходится, скрепя сердце, только смотреть на молодецкую русскую потеху.

Затем обычный визит на Красную площадь. Мы с Максом и Севкой несколько минут стоим молча, отдавая честь у мавзолея Корнилова. Дивное творение великого Щусева из красного и черного мрамора и лабрадора, строгое и торжественное, точно врывается в душу и переворачивает все внутри. На черной плите входа огнем горят белые буквы, слагающиеся в такое простое, близкое и родное слово: «ОТЕЦ». Боковым зрением я вижу, как Аришка, Люба и Мария подходят поближе и кладут к подножию мавзолея цветы. У Аришки, да и у старших в глазах блестят слезы. Я их понимаю. Невозможно представить, невозможно простить себе, что такой человек умер, а ты — жив.

Затем — к кремлевской стене, поклонится тем, кто погиб за великое дело патриотизма в России. Стонов, Карамзин, Кленов, Тучабский… Некоторых из них я знал лично, некоторых — только по рассказам, слышанным или прочитанным.

Далее мы идем в Александровский сад, а потом мы долго едим блины в «Праге». Там же в «Праге» решаем пойти на концерт в Николаевском вокзале. На такси ехать нет охоты, поэтому мы спускаемся в метро. Макс как всегда не устает восхищаться нашими подземными дворцами, особенно в сравнении с серыми и скучными станциями берлинской подземки. Да я и сам не могу оставаться равнодушным к творениям наших архитекторов и художников. От «Арбатской» мы доезжаем до «Корсомольской», названной так в честь корсомольцев-добровольцев, строивших московский метрополитен. Там колышется огромная толпа народу, которая разъединяет нас, разбрасывает по станции. Мне приходится ориентироваться по Максу, чей немалый рост, превращает его голову в форменной зимней фуражке «Люфтваффе» в отличный ориентир. Я начинаю проталкиваться к нему, выхватываю по дороге Аришку, которую совсем затерли в людском водовороте, и, пробившись к Максу, замираю в немом изумлении. Бывают на свете чудеса! Макс мило беседует с … Симоновым! Поэт горячо трясет руку нашего германского «воздушного человека», а тот смущенно озирается, ища глазами кого-нибудь, кто избавит его от этой «радостной» встречи. Мария стоит рядом, восхищенно уставившись на обоих. Надо выручать боевого товарища:

— Макс! Макс! Мы здесь. Добрый день, господин Симонов, с праздником Вас.

Они оборачиваются. Макс смотрит на меня растеряно, явно не понимая, что он должен делать в такой ситуации. Симонов вежливо здоровается со мной. Как ни странно он меня узнал и тут же объясняет, что приглашает всех на премьеру своей новой пьесы «Парень из нашего города». Спектакль поставила труппа Центрального Дворец Российской Армии. Он начнется через полтора часа, и Симонов настоятельно приглашает нас.

В этот момент из толпы выныривают Любаша с Севкой. И, конечно, тоже разевают рот от такого знакомства. В общем, в результате этой встречи мы отправляемся вместе с Симоновым в ЦДРА, получив от автора лучшие билеты на лучшие места, при чем, естественно, бесплатно, что производит на Любу неизгладимое впечатление.

В Центральном Дворце Российской Армии никто из нас (кроме Симонова, разумеется), еще не бывал. Очень красиво! Мрамор, мозаика, батальные полотна. Портреты великих полководцев и героев прошлого при всех орденах. Но когда мы с Максом снимаем шинели, то становимся, скажем так, достойными тех, кто взирает на нас со стен. Нам тоже есть, что предъявить на всеобщее обозрение.

До спектакля мы с Максом сидим в буфете, отправив женщин и детей гулять по ЦДРА. Коньяк исключительно способствует доверительной мужской беседе. К началу театрального действия нам уже хорошо и спектакль, в любом случае, должен нам понравиться.

Но надо отдать должное и автору, и режиссеру, и артистам — спектакль и без коньяка был бы хорош. История обычного парня, ставшего танкистом, воевавшего в Испании и в последнем пограничном конфликте с турками на Кавказе. Когда герой Симонова, будучи в Испании, попадает в окружение, Макс тихо шепчет:

— Сеффа, это не про тебья?

Но, к счастью, это не про меня, потому что далее, главный герой попадает в плен, а в моей судьбе ничего подобного не наблюдалось…

* * *
…Так вот именно в этой пьесе и был эпизод бегства из лазарета, когда танкисты вытаскивали своего раненного командира с больничной койки. Мне становится смешно: вот уж, действительно, правда художественных образов!

Наконец подходящий момент наступает: в палате не осталось ни врачей, ни санитаров. Фок немедленно ложится на мою койку, а я, с Корсаковым под ручку, не торопясь, выхожу на улицу. Там стоит, дожидаясь, наш штабной «назик», то есть «Фольксваген», выпускаемый в Нижнем по лицензии. Также не торопясь, садимся в машину и — прощайте, люди в белых халатах!

По-моему я вижу изумленное лицо нашего милейшего доктора, но это уже не важно. В полк, скорее в полк, скорее домой…

* * *
При отражении контратаки бэйпинской группировки мой полк почти не понес потерь. Из 87 танков безвозвратно потеряны только четыре «бэтэшки», причем три сгорели во время артналета японцев. Еще пять машин имеют мелкие повреждения, которые, хотя и ослабляют боеспособность, но не мешают вести бой. И главное: прибыло пополнение. Если командование не шутит, то наш полк получает целый десяток новых «тридцаток» и двадцать три «бэтэшки». Еще немного, еще чуть-чуть, и полк вообще дойдет до списочного состава. Плюс к танкам прибыло двенадцать экипажей. Значит, Бэйпин все-таки берем.

О-па! А это что за машины? Да нет, не может быть! Т-46, новенькие, с толстенной броней. 6 см — это вам не семечки. Откуда дровишки? Оч-чень любопытно! Численность — до батальона, это кого же так облагодетельствовали? А, вон это кто, соседи, «Атаман Платов». На броне первого танка сидит соратник Куманин. Свесил ноги с башни, и покуривает. Заметив нас, он машет рукой, и что-то кричит в шлемофон, болтающийся у него на шее. Головной танк останавливается и, следом за ним встает колонна. Я хлопаю по плечу водителя: тормози.

Куманин соскочил с брони, и, широко шагая, приближается к нам. Вылезаю из машины и делаю пару шагов на встречу. Он налетает на меня, хватает в медвежьи объятия и радостно вопит:

— Ну, а нам сказали, что в госпитале, что состояние тяжелое, что теперь и вернешься не скоро… — он останавливается на полуслове и внимательно смотрит на меня.

— Слушай, Всеволод, а ты вообще-то, здоров?

Мы с Куманиным давно уже знакомы, и поэтому называем друг-друга по имени. Я молча киваю головой, и говорю ему:

— Да здоров, здоров Григорий.

— Только у врачей другое мнение, — смеется Корсаков.

Куманин понимающе кивает головой, и показывает рукой назад:

— Видал красавцев? — он гордо задирает подбородок, — Во машинки! Броня — о! — поднятый вверх большой палец. — Пушка — о! Стабилизирована в вертикали! Движок — о! Почти как у твоих «тридцаток», только лучше…

— Башня — о! — смеюсь я и показываю на широченные плечи Куманина, — Тебе как раз впору.

— Ну, тесновато, конечно, но нам что, нам не привыкать. Вон в «тридцать восьмом»: сидишь, весь скукожишься, а ничего! Притерпишься и даже удобно.

— То-то ты, видать, от удобства на башню вылез, — я улыбаюсь и хлопаю его по плечу, — ну, ну, не обижайся, Григорий! Ты мне лучше вот что скажи: командование нас разделять не надумало?

— Нет, — он встревожено смотрит на меня, — а с чего ты это взял?

— А с того, Григорий, что у моих коробочек скорость под шестьдесят верст, а твое пополнение еле-еле тридцать км/ч по хорошей дороге даст. Вот и думай, как нам с тобой вместе воевать, если даже ездить вместе получится весьма посредственно.

Куманин молчит. Если честно, то соратник отличается, как бы это сказать помягче, некоторой… м-м… недостаточностью живости ума. Видимо, такая мысль, как сравнить скоростные характеристики танков разных моделей просто не приходила в его красивую чернокудрую голову. И теперь он молча обдумывает и переваривает новую информацию. Мы с Корсаковым тоже молчим. Прибытие новых машин и пополнения может означать только одно: корпусная группа снова разворачивается до механизированного корпуса.

Куманин чешет в затылке. Похоже, я его основательно озадачил. Но потом лицо его снова приобретает беззаботное выражение, и он, махнув рукой, произносит:

— Что толку думать и гадать, соратники. Наше дело стрелять да помирать, а в кого и за что, господин полковник знает. Разделят — значит разделят, не разделят — значит не разделят. Все одно встретимся.

Он, нахлобучив шлемофон, быстро козыряет и бежит к своему танку. Я смотрю ему вслед. Хороший человек, донской казак Гриша Куманин, солдат смелый, друг надежный, вот только кто ему батальон доверил, до сих пор понять не могу! Прости, Господи, ему ж и рота — многовато будет…

* * *
…До расположения полка мы добираемся без приключений. Офицеры радостно приветствуют мое возвращение и сразу вываливают на меня ворох новостей. Во-первых, двадцать два БТ-7 из состава пополнения — с дизельными двигателями, и теперь стоит вопрос о заправках; во-вторых, четыре «тридцатки» пришли с некомплектными радиостанциями, в-третьих, дивизионные гэсээмщики окончательно озверели, и вместо трансмиссионного масла во второй батальон выдали какой-то подозрительный автол, «а на нем, господин подполковник, танки ходить не могут, даю Вам слово чести!»; в-четвертых… и так далее, до бесконечности. В общем, соратники бесконечно довольны, что появился командир, на которого можно переложить все свои заботы и проблемы. На лицах офицеров светится счастье маленьких сироток, которых нежданно-негаданно отыскали родители. Ладно, сейчас будем разбираться.

К следующему утру я более или менее вхожу в курс дела. Я успеваю наорать на начтыла нашей дивизии, вдрызг разругаться с рембатом, связаться с генерал-майором Анненковым, наябедничать ему на самоуправство «горючников», обменять масло, погрызться с командиром Партизанского конвойного и выдрать из него дизельное топливо: в конце-концов мне наплевать, на каком топливе поедут его «Фиаты»; получить тройной боекомплект снарядов и патронов и еще много чего. У меня сел голос от бесконечного ора и только то, что я еще не слишком хорошо слышу, сберегло мою нежную и ранимую душу от большинства тех эпитетов, сравнений и экскурсов в историю анатомии и физиологии, которыми меня одаривали соратники. Зато теперь у меня все в норме. И у полка — тоже. Теперь можно подумать и об отдыхе…

К сожалению, о нем удается только подумать. Только я откидываюсь на спинку походного стула и закрываю глаза в предвкушении первого глотка крепкого чая, щедро сдобренного ромом, как оживает главный мучитель и палач всех офицеров — полевой телефон, который голосом адъютанта дивизии сообщает, что меня ждут в штабе. Срочно.

Срочно — так срочно. Я вызываю ЛБ-62, и отправляюсь в штаб дивизии под защитой выксунской брони и крупнокалиберного пулемета. Согласно последнему приказу соратника Малиновского, перемещение штаб-офицеров по освобожденной территории Великой Монголии без охраны строжайше запрещено. В ЛБ немного тесновато, но куда просторнее, чем в стареньком БА-20 или немецком «Хорьхе». Пожалуй, только редкий в войсках «Фиат-Ансальдо» по удобству для экипажа превосходит ЛБ, зато здорово отстает в проходимости, да и в вооружении. ЛБ полноприводной, чем мы и пользуемся, лихо свернув с дороги и заскакав по полям, срезая крюк в добрых десять верст.

К штабу мы подлетаем лихо, подняв тучи грязных брызг. А еще говорят, что наши, русские дороги плохи. Взгляните на китайские дороги, и вы легко поймете, что это еще хуже, нежели у нас дома. Говорят, что в Европе дорога — это мощеный путь из одного места к другому, а в России дорога — это место, где деревья растут не так густо. Что ж, дороги в Китае — это просто направление из одного места в другое. Причем с бесконечным количеством луж, ухаб, колдобин и вечных подъемов без всякого намека на спуски. А мосты, Боже мой, что за мосты! Любой китайский мост — это реквизит бродячего акробата. Может где-то есть и хорошие китайские дороги, только я что-то их пока не видел, кроме тех, которые ударными темпами строят вставшие на путь исправления военнопленные.

К моему большому счастью броневичок остановился так, что можно выйти, благополучно минуя лужи. Придерживая рукой полевую сумку, я скачу мартовским зайцем через заполненные бурой ледяной водой впадины.

Генерал-майор Анненков уже ждет. Судя по его лицу, ничего хорошего меня не ожидает. Так и есть: пришла расплата за мое бегство из-под опеки медперсонала. Вот только я уже не первый год в армии и точно знаю, что каждый поступок должен иметь оправдание. Лучше — в письменном виде, ибо чем больше бумаг, тем чище, гхм… ладно, думаю, что это все знают. И не только в армии.

Дождавшись паузы в страстном монологе отца-командира, поименовавшего меня «безответственным мальчишкой» и «закоренелым нарушителем дисциплины», я выкладываю на стол свой «туз из рукава» — медицинское заключение нашего дивизионного медика. Военврач первого ранга Владимир Семенович Раевский — личность уникальная. Свою войну на Дальнем востоке он начал еще в 1904 году, в Русско-японскую. Потом принимал участие в Великой войне и в кампании 1923 года. И вот теперь постаревший, но не утративший боевого духа ветеран снова в строю. Он не боится ни Бога, ни черта, ни начальства. Когда я пришел просить у него медицинское заключение, он сперва крепко выбранил меня по отечески, а потом, подумав, сказал, что, разумеется, полноценным бойцом меня не назовешь, но, с другой стороны, меня все равно в госпитале не удержишь, так что он со спокойным сердцем выдает мне справку о годности к строю. И готов отстаивать свое мнение на любом консилиуме.

Я с любопытством смотрю на Бориса Владимировича, читающего заключение своего собственного «лепилы», которого он знает еще с партизанского отряда. Похоже, такого он не ожидал. Соратник Анненков попал в дурацкое положение: или признавайся, что не доверяешь своему дивмедику, или признавайся, что пропесочил меня напрасно. Окончив читать, он долго буровит меня тяжелым взглядом. С видом оскорбленной невинности я держу его взгляд. Наконец комдив спрашивает:

— Ну, и во что тебе обошлось это так называемое «свидетельство»?

— Я не понимаю вопроса, Борис Владимирович.

(Пробный шар: если не оборвет обращение по имени-отчеству, значит — гроза миновала.)

— Вопроса он не понимает, — кажется, Анненков все же сменил гнев на милость, — как же! Я спрашиваю: что ты старику пообещал за эту цидулку?

— Ничего! (Чистая правда! Соратник Раевский отверг предложенный гонорар в виде трех бутылок шустовской рябиновой и бутылки рома Баккара, сказав, что к вопросу об обсуждении гонорара он вернется позже, когда его документ будет признан.)

Анненков подозрительно смотрит на меня, но, видимо, он уже успокоился.

— А Фока зачем медикам подсунул? Что за детские игры.

— Помилуйте, Борис Владимирович, какие игры? Соратник почувствовал себя плохо и прилег отдохнуть. Не знаю, чего вам наговорили «лепилы», но все было именно так. Слово офицера.

Он усмехается, и наконец, окончательно оттаяв приглашает меня садиться.

— Вот что, Всеволод Львович. Если честно, то я очень рад, что ты уже поправился. Сейчас каждый человек будет на счету. — Он широким жестом показывает на карту, висящую на стенде. — Смотри. Мы выведены во второй эшелон. На нашем участке «Платов» и 2-я танковая взломают оборону, а мы с тобой развиваем успех.

Через сорок минут мы — четверо командиров полков, начальник штаба и начальник разведки обсуждаем в штабе план наступления.

Согласно правилам военной науки потери обороняющихся относятся к потерям наступающих как 1:3.

Оберштурмфюрер Вилли Хенке. Западный фронт. Неделю спустя

Русские продержали поляков на границе ровно сутки. Время необходимое для развёртывания двух своих отборных танковых дружинных дивизий «Варяг» и «Русский витязь». Те самые, испанские. Ох и вмазали же они полякам, ох и вмазали… рассказывали, пшеки от них удирали сломя голову. Обе дивизии на новых тяжёлых танках воевали, двухбашенных «Змей Горыныч», мы их просто «ЗГ» звали, пушка грабинская, сто двадцать два мымы, скорость — под пятьдесят км, броня — до ста пятидесяти, и моторы — по восемьсот сил. Да ещё «Хейнкель-Миг», новейшие, плюс пикирующие «Пе-2». Там вообще бойня была. А позади зондеркоманды церковные шли, зачисткой и сортировкой занимались местного населения… Я потом ездил, смотрел что они вытворяли, но это уже потом было… Ну, короче, через три дня мы к Кракову подошли. Вернее, к тому месту, где он раньше был. Города не было. Ну не было и всё. Груда развалин, остатки пожарищ, кое-где по руинам уцелевшие ползают, жрать ищут, родственников там. И мертвечиной воняет из камней так, что надолго аппетит отбивает. У меня половина роты зелёной ходила, пока сапёры мост через Вислу строили. Да и мне, мягко говоря, не по себе было… Мы по городу ни одного выстрела не сделали, не по кому было. Не знаю, на что их Смыгл-Рыдзя надеялся, но здесь накрыли все его так называемые танковые части, оба бронеполка. Все его «Рено-17» времён первой мировой войны, а пехота вообще была деморализована налётом. Так у нас и пошло потом: едва разведка на сопротивление натыкается — авиация спешит. Да не два-три самолёта, а сотня, или полторы, и начинается концерт. Особенно интересно было, когда они «зажигалки» кидали. Нам потом приходилось по часу ждать, пока пламя утихнет. Один стандартный бак накрывал сто метров в длину и двадцать в ширину, это по инструкции, на деле — когда как, иногда больше, иногда меньше. Они обычно на малой высоте подкрадывались. Скорость бешеная, никто ничего сообразить не успевает, а тут раз — тушите свет, апостол Пётр, на сортировку, становись. И работает райская канцелярия круглые сутки… Словом, уже через два дня поляки к нам попёрли массово, в плен. Тысячами сдавались. Мы только за неделю, ну, наша рота, записали на свой счёт шестьдесят пять тысяч сдавшихся в плен. Стреляют по нам редко, знают — себе дороже, ну, ребята себе и развлекаются. Уже разговоры всякие идут, настроения такие, залихватские… Мы уже к Тарнуву подходить стали, где с союзниками пересечься должны, когда нам в спину ударили. Да не в этом смысле. Французы нам войну объявили, и англичане. Причём так интересно — с линии границы в нашу сторону ни единого выстрела, ну и наши, соответственно, тоже. «Странная» война. Её так и назвали. Ну и хорошо, мы пока здесь управимся.

О, чёрт! Опять бегут в плен сдаваться… Странно, не в форме, гражданские… Мать моя родная! Да это же евреи! «Не стрелять, идиоты! Не стрелять, приказываю!!!» Короче, остановились мы, ждём. Подбегают к нам, все с белыми флагами, орут по-своему, плачут. Ребята наши — пехотинцы окружили их, стали разбираться, куда этих унтерменшей девать, и что вообще с ними делать, я механику командую, подъедь поближе, мол. Посмотрим, что случилось. Тот тронул, евреи поначалу шарахнулись, но посмотрели что грязедавы не дёргаются, успокоились. Ровно до того момента, пока я из люка наружу не вылез… Что тут началось! Бабы их как завизжали, да в обморок хлопаться стали, мужики вообще, бледные как мел, на колени попадали да детей мне протягивать стали, мол не убивай хоть их. А мы смотрим, понять ничего не можем, потом только дошло, что они форму мою эсэсовскую с русской дружинной спутали, у тех тоже чёрная, и молнии в петлицах. Только у нас сдвоенная, а у них по одной… Да, думаю, это что же союзники вытворяют, что жиды к нам, немцам сдаваться бегут… Тут Роммель примчался со своими штабными, давай разбираться, что к чему. Ему такого наговорили, что он аж затрясся, побелел весь, и мне так рукой махнул, мол, давай, уезжай, не дёргай народ. Я и сам-то рад убраться. По ТПУ рявкнул, Ганс мой развернулся и быстрее к нашим газанул. Словом, угнали евреев в тыл, а те рады радёшеньки, как же — живы остались, мимо нас шли чуть ли не с песнями… Я, правда, потом узнал, что недолго они радовались — загрузили их в поезда, да через всю Германию прямо к французской границе и бегом, к лягушатникам. Пускай с ними разбираются, раз так любят их. А девятого сентября штурм Варшавы начался. Там пшеки специальную группу войск создали, так и назвали — «Варшава»…

Оберштурмфюрер Вилли Хенке. Западный фронт. Штурм Варшавы

В Варшаве мясорубка ещё та была. Долго мы ковырялись, почти неделю, такое там творилось… Как раз перед штурмом нам приказ зачитали, неприятный. Мягко говоря. Наши освободили Бромберг, по-польски — Быдгощь, а там… там поляки наших немцев, фольксдойче, всех убили. Триста человек. По варварски. Глаза выкалывали, языки и уши отрезали… потом в лес свалили кучей, даже не закопали… Варшава — город стратегически очень важный. Во-первых, столица, во-вторых, промышленный центр, там почти все их заводы военные сосредоточены, ну в-третьих, там все дороги встречаются, что из Балтики к Карпатам ведут, ну и восточные и западные воеводства. А самое главное — у них через Вислу всего четыре моста проложено для железных дорог. Так два из них в самом городе находятся. Захвати город — нашим войскам и союзникам облегчение будет, и большое. Сразу снабжение накроется, драпать некуда станет, да и не вывезешь много без дорог на себе. Ну и опять повторюсь, столица. А из истории войн известно — взял столицу: войне конец. Один раз только это правило нарушили, и не пшеки грязные, а союзники русские — Москву сдали, а потом Наполеона победили. Мы, кстати, тогда вместе лягушатников били, а вот поляки — на стороне французишек были… С третьего числа они готовиться к обороне начали. Их маршал Рыдз-Смигли велел оборону готовить по югу Варшавы, где мосты и броды через Вислу, от Модлина до Сандомира. Главным поставил пограничника с интересной фамилией, ну, он её оправдал полностью — Чума. Генерал Валериан Чума почти все свои войска по дурости извёл. У русских к нему столько претензий накопилось, что не передать, он же в Пограничной страже командовал, и по его указке поляки у русских на границе провокации организовывали: посты и заставы обстреливали, банды через границу науськивали, из пушек деревни приграничные обстреливали. Так что…

Мне Эрвин сводку показал перед началом, разведданные: им за пять дней удалось сформировать две роты танков 7-ТР, роту танкеток, две роты противотанковых орудий, 360-й пехотный полк, ряд мелких вспомогательных подразделений и несколько артиллерийских батарей; были задержаны эшелоны 40-го и 41-го пехотных полков, 9-й полк и 49-й дивизион тяжелой артиллерии, 5-й и 29-й полки легкой артиллерии. 8 сентября столичный гарнизон состоял уже из 7 линейных, 3 маршевых и 7 импровизированных батальонов пехоты. Создавались два полка народного ополчения. Артиллерия располагала 56 орудиями (в т. ч. 16 тяжелых гаубиц). Бронетехника насчитывала 27 танков и несколько танкеток. Главный оборонительный рубеж проходил вдоль внешних границ предместьев и кварталов на окраинах города: Сельце, Охота, Мокотув, Чисте, Воля, Коло, Повазки, Изабелин, Маримон. На улицах Варшавы возводились баррикады и противотанковые заграждения. Но пока поляки готовились к драке, начальнички их смывались потихоньку: чиновнички всякие, полицейские, а седьмого сам Рыдз-Смигля лыжи навострил, поговаривали в Брест собрался было, да там уже русские соратники чай пили. Пришлось ему в Румынию бежать, да не добежал, уже перед самой границей его колонну наши бомбардировщики накрыли… А пока маршал пятки смазывал, его министр пропаганды, Умястовский варшавянам мозги пудрил, агитировал за драп, ну, Чума недолго думал, Романа к стенке, а на его место своего поставил, как его, Липиньский, Лепильский… Помню, вроде Вацлав, его ещё мэр поддерживал. Ну, эта троица, включая мэра, народ накрутила, и те массово на копку бросились и баррикады строить. Мол, будем до последнего драться. Сразу стали всякие отряды организовывать — гражданскую оборону, вспомогательные ПВО, рабочие батальоны… Даже комиссар у них появился специальный при штабе, опять наш знакомый мэр подсуетился, Старжинский. Он у них вместо символа — народ защищает свой город. Словом, пока они там в демократии упражнялись и наши подошли, четвёртая танковая генерала Рейнхарта. У того двести шестьдесят «троек» с русской пушкой на 76 мм, четыре батальона мотопехоты, да два дивизиона пушек полковых. Поляки, значит, горлопанят, а наши спокойно рубежи для атаки занимают. Ребята все злые, за Бромберг рассчитаться хотят, да и опытные, уже почувствовали вкус боёв и побед. Но этот придурок всё испортил. Вместо того чтобы сразу начать, пока пшеки не очнулись от очередного горлопанства, стал к себе гостей приглашать, мол, посмотрите как Варшава сейчас захвачена будет. И простоял почти до пяти часов вечера. А когда гости собрались, будто в кино, поляки уже успели позиции свои занять, и ему вмазали, и сам опозорился, и солдат столько положил зря… А поскольку генерал уже оповестил всех, что взял Варшаву, то ничего ему не оставалось, как гнать свои части на убой… Наширебята на «троечках» в Волю, ну, это один из пригородов Варшавы, рванули, а там пшеки всю улицу скипидаром с керосином полили, и когда они въехали туда — подожгли… И не дёрнешься ведь никуда — тесно, узко, не видно ничего. А сквозь дома пройти мощности двигателей не хватает. Так и спалили всех, а ещё прямо по горящим из пушек крупного калибра… нет, я понимаю, война. Но… Словом, ещё раз я в мудрости Фюрера убедился, когда он в приказе своём указал, что пленных должно быть минимальное количество… Сорок пять машин мы тогда потеряли, а пехоты вообще — не считано. Записали их как без вести пропавших… Кто знает, сколько их сгорело, сколько в плен попало. Насчёт плена вообще — лучше самому пулю в висок пустить, чем этим унтерменшам попасться — один чёрт убьют, но легко не отпустят. Это мы люди гуманные: либо пулю в затылок, либо шеренгой под пулемёт, а у этих — долго мучаться будешь… А к вечеру поляки из тяжёлых гаубиц садить начали, и Рейнхард из своего штаба троих офицеров потерял, жалко, его самого не шлёпнули, потому что он на следующий день опять ребят на убой погнал, так и гонял бы, пока не прискочили тут орлы из конторы Гейдриха и быстро его в укорот не взяли. У русских Апостолов Веры одолжили. Те этого козла и укоротили на одну голову. И правильно… Самое обидное, что авиация у нас подкачала — не смогли они нормально подавить оборону, пожалели гражданское население, а эти поляки… нашли мы потом в одном сарае своих, видно в плен попали, раненые, по отдельности всё: руки, ноги, туловища, кожа, головы… А тут буквально каждый час со все сторон вести приходят: там наших нашли, тут захоронение обнаружили… к концу боёв насчитали пятнадцать тысяч убитых гражданских немецкого происхождения. Наши уже вообще звереть начали, негласно решение приняли — пленных не жалеть. И стали мы силы накапливать, к решающему штурму готовиться…

А тем временем польский генерал Пискор Тадеуш, командующий свежеиспечённой армией «Люблин», вместе со своим конниками и пехотой себе ещё войска подчинил оставшиеся: Варшавскую бронемоторизованную бригаду, что между Демблином и Сольцами оборону держала, да ещё семь пехотных батальонов и сто сорок пушек… Вот на них-то нас и бросили, мою камфгруппу…

Фриц Штейнбаум. Флаинг — капитан. Китай

Командование моё остатками нашей части долго не продлилось. Как только я сообщил командованию войск в Китае о том, что больше нашей эскадры нет, сразу поступил приказ: самолёты передать японцам, а пилотам немедленно возвращаться в Бирму. Чем мы и занялись сразу же, после получения письменного подтверждения полученного по телефону распоряжения. Конечно, обидно было покидать поле боя побеждёнными, но здесь начальство рассудило здраво: лучше быть побеждённым, но живым. Чем победителем, но мёртвым. Японцы были очень вежливы, но в их взглядах я увидел признаки обречённости. Пусть Страна Восходящего Солнца была ещё сильна, но наиболее здравомыслящие офицеры понимали, что против объединённых сил Союза им не выстоять. Да мы тоже чувствовали, что против моего родного тевтонского гения, подкреплённого неисчерпаемыми русскими запасами сырья и невероятными людскими ресурсами Британии и её союзникам придётся очень тяжело. Настораживала позиция САСШ, которые могли бы вмешаться, чтобы повернуть маховик истории вспять, но янки отсиживались за океаном, явно надеясь на то, что бескрайние водные просторы защитят их от опасного врага. Тогда я впервые понял, что вскоре нам предстоит последний и решительный бой. Бой за право на существование вообще…

* * *
В Рангуне меня ждало письмо от жены. Маша писала, что ожидает ребёнка, и эта новость вывела меня из состояния отчаяния. В которое я погрузился после разгрома в Китае. Там же нас немедленно погрузили в самолет, и мы срочно вылетели назад, в Британию. Уже через четыре дня, донельзя вымотанные длительным перелётом мы ступили на землю Островов. Сразу же с аэродрома нас отвезли в военную разведку, где мы представили подробнейшие отчёты о своей неудавшейся командировке. Сдав толстые пачки ответов на предоставленные нам вопросники и подписав бумагу о неразглашении, мы получили недельный отпуск для отдыха. Поймав такси, я помчался домой, где меня ждала жена. Встреча была бурной. Маша разрыдалась от счастья, увидев меня целым и невредимым. Она почти не изменилась, только слегка округлилась, да в глубоких, как ночь, глазах появилось незнакомое доселе выражение грядущего материнства… Утром она позвонила на работу в III Интернационал и предупредила, что берёт отпуск в связи с моим приездом. Товарищи обрадовались, но настоятельно порекомендовали мне зайти в ближайшее время. Не могу сказать, что меня это сильно обрадовало. Если откровенно, то после того, как я стал офицером Королевских ВВС и достаточно уже повоевав, хотелось покоя и спокойной семейной жизни, тем более сейчас, когда я должен буду стать отцом. Но я знал, что покой и мирная передышка в Европе продлятся недолго, и именно сейчас нам необходимо объединится со всеми, кто поможет нам, нет, не раздавить, хотя бы сдержать поднимающую голову коричневую гидру. По выезде из Рангуна нам вручили жалование и боевые, поэтому денег у меня было много. По сравнению с недавним бедным прошлым. Мы решили вместе с женой сходить куда-нибудь поужинать, а пока просто погулять по Лондону. Благо день был просто великолепный: ярко светило осеннее солнце, в пронзительно синем небе изредка проплывали снежно белые облака. Посвистывали неугомонные пичуги. Купив в ближайшей булочной батон мы вышли на Пикадилли и кормили воробьёв. Шумные задиры устроили настоящую свалку, дерясь за добычу. На лице моей жены светилась счастливая улыбка, я обнимал её одной рукой за плечи… Потом мы просто сидели на лавке, обнявшись и наслаждаясь минутой покоя и любви. Нам было просто хорошо. Ушли куда-то коммунисты и фашисты, далёкая пока война. Мимо спешили мирные прохожие, негромко рычали моторами автомобили, звенели велосипедисты, предупреждая задумавшихся лондонцев.

— Если бы так было всегда…

Я встрепенулся и взглянул на жену.

— Извини, ты что-то сказала?

— Если бы так было всегда, — вновь с тоской произнесла Маша, — чтобы не было войны, не лилась кровь, не гибли дети.

Она с тревогой заглянула мне в глаза:

— Ты понимаешь, о чём я?

— Конечно, любимая. Я тоже устал, но долг превыше наших мечтаний. У меня счёт к этим гадам. Личный счёт.

— Ты прав. Вскоре они начнут.

Внезапно на улице всё изменилось, прохожие вдруг устремились к ближайшим заведениям. Мария вздрогнула и прижалась ко мне плотнее.

— Что-то случилось?

— Кажется…

Владелец одного из заведений выставил приёмник на улицу и включил полную громкость:

— …таким образом, Польша начала военные действия против России. На границе, судя по сообщениям русского радио никакого проникновения на территорию страны нет. Линия фронта проходит по государственной границе и удерживается пограничными частями без напряжения. По сообщениям польского радио части Речи Посполитой взяли Брест, Минск, Смоленск, а передовые отряды уже вошли в Москву. Захвачен в плен Верховный Правитель России Кутепов. Жители восторженно приветствуют доблестные польские войска, несущие им освобождение от фашистского ига…

Маша высвободилась из моих объятий, затем поднялась со скамейки и зябко подняла воротник:

— Пойдём домой, я замёрзла…

— Но на улице тепло…

Она топнула ногой:

— Как ты не понимаешь?! Это — начало конца!!!

Словно молния пронзила меня — а ведь она права! Гитлер и Муссолини не останутся в стороне, а после того, что я видел в Китае, они разорвут Польшу на части за пару недель, и съев добычу не остановятся, а пойдут дальше, войдя во вкус…

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Большой рейд

После того, как мы испытали наши тяжёлые «Ме-264» в боевых условиях и убедились в их надёжности, в головах моих пилотов возникла бредовая мысль — совершить налёт на Токио и другие острова Империи. Конечно, это была чисто политическая акция, но получилось так, что именно это поддержало боевой дух наших наземных частей, ведущих тяжёлые оборонительные бои и заставило некоторые горячие головы на Западе призадуматься о смысле того, что происходит сейчас в мире. Технические данные машин вполне позволяли нам достигнуть не то что Островов, но и совершить полёт на Нью-Йорк и обратно без посадок и дозаправок. Только вот как вернуться, когда на нас навалятся озверевшие японцы, ведь их новейшие истребители свободно могли взобраться на высоту в десять тысяч метров, в то время, как у нас максимальная была восемь… истребителей сопровождения такой высотности и дальности мы в тот момент не имели. Поэтому я и не хотел рисковать ни машинами, ни, тем более, экипажами. Нам и так хватало работы по поддержке обороняющихся частей Восточного фронта. Тем более, что части из центральной России только начали выдвигаться из мест постоянной дислокации. Но всё же меня убедили, и я обратился с рапортом о разрешении первого «Большого Рейда», как мы впоследствии прозвали такие полёты: Монгольская губерния — Китай — Метрополия — Владивосток — Монголия. В ставке генерала Врангеля раздумывать долго не стали, и взвесив тщательно все «за» и «против» такое разрешение дали. Мы ещё и ещё отрабатывали маршрут, изучали карты местности, механики ещё и ещё раз проверяли наши гигантские «Мессершмиты», оружейники осматривали бомбы, предназначенные для подвески. Стрелки тренировались в управлении турелями, командиры контролировали все работы, производимые с их машинами. Все понимали гигантскую ответственность, ложащуюся на них. И наконец этот день настал…

Восьмое октября одна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Два часа ночи. Экипажи занимают места в самолётах, сухо чавкают уплотнители, прижатые люками гермокабин. Первые экипажи занимают положенные места, вторые — устраиваются в комнате отдыха. Щёлкает тумблер, дающий питание — кабина озаряется неверным зелёным светом вспыхнувших приборов. Мои руки слегка дрожат, но я знаю, что с первым оборотом двигателей это пройдёт… Свист сжатого воздуха. Медленно, словно нехотя проворачивается гигантская двухметровая мельница винта первого левого мотора, затем первый выхлоп, раздаётся нарастающий гул, глядя на мотор, из патрубков которого начинает бить пламя, я пропускаю момент начала запуска двигателей правого крыла, и когда перевожу взгляд на них, а потом назад все четыре мотора уже вращают свои винты. Даю газ — пламя вырывается из патрубков, но тут же стихает, вместе с оборотами, опять выбивается… Наконец всё выравнивается, приборы показывают, что моторы прогрелись. Можно стартовать. По внутренней связи командую радисту запросить разрешение на взлёт, несколько секунд, и в наушниках чётко слышится: «Первый большой, вам — взлёт!» Одновременно с этим вспыхивают прожектора, освещая полосу. Отпускаю тормоза шасси и одновременно подаю сектор газа на себя, давая максимальные обороты. Стрелки приборов двигаются плавно, без хаотического мельтешения, значит, всё работает как часы. Качаю рулями — ничего. Всё работает великолепно, на штурвале не чувствуется никаких заеданий. Самолёт трогается и я сразу сбрасываю обороты, давая пятидесяти шести тонной махине неспешно ползти к началу полосы. Правый тормоз, полный газ — «Мессершмит» разворачивается. Далеко впереди вспыхивает зелёная точка фонаря, вот она моргнула. Полный газ, неспешное троганье. И вот уже под стойками шасси начинают стучать стыки бетонных плит, начинает слегка потряхивать, затем сильнее и сильнее, скорость нарастает на глазах, вот прохожу точку отрыва — тяну штурвал на себя, воздух. Нехотя перегруженная машина ползёт в небо, усеянное звёздами… Почему-то в степи звёзды всегда больше, чем у нас, в Европе. Из патрубков ровными светлячками выбивается голубое пламя, я веду машину на высоту и ложусь на курс, держа минимально возможную скорость, надо дождаться, пока взлетят все и соберутся в строй.

Высота шесть тысяч, уже час, как мы в воздухе. Взлетели все, неполадок не случилось, и мы строим чёткие девятки, все шестьдесят три, семь девяток. Ярко светит луна. Почему-то над облаками она светит ярче чем внизу, неверным светом обливая гигантские плоскости. Я бросаю взгляд на Полярную звезду, затем на стрелку компаса, всё точно…

Два часа, пора меняться. Сменный экипаж занимает свои места, мы идём в каюту. Стрелок-радист ставит кофе. Это для меня. Остальные пьют чай. Экипаж у меня русский. Вообще я, кажется, единственный немец на всём фронте. Наконец мой напиток готов, остальные уже лежат на койках, жадно пью, затем тоже ложусь, невидящим взором уставившись в стену… незаметно пролетает время, наши два часа. Второй пилот сдаёт вахту, я опять в кресле. Неполадок не замечено, всё в норме… Через час появляются первые, ещё неверные лучи солнца, и наконец из темноты проявляются силуэты самолётов. Величественная и грозная картина! Чудовищные в своей красоте летающие монстры идут в чётком строю. Замечаю впереди разрыв в облаках, и когда мы проходим его, бросаю взгляд вниз — там внизу ещё земля. Так и должно быть… Пересменка. Отдых… Средняя скорость — четыреста километров. Скоро подход к цели. Можно идти быстрее, но скорость нам понадобиться, когда будем уходить назад. Мелькают внизу очертания острова. Отклонение составило всего полградуса. Великолепно для такого маршрута! Даю команду приготовиться. Великолепно — над Токио плотный облачный фронт! Это даст нам возможность бомбить с более низкой высоты, чем я рассчитывал, что прибавит точности, но в то же время увеличит риск поражения от зенитного огня… Даю команду рассчитать сброс при увеличении скорости до пятисот километров в нижней точке качели. Штурман даёт команду. Всё, теперь командует он. Сигнал, я перевожу машину в пологое снижение. И вот она пробивает слой облаков. В наушниках команда: «Дорожка!» Я держу машину строго, без рысканья, слышен хлопок пиропатронов, открывающих люки. Толчок: пошли наши пять тонн подарков для Микадо вниз. Триста пятнадцать тонн фугасов и зажигалок для деревянно-бумажного Токио — это что-то… Штурман включает фотокамеру. Чтобы зафиксировать результаты. Остальные самолёты эскадры так же освобождаются от груза. Штурвал на себя, полный газ. «Мессершмит» послушно лезет вверх, освобождённый от груза бомб и части топлива, он не в пример охотнее чем в начале набирает высоту, я доворачиваю машину на обратный курс, всё время набирая высоту. Далеко позади и ниже появляются дымки — очнулась ПВО. Поздно, самураи! Поздно! Теперь нас не догнать! Мы уже на восьми тысячах, все шестьдесят три. Впереди — Владивосток!.. За двести километров от него нас встречают истребители, плавно покачивая крыльями в знак приветствия. Вперёд выходит «Хейнкель-МиГ» и занимает место лидера. Он проводит нас на аэродром, где мы совершим промежуточную посадку и дозаправимся, перед тем как вернуться на базу. А вот и он — уютно расположился в излучине Амура. Аккуратно прицеливаюсь и захожу на посадку. Толчок, перевожу винты на реверс, торможу. Наконец машина замирает. Это нечто…

Хорикоши Дзиро. Инженер авиазаводов Мицубиси

…С чувством надвигающегося общего краха я читал сообщение об атаке зажигательными бомбами беднейших кварталов Токио, которая была проведена утром восьмого октября. Ужасающий налет с использованием зажигательных бомб был только первым в серии новых атак. Мне сообщили, что центр города превратился в пепел, погибли и пропали без вести более 83 000 человек. Ранены и обгорели десятки тысяч людей.

Потом настала очередь Нагой. Десятого октября «Мессершмиты» сбросили на город десятки тысяч зажигательных бомб. Повсюду возникли огромные пожары, которые беспрепятственно поглощали хрупкие деревянные дома и другие здания. К счастью, население города избежало участи токийцев. Относительно малая площадь города позволила жителям Нагой быстро бежать от надвигающегося огня. Число погибших было относительно невелико.

Было очевидно, что теперь «Мессершмиты» будут наносить по нашим городам именно такие удары.

Оберштурфюрер Вилли Хенке. Бзура. Бойня

«В настоящее время превосходство германских вооруженных сил в Польше является таким огромным во всех областях, что польская армия будет разбита в скором времени. Я сомневаюсь, чтобы этот быстрый успех мог быть достигнут через год или два. Англия и Франция вооружили бы своих союзников настолько, что подавляющее техническое превосходство германских вооруженных сил не было бы столь очевидным. Я понимаю, дуче, что я вступаю в борьбу не на жизнь, а на смерть. Моя собственная судьба не имеет никакого значения, но я также знаю, что нельзя вечно избегать такой борьбы и нужно после холодного расчета выбрать момент для сопротивления с тем, чтобы обеспечить успех. Я твердо верю в этот успех, дуче».

Эти слова написал наш великий Фюрер Адольф Гитлер своему соратнику по борьбе Бенито Муссолини после окончания битвы на реке Бзуре. Сейчас во всех учебниках по истории, издаваемых на территории Союза это преподноситься как великая победа, после которой был сломлен хребет польской армии. Как победа, положившая начало конца расы польских недочеловеков. На самом деле это было не сражение, это была бойня. Польские части армии «Познань» восточнее Варшавы были окружены, в ночь 21 сентября остатки польских войск капитулировали. В тяжелейших боях на реке Бзура поляки потеряли около 170 танков и бронеавтомобилей. Нами было захвачено 120 000 пленных, 320 артиллерийских орудий, 40 танков, 130 самолетов. Ни один польский самолёт не смог взлететь в воздух, потому что там сотнями без перерыва кружили наши и русские самолёты. Тысячи орудий уничтожали всё на своём пути, открывая огонь при малейшем признаке сопротивления, полковые орудия шли в первых рядах наступающих танков и пехоты. От отчаяния враг бросался в кавалерийскую атаку, лава всадников размахивая шашками и палашами, горланя во всё горло свой боевой клич, неслась навстречу пулемётам и танкам, у которых оказалась далеко не фанерная броня. Жестянки 7-ТР мы прозвали «заготовкой для консервов» — сверхмощная пушка 8 и 8 пронизывала их насквозь, зачастую вырывая кормовой лист вместе с двигателем. Новейшие подкалиберные снаряды сорокапятимиллиметровых «БТ-7» ненамного уступали нашим калибрам по поражающей способности. Литые башни немногочисленных «Рено» прошивались ими с километра, в то время как короткоствольные пушки поляков могли вести прицельный огонь с вполовину меньшей дистанции. Воющие «Юнкерсы», переворотом через фонарь идущие на цель, пронзительный свист русских «Петляковых», гоняющихся уже и за одиночными солдатами. Вот отличительная черта этой бойни… Надо отдать им должное — они пытались сопротивляться. Но чем? Представьте, что вы сидите в окопе и ждёте врага. Вас убеждали, что сейчас на вас они тучами попрут на деревянных боевых устаревших машинах, что пехота пойдёт чётким строем, дожидаясь вашей пули, что противник не будет прятаться, а тупо ждать, пока вы его убьёте. Что у немцев нет снарядов для пушек, что ваши доблестные лётчики на самых могучих самолётах прикроют вас с неба. Что через неделю уже вы будете брать Берлин и да здравствует Польша от можа до можа…

Вместо этого вы ещё только берётесь за лопату, чтобы выкопать окоп, как вдруг на вас с ужасающим рёвом сверху падает что-то жуткое и швыряет бомбами, уносящими в небытие половину ваших товарищей. Следом налетают опять огромные самолёты, стреляющие пулями величиной с огурец. Вашей доблестной авиации не видно, зато вы замечаете пьяных панов в лётной форме. Похваляющимися подвигами, которые они будут совершать, вот только сейчас допьют бутылку и полетят. Пьют они до тех пор, пока не появиться возможность сбежать в тыл или дезертировать. Самолёты их, никчёмность которых перед теми, что царят в небесах, даже вы видите своим неопытным взглядом, весело догорают на изуродованных полевых аэродромах. Когда улетают самолёты врага и вроде бы наступает передышка, вступает в действие артиллерия противника. Ничего подобного вы не могли себе представить в самых страшных снах — высоченные султаны огня и дыма, сносящие высокие мачтовые сосны, верещание осколков, сбривающих на корню траву, стоны и крики тех, кто уцелел под бомбёжкой, а сейчас расстаётся с жизнью. Вы оглушены, контужены, ваши глаза запорошены пылью. Лёгкие разрываются от воздуха, пропитанного ядовитым запахом взрывчатки, от едва наметившейся линии окопов не осталось и следа. Местность вокруг напоминает лунный пейзаж, одни воронки и выжженное дотла поле, кое-где видны останки ваших товарищей. Вы с ужасом видите, что остались одни, что все ваши солдаты погибли. А затем начинается самое жуткое: грохот моторов, шлёпанье гусениц. Из-за остатков леса выползает плюющееся огнём чудовище, какой-то монстр. Вы берёте винтовку и пытаетесь стрелять, как вас учили. Целитесь в гусеницы, в башню, в смотровые щели… Всё бесполезно. Там не фанера, как вам лгали. Там настоящая крупповская или уральская броня. Кажется, что вы слышите издевательский смех врага, сидящего за неуязвимой защитой. Если повезёт, то вы увидите, как ваша пуля вспышкой рикошета уйдёт в небеса, если нет — это ещё страшнее. Вот танк прибавляет скорость, наползает на бруствер, на мгновение замирает и последнее, что вы слышите в своей жизни, это шум включаемого тормоза и скрежет шестерёнок — через мгновение вас размажет по земле вращающимися на месте гусеницами, либо до этого вас прошьёт навылет тяжёлая пуля из башенного пулемёта. Никто не будет стрелять по одиночному бойцу из пушки, снаряд стоит дороже одного солдата…

* * *
Я вывожу свои танки на позицию. Передо мной авангард польских частей. Осторожно высунувшись из люка и прикрывая окуляры ладонью от шального луча яркого солнца внимательно осматриваю окрестности. Пшеки неплохо приготовились: окопы полного профиля, замаскированные позиции противотанковых пушек. Слегка пожелтевшие пятна травы выдают места закладки мин. Интересно, там противотанковые или противопехотные? Сейчас узнаем, но пусть нам повезёт… Перед окопами многочисленные ряды колючей проволоки. Ну, это нам раз плюнуть. Намотаем на гусеницы и даже не заметим. Изнутри машины меня окликает радист.

— Штаб на связи, господин оберштурмфюрер!

Он у нас новенький, перед самым боем пришёл, поэтому пока держим его на дистанции. Не допускаем такого братства, как с остальными. Не хотелось мне в бой с новичком идти, да что поделаешь. У меня самый сильный экипаж из всех, так что… Я внимательно слушаю очередные «ценные указания». Что они знают о том, что передо мной? Так что практически всё пропускаю мимо ушей, оставляя нужное. В частности то, что сейчас должна подойти пехота. Flusslater или грязедавы, как мы добродушно называем их. Ребята, выкованные из стали. Они способны за день пройти пешком пятьдесят километров с полной выкладкой. Это, кстати, радует. Всё-таки атаковать окопы без их поддержки — мрачно. Эти поляки учатся быстро. И получить в корму или МТО бутылку горючей смеси меня не очень привлекает. А вот и они! Среди деревьев мелькают силуэты в знакомом фельдграу. Я выбираюсь через люк и подхожу к их командиру, рослому оберлейтенанту с «МП-38» на шее. Мы лениво козыряем друг другу, видя перед собой обстрелянных ветеранов. Кратко обсуждаем порядок атаки, распределяем солдат по машинам в качестве десанта. Тем временем подходят и сапёры. Стоп! Сапёры?! Они что, собираются разминировать поле, когда мы пойдём в атаку? Или выдадут нас своим появлением перед ней? Мы бурно выясняем отношения с их командиром, но тот неожиданно успокаивает нас, что сейчас будет опробована новая техника. Это чудо изобретательского гения представляет собой обыкновенные дорожные катки, набитые песком. Мы должны их прицепить спереди и эта круглая дура своим весом вызовет детонацию мин. Поскрипев зубами выделяю три машины, к которым мы и цепляем эти устройства. Так в возне с минными тралами, проходит время до атаки. Едва я занимаю место в своём «Т-28», как раздаётся хорошо знакомое шипение и чёрно-бурый столб дыма и земли взметается впереди, перед самыми окопами. Затем разрывы становятся практически беспрерывными. Кажется, что это неимоверных размеров пулемёт стреляет снарядами, так плотно ложатся разрывы! Вверх беспрерывно взметаются снопы огня, всё заволакивает дымом и пылью. Бросаю взгляд на часы — две минуты до окончания артподготовки. Пора! И я ору в микрофон:

— Тральщики — вперёд! Остальные — след в след!..

С треском рушится огромная берёза передо мной, ветки хлещут по броне, в стволе пушки — осколочный снаряд. Остальные две башни тоже наготове. Мы вываливаемся из-за деревьев именно в тот момент, когда взрывается последний снаряд. В душе появляется самодовольство: это же надо, как я всё точно рассчитал! Опасное чувство! Очень опасное, и я стараюсь его изгнать поскорее. Переваливаясь с боку набок на лунном ландшафте, появившемся после артподготовки мои махины явно вызывают шок у подавленных мощью нашей огневой поддержки поляков, и те никак не реагируют на наше появление. Гулко бухает главное орудие машины, идущей слева от меня, и к небу взлетают остатки чудом уцелевшей пушки. Пулемёты всех башен хлещут очередями, словно вода из пожарных шлангов. Всё перепахано, по крайней мере, на метр в глубину, но тем не менее, иногда слышатся звонкие удары пуль по броне. Вперёд! Только вперёд! Мы должны как можно быстрее прорвать линию обороны окружённых войск и раздавить их тылы. Вперёд! Откидываю люк и опять высовываюсь наружу. В чём беда всех танков, так это в ограниченном обзоре, поэтому, не взирая на опасность, я предпочитаю смотреть на поле боя не через призмы командирской оптики, а собственными глазами, иногда вооружёнными биноклем. Как говорил в КАМе Всеволод Львович, мой незабвенный учитель: впереди всё должно гореть, а позади — рыдать. В принципе, всё так и выходит. Только вот рыдать некому. Вряд ли кто или что останется живым после нас. Хорошо поработали все. «Вперёд! Не останавливаться!» Пехота из десанта с трудом держится на трясущейся броне и материт моего водителя. Э! Ребята! Вы ещё на «Т-26» в атаку не ходили, или на «двойке»! Наше чудовище половину воронок и ям просто не замечает из-за своих размеров. А те малыши кидает хуже мотоцикла на кроссе, там-то вы бы точно не удержались! Ого! А это кто там бежит? «Ульрих! Слева два дальше. Огонь!» Грохот русской пушки, стремительный росчерк донного трассера, невесть откуда взявшийся древний польский «Фиат-3000» с ужасающим грохотом просто разваливается на куски. Вспышка! Когда мы равняемся с ним, то видим просто-напросто кусок днища с какими-то трубками и шестерёнками и всё. Ну, башня метрах в тридцати валяется… Мы прём на всю катушку! Главное — вперёд! И больше паники у поляков, вызвать как можно больше паники! Поэтому в подвернувшийся обоз мы не стреляем. А врубаемся всей далеко не маленькой массой наших машин. Огонька подливает пехота, бьющая из всех стволов по обозникам, драпающим куда глаза глядят. Всюду валяются какие-то ящики, тряпки, туши лошадей и людей. Вперёд! Вперёд!! Вперёд!!!

Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина

Атака танкового полка — это сродни атаке лавой конных витязей Александра Невского или князя Святослава. Только копья наперевес не держим, и ветер не бьет в лицо. Все остальное — исключительно похоже. Мы мчимся по заснеженному полю, вздымая тучи колючей ледяной пыли, прем вперед, не взирая на всякие мелкие холмики, впадинки, окопы, кусты и так далее. А перед нами в панике бегут враги, бросая оружие, высоко вскидывая вверх руки и, разумеется, истошно вереща, в слабой надежде, что неумолимые преследователи смилуются и в последний момент отведут удар или чуть повернут коня, чтобы не сбить, не затоптать такую хрупкую человеческую жизнь.

Криков и воплей мы не слышим, но готов поручится головой, что прадеды наши те, что гнали перед собой тогдашних своих врагов, тоже ни черта не слыхали. В такой момент нет ни жалости, ни сострадания — только азарт атаки, лихость боя. Вот и бегут китайцы и японцы, бегут в тщетной попытке продлить свою жизнь хоть еще на один вздох, бегут, пока не рухнут под блестящий металл гусениц, пока не сшибет их с ног короткая пулеметная очередь или не срубит осколок трехдюймовой гранаты.

Передовая и главная линии обороны прорваны. Три полосы надолбов из вкопанных в землю рельсов и бревен основательно прорежены артподготовкой и окончательно уничтожены первой волной наступающих танков. Они же расправились с проволочными заграждениями, и заутюжили гусеницами обрушенные снарядами и бомбами траншеи. Конечно, танки первого эшелона понесли потери, и потери весьма ощутимые. Говорят, что 2-я танковая лишилась 60 % машин, а стрелки и пехотинцы, шедшие вслед за танкистами едва только не ополовинены. Но на горе Сакаи Кодзи у фельдмаршала Джихара имеется второй эшелон, то есть мы. И сейчас второй эшелон идет в атаку.

Сходство с древними витязями усиливают наши союзники. Чуть позади танков настоящей лавой идут 2-я дивизия нукеров (гвардейская кавалерийская) и Народно-освободительная армия Внутренней Монголии. Хоть за броней нам и не слышен оглушительный дикий визг монгольских всадников, но можно быть уверенным: на противника он действует не хуже, чем сирены, установленные на пикирующих бомбардировщиках Ю-87, которые аккуратно сопровождают нас в качестве тяжелой артиллерии дальнего действия. Добавляет средневекового колорита и то, что за три дня до наступления нам наконец выдали зимнее обмундирование, и теперь мы в своих меховых комбинезонах и овчинных шлемофонах действительно сильно смахиваем на древних воинов. Кстати сказать, обмундирование выдали вовремя, а то мы уже начали замерзать в своем легком х/б, на которое хоть и натягивали ватники и китайские халаты, а все равно, для тепла приходилось гонять двигатели на холостом ходу, что, естественно, привело к повышенному расходу горючего. А за это начальство по головкам не гладило. Топлива у нас в обрез.

На всем ходу мы подходим к маленькой деревеньке. Ну нет, господа хорошие, мы воробьи стрелянные, нас на мякине не проведешь. Даю команду «бэтэшкам» оттянуться назад. Больно уж у них броня слабенькая. Тридцатки могут подойти чуть поближе, но тоже не стоит наглеть. Орудие заряжается маркером — снарядом, дающим при взрыве клуб ярко окрашенного дыма. Вызываю по рации штаб и прошу связаться с авиаторами. Пусть бдят. Через двадцать минут к деревеньке уже идет дежурная эскадрилья «лапотников», как несколько обидно, но довольно остроумно прозвали в войсках грозного пикировщика Юнкерса, за шасси в обтекателях, действительно весьма похожие на ноги в лаптях. Грохочет выстрел. Ах, молодец Айзенштайн! Положил точно туда, куда я и хотел: между двумя фанзами, рядом с подозрительным не то сараем, не то хлевом, в котором так удобно спрятать противотанковое орудие. Вверх поднимается ядовито-оранжевое облако маркера. И почти сразу же раздается леденящий душу вой: «щтукасы» один за другим начинают валиться вниз, переворачиваясь через крыло, и, сломя голову, мчатся к земле. Грохочет взрыв первой бомбы, а потом земля точно встает дыбом, накрывая незадачливых защитников деревни своим глинистым, жирным саваном.

В том, что защитнички имелись, у меня нет никаких сомнений. Вон как заметались. Это не гражданские: многовато их для гражданских в такой малюсенькой деревне. Рация оживает. Комбат-раз просит разрешения атаковать. Не спешите, Владимир Генрихович, пусть летучий народ пока поработает. А то как бы не наткнуться нам на какой-нибудь гнусный сюрприз.

Все. Отбомбились. Головной «лапотник», пройдя над моей машиной, помахал крыльями, остальные повторяют движение лидера. Высунувшись по пояс из башни, я машу им рукой. Спасибо, ребята. Теперь пора и нам делать свою работу.

БТ обходят деревню с флангов, а «тридцатки» идут в лоб. К моей машине подъезжает командир эскадрона нукеров. Козырнув, он интересуется, хватит ли одного его эскадрона для зачистки деревни. Я думаю что хватит, но если нет, то танки подождут поддержки. Выслушав мой ответ, он снова козыряет и тут же, вырвав из ножен саблю, пускает своего конька с места в галоп, оглашая окрестности диким нечеловеческим визгом. Следом за ним несутся его бойцы, крутя над головой клинками и потрясая пистолетами-пулеметами Лахти.

Я смотрю им вслед. Монголы — самые страшные бойцы, которых я видел в своей жизни. Как зуавы у французов или марокканцы в Испании, монгольские цирики — дикари, недавно вырванные волей Романа Федоровича фон Унгерна из раннего средневековья, снабженные современным оружием и отправленные им в бой на смерть и горе врагам. Цирик неприхотлив, религиозен, немножко фаталист, отчаянно храбр и исключительно предан. Цирик отличается каким-то звериным чутьем и первобытной изобретательностью, он воспринимает войну как какую-то охоту. Правда, при этом он — варвар, свирепый и безумно жестокий дикарь. Меня передергивает от воспоминания о чудовищных расправах над военнопленными в Калгане. Там монголы устроили настоящую резню, а уж о том, что они вытворяли с китаянками, я даже думать не хочу. Не дай Бог, приснится такое — заикой на всю жизнь станешь.

Подходим к остаткам деревни и проходим их насквозь. На развалинах домов лежат обгорелые трупы. Их множество. В триплекс мне видно, как несколько китайцев пытаются убежать от монгольских всадников. Бессмысленное занятие. Моя тридцатка проносится мимо одного из них как раз в тот момент, когда нукер догоняет бедолагу и хищным движением разваливает его клинком пополам. Похоже, это был последний из тех, кто надеялся отстоять свои позиции от нас. Степняк останавливает коня и поворачивает голову к нам, оскалив в улыбке кривые желтые зубы, и приветственно поднимает вверх клинок…

Следующий опорный пункт обороны дается нам сложнее. Проклятые япошки так здорово запрятали три своих пушчонки 37-мм, что нам удается обнаружить их только после того, как они спалили нам четвертый танк. Резкий бросок вперед, и первый антитанк уже хрустит под гусеницами у «тридцатки» Фока. Еще одну Айзенштайн разносит метким выстрелом в клочья. Перун свидетель: после этой операции иду к Борису Владимировичу и не уйду до тех пор, пока этот парень не станет прапорщиком!

Вот и около третьей пушки встают огневые столбы разрывов. Можно быть спокойным: осколками прислугу посечет наверняка, а если кто и уцелеет, то вожмется в землю так, что только не закопается, и будет лежать спокойненько, притворяясь трупом…

Да что ж это?! Выскочившая вперед «бэтэшка» словно натыкается на стену. Из нее валит густой черный дым, а затем она точно подпрыгивает на месте. Башню сворачивает набок — боеприпасы! Я вижу странно изломленную человеческую фигурку, копошащуюся около орудия. Вот ведь какая живучая сволочь! О, черт! Второй БТ-7 бестолково вращается со сбитой гусеницей. Я бью Айзенштайна в плечо, одновременно отдавая команду на подавление орудия.

Айзенштайн сажает один за другим три снаряда. Башенные орудия других машин тоже выплевывают смерть в ореоле дыма и пламени. Разрывы накрывают орудие, потом огневой смерч обозначает взрыв боекомплекта. Я до хруста стискиваю зубы: проклятые желтые фанатики! Этих сволочей надо убивать по три раза, нет — по пять раз каждого! Пресвятая Богородица, каких ребят, каких отличных ребят загубили, мерзавцы!

Танки второго батальона добивают пулеметы в замаскированном окопе, откуда все же успели хлестнуть погибелью по монгольским наездникам. Теперь монголы спешились и осторожно ползут вперед, ловко выполняя старинную русскую команду «по-пластунски». К окопам вплотную подходят танки первого и второго батальонов, прикрывая своей броней цириков. Но вот монголы прыгают в окопы, и — пошла потеха. Уцелевшие после работы танкистов немногочисленные японцы вплотную знакомятся с пистолетами-пулеметами Лахти, здоровенными прикладистыми дурами, способными выплюнуть весь свой не маленький магазин (71 маузеровский патрон — это не игрушки) за считанные секунды; и Златоустовскими саблями. Когда Роман Федорович заказал на Урале 100 000 клинков, многие в армии, да и некоторые дружинные, и в немалых чинах, качали головами и тихо шептали «Сбрендил». Ан нет, прав был Каган народной Монголии. Осталось еще в нынешней войне моторов, брони и орудий место для свистящего взмаха молнии-шашки.

* * *
Наступление продолжается четвертый день. Мы с боями продвинулись на 42 километра в глубь обороны противника. За эти четыре дня японо-китайцы потеряли не менее 80 000 человек. А то и поболе. Я уже насмотрелся на трупы, целые и кусками, на сожженные и разбитые автомобили, на разбитые самолеты и орудия, на пулеметы, чьи стволы перекручены и завязаны узлами. Бэйпинская группировка противника разгромлена. Почти. Осталось совершить последнее усилие. «Еще немного, еще чуть-чуть», — как поется в одной песенке, времен польской компании. Правда, там еще пелось про то, что «последний бой — он трудный самый!» Нам тоже досталось за эти четыре дня. От моего полка осталось два десятка машин. Этого не хватило бы даже на батальон! Слишком много санитарных машин видишь в последнее время. И слишком много свежих могил.

Вот и сейчас у дороги три десятка китаезов под присмотром пары казаков роют новые могилы. Чуть в стороне замерли три подбитых «сорок шестых». Их земной путь оборвала во-он та высотка, на которой когда-то была батарея японских 75-мм «улучшенный тип 38». Пушки стоят там до сих пор и почти целые, но прислугу вымело дочиста. Ребята сделали свое дело, только заплатили за это самую высокую цену.

Около танков суетятся люди, достающие останки. Я невольно скашиваю глаза, что бы увидеть погибших.

— Стоп! Да стой же, мать твою!

Танк встает как вкопанный. Маленькая колонна останавливается. Я ссыпаюсь с башни и, увязая в снегу, бегу туда, где из-под закопченной брони вытаскивают хорошего человека Гришу Куманина. Есаул почти не обгорел, и, сдернув шлемофон с головы, я смотрю в его красивое смуглое казачье лицо, еще не подернутое восковой бледностью. Кажется, что он просто заснул, вот только ног у него нет… Бэйпинская наступательная операция обходится нам большой кровью. Очень большой.

* * *
Но для нас наступление закончилось. Двадцать машин, восемьдесят два осунувшихся и почерневших от усталости, бессонницы и пороховой копоти, заросших четырехдневной щетиной бойца. В боекомплектах осталось по 7–8 снарядов, по 3–4 диска пулеметных патронов. Нас отводят в тыл. И, слава Богу, потому как в уличных боях, мы за полчаса потеряли 23 машины. Наши машины, даже «тридцатки» со своей 35-мм броней не годятся для боя в городе, а уж «бэтэшки»…

Сейчас 8-я мотострелковая, итальянцы из «Гарибальди» и нукеры Джихархана уже взяли сеттльмент* (* — часть Пекина, где располагались посольства и представительства иностранных компаний), 6-я монгольская, 3-я мотострелковая и остатки наших «Князя Пожарского» и «Атамана Платова», вместе с немцами прорвались в «запретный город», 10-я мотострелковая…

— Господин подполковник, штаб на связи.

Вскакиваю на башню, наклоняюсь, подключаю гарнитуру шлемофона.

— Туча, Туча, я — Ворон, я — Ворон.

— Ворон, Ворон, немедленно прибыть в расположение Первого. Немедленно прибыть в расположение Первого.

— Туча, Туча, Вас понял.

Интересно, что опять понадобилось «наместникам Бога на земле»? Разворачиваемся и назад полным ходом. Эх, хорошо бы у штаба накормили, а то четыре дня на одной сухомятке. Да черт с ним, с обедом, я бы и просто на горячий чай согласился. И даже без сахара. И можно без заварки. Только чтобы горячий. А то в этой броневой коробке я уже совсем заледенел. Меня начинает слегка колотить. Посиневший Айзенштайн протягивает мне флягу. Остаток «правительственных» ста грамм. Спасибо тебе, Михаэль, век не забуду. Единственный оставшийся во фляге глоток водки приятным теплом растекается по груди. Жаль только, что глоток единственный. Мне сейчас чтобы согреться таких глотков не меньше десятка нужно. Но, с другой стороны, хорошо, что глоток один. Не стоит появляться перед отцами-командирами, благоухая «столовым вином № 21».

А вот и штаб. Ого! Какие авто стоят возле скромного домика! Лхагвасурен здесь?! Понятно: высшее командование прикатило. Это может означать только одно: сейчас на нас прольется либо огонь и сера как на Содом и Гоморру, либо золотым дождем посыплются крестики и звездочки.

В уме я лихорадочно перебираю все свои прегрешения за последние две-три недели, и не нахожу ничего особенно впечатляющего. Хотя начальство, конечно, может и самостоятельно изобрести повод для разноса, не дожидаясь «милостей от природы». Следом за мной из своего БТ вылезает мой замполит, штабс-капитан Суворин. Соратник решил принять со мной вместе все, что нам назначено судьбой: выволочка — так выволочка, награда — так награда.

Мы входим в домик. Я специально расстегиваю комбинезон: мне не жарко, но на штабных иконостас действует неотразимо. Хотя при штабе ордена получают чаще и больше, чем в строю, но все же где-то в душе каждого штабного сидит махонький такой червячок, который шепчет, что эти-то ордена порохом и кровью пахнут, а твои, сударь — липой. И они невольно теряются, видя много наград. А это мне сейчас только на руку: может, узнаю заранее, зачем вызвали.

Заранее узнать ничего не удается, ибо я попадаю в теплые объятия личного конвоя генерал-фельдмаршала Джихара. Мне суют в руки пиалу с обжигающим чаем, другую пиалу с отменным коньяком, хлопают по плечам и спине, крепко стискивают в объятиях (мужчины) и нежно целуют (девушки), и, в конце-концов, я полностью теряю ориентацию и перестаю понимать, где я, собственно говоря, нахожусь. Наконец, обогретый и обласканный, я предстаю пред светлые очи Джихархана и Родиона Яковлевича Малиновского.

Когда вокруг так много генералов, да еще на таком маленьком пространстве я всегда немного теряюсь. Особенно, если мой собственный вид, хм, скажем так, несколько не парадный. Но, судя по лицам соратника «Малино» и Джихархана, выволочка откладывается. Ладно, если кнута не будет, то пряникам мы всегда рады:

— Подполковник Соколов по Вашему приказанию прибыл.

Рядом рапортует Суворин. Я не смотрю в его сторону, но и так могу сказать: соратник цветет, как майская роза. Чувствует, что сейчас изольются потоком награды и чины.

Джихархан, склонив голову, смотрит на меня, словно видит впервые в жизни. Затем, скучным канцелярским голосом сообщает, что согласно решению Великого Хурала (Тут его голос неожиданно крепнет и звучит как орган в консерватории.) я награжден Большой Звездой Монголии, с вручением мне соответствующихграмот, регалий и денежных выплат. Вот это да! Действительно, не забыл меня господин фельдмаршал! Четко рублю «Служу делу Союза!», а сам все пытаюсь сообразить: как же это Джихархану удалось пробить такое награждение, если по статуту, этим орденом награждают только высших офицеров.

После этого награждение «Николаем Чудотворцем» первой степени, которое производит Малиновский, уже не так впечатляет. На кителе под расстегнутым комбинезоном переливается своими пятью десятками бриллиантов Большая Звезда, а это кое-чего да стоит. В самой Монголии награжденных этим орденочком четырнадцать человек, да в России — человек семь, да в Германии — один, кажется. Если мне не изменяет память, то наградная выплата за него 200 000 тугриков, а это — 50 000 рублей, отдай и не греши! Кстати, по «Черному Колюне» тоже полагается не мало. Да, если бы еще отпуск после такого, то провести его получится весело!

Мои мечты прерываются громким докладом:

— Залегли, господин фельдмаршал, залегли и не встают. Еще чуть-чуть — и покатятся назад!

Так, это не весело. Где-то залегли наши мотострелки или кавалеристы. Их прижали пулеметами, и, наверняка, уже накрывают минометами и артиллерией. Это плохо. Если сейчас не пошлют подкрепления и не подавят авиацией пулеметы и артиллерию, пехота поползет назад, а потом и побежит…

Ага, это на выходе из сеттльмента. Помню я это поганое местечко, там еще широкая такая площадь — не площадь, поле — не поле…

— Вот что, соратник, придется тебе с отдыхом повременить… — Голос генерал-лейтенанта Малиновского бесцеремонно врывается в мои «стратегические» рассуждения. — Других резервов у нас под рукой нет, так что давай, собирай своих бойцов и в последний раз сходи, подними этих…

В город, в атаку? В этот ад?!

— Господин генерал-лейтенант, нас выводили в тыл, поэтому у нас практически нет боеприпасов…

— Сколько есть?

— У кого семь, у кого восемь снарядов на ствол. Патронов — по сотне на пулемет.

Он мрачнеет, долго молчит, а потом произносит:

— Понимаешь, надо. Других все равно нет, а вы хоть прикроете броней.

— Да все я понимаю.

— Я знаю, что посылаю тебя только что не на верную смерть, но, — Малиновский берет меня за руку и пристально смотрит в глаза, — но ты ведь везучий, я ж помню. Тебя ж два раза, считай, хоронили…

— Слушаюсь, — я вскидываю руку к шлемофону, и, уже повернувшись к выходу, позволяю себе мелкую дерзость, — Бог — Троицу любит?

Выхожу я четким строевым шагом унося на своей спине последнее пожелание Родиона Яковлевича: «Вернись сам, соратник!»

На улице у танков стоят мои ребята. Смотрят радостно: Суворин выкатился из штаба с новеньким «Владимиром» на груди и рассказал, что меня награждают. Теперь все ждут обмывания…

— Полк, становись.

Они встают возле машин, и все еще ждут чуда.

— Ребята, — голос предательски срывается, — братцы. На выходе из сеттльмента залегла пехота. Надо идти поднимать, потому, что если они покатятся назад, то можно потерять даже то, что уже заняли. А тогда — вся операция была бессмысленной. Вот так вот, соратники.

Я вижу их враз помрачневшие лица. Кто-то тихо произносит:

— На верную погибель идти…

— Да, черт побери, да! На смерть идти придется и атаковать мы будем сами, без чьей-либо помощи… Тем более что боекомплект нам не пополнят. Но идти надо. Все, что я могу пообещать — всех выживших представлю к «Георгию». Парни, я в вас верю!

Я уже поворачиваюсь к своей «тридцатке», как вдруг Суворин низким, охрипшим голосом затягивает песню 26-го года:

Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!
С жидовской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна!
Идет война народная,
Священная война!
Кто-то подхватывает, и мы расходимся к танкам под чеканные слова:

Гнилой жидовской нечисти
Загоним пулю в лоб!
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна!
Идет война народная,
Священная война!
* * *
Наши танки идут вперед. Поскорее проскочить сеттльмент насквозь и поднять эту клятую «пехтуру», этих «топтунов», чтоб им «на том свете галушкой подавиться», как любит выражаться Пивень. Мы проносимся через остатки окраинных улиц, мимо разбитых, точно раздавленных великанским сапогом домов. Вот гаубичная батарея, у которой имеет смысл остановится и немного разобраться в обстановке. Высовываюсь из люка:

— Кто командир?

Подходит невысокий штабс-капитан:

— Штабс-капитан Берг.

— Подполковник Соколов. Соратник, кто командует атакой из сеттльмента?

— Полковник Дегтярев и генерал Приколо. Они на НП, вон там, — артиллерист показывает рукой. — Только на танке туда лучше не соваться.

— Связь с ними есть?

— Да.

— Штабс-капитан, свяжитесь с полковником — (Стану я связываться с итальяшками, как же. Да я по Испании их помню!) — и скажите ему, что через пять минут мы поддержим его пехоту броней. Пусть поднимает всех, кто у него остался и идет за нами.

Берг козыряет и бежит к телефону. Ну, пора и нам…

— Я — Ворон. «Коробочки», идем в три линии. Первая линия — Суворин, вторая — я, третья — Фок. Вопросы?

Молчание.

— Ну, братцы, с Богом! Вернитесь сами!

Нашего появления макаки не ожидали. Мы идем медленно, стараясь не передавить своих. Но уже после первых танков я вижу, как начинают подниматься солдаты, вжимавшиеся до этого в землю-матушку. Так, а вон и пулеметное гнездо.

— Стой! Михаэль, сделаешь его с одного выстрела?

— Так точно, господин подполковник!

— Давай!

Айзенштайн наводит орудие. Б-А-А-У-М! Есть! Попал, родненький!

Дальше, дальше, дальше. С той стороны бросается к танкам группа людей с бамбуковыми шестами в руках. Смертники. Их поливают из пулеметов, но до двух танков они все же добегают. Встают огненные столбы взрывов. Отъездились, соратники.

— Вперед, ребята! Берегись смертников!

Подойдем чуть-чуть ближе, еще ближе. Вот он, ДОТ на две амбразуры. Айзенштайн долго целится… Выстрел и одновременно «тридцатка» содрогается от страшного удара. В нас попали! Тут же мой мехвод Рогатин басит:

— Господин подполковник, гусеницу сняли!

— Ну так чини, быстро!

А вот так мы не договаривались. К нашей машине бегут, торопясь и спотыкаясь… Так, теперь понятно, почему здесь пехота залегла.

— Внимание всем! Внимание всем! «Томми»! «Томми»!

К нам бегут гурки. Ну, держитесь, суки гималайские!

Я выпрыгиваю наружу и стреляю в ближайшего из своего «Лахти». Рядом Пивень лупит от пуза как из шланга из ППД. Что, милые, не нравится? Как там ваши ножички-то, кукри, кажись? Против пули не помогает, правда? Из башни Айзенштайн помогает нам из пулемета. Э-эх! Это кто ж мне на спину спрыгнул?! Горло сдавили твердые пальцы, а другая рука тянется к глазам… Еле-еле удается завести руку с пистолетом за спину. Выстрел. Слава Перуну, руки ослабли. Ну, и куда ты со своим ножом лезешь? А если я тебе ногой в то место, которым ты маленьких гурчиков делаешь? Оп! А теперь — рукояткой пистолета по темечку. Хрустнуло и чмокнуло что-то. «Эй, Пивень, сзади! Н-на! Что? Какая Мадонна? А, союзник… извини, родной, кто ж видел, что ты — итальянец? Ну вставай, вставай, а то на снегу простынешь… Ну-ну, без фамильярностей…» Хех!.. Больно-то как!.. С трудом разгибаюсь и еле успеваю отшатнуться. Перед глазами свистит широкое лезвие. Выстрел… Кто это визжит? Рогатин? Он пытается отбиться от троих гурков, отмахиваясь стальной выбивалкой и визжит дурным бабьим голосом, совершенно неожиданным для этого крепыша. «Братцы, на помощь! Мы ж одни не управимся!» Откуда-то сбоку выныривают мотострелки в коротких ватниках. Трещат очереди ППЛ и гурки откатываются. «Ну что, тебе, союзник? Ну я ж извинился, хотя тоже смотреть надо, куда лезешь. А если б я не кулаком, а пистолетом тебя саданул?»

— Grazia, segnore colonele.

Постой-постой, а форма-то у тебя… Черт возьми, это я что ж генералу Приколо наподдал? Господи, он хоть по-немецки понимает?

— Синьор генерал, прошу прощения за … э-э… неаккуратность…

Тут бой разъединяет нас, а через пять минут Рогатин рапортует, что гусеница в порядке. Тут же залезаем в танк, и обнаруживаем, что у нас надрывается радио.

— Я — Ворон. Прием.

В наушниках грохочет незнакомый голос:

— Я — Гранат. Полковник Дегтярев. Спасибо, Ворон. Теперь еще одно: доведи ребят чуть дальше, а то там гаубицы японские и, возможно, английские броневики. Очень тебя прошу, Ворон, доведи их.

— Понял, Гранат. Черт с тобой, доведу.

— Ворон, с меня — литр.

Придется вести пехоту дальше. Командую «Делай как я», и мы врезаемся в мешанину руин. Потратили еще пару снарядов, расстреляли предпоследний диск ДТ. Потеряли четыре машины… Зато в активе — гаубичная батарея, и разнесенный в пыль пехотный батальон. А что это, вы, братцы, опять залегать надумали? Сейчас, ребята, сейчас, мы вот только эту стеночку перевалим…

По ушам бьет дикий крик. Орет Пивень с унитаром в руках, орет Айзенштайн, рывком открывающий затвор, ору я, вцепившись в пулемет. Орем все, хором. Там, за стеночкой метрах в трехстах от нас — четыре зенитки «тип 88». Я вижу, как один ствол наводится на нас…

Удар потрясает всю машину. Что-то с силой бьет по ногам. Сзади спину обжигает огнем. Дико кричит Айзенштайн. Снизу выметывается язык пламени.

Рывком распахиваю люк. Пламя заполняет все внутренности машины и гудит, как в старой печи. Скорее наружу. Господи, как спину жжет.

Судя по всему, удар пришелся в лобовую плиту. Значит, Рогатина и радиста Прахова уже нет в живых. Скорее на землю…

Стоп! Айзенштайн! Мальчишка так и не вылез наружу. Господи Вседержитель, спаси и защити!

Ныряю внутрь башни. Жаром стягивает кожу на лице, и я буквально слышу, как трещит, обугливаясь, шлемофон. Хватаю Михаэля и тащу в боковой люк. С той стороны лежит Пивень. Я понимаю, что это Пивень, хотя узнать его невозможно — лица уже нет. Ну, мальчик, ну помоги же мне хоть немножко, я ж не вытащу тебя отсюда! А-а-а! Спина! Спина! Ну, мальчик, ну, родной!..

Я слышу, как хрустит кожа на комбинезоне Михаэля, и вот, наконец, мы снаружи. Я забрасываю Айзенштайна снегом, переворачиваю его на спину и прижимаю его к земле. Пламя, надо сбить пламя!

А-а-а! Голова! Голова горит! Снегу мне! Снегу! Почему все опять красное и темнеет? Господи, так больно ведь не бывает… Я так не хочу!..

Витторио Леоне. Запретный Город. Бэйпин

После упорных боёв в нашей экспедиционной бригаде осталось не так много людей, но те, что выжили, стали настоящими воинами. Это чувствовалось и по тому неподдельному уважению, которое выказывали нам окружающие нас русские товарищи. Да и сами берсальеры изменились не только внутренне, но и внешне. Выжили сильнейшие. Истинные потомки Древнего Рима. Да, они немного заразились и русским вольнодумством. Но в лучшую сторону: неоднократно я слышал очень даже грамотные высказывания не только офицеров. Но и рядовых солдат и капралов о том, что нам необходима коренная реорганизация армии. Вооружения. Да и много чего ещё. Мы уже не терялись в самом жестоком бою, массовые атаки китайско-японских частей не приводили солдат в состояние ступора. Наоборот! Теперь уже ОНИ боялись нас. Стоило им только услышать грохочущий из агитационной машины «Марш берсальеров», как из траншей частенько взмывали белые знамёна. Жаль, что это было не всегда. Но случалось. С тяжелейшими боями мы прорвались к Бэйпину и взяли его в кольцо. Самые тяжёлые потери были у русских танкистов, но и нам пришлось несладко. Очень несладко. Но всё-таки мы ворвались в город и были остановлены только у стен древней резиденции китайских императоров, у стен Запретного Города…

— Синьор генерал! Наши залегли! Гаубицы и броневики!

— Мадонна! Дьявол! Где же помощь?! Где танки?!!

— На подходе, синьор генерал!

— Витторио, за мной!

Я подхватываю верный русский «ДП» и мы вместе с генералом Приколо пригибаясь от визжащих пуль мчимся навстречу русским «БТ». Проклятие!!! Они попадают под удар замаскированной батареи. Как не вовремя разбило рацию шальным осколком! Вспыхивает первый танк. За ним окутывается чадным пламенем второй, рассыпает звеньями гусеницу третий. Из последнего вываливаются чумазые танкисты в промасленных комбезах и бросаются ремонтировать гусеницу, один из них прикрывает остальных. Мадонна! Слышен уже знакомый звериный вой и откуда-то появляются маленькие фигуры в оливковой форме с обнажёнными ножами. Гурхи! А, сволочи! На тебе! Пулемёт в моих руках дергается, и веер от живота сразу сбивает с ног нескольких. Наиболее близко приблизившихся к танкистам. Генерал сбивает с ног автоматчика, спасая от метко запущенного в него кукри, тот, не разобравшись, приветствует его чисто русским крюком в челюсть! Мне нет дела до их знакомства: диск кончился, а сменить его я не успеваю, на меня бегут сразу четверо. Мадонна! Спаси и сохрани! Непонятно откуда взявшаяся кувалда сносит с ног первого «томми», тот валится под ноги остальным и все летят в кучу. Пока они шевелятся и пытаются распутаться, я меняю диск и пришпиливаю их щедрой очередью. Летят в разные стороны комья промёрзшей земли, брызжет яркая кровь, на лёгком морозце начинающая сразу парить. Выстрел! Мимо! Но я падаю на землю и уйдя перекатом от второй пули бью с колена. Попал! Тяжёлая винтовочная пуля «ДП» выносит щуплого, но жилистого гурха метра на два от места нашей драки. Ф-фу! Наконец-то! Пехота-матушка подоспела. Усталые солдаты огнём своих «лахти» и «ППД» отгоняют англичан. Короткая передышка. Так… где мой диск? Торопливо набиваю его патронами. Меняю, дополняю второй боезапасом. Между тем танкист и генерал выясняют отношения, но вроде всё обошлось. В бою чего не бывает? Тем временем гусеница вновь натянута и танкисты трогаются вперёд. Я подхожу к сеньору Джузеппе, тот держится за распухшую челюсть и машет мне рукой, мол, давай, веди ребят. Кое-как выясняю, что это остатки пехотной роты. Командира убило, за ним на смертника нарвался комиссар в компании с бригад-иерархом. Одним словом, офицеров на роте не осталось. И от роты всего двадцать человек. Быстро договариваемся, что я старший. Странно. Но языковой барьер куда-то исчез. Я прекрасно понимаю их, они меня. Генерал отцепляет от пояса последнюю гранату и отдаёт мне. Один из солдат подхватывает гуркский кукри и затыкает себе за пояс. Идея хорошая! Но у нас на Сицилии предпочитают работать двумя ножами, поэтому я снимаю с винтовки убитого штык. Мой кинжал у меня всегда в ножнах на поясе. Мадонна!!! Едва русский танк развалил стену, как вспыхивает! Выворачивается люк водителя, одна из створок с воем проносится у меня над головой. Невольно приседаю, но ноги уже на автомате несут меня к осевшему танку. За мной мчаться солдаты. Батарея! Зенитки! С рёвом бессильной ненависти вжимаю спусковой крючок пулемёта. Тот дёргается и рвётся у меня из рук, но это ему не удаётся. Высекая искры из металла, пули визжат и рвут тела не прикрытой стальным щитом прислуги. Всё-таки зенитка — это не пушка. Мгновенно вся прислуга превращена в мелкий фарш. В этот момент в горящем танке медленно-медленно откидывается люк и из него появляется пламя. Я не верю своим глазам: горящий танкист ещё жив. Но почему он так двигается? Ранен?! Мои ребята бросаются ему на помощь. Выволакивают из люка, с ним второго, сбивают пламя ватниками. Какими-то тряпками. Двигается? Мадонна! Жив! Посылаю четверых отнести раненых в тыл, в этот момент «томми» начинают густо садить по нам из пулемётов, затем сквозь грохот доноситься характерное завывание моторов и в дыму и пыли проявляются силуэты броневиков. А у нас на всех одна граната… Ошалело озираемся, потом доходит: мы же на БАТАРЕЕ! Принцип действия всех пушек одинаковый, а уж эта пушка мне очень хорошо знакома! Не раз с ней сталкивались. Лихорадочно киваю бойцам на снаряды, те соображают, и уже в раскрытый затвор с лязганьем входит снаряд. Клацает затвор! Бешено кручу маховик горизонтальной наводки, разворачивая ствол. БА-БАНГ! Выстрел больно бьёт по ушам, раздувая в разные стороны остатки деревянного щита, прикрывавшего пушку с тыла. Дзынь — клац! БА-БАНГ! Второй снаряд точно входит в тупую морду первого «Даймлер Динго». Взрыв! Взлетает к небесам гранёная башня, парят в вышине колёса. Одно из них отлетая, бьёт прямо по стволу идущего сбоку броневика и сбивает наводку башни. От неожиданности видимо тот огрызается короткой очередью и прошивает глинобитную стену стоящего сбоку полуразрушенного здания. Огонь! Огонь! Огонь! Горят, красавчики! Ещё как горят! Мы вам покажем! Меня трясут за плечо, отлипаю от панорамы — передо мной знакомый камуфляж.

— Снарядов нет!

— Мадонна!

Правда, и мишеней больше нет. Полыхают остатки бронемашин, клубится чёрный дым, жутко воняет палёным мясом. Нас, оказывается, чуть не накрыли немцы. Подкрались с тыла, но вовремя сообразили, что пушка ведёт огонь по британцам. Да и форма наша оказалась знакомой. Самое страшное, что у них тоже нет офицера… И эсэсовцев тоже только десять человек… Итого, вместе со мной двадцать семь. Но приказ никто не отменял. Вперёд! Слышен знакомый вопль гурков. Опять атака. Да что они не успокоятся! Сволочи! Приятно командовать опытными бойцами — все уже рассосались по укрытиям и ждут только команды. Вот они, гады. Крадутся. А чего орать тогда было! Огонь!!!..

…Вот тут я и понял, что означает подмести улицу огнём: только брызги в разные стороны полетели. Ещё бы — два пулемёта и автоматы в упор! Самое жуткое, конечно, пулемёты. Мой и одного здоровенного эсэсмана. В упор. На весь боезапас! Рвало их в клочья. На такой дистанции одна пуля двоих-троих прошивает. Всего-то метров пятьдесят, а то и меньше. Главное, чтобы нервы выдержали. Мне рассказывали, когда русские в дотах на оборонительной линии сидели, кое-кто с катушек съезжал: стволы уже плавятся, а жёлтые всё лезут и лезут. Так вот и у нас вышло. Целая груда тел уже дорогу перегородила баррикадой, а гурки по ним карабкаются и лезут, лезут… нам только успевают ленты подавать. Сколько мы их там покрошили — жуть просто. И опять прут. Внезапно передо мной возникает клуб вязкого даже на взгляд огня. Смрадный запах палёной человечины. Дикий вопль! Кому-то не повезло. Я отшатываюсь. Опять клуб огня. Гад! Огнемётчик! Высунуться не даёт, сволочь! И, как на зло, никуда не деться. Сейчас он меня поджарит… Но что это? До меня доноситься отборная немецкая ругань. Высовываюсь. Прямо передо мной сцепились двое — гурх и немец. Наш оторвал раструб огнемета, и теперь огнесмесь брызжет на обоих, покрывая их чёрными пятнами. Наконец удар ноги отшвыривает британца прочь, и тут же в него летит, нет, не граната и не камень! Горящая зажигалка! Вой прямо резанул по ушам, страшный вой горящего заживо. Эсэсман перекатывается и оказавшись за полуразрушенным ровиком лихорадочно сдёргивает с себя пропитанную огнесмесью одежду. С разных сторон к нему летят ватники, шапка, даже чьи-то брюки. Слышу его ругань, ещё бы! На дворе далеко не майская жара! Но нам жарко. Пышут пылом раскалённые стволы. Полыхает всё вокруг, нам не холодно. Ой, как не холодно! Оставаться здесь — верная гибель. Потихоньку мы начинаем прорываться вперёд. Небольшими перебежками. Уже виднеется каменная серо-зелёная стена со шлемовидными зубцами. Там нас встречает опять яростный огонь. Но мы слишком опытны, чтобы попасться на эту уловку. Вновь мы с немцем выдвигаемся вперёд и открываем огонь. Остальные идут в обход, прикрываясь здоровенными черепахами из камня. Правда, то, что это черепахи узнаю уже после боя… наконец слышу яростные крики «Ура!» и «Хох!». Бешеная стрельба, вопли, стоны. Кто-то из наших машет нам с немцем, и под прикрытием наших ребят мы вдвоём быстро перебегаем площадку перед Городом. Возле импровизированной баррикады перед воротами груда тел. И, самое главное, ящик гранат и патроны. Замечаю у нескольких мертвецов неизвестные мне ранее автоматы с большими дисками. Калибр внушает доверие. Похоже, что нам крупно повезло. Что меня больше всего радует, так это то, что за стеной стоит американское чудо: крупнокалиберный «браунинг». Не успели ребятишки его дотащить до нашего прихода. Чем мы немедленно и пользуемся. Подхватываю на ходу автомат неизвестной системы, и мы на территории китайских дворцов. Прямо перед нами здоровенная лестница. Главное, держать темп. Ребята подхватывают пулемёт. Я — ящик с патронами. Остальные боеприпасы разбирают немцы. Навьюченные ящиками мы мчимся что есть силы. Кажется, что наше хриплое дыхание перекрывает грохот близкого боя. Ужасно хочется пить. Наконец мы вваливаемся под прикрытие колонн. Забыл сказать, что всё здание представляет собой увеличенный храм весталок в Риме, только китайского образца, с загнутой крышей. Внутри — пусто. Но что это? Откуда ни возьмись валит толпа японцев. Из-под земли они что ли вылезли… Мадонна миа! Они же перекрыли ворота, что делать? Ладно, пока посидим, потом посмотрим. Так, надо пока позицию подготовить. Четверых на левый фланг, двое — справа. Четверо в тылу. Остальные — фронт держим. Пулемёт пока назад. Так, что у нас есть? О, да поможет нам святой Януарий! Патронов-то у нас полно, но вот не те. Хотя к тем автоматам есть. Ладно, пока диски набьём тем, что есть. Ещё немного гранат. И, сидим, тихо, ребята. Ждём, пока помощь подойдёт…

* * *
Сидели, пока темнеть не начало. Вокруг вроде немного подзатихло. Только жёлтые бегают, оборону готовят. С нашей стороны постреливают изредка. Мы-то наверху сидим, город хорошо видно. Там — пожар, тут — уже не пожар. Нечему гореть. Бойцы мои от скуки давай по дворцу шастать, смотрю — бегут, да шепчутся так возбуждённо, и тащат что-то. Я как глянул — меч! Настоящий, не подделка! Да ещё прямой, европейского типа. И показывают, что там, мол, комнатушка, а в ней этого добра полно. Разобрало меня, пошёл смотреть. Действительно, понавешено всего… Кривые, прямые. Старые, поновее… Мечи и копья, кинжалы, даже глаза разгорелись. Выбрал себе по руке один агрегат, оставить себе что ли, на память? Да тут в брюхе как заурчит, шутка ли: целый день не емши! Пошёл к своим. Поделили мы смены. Да решили отдохнуть, благо уже порешили всё. Утром проснулись, окоченели как неаполитанское мороженое. Помечтали, кто о чём: немцы — о кофе, русские — о чае. А я — о горячем вине… Вдруг часовые машут: началось! Мы позиции позанимали, точно! Забегали гады, засуетились! Глядим, пушку волокут противотанковую. Быстро её установили, а мы бдим. БА-БАХ! И султан взрыва на площади! Потом скрежет, рёв, и как шандарахнуло там! Везде огненные столбы, в воздухе настоящий стон стоит, осколки просто кишат, а у нас одна забота, чтоб свои не зацепили. Залегли эти гады, но потом, когда всё прекратилось, видим, что досталось им не плохо. Хорошо покрошили. И тут первый танк на площади показался, наш «БТ». И на него эти сволочи свою «тридцатисемимиллиметровку» наводят. Тут уж не помню, что я заорал, только открыли мы огонь… Грохот от этого «Браунинга» неимоверный! Зато и эффект сногсшибающий: только конечности в разные стороны полетели! Ну, руки там, ноги, куски от голов, каски… Причесали мы их жестоко, да тут наше охранение с тыла заорало, и мы, все, кроме пулемётчиков к ним бросились. А там — рукопашная! Все в куче, перемешались, стрелять нельзя… Визг стоит, мат! Я почему-то заметил, что русские ругательства — наиболее охотно перенимаемая команда всеми нашими командирами, независимо от национальности. Мозг, он ведь штука странная… И тут смотрю, мне в лицо винтовка летит, с примкнутым штыком. Как уклонился — не знаю! Потом заорал что-то, и в свалку! Мне потом русские говорят, что про такое только в былинах читали да сказках! Подхватил я свой автомат и пошёл прикладом крушить! Рост-то у меня под метр восемьдесят. И что гурки эти, что японцы мне в пупок дышат. Да ещё нашло на меня… Затмение какое-то. Только хряск стоит, да брызги летят. Так и идём, вышибаем гадов из здания. Когда офицера завалил, не выдержали сволочи, побежали, тут я им в спину весь диск и выпустил. Ох и классная же машина! Так и полетели кто куда!.. Потом где-то с час тихо было, только гремело всё ближе и ближе, да столбы дыма приближались потихоньку. Танк, тот, кстати, отступил в развалины. И то хорошо, что не сожгли, не дали мы им. У нас один боец решил знак подать, шапкой помахать из-за колонны, раз махнул, а на второй от него только мозги брызнули: снайпер оказался. Правда, вычислили мы того и из крупнокалиберного рассчитались. Ещё часа четыре мы так держались. Те на нас, мы им в ответ. Опять на нас — опять свинца отсыпем. Как то по-дурному всё, тупо: прут и прут в лобовую, словно ничего другого не умеют… мы даже перекусить смогли: когда ребята мертвецов в поисках патронов обыскивали, о и галет нашли, и водички. У офицера даже коньяк обнаружился, в плоской такой фляжечке. Самое плохое потом случилось, когда патроны к концу подошли, и мы врукопашную сцепились: мне тогда какой-то гад мечом руку развалил, ну а я, пока он мечом второй раз замахивался, успел под челюсть свой нож вогнать, итальянский. Ещё запомнилось, как какой-то жёлтый в воздух прыгнул, и нашему ногой! Да тот русский оказался: пока японец в воздухе болтался, присел и со всей мочи правой, да между ног! Как тот заорал, мне даже понравилось! И немец тот. Здоровенный, эсэсовец. Его сразу за ногу ухватил, раскрутил вокруг себя и в толпу! Те так и повалились! Отбились, одним словом… Тут слышим, моторы гудят — опять самолёты. Хотел уже команду «Воздух» подавать, да вовремя спохватился, это наши «Штуки» прилетели. Но, народ. Чего я и врагу не пожелаю, так это под бомбёжкой побывать. Хоть лупили и не по нам, но слишком уж близко подобрались «томми», и швыряло нас, и катало. И песенки от осколков слушали, и дерьмо всякое на нас сыпалось, одного не пойму — как это летуны нас с англичанами не попутали? Ведь отбомбились ювелирно! Самая близкая фугаска в ста метрах рванула… Когда в ушах звенеть перестало — высунулся: вокруг тихо, спокойно. Только воронки да развалины. Красота! От баррикады, которую мы из англичан вместе с ребятами нагромоздили, одни ошмётки. Видать, бомба прямо в кучу и угодила. Месиво, если одним словом выразиться. Груда мяса, внутренностей и того дерьма, которым их перед боем кормили. А тут и опять танки подошли и вперёд. Резерв командования. И подмога из пехотинцев. Да ещё монгольская конница мимо пронеслась. Мы было дёрнулись за ними, только по лестнице спустились, да из подъехавшего броника высунулся офицер в немалых чинах и велел нам ждать на месте. А кого, чего, так и не объяснил. Вот и сидели, ждали, пока сам командующий Малиновский не подъехал вместе с Джихар-ханом. Вылезли они, посмотрели на нас, потом велели своим адъютантам награды принести. Идут вдоль строя, вручают, а Джихар-Хан шепчет:

— Всё, что могу, ребята, всё, что могу.

И лицо такое, виноватое…

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Варшава

Недолго они только продержались, меньше суток, до того момента, когда последний бомбардировщик улетел, из тысячи двухсот, что бомбить прилетели. Там как раз новые бомбы испытывали. Сначала, когда кинули впервые, я грешным делом подумал, что газами их травить собрались. Сразу облако дыма кверху взмыло, я уже хотел команду «Газы» давать. А потом что-то внутри облака сверкнуло, и БА-БАХ, половины улицы как корова языком слизнула. Прямо хоть в футбол играй. Нет, я конечно понимаю, что война, но зачем же так то? Это уже после нам сказали, что всех предупреждали о бомбёжке, с помощью листовок. Кто поверил — ушёл, им препятствий не чинили, до первого пересыльного лагеря. А кто не поверил, сами виноваты: ни фюрер, ни воевода, ни дуче не желали жизни своих солдат понапрасну тратить. Да и показать кое-кому на Западе стоило, на что Объединённая Армия Союза способна. И показали. И вообще, правы наши вожди, я зря умирать не хочу. Я, может, вообще умирать не хочу, хоть и солдат. Пускай враги умирают, солдат побеждать должен, и если для спасения моей жизни надо бомбить — пусть бомбят! Больше шансов уцелеть. Ну, бомбят наши ребята, значит, кидают подарочки сверху, а мы стоим, любуемся: картина, конечно, впечатляющая — кверху дым клубами, огонь, куски стен в разные стороны, всё в пыли, даже темнее стало, хоть и светлый день на дворе. Пикировщики красиво идут, потом словно на месте останавливаются, переворачиваются через голову и уже обратно, пикируют. Сирены воют, на психику давят. Только улетели — с востока волна идёт, какие-то новые, я раньше таких не видел, по два киля сзади, двухмоторные, потом уже разглядели круги русские, косым крестом рассечённые. Я сразу вспомнил, что наши ребята из «Кондора» такие в Испании рисовали, как общую эмблему. Ага, думаю, союзнички пожаловали… Те тоже как ударили, вообще не видно стало ничего — на месте города один дым. Ну, с русскими-то понятно, почему они так свирепствуют, поляки им столько крови попортили. Почитай, как Антанта у них Польшу отделила, так та с двадцать третьего года и свирепствовала, пока Корнилов воеводой не стал и укорот им не сделал быстро. Нам даже фильм показывали документальный, «Зверства польских агрессоров на территории России» называется. И националистов украинских пшеки поддерживали, и еврейские отряды…

Тут башнёр мой вылез посмотреть, как увидел, что с городом творится — ахнул, а потом эмблемы рассмотрел и рот раскрыл, спрашивает, мол что это такое за знаки? Ну а когда я ему объяснил, то загорелся, отпросился и умчался. Минут через пять приходит вместе с двумя грюнешнабелями из молодого пополнения, задачу объяснил, те стали рисовать было, да я ему кулак показал, отпустил он их сразу. Пришлось ему втолковать, что эмблему он может только с разрешения начальства изменить, а начальство, то есть я, пока ещё думает. И вообще, раз уж так, то круг русский надо не косым крестом делить, а нашим тевтонским. Тут до него дошло, засиял как пфенинг новенький и улетел. Короче, через два часа на всех наших танках новые значки свежей краской блестели, а за нами и пехота перекрашивать свои броневики. Вскоре Роммель приехал, поглядел на наши художества, но ничего не сказал, только носом покрутил и в бинокль уставился, на панораму любуется. А там вообще Ад. Грохот стоит, самолёты завывают, всё трясётся, пылает, наконец вроде стихать стало, но тут опять гудит — наши возвращаются. И опять бомбёжка. Я на часы посмотрел — уже шесть часов без перерыва концерт не прекращается. Тут наши кашевары появились, стали обедать, а кусок в горло не лезет, как представишь, что сейчас в городе творится… Вскоре мимо нас колонну пленных прогнали. Все грязные, в пыли, в крови, идут — у половины головы трясутся, контуженные видать, половина босые, ну, сущие оборванцы. Наши мундиры чёрные увидели и на колени попадали, завыли не хуже волков. Я когда маленьким был, с отцом любил на охоту ходить, так там наслушался, мог сравнить. Эти не хуже орали. Совсем как в казанских степях. Опять бедолаг успокаивать пришлось, кое-как подняли их и дальше погнали. Нам, в смысле рейху, рабочая сила нужна, и так дефицит страшный — на предприятиях людей не хватает катастрофически… Потом беженцы из Варшавы попёрли… Одна старуха мне запомнилась, сидит на тележке, которую две девчонки волокут молодые, симпатичные, вся седая, трясётся и подвывает так… по-звериному, и глаза пустые-пустые… Вот думаю, молодцы внучки у бабули, не бросили, подошёл спросить, ну по-русски то я немного умел, в «Каме» научили, поймут думаю. Действительно, поняли. Не бабка то, а сестра старшая, у неё ребёнок под завалами погиб, у неё крыша поехала, а сестре той двадцати годков нет. Меня даже передёрнуло… Пришёл к своему танку. Сел на мотор и закурил, не стал больше смотреть, не смог. Сильно меня это задело, беженцы… А сверху бомбы летят и летят, всё не прекращаются. Наши улетят — русские меняют, русские уйдут — итальянцы уже вьются, на наших самолётах, а следом и люфтваффе на подходе опять. Уже темнеть начало, солнце садиться, а там концерт не прекращается. Только изредка вспышки прорываются через то чёрное облако, что на месте Варшавы стоит. Тут вообще какие-то монстры в воздухе появились, до этого-то тактические машины были, а теперь дальняя авиация видно подоспела, туши огромные четырёхмоторные, и тут такое началось, что даже танки подпрыгивать начали наши, они стали пятитонные фугасы кидать. По частям отдых разрешили, все спать ложатся, да разве от такого грохота уснёшь? Завернулся я в брезент, лёг на решётку жалюзи, глаза закрыл, мол сплю, а самого колотит, я вот вида этой бомбардировки выдержать не могу, а какого тем, кто под ней?..

Под утро только задремал, как подъём кричат, кумпели мои забегали, засуетились, а там и завтрак подоспел, я себе кофе налил, стою пью, и тут до меня доходит — самолётов в воздухе нет. Тихо вокруг. Только обычный лагерный шум, тут радист высунулся, кричит, герр оберштурмфюрер, поляки капитулировали, конец войне. Что тут началось, кто в воздух стреляет, кто обнимается, песни завопили, откуда-то шнапс появился, да тут Эрвин примчался, приказал порядок быстро навести и срочно выдвигаться к Жешуву, а оттуда на встречу с союзниками. Нас ведь после Тарнува резко на север развернули, к Варшаве, туда наши олухи сдуру впёрлись, ну их из-за баррикад да из засад быстро накрыли. Их командир потом под трибунал пошёл. Так что решили поэтому наказать Варшаву такой бомбёжкой… Словом, едем мы назад, по уже знакомым местам, все попрятались, только флаги белые везде висят, да пленные колоннами маршируют. До самого Жешува без единого выстрела домчали. Остановились заночевать, а утром шум, гам, вопли, все столпились в углу, орут — я растолкал солдат, как глянул — Матерь Божья, прости и сохрани меня от такого конца… Лежит наш повар мёртвый, на ящиках… Отдельно руки, отдельно ноги, отдельно — туловище. Рядом кишки аккуратной кучкой сложены, и записка на немецком, мол так со всеми оккупантами будет. Подпись даже — Армия Крайова. Второй раз мы такую картинку увидели. Тут сам Роммель появился, как глянул на эту картину — позеленел, назад в свою лоханку прыгнул и умчался. Ну, распорядился я бедолагу Франца к отправке домой приготовить в запаянном гробу, а мои стоят все злые, орут, да смотрю и у меня куда-то вся жалость запропала… нет, думаю это не люди… Вообще, нежить какая-то. Люди так поступить не могут, оберартц как-то выяснил, что повара нашего живьём четвертовали, а потом потрошили. Тут опять шум, гам, зондеркоманда приехала. Короче, оцепили мы город, всех жителей вон выгнали, и наши химики с огнемётами в него вступили, а гражданских быстренько рассортировали, и всех мужчин в расход, до единого, а остальных, кроме детей до шестнадцати лет — в концлагерь, детей — в Монголию… Потом мы до самого Перемышля спокойно дошли. Без всяких таких эксцессов… А там и союзники. Мы когда их «ЗГ» увидели, даже веселее на душе стало, обрадовались все. Вот тогда я и увидел настоящее братство по оружию в первый раз. У меня даже язык устал. Как никак я единственный тут оказался, кто по-русски мог разговаривать, ну меня переводами и замучали, это уже потом ещё умельцы нашлись. А вечером такой банкет закатили…

Шарфюрер Микаэль Витман. Польша. Три дня после окончания кампании

Я был прикомандирован к 502-му отдельному батальону тяжёлых танков под командованием оберштурмфюрера Вилли Хенске. Старый, проверенный боец из ветеранов партии и эсэсовского движения. Обучался в России. Верный товарищ и строгий командир. Партайгеноссе нас, новобранцев, построил и речь толкнул, на удивление краткую:

— Запомните одно: никогда эсэсовец не покидает поля битвы без приказа. Только раненым или мёртвым.

Потом помолчал, на нас посмотрел и добавил, я на всю жизнь запомнил:

— Правило у меня одно: воюют все, кто не дерётся — того я сам пристрелю.

Вот так мы и стали танкистами… Меня, правда, сразу отправили на самоходные орудия, командиром. Чем я ему не понравился — одни боги знают, все ребята в танковые экипажи попали, а я вот — в самоходчики. Правда, это я так поначалу думал, а потом дошло, что наоборот, приглянулся я ему… Словом, компанию польскую мы прошли лихо: покрошили этих пшеков видимо-невидимо! Когда с русскими союзниками встретились — два дня пили, вернее, первый день пили, второй — похмелялись, если можно это сказать о бутылке водки на человека в час… Ох и башка потом болела… ну да ладно. Стоим мы значит, отдыхаем в городке одном. Не помню, как его, то ли Пшемысль, то ли Шымпесль, ну, не очень важно. Жителей всех в лагерь согнали, кроме славян и фольксдойчей наших. За город, в общем. Там русские охранные части Православной церкви быстро сортировочный пункт соорудили: колючкой поле обтянули. Вышки, собачки здоровенные, с доброго телёнка величиной, прожектора, пулемёты… Одним словом всё, что полагается. И давай своим прямым делом заниматься: распределять кого куда. Нас к ним на усиление прикрепили. Ох и насмотрелся я там… Всякого… Поначалу распределили по полу: мужчин отдельно, женщин тоже, детей, подростков. Главное, что не запрещали поначалу им друг друга навещать, только по разным палаткам расселили, мол, никаких семей. А потом и началось. На пятый день приехал монгол один, Лхагвасурен, полковник монгольской армии. За детьми. Молодой, морда плоская, сам жёлтый, ну истинный азиат. Целый день в лагере работал, а вечером к нам заглянул, в гости. Машину коньяка привёз на угощение. Монголы эти ребята своеобразные: статус у них такой, неопределённый… Вроде правит ими настоящий ариец: барон Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг, бывший офицер российской армии, но правит-то он монголами. Столица — Цаган-Батор. Половина его окружения — русские, вторая половина — монголы. Порядки в стране этакие: европейско-феодальные. А этот Лхагва адъютант самого Джихар-Хана, верховного казначея Монголии и лучшего друга их Правителя, барона Унгерна. Решили эти ребята на своём Хурале (это вроде нашего съезда) немного породу свою улучшить. Нормально звучит? И для этого набрать польских детей обоих полов в возрасте до двенадцати лет распределить их по монгольским семьям, по юртам. Самое интересное, что идея эта бредовая поддержана была ВСЕМИ монголами единодушно… От последнего бедняка до последнего монаха… Наш верховный триумвират, ну, вожди наши, это решение монголов поддержали. И теперь по всем лагерям ездят представители монголов и забирают всех детей от трёх до двенадцати лет. Весело?.. Сурен этот по пьянке много чего рассказывал. Особенно про своего начальника, Джихар-Хана… распространяться особо не буду, мы его через два дня увидели самого. Живьём. Вот про это расскажу. Это было нечто… С утра нас к лагерю погнали. Заняли мы позицию вокруг него, возле самой колючки стали, снаряды нам подвезли особые, со слезоточивым газом… Потом монахи пришли. Все здоровенные. Мечи наголо, лохматки парадные, волкодавы их. С телёнка доброго ростом. Стали между ограждением. Ждём. Где-то минут через тридцать пыль заклубилась — смотрим, колонна к нам идёт, здоровенная. Грузовики, фургоны, броневики, танков несколько. Подъехали поближе, стали. Из машин посыпались горохом цирики монгольские, обоих полов. Мужчины, женщины. Кто с оружием, кто — без. Женщины в основном — без. Потом к воротам шикарный «Руссо-Балт» подкатил и из него Сам вышел. Джихар-хан. Высокий, седой. Ноги кривые, усы. Мундир вроде халата, весь золотом расшит и камешками сверкает. Откуда ни возьмись, охрана появилась, и какая! Девчонки молодые. Все красивые, высокие, стройные! Одна к одной! Автоматы дягтерёвские в руках наготове. У наших ребят даже слюни потекли. Поняли, что это тот самый его джихаровский походно-полевой гарем, о котором нам полковник Сурен рассказывал, зря мы ему тогда не поверили. Девицы все в комбинезонах в обтяжечку, фигурки — ух! Гляжу, у моего заряжающего даже кончик носа от зависти побелел. Ну, заходит этот Хан внутрь, в лагерь, осмотрелся вокруг, из фляги заветной глотнул, ручкой своей махнул царственной, и монголы его внутрь ломанулись… Буквально через минуту там как началось… Вой, крики, плач. Поляки ревут, будто с них живьём кожу сдирают, а монголы туда-сюда носятся. В лагерь — бегом, налегке, оттуда — с детьми. Кто постарше, за руку с собой волокут, кто помладше — двоих под мышками тащат, те только ногами в воздухе болтают и орут. Потом в машины закидывают… Часа четыре это продолжалось, слушать невозможно было. Эсэсманы мои сидят, руками уши зажимают, чтоб не слышать концерта этого, кое-кто трясётся. Я стою возле своей пушки, зубами скрежещу. У собаки щенков забираешь, и то она плачет так, что душа рвётся, а тут хоть и неполноценные, но люди всё-таки… Наконец закончилось… Сорок пять фургонов. Девятьсот детей всех полов… Монголы в машины попрыгали и умчали… Утром следующего дня из лагеря машину покойников вывезли — родители детей с собой покончили некоторые. А в обед ещё колонна машин пришла — на этот раз девчонок молодых увезли и парней, от двенадцати до шестнадцати. В корниловские лагеря. Там их перевоспитывать будут в нужную сторону. Верными членами нашего движения. К вечеру ещё колонна автобусов пожаловала — всех оставшихся женщин увезли на распределение по новому месту жительства, будут жить в России, работать на заводах и фабриках… Остались в лагере одни мужчины к утру. Их последними рассортировали, кого на стройки народного хозяйства в Сибирь. Тех что покрепче, поздоровей. Кого в батальоны Тодта, это те, кто здесь в Польше останется и будет здесь Промышленную Зону строить. Остальных — в Азию. Осваивать хлопководство в Ферганской долине, Приаралье, Туркменских степях… А мы ещё неделю здесь постояли. И нас потом в Россию отправили, под Царицын…

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. 31 декабря 1939 года

Сегодня у нас в части праздник. Полётов нет, народ готовится к встрече Нового года. На кухне кипит работа. Повара стараются вовсю, у них там всё кипит, жарится и булькает. Настроение у всех приподнятое, ещё бы — Новый Год! Народ кучкуется по углам, все о чём-то совещаются, договариваются, нижние чины носятся с инструментами, украшают здания, солдатский и офицерский клубы, в походной церкви с утра служба идёт, наши святые отцы обязанности свои исполняют. Даже в лагере, где заключённые сидят и добровольцы евреи из РКП, оживление. Их сегодня на работы не погнали, и завтра не поведут, а я разрешил им в честь праздника по пятьдесят граммов вина выделить на нос и по курице на пятерых. На плацу поставили огромную ёлку, её нам специальным караваном доставили, ведь в безлесной Монголии и дерево-то нормальное не найдёшь. Всё, короче говоря, кипит, и все заняты. Один я слоняюсь, то туда зайду, то сюда, на поле выйду, в штаб вернусь. Японцы нас не беспокоят уже неделю, и это менятревожит, точно ведь, сволочи какую-нибудь гадость устроят в честь праздника… Промаялся я так до обеда, а там наши батюшки из поиска явились, с добычей. Причём не с простой, а с очень даже интересной: приволокли они пятерых диверсантов очередных. Японцы ведь что? Силёнок на фронте маловато после летней мясорубки, они и стали по-плохому вредить, всякие диверсионные группы засылать к нам в тыл. У меня батюшки за правило взяли окрестности по четыре-пять раз в сутки осматривать, да ещё с собаками. Ну, псина на этих и вывела. Желтопузые, видать, умаялись в пути и спать завалились, даже часовой уснул, а святые отцы наши, ещё те волкодавы, подкрались бесшумно, да всех и повязали, а потом в расположение доставили со всеми причиндалами. А среди всяких интересных вещей, прихваченных у самураев, нашёлся радиомаяк, значит, нужно налёта ждать. Пришлось обеспокоить вышестоящие инстанции, связался я по рации со штабом, доложил, там не очень обрадовались, но велели дежурство организовать, пришлось народ от праздника отрывать и всё это дело организовывать. Поставил первую эскадрилью на охрану, да звено в воздух поднял, пускай ходят, барражируют по высоте. Зенитчиков ещё напряг, нечего расслабляться — в тылу отдыхать будут, а тут война! Настроение у людей быстро в норму пришло, все как проснулись, а тут и наши из КГБ пожаловали, забрали шпионов и смотались быстренько, их тоже понять можно, Новый Год как никак, загрузились в «Юнкерс» и умчались. Я на часы посмотрел — успеют с гарантией. Уже второе звено в воздух ушло, а ничего нет, неужели, думаю, обманулись мы? Эти ведь не сказали, когда налёт ждать… Да нет, не может того быть, чтобы жёлтые белому человеку не накакали. Трубку поднял, велел мне истребитель приготовить, сам смотаться. Я ведь пока в эпробугкоммандо служил, много чего освоил, и истребители, и бомберов всяких кучу, и штурмовики, к двенадцати типам самолётов допуск имею. Не скажу, что истребитель из меня классный, но управлять могу, и при случае сдачи дам, если самурай не слишком опытный будет. А вообще сердце у меня к бомбардировщикам тяжёлым лежит, вот где мощь и сила! Велел я механикам по быстрому подвесные баки подцепить, и полетели мы с комэском-2 на пару… Всё вокруг обшарили — пусто, хоть ты тресни! Рванули к линии фронта, миновали, там тоже всё тихо, обычно летишь — всё вокруг сверкает, дымится, а тут тишь да гладь, спокойствие — никто не стреляет. Я головой кручу на все триста шестьдесят градусов, окрестности осматриваю, ничего не вижу. Пошли мы поглубже, мне ведомый по рации про время напоминает, мол, назад бы поскорее, командир, и тут я его увидел. Ковыляет ниже нас параллельно линии фронта «Дуглас» первый. Древний-древний аппарат, грузовик. Осмотрелся я ещё раз — никого, командую напарнику, набирай высоту и бди, если что — дай знать, а сам к этому тихоходу… нет, я ещё не настолько озверел, чтобы безоружный транспортник сбивать, мне просто интересно стало его к себе привести, на аэродром, может, чего-то вкусненькое будет? Спикировал я тут слегка и снизу зашёл и перед его носом нарисовался, тот бедолага даже шарахнулся в сторону, в нужную, кстати. И стал я его потихоньку так к линии фронта оттеснять, иногда и постреливать, словом, минут через десять пересекли мы родимую, а чтоб японцу лучше думалось — антенну снёс, да и спокойнее. Ведомому дал команду, чтобы дежурное звено вызвал к нам, и мои ребятки через пять минут к нам присоединились. Словом, скоро мы уже садились… Сели — а в «Дугласе» полный цирк: летели семьи высших офицеров к мужьям праздновать, что-то там не срослось и вышли без сопровождения. Никто не думал, что русские в такой день в воздух выйдут, ан, не повезло. Я вот, неугомонный такой оказался. Батюшки наши вытащили пассажиров, а там и детишки, и мамаши, и дочки. В округ позвонили — а там уже все празднуют, велели пока у себя их подержать, до завтра, мол, прилетят — заберут. Посадили мы всю компанию на гауптвахту, вещи их проверили на предмет оружия и тоже вернули. А там холодно, нетоплено. Карцер — он есть карцер… Ну куда их девать? Не к лагерникам же их отправлять? Те вообще женщин сто лет не видели, и к утру от японок ничего не останется… а про детей вообще молчу. Да и неясно, что наше начальство с ними делать надумает. Наконец решил я задачку, взяли мы их, собрали всех в кучу и выделили в казарме один уголок, у дверей охрану поставили. Наши все обрадовались что от обузы нечаянной освободились и быстрее по своим комнатам разбежались, приводить себя в порядок, к празднику готовиться. Я ради такого случая, первой своей военной встречи Нового Года, из чемодана белый парадный китель люфтваффе извлёк, со всеми аксельбантами, нашивками, значками. Наград у меня к тому времени прибавилось, конечно: кроме испанских наград мне ещё дали «Георгия» второй степени, за организацию бомбёжек Островов, от наших мне орден пришёл, за испытание новой техники — «Большой нагрудный крест Ордена заслуг Германского Орла», редкая награда, кстати. А Воевода мне по этому случаю наградное оружие вручил золотое. Так что появился я на банкете при полном параде, туфли сияют, знаки различия серебром отливают на погонах витых. Одеколоном от меня прёт за версту, кортик парадный на боку. Картинка, а не офицер, прям, на плакат меня вешай — наши молодые как глянули, так от зависти чуть слюной не подавились. Нет, конечно, все знали, что я немецкий доброволец, с японцами по зову сердца воюю, но что я ТОТ САМЫЙ Макс Шрамм, который ещё герой Испании, не догадывались… Собрались все свободные офицеры, расселись по местам, тут я встал, на часы посмотрел, тост произнёс первый, за Старый год вначале, всем счастья пожелал, здоровья, совсем всё по-русски, так ведь сколько лет уже в России живу… Тут наш оркестр заиграл, но народ танцевать не пошёл — дам нет. Хорошо, наши радисты трансляцию включили, в Москве куранты начали полночь бить, шампанское зашипело, бокалы зазвенели, здравицы зазвучали. Потом, чтобы мне приятное сделать молодые офицеры решили песню спеть, как подарок:

Siehst du im Osten das Morgenrot?
Ein Zeichen zur Freiheit, zur Sonne!
Wir halten zusammen, auf Leben und Tod,
Lass' kommen, was immer da wolle!
Warum jetzt noch zweifeln,
Hört auf mit dem Hadern,
Denn noch fließt uns deutsches
Blut in den Adern.
|: Volk ans Gewehr!:|
Viele Jahre zogen ins Land,
Geknechtet das Volk und belogen.
Das Blut unsrer Brüder färbte den Sand,
Um heilige Rechte betrogen.
Im Volke geboren
Erstand uns ein Führer,
Gab Glaube und Hoffnung
An Deutschland uns wieder.
|: Volk ans Gewehr!:|
Deutscher, wach auf, und reihe dich ein,
Wir schreiten dem Siege entgegen!
Frei soll die Arbeit, frei woll'n wir sein
Und mutig und trotzig verwegen.
Wir ballen die Fäuste
Und werden nicht zagen,
Es gibt kein Zurück mehr,
Wir werden es wagen!
|: Volk ans Gewehr!:|
Jugend und Alter — Mann für Mann
Umklammern das Hakenkreuzbanner.
Ob Bürger, ob Bauer, ob Arbeitsmann,
Sie schwingen das Schwert und den Hammer
Für Hitler, für Freiheit,
Für Arbeit und Brot.
Deutschland erwache,
Ende die Not!
|: Volk ans Gewehr!:|
Посидели мы с ребятами ещё немного, как раз перерыв устроили небольшой, решили покурить выйти, стоим, ребята мои впечатлениями обмениваются, я с ними немного постоял, решил в зал вернуться. Сел за стол, плеснул себе водки, только заглотил, посыльный влетает с телефонограммой из штаба. Приказ Главкома — с пленными нашими делать что хотим, но не отпускать. Хоть в лагерь сдать, хоть к стенке поставить. Тут опять наши вернулись, давай опять мы спиртным накачиваться. Поддали хорошо. И решил я ребят порадовать своих, ведь каждый день под смертью ходят. Вспомнилось тут, как я к Севе в Испании в гости ездил, поднялся и говорю;

— Друзья мои, мы все здесь собрались, чтобы отметить праздник. Первый наш Новый год. Но какой же праздник без дам?

Все смотрят на меня и не понимают, а я ординарца поманил и командую ему громко: пленных женщин сюда, всех. Детей — в лагерь.

Тут господа офицеры мои сразу повеселели, заулыбались, сразу посуда наша зазвенела, ребята стали до кондиции себя доводить срочно. Минут десять прошло, дверь в наш офицерский зал распахнулась, вталкивают к нам японочек. Те в кучу сгрудились, плачут, видно, солдатики их по дороге успели пощупать малость. А ребята мои собрались толпой и рассматривают их. Выбирают. Нас-то, офицеров-лётчиков почти двести человек, а их — всего двадцать шесть, да двоих детишек оставили в казарме. Я сижу, любуюсь на картинку, тут офицерики мои пошептались, помитинговали, потом политуполномоченный ко мне подходит:

— Господин майор, офицеры нашего соединения единодушно постановили предоставить вам право выбрать себе первому.

Тут то я и понял, что несмотря на всё моё нежелание придётся и мне выбирать, а то не поймут меня геноссе. Поднялся я, стакан водки полный заглотил для храбрости, закусил кусочком сала, сразу кураж какой-то напал, и к дамочкам нашим. А те ещё больше плачут, прямо захлёбываются. Смотрю я на них, думаю, кого выбрать, а Ююкин мне шепчет на ухо: «Это ещё не всё, командир, мы решили тебе на всю ночь девицу отдать. В единоличное пользование». Меня внутри так всё и перевернуло, но виду не показываю, что противно мне… Не этого мне хотелось. Прошёлся я разок, смотрю на них, вдруг вижу, молоденькая совсем стоит, ну, лет может, шестнадцать ей, семнадцать от силы. И личико такое, европейскому вкусу соответствует вполне. Я на неё пальцем и указал. Выдернули девочку из толпы и ко мне приволокли, а она кричит в голос, вырывается, и чего-то это меня вдруг как завело, никогда себя таким не видел. Взял я её за руку, к столу подтащил, на стул рядом пихнул и наливаю здоровенный стакан коньяку. Показываю пальцем, мол пей. Та головой крутит, в отказ! Да как она, тварь недоразвитая, посмела, думаю?! Взял, прямо рукой ей рот разжал и залил силой, у неё глаза на лоб, всё горит во рту видно, запихал следом гвардейского пыжа русского, чтоб закусила, а сзади уже визг несётся — там во всю делёжка идёт. Но я на это внимание перестал уже обращать, ординарца опять свистнул, велел ему ко мне в домик принести ещё коньяку, закуски… Наливаю по второму кругу, у подруги моей глаза совсем круглые стали, вижу начинает коньяк действовать потихоньку, я свой поднял, ей второй толкнул, на этот раз не сопротивлялась, сама выпила и кусок рыбы с блюда ручонкой своей прозрачной цап, и жуёт, на меня глазками из-под чёлки сверкает. Ну, махнул я свою порцию, гляжу, у девицы уже всё, поплыла. Я поднялся, её на плечо закинул и в квартиру свою военную, домик командирский. Хорошо, ординарец мой догадался сверху тулуп накинуть на меня и ношу мою, караульные тулупы сами знаете — немаленькие… Добрался я до дома, девицу на кровать скинул, сам пошёл умылся. Чуть полегче мне стало. Вернулся в комнату. А та уже тоже сидит на койке и видно, что ничего не соображает, раскачивается только, ещё бы — пол-литра коньяка шустовского в неё закачали. Потянул я за завязки, кимоно с неё стащил — ноль эмоций, подогретый труп, одним словом. Сидит и что-то по-своему бормочет, потом плюх, и вырубилась. Накрыл я её одеялом, посмотрел вокруг, вроде ничего такого опасного колюще-режуще-стреляющего не наблюдается, скинул мундир и в постель полез, а как подушки башкой коснулся, тут же и сам вырубился, моментально… Мои ребята сутки веселились без перерыва, развлекались на всю катушку, кроме моего подарка всех японок опробовали, а после их солдатикам отдали, они тоже ведь люди… Что потом с женщинами стало, меня уже не волновало. У меня своя проблема появилась, личного характера… Я утром проснулся — лежит моя девица рядом, молча слёзы из глаз льются, губы дрожат, но смирно лежит, не трепыхается, и так меня вдруг за душу взяло, что приподнялся я на локте и нежно так её по щеке бархатной погладил и поцеловал. Она вдруг меня обняла и, ну в общем, сами понимаете. Всё у нас тут и случилось… Я хоть и не мальчик, но такого у меня в жизни не было, тот роман с Серовой вообще, молчу. Чувствую, запала мне эта девочка в сердце. И я ей тоже. Не объяснить просто словами это, но понимаем, что для обоих всё что произошло между нами — не просто так… И имя у неё красивое, Анаи. Я её Анной звал. Звал… Она меня ждала с вылетов, всегда встречала в дверях, полюбил я её. На самом деле ей уже почти двадцать было, японки, они долго детьми выглядят… В марте она мне сказала, что беременна. Ребёнок у нас будет. Такая счастливая была… Я в политотдел пошёл. Велел нашему партийному боссу мне разрешение на брак оформить, тот ко мне вечером пришёл, давай мне объяснять, мол, что ты дурак делаешь? Не посмотрят, что ты герой, сразу оба в лагерь пойдёте, конец жизни твоей, одумайся! Ты же молодой ещё! Не хочешь ребёнка бросать — живи с ней, помогай, но пойми, что нельзя тебе этого делать, погубишь всех… Долго он меня так уговаривал, объяснял, я уже под конец колебаться начал, может, действительно, так и сделать?… Утром я на вылет пошёл, а когда вернулся — не было её уже. Она целый пузырёк снотворного выпила… Где только нашла?… Спасти не удалось…

Подполковник Всеволод Соколов

… — Потерпи миленький, потерпи…

Где я? Что со мной? Почему темно?

Хриплый голос над головой:

— Если самолета не будет через двадцать минут, через двадцать пять Вы, капитан, — подпоручик! Ну, как он?

Я? Замечательно, мать вашу. Если есть океан боли, то я в нем плаваю. Что ж так в горле-то жжет? Воды попросить?

— Оуы…

Хриплый голос:

— Что с ним?

И сразу же, следом другой:

— Морфий, живо! Шок снимите!

Океан боли сменяется какой-то черной волной…

* * *
…Почему все гудит и трясется? Где я? Что со мной? Почему темно?

— Оуы…

— Пить хотите, господин подполковник? Сейчас попробуем…

Во рту кисло-сладкий вкус. Спасибо, вкусно…

— Морс клюквенный с сухим вином — это в воздухе первое дело. Еще хотите?

Пытаюсь мотнуть головой. Мир взрывается оглушительной вспышкой боли.

— В-в-в-в!..

— Мосейчук, морфий!..

* * *
… — Подполковник Соколов, латный дружинник. Проникающее ранение верхней трети левого бедра, множественные ожоги третей степени тяжести. Значительная кровопотеря, последние два дня находился на постоянных инъекциях морфия.

Тоненький женский голосок вдруг всхлипывает:

— Ой, у него же лица нет!..

Как это нет лица? А что ж у меня тогда?

Темнота, боль…

* * *
…Яркий, режущий свет. Белое пятно, колышется передо мной:

— Ну-с, голубчик, Вы меня слышите? Если да, прикройте глаза.

Белое пятно исчезает.

— Очень хорошо. — И после паузы, — Кровь и вторая операционная, срочно!

Видимо, он пытается говорить тише, но голос его гремит, как набатный колокол. Меня куда-то везут. Потом я плыву, качаясь на волнах… Боль… Боль… Боль…

* * *
…Пивень возвращает мне мой портсигар. Я уже собираюсь взять папиросу, когда кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь. Рядом, на месте наводчика, сидит Волохов. Без кожи. Ярко алой рукой он показывает вперед. Смотрю туда. Боже мой! Там зенитка, проклятый «тип 88». Волохов наводит орудие, но ствол зенитки уже повернут в нашу сторону. Кой черт?! Это не «тип 88», у того калибр 75 мм, а в это жерло мы сейчас въедем! Вправо, вправо! Огонь, почему все горит?! А-а-а!..

* * *
… — Соратник, будь человеком, дай поспать, а?

Что? Где это я, а?

— Э, э о я?

— А, в госпитале, — голос незнакомый, но приятный. Немного глуховатый и хриплый, но глубокий. В госпитале, так-так. А госпиталь-то где?

— Хохитай э?

— Где госпиталь, говоришь? В Москве. Это госпиталь для тяжелых.

— Э?

— Для тяжелых. Ну, мы ж тяжелораненые. Вот меня, например, с Кавказа привезли, вон летчик рядом — из Маньчжурии и вот еще бригад-иерарх — тоже с Дальнего. — Голос кашляет, потом я слышу, как чиркает спичка. — Курить хочешь?

— У!

— Сейчас, сейчас, — возня, чирканье спички. Потом мне вставляют в рот зажженную папиросу. Затягиваюсь.

— Гху, гху, гху! — эк, горло-то дерет. Что это?

— Что, господин подполковник, не привычны к «Беломору»? — короткий смешок.

М-да, к «Беломору» я, действительно, не привычен. Так у меня ж в комбинезоне «Элита» лежит!

— Хозьми «Элиту», х комхинезоне, х прагом кармане!

— Где? — смешок чуть дольше, — Эх, соратник, где ж твой комбинезон?..

Как это где? А на мне что? Да, помню, госпиталь…

— Ты кто?

— Я-то? — снова короткий смешок. — Я, соратник, из простых буду. Унтер я. Снайпер. А ты стал быть танкист?

— Латный дружинник.

— Угу. То-то я и смотрю, что на своих двоих так не обгоришь… Справа от тебя летчик лежит. Поручик. Тихий он. Без ног. А напротив — бригад-иерарх. Этот из стариков будет. Как и я. Мы, соратник, еще в Первую войну начинали. В партизанском отряде Анненкова. — В голосе звучит явственная гордость. — Доводилось слышать?

— Доводилось, — слава Богу, кажется, губы начинают слушаться, — доводилось. Это, соратник, не он ли командует дружинной дивизией «Князь Пожарский»?

— Он, он самый и есть. Борис Владимирович…

— Еще очень любит, чтоб одеты все были с иголочки, а?

— Верно, он такой. А ты-то, соратник, откуда знаешь? Встречал что ль?

— Доводилось. Иногда знаешь, старина, бывают такие чудеса, что комдив к командиру полка приезжает.

— И что? — голос становится заинтересованным. Ах, черт, как жаль, что глаза у меня прикрыты марлей бинтов. Еле-еле свет различаю, а человека уже не могу.

— Ну, давай знакомится, унтер. Подполковник Соколов Всеволод Львович. Командир латного полка дружинной дивизии «Князь Пожарский».

Поперхнувшись, унтер-офицер долго молчит. Папироса успевает догореть у меня во рту и загаснуть. Наконец он рубит по-военному:

— Унтер-офицер Ихоллайнен. 3-й отдельный финский снайперский батальон, — и после короткой паузы, — Господин подполковник, а как там? Ну, Борис Владимирович и вообще?..

Его голос расплывается, и опять я проваливаюсь куда-то во тьму, где меня ждут Пивень, Волохов, Куманин и огромное, похожее на железнодорожный тоннель, дуло японской зенитки…

* * *
… — Сева, Сева, Севочка! Милый, как ты?! Доктор, почему он молчит?!

Люба? Кто ж это догадался женщину в госпиталь пропустить?

— Любовь Анатольевна, Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. — Старческий, чуть надтреснутый голос ласкает и успокаивает. — Ему просто еще трудно говорить…

— Мне не трудно, — а голос, действительно, не совсем мой. — Здравствуй, — милая.

— Как ты здесь? Тебе плохо? Что у тебя болит? Что-нибудь принести?

Вот в этом она вся. Если я в госпитале, то, очевидно, мне не слишком хорошо. Что у меня болит? Откуда я знаю? Все у меня болит! Принести? Что принести? Хотя…

— Любаш, если можно, папиросы. «Элита» или «Москва». Первое — лучше.

— Принесла, принесла. Вот еще апельсины, итальянские. И ландрин, как ты любишь.

Потрясающе! Итальянские апельсины! Лучше бы коньяку догадалась принести. Или, еще лучше, вместе с апельсинами…

— Люба, как дети?

— Хорошо. Аришка придет в следующий раз со мной. Сева — в корпусе. Он — только в субботу. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально (Х-ха!), нормально. Все очень хорошо!

— А я так испугалась, когда сначала позвонили, а потом от Пал Андреича Кольцова офицер пришел. Сказал, что ты в госпитале, в тяжелом состоянии… — Всхлип, и вдруг оглушающая боль, точно надели на грудь раскаленное кольцо. — Как ты мог всех нас так напугать?!

У меня не выходит даже застонать. Сознание постепенно покидает меня, и последнее, что я слышу, это все тот же старческий, чуть надтреснутый голос:

— Любовь Анатольевна, что Вы делаете?! Его нельзя обнимать!..

* * *
…Два месяца, я провожу где-то на границе между жизнью и смертью. Они остаются короткими всплесками яви и долгими, страшными омутами беспамятства. За это время мне латают бедро, подживляют сгоревшую спину, чинят лицо…

* * *
… — Ну-с, голубчик, а теперь снимем бинт.

Больно. Не так, как было раньше, но все равно больно. Непроизвольно дергаю головой.

— Больно? Потерпите, голубчик, потерпите. Вот так, вот так. Ну-с, все. Готово. Вы — молодец.

Молодец? Можно разжать зубы. Глаза открыты, вроде, все нормально.

— Все, голубчик. Теперь можете смотреться в зеркало и оценивать работу наших хирургов. Учтите, когда Вас привезли, у Вас ведь половины лица не было, — пожилой, очень пожилой доктор ласково смотрит на меня, — так что пришлось собирать, буквально, по кусочкам. А сколько мы с Вашим носом возились…

Я осторожно поворачиваю голову. Шея еще побаливает, а корпусом вообще лучше не двигать… Зеркало…

— О, Господи!

Из-за стекла на меня смотрит, нет, даже не лицо, а какая-то жуткая морда, похожая не то на крокодила, не то на обезьяну. Лоснящиеся багровые заплатки, синюшного цвета лоб, желтоватый нос покойника. Это — правая сторона лица. Левая — мое прежнее лицо. На щеке — изрядная седая щетина. Это что ж, я теперь только половину лица брить буду?

— Вот и молодец, вот и правильно. Всегда надо смеяться. Чем больше человек смеется, тем меньше нам, врачам, работы… Сестра, сестра, успокоительное быстро!..

Я уже не могу остановиться, смех душит меня, я хохочу до слез, до визга. Откидываюсь назад, невзирая на боль в спине, и буквально реву от смеха:

— Это ж какая экономия… брить только… половину физиономии… и на стрижке…

Перун-милостивец, теперь мной только детей пугать. Пресвятая Дева, да ведь от меня жена убежит. И я ее пойму! С таким страхолдюдом ни один нормальный человек жить не станет, особенно женщина, молодая и красивая…

— Вот выпейте, пожалуйста…

Стакан стучит о зубы, не ощущаю вкуса, часть жидкости проливается на грудь. Мать вашу, доктор, стоило вытаскивать меня с того света, что бы превращать этот в ад?!

* * *
… — Ну что Вы себя так затрудняете каждый день, батюшка? — спрашивает Ихоллайнен у бригад-иерарха, делающего утреннюю гимнастику. — Контузия у Вас тяжелая, а Вы каждое утро так себя истязаете?

Кто сказал, что финны — молчаливый, неразговорчивый народ, обладающий спокойным, флегматичным характером? Ты не знал Ихоллайнена, глупец! Более болтливой сороки, большего живчика еще поискать! И это ему почти пятьдесят лет! Воображаю, каким он был в двадцать…

— Привычка, борода — басит бригад-иерарх, о. Павел. — Это значит, что я еще жив.

О. Павел, неунывающий бородач с огромным, немощным из-за контузии телом, яркими, блестящими глазами и добреньким, слащавым лицом все время стремится стать «душой» нашей палаты. Ему неймется к каждому из нас подобрать собственный «ключик». Запас его знаний огромен, а настырность — просто безгранична.

С Ихоллайненом о. Павел беседует об охоте, о коровах, о рыбалке, о масле… С Моресьевым, летчиком-истребителем, — о войне, о взглядах на новое в применении танков и авиации. Со мной… Вот со мной ему общаться не очень удается. Не слишком мне все это интересно. Ну, про семью поговорить, конечно, каждому приятно… Только не мне. Не будет у меня больше семьи. Теперь у меня вместо пушки другой ночной кошмар. Снится, будто ложусь я с Любой в постель, а она от меня отшатывается и на лице у нее — брезгливость пополам с жалостью… Так что про семью разговор не выйдет.

А про что другое — извините, господин бригад-иерарх. Я хоть и моложе Вас, а читал не меньше, если не больше, мир повидал, на людей посмотрел да и себя показал… Так что очаровывайте, батюшка, примитивов!

Моресьев одно время тоже уходил в себя. Этому парню здорово не повезло. В бою с японцами был сбит, не дотянул до своего аэродрома и рухнул в заснеженную тайгу. Хе-112 — очень хороший самолет, но, к сожалению, он не может защитить своего пилота от удара о верхушки деревьев. И все же быстрокрылая птичка сделала все, что смогла. При ударе пилота вышвырнуло из кабины, и ударило об дерево. Алексей Моресьев пришел в себя со сломанными ногами. Рядом догорал его истребитель. Полдня поручик ждал, что его будут искать, но, видимо, те, кто видел падение самолета и последовавшие за ним взрыв и пожар, решили, что Алексей погиб. А он выжил и девять дней полз с раздробленными, обмороженными ногами. Когда его подобрал казачий патруль, он уже плохо помнил, кто он такой, но точно знал, что аэродром находится на северо-северо-западе.

Его доставили в госпиталь обеспамятевшего от боли и голода, но страстно желающего снова вернуться в строй и расквитаться с тем, кто его сбил. Правда, сперва, после ампутации ступней обеих ног, он всерьез собирался покончить с собой. Но о. Павел где-то добыл газетную статью о поручике Карповиче, лишившемся во время Первой войны ноги и все равно вернувшемся в строй. Он подсунул Алексею эту статью, и теперь наш Моресьев одержим идеей вернуться в свой полк и снова летать, не взирая на отсутствие ног.

Ничего не могу сказать: тут о. Павел на высоте. Молодец, парня, считай, с того света вытянул. А что касается меня, то я кончать с собой не собираюсь. Я не забеременевшая гимназистка! Сейчас меня волнует только одно: хоть бы с Японией и «доброй, старой Англией» не успели закончить до того, как я выйду из госпиталя. Я очень хочу поквитаться с гордыми самураями и спесивыми джентльменами. Вы сделали из меня чудовище, господа? Ну, я вам тоже устрою козью морду!..

… — Соратник, — голос отца Павла отрывает меня от размышлений, — соратник, будьте так добры, посмотрите, в прессе сегодня есть что-нибудь интересное? Глаза что-то устали…

— Давайте, батюшка, взгляну.

— Ну-с, посмотрим. Почитаем, полюбопытствуем… «Министр по делам национальностей И. В. Джугашвили отметил, что еще слабо ведется работа с родственными народами Кавказа…». «…Министр военной промышленности Л. П. Берия указал на недопустимость срыва Госзаказа и отметил, что руководителям предприятий надо шире перенимать опыт ударников труда, таких как Стаханов, Верещагин, Ялтыс-нойон…». Так-с, а тут что? «…С большим воодушевлением встретили кадеты прибытие Первого секретаря Всероссийского Корниловского Союза Молодежи Константина Родзаевского, обратившегося к собранию с краткой речью. В своем выступлении соратник Родзаевский подчеркнул…», — ну, это не интересно. Вот: «Войска Кавказского фронта прорвали турецкие позиции под Трабзоном, и к полудню 13-ого февраля полностью овладели городом». Вот это — важно. Еще что-нибудь? А, это — ерунда: «Указ Народного Веча России. За выдающиеся заслуги в борьбе с врагами Отечества и проявленные при этом мужество и героизм присвоить подполковнику Соколову…» ЧТО?!! «…присвоить подполковнику Соколову В. Л. звание Героя России и наградить Орденом Святого Георгия Победоносца 3-й степени…»

— Что там, сыне, что интересного пишут?

Я еще не верю своим глазам. Да нет, это не меня, это другой Соколов. Ну вот, я же понимаю: «Командуя латным полком дружинной дивизии „Князь Пожарский“, подполковник Соколов… своими умелыми действиями обеспечил успех штурма Бэйпина… принял личное участие в отражении контратаки британских войск… не взирая на ранение и ожоги спасал членов своего экипажа…» Я?! Нет, ПРАВДА, Я?!!!

— Сыне, что замолчал?

Поворачиваюсь к о. Павлу. На меня чуть лукаво смотрят блестящие глаза. Понизив голос, бригад-иерарх говорит:

— Дурачок. Кто ж от героя откажется. Не видом своим, но сердцем победы даются…

Откуда он знает? Я ведь ни с кем не делился…

— Отче, Вы и правда верите, что она… сможет забыть о моей внешности?

— Сыне, я, конечно, мало знаю о браке, но много знаю о людях. — Он придвигается ко мне поближе и с заговорщеским видом шепчет: — Теперь, соратник, тебе думать надобно о том, как семью свою сохранить и на искушения не поддаться. Отбою у тебя от поклонниц не будет, ибо ведают дщери Евины, что шрамы да увечья боевые чаще всего у героев встречаются. А на героев женский пол падок, сыне, ой падок…

Мне стыдно. На самом деле стыдно. Я считал его «добреньким», а он…

Майор Макс Шрамм. Владивосток. Апрель 1940 года

«Хирю», «Хосё», «Акаги», «Кага», «Сорю», «Рюдзё»… Шесть авианосцев, все полностью укомплектованные самолётами, заправленные под завязку. Ещё шесть линкоров, двадцать четыре крейсера, куча эсминцев и транспортников, несущих пятьдесят тысяч пехоты. Замысел адмирала Исироку Ямамото был прост, как всё гениальное: авиация внезапным налётом давит береговую артиллерию, а так же немногие суда Тихоокеанского флота, линкоры и крейсера обеспечивают артиллерийскую поддержку. Эсминцы и транспортники прорываются к берегу и высаживают десант. Затем наземные силы захватывают Владивосток, уничтожая всю на своём пути, после этого прорываются к Георгиевску-на-Амуре, чтобы уничтожить находящиеся там авиазаводы Хейнкеля. Завершается эта авантюра прорывом к линии фронта в Монголии или Маньчжурии, смотря по обстоятельствам. Таков был замысел Японского генерального штаба. Я когда с ним ознакомился, долго у виска пальцем крутил, поскольку большего идиотизма в жизни не видел. На месте Микадо я бы давно мириться начал, на что он рассчитывает, интересно? Потом уже узнали, на что: на фанатизм, на выучку, на беспрекословное подчинение. Огромный конвой вышел с острова Хоккайдо и взял курс на Владивосток, в наших сводках его окрестили «Токийским Экспрессом». Такого флота империя Восходящего Солнца ещё не собирала за всю свою историю — все силы были брошены на реализацию этого бредового плана. О чём говорить, если оба суперлинкора, оберегавшиеся ранее как зеница ока, были тоже включены в этот рейс смертников? В конце февраля я сдал своё подразделение прибывшему командиру, полковнику Ровнину, Андрею Никаноровичу, а сам убыл на новое место службы, на секретный аэродром возле Владивостока, специально построенный для выполнения миссии по разгрому «Экспресса». Как ни странно, разведка на этот раз сработала чётко, хотя такую армаду и спрятать было просто невозможно. Поэтому мы имели все данные по составу данного соединения вовремя, кроме того, нашим шифровальщикам, удалось расколоть их код «Джей-Эйч — 25», а радиопеленгационная служба нашего Союза считалась лучшей в мире, отчего на столе генерала Врангеля оказались все необходимые нам сведения, включая маршрут следования и списочный состав соединения. Более того, нашим шпионам несмотря на все усилия японской контрразведки удалось прицепить радиомаяки на все авианосцы противника, благодаря чему можно было использовать новейшую систему самонаведения ракет и не подвергать экипажи ненужному риску. Атака на «Токийский Экспресс» была спланирована следующим образом: когда суда конвоя будут находится в определённом месте, примерно на равном расстоянии от Японии и Владивостока, с торпедных катеров на воздушной подушке «Л-11», тоже нашей новейшей разработке, будут запущены ракеты по авианосцам, чтобы обезопасить самолёты, которые начнут атаку конвоя через десять минут после первых ракет. Самолёты будут добивать авианосцы, после чего атаковать линкоры и крейсера. Для этой цели будут задействованы все дальние тяжёлые «Ме-264», под плоскости которых подвесят ещё две ракеты. Когда же тяжёлые суда будут выведены из строя, в дело вступят бомбардировщики, целью которых станут эсминцы и транспортные суда. Ко времени ухода бомбардировщиков вернуться наши «одиннадцатые», перезаряженные на плавбазе, и будут добивать уцелевшие суда. Так как многие уцелеют, решено было использовать ещё одну новинку, а именно новейшие пикирующие бомбардировщики «ПЕ-2», оборудованные реактивными снарядами «РС-132», тоже новой разработкой. Разгром планировалось завершить к темноте. А для того чтобы японцы не могли вызвать подкрепление с берега, решено было задействовать гидроавиацию, снабжённую мощнейшей аппаратурой глушения радиоволн. Что и говорить, продумано было всё. Теперь оставалось ждать только часа «Ч» — начала атаки… Двадцать восьмого апреля нас подняли по тревоге — настало время. Видимо, самураи решили преподнести подарок Микадо ко дню его рождения, который был двадцать девятого числа, порадовать уничтожением крупнейшей русской военной базы на Дальнем Востоке…

* * *
…Огромные столбы чёрного дыма было видно издалека — катера на воздушной подушке успешно выполнили свою часть работы, все шесть имеющихся у Японии действующих авианосцев выбрасывали грязное пламя, представляя из себя миниатюрные вулканы. Возле них суетились вспомогательные суда, пытающиеся потушить огонь и снимающие команды и экипажи самолётов. Завидев нас (трудно не заметить такого гиганта в безоблачном небе) они открыли заградительный огонь. Но я не собирался вести свою машину в зону действия их снарядов. Немного довернув машину и нацелив её на огромную тушу «Ямато» вжал кнопку пуска обоих самолётов-снарядов. Гром их заработавших двигателей на мгновение перекрыл рёв всех четырёх штатных моторов. Пульсирующее пламя вырвалось из труб и понесло почти полторы тонны взрывчатки прямо на линкор, через мгновение два огненных фонтана ударили из главной рубки корабля, было видно, как на мгновение море вокруг словно вскипело от града обломков. Следом выпустили свои ракеты и остальные восемьдесят самолётов. Едва мы отвернули, обходя резко уменьшившийся зенитный огонь и поворачивая на базу, как нам навстречу, но ниже прошли сотни тактических «Хейнкелей». Для этой операции были отозвана почти вся фронтовая бомбардировочная авиация, все шестьсот пятьдесят семь машин, а уже на подходе я заметил в воздухе вторую волну, состоящую из «Пешек»… Едва замерли лопасти пропеллера, как нас облепили бойцы наземных служб. Несмотря на то, что я уже сотни раз видел их в действии, неизменная чёткость и продуманность их действий всегда поражала меня. Вот и в этот раз они облепили наш верный «Мессер», подвешивая новые ракеты, пополняя запасы топлива, воздуха, различных технических жидкостей. К нам в кабину заглянул начальник смены и проорал мне в ухо, что нам вместо обычных бомб подвесили контейнеры с зажигательной смесью, так как с «Пе-2» доложили, что очень много тонущих судов, надобность в ракетах миновала, но тем не менее их оставили. Кивнув, что понял, я дождался когда погаснет лампочка, сигнализирующая о разгерметизации кабины и запустил моторы. Мой второй вылет за сегодня, наверное, будет и третий… ну и пусть, главное, ЭТИХ побольше утопить.

Ходзуми Футира. Лётчик морской авиации

… «Я взглянул в сторону левого борта и увидел три вражеских самолета, в крутом пике идущих прямо на наш корабль. Они летели прямо на меня! Инстинктивно я упал на палубу и пополз за щит управления. Сначала я услышал ужасающий рев их моторов и затем страшный взрыв. Прямое попадание! Вслед за ослепительной вспышкой раздался новый взрыв. Волной горячего воздуха меня отбросило далеко в сторону. Еще один взрыв, но уже менее сильный. Самолёт, очевидно, упал в воду рядом с авианосцем. Лай автоматов неожиданно смолк, и наступила необыкновенная тишина. Я поднялся и взглянул в небо, русских самолетов уже не было… Оглядевшись, я был потрясен разрушениями, произведенными за считанные секунды: в полетной палубе, как раз позади центрального люка лифта, зияла огромная дыра. Сам лифт скручен, как полоска фольги. Искореженные листы палубной обшивки причудливо свернулись. Самолеты горели, охваченные густым черным дымом. Пламя разрасталось все сильнее и сильнее».

Адмирал Исироку Ямамото. Командующий «Токийским Экспрессом»

… «Мы с офицерами штаба находились в боевой рубке „Акаги“, первого нашего тяжёлого авианосца.

В императорском флоте было только два таких красавца, не имеющих себе равных в мире: спущенный на воду в 1925 году и модернизированный в 1939-ом, в настоящий момент он имел следующие технические данные: водоизмещение стандартное 36 500 т, полное — 41 300 т, 4 турбозубчатых агрегата мощностью 133 тыс. л. с., скорость хода 31,2 узла. Длина наибольшая — 260,7 м, ширина — 31,8, ширина полетной палубы — 30,5, среднее углубление — 8,7 м. Вооружение: 6 203-мм орудий, 12 127-мм орудий, 28 малокалиберных зенитных автоматов, 91 самолет, 3 катапульты. Это был грозный корабль. Был… Истошный вопль вперёдсмотрящего „Воздух!“ был слышен, наверное, даже в машинном отделении. Неимоверной силы удар бросил нас на пол, тут же грянул ещё один взрыв, уже слабее, но последствия его были намного ужаснее — направленный взрыв пробил подводный борт, и струя огня ударила прямо по цистернам, где хранилось авиационное топливо. Мгновенно пламя охватило техническую палубу и море огня хлынуло в нижние помещения, вспыхнула паника, матросы и лётчики пытались спастись от ужасной смерти и выбраться наружу, возникла страшная давка, в ходе которой многие были растоптаны обезумевшими товарищами по оружию. Но едкий дым от горящего бензина быстро прекратил сутолоку в проёмах переборок, превратив их в мертвецов. Мы не ожидали такого внезапного удара, поэтому корабль шёл по походному, люки в водонепроницаемых переборках были не задраены, а когда вспыхнул пожар, оказалось, что никто не осмеливается спуститься в тот ад, в который превратились нижние палубы. Положение усугубилось тем, что через шесть минут взорвалась первая торпеда на складе боеприпасов, до которого добрался огонь, а потом начали рваться остальные. Это означало, что судьба вынесла свой приговор нашему кораблю, даже если корпус и останется на плаву и наши американские друзья не перестанут нам помогать после такого разгрома, восстановить „Акаги“ мы просто не сможем. Командир корабля, адмирал Нагумо, приказал радисту вызвать спасательное судно из хвоста конвоя, но испуганный до полусмерти радист через мгновение доложил, что не может ни с кем связаться, так как на всех волнах слышны непонятные помехи. Тогда мы решили выйти на палубу и попытаться спастись самостоятельно. И мы вышли, чтобы увидеть за пределами зенитного огня каравана огромные даже отсюда самолёты противника, выпускающие из-под крыльев ещё десятки самолётов неизвестной нам модели устремляющиеся на нас. Из хвостов их вырывалось пламя, с ужасающей скоростью они неслись к нам и врезались в наши суда, страшной силы взрывы гремели не переставая, вскрикнул и упал с рассечённой головой адмирал Микава, огромный осколок на моих глазах разрубил пробегающего мимо нас матроса пополам. Тут же тяжёлый удар в спину бросил меня на развороченную взрывами палубу с такой силой, что я на мгновение потерял сознание. Через сколько времени я пришёл в себя — не знаю, но застал начало следующего акта дьявольской пьесы разыгранной русскими. Сотни бомбардировщиков проплывали над нами, сбрасывая тысячи бомб, казалось, что море кипит, оглохшие от непрерывных взрывов мы пытались объясниться знаками, не слыша друг друга. Летящие осколки казались железным дождём смерти, вся палуба была красной от крови, иногда сквозь грохот разрывов прорывались жуткие вопли сгорающих заживо людей, а когда мне удалось подползти к борту, картина, открывшаяся внизу заставила меня отшатнуться назад. Люди, пытающиеся спастись, и те кого сбросило в воду попадали под винты ещё идущих кораблей и превращались в мелко нарубленные куски тел, вся вода была красной от крови… Едва стихли разрывы бомб, сброшенные первой волной самолётов, как в дело вступили другие — такого я не видел никогда: один за другим врезались в изувеченные борта гигантские огненные стрелы, превращая металл в искорёженные скрученные куски, окутанные огнём, мне казалось, что никто кроме меня не уцелел, и в этот момент я с ужасом понял, что наш „Акаги“ начинает крениться на правый борт. О, Великая Аматерасу! За что ты так возненавидела нас, своих верных сыновей?! За что, хочу я тебя спросить?!! Дай же мне ответ! И словно в ответ на мои проклятия вспыхнуло само море, с рёвом, с гулом, с адским шипением. Мгновенно стало нечем дышать, мои лёгкие разрывались от раскалённого воздуха, тщетно стараясь насытить тело хоть каплей кислорода. Рядом со мной с нечеловеческими криками промчалось объятое пламенем существо, отдалённо напоминающее человека, его кожа пузырилась, клочьями обнажая мясо и кости, казалось невероятным что ЭТО ещё могло двигаться. От очередного взрыва на меня брызнули капли расплавленного металла, всё, что происходило, было выше моих сил. На мгновение мне показалось, что все демоны ада свирепствуют вокруг, празднуя и ликуя от тысяч и тысяч смертей. Никогда ничего подобного я не мог себе даже представить в самых страшных кошмарах. Нетвёрдой рукой я потянулся к поясу, ища свой меч, чтобы покончить с собой, но тщетно — от невыносимого жара его заклинило в обгорелых ножнах, а рядом от огня шипела и пузырилась кровь, обильно покрывающая то, что раньше было палубой. Наконец очередной взрыв сбросил меня в воду, на моё счастье зарывающийся в воду, тонущий авианосец уже миновал стену пылающей воды и я оказался на чистом пространстве. Но едва моё тело всплыло на поверхность, как рядом с шумом рухнул кусок мачты, прямо в гущу тонущих, увлекая их на дно… На моё счастье, рядом плавал пробковый матрас. Хотя и посечённый осколками, тем не менее он помог мне выжить до тех пор, пока не подошли русские суда и не подобрали меня, послужив примером милосердия. Опознав по оставшимся лохмотьям моей одежды что я не простой матрос, меня отделили от остальных, а затем, выяснив моё имя, погрузили в подошедшую летающую лодку. Так я оказался здесь, господин генерал. Благодарю вас за спасение и прошу о единственной милости — позвольте мне совершить сеппуку. Адмирал, потерявший ТАКОЙ флот не достоин жизни…»

Фриц Штейнбаум. Флаинг-Капитан. Англия. 1940 год

Уже месяц, как я стал папашей! Новые ощущения, новые чувства. Какое это всё-таки счастье держать на руках маленький тёплый комочек, ощущая в нём своё продолжение! Просто непередаваемо! И волшебно! Я не могу выразить того счастья, ощущаемого мной каждый раз, когда беру свою Марту на руки. Конечно, пришлось повоевать с Машей за имя. Она хотела назвать дочь Сарой, в честь своей матери, а я — как свою. Долго спорили, наконец пришли к компромиссу: Сара Марта Штейнбаум. Два имени, как и разрешается в Англии. Так что все довольны. И я, и жена. Вообще в семейной жизни у меня всё нормально, и даже очень. Мария — прирождённая мамаша. Постоянно хлопочет над дочерью и всё-время занята. Иногда даже слишком, на мой взгляд, но я не обижаюсь — она подарила мне такое чудо! А вот другие наши дела — не очень… Прежде всего, с нашими товарищами из III Интернационала. Они считают, что последнее время я отдалился от них и предаю интересы Мировой Революции и угнетённого пролетариата. Может, они и правы. Мне уже не хочется строить светлое будущее, отказывая себе в маленьких и больших радостях жизни. У меня есть дочь, и я хочу для неё нормальной счастливой, а главное — мирной жизни. В должности заместителя командира крыла у меня очень приличное жалованье, позволяющее снимать нам с женой неплохую квартиру в Лондоне, хорошо одеваться, а Маше — заниматься дочерью. Не забивая себе голову поискамиподработки лишнего пенса, чтобы содержать семью. Да и супруга моя после родов отошла от дел в Штабе Интернационала. На первом месте теперь семья. Интересно за ней наблюдать, когда она хлопочет по дому или планирует семейный бюджет. Настоящая наседка, в смысле — домохозяйка. Иногда я задаю себе вопрос — может, именно в этом её призвание, да и моё тоже? Время покажет. Если бы так было всегда, я бы отдал очень многое. Да и что я знаю? С ранней юности я занимался только революцией. И только войной. Десять лет непрерывной войны, крови, насилия. В конце концов, от этого просто устаёшь… Сейчас же у меня есть отличная профессия, которая прокормит нас в обозримом будущем, есть перспектива, появилась какая-то более близкая мне цель в жизни. Вот если бы только не надвигающаяся война… Страшно становится. Новый Тройственный Союз растёр Польшу, словно подошва плевок на асфальте. Тысячи танков и самолётов раскатали их в блин. Если откровенно, то иногда ощущал гордость за моих соотечественников, так лихо давших по зубам обнаглевших в конец, если уж быть честным самим с собой, поляков. Всё-таки голос крови многое значит, чтобы там не говорили. Не знаю, может даже я бы и попробовал вернуться назад в Германию, но Маша и ребёнок… Слишком хорошо я знаю, что их там ждёт! Либо лагерь, либо РКП. А это для них смерть. Хотя Марии даже и РКП не светит, как члену коммунистической партии. Лагерь или монастырь. Нет! Лучше уж какая-нибудь нейтральная страна, без всяких коммунистических и тем более, фашистских завихрений. Где можно было бы спокойно жить и работать. Не боясь того, что в один прекрасный день тебе в затылок всадит пулю товарищ из ЧК, или постучит в дверь отец-наказатель. Нет. Видно не судьба мне и моей семье испытать покой. Впрочем, я по натуре фаталист. Что будет, то и будет. Как сложится — если есть кто наверху, разберётся. Ладно. Между тем Британия усиленно готовится к войне. В срочном порядке разрабатываются новое оружие, все военные заводы работают на полную мощность, в три смены. К сожалению, не хватает сырья, а то бы оборона была намного крепче, и мы бы всыпали «наци» как следует. Но сказывается то, что мы практически потеряли все колонии, несмотря на то, что официального объявления войны не было. Все думали, что Англия и Франция вступятся за несчастную Польшу, но ужасающий разгром наших частей в Китае отрезвил политиков. Ещё хорошо, что Союзники не стали поднимать шума по поводу участия наших войск в китайских боях, и не полезли в драку. Впрочем, время работает на них. По слухам, на территории Польши развёрнуто колоссальное строительство новых предприятий, и они нуждаются в покое. Но что будет, когда они закончат? Бр-р-ррр. Даже мурашки по коже. Японцы терпят поражение за поражением. Они уже полностью выбиты из Китая и Маньчжурии. Сами Острова подвергаются невиданным бомбёжкам. Каждый день по радио объявляют о налётах. Русские части пока не начинают высадку десанта, им достаточно того, что выбили самураев из Китая. Теперь японская промышленность сама задохнётся от недостатка сырья. Нам недавно показывали русскую хронику в Коминтерне, жутковато стало. Особенно, когда на экране появились бронированные двухбашенные чудища в съёмках польской кампании. Кстати, в нашем одиннадцатом крыле уже полно сбежавших поляков. Хотя пилоты из них ещё те, летают по старинке. Любой из моих испанских учеников разделал бы их асов в две секунды. А что уж говорить о японских пилотах, с которыми я познакомился в Китае. Что это? Почему все смотрят в небо? Сирены воздушной тревоги не было, да и войны никто не объявлял… Высоко-высоко, в сияющей голубизне, медленно проплывала чёрная точка, оставляя за собой полосы белой инверсии. Вот из-за горизонта появились шесть «спитфайров». Они, надрывая моторы, упрямо ползли вверх, но бесполезно: нарушитель был намного выше. Не меньше шестнадцати тысяч метров. А у наших потолок — одиннадцать… На душе вдруг стало противно. Добрались. Сплюнув от злости, я заспешил домой, чтобы немного отойти от увиденного. А там меня ждала вторая новость, не менее «приятная». Королевство Швеция только что добровольно вступила в Новый Тройственный Союз. Это было началом конца. Через неделю Союзные войска вторглись в Норвегию. Затем — в Голландию и Бельгию. Ни Британия, ни Франция не могли оставаться в стороне от столь наглого вызова и объявили официальную войну Союзу. Ответным шагом со стороны фашистских государств стало объявление полной блокады Метрополии. Нашу же часть перебросили в срочном порядке во Францию, на помощь нашим союзникам-французам.

Майор Макс Шрамм. Отпускник

После разгрома «Токийского Экспресса» я получил в награду звание «Героя России» от Воеводы. А тут и очередной отпуск подошёл и решил его провести в своё удовольствие. Поскольку у меня скопилась довольно внушительная сумма денег, то я решил немного озаботиться своим будущим, как и полагается каждому добропорядочному подданному Рейха. Часть денег я отправил своим родственникам в Рейх, дяде и тёте, а сам решил немного попутешествовать по Союзу. Из Владивостока я первым же рейсом вылетел в Москву, на огромной летающей лодке «Дорнье». Летели мы долго, я когда сел в своё кресло, сразу одеяло достал, накрылся им и уснул. Проспал до самого Байкала, где мы промежуточную посадку делали для дозаправки. Проснулся — тишина. Пассажиров никого в салоне нет, слышно через открытую дверь как вода о борт плещет… посмотрел я на часы — сообразил, что к чему. И решил кофе попросить. Поднялся, костюм поправил (я в гражданской одежде летел), расчёской по волосам махнул и потопал к пилотской кабине, где стюардессы должны находиться. Поднялся по лесенке, за стойкой буфетной ни души, ну и решил я сам о себе озаботиться по фронтовой привычке. Ковёр толстый, ступаю неслышно. Тут мне вроде плач чей-то тихий послышался. Подошёл я вплотную, заглянул за стойку — сидит на крохотном стульчике стюардесса и плачет, маленькая такая, хрупкая, как статуэтка, волосы длинные, пшеничные из-под шляпки форменной вьются, сразу мне Анна моя вспомнилась… Постучал я тут пальцем по поверхности, вскочила та, платочек из кармана униформы извлекла и глаза свои зелёные вытерла аккуратно, потом извинилась, спросила, чего мне. Ну, я кофе попросил, девушка заказ приняла, и пока она его варила, я за столик присел, стал в иллюминатор любоваться. Байкал же озеро огромное, недаром русские поют: «Славное море, священный Байкал…» Поставила она мне чашку на стол, бисквиты принесла, сижу я, пью, значит, на воду поглядываю, и так мне тоскливо стало, Анаи перед глазами как живая стоит. Тут голоса послышались, пассажиры явились, я допил, вниз спустился, только перед отходом на девочку посмотрел, а она на меня глядит, и оторваться не может. Минут через десять моторы взревели, самолёт наш по волне брюхом поколотил, и поднялись мы в небо. Летим. Народу немного оказалось, война ведь. А поскольку я днём выспался, то остался в темноте один бодрствующий. Просидел где-то с час, машина ровно идёт, пропеллеры в свете луны взблёскивают. Тут меня рука за плечо слегка тронула, и шепчет кто-то на ухо:

— Вам плохо?

— Нет, — отвечаю, — просто спать не хочется…

Тут я эту стюардессу из-за стойки узнал и в ответ:

— Если вы не заняты, может, посидите со мной, у меня и кресло рядом свободно…

Помолчала она чуточку, подумала, потом села всё-таки и спрашивает, каким ветром меня на Восток занесло?

Объяснил я, что воевал на Восточном фронте, доброволец из Рейха, и тут девочка меня и спрашивает:

— А вы не можете мне сказать, есть у вас «Закон о продлении рода»?

Не понял я вначале, решить спросить, что за закон такой хитрый… Оказалось, что принято в России следующее: мужчины обязаны до двадцати пяти лет жениться, а женщины до двадцати трёх замуж выйти. Если же этого не происходит, то партийная ячейка района назначает ослушникам семейную пару принудительно. А если кто не согласен, то либо лагерь, для мужчин, для женщин же заменитель мужа. То есть назначенный партийный функционер с ней спит до тех пор, пока та не забеременеет и не родит, потом опять и опять. Прямо в деторождающую машину превращают. Вот Светлана и попала в подобную ситуацию: приглянулась она кому-то в парткоме, жениха её быстро в армию призвали, и погиб он ещё во время первых инцидентов с японцами. Ей вчера двадцать три исполнилось, и знает она, что данный партийный товарищ к ней сразу после возвращения из рейса заявится, был запрос на самолёт из парткома: действительно ли она на борту находиться. Поэтому и плакала она там, за стойкой… Смотрю, она носом вновь зашмыгала… Эх, думаю, мне без Анаи уже счастья не будет, а помочь человеку могу, глядишь, зачтётся мне на этом свете доброе дело… А девочка моя поднялась и к себе убежала, в буфет… До конца полёта… Завтрак мне другая стюардесса принесла, перекусил я, и через час мы на посадку зашли… Сели на Москве-реке, там специально устроили гидродром. Реку расширили и выпрямили для него. Нам катер подали, и стоим как раз напротив Храма Христа-Спасителя. Пошли мы на выход — гляжу, Светлана стоит, всех провожает, как положено, а глаза у самой распухшие от слёз, ни на кого не смотрит, и тут словно толкнул меня кто-то, остановился я, за руку её взял и говорю:

— Замуж за меня пойдёшь?

Замерла она от неожиданности, потом вспыхнула вся, покраснела и тихонько в ответ:

— Пойду.

И руку свою не убирает. Повернулся я — сзади пилот стоит, о челюсть отвисшую запнуться можно, ну я ему сразу:

— Передай в компанию, что Света больше не работает. Замуж выходит. Всё.

И помог ей в катер сойти. Сели мы рядышком, прижалась она ко мне плечиком, вся дрожит, а я ей шепчу, мол не бойся, всё нормально будет. Только катер наш к берегу подвалил, я сразу в Храм Христа Спасителя. Завёл её, на лавочку посадил, а сам к батюшке, взял его за жабры. Жени нас немедля, и всё тут. Тот подёргался немного, но я его быстро уговорил, и он обряд провёл и в книгу нас записал, как законным браком сочетавшихся. Потом попросил немного подождать, пока он свидетельство выпишет. Дождались, взяли мы свидетельство, вышли на улицу. Солнышко сияет… Взял я извозчика и жену спрашиваю, куда тебя отвезти? Бояться тебе теперь нечего, вряд ли он осмелится теперь приставать, а я тебя отвезу и сам где-нибудь в гостинице остановлюсь, а завтра вместе в партком сходим. А супруга как вцепилась в меня! Что ты, мол, с ума сошёл?! У меня и заночуешь, а то быстро нас в оборот возьмут… И права она оказалась ведь! Только мы приехали, а жила она недалеко совсем, минут десять на таксомоторе ехали, не успел я чемодан свой поставить и переодеться в форму, чтобы сразу с неприятностями закончить, как звонок в дверь. Пошла половина моя дверь открывать, пока я в комнате туалет свой заканчивал, и слышу я голос такой противный, гнусавый:

— Да плевать мне, что замуж ты там вышла, или что? Будешь со мной всё-равно спать, и никуда не денешься! А хахаля твоего я завтра же на фронт упеку, в самое пекло…

Тут я и появился… При полном параде и наградах заслуженных: кресты всех государств Союза горят, терновый венец с мечом Героя России сверкает. Оба они и замерли на месте, Светлана-то меня за обычного поручика пехотного посчитала, не подумала, что я лётчиком могу оказаться, да ещё в таких чинах и с целым иконостасом на груди. Гад этот, со здоровенными мохнатыми бровями, почуял, что теперь ему конец настал — от него даже запахло… Я маузер свой верный из кобуры вынул, поставил его в ту стойку, что у монахов из охранных дивизий столько раз видел, и супруге своей:

— Вызывай немедленно Апостолов Веры, военный патруль и в посольство позвони наше, германское…

По полной программе этого козла обработали, за всё он получил, полностью. Пока я всех ждал, так все сапоги об него оббил, а когда все прибыли, обвинил его в склонению к сожительству жены офицера и злоупотреблению служебным положением, за это по русскому закону полагалась торжественная кастрация и лагерь особого содержания. А слово героя Союза весило намного больше воплей какой-то тыловой крысы…

Закончил я разборки с этим гнусом, вернулись мы в квартиру. Тут я её взглядом наконец, внимательно окинул. Ну что сказать, скромненько моя супруга живёт. Даже очень скромненько: две комнатки крохотные, кухонька маленькая, правда, чистенько, но чистота какая-то такая, что сразу понимаешь — редко здесь хозяева бывают. Мебель скромненькая, абажурчик цветной висит, правда, телефон есть… Супруга моя села на стул и платочек в руках теребит, всё в себя прийти не может от событий бурных. Сами посудите, сколько всего с ней за день случилось: и замуж вышла, и с недругом своим рассчиталась, и всё такое, вроде визита властей и святого патруля. Думала, что за простого иностранца вышла, а у неё лётчик оказался. Да ещё в таких чинах… Ну, я ей тихонько говорю, мол, кофе у тебя найдётся? Подхватилась тут Света, и на кухоньку свою крохотную бегом, слышу, посудой загремела, вдруг дзынь, что-то разбилось, и ойканье такое, а потом плач. Я вбегаю — она прямо на полу сидит и у чашки рыдает, разрядка наступила. Взял я её за руки, поднял с паркета осторожно, к себе прижал бережно. А она мне в грудь уткнулась и плачет навзрыд, и стоим мы вдвоём обнявшись: она мне китель парадный слезами орошает, а я всякую ерунду бормочу и по головке соломенной глажу, успокаиваю. Наконец, выплакалась она, глаза свои подняла и на меня смотрит, даже улыбается сквозь слёзы. Понял я что кризис миновал, разрядка наступила, и ей значит: мол, не расстраивайся ты из-за чашки своей, а раз не получается у тебя сейчас, то переоденься во что-нибудь, и поедем в город, надо кольца купить обручальные, да так, ещё кое-чего в дорогу, я хочу родственников своих навестить, уже сколько не видел их. Побежала супруга моя себя в порядок приводить, слышу, вода зашумела, потом дверца гардероба хлопнула, одежда шуршит, а себе на кухне сижу и в окно смотрю, на панораму любуюсь. Наконец, вернулась моя супруга, одета скромненько, конечно, но видно, что лучшее платье на ней… Вышли мы из подъезда — соседи её во двор высыпали, смотрят во все глаза, таращатся. А она так вежливо: знакомьтесь, это муж мой, Макс. Михаил, по-русски. Я голову в поклоне склонил вежливо, раскланялся со всеми и супругу под ручку и на улицу, такси ловить, ну, это не проблема в Москве, тут же какой-то «Опель» остановился. Мы в него загрузились и в ювелирный салон, там кольца себе подобрали, потом велел я таксисту нас в лучший женский салон отвезти, тот моментально нас примчал, расплатился я с ним и Свету туда отправил, чтобы выбрала себе наряды новые, а то не дай бог, придётся куда на приём идти, а придётся точно, уж фатер мой приёмный, Адольф Гитлер, точно захочет на неё посмотреть, а сам в автосалон отправился. Что через дорогу вывеской маячил. Там мне предложили неплохой выбор различных машин: были роскошные «Майбахи» и «Хорьхи», вальяжные «Мерседесы», утилитарные «Фольсвагены» и «Опели» всех классов, от скромного «Кадета» до роскошного «Адмирала». Кроме наших немецких машин глаз радовали спортивные «Руссо-Балты», нижегородские вездеходы, ярославские и волжские лимузины. Почти весь день я провёл на площадке, заставленной множеством разных машин, сопровождаемый приказчиком, который угадав во мне истинного покупателя вился вокруг меня как юла, стараясь угадать мои желания, благо супруга моя в такое место, куда я её отправил впервые в жизни попала и раньше, чем стемнеет я её не ждал. Наконец я выбрал себе большой трёхосный нижегородский «АНГ-21», обладающий великолепной проходимостью и неплохой скоростью, внёс деньги, и пока автомобиль готовили, расположился в кафе при салоне, попивая кофе с великолепными пирожными, полагающимися каждому посетителю салона. Наконец мне вручили ключи и документы на машину, и я потихоньку выехал, стараясь не особо напрягать новый мотор до окончания обкатки. «АНГ» был просто чудесен! Я получал настоящее наслаждение от управления этим чудом на колёсах и, когда моя жена вышла из дверей салона, то я усадил её в роскошный кожаный салон, а мальчик загрузил все коробки в огромный багажник. Мы ехали домой молча, чувствовалось напряжение, охватившее мою новоиспечённую супругу. Светлана волновалась, и понятно почему: как никак, брачная ночь предстояла. Да ещё с абсолютно незнакомым мужчиной… но я своих прав на неё предъявлять не стал, естественно, попросил мне в гостиной на диванчике постелить, и легли мы в разных комнатах… Утром я проснулся от запахов — супруга моя поднялась ранёхонько и на кухне завтрак готовит. Я тоже из-под одеяла вылез, оделся в пижаму. И в ванную пошлёпал, пока побрился, умылся, себя в порядок привёл — зовёт, готово всё. Ну, притопал я, сели, едим. Она молчит, на меня не смотрит, глаза в скатерть уставила. Я жую, нахваливаю, нахватался я в части русских привычек. Поели, она посуду мыть, а я переоделся и говорю, мол, надо по делам мне съездить, не против, если она одна останется, без меня? Кивнула супруга головой, ну я в машину, и на биржу поехал. Теперь вот придётся жильё новое покупать, квартирка у Светы больно маленькая… Приезжаю я в контору по недвижимости, которую мне политуполномоченный наш Ююкин рекомендовал, жду своей очереди. А передо мной сидит дама средних лет, в трауре. Посидели, вдруг она достаёт из ридикюля пачку сигарет дамских и обращается ко мне:

— Господин офицер, у вас огня не найдётся?

Щёлкнул я зажигалкой, а фрау меня и спрашивает опять:

— Извините за назойливость, господин офицер, но я вот вижу, что форма у вас германской армии, а награды и наши, русские, и ваши. Судя по-всему, вы — боевой офицер?

— Лётчик я, фрау, — отвечаю, — на Восточном фронте воевал, сейчас в отпуске. А вы что здесь делаете? Если не секрет, конечно?

Разговорились мы с ней, и выяснилось, что приехала она из Малороссии. Муж у неё пограничник был, тоже офицер, погиб как раз на Сунгари, в самом начале войны. Детей у них не было, и будучи в Москве, где вдова пенсию оформляла, решила она своё хозяйство продать, усадьба у неё и земля, потому что не может одна там жить больше, слишком многое ей о муже напоминает. Показала она мне все документы, планы при ней были, разрешение губернского комитета партийного на продажу, понравилось мне, и договорились мы, что сейчас всё здесь оформим, покупку в смысле, а потом я приеду и деньги ей заплачу, а не понравиться, то купчую верну. Так и решили. Дождались своей очереди, принял нас клерк, ну, я рекомендательное письмо ему на стол положил, тот прочитал, убежал за хозяином, тот, оказывается, Ююкину моему родственником доводился… Изложил я суть дела, выложили мы бумаги на стол, хозяин их проверил. Позвонил куда-то, головой покивал и купчую, и всё, что нужно оформил. Вышли мы с дамой из конторы, я её на вокзал отвёз, а сам домой к жене поехал. Там я об имении и сказал, а так же, что завтра я еду, на машине, а потом её вызову, чтобы хозяйничала, пока я воевать буду… Ночевал я опять на диванчике, а утром раненько, Света ещё спала, в порядок себя тихонько привёл и уехал. Утро выдалось просто великолепным, небо было чистым, без единой тучки. Мощный мотор мягко заурчал, накануне ещё раз проверенный механиками мастерской, бак был полон, как и запасная канистра. Наконец я выжал сцепление, включил передачу и мой «двадцать первый» мягко тронулся с места… Вскоре под колёсами моего автомобиля шуршал новенький асфальт суперсовременной дороги, широченное четырёхполосное шоссе быстро убегало под капот, чтобы появиться сзади. Иногда навстречу мне попадались здоровенные тупоносые «Блитцы» и огромные пятитонные ярославские тягачи, легковых машин было мало. Дорожные полицейские внимательными взглядами провожали мой автомобиль, но останавливать не рисковали — дипломатические номера и маленькие флажки Рейха на крыльях, полученные в посольстве накануне, надёжно защищали меня от их придирок. Часто навстречу проносились рейсовые автобусы, битком забитые местными жителями, спешащими в город, а несколько раз меня обогнали такие же путешественники, едущие в попутном направлении. А я… я наоборот, не особо торопился, наслаждаясь неспешной поездкой и ласковым весенним солнцем, не было никакой стрельбы, никакого противника, никто не хотел сжечь мой самолёт, всё было просто здорово! Из портативного «Телефункена», входящего в штатное оборудование машины раздавалась приятная классическая мелодия, я просто наслаждался жизнью. Уже к вечеру я миновал Курск и остановился на отдых в небольшом придорожном отеле, сняв на ночь одноместный номер. Плотно позавтракав утром, чтобы поменьше отвлекаться в пути на еду я тронулся дальше, желая поскорее насладиться процессом путешествия. Автомобиль вёл себя безупречно, но я остановился в каком-то селе у придорожного рынка, желая помыть уже немного запылённую машину. Едва я вышел, как меня облепили местные жители, наперебой предлагая домашние продукты и свежее молоко, и пока четверо мальчишек драили кузов «АНГ», я наслаждался тёплыми пирожками с повидлом, запивая парным молоком. Расплатившись, я двинулся дальше. Наконец приехал, спросил у прислуги хозяина. Выходит мне навстречу фрау моя знакомая, в трауре вся по-прежнему. Увидела меня, обрадовалась. Сразу за стол усадила, напоила чаем, а потом мы в банк местный поехали, где я с ней рассчитался и назад в усадьбу привёз, стала она вещички собирать, а я обратно в город собрался, надо было ещё кучу дел сделать. Узнал я, где тут местная партийная ячейка находится, и на полном газу туда. Захожу в здание в парадном мундире, награды сияют. Местные все повскакивали, глаза вылупили, а я раз, и к главному в кабинет без очереди. Там сидит свой товарищ, видно, что бывший фронтовик. Я ему честь отдал и говорю, мол так и так, партайгеноссе, случайно я здесь поместье приобрёл, вот теперь жить здесь буду вместе с супругой своей, надо бы теперь бумаги оформить. Посмотрел на меня капитан, на награды мои, понравился я ему видать, а особенно то, что ордена мои и русские, и наши, германские. Спросил только, откуда я здесь появился. Я скрывать не стал, так и так, в отпуске, мол, скоро уеду на службу, а место моё — на Восточном фронте. И документы ему показал. Тот как увидел что я фронтовик, да ещё личность везде известная, быстро на все кнопки нажал, всё, что надо, оформил без всяких проволочек, расстались мы друзьями. Нет, молодцы всё-таки русские товарищи! Я и осмотреться не успел, они этим же вечером толпу евреев с поляками из соседнего лагеря пригнали, там же не только земли, там ещё и усадьба была: особняк здоровенный, на три этажа с постройками, и мне быстренько порядок навели, за так, просто как фронтовому товарищу. И электричество протянули, и вычистили всё, и связь мне наладили. Пришлось в ресторане местном ужин организовывать, представляться, так сказать. После ужина я сразу дяде Курту позвонил, велел бросать всё и сюда мчаться первым же самолётом. Дядюшка не подвёл, вечером следующего дня я его уже встречал на губернском аэродроме, а партайгеноссе мне за этот день ещё земли подогнали, у них тут её много свободной было… Едем с дядюшкой, я ему окрестности показываю, уже мои земли начались, а тот всё понять не может, какого дьявола я его сюда вытащил и что он в России забыл. Наконец на территорию поместья въехали, я его в дом завожу, а он всё осматривается, хозяев высматривает, наконец шепчет мне:

— Макс, объясни ты мне, что мы тут делаем?

Тут меня как прорвало, посмотрел я на его физиономию испуганную и говорю в ответ:

— Вообще-то, дорогой мой дядюшка, это МОЁ хозяйство.

Тот вообще поплыл, ошарашено так осмотрелся и переспрашивает:

— Вот это всё?

— Да, — отвечаю ему, и скорее стакан водки как противошоковое протягиваю. Хлопнул дядечка мой. Кусочком сала закусил, потом сел на стул, осмотрелся и мне в ответ:

— А земли к этому фольварку сколько прилагается и какая она, эта земля?

Ну, я ему в ответ, мол утром посмотришь, а сейчас давай отдыхать, вставать-то рано придётся, дел у нас уйма, а у меня времени всего ничего осталось, и пошли мы спать заваливаться. Едва рассвело — дядюшка уже обутый, одетый рядом с койкой стоит и от нетерпения даже приплясывает, даже завтракать не стал. Мы в ресторанчике по дороге перехватили малость, и поехали. Полдня колесили, бедный дядя поверить не мог своим глазам, что его любимый племянник такое поместье отхватил, почитай, почти три тысячи гектаров пашен. Да его тирольские земли ни в какое сравнение с этим чернозёмом не идут. Приехали мы обратно в усадьбу, сели возле карты наших земель, дядюшка меня вопросами засыпал, что, да как, да чего тут, какие соседи, где силу рабочую набрать, что спросом пользуется. Недолго думая погрузил я его в машину и опять в Комитет, взял начальника в охапку, тоже погрузил и повёз их обоих в ресторан, а потом только успевал их речи друг другу переводить, но оба знакомством вижу, довольны остались. Предыдущий помещик больше своими болячками занимался да к смерти готовился, а план поставок сельхозпродукции государству никто не отменял, вот они и нашлись, два человека, которые друг другу помочь могут. Начальник-то уже не одно взыскание схлопотал за то, что такие земли впустую простаивают. Пожали они друг другу руки с дядей и расстались друзьями, сам же с дядюшкой в усадьбу. Я пошёл кофе пить, а дядя на телефон сел и давай тётушке названивать. Дозвонился, слышу только: «Земля! Чудо! Грандиозно! Продавай Баумволю! Срочно! Поезд!..» Через два часа он ко мне присоединился, весь сияет как новенький пфеннинг. Ещё бы… Утром мы ещё раз в город смотались, я ему там переводчика нанял и отправил в банк на такси, а сам поехал по его поручениям: технику заказывать и в РКП насчёт рабочей силы. Словом, дел: выше крыши… и время меня поджимает, едва успел супруге своей позвонить и сюда её вытребовать. Так что летал я эти дни быстрее реактивного «Мессера», но успел дядюшке помочь со всем. Он у меня молодец, долго резину не тянул и не раздумывал: свою усадьбу продал, тётушку к нам вытребовал, организовать успел и посевную, и рабочих на работы. Наконец я в город отправился, жену свою встречать, и дядя со мной увязался — тётушка моя тоже нынче приезжает, и ему встречать надо. Ну, думаю, будет вам обоим сюрприз… Приезжаем на вокзал, как раз к тётиному поезду успели, только к вагону подошли — навстречу сундуки плывут, и ноги из под них в знакомых тирольских чулках виднеются, всё ясно: тётя Лизхен как в голодные земли собралась, вещами нагрузилась, будто китайский кули, довелось мне их видеть в Маньчжурии не мало. Ну, ладно, грузим мы вещи в машину, тут опять колокол и гудок, я на часы трофейные глядь — моя дражайшая половина прибывает… ну, темп резко сбавил. Всё-равно родственнички мои на меня внимания не обращают, собой заняты: дядя как из пулемёта трещит, всё усадьбу взахлёб описывает, рассказать всё не может, а я на народ идущий с платформы смотрю, Светлану высматриваю… смотрю — идёт, словно королева плывёт по перрону… Ну я дядю локтем толканул, на неё показываю:

— Как, нравится?

Он не понял, переспрашивает:

— Кто?

— Да вон та дама, в шляпке и зелёном платье.

Прищурился, посмотрел, тётушка тут выскочила:

— Симпатичная, мне нравится…

— Ну, говорю, мне тоже нравится. Жениться что ли?

Тут у обоих глаза на лоб полезли, от изумления, дядюшка первый в себя пришёл, платочком лоб вспотевший промокнул:

— Ну и шуточки у тебя племянничек…

И тётя Лизхен следом:

— Не пойдёт такая за тебя, слишком красивая…

Тут уж я не выдержал, рассмеялся и к Светлане бегом, подбежал, она остановилась, улыбается, ну я её в щёчку чмокнул, под ручку взял, кольцо из кармана вынул и на палец одел, подвожу к своим и так, небрежно:

— Дорогие мои дядя Карл и тётя Лизхен, познакомьтесь с вашей невесткой и моей женой Светланой…

И половина моя так в книксене присела:

— Светлана…

Мда… Это видеть надо было… Лица моих родственников… Ну, справились кое как, тётя расплакалась, да и дядюшка прослезился:

— Ну, — говорят, — наконец-то, дождались…

И поехали в усадьбу, сами как голубки сзади уселись, а Светлана со мной спереди, прильнула ко мне, мне даже чего-то захотелось… К примеру брачную ночь устроить… Справился с собой, приехали, там лимузин мой быстро работники выгрузили, дядюшка экскурсию нам организовал, по хозяйству, а я всё за ними наблюдал, ну вижу, вроде как супруга моя им понравилась, да и они ей тоже… вечером нам в спальне постелили… одну постель… ну, обошлось всё… нормально вышло…

Подполковник Всеволод Соколов. Москва, март 1940

Третий день, как я дома. Выписан из госпиталя с окончательным и неподлежащим обжалованию приговором: здоров, к строевой службе годен без ограничений. Отправлен домой в двухнедельный отпуск после ранения. Вообще-то, после госпиталя положено пребывание в санатории для выздоравливающих, но я нашел нужного человечка в госпитальной администрации, и за небольшую мзду он предоставил мне право побыть дома. Дом, милый дом…

Собственно говоря, я оказываюсь дома в полном одиночестве. Ну, если не считать нашей экономки, домашнего тирана и повелителя Марковны, которая сразу же решает откормить меня, за все то время, которое я провел без ее опеки. Вначале это приятно (оладьи со сметаной, моченые яблоки, солонина с хреном, омлет с ветчиной, водка со льда, соленые рыжики), затем становится несколько утомительно (расстегаи, белужья уха, пельмени, водка со льда, свиной студень), а под конец — просто не переносимо (гусь с капустой, суточные щи, кулебяка на пять углов, водка со льда, поросенок с кашей). Короче, к приходу моих домашних я уже пребываю в состоянии прострации, отчаянно пытаясь вырваться из-за стола, превращенного из обеденного в пыточный.

Дети меня не испугались. Левушка так, похоже, и не понял, что изменилось в папе. В этом возрасте человек быстро ко всему привыкает. Ариша и отпущенный ради такого случая из корпуса Всеволод-младший уже видели «ряд волшебных изменений милого лица», когда навещали меня в госпитале и успели привыкнуть к папочке-упырю. Любаша тут же решает, что завтра мы непременно идем с визитами. По-моему, ей не терпится предъявить всем своим подругам и знакомым мужа-ветерана, кавалера стольких орденов, участника стольких боев…

…Но следующий день вносит свои коррективы в Любины планы. Утром к нам является фельдъегерь, принесший предписание «Подполковнику Соколову прибыть в Главный штаб дружинных частей сего дня в 11.00, для участия в церемонии награждения. Форма одежды — парадная». Подпись: командующий дружинными частями, генерал-воевода Миллер…

Таким образом, в полдень я оказываюсь в Георгиевском зале Кремлевского дворца. Нас двадцать три человека: армейцев, дружинников и моряков. Через час у меня на груди заветный терновый венец, обрамляющий черный эмалевый круг, рассеченный золотым мечем и платиновой молнией. Награждение проходит относительно быстро, но затем следует банкет, обмывание наград и, в результате, я попадаю домой только к половине второго ночи, слегка утомленный и преизрядно пьяный. Последняя мысль, которая посещает меня, перед тем как заснуть: завтра Любаша все равно потащит меня с визитами…

…Я оказываюсь прав. С самого утра, перехватив лишь пару бутербродов со стаканом чая, я вновь облачен в парадную форму, Люба надевает свое лучшее платье, и мы отправляемся с визитами. Первым на очереди — наш квартальный секретарь Кузьмин.

Мы входим в помещение партуголка. Кузьмин весь в делах: что-то пишет в большой тетради.

— Разрешите?

— Проходите, проходите, — бормочет Кузьмин, не поднимая головы, и вяло взмахивает рукой. — Слава Героям!

Однажды я уже слышал такое «приветствие» и… Дьявол соблазна оказывается сильнее меня. Вяло взмахиваю рукой и скороговоркой выпаливаю:

— России слава!

Кузьмин бросает раздраженный взгляд на невежливого посетителя. На его лице читается написанное крупными буквами негодование, обращенное на хулигана, осмелившегося передразнить «соратника квартального секретаря». Секунду он ошарашено смотрит на нас с Любашей, потом его брови изумленно ползут вверх. Узнал.

— Соратник Соколов?

Как, однако, много эмоций может передать простой вопрос. Тут и сочувствие, и удивление, и восхищение, и преклонение, и еще целый букет разных чувств, до брезгливости и обожествления включительно.

— Прошу Вас, входите, располагайтесь… Чаю? Или, может, покрепче, а?

На столе, немедленно очищенном от бумаг появляются чай, несколько пирожков с визигой, пряники и бутылка шустовского коньяку. Кузьмин торопливо рассказывает мне обо всем, что он делает как наш квартальный секретарь: о том, как наладили снабжение семей фронтовиков продуктами прямо на дому (а я-то еще поражался: откуда это у Марковны такой неистощимый запас всяческой снеди!); о работе с подростками, о выходах на дежурство с нарядами добровольной полиции, о страшной, хотя малопонятной для меня сваре с Городской Управой, от которой он чего-то очень нужного добивался и наконец добился… Соратник суетится перед «высоким гостем», ему хочется сразу и показать полезность своей работы, и расспросить меня о ходе боев в Маньчжурии, и не ударить в грязь лицом перед моей женой, которая состоит на учете в его партячейке. Что ж я могу рассказать о Маньчжурии, если последние три месяца я провалялся в госпитале? А на полезность твоей работы, соратник, я не покушаюсь: не по чину мне это, да и не хочется…

Не сказать, чтобы я был сыт, и, если бы рядом не было супруги, с удовольствием откушал бы не замысловатого угощения. А потом мы с Кузьминым крепко бы набрались за Кутепова, за Родину, за Партию и за Победу. Но грозный взгляд моей благоверной немедленно пресекает наши с Кузьминым робкие поползновения добраться до заветной шустовской бутылки.

— Прошу прощения, соратник секретарь, но мы с мужем ужасно спешим и забежали всего на одну минутку…

Но в этот момент щелкает радиоприемник и голосом Левитана сообщает:

— В последний час. Сегодня, 27 марта, войска Румынского фронта, сломив ожесточенное сопротивление противника, после упорных боев овладели столицей Румынии, городом Бухарестом! Слава российским воинам!

Ну, моя дражайшая половинка, теперь все козыри на моей стороне! Я вынимаю свою фляжку: мой коньяк всяко разно получше, чем простой шустовский. Быстро набулькиваю по полстакана себе и Кузьмину, на донышко — жене.

— За Победу! — сталкиваются со звоном стаканы. — За Мать-Россию!

Левитан между тем продолжает:

— На других участках фронта: в районе Нанкина наши войска продолжали вести ожесточенные бои с английскими, китайскими и японскими частями. За истекшие сутки, в ходе боев противник потерял 52 боевых самолета, 32 танка, свыше сотни орудий и более 3 000 солдат и офицеров. Вчера наша дальняя бомбардировочная авиация продолжала наносить сокрушительные удары по военно-промышленным объектам Японии. Соединение бомбардировщиков, под командованием подполковника Шрамма, нанесла сильнейший удар по одному из крупнейших японских промышленных центров, обрушив на противника более 200 тонн фугасных бомб, в том числе авиабомбы особой мощности. Во время налета были уничтожены 4 вражеских истребителя. Наши самолеты возвратились на свой аэродром без потерь.

— А ведь это — наш Макс, — выдыхает Любочка.

— Какой Макс? — интересуется Кузьмин.

— Ну наш, Макс Шрамм, который часто гостит у нас, помните, соратник секретарь?

Очень может быть. Макс — летчик, и именно летчик-бомбардировщик. Последняя весточка от него была с Дальнего Востока, так что запросто…

И снова голос Левитана:

— В результате действия подводных лодок Тихоокеанского флота, в Восточно-Корейском заливе потоплен тяжелый японский крейсер «Могами». Продолжается наступление войск Кавказского и Турецкого фронтов. В ходе упорных боев нашими войсками заняты населенные пункты: Зара, Дивриги, Элязыг, Диярбакыр, Камышлы и Мосул. По сообщениям из Берлина, доблестные германские войска продолжают вести бои с англо-французским частями, окруженными в районе Нарвика. Несмотря на гуманное предложение германского командования, плутократы отказываются сдаваться и продолжают бессмысленное сопротивление, ежедневно уносящее сотни человеческих жизней.

…Новости кончаются. Кузьмин решительно наполняет стаканы из своей бутылки:

— Я предлагаю выпить за организатора и вдохновителя наших побед, за Верховного Правителя России соратника Кутепова!

Спасибо тебе, умница! От такого тоста член партии Любовь Соколова отказаться не может. Мы поднимаем стаканы. Я быстро сую в рот полпряника, и, пока Люба не успела опомниться, выбулькиваю свою флягу до конца в быстро подставленные Александром емкости.

Третий тост, по традиции, за тех, кто не пришел с войны, кто своей жизнью заплатил за счастье Отчизны!

Пока Люба приходит в себя после коньяка, Кузьмин тихо шепчет мне:

— У меня к Вам…

— К тебе, — поправляю я его.

— К тебе, соратник, дело. Завтра зайду, разрешаешь?

— О чем разговор, соратник? Заходи без церемоний.

Любаша уже пришла в себя, и теперь, оценив количество оставшегося в бутылке коньяку, решительно встает:

— Простите, соратник Кузьмин, но мы, действительно, спешим.

За ее спиной я с несчастной физиономией развожу руками. Что я могу поделать? Кузьмин снова взмахивает рукой в четком партийном приветствии и, дождавшись, когда Люба двинется к дверям, заговорщицки подмигивает. Интересно, что это он задумал?

— Теперь — к Звонаревым, — сообщает Любочка, когда мы выходим на улицу.

К Звонаревым? А, это Ниночка и ее муж — помощник коменданта лагеря. М-да, ничего не скажешь: подарочек. Мне, боевому офицеру, к какому-то тюремщику идти. А с другой стороны — пусть посмотрит, послушает, как другие воюют, пока он, крыса тыловая, в лагере своем подъедается… Вон к Кузьмину у меня претензий нет: не виноват же он, в самом деле, что у него только одна почка! Хоть и молодой, а больной. Да болезни-то возраста не разбирают. А дело свое делает: и в «добровольцах» служит, и всем жильцам помогает, и с детьми возится, и в городской управе скандалит, когда что нужно. Надо было бы и лагерников охранял, не хуже Звонарева…

* * *
… — Очень тебя прошу, не напивайся и не скандаль! И еще, хоть в этот раз оставь свои колкости и казарменные остроты. Ты меня слышишь? Ну, можешь ты хоть один раз сделать так, как тебя просят?!

Что? А, это Любаша проводит со мной предвизитную подготовку. Хорошо, хорошо, моя радость, я очень постараюсь не напиваться. Уже пришли?

Вот и дом, в котором обитает семейство Звонаревых. Перед их дверью моя супруга заставляет меня застегнуть шинель, поправить фуражку и придирчиво оглядывает меня со всех сторон. Удовлетворенная осмотром она принимает устало-благородный вид, и мы звоним.

Ниночка Звонарева, эдакая маленькая стерва, уже лет десять отмечающая свое двадцатипятилетие, встречает нас в прихожей. Смазливая горняшка помогает мне снять шинель, принимает Любино пальто, и мы проходим в столовую. Однако! Квартирка, прямо скажем, побогаче моей. Раза в четыре. Не менее десятка комнат, прислуга, а уж стол такой, что куда там нашей бедной Марковне, с ее небогатой сибирско-крестьянской фантазией. Они что, нас ждали? Ах, вот в чем дело! Во главе стола, с физиономией сытого бульдога, восседает целый генерал-майор. Правда, с наградами у него… хм… ну-с, чтоб никого не обидеть, жиденько-с. Юбилейная медаль, пряжка «За выслугу лет» — вот, собственно говоря, и все. Да уж, с моим «иконостасом» я здесь буду «первый парень на селе», как говаривал покойный Куманин.

Кроме генерал-майора, за столом вольготно расположились еще трое офицеров с супругами, и скромный попик с наперсным крестом ротного исповедника. А на столе — Лукуллов пир! Истекает жиром розовая лососина, нахально выпятил вверх шипы рыцарь-осетр, буженина, черная икра всех трех сортов и красная двух, копченая поросятина, свежие овощи… Ощущение такое, что подполковник Звонарев не то, что не проигрывает мне в деньгах, а прилично выигрывает у меня, грешного. Ну, ладно, попробуем выполнить женин наказ…

— Слава Героям!

— России слава! — нестройно откликается хор сидящих за столом.

Показательно, что никто из офицеров даже не делает попытки встать, хотя мои «Георгии», не говоря уже о знаке Героя России, дают мне право приветствовать всех собравшихся вторым, хоть бы они были и старше меня по званию. Только попик вскакивает, точно на пружинках. Ну, раз такое дело, то вот возле Вас, батюшка, я и пристроюсь…

— Водочки, господин подполковник?

— Не откажусь, батюшка.

Ротный наливает мне высокий лафитник и тихонько сообщает, что это — померанцевая, особая, только в Священном Синоде и употребляемая. А и не прост же ты, батюшка… А померанцевая и впрямь хороша. Закусим куском лососины. Хорошо! А ну-ка, повторим…

… — этот бокал за нашего Героя, недавно вернувшегося с полей сражений Маньчжурии! Ура!

Ах, какая честь. Кажется, сам генерал-майор, соблаговолил выпить за мое здоровье. Я тронут. Да пес с ними, я не гордый, я и выпью, раз наливают.

Батюшка рядом тихо представляется. О. Платон. Очень приятно, батюшка. Какую семинарию изволили заканчивать? Мы? На Знаменке…

… — этот бокал за наших боевых товарищей, ломающих хребет мировой плутократии! Ура!

Волк тамбовский тебе… ну, да ладно. За ребят и в самом деле выпить стоит. Что, простите? А, благодарю Вас, о. Платон, с удовольствием. Осетрина по-патриаршьи? Нет, раньше не пробовал…

… — этот бокал за наше боевое братство!

Да я б с тобой на одном поле ср… хм, ну, ладно. Тем более, что выпивка и в самом деле, отменная. Будем считать, что я пью за цириков, берсальеров и эсэсовцев. Нет, батюшка, благодарю. Я больше паюсную предпочитаю…

… — этот бокал за нашу Партию!

Да если б я знал, что в Партии будут такие проститутки как ты… Ладно, в конце концов, партия — это не горстка ублюдков за этим столом. Партия — это Анненков, Кольцов, Волохов, Моресьев, это миллионы честных людей… За Партию! Буженинка… Ну, как Вам сказать, о. Платон, на фронте пост — это когда жрать нечего. Так что грешен, не соблюдаю…

… — за того, кто научил нас по-настоящему любить Родину — за соратника Кутепова!

Хреново он тебя учил, сукин ты сын! Я, хоть и пьяный, а уже слышал, как ты вон тому толстому интенданту шептал про излишки. Гады… Что? Да-да, спасибо, с большим удовольствием. Интересно, а о. Платон, тоже из этой компании? Ах, вот оно что. Дальний родственник хозяйки. А где служить изволите? На Забайкальском фронте? Батюшка, давайте с Вами, отдельно выпьем.

— Разрешите мне? Благодарю. Я хочу выпить за Сибирь. Там живут, служат и воюют настоящие люди! За тех, кто сейчас в Маньчжурии и Китае, в грязи и крови, стоит насмерть!

Правильно, батюшка, не закусывая! Пусть посмотрят, вояки тыловые, как пьют фронтовики!

— Господа, господа. Прошу всех в курительную. Позволим милым дамам отдохнуть от нашего общества.

Куда это мы, а, батюшка?. О-оп! Нет-нет, благодарю Вас, это, должно, с контузии осталось, шатает… Думаю, Вы правы — померанцевой контузило…

— Зря вот Вы, соратник, думаете, что только Вам тяжело. Конечно, на фронте — смерть, раны. А Вы думаете, в тылу легче? Ведь мы же для Вас стараемся… И представьте себе, у нас тоже, случается, гибнут… Вот, не далее как на прошлой неделе. Господа, не дайте соврать, ведь на прошлой неделе, капитан Рузаев погиб? Ну вот, видите…

— А что с ним случилось? — может быть, я и в самом деле был к ним не справедлив? — Бунт?

— Да вот представьте себе, настоящий бунт. — Звонарев кивает на генерал-майора, и тот, с важным видом, склоняет голову в знак согласия. — Вообразите: пришел капитан в барак, выбрать заключенную, которая должна полы в штабе помыть. Ну, мы же люди, мы понимаем, что ежели тут молодые арестантки, а капитан — мужчина в свои пятьдесят семь еще хоть куда. Был. И вот, знаете ли, выбрал он одну молоденькую, а та возьми и зарежь его осколком стек…

Бац! Сам не пойму, как это вышло: только что стоял спокойно, а теперь вдруг ободранный кулак и Звонарев на полу. Ко мне кидается тот толстый интендант. Ха! Дитя! Да с тобой и Аришка справится, не говоря уже про Севку. Н-на! И еще, н-на! Ах, у вас, господин генерал-майор, «Вальтер» имеется? А бутылкой портвейна по голове не хочешь? А получишь! Ну, суки тыловые, б… зажравшиеся, кто еще хочет?

— Будьте добры, господин подполковник, — металлический голос, заставляет меня обернуться. — Будьте добры. Вот, возьмите его пистолет и покараульте их, пока я не приведу Патруль Чистоты Духовной. Сие есть дело Божие!

О. Платон? Вот это номер! Я и забыл про него совсем. Киваю ротному, и тот исчезает, чтобы через десять минут вернуться с «чекистами». Вся семейка Звонаревых вместе с гостями отбывает под конвоем, а с меня сняты показания под образами.

Мы идем домой. Люба молчит, должно быть дуется за испорченный день. Вдруг она порывисто прижимается ко мне и шепчет:

— Все испортил, дурак. Медведь сибирский, хунхуз маньчжурский! И за что я тебя люблю, такого нескладеху. У Ниночки ведь своя парикмахерская была. Где я теперь буду прическу делать?..

Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Июнь

Едва прибыв из отпуска в свою часть и ознакомившись с ситуацией, мы получили новый приказ о бомбёжке аэродромов Шанхая, где базировались только что прибывшие в Китай американские опытные модели Б-17. Тридцать штук. Помните я рассказывал, как зимой наши монахи группу с радиомаяком захватили? Вот, оказывается, для чего он нужен был: чтобы янки на нас наводить. Группа глубинной разведки, шли к заводам Хейнкеля, к самому Георгиевску-на-Амуре… Ну мы и пошли, я в головном эшелоне шёл, как всегда. Не хотелось мне лететь, ой как не хотелось в этот рейд, не знаю почему, может, чувствовал чего, но приказы не обсуждают: дали, значит выполни, а потом оспаривай если не согласен… Загрузили нас под завязку, поднялись мы в воздух и пошли. Как назло, на небе ни облачка, луна светит. Срисовали нас желтопузые, и уже на подходе к цели навалились на нас «девяносто шестые» кучей. Наши «мессеры» на фронте в единственной части были — в нашей, а после бомбёжек Токио и «Токийского Экспресса», все самураи на нас большой клык, как русские говорят, имели. Или зуб? От этих-то мы на высоту ушли, на все свои восемь положенных, а может и больше тысяч метров, популяли они по нам снизу, у них-то кислорода и гермокабин нет, так что за нами они не полезли. Один было попытался, ну, словом, пускай императору на небесах верно служит. Зато потом страху натерпелся — перед самым Шанхаем уже другие нас встретили, «Р-36», уже штатовские, да только ушли мы от них сразу, и от «девяносто шестых». Скоростёнка у них не та: у нас-то на высоте далеко за шестьсот, а вот у них поменьше на сотню у обоих. Не знаю, кто так сгоряча у них скомандовал, но отбомбиться нам удалось, зато на обратном пути они нас перехватили на встречных курсах, и возможности пострелять по нам у них хватило. Конечно, были мы в их прицелах считанные доли секунды, но, извините, когда почти две сотни истребителей врага по тебе лупят, шальная пуля куда-нибудь да угодит. Пусть три-четыре из очереди, но иногда и этого предостаточно. Наше счастье, что калибры у них маленькие, крупнокалиберные «браунинги» только на «американцах», и по одному. Остальные — винтовочный калибр. Тем не менее, поскольку я первый шёл, мне и попало. Хорошо хоть герметичность не нарушило, но по бакам задело, и понял я, что до родного аэродрома не дотяну… Одна мысль в голове мелькнула только: хорошо, хоть жениться успел. К чему? Не знаю… Экипаж мой весь в кабине собрался, и как заворожённый на стрелку бензомера смотрит. А она ползёт к краю и ползёт, медленно, правда, но ползёт, а за крылом видно, как шлейф такой маленький на солнышке посверкивать начинает, а вскоре и один мотор зачихал и стал, я винт зафлюгировал, но всё-равно, тяжелее стало, так и тянет машину вправо. Видать, и его зацепило… Я экипажу говорю, мол, ребята, есть надежда дотянуть, бодрость пытаюсь в них вдохнуть, духом не падайте. А сам-то уже давно всё просчитал, знаю, что конец настал нам, хорошо хоть ребята мои рядом идут, прикрывают. Ююкин свой самолёт вперёд вывел, место головного занял, почти у самого носа летит, и вдруг понял я, что дойдём… Нет, не до аэродрома, но до линии фронта дотянем. И только я это сообразил, как опять эти самураи налетели, ну, орлы мои строй вообще сбили до невозможности, чуть ли не плоскости друг на друга кладут, только трассы во все стороны летят трассирующие, а у японцев наоборот, дымовые. Ну, слава Богу, тут наши истребители подоспели, мы уже в радиус их действия вошли, устроили они мясорубку, оттеснили узкоглазых недочеловеков, а мы тянем, да на приборы молча смотрим, и как бензин течёт… Немного уже осталось, уже и линию фронта видно, вдруг звук такой. Характерный, будто чихает кто-то: чхи, гхак, чхи! Второй стал, тут же третий, четвёртый последний. Я винты на флюгер. Лопасти развернул и слушаю, как ветер начинает завывать, сразу вниз, уже рёв дикий, ушам больно просто. Ну ещё бы, такая туша падает, одни крылья сорок три метра, трясти нас начало, но машина пока слушается, уже и окопы видно японские, штурвал вверх тяну так, что мышцы трещат, ору своим: «Приготовиться к аварийной посадке!» А те, дурни, вокруг меня столпились, в кресло вцепились и орут: «Врагу не сдаётся…» Кто там не сдаётся — не успели допеть: как вмазались мы на нейтральной полосе, так и полетели кто куда… Звуки мне по Испании хорошо знакомые: металл визжит рвущийся, лязг инструментов и принадлежностей по кабине из ящиков открывшихся, в разные стороны камни летят и земля, искры из приборов… Одно хорошо, соображаю, бензина ни капли нет — гореть не будем. Только я это сообразил, и башкой в лобовое стекло, хорошо шлем спас, очухался — ребята меня вытаскивают, ну я первым дело им заорал, мол оружие с собой берите всё, а то нам сейчас харакири быстро устроят! И точно — штурман мой только из кабины вывалился, как его снайпер, бац! Только мозги его на нас брызнули… Мы назад, а самураи как осатаневшие, из окопов вывалили толпой и бегут, впереди офицер мечом размахивает и орёт дурным голосом так, что нам за двести метров слышно. Желтопузые бегут, штыки примкнуты, сверкают, даже мороз по коже. Командую радисту: «К турели!» Тот очнулся вроде, за рычаги управления побежал, всё как загрохотало — хорошо, что только нижнюю снесло, но это уж всегда при вынужденной. Залегли наши жёлтые друзья с узкими глазками, вдруг опять слышу: Пак, пак, пак, дзинь. И мат отборный стрелка моего. А в фезюляже сразу светлее стало. Дыры здоровенные, да ещё в линию! Такого я ещё не видел в жизни ни разу: дыры по паре сантиметров в диаметре, ничего себе пулемётик… Этот гад тяги башни снёс, у нас только одна турель осталась действующая, кормовая, да у неё радиуса поворота не хватает, чтобы жёлтых накрыть. Всё, думаю, отлетались… Всё гудит, но начинаю соображать потихоньку: самолётное оружие мы использовать не можем, но самураи пока лежат, значит, надо их придержать слегка. Потащился в салон для отдыха смены. Шкафчик открыл, и ружьё монахово вытащил. Быстро его в боевое положение привёл, зарядил, прицел поставил, пристроился возле пробоины одной и смотрю внимательно, где тот снайпер затаился, что штурмана моего грохнул. И увидел — эта сволочь даже не пряталась! Стоит себе на колене, винтовкой водит, ждёт, когда следующий выскочит… Ребята мои, четверо оставшихся, за спиной стоят и сопят молча, отвлечь бояться. Я им показываю рукой: ложитесь на пол, сейчас по нам садить начнут, улеглись, тут я и выстрелил: только брызги полетели в стороны. Калибр то — ого-го! И сам тут же на полик рухнул. Опять эта дура крупнокалиберная по корпусу: Пак, пак, пак, пак… Не засёк… Офицер поднялся, меч свой поднял, только к своим повернулся команду отдать — я его вторым выстрелом, жёлтого даже унесло назад… Пак, пак, пак… да где же гад этот?!! Взял я пушку свою и в другое место, аккуратно, да тут солдатики очухались от неожиданности и давай палить, как осатанели, я снова вниз, башку руками прикрыл. Звон стоит. Искры сыпятся, гарью попёрло. Слышу, кто-то из моих застонал, видать зацепили… Ну всё. Пришло время умирать, не выбраться мне в этот раз, опять тоскливо стало… перевернулся на спину и уставился в потолок, слышу, мотор где-то загудел, наверное, истребители пошли… Какие такие истребители? Не понял… Ба-бах! Над самым ухом, грохот, лязг гусениц, я глазом к дырке прильнул — наши… НАШИ!!! «БТ»-эшки прут на выручку, не выдали соратники на съедение… патрон в ствол загнал, поднялся — смотрю, плевать уже на всё, вот уже первый морду нашу обогнул, к люку подкатывает, на башне номер видно, семнадцатый… И тут опять: пак, пак, пак, пак… и сразу пламя чёрное из всех дырок, грязное, нефтяное… На башне люк откинулся, танкист только голову круглую в шлеме высунул — пехота палить принялась японская, тот дёрнулся, и вниз опять… Да видно же, что не сам, а что зацепили… не знаю, что на меня нашло, я выкатился и к танку — руки в люк запустил, а там только огонь, и мне в лицо… Авиационный бензин, он хуже пороха горит, ничего не вижу, дым, пламя, плюхнулся на живот, руку прямо в огонь, нащупал кого-то, ухватил и тяну. А вокруг вой стоит, свист, рикошеты визжат, брызги свинца в лицо… Откуда силы только взялись, выдернул я его, он уж и не шевелиться, только комбез пылает на ногах. За каток его заволок, и песком, песком, лишь бы пламя сбить, уже начал рвать тряпки тлеющие голыми руками, ничего не чувствую, только ору изо всех сил ему в ухо: «Господи, танкист! Ты не смей! Слышишь?! Не смей!!!» А чего? Сам не понимаю себя… тут меня от него отрывать стали, я было на них — гляжу, мои же ребята, экипаж. А второй пилот мне рукой в сторону японцев тычет, только я повернулся посмотреть, тут танкист пошевелился, застонал, ребята мои его на живот стали поворачивать, чтобы рану осмотреть — Матерь Божья!!! Монах! Радист вдруг пистолет вытаскивает из-за пояса и на меня наводит, с ума что ли сошёл? И вижу, что глаза у него круглые от ужаса и смотрит он за меня… Инстинкт спас. Я по земле сразу растёкся, он из своего табельного — хлоп, и рядом со мной винтовка падает, Арисака японская… Тут из дыма от подбитого «БТ» вторая выползла, и пулемётчик веером над головами нашим трассерами, японцы на землю, я свой маузер из кобуры тяну, а меня за воротник тащат. Сгоряча чуть не выстрелил, хорошо, что не успел — это наши пехотинцы, десант танковый, и в этот момент самураи полезли… Самый первый с шестом бамбуковым бежит, на башке повязка с иероглифами, следом ещё человек десять, только штыки их плоские светятся, я сразу очередью — срезал троих, и этого, смертника. Десантник мой воротник отпустил и за свою винтовку: «Бах», прямо над ухом, ещё один упал, а какой-то из-за пояса гранату выхватил, замахнулся — второй пилот его снял. И граната та среди жёлтых рвануло, из-за дыма видно не было, скольким не повезло. Но вопли раздались красивые, и пальба. Тут уцелевшие на нас наскочили… Чудо спасло: я ту винтовку японскую успел подхватить и штык прикладом в сторону увести, а потом унтом ему, по этим, по тестикулам… Гад, зубы свои кривые оскалил, нож из-за пояса выхватил, и на меня, винтовка ведь из рук выпала… Хэйко банзай! На гад! Прямо ему в живот, он тесак свой выронил и в ствол вцепился обоими руками, вытащить не даёт. Я тяну, а эта сволочь узкоглазая держит и визжит, как свинья, вижу, остальные-то всё ближе, БАХ! Курок случайно зацепил, японец дёрнулся, и штык как из масла вышел, а этот… сложился… Тра-та-та… Сзади… Десантура вывалила из-за танка, человек этак тридцать сразу, и тут такое пошло, в жизни страшнее не видел… Рукопашный бой это только называется красиво, чтобы казалось, что там что-то упорядоченное… резня это. Резня и бойня. Полсотни диких зверей вспарывают друг другу животы, рвут на части. Раскалывают головы. Грызут зубами. Всё подчинено одной цели: убить противника. Вой, стоны, крики, мольбы о пощаде на всех языках. Вопли о помощи. Хряск костей. Когда их перерубают штыком, всаживая его в бок. Вонь выпущенных наружу внутренностей. Тупой хряск лопающихся черепов под ударами прикладов. Молодецкое хаканье русских при выдохе, когда всаживают штык. Жуткие выкрики японцев. Визг. Дикие глаза сумасшедших убийц, окровавленные рты и руки. Кровь повсюду, на земле, на изуродованных телах, валяющихся на песке… И мат. Отборный мат. Вот это рукопашная схватка — апофеоз войны…

При спасении сбитого экипажа было сожжено четыре танка «БТ-5», погибло — офицеров — семь, нижних чинов — шестьдесят два. Ранено — семьдесят один. Из них тяжело — пятьдесят. Потери противника — триста двенадцать человек убитыми, ранеными — около ста. Один танк «Ха-Го». Взято в плен — ноль. Совершило самоубийство — двенадцать. Экипаж самолёта спасён. Один — убит. Один — ранен. Один — обожжён. Таков итог. Стоили наши жизни такой цены? Не знаю. Может и стоили. Лётчика обучить не в пример труднее, чем танкиста, или, тем более, пехотинца, махру… Не знаю. Всеволода в госпиталь отправили. Мало, что обгорел, так ещё и дырку в нём сделали. Правда, врач сказал, что жить будет…

Подполковник Всеволод Соколов. Апрель 1940

Приснопамятной драке со Звонаревым и K° удается изрядно испортить мой отпуск. Четыре дня подряд я как проклятый таскаюсь в Священный Синод. Меня по очереди допрашивают трое следователей: двое штатских и один духовный. Нельзя сказать, чтобы они были грубы или невежливы. Но они исключительно настойчивы. Их интересует буквально все: сколько коньяку я выпил с Кузьминым, о чем говорил с о. Платоном между второй и третьей рюмкой, был ли интендант-полковник застегнут на все пуговицы ли нет? И так далее, и так далее. Странно, они не пытаются ловить меня на ошибках, они даже не заставляют меня ничего подписывать, а только вежливо просят иногда перекрестится на образа в подтверждение своих слов. И все наши, о, нет, не допросы, а «беседы» аккуратно записываются на магнитофон. И вот теперь — кульминация, апофеоз моих визитов в Святейший Синод: получено приглашение к самому обер-прокурору Синода — всемогущему соратнику Ворошилову.

Хотя это именно приглашение, а не приказ явится тогда-то туда-то, манкировать таким приглашением не следует: последствия отказа не предсказуемы. Так что теперь я вылезаю из такси, и, придерживая рукой танкистский кортик, торопливо шагаю к дверям. Хм, часовые пока еще не узнают. Или уже узнают, просто не показывают вида?

— Приглашен к соратнику Ворошилову на 11.15, — сообщаю я в ответ на немой вопрос «стража райских врат» и демонстрирую приглашение.

Цербер делает выверенный до миллиметра шаг в сторону, пропуская меня внутрь. Широкая лестница, второй этаж. Приемная с двумя секретарями, которые забирают у меня приглашение, однако, так же как и раньше, не просят отдать оружие. В Святейшем Синоде вообще весьма странные обычаи…

Могучая дверь черного дуба с надраенной медной табличкой «Обер-прокурор Святейшего Синода К. Е. Ворошилов».

— Разрешите? Подполковник Соколов по Вашему приказанию прибыл!

Человек, вставший навстречу мне из-за стола, отрицательно качает головой:

— Я не вызывал Вас, соратник Соколов, а приглашал. Прошу Вас, проходите, располагайтесь.

Я подхожу к роскошному письменному столу, и присаживаюсь в глубокое кресло, заботливо придвинутое для посетителей. Обер-прокурор внимательно рассматривает меня, не стесняясь и не смущаясь моего уродства, а я отвечаю ему тем же. Климент Ефремович среднего роста, с типично офицерскими усиками и внимательными умными глазами на открытом, хорошем лице. На нем повседневный вицмундир без погон, с большими, шитыми золотом восьмиконечными крестами в петлицах. Орденов нет, только знак «Героя России» и партийный значок, чуть потемневший и с надтреснутой эмалью. Внезапно, Ворошилов широко улыбается и спрашивает:

— Ну, и как впечатление?

— Очень хорошее, — вежливо отвечаю я и в свою очередь спрашиваю, — А как Ваше?

Он смеется. Затем как гостеприимный хозяин предлагает чай, сухари, пряники. От чая я не отказываюсь и с удовольствием прихлебываю ароматный и крепкий напиток.

— Как проводите отпуск, соратник? — интересуется Ворошилов неожиданно. — Театры, выставки, или так, с детьми гуляете? Сейчас в столице есть что посмотреть, — он мечтательно заводит глаза вверх. — Особенно рекомендую: сейчас идут гастроли Ла-Скала. Сегодня дают «Норму».

Обер-прокурор напевает несколько тактов из «Марша друидов». Слышал я, что соратник Ворошилов — страстный театрал, и вот теперь — подтверждение. Я, конечно, немного разбираюсь в опере, но как-то не готов к беседам с театралом в фельдмаршальском мундире… А Климент Ефремович между тем продолжает:

— Потом, в Малом театре идет «Драматическая трилогия» Толстого. Не правда ли, соратник, Жаров превосходен в роли Годунова?

Перун-заступник, вот это влип! Да я лучше бы пошел в атаку на целую зенитную бригаду японцев в одиночку, чем это!..

— Да, да, соратник, Жаров не подражаем. — Господи, что ж еще сказать?

— А если Вам, соратник захочется чего-нибудь полегче, то очень рекомендую оперетту «Вольный ветер». Прекрасная легкая вещица, замечательно господин Дунаев написал. Очень рекомендую. И супругу возьмите: вот как раз свою вину и загладите.

Вот это уже ближе к делу. Виноват, вопросов не имеется. Встаю, одергиваю китель:

— Господин обер-прокурор вину свою признаю в полном объеме. Прошу дать возможность кровью искупить…

Он останавливает меня, крепко взяв за локоть:

— Не знаю, какую вину Вы, соратник Соколов, признаете, но могу сказать одно: перед Синодом у Вас вины нет.

Как интересно! А как же проломленный череп генерал-майора, три звонаревских зуба и еще это, отбитое, чем интенданты размножаются? Это значит не вина?

— А крови Вы, соратник, уже пролили за Россию столько, что иному на всю жизнь хватит. Я же имел ввиду, то, что тот день Любовь Анатольевна наверняка планировала провести несколько иначе, нет? — он широко улыбается. — Да Вы садитесь, садитесь. У меня к Вам очень серьезное предложение: не хотели бы Вы перейти на службу к нам?

Если бы Климент Ефремович прямо сейчас достал бы кувалду и от всей души ошарашил бы меня этой кувалдой по темечку, я и то бы меньше удивился.

Я изумленно молчу. Бывают же на свете чудеса.

— Да Вы не торопитесь, Всеволод Львович, подумайте. Вы нам подходите. Вы уже достаточно повоевали на фронте, чтобы Вас кто-то мог посметь обвинять в трусости, так не пора ли теперь подумать и о службе на другом поприще? У Вас семья и Вам, конечно, хотелось бы проводить с ней побольше времени. А наша служба ничуть не менее важна чем фронт, уж поверьте.

Да я верю, верю, господин обер-прокурор, просто…

— В деньгах Вы ничего не потеряете: при переводе я гарантирую Вам присвоение чина статского советника.

Да уж… Вот так небрежно предлагают генеральство, правда, штатское, но какая разница. В деньгах, пожалуй, даже выиграешь…

— Прошу прощения, соратник, но что я могу делать в Вашем ведомстве? Я всего лишь офицер-танкист, смею думать неплохой. Но ведь в Вашем ведомстве танков нет. Или…

— Разумеется, нет. Я думаю предложить Вам должность столоначальника одного из столов Святейшего Синода. Ваши начальники все отмечают, что «…с бумагами управляется успешно, член партии, пользуется заслуженными доверием и любовью подчиненных». О. Михаил, о. Феодосий, другие Ваши военные иерархи и, что особенно показательно, о. Платон — все в один голос дают Вам самые лестные характеристики…

«…особенно показательно, о. Платон?..» А крестик-то у него всего-то ротного иерарха! Или… Ох, и не прост же ты, батюшка, ох и не прост!.. Да что это я: нашел где простых искать — в Святейшем Синоде! Видать, и в самом деле мне контузия крепко боком вышла, дураком становлюсь!..

— … и указывают на Вашу искреннюю преданность делу партии и патриотизма. Все беседовавшие с Вами в эти три дня отмечают хорошую наблюдательность, блестящую память, спокойный и уравновешенный характер. Вы хорошо образованы, вовсе не глупы, преподаватели и товарищи по Академии отмечают в Вас живость ума. Так что Вы нам подходите. — Он весело смотрит на меня и усмехается. — Уважая свободу воли, я не буду сообщать о своем предложении Вашей супруге. Так что жду Вашего решения, — Ворошилов на секунду задумывается, — дня два Вам, думаю, хватит. А пока, — он снова широко улыбается, — сходите в театр. Все-таки очень рекомендую союзников, миланскую оперу…

…Из здания Синода я выхожу в совершеннейшей растерянности. «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…» — так, кажется, поется в старой юнкерской песенке? Быть генералом неплохо. Вот только каким генералом?..

Внезапно я вспоминаю, что сказал обер-прокурор на прощание. А откуда, интересно, он знает, что Любаша спит и видит: как бы оставить меня дома? Что это: простая человеческая логика или… или они, что, следят за всеми нами? За этими мыслями я и не замечаю, как оказываюсь около своего дома.

— Слава Героям!

— России слава!

Кузьмин! Давно не виделись.

— Здравствуй, соратник! Заходи, а то ж ты обещался, а вот видишь, не получилось…

— Может, лучше не к тебе, соратник?

— А куда?

— Да есть тут одно местечко… — он подмигивает, указывая рукой куда-то за себя.

— Добро, веди.

Мы выходим на Знаменку. Ну, и куда ж ты меня, соратник, ведешь? Поворот, еще поворот…

— Пришли, Всеволод Львович.

Мы поднимаемся на второй этаж. Кузьмин ключом открывает дверь, и мы оказываемся в скромной квартирке. Готов поклясться, что здесь никто не живет, но квартальный уверенным шагом подходит к рефрижератору и вынимает из него запотевшую бутылку водки, батман окорока, изрядный кусок сыру и большую селедочницу с селедкой. Выставив все это на стол, он по-хозяйски открывает буфет и к уже имеющимся «деликатесам» добавляются бутылка коньяку, лимон, пара яблок и банка с солеными груздями. Из буфета же вынута и коврига ржаного хлеба. Кузьмин машет рукой на стул:

— Прошу.

— Благодарю.

Мы словно заговорщики в молчании выпиваем по первой. Александр протягивает мне грузди:

— Домашние…

— Спасибо.

Грузди и в самом деле отменные. Но ведь не пьянствовать же он меня сюда привел?

— Соратник, ко мне из Синода приходили, расспрашивали о тебе.

Уже теплее. Промолчу, что еще скажет?

— Очень уж они тобой интересовались. — Кузьмин наливает еще по одной. — Смотри, соратник, между нами — темные они люди.

— Служить меня к ним зовут, — небрежно бросаю я, и внимательно слежу за реакцией. — Сегодня с самим Ворошиловым беседовал.

— А сам-то хочешь с ними служить? — Александр весь напрягается. — Сам, без учета того, что они предложили много всего хорошего?

— Извини, — я опрокидываю в рот стопку водки, но не чувствую вкуса, — извини, а откуда ты знаешь, что они мне что-то предлагают?

— Догадываюсь, — он отправляет в рот кусок селедки, — не в лесу, чай, живу. Так хочешь или нет?

— А, да гори оно все огнем! Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!

— Честно? Нет. Ты верно сказал: темные они люди. Предлагают много.

Кузьмин пытливо смотрит мне в лицо, затем расслабляется:

— Брат у меня там служит, — говорит он, понизив голос, — так вот, поначалу все ничего было, а теперь — везде измену ищет. И находит ведь…

Понятно. Что тут скажешь? Слыхал я про такие дела: словно перерождается человек, машиной делается…

— Ты если отказаться хочешь, сам не вздумай — не простят. Попроси кого из тех, кто чином повыше, чтоб забрали тебя. Причем, чтоб забрали официально: с повесткой, с документами, ну, сам знаешь… Ну, что, еще по одной — за Победу?

— За Победу! Слушай, соратник, а ты не боишься мне вот так?

— Боюсь, — он торопливо сует в рот кусок ветчины, и голос его звучит невнятно, — боюсь. Вот и на квартиру чужую тебя привел. Здесь не подслушают, здесь женщина одна живет… Но ты, вроде, человек хороший, а если и сдашь меня — что ж, значит, хоть на фронт попаду…

Я смеюсь. Хороший он человек, квартальный секретарь Александр Кузьмин.

— Слушай, а зачем ты ко мне хотел тогда зайти?

Он машет рукой.

— А, ерунда. У меня по плану была встреча медицинских курсов с героями фронта. А там очень милые девочки…

Он изумленно смотрит на меня, пытаясь понять: почему я хохочу как идиот. Милый соратник, ты просто никогда не возвращался к жене после полугодовой отлучки, особенно если жена — еще не старая, не ханжа и не страшна как смертный грех…

* * *
…Через день я получаю предписание от генерала-воеводы Миллера прервать отпуск и немедленно прибыть в распоряжение генерал-майора Махрова, в формируемую бригаду «Александр Невский»…

Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Норвегия. 1940 год

Началось. То, чего мы все ждали, и чего так боялись. Война. Наш премьер лорд Черчилль объявил о посылке экспедиционного корпуса в Норвегию для защиты от оккупации. Идиот! Старый жирный идиот!!! И только так. Теперь немцы ВЫНУЖДЕНЫ будут оккупировать Норвегию. Если раньше они могли спокойно получать так необходимую им руду, то естественно англичане этого не позволят. Король Норвегии пляшет под их дудку. Кроме того, контролируя Норвегию, Антанта прерывает и обмен между союзниками: Германией и Россией. А уж эти ребята не станут терпеть ущемления своих прав, особенно после такого образцово-показательного разгрома Польши. Фактически, именно Англия начинает Большую войну. И помоги нам Боже уцелеть…

Моё крыло посылают тоже. Мария рыдает. Я окончательно поругался с товарищами из Коминтерна. Они предлагали мне бросить службу и стать партийным функционером, обещали эвакуацию в Штаты. Но мне одному. Мою семью они спасать не собираются. Подключили даже Григория Ивановича Котовского, но тот оказался правильным товарищем. Настоящим другом. Он не стал меня уговаривать. А просто сказал, что несмотря на уход из Интернационала я остался в его глазах настоящим мужчиной. Поэтому он считает меня своим другом, и гордится знакомством со мной. И это — легендарный команданте Григорио! Впрочем, он тоже не будет бежать, а останется до последнего…

Сейчас все дни заняты с утра до вечера. Каждый день полёты, тренировки, подготовка машин. Словом, свободного времени совсем нет. Пашем как проклятые. Мария приезжает ко мне на аэродром почти каждый день. Иногда вместе с дочерью. Польские пилоты нашей эскадрильи смотрят на меня с завистью и злобой. Что с них взять? Завидуют, потому что со мной семья, а у них — нет. Не все смогли вывезти их. Ненавидят — потому что я мало того, что немец, но ещё и коммунист. Из Партии я не вышел. Партия — это Партия, а уж руководство — это просто функционеры. Да и летаю я намного лучше их. Каждый раз, вспоминая китайский разгром, я стискиваю зубы и выжимаю из самолёта то, чего даже не могли и придумать конструкторы этой машины. Мне ясно самое главное — скорость и натиск, отчаянное маневрирование — вот слагаемые победы над врагом в воздухе. Нам противостоят закалённые и самое главное — опытные пилоты, прошедшие и Польшу, и Китай. Драка будет жуткой…

Завтра мы выезжаем в порт для отправки. Самолёты уже убыли, теперь наша очередь. Вначале хотели отправить нас своим ходом, потом выяснилось, что не все пилоты обладают необходимыми навыками полётов над морем. Да и машинки наши, так скажем, не очень приспособлены к полётам на такие дистанции. Ну, и спокойнее, когда в конвое идём. Всё-таки охрана не в пример лучше, чем у воздушного каравана. Там думы будут только об одном: хватило бы горючего добраться. Кстати, вчера озвучили по радио официальное заявление глав Тройственного Союза: ввод войск Антанты на территорию Норвегии будет означать официальное объявление войны. В свою очередь, державы Союза гарантируют неприкосновенность Королевства. Черчилль в ответ заявил, что ни Британия, ни Франция не потерпят подобной наглости, потому что никто не смеет указывать двум сильнейшим мировым странам, как им следует себя вести. Старик совсем потерял ощущение реальности и забыл уроки истории. В прошлый раз его страну спасло только то, что Россия была на их стороне. В этой войне Антанта проиграет. Я и еду, зная, что наша армия потерпит поражение. Причём, не просто разгром, а сокрушительную бойню. Вряд ли кто из тех, кого сейчас посылают в Осло, вернётся назад. Будь на то моя воля, я бы сейчас занимался подготовкой страны к войне, а не выходил с ржавым мечом против танка, сотрясая воздух громкими кличами. Но что поделать, я теперь не свободен в своих решениях. Во-первых, я военный. Во-вторых, семейный. Но всё-таки, надо думать, как спасти семью…

Нас грузят в машины. Выезжаем. Небольшой рассветный туман. Прохладно. Я ёжусь в своей шинели, потом всё-таки пригреваюсь и начинаю дремать. Прибыли! Все спешат подняться на борт транспорта и разместиться по каютам. Предстоит дальний путь, но не такой, как в Китай. Я уже опытный путешественник. Сразу заваливаюсь на койку и погружаюсь в нормальный глубокий сон. Надо набрать запас. На войне выспаться вдоволь зачастую непозволительная роскошь. Так и сплю почти всё время. Просыпаюсь только поесть, да размять немного косточки. Между тем становиться всё холоднее. Мы поднимаемся в более высокие широты. Нас подгоняет мощный Гольфстрим…

Вот и Осло. Выгружаемся. Местные смотрят на нас не очень дружелюбно. Они прекрасно понимают, что наше прибытие означает конец их страны. Тем не менее разгрузка трюмов происходит быстро, и уже к вечеру автоколонна отправляется в путь. Нас ждёт аэродром возле столицы. Это маленький пятачок, зажатый между округлых сопок. Несмотря на поздний час — светло. Я впервые знакомлюсь с наступающим полярным днём. Удивительно. Хотя и поздняя весна, полно снега. Нас размещают в бараках. Хорошо, что там тепло. Металлические печки, так хорошо знакомые мне по Испании раскалены почти докрасна. Наши поляки обступают их плотным кольцом и отогревают замёрзшие руки. Что же будет, если ударят настоящие морозы? Механикам отдыхать не приходится — они сразу приступают к сборке самолётов, упакованных в громадные деревянные ящики. Мне даже жаль этих славных ребят, но что поделать, это их прямая обязанность…

Через два дня все сорок шесть «Харрикейнов» собраны и проверены. Подвезли, наконец, топливо, и мы приступаем к первым ознакомительным полётам. На Севере, оказывается, летать тяжело. Сопки похожи друг на друга, словно близнецы, и потерять ориентировку на местности очень легко. Сбивает с толку множество озёр. Говорят, норвежцы летом даже купаются в них. Вериться с трудом. Мы же за Полярным Кругом, зимой здесь наверняка жуткие холода. Странно, что наци молчат. Наше радио уверяет, что их громкое заявление было просто блефом. Блефом? Я вспоминаю Китай. Даже того, что я увидел там, хватило понять, что эти господа НИКОГДА не блефуют. Они не разбрасываются пустопорожними заявлениями. Чем грешат наши политики. Что-то будет. И страшное.

* * *
Уже месяц мы находимся на новом месте. Пока тихо и спокойно. Поляки пытались познакомиться с местными девочками и вернулись ни с чем, да ещё изрядно помятые. Рыбаки хорошо настучали гонористым панам по почкам. Двое из них вообще в госпитале. Одобряю норвежцев! Правильно поступили. Вообще, чем больше я узнаю этих пилотов, тем большим отвращением к ним проникаюсь. Всё-таки это отборная мразь! Надо будет смотреть в оба глаза, когда начнутся бои. Мне уже намекнули, что собьют в первом же вылете. Ну, это мы ещё посмотрим. Начальству я жаловаться не побегу, а постоять за себя сумею. Ладно, пойду писать письмо жене. Как они там, интересно?

ТРЕВОГА!!! Я бегу со всех ног к своему «Мк II». Возле него меня уже дожидается механик, докладывающий о готовности к вылету. На моей машине стоят 6 «Льюисов». Винт медленно начинает вращаться, из патрубков вырывается сизый клуб дыма, потом чёрный, хлопок, и наконец двигатель начинает мягко работать. Быстро прогреваю его, принимая между тем приказ по рации. НАЧАЛОСЬ… На мгновение сердце замирает, но тут же начинает биться вновь ровно. Выруливаю на старт, белая ракета. Полный газ! Заправленный до предела самолёт нехотя ползёт в небо. Так… Вот и наши. Пристраиваюсь в хвосте эшелона, и мы мчимся в сторону порта, который бомбят целые тучи так хорошо знакомых мне по Испании «Ю-87». Один за одним, они переворачиваются и стремительно пикируют вниз, не обращая внимания на зенитный огонь. Впрочем, быстро стихающий при нашем появлении. Только сейчас замечаю, что это какие-то новые модификации: выделяется более длинный нос, значит, мотор намного мощнее. Двухкилевое оперение.

— Атака! — Звучит в наушниках голос командира крыла. Я перевожу взгляд назад — никого. Странно… Взгляд вверх! О, Боже!!! Вот они! Резкий бросок машины в сторону буквально выхватывает меня из-под залпа незнакомых мне громадных тупоносых машин, с бешеной скоростью пикирующих на нас с высоты. В огненном шаре взрыва скрывается командирский самолёт. Отлетает крыло у его ведомого. Воцаряется хаос. Собачья свалка. Самое страшное. На мгновение в прицеле мелькает «восемьдесят седьмой» и я жму гашетку. Мои пулемёты выплёвывают короткую очередь, и я вижу, как пули рикошетят от борта. Не может быть! Вражеский пилот презрительно показывает мне палец. Сволочь! Как-то лениво «Юнкерс» делает рывок и легко уходит под защиту своих истребителей. Между тем уродливые гиганты на невероятной скорости проносятся мимо нас, за те доли секунды, которые мы мелькаем в их прицелах, они успевают нажать на спуск своего оружия. Как правило, от их залпа самолёт либо разваливается, либо взрывается. Весь эфир полон панических воплей наших пилотов. Как правило, выпрыгнуть никто не успевает. Лихорадочно ищу выход из сложившейся ситуации и не вижу ничего лучшего, как бежать. Здравая мысль приходит в голову не только мне: вижу, как распуская дымные хвосты форсажа, удирает звено пайлэт-офицера Пшитыльского. Именно он больше всех похвалялся своими подвигами в Польше. К моей радости, буквально через пять секунд его машина взрывается, разбрасывая в разные стороны обломки. Сбившая его махина закладывает вираж с такой невероятной скоростью, что заметно, как срываются с концов плоскостей белесые струи уплотнённого воздуха. Что же делать?! Всё пространство вокруг наполнено обломками самолётов, огненными полосами трассеров, осколками снарядов. Ниже! Имитирую полёт с убитым пилотом. «Харрикейн» беспорядочно кувыркается к земле. Над самой сопкой выхватываю его из штопора и мчусь прочь во все тысячу двести восемьдесят лошадей. Почему же мои пули отскакивали от фезюляжа пикирующего бомбардировщика?! Ведь пилот врага явно был уверен в результате…

Подполковник Всеволод Соколов. Дорога

Я смотрю в окно купе, и на ум приходят слова из гумилевских «Записок кавалериста»: «Южная Польша — одно из красивейших мест России». Прав классик: места изумительные, хоть и тронутые войной. Вдоль полотна мелькают фольварки, изредка проносится новенький купол Божьего храма. И буйная весна, дружно грянувшая во все свои колокола…

Нас везут во Францию. Единство армий Союза еще не достигло столь заоблачных высот, чтобы передавать, пусть хотя бы и братской армии, самые последние, еще не до конца испытанные образцы новейшего вооружения. «Лягушки» и «томми» зарылись в неприступных бункерах линии Мажино? Вермахту нечего противопоставить броне и бетону? Камераден, мы спешим как можем. Мы — это отдельная тяжелая латная дружинная бригада «Александр Невский». Мы — это сорок три танка ЛК-1, двадцать четыре — ЛК-2 и двенадцать двухбашенных чудовищ ЗГ («Змей Горыныч»). К нам приданы четыре полка ТАОН, а это целых восемьдесят восемь «Кутеповских кувалд» Б-4, которым ничего не стоит сказать «тук-тук, откройте» любой галльской сволочи. В каком бы бункере она не пряталась…

Нас везут через Львов, Тырнув, Краков. Львов мне нравится. Львов мне нравится. Красивый город, старинный город. За два часа его не осмотреть. Но следов войны я совсем не вижу. Чистенькие улочки, опрятные дома.

С вокзала посылаю жене открытку. Полевая почта, цензура, военная тайна… А поверх всего наше обычное головотяпство: почтовая карточка с видом Львова! И откуда это я ее мог отправить? Не иначе как с Формозы!

Тырнув мы минуем ночью, и от этого города мне остается только впечатление от вокзального ресторана. Я и мой ротный, штабс-капитан Лавриенков, тщетно пытаемся отыскать обещанный на рекламном плакате «подлинный, изысканий арманьяк шестилетней выдержки». Первый раз нам приносят нечто подозрительно напоминающее самогон, для цвета подкрашенный луковой шелухой. После серьезного и вдумчивого разговора с официантом на столе появляется вполне приличный напиток. Бакинского производства. Мы орем и требуем метрдотеля. Дмитрий высказывается в том смысле, что он сейчас поднимет роту и устроит повальный обыск на предмет отыскания в данном ресторане аковцев, британских шпионов, иудеев и арманьяка. Метрдотель пытается его успокоить, клянясь лично проследить за поисками вожделенного напитка.

Арманьяк мы получаем минут за двадцать до отправления эшелона. Бутылка прихватывается с собой в качестве трофея, мы рычим нечто одобрительно-грозное мэтру и официантам и смываемся не заплатив по счету.

На маленьком разъезде, где я покуриваю на платформе, ко мне подходит пожилая русинка и протягивает горсть сморщенных сушеных яблок.

— Возьмите, пан офицер. Хорошие яблочки.

Я предлагаю ей рубль. Она вежливо, но твердо отводит мою руку:

— Не нужно.

Тщетно пытаюсь ее уговорить. Потом спрашиваю, есть ли дети? Она кивает: есть дети, есть и внуки. Зову денщика. Он приносит мой пайковый шоколад. Отдаю ей завернутые в станиоль плитки:

— Для внуков.

Она кивает и аккуратно увязывает шоколад в чистый платок. Из последовавшего короткого разговора я узнаю, что во второй день войны поляки убили ее старшего сына, заподозренного в шпионаже. Спрашиваю, легче ли жить стало? Она несколько раз кивает: намного. Поляков разогнали, а ей и ее мужу, как пострадавшим от ляхов выдали корову и пять овец. Средний сын обзавелся своим хозяйством — получил бывший польский хутор. Проносится команда «По вагонам!». Русинка кланяется, а потом долго смотрит мне прямо в глаза. Ее лицо приводит на ум лики Богородицы со старинных образов. Какое-то отрешенное, надчеловеческое, с немыслимым взглядом… Она быстро трижды крестит меня и идет вдоль уже начавшего движение состава, мелким семенящим шагом, постоянно крестясь. Я гляжу ей вслед, и в памяти всплывают строки:

Склоняся к юному Христу
Его Мадонна осенила…[1]
В заново отстроенном Кракове нас встречают союзники. На вокзале эшелон приветствуют офицеры войск СС из службы безопасности. Приятно видеть этих бравых парней затянутых в черную форму. С удовольствием пожимаю протянутые руки. После официального приветствия мы, словно старые товарищи (а впрочем так и есть: у одного из эсэсманов на кителе испанский орден и наша медаль «За боевые заслуги») рассаживаемся по открытым автомобилям. Я останавливаюсь и спрашиваю «испанца»:

— Дружище, а как мои солдаты?

— Не беспокойся, товарищ, за ними придут автобусы, — улыбается тот, — их провезут по городу, потом ресторан, прогулка, театр и бордель…

— Благодарю, оберштурмбанфюрер, — за своих парней я спокоен, но хотелось бы узнать и наш маршрут. — А что будем делать мы?

— Ну, друг, у нас совсем иная программа! — эсэсовец широко улыбается. — Сперва мы провезем Вас по городу, потом — ресторан, дальше прогулка, театр и, на сладкое, кабаре, которое тот же бордель!

Он оглушительно хохочет над своей немудрящей шуткой. Я смеюсь вместе с ним. У него хорошее открытое лицо, пересеченное старым шрамом. Я указываю на шрам:

— Испания?

— Нет, это раньше. Жиды…

При этих словах его лицо как бы застывает и становится жестче и строже. Он сжимает кулаки. Мне немного завидно: в моем прошлом нет таких достойных событий. А жаль…

Оберштурмбанфюрер смотрит в мою сторону. Отразившуюся на моем лице зависть он, видимо, трактует по-своему: соратник сочувствует страданиям соратника. Он широко улыбается и, изрядно ткнув меня локтем в бок, незаметно протягивает фляжку:

— Дружище, — шепчет он мне, — давай по глотку, за Победу!

— Давай, — я делаю глоток и, возвращая флягу, интересуюсь, — Слушай, а почему шепотом?

— Наш Гейдрих, — он указывает глазами на передний автомобиль, — не больно жалует выпивку. Ну, как коньяк?

— Отменно. Из старых запасов?

— Не поверишь — здешний! Раскопали, — он протягивает мне руку, — Йозеф Блашке. Для тебя — Зепп.

— Всеволод Соколов. Для тебя — Сева.

Я вспоминаю мучения Шрамма при попытке произнести мое имя-отчество и усмехаюсь. Зепп заинтересованно подвигается ближе и тихо прыскает в кулак, сперва услышав мой рассказ, а потом, пытаясь повторить подвиг Макса.

За разговором мы прибываем на место. Шпалерами стоят солдаты СС. Выйдя, мы словно сливаемся с ними, несмотря на иной покрой формы и цветные фуражки.[2] Эсэсманы и дружинники ревут в десятки глоток приветствия «Хайль!» и «Слава!» сливаются и сплетаются в майском небе.

Группенфюрер Гейдрих произносит речь. Коротко, ясно, четко: слава Рейху, слава России, слава всем нам, что ведут войну с мировым еврейством ради всеобщего счастья. Потом желает нам хорошо провести в Кракове время (увы, одни сутки) отведенное на переформирование нашего эшелона.

Мы шагаем по улицам старого города. Зепп позвал в компанию друзей. Это Мартин Готфрид Вейс и Руди Вернет. Со мной шагают капитан Бороздин, штабс-капитан Тучков и поручик Фок.

День проходит на славу. Ресторан встречает нас вкусными запахами и музыкой Шуберта. Заливное из желудков, свинина с мазурской брюквой, бигос,фляки[3] — все это основательно сдобренное «выборовой» и «житной» почти примиряет меня с Польшей вообще и с польской кухней в частности. Только Вернет, заказавший «кайзершмарен» и картошку с беконом, недовольно морщит нос. На его взгляд польская кухня через чур тяжела.

Прогулка по городу удается как нельзя лучше. Зепп с товарищами знают наперечет все интересные уголки и закоулки города и просто сгорают от желания показать их нам. Новая архитектура Кракова мне нравится, и я сообщаю об этом вслух. Тут же Вернет, который, кстати, имеет ученую степень доктора, заводит со мной серьезную дискуссию о культурах, оказавших влияние на польскую.

Я пытаюсь отстоять старинный тезис, слышанный еще от отца: польская культура — это фантом, нонсенс. Нет ни какой польской культуры, а есть смесь русской и прусской культур, которые собственно, и породили это странное образование — Польша.

Доктор Вернет отстаивает свою версию: Польша есть самостоятельное порождение, безобразный плод союза евреизированных хазар и римско-католических церковников. «Несмотря на облагораживающее влияние русской и германской культур, поляки в Польше, — рычит Вернет, — остались дикарями, уродливым наростом на лице арийско-славянской подрассы».

За этим спором, в котором принимают участие все, день клонится к вечеру. И вот театр. Если честно, то он производит на меня гнетущее впечатление: в роскошном здании, на роскошной сцене такая… ну, мягко говоря, слабая труппа. Я и так не люблю Верди, но «Аида» в постановке этих, с позволения сказать, артистов… Радомес просто ужасен!

— Где Вы нашли это чучело? — спрашиваю я Блашке. — Ему место на лесоповале, не в театре.

— Увы, дружище, увы. Прежняя труппа на девять десятых состояла из аковцев и жидов. Пришлось обновить, — он кривится. — А где прикажешь брать качественные оперные голоса в Польше?

— Зепп…

— Да, Сева?

— Послушай, а ведь Фюрер, если мне помнится, сказал, что если у еврея хороший оперный голос, то он уже заслуживает избавления от лагеря. У нас выступают еврейские труппы и оркестры. И, право слово, даже «Жизнь за царя» и «Золото Рейна» не проигрывают в их исполнении.

— Пожалуй, ты прав. — Зепп энергично встряхивает головой. — Надо поговорить с ребятами из зондеркоманд. Пусть поищут.

Гнусное впечатление от краковской «Аиды» парни из СД пытаются скрасить отменным коньяком, который, кажется, у них неисчерпаем, и симпатичными девушками из их же конторы. Девушки приглашены, так как мы на отрез отказались от посещения варьете, узнав, что тамошняя труппа так же подверглась чисткам. Бороздин что-то бормочет относительно певичек и танцовщиц, проверенных членов партии с 1921 года. Услышав перевод эсэсманы дружно грохают, и признаются сквозь смех, что с варьете они, кажется, тоже слегка погорячились. Но они готовы исправить свои ошибки, и приглашают своих сослуживиц. Одна из них, Марта, блондинка с задорно вздернутым носиком и чуть коротковатой верхней губой, прочно завладевает моим вниманием. Она мила, обаятельна, остроумна и смело пьет коньяк наравне с мужчинами. Вечер мы проводим весьма мило.

* * *
…Пьяная луна, пьяная ночь, пьяная весна. Я лежу на отельной кушетке. Шарфюрер СС Марта Лейдт лежит рядом, тихо подремывая у меня на плече. В не зашторенное окно я вижу, как уходит далеко в небо луна, и, увидев вдруг на горизонте бледную розовую полоску, точно растерявшись в своей высоте, сразу утрачивает весь свой волшебный блеск.

Еще тише становится кругом. Полоска краснеет и точно сильнее темнеет город.

Я вглядываюсь в лицо Марты. Куда девался ее задор, хотя все так же прекрасна она. Мне хочется насмотреться на нее, запомнить, но сон сильнее, и не одна, а две уже Марты передо мной, и обе такие же красивые, нежные…

— Спишь совсем…

Нежный голос ласково проникает в мое сознание. Я тянусь обнять ее, но она тоскливо, чужим уже голосом говорит:

— Пора…

* * *
Мягко и плавно катится вагон. Я тщетно пытаюсь понять: что меня мучит? Какая грусть закрадывается в сердце? Что за человек Марта?… А сон все сильнее охватывает меня, легкий ветерок гладит лицо и волосы… голова качается в такт вагонным колесам. Слышится ласковый голос Марты, или это певучий голосок жены напевает какие-то добрые, нежные песни.

«Марта» — проносится где-то, и звенит над дорогой, и несется над просторами Германии, России, всего мира…

Майор Макс Шрамм. Москва. Август 1940 года

После боя того во мне что-то сдвинулось. Первое время без снотворного уснуть не мог, всё мне те рожи оскаленные по ночам снились. И не только по ночам… Я себе тоже руки припалил капитально, когда Севу вытаскивал, просто в горячке боя не обратил внимания, и когда всё закончилось в госпиталь не только его повезли, но и меня отправили. Попрощался я с ребятами своими из экипажа. И сразу меня в «Бюссинг» санитарный запихнули и повезли в Ургу. Там я весь июль пролежал, операции мне делали, кожу пересаживали, сам Филатов делал. Он хоть и окулист, но и такие операции умел, в общем, нормально починил мои конечности. В госпитале меня и награда нашла, получил я «За Отвагу». С бантом. И значок участника рукопашного боя. А танкисты из Севиной бригады мне сувенир прислали — меч самурайский, настоящий старинный. Того офицера, что я из бронебойки снял, говорят, что восемнадцатого века, не та штамповка, что они сейчас на своих заводах делают. Словом, месяц меня в порядок приводили: руки лечили, нервы мои пошатнувшиеся. Наконец время выписки пришло, и направили меня назад, в Рейх. Оказывается, сразу после вылета вызов в часть пришёл — выяснилось, что в Рейхе острая нужда в лётчиках с боевым опытом, а таким, как у меня тем более… Мало кто из наших подобными подразделениями командовал… Ну, самолётом в Москву прибыл, явился в Штаб Авиации, там предписание получил — срочно явиться в Берлин, в Управление Люфтваффе за назначением. Я полковнику — кадровику, мол, выпиши мне документы через Малороссию, я хоть жену повидаю, только женился, два месяца назад. А он на меня волком — НЕМЕДЛЕННО в Берлин, майор! Туда свою благоверную вызовешь, сам ФЮРЕР тебя требует… Ну, что делать, даже к супруге Всеволода Львовича не зашёл, сразу из Штаба на машину и на аэродром, а там «Сикорским» в Берлин, прямым рейсом… Вечером на Темпельхоффе приземлились, из самолёта вышли, а меня уже встречают — стоит «Опель-капитан», а при нём штабс-ефрейтор при полном параде, весь сияет в своей форме белой. Посадил меня в машину, чемодан кинул в багажник, за руль и помчал в Управление… Приезжаем — меня сразу наверх. Не в смысле этажа, а в смысле начальства: сам Удет принял, в кресло усадил и давай расспрашивать. О здоровье, о боях, о тактике нами применяемой. Сам сидит, слушает внимательно. Ну, выложил я ему что он хотел, а фельдмаршал мне и говорит, что хочет меня при штабе оставить, мол слишком всё это ценно, требуется чтобы я опытом с остальными поделился, да и раны пока подживут получше. Не выдержал я, поднялся и говорю ему прямым текстом:

— Герр генерал-фельдмаршал, я боевой офицер и хочу сражаться. Не рождён я в штабах штаны протирать. Требую либо отпустить меня на Восточный Фронт обратно, либо направить в части первой линии. Там я гораздо больше пользы принести смогу для нашего Рейха.

Фыркнул он зло, потом справился с собой, отвечает ровным тоном:

— Герр оберст-лейтенант, я уважаю ваше желание, но не кажется ли вам, что всё-таки вы ОБЯЗАНЫ изложить ваш опыт использования смешанных подразделений для широкого круга лиц, а не держать его в секрете?

Я уже хотел было потребовать личной встречи с Фюрером, но спохватился — прав ведь он, чёрт его дери! Ну, я своих спасу, в смысле подчинённых, а другие?…

— Прошу прощения, герр генерал-фельдмаршал. Я не сдержался. Готов изложить всё на бумаге, только писать мне утомительно после ранения. Но настаиваю на отправке меня после этого в боевые части.

Смотрю, подобрело у старика лицо сразу, головой кивнул в знак согласия. А я продолжаю:

— Только, герр генерал-фельмаршал, я майор, а не оберст-лейтенант.

Тут у него улыбка шире ушей стала:

— Ошибаетесь, герр Шрамм. Вчера Фюрер германского народа Адольф Гитлер подписал приказ о присвоении вам очередного звания. Теперь вы оберст-лейтенант. Так сколько вам необходимо времени для выполнения этого задания?

Прикинул я, подумал:

— Две недели, герр генерал-фельдмаршал.

— Отлично. Сейчас вы направляетесь в Куммерсдорф. Там неплохой санаторий, отдохнёте, заодно и напишите свой труд. Вы недавно женились?

— Да. Герр генерал-фельдмаршал.

— Разрешаю вызвать жену туда. После сдачи работы вы будете направлены в распоряжение командующего четвёртым воздушным флотом. Идите, герр оберст-лейтенант, вы свободны, машина вас ждёт. Водитель знает, куда вас везти…

Вышел я на улицу, там давешний «Опель» стоит, водитель козыряет.

— Господин майор, куда вас отвезти: сначала по личным делам или сразу в Кумменсдорф?

Подумал я немного и спрашиваю:

— Полигон далеко?

— Двадцать шесть километров от Берлина, герр майор.

— Тогда туда.

Сел назад и задремал… Приехали, разбудил он меня и как я вылез, сразу назад умчался. Я осмотрелся, чемоданчик свой подхватил и к часовому у КПП, мол, доложи по инстанции что оберст-лейтенант Шрамм прибыл согласно предписанию, и документы ему протянул. Глянул он в них, по стойке смирно вытянулся, честь отдал и на телефоне повис. Потарахтел в трубу, гляжу — с той стороны машина пылит, ну, точно за мной. И не ошибся… Выделили мне коттедж шикарный, денщика, унтер из цейхгауза новые погоны принёс петлицами, я денщика их пришивать нарядил. А сам за телефон и давай до супруги своей дозваниваться через половину Европы. Связался, объяснил ей всё, Света конечно обрадовалась, словом, договорились, что она завтра же выедет. А что? До Киева от нас четыре часа поездом, а там прямой рейс самолётом до Берлина. На Темпельхоффе я её встречу… Утром, правда, сначала меня стенографистки пытали — дали мне сборник вопросов, а ответы на них я вслух зачитывал. Так вот до обеда и говорил, во рту пересохло как в пустыне. А после обеда телеграмму принесли, показал я её руководству, «Майбах» вытребовал из гаража и за женой в Берлин. Еле-еле успел ей цветы по дороге купить, ну в пробку попал, наши ребята к французской границе направлялись… Эти две недели я потом долго вспоминал, особенно когда в передряги попадал… С утра работа, потом с супругой, либо в Берлин, в оперу там или музей, либо просто дома. К Фюреру в гости ездили, Света ему понравилась… А когда срок пришёл, отвёз я жену на аэродром, в самолёт посадил и домой отправил. Сам же последний раз комиссию прошёл и на фронт…

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Линия Мажино

Приказ отдан. Через час начнётся концерт. Сначала, как положено, пойдёт авиация. Затем артподготовка. Под её прикрытием сапёры проложат проходы в минных полях, завалят взрывом противотанковый ров и мы пойдём на штурм линии Мажино. «Лягушатники» привыкли к тому, что их не беспокоят, поэтому всё как всегда. Уже две недели я выезжаю на так называемый передний край для рекогносцировки, но не замечаю никаких изменений в их поведении. Всё как всегда. Мы долго ждали, но наконец пришёл час расплаты за Версаль и Испанию. Наши и русские части ждут вдоль границы сигнала к наступлению. Я словно бы вижу, как занимают места в своих самолётах экипажи самолетов, и наводчики орудий крутят штурвалы своих пушек, поднимая их стволы к небу. В воздухе нарастает напряжение. Поскольку рации включать категорически запрещено, достаю свой командирский фонарь и дважды мигаю назад красным цветом. Это сигнал, чтобы проверили готовность к запуску двигателей в течение пятнадцати минут. Ровно столько остаётся до начала… Через пять минут в гробовой тишине начинает появляться гул множества двигателей, постепенно он нарастает и видно как в начинающем светлеть небе девятка за девяткой проплывают чётким строем наши самолёты. Взгляд на часы — две минуты… Минута… Секундная стрелка почему-то замирает на месте, фу… Показалось… Включаю рацию, и нажимаю на тангенту передачи. Едва стрелки показывают время «Ч» отдаю команду своему батальону. Грохот двигателя перекрывает всё вокруг.

— Вперёд!

Тяжёлый «Т-28» легко трогается и набирает скорость, через полчаса мы должны подойти к уже готовому проходу, обеспеченному нашими доблестными сапёрами. Лягушатникам не поздоровится в этой войне — никто не вызывает у нас такую ненависть, как французы. Кажется, даже евреев у нас ненавидят меньше. Именно они больше всего старались на Версальской конференции добиться того, чтобы Германия не могла больше никогда подняться с колен, на которые её поставила Антанта. Сейчас они получат всё, что заслужили… Вот и назначенный рубеж атаки, танк замирает. Впереди всё в дыму и огне, рвутся тяжёлые снаряды, сверху беспрерывно крутят свою вертушку наши и союзные бомбардировщики. Ого! Это что-то новенькое — с пикирующего «Юнкерса» срывается нечто вроде цистерны, и едва заметный плоский гриб бронеколпака дота обволакивает пламя. Даже издали чувствуется его испепеляющее липкое пламя, ужасающая температура, от которой крошится бетон и плавится арматура под ним… Из-за ужасающего грохота разрывов не замечаю, как сзади появляются союзники на своих гигантских «Змеях Горынычах». Среди них виднеются не менее огромные самоходные пушки ужасающего калибра. Кажется это те самые сверхновые «кутеповские колотушки» — БР-4, калибром 202 мм. Точно! Испуская характерные чёрные дизельные дымы из выхлопных труб они неторопливо занимают огневые позиции… Бьёт первое орудие, за ним второе — к небу взлетают осколки развороченного колпака. Неторопливо, словно в замедленной съёмке взмывает к небу оторванный ствол французского орудия. Дот разбит вдребезги, его остатки непрерывно сотрясаются от взрывающихся внутри боеприпасов. Ничего себе! Ведь боезапас обычно хранится глубоко внизу, в специальных казематах… В небо взмывает зелёная ракета. Сигнал того, что проход готов, и я ору в микрофон: «Марш! Марш! Марш!..» Тяжело переваливаясь на грудах земли и маневрируя между воронок мой «двадцать восьмой» направляется в отмеченный флажками проход. По нам неприцельно бьют чудом уцелевшие французские пушки, но бесполезно — это маленький калибр, не страшный для нашей лобовой брони, но тем не менее стоит поберечься и я ныряю в башню, задраив за собой люк. Сразу становиться спокойнее, и я ругаясь приникаю к окулярам перископа командирской башенки. Проезжая мимо остатков лягушачьего бункера бросаю взгляд на него и меня невольно передёргивает от увиденного — сплошное месиво из остатков бетона и железа, вряд ли там что уцелело… Сзади идут танки моего батальона и союзники… Через два километра опять задержка. Подтягивается артиллерия. Снова в небе неторопливо закручивается вертушка из самолётов. Сапёры торопливо свинчивают разминирующие заряды и проталкивают их вперёд. Мне становиться жалко этих бесстрашных ребят: мы-то под защитой надёжной брони наших машин. А они прикрыты только серым сукном своих мундиров. Тем не менее эти бойцы отлично знают свою работу, уже через пять минут мы получаем разрешение двигаться вперёд и вскоре опять минуем остатки очередного разбитого дота. Впечатляет работа авиации — кажется что ничего не может уцелеть после их визита. Сплошные развалины, воронки, куски бетона, прутья развороченной арматуры… Уже прошли пять километров по линии Мажино. На нашем участке её глубина достигает восьми. Значит, скоро выйдем на оперативный простор. Хлёсткий удар по башне, перед глазами сверкает белая вспышка, снаряд! Значит, кое-кто уцелел. Тревожно опрашиваю всех по внутренней связи — все целы. Если не считать водителя, который разбил нос при ударе. Дружно смеёмся. Но через мгновение выясняется что двигаться мы не можем: разбита гусеница. Ремонтировать её под огнём — верная смерть. Решаю пропустить колонну и временно возлагаю свои обязанности на командира первой роты, объяснив положение. Заметив направление откуда стреляли разворачиваем главную башню и внимательно осматриваем местность — вот он, гад! Торчит ствол из-за бруствера… Взрыв — в разные стороны летят колёса, изуродованный щит, ствол. Пушка подавлена, но по нам открывают огонь их уцелевшие под обстрелом стрелки, а мои ребята уже ушли вперёд, но в это время подтягиваются союзники и беглым огнём подавляют вражескую пехоту. Мой экипаж выскакивает наружу и под прикрытием брони замершего возле нас «ЗГ» быстро чинят гусеницу. Я же внимательно слушаю эфир. Судя по всему, наступление развивается успешно, потерь пока не наблюдается. Из русского танка вылезают танкисты и приходят на помощь моему экипажу. Здоровенный фельдфебель лихо машет кувалдой, забивая пальцы, скрепляющие траки. Не проходит и пяти минут, как гусеница починена и, помахав на прощание рукой, мы трогаемся нагонять своих, следом идёт «Горыныч», через триста метров мы расстаёмся. Отто, мой водитель, кажется сейчас превзошёл себя — тяжёлая махина словно летит над землёй. Через полчаса мы нагоняем мой батальон и я опять беру командование на себя. Нас приветствуют восторженными возгласами. Неудержимо мы рвёмся вперёд. Бросаю взгляд на часы — ого! Уже пять часов, как мы в бою. Механик докладывает, что топливо на исходе. Такие же доклады слышу от командиров других машин. Делаю доклад в штаб и решаю остановиться в ближайшей деревушке, виднеющейся неподалёку. Даю команду механику, и он доворачивает машину и ведёт её к аккуратным домикам, прямо через вспаханное поле. Пять минут, и мы останавливаем пышущие жаром машины прямо на деревенской площади возле колодца. Отправляю четыре танка в охранение, на окраину деревни, остальным командую проверить танки, доложить о неисправностях. Сам выпрыгиваю наружу и, зачерпнув в колодце ведро воды, с наслаждением пью. Хорошо… Радист машет рукой подзывая меня, беру гарнитуру. Наш командир полка сообщает, что бензовозы будут через час, а пока покормить людей, но не расслабляться — вокруг полно французов из рассеянных частей и остатков гарнизона линии. Принимаю всё к сведению и посылаю дополнительно к часовым свободных ребят, а так же наряжаю десять человек пройтись по деревне и организовать нам дополнительный паёк. Мои эсманы понимают меня правильно: через пятнадцать минут посреди площади стоят столы, заваленные мясом, яйцами, колбасами, хлебом. Громоздятся бутылки вина, которое я приказываю убрать до ужина. Солдат должен воевать трезвым, а день ещё не закончился. Ребята выражают недовольство, но я успокаиваю их короткой командой. Вникнув в суть, они вскоре выражают удовлетворение моим распоряжением насчёт спиртного и приступают к трапезе. Местные жители робко выглядывают из окон. Вскоре появляются топливозаправщики и заливают баки по пробку, распоряжаюсь заполнить запасные канистры и сложить их сзади. Опять докладываю в штаб и получаю новую задачу. Короткая команда, все занимают свои места. Вдруг ко мне направляется какой-то лягушатник и на ломаном языке требует возместить стоимость продуктов, лежащих в желудках моих ребят. Он требует! Недолго думая отдою команду, и вскоре дрыгая ногами наглец повисает на стволе моей пушки. Несколько мгновений — готов. Срезаю верёвку и даю команду танкам арьегарда пройти через дома, когда будут нас нагонять. Уходим. Сзади появляются клубы дыма и пыли — немецкий солдат приучен всегда точно и правильно выполнять команды… Вскоре навстречу начинают попадаться первые пленные, их гонят под охраной пехотинцев. При виде наших танков конвоиры сгоняют их в кювет, освобождая дорогу. Из башен танков летят ругань и насмешки в сторону жалко выглядящих пуалю, те напоминают ощипанных петухов в своём нелепом обмундировании поносного цвета. Едем, ориентиром служат клубы чёрного дыма где-то вдалеке. Наконец приближаемся к боевым порядкам первой линии. Видны русские танки и их самоходки, остервенело бьющие беглым огнём по роще. Узнаю по общей волне, что там засели англичане, экспедиционные части. Мои ребята оживляются при этой вести. Задраиваем все люки и выходим вперёд, меняя русских, открываем беглый огонь. Видно, как летят в небо стволы деревьев и какие-то лохмотья. Внезапно из-за туч выскакивают наши штурмовики, из-под их крыльев вырываются фонтаны огня и устремляются вниз — роща исчезает в море огня. Поражённые, мы прекращаем огонь. Что это? Такого мы никогда не видели… Короткая команда и мы выдвигаемся вперёд — картина жуткая: ни одного целого дерева, всюду окровавленные изуродованные трупы, разбросанное снаряжение, обломки, живых явно нет. Проходим рощу и опять идём вперёд. Сзади нагоняют союзники, и мы идём в одной колонне вперёд и вперёд… Первый день войны позади. Потерь нет. Ужин с вином, ложимся спать. Нас охраняет подошедшая пехота.

Подполковник Всеволод Соколов

Четвертый день канонады. Вчера мы прибыли в Бастонь и теперь стоим в исходном районе. Если пройти немного вперед, то в бинокль будут видны передовые укрепления линии Мажино. Небо черно от самолетов: летучий народ делает свое дело и на той стороне слышен вплетающийся в артиллерийский рев грохот бомбовых разрывов.

Мы ждем команды. Вчера нам раздали карты полосы наступления, а до того, в штабе танковой группы, демонстрировали рельефный макет местности с указанием всех укреплений и ансамблей. Сегодня или, в крайнем случае, завтра мы начинаем.

Вот уже третий час как мы сидим по машинам. Мягко урчат дизеля на холостом ходу, в тусклом свете лампочек матово блестит боеукладка. Пожалуй, впервые в жизни мне не страшно перед боем. Ну… или почти не страшно. Нет у вас, грязные галлы, орудия, способного пробить броню моего ЛК. Я удовлетворенно улыбаюсь, вспоминая показательный обстрел ЛК на опытном полигоне. Четыре сорокопятки старались изо всех сил. Каждая выпустила по двенадцать снарядов. Потом мы осматривали так и не пробитую броню нового чудо-оружия России. Так что я спокоен. Почти…

— Скала! Скала! — взрывается в моей голове голос комбрига Махрова. — Ответьте Горе!

— Скала слушает.

— Ты там что спишь, что ли?! Нашел время дрыхнуть, мать …….!

— Никак нет, господин генерал-майор!

— А если «никак нет», так давай двигай! Начали!

— Понял Вас, Гора, начали.

— С Богом!

Шелчок переключателя.

— Беркуты, Беркуты, я — Скала! Начали!

Ротные отзываются, и, окутавшись сизым дымом дизельных выхлопов, машины начинают движение. Мерный гул танковых моторов, лязг траков, далекая стрельба — все это сливается в неповторимую симфонию боя. Мы рычим вместе с двигателями, воем вместе со снарядами. Начали! Начали!! Начали!!!

Впереди показалась полоса «зубов дракона». Два передних ЛК уже ведут по ним огонь. Трехдюймовые болванки крошат бетон, обнажая спутанную траву арматуры. Словно линейный корабль мерно разворачивается «Горыныч» и, повернув обе свои бронированные «головы», извергает огненный ураган снарядов. В полосе надолб появляется проход, и, точно, вода, нашедшая слабину в плотине, мы мчимся вперед неудержимым потоком. И так же как вода, пройдя полосу заграждения, мой батальон растекается по полю, устремляясь к бункерам.

Французы ведут яростный огонь. Внутри машин стоит страшный грохот. Удары снарядов по броне отдаются болью в ушах. Но ни одна «коробочка» не останавливается: не по вашим зубам, мерзавцы, русская броня!

Далеко впереди нас встают огневые столбы разрывов. Это глухари прорабатывают минные поля. Из своей командирской башенки я вижу, как ЛК-вторые из роты Бороздина, неторопливо поворачивая свои громадные башни, методично всаживают чудовищные снаряды в амбразуры укреплений. Лавриенковские ЛК-1 действуют иначе. Они подходят к вражеским сооружениям чуть ли не вплотную и быстро-быстро всаживают несколько снарядов, пытаясь попасть внутрь ДОТа.

Внезапно в полуразрушенном укреплении оживает французский сорокасемимиллиметровый антитанк. По нашей броне великанской кувалдой грохочут попадания. Но для путиловского детища это пустяк, мелочь.

С короткой остановки мой наводчик Колыбанов кладет в амбразуру бронебойный снаряд. У меня отменный наводчик, едва ли не лучший в бригаде. Еще при формировании я выцепил из общего строя этого парня с чуть прищуренными холодными глазами. И ни разу не пожалел о своем выборе. Сколько ни просил меня наш комбриг, милейший Алексей Михайлович, сколько ни уговаривал, Колыбанова я ему не отдал. И не отдам. Самому нужен.

— Снаряд! — орет Колыбанов.

Звонко раскатывается по башне орудийный выстрел. Молодец! Двумя бронебоями расширил амбразуру и теперь шлет туда осколочную гранату. Можно двигаться дальше — «орудие приведено к молчанию».

Ого! Все-таки одного достали! У Лавриенкова снарядом заклинило башню. Да что же он такое творит, животное?! Ах, каналья, да он же своим бортом закрывает амбразуру!!!

— Беркут-1, Беркут-1, я — Скала!

— Слышу Вас, Скала, — несется сквозь грохот боя и треск помех голос Дмитрия.

— Приказываю немедленно выйти из боя! Беркут-1, выходи из боя, ненормальный!

— Скала, Скала, я — Беркут-1. Вас не слышу.

— Беркут-1! Прекрати валять дурака, мать… и перетак ее! Убирайся на …, ты, б…!

— Скала, Скала, я — Беркут-1. Не слышу Вас.

— Скала, Скала, здесь Беркут-2, — вмешивается в нашу великосветскую беседу Бороздин. — Пусть Митька отъедет, мы въе…!

— Беркут-2, я — Беркут-1. Понял Вас, отхожу.

Вот черти!..

* * *
Прошло уже полтора часа боя. Первая линия укреплений прорвана в полосе семь километров. Четыре трехпушечных ДОТа, два ротных укрытия, несколько мелких пулеметных точек, артбатарея. Были. Утром. Сейчас на их месте избрызганное красным бетонное крошево, торчащий металл, словно истоптанный сапогами былинного Святогора, воронки. И ничего больше. У нас потерь нет.

Генерал-майор Махров отдает приказ двигаться к первой точке снабжения. Наши бронированные мастодонты идут тремя колоннами, точно стадо невиданных животных шествует на водопой. Я открываю люк, и, теперь уже совершенно спокойно, оглядываюсь.

Броня наших великанов покрыта выщербинами и кавернами и больше всего напоминает карты лунной поверхности. Двоих «Корниловых» ведут на буксире. У одного ЗГ видно пробило маслопровод, и он движется окутанный клубами черного дыма. Видимо пытается оправдать название…

Я снимаю шлемофон и подставляю лицо майскому ветерку. Он доносит до меня неповторимый запах войны: крови, земли, дыма разрывов и дыма выхлопов. Раньше этот запах действовал на меня как добрый глоток водки или прыжок в холодную воду. Но теперь это прошло…

Я вынимаю из кармана комбинезона флягу, наполненную подарком Зеппа Блашке. Делаю глоток, и сажусь на башню, свесив ноги наружу. Пусть все видят: ваш комбат ничего не боится и плевать на все хотел. В люке — голова Колыбанова:

— Унтер-офицер!

— Я, господин подполковник!

Протягиваю фляжку:

— Заслужил, Зиновий.

— Спасибо, — он делает глоток и, помедлив, заканчивает, — Всеволод Львович.

Все правильно. Парня надо будет отдавать. Не к комбригу наводчиком, а в школу прапорщиков. Добрый офицер будет.

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Первый день

По прибытии к новому месту службы я был направлен в Геную, где получил под командование полк транспортной авиации. Мало сказать, что я был удивлён, можно добавить, что я был глубоко оскорблён в душе: меня, боевого лётчика направили командовать какими-то транспортниками! Когда мои товарищи будут громить французов, я буду возить консервы! Это же унижение… Меня, обладающего таким колоссальным военным опытом, полученным в Испании и Китае, автору боевого наставления!.. Так примерно я рассуждал, пока летел к месту назначения. Действительность же оказалась совсем другой. Только в Генуе я узнал, что назначение моё временное, но предстоит нам выполнить особую задачу: обеспечить высадку воздушно-десантных корпусов в Тулоне для захвата французского флота. Мало того, мы должны были ещё обеспечить и сохранность его до подхода наших основных частей и отбить атаки англичан, которые попытаются сделать всё, чтобы не допустить этого. Итальянцы же должны будут вести свой флот на всех парах к берегам Франции, чтобы высадить на захваченный флот наши экипажи и сразу включиться в боевые действия. Словом, прибыл я туда — а там… Народу кишит — просто тьма. Наши, союзники. Аэропорт забит до упора, самолёты чуть ли не штабелями поставлены. Везде горы снаряжения сложены, десантники толпами носятся. К дню «Д» готовятся. Все силы парашютные сюда стянули — русских пятьдесят тысяч, да наших десять. Я самого Шмеллинга видел, бывшего олимпийского чемпиона, он добровольцем в десант вступил, ох и здоровый же… но и остальные ему не уступят — крепкие ребята. Да и русские им не уступят. Раз иду вдоль полосы, слышу — смеются. Заинтересовался, подхожу, а там неизвестный Геркулес из русских нашёл арматурину и привязал пулемёт к столбу, наши бегают, ругаются. А русские смеются. Пошутили, называется… Наконец готовность раз объявили. Итальянцы в ночь ушли. Им от Генуи до Тулона недалеко, как раз к утру успеют, если поторопятся. А в пять утра и нам готовность объявили, набились ко мне ребята наши, зелёные дьяволы, ракета в небо. Я по газам и вперёд… Шли двумя потоками. Два русских корпуса Тулон брать, остальные четыре, включая и наш — Гибралтар. Англичане там мощную оборону построили — с суши штурмовать, значит, народу тьму положить зря, вот и решили десант скинуть им, словно снег на голову. А чтобы особо не дёргались, сразу на Мальту Второй Воздушный Флот союзников кинули и подводных диверсантов, опять же итальянских. Макаронники вояки не очень, но диверсанты у них ребята отчаянные, дерутся до последнего, настоящие наследники Древнего Рима. Побольше бы таких… Всё, отвлёкся я чего-то, пора сигнал давать, уже бухта под крылом. Тулон? Точно, Тулон. Пошли родимые… Бортстрелок, листовки вниз! Ага, вот так… Ого, проснулись, забегали… Поздно… Русские идут!!! Французы — вешайся!..

* * *
…Чего? Уже заправили? Вилли, поднимайся. Пятая ходка. Нет, бросать больше не будем, аэродром наш. Сядем. Да. Летим… Слушай, красивая картинка. Ты смотри, как эти лягушатники бегают, словно им пропеллер приделали…

А? Что? Спасибо за угощение, геноссе, но мне ещё назад лететь. Вот вечером эскадру свою пригоню, тогда можно и в город сходить. Да, повеселимся на славу. Спасибо… Чёрт, как я устал… Слава Богу, последняя ходка, восьмая за сегодня. Глаз радуется, когда видишь наши и русские флаги над мачтами бывшего французского флота. В город сходить? Нет, завтра сходим, а сейчас — спать, спать, спать… Что?! Плохие новости?! Какого чёрта! Дьявол, я спал всего два часа… Заправили? Лечу. Вилли, ленивый дурак, какого же ты… поздно! Держись!!!

Неуклюжий «Юнкерс» прямо на взлёте закладывает вираж и с трудом уворачивается от садящегося ему навстречу «Пе-2». Представляю, как нас кроет союзник… ладно, потом разберёмся… если сядем. За себя не страшно — страшно за тех пятнадцать парней, которые в машине сидят, они-то чем виноваты… На Гибралтаре хреново. Надо срочно перебросить подкрепление. И опять, как качели, туда-сюда… Вторые сутки не спим. Ладно. В Китае хуже приходилось. Здесь хоть климат нормальный… Выспаться бы… ладно, отдохнём после победы… наши уже танковые клинья в оборону забивают, их хвалёную линию Мажино прошли как раскалённый нож масло. Вон, по радио передают. Наверное, и по телевизору покажут потом бои. Успею… А сейчас спать…

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. День второй

С утра быстро привели себя в порядок, и только успели позавтракать и заправить машины, как нам приказ доставили — немедленно выдвинуться в сторону Дижона и обеспечить захват мостов через канал. Раз надо — значит надо. «Водитель! Полный газ…» Мчимся на всех парах, не останавливаясь. Через два часа даю команду сменить водителей и продолжать движение. По данным разведки частей противника в округе не наблюдается, поэтому надо дать ребятам отдохнуть. Мелкие деревушки и городки, которых во Франции понатыкано видимо-невидимо, проскакиваем, не задерживаясь. Сейчас наша сила не в броне и мощных пушках, а в скорости. Чем быстрее мы пройдём к цели, тем больше шансов выполнить поставленную нам задачу успешно. Да ещё паника нам на руку сыграет, поэтому вперёд и не задерживаться… Ого! Кажется здесь союзники повеселились… Все столбы увешаны. Один особенно выделяется спущенными штанами. Бросаю взгляд ему между ног — всё ясно, унтерменшен. Молодцы! «Ганс, можешь на ходу вон в то здание попасть? Попробуешь? А ты попади… Молодец! Объявляю благодарность! Вперёд, ребята!.. Стой! Пять минут перекур и смена водителей!.. Вперёд!» Снова километры убегают под траки, отполированные до блеска землёй пожирателей лягушек. Ого! Видно это была колонна беженцев… Кто не успел отскочить — раскатали. «Вперёд, ребята! Вперёд!» Меня толкает радист и протягивает гарнитуру, слышу сигнал о помощи. Километрах в пяти русские попали в засаду. Надо помочь ребятам, тем более по пути… Вижу вдалеке дымы. Неприятные дымы. От горящих танков. Рассредотачиваю машины чтобы зайти противнику с фланга, по карте местность танкодоступная. Мои «Т-28» ломятся прямо через живые изгороди, вот сейчас должны будут показаться французские части, что это там?! Ой, мама… Я очнулся на земле. Мой танк весело полыхал — тяжёлый снаряд калибром не менее двухсот миллиметров угодил прямо в борт… Экипаж полёг на месте, меня выбросило взрывом из раскрытого люка. Чудо спасло. Замечаю, как один за другим вспыхивают машины моего подразделения, не спасают ни манёвр, ни толстая броня. Бьют тяжёлые стодевяносточетырёхмиллиметровые пушки Шнейдера. Скорострельность у них не очень. Но зато их много… Башка трещит… Подташнивает немного, видно контузило… Чисто на автомате забираюсь на полыхающую машину и не обращая внимания на разрывы заглядываю в люк — внутри сплошное месиво. Живых явно нет. Выдёргиваю из держателей «Суоми» и сумку с магазинами, каску. Оглядевшись, двигаюсь на звуки выстрелов, пригибаясь под выстрелами и перепрыгивая из воронки в воронку. Постепенно приближаюсь к вражеским позициям и тут натыкаюсь на уцелевших ребят из моей части. Водители, стрелки. Заряжающие. Всего нас восемь человек. Оружие не у всех. И я посылаю к подбитым танкам забрать вооружение. Они возвращаются через пятнадцать минут и приводят с собой ещё десятерых. Из шестидесяти трёх танков батальона уничтожено двадцать. Остальные успели отвернуть и отступить, мы, уцелевшие, остались. У всех автоматы. Есть несколько гранат. Принесли один пулемёт, к нему две ленты. Связи нет. Пока нас скрывает чёрный дым от горящих танков, но вскоре он рассеется, и мы будем как на ладони. Шансов уцелеть мало. Охранение батареи перебьёт нас как цыплят. А судя по калибру и количеству, прикрывает их не менее батальона полного состава. А нас всего восемнадцать человек… Что делать? Кто-то предлагает отступить. И тут-же чей-то кулак затыкает ему рот. Эсэсовцы не отступают! Они могут умереть, но не сдадутся. Решаем под прикрытием дыма подобраться поближе к позициям и попробовать пошуметь. Судя по звукам боя, союзники сейчас получают свою очередную порцию металла, и на батарее все заняты её раздачей. Осторожно подбираемся к деревьям, за которыми спрятались пушки… Все стволы развёрнуты и лупят прямой наводкой по громадинам русских «ЗГ». Им тоже не сладко. Несколько машин чадит, но броня у них толще, и маневрируют они намного резвее, поэтому таких потерь нет. Странно, что нет авиации, возможно, нет позывных? Или люфтваффе заняты в другом месте… После краткой рекогносцировки замечаем склад боеприпасов. Как и положено, он немного поодаль. Возле него суета. Носятся вспотевшие артиллеристы, таскают увесистую смерть к остервенело бьющим пушкам. С той стороны время от времени шелестят ответные выстрелы, но вреда от них немного — склад на обратной стороне холма, как и положено по наставлению… Аккуратно ножами снимаем часовых и подбираемся вплотную. Подзываю к себе Ганса-Ульриха, нашего чемпиона по метанию гранат. Он умудрялся зашвырнуть стандартную гранату на семьдесят метров. Тот согласно кивает, выдёргивает кольцо и колотушка летит точно в капонир, через мгновение тяжёлый взрыв вбивает нас в землю. Хорошо, что мы были к этому готовы и лежали ничком на земле. Тем не менее на нас сыплется земля и обломки, командой поднимаю ребят. И пока лягушатники не пришли в себя, мы с дикими криками несёмся через позиции, поливая всё вокруг себя свинцом из всех стволов. Вспыхивает паника. Ошеломлённые французы принимают нас за обошедшую их с тыла пехоту и бросаются прямо вниз, навстречу русским танкам. Там их ласково принимают на гусеницы и пулемёты, смотреть на это не хочется. Мы собираемся в кучу и устало присаживаемся на какие-то деревья, сваленные в кучу. Слышен лязг гусениц, и вскоре возле нас останавливается «Змей Горыныч». Из него выскакивает… Сева… Наши челюсти синхронно отвисают, затем мы обнимаемся. Тут нас обступают другие русские танкисты, хлопают по плечам, трясут руки в знак благодарности. Все рады встрече. По любезно предложенной рации связываюсь со своими, оказывается моему второму ротному понравилось командовать батальоном, и он уже успел доложить о моей гибели в штаб полка. Что ж, теперь с ним будет разбираться трибунал… Не завидую я ему. Мало того, что соврал, так ещё и отступил без приказа и вдобавок увёл уцелевшие машины в тыл. Виселица ему гарантирована. Сева приглашает в свой танк, остальных ребят тоже быстро пристраивают по машинам, и мы двигаемся вперёд, в ближайшей деревушке останавливаемся поджидать свои танки. «Витязи» оставляют нам рацию, а сами уходят на юг, где громыхают разрывы. Опять связываюсь со своим полком, узнаю новости. Унтерштурмфюрер Клаус Дитрих уже украшает собой столб, трибунал долго не тянет. Дезертирство и оставление поля боя. Наши машины скоро будут. Здесь же нас и дозаправят. Так что пока можно позаботиться о себе. Отмыться после боя, поесть, прошвырнуться по деревне. Чем мы и занимаемся оставшееся время…

Минут через тридцать слышен гул моторов, на горизонте появляются клубы пыли. Мы уже знаем, что это наши, поэтому не прячемся. Спокойно попиваем вино прошлогоднего урожая. Оно терпкое. И мне, как привыкшему к шнапсу, не очень нравиться. Поросёнок, которого мы реквизировали в местном кабачке же наоборот, довольно неплох. Едва я заканчиваю обгладывать нежную ножку, как появляются танки моего батальона. Встречаю их с насупленным лбом и злобным взглядом. Все чувствуют свою вину и поэтому молчат. Ещё бы! Бросили товарищей на поле боя. Мало того, что бросили, так ещё и отступили! Позор! Ровно десять минут читаю мораль, разукрашивая свою речь теми русскими оборотами, которым научился ещё в «Каме» и по мере своих сил переводя их на родной язык. Спасибо нашему фельдфебелю — уж эту то науку я буду помнить наверное всю жизнь! Выражение «тараканы беременные, так вас и разэтак» ещё одно из самых мягких в моих высказываниях по поводу трусов. Наконец бросаю взгляд на часы — отведённое мне мной время на воспитание вышло. Приказываю командирам танков покинуть машины и следовать за танками бегом, затем отдаю команду выступать и запрыгиваю на башню первого «Т-28». Колонна послушно трогается, нерадивые командиры бегут за своими машинами, глотая пыль и выхлопные газы. Так проходим десять километров, наверное, хватит. Строю провинившихся — вид у них плачевный: все в грязных потёках сажи, промокшие насквозь комбинезоны. Ничего, зато не будут отступать, не позаботившись о своих товарищах! Даю им десять минут на приведение себя в порядок и приказываю лечь спать, потому что отдыхать нам не придётся — завтра мы должны быть в Седане…

* * *
Утром продираю глаза и вовремя — вот они исторические места знаменитых сражений! Именно здесь наши войска поставили французов на колени! Здесь они впервые почувствовали истинную мощь германского стального кулака! Гордость переполняет меня, и не зная как её выразить достойно, мы останавливаемся в ближайшей деревушке, ребята носятся по дворам как угорелые, набивая мешки продуктами. При малейшем признаке недовольства просто стреляют. Через пятнадцать минут мы покидаем деревню, оставляя позади пылающие костры домов и вой женщин. Мужчин в деревне старше пятнадцати лет осталось не очень много. Если не хотели драться и умереть как воины — пусть сдохнут как крысы… В наушниках ругань командира полка. С этими остановками мы выбиваемся из графика. Приказываю увеличить скорость, и через три часа нагоняем упущенное время. Затем идём даже с опережением. Немного давят мысли по поводу потери своего танка. Когда дадут следующий? С ностальгией вспоминаю уютные тёплые внутренности своей машины. Вряд ли теперь мне будет так хорошо… Наконец вечереет. Докладываю о местонахождении и получаю приказ стать на отдых. В ближайшей деревушке становимся на ночлег, вернее, в том месте где она когда-то была. Здесь русские сцепились с англичанами. По всему полю замерли изуродованные останки английских «МКашек» обоих модификаций, тройки и четвёртые «Б». Кое-где валяются трупы в разной степени сохранности. Их ещё не убрали. Иногда целые, иногда не очень, зачастую встречаются и разобранные на запчасти при помощи снарядов… Отряжаю командира первой роты провести желающих на экскурсию по полю, напоминаю об осторожности. У меня практически нет ветеранов, почти все новички, поэтому неплохо устроить им закалку для нервов и немного привести в себя, а то появляются всякие настроения этакие… Их бы в Польшу — там бы точно насмотрелись… Сам, пока не совсем стемнело, иду к одинокому «ЗГ», застывшему неподалёку, потихоньку давясь слюной от зависти к союзникам, у которых такие танки. Видно машина была подбита и оставлена экипажем… Подхожу поближе. Странно. Особых повреждений не вижу. Вроде всё целое… Ещё раз обхожу машину и вижу вмятину от снаряда напротив МТО. Открываю люк, влезаю внутрь — красотища-то какая… Вот это да… Мне становится совсем плохо от эмоций… Нахожу тумблер включения освещения, щёлкаю им. Лампочки в плафонах еле накаляются. Аккумулятор разряжен до упора. Недолго думая, иду в расположение и беру ремонтников. Широким шагом мы спешим к «Змею». Откидываем панели моторного отсека — ничего себе, вот это моторчик… Не иначе с «Юнкерса» сняли? Механики быстро меняют аккумулятор, и вскоре стартёр крутит коленчатый вал. Бесполезно. Кому-то в голову приходит светлая идея — проверяем свечи. Работают. Но они сухие. По опыту знаю, что двигатель не работает в двух случаях: либо нечему зажечься, либо нечего зажечь. Здесь явно вторая причина. Карбюратор на месте, но внутри непонятно что: какая-то смола, мелкаястружка, обломки. Бензонасос работает нормально. Один из ремонтников берёт карб и убегает. Тем временем остальные быстро проверяют масло, компрессию, охлаждающую жидкость. Неисправностей больше не находят, чистят «ЗГ» внутри, выкидывая мусор, оставшийся от прежнего экипажа. Между тем возвращается уходивший ремонтник. Он приносит новый карбюратор и выточенную переходную пластину. Жиклёры ефрейтор тоже успел подогнать под предыдущий размер. Прикручиваем его на место, и с замиранием в сердце я жму кнопку стартёра. Недовольно фыркнув пару раз и выбросив чёрные клубы дыма из выхлопных труб, танк оживает. Дружные вопли восторга — оказывается, пока я собирался с духом здесь собрался почти весь батальон. Командую дать мне проход, выжимаю сцепление и включаю передачу — на удивление легко огромная махина срывается с места и почти мгновенно набирает скорость. Плавность хода изумительная… Всё! Эта машинка неплохо нам послужит! Разворачиваюсь и гордо еду в расположение. Меня приветствуют. Наконец укладываемся спать… Утром формирую новый экипаж из тех, кто вместе со мной громил батарею. Раненых уже отправили в тыл, поэтому беру ещё шестерых. Остальные побудут в ремвзводе. Трогаемся. По пути слушаю восторженные вопли механика-водителя, тот просто наслаждается ездой. Пока он радуется, мы срочно осваиваемся с новой машиной. Две пушки, четыре пулемёта, мощная рация, ТПУ. Великолепная оптика. Радует, что калибр снарядов совпадает с нашим прежним, но ствол длиннее. И следовательно, мощность пушки выше. В это время опять включается рация, вновь командир полка. Срочно требуется помочь нашей пехоте, окружившей смешанное англо-французское соединение. Ориентируюсь по карте и сворачиваю на просёлок. Следом за мной идут остальные танки батальона. Держитесь, братья! СС идёт на помощь!

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Пятый день войны

Уже пять дней идёт война, а я всё торчу в Италии. Правда, сменил «пятьдесят второй» на «Пе-2», но мне уже намекнули, что это ненадолго. Скоро у нас не будет устаревших винтовых машин. К тысяча девятьсот сорок второму году планируется переход на реактивную технику всех частей авиации. Сейчас мы занимаемся Мальтой — отлавливаем пытающихся убежать англичан. Гоняемся даже за одиночными солдатами. Гибралтар и французский флот в Тулоне мы захватили успешно, никто даже дёрнуться не успел. Из французов вояки никудышные, больше гонора, а англичане… Что же, умирать они умеют… И только. Десантники рассказывали, что «лягушатники» им напоминают поляков — гонору много, а толку — чуть. Мне сам полковник Затевахин, Иван Фёдорович, рассказывал, как сразу четверых положил одной очередью, стоят как бараны и не дёргаются. Только глаза выпучили, откуда он взялся тут. Словом, это не противник. И чего мы их в Испании послушали: надо было наплевать на всё и не уходить. Вот, опять летим. Говорят, что где-то там англичане засели, надо выкурить… Рутина. Уже приедается. В Китае, вот там действительно воевать пришлось, самураи — ребята серьёзные, а эти — иногда даже жалко их, как слепые котята тыкаются. Наши орлы их и за противника не считают. Надо будет их попрактиковать где-нибудь. Вернёмся с вылета — запрошу у командования, что тут лишнее на карте, пускай точность бомбометания отработают. А то так войны и не понюхают. Помню незабвенного папашу моего друга Вилли, как он говорил: излишняя самоуверенность — первый шаг к могиле лётчика…

Получил письмо от супруги. Она вполне счастлива. С моими родственниками нашла общий язык. Сама-то она сирота, родителей потеряла во время большевистского путча, а родственники своих детей никогда не имели, так что… Пишет, что дядюшка развернулся на полную — прошлогодний госзаказ сдал с перевыполнением плана на тридцать процентов, а в этом собирается превысить вдвое. Земля такая, что посади палку — утром яблоня плодоносить будет. О, рассказывает о соседе — учителе. Помню я его… Такой маленький, лысенький… Как же его… А вспомнил: Никита Сергеевич! Хрущёв. Скромный сельский учитель. Правда, помешан на этом американском растении — кукурузе. О ней часами может говорить, и глазки сразу так сверкать начинают… Нехорошо… Света пишет, что в этом году Хрущёв у дяди ещё два гектара взял в аренду, обещал этой самой кукурузой расплатиться… Ну, его дела. О! Вот это дело — дядя взял в аренду ещё пятьдесят поляков в лагере. Правильно, пускай работают. Надо будет им подарки послать, вот завтра будем во Францию перебазироваться. Возьму машину и съездим с ребятами куда-нибудь, посмотрим, чем разжиться толковым можно… Трактор бы им отправить, да как? Ладно, если что — куплю. Боевые неплохие идут, хватит…

Так. Что-то я разнежился, вон опять посыльный бежит, снова меня в штаб кличут. Ну, посмотрим, что на этот раз… Твою ж мать! Не успел полк принять, как меня опять отзывают — срочно явиться в Штрассфельд и принять под своё командование пятый полк стратегических бомбардировщиков… А что у нас стратегическое? Правильно, либо русский «Пе-8», либо наш «Ме-264», а скорее всего мамонты Сикорского. Та ещё бяка летающая… Ладно. Новый командир части прибыл? Кому дела сдавать-то? Начальнику штаба? Ну-ну…

Утром беру «Шторьх» и вылетаю. Полёт спокойный, мотор мерно тарахтит, красота… Под крылом уже Франция. Зелёные поля, изгороди, аккуратные домики. Кое-где попадаются следы войны. Моя машинка идёт невысоко, поэтому хорошо различаю следы пожарищ, разбитую технику, изрытые воронками поля. Издержки войны, что поделаешь. Так, уже обедать пора, надо бы приземлиться… Присматриваю ровный участок дороги, вымощенной булыжником и делаю первый заход. Да нет, вроде ям не видно. Разворачиваюсь и аккуратно сажусь на облюбованный участок. Чем хорош мой малыш, так тем, что на любую полянку сядет! Выключаю зажигание, и мотор пару раз чихнув останавливается. Выпрыгиваю из кабины, делаю несколько гимнастических упражнений, чтобы размять мышцы, затёкшие после перелёта. Затем проверяю оружие, закрываю кабину и направляюсь к стоящему прямо у обочины строению. К грязным окнам прилипли белые лица, со страхом смотрящие на меня. Не обращая на них внимания ногой распахиваю дверь и вхожу — предчувствия меня не обманули: трактир, или кабачок. Внутри довольно противно, но на мой неприхотливый вкус — пойдёт. Подхожу к застывшему за стойкой хозяину и на чистом немецком языке делаю заказ. Не понимает. Перехожу на русский. Странно, при звуках этого языка тот падает на колени и прикрывает руками голову. Остальные посетители поступают точно также. Мда-а… Молодцы, союзники! Знают, как с «лягушатниками» обращаться надо! Плюнув на всё, беру тарелку, обхожу стойку и минуя трактирщика захожу в кладовую. Снимаю со стены колбасу, окорок. Затем прохожу на кухню, там беру себе картошку, пирог, наливаю суп. Вроде съедобно на вид. Возвращаюсь в зал и сев за стол приступаю к трапезе. Странно. Кажется, здесь только что были люди? Наверное, показалось… А что, вполне съедобно! Расстёгиваю пуговицы кителя, не хватает кофе. Пальцем маню несчастного хозяина, тот осторожно подходит, его бьёт мелкая дрожь. Достаю сигарету, щёлкаю зажигалкой, кое-как объясняю, что хочу кофе. Слава Богу, это звучит одинаково на всех языках, в том числе и неполноценных. Француз обрадовано кивает, что понял и уносится на кухню. Через пару минут наслаждаюсь любимым напитком и хорошей сигаретой. Красота. Наконец выхожу на улицу, оставив пару марок на столе, и направляюсь к своему самолёту. Там меня ожидает сюрприз: возле «Шторьха» вижу здоровенную фигуру в хорошо знакомой лохматке Охранных Отрядов Русской Православной Церкви… Всё становиться ясно, например, почему «лягушатники» такие запуганные, почему трясутся при русской речи… Подхожу ближе и здороваюсь:

— Слава Героям!

Машинально тот отвечает:

— России — слава!

Завязывается оживлённый разговор, монах расплывается в улыбке, узнав, что я знаю русский язык. Быстро выяснив все интересующие его вопросы, он приглашает меня в гости, соблазняя тем, что пока мы будем общаться, мой самолёт дозаправят. Звучит соблазнительно, и мы идём к деревне… По дороге выясняется, что мы оба воевали в Китае, и инок вообще тает от восторга. Его часть, оказывается, недалеко от нас стояла, и про меня и моих орлов он, конечно же, слышал. Оживлённо предаваясь воспоминаниям, входим на деревенскую улицу и подходим к бывшему дому старосты, где разместилась временная комендатура. То что там союзники видно сразу — возле дверей две виселицы, богато украшенные лицами семитской наружности. Часовой отдаёт нам честь, мы входим внутрь и я представляюсь дьякону, командующему монахами. Тот вскакивает и отдаёт честь, узнав мой чин. Лечу я в комбинезоне, и по фуражке видно, что я офицер, а вот звание не рассмотреть. Если только по петлицам, но союзник здесь явно «плавает»… Отдаются распоряжения, и я вижу, как уезжает машина с канистрами. Тем временем на столе появляются закуски, вино, печёности и копчёности. Отказываюсь от вина, мотивируятем, что мне ещё лететь и лететь… Монахи не обижаются, понимают. На машинах-то пьяные насмерть бьются, а тут самолёт, который по небу летает, словно ангел. Сидим, ребята потихоньку наливают, на вскоре скованность от погон проходит и мы находим общую тему для разговора — оказывается, что они все ветераны Китая и Монголии. Внезапно вбегает часовой и докладывает о том, что поймали в окрестностях ещё двух евреев. Все выходят наружу — вид у обоих жалкий: грязные, оборванные, худые. Колени трясутся, а от одного явно попахивает… Медвежья болезнь. Дьякон сокрушается, что виселицы заняты, придётся ребят для охраны отрывать, только завтра казнить смогут. Тут замечаю пустые бочки.

— Слушай, чего ты мучаешься? Приговор: без пролития крови?

— Конечно. Да дополнение вышло, жида с виселицы снимать можно не раньше, чем через сутки. А мы этих утром повесили…

— Пусть наносят воды в бочки и башкой вниз. Крови не будет, гарантирую.

— Ну вы полковник, и голова…

Быстренько обоих запрягли. Они водички бегом натаскали, взяли их за грязные ноги и вниз башкой — только пузыри забулькали. Потрепыхались немножко, правда. Но успокоились быстро.

— Вот, дарю идею, дьякон.

А тот сияет прямо. Счастливый. Говорит, мол, обязательно рацпредложение по инстанции внесу. Ну, посидели мы ещё немного, а потом полетел я дальше, к месту службы.

Генерал Шарль де Голль, командир 4-й бронетанковой дивизии

10 мая начальник штаба главнокомандующего генерал Думенк передал ему приказ принять командование 4-й бронетанковой дивизией. Дивизия еще не была сформирована, и де Голль отправился в Везин, куда и должны были поступать части будущей 4-й бронетанковой.

Однако уже на другой день его вызвал к себе командующий Северо-Западным фронтом генерал Жорож. Недоумевая, де Голль явился на вызов. Жорж был спокоен и приветлив, но все же было хорошо заметно, что комфронта подавлен. Присутствовавший тут же Думенк объявил де Голлю боевой приказ:

— Видите ли, мой дорогой де Голль. В результате прорыва противника через Арденны, мы создаем новый фронт обороны по рекам Эн и Элет с тем, чтобы преградить наступающим немцам дорогу на Париж. На этом фронте будет развернута 6-я армия генерала Тушона. Вашей задачей, генерал, будет самостоятельно выдвинуться в район Лаона и обеспечить прикрытие развертывающейся армии.

— Но у меня еще нет войск, — удивленно заявил де Голль, — с чем же я буду обеспечивать прикрытие?

— В районе Лаона имеются какие-то части. Вы будете подчинять их себе. Кроме того, Вам уже направлены отдельные танковые батальоны и два кирасирских полка.

И он помчался в Лаон. Развернув командный пункт в районе Брюйера, де Голль бездействовал, так как в окрестностях Лаона оказались только остатки 3-й кавалерийской дивизии и случайно застрявшие в самом городе бойцы 4-ого отдельного артдивизиона, но, к сожалению, без орудий. Никаких других войск у него не было.

14 мая Шарль де Голль выехал вместе с офицерами своего штаба на разведку. По всем дорогам с севера катился нескончаемый поток беженцев. Среди них находилось и немалое число обезоруженных военных, поодиночке и группами, принадлежавших частям, обращенным немецкими танками в беспорядочное бегство. Он решил расспросить одну из таких групп. Отступавших догнали немецкие механизированные отряды врага. Под прицелом орудий легких танков и бронеавтомобилей приказали бросить оружие и двигаться на юг, чтобы не загромождать дороги. «У нас нет времени брать вас в плен!» — крикнули им напоследок.

Глядя на этих охваченных паникой людей, он чувствовал, как от безмерной наглости врага в нем растет безграничное негодование. О, как это было нелепо! Война, которая так спокойно начиналась и не сулила ничего особенного, развивалась ужасно. Ну что ж, нужно продолжать ее и попытаться переломить череду неудач. И пока он жив, он будет сражаться, сражаться до тех пор, пока враг не будет разгромлен и не будет смыт позор этого безудержного бегства.

Де Голль решил, что прежде всего на другое утро он начнет наступление любыми средствами, какие только будут в его распоряжении. Он принял решение наступать на северо-восток и оседлать узел дорог на Сен-Кантен, Лаон и Реймс. Ему было необходимо пройти около двадцати километров и занять городок Монкорне на реке Сер.

На рассвете 15 мая генерал де Голль получил три танковых батальона. Один из них, 46-й имел на вооружении лучшие французские танки, B-1bis и был усилен ротой средних танков D-2. Остальные батальоны, 2-й и 24-й были вооружены танками Рено R-35. Конечно, старенькие 35-ые, были не слишком хороши, но их толстая броня делали их серьезными противниками для легко вооруженных немецких машин. А B-1bis, защищенные несокрушимой броней, имел два орудия. Черт возьми, это был шедевр французской конструкторской мысли, танк не имеющий себе равных! На рассвете де Голль повел их в бой.

Опрокидывая на своем пути немецкие подразделения, уже вторгшиеся в этот район, танки де Голля прорвались к Монкорне и, после упорных боев, заняли город.

16 мая в состав 4-й бронетанковой прибыли 4-й егерский батальон и 10-й кирасирский полк средних танков Somua S-35. Собрав свои силы в кулак, он ударил по танковой группе Гудериана в районе Шивр-Марль. К вечеру того же дня он с удовлетворением озирал местность с сотнями убитых немцев, сгоревшими германскими танками и автомашинами. Французам удалось даже захватить 130 пленных.

Генерал де Голль рассчитывал продолжать наступление. Вместо осторожного, если не сказать трусоватого, генерала Тушона, командование шестой армией принял на себя генерал Варни, храбрый и опытный боец. 17 мая в распоряжение де Голля прибыл еще один кирасирский полк, 3-й, 322-й артиллерийский дивизион и 18-й полк зуавов. Теперь в составе 4-й бронетанковой имелось более 150 танков, из которых тридцать были тяжелые B-1bis. Еще сорок были средние Somua S-35 и D-2, а остальные — R-35, которые показали себя весьма неплохо в боях немцами. Правда, единственный моторизованный батальон дивизии был оснащен в качестве транспорта автобусами, и кроме шнейдеровских скорострелок других артсистем не было, но наступательный дух войск был на высоте. «Еще не сплоченные, недавно сформированные, но уже так рвутся в бой! С такими солдатами можно остановить проклятых бошей!» — заявил де Голль генералу Варни. На 18 мая де Голль запланировал наступление в направлении Креси, Мортье и Пуйи. Он планировал захватить мосты у Ла-Фер и выйти со своими войсками на оперативный простор коммуникаций германской танковой группы. Сбывались его мечты о механизированной армии. Он еще покажет всем скептикам, как механизированные войска развивают наступление!

Ранним утром 18 мая слух де Голля ласкал рев танковых двигателей. Первая бригада танков выдвигалась в район Креси…

Подполковник Всеволод Соколов. Восемнадцатый день

Раннее утро. Мы входим в деревушку Парньи. Ночной марш изрядно вымотал всех, но, дьявол, мы, в конце концов, на войне, а не на курорте, и режим дня не очень-то соблюдается. Зато завтрак горячий и обильный. В котелках исходит ароматным паром фасоль с мясом. Кроме того, рядовые и унтера получили по хорошему куску хлеба с колбасой и маргарином и горячий чай. Офицеры — бутерброд с ветчиной и настоящим маслом и кофе с молоком. Я делаю тщетную попытку обменять свой кофе на чай. Терпеть ненавижу эту горячую бурду, которой меня пичкали еще в Испании. Увы! Германцы — народ аккуратный, и количество пайков точно соответствует числу едоков. Наконец я смиряюсь с неизбежным и, добавив в кружку добрую порцию коньяку, залпом выпиваю содержимое. Часы показывают 6:37, стало быть еще есть время на папиросу.

Вчера мы неожиданно были остановлены на марше. Нашего комбрига вызвал к себе лично генерал Гудериан. Вернувшись, Алексей Михайлович собрал комбатов и сообщил следующее: на левом фланге нашего наступления произошла контратака значительных танковых сил французов. Немцы потеряли два десятка танков и до тысячи человек убитыми и ранеными. Французы продолжают развивать наступление и весь левый фланг нашей танковой группы и, главное, наши коммуникации под угрозой. «Быстроходный Гейнц» попросил (Да! Да! Именно ПОПРОСИЛ, а не приказал!) нашего Махрова «сделать что-нибудь с этой неожиданной угрозой». Алексей Михайлович пообещал и вот, после статридцатикилометрового марша мы здесь.

Карт нам не выдали. Только кроки убийственного качества, которые штабные, судя по всему, перечерчивали на ходу в машинах. Если судить по этим крокам, то противник засел в Лаоне или двигается в район местечка Креси на речушке Сер. Я вдруг вспоминаю, что так и не спросил: а не то ли это самое Креси, где во время столетней войны англичане наклали в кису своим нынешним союзникам? Очень интересно бы узнать…

А места вокруг точно с картины. Чистенький, словно умытый городок Креси с задорно торчащей красной черепичной крышей то ли ратуши, то ли собора, голубоватые, росистые луга; желтая дорога и небо, точно с картины Левитана — такое же чуть холодноватое, но доброе. Так и ждешь, что сейчас в ушах зазвучит мелодия Грига, запоет пастушьим рожком гобой, И, приветствуя скорый восход, дружно вступят скрипки…

В ушах звучит истошный вопль: «Господин комбат, бригада на связи!» Затоптав окурок я бегу к своему ЛК. Залезаю на башню. Радист потягивает мне шлемофон:

— Скала, Скала. Здесь Гора, прием.

— Гора, я — Скала, как слышно?

— Слышу Вас, Скала. Готовность?

— Готовы, Алексей Михайлович.

— Тогда — с Богом, Всеволод Львович. Начинайте, помолясь.

— Беркуты, Беркуты, я — Скала. Па-а-ашли!

Беркуты отзываются, и рассветная тишина вспарывается грохотом двигателей. В клубах дыма и пыли мы несемся к Креси. По данным разведки мост должен выдержать наши чудовища, но все равно, лучше проверить самому. Мой «Корнилов» проскакивает переправу, мост трясется, и, словно беззвучно кричит от непомерной тяжести, но держит. «Переправляться по одному на максимальной скорости! Первый — пошел!» — и вот мы уже на другом берегу реки. Сер — речка не широкая, но вброд ее не перейти.

Первый батальон сейчас переправляется в городке Монкорне, километрах в двадцати к востоку от нас. А наши мотострелки форсируют Сер в городе Марль. Тремя колоннами бригада идет в бой.

На полном ходу мы минуем деревушку Пуйи и разворачиваемся по фронту. По радио комбат мотострелков Карташев сообщает, что он с двумя своими ротами подходит к нам. Отлично!

О, добро пожаловать, господа «жабоеды»! Нам на встречу двигаются двадцать своеобразных французских бронеуродов. Как же, как же, B-1bis собственной персоной. За ними ползут, уже знакомые мне по Испании R-35. Ну-с, господа, со свиданьицем! Здесь Вам, сукиным детям, не Испания!

Оглушительно грохочет пушка. Первый В-1, неуклюже ткнувшись во что-то невидимое, останавливается. Из всех щелей у него лезут желто-черные клубы дыма. Его сосед от точного попадания снаряда лишается башни. Нелепо кувыркаясь, она пролетает метров пять и горящим клубком падает на землю.

Бой заканчивается практически не успев начаться. Каждый француз успевает сделать два-три выстрела, после чего в действие вступает наш обычный порядок: один снаряд — один танк. Я быстро высовываюсь из люка, мгновенно оглядываюсь и ныряю обратно. Так: у двоих ЛК-1 сбиты гусеницы, у одного ЛК-2 что-то случилось с башней, и он рывками проворачивает ее на полный оборот и один «Горыныч» остановился по неизвестной причине. На секунду я отвлекаюсь от поля боя. А-А-БАММ!!! Матушка-заступница, Пресвятая Богородица, что это было?! Я ору в ТПУ:

— Осмотреть на машину на предмет повреждений!

В шлемофоне спокойный голос моего мехвода:

— Господин подполковник, все хорошо. Это мы просто 35-ого таранили.

— Твою мать, чучело, что из пушки было нельзя?!

— Дык, не успели бы, командир. И потом, а чего он сам под гусеницы лезет? — в голосе мехвода звучит удивление напополам с обидой. — Я бы и так остановиться не успел. Ну и дал газку…

Ну что с таким народом делать? Ладно, будем считать, что свою «отважную» медаль ефрейтор Усов, механик-водитель ЛК-1 командира второго батальона тяжелой латной дружинной бригады «Александр Невский» заработал…

Оставив позади пять десятков чадящих остовов французских машин, мы стремительно подходим к Лаону. Роты Бороздина и Тучкова остаются штурмовать город с фронта, а роту Лавриненко я посылаю обойти Лаон с тыла, дабы ни одна сволочь не избегла своей участи. Вместе с ним мчится полурота мотострелков. Ну что, «пуалю», попались? Как кур во щи…

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Окрестности Лаона

Я получил срочное распоряжение от командования немедленно следовать к городу Лаон, где сложилась крайне сложная обстановка: неожиданно «лягушатники» нанесли нам контрудар. Было уничтожено много техники, погибло почти четыреста человек, а самое страшное — в плен попали около ста тридцати пехотинцев. Причём к зуавам… Ничего хорошего их не ждало — нам рассказывали, что те творили с нашими пленными в Испании, поэтому надежд на их освобождение было очень мало. И мы спешили изо всех сил, не обращая внимания ни на усталость, ни на боль в затёкших мышцах. От нашей скорости зависели жизни наших боевых товарищей. И пусть мы не знали их по именам — всё равно они были теми, на чьё крепкое плечо мы могли рассчитывать в трудную минуту… Мы гнали наши машины, останавливаясь только для смены водителей, их подменяли командиры танков, а так же заправки баков. Под отполированные траки убегала лента дороги, ночью свет фар вырывал из мрака кусты на обочинах, превращавшиеся в сказочных чудовищ, иногда в их свете мелькал испуганный заяц, мчащийся в дорожке ярких лучей и часто попадавший под гусеницы. На Лаон! Вот наш клич сегодня…

…Наш сектор атаки — с левого фланга. Поддерживает полк самоходных пушек, прикрытие и зачистка — полк гренадеров и отдельный сапёрный батальон. Ждём сигнала. Напряжённая тишина ночи. Не слышно даже птиц. Кажется, что они предчувствуют кошмар, который начнётся в любую минуту, и покинули эти места… В наушниках гарнитуры раздаётся короткая команда — это готовность два. В течение пятнадцати минут поступит сигнал атаки. Приказываю проверить оружие и снять его с предохранителей, механику быть готовым к срочному запуску двигателя… Я благодарен судьбе за то, что мне достался этот танк. Лучше у меня ещё не было — броня, скорость, манёвр. То, что нужно хорошему бойцу. А я не просто хороший, я — отличный! Иначе бы я не служил в СС… Откидываю люк и высовываю голову наружу… Хороший командир не идёт в бой с задраенной башней, его люк открыт, чтобы охватить взором полностью всю картину сражения, много ли увидишь через узкие перископы командирской башенки? Да. Это опасно. Не буду спорить. Но в данном случае риск оправдан. Хороший обзор и связь между танками по рации — вот слагаемые успешного боя… Внезапно становиться светло, а через мгновение доноситься звук залпа — вот он, сигнал атаки! Самоходчики подвесили осветительные снаряды над полем боя, высветив цели и обозначив направление удара. Срывающимся от волнения голосом хриплю в микрофон: «Гром!» По этому сигналу все мои танки срываются с места и устремляются вперёд. В воздухе возникает пронзительный вой — это кто-то из водителей включил сирену. К ней присоединяется вторая машина, третья… И вот под пронзительный визг, наши бронированные чудовища мчаться вперёд. Впереди высвечивается чья-то фигура — по характерной каске видно, что это «пуалю». Был. Его чётко очерченный светом фар силуэт исчезает под гусеницами. Многотонная машина даже не замечает хрупкого препятствия и расплющивает несчастного… из передового охранения. А это уже линия окопов! Готовились к обороне, скоты. Курсовые пулемёты начинают свой разговор. Замечаю сбоку что-то вроде блиндажа. Короткая команда — разворачивается передняя башня. Гулко ахает сорокапятка — кверху летят обломки брёвен. Какие-то тряпки и лохмотья. Затем всё рушится вниз, образуя хаотический курган. А это уже посложней, что-то вроде дота — очередь пушки калибра покрупней. Русская длинностволка не подводит — из всех щелей курится дым неопределённого в темноте ночи цвета, снаряд взорвался внутри, превратив всё находящееся там в месиво. Пулемёты строчат без остановки, что курсовые, что кормовые. Мишеней для них хватает, внезапная атака не дала возможности выспаться нашим противникам всласть. Побудка оказалась слишком уж тяжёлой. Позади нас слышны выстрелы пехотинцев. Ошеломлённые французы не оказывают сопротивления, массово сдаваясь, но у нас нет возможности задерживаться, чтобы взять их в плен, поэтому в дело вступает свинец… Пулемётчики бронетранспортёров едва успевают менять стволы… Внезапно хлёсткий удар сотрясает моего «Горыныча» — противотанковая пушка. Перед глазами ещё плавает высверк рикошета, а тело уже действует самостоятельно, на рефлексах, намертво вбитых муштрой в «Каме». Проваливаюсь внутрь, руки захлопывают люк и ставят его на защёлку — как нельзя вовремя: второй снаряд рикошетит от нижней башни, одновременно рвётся граната на моторном отсеке. Бесполезно. Героя разит осколками собственной гранаты. Чуть доворачиваю башню, указывая наводчику на цель. Есть! Накрытие! Через несколько мгновений жуткий скрежет — не довольствуясь тем, что пушка поражена снарядом, мехвод давит её гусеницами. И я его понимаю — как правило, первым гибнет именно механик-водитель.

Вновь открываю люк, и осторожно высунувшись, окидываю панораму поля боя. «Люстры», непрерывно освещающие его, дают мне эту возможность. Танки батальона идут за мной как приклеенные, преподанный ранее урок пошёл на пользу, их пушки и пулемёты изрыгают огонь, кося «лягушатников». Вижу и пехотинцев. Вот двое сапёров забегают на подозрительного вида холмик, из которого торчит труба. Один из них делает характерное для выдёргивания чеки движение и опускает гранату в дымоход. Оба кубарем скатываются вниз. Земля вздрагивает, беззвучно, из-за шума боя не слышно отдельных звуков. Сапёры поднимаются, второй отцепляет от пояса квадратный ящик, опять дёргает чеку замедлителя и швыряет в распахнувшуюся от первого взрыва дверь…

* * *
…Уже довольно светло. Линию обороны мы миновали быстро, и теперь мчимся к Лаону. Где же наши пленные? Неужели мы опоздали?! Разведчики донесли, что их держат на ферме километрах в пяти от города. А нам ещё до неё не меньше трёх… Чёрт! Что это? Не может быть… Навстречу нам разворачиваются танки противника, в которых я узнаю уродливые «В-1» и новейшие английские «Матильды» с противоснарядным бронированием. Замираю на месте для выстрела из нижней башни. Высверк пламени из дульного среза — снаряд рикошетит. Дистанция — семьсот. Для сорока пяти миллиметров далеко. Тут же рядом со мной взрывается снаряд орудия французского крокодила, по броне звенят осколки. Нам они что для слона горсть картофельных очисток. Приникаю к перископу и рычу наводчику большого калибра: «Огонь по „Матильдам“!» Тот не отвечает, за него говорит пушка. Выстрел — дистанция пятьсот метров — бронебойный снаряд вбивает бронезаслонки водительской смотровой щели внутрь, в тот же миг второй крупнокалиберный снаряд одного из «Т-28» попадает в зияющее отверстие: взрыв срывает башню с погона, оседают борта… Огненные языки бьют из всех отверстий горящего «В-1» с перекошенной башней. Встречный бой танков — жуткая вещь. Но нам не страшно. У нас лучшие танки и лучшие танкисты! Вижу, как один из моих громил наползает на английскую «Матильду». «Томми» палят с удивительной скорострельностью и добиваются минутного успеха: снаряды их пукалки пробивают слабую броню пулемётной башни, по-видимому убивают стрелка и застревают в толщине наклёпанной брони главной башни. Не обращая внимания на повреждения, наша махина приближается всё ближе и ближе, гремит главный калибр, противник застывает на месте и окутывается облаком грязно-чёрного дыма… Спасшихся нет… Вот мы уже в рядах противника, и уже оба орудия становятся смертельно опасными для врага. Обе пушки бьют не переставая, не отстают от них и пулемётчики. В глазах рябит от множества рикошетов, броня непрерывно звенит, от пороховой гари становиться трудно дышать, но вот мы прорываемся через линию обороны и мчимся на выручку пленных. Отдаю приказ второй роте продолжить добивание уцелевших англичан, ребята разворачиваются и начинают гвоздить «лимонников» с тыла. С фронта их поддерживают самоходные орудия… А мы жмём… Десять минут, пятнадцать… Вот она, ферма! Огороженный загон заполнен счастливыми товарищами, они приветствуют нас радостными криками и машут нам руками… Мой «ЗГ» замирает на месте. Приказываю водителю заглушить двигатель и вылезаю на броню. Меня тут же стаскивают вниз и начинают качать, высоко подбрасывая в воздух. Наконец опускают на землю. Выясняю, что все пленные живы и здоровы. Зуавы не осмелились нанести вред нашим пленным и удрали при первых звуках танкового боя… Что же, далеко они не убегут. Лаон полностью окружён, и по-моему уже взят. Хочется рвануть в город, на помощь русским, но надо дождаться остальные машины, да и о пленных позаботиться, мало ли чего… Пока выясняю фамилии и переписываю освобождённых, проходит около часа, подтягиваются остальные мои танки и самоходчики, ждём. Основную задачу мы выполнили. А вскоре подходят пехотинцы, разгорячённые боем. У них много раненых, но, слава Богу, безвозвратные потери очень невелики, чего не скажешь о французах и англичанах… Наконец выделяю охрану для бывших пленников, оставляю с ними наиболее повреждённые танки и готовлюсь выступить на помощь атакующим Лаон. Внезапно наступает гробовая тишина. Отрываюсь от карты и вижу, что все молчат и смотрят в сторону города, поднимаю глаза: город горит…

Генерал де Голль, пока еще командир 4-й бронетанковой дивизии

Он сидел за столом, сцепив руки и устремив взгляд в никуда. Сейчас его бравые парни уже подходят к Креси. Адъютанты докладывали, что на северо-западе слышны орудийные выстрелы. Это хорошо. Это значит, что немцы попытались пойти на встречу. А силы — не равные. Единственный танк, который представляет собой серьезную опасность для французских машин — это окаянный Т-III со своей семидесятишестимиллиметровой пушкой. Но, к счастью, таких машин у немцев мало. Есть еще русские трех- и пяти башенные чудовища, но их совсем уж чуть-чуть, и, скорее всего, они изрядно потрепаны при атаках на линию Мажино.

Он ждал известий. Вот-вот сейчас войдет адъютант и доложит о том, что его танковые батальоны успешно преодолели реку Сер, заняли Креси и развивают наступление. Тогда настанет пора бросить в атаку кирасирские полки с их «кавалерийскими» танками Somua. Эти быстроходные, прекрасно забронированные и хорошо вооруженные машины бросятся вперед как свора борзых собак, уничтожая обозы, перехватывая дороги, сея в тылу немецких войск ужас и панику. Вот сейчас, еще немного и вот сейчас…

— Мой генерал! — в голосе адъютанта звучат истерические нотки. — Мой генерал! Замечены танки противника. Они уже подходят к окраинам города!

— Немцы? Как это могло случиться? Какие марки машин опознаны?

— Неизвестно, мой генерал. Плохая видимость.

— А что сообщает 46-й батальон?

— Ничего, мой генерал. Передали только «Атакованы, ведем бой». Больше донесений пока не поступало, — лицо адъютанта перекосила болезненная гримаса. — Должно быть, ведут бой.

Он задумался на мгновение. Неожиданный холодок пробежал по спине, но де Голль тут же успокоил себя: «В-1-ые и 35-ые ведут бой. Им не до связи. Часть немцев, используя превосходство в скорости и маневре, обошли по флангам и рванулись к городу. Ну что ж, у нас найдется, чем встретить проклятых бошей!»

— Капитан!

— Да, мой генерал.

— Передайте приказ 3-му кирасирскому полку: выйти из города, атаковать и уничтожить вражеские танки, прорывающиеся со стороны Креси.

— Слушаюсь, мой генерал!

— Постойте, мой мальчик, это еще не все. (Как он нетерпелив, как рвется в бой!) 10-му кирасирскому: выйти из Лаона в направлении на Брюйер и, обойдя город слева нанести удар противнику во фланг. 322-му артдивизиону: одновременно с ударом немцам во фланг поставить огневую завесу в тылу противника и не допустить отхода вражеских бронесил. Теперь все. Исполняйте, капитан!

— Слушаюсь.

Сейчас бошей зажмут в клещи. После этого можно продолжать наступление на Креси. Он стиснул зубы, сильно сжал кулаки. Нет, ожидание в неведении не выносимо! Нельзя, просто не возможно вот так просто сидеть и не знать, не видеть, как развивается наступление. А среагировал он умно, просто-таки талантливо.

Генерал резко вскочил на ноги. Высокий, чуть угловатый, длинноносый он вихрем метнулся к выходу из кабинета. Торопливыми шагами де Голль поднимался на башню Лаонской ратуши, туда, где был оборудован наблюдательный пункт. Только что не силой расталкивая наблюдателей, он приник к окулярам стерео трубы.

Его сердце учащенно забилось: из города ровным строем выходили танки Somua, изляпаные камуфляжными пятнами. Они лихо разворачивались в боевой порядок и быстро двигались на встречу неприятелю. Вражеские танки оказались ближе, чем он думал, и теперь, внимательно вглядываясь в угловатые незнакомые силуэты, де Голль пытался определить: с кем же столкнула его судьба.

Подполковник Всеволод Соколов

Мы подходим к Лаону. Навстречу выкатывается новый отряд лягушек. Желтые, в ярко-зеленых пятнах, они, в самом деле, смахивают на жаб. Так-с, пора представиться гостеприимным хозяевам:

— Беркут-2! Огонь по окраинам города. Ищи артиллерию.

— Беркут-2 понял Вас, Скала.

— Беркут-3! Возьмешь на себя танки. Я — с тобой.

— Понял Вас, Скала, беру лягушек.

ЛК-2 расходятся по флангам. В центр выдвигаются «ЗГ» Тучкова. Словно на маневрах они мерно плывут правым уступом, открывая сектора для обеих башен. На флангах — грохот. Это Бороздин начинает пристрелку. Сейчас у французишек сдадут нервы, и они начнут отвечать. А у меня — цель! Ну, Зиновий, возьми же его, родненький!

Колыбанов не подвел. Трассер бронебоя аккуратно вонзается в лобовую броню правофлангового танка. Вот так! Somua вспыхивает как спичка. Слева от меня «ЗГ» молотит из «сорокопятки» точно из пулемета, а главная башня медленно шарит по полю, выглядывая новую цель. Вспыхивает еще один француз, еще и еще… О, Господи! Такого я еще не видывал: от попаданий, Somua вдруг распадается, точно яйцо, на две половины. Наружу жалко торчит оголенный мотор, и я явственно вижу, как сидят на своих местах уже мертвые «пуалю». Наваждение длится один миг, потом несчастная машина окутывается дымом, сквозь который рвутся к небу яростные острия пламени.

Гулко рокочут пулеметы, ловя разбегающихся французских танкистов. В поле пирует смерть. По полю бегут и падают черные фигурки. У некоторых по спинам и головам пляшут желтенькие язычки пламени. Одну из них настигает милосердная пулеметная очередь, она нелепо взмахивает руками и сламывается пополам.

«ЗГ» спокойно и уверенно движутся вперед и вот уже у крайних домов города можно рассмотреть отдельные детали… Не-е-ет! Это не правда!!! Этого не может быть!!! Я, точно во сне, с удивительной ясностью вижу, как «Горыныч» Тучкова резко останавливается, его главная башня медленно кренится в сторону, из моторного отделения вырываются черно-багровые клубы. Да что же это?!! Еще один «ЗГ», дернувшись от попадания, начинает нелепо вращаться на одном месте и застывает кормой к Лаону.

— Усов! Дави на полный! Вперед!

Мы бросаемся вперед. Приоткрыв люк, я снова озираюсь. Вот оно! Слева мелькает вспышка орудийного выстрела:

— Колыбанов! Слева, десять часов, орудие!

Наводчик рывком разворачивает башню и посылает в указанном направлении три снаряда беглым.

— Беркуты, Беркуты, я — Скала! Пушки слева десять!

Снаряды летят, накрывая французскую батарею 75-мм пушек. Быстро подключился Бороздин, и все скрывается в разрывах шестидюймовых гостинцев. Ах, Тучков, Тучков, как же тебя угораздило?!

— Скала, Скала, я — Беркут-1. Вижу коробки. Атакую.

— Понял тебя, Беркут-1.

Лавриненко встретил танки противника. Теперь и там разворачивается галльский ад. А здесь «Корниловы» Бороздина уже мнут и давят артпозиции, расстреливая разбегающихся и пуская пушки под гусеницы. «Горынычи», озверев от потери командира, прут напролом через садики, домики, улочки, и город будто кричит в предсмертной муке, не в силах вынести тяжести брони и молота орудий.

Я вызываю комбата мотострелков. На сегодня металлолома достаточно. Его парни пойдут впереди и будут «чистить» каждый дом и каждый сарай. Нам только бутылок с бензином в моторы не хватает…

Генерал Шарль де Голль, бывший командир бывшей 4-й бронетанковой дивизии

Вместе с двумя едва не потерявшими рассудок егерями и чудом уцелевшим адъютантом он сидел, скорчившись под развалинами какой-то стены. Вдоль по улицам Лаона, шли громадные, не виданные им ранее танки. На броне они несли не знакомые уже тевтонские кресты, а черные круги, рассеченные надвое белой молнией. Русские. В бессильной злобе он так сильно сжал челюсти, что заскрипели зубы. Кто, ну кто мог предположить, что у этих лапотников окажутся такие машины?! Он прекрасно помнил, как в Великую войну русским отдавали устаревшее вооружение, попроще. Ведь с современными сложными образцами этим неграмотным варварам было, просто-напросто, не справится. Но откуда же это?!

В руках де Голль держал неизвестно кем брошенную винтовку. Жалкое оружие против чудовищ, чью броню не могли пробить снаряды. Он готов был разрыдаться, представляя себе, что чувствовали его танкисты, которых безжалостно истребляли эти неуязвимые махины. Последнее что он видел с НП на ратуше, было жуткое, молниеносное избиение русскими танками 10-ого кирасирского полка. Они просто прошли насквозь, не замедляясь ни на миг, тратя один снаряд на один его танк…

Он отвлекся, а в это время на бывшей площади остановился танк, рядом с которым притормозил бронетранспортер. На башню русской машины вылез офицер в синем комбинезоне, уселся, свесив ноги наружу и что-то весело сказал другому офицеру, вылезшему из БТР. Тот ответил, и они засмеялись чему-то своему. На площадь тем временем подходили новые машины, танки и БТРы, приползло огромное двухбашенное чудище, с драконом, намалеванным на броне, и еще один, удивительно уродливый танк с непропорционально огромной башней, из которой торчал ствол немыслимого калибра. Офицеры переговаривались, слышалась перебранка солдат, и он с ужасом осознал, что русские чувствуют себя так, словно война уже окончена их победой. Они ни на йоту не сомневаются, что уже победили и им ничего не угрожает. Ну, сейчас он исправит это пагубное заблуждение!

Прошептав: «Господа, я надеюсь, что каждый из вас выполнит свой долг перед Родиной!», — де Голль поднял винтовку и начал тщательно, как учили в Сен-Сире, выцеливать офицера, вольготно сидевшего на башне. Задержав дыхание, он плавно нажал на спусковой крючок…

Нечто невообразимо тяжелое обрушилось ему на голову. Тело пронзила мгновенная боль, перед глазами вспыхнул удивительно яркий свет, и все поглотила мягкая, благодатная тьма.

Подполковник Всеволод Соколов

— Господин подполковник, бригада на связи!

Я нагибаюсь в башню, и в этот момент в откинутый люк со звоном ударяет пуля. Как я оказываюсь внутри танка, вспомнить я уже не могу. Должно быть просто нырнул, как в воду, «рыбкой». Над головой (а вернее — над ногами) с грохотом захлопывается люк. Я извиваюсь как червяк, и, после нескольких судорожных телодвижений, заехав сапогом в челюсть заряжающему Семенчуку, оказываюсь в нормальном положении, головой к верху, а задом к низу.

В смотровые щели командирской башенки мне видно, что на площади вспыхивает и тотчас спадает суета. Видимо, все в порядке и можно вылезать. Я открываю люк. На руинах какого-то строения толпа стрелков. Я окликаю Карташова:

— Что там, Николай Николаевич?

— Да французов каких-то мои орлы бьют. Ишь, гадины, стрелять затеяли.

Его южный говорок звучит успокаивающе, и я вылезаю из машины.

— Пойдемте, Николай Николаевич, пройдемся, посмотрим на этих героических «лягушек».

— Ну что ж, Всеволод Львович, пойдемте, взглянем.

Он вытаскивает из кармана кителя портсигар:

— Угощайтесь.

— Благодарю.

Карташов — южанин, и ему постоянно присылают в посылках душистую одесскую «Сальву». Моя «Элита» ни чуть не хуже, но отказываться не удобно. Да и не хочется. Я вынимаю зажигалку, и мы закуриваем.

Группа мотострелков расступается при виде офицеров. Один из них, веснушчатый парень с плутоватым рязанским лицом бойко рапортует:

— Так что разрешите доложить господин подполковник: вот они самые в господина подполковника, — неопределенный жест в сторону мой скромной особы, — стреляли. Тольки промахнулися. А энто вот, разрешите доложить, командир отделения Жежеря, — неопределенный жест в сторону здоровенного хохла с лычками, — их из пэпэдэшки срезал. А которые живые, так тем мы, разрешите доложить, сапогами ума вложили, чтоб знали, лягвы, в кого целить! Рапорт отдал унтер-офицер Прохоров.

Черт, он что, издевается? Что бы в дружинной дивизии так рапортовали, да быть такого не может! Но, всмотревшись в его хитрющую морду, я понимаю: парень просто изгаляется. Как-никак, а я — их должник. Не срежь Жежеря вовремя этого франка, сейчас бы я рапортовал. У райских врат.

— Благодарю за службу, парни. С разрешения Вашего комбата, с меня четверть водки.

Карташов одобрительно кивает, и мотострелки взрываются радостным:

— Рады стараться!

Мне любопытно взглянуть на моего несостоявшегося убийцу, и я продвигаюсь вперед.Перун-батюшка, да не может быть! Сжав в руках винтовку, передо мной, лицом вниз, лежит человек в генеральском кепи с красным верхом. У меня пересыхает в горле:

— Николай Николаевич! Позвольте Вас на минутку.

Карташов подходит и удивленно замирает. Затем машет рукой своим бойцам:

— Перевернуть!

Перед нами лежит очень высокий человек с худощавым носатым лицом. Я нагибаюсь и обыскиваю френч убитого. Удостоверение? Так-с, посмотрим. Сражаясь с французским правописанием, я, наконец, вымучиваю из себя перевод: «Генерал-майор Шарль де Голль». Это что же, тот самый, который «Механизированную армию» написал? Неисповедимы пути твои, Господи!

Лаон. (Несколькими часами позже)

Простая задача: выбрать себе в Лаоне дом для постоя. Мы вчетвером идем по улицам города. Вчетвером — это я, Колыбанов, Семенчук и Танкист. Впрочем, «идем» к Танкисту не относится — он едет у меня на груди под наполовину расстегнутым комбезом. На уровне моей груди на свет Божий торчит его рыжая довольная морда.

Танкист — кот, подобранный мной в разгромленной саарской деревушке неизвестного названия. Он сидел и плакал над своей горестной судьбой на руинах дома. Бок обожжен, шерсть на лобастой башке и одно ухо здорово обгорело. Я протянул ему кусочек пайковой ветчины, а потом, ухватив за загривок, принес в танк. В руки он дался беспрекословно, видимо решив, что я — единственная опора в этой дико и страшно поменявшейся в одночасье кошачьей жизни.

В санитарном взводе коту обработали бок и голову противоожоговой мазью, наложили бинты, и вскоре в нашем «Корнилове» появился шестой член экипажа. За прошедшие десять дней он отъелся на пайковом мясе и трофейных сливках, ожоги зарубцевались, и на память о них осталась только кличка «Танкист», данная ему моими орлами. Котяра честно пережил все перипетии многокилометровых маршей, мирно подремывая на боеукладке, и два боя, после которых вылезал из башни на негнущихся лапах. Во всей этой свистопляске, окружающей его, Танкист решил что он — мой кот (или я — его человек, у кошек не разберешь), и теперь старается не отходить от меня ни на шаг. Так что он едет в квартирьерскую поездку, свернувшись уютным клубочком у меня на груди. Колыбанов и Семенчук идут на полшага сзади. Они вооружены ППД, так как в Лаоне еще могут найтись не сдавшиеся «пуалю», на вроде давешнего генерала.

Из окон дома, возле которого стоят два армейских мотоцикла, несется истошный женский вопль: «M'aidez! (На помощь!)». Семенчук лениво роняет:

— Стрелки гуляют.

— Что, тоже невтерпеж? — интересуюсь я.

— Ой, да надо мне того? — Семенчук, кажется, обиделся. Действительно, он — самый спокойный (видимо потому, что самый старший) солдат в моем батальоне. — Шо я, баб не видал? Для хозяйства чего прихватить, это можно.

Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.

— Пойдемте-ка, взглянем, — говорю я, и мы направляемся в дом.

Дверь не открывают, несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.

Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю «Лахти» и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.

— Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!

Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает:

— Слава Богу, господин подполковник, это Вы. А то тут эти лягушки стрелять вздумали…

Внизу раздается топот ног и в комнату врывается Семенчук в сопровождении четверых мотострелков. Они с интересом разглядывают открывшуюся их взорам картину и, наконец, один из них говорит:

— Ну, и чего было звать, от дела отвлекать, — это Семенчуку. И уже мне, другим тоном: — Господин подполковник, если мы не нужны, то разрешите идти? А то врываются, от дела отрывают…

Мотострелки с шумом уходят.

— Убрать! — командую я, показывая на сидящих, а сам отправляюсь в экскурсию по дому. Ого! Домик-то не из бедных будет. На стенах — вполне приличные картины, в шкафу — серебро, старый фарфор. Это мы удачно зашли. Так, часики… Господи помилуй, да не ужели? Нет, ошибки быть не может, вот и фамилия. Часы, мало того, что золотые, так еще и изготовлены Бомарше. Сыном или отцом — не важно. Нет, право же, какой интересный дом. Я выпускаю Танкиста:

— Иди, дружок, погуляй. Посмотри что тут где.

Танкист деловито пускается на осмотр нового дома. Я присаживаюсь в кресло, и размышляю: где в этом доме коньяк, чтобы обмыть такую находку…

* * *
Должно быть, я задремал, потому что в сознание вдруг врывается гомон громко ругающихся голосов. Я подхожу к окну, отдергиваю тяжелую портьеру. На улице какая-то возня: танкисты что-то тащат по земле. Внезапно они расходятся, и я вижу лежащего мужчину. Семенчук со злостью бьет его ногой. Кроме него и Колыбанова участвует еще человек пять танкистов. По-моему, они из роты Тучкова. Внезапно один из них наклоняется и начинает сдирать с этого человека брюки. Остальные, нагнувшись, следят за этим процессом. Так! Это что это они удумали?! Это мне что ж, с бригад-иерархом объясняться, по поводу содомии?!

Я бегом бросаюсь вниз. Выскочив на улицу, громко ору:

— Отставить! Отставить, мать вашу! В лагерь захотелось?!

Они моментально выпрямляются. Перун-милостивец, это надо же так ошибиться. Да им же просто лень было писать табличку «еврей», вот и решили продемонстрировать, так сказать, наглядно — кто таков. Вон уже и петелька на фонаре ждёт. Я машу рукой: играйтесь, если еще не наигрались.

Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Франция

Наше авиакрыло брошено на помощь экспедиционному корпусу и французским союзникам. Драка идёт нешуточная. Мы практически круглые сутки находимся в воздухе, но союзники дерутся с такой яростью, что игра идёт, как говорят футболисты, в одни ворота. Да и превосходство в технике сказывается. Вроде бы по очертаниям те же аппараты, с которыми мы встречались в Китае и Норвегии, а начинка совсем другая. Это касается прежде всего наших старых знакомых: «Ме-109» и «Хе-112». Наци поставили на них такие моторы, что машины легко переваливают за шестьсот километров в час, а по маневренности они превосходят все наши истребители. Немного ещё может сопротивляться новейший «Спитфайр», но и он очень сильно уступает русским «КиСам». Это те самые тупорылые громадины, которые растерзали нас в Норвегии. Выяснилась и причина нахальства пилота «штуки» — эти пикировщики стали изготавливать с бронированным корпусом. Русские союзники передали технологию германским партайгеноссе после того, как успешно использовали её на своих «летающих танках» «Ил-2». Одним словом, нас громят по всему фронту. Когда не вылетишь — всюду внизу пылающая техника, горы трупов, людских и лошадиных. Пылающие развалины и выжженные поля. Впрочем, я ИХ понимаю. Именно Франция больше всех настаивала на унизительном Версальском Договоре, именно она была одержима уничтожить Германию и растоптать её. Теперь «лягушатники» пожинают плоды своих стараний. Всюду огонь, смерть и разрушения. Мы пытаемся сопротивляться. Хотя сверху видно, что наземные части не «организованно перегруппировываются», как вещает Лондонское радио, а панически бегут к побережью, именно бегут, надеясь на чудо эвакуации. Наши истребители яростно дерутся, но безуспешно. Сказывается превосходящий боевой опыт врага. Каждый раз, когда мы нападаем на приотставшие, либо одиночные самолёты противника откуда-то появляются целые тучи их перехватчиков, и закономерным итогом боя является потеря нескольких машин. Мне пока везёт. Я даже сумел сбить один бомбардировщик. Хотя если честно — то просто добил. Он и так летел, как поют «янки»: на честном слове и на одном крыле. Двигатель не работал, киль повреждён. «Савойя» даже не мог маневрировать, летел по прямой, ну я и спикировал из облаков. Да и то, что это был «макаронник» помогло. Ни русские, ни немцы своих «подранков» не бросают, а наоборот запихивают внутрь строя и тянут до последнего. А этот, видно, на зенитки где-то нарвался. Так что особой моей заслуги нет. Хотя дух наших ребят это подняло сильно. Когда плёнку фотокинопулемёта проявили и показали нашим пилотам, радостных воплей было не перечесть. Ещё бы! Первый сбитый самолёт противника! Как-то и забылось, что на этого сбитого мы шестнадцать машин потеряли своих, а уж раненых сколько было отправленных в тыл, я молчу.

Нам рассказывают какие-то ужасы: якобы появились абсолютно новые машины. Скорость неимоверная, словно молния в грозу. Винта нет, и как летает — непонятно. Вооружён целой батареей пушек в носу. Если с ним встретился — считай, сразу готов. Спасает то, что их мало. Но за день спалить эскадрилью французских машин — это серьёзно. Я пока с ними не встречался, и то хорошо. Видно, не успел нагрешить сильно, иначе бы давно уже погиб…

Приказ по крылу: завтра идём прикрывать начало эвакуации. Командование всё-таки решило проявить здравый смысл и начало эвакуацию живой силы из Франции. По поводу техники — если успеют, то вывезут. Я сомневаюсь. По данным разведки танковые клинья Гудериана, расположив на острие удара русских непробиваемых чудовищ Махрова, рвутся вперёд, сметая всё на своём пути. После них остаётся только разбитая в хлам техника и бесконечные колонны пленных. Сам видел под Лаоном место боя: груды рваного железа, в которых только Пикассо может опознать танки, да горы перемешанной земли пополам с мертвецами. В самом городе полно вражеских солдат и техники. Видно стали на дневку. Веселятся гады. Думал штурмануть, да вовремя спохватился: мне наводку дали с земли, что заметили эскадрилью противника. Пришлось ноги уносить. Повезло…

Мы занимаем места в кабинах своих истребителей. Механики запускают моторы. Приказ один: любой ценой обеспечить чистое небо для эвакуации нашей пехоты. Драться до последнего патрона. На аэродром не возвращаться, идти через Ла-Манш. Сбитым так же тянуть к Проливу, где нас подберут специальные катера спасательной службы. А вот и ракета! Мотор работает ровно, я начинаю выруливать на взлётную полосу, готовясь к взлёту. ЧТО ЭТО?!! Из-за деревьев рощи, окружающей наш аэродром появляются невиданные ранее угловатые чудовища, плюющиеся огнём из множества стволов. Вырастают дымные столбы взрывов, хлещут трассеры. Взрываются стоящие ещё на стоянках самолёты. Рука автоматически утапливает сектор газа до упора, и мой «Харрикейн» срывается с места словно подстёгнутый. Вспышка! По корпусу и плоскостям барабанят камешки и песок, чувствую, как колесо шасси начинает куда-то заваливаться, но качнувшись, истребитель выравнивается и начинает набирать скорость. Прямо перед носом мелькает шерстяная верёвка трассирующей очереди. Мимо! Вперёд! Вперёд! Быстрее, ещё! Ну, давай! Истребитель трясёт на грудах земли, выброшенной из воронок, он прорезает клубы дыма от пылающих машин. Я вижу, как бегут мои товарищи и падают под пулями крупнокалиберных очередей и осколками снарядов. Мотор уже не ревёт, а тоненько верещит. Изо всех сил я тяну ручку на себя. О, чудо! Нехотя, страшно медленно он начинает подниматься в небо. Удар, треск! Нет, я лечу, лечу! Быстрее отсюда, как можно быстрее! Внизу — бойня. Короткий взгляд, брошенный вниз, открывает картину полного уничтожения. Вражеские танки крутятся по взлётной полосе, стреляя во все стороны. Часть их идёт прямо по самолётам, давя и плюща хвосты и фезюляжи. С краю десантники сгоняют уцелевших в кучу. Всё затянуто чёрным дымом пылающего авиационного бензина… Курс на Ла-Манш. Опять счастливчик. Вновь я уцелел. Не знаю, надолго ли?

Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Лаон

Оставив две роты батальона охранять освобождённых пленных, я с третьей ротой бросился к полыхающему Лаону. Неужели французы контратаковали? Эта мысль преследовала меня на всём коротком пути до городка… Мы врываемся в городок как положено, ёлочкой: два танка впереди. По разным сторонам улицы. Два — сзади, так же. Улицы усеяны обломками кирпича и битым стеклом, валяются вышибленные взрывами деревянные куски оконных рам. В одном месте замечаем несколько трупов, это убитые французские пехотинцы, похоже, накрыло гранатой. Гоним дальше, и наконец оказываемся в центре городка. Вся площадь заставлена русской техникой и заполнена пехотинцами вперемежку с танкёрами. Знакомая картина — войска на отдыхе. В одном месте играет патефон, в другом — толпа пляшет под звуки гармошки. В сторонке деловито вешают еврея, да не одного, а сразу четверых. Остальные заняты кто-чем: кое-кто ест, кто-то просто сидит на притащенном из ближайшего дома стуле, давая отдых натруженным ногам. Парочка спит на невесть откуда взявшейся кровати. С краю — постирушки. Пыхтят походные кухни, словом, обычная суета. Замечаю бреющегося пехотинца. Завидев нас, народ взрывается приветственными криками: «Союзники! Немцы! Ура! Слава героям!» И тому подобное. В общем, очень радушная встреча. Меня отпускает. Всё-таки я зря волновался. И хорошо. Спрыгиваю с танка, но меня подхватывают подвыпившие пехотинцы и начинают качать, вовремя к нам пробирается высокий полковник, приказывает меня отпустить. Солдаты нехотя выполняют команду…

— Полковник Махров, Алексей Михайлович. С кем имею честь?

— Гауптштурмфюрер СС Вилли Хенке, командир отдельного пятьсот второго батальона тяжёлых танков.

— Вижу, вижу…

Он кивает на стоящий за моей спиной «Змей Горыныч», затем оборачивается и кричит в толпу:

— Поручик Семёнов!

Появляется невысокий пухлощёкий поручик. Увидев мой «ЗГ» ахает и бросается к нему. Я ничего не понимаю, а Махров улыбается и снова обращается ко мне:

— И что с ним было?

Понимаю, что поручик — бывший владелец танка.

— Карбюратор забит, аккумулятор посажен.

— Понятно… Ну, не дрейфь, назад не попросим. Пошли.

Мы уходим в здание бывшей ратуши, куда уже протянут полевой телефон. Через армейский коммутатор я связываюсь со своим командованием и докладываю об освобождении наших солдат. Получаю очередную благодарность, нам разрешают отдохнуть. И я с ужасом понимаю, что отдыхать придётся с русскими. Лихорадочно пытаюсь вспомнить, остался ли у меня в аптечке аспирин от головной боли. Кажется, да…

Дальнейшее запоминается урывками. Главное, что пьянка была грандиозной, как всегда с русскими бывает… Очнулся утром в доме возле площади, в чём мама родила. Рядом лежит худосочное синее создание явно французского происхождения, от которого за километр тянет перегаром. Вижу свою одежду, аккуратно сваленную в углу. Набор суповых костей лежащий в кровати что-то бормочет во сне на своём лягушачьем наречии. С трудом одеваюсь и выхожу наружу. Живописнейшая картина: народ в полной отключке, кроме часовых. Везде валяется пустая тара из-под вина, остатки еды, кое-где попадаются предметы женской одежды. Посреди площади на отдельно стоящем «Илье Муромце» лежат вповалку полуголые женщины. Вспоминаю, что это местный кордебалет, который притащила пехота, чтобы ублажить союзников, то есть нас. Мда-а… Устали девочки… Хорошо, что тепло. Мирно, словно и нет войны, попискивают дрозды, где-то за углом слышен стук топора — явно повар готовит завтрак. На лёгком ветерке тихо покачиваются вчерашние висельники. Поднимающееся из-за зданий солнышко заливает площадь светлыми лучами. Почти мирный пейзаж. Только вот танки сюда не вписываются, да люди все в форме. А так — красиво…

Штабс-капитан Гикор Айрапетян, 6-я горнострелковая дивизия

Докурил я папироску, щелчком ее с обрыва проводил. Сейчас начнется вам, шакалы турецкие, секир башка. Встал с камушка, пошел к своим стрелкам. Наша горнострелковая только официально 6-й именуется. А неофициально — все знают, армянская она. И счет у нас к туркам немалый. За все армянские погромы рассчитаться — жизни человеческой не хватит, но что сможем — сделаем!

— Значит так, ребята. Взвод Вартаняна — оцепить эту деревню, чтоб ни один гад не ушел. Взвод Карабекяна — проверить все дома, согнать всех на площадь. Взвод Айвазяна — сегодня исполнители. Все ясно?

— Так точно, — рявкнули бойцы. У ребят Воронцова Айвазяна глаза горят. Сегодня им выпало за свой народ поквитаться.

Теперь бегом к деревне. О-па козопасы, мальчишки. Лет по 12. Нельзя их оставлять: закричат, деревню перебудоражат. Этак еще кто и убежать сможет. Махнул я рукой, и к вонючим турецким выродкам рванулись четверо самых быстроногих парней. С десяти шагов ножи метнули — ай, молодцы, попали! Только оказалось, что там еще один был, поменьше. Завопил, было, крысеныш, да не растерялся унтер-офицер Геворк Налбандян: прыгнул барсом вперед, глотку ему перехватил, да спиной — об колено. Геворк, он только на вид грузный, а движется — тень тенью. И силищи неимоверной. Год тому назад, посылали его на соревнования Закавказского военного округа. В команду по борьбе. Так Налбандян там третье место занял. Проиграл одному парню из Архангельска, но тот был огромный, как бык, и могучий как медведь. Ефрейтор Николаев. Видел я его. Он на спор рубли серебряные в пальцах ломал. А потом погиб, во время турецкого наступления на Эрзерум. Рассказывали, что когда у него патроны кончились, он еще долго от аскеров пулеметом как дубиной отмахивался. Жаль его, хороший был человек, э?

До деревни осталось метров пятьсот, когда рассыпался в цепь взвод Вартаняна и зарысил по окраинам, отрезая пути для отхода тем, с кем сегодня расчет будет. Остальные ходу прибавили. Деревни так и надо брать — на рассвете. Тогда всех, одним ударом накроешь. Оба взвода бегом в деревню влетели, и сразу Карабекян по улице вперед со своими рванулся, тот конец взять, а парни Айвазяна встали, дух перевести. Самое ведь главное — всем вместе начинать.

Вот, хлопнули там первые выстрелы. Пора и Воронцову браться за дело. Он уже смотрит на меня. Махнул я ему рукой: начинай, мол, и пошли по домам, обмазанным белой глиной наши парни. Возмездие началось.

Прапорщик Айвазян не пошел, а остановился возле меня. Посмотрел в лицо и тихо так говорит:

— Спасибо, Гикор, спасибо брат. За то, что в такой день… — не договорил, всхлипнул.

Обнял я его за плечи. Не чужой все-таки — муж троюродной сестры. Сегодня печальная годовщина резни 1895 года — уничтожения Урфы. Тогда после двухмесячной осады армянского квартала было вырезано 126 семей. Больше восьми тысяч человек турки сожгли, зарезали как баранов, задушили дымом в кафедральном соборе. Тогда погибли прадед, прабабка и множество родственников Воронцова Айвазяна. Так что это ему — как подарок. За родных отомстить.

А странно вообще-то слышать его имя — Воронцов. Я русский язык хорошо знаю, историю Кавказа — тоже. Воронцов — фамилия генерал-губернатора Кавказа. Хороший он был человек, дельный хозяин, верный друг, умный политик. А еще — самый, пожалуй, богатый человек на всем Кавказе. Вот и стали армяне в честь того генерал-губернатора называть сыновей Воронцовыми. Так и повелось. Самое обычное имя у нас, у армян. Только все равно слышать странно.

Заревела, заорала истошно на сотню голосов деревня, как раненное чудовище. Гонят бравые горные стрелки всех турок на площадь. Кто сам идти не может — тех волокут. Глупые они, турки эти. Ну что, ну что ты за узел цепляешься, старая карга? Нужен он тебе в аду? А что, ты думала, что в другое место попадешь? Нет, не будет тебе другого пути. Шевелись, старый ишак! Идти не можешь? А сапогом под зад? А еще раз? Все равно не можешь? Да не мучай ты его, Месроп-джан. Не видишь: не может идти. Так приколи его здесь, зачем измываться, э? Ну что, ну что ты нам на пузо свое беременное показываешь? Конечно, родишь. Мы ж не звери, невинных детей губить…

… — Жители деревни! Соблюдайте порядок! Мужчины — направо, женщины — налево! В случае сопротивления — открываем огонь!

Какой хороший голос у прапорщика Айвазяна! Когда про Мгера поет — заслушаешься. А когда на площади кричит — на километр слышно. Собрались все? Нет? Ну, так расшевелите этих турецких огрызков, а то тянутся, как сопли у дурачка!

Эт-то что такое? Трое бойцов из взвода Карабекяна разложили молодую турчанку прямо на улице. «Прекратить! Прекратить, я сказал!» От ведь, молодые, не терпится им. Сначала — объявление и работа, развлечение потом! Все собрались? Отлично, тогда я начинаю…

— Слушайте меня, турки! Сорок четыре года назад вы устроили резню нашего народа. Мы ни в чем не провинились перед вами, разве что были умнее и грамотнее чем вы, потомки грабителей и убийц. Вы, турки, завидовали нам и потому вы решили, что нас можно убивать как овец. Тогда вы истребили треть моего народа, нашего народа. Вы надругались над нашими женщинами, вы издевались над нашими мужчинами. Ваши аскеры и спаги убивали армянских младенцев, наших братьев и сестер. Но этого вам показалось мало, и двадцать четыре года назад вы повторили свое страшное преступление. Опять полилась кровь многострадального армянского народа. Опять обезумевшие варвары турки вспарывали животы беременным армянкам, калечили стариков и резали детей. Но вы перебили не всех! Мы, — я обвел рукой своих солдат и офицеров, — мы — дети тех, кто выжил в той страшной бойне, мы внуки тех, кого вы уничтожили! Три месяца назад вы сами напали на нашу страну, на Великую Россию. Если бы мы оставались одни, вы, наверное, уничтожили бы нас навсегда. Но теперь у нас есть друзья и братья, которые всегда готовы защитить друга. И мы выстояли. Вместе с русскими братьями мы отстояли наши древние города Ван и Эрзерум. Мы отбросили вас прочь и погнали как шелудивых собак. И вот мы здесь. Пришло время ответить вам, турки, за страдания моего народа. Пришло время расплаты!

Я перевел дух и оглядел площадь. Что, гады, страшно?

— Мы не турки! Мы не тронем тех детей, которые еще не прошли вашего варварского обряда обрезания! Мы не тронем девочек, не достигших по вашим диким законам брачного возраста! Уведите беременную. Пусть сперва родит. Ее ребенок вырастет настоящим русским человеком, который не будет знать вашего мерзкого языка и никогда не поклонится вашим ублюдочным Магомету и Аллаху! Остальные умрут сейчас. Все, кроме двоих, которых мы отпустим, чтобы они рассказали всем туркам, что час расплаты близок!

Как завыли, как закричали эти выродки на площади. Начнем, благославясь. Сперва отделить стариков, которые участвовали в старой резне. Потом мужчин, потом разделить мальчиков на тех, кто станет русским или армянином и тех, кто не увидит завтрешнего восхода.

Как сладко кричали эти старые обезьяны, когда стрелки Айвазяна начали колоть их штыками! Какой музыкой звучали вопли мужчин, запертых в подожженном сарае! А какие девушки оказались в этой деревне!

Воронцов ухватил одну из них за косы и бросил мне под ноги. Спасибо, джане, мне нравится твой подарок. Ах как визжит эта мелкая тварь, как плачет, как извивается. Наверное, вот так же кричала моя, никогда невиданная мной, тетя Шушаник, старшая сестра моей матери, которая умерла под шестнадцатым аскером…

Во мне нет жалости. Нет, и не может быть. Моя мать очнулась после страшной резни под трупом какой-то старухи. Мать пришла в себя, потому что на ее лицо из беззубого мертвого рта падали медные монетки — жалкое сокровище, которое старушка пыталась спрятать от своих убийц. Мать, которой тогда было всего четырнадцать лет, целые сутки лежала под грудой мертвецов. Потом долго шла, не разбирая дороги. Ей удивительно повезло, что она наткнулась на русский патруль. В патруле были армяне, которым она и рассказала свою страшную историю. Ее отправили к родственникам в Эривань, где она познакомилась с моим отцом — единственным оставшимся в живых сыном моего деда, скромного торговца. Остальные сыновья деда — девять человек, были зарезаны турками на рассвете, как жертвенные бараны… Вот потому тщетно требовать от меня жалости или сострадания к этим грязным туркам.

Так, ну с меня хватит. Эй, друзья, кто-нибудь будет еще пробовать эту маленькую гадюку? Здесь еще много осталось, э? А я пойду, посмотрю, что творится в деревне.

Старух развесили на воротах. Женщин помоложе — положили из пулемета. Ну с девками и молодыми — понятно. Судя по тому, как трудится Геворк — это надолго. Сколько силы у этого человека, э? Ну а ты что стоишь? Не можешь выбрать? Ара, бери первую, они все одинаковые. Парни, предупреждаю, кто потом пойдет к фельдшеру — три наряда вне очереди! Презервативы Вам зачем раздали? Защита, защита и еще раз защита.

— Вартан, что ты делаешь? Ты с ума сошел, э? Я понимаю, что это — мулла, ну и что? Ты считаешь, что его борода загорится только оттого, что он мулла? Месроп-джан, оторвись от этой ишачки, сходи в дом, принеси нам керосин! Вот видишь, Вартан, если полить бороду керосином она горит гораздо лучше и не тухнет всякий раз, как кто-нибудь на Арарате пустит ветры…

Мы закончили лишь в сумерках. Теперь в эту деревню могут прийти нормальные люди: армяне, грузины, казаки. Мимо меня прошли стрелки из взвода Карабекяна. Они ведут детей. Многие малыши не могут идти сами, и бойцы несут их на руках. Я с улыбкой наблюдаю, как один из бойцов, пулеметчик Гагик Татулян, баюкает у себя на груди двухлетнего карапуза. Вот он приостановился, порылся в кармане и вытащил что-то, завернутое в станиоль. Эй, Гагик-джан, а ты уверен, что ему можно шоколад? Уверен? Хорошо…

Когда мы дрались насмерть, защищая Ван, Гагик лично уничтожил минометную батарею. Недаром на груди у него два Георгиевских крестика. Он страшен в бою, но добр и ласков с детьми и своими друзьями в спокойной обстановке. Как он ласкает малыша, э? Хороший человек Гагик Татулян!

Вот и наши грузовички. Шесть Фиатов и два нижегородских вездехода ждут нас и наших новых детей. Грузись, ребята, поехали…

Оберст-лейтенант Макс Шрамм. Окрестности Дюнкерка

Нас привезли сюда на экскурсию. Полюбоваться на картину полного разгрома. Что и говорить, посмотреть было на что… Груды разбитой техники, обломки машин, танков, броневиков. Горы снаряжения, остатки укреплений… неделю здесь работала наша эскадра, не давая «лайми» эвакуировать прижатые к берегу войска на Остров. Вся бухта забита затонувшими судами разной степени сохранности. В основном — мнимой. Исковерканные скрученные мачты, разорванные на лоскуты надстройки, кроваво-красные обгоревшие борта, едва-едва заметные из воды. Множество воронок всех размеров. Песок засыпан осколками бомб и снарядов толстым слоем. Кое-где его совсем не видно. Из более чем четырёхсот тысяч, пробившихся и пробравшихся в порт взято в плен не более десяти тысяч. Остальные уничтожены. Двое суток крохотный пятачок суши, простреливаемый насквозь обычным артиллерийским снарядам среднего калибра, подвергался усиленной обработке из всего, что могло стрелять. Самоходки, танки, пушки стояли плотными рядами и стреляли, стреляли, стреляли… Семь долгих дней и ночей без малейшего перерыва поочерёдно останавливаясь только для того, чтобы остыли стволы. Сверху висела авиация. Плотными волнами находя на цель и опустошающая свои фезюляжи над Проливом и пляжем. Уходили бомбардировщики — появлялись штурмовики и истребители. Вспыхивали яростные схватки между англичанами, пытающимися прикрыть избиваемые войска истребителями и нашими пилотами. Иногда сотни рычащих, плюющихся огнём машин повисали в воздухе, время от времени перечёркнутом дымными хвостами тех, кому не повезло. Кто оказался слабее противника, хуже обучен, имел меньше опыта, или просто у него был несчастливый день… Вот и сейчас я вижу торчащее из воды оперение «Харрикейна». К берегу прибивает раздутый труп «пуалю», объеденный рыбами, а я вспоминаю… Сверху котёл выглядел страшнее, чем та высота под Баин-Цаганом. Настоящий вулкан. Беспрерывные вспышки разрывов, клубящийся дым от горящей техники и человеческих тел… Здесь мертвецы лежали грудами, холмами. Вспомнилась картина русского художника Верещагина, «Апофеоз войны»… Очень напоминает… Интересно, чтобы он написал увидев ЭТО… Подхожу к чему-то непонятному и с трудом угадываю в перекрученной груде лома остатки танка… Марку определить просто невозможно. Принадлежность — тоже. Так, остатки траков, куски броневых листов, угадываю, кажется, вроде перекрученный всесокрушающей силой тротила блок цилиндров двигателя. Кому не повезло? Презрительно сплёвываю и отворачиваюсь. Ярко светит солнце. Белоснежные облака на горизонте. Кричат как ни в чем бывало вездесущие белые чайки. Они с трудом держаться в воздухе, явственно видны набитые животы. Да, поживы им хватает… вся бухта забита мёртвыми, которых извлекают из воды команды пленных… Жалкое зрелище представляют из себя эти галльские унтерменшен. Я не видел более наглядного подтверждения их расовой неполноценности чем эти существа. Вот, вспыхнула драка, наверное опять нашли что-то съедобное… Свиньи! Становиться противно, но в то же время гордость переполняет моё сердце, гордость за всесокрушающую мощь наших Вооружённых Сил! Кто ещё осмелиться противостоять нам? Никто! Франция повержена, Европа у наших ног. Скандинавия принадлежит нам. Остались англичане и американцы. Добиваем японцев. Через три дня мы начинаем массовые бомбёжки Островов. Вряд ли они выдержат такое долго. Флот блокирует все подходы к метрополии, в воздухе беспрерывно висят самолёты противолодочной авиации. Никто и ничто не должно вырваться оттуда. Тысячи самолётов начнут наносить удары в самое сердце врага. Десятки тысяч тонн бомб превратят в щебень их города, фабрики и заводы, сожгут их поля и фермы. Пощады не будет. Не дождутся… Бросаю взгляд на часы — пора идти. Завтра мы должны быть в Париже. Пройдём парадом по Елисейским Полям, мимо Эйфелевой башни. Мы обещали вернуться в Испании, мы держим своё слово. Вновь загрохочут каблуки по мостовым, вновь забьют литавры, вновь прозвучит грозное: Ein, zwei, drei, Heil! И пусть весь мир знает: МЫ ИДЁМ!

Полковник Всеволод Соколов

Война окончена! Мы стоим в Нанси, где еще три дня назад пытались сопротивляться остатки французской армии. Как гласит наша поговорка: «Попытка — не пытка», но только не в этом случае. Попытка сопротивления обошлась пуалю еще тысяч в тридцать убитых и раненных. Так им и надо: нечего лезть, если не трогают!..

Я сижу в небольшом кафе. Только что окончился футбольный матч «Александр Невский» — 2-я танковая дивизия. Несмотря на отчаянное сопротивление мы проиграли со счетом 7:5. Нас не спасло даже то, что в матче участвовал сам командир бригады. Кстати, Алексей Михайлович оказался весьма неплохим футболистом, но, увы, немцы были лучше. У них, между прочим, тоже генерал-майор играл. Хуже чем Махров. Это во мне говорит обида: мы почти свели на ничью, но проклятые пенальти пустило все насмарку. Я стискиваю стакан с коньяком и залпом опрокидываю его в рот. По телу разливается приятное тепло и я несколько успокаиваюсь: в конце концов не последний раз играли! Еще сочтемся…

Перед кафе разворачивается новое соревнование. Мой батальон сошелся с 24-ым мотопехотным немецким полком и пытается выяснить: кто кого перепляшет? И наши и германские танцоры уже изрядно подвыпили, и, вообще-то, я должен бы вмешаться. Но я не вмешиваюсь: победа в войне на многое позволяет закрыть глаза. Гулко поют три аккордеона. Наш Михеев и двое немцев стараются во всю. Аккордеоны трофейные, вернее реквизированные тут же, в городе. Каюсь, я и сам принял участие в этом изъятии музыкальных инструментов… Нет, камераден, тут вам ничего не светит: мои бойцы снова пускаются вприсядку, и ходят, выламываясь, вокруг оторопевших немцев. Тем, конечно, сложнее: их танцы скопировать легко, а вот попробуйте-ка отколоть трепака, если вы такой танец видите впервые…

— Ну, что, Всеволод Львович? Кто побеждает? — рядом со мной садится генерал-майор Махров.

— Наши, Алексей Михайлович.

— Ну и хорошо, ну и славно, — комбриг мнется, и я понимаю что он собирается мне что-то сообщить, но не знает с чего начать.

— Что-то случилось, господин генерал-майор?

— Да нет, ничего особенного не случилось, но Вы понимаете, Всеволод Львович, — он не то пьян, не то очень смущен, не то все вместе, — получен приказ об откомандировании Вас в распоряжение генерал-лейтенанта Ватутина в Берлине…

— Ясно, — сказать, что я огорчен, значит ничего не сказать. — Кому прикажете сдать батальон?

— Поверьте, Всеволод Львович, мне действительно очень жаль отдавать Вас. Мы с Вами давно и хорошо знаем друг друга, мы прекрасно служили вместе, и, право, я буду вспоминать о совместной службе только с благодарностью…

Он еще говорит, говорит, а я уже понимаю, что теперь я — отрезанный ломоть. Мне не удастся досмотреть состязание в танцах, мне предстоит заполнить всю документацию по топливу, боеприпасам и матчасти, сдать батальон Лавриненко, заполнив кучу бланков на личный состав, довольствие и т. д., собрать вещички и завтра же отбывать по новому назначению. Меня уже нет в бригаде, но меня еще ждет гора работы вместо веселья…

* * *
Мой поезд прибывает в Берлин в 9.00. Я засовываю Танкиста в кофр, подхватываю чемодан и выпрыгиваю на перрон. Теперь только получить багаж, оставить его в камере хранения и — вперед, к новому месту службы.

Такси за полторы марки довозит меня до здания ОКВ ОКХ. Генерал Ватутин — начальник русского отдела, так что мне сюда.

Часовые у входа с изумление взирают на корноухую башку Танкиста, торчащую из кофра, но на посту не поговоришь. Зато дежурный обер-лейтенант сразу среагировал:

— Герр оберст, минутку…

Я протягиваю ему свое предписание. Он чуть мнется, а затем спрашивает:

— Простите, герр оберст, а кот тоже с Вами?

Я широко улыбаюсь:

— Я бы с удовольствием оставил его, но Вы видите, обер-лейтенант, я прямо с поезда, с вещами.

— Если Вы позволите, — он не отвечает на улыбку, но моя форма и ордена наводят его на мысль, что спорить не стоит, — я послежу за Вашими вещами и Вашим питомцем, пока Вы пройдете по делам.

Он еще раз взглядывает на мое предписание:

— Второй этаж, налево, герр оберст.

— Благодарю, — я протягиваю ему кофр с котом и ставлю рядом чемодан. Затем говорю, обращаясь к коту:

— Будь умницей, посиди с поручиком, — и отправляюсь в указанном направлении.

В приемной генерала Ватутина сидит замотанный капитан генерального штаба. Он устало смотрит на мое предписание, и устало же сообщает, что генерал-лейтенанта Ватутина нет, что он отбыл сегодня утром в служебную командировку сроком на три дня. Вот так так. И что ж мне теперь делать?

Видя, что я не скандалю и не требую немедленной связи с его убывшим начальством, капитан несколько оттаивает:

— Господин полковник, все что я могу посоветовать Вам, так это рассматривать эти три дня как неожиданный отпуск. Тем более, что Вы прибыли прямо с фронта и отдых Вам не повредит. Я отметил срок Вашего прибытия, так что ступайте в финчасть, получайте денежное содержание и спокойно отдыхайте.

В принципе он прав. Тем более, что я уже третий раз в Берлине, но ни разу толком не осмотрел город. Тем временем капитан что-то вспоминает и начинает лихорадочно рыться в папках на столе. Наконец, найдя нужную бумажку, он протягивает ее мне. Это предписание полковнику Соколову явится в Рейхсканцелярию к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Я удивлен: зачем это я ему понадобился, но молча принимаю предписание. Получив у любезного капитана информацию о приличной гостинице, расположенной неподалеку, и о месте нахождения финчасти русского отдела ОКХ, я откланиваюсь.

В финчасти на меня проливается золотой дождь в виде трех с половиной тысяч рейхсмарок. Это доплата Адольфа Гитлера русским военнослужащим, ведущим боевые действия в Европе совместно с Вермахтом. Ну, что ж, да здравствует великий Фюрер германского народа.

Я спускаюсь вниз по лестнице и вижу строгого обер-лейтеннанта, рассеяно чешущего Танкиста за остатком уха. Нет, все-таки немцы — самый сентиментальный народ на земле!

— Прошу прощения, обер-лейтенант. Мой кот не слишком надоедал Вам?

— Никак нет, герр оберст! — он пристально смотрит мне в глаза, пытаясь понять: видел ли я его грехопадение? Ведь он играл с котом на посту! Ну уж нет, майне кляйне, помучаешься угадывать.

Я забираю Танкиста и вещи и отправляюсь в гостиницу, которую мне указал адъютант Ватутина. Там я и поселяюсь. Поручив кота заботам горничной, я же через двадцать минут еду в такси к Рейхсканцелярии.

А за окном машины шумит удивительно похорошевший с тридцать седьмого года Берлин. Июньская зелень бьет по глазам, чистенькие автомобили мчатся по улицам, и всюду, куда не посмотришь какие-то очень веселые, жизнерадостные люди. Вдоль фасада одного из домов натянут огромный транспарант: «Разбили Францию — справимся и с остальными!» Что же, спорить не стану.

А вот и цель моего вояжа — величественное здание Рейхсканцелярии. Все-таки молодцы немцы, такая архитектура и глаз радует, и своей мощью уверенности придает. У входа застыли изваяниями белокурые викинги лейбштандарта «Адольф Гитлер». Вверх по лестнице, раскрываются тяжелые двери, ну вот я и пришел.

— Господин полковник…

А? Ага, молодой, как их там, да, гаупштурмфюрер. Дежурный. В глазах вопрос, но не назойливый — уважает соратника. Я протягиваю ему предписание:

— Гауптштурмфюрер, мне приказано прибыть к рейхсфюреру…

— Прошу Вас, геноссе, по лестнице на право, там Вам подскажут. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — будем вежливыми в гостях.

Меня встречает еще более вежливый штандартенфюрер, который лично провожает меня к дверям кабинета. Одернув китель, я вхожу:

— Хайль Гитлер!

— Хайль, — сидящий за столом человек поднимает голову и приветливо смотрит на меня. Странно. Я столько раз видел его на фотографиях в газетах и журналах, но никогда не обращал внимания на то, что Гиммлер так удивительно похож на доброго учителя гимназии. Или на уездного почтмейстера. За стеклами очков поблескивают добрые умные глаза.

— Полковник Соколов прибыл по Вашему приказанию, господин Рейхсфюрер.

— Полно, товарищ, полно, — он встает из-за стола и подходит ко мне. — Прошу Вас, товарищ, без чинов. Называйте меня просто «рейхсфюрер». Вы прибыли ко мне не по приказу. Я просто пригласил Вас к себе. — Он напрягается, и вдруг произносит по-русски: — В гости, правильно?

— Совершенно верно, рейхсфюрер.

Он жестом приглашает меня сесть и садится напротив.

— Коньяк?

— Не откажусь.

Коньяк великолепен, о чем я и сообщаю гостеприимному хозяину. Я осматриваю его кабинет, и вдруг замечаю лежащую на столе скрипку. Гиммлер прослеживает направление моего взгляда и оживляется:

— Играете, товарищ?

— Увы, нет, мой рейхсфюрер. Но очень люблю скрипку. Есть в ней что-то нежное, совсем человеческое…

— Я понимаю Вас, — Гиммлер согласно кивает, — я сам очень люблю скрипку и даже немного играю.

Сам играет? Это интересно. По-моему, он не прочь продемонстрировать мне свое искусство, но я не уверен… А, где наша не пропадала:

— Рейхсфюрер, а может ли гость просить Вас о великом одолжении?

— Что именно Вам нужно, товарищ? — Гиммлер явно заинтересован моим вопросом. — Слово гостя — закон.

— Мой рейхсфюрер, я бы очень хотел услышать Вашу игру…

Он польщен. Легким движением он поднимает скрипку и кабинет заполняет нежная мелодия «Колыбельной» Грига. А играет он и в самом деле очень и очень прилично. По крайней мере на мой взгляд дилетанта…

Когда он заканчивает, я рассыпаюсь в похвалах. Гиммлер доволен. Ну что ж, маленькое тщеславие позволительно даже великим людям.

Но вот он сообщает мне и о подлинной цели своего приглашения. Оказывается, рейхсфюрер просил наше командование предоставить в распоряжение войск СС офицера-танкиста, который мог бы быть инструктором при освоении новых тяжелых танков. И теперь он видит, что прислали именно такого офицера, которого он и хотел. Приятно слышать и приятно слушать. Я ведь тоже не чужд тщеславию…

По окончании аудиенции мне зачитывается приказ Фюрера германского народа, Адольфа Гитлера о награждении меня Рыцарским Крестом, поскольку все предидущие я уже получил. Гиммлер сердечно поздравляет меня с наградой, и выражает уверенность, что мы еще встретимся. Он тепло пожимает мне руку и просит запросто обращаться, если в чем-нибудь возникнет нужда.

На выходе из Рейхсканцелярии меня догоняет адъютант Гиммлера. Не слушая никаких возражений, он почти насильно вручает мне футляр, в котором лежат две бутылки того самого коньяка, который мне так понравился. На все мои возражения, он вежливо отвечает только одно: «Рейхсфюрер приказал передать Вам». Ну ладно, попробую доказать, что русский полковник-дружинник умеет отдариваться. Дело в том, что из Нанси я захватил отменную скрипку работы Ивана Батова. Не знаю, какими путями эта соотечественница попала к лягушатникам, но мне почему-то показалось грешно оставлять работу великого русского мастера в плену у галлов. Правда, в моей семье на скрипке никто не играет, но я рассудил, что, может быть, внуки возжелают… Но теперь у меня в голове возник дерзкий и нахальный план…

Вихрем я влетаю в гостиничный номер. Раскидываю багаж. О, вот она. В футляре старинного шевро, лежит, поблескивая матовым лаком, русская красавица. Ну, держитесь, камераден…

Я вызываю метрдотеля, и интересуюсь, можно ли послать посылку в Рейхсканцелярию? Слегка опешив, метрдотель отвечает, что, разумеется, можно. Я прошу его распорядится запаковать вот эту скрипку, и послать по адресу, указанному выше. Он бросается исполнять. Через пять минут он приносит мне хорошо упакованный сверток и просит меня лично начертать адрес. Бестрепетной рукой я вывожу: «Рейхсфюреру СС, Генриху Гиммлеру». Адрес производит на метра впечатление, сопоставимое с близким разрывом шестидюймового фугаса. Кажется, в глазах достопочтенных берлинцев я буду пользоваться некоторым весом.

ОберштурмфюрерВилли Хенске. Мюлуз

После разгрома Франции основная работа выпала на долю наших лётчиков. Для наступления имелись в распоряжении следующие силы, объединенные во 2-й воздушный флот (командующий — фельдмаршал Кессельринг) и 3-й воздушный флот (командующий — фельдмаршал Шперрле): 14 эскадр бомбардировщиков, 9 эскадр одномоторных истребителей, 2 эскадры тяжелых двухмоторных истребителей. Это составляло примерно 1100 бомбардировщиков, 900 одномоторных истребителей, 120 тяжелых двухмоторных истребителей, то есть, включая пикирующие бомбардировщики, в общей сложности 2200 самолетов с опытным и хорошо обученным закалённым личным составом. Ещё четыре с половиной тысячи машин выделили русские, и около трёхсот итальянцы, отвлекаемые боевыми действиям в Африке, где англичане напали на их колонии. Огромная сила. Просто колоссальная.

Для ведения боевых действий против Англии наши авиационные соединения находились в весьма благоприятном положении. В результате завоевания Голландии, Бельгии и Франции базы приблизились к Англии и широкой дугой тесно охватили ее юго-восточную часть, что сильно увеличило глубину ударов авиации. Стали возможными концентрические действия, а благодаря небольшим расстояниям до целей наступления можно было совершать по несколько вылетов в день. Стратегическая же действовала вообще круглосуточно и безраздельно. Кроме того, широкое рассредоточение немецкой авиации в исходном районе затрудняло действия противника против ее аэродромов. План действия союзных военно-воздушных сил, сводился к следующему: сначала, уничтожая истребители противника в воздушных боях и на земле, разрушая их аэродромы, вытеснить их, по крайней мере, из Южной Англии, а затем соединениями бомбардировщиков, нанести удары по всем важнейшим объектам и добиться экономического краха страны. При этом с самого начала приоритетными целями были определены все промышленные предприятия и крупные города. Так что пока мой друг Макс со своим ребятами не давал англичанам спать, я со своими прибыл в Берлин. Где в связи с развёртыванием Тяжёлой Латной Дружинной дивизии «Александр Невский» до бригады должна была осуществлена передача техники моему пятьсот второму батальону СС. Что нам передавали я знал и ждал этого момента с нетерпением. Многие наши танкисты посидев в моём «ЗГ» и опробовав его, завидовали моей удаче и мечтали о таких же танках. И вот их мечты сбывались… Наши «Т-28» уехали в Африку, мы передали их итальянцам, а сами же прибыли поездом в пункт назначения… После прибытия нас рассадили по автобусам и повезли в лагеря рядом с городом, где мы должны были дожидаться своих новых машин. Там всех расселили по палаткам, благо стояло лето, и разрешили отдыхать. Часть ребят пошла купаться — Рейн протекал в пятистах метрах от лагеря, кто-то стал писать письма, кто-то просто спал. Я с четырьмя товарищами взял автомобиль начальника лагеря вместе с шофёром и переодевшись в парадную форму мы поехали в город. Нам хотелось поесть нормальной пищи, сходить в кино, просто немного отдохнуть от войны и расслабиться… Водитель быстро доставил нас до площади перед бывшей ратушей, где теперь размещалась комендатура и покинув машину мы двинулись на поиски какого-нибудь заведения. При виде наших чёрных мундиров прохожие освобождали нам проход, но мы искали ресторан, досадуя на себя за то, что не догадались расспросить шофёра. Наконец заметив долгожданную вывеску, устремились к ней чуть ли не бегом. В дверь, правда, уже нормально вошли, как полагается настоящим посетителям. Я вообще-то по ресторанам не часто гулял, некогда было, да и не на что. Жалованье у меня не очень-то было, поначалу. В молодости моей вообще… Молчу. А когда в чины выбился — опять же, занят оказался: то война, то учёба… Заходим, значит — там народ вовсю гуляет, веселье кипит. На сцене кордебалет ляжками тощими трясёт, оркестр надрывается, дым столбом клубиться табачный. Официанты носятся как наскипидаренные, пот с них градом. А главное — сидят одни черномундирники. Я вначале не понял: это что же, мой батальон в самоволку удрал в полном составе? Потом сообразил — соратники веселятся. Форма-то у нас одного цвета, чёрная. Даже покрой похож. Ну, осмотрелись мы — мест свободных нет… Приуныли мои орлы. Вдруг вижу — знакомая до боли физиономия средней степени алкогольного наполнения восседает в гордом одиночестве — Всеволод Львович! Мой друг и учитель. Недолго думая я фуражку поправил, ремень с портупеей — смотрят мои манны на меня, как на чокнутого, мол, с чего бы это их командир вдруг оправку обмундирования задумал в кабаке проводить, и строевым шагом к столику подлетаю, честь отдаю:

— Господин наставник! Курсант Хенске прибыл! Представляюсь по случаю нахождения в увольнении!

Сева сфокусировался на мне. Потом расцвёл — улыбка до ушей.

— Вольно, курсант. Присаживайтесь.

Ну, я ему:

— Спасибо, господин полковник, но я не один. Со мной мои товарищи…

— Уместимся?

— Конечно, господин полковник.

— Зови.

И вижу я что взгляд у него такой… Стеклянный немного. Но соображает ещё крепко. Помахал я кумпелям своим, подошли ребята, представились. Вижу, понравились они моему товарищу. Словом, сели, заказали пожрать, напитков всяких там, сидим. Гуляем. Я за Всеволодом Львовичем наблюдаю, странно он как-то пьёт: определённый градус набрал, а теперь процесс обратный начался, только глаза всё стекляннее. Орлы мои сидят, мясо жареное нахваливают, а нам с Севой смешно — сразу видно, что они за русским столом не сидели, настоящей еды не пробовали. Ну, мы как старшие товарищи помалкиваем, аппетит им не портим. А они наяривают, будто в армейской столовой, кто быстрее порцию свою съест, чтобы бачки не нести… Я под конец не выдержал, засмеялся, не поняли ребята, пришлось разъяснить, почему мне смешно. Да и Сева еле улыбку сдерживает. Засмущались мои орлы… Вдруг словно волна по залу прошла, мы раз, следом за всеми, и едва челюсти свои не потеряли: Марика Рекк в зал входит в сопровождении каких-то шпаков гражданских. Видать, кино снимают по заказу «бабельсбергского бычка» где-нибудь поблизости. Ребята мои сразу завздыхали, заохали: у нас же вся молодёжь в неё заочно влюблена. Сева так вдруг глянул на них, усмехнулся нехорошо и спрашивает:

— Что, панцеры, хорошая женщина?

Ну, ему в ответ только вздохи завистливые. Он им в ответ, значит:

— Учись, молодёжь, у старшего поколения…

Поднимается и спокойно шагает к дирижёру. Там так его пальчиком поманил, согнулся тот в поклоне, выслушал внимательно, затем вижу, расцвёл словно роза на солнце, купюру в карман прячет. Отлетел от подполковника, рукой махнул, конферансье подозвал. Прошептал ему на ухо, тот кивнул и со сцены: «Уважаемые дамы и господа! По просьбе нашего гостя, подполковника Соколова исполняется вальс Ивана Максимовича Дунаевского из кинофильма „Опрокинутый Мир“»! Тут дирижёр палочкой махнул, музыка заиграла, Сева прямо к Марике через весь зал. Подходит. Каблуками — щёлк, голову в поклоне склонил, мне бы такой шик! А мы смотрим — знаменитая актриса так, краснеет на глазах, потом поднимается. Ручку подполковнику нашему протягивает и закружились они в танце. Тишина гробовая, только музыка звучит, а они кружатся… Тут уж я как и мои ребята челюсть от удивления до пола уронил… А они тур закончили, к ней за стол. Киношники Севу по плечам хлопают, руку пожимают, чуть ли не обнимаются, словно старого знакомого встретили. Мы за своим столиком понять ничего не можем, тут смотрим, Сева Марику под ручку, и ауффидерзейн, геноссе! В дверь оба — нырк, и нет…

Утром мы его встретили только. Когда танки они нам передавали. Всеволод Львович в комбинезоне, когда над моторным отделением нагнулся, воротник немного отошёл. Ну, тут я на шее у него и увидал здоровый такой след от поцелуя, сразу по такому видно что женщина довольна кавалером осталась на все сто… Сева взгляд мой перехватил, усмехнулся, ворот поправил и продолжил лекцию читать. А мне потом сказал, когда мы одни остались:

— Ты, Вилли, послушай совета моего: знаю, что на «Змее Горыныче» повоевать успел. Но возьми лучше себе «Корнилова». Не в пример «ЗГ» машинка удобнее. Усёк, курсант?

— Так точно, господин полковник!

— То-то же. Старый вояка плохого не посоветует.

И подмигнул. А потом продолжил:

— Ты своих ребят учи так же, как я тебя учил — душу в них вкладывай. Смотрю, по значкам в обоих компаниях участвовал?

— Так точно, господин полковник!

— Ранения есть?

— Никак нет, господин полковник!

— Вот так и надо. Так что… Ну а прощаться с тобой надолго не буду, увидимся ещё. И скоро…

Пожали мы друг другу руки, обнялись по-русскому обычаю, он в машину сел и только пыль столбом… Уехал, ребята ко мне:

— Ну что? Как?! Неужто?!

Ничего я им не сказал, а только команду подал:

— Становись!..

* * *
А через месяц, мы едва успели наши танки освоить, нас в вагоны, и в Россию, под Царицын. Там огромные лагеря в степях были построены… Наш Союз готовился к решающим битвам с Англией, Японией, и Америкой, поэтому перед Объединённым Штабом Вооружённых Сил Союза стояла задача провести боевое слаживание вооружённых сил всех войск. Германских. Русских. Итальянских. Потому что воевать теперь нам придётся вместе. Там мы и пробыли до весны сорок первого. Правда, и в отпуска ездили, и вообще. Мирная жизнь, она штука хорошая…

Полковник Всеволод Соколов. Берлин, июнь 1940

Вместе с Танкистом я гуляю по Берлину. Делать-то особо нечего. Горничная, потрясенная моей перепиской с Рейхсфюрером СС, по собственной инициативе принесла мне поводок и шлейку для мопса. Свое подношение она объяснила так:

— Герр оберст, право гулять по Берлину Ваш кот заслужил в бою…

Похоже, что после посылки Гиммлеру, достопочтенная фрау представляет себе Танкиста, заряжающего орудие, или управляющего танком… Странно, но кот на поводке ведет себя исключительно спокойно и, я бы сказал, достойно. Он шествует по улице с гордой уверенностью, свойственной всем домашним котам, которых «добрые» хозяева догадались не кастрировать в детстве.

Навстречу нам шагает гауптман люфтваффе с овчаркой на поводке. Я напрягаюсь, готовясь защищать своего боевого товарища, но камерад берет своего пса за ошейник и козыряет, стараясь скрыть улыбку. Козыряю в ответ, но на всякий случай, все же поднимаю Танкиста на руки. Бог их разберет, этих овчарок, вырвется еще…

Однако, что же делать? О, идея! Что-то я давно в кино не был. Так, что у нас тут? «Фридрих Великий»? Интересно, интересно… А как же они показали наше участие в Семилетней войне? Пожалуй, стоит посмотреть…

Перед входом меня останавливает вежливый билетер:

— Прошу прощения, герр оберст, но Вашего питомца пропустить я не могу. — Он указывает на табличку: «Собакам и евреям вход воспрещен!»

— Я не понял: по-вашему, он собака? Или еврей? Могу поклясться: он не обрезан, и лаять тоже не умеет.

Сзади звучит короткий смешок. Оглядываюсь: там стоят трое штатских. Что-то подсказывает мне, что это соотечественники.

— Слава героям!

— России слава! — и уже к билетеру, — Мы можем подтвердить, что этот кот не собака и не еврей.

— Благодарю Вас, соратники, — у всех троих на лацканах пиджаков партийные значки, — Вы не из посольства?

— Нет, — они улыбаются, — мы здесь в командировке. Вот полдня свободных выдалось. А Вы, соратники?

— А мы, — я поднимаю лапу Танкиста, — на отдыхе, в краткосрочном отпуске.

Командировочные присоединяются ко мне, но не надолго. Пока они рассказывают, как прибыли по поручению Берии к рейхсминистру науки Русту, мне интересно. Но когда они начинают расписывать все сложности с поставками полиметаллических руд, сетовать на недостаточные мощности оборудования ионообменных процессов, прославлять и весьма изобретательно бранить каких-то неизвестных мне личностей (на слуху только фамилии Тиссен и Курчатов, но я, убей меня Перун, не имею ни малейшего понятия — в связи с чем их слышал), мне становится сперва скучно, а потом — тошно. Поэтому я под благовидным предлогом оставляю соратников выяснять дальше, кто виноват в том, что до сих пор не запустили какой-то котел, и что там нужно ускорять.

В зрительном зале Танкист ведет себя удивительно деликатно. Он удобно располагается у меня на коленях и тут же начинает громко урчать как хороший мотор.

— Ах, какая прелестная киска! — восхищается молоденькая немочка, сидящая рядом со мной.

Она вежливо спрашивает разрешения погладить это рыжее чудовище, и чешет разомлевшего Танкиста за ухом. Между нами завязывается разговор о кошках, который, постепенно, переходит в разговор о людях. Через пять минут я знаю, что ее зовут Барбара Бендлер-Требиц и у меня имеется ее номер телефона, домашний адрес и искреннее приглашение заходить без стеснений в любое время. Стоит подумать: фройляйн мила, фигуриста, светловолоса и сероглаза. Ну, спасибо тебе, дружище Танкист — с помощью кота я с девушками еще не знакомился…

Гаснет свет и на экране появляется германский орел на фоне восходящего солнца — заставка журнала «Die Deutsche Wochenschau». Меня всегда удивляет странная особенность германской кинохроники — чрезвычайно бодрый голос диктора. Создается впечатление, что он сейчас захохочет в голос. Удивительным контрастом с этим является голос Левитана, который озвучивает нашу хронику и читает новости по нашему радио. Его голос, звучный, торжественный и несколько выспренный, точно призывает: посмотрите на наших Героев! Почувствуйте себя обязанными нашим Героям! Преклоните колени перед нашими Героями! И помните: наши Герои умирают ЗА ВАС!!!

Не знаю имени германского диктора, но мне кажется, что он как ребенок радуется: глядите, как ловко работает дивный механизм, изобретенный и разработанный Гениальным Механиком! Ах, как точно движутся рычажки, как шустро крутятся колесики, как красиво сжимаются и разжимаются пружинки! Конечно, это только мое мнение, но мне бы не понравилось, если бы меня изобразили бездушным винтиком огромной машины. Хотя, Макс, к примеру, не любит голос Левитана, говорит, что с таким голосом надо в опере петь, а не новости читать…

— Герр оберст, герр оберст! — страстный шепот соседки, — герр оберст, это — Вы?

А? Черт возьми, и правда — это мы! Вот Лавриненко, вот Бороздин, а это — это я? Ну, точно, я, вон и Танкист, высунул башку из-под комбеза… Диктор надрывается: «Наши славные союзники, танкисты русской тяжелой танковой бригады, разгромив французское механизированное соединение, отдыхают среди прекрасных пейзажей Большой Валлонии…» Так, а Большая Валлония — это у нас где? А, точно, это немцы так именуют северную часть Франции, которую теперь присоединят к Великой Германии…

— Господа, — визжит моя соседка, — Господа! Один из этих героев присутствует в зале! Он здесь, господа!

Показ прерван, свет в зале включен, все повскакали с мест. Зал гудит приветствиями. Приходится и мне встать. Танкист протестует против того, что его снимают с уютных колен, и, пытаясь удержаться, чувствительно выпускает когти. Дурень, нас же с тобой приветствуют, а ты еще и недоволен. В зал внесли шампанское, и протягивают мне бокал. Странно что никто не догадался прихватить еще и рюмку валерианки для кота… Добро, надо и нам отвечать.

— Спасибо, друзья. В Вашу честь и в честь Фюрера Германского народа, Адольфа Гитлера — ЗИГ ХАЙЛЬ!

Хорошо построен этот кинотеатр! Был бы построен похуже — крыша бы обвалилась, как пить дать! Последний раз подобный рев я слышал на футбольном матче «ЦСКА» Россия — «Рома» Италия. Все мужчины лезут пожать мне руку, все женщины — поцеловать, и все вместе, включая детей, тянутся погладить, потормошить Танкиста. Бедолага уже шипит, но я держу его крепко: не хватало только, чтоб ты союзников царапать начал…

Наконец, все кончилось, и можно снова смотреть журнал. Его начинают показывать снова, и на кадре со мной и Танкистом все снова орут «Хайль!» А хроника идет дальше. Бодрый голос диктора рассказывает о том, как героические союзники бьются на Дальнем востоке. Вот, под бравурный марш, небо прорезает добрая сотня бомбардировщиков. «Доблестные Люфтваффе демонстрируют свое боевое мастерство и беззаветную отвагу, свойственные арийской расе! Только что возвратившись после налета на японские острова, они снова поднимаются в воздух, неся грозное возмездие низшей расе!» Может быть там Макс? А это что такое?! Все тем же бодрым голосом диктор сообщает: «Скорбно и торжественно прошли похороны генерал-майора Анненкова, героически погибшего за дело торжества национал-социализма, патриотизма и фашизма во время операции по захвату Шанхая. Тело героя было доставлено в Москву, для торжественного захоронения у Кремлевской стены. Возлагает венок генерал-воевода Миллер. Генерал-фельдмаршал Браухич передает соболезнования и возлагает венок от Вермахта…» Как же так, Борис Владимирович, как же это так?!

Я встаю и иду к выходу. Кажется, Барбара что-то говорит мне… Плевать! Плевать на нее, плевать на кино, плевать на все, пойду и нарежусь до положения риз. Проклятые макаки, проклятые «томми», проклятая война…

Танкист, похоже, понимает, что мне не до него и затихает у меня на груди. В гостиницу, марш!

Как автомат я вхожу в гостиницу, поднимаюсь в свой номер. Горничная смотрит на меня с испугом, видно тоже чувствует, как кот.

— Фрау, прошу, мне в номер бутылку шнапса.

— У Вас что-то случилось, герр оберст? Какое-то горе?

Ах, эти участливые немки.

— Да фрау, горе.

Через пять минут у меня бутылка шнапса. Наливаю себе полный стакан, еще один — на помин души комдива «Князь Пожарский». Понеслась…

…Минут через сорок у меня нет шнапса, но нет и хмеля, а самое главное — нет больше желания пить в одиночку. Я вызываю горничную и прошу присмотреть за котом, пока я где-нибудь поужинаю. Заодно прошу назвать мне ресторан, откуда не выкидывают пьяных. По крайней мере — сразу. Помявшись, он рекомендует мне «Кабачок мамаши Хоффмайер». Она сообщает мне так же, что там имеются «эти девицы», и добавляет, что хотя она, лично, не одобряет подобное поведение, но считает, что для мужчин, особенно, если у них горе, которое нельзя залить водкой, «эти девицы» — весьма сильное лекарство. Спасибо тебе, добрая душа. Пойду в кабачок, авось, если там есть «эти девицы», там найдется и пара-тройка желающих выпить с офицером. Или дать офицеру в морду. Или получить от офицера по морде — как получится…

…Обстановка в кабачке вполне в духе чертовой свадьбы. Что-то громко и немелодично наяривает оркестр на эстраде. Дым сизыми клубами плавает под потолком. Несколько пар то ли танцуют, то ли бьются в падучей. За одним из столов поют, явно не то, что играет оркестр. Официанточка в чрезвычайно обтягивающем платье предлагает мне стол рядом с эстрадой. Нет, сегодня это не для меня. Вон тот, фройляйн, в углу. Благодарю.

Заглядываю в меню.

— Извините, фройляйн, а что значит «мясо по-русски»?

Она удивлена моим вопросом, безошибочно узнав во мне русского, но, как и положено вышколенной немецкой официантке, без запинки рапортует:

— Маринованное мясо, жаренное на вертеле. В качестве гарнира могу порекомендовать картофель пай и пикули.

Дивно. Значит, шашлык — это «мясо по-русски»? Ну-ну.

Я заказываю жаркое в горшочке, салат с ветчиной, сыр, и бутылку коньяку.

— И пока готовят заказ, фройляйн, не могли бы вы принести мне стакан русской водки?

— Конечно. Стакан русской водки и… — она выжидающе смотрит на меня.

— И еще один стакан. — Я усмехаюсь. — Уговорили, фройляйн.

Ей мой заказ кажется странным, но, видимо, она видывала и не такое. Через минуту у меня на столе два стакана водки. Залпом выпиваю один. Прислушиваюсь к ощущениям: не помогает. Будь оно все проклято, не помогает!..

Медленно, по-немецки, выцеживаю сквозь зубы второй стакан. На столе появляется мой заказ. Я принимаюсь за еду и коньяк. Еда хороша и коньяк не плох, но это я отмечаю как-то отрешенно, что ли. Сейчас у меня такое настроение, что если бы я пил самый поганый самогон и заедал его старой автопокрышкой, мне было бы все равно. Я не пьян, но сознание медленно подергивается какой-то белесой дымкой. Все мне чудится, что вот сейчас подойдет Борис Владимирович и скажет…

— Здравия желаю, господин штабс-капитан. Осмелюсь доложить: курсант Хенске находится в увольнении!

Я резко встаю и оборачиваюсь. Стоящий передо мной молодцеватый … э-э как тебя… оберштурмфюрер было отшатывается от моей драконьей внешности, но быстро берет себя в руки. Я знаю его. Вилли Хенске, мой курсант из Камы. Хороший парень и курсант толковый. Помнится, командиром отделения был… Это — вовремя. А то я один тут совсем в алкоголика превращусь…

— Какими судьбами, дружище?! Присаживайся! Рассказывай!

Он несколько смущен:

— Герр оберст, я не один. Со мной товарищи.

Пытаюсь разглядеть тех, о ком он говорит, но глаза что-то отказывают.

— Уместимся?

— Так точно!

— Так тащи их сюда, курсант. — Взмахом руки я подзываю официантку. — Фройляйн, мясо по-русски на всех, пару бутылок коньяка и пару бутылок водки. Холодную закуску из расчета на… — я быстро пересчитываю всех подошедших к столу эсэсманов, — на пятерых пьющих офицеров.

Подошедшие представляются. Оказывается, это мои недавние соседи по фронту. За это надо выпить.

Вилли смотри на наполненную рюмку, накрытую куском хлеба.

— Герр оберст, извините, но кого Вы поминаете? Мы его знаем?

Хорошие ребята, душевные.

— Вряд ли знаете, но слышать — слышали. Моего прежнего комдива, генерал-майора Анненкова. — Я встаю. — Вечная память павшим героям!

— Вечная память, — отзываются эсэсманы…

Офицерская пьянка набирает обороты. Хорошо, когда встречаешь друзей или, хотя бы, хороших товарищей. Из немцев я бы хотел сейчас видеть Макса, но и Вилли со товарищи годится.

Мы приканчиваем шашлык, и теперь заказываем свиные ноги. Тоже очень хорошая закуска. Минут пять тому назад мы с большим чувством допели «Мы — кайзерова конница», а теперь, с не меньшим воодушевлением выводим:

Тихо вокруг.
Сопки покрыты мглой.
Вот из-за туч блеснула луна,
Могилы хранят покой.
Белеют кресты.
Это герои спят.
Прошлого тени кружатся вновь,
О жертвах боев твердят.
Не все из сидящих за нашим столом знают русский в достаточной мере, чтобы петь песни, но энтузиазм и количество выпитого с лихвой восполняют пробелы языкознания.

Эт-то что за новости?! Это кому там не нравится наша песня?! Да ты у меня сейчас сам эту песню десять раз пропоешь, причем стоя на голове, шпак несчастный! Да не надо, Вилли, не утруждай себя, я и один ему растолкую… Не может быть! За столиком вместе с невежей сидит… Точно, она! Марика Рекк, та самая, с которой я познакомился еще в Крыму, в то, памятное, последнее мирное лето, когда добывал для Шрамма госпожу Серову. Она мне тогда так понравилась, что я даже, грешным делом, пожалел, что вместе с женой отдыхаю… А, ну-ка…

— Фройляйн, скажите, у вас есть цветы? — обращаюсь я к проходящей мимо официантке.

Она кивает.

— Какой бы цветок Вам хотелось, герр оберст?

— Розу, белую.

— В петлицу? — уточняет официантка.

— Да нет, обычную, на длинной ножке.

— Сию минуту, — она торопится уходить, но я останавливаю ее.

— Момент, фройляйн. Пришлите-ка мне кого-нибудь из оркестра.

Официантка быстро исполняет заказ. На столе лежит пышная белая роза, а около меня стоит огромный, расплывшийся дирижер. Интересуюсь, знает ли он вальс из фильма «Опрокинутый мир»? О, да, конечно, он знает. Протягиваю ему пятьдесят марок.

— Сыграйте мне этот вальс, но начнете в тот момент, когда я подойду во-он к тому столику, понятно?

О, да, ему понятно. Правда, он считает своим долгом предупредить, что фройляйн Рекк очень разборчива в знакомствах, и может отказаться, но я твердо сообщаю ему, что это — мое дело. Кивнув, он уходит к оркестру.

Встаю и иду к столику. Мне остается сделать последний шаг, как с эстрады звучат первые такты вальса. Кладу перед «королевой чардаша» свою розу и щелкаю каблуками:

— Позвольте пригласить Вас, фройляйн Рекк, на тур вальса.

Один из мужчин, сидящих за ее столиком, хочет возразить, но я пристально смотрю на него, и он замолкает. Еще бы: такая рожа да еще и при оружии…

Марика встает и, совершенно спокойно взглянув на мою крокодилью физиономию, ясным голоском отвечает:

— Охотно, герр оберст, благодарю Вас.

Естественно, она танцует лучше меня, но я тоже кое-что могу. Мы кружим по залу.

— Вы были во Франции, герр оберст?

— Да, фройляйн.

Она ждет продолжения, но я молчу. Черт возьми, я просто потрясен тем, как она выглядит вблизи.

Она внимательно смотрит на меня и вдруг спрашивает:

— Скажите: почему у меня такое ощущение, что мы виделись прежде? Я Вас знаю?

— Думаю, что знаете, хотя и вряд ли помните, фройляйн Рекк, — я усмехаюсь. — Особенно, если учесть, что со времен нашего знакомства я несколько изменился…

Она вдруг резко останавливается и в упор разглядывает меня. Затем сделав шажок назад тихо спрашивает:

— Крым, съемки, Ваш друг летчик — это были ВЫ?!

С ума сойти! Вот что значит профессиональная память актрисы!

— Да, фройляйн, это был я.

Секунду она молчит, потом подходит ко мне поближе, и ласково прикасается рукой к моему лицу.

— Господи, Сефолотт, где же это Вас так?

— В Манчжурии. Понимаете, фройляйн…

Она зажимает мне рот рукой:

— Марика. Для Вас — Марика.

— Хорошо. Понимаете, Марика, танк загорелся, а мне нужно было обязательно вытащить одного парня, который мог сгореть в башне. Вот я немного и поджарился…

Танец кончился. Я провожаю ее к столу.

— Большое спасибо за доставленное удовольствие. Честь имею, господа!

Я возвращаюсь к своему столу. Парни только что рты не пооткрывали. Наконец Вилли выдавливает из себя:

— Фантастика, герр оберст! Марика Рекк, и вдруг вальс с офицером? Фантастика…

Он не успевает договорить. С эстрады раздается:

— Дамы и господа. Наша очаровательная гостья, госпожа Марика Рекк, исполнит песню «На сопках Манчжурии», которую она посвящает своему старому другу, оберсту Соколоффу!

Впору и самому рот раскрыть. Чудны дела твои, Господи!

…Тихо вокруг.
Ветер туман унес.
На сопках маньчжурских воины спят
И русских не слышат слез.
Плачет, плачет мать родная,
Плачет молодая жена,
Плачут все, как один человек,
Свой рок и судьбу кляня!
Она поет с легким акцентом, но это даже прибавляет прелести ее исполнению. Боже мой, она идет к нашему столику…

Пусть гаолян
Вам навевает сны.
Спите герои русской земли
Отчизны родной сыны!
Она подошла к нам и поднимает меня со стула. Она что, хочет, чтобы я пел с ней? А давай!

Вы пали за Русь!
Погибли Вы за Отчизну!
Поверьте, мы за Вас отомстим
И справим мы славную тризну!
Марика Рекк стоит предо мной и улыбается:

— Сефолотт, Вы представите меня Вашим друзьям?

— Охотно, Марика.

Через минуту она уже сидит рядом со мной и весело щебечет, выпивая бокал за бокалом принесенное шампанское. Эсэсманы пребывают в состоянии полного непонимания с выражением на лице «этого-не-может-быть-но-раз-это-происходит-то-мы-вероятно-спим-или-мир-перевернулся»!

А еще через час мы с Марикой отправляемся ко мне в гостиницу. Мое прибытие в обнимку с фройляйн Рекк окончательно добивает метрдотеля, который теперь, видимо, не шелохнется, даже если завтра я влечу в свой номер на самолете, который будет пилотировать лично рейхсмаршал.

— О, у тебя здесь прекрасный коньяк! Налей мне, только немного. Ах, какая прелесть, очаровательный котик. Кис-кис-кис. Милый, ты не поможешь мне расстегнуть эту безобразно тугую застежку?..

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Берлин. 20 августа 1940 года

Я сижу на трибуне огромного Берлинского стадиона. Внизу идёт футбол. Играют сборная Люфтваффе и русская «Крылья России». Товарищеская встреча. Середина первого тайма. Никогда не был особым поклонником футбола, всегда предпочитал бокс, но тут друзья вытащили, расслабиться после Франции немного. В настоящий момент счёт 1:1, ничья, трибуны шумно ликуют удачным моментам игры, я же озабочен тем, что у меня подходит к концу прихваченное с собой пиво. Стараясь растянуть удовольствие я засматриваюсь на свою симпатичную соседку. Темноволосая, невысокого роста, как раз мне под пару. Попробовать познакомиться? Но девушка явно увлечена игрой и не обращает на доблестного офицера СС, украшенного наградами ни малейшего внимания. Немного даже обидно… Сосед справа какой-то гражданский шпак. Бурно реагирует на игру русских. Всё время в движении, видно, что эмоции бьют в нём через край. Тоска… Наконец звучит долгожданный свисток и я несусь со всех ног к ближайшей торговой точке, где пополняю свои пивные запасы… Отдуваясь я ставлю ящик с пивом у себя между ног и принимаюсь за великолепный напиток. Красота! Жалко, что нет раков. Пристрастился я пиво пить с раками в России. Кто не пробовал — тот меня не поймёт… Тем временем трибуны опять заполняются народом. Перерыв подходит к концу, команды выходят на поле и звучит сигнал начала второго тайма. Трибуны взрываются эмоциями. Я же — спокоен: пива мне должно хватить до конца игры, а светлый «лёвенбраун» просто великолепен на вкус в жаркий летний денёк… Пенальти. Здоровенный русский пилот пробивает мяч прямо через выстроенную лётчиками Люфтваффе стенку. Игроки смешиваются в кучу, мяч выкатывается за линию поля. Хавбек подаёт его игроку. Вбрасывание. Внезапно ревёт сирена, все замирают, я в том числе. Воздушная тревога? Не может быть… Внезапно из огромных динамиков на стадионе звучат торжественные фанфары, затем бархатный голос диктора овладевает умами и сознанием всех находящихся на стадионе:

«Внимание, внимание! Передаём важное правительственное сообщение! Сегодня, двадцатого августа одна тысяча девятьсот сорокового года Королевство Швеция подписало договор о присоединении к Тройственному Союзу Германии, Италии и России! Это было абсолютно добровольное решение со стороны арийско близких нам народов Скандинавии…»

Трибуны стадиона взрываются восторженным рёвом. Вверх летят головные уборы всех видов и цветов. Народ восторженно обнимается, все вскакивают. Моя соседка повисает у меня на шее и впивается страстным поцелуем мне в губы. Не растерявшись, целую её в ответ… Неожиданно меня похлопывают по плечу, неохотно отрываюсь от прелестной незнакомки, выпускаю из объятий крепкое девичье тело и поворачиваюсь. Передо мной стоит мой сосед справа. Тот самый гражданский. С ужасающим акцентом он спрашивает меня на ломаном немецком языке: «Вы не можеть сказать что случился? Радуются чему все здесь?» Срабатывает рефлекс, и я задаю ему встречный вопрос: «Кто вы?» Ответ меня немного шокирует: «Я есть руссо туристо — облико морале». Так… Кто-то из наших подшутил… Выясняется, что это русский инженер, приехал в командировку. Язык знает плохо. Но решил в выходной сходить отдохнуть, резонно рассудив, что спортивные соревнования можно смотреть и без знания языка, а теперь не понял сообщение диктора, но видит, что произошло что-то хорошее и важное. На чистом русском языке я пересказываю ему объявление. Русский восторженно вопит, потом сгребает меня и мою соседку в охапку, после чего мы все втроём покидаем стадион и идём к ближайшей пивной отметить это событие… По дороге знакомимся. У него труднопроизносимое имя Аррхип. Переделываю его на Хиппера. Русскому нравиться. Девушку зовут Хельга. Вот и бирштубе. Заказываем пиво. Затем в дело идёт шнапс. Даме заказываем шампанское. К сожалению его не оказывается, что даже странно, и мы незаметно для себя перебазируемся в какой-то ресторан. Дальше начинаются провалы… Прихожу в себя в какой-то комнате. Я лежу в постели. Рядом моя знакомая со стадиона. Судя по всему у нас была бурная ночь. Если судить по количеству пустых бутылок из-под вина на столе и состоянию раскиданной повсюду одежды. Потихоньку одеваюсь и сматываюсь из квартиры, чтобы не было эксцессов. Прохладный утренний воздух немного приводит меня в порядок, но земля ещё покачивается Руку сунул в карман за сигаретами — визитную карточку нащупал. Читаю: Архип Люлька. Инженер…

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Отпускник

Пока мы бомбёжками островов занимались, жизнь у нас нормальная пошла. Можно сказать, в какой-то мере рутинная. Две недели летаешь на бомбёжки — потом неделю отдыхаешь. У нас особый график сложился: мы две недели, потом русские неделю, за ними — итальянцы. Мы вначале в Германии базировались, а потом нас по Париж перебросили, в Эрис-Деньи. Самый пригород бывшей французской столицы. Мы ещё застали то время, когда его перестраивать заканчивали под наших гигантов. Пленных нагнали — тучу, они там сутками копошились без перерыва: поля увеличивали, ангары строили, здания всех служб. Получилось не хуже чем в Монголии. После полётов, когда наша неделя отпуска выдавалась и механики профилактику машин делали, ездили развлекаться в Париж. Бродили по улочкам, заглядывали в Лувр, музей знаменитейший. Ходили посмотреть на гробницу Наполеона в Доме Инвалидов. Гуляли по набережной Сены. Пробавлялись в кабачках Монмартра молодым вином, или сидели в варьете каком-нибудь. Отдыхали, словом. Раз ездил к своему другу Вилли. Случайно узнал, где их часть находиться — в километре от Труа. Взял свой любимый «Шторьх» и слетал. Радости было, конечно… И посидели мы неплохо, и вспомнили детство с юностью. Обменялись впечатлениями, одним словом. Редко когда такое на войне бывает. У меня даже сил прибавилось. А после уже свидеться не удалось — они в Россию убыли, в лагеря. А тут и мой черёд пришёл — в отпуск отпустили. Как положено — две недели раз в полгода. Собрал я подарки своим в чемодан, и попутным транспортником в Киев. Там — пересадка до моего городка, поездом. А уже на месте взял такси и в поместье… Еду, по сторонам любуюсь и думаю про себя как лихо мой дядюшка развернулся в округе. Красота! Поля все чистенькие, аккуратные, деревьями по периметру обсаженные всякими полезными, яблонями там, грушами. Дороги проложены мощёные, чтобы по распутице техника не вязла в грязи. Вышки вдоль полей надзирательские устроены… Ну, с горки спустились, почти приехали, чувствую, как сердце заколотилось в груди чаще, встречу предчувствуя. Затормозили у ворот, я чемодан свой достал. С таксистом рассчитался и в ворота вошёл — двор здоровый, асфальтированный, выметен чисто, как положено. Гляжу, Светлана моя на веранде чай пьёт. Увидела меня, ахнула и бегом ко мне, бросилась на шею, повисла, плачет от радости, целует. Как же — муж любимый приехал! Следом тётушка появилась, тоже ко мне. Дядя в гараже был, они там с работниками тракторами занимались, так быстро за ним послали, и через полчаса мы, наконец, все собрались за столом. Давно я такого не видел… Соления, копчения, всё своё, домашнее… Я первым делом чемодан открыл и давай подарками всех оделять: дяде часы золотые на цепочке, настоящий «Брегет». Тётушке любимой — шаль кружевную шербургскую. А супруге — комплект украшений с изумрудами: колье, серьги, браслеты. Точь в точь, под цвет её глаз. Расчувствовались все, прослезились. Света меня чмокнула в щеку, потом так покраснела вся и говорит: мол, у меня тебе тоже подарок есть — ребёнок у нас будет, через полгода. Тут меня как обухом по голове, как же папой стану! Пришёл в себя немного, её на руки поднял и давай по комнате кружить. Успокоился когда, сели за стол, ем. И всё налюбоваться на неё не могу, стала такая хорошенькая! Вот уж воистину, что материнство украшает женщину!.. Когда обедать кончили и со стола убрали, Света отдыхать пошла. А меня дядюшка с собой уволок в кабинет, стал отчёт давать. Что они тут устроили. А развернулся он лихо, нечего сказать: земли у него нашей было, да ещё взял свободной в аренду столько же. Построил маслобойный завод, кирпичный, у него вся округа работает, да куча пленных и эркапешников. Его гараж крупнейший в округе, здесь он у меня вообще молодец: ставку не на руки делает, а на технику: комбайны, трактора, грузовики. Свои мастерские по починке со станками, кузница, парники здоровенные, конюшня, фермы. Словом, образцово-показательный хозяин. Сам председатель местного партийного комитета его ценит и уважает! Ещё бы — он один восемьдесят процентов сельхозпродукции по государственному заказу района сдаёт! Мог бы и больше развернуться, да не успевает везде сам. Вот если бы я с ни был, тогда… Ну, замяли этот вопрос. Пошли лучше по стопочке пропустим… выпили мы с ним по стаканчику домашней наливки, ох и вкуснятина! Я себе даже представить такого не мог, какая вещь бывает! А дядюшка подмигивает: взял он в проезжающем поезде переселенцев, полячку одну с семейством, они сейчас у него в винокурне работают. Хорошие специалисты, доволен он ими. А вот другими поляками не доволен: ленивые, грязные, тупые. Может, французов взять? Поменять. Пока есть возможность? Стал я его отговаривать — к климату они непривычные, земли нашей не знают. Только хуже будут… Выпили ещё по одной, взяли лошадей и поехали хозяйство осматривать поближе, так сказать. Электростанцию оказывается дядюшка мой затеял строить, реку перегораживает. С дороги-то и не видно, а он в секрете держал, всё мечтал похвастаться. Ну, едем мы, на деревню любуемся. Расстроилась она, по сравнению с тем, что я год назад приезжал: крыши все железные, заборы новенькие, высокие. Краской крашеные. Людей не видно — все делом заняты. Дядя их не обижает, платит хорошо. И для местных у него в первую очередь и работа, и жалованье приличное. В школе местной меценатствует. А когда корсомольцы в лагерь летний приезжают, то поставляет им продукты. Ну, едем мы значит. В гору поднялись, к реке спускаемся — деревья высоченные. И не обхватишь. Дышишь полной грудью и пьянеешь от воздуха… Проехали через рощу, выехали на простор, я как глянул, и только в затылке почесал: ну, дядюшка! А тот сияет, как пфеннинг новенький. Ещё бы: плотина, считай, уже построена: кранами машины в здание устанавливают. Народу тучи вокруг носятся и все делом заняты, охранники с собаками покрикивают и погавкивают, управляющие и инженеры носятся с чертежами и инструментами, командуют. Почти как в Польской промышленной, только масштаб помельче, но всё-равно, впечатляет, и ещё как… Вечером вернулись в усадьбу. Усталые. Но довольные оба, женщины нас накормили, потом в баньку сходили. А там и спать легли… Ну, первую ночь мне спать не пришлось, естественно, соскучились мы оба со Светой друг по другу. Да и потом частенько этим делом занимались не только ночами, но и день прихватывали. А остальное время я по хозяйству. Дядюшке-то помочь надо, конечно, он и так сутки напролёт крутится, чтобы везде успеть. Но с супругой моей съездили и в город, в ресторане посидеть, кино посмотреть. Пришлось и перед корсомольцами выступить. В Комитете Партии речь толкнуть, перед школьниками воспоминаниями поделиться. Но Хрущёву я сразу сказал, чтобы не слишком усердствовал, я сюда отдыхать приехал, а не речи толкать, и семья у меня, и хозяйство. А как он про кукурузу речь попытался завести, я недолго думая за меч самурайский подаренный взялся — только его и видели!.. Ну, быстро отпуск пролетел, и пришлось мне возвращаться в часть. Провожали меня всей деревней, тётя с женой весь китель слезами замочили… А на Новый Год и телеграмма пришла: девочка у меня родилась! Назвали Катериной или Катрин, по нашему. Я в честь такого события проставился: хорошо, что наша очередь отдыхать была, а то бы припаяли мне умышленный вывод эскадры из строя. Ох и попили же мы, ох и погуляли…

Полковник Всеволод Соколов. Офицер-инструктор при дивизии войск СС «Викинг». Бретань, август 1940

В трех километрах к северу от дороги на деревушку со смешным названием Пуппевиль на пляже тонут два ЛК-1. Ну, как, как, дьявол меня задери, штурмфюрер Фишер умудрился затащить свой взвод в зыбучие пески?! Нам со штандартенфюрером фон Брюккнером остается только в бессилии наблюдать как один танк уже провалился по самую башню, а второй погрузился почти по середину борта корпуса. Остальные два танка из этого злосчастного взвода удалось вытащить на твердую поверхность, и теперь танкисты суетятся на третьем, пытаясь закрепить буксировочные тросы. Они полезли, было на того «Корнилова», который провалился глубже, но мы с командиром дивизии заорали на них, чтобы немедленно убирались оттуда и прекращали свои идиотские игры! Пусть лучше мы потеряем оба танка, чем людей. Хвала всем святым, в России достаточно железа, чтобы сделать еще одну такую же коробку, а где мы возьмем новые экипажи?

Отлично! Панцерманам удалось закрепить оба конца троса на тонущем ЛК. Теперь они должны выбраться оттуда и притащить концы тросов. Вот так, молодцы. Крепи быстрее. Есть! Из люков торчат головы мехводов. Комроты машет рукой и броневые громады натужно взревывают дизелями. Пошел, пошел, родимый, пошел…

Б…ь! Со звуком винтовочного выстрела лопается один из тросов. Оборванный конец, взбесившейся коброй, извиваясь, чертит в воздухе замысловатый знак.

— Уроды! Кто проверял трос?! — неистовствует фон Брюккнер.

Как всякий пруссак он знает множество бранных слов и виртуозно умеет их использовать. Целый водопад проклятий обрушивается на головы нерадивых. Двое самых легких танкистов снова прыгают по набросанным на песок комбинезонам, доскам, кускам маскировочной сетки и ловко, точно обезьяны, лезут на тонущий танк. Трос закреплен, снова надсадно воют дизеля, снова свежий приморский воздух отступает под напором сладковатого выхлопа. Ну, ну, ну! Дурень ты, ротный!..

— Стой, мать вашу! Стой, бараны! — я мчусь длинными прыжками к ротному.

Молоденький гауптштурмфюрер, наконец, соизволяет заметить мою скромную персону. Он лает команду и танки останавливаются. Я подбегаю к нему:

— Гауптштурмфюрер, Вы что, ослепли? — я тычу рукой в танки-буксировщики, которые закопались так, что опорных катков уже не видно. — Ты вообще, соображаешь, что творишь? Тебе что, мало двух тонущих танков? Еще нужно? — и уже к водителям, — Парни! Смотрим на меня! По сигналу — вперед, по сигналу — стоп! Начали!

Рука вниз — пошли, родные. Рывок, рывок, стоп! Еще раз. Рывок, рывок, стоп!

Медленно, но верно танк выползает из «зыбучки». Слава Богу, принцип вытаскивания из подобных «милых местечек» не отличается от извлечения из болота.Я снова поворачиваюсь к гауптштурмфюреру:

— Послушайте, дружище, Вас что, не учили, как вытаскивать из болота застрявшую технику?

— Никак нет, герр оберст! — отвечает он, глядя мне прямо в лицо. А глаза у него хорошие: смелые, гордые. Жаль только, что глупые!

Наверное, паренек и в самом деле не слишком-то виноват: ну где у них, в Германии, болота?

Так, а что это затеяли наши «обезьяны»? Прекратить! ПРЕКРАТИТЬ, я сказал!!!

— Гауптштурмфюрер, немедленно отзовите Ваших людей! Мальчишка, Вы что, не понимаете, что у этих ребят есть матери?! Как Вы посмотрите им в глаза, если что-то случится?!

— Герр оберст, мы солдаты фюрера, и каждый из нас готов в любую минуту…

Перун-благодетель, дай мне сил не врезать этому самодовольному индюку!

Тем временем эсэсманы обвязывают башню почти утонувшего «Корнилова» и скачут с концами троса к буксировщикам. Черти!

Юный ротный командует, и танки начинают медленно вытягивать утонувшего товарища. Минут через двадцать танк почти вылез наружу. Гауптштурмфюрер гордо смотрит на меня. На его лице крупными буквами написано: «Вот какой я молодец, а ты меня, глупый союзник, ругал».

Я поворачиваюсь к подошедшему фон Брюккнеру:

— Господин штандартенфюрер. Прошу учесть мое особое мнение: гауптштурмфюрера Мюллера от командования ротой отстранить, как склонного к необоснованному риску жизнью и здоровьем подчиненных. Штурмфюрера Фишера наказать за халатность, едва не повлекшую за собой потерю боевой техники и снижение боеспособности взвода. Троих бойцов, принимавших наиболее активное участие в спасении техники, прошу поощрить, а лучше — представить к награде.

Фон Брюккнер кивает:

— Согласен, геноссе Соколофф. — И уже ротному, — Мюллер, Вы отстранены от командования ротой. В расположение части поедете в машине охраны.

— Слушаюсь, мой штандартенфюрер. — голос чуть заметно дрожит. — Кому прикажете сдать роту?

Фон Брюккнер на секунду задумывается. В роте маловато офицеров, ведь дивизия только-только формируется.

— Господин штандартенфюрер, — надо выручать немецкого товарища, — разрешите мне повести роту.

Он светлеет лицом.

— Разумеется, геноссе Соколофф. Принимайте командование ротой. — Он вскидывает руку — Хайль Гитлер!

И вот я в танке. Как приятно снова оказаться на законном командирском месте, снова почувствовать могучую силу добрых двух десятков боевых машин, снова ощутить себя ангелом возмездия! «Рота, слушай мою команду!..»

…Грохоча гусеницами «моя» рота входит в деревню Сент-Мари-дю-Монт, известную своей красивой колокольней и хорошим вином в кабачке у папаши Фуйяда. Очень мило! А что это тут забыла фельджандармерия? Э-э, это кому это они руки крутят?..

— Стой! — грозный рык в ТПУ. И дублировать по радио: — Рота, стой! Офицеры — ко мне!

Я соскакиваю с брони, и подхожу к фельджандармам, которые скрутили руки двум парням, определенно из нашей дивизии:

— Хайль Гитлер! Полковник Соколов. Что здесь происходит?

— Вам должно быть известно, герр оберст, что по личному приказу фюрера, фельджандармы неподконтрольны ни армейским чинам, ни командирам войск СС, — поворачивается ко мне хмурый обер-лейтенант с бляхой на груди.

— Вы арестовываете моих людей, — я делаю упор на слове «моих», — могу я узнать, в чем их вина? И вообще, обер-лейтенант, сначала не мешало бы приветствовать старшего по званию, нет?

Я расстегиваю комбинезон и демонстрирую жандарму свои награды. Это производит благотворное впечатление: молодец вытягивается во фронт и рапортует:

— Хайль Гитлер! Обер-лейтенант Дитц. Прошу извинить, герр оберст, служба. Эти двое обвиняются в изнасиловании и убийстве.

Эти двое? Одного я знаю: это унтершарфюрер Фридрих Буш, веселый парень из Дрездена, очень неплохой наводчик. Совсем недавно он хвастался фотографией своей девушки, и устроил драку с поваром, который сказал: «Ничего, кобылка». Второй чуть помоложе, конопатый на столько, что, кажется, из-за веснушек не видно кожи. Вид у обоих жалкий и потерянный. При моем появлении они еще больше съеживаются.

Я протягиваю фельджандарму портсигар, закуриваю сам.

— А могу я уточнить, обер-лейтенант, что все-таки произошло? Если возможно, поконкретней.

Затягиваясь ароматным дымком «Элиты», обер-лейтенант сообщает, что унтершарфюрер Буш и рядовой Нернст из дивизии «Викинг», силой ворвались в дом одного из жителей Сент-Мари-дю-Монт Буршада, нанесли ему и его жене несколько ударов, зверски изнасиловали пятнадцатилетнюю дочь Буршада, Ирен, а когда отец, очнувшись от побоев, схватив охотничье ружье, решил вступиться за честь дочери, отобрали оное ружье и застрелили его и его сына Лео Буршада, четырнадцати лет. Вот и все. Мэр деревни, г-н Рено, вызвал по телефону полицию, которая и задержала негодяев на месте преступления.

Бросаю взгляд на парней. Те, не взирая на протесты жандармов и злобный рев собравшейся толпы, пытаются лепетать, что девчонка сама зазвала их в гости, а там дикие нормандцы пытались ограбить их и убить. Врут, конечно, но не на все сто…

— Вот полюбуйтесь, герр оберст, на плоды их трудов! — обер-лейтенант пылает праведным гневом.

М-да. Ну, что тут скажешь? Конечно, девица выглядит на все двадцать, и, скорее всего, сама строила куры ребятам. Да и юнец смотрится не на четырнадцать, а на все восемнадцать, с мощными плечами и тяжелыми кулаками. Но убитые «валлонцы», которые теперь признаны германскими гражданами, это, доложу я вам, плохо. Очень плохо…

Неделю назад двое солдат, виновных лишь в том, что избили торговца вином, ломившего непомерную цену за свою кислятину, получили по семь лет крепости. А тут, похоже, пахнет расстрелом. Фюрер ласкает новоприобретенных граждан, стараясь поскорее сделать из них немцев. Это правильно и разумно, но ребята из нашей дивизии…

— Обер-лейтенант, прошу Вас, отойдемте на минутку.

Мы отходим за танки, и я тихо говорю ему:

— Послушайте, Дитц. Я понимаю, что моя просьба насквозь противозаконна, но нельзя ли как-нибудь отпустить этих ребят. Ну, в конце концов, что такое пара приконченных «лягушек», по сравнению с рыцарями СС?

Обер-лейтенант бурно протестует. Во-первых, это не «лягушки», а граждане Рейха, во-вторых, изнасилование — тяжкое преступление, в-третьих, перед законом все равны.

— И потом, господин оберст, я просто не могу их отпустить. Мэр вызвал полицию, он начнет жаловаться, а тогда — прощай погоны…

— Ну, дружище, если дело только в этом, — я открываю бумажник. Не густо, но кое-что есть. — Вот Вам триста пятьдесят рейхсмарок. Больше у меня нет, даю слово. А с г-ном Рено я сейчас все улажу. Договорились?

— Да, конечно, — в его голосе звучит сомнение, — но только если Вы, герр оберст все уладите с мэром…

Я подхожу к человеку, который с важным видом стоит впереди толпы.

— Господин Рено?

Он гордо кивает. Достаю их кобуры «Лахти», приставляю ко лбу мэра, нажимаю на курок. Ну вот: нет человека — нет проблемы!

Толпа с визгом отшатывается. Ко мне с обалдевшим видом бежит обер-лейтенант Дитц.

— Спокойно, обер-лейтенант. Как герой России и штаб-офицер дружинных войск я вне Вашей юрисдикции. Арестовать меня может только СД. Можете подать на меня рапорт, в котором укажете, что я убил британского шпиона и тайного еврея. Шарфюрер Буш! В машину, марш. Ты — на броню. Всего наилучшего, обер-лейтенант!

Отъехав от Сент-Мари-дю-Монт километров на пять, я вновь останавливаю роту, строю личный состав и объявляю обоим «героям» по три наряда вне очереди. Думаю, что этого с них достаточно, для поумнения…

— Герр оберст, разрешите обратиться?

— Что? Ты думаешь, Буш, что я зря влепил вам наряды?

— Нет, герр оберст. — он мнется. — Мы знаем, что Вы дали за нас деньги. Мы вернем. Если не сможем сразу, то по частям.

— Пошли прочь, обезьяны. Ваши дурацкие башки не стоят и трех пфеннигов. А если я дал что-нибудь сверх этой цены, то только потому, что у меня слишком доброе сердце… и еще я думаю о ваших матерях…

Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Труа-Царицын

Я что скажу: «Змей Горыныч» конечно танк великолепный, но вот «Лавр Корнилов» это вообще, нечто! Размером он поменьше, и не так внушительно выглядит как «ЗГ», но зато превосходит он эту громадину по всем параметрам: во-первых, броня за счёт уменьшения размеров толще. Во-вторых, дизель вместо карбюраторного двигателя. В-третьих, экипаж меньше, а значит общее время реагирования уменьшается, да и скорость — выше, пушка — мощнее. То, что требуется хорошему танкисту, чтобы стать и неуязвимым, и смертоносным для врага. Так что правильно Сева мне присоветовал его за командирскую машину взять.

Мы поначалу стояли возле Труа. Небольшой такой городок, типично французский провинциальный. Там на полигоне свежепостроенном новую технику осваивали, и я в свой «Корнилов» влюбился как в женщину прямо. Целыми днями из него не вылезал, всё привыкал, изучал, экипаж свой дрессировал. Прикидывал, как такое чудо техники наилучшим образом использовать в бою. Поверите — чуть ли не трактат написал по тактике действия, это я-то, со свой средней школой провинциальной, университетов не кончавший. А самое интересное, что тетрадка наша попала к нашему командиру дивизии, в которую мой пятьсот второй батальон входил. И результаты этого оказались очень неожиданными для меня. Короче, вызывает начальство в штаб, а как раз накануне Макс прилетал, дружок мой из люфтваффе. Он-то уже до оберст-лейтенанта дослужился. Отдельной эскадрой стратегических бомберов командует, у них «Адлерангрифф» в полном разгаре идёт, и то сказать. Каждый день над нами моторы гудят. Самолёты тучами на канал идут. Ну, словом, посидели мы с ним и с ребятами моими в городском кабачке неплохо тогда. Как он свой самолёт повёл назад — ума не приложу… А утром меня будят: приказ немедля явиться в штаб. Встал кое-как, башка трещит, глаза красные, как у вампира. Ну, кофе, естественно, горячий. Позавтракал. Привёл себя в порядок, сел в «лоханку», поехал. Добрался когда, там уже сам Штайнер, командир «Викинга» ногами топает, что я так долго добираюсь. Ну, я ему представился. Он тетрадочку мою извлёк, на стол положил и ладонью по ней похлопал. Мол, твоё сочинение? Я не отпираюсь, виноват, мол. Мой труд. Каюсь, грешен. А он заулыбался, молодец, говорит. Побольше бы нам таких умников… Не понял я вначале, к чему бы это. Достаёт командир из стола пакет здоровый такой и на стол кладёт, мол, открывай. Взял я его, клапан отодрал. А там предписание: весь мой пятьсот второй убывает завтра в Россию, в Царицинские лагеря на боевое слаживание, это первое. Командиру батальона присвоить звание гауптштурмфюрера, то есть, мне, любимому. Третье, и самое главное, мой пятьсот второй батальон будет развёрнут на месте, то есть в Царицыне до полка. Поплохело мне сразу. Я к батальону ещё не привык, а тут сразу полк… А командир сидит, улыбка до ушей… Ну, я человек военный. Раз приказано, значит исполняем… Приехал назад, послал за новыми знаками различия и дал команду к дороге готовиться. Ребята меня даже поздравить не успели, сразу за дело принялись: надо ведь и технику к погрузке приготовить, и хозяйство собрать, и всё остальное. Словом, пахали эти сутки как проклятые, но всё успели, хоть и торопились. Как положено, в девять утра под погрузку на железнодорожную станцию прибыли и на платформы всё поставили. Сами по вагонам расположились, ради такого случая нам классные вагоны выделили. Распределились мы по купе, паровоз свисток дал и тронулись мы потихоньку через Францию, Рейх, Польшу бывшую, в Россию. Ребята мои нервничают, сразу видно, хоть и союзники мы, но страна это огромная и загадочная, мало кто что знает про неё. Вот и волнуются. Один я радуюсь, мне-то что? Я уже там бывал, знаю что к чему. А если честно, то предвкушаю пиво с раками. Полюбил я это дело. Ну, границу Рейха пересекли, едем. На остановках нас цветами закидывают, все улыбаются, приветствуют покорителей Франции. Мы обустраиваем свой походный быт, потому что ехать нам долго, не одну неделю. Вот и Промышленная Зона началась. Любуемся на неё через окна. Красиво и величественно: гигантские стройки, колоссальные корпуса новых заводов и фабрик, трубопроводы, линии высоковольтных энергетических сетей. Ночью небо озаряется беспрерывными вспышками электросварочных аппаратов, работающими круглосуточно. Толпы военнопленных поляков и французов, голландцев, бельгийцев и англичан роют котлованы, возводят стены предприятий, прокладывают дороги и провода. Вся Промзона представляет собой невообразимых размеров строительную площадку. На редких остановках нас облепляют торговцы местными товарами, в основном это продукты с их огородов и полей. Наконец мне попадаются долгожданные раки. Покупаю у мальчишки целое ведро здоровенных чёрных красавцев, которые недовольно шевелят усами и бегу в своё купе. Мои попутчики недоумевают. Я отряжаю денщика раздобыть пива у наших интендантов а сам направляюсь на кухню, где приказываю вскипятить ведро воды. Наконец вода закипает, и я высыпаю добычу в кипяток, приплясывая от нетерпения. Вскоре панцири краснеют, закуска готова. Сливаю воду, беру красавчиков и бегу в купе. Там уже дожидается пиво. Высыпаю раков в тарелку и с наслаждением отламываю первую клешню, делаю огромный глоток холодного пива… Небесное наслаждение! У моих попутчиков квадратные от изумления глаза, я улыбаюсь про себя, затем чищу парочку краснопанцирников и объясняю, как правильно надо употреблять этот деликатесный продукт. Вначале все пробуют с опаской, затем входят во вкус и вскоре ребят не оттащить и за уши от стола. Бедный денщик уже совершил четыре ходки за пивом. Наконец все отваливаются с раздутыми животами и блестящими от сока щеками, но довольные. Такого они никогда не пробовали. На следующей остановке сметаем всех раков, какие только были в продаже, а ещё через одну уже весь наш состав наслаждается пивом и варёными раками, только осколки панцирей успевают выносить из вагонов. Ко мне пристают с вопросами. Что ещё вкусное есть в России. Торопливо вспоминаю, что можно организовать, но как назло, ничего в голову не приходит. Шучу, что приедем — сами разберётесь, мол, то что нравиться мне, вы можете и не понять, ребята. Все понимающе кивают, потому что видели, с каким аппетитом я уплетал настоящие блины, а нашим они не глянулись. Непривычно. Вскоре въезжаем в Россию. На одном из перегонов устраиваю шутку: кидаю раков в ведро с водкой. Теперь их не отличить от варёных, такие же красные. Выхожу покурить в коридор и приказываю денщику прибраться в купе. Через минуту слышу дикий вопль — раки протрезвели и начинают шевелиться. Бедный солдат испуган до глубины души. Весь вагон веселиться.

Эх, всё-таки лето, лучшая пора года! Приятно ехать, когда тепло. Часовые не мёрзнут, танки льдом не покрываются, солнышко светит. Раз стояли на перегоне почти час, ждали, пока путь освободиться, успели искупаться. Вода — как парное молоко, тёплая. Хорошо жить на этом свете, ребята!.. Неожиданно получаю письмо из дома. Там всё отлично. Приятно получать радостные известия. Мне завидуют хорошей завистью. Мой старик, оказывается, оказался востребован. Его тоже направляют в Россию. Он будет в каком-то учебном заведении читать лекции по тактике авиации Великой войны. Возможно, что мы и встретимся…

Наш эшелон останавливается на небольшой станции, поломка паровоза. Выясняю у коменданта что будем стоять не меньше двух часов, пока его не починят. Разрешаю ребятам выйти из вагонов и размяться. Сам просто гуляю по станции. Меня привлекает огороженное колючей проволокой пространство, за которым толпятся молчаливые люди. Это переселенцы. Поляков так много, что несмотря на прошедшее с завоевания страны время их по-прежнему вывозят на освоение Сибири целыми эшелонами. Подхожу поближе. Тут же возникает хмурый монах из охранных частей, но разглядев мои знаки различия СС молча отдаёт честь и исчезает в темноте. Подхожу почти вплотную: женщины, дети, старики. Мужчин не видно. Они все на стройках. Затягиваюсь сигаретой и неожиданно слышу приятный женский голос, обращающийся ко мне на ломаном русском:

— Не будет ли так любезен пан угостить сигаретой?

Молча лезу в карман кителя и достаю пачку сигарет, протягиваю через проволоку. Тонкие пальчики аккуратно извлекают одну, но я впихиваю всю пачку. Видно, что женщина молода и красива. Она торопливо кивает в знак благодарности. Зажигаю спичку и подношу к её сигарете. Та торопливо прикуривает и затянувшись отрывает свой взгляд от огня. Переводит его на мои эмблемы и вдруг глаза её округляются и она отшатывается в ужасе, разглядев мои молнии на петлицах. Но я успеваю ухватить её за рукав и не отпускаю. Откуда ни возьмись появляется давешний монах.

— Что случилось, геноссе?

— Ничего страшного. Всё нормально.

Он косится на девушку. Осветив её застывшее в ужасе лицо фонариком, затем кивает:

— Ну-ну. Только поосторожнее.

Опять уходит. Я успокаиваю её.

— Я не русский. Танкист. Немец.

Ощущаю, как та немного приходит в себя и выпускаю её рукав. Стоим оба молча и курим. Она жадно, одну за одной, я просто стою и смотрю. Она красива. Очень красива. Никогда не видел такой красоты раньше: огромные глаза, тонкие правильные черты лица. Слышу гудок нашего паровоза и неожиданно сам для себя лезу в полевую сумку, достаю блокнот и пишу свою полевую почту и имя. Протягиваю ей листок и говорю:

— Напиши, когда приедешь.

Она несмело берёт и кивает в знак согласия. Я поворачиваюсь и иду к своему составу, когда сзади доносится: «Меня зовут Ирена, Ирена Ковальска». Киваю головой, в знак того, что я услышал и исчезаю во тьме. Почему я так поступил? Знает только Бог… Мой поезд уже трогается, когда я запрыгиваю на подножку. Неизвестная мне станция. Случайная встреча. Кто знает, увидимся ли мы ещё когда-нибудь? И если увидимся, чем кончится наша встреча? Она недочеловек, я — ариец. Хотя если бы не война, мы могли бы вообще никогда не повстречаться… Поезд рассекает бескрайние просторы России, стучат колёса на стыках. Сон не приходит ко мне…

Полковник Всеволод Соколов. Октябрь 1940

Прощай, la belle France! Интересно, какой идиот догадался обозвать эти серые унылые скалы и заболоченные поля «прекрасной Францией»? Дивизия СС «Викинг» сформирована, и подготовлена самым лучшим образом, как только можно подготовить новую дивизию за четыре месяца. Конечно, немцев можно было бы надрессировать и лучше, если бы у меня и у других соратников было бы побольше времени. Но с начальством не спорят. «…Немедленно, по получении сего, прибыть в Москву, в распоряжение ГУК Дружинных частей России» — формулировка, не допускающая двусмысленных толкований…

Наш самолет медленно и неторопливо набирает высоту. Танкист спит, удобно устроившись у меня на коленях. Перед посадкой мне говорили, что коты очень плохо переносят воздушные путешествия. Но к Танкисту это не относится: после многокилометровых маршей в душном танке самолет для него — что-то вроде кошачьего рая.

В иллюминатор видно, как синхронно с нами стартуют два здоровенных двухмоторных Ме-110. Это наш конвой. Увы, военное время, и иногда отдельные сорвиголовы с британских островов прилетают чтобы сбить неповоротливый лайнер. После того, как были потеряны два пассажирских борта, Фюрер отдал приказ, чтобы впредь каждый рейсовый самолет сопровождала пара эскортников…

— На Дальнем востоке — то же самое, — делится со мной сосед, скуластый и ширококостный полковник-артиллерист.

— Давно оттуда, соратник? — интересуюсь я.

— Да нет. — Он с уважением смотрит на мою медаль за Гобийский поход. — Ездил вот сюда, помогал «камерадам» береговую артиллерию принимать. А ты, соратник?

У нас завязывается интересная беседа, посвященная, в основном, армиям Антанты и видам их вооружений. Оказывается, нам повезло. У нас был шанс наткнуться на какие-то британские зенитки, калибром целых 94 мм, которые, как утверждает мой сосед еще и посильнее чем немецкие «ахт-ахт». Правда, как добавляет мой словоохотливый сосед, эти пушки можно наводить только централизованно: «хитрые» британцы не оснастили их индивидуальными прицелами. Ну, что ж: чудны дела Твои, Господи.

Затем мы плавно переходим на рассуждение о действиях Союза в Африке, и еще до подлета к Берлину, на голову громим войска Окинлека, одновременно отправляя маршала Бадольо в дом престарелых, а маршала Грациани — под суд. Грациани я помню еще по Испании. Слабенький командир. Весьма. Вообще, из стоящих командиров в Африке сейчас один — генерал-лейтенант Рокоссовский. Хоть и польского происхождения соратник, но генерал — мое почтение!

В Берлине — пересадка. Прощай, тесный «Юнкерс» — здравствуй, просторный «Сикорский»! Прощайте маленькие конфетки, карлсбадская вода и наперсточные рюмочки со шнапсом — здравствуйте, бутерброды с икрой и балыком, полновесные чарки и бадаевский квас. До Москвы добираемся без приключений (и без конвоя).

Из самолета я выхожу слегка пошатываясь, но, несмотря на все усилия соседа артиллериста, не настолько пьяным, чтобы не помнить «…немедленно, по получении сего, прибыть…» Теперь только надо разобраться, где добыть автомобиль…

— Полковник Соколов?

Передо мной стоит есаул из «Корниловской казачей». Вообще-то эти ребята из личной охраны генерала Миллера. И что, его за мной прислали? Ого! Но не козырять же ему? Выбрасываю руку в партийном приветствии:

— Я, соратник. С кем имею?..

— Есаул Щукин. Здравствуйте, соратник. Вам приказано немедленно прибыть к генерал-воеводе. Автомобиль ждет. Ваши вещи и Ваш кот будут доставлены к Вам домой.

Скорым шагом мы идем через летное поле к стоящему длинному лаковому «Руссо-Балту». В салоне машины Щукин протягивает мне какой-то флакончик.

— Что это, соратник?

— Анисовая вода. Прополощите рот. Не стоит являться к генерал-воеводе со следами, — он улыбается, — долгой дороги.

Вот так. Привыкайте, Всеволод Львович — здесь вам не фронт. Здесь вам не тут, там вас научат, как водку пьянствовать и безобразия нарушать. Что ж, стоит прислушаться к совету есаула: вряд ли он проникся ко мне ненавистью вот так, с первого взгляда…

Автомобиль стрелой мчится по московским улицам и, почти не снижая скорости, въезжает в Кремль. У здания Арсенала мы выходим. Проверка документов, широкая лестница, снова проверка документов. В приемной есаул с рук на руки сдает меня адъютанту Миллера, моему давнему знакомцу подполковнику Лемке.

— А поворотись-ка сынку, — Лемке придирчиво осматривает меня, и, видимо удовлетворенный результатом, улыбается, — тебя, Соколов, положительно нельзя отпускать одного: обязательно притащишь какую-нибудь новую висюльку. И ведь сколько раз тебе повторять: нельзя лезть туда, где стреляют! Бо-бо будет.

Лемке дурачится. Мы знакомы еще с академии, и уже там он был таким, никогда неунывающим балагуром. Тем временем я вынимаю из кобуры пистолет, отстегиваю кортик и отдаю их стоящему поблизости вахмистру.

— А тебя, Лемке, положительно нельзя оставлять вблизи от начальства: только-только войдешь во вкус, только-только обустроишься на новом месте: бац! Лемке вспомнил о тебе и доложил, что пора соратника выдергивать, а то жизнь медом покажется.

Лемке усмехается:

— Давай, давай! Сейчас дошутишься. — Он показывает на кресло. — Садись, пока. Еще минут пять у тебя есть.

— Зачем вызвали, не знаешь? — тихо спрашиваю я, подавшись вперед.

Лемке, оглянувшись, так же тихо сообщает:

— Знать не знаю, но догадываюсь… САМОГО ждут…

Самого? Интересно-интересно… Рядом присаживается привезенный еще одним казаком-«корниловцем» полковник-мотострелок из «Александра Суворова». Обветренное лицо, серьезный набор орденов. «Суворовцы» высаживались в Константинополе, крепко резались там с гайлендерами из британского обсервационного корпуса и с турецким гарнизоном, а потом освобождали Грецию от плутократов. Два месяца тому назад, «Александр Суворов» высаживался на Крите, вслед за третьим воздушно-десантным корпусом и парашютной дивизией немцев. Тогда, после того, как на головы «томми» и Анзаку обрушились три бригады наших парашютистов и бравые «зеленые дьяволы», на захваченные аэродромы приземлились огромные транспортники Сикорского и планеры Мессершмитта, во чреве которых, как новые Ионы, сидели бойцы вот этого самого полковника, если только меня не подводят глаза, и медаль за Крит не является просто лишней пуговицей…

…Новое лицо: суровый генерал-майор ВВС. Был в Испании, но я его не помню. Наверное, был инструктором… Еще один: полковник-парашютист, серьезный, напряженный. Судя по медалям, этот из Манчжурии. А это еще кто? Целый контр-адмирал в сопровождении молодого человека в погонах старшего лейтенанта флота. Ну, не знаю, чем сей контр-адмирал славен, а вот то, что у старлея кроме Знака Героя еще на рукаве шесть нашивок с силуэтом корабля — это уже серьезно. И если я еще не окончательно разучился разбираться в морских значках, то молодой человек — катерник! Неужели сам Алексеев, участник набегов на японские базы и английское побережье?

— Простите, соратник, — вдруг тихо спрашивает парашютист, сидящий напротив меня, — Вы — Соколов?

— Так точно. С кем имею честь?

— Полковник Родимцев. — И еще тише: — Слушай, соратник, ты не в курсе — чего мы здесь?

Ответить я не успеваю. Лемке вскакивает и рявкает:

— Господа офицеры!

Мы вытягиваемся в тот самый момент, когда в приемную широким шагом входит Сам. Александр Павлович Кутепов — Верховный Правитель России, наш Верховный Главнокомандующий. Он приостанавливается, смотрит на нас быстрым сверлящим взглядом, поднимает руку в партийном приветствии и негромко произносит:

— Слава героям!

— России слава! — разом бухаем мы, застыв точно на параде.

— Проходите, соратники, — он широко машет рукой в сторону двери.

И в этот же момент распахиваются тяжелые створки, на пороге своего кабинета возникает генерал-воевода Миллер. Он приглашает всех войти и вот мы уже у длинного стола напротив огромной карты. По другую сторону стола садятся Кутепов, Миллер, Шапошников, еще один генерал-лейтенант из штабных, командующий авиацией генерал Водопьянов и комфлота адмирал Тихменев.

Главковерх сразу берет быка за рога:

— Соратники, мы собрали Вас с тем, чтобы обсудить один крайне важный вопрос. Как Вы все знаете, практически сразу после разгрома Франции и наших побед в Китае, по инициативе Адольфа Гитлера, правительствам Великобритании и Японии были предложены весьма гуманные условия мирного соглашения.

Тут Верховный несколько грешит против истины. Условия были ну, скажем так, не совсем гуманными. Собственно говоря, это были условия Версальского договора только направленные на Британию и Японию. Они должны потерять все что есть: колонии, флот, большую часть производства, уплатить огромные контрибуции. Правители пойдут под суд. Хотя, простых людей это бы, конечно, спасло…

— Но плутократы, не желают выпускать власть из рук и отказываются признавать, что эту войну они проиграли. Сейчас вопрос об окончательном разгроме Британии принципиально уже решен. Соратники Шапошников и Василевский, — короткий кивок в сторону названных, — вместе с германскими союзниками занимаются проработкой плана вторжения. Но, соратники, — он прищуривается и смотрит на нас долгим, «давящим» взглядом, — я полагаю всем понятно, что первыми на территорию нашего извечного врага — Англии, первыми в ее столицу и теми, кто захватит их жидовских правителей, должны стать русские!

Ну, вот, теперь все ясно. Будет создано некое специальное подразделение, часть, я не знаю — дивизия, бригада, может быть корпус… Кстати, судя по чинам собранных офицеров — именно корпус. Но флотские?!

… — Поэтому, нами решено создать амфибийный корпус специального назначения…

Я прав! Приятно, черт возьми, ощущать себя самым умным!

— Корпус будет состоять из амфибийной мотострелковой бригады, танкового полка прорыва, воздушно-десантного полка особого назначения, разведывательного батальона штурмового авиаполка, дивизиона реактивной артиллерии, дивизиона легких кораблей поддержки, транспортно-десантная авиадивизии и десантная флотилии.

Какое интересное соединение! А как же: «В одну упряжку впрячь не можно вола и трепетную лань?»

— По проведенным расчетам такой состав корпуса был признан оптимальным для тех задач, которые Вам предстоит решать. Соединение необычное, и потому Вам, соратники, предстоит провести серьезную подготовку, чтобы добиться слаженной и четкой совместной работы. О том, как готовятся к высадке наши союзники, Вас проконсультируют командир танкового полка прорыва Всеволод Львович Соколов, который был инструктором в ударной дивизии СС «Викинг» и командир воздушно-десантного полка Александр Иванович Родимцев, бывший офицер-инструктор итальянских парашютно-десантных частей.

— Как Вы все понимаете, подготовка Вашего корпуса носит строго секретный характер. Поэтому я прошу извинения у соратников-москвичей, но, к сожалению, посещение дома отменяется…

Как отменяется? А вещи, а Танкист?! Я без своего кота воевать отказываюсь!!!

Генерал-воевода вставляет сове слово:

— Просим извинить, соратники, но нам пришлось Вас немного обмануть. Ваши вещи находятся в кремлевской гостинице, где вы и проведете ближайшие три-четыре дня.

— А сейчас, — снова говорит Кутепов, — мне хочется представить всем присутствующим командира амфибийного корпуса специального назначения, генерал-лейтенанта Горбатова.

Наш будущий комкор — широкоплечий мужичина, с костистым и неприятным лицом, на котором застыло какое-то палаческое выражение. Похоже что мы с ним намаемся… Стоп! А что это у тебя, соратник … виноват, господин генерал-лейтенант, значка партийного не видать? Хотя постойте-постойте, это какой Горбатов? Это не тот ли, которого по приговору Святейшего Синода?!.. Ну, точно — это ж его, после смерти Корнилова… за участие в заговоре генералов!!!

М-да, держись теперь, соратники. Этот зверюга носом землю рыть будет, чтобы только опять в монастырь не загреметь!

— Военным комиссаром амфибийного корпуса специального назначения был рекомендован генерал-лейтенант Вашугин.

Оп! Маска-маска, я тебя знаю! Это ж Николай Николаевич, он у нас в Академии «Теорию патриотизма» читал. Ну, это неплохо, у меня по патриотизму двенадцать было…

— А корпусным иерархом рекомендован архимандрит о. Платон.

Понятно. А гемма наперсная, ОГО, именная гемма-то, изумрудная, в золотой оправе. А именная гемма — это как Герой России. Вот вам и корпусной иерарх.

— Я полагаю, — говорит Александр Павлович, — что теперь соратникам необходимо познакомится друг с другом. Поэтому предлагаю перерыв. Через час соберемся вновь и обсудим задачи корпуса уже конкретней…

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Эрис-Деньи

Наша жизнь течёт по чёткому графику: время боевых вылетов, время отдыха. Три недели полётов, неделю на земле. Вначале в воздухе в основном летали истребители. Бомбардировщики применялись для подавления радиолокационных станций и аэродромов Южной Англии. Сперва жарко было. Доставалось всем. Ни разу мы не возвращались из полётов невредимыми: изрешечённые плоскости и фезюляжи, неработающие моторы. Кое-кто вообще сгорал в небесах Англии, падал в Канал, исчезал в разрыве зенитного снаряда. Потом стало легче: Дувр, Дил, Хокиндж, Мартлисем, Мидл-Уэллоп, Кенли — основные аэродромы истребительной авиации превратились в пепел и песок. Уничтожена была и радарная сеть на побережье, выбиты пилоты истребителей. Сами Острова были плотно блокированы союзным военно-морским флотом и гидроавиацией, в море рыскали подводники Дёница и Кузнецова, не позволяющие ни одному судну приблизится к берегам Англии. Одновременно тысячи и тысячи самолётов наносили мощнейшие удары по всей стране. Полыхали авиазаводы, металлургические и моторостроительные предприятия, горели поля и сады. Даже огороды перелопачивались фугасными бомбами. Когда пришла осень, во всей Англии не было ни одного действующего завода, её верфи и порты представляли собой груду развалин, города — сплошные пепелища. Поля были выжжены дотла, плодовые рощи представляли собой груды щепок. Шахты — пустые дыры в земле. В Скапа-Флоу из воды торчали мачты того, что когда-то считалось лучшим флотом мира, весь Королевский Гранд-Флит был уничтожен налётом союзной авиации в течение часа, когда с небес пошёл стальной дождь. Наступала экономическая катастрофа. Англичане в отчаянии предпринимали попытки прорвать блокаду подводными лодками, но за пределами действия их чудом уцелевших самолётов висели дирижабли противолодочной авиации, а сотни гидросамолётов рассекали небеса тщательно обшаривая при помощи радарных установок волны океана. Нам оставалось только выждать, и «лимонники» сами упадут на колени, невзирая на вопли ополоумевшего Черчилля. Небо над Британией стало царством союзной авиации, уверенно низводящей бывшую правительницу мира к нолю. В зиму метрополия вступала без продуктов, топлива, энергии, наконец, просто без крыши над головой её жителей. Наша разведка доносила, что в Лондоне участились случаи голодных бунтов. Операция «Адлерангрифф» полностью оправдала себя…

Двадцатого декабря я получил телеграмму из дома о рождении дочери, и обратился с рапортом по инстанции о предоставлении очередного отпуска. Мою просьбу удовлетворили, и я отправился домой. Дни перед отъездом были заполнены хлопотами по поиску подарков родным, передаче дел моему заместителю, а так же многочисленной писаниной, возникающей всегда в конце года. Наконец все проблемы были решены и я нагруженный словно мул многочисленными чемоданами выехал в Россию. Добрался я до дома на второй день после выезда из части, благодаря Бога за изобретение авиации, иначе бы тащился ещё не меньше недели на поезде, а то и больше. Наконец и знакомые ворота, бросаю чемоданы на дворе и вбегаю в дом, на ходу скидываю шинель, фуражку и наконец я в детской… Ещё летом мы решили с женой, что в этой комнате будет жить наш ребёнок… Осторожно прохожу по мягкому ковру к кроватке: вот оно, моё маленькое чудо. Спит. Чуть-чуть подрагивают ноздри тонкого носика во сне, интересно, какого цвета у неё глазки? Зелёные, как у Светы, или серые, как у меня? Скоро узнаю… Моя любимая жена отдыхает рядом на кровати, накрытая шалью. Осторожно отрываюсь от кроватки и стараясь не шуметь подхожу к Светлане, целую её. Жена открывает сонные милые глаза, не понимая ещё, что происходит, затем окончательно просыпается и обвивает мою шею руками. Несколько бесконечно коротких мгновений мы сидим обнявшись, ощущая ту общность людей, действительно любящих друг друга. Наконец неохотно разрываем обьятия, Света тихонечко встаёт с кровати, чтобы не потревожить нашу дочурку, и мы на цыпочках выходим из комнаты, чтобы опять слиться в поцелуе…

Сегодня в поместье двойной праздник: первое — это крестины, второе — я приехал домой. Самое удивительное во всём этом то что у нашего ребёнка разные глаза: один серый, папин. Второй же — зелёный, мамин. Но расовая комиссия обследовав малышку посовещалась и вынесла положительный вердикт её полному соответствию арийским стандартам, поэтому все рады и счастливы. Наконец грузимся в машину и едем в церковь. Ради такого случая Всеволод Львович примчался из Царицына, прибыла и его супруга со всем семейством. Сейчас Севины дети целыми днями обкатывают окрестные горки на лыжах. А когда лагерные жиды расчистили лёд на реке оккупировали каток. Сева будет крёстным отцом. Проблема возникла с крёстной матерью, но разрешилась довольно неожиданно: ни за что не догадаетесь кто ей будет! Сказать? Ладно… Сама Ева Браун! Здорово? Мой приёмный отец Адольф Гитлер не смог прилететь сам из-за загруженности делами, но зато прилетела Ева с сестрой и матерью, а так же богатыми подарками от него на специальном самолёте, и все немного ошарашены такой честью… Особенно местные партайгеноссе. К нам везут подарки целыми составами. Узнав о такой чести, оказанной мне вождём, наши промышленники стараются не ударить в грязь лицом: трактора, сельхозмашины, ткани, целые минизаводы и фабрики! Картины и драгоценности, словом, скоро уже не будем знать куда всё девать. Но самый дорогой подарок прислал мне, конечно, Фюрер: собственноручно написанный им портрет моего отца во Франции со своим автографом… От Александра Николаевича тоже особый подарок: его специальным распоряжением нам переданы все окружные государственные земли и разрешено бесплатно использовать местные лагеря для перемещённых лиц и заключённых. Дядя Карл уже чешет свой затылок, думая о весенней посевной, но судя по тому что его лицо проясняется — это не составляет для него особых проблем. Подарки Круппа, Манна, Шахта будут использованы на все сто! Пригодятся и русские трактора и грузовики нижегородского и царицынского концернов. Рабочая сила имеется. Так что…

Местный священник ведёт службу, все крестятся, в том числе и мы, лютеране и католики. Специальным постановлением Святейшего синода мы приравнены к православным, аналогичное решение принято и нашим лютеранско-католическим Управлением, поэтому никаких проблем не возникает. Наконец звучит громогласное: «Нарекаю тебя Катериной, Катрин!» Все облегчённо вздыхают — ещё никогда в Храме не было столько народу! Ярко сияют свечи, плывёт ароматный дымок ладана. Наконец мы выходим на улицу, где ярко светит солнце. Принимаю свою дочурку и высоко поднимаю над головой, чтобы её видели все желающие. Катюша ведёт себя на удивление спокойно, её разноцветные глаза широко впитывают окружающий мир! Расти, моя малышка! Ничего не бойся, папа и его верные боевые друзья всегда защитят тебя от происков мирового сионизма и прогнившей насквозь демократии! А когда придёт время, ты сменишь его на боевом посту! Так я говорю ей мысленно, чувствуя небывалое раньше воодушевление и радость отцовства…

Очередной сюрприз! Когда мы подъезжаем к усадьбе нас встречают выстроившиеся вдоль дороги эсэсовцы: это мой товарищ Вилли Хенске, уже гауптштурмфюрер и его сослуживцы. Они салютуют нам партийным приветствием, выбрасывая вперёд правую руку. Громогласное «Heil!» звучит над деревней. Когда мы минуем их, бравые ребята строятся по подразделениям и маршируют по дороге к усадьбе! Наконец мы обнимаемся с Вилли, а тот увидев ребёнка завистливо вздыхает и поздравляет меня с отцовством. Его полк дарит малышке настоящий маленький танк, который его механики смастерили в свободное время. Игрушка вызывает у всех настоящий ажиотаж: маленькие гусеницы, башенка. Мотоциклетный мотор, могущий передвигать этого красавца по земле вместе с экипажем. Вижу, как взрослые дяди и тёти вздыхают от зависти, да многие бы хотели вернуться в детство чтобы иметь возможность покататься на таком танке…

Наконец вечер заканчивается, все гости уложены отдыхать, Ева с родственниками улетела назад в Берлин, вместе с ней убрались и корреспонденты с киношниками. Ребята Вилли расположились по деревенским домам, их принимали с радостью, и чует моё сердце, что после их визита детишек здесь прибавиться — вон как горят глаза у местных девушек и молодых женщин… Мы остаёмся со Светой одни, возле Кати дежурит нянька. Но тем не менее жене приходиться отвлекаться на кормление дочери. Я не в обиде, наоборот доволен, что жена сама кормит дочь, это по нашему, по арийски. Ребёнок должен быть выкормлен родной матерью, а не кормилицей. Это укрепит и здоровье и дух ребёнка…

Утром опять собираемся все за столом и плотно завтракаем, затем все вместе едем на экскурсию по поместью, организованному моим дядей. Гости поражены размахом и по-хорошему мне завидуют. Ещё бы, настоящее образцовое сельское хозяйство, да ещё и промышленные предприятия. Дядя Карл хвастается, что собирается построить консервный завод. Ну, наше хозяйство приносит приличный доход: военное ведомство платит щедро за продукты, плюс различные премии, да ещё плата за производимый здесь кирпич, за энергию, плюс доходы от животноводства. Сева хлопает меня по плечу и смеясь называет будущим помещиком. Видно, что ему немного завидно, и я утешаю его, говоря о том, что он может завести себе поместье где-нибудь в Техасе или Орегоне. Все дружно смеются, а потом задумываются, ведь рано или поздно, но воевать с Америкой придётся… Хотя сейчас у нас на очереди Англия и Япония… На следующий день все гости уезжают, остаётся только семейство Всеволода Львовича в полном составе. У детей каникулы, а у нас им явно нравиться и они целыми днями носятся на улице. Наши супруги явно нашли общий язык и теперь все дни проводят вместе, ухаживая за нашей Катенькой. Света сообщает мне, что пригласила их к нам на лето, я согласен с ней полностью. Это лучше, чем тратиться на дачу где-нибудь в Крыму или дышать пыльным воздухом в Москве. У нас чудесный воздух, есть река, где можно купаться. Недалеко город, где можно сходить в театр или в кино, посетить ресторан. Так что конечно здесь отдыхать очень хорошо… Замираю на месте, осенённый идеей… Срочно нахожу дядюшку, коротко излагаю ему идею и оседлав коней мы мчимся на берег реки: вот он, то что нам требуется! Великолепный сосновый бор! Здесь построим летние домики, здесь проведём водопровод, расчистим пляж, устроим купальни. Будет великолепный санаторий для отдыха. Дядя Карл проникается идеей мгновенно и уже прикидывает сколько чего потребуется. Кроме дохода от аренды дач это же дополнительный источник дохода от продажи продуктов дачникам! Возвращаемся домой, собираем наших дам и излагаем идею. Она приводит их в полный восторг! Особенно радуется Люба: теперь ей не надо будет каждую весну снимать дачу в Москве втридорога, она будет отдыхать в великолепном месте. Оставшиеся дни до предела заняты: гуляем с дочерью, согласовываем разрешение на постройку посёлка отдыха, ещё и ещё раз выверяем проект. Впервые встречаю с семьёй Новый Год. Шумное празднество. Дядюшка ради такого случая распорядился выдать работникам по курице на двоих и по порции спиртного. Ночью слушаем как из бараков раздаются песни. Красиво поют… Оставшиеся от отпуска дни наслаждаюсь тихим счастьем: любимая жена, красавица дочурка, хозяйство… Наконец пора уезжать. Меня провожают на станцию и пока поезд не тает вдали машут руками, прощаясь. Когда мы увидимся снова? Не знает никто из нас. Твёрдо известно только одно — скоро начнутся опять бои: нас ждёт Англия и Япония. И это будут нелёгкие сражения…

Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Англия

Мне удалось вырваться в Лондон к семье. Сейчас каждый день враги бомбят Британию. Тысячи и тысячи самолётов круглые сутки висят над нами, извергая изсвоих раздутых тел сотни тонн бомб. Они стирают с лица земли наши города и деревни, нашу промышленность, наши поля. Уничтожены полностью Ковентри, Кент, Глазго и многие другие города. Практически выведены из строя заводы по производству самолётов и двигателей, сталелитейные заводы Бирмингема превращены в груды щебня. Но Правительство Британии и его премьер лорд Черчилль всё же заботятся о своём народе: они успели заготовить миллионы картонных гробов для похорон погибших. Выкопали во всех лондонских парках щели и убежища с накатами из досок от ящика из-под гвоздей, которые даже полукилограммовая фугаска превращает в готовую могилу. Они позаботились…

Я бегу по вечерней улице, не обращая внимания на вой сирен тревоги. Что толку от этих завываний? Улицы пусты, только кое-где пожарники в чёрной форме с красными нашивками на рукавах пытаются потушить пылающие дома. Спасательной техники катастрофически не хватает, а та что есть, изношена до предела. Из посечённых осколками шлангов струями бьёт вода, и из наконечника шланга она сочится уже тоненькой струйкой. Эта жидкая полоска воды не может сбить огромное кроваво-грязное пламя, тугим смерчем рвущееся из окон пылающего дома. С крыши огненным ручьём льётся пылающая смола битумной заливки, разбрызгивая в разные стороны раскалённые капли. Земля дрожит от непрерывных взрывов. В окнах чудом уцелевших домов давно уже нет стёкол. И это — хорошо. Не хотелось бы получить по шее осколком лопнувшего стекла. Так погиб мой друг: вылетевшее из рамы стекло перерубило ему шею…

Мне преграждает путь груда битого кирпича. Уже недалеко, слава Богу. Ещё одна улица, и всё, я на месте. Удар воздушной волны швыряет меня на землю. Над головой верещат осколки и высекают яркие в вечернем сумраке искры из булыжника мостовой. Вроде цел… Поднимаюсь и осматриваю себя в свете очередного занимающегося пожара. Да, цел. Только испачкался. От непрерывных бомбёжек всё покрыто толстым слоем пыли. По ней можно узнать тех, кто выбрался из-под развалин или оказался неподалёку. Эти люди напоминают гипсовые куклы. Такие же белые, с остановившимися от шока глазами. Под градом осколков кирпича и щебня бегу к своему дому. Точнее, не своему, а съёмному, но там живёт моя семья. На прошлой неделе он ещё стоял. Что же сейчас? Не-е-т! Вместо аккуратного трёхэтажного домика с магазинчиком на первом этаже груда развалин… На ней возятся пожарники, раскапывая завал. На негнущихся ногах я приближаюсь к ним. Старший команды, увидев меня хриплым голосом зовёт на помощь: они кого-то раскапывают. Из горы кирпичей торчит женская голова, закутанная на манер тюрбана в платок. Неужели? Сердце начинает биться быстрее, но в белой от пыли голове я узнаю нашу квартирную хозяйку, миссис Джеймисон. Может, она знает о моих? Срывая ногти на пальцах я откидываю кирпичи, помогаю спасателям раздвинуть балки. Как же она уцелела? Кто-то поит её из фляги, и вот, наконец, мы вытаскиваем её из смертельной ловушки. Женщина непрерывно кашляет и хватается за грудь. Медик бегло осматривает её и наконец выдаёт диагноз: цела, только помята. Это пройдёт. Я остаюсь с ней. Помогаю спуститься с обломков и усаживаю под чудом уцелевшим козырьком подъезда на валяющийся здесь же ящик.

— Миссис Джеймисон, вы узнаёте меня?

Та переводит свои глаза на мою форму, потом в выцветших от старости глазах загорается светлячок узнавания. Своим скрипучим голосом она произносит:

— Фриц? Ты?

— Я, миссис Джеймисон. Фриц Штейнбаум. Вы про мою семью что-нибудь знаете?

Она на мгновение умолкает, потом вдруг начинает плакать. Сквозь рыдания она говорит…

— Нет у тебя семьи больше, Фриц. Нет. Мэри пошла за продуктами, карточки отоварить. Сегодня утром. Бомба прямо в очередь легла…

Она что-то ещё говорит, но я не слышу. Я медленно бреду прочь. Земля пошатывается у меня под ногами, но я иду. Нет больше никого. Ни жены, ни моего маленького чуда. Всего одна бомба. Одна…

Полковник Всеволод Соколов. Ноябрь 1940. Эстляндия

На дюнах ревут танки. ЛК-13 прошли уже метров на шестьсот вперед, но громоздкие ЛК-7 застряли в песке. Размотанные дорожки из проволочной сетки помогают слабо. А по циферблату секундомера неумолимо бежит стрелка. Ну, обезьяны страховидлые, я вам сегодня на разборе устрою незабываемую встречу с Кузькиной матерью!

— Щаденко, полный вперед! Никольский, связь!

И уже в микрофон!

— Орел! Орел! Я — Утес! Немедленно вернуться и взять по двое «соколов» на буксир! Сокол! Сокол, твою мать! Перестань песок копать! Разложить дополнительный слой дорожек!

В шлемофоне отзываются комбат-два капитан Сенявин — Орел и комбат-три капитан Савчук — Сокол. Одновременно с ними в передачу вклинивается комбат-раз подполковник Рубашевский — Беркут, спешащий отрапортовать, что поставленную задачу выполнил успешно. Я посылаю его на следующий рубеж. Рубашевскому хорошо: в его батальоне тяжелых танков нет и в помине, зато имеется рота плавающих Т-40, которая и выскочила на берег первая и дождалась подхода остальных танков батальона. ЛК-13 по песку идут относительно спокойно, в отличие от Т-34М, которые были у нас сначала. Но у 13-х «Корниловых» гусеницы пошире, потому-то я и вопил в штабе благим матом, пока не получил то, что требовалось… Черт побери, время идет, а четвертый батальон даже не начинал высадку!

— Кречет, Кречет! Я — Утес! К берегу! Аппарели опустить. Орудия — к бою! Приготовиться к отражению возможной контратаки противника!

Десантные суда подходят к берегу. Носовые сходни откинуты, башни ищут цели. Хвала небесам, здесь все в порядке.

На берегу срочно раскатывают рулоны сетки, и, грохоча дизелями, танки Орла начинают буксировку. Медленно, но верно громады седьмых «Корниловых» ползут по пляжу и дюнам.

— Сокол! Веди своих след в след!

Тяжелые танки вылезают на гребни дюн и останавливаются, застыв как несокрушимые форты. Впрочем, если у «томми» не появится чего-нибудь, способного пробить 12 см лобовой брони, то эти форты и впрямь несокрушимы. Кречет начинает высадку. Медленно, медленно…

Последние танки проходят пляж, и полк собирается в три батальонные колонны, прикрытые боевым дозором Рубашевского. Хорошо, учения окончены.

— Учения окончить! Двигатели глуши! Комбаты, ко мне!

Ко мне торопятся четверо офицеров. Наша бригада — четыре батальона, 201 танк. Все батальоны смешанного состава. В первом батальоне рота легких танков и две средних, во втором и четвертом — две роты средних и рота тяжелых, в третьем — рота средних и две роты тяжелых.

— Значит так. Рубашевский — удовлетворительно. Бремер — удовлетворительно. Сенявин и Савчук — плохо, соратники, очень плохо! Вы что, Навуходонсоры необъятные, не соображаете, что «семерки» в песке вязнут? Двенадцатый раз высаживаемся и двенадцатый раз Вы, имбецилы, увязаете в дюнах! Прошу заметить, что это еще нам не оказывают сопротивления. А если бы оказывали? Вы еле-еле уложились в норматив! Почему Рубашевский и Бремер могут перекрыть норматив на двадцать две минуты, а Вы, верблюды беременные, только-только две с половиной минуты отыграли?! В общем так, Савчук: сегодня своим можешь сказать, что если они не научатся быстро и ровно разматывать дорожки, то я Вам, баранам вислозадым, найду службу поспокойнее. Севморпуть охранять. Сенявин, крокодил ты, архиерейский, это и к тебе относится!..

…А вечером, в небольшом чухонском поселке с непривычным для русского уха названием Роослепа, нас раскатывал в блин комкор Горбатов. Комкор — как закон: суров, но справедлив, потому и влетело всем. Мне перепало за то, что моя бригада, хотя и обогнала всех по среднему превышению норматива высадки (двенадцать минут — это Вам не семечки!), но долго возились с выходом тяжелых танков на рубеж. Родимцев схватил свое за то, что его парашютисты слишком медленно собирались воедино после выброски. Полковнику Одинцову досталось за то, что его бригада при высадке умудрилась утопить три бронетранспортера. Правда, по нормам потерь можно утопить по два БТРа на батальон, но кого здесь волнуют нормы?..

Вечером мы сидим в малюсенькой пивной, алюс-баре, как это именуется здесь. После прибытия в Эстляндскую губернию наш корпус изрядно поднял благосостояние местного населения, увеличив потребление водки и пива разиков в двести, а также занеся в эти забытые Богом места привычку употреблять коньяк, вино, икру, шоколад и табачные изделия кроме трубочного табаку.

Удивительно подбираются компании: наша бригада теснее всего сошлась с десантниками Родимцева, Одинцов почему-то выбрал себе в друзья штурмовой полк Моспанова, артиллеристы накоротке сошлись с катерниками и разведкой. Единственным логичным дуэтом в этой пестрой компании оказалась близкая дружба транспортников — авиаторов и флотских. Правда, нужно заметить, что собраться всем вместе в этом алюс-баре просто не представляется возможным. Поэтому, здесь остаются только те, кто пришел первыми и их друзья, остальные могут идти восвояси. В Роослепа имеются еще пара трактиров и маленькая харчевня, нахально присвоившая себе название «ресторация». Но в этих местах стоит никогда не выветривающийся запах жареной рыбы. Нет, салака с брусникой — это вкусно, но каждый день — брр!

Сегодня мы были в алюс-баре первыми. На столах стоит пиво, водка, и наша, русская закуска: сало, квашенная капуста, огурчики… Шипит на сковородах глазунья, две симпатичные, но несколько вяловатые, молодые чухонки — эстонки, как их принято называть в последнее время, разносят кувшины с пивом по залу, доливая в кружки.

— Что сегодня говорят о положении на фронтах? — интересуется Родимцев, опустошая рюмку. — Сегодня я не успел даже послушать «В последний час».

— Наши в пяти километрах от Багдада, — сообщает Савчук, прихлебывая пиво. — Говорят, местность препятствует использованию танков.

Он усмехается, и вытирает губы от пены:

— Их бы сюда, в дюны, — он мечтательно жмурится, как кот на солнце, и становится похожим на Танкиста, чинно сидящего возле блюдечка со сметаной.

— Вот бы мы посмеялись, — соглашается Александров, один из комбатов Родимцева. — Здесь потрясающие места и для танков и для кораблей, и для десанта.

Он вдруг неожиданно взрывается:

— Послушайте, соратники! Объясните мне: где, в каком месте Британии, находятся такие же гиблые места, такой же песок, дюны, болота и прибрежные мели как здесь? Я тщательно изучал атлас, и могу с уверенностью сказать: нет такого места в Англии, где все это было бы вместе! Так какого черта нас загнали в эту дыру?!

— Слушайте, Алексей, — спокойно, как и положено «истинному арийцу», спрашивает Бремер с дальнего конца стола, — а кто Вам сказал, что нас готовят только для Англии? Может быть потом мы будем высаживаться где-нибудь в Индокитае?

— Или во Флориде? — добавляю я.

Александров умолкает и обводит удивленным взглядом всех присутствующих: не разыгрывают ли? Он — самый молодой офицер в нашей компании, и часто становится объектом для армейских безобидных розыгрышей. Но в этот раз все предельно серьезны. Да, учения и должны быть сложнее настоящих боев, если конечно вы хотите добиться толку от своих солдат, а не заваливать противника «мясом»…

— Братцы, — взывает Родимцев, — хватит про эти дюны и болота, душевно прошу! Лучше расскажите, чего там еще про фронт говорили?

— Ну, еще сказали, Александр Иванович, что в Турции наши форсировали Джейхан и двигаются к Адану, почти не встречая сопротивления. Десант у Зонгулдака закрепился на плацдарме и при поддержке кораблей Черноморского флота успешно отражает контратаки противника. В Китае наши войска вели бои в районе Уханя с превосходящими силами британо-китайских войск. В Африке, — Сенявин неопределенно хмыкает, — в Африке — как обычно. Маршал Грациани осторожно продвигается к Египту.

— Пристрелит его однажды наш Рокоссовский, — делится своими соображениями Волобуев, еще один комбат Родимцева, — и прав будет. Послал же Бог союзничков!

Что тут возразишь? Единственных итальянцев, которые заслуживали названия солдат, я видел только в Манчжурии, где эти ребята, потеряв в боях добрую половину своих товарищей, научились драться не хуже наших или немцев. Родимцев утверждает, что итальянские парашютисты — тоже ничего себе ребята. Наверное, так и есть. Но все остальные итальянские военнослужащие, от последнего флейтиста до маршала явно не заслуживают высокого звания «солдат»! Да если бы не Рокоссовский — Грациани и посейчас бы еще топтался у Тобрука!

— Единственный способ быстро окончить кампанию в Африке, — вступает в разговор мой бригад-иерарх о. Спиридон, — это удалить оттуда всех итальянцев и поручить дело двум-трем нашим и двум-трем германским дивизиям.

— «Нашим» — это в смысле «охранным»? — невинно интересуется Савчук.

О. Спиридон еще не привык к таким подначкам и ввязывается в бесконечный спор на тему: «Какой род войск играет самую важную роль в современной войне?» Я неодобрительно качаю головой: о. Спиридон — заслуженный вояка. Наперсную гемму он носит на георгиевской ленте и памятных лентах за две прошлых маньчжурских кампании и за борьбу с басмачами. Как-то, недели две тому, «десантеры» подбили его на соревнование по стрельбе, так наш батюшка проиграл две бутылки шампанского. А выиграл — пять! Так что, к о. Спиридону я испытываю уважение. Просто он еще не служил в таких частях, как наша…

Я уже собираюсь сделать Савчуку внушение, когда в дверях начинается какая-то подозрительная возня.

— Не шуми, — слышу я голос хозяина алюс-бара. — Стесь коспота офицеры ситят. Солтат не пускаем.

— Да пойми ж ты, чухна белоглазая, — в голосе невидимого собеседника хозяина прорезаются истерические нотки, — я ж им должен приказ передать!

— Нелься — упорно нудит свое хозяин. — Стесь коспота офицеры ситят.

Я встаю и иду к дверям. Так и есть — посыльный из штаба корпуса. Кончай гулянку, соратники. Приказ готовиться к погрузке: будет первая высадка с больших кораблей, в условиях приближенных к боевым. Пойдем, Танкист. Не повезло тебе, дружок: сегодня у местных мышей амнистия. Займешься корабельными крысами…

Архимандрит (капитан) Олег Власов. Сибирский Исправительный монастырь № 16

Очередное утро начинается как обычно. Муэдзин с пулемётной вышки заунывно призывает правоверных к молитве: «Исса Акбар»! Не Аллах, а Исса. Исус Христос. Аллаха в наших монастырях упоминать запрещается под страхом немедленной казни. Если на всех остальных стройках народного хозяйства работают лагерники под командованием Министерства Государственной Безопасности, то нам доверен более ответственный участок — строительство новой железной дороги, Байкало-Амурской магистрали. Она пройдёт через всю Сибирь и свяжет четырёхколейной трассой западные и восточные пределы нашего могучего Союза… Контингент у нас особый, это так называемые отщепенцы от Великого Курултая, отказавшиеся подчиниться его решению о переселении на исконные земли в Монголию. Единоверцы отказались от них и передали право решать их судьбы в руки нашей Матери, Русской Православной Церкви. Посовещавшись, святейший Синод постановил использовать этих предателей на строительстве стратегической железной дороги…

Туман наползает из леса, скрывая в дымке перспективу. Заключённые покидают теплушки и строятся на молитву. Видно, что слова «Отче наш» они произносят через силу, но если кто не подчинится — наказание будет мгновенным и строгим, ослушника посадят на муравейник и обольют мёдом. Это летом. Зимой выгонят голым на мороз и обольют водой. А весь вагон оставят без пищи, поэтому все нехотя читают молитву. За этим бдительно следят рядовые иноки с огромными кавказскими овчарками-людоедами. Сегодня пятница, рыбный день. Поэтому после молитвы всем выдают по куску хлеба и по целой рыбине, бывшие мусульмане с жадностью накидываются на еду. Следующую порцию пищи они получат только вечером, после работы, и то только в том случае, если будет выполнена дневная норма по укладке путей…

Раздача инструмента. Вскоре над могучей тайгой возникает неумолчный рабочий шум: лязг металла о камень, скрип колёс, визжание пил, треск дерева. Мы внимательно следим за заключёнными, чтобы не было никаких эксцессов. То что они могут бежать нам не страшно: до ближайшего населённого пункта почти пятьсот километров по глухой тайге, там смельчака быстро сожрут дикие звери или он умрёт с голоду. Но вернее всего — он попадёт в руки местных племён, которые на нём неплохо заработают: его шкура при сдаче властям оценивается в сто рублей. За эти деньги самоеды могут купит две тонны муки и обеспечить всё своё кочевьё пищей на зиму. Цены у нас в России очень низкие. Так что… Заключённые об этом знают. Как знают и то, что сейчас за ними из тайги наблюдают узкие жадные глаза. Бывали случаи, когда зазевавшихся заключённых воровали прямо с работ, чтобы сдать их кожу. Её, как правило, снимают с живых. Поэтому мусульмане, вернее, бывшие мусульмане, стараются не отходить далеко от охранников и держаться в секторе их наблюдения. Заключённые, кстати, в любой момент могут выйти из лагеря, кроме священнослужителей. Этим особая статья. Нужно только согласиться на переселение в Монголию, либо принять христианство. Правитель барон фон Унгерн с радостью принимает всех татар и башкир к себе на службу. Каждому такому поселенцу выдаётся стадо коров, табун лошадей, отара овец. Так же полный комплект домашнего имущества: юрта, посуда, одежда, снаряжение и даже оружие. А так же жена, из полячек или француженок. Желающие могут взять даже двух или трёх. Обязателен так же один ребёнок на воспитание. Этот может быть только из испорченных славянских племён. Вернее всего опять же поляк. Выкресты же могут поселиться где угодно. Но опять же под надзором Православной Церкви. За ними устанавливается особый надзор по соблюдению правил и уставов Церкви. За нарушение — назад в монастырь без права выхода на волю.

Наблюдаю как работают заключённые. Они трудятся из последних сил, стараясь выполнить норму и обеспечить себе обед. Валятся на землю могучие вековые стволы елей и сосен, взблёскивает металл сотен лопат и ломов. Безостановочный тупой лязг. Копошение множества тел. Трасса растёт на глазах. Внезапно подбегает инок:

— Господин архимандрит, у нас чрезвычайное происшествие! Следуйте, пожалуйста, за мной.

Иду за иноком. По дороге он рассказывает мне о случившемся: обычная история на национальной почве. Татарин сцепился с башкиром. Результат — один убит, один искалечен. Подходим к месту драки. Да… Ребятишки пустили в ход отточенные как бритва лопаты. Мёртвому снесли голову, раненому распороли живот. Мгновение смотрю на обоих и принимаю решение: поскольку у нас тут исправительный монастырь, то церемониться с лечением нечего, приказываю обоих уложить в основание насыпи. На меня угрюмо смотрят перевоспитуемые, но мне от их взглядов ни холодно, не жарко. Короткая команда. Тело и раненого уносят и укладывают на уже очищенное скальное основание. Раненый истошно вопит, но уже через мгновение на него начинают вываливать грабарками щебёнку под насыпь. Из под тонкого слоя, едва присыпавшего его ещё слышен приглушённый крик, распоряжение мастера-десятника, и на это место обрушиваются удары массивных трамбовок. Тупой хруст, треск, проступает кровь. Вопли стихают, переходя в задушенное булькание. Затем умолкает и оно. Снова щебёнка, опять трамбовки. Мы уходим к нашему вагону. По дороге читаю молитву с обращением к Господу принять душу грешника и простить его заблуждения…

Звонок по телефону. Завтра прибывает эшелон с новой партией заключённых. Необходимо подготовиться. Нужны инструменты и пища. Жить будут в своих теплушках. Это правило. Чтобы не возиться со строительством бараков и оснащением лагерей, ЗК живут в тех вагонах, в которых их привозят сюда. Помимо всего это и здорово экономит время и средства. Не надо гонять перевоспитуемых взад-вперёд, теряя часы на дорогу от места их расположения до места работы, снижается риск побега. Это первое. А второе — не надо тратиться на строительство бараков. Наш монастырь представляет собой огромный лагерь на колёсах, который передвигается следом за тянущимися вперёд и вперёд нитками путей. Иногда мы останавливаемся надолго. Это когда приходиться строить мосты или пробивать тоннель, когда надо срыть холм или засыпать овраг. Но это редко. Обычно весь лагерь передвигается с места на место со скоростью один километр в день, не меньше. Иногда больше. Когда это происходит то заключённым выдают дополнительный паёк. Это, как правило, дополнительные сто грамм говядины и кружка настоящего чая. Если же меньше — лагерь не кормят вообще. Каждый день население нашего монастыря уменьшается. Кто-то покидает его чтобы уехать в Монголию или на поселение, но чаще они умирают. Не столько от голода, сколько от тоски. Несмотря на все наши усилия по их перевоспитанию много скрытых еретиков-мусульман, которые соблюдают в тайне заветы Корана. В результате доносов мы узнаём об этом и наказываем ослушников. Но наказание у нас одно, без пролития крови. Иногда их просто вешают. Иногда, как сегодня, закапывают в насыпь. Иногда, как я уже упоминал, сажают на муравейник, либо обливают водой на морозе. Дорога должна двигаться. Она вскоре понадобиться нам, когда наши победоносные войска двинуться на завоевание гнуснейшего в мире оплота ереси и зла — Америки…

Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Царицын

Прибыли мы в Царицын поздно вечером. Сразу под разгрузку стали. Часа четыре на это дело ухлопали. Потом нам сопровождающего дали и повёл он нашу колонну через весь город к месту расположения. Шли плотной колонной, только фары светят, да гусеницы по булыжнику лязгают. Сзади броневики ползут. Наши «двести двадцать первые» четырёхосные, грузовики на колдобинах переваливаются. Народ дремлет потихоньку, кто может себе это позволить. Так по городу часа четыре ползли, потом за город выехали и вдоль Волги поехали. Почему вдоль Волги? Так она же под луной блестит, а другой такой реки нет в округе. Долго ехали, ещё часа три, наверное. Пришлось колонну даже останавливать и дозаправлять технику. Наконец уже светать стало, когда прибыли… Я такого в жизни не видал и представить себе не мог: тысячи палаток по ранжиру стоят, вокруг полигоны всякие, постройки обеспечения. Народу — не то что сотни или тысячи, сотни тысяч! Все и отовсюду! Русские, мы, немцы, итальянцы. Техники — тучи. Целый день народ занимается делом: полками и дивизиями учатся. Штурм укреплённых позиций, взаимодействие авиации и наземных частей. Артиллерийская поддержка наступающих, оборона от контрудара. И ещё много чего, а главное самое — это взаимодействие не только разных родов войск, но и разных национальностей… Всё время происходит учёба: офицеры командуют различными подразделениями, солдаты действуют в составе сводных рот, полков и дивизий. Часто получается примерно этакое: германские танковые части с русским десантом и итальянской артиллерией. Командуют по очереди все командиры. Поначалу выходит обыкновенный бардак, но постепенно все притираются, узнают, чего ждать друг от друга. Выясняется, что самая отчаянная при штурме пехота русская, самая стойкая в обороне — немецкая. Итальянцы отлично ориентируются при лихих наскоках, неплохие артиллеристы. Правда, когда работают в спокойной обстановке. И так днём и ночью, утром и вечером. Трижды в неделю у нас полевые выходы днём, дважды — ночью. Два дня на отдых. В выходные мы занимаемся приведением себя в порядок, обслуживаем технику. Наши танки эксплуатируются на износ, но нас уже предупредили, что к выходу из лагерей мы получим новые: улучшенную модификацию с усовершенствованной подвеской и более мощной пушкой калибра восемь и восемь сантиметра. Часто приезжают артисты, перед нами выступают самые лучшие представители культуры из всех стран Союза. Сам Демьян Ужасофф со своим оркестром. Леонид Утёсов со своим джаз-бандом. Ставят различные спектакли. Если никого нет, то крутят кино. Словом, без духовной пищи нас не оставляют. Что касается телесной пищи, то кухня национальная: один день итальянская, один русская, один, естественно, германская. Кормят до отвала, но тренировки быстро сгоняют лишний вес. Обещают итоговые учения в присутствии всех трёх глав Союза весной, поэтому все стараются. Что интересно, всё боевое слаживание проходит без авиаторов: они срабатываются в небе Англии. Иногда показывают военную хронику — смотрится впечатляюще…

Неожиданно меня вызывают в Комитет Государственной Безопасности. Недоумевая иду туда и мне задают ряд вопросов касательно моей расовой чистоты и склонностей. Выясняется, что на моё имя пришло письмо из районов, отведённых для польских поселенцев. Меня как молнией обжигает и мгновенно вспоминаю ту мимолётную встречу на ночном полустанке: Ирена Ковальска! Объясняю ситуацию, особист успокаивается и вручает мне злополучное письмо, уже вскрытое, естественно. Читаю: моя знакомая попала не так далеко от нас, работает на швейной фабрике в Иванове. Там адрес и приглашение навестить… Неожиданно кагэбэшник, уже дядька в возрасте, протягивает мне папиросу и приглашает выйти на воздух покурить. Мы располагаемся на берегу Волги. Стоит удивительная пора вечерней зорьки, тихо. Мы прикуриваем и молчим. Наконец дядька спрашивает:

— Что, первая любовь?

Молча киваю ему в ответ головой.

— Запала, говоришь…

Это не вопрос, а утверждение, и он продолжает:

— Эх, молодо, зелено… Война, брат, штука такая: ты нынче есть, а завтра тебя нет. И не останется никого после тебя на этом свете…

Никак не могу сообразить к чему он клонит. Я ведь уже не мальчик давно, двадцать девять лет. И тут доходит до меня: Закон о крови! Так называемое обязательное продление рода! Но… Особист разговор тем временем продолжает спокойненько:

— Я что тебе скажу, капитан: есть у нас в этом законе лазейка одна, но надежды мало. Если окажется, что у неё в родственниках арийцы есть, то могут и разрешить. Ну а если не окажется — извини…

Мы прощаемся и расстаёмся почти друзьями. Возвращаюсь в расположение, его слова не идут у меня из головы, решаю написать ей письмо, поинтересоваться её родственниками, что тут же и делаю. Жду её ответ с нетерпением, но не дожидаюсь, вместо этого в один из дней меня опять вызывают в Комитет и вручают дешёвенький журнал для нижних чинов со скабрезными картинками: одна из голых моделей — Ирена… Видно, что журнал старый, ещё польский. Вот тебе и первая любовь…

Зима выдалась неожиданно холодная и суровая. Промёрзший металл брони обжигает до костей. Дизеля с трудом заводятся. Пехоте приходится ещё труднее в чистом поле. Тем не менее все занимаются не покладая сил всю зиму. Приятная неожиданность под Новый Год — мой старый друг Макс стал папашей! Нас отпускают, и мы с моими друзьями едем к нему на крестины. Два волшебных дня отдыха. Плюс ещё четыре — дороги. Мы немного приходим в себя от муштры, недоумевая, почему так расщедрилось командование. Понимаем это, когда узнаём, кто был крёстной матерью дочери оберстлейтенанта Шрамма… Впечатляет, конечно!

Наконец наступает весна. Степь раскисает, но учёба не прерывается ни на минуту, наоборот, темп её и напряжение нарастает. Мои танкисты действуют уже как чётко отлаженный механизм, без промахов разя многочисленные мишени, понимая пехотную поддержку с полуслова. Артиллеристы достигают невиданных высот в своём нелёгком искусстве, владеют всеми способами стрельбы. Начинается нечто новенькое: на берегу Волги появляются огромные плоскодонные суда и мы часами тренируемся в погрузке на них и выгрузке. Это несложно: у этих уродцев весь нос падает на пляж, образуя мост для высадки. Судно выползает на берег наполовину, так что особых проблем это не создаёт. Эти тренировки окончательно вносят ясность в то, что нас ожидает: десант. Либо Англия, либо Япония…

* * *
Апрель одна тысяча девятьсот сорок первого. Мой батальон поднимают по тревоге и мы совершаем марш на товарную станцию: наконец-то пришла новая техника! Торопливо сгоняем новенькие машины с платформ, и загружаем свои старые. Все танки — новейшие «Лавр Корнилов модернизированный» или «ЛКМ». Они немного отличаются внешне от тех, что были у нас раньше. Первое — бросается в глаза новая конструкция ходовой части, к которой приложил руки и мозги сам Фердинанд Порше. На ходу машина стала плавнее и мягче идёт. Более мощный дизель, не пятьсот, а семьсот сил с увеличенным моторесурсом. Естественно, всё это в сложении даёт выигрыш в скорости и дальности пробега. И, конечно, вооружение… Это — нечто! Сто двадцать два миллиметра калибр с дульным тормозом! Вот это орудие! Три «УБТ» двенадцать и семь мымы на закуску. Боеприпасы бронебойные, фугасные, бетонобойные и зажигательные в комплекте. По заказу — подкалиберные и специальные. Ну, дымовые там, осветительные, даже агитационные. Те, что листовки всякие раскидывают. А ещё такая штука как кумулятивные или бронепрожигающие. Естественно, великолепнейшая рация, просветлённая оптика. Разведчики получают восьмиколёсные «двести тридцать четвёртые» так же с усиленной бронёй и дизельным двигателем. В башне у них стоит тридцатисемимиллиметровая автоматическая пушка и новинка — радар. Это что-то новенькое. Одновременно к нам прикомандировывается рота огневой поддержки — сорокасантиметровые реактивные миномёты на базе тех же «двести тридцать четвёртых». Их залп ошеломляет и впечатляет. Всё разносит вдребезги. Теперь мой отдельный пятьсот второй тяжёлый танковый батальон способен решать задачи целого полка средних танков без всякого развёртывания. Я горжусь оказанной мне честью…

Две недели отведённые на ознакомление с новой техникой пролетели незаметно. Все ходили в эйфорическом состоянии от нового оружия. Затем итоговые учения. Моё подразделение получило высший балл. Одно из немногих. А сейчас мы готовимся к дальней дороге, нас ждёт Англия. Лорд Черчиль, мы идём к тебе!

Полковник Всеволод Соколов. Зима 1941. Москва

Рождество настает!
Пожелать хочу Вам счастья!..
Несется из динамиков приятный девичий голос. Меня отпустили в краткосрочный отпуск домой. Зимняя Москва — самый красивый город на свете. Как сладко похрустывает снег под сапогами, как весело сияют электрическим светом вывески магазинов и гирлянды на елках, выставленных на улице, как счастливо улыбаются встречные прохожие. Гремят колокола «сорока сороков» временами перекрывая музыку из уличных динамиков, а временами сплетаясь с ними в удивительную симфонию праздника.

Я шагаю по Волхонке. В руках — куча свертков с подарками. Рядом медленно ползет такси, в которое я периодически складываю свои приобретения. О, вот это я хочу! В этом Любаша будет прекрасно смотреться, да и Аришке это тоже подойдет!

— Будьте добры вон то. Размеры: один — примерно на вашу фигуру, второй — на девушку лет четырнадцати.

— Пожалуйста, господин полковник. С наступающим праздником Вас!

— Благодарю, Вас также!

Так-с, ну-ка притормози, любезный. Вот это мы положим сюда, а это вот здесь…

— Сеффа! СЕФФА!

Господи помилуй, кто ж это так надрывается? Оглядываюсь: никого вроде…

— Сеффа! Сеффа, ты что — ослеп?! Своих не узнаешь?!!

Макс? Откуда? Лихорадочно верчу головой. Да вот же он — мчится вприпрыжку от богатого авто, из которого машет его очаровательная супруга.

— Макс? Какими судьбами?! — я оказываюсь в объятиях, прижатый физиономией к шинельному сукну и в ответ стискиваю его сам.

— Отпуск дали, — орет он счастливо. — А Люба позвала нас в гости. Ну, мы и прилетели.

— Молодцы! — хлопаю я его по спине. — Я-то думал, что господа помещики, из своих латифундий ни ногой! А я, видишь вот, только сегодня в отпуск прибыл… Слушай, а крестницу вы тоже прихватили?

— А как же, — на его лице отражается отцовская гордость, — куда ж мы без нашей Катрин? Слушай, давай к нам. Отпустим твоего «извозчика» — у нас места хватит!

— Знаешь, мне еще кое-что купить надо. Вы, давайте, к нам, а я скоро…

Он на минутку задумывается. Потом, приняв решение, говорит:

— Тогда так: я своих отправляю, а мы с тобой — за покупками, годится?

— Отлично!

Он бежит к своей машине, а я начинаю быстро соображать: теперь нужны еще подарки. Да ладно: денег много, в Роослепе особенно не потратишь…

Возвращается Макс. Он все уладил, и теперь мы шагаем вместе. Особой беседы не выходит: нам просто приятно быть вместе. Хорошо, когда есть человек, с которым можно и поговорить и помолчать…

— Смотри! Вот это мне нравится! — он тычет пальцем в симпатичную детскую шубку.

— Да ты что? Твоей Катюхе еще лет шесть до этой шубы расти. Или еще кому?

— Да никому, — он обиженно сопит, — кто у меня еще-то есть? Только ты да твои…

— Ну, мои уже для этой шубки велики.

Так, а вот это… Любаше не годится, но для Светы…

— Любезный, мне вот эту шапочку покажите…

— Сеффа, это не мое дело, но по-моему, Люпе это не подойдет…

— Любке — нет, а вот Светлане — в самый раз, а?

Макс смотрит на меня удивленно, но потом осознает сказанное и начинает отнекиваться. Мол, у него подарок для жены уже есть. Очень мило: у него есть, а у меня-то — нет!..

Мы бродим добрых два часа и, наконец, являемся домой, немного усталые, румяные от бодрящего морозца и нагруженные целой кучей всяческого барахла, среди которого, впрочем, попадаются и полезные вещицы.

Первое впечатление от дома: он стал меньше. Впечатление второе: это вообще не мой дом. Слишком много прислуги и слишком много дорогих вещей, на покупку которых моего аттестата явно бы не хватило… Но вскоре все становится понятным. После того, как проходят первые восторги от встречи, после того, как дети наконец оставляют меня в покое, чтобы вплотную заняться подарками, после того, как Марковна наконец перестает плакать и спешит на кухню, после того, как жена выпускает меня из объятий, она радостно сообщает, что все это: и кабинетный рояль, и вот эти ковры, и дубовую мебель в гостиной ей выдали как жене фронтовика из трофейного фонда.

— И вот это — тоже! — гордо демонстрирует она богатый сервиз китайского фарфора. — Спасибо соратнику Кузьмину, принес.

Подразумевается, что я — в жизни ничего не сделал для дома, и только посторонние люди оказывают ей помощь в тяжелом труде домохозяйки. Ладно, такие мелкие уколы для меня уже не страшны: десять лет супружества выработали у меня к ним иммунитет. Кроме того, на Любаше то самое бархатное платье, которое я прихватил в Нанси, моя испанская брошка и тот самый жемчуг, который я подарил ей к рождению Левушки…

— А это — наши Даша, Паша и Глаша, — говорит Люба.

Передо мной стоят три девицы в темненьких платьях и накрахмаленных передничках. Две из них — явно китаянки, с блестящими черными волосами и длинными раскосыми глазами. Третья — черноволосая смуглянка, похожая на цыганку или испанку.

— После крещения их мне на воспитание отдали, как члену партии, — гордо сообщает мне супруга. — Даша и Паша — китаянки, а Глаша — откуда-то из Румынии, что ли…

Оч-чень интересно. Что ж это за воспитание такое?

— Да? И как это ты их воспитываешь?

— Как-как, — похоже, что Любаша обиделась, — слежу, чтобы в церковь ходили, чтобы работали. Вот Марковне помогают…

М-да. Это мы, значит, рабовладельцы? Слышал я про такие дела, да вот видеть до сего дня не доводилось… Здравствуй, родная плантация, стало быть, не один Макс у нас — владетель орудий «молчащих, мычащих и говорящих»…

Но дальше праздник идет своим чередом. Стол ломится от различных вкусностей, над которыми Марковна, судя по всему, колдовала не один день. Гремит в углу радио, ждет своего часа новинка — телевизор, который очень нравится Любе, и о котором вздыхает Светлана. Да нет, Макс бы ей десять телевизоров купил, вот только у них он не показывает. Транслятора нет. За праздничным столом шумно и весело. Заглянул Кузьмин «на минутку» и остался: вырваться из наших цепких лап выше его сил. Какая-то очередная Любина родня, которая иногда кажется мне неисчислимой, как орды Чингисхана, зашла без приглашения и тоже осталась. Да Бог с ними, что мне — еды жалко? Тем более что один из родственников — пехотный капитан с медалями за Кавказ. Садись, соратник, ешь-пей чего душе угодно! Мало будет — еще возьмем!

— ОТ РОССИЙСКОГО ИНФОРМБЮРО!!! — врезается в веселый гомон голос Левитана. — В последний час: после продолжительных упорных боев войска Союза, сломив ожесточенное сопротивление противника, овладели городом и портом Александрией! УРА-А-А!!!!

— У-р-а-а!!! — дружно орем мы.

Молодец Рокоссовский. В том, что это именно его заслуга, а ни каких-нибудь там макаронников, за этим столом никто не сомневается. Левитан рассказывает, что первыми в город ворвались танки полковника Рыбалко, который, взяв на броню три роты немецких парашютистов, сходу проскочил траншеи противника и помчался по улицам, сея вокруг хаос, разрушение и смерть. Молодчина! Так и надо!

Мы выпиваем за Рокоссовского, за африканский союзный корпус, за братство по оружию, за победу и за мир во всем мире.

— Танцы, танцы — шумит Любина племянница, намертво вцепившись в Кузьмина. Александр покорно идет за ней.

Так, кто сегодня за роялем? Все-таки танцевать под патефон — вульгарность. Но только я за рояль не сяду — слуга покорный! Я тоже танцевать хочу!

Первые три или четыре танца мы все же отплясываем под патефон, а вернее — под радиолу. Макс и Светлана великолепно танцуют вальс, ну, а у нас с Любой свой коронный номер — танго. Этот танец больше всего любили в офицерском клубе в Манчжурии, поэтому те, кто служил в тех местах танго танцуют как бы не получше чем профессиональные артисты. Звучат «Брызги шампанского» и мы выходим на середину комнаты. Посмотрите, полюбуйтесь, позавидуйте…

Но после меня все-таки усаживают за фортепьяно. Я играю не очень: в детстве учили, забыть, конечно, невозможно, как, допустим, разучиться кататься на велосипеде и плавать, но умения у меня, скажем прямо, маловато. Наконец мне это надоедает. Невзирая на просьбы, я встаю из-за рояля.

— Ну, я плохо умею играть, что не понятно? Вон младших моих попросите: Ариша очень неплохо играет…

Но Арина занята очень важным делом. Она пытается решить: подходит к платью, привезенному мной из Петербурга, кулон, подаренный Максом и Светой, и потому ей вообще нет дела до всего окружающего. Пожилая Любина родственница, кажется, двоюродная тетка, было садится к роялю, но то, что ей удается извлечь из инструмента, музыкой назвать сложновато. От этих звуков Танкист, прибывший вместе со мной в отпуск, гордо встает и отбывает на кухню, спасая остатки ушей. Да черт с этим роялем, нам и без танцев неплохо. Макс, передай коньяк, будь так добр…

— Господин, разрешите? Я могу попробовать — слышу я робкий голосок.

Около меня стоит Глаша. Она хочет играть на рояле?

— Милочка, а ты умеешь?

— Да, немного, — видно, что ей очень хочется.

Ну, что ж, я человек не жадный. Хочется бедолаге — пусть поиграет.

Жестом я разрешаю ей сесть за рояль. Уже по тому, как она садится, как кладет руки на клавиши видно, что играть она умеет. По крайней мере, не хуже меня…

Да нет, я ошибался. Она играет лучше, намного лучше. Мелодия вальса Штрауса то набегает волной, то рассыпается звонкими брызгами, то победно гремит, словно медью фанфар. Закончив один вальс, она тут же начинает другой, третий и так дальше и дальше без передышки. Потом наступает черед танго.

— Ну, разве я не умница? — спрашивает меня Люба, жарко дыша мне в ухо. — Видишь, какое сокровище я приобрела? А она еще и вышивать умеет, и шить…

В самом деле, девчонка — молодец! Играет прекрасно. И на вид — очень ничего. Надо будет напомнить Любе, чтобы проследила за Севкой: парень повзрослел, и мне не хотелось бы, чтобы он подглядывал за прислугой, или того хуже — влюбился в нее…

Наконец, Глаша прекращает игру и уходит на кухню. Я следую за ней.

— Глаша, спасибо — говорю я совершенно серьезно, когда девушка останавливается. — Где ты научилась так играть, если не секрет?

Она смотрит на меня, а потом тихо произносит:

— Дома, в Букурешти, я училась в консерватории… господин полковник.

— В консерватории?

— Мой отец был генералом румынской армии, господин полковник. Ионел Мунтяну. А я — его дочь, Мариула.

Она смотрит на меня с какой-то нечеловеческой покорностью. Наверное, если бы я приказал ей сейчас раздеться и плясать голой, она выполнила бы это с тупой покорностью. А если бы я потребовал чего-нибудь другого, то и это получил бы немедленно…

Пожалуй, стоит подумать о том, чтобы убрать эту девицу из нашего дома. Эта «Глаша», конечно, девушка из порядочной семьи, но Всеволод-младший уже не в том возрасте, чтобы в доме была ТАКАЯ прислуга. Люба, может быть и огорчиться, но я, пожалуй, позвоню о. Спиридону, чтобы ее поскорее забрали обратно в монастырь…

Гауптшарфюрер СС Микаэль Витман. Царицын

Через два дня мы убываем к местам будущих боёв. Будем высаживаться в Англию. Операция «Зеелёве». Пора англичанам дать ответ за Версальский позор. Многие наши части уже погрузились на огромные шестиосные платформы и сейчас считают указатели из окон вагонов, отмеряя километры, оставшиеся до Ла-Манша. А мы сейчас идём в город. Наше начальство в лице гауптштурмфюрера Хенке непонятно почему расщедрилось и выдало нам увольнительную. Поэтому мы облачены в парадную форму с розовыми галунами и наши любимые береты. Поправляю галстук, смотрясь в витрину кондитерской братьев Рагаццо. Она уставлена всякими сладкими вещами неописуемой красоты: тончайшие кремовые кружева покрывают поверхность разных тортов, пирожных и печений. Стоят вафельные вазы, до краёв заполненные прозрачной карамелью и шоколадными батончиками. Невольно рот заполняется слюной и я непроизвольно сглатываю. Мои спутники костяся на витрину и их лица становяться невольно-мечтательными. Все мы почти одногодки, ещё помним пустые полки магазинов времён Веймарской Республики, когда самым изысканным лакомством считался ломтик свекольного эрзац-мармелада или кусок обыкновенного сахара. А сейчас такое изобилие… Внезапно открывается стеклянная дверь гостиной и из неё появляется толстяк в белоснежном колпаке и таком же халате. У него в руках поднос, доверху засыпанный сладостями. Невольно мы замираем на месте. Владелец кондитерской подходит к нам:

— Добры дене, синьоре!

Мы вразнобой здороваемся:

— Гутен таг! Гутен абен! Здраствуйче!

Это уже я блеснул знанием русского языка. Толстяк действительно оказывается одним из хозяевкондитерского магазина. Его зовут Паоло Рагаццо. У него двое сыновей, которые служат в морском флоте Дуче и в авиации. Он увидел нас у витрины и решил угостить доблестных германских союзников, которые помогли Великой Италии разгромить эфиопских мятежников. О, нет! Не надо никаких денег. Он патриот, а мы для него всё-равно, что дети. Тут из его глаза скатывается предательская слеза. Паоло сентиментален не меньше, чем мы, немцы. Искренне благодарим щедрого хозяина. Откуда ни возьмись появляется моментальный фотограф и делает нам фотографию — дядюшка Паоло в центре и мы по краям. Он тоже не берёт ни пфенинга за свою работу, и мы расписываемся на фотографии на память. Синьор Рагаццо с гордостью повесит её в своём магазине…

Сейчас идём зелёным улицам города. Зелёным не в смысле цвета, а в смысле того, что все улицы обсажены множеством деревьев самых разных пород. Поэтому несмотря на сильную жару дышится легко. Вся публика одета в лёгкие светлые костюмы и платья. Девушек и молодых женщин очень много. Они ласково и призывно улыбаются нам. Мужчин поменьше, но тоже хватает. Правда, большинство из них либо тоже в военной форме, либо в партийных мундирах, поэтому постоянно приходиться отмахивать честь. И честно говоря, это начинает надоедать, но всё-равно, нравится. Неожиданно выходим на берег Волги. Всё-таки не зря у союзников столько песен про неё. Сам вид реки бескрайней шириной внушает искреннее почтение. Где-то посередине фарватер, по которому бесконечной колонной вверх и вних по течению тянутся многочисленные буксиры, танкеры, баржи, прогулочные теплоходы… Величественно и красиво… Мамаев Курган над рекой тоже красив, но нам интересна картина внизу, на песчаной полосе пляжа. Это великолепно оборудованное место для купания. Не хуже, если не лучше, чем у нас в Берлине на Ванзее. Множество кабинок для переодевания, шезлонги. Кое-где даже поставлены детские карусели, водяные колёса и вышки для прыжков в воду. Всё это великолепие заполнено множеством народа, который наслаждается отдыхом. Ведь сегодня выходной…

Мы спускаемся вниз по широкой лестнице, попавшийся патруль проверяет наши документы, затем отдаёт честь и исчезает. Наконец-то мы можем насладиться отдыхом! Первым делом, пройдя за ограду мы находим лоток по продаже купальных трусов. Ого! Такого мы ещё не видели — последняя новинка от «Фарбен Индустри», великолепные трусы из синтетической ткани. И стоят дёшево, всего пятнадцать пфенингов! Выбрав себе понравившиеся расцветки мы быстро переодеваемся в специальных кабинках, затем берём лежаки и организуем себе место. Наши загорелые на постоянных тренировках и ПХД тела можно сказать, не выделяются на фоне других, поэтому без мундиров мы практически не привлекаем к себе особого внимания. Что нам нравиться. Появляется продавец прохладительных напитков, у которого мы берём в складчину ящик ледяного «Бадаевского» пива. Боже! Как хорошо! Просто великолепно! Появляется ещё один лоточник, у него раки. Да… Наш командир всех приучил к ракам. Смеёмся, вспомнив как наш гаупт разыграл своего денщика Шульца с пьяными раками. После того, как все распили по первой бутылке мы идём в воду. Она восхитительно прохладна. Выясняется, что плавать как русские, сажёнками, так это у них называется, мы не можем. У нас свой стиль. Но это не мешает нам плескаться с наслаждением. Забыв обо всём мы веселимся как дети, плескаясь в прозрачных волжских струях. Затем идём на пляж и располагаемся на лежаках, жаль, что пиво вскоре кончается, а лоточник куда-то запропастился. Неожиданно к нам подходят две девушки в одинаковых купальниках синего цвета и приглашают присоединиться к игре в волейбол. Мы с восторгом принимаем это предложение. Наши мундиры спрятаны под лежаками, и они видя, что мы иностранцы, тем не менее не знают, что мы военные. Знание же нашего языка у них просто великолепное. Одна, та, что повыше, вообще разговаривает на верхнебаварском диалекте. Все становятся в круг и вскоре мячик летает над весёлой толпой молодых дюдей. Я не стал играть. У меня это плохо получается. Поэтому я просто наблюдаю за игрой. У меня на языке вертиться вопрос, почему все эти девушки в одинаковых купальных костюмах? Впрочем, мы тоже трусах одного вида, только расцветки разные. Хотя, может просто команда какая-нибудь спортивная…

Одна из девушек, видимо старшая из них, пристраивается на соседнем лежаке и мы, разморев от жары, лениво болтаем на нейтральные темы погоды. Затем она расспрашивает меня о моей родной Германии. Незаметно для себя я увлёкся и описываю ей широкие проспекты Берлина, Музей Современного Арийского искусства, здание Рейхсканцелярии, Рейхстаг… Ей интересна сама жизнь Германии, остальное её не интересует. Замечаю, что она вообще избегает касаться военных тем…

Так, в игре и купании незаметно пролетает время. Уже девятнадцать часов, нам пора возвращаться в часть. Вижу, что девушки всё чаще тоже посматривают на часы. Значит, пора прощаться… Извлекаю из кармана кителя свисток и даю сигнал, странно, а почему разбежались все играющие? Мои орлы быстро рассасываются по кабинкам, затем мы начинаем пробираться к выходу с пляжа и в воротах сталкиваемся с нашими сегодняшними подружками…

Да… Надо было видеть наши лица. Впрочем, и девочек тоже. Нас, танкистов, десять крепких парней при полном параде, с наградами за Францию и Польшу. Их, восемь молодых симпатичных девчонок в форме диверсионно-карательных частей. Тоже с наградами. Тоже с сияющими блеском золота и эмали иконостасами. Вместе мы проходим ворота, затем в молчании расходимся в разные стороны. Нам — налево. Им — направо… Что мы потеряли сегодня? Я не могу ответить себе…

Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941

Я стою на башне своего тринадцатого в позе картинного пирата, расставив ноги, покуривая папироску. Ветер слабый, волны низкие, но наша баржа идет вперед быстро, и в лицо мне летят соленые брызги. Я сжимаю в зубах мундштук папиросы и изо всех сил вглядываюсь в бинокль. Чуть-чуть виднеется далекий берег.

— Что, адмирал, на горизонте вражеский флот?

Это веселится капитан нашей десантной баржи, лейтенант флота Кузьмин-Караваев. Он перегнулся через ограждение мостика и, улыбаясь, машет мне рукой.

— Прикажете готовить пушки правого борта?

Вот ведь хулиган!

Мы — передовой отряд могучей армии вторжения. Сейчас над нашими головами пройдут транспортные самолеты и выбросят десантников Родимцева, прямо на Лондон. Мы с бригадой Одинцова будем высаживаться в устье Темзы, у Грейс-Гаррок или еще западнее.

Мы уже второй день болтаемся на судах. Основные силы выйдут из Кале, Булони, Дьеппа и Гавра. Наш же корпус «схитрил». Имея собственную транспортную флотилию, под надежной защитой торпедных катеров и малых мониторов, вчера мы вышли из Амстердама. Считается, что мы пойдем вместе со всеми, на Дувр или Брайтон, но это не так. Только очень немногие знают, что наша основная цель — Лондон и что если Родимцеву повезет, то мы высадимся прямо на набережную Сити. Все-таки светлые головы у Шапошникова и его первого заместителя Василевского! Такого нахальства не ждет никто, и, скорее всего, нашим союзникам останется только кусать себе локти, когда они обнаружат наши танки вокруг Букингемского дворца и Вестминстерского аббатства.

— Господин адмирал, есть сигнал! — продолжая дурачиться, сообщает Кузьмин-Караваев. — Ноль! Ноль!

Ну, держись, водоплавающий, ты сам напросился!

— Вас понял! Вольно, юнга!

Довольно гляжу на лейтенанта. Позади него давятся от смеха матросики: еще бы — капитан, царь и бог на корабле, и вдруг — юнга. Но Кузьмин-Караваев не обижается. Он принадлежит к той счастливой породе людей, которые органически не способны обижаться на кого-либо. Он смеется вместе со всеми и едва ли не громче всех.

Сигнал «ноль» означает «начали». Баржи и мониторы устремляются к берегу. Несколько малых тральщиков резко уходят вперед. Их задача расчистить нам дорогу. А над головами уже проходят полки штурмовой авиации. Это не Моспанов: он вступит в игру позже, когда нам понадобится его помощь. Штурмовики Ил-2 и пикировщики ИЮ-87 м идут в плотном строю, чуть в стороне от них чертят небо истребители сопровождения. Ну, значит с Богом!..

Через два часа мы уже входим в устье Темзы. Справа от нас пылает Саутенд-он-Си, над которым, точно коршуны над падалью, кружат бомбардировщики. Там когда-то, очень давно, часов пять назад, еще были две береговые батареи. Сейчас там ничего нет и ничего не может быть. Там — ад, спустившийся на землю.

Мы идем дальше. Вот вроде оживает какое-то орудие, бьющее по нам из развалин форта. Но оно успевает сделать только два выстрела. С двух малых мониторов отзываются башенные орудия, а с небес молниями мчатся штурмовики и пикировщики. Небо перечеркивают дымные следы «эрэсов», «штукасы» бросают бомбы. «Орудие приведено к молчанию». Мы опасались серьезного противодействия, но авиация сделала все что могла. Даже если здесь и была мощная оборона, то теперь уже ничего не осталось. Прямо по курсу перед нами идут самолеты, которые бомбят русло реки. Это называется «разминирование по-летному». Столбы воды встают как фонтаны в Петергофе. Ах, дьявольщина, все-таки мины еще остались! Одна из барж бригады Одинцова начинает заваливаться на бок, с борта горохом сыплются бойцы. Туда устремляется катер-тральщик, подобрать уцелевших.

Над Темзой — страшный суд. В воздухе вдруг объявились истребители RAF. Откуда они свалились — неизвестно, но пара наших, дымя, идут к земле. А это еще что? Один из «Спитфайров», похоже, решил проштурмовать наши баржи! Ну, скотина, это тебе даром не пройдет! Со всех десантных барж, со всех кораблей поддержки открывают зенитный огонь. А мы что — рыжие?! Я бросаюсь к радисту:

— Связь! Связь! Немедленно! Я — Утес! Всем, всем: воздух! Отразить атаку противника!

Немедленно с башен вверх устремляются трассы крупнокалиберных пулеметов. Самолет окутывается дымом, и вдруг исчезает в облаке взрыва. Вот тебе, сученок. Долетался?!

Грохот зениток и пулеметов стихает. Теперь над нами — огромные транспортники Сикорского. У некоторых на буксире грандиозные планера. Родимцев идет в бой.

Я, разумеется, не вижу, что сейчас творится над Лондоном, но очень хорошо себе это представляю. Сейчас над городом, бывшим столицей империи «где никогда не заходит солнце», распускаются белые купола парашютов, под которыми опускается черная смерть в десантных комбезах. А скоро еще и мы подойдем…

На набережной Сити нам высадится не удается. Чья-то умная голова то ли у нас, то ли у них догадалась взорвать лондонские мосты.

— Фарватер перегорожен! — орет по радио командир флотилии контр-адмирал Кроун. — Выбирай, полковник, где высаживаться.

Так-с. Ну, пожалуй…

— У здания таможенного поста. Сможем подойти фронтом в пять бортов?

— Попробуем! Каким порядком высаживаемся?

То есть как это, каким порядком? Отработано же все давно…

— Наработанным! Рубашевский — первым! Я и Сенявин — вторым! Савчук и Бремер замыкают!

— Понял! Начали!

«Сороковые» Рубашевского плюхаются прямо в воду полным ходом идут к берегу. Есть! Первые уже на суше. А баржи уже откидывают аппарели. Спешат на берег ЛК-13.

Где-то на берегу оживает пулемет и тотчас тонет в ливне крупнокалиберных пуль. Точку в его недолгом существовании ставит «тринадцатый», гулко бухнув своей башенной «KwK 36». В бинокль видно, как взлетает каменное крошево. Готово. Ниже по течению начинает высадку Одинцов. На берег выносятся БТРы, начинается выгрузка автомобилей. Тяжелые «семерки» уже выкатились вперед и теперь, приостановившись, бдят, охраняя мотострелков. Один из них вдруг поворачивает башню. Громыхает 122-мм орудие.

— Савчук! Что у тебя?!

— Снайпера вроде заметили.

И что, ради снайпера стоило сносить дом? Снарядов-то, у «семерки» всего три десятка. Когда-то еще пополнить доведется…

— Охренели в конец?! Прекратить тратить тяжелые снаряды! Савчук, понял?! Разорву, мать твою!!! У самоедов сгною!!!! —

* * *
…Через полчаса высадка вчерне окончена. Мы с Одинцовым быстро прикидываем, как пойдем дальше. Наконец, двумя колоннами мы рвемся к Лондону.

Километр за километром, а применительно к местному колориту — миля за милей, пропадают под гусеницами танков и бронетранспортеров. Пока сопротивление носит англичан носит случайный характер, вовсе не похожий на ту организованную оборону, о которой нас предупреждали перед высадкой. Несколько раз нас пытались обстрелять какие-то ополченцы, «отряды территориальной обороны». Бедолаги пытались палить в нас из допотопных винтовок и непонятных устройств, выпускающих не то снаряды, не то примитивные ракеты. Каждый раз по этим наглецам давали пару очередей из пулеметов и все кончалось. Только один раз пришлось шарахнуть из пушки. Вот всегда бы так воевать: во всей бригаде — шестеро раненых и ни одного убитого. Пожалуй, эдак мы в самый Тауэр въедем…

Сглазил! Впереди встает столб разрыва. Ого! Шесть дюймов, не меньше! А то и все восемь! И тут же еще! И еще!!

В наушниках взволнованный голос Рубашевского:

— Утес! Утес! Я — Скала-1! Атака противника! Повторяю: атака противника! До полка танков, до бригады пехоты. Веду бой!

— Держись! Сейчас будем!

Связь с Одинцовым. Его разведка тоже доложила. Обе колонны разворачиваются в боевой порядок. Впереди мы: у противника танки, и нечего гробить своих мотострелков на дурацких британских железках.

— Савчук! Давай вперед быстрее!

Тяжелые ЛК-7 ревут дизелями и убыстряют ход. Я подтягиваюсь к ним и иду следом. Мой командирский «Корнилов» имеет чуть поменьше снарядов, за счет второй радиостанции, но драться мы тоже можем. Особенно, если учесть, что наводчиком у меня — прапорщик Колыбанов! Зиновий отказался от взвода, и сейчас он — мой штабной офицер, а, кроме того, мой личный наводчик! А если кто не знает, Колыбанов это мгновенная смерть для всех, кого он видит в окулярах своего прицела…

Нет, это даже не смешно! Я не верю своим глазам, и высовываюсь из люка с биноклем. Точно: «Матильды!» Вы б, господа британцы, еще «Маленького Вилли» против нас послали! По полю неуклюже ползут десятка три машин, со смешными двухфунтовками, чьи тоненькие хоботки жалко торчат из башен странной формы. А разведка сообщала, что у них что-то новое появилось. Ну, ладно, будем этих уничтожать…

— Зиновий, давай!

— Слушаюсь, господин полковник!

— Начинай!

Колыбанов, ощерив в улыбке зубы, быстро наводит пушку. Удар! Танкист вздрагивает на боеукладке, и шипит, прижав к голове остатки ушей. Есть! «Матильда» останавливается и окутывается дымом. Ого! Кто-то из «семерок» тоже попал. Перун-милостивец, вот это — да! Куда-то медленно улетает кусок башни, а сам танк исчезает в жутком пламени разрыва. Когда все кончается на поле сиротливо стоит… а, что это, собственно, такое? Какая-то ванна на гусеницах… Господь-вседержитель, да это ж низ корпуса. А все остальное где? Нету! НЕТУ!!!

Сквозь боевые порядки англичан мы проходим легко, как камень, брошенный сквозь струю воды. Позади остаются лишь дымящиеся остовы британских машин. Но английская пехота успевает залечь, и теперь Одинцову будет сложновато достать «томми». Если, мы, конечно, уйдем вперед, а не останемся помогать соратникам. Но мы не уйдем…

Через два часа все кончено. Мотострелки сгоняют уцелевших англичан к нашим танкам. Пожалуй, Одинцов прав: стоит допросить первых регуляров, попавших к нам в руки на предмет возможного сопротивления в Лондоне. Эт-то что такое? Один из ротных Сенявина, мой старый знакомец еще по Испании, капитан Булгарин выскочил из танко и теперь вдохновенно лупит какого-то британского офицера. «Прекратить! Немедленно Прекратить!..»

— Господин полковник, да Вы что не видите, кто это?!

Батюшки! Вот уж воистину: не ждали, не гадали… Передо мной, мучительно кашляя, медленно поднимается с земли тот самый майор, которого все мы так хорошо помним по Бильбао. «Сочтемся!» Правда, теперь он — подполковник…

— Я — офицер британской армии и я требую… — начинает он, видя мои погоны.

Я усмехаюсь. Затем беру его за лицо и чуть поворачиваю к свету. Сомнений нет: он!

— Когда-то, расставаясь с Вами после незабываемой встречи в Бильбао, я и все мои люди обещали Вам, майор, что мы еще увидимся. Мы привыкли выполнять свои обещания. Простите, что заставили ждать.

Это сильнее меня, и я, с чувством глубокого удовлетворения, ввинчиваю ему в печень кулак. Он сгибается. Да разогнись, разогнись — я ведь только начал. А чтобы было легче разгибаться — на тебе, сапогом… СТОП! Что это я, в конце-то концов. Хватит, хватит…

— Капитан Булгарин!

— Я, господин полковник!

— Этого больше не бить. Постарайся мне его сохранить целым, чтобы в тайге не сразу загнулся.

Булгарин козыряет. Он настолько любезен, что переводит мои пожелания британцу. «Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом?» Поживем — увидим.

Сквадрен-лидер Фриц Штейнбаум. Уэст-Маллинг

Это настоящий ад. День и ночь тысячи самолётов идут на Британию. Русские, итальянские, германские. Мы почти непрерывно находимся в воздухе, но, если быть откровенным, то толку от нас немного. Все измотаны до последней стадии. Машины выработали все мыслимые и немыслимые ресурсы. У многих пилотов нервное истощение, они не в состоянии больше летать. На несчастную Британию каждые сутки падают тысячи тонн бомб всех видов: фугасные. Зажигательные. Осколочные. Беспрерывно горят дома Лондона. Фашисты озверели. Они уничтожили сеть радарных станций на побережье, и теперь мы не имеем системы раннего предупреждения об их налётах. Иногда кажется, что мы сражаемся с гидрой, у которой вместо одной отрубленной головы вырастает две. Я лично сбил два бомбардировщика за прошлую неделю, но вместо них прилетело двадцать. И они разнесли наш аэродром в клочья. Пилотов сбитых машин в плен не берут. Местные жители, как правило, добираются до них раньше, чем наш солдаты, и я им не завидую. Легко они не уходят из жизни. Правда, и лётчики стараются в плен не попадать. У них такие машины, что даже подбитые самолёты оттягиваются под защиту своих товарищей и уходят назад, во Францию. А их истребители — это вообще ужас всех наших пилотов. Особенно эти новые реактивные машины, мы даже не знаем, как они называются. Разделяем их на два вида, и только. Они бьют нас, как хотят. Мы же только обороняемся. И безуспешно. Не хватает многого: топлива, продовольствия, боеприпасов. Иногда мы бессильно смотрим на проплывающего над нами врага, не имея возможности поднять свои машины в воздух. Взлётную полосу не успевают ремонтировать. Уцелевшие машины стоят в выкопанных под землёй капонирах. Мы живём там же. Я предчувствую близкий конец Англии. Как же они были недальновидны! Почему допустили такое?! Почему позволили Тройственному Союзу набрать такую силу и мощь?! Надо было сразу начинать войну на истребление, бомбить их города, убивать всех, не жалеть никого, топить их корабли. Сбивать их самолёты! Организовать прямую интервенцию. Чего они боялись? Чего? А теперь уже поздно. Америка предала нас, они надеются отсидеться за океаном. Глупцы! Покончив с нами, союзники разотрут Японию в порошок и затем прикончат и САСШ…

Сигнал на вылет. Я привычно занимаю место в кабине «Харрикейна» и запускаю мотор. Невольно вспоминаю, каким грозным красавцем он казался мне в недавние годы учёбы. И каким же тяжёлым и неуклюжим «гробом» оказался по сравнению с самолётами «союзников». Пока англичане почивали на лаврах, их учёные ушли далеко вперёд. Чихнув, двигатель выбросил облачко сизого дыма. Бешено завращался винт. Прогрев, отмашка выпускающего. Истребитель нехотя начинает свой разбег, и я ухожу в темнеющее на глазах небо, в котором уже загораются первые звёзды. Внизу плывёт земля. Уже идут ожесточённые бои на земле. Они высадили вначале воздушный, а затем морской десанты, легко смяли оборону и сейчас продвигаются к Лондону, где идут ожесточённые уличные бои. А вон и враги, легки на помине: чёткий, как на параде строй «Хе-177». Жуткие машины. Почти тринадцать тонн бомб. Невероятная дальность, мощнейшие двигатели по четыре с половиной тысячи сил. Пять человек экипажа. Две пушки и четыре крупнокалиберных пулемёта. Откуда ни подступись — повсюду тебе в лицо смотрит смерть. Где снарядом в тридцать семь миллиметров, а где пулей в двенадцать и семь. Гады идут плотным строем. Даже без истребительного сопровождения. Чего им бояться? Не меня же? Где мне драться с ними со своим винтовочным калибром? С их забронированными моторами и кабиной? Но долг — это долг. Я заваливаю косую полупетлю и начинаю плавно пикировать на ведущего. О, чёрт! Меня засекли! Как они сумели?! Мгновенно ко мне густой сетью тянутся струи трассеров. Чудом уворачиваюсь, и в свою очередь открываю ответный огонь. Бесполезно… Громада бомбардировщика легко уходит от огня небольшим поворотом, что позволяет его стрелкам усилить огонь по мне. Но как они меня видят?! Поднимаю голову и в тот же миг проклинаю себя: я настолько измотан, что захожу на противника со стороны полной Луны. Мой силуэт великолепно проецируется на её жёлтом фоне. В тот же миг снаряд взрывается в двигателе, и тот начинает чихать и дребезжать. Стрелки приборов неумолимо ползут в красный сектор. Боже! Он разбил мне радиатор! Это конец! Что же, я покажу, как умирает настоящий интернационалист! У меня не больше минуты, потом мотор заклинит и всё. Доворачиваю машину прямо на ведущего врага и посылаю сектор газа вперёд, до упора. Массивный «Харрикейн» нехотя догоняет тяжёлый «Гриф» и ещё вращающийся пропеллер врезается в хвостовое оперение, кроша дюраль. Удар! Треск! Я прихожу в себя в воздухе. Могучий инстинкт самосохранения заставляет меня выдернуть кольцо парашюта. Хлопок! От резкого рывка колени больно бьют по подбородку. Это немного приводит меня в себя. Замечаю немного поодаль ещё купола — это «гунны». Взгляд вниз — там настоящий фейерверк! Яростный бой. Но кто кого?! Вижу, что нас сносит к месту наиболее яростной драки, но не могу сориентироваться. Очень темно. Проклятье! Треск, рывок, удар обо что-то твёрдое такой силы, что перехватывает дыхание и темнеет в глазах. Ничего не вижу, но чувствую, как меня подхватывают под руки и куда-то тащат. Наконец туман перед глазами рассеивается, и я вижу, что это враги: союзные десантники. Плен. Плен?! Никогда! Но поздно — мои руки уже крепко связаны, вырываться бесполезно. Мы в каком-то подвале, вроде. В углу горит керосиновая лампа. Возле неё сидит радист, прильнувший к передатчику. Возле меня здоровенная морда, а напротив целый подполковник люфтваффе. Он смотрит на меня не как на врага, а вроде как с любопытством. Интересно, откуда здесь взялся лётчик? Да ещё в таком чине? И тут до меня доходит — это же я его сбил. Повезло гаду. Откуда — то приносят кофе. Узнаю по запаху. Подполковник жадно пьёт, затем косится на меня и подносит кружку к моим губам. Гордо отворачиваюсь. Тот пожимает плечами и допивает. Затем делает знак охраннику, и меня утаскивают за дверь. На расстрел? Нет. Запирают в какой-то конуре… Как медленно течёт время…

Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941

В предместьях Лондона нам оказывают первое сопротивление, заслуживающее этого названия. Какие-то отчаянные гайлендеры в своих килтах-хаки, успевают сжечь два «Т-40» и даже подбить один «тринадцатый». Противотанковое ружье «Бойс», над которым мы хихикали еще во Франции, оказывается жуткой штуковиной в руках храбрых и умелых людей. Эти проходимцы лупят из своих полудюймовых пукалок по гусеницам и смотровым стеклопакетам. А их артиллерия оказывается так здорово замаскированной, что мы нащупываем их чертовы гаубицы только тогда, когда горит уже пятый танк! Впрочем Моспанов и Владимиров, командир дивизиона реактивной артиллерии, вообще их не нашли.

Батальон Рубашевского обошел сопротивляющихся с левого фланга, и теперь его танки рванулись шотландцам в тыл, а их неглубокие окопчики простреливаются фланговым огнем из пулеметов легких «сороковок» и тринадцатых «Корниловых».

Сенявин докладывает, что с артиллерией гайлендеров кончено. Сейчас его «коробочки» резвятся в тылу шотландцев с непосредственностью юных носорогов…

В общем, противнику пришел конец. Я вижу, как стрелки Одинцова короткими перебежками двигаются вперед. Танки Савчука и Бремера медленно ползут чуть позади, периодически посылая одиночный снаряд, а чаще — просто пулеметную очередь туда, откуда шотландцы еще пытаются вести огонь. Сейчас мы с ними покончим…

Пресвятая Дева, что это такое? Я сбиваю шлемофон на затылок, чтобы лучше слышать. Так и есть: уши меня не обманывают. Это гнусаво воют волынки. Ох, что-то будет…

Тот, кто ведет гайлендеров в последнюю атаку — очень храбрый человек. Но очень глупый. Прошли те золотые времена, когда можно было идти вот так — в рост, не пригибаясь. Среди цепи пехотинцев — одиночные танки. Как же их? А, «Крусейдеры»… А впереди — маленький вездеход, на котором стоит кто-то и сидит волынщик. Ну, ладно, полюбовались — и хватит!

— Я — Утес! Слушай мою команду: «семеркам» снаряды не тратить. «Коробки» выбить, а психа в машине — живым, если можно. Давай!

Цепь наших танков точно взрывается, опоясавшись огнем орудийных выстрелов и бледными вспышками пулеметных очередей. Гайлендеры гибнут, как солома в огне. Мы идем вперед, мотострелки Одинцова, движутся позади, прикрываясь нашей броней. Бойцы нам еще понадобятся…

Колыбанов наживляет одну из британских машин. Над резко остановившимся танком встает белое пламя, из люков лезут танкисты. Один из них горит, и меня передергивает от этого зрелища. Я слишком хорошо знаю, что он испытывает. Аккуратно повожу пулеметным стволом. Прости, парень, но это единственное, что я могу для тебя сделать…

Похоже, гайлендеры наконец поняли всю бессмысленность своей атаки, и залегли. Поздно, дурачки, поздно! Бой кончился — началось избиение! Танки Бремера устремляются вперед, и те, кто избежал пули или осколка находят свою смерть под гусеницами. Уцелевают только те, кто сохранил достаточно здравого смысла, чтобы встать и поднять руки.

— Соколов! Мы тут генерала взяли, — звучит в ушах жизнерадостный голос Одинцова. — Поговорить с ним не хочешь?

— Хочу! Я уже у Вас, — и в ТПУ: — Развернулись и полный!

Минут через десять мы тормозим у штабной машины мотострелковой бригады. Рядом притулился тот самый английский вездеход с пробитыми колесами и издырявленным капотом. Возле машины под конвоем мотострелков стоят двое: морщинистый человек в черном берете, почему-то с двумя кокардами и пожилой толстячок с волынкой на плече. Я вылезаю из танка и, откинув шлемофон на спину, подхожу к пленным. Одинцов поворачивается ко мне навстречу:

— Вот, — он машет рукой, — генерал-майор Бернард Монтгомери.

Услышав свою фамилию, морщинистый вытягивается и козыряет. Будем вежливы. Козыряю в ответ:

— Полковник Соколов. Генерал, я хочу, что бы вы изложили нам все известные вам сведения об обороне Лондона. У нас мало времени, поэтому приступайте.

Монтгомери молчит с видом гордым и неприступным. Ну, так… Он смел, потому что сам шел (вернее, ехал, но это дела не меняет) впереди своих людей. Пугать его смертью бессмысленно, на серьезную и вдумчивую беседу у нас нет ни времени, ни возможностей. Да, честно говоря, и желания ломать ему пальцы пассатижами тоже нет. Вывод: нужно придумать что-то такое, что заставит его говорить… думай… есть!

— Генерал я уважаю вашу смелость, но посмотрите туда, — я показываю ему на группу пленных, стоящих в окружении мотострелков. — Если вы не заговорите, я отдам приказ своим танкистам и ваших людей, оставшихся в живых передавят гусеницами. Снаряды и патроны у нас считанные, они нам еще пригодятся, а вот топлива — на двести пятьдесят — триста километров. Километром больше, километром меньше — роли не играет. Так что, — я демонстративно смотрю на часы, — времени на размышление у вас — минута.

Он молчит. Секундная стрелка бежит по циферблату, а я думаю: «Если мы передавим всех пленных, а он будет молчать — чем тогда его пугать?»

Минута истекла. Я отдаю команду и три ближайших танка погромыхивая двигателями начинают движение.

— Ну же, генерал! Учтите: их смерть будет на вашей совести…

Он бледен как простыня.

— Как вы можете, полковник? Ведь вы же офицер, человек, в конце концов…

— Как офицер я обязан в первую очередь заботиться о жизни своих подчиненных. А как человек… Ваша пресса утверждает, что я — «грязный наци, чудовище в человеческом обличье». Чего же вы ждете от меня в таком случае? Ну!

Он ломается. Одинцов достает карту и Монтгомери указывает узлы сопротивления, расположение частей армии, ополчения и морской пехоты. Через пятнадцать минут он произносит мертвым голосом:

— Это все. Клянусь честью офицера, это все. Я больше ничего не знаю.

Мы переглядываемся с Одинцовым. Я верю британцу и чуть киваю. Он согласно опускает глаза.

— Мы верим вам, генерал. Идите к своим людям.

Эх, сейчас бы отправить вперед разведбат. Но разведчиков с их техникой и тяжелым оружием забрал с собой Родимцев. Одинцов пытается связаться с Моспановым с тем, чтобы его штурмовики проверили данные Монтгомери. Тот обещает, но на его обещание нельзя положиться. Не потому, что он лжив по натуре, а потому, что над Лондоном сейчас сумасшедший дом! Одновременно его атакуют наша авиация, немцы и итальянцы, и, как это зачастую бывает, все не до конца согласовали между собой свои действия. Выходя на авиационные частоты, я уже раз десять слышал вопли типа: «Союзник, твою мать! Оставь мой хвост в покое!» на русском и немецком языках. Надо думать, что итальянцы тоже орали, только я итальянского не понимаю. Обычно такая просьба заканчивается извинениями, но я готов прозакладывать годовое жалование, что раза два или три эта просьба переходила в истошный предсмертный крик… Так что надежды на авиаторов мало: по разведанным или обнаруженным целям они еще могут врезать, а вот разведать самим — это им сейчас не по силам.

С мотострелками мы быстро приходим к соглашению. Две роты на БТРах и сводная рота из батальона Рубашевского уходят вперед в качестве разведки. Через тридцать минут начинаем движение и мы, все теми же двумя колоннами…

* * *
…Плохо танкам в городе. Бронированным мамонтам современной войны нужно вольное поле, где можно разгуляться во всю богатырскую мощь, где можно показать свою силу и удаль. А в городе тесно, развернуться негде и подлый враг так и норовит напасть на стального великана с тыла, исподтишка. Плохо танкам в городе…

Уже шестой час мы пробиваемся на соединение с десантниками Родимцева. Лондон стал похож на вулканический кратер. Полыхают дома, рушатся стены, летят снаряды, эрэсы, бомбы… Танки по два, по три рыщут, как волки, по улицам города. Вернее: по бывшим улицам бывшего города… При каждом таком маленьком танковом отряде идет человек десять-пятнадцать мотострелков. Только тяжелые танки сбились в кучу и пока не атакуют. Их мы с Одинцовым бережем, как наш главный резерв. В самый тяжелый момент мы пошлем их в бой. А, вот, кажется, он и наступил: Бремер отчаянно просит помощи. Он попал под сосредоточенный огонь зенитных орудий, расположенных в каких-то циклопических зданиях. Ну, пошли…

— Я — Утес! Скала-3 — за мной!

Савчук отзывается, и мы мощной колонной устремляемся вперед. Следом за нами и, частично, у нас на броне, в бой идет последний резервный батальон Одинцова. Минуты пролетают пулями. Вон и Бремер: он, похоже, здорово влип. Стоят, чадя, с десяток танков, остальные бешено молотят куда-то в направлении здоровенных домов.

— Бремер! Кончай палить в белый свет! Указывай цели — «семерки» разберутся.

Танк Бремера подъезжает к моему и, приняв от него цели, ЛК-7 начинают повзводно расправляться с этими зданиями, идентифицированными как Адмиралтейство. Высунувшись по пояс, я наблюдаю в бинокль за работой «семерок», но вдруг получаю здоровенный удар в плечо, от которого чуть не вылетаю из люка. В ту же секунду пуля звонко ударяет в откинутую крышку, прямо в то место, где только что была моя грудь. И, почти одновременно с этим — заливистая очередь из ЛП-30.[4] Оборачиваюсь взглянуть на спасителя. Передо мной на броне унтер мотострелков.

— Спасибо, унтер-офицер. Я твой должник. Как это ты угадал, что пуля прилетит.

Он слегка пожимает плечами:

— Бликнуло у него.

— Что, прости?

— Там, господин полковник, снайпер сидел, — он говорит чуть хрипловатым голосом с заметным малороссийским акцентом, — так у него солнце на прицеле бликнуло.

— Ну, ты прям Соколиный Глаз!

— Нет, господин полковник, Нати Бампо — англичанин был, а я — русский! — говорит он горячо.

Что это я его, обидел, что ли? Просто пошутил…

— И все-таки молодец! С такого расстояния заметить солнечный блик, да еще сообразить, что это — снайпер…

Он чуть усмехается:

— Опыт имеется, господин полковник. Бывало… — он внезапно сбивается и мнется.

Ах, вон в чем дело! На руке у него я замечаю татуировку: православный крест и цифры. Понятно: в монастыре каялся. Ясно, что «бывало» — он, должно быть, не раз видел, как также бликует прицел у инока на колокольне…

«Семерки» разносят Адмиралтейство в клочья. Краем глаза я вижу, как один из ЛК-7, отвернув назад орудие, разогнавшись, бьет в угол здания. Отходит и повторяет свой маневр. На четвертый раз стена заваливается и едва не половина здания с грохотом обрушивается. Ну, тут бой и без меня идет, а с унтером поговорить еще минут пять есть:

— Это за что? — я показываю на его руку. — Без обиды, соратник — ясно, что грех ты уже свой отмолил.

— Да по молодости да дурости, — вздыхает унтер. — Мне тринадцать всего и было, когда понесло меня в националисты украинские. В гимназии и вступил. В 25-ом, — снова вздох, — умудрился даже повоевать…

Я протягиваю ему портсигар, он закуривает и, выпустив струю дыма, продолжает:

— В 28-ом тоже, отметился. — Он машет рукой. — В общем, в 30-ом мне семь лет и влепили. Но я честно работал. На Беломоре: Повенчанская лестница — слыхали?

Я киваю головой. Кто ж не слыхал?

— Ну, это дело прошлое, соратник. Как звать? Буду у Одинцова тебе «Георгия» просить.

Он расцветает. Потом, встав на моторном отделении, вытягивается и четко рапортует:

— Унтер-офицер Бандера Степан. Второй взвод первой роты третьего батальона.

Я записываю это себе на память. Хотя и так не забуду. Таких как этот Степан Бандера, надо отмечать. Побольше бы таких русских патриотов — война б быстрее окончилась.

Гауптштурфюрер Вилли Хенске. Десант

Наша баржа с шорохом выползает на песок пляжа и откидывает свой плоский нос, образуя съезд. Танковые и автомобильные дизеля резко прибавляют обороты, выбрасывая в небо чёрные клубы копоти. Лязгают по аппарели траки гусениц и вот оно, гнездо самой страшной и подлой империи прогнившей демократии. Это Англия. Ни одну страну мира ненавидят больше, чем её. Самые подлые политики, самые грязные методы — это Англия. Самые жадные торгаши, самые беспринципные промышленники — это Англия. И самое большое гнездо сионистов в Европе… У них было три года, чтобы сбежать сюда, и это — хорошо: нам меньше придётся вылавливать их по всему миру. Теперь эти существа заплатят высшую цену за все свои злодеяния. Пришла их очередь становиться «гоями», невольно вспоминается афера с «Протоколами Сионских мудрецов». Что и говорить, идея была блестящая: отпечатать сотню экземпляров, разослать их по полицейским участкам мира и во всеуслышание объявить это подделкой. И пришлось потом самой полиции размножать и распространять эту программу действий для евреев всего мира, тем самым тратя так необходимые средства на пропаганду сионизма и экономя деньги самим жидам… Ничего, как говорят русские — сочтёмся!..

Берег весь усеян воронками — одни больше, другие меньше. Но целых участков практически нет. Такое я видел только на Дюнкерской экскурсии — сплошной ковёр осколков. Выползаем наверх — кто-то пытается стрелять по нам из двухфунтовой мухобойки. Доносится гулкий выстрел самоходного орудия, следующего в колонне усиления и вдали вырастает огромный веер взрыва, это бьёт «корниловская колотушка» ребят Виттмана. Я ору по рации и ТПУ: «Полный газ! Вперёд!» Механик-водитель вжимает педаль газа до полика и моя машина набирает скорость. На ходу осматриваю местность в приоткрытый люк, готовый в любой момент нырнуть в башню, но вроде больше никакого сопротивления…

Десять километров от берега. Первая деревня, вернее то, что от неё осталось. Это не мы, это авиация. Груды камней, гнилого и горелого дерева, тряпки, кости… Вижу немного в стороне от дороги что-то вроде укрытия и командую водителю принять правее, через мгновение чувствую, как под гусеницей оседает земля, но машина спокойно выбирается из возникшей ямы. Смотрю назад — никто не выскочил… Те, кого можно использовать Союзом, уже под нашей охраной, остальные — не обязательны. Десантники уже захватили конструкторские бюро, занимающиеся разработкой реактивных и поршневых двигателей, шифровальную школу в Блессиг-Хаус, специалистов по радиолокации. Прочие нам не требуются. Женщин для размножения использовать нельзя, у них гнилая кровь, мужчины — они враги. О евреях же и речи быть не может. Это для своих, германских, русских, итальянских выходцах мы можем быть гуманными, выселяя их в РКП, для этих — никогда! Виселицы и бочки с водой, вот их удел. Даже кровь их мы не хотим проливать, чтобы не осквернять землю, которая нас кормит… Впереди городок. Вижу наших десантников, которые машут флажками, предупреждая об опасности. Приказываю тормозить и высовываюсь их башни:

— Что случилось, фельдфебель?

Тот браво выбрасывает руку в приветствии:

— Минное поле, господин гауптштурмфюрер!

— Сапёры?

— Какие-то новые, неизвлекаемые. Мы потеряли двоих…

С досадой сплёвываю на землю. Непредвиденная задержка выбьет нас из строго графика… Внезапно меня осеняет:

— Мины противотанковые или противопехотные?

— Как удалось определить — противопехотные!

Всё равно опасно. Может порвать гусеницу… Киваю на руины домов городишки.

— Местные остались?

Фельдфебель всё улавливает с полуслова, и через пятнадцать минут передо мной человек двести грязных англичан обоих полов. Под дулами пулемёта гоним их к началу минного заграждения, затем отделяем первых пятьдесят и гоним вперёд. Шагов через двадцать первый взрыв, тут же следует второй — «томми» разворачиваются и бегут назад.

— Огонь!

Грохочут пулемёты, укладывая их навсегда. Отсчитываем вторую партию, те обречённо бредут прямо по телам погибших… Ещё через пятьдесят шагов приходиться выгонять следующую партию, и ещё одну… Десантники подгоняют следующих пленных. Замечаю в толпе детей и равнодушно отворачиваюсь, затем спохватываюсь и приказываю детям дать рюкзаки с песком. Вдруг их веса не хватит?.. Симпатичная девочка. Даже странно… Не англичанка? Полька? Всё-равно: ребята, пока производим разминирование — можете развлечься, но не забудьте, что она не должна выжить… Вспоминаю Лаон. Да… Там был детский лепет… Наконец предпоследняя партия проходит поле насквозь, и наши танки начинают движение. Прямо по умирающим. По мёртвым. По ещё живым. Тишина, значит, прошли насквозь… Из под гусениц брызжет месиво перемолотых тел, и вскоре мы догоняем уцелевших «минёров». С ходу врезаемся в их нестройную кучку, слышны короткие истошные вопли, иногда перекрывающие даже рёв мощных дизелей… Вперёд!

* * *
Пятьдесят километров от места высадки. Навстречу выползают английские танки. Мне становится смешно — это «Черчилли». Приказываю остановиться и открыть огонь с места. Грохочут Д-25, и с неуклюжих уродов слетают башни, раскалываются лобовые листы брони, оседают пронзённые насквозь корпуса, в разные стороны разлетаются сорванные траки гусениц. Их трёхдюймовые гаубицы, установленные в корпусе достают нас только на излёте. Двухфунтовые же башенные «мухобойки» предоставляют не больше хлопот чем бумажные шарики из детской трубки… Через пять минут мы продолжаем движение и оставляем немного в стороне усеянное разбитыми английскими танками поле. Сзади доносится автоматная очередь — пехота зачищает поле боя… Над нами проносятся тяжёлые «Ме-262». Куда-то спешат на штурмовку. Через мгновение замечаю прямо по курсу огненные столбы разрывов, затем возникает огромное чёрное облако дыма. Эх, хорошо горит… Вскоре подъезжаем к месту их работы — колонна грузовиков, среди которых бродят чудом уцелевшие. Обугленные каркасы автомобилей сталкиваются в кюветы, колонна батальона идёт прямо через них, мы спешим к Лондону, где бьются наши десантники. Хоть их и поддерживает авиация, но надо спешить им на помощь. Фон их радиосообщениям составляют автоматные и пулемётные очереди, взрывы гранат и снарядов. Да, ребятам явно приходится нелегко… И «Гиганты» там не сядут: вся английская столица представляет собой груду развалин, впрочем, как и любой населённый пункт на Островах. Годичной продолжительности бомбардировка принесла свои плоды… Внезапно что-то сверкает перед глазами, не успев ничего ещё сообразить, оказываюсь в башне и задраиваю за собой люк. Потом только доходит — это рикошет. По нам бьют пушки крупного калибра. Начинаем маневрирование. Танки крутятся по полю, не останавливаясь ни не секунду. По несущимся на сорокакилометровой скорости «ЛК» из тяжёлых пушек попасть практически невозможно, главное — не совершать повторяющихся манёвров. Тем временем рота огневой поддержки занимает позицию и делает первый залп — вражеские позиции исчезают в огненном вале. Их заволакивает пыль и грязный дым по которому время от времени пробегает рябь, это рвётся боезапас «томми». Ровно через минуту следует второе накрытие. Минута — третье… Реактивная артиллерия — жуткая вещь. Обугленные скорченные тела, рваный металл орудийных лафетов, выжженная до состояния пепла земля. Невольно становиться тихо, словно даже наши дизели преисполнились уважения к результатам залпа. Но это просто пепел приглушает звук.

В рации раздаётся незнакомый голос — это наши десантники. Узнав что мы уже на расстоянии прямой видимости Лондона они радостно вопят прямо в эфире. До них не дальше пяти километров, но они даются нам нелегко: кажется, что стреляет каждый камень, из-за каждого обломка летят гранаты. Нечего и думать о том, чтобы выглянуть из танка для ориентировки. От наших калибров в городе мало толку, поэтому в основном задействуем пулемёты. Крупнокалиберные универсалы действуют великолепно прошивая слабые укрытия «томми». После попаданияих пуль как правило ранения случаются очень редко — обычно исход летален. Сзади нас поддерживают «колотушки» Виттмана, перемалывая обломки зданий в мелкий щебень. Вновь налетают штурмовики…

Англичане лезут словно сумасшедшие, видно слухи об ожидаемой их участи уже успели разлететься по стране и теперь у всех одно желание: продать свою жизнь подороже. На нас следует атака за атакой. В бой идут все: мужчины и старики, женщины и дети, подростки обоих полов. Стволы накаляются и оружие начинает плеваться. Нам бы хоть пятнадцать минут передышки! Тщетно… Не взирая на потери они бросаются вперёд вновь и вновь. Уже вся площадка перед нашими позициями завалена телами мертвецов, а они откуда-то появляются и рвутся к нам. Никогда такого не мог себе даже представить! Раненые, не обращая внимания на хлещущую кровь… Безоружные, с кусками железа и кухонными ножами, англичане с фанатично горящими глазами рвутся в бой чтобы умереть. Мне докладывают о нехватке боеприпасов. Немудрено. Уже целые штабеля тел громоздятся уродливыми холмами, а они всё лезут. Вызываю помощь, и через несколько минут над нами зависает Fa-223, который спускает нам на лебёдке не только патроны и гранаты, но и запасное оружие для пехотного десанта. Вскоре наконец атаки безумцев захлёбываются в собственной крови — даже фанатизм имеет свои пределы… К вечеру к нам подходит подкрепление: особая химическая рота. В своих асбестовых костюмах, с уродливыми горбами огнемётов за спиной ребята напоминают марсиан из фильмов Ханжонкова. Они быстро занимают позиции и охраняют наш сон.

Ночь проходит спокойно. На нас никто не нападает. Наступает утро и после сытного завтрака в поиск уходят разведчики. После их доклада мы выступаем к центру города… Странно. Уже час мы пробираемся среди руин. И ни одного выстрела… Проклятье! Сглазил! Откуда-то из под земли, скорее всего из канализационного люка появляется закопчённая фигура и с ящиком мины в руках бросается к танку… лихорадочно рву из кобуры верный «люгер», но меня опережает идущий впереди танка огнемётчик — смертник превращается в факел, мучения которого через мгновение прекращает взрыв его собственной мины… хорошо что пехота успела залечь и никто не пострадал. Восстанавливаем порядок и опять движемся дальше. Передовое охранение очень бдительно зачищает развалины: стреляет в каждую щель, в дыры летят гранаты или химик пускает струю из огнемёта… Наконец набережная Темзы. Мы на месте. Здесь нам приказано остановиться и ждать остальные части. Мы проверяем местность и вскоре пехотинцы притаскивают четверых пленных: двух мужчин, женщину, старика. У них характерные черты — унтерменшен. Когда настоящие англичане дрались до последнего вздоха, эти прятались в подвале. Подзываю двоих пехотинцев и показываю на ствол танка. Ребята быстро сооружают петли из подвернувшегося вовремя разбитого рояля и набрасывают их на шеи жидов. Свободные концы закрепляют на пушке. Короткая команда — наводчик поднимает пушку к небу. Он у меня парень с юмором, поэтому ствол ползёт в небо медленно, чтобы все успели полюбоваться «Хава Нагилой»…

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Лондон

Ну, вывалились мы через люки наружу. Когда меня тряхнуло раскрытым куполом — стал осматриваться. Внизу — всё пылает, дым, пыль, ничего не видно, не знаю как усмотрел, что почти прямо подо мной стрельба лютая идёт. Кто-то очень даже лихо воюет. Сообразил, что наверняка это наши десантники. Нас же предупреждали, что первыми на Лондон воздушную пехоту скинут. Для захвата нужных людей и нужных мест. Вот, судя по всему они и действуют. А тут и ветерок такой поганенький поднялся, пришлось стропы тянуть, чтобы к нашим угодить. К «томми» не очень, мягко говоря, хочется. Возблагодарил я Бога за то, что в Китае добровольцем побывал и привык к русскому парашюту. Он ведь нашу германскую систему по всем параметрам превосходит. По крайней мере, здесь хоть полётом управлять можно. Ну, ладно. Планирую я тут себе потихоньку, небесам продолжаю благодарность объявлять, поскольку, во-первых, темно, а стало быть, купол незаметно. А во-вторых, что вон и мои ребята по соседству болтаются, тоже успели сигануть вниз. А внизу драка полным ходом идёт: автоматы с пулемётами наперегонки лупят, захлёбываются прямо. Гранаты то и дело рвутся, ракеты светятся. Жарко приходится. Ну, вот уже и землю видно, поджал я нижние конечности, сгруппировался. Практики-то у меня мало, парашютно-десантной. Не привык я к тому, чтобы сбитым быть. Наоборот, сам больше ронял народ на землю. Тресь! Аж искры из глаз! Ну, замки сразу рванул, из строп выпутался и перекатом под ближайший завал, в укрытие, значит. Маузер из кобуры сразу, лежу, осматриваюсь. Слышу, кричат. Наши кричат, сразу слышно. Отозвался. Ползут двое, сопят. Мол, давай с нами быстрее, летун, а то сейчас «лайми» полезут снова. Ну, я с ними. Недолго мы ползли, забрались за развалины, где они засели, а там меня сразу в подвал, где их командир сидит. Спустились, фонарь керосиновый светит. Сидит за столом целый генерал-майор, руку бинтованную баюкает. Видать, зацепило. Я ему честь отмахнул, представился. Он мне в ответ: «Бруно Бройер. Командир третьей воздушно-десантной дивизии». Я ему в ответ: «Оберст-лейтенант Макс Шрамм, командир КГ 100». Тут радист от рации оторвался, вмешался в наш разговор:

— Господин генерал-майор! Тут передают, что батальоны капитана Буркхарста и майора Шульца совместно отбили атаку британских коммандос!

Сразу на душе полегчало. А адъютант мне кружку подаёт. Мол, выпей, лётчик, за своё спасение. Считай, второй раз родился. Заглотил я шнапс, рукавом занюхал. И правда, отпустило. Ну, тут опять в штаб импровизированный ломятся, оказывается, того англичанина, что нас таранил, прямо на позиции занесло и ребята его подобрали. Хотели было его на месте кончить, да пожалел я, всё-таки, храбрый оказался, не отвернул. Упросил я генерала его до наших оставить, уж больно меня удивило, как тот поступил. По-настоящему, как истинный воин. Ну, ладно. А тут и «лайми» в атаку опять пошли. Подхватились мы с десантником, и тоже на позиции. Я — за пулемёт на крыше, он со своими внизу, мясорубка, одним словом. Уже второй ствол сменил, когда откатились, да и то потому, что им в спину ударили. И опять наши. Десантники Штенцлера на подмогу подоспели. Прорвалось из Блэчли-Парка, где у «томми» шифровальная школа была. И притащили с собой пленных человек двадцать. Ну, пленных в подвал, а командира десантуры — к нам. Здоровенный шкаф. Наши погоны увидел — заробел. Всего-то навсего унтерштурмфюрер. Офицеры все полегли. И фамилия у него интересная. Шварцнеггер. Густав. Ладно. Распределили мы по-быстрому его ребятишек. Ждём утра. А до рассвета ещё часов шесть. И британцы словно осатанелые лезут. Дошло уже раз и до рукопашной. Как раз подо мной, в смысле под моей крышей всё и было. Обер-лейтенант Шмеллинг, тот самый, олимпийский чемпион 1936 года, со своим взводом. Как раз стрельба кончилась, а там, во дворике, мясорубка полным ходом идёт! Меня даже передёрнуло — вспомнил я свою последнюю посадку в Китае, когда в мясорубку попал. Слышу орут, хряск, бойцы орут, а что — не поймёшь. Хотел уже гранаты вниз кидать, потом сообразил, что орут почему то по-русски… Высунул голову осторожненько, чтоб шальной пулей не подшибли, пытаюсь чего нибудь разглядеть. Не видно ничего. Только орут внизу по-прежнему, да матерщины прибавилось, на обеих языках. Стал я чего-то соображать и лезут мне в голову мысли нехорошие. У второго номера спрашиваю: «Люстра есть?» Тот головой кивает и достаёт из сумки ракету осветительную. Ну, подвесили мы её, прямо над головой. Сразу светло стало. Драка внизу стихла, потом слышу вопль разъярённый, куча высказываний и пожеланий в адрес командования всего Союза… Самое смешное знаете что было? Ни за что не догадаетесь, с кем Макс дрался, а победить не мог! Его старый противник: чемпион испанской всемирной спартакиады 1937 ого года Николай Королёв, подпоручик русских десантных частей. Любо дорого было посмотреть, как они челюсти друг другу сворачивают. Да и Густав от них не отставал: настоящая машина! Ох, и здоровый же он, однако… Ладно. Стали тут связь налаживать с вышестоящим начальством. Связались со всеми, и выяснили, что от британцев уже давно ничего не осталось. Всё что у них было — зачистили в ходе, как «яйцеголовые» выражаются, межплеменных разборок. Словом, командиры между собой разбираются, слышу: гудит, гремит, стенка кирпичная в песок, и из-за неё появляется тупая морда русского «ЛК-13». Люк откинулся командирский, и я обалдел, когда из танка Сева вылез. Попаленый весь. Но живой! Ох, и давно же мы с ним не виделись… он, правда, при виде моей сияющей физиономии тоже обалдел. Гора с горой сойтись не могут, а человек с человеком… Тем более, на войне… Ну, ребята в тыл пошли сразу, а мы за встречу присели. Благо, и отметить чем нашлось…

Сквадрен-лидер Фриц Штейнбаум. Лондон

…Дверь конуры, в которой я заперт, открывается. На пороге стоят двое десантников в полном облачении. Они с ног до головы увешаны оружием. Первый из них, что побольше, нагибается, и легко, словно ребёнка поднимает меня с пола. Второй присоединяется и меня выволакивают наружу. Ноги немного затекли. Но вскоре я уже довольно сносно передвигаю ими. После прохода по подвалу мы оказываемся на улице. Уже рассвело. Возле развалин дома стоит громадина фашистского танка. Таких я ещё не видел: весь какой-то квадратный, с длинной, увенчанной набалдашником тормоза пушкой увесистого калибра. Стрельба и канонада прекратились. Вокруг — тишина. Возле танка стоит невесть откуда извлечённый стол. За ним сидят двое: русский офицер-дружинник латных частей с погонами полковника и сбитый мной оберстлейтенант люфтваффе. Перед нацистами стоит бутылка шнапса, мелко порезанное сало, колбаса. Закусывают, гады… Полковник поворачивается ко мне, и меня передёргивает — у него половина лица. То есть, одна половина нормальная, как у всех людей, а вторая — вся в лилово-розовых пятнах. Хорошо горел, видно… Он смотрит на меня, затем обращается к лётчику.

— И что, Макс, вот этот сопляк тебя уронил?

— Да, Сева. Знаешь, на таран пошёл.

— На таран? — удивлённо тянет дружинник. Его взгляд несколько меняется. Теперь он смотрит на меня с каким то уважением, что ли…

— Слушай, Макс. Ей Богу, он ведь не англичанин. Спорим?

— Да даже спорить не хочу, Сева. Или ваш, или наш. Но что не «Томми» — и так ясно. Эй, летун, ты кто?

Я молчу. Лётчик поднимается, и я вижу, что он здорово навеселе. Наливает кружку шнапса. Кладёт на хлеб кусочек сала и колбасы. Затем придвигает всё ко мне.

— Выпей, летун. Заслужил!

Дружинник вторит:

— Пей, не бойся! Честно заработал. Моего друга мало кто уронить на землю может. Ты вот — смог! Так что пей.

Чувствую, как мне развязывают руки. Растираю кисти и пью, затем закусываю. Эх, наглеть, так наглеть.

— Сигарету бы.

Оба гада смеются. Затем латник извлекает из кармана серебряный портсигар с вензелем и достаёт из него толстую папиросу. Один из конвоиров щёлкает зажигалкой, и я окутываюсь ароматным дымом. Как хорошо! Сразу видно, что это не эрзац, которым мы последнее время пробавлялись.

— Садись.

Передо мной появляется пустой ящик из под снарядов. Я не обижаюсь. Оба фашиста сидят точно на таких же. Тут появляется новое действующее лицо — русский монах в непонятном звании. Но по тому, как тепло его приветствуют сидящие за столом, явно в немаленьком.

— Значит, немец… Спартаковец?

Глаза оберст-лейтенанта холодеют.

— Был. Коммунист.

Теперь все трое смотрят на меня как на нечто гадкое и отвратительное.

— Где вступил?

— Мадрид.

Парочка, явно удивлённая, переглядывается, затем вновь наливают. Уже всем троим. Опять пьём. Монах воздерживается. Не положено.

— Вот где свидеться довелось… Где ещё был?

— Китай. Норвегия. Франция. Здесь.

— Молодец! — Неожиданно выдаёт русский полковник.

— Женат? Дети есть?

Перехватывает горло.

— Были. Бомбой. Накрыло.

Они некоторое время молчат.

— Дурак ты, братец. Не на ту сторону стал. Обманули тебя большевики, теперь — извини. За всё в этой жизни платить приходится. У него — дочка. У меня — трое. Что же, им умирать из-за твоих идей? Нет, для этого мы и воюем. Не мы Версаль придумали. Не нам и отменять…

В желудке становится тепло, и их слова доносятся словно сквозь вату. Чего они проповеди читают? Что я, не знаю про приказ? Членов III Интернационала приказано кончать на месте. Об этом я и говорю обоим наци. Те переглядываются.

— Дурак. Сколько тебе? Двадцать пять, двадцать семь? Тебе бы жить, да жить. А ты? Раз немец — давно бы взял своих в охапку, да к нам. Пожурили бы, раскаялся. Отбыл свой срок да и всё. И дети бы при тебе были. А может, и жена.

Глухо бормочу:

— Иудейка она.

Ведь знаю, знаю, что правду сейчас они говорят! Но…

— Господа офицеры! Гауптштурмфюрер Отто Скорцени! Прибыл за вашим пленником.

Нашу беседу прерывает появление нового действующего лица. Здоровенный эсэсовец, со шрамом через всю щеку. Танкист и лётчик переглядываются, затем наливают ещё раз.

— Так, посиди-ка.

Гауптштурмфюрер видит, КТО пьёт за столом и у него вытягивается лицо. Особенно при виде извлечённого монахом символа веры. До меня доносится разговор.

— Вам напомнить, гауптштурмфюрер, положения об офицерах латных частей? Или моему другу позвонить в Берлин, вы знаете, кто он? Нет, сие дело церкви…

У Скорцени явно начинают дрожать колени, и он вяло отбрехивается:

— Господа, господа, ну у меня же приказ, я должен, у меня будут проблемы…

Танкист зачем-то с кривой усмешкой кладёт руку на кобуру:

— Нет человека, нет проблемы.

Никогда не видели белого от ужаса эсэсовца? Я вот увидел. И то, как он исчез в мгновение ока. Все трое возвращаются за стол, вновь наполняют кружки:

— Ну, прощай, летун. Мы на тебя зла не держим. И ты не держи.

Мы пьём. Мне протягивают уже зажжённую папиросу, и я глубоко затягиваюсь. Конвоиры отводят меня в сторону, а троица куда-то звонит из принесённого к столу полевого аппарата. Появляются два здоровенных монаха и забирают меня. Плевать. Мне — всё-равно. Я уже запутался во всём. Эх, скорее бы…

Меня ведут по развалинам Лондона. Длинный путь на эшафот. И чего тянут? Накормили, напоили, покурить дали. Вот сейчас бы и кончали. Не хочется трезвым на тот свет уходить… Выводят к грузовику. Чьи-то руки подхватывают меня и втаскивают наверх, в кузов. Значит, это ещё не конец… Проклятие! Хуже самой смерти может быть только её ожидание. Нас куда-то везут. Я ведь не один в машине. Нас человек десять. По углам кузова грузовика стоят конвоиры с автоматами, внимательно наблюдающие за нами. После часа езды мы оказываемся на месте. Меня отделяют от остальных и заводят в небольшой домик, где меня встречают два русских монаха, вполне прилично владеющих немецким языком. Начинается допрос. Через два часа я выкладываю им всю свою жизнь. Затем меня уводят и запирают отдельно ото всех. Неужели потому что я немец? Может быть. Вечером мне приносят ужин. Ого! Очень даже приличный! И кучу книг. В основном ИХ партии. В моей камере есть электричество, и я почти всю ночь читаю. Три дня меня не водят на допросы. Я только ем и читаю. Куревом меня снабжают конвоиры. На четвёртые сутки меня вновь навещают монахи. Они приносят решение моей судьбы. Исправительный монастырь строгого режима где-то в России, до искупления вины…

Полковник Всеволод Соколов. Англия 1941

Четвертый день после высадки. Лондон полностью оккупирован частями Союза, и по улицам уже вышагивают тройственные патрули. По улицам развешаны репродукторы, которые на скверном английском каждый час сообщают новые приказы военной комендатуры города, дублируя их на трех языках союза. Мне вдруг становится любопытно: а почему только на трех? Готов поклясться, что только что видел настоящего монгола, а часа два тому назад нам с Максом навстречу попалось отделение солдат со шведскими коронами на погонах. А ведь Монголия и Швеция — полноправные члены Союза. Монголы, по крайней мере, это заслужили с оружием в руках…

Впрочем, мне сейчас не до подобных праздных размышлений. Мы ждем высокое начальство, которое должно прибыть для нашего награждения. Все лидеры Союза договорились делать вид, что операция и планировалась заранее как совместная. И еще все договорились считать, что никакой междоусобицы не было. Все раненные и убитые исключительно от британских рук. Генерал Горбатов по этому поводу делает нам отдельное внушение, надо полагать, просто пересказывая своими словами то, что было получено им самим.

Хуже всех, конечно, пришлось дуче: его-то бравые парни участия в захвате не приняли. И потому все договорились делать вид, что итальянцы там были. Были — и баста! Рубите мне голову — в истории, да и в кинохронике уже покажут, как бравые латиняне вместе с нашими танками и немецким десантом штурмуют Тауэр и Парламент. Несчастных макаронников привезли в Лондон вчера, часа за два до заката. Оказывается, итальянцев сбросили на Плимут, сдуру спутав его с Лондоном!

Правда, надо отдать ребятам должное — из грузовиков они вылезают, как оплеванные. И потом, жутко нарезавшись, даже не пытаются по своей обычной привычке хвалиться или задираться. Лишь грустно смотрят на нас и на разные лады клянут своих летунов, которые не могут отличить один город от другого. А ведь в Плимуте они дрались не хуже нашего, если еще и не получше: там-то настоящие войска стояли, не то, что в столице — с бору по сосенке…

Нас выводят на награждение. Вот уже оторали свое «Ура!» родимцевцы, значит сейчас и до нас доберутся… Ого! ОГО! Такого я действительно не ожидал.

К нам медленно шествуют Миллер, Гиммлер и Гольдиони, командующий чернорубашечниками, в сопровождении многочисленных адъютантов. На всех принявших участие в героическом штурме британской столицы проливается золотой дождь, правда, без тех неприятных последствий, которые случились у достопамятной Данаи! Ордена и медали всем! Что особенно характерно: медали с видом Тауэра и Биг Бена русского и немецкого образца, почти идентичные с виду (только наша серебряная, а немецкая — бронзовая), которые тащат в нескольких ящиках следом за Великими Белыми Вождями. Эге, стало быть медальки-то заранее заготовлены. Самое удивительное, что нам выдают и итальянские медальки с пейзажем британской столицы.

Наши руководители жмут нам руки, долго улыбаются, говорят множество хороших и теплых слов, но, если не считать того, что Гиммлер ставит на мой танк памятный мне еще по Берлину, ящик с коньяком, награждение больше всего напоминает похороны. Особой радости не наблюдается. Чему радоваться, если половина орденов не заслужена вообще, а половина потерь — по нашей собственной вине…

Грустно. Не нравится мне такое награждение. Я иду следом за большим начальством и вижу, какие лица у моих парней, награждаемых за «героический штурм». Пожалуй, впервые я вижу награждение, где улыбаются только награждающие…

Что это? То тут, то там, в шеренге экипажей на лицах появляется сначала недомение, а потом улыбки. Слышится даже еле сдерживаемый смешок. Что такое? Я скашиваю глаза. Матушка заступница, Перун охранитель! Танкист, совершенно не вовремя проснувшись, вылез из танка и теперь шествует вдоль строя ко мне. Подойдя, он с мощным урчанием начинает тереться о мои сапоги. Я замираю, ожидая взрыва. Какой-то бравый адъютант Гольдиони уже примеривается дать Танкисту пинка. Да гори оно все огнем! Это — мой кот, он в танке прошел такое, чего, ты макаронина, в жизни не видывал!

— Тронешь его — пристрелю! — я говорю тихо, но внятно. И поясняю: — Меня посадят, но ты, крыса, об этом не узнаешь!

Адъютант мгновенно делает вид, что вовсе собирался почесаться. Над шеренгами стынет молчание. Между прочим, насчет «посадят», это еще бабка на двое гадала. Арестовывать меня при всем личном составе полка — задачка, мягко говоря, не для слабонервных. Люди обозлены, и бунт, тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» может полыхнуть от малейшей искры…

— Господа, мы не наградили еще одного участника штурма — мягко говорит Гиммлер, протягивая к Танкисту руки. — Иди ко мне, маленький герой.

Вот тут я сам готов заорать от ужаса. А если этот полухвостый дебил надумает когти выпустить? Но рейхсфюрер, улыбнувшись, принимает у кого-то из свитских орденскую ленточку и повязывает Танкисту на шею. Теперь Танкист официально награжден, так как никто в твердой памяти и здравом рассудке Гиммлеру перечить не станет… А рейхсфюрер передает мне свежего кавалера и делает знак многочисленной орде корреспондентов. Вспышки блицев и стрекот кинокамер. Гольдиони и, чуть помедлив, Миллер, также повязывают на шею кота орденские ленты. Затем, кто-то пытается взять у меня Танкиста, чтобы заснять его вместе с высоким начальством. Куда там! Если к Гиммлеру мой рыжий товарищ еще имел какое-то почтение, видимо проникнувшись величием момента, то к господскому холую у него почтения нет. С хриплым мявом он вырывается, чувствительно выпуская когти. И тогда генерал-воевода Миллер делает мне знак подойти к ним. Я подбираю кота на руки и встаю рядом с командующими. Опять блицы. Исторический кадр «Чествование героя» готов.

Все происходившее награждения напоминает мне какой-то дурной сон, бред пьяного дворника! Мой краковский знакомец, Зепп Блашке, который теперь стал одним из адъютантов Гиммлера находит меня в праздничной суматохе и вручаетл мне отдельную награду рейхсфюрера — номерную повязку войск СС, а после добавляет его личный подарок — два замечательных пейзажа Левитана, Бог знает каким путем оказавшихся во французских трофеях. Правда, мне снова удается отдариться: в одном из лондонских домов я обнаруживаю великолепную коллекцию древнегреческих гемм. В конце концов, кому какое дело, что этот дом когда-то назывался Библиотекой Британского Музея? Продать такую находку было бы несколько затруднительно, а держать дома — бессмысленно. Но отдавать просто так трофейной службе — как-то не то жаль, не то обидно. Поэтому я нашел этой коллекции самое удачное применение — подарить ее хорошему и приятному человеку. Мы крепко принимаем с Зеппом и я знакомлю его с Лемке, тоже заглянувшим на огонек. Подвыпив, Лемке, под большим секретом, рассказывает мне, что Гиммлер просил у Миллера разрешения сделать меня… немцем! Зепп с важным видом подтверждает это и добавляет, что рейхсфюрер хочет присвоить мне звание бригаденфюрера и дать под команду тяжелую танковую бригаду своего имени. Если они не врут, а, похоже, что нет, то именно со мной могло бы сбыться пожелание генерала Ермолова, как раз попросившего Александра Благословенного произвести его в это звание. Пока Миллер отказал и, слава Богу, что отказал, но если мне очень захочется, то дорога открыта. Вот так. Макс, который тоже с нами, стал русским помещиком, а мне предлагается стать немецким генералом. Чудны дела твои, Господи!

А на следующий день мы снова идем в бой. И, сдается мне, что посылают нас не в бой, а на убой. Наша задача — добраться до правительства Британии, бежавшего в направлении на Глостер и Челтенхам. Без чьей-либо помощи мы должны взломать оборону британцев на реках Кольн и Рэй. А там — там засели не совсем строевые и не совсем обычные части. Там отбивается весь оставшийся цвет британской армии: 1-ая королевская десантная бригада, оставшаяся половина королевской гвардии, гвардейская дивизия морской пехоты, валлийские королевские стрелки и кадеты из Сандерхерста. Им удалось стянуть туда изрядное количество артиллерии, на аэродромах — почти все уцелевшие самолеты RAF, на позициях — все уцелевшие танки. А против них мы — потрепанная танковая бригада, потрепанная мотострелковая, русские, немецкие и итальянские десантники с легким оружием, а из поддержки — только Моспанов, потерявший над Лондоном десяток своих штурмовиков и Владимиров со своими эрэрсами. Нам объяснили, что мы — единственные сейчас боеспособные части, но подозреваю, что на смерть нас посылают, просто чтоб не болтали лишнего. Нет человека, нет проблемы…

Спасибо, что хоть боеприпасов не пожалели. А то ведь могли и с тем, что осталось отправить. Должно быть, немцы постарались, а то с наших бы сталось… Ладно, чего выть без толку…

— Скалы, слушать меня! Я — Утес! Начали! Уступом вправо, Скала-3 — на месте!

На британских позициях еще встают столбы разрывов 40-см гостинцев Владимирова, а мы уже начинаем движение. Бройер послал с нами один свой полк, который частью разместился на броне, а частью топает следом за «бэхами» Одинцова. Единственно что нас пока выручает — наша сыгранность. Все действия много раз отработаны и доведены до автоматизма.

Если верить путеводителю, который у меня сейчас выполняет роль стратегической разведки, глубина Кольна редко где превышает 4 фута, а, в основном, — не свыше 3. Течение — 8 футов в минуту. Берега очень красивы. Ловится форель…

Так, ну, с рыбалкой мы, пока, подождем, красотами берегов нам любоваться тоже некогда, а вот глубины меня устраивают. И раз форель ловится — значит, дно каменистое. Это хорошо. Это очень хорошо. Моспанов сбросил пару бомб в реку и подтвердил данные путеводителя, так что в брод мы должны пройти.

— Вперед, охламоны, быстрее, вашу мать!

Танки с ревом несутся через реку, поднимая веера брызг. Вот первый уже на берегу, второй, третий… О черт, один застрял. Второй. Экипаж лезет было из машины, но их тут же накрывает близким разрывом снаряда. Дьявольщина!

— Скалы! Скалы! Я — Утес! Идти по разведанным бродам! Как поняли?

Они поняли. Танки идут след в след. Так надежнее. Перун-заступник, сделай так, чтобы дно было твердым… Есть! Перун на нашей стороне! Мой «тринадцатый», натужно взревев вылетает на берег. Держитесь, суки, мы пришли!

По броне часто-часто стучат мелкокалиберные снаряды. Кажется, будто толпа чертей взгромоздилась на броню и лупит молотками! Дурачки! Наша броня не по вашим стволам.

— Зиновий! Найди этих наглецов!

— Будет сделано, — шипит он сквозь зубы.

Его руки мечутся, словно у пианиста. Башня поворачивается, и грохот орудия ударяет по барабанным перепонкам. Но даже в этом грохоте слышно довольное колыбановское «Есть, сука!»…

…Мы вихрем проносимся над окопами. Немцы валятся вниз с брони, и в траншеях начинается резня. Мотострелки Одинцова, подойдя на своих БТРах поближе, торопятся принять в ней участие и это получается у них так лихо, что сопротивление британцев мгновенно ослабевает. Но внезапно вспыхивает кто-то из батальона Савчука. Смертники, мать-перемать!

— Следить! Всем следить! Смертники! — выкрикиваю я в микрофон, и тут у меня все обрывается внутри…

Сквозь триплекс я вижу, как к нам бросается паренек в хаки. Его лицо перекошено ненавистью, а к животу прижат металлический блин противотанковой мины. Словно в замедленной съемке, я вижу как он плывет к нам, его рот открывается в беззвучном крике. Я слишком хорошо знаю, что произойдет сейчас: тяжелый грохот, бьющая по глазам вспышка и огонь, целый океан огня…

На груди у него возникают темные пятна, его отбрасывает в сторону. Только теперь я слышу надсадный грохот пулемета. Наш радист Устинов отпускает рукоять ДТ и произносит негромко:

— Добегался, щенок. Ишь, камиказа, б…!

Устинов, как и я, ветеран маньчжурских компаний, и о японо-китайских смертниках-камикадзе знает не понаслышке…

— Утес! Утес! Я — Гора! — раздается в наушниках голос генерала Горбатова. — Не задерживайся на берегу. Идите в замок Астхолл! Разведка сообщает: Черчилль — там! Поторопись!

— Слушаю, господин генерал!

Значит, Астхолл. Ну, посмотрим по карте… Так: от места нашей переправыпо прямой до Астхолла — 15 километров. Через деревушку Бамптон идет грунтовая дорога, но ее наверняка перекрыли…

— Я — Утес! Скалы — в две колонны. Направление — замок Астхолл.

Пятнадцать километров мы проходим подобно степному пожару. Вот он — замок Астхолл. Ха, какие-то ненормальные мечутся среди мешков с песком и пытаются палить в нас из пулеметов… Вы ошиблись, господа, чтобы остановить нас, вам бы морские орудия надо…

Ах, я, недоумок! Самовлюбленный павлин! У «ЛК» Рубашевского сносит башню. Прямое попадание 4,5 дюймовым снарядом. Господи Боже, какой же я идиот! Расслабился, поверил, что уже все кончилось…

— Скалы! Скалы! Зенитки! Рассредоточится!

«Корниловы» расходятся в три линии. «Семерки» выдвигаются вперед и засыпают все подозрительные места своими полуторапудовыми снарядами. Не знаю где точно стояли зенитки минуту назад, но точно знаю, где они находятся сейчас. Передавайте привет Сатане, любезные. У меня еще будет немало шансов нанести ему личный визит…

* * *
…Из пехоты первыми к замку попадают, как ни странно, парашютисты Бройера. Судя по всему, они просто бежали часть пути на своих двоих, а потом разжились где-то десятком грузовиков, выкрашенных в цвет хаки. Сейчас они деловито суетятся возле замка, а приехавший вместе с ними Макс и командир полка майор Штенцлер, уговаривают меня не разносить замок на атомы, за девять сожженных танков и погибшего Рубашевского. Мотивируют они тем, что если Черчилля захватят живьем, то сначала отдадут его нам и целых двадцать минут будут любоваться небом, чтобы не мешать теплому дружескому общению. Услышав это, к их просьбе присоединяются и мои офицеры. Мягкий я человек — не могу отказать друзьям…

«Корниловы» взяли окна замка под прицел, дабы не одна невежливая скотина не помешала визиту десантеров внутрь. Эх, силен ты, дьявол соблазна!

— Майор! Подождите, я с Вами!

Прихватываю из танка ППД и отправляюсь следом за десантом, видя краем глаза, как следом за мной топает еще человек двадцать танкистов.

В замке звучат одиночные выстрелы, но как такового сопротивления нет. Дверь вынесена прямым попаданием 122-мм снаряда, который, видимо, навел гарнизон замка на мысли о тщете всего сущего. По лестнице навстречу нам волокут какого-то господина. Его лицо мне знакомо… Антонии Идеен, соратник Черчилля. Продешевил я, этого тоже надо было потребовать…

На втором этаже гремят выстрелы. Это не случайные — настоящая перестрелка. Бегом туда. Так, вот и следы: трое убитых парашютистов. «Вперед! Вперед, суки беременные!»

Мы вылетаем из коридора и тут же звучат выстрелы из маузеров. Кто-то упал рядом со мной, кто-то зашелся хрипом… А-а-а! На! На! На! Веером от живота поливаю коридор, потом прыжком вперед! Опа! Двое! Один лихорадочно запихивает в маузер новую обойму, а другой… другой, закусив губу и раздув ноздри, идет ко мне с шашкой наголо. Вот, б…! Я выпускаю последние патроны в человека с маузером… Взблеск клинка… Я пытаюсь закрыть голову автоматом… Грохочут выстрелы… Все…

* * *
…Он лежит передо мной, стиснув в мощной руке Златоустовский клинок. Георгиевский клинок. Я знаю, кто это, хотя он и лежит лицом вниз. Только у одного человека здесь могла быть эта шашка в золоченых ножнах. Котовский. Григорий Котовский, герой-партизан, капитан русской армии. Изменник и предатель, команданте Григорио. Секретарь третьего интернационала. Но как бы там ни было, он — русский. Я подбираю его шашку и иду вон из замка. Около своего танка я останавливаюсь. Сломать амосовский булат руками не выйдет и у Поддубного, но на нашей стороне техника.

Засовываю клинок в звездочку, затем стучу по броне:

— Заводи! Малый вперед!

Клинок ломается со звуком, напоминающим тонкий женский вскрик. Не в те руки отдали, Лавр Георгиевич, да не мне Вас судить…

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Лондон. Продолжение

Я опускаю дымящийся ствол «Дягтерёва» к изуродованному паркету и вздох облегчения вырывается из моей груди — успел! Здоровенный бритоголовый «лайми» уже совсем было приспособился укоротить моего друга на одну голову, но пули всё же оказались быстрее… Странно. Сева идёт на негнущихся ногах к распростёртому телу и поднимает шашку. Только сейчас я замечаю, что это наградная русская сабля, как она сюда попала? Всеволод Леонидович (в таком состоянии я его всегда называю по имени-отчеству) проходит мимо меня, даже не замечая. Он весь погружён в явно что-то очень личное. Его губы шевелятся, и когда минует меня до моих ушей доносятся злые слова стихов:

…В недостойных руках, честная сталь,
Хоть не хочет она людям зло приносить,
Но зажал рукоятку злобный палач,
Пусть хочу — не могу я тебя простить…
Да… Лучше его сейчас не трогать… Я подхожу к лежащему навзничь толстяку в котором узнаю Черчилля. Вот он, враг Германии и России, да впрочем. Не только их, а наверное всего мира № 1! «У Англии нет союзников, есть только свои интересы. Настоящий англичанин — хозяин своего слова, он может его дать, а может и взять обратно». Воистину, настоящий «лайми»! Что же, жаль, конечно, что ушёл легко… Выдёргиваю из уже застывших пальцев древний «маузер» чуть ли не первой модели, будет великолепный сувенир. Из нагрудного кармана вытаскиваю плоскую кожаную фляжку с вензелем — пригодится. Затем иду к выходу. Едва показываюсь из проёма — слышу тупой удар и звон: обломок клинка со звоном втыкается над самым моим ухом в обгоревший косяк двери. Сева молча застыл у танка с обломком рукояти в руках. Интересно, чьи стихи он читал? Ладно. Мой друг всё-таки высшее образование имеет, так что знает на порядок больше меня, грешного. Закидываю «дегтярь» на плечо и двигаю к десантникам. Там все сгрудились вокруг пленных. Я расталкиваю солдат и пробиваюсь в первые ряды: «sran gospodnia!» Вот это да! В плотном кругу десантников последние защитники Британии: мальчишки по двенадцать-тринадцать лет, все в перемазанных, рваных сюртюках, в высоких нелепых цилиндрах, подпоясанные армейскими ремнями. Человек наверное двадцать. С ними — парочка молодых девчонок такого же возраста или чуть младше в таких же перепачканных платьях, но не чёрных, а синих, в косынках с когда-то красными крестами. У всех затравленный вид. Мне становится смешно, и я вдруг начинаю улыбаться. Защитнички! Что же с вами делать? Здоровенные десантники невольно следуют моему примеру и вскоре смех оглашает округу. Нам весело! Настолько нелепы эти кадеты Сандхерста в своих цилиндрах в окружении подтянутых бойцов в камуфляже. Внезапно смех обрывается словно по команде: появляются трое русских монахов. Вот только их не хватало! Ну, всыпали бы мы этим «защитничкам» по десятку шомполов, чтобы во взрослые игры не баловались, да разогнали по домам… А теперь… Да что теперь, эх… Я невольно сплёвываю от досады. «Hana» ребятишкам! Не расстреляют, так повесят…

К моему удивлению монахи молча рассматривают детей, затем старший из них, в звании архимандрита обращается к нам:

— Кто может сказать о том, как дрались эти дети?

Все угрюмо молчат. Тогда монах заявляет следующее, от чего у меня лезут глаза на лоб. И не только у меня!

— Поскольку свидетелей того, что сии отроки и юницы драться не умеют, то за никчёмностью их — казнить без пролития крови…

Из задних рядов слышен несмелый вопрос:

— А если свидетели найдутся?

— Храбрость достойна уважения. Сохраним жизнь, откроем свет их очам, доселе в темноте невежества пребывавшим, воспитаем в любви к новому Отечеству…

До нас доходит главное — есть шанс сохранить этим детям жизнь! И десантников как прорывает: вон тот рыжий за пулемётом до последнего патрона отстреливался. А у этого, конопатого, в последний момент успели гранату из руки вырвать, хотел себя подорвать. Та вон, курносая, здоровенного раненого «томми» в два раза больше её самой из под обстрела пыталась вытащить… Архимандрит благосклонно выслушивает, кивая головой в знак согласия, затем, когда голоса стихают, объявляет:

— Мы не палачи и не убийцы, чтобы детей казнить. Да и не иудеи они. Святейший Синод для таких военных сирот организовал интернаты воспитательные, где сиим несчастным путёвку в новую жизнь дадут…

Солдаты одобрительно гудят. И вот уже угощают этих детишек пайковым шоколадом, невесть откуда взявшимися конфетами. Как же всё-таки сентиментальны мы, немцы. Эти дети меньше часа назад стреляли по нам, пытались убить, а теперь мы кормим их и радуемся, что они уцелеют и остануться жить…

Детей увозят. Сева вроде бы пришёл в себя и узнав о случившемся радуется не меньше нашего. Тех «лайми» и коминтерновцев, кого удалось взять в плен тоже увезли, шепнув нам по секрету, что в Нюрнберге будет организован международный Трибунал для суда над этими палачами. Но пора прощаться. За мной уже прилетел «Драко». Оказывается, что рейхсфюрер заметив мою честную физиономию, сообщил кому следует, что я не сижу во главе своей эскадры, а бегаю с пулемётом наперевес по Лондону на собственных ногах. «Кому следует» узнав об этом рассвирепел, и поскольку никого кроме Геринга под рукой не оказалось, из комсостава Люфтваффе, то досталось, как всегда, ему. И вроде как даже больно и даже толстенным «Майн Кампф» по хребту. Мне об этом пилот шепнул, так что хлопнули мы с ребятами по последней «na dorozku», загрузился я в кабину и полетел назад через Ла-Манш. Так и вылез из вертолёта на поле в драном камуфляже поверх мундира, да с русским «ДП» в руках. Небритый и грязный. Только добрался до своего служебного помещения, побриться-помыться, как же… Запихали меня в «Гриф» и вперёд, согласно нового предписания, обратно в Россию. В ИВТ любимое…

* * *
Летим уже почти пять часов. Отмахали около трёх тысяч километров, когда меня зовёт пилот. Я его не знаю, какой-то новый, прибыл в часть во время моего отсутствия. Он суёт мне гарнитуру и я выслушиваю новый приказ — посадка в Берлине, явиться в Куммерсдорф. Пожимаю плечами и киваю пилоту. Совсем молодой парнишка, вряд ли старше двадцати трёх-двадцати пяти лет. Я не намного старше по возрасту, но война делает нас мудрее. Закон естественного отбора, выживают сильнейшие…

Вываливаюсь наружу из самолёта. Странно, никого из встречающих. Молча пожимаю плечами и иду к виднеющемуся невдалеке строению. Там натыкаюсь на ошалевшего от моего вида фельдфебеля. Он ничего не знает ни о приказе, ни о том, что прибыл самолёт. Спал наверное, «zivotnoe». Наконец связываюсь по телефону со Штабом Люфтваффе в Берлине. Вот это номер! И там меня не ждут. Никто ничего не знает. Обескураженный дежурный офицер пытается что-то выяснить, но мне недосуг, и я высказав всё, что думаю по поводу наступившего бардака возвращаюсь назад к «Грифу» и посылаю экипаж распорядится по поводу заправки, чтобы возвратится назад в часть. Через сорок минут все баки полны и мы выруливаем на взлётную полосу, и как раз в этот момент на поле вылетает целая кавалькада чёрных лимузинов с двумя «234-ми» позади в качестве охраны. Одновременно оживает рация и знакомый голос Фюрера приказывает немедленно прекратить взлёт а мне явится перед его светлые очи…

* * *
Утром меня сажают в поезд, идущий во Францию. Я благоухаю одеколоном, на мне шикарный белый парадный мундир с полным «ikonostasom», как выражаются мои русские друзья. В последнем — добавка. Мой Рыцарский Крест украсили золотые дубовые листья. Это заставляет умолкать фронтовиков, недовольных видом паркетного шаркуна, на которого я теперь похож. Дядюшка Ади меня сначала поругал за самоуправство, но когда я ему подарил фляжку Черчилля (жалко было до слёз) — успокоился. И от щедрот своих к Кресту вручил сразу листья. За уничтожение Черчилля. Не будешь же ему объяснять, что я Севу спасал… Ещё перед ним отличились какие-то штабные крысы: поскольку выяснилось, что я участвовал в наземных боях, то они подсчитали все мои вынужденные и осадные и приплюсовали всё в кучу. И теперь мою грудь украшает кроме листьев скромный, но ценимый мной так же дорого как русская Звезда Героя России, значок «За участие в наземных боях в составе войск Люфтваффе»…

Я располагаюсь в купе в гордом одиночестве и вызываю проводника. Когда тот появляется, приказываю вызвать из ресторана официанта и делаю заказ. Тут же спохватываюсь, что пить в одиночку плохо и шествую в вагон лично. Там почти никого нет, и это меня слегка расстраивает. Придётся отложить обмывание наград до возвращения в часть. Но зато можно пообедать. Делаю заказ и в его ожидании беру утреннюю «Ангрифф». О! Вот это приятная новость: официальный Указ о моём награждении вместе с моей глупо улыбающейся физиономией. Но вот это уже лишнее. Йозеф явно перегнул палку: по его словам получается, что я сбивал вражеские истребители плевками, а танки сжигал одним дыханием. В свободное время же развлекаюсь тем, что завязываю пушечные стволы в морские узлы… Надо будет ему попенять… Тем временем свистит паровз и вагон трогается. К вечеру я буду во Франции, у своих ребят. Они наверное соскучились по своему командиру.

Коммодор Ричард Муркок. Аэродром Кенли

Нас поднимают по тревоге. Началось вторжение, требуется срочно поднять все машины в воздух! Наши верные «Харрикейны» второй модификации выкатывают из подземных убежищ. В эскадре осталось всего двенадцать машин, и это кажется чудом. В соседних частях и этого нет. Всё потому, что мы стояли в резерве, и нас почти не посылали в бой, тем не менее в нашей части одни ветераны, собранные со всего Королевского флота асы. У каждого за плечами не один бой. И не один сбитый немец. После того как была почти мгновенно завовёвана Франция, наш последний союзник на материке, все самолёты противника начали бомбёжку моей страны. Все восемь тысяч самолётов. Сначала они подавили всякое сопротивление истребительной авиации — не обращая внимания ни на что, русские, немецкие, итальянские пилоты набрасывались по десять-пятнадцать машин на одного нашего и добивались успеха. Перечёркнутое тонкой струёй дыма небо, и ещё один британский пилот сбит… Враги брали количеством и коварством. Это вначале. Затем они набрались опыта и уже стали побеждать умением. Наши кадровые пилоты были выбиты в течение полугода непрерывных воздушных боёв. Если Союзные лётчики могли чередоваться и отдыхать, то мы постоянно находились в воздухе: не выдерживали машины, измученные пилоты рано или поздно совершали ошибку, которая становилась роковой и последней в их жизни. Массированными налётами бомбардировщиков были уничтожены вначале военные заводы, выпускающие самолёты и двигатели для них, затем «джерри» и «Иваны» принялись за остальные предприятия. Вскоре началась нехватка сырья и стратегических материалов, в первую очередь топлива для наших машин… Попытки закупить их в Америке провалилась. Нет, согласие мы вначале получили. Но Союз объявил что вводит трёхсотмильную карантинную зону вокруг британских островов, и любое судно любой страны вошедшее в неё будет уничтожено. После потоплениядесятка транспортов шум в Сенате подняли изоляционисты, поддержанные нацистскими деньгами, и поставки нам были запрещены. Все товары, предназначавшиеся к отправке нам, с удовольствием выкупили члены Тройственного Союза. И все были счастливы. Мы пытались доставлять необходимое нам подводными лодками, но сколько груза можно привезти на неприспособленном для этого судне? Почти ничего. Вскоре начался хаос и самое страшное — голод. Гражданское население по карточкам почти не получало никаких продуктов, всё, что удавалось достать нашим интендантам уходило в армию. По всей стране вспыхивали голодные бунты, впрочем быстро сошедшие на нет, так как колонны демонстрантов были желанной целью вражеских лётчиков. Люди роптали и требовали от правительства действий. Но что мы могли? Без топлива, без самолётов, без пилотов, наконец?! Ничего… Самое страшное началось после Рождества. В нашем небе появились новейшие вражеские машины на реактивной тяге, на которых летали отборнейшие асы. Достаточно сказать, что ни один из этих самолётов мы не смогли сбить. А вот они могли… И делали с нами всё, что хотели… Как я мог тягаться с аппаратом, который имеет высотность и скороподъёмность почти в полтора раза выше, не говоря о скорости почти наполовину больше моей? А оружие?! Четыре двухфунтовые автоматические пушки в носу! Через неделю после их появления ни один британский самолёт не поднимался в небо, и враг захватил полное господство в небе. Только ночью наши солдаты могли передвигаться по дорогам, и то, соблюдая строжайшую светомаскировку. Наша гордость, Королевский Град-Флит был почти полностью уничтожен массированными налётами целых воздушных флотов, о чём лорд «Хау-Хау» с гордостью возвестил на весь мир из Берлина. Весной же налёты вообще шли беспрерывно — наши города и деревни были стёрты с лица земли и превращены в груду развалин, наши поля сожжены на корню и превращены в лунные пейзажи, на дорогах валялись никем неубираемые трупы погибших и умерших от голода. Последняя демонстрация в Лондоне перед Королевским Дворцом, почему-то не трогаемым врагами, требовала капитуляции. Её расстреляли верные правительству части, а Черчиль объявил о том, что это выступление было инспирировано русскими агентами…

…Я поднимаю машину в воздух. Мягко шуршит «Ролс-Ройс», несущий меня ввысь. В зеркале вижу, как следом за мной взмывают остальные самолёты, вот мы берём курс на юг, к побережью. Лететь нам совсем немного, Канал совсем близко… Сколько видит глаз — всё забито вражескими кораблями. Небо вокруг нас покрывается чёрными облачками разрывов. На вид они безобидны, даже красивы, но каждое облако — это тучи осколков, несущих смерть для нас и наших самолётов. Слышу короткий вопль в наушниках — задымил и пошёл на снижение наш самый молодой пилот, Джо Гаррисон. Снаряд разорвался прямо под его «Харрикейном» и разнёс в клочья маслорадиатор. Что это?! Толстые огненные трассы прошивают пространство вокруг нас: вражеские истребители! Спасайся, кто может! Рву ручку на себя и одновременно утапливаю педали, мой истребитель начинает беспорядочно вращаться вокруг своей оси и одновременно уходит вверх, это спасает меня от верной смерти: очередь, предназначавшаяся моей плоскости проходит мимо… Бочка. Иммельман. Петля Пегу. Пока мне везёт. Замечаю улыбающееся лицо в промелькнувшем мимо раздутом теле машины с русскими опознавательными знаками. Внутри всё холодеет — весь борт украшен множеством флажков, обозначающих сбитые им самолёты… В наушниках вопли погибающих друзей, горящих заживо в пылающих машинах. От их нечеловеческих криков под плотно облегающим голову шлемофоном шевеляться волосы. Но я не хочу погибать, выжимая из машины всё что можно и нельзя я прижимаюсь к земле и петляя несусь обратно к аэродрому. Удачный камуфляж прячет меня, он сливается с местностью и я пропадаю из поля зрения вражеских истребителей. Вслед мне звучат проклятия погибающих последних лётчиков Королевских военно-воздушных Сил…

Мой «Харрикейн» заходит на посадку. Мне не до тонкостей, не обращая внимания на посадочное «Т» я плюхаюсь и веду машину к ближайшему капониру, сегодня я могу выбирать любой, они все свободны… Винт останавливается, я открываю фонарь кабины и стаскиваю насквозь пропитанный потом подшлемник и сам шлем. Где же механик, мне нужно помочь вылезти из кабины, и кто понесёт парашют? Поднимаю глаза и вижу толстый квадратный решётчатый ствол автомата, смотрящий мне в лицо — русский десантник командует на ломаном английском: «Go to the aircraft»! («Выйти к самолёту!») С трудом соображаю, что мне приказывают покинуть кабину. Подчиняюсь. Вместе с тем чувствую облегчение, что наконец-то всё закончилось, весь этот ад…

Полковник Всеволод Соколов. Константинополь, 1941

Англия растворяется вдали как мираж. Под крылом самолета Франция. Хотя я уже больше десяти лет в армии и самолеты знаю не понаслышке, но на боевом самолете летаю в первый раз. Впрочем, когда у тебя в кармане лежит предписание «немедленно явится» да за подписью самих Миллера и Шапошникова, то полетишь не то, что на бомбардировщике а и на снаряде артиллерийском, посрамляя незабвенного барона…

Буквально на днях убыл Макс, а теперь настала и моя очередь. Наш корпус, получивший гордое звание «Лондонский», расформирован за ненадобностью. Ну, не расформирован, а переведен в так называемое «кадрированное» состояние, то есть, лишен девяти десятых личного состава, почти всего тяжелого оружия, самолетов и кораблей и готовится к отправке в Россию. За поимку бывших правителей Британии нам дополнительно обломились благодарности от Самого. Честно говоря, первый раз вижу эту странную награду, хотя слышал о ней уже давно. Нам всем раздают плотные глянцевые листы с золотым обрезом, на которых в обрамлении знамен изображен чеканный профиль Верховного Главнокомандующего. Ниже идет текст благодарности, в котором красным выделено имя награжденного. Вначале у нас встал естественный вопрос: как обмывать подобные «награды»? Но, понятное дело, мы нашли способ. Не глупые… Лучше бы мы были дураками…

Утром нас с больными головами строят, зачитывают приказ, в течение суток мы, высунув языки, мечемся, передавая технику, после каждому предписание в запечатанном конверте и — аллюр три креста, к новым местам назначения! Мне достается совершенно безумное направление в Константинополь, в латную дружинную дивизию «Генерал Корнилов». Не знаю, что меня там ждет, но теперь, если не понравится, я всегда могу обратиться к своему задушевному другу, рейхсфюреру СС.

Вот с такими мыслями я лечу на бомбардировщике. В Англии еще идут бои, некоторые части англичан пока сопротивляются, но это жалкие попытки, не идущие ни в какое сравнение с тем, что сейчас творится в Турции и на дальнем юге. Турецкие аскеры отчаянно сопротивляются в районе Анкары, иногда даже переходя в наступление, а арабские и иудейские фанатики упорно дерутся в Палестине и Сирии. На дальнем юге, в джунглях Индокитая остатки японских частей вместе с австралийцами и особо упрямыми китайцами яростно сражаются с нашими наступающими войсками, которые кроме врагов вынуждены бороться еще и с отвратительным климатом тех жутких мест. Так что я не чувствую себя дезертиром, покидающим поле боя ради спокойной жизни в тылу…

Аэродром, на котором мы приземляемся, находится километрах в десяти от Константинополя, и до него мне предстоит добираться на автомобиле. Несмотря на новые ощущения и не слишком удобную позу, мы с Танкистом успеваем задремать в полете. Правда, нам еще повезло, что наш полет происходил на Ме-264, с его просторной кабиной, в которой отыскалось местечко и для нас. На каком-нибудь другом бомбардировщике нас вполне мог ожидать увлекательный перелет в бомбоотсеке. Так что мы еще хорошо устроились.

На прощание летуны поят нас кофе и концентрированным молоком соответственно, и мы, пожелав им удачи и вежливо мурлыкнув соответственно, отправляемся в путь. Нам навстречу движутся тяжело навьюченные верблюды. Водитель поясняет, что эти монгольские подарки здесь куда более распространены, чем автомобили. Снабжение горючим еще не на высоте, а этим кораблям пустыни все нипочем…

* * *
Летом Константинополь очень красив. Я никогда еще не был в этом историческом городе, уже, кстати, переименованном в Царьград, и с любопытством верчу головой направо и налево. Вообще люди — гораздо любопытнее кошек. Вон Танкист — тоже здесь впервые, но никак не проявляет своего интереса. А посмотреть есть на что: у Святой Софии уже взорвали уродливые минареты, и теперь над ее наново вызолоченным куполом сияет в голубой синеве неба животворящий крест. Город, очищенный от иудейской и мусульманской мрази, сверкает своей первозданной красотой. С такого расстояния он похож на сахарный дворец, который горит нестерпимым блеском в лучах яркого солнца. От любования этой картиной меня отрывает оклик:

— Эй, брат, слюшай, будь другом, падвезы до Царьграда!

У окликающего сильный кавказский акцент. Любопытство заставляет меня приказать водителю сдать назад и прихватить незнакомца. Вообще-то, меня предупреждали насчет диверсантов, но я мало чего боюсь. Я вооружен, у водителя — ППД, так что случись беда — отпор дать сможем.

Оборачиваюсь. К нашему «кюбельвагену» торопится человек в военной форме навьюченный похлеще верблюда. Огромный чемодан, здоровенный вещмешок, пара бочонков, несколько глиняных фляг… Не доходя метров пяти до автомобиля, ему, наконец, удается разглядеть мои знаки различия. Судя по виду этого молодого кавказца с капитанским погонами, он уже сам не рад, что остановил машину со старшим офицером. Но всем известная кавказская гордость берет свое, и он строевым шагом подходит к машине:

— Разрешите доложить: капитан Айрапетян. Следую в Царьград к новому месту службы! — рубит он и «ест глазами» начальство, то бишь меня.

Теперь понятно, почему он обратился ко мне столь фамильярно. У него петлицы и просветы горного стрелка, а издали они и в самом деле схожи с танковыми. Он молод, но на груди уже теплая компания из «Георгия» и «Николая». Выше пристроился корсомольский значок. Медали за «Первый Кавказ», за «Первую Турцию», за взятие Бухареста и потемневшая «Отвага», видимо первая его боевая награда.

— Полковник Соколов. Садись, соратник, нечего так тянуться. — Я сдвигаю в сторону свои вещи. — Вот этого рыжего героя двигай и присаживайся. Не знал, что здесь и горнострелки стоят…

— Нэдавно, — он осторожно присаживается и робко гладит Танкиста. — Ми суда тры дна как прибылы. Толко я па дарогэ к родственныкам заехал. Атэц сказал — я заехал.

— Не думал, что в Турции еще остались армяне.

— Они нэ осталис — он улыбается широкой, хорошей улыбкой, — они приехалы! Тетя моя, с мужем и сэмьей. Вот ездил, смотрел, чтобы им харощий дом далы.

— Ну, тогда понятно, чего мой Танкист возле твоего мешка трется, — смеюсь я. — Небось, харчи домашние везешь?

— Ва! — он хлопает себя по бедрам. — Савсем глюпый стал! Гаспадын полковник, может, Ви кушать хотите? Сейчас… — он начинает развязывать мешок.

Я еле-еле успеваю его остановить. Кавказские щедрость и гостеприимство тоже славятся по всему миру…

До города я добираюсь под непрерывный и бесконечный рассказ капитана о самых разнообразных вещах, людях и событиях. Он щедро делится со мной бесценной информацией о своих многочисленных родственниках, еще более многочисленных друзьях и знакомых, и к концу нашей поездки я уже твердо уверен: мой попутчик — родственник половине армян, а вторая половина — его близкие приятели. Я уже не в первый раз сталкиваюсь с необыкновенной взаимосвязанностью всех кавказцев. В академии вместе со мной учились штабс-капитан Баграмян и капитан Багдасарян. Так вот они точно так же рассказывали о Кавказе и своих родственниках. Кстати, то же и у казаков, которые в родстве с доброй половиной своих земляков, а другой половине — сваты, кумовья, сослуживцы и закадычные приятели.

Шутки ради я интересуюсь у своего нового знакомого, как поживают Баграмян и Багдасарян. К моему изумлению он тут же отвечает, что его дальний родственник Баграмян уже полковник и сейчас возглавляет штаб 2-го горного корпуса, а троюродный дядя его близкого друга Норайра полковник Багдасарян погиб еще в 39-ом, командуя горнокавалерийским полком во время турецкого наступления на Ван. После такой исчерпывающей информации я закаиваюсь шутить над кавказскими традициями…

…Вот и Константинополь. Заметив один из грузовиков своей дивизии, нас покидает бравый капитан Гикор Айрапетян. На прощание он, не слушая никаких возражений, протягивает мне глиняную флягу, вытаскивает из мешка порядочный кусок вяленого мяса, засыпанного красным перцем, отмахивает от кольца жирной бараньей колбасы кинжалом чуть не целый метр; и швыряет на сидение «назика» целого жаренного индюка.

— Он ничего не кущал, толко изюм и орехи, да! Кушать будете — вспаминат будете! — кричит он, и, махнув рукой, мчится вслед грузовику, громко вопя что-то на своем гортанном языке. Его подхватывают за руки, втягивают в кузов, хлопают по плечам, обнимают, звучат радостные крики, переходящие в рев. Я смотрю ему вслед и мне вдруг становится немножко грустно: я завидую его молодости…

* * *
Ну, вот и я приехал. Куда ж я, интересно знать, эти подарки девать буду? Меня выручает водитель: он быстро заглядывает в какую-то мелкую лавчонку, и появляется через мгновение со здоровенным ковровым мешком в руках.

— Господин полковник, во — хурджин! — он трясет приобретением. — В него все и складывайте.

Таким образом, я являюсь в расположение штаба «Генерала Корнилова» с Танкистом на плече и здоровенным хурджином в руках. Восточно-фронтовой колорит…

* * *
…Вечером того же дня я сижу в маленькой харчевне и, попивая крепчайший кофе с коньком, пытаюсь осмыслить то, что со мной произошло. В штабе дивизии выясняется, что меня не ждут и появлению моему вовсе не рады. В ГУК дружинных частей, видимо с учетом ускоренного распихивания «англичан», как обычно напутали. Нет в дивизии для меня должности! Комдив, генерал-майор Пепеляев, извиняясь, разводит руками:

— Нету, батенька Вы мой, решительно нету. Ведь не на батальон же мне Вас ставить…

Тут он прав: на батальон меня ставить нельзя. И не потому, что я с батальоном не справлюсь — не забыл еще, чай, каков на вкус хлеб комбата. Но командиром танкового полка в корниловской — подполковник Ларин. Серьезный и грамотный офицер, георгиевский кавалер и ветеран трех компаний. И было бы просто подлостью ставить под его команду полковника, Героя России, да еще и «десятитысячника» в придачу. Ларин вроде ничего человек, но если мы характерами не сойдемся, то будет такое… Как если б мне покойника Анненкова подчинили… А снимать его не за что. Да и не зачем. Так что я оказался в роли «министра без портфеля»: на довольствие поставили, в списки включили, но должности и не предоставили и из подчиненных — один денщик. Еще спасибо, что не сделали вечным дежурным по штабу, впрочем, надо полагать тоже из практических соображений: а вдруг «обиженному» полковнику придет в голову отстроить штабных? Остановить-то сможет только комдив, а ну как его поблизости не случится?

Так что мне остается лишь сидеть и попивать свой кофе. Танкист, опроставший блюдце сметаны, мирно подремывает у меня под рукой. Я поужинал, в офицерский клуб мне идти неохота — если напьюсь, то обязательно брякну что-нибудь лишнее… А больше тут пойти некуда: я и города-то почти не знаю. А и знал бы, что бы изменилось? Ну, куда один пойдешь?

Я наклоняюсь к Танкисту:

— Что дружок, посидим еще, или пойдем на квартиру?

Он приоткрывает один глаз, смотрит на меня несколько секунд, а потом укладывается поуютнее, как бы говоря: «Ты — человек, ты и решай!» Тогда остаемся здесь…

…Темнеет так, словно выключили свет. В кофейне почти никого — так пять-шесть посетителей. Странно, а я думал, что в восточных кофейнях народу как на восточном базаре. Но это к лучшему. Мне сейчас ни с кем общаться не охота. Ну не охота же, я сказал!

— Каспадын апицер желай девочка? Спелий, слядкий, как хельва…

Да уж, никогда бы не подумал, что восточный сутенер будет так похож на свой литературный образ. Толстый, маленький, с золотыми кольцами на волосатых пальцах. Одет в нечто невообразимое, надо думать — халат. Вот уж мне только проституток не хватало…

— Господин желай, чтобы его оставляй в покое. Понимай? Гуляй!

Толстяк отходит кланяясь, но через пару минут появляется снова. Теперь он тащит за собой нечто тоненькое, завернутое в покрывало.

— Каспадын апицер, смотри — гурия!

Он рывком сдергивает покрывало. Передо мной, опустив голову, стоит девочка лет 12–13, в шелковых шальварах и короткой рубашке. Толстяк поднимаете ее лицо, ухватив девчонку за подбородок. Она смотрит на меня испуганными глазами. Так. Это вот — дело церкви. Только патрулей что-то не видать. Жаль. Придется действовать своими силами…

Если я сейчас пойду искать патруль, то когда вернусь, толстяка уже здесь не будет. Может быть, отобрать силой? Да нет, что-то мне вон те два хлопчика не нравятся. Дитятки под два метра ростом, и можете отрубить мне руку, если у одного из них под халатом не маузер…

— Сколько?

— Для каспадын апицер — двадцать абазов. Дешевле нет.

Двадцать абазов — это примерно семь рублей. Ну ладно, такие деньги у меня есть. Я вынимаю портмоне и достаю десятирублевую ассигнацию. Держи, работорговец…

Беру девчонку за руку, подсаживаю на плечо Танкиста, кидаю еще одну бумажку на стол за ужин и кофе. Так, теперь бы разобраться, где это моя квартира находится. На улице темно, как в угольном мешке. Дорогу я вроде помню, но не твердо. Может спутницу спросить? Как не так! Девчонка по-русски не говорит. То есть абсолютно. Ладно, дойдем как-нибудь…

…Проплутав по узеньким улочкам около часа я, наконец, выхожу к дверям своей квартиры. Денщик открывает дверь и изумленно пялится на мое приобретение.

— Вот что, голубчик, постели-ка ей на диване. И спроворь, пожалуй, что ни то поесть. А завтра, сходишь за дивизионным иерархом. Мне эту красавицу за двадцать абазов продали, так что пусть сим делом церковь займется. Да, и отведи ее помыться, — добавляю я ему вслед, когда он уже собирается уходить.

Мой денщик, веснушчатый курский увалень по имени Трофим, забирает девицу и ведет ее в комнату, в которой стоит диван. Я заваливаюсь на кровать, Танкист принимается уютно урчать у меня под боком, и вскоре я проваливаюсь в мягкий сон…

…Анненков берет папиросу из протянутого портсигара, закуривает сам и подносит огонек Куманину. Я тоже хочу закурить, но он отводит мою руку и тихо говорит:

— Еще не время. Тебе еще с нами нельзя.

А Гриша Куманин добавляет:

— Ждать себя заставляешь, Севолод. Давай-ка, брат, поторапливайся…

При этих словах он поворачивается и идет от меня прочь. Я изумляюсь тому, что человек может идти без ног и просыпаюсь…

В комнате темно, но я чувствую, что кто-то тут есть. Осторожно тяну руку к кобуре. Пустая! От же ж! Около окна мелькает тень. Так, а ведь ночной гость вряд ли знает, про маленький «Вальтер», подаренный мне на прощание Зеппом Блашке. Изящная вещица совсем не шутейного калибра должна лежать у меня в кармане брюк. Ну-ка, аккуратненько… Есть! Пальцы смыкаются на холодной рукоятке. Теперь без лишнего шума осторожно вытащить пистолет… Так. Ну, пожалуй, надо узнать, кто это у нас в гостях…

Я резко сажусь на постели, и тут же раздается тихий голос:

— Спокойно, господин Соколов, спокойно. Не делайте шума и резких движений и все кончится для вас хорошо…

Очень интересно. Говорит чисто, без акцента, но фраза построена не совсем по-русски…

— Кто вы? Что вам нужно?

Эх, еще бы побольше дрожи в голос…

Щелчок и мне в лицо бьет луч карманного фонаря. Но я ждал чего-то подобного и потому опустил голову. Хоть и с трудом, но различаю два силуэта…

— Если вы, господин полковник ответите на несколько моих вопросов, мы расстанемся с вами мирно и, возможно, даже друзьями. Кстати, не пытайтесь хвататься за пистолет — у вас его нету…

Ну, батенька, вот тут вы здорово ошибаетесь…

— Уберите свет, глаза больно…

— Хорошо. — Луч уходит в сторону. — А сейчас вы расскажете мне: с какой целью вас направили в дивизию «Генерал Корнилов»?

Так-так. Хорошо бы, конечно, прихватить субчиков живьем, да вот жаль — я не киногерой. Это только у них получается стрелять в темноте на звук и попадать в ногу, чтобы допросить злодея в следующей части фильма…

Я выдергиваю руку из-под одеяла и стреляю в человека с фонариком. Тот мешком валится наземь. Одновременно с ним с кровати сваливаюсь я сам. И, как выясняется, вовремя. Мой «Лахти» грохочет от окна и пуля с противным визгом рикошетит от стены. Сажаю в сторону окна три пули, легкий вскрик, и больше ни звука. Я жду секунд двадцать, но не слышу ничего. Не поворачиваясь спиной к окну, зажигаю свечу. Прямо передо мной лежит совершенно незнакомый мне невысокий человек. На нем темный костюм, делающий его плохо заметным в темноте. Положительно, никогда не видал этой рожи…

Кстати, а где Трофим? Он что, спит так крепко, что не слышит выстрелов? Надев брюки, я спешу на поиски. Он действительно крепко спит. Его лицо безмятежно, как и у всякого спящего, вот только под подбородком ухмыляется чудовищный ярко-алый раззявленный рот… Ему перехватили горло — от уха, до уха. Меня передергивает. Нелепая смерть…

Снизу стук:

— Откройте! Комендатура! Немедленно откройте!

Я спускаюсь, открываю дверь. Действительно, это комендантский патруль. Они обнаружили на улице мертвое тело с офицерским пистолетом. В дом затаскивают ту самую девчонку, которую я собирался передать церковникам. Только теперь у нее нет на лице выражения напуганного зверька. Губы поджаты, в одной руке стиснут мой собственный «Лахти», а в другой… в другой девочка держит узкий тонкий нож, которым так удобно хватануть по горлу…

Несколько минут уходит на объяснения. В квартире появляются новые люди из комендатуры. Еще бы, нападение на полковника, дружинника, Героя России — не шутка… Но, через час, после того как из дивизии присланы двое вооруженных солдат для защиты моей особы, все утихает. Комендантские забирают с собой трупы, просят завтра (а, точнее, уже сегодня) зайти для уточнения всех обстоятельств дела и уже собираются уходить. Они волокут труп убитого мною мужчины на носилках прикрыв какой-то тряпкой. Из-под тряпки торчит скрюченная рука, и я неожиданно узнаю второго нападавшего. Понятно, почему я не смог опознать его сразу. Он не толст, говорил без акцента, и на его волосатых пальцах больше не было перстней…

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Уэллоп

Мы располагаемся на бывшем британском аэродроме. Раньше здесь стояли истребители, которые пытались преградить нам путь к Островам. У них ничего не вышло: наши Объединённые силы сожгли всех смельчаков, осмелившихся подняться в воздух. Сейчас мы отдыхаем, только дежурная эскадрилья готова в любой момент подняться в воздух по вызову сухопутных сил. Наземные части наловили в округе уцелевших пожирателей лимонов, и сейчас те заняты приведением в порядок места нашего нового базирования. О! Опять драка, наверное что-то съедобное в развалинах отыскали… Лениво подзываю часового и вскоре тот приводит двух женщин, виновниц беспорядка. Обе худые. Кожа да кости. Грязные, не вызывают никаких эмоций кроме отвращения. Как они отличаются от наших арийских женщин! На этих противно смотреть… Интересуюсь через переводчика о причинах драки. Оказывается, что я прав. Не поделили кусок сухаря, найденный на месте разбитой казармы. Приказываю наказать обоих. Но как? Вспоминаю прочитанные в далёком детстве романы Карла Мая — через мгновение обоих самок раздевают и привязывают к чудом уцелевшему столбу на краю лётного поля. Там рядом болото. Комары уже есть. Главное, не забыть на ночь поставить зажжённые свечи…

Утром оба тела отвязывают и закапывают. Остальные начинают шевелиться с удвоенной скоростью. К вечеру всё поле выровнено, можно укладывать плиты. Мы не пользуемся бетоном. Транспортный самолёт привёз нам специальные металлические щиты, которые укладываются на взлётную полосу, теперь мы можем взлетать в любую погоду… Полоса растёт на глазах. Защёлки плит надёжно держат друг друга. Они способны теперь принять даже огромные шестимоторные «Гиганты» снабжения. С грустью смотрю на наши верные «двести шестьдесят четвёртые». Для них это последняя война. Нас уже предупредили о том, что после окончания английской компании их отправят на заводы «Мессершмита» для разборки. К сожалению, они уже устарели… Но это судьба всего оружия. Ничто так не изменяется так быстро и не прогрессирует с такой скоростью как военная техника. Ещё пять лет назад, в Испании мы воевали на «И-153Р» и «Ме-109», которые казались нам шедеврами, а сейчас их сменило новое поколение машин, реактивные «Ме-262» и «Хе-280». Я горжусь что в том колоссальном совокупном труде, который потребовался, чтобы поднять их в небо, есть и частица моего. Нас тоже ждёт реактивная авиация. Весь Союз переходит на качественно новое оружие второго поколения. Уже поднялись в небо могучие «Арадо Е555», гигантские «Хортены» и «Липпиши». Кроме этого братьям Хортенам удалось создать самолёт, невидимый для радаров, настоящий невидимый гигант целиком из пластмассы…

О! Письма привезли. Торопливо вскрываю конверт и сперва смотрю на фотографии, затем читаю письмо из дома, любуюсь на обведённую карандашом ручку маленькой Катерины. Дочка растёт на глазах. Уже говорит первые слова. Светлана благодарит меня за подарки, присланные с оказией из Франции и Англии. Я смог достать ей ещё немного побрякушек и мехов. Дядя передаёт спасибо за фотоаппарат и великолепное седло в серебре и настоящие английские хлысты для рабочих-лагерников. Тётя очень довольна чудесной шубой из шиншиллы. Одним словом, все счастливы и довольны, желают мне скорейшей победы и возвращения домой. Дядя две страницы исписал о нашей усадьбе. Оказывается, наша идея про организацию модного санатория, увенчалась полным успехом: от желающих нет отбоя. Все вложенные деньги полностью вернулись и даже принесли небольшую прибыль. И это в первый заезд… Чёрт! Опять зовут… Вечно эти дела, не дают побыть наедине с собой. Ну что поделать, война же… Беру трубку телефона. О! Знакомый голос! Мой старый друг Вилли! Он, оказывается рядом, всего в двадцати километрах, и уже гауптштурмфюрер! Молодец! Не так быстро как я, но тем не менее уверенно движется вверх по карьерной лестнице. Приказываю подготовить автомобиль к выезду и положить туда немного спиртного и деликатесов. Затем беру взвод охраны на броневике и мы едем в расположение пятьсот второго батальона СС. Дорога спокойна. Все окрестные жители уже либо на том свете, либо интернированы по сборным лагерям, но чаще трудятся на разборках своих бывших городов и деревень. Причём абсолютно добровольно, так как это единственный способ достать еду. Мы, лётчики, постарались чтобы с английских полей нельзя было ни собрать урожай, ни посеять. Наслаждаюсь великолепной погодой, тёплый ветерок овевает моё довольное лицо. Удачный сегодня день: письмо из дома и встреча с другом. Сзади в броневике отсвечивает синим цветом касок охрана… Наконец вот он, лагерь батальона. Ого! А Вилли молодец! Мощное у него подразделение… Кого только нет, и танки, и пехота, и спецы. Все отдыхают. Замечаю на некоторых машинах следы от вражеского оружия. Наконец мы останавливаемся и нас встречает мой друг. Обнимаемся и он ведёт нас в палатку, где ждёт богато накрытый стол. Заговорщически подмигиваю и отправляю адъютанта за содержимым багажника машины, вскоре на столе появляются наши деликатесы и коньяк. Затем начинаются воспоминания и дружеская попойка. Пьём шнапс и настоящий шустовский коньяк, постепенно палатка заполняется офицерами, многие лица мне знакомы, они были на крестинах моей дочери, эсэсманы тоже рады видеть меня и стараются в свою очередь показать себя хлебосольными хозяевами. Наконец решаем сделать перерыв и выйти подышать немного свежим воздухом. Вилли устраивает мне экскурсию по расположению и с гордостью демонстрирует мне своё вооружение. Его огромные «Корниловы» просто великолепны! Мне опять вспомнилась Испания и старые маленькие «двойки» и «Т-26», который мы с Севой защищали на той, выжженной дотла долине под Сарагосой… Кто осмелится противостоять нам, нашей могучей силе? Безумцы?

Мой друг рассказывает как дрались англичане. Он восхищён их отвагой и упорством, их исступленным фанатизмом. Но всё-равно мы перемололи их и победили. Наши доблестные объединённые части добивают остатки их сопротивления дальше к северу Острова. Завтра Вилли и его батальон уходят сражаться опять, этот отдых их награда за ожесточённые бои в Лондоне… наконец возвращаемся в палатку и продолжаем отмечать встречу. Мало у солдата радости на войне, поэтому необходимо ценить такие минуты. Вилли всё ещё не женат, выговариваю ему за это. Неужели он не понимает, что вредит этим своей карьере? Достукается до женитьбы на прялке, ну, это когда его женят заочно, и он едет в отпуск к своей новой половине, которую выбрали по решению Партийного комитета. Может ведь и такой крокодил достаться, что при одном виде инфаркт хватит… Тот неожиданно становиться хмурым и сквозь зубы рассказывает мне историю о своей встрече с польской шлюхой. Я умолкаю, так как понимаю, что рана в душе ещё не зажила до конца. Но он быстро приходит в себя и подозвав обслуживающего нас солдата что-то шепчет на ухо. Кивнув, тот исчезает, а через несколько минут к нам в палатку приводят двух девиц. Выглядят те неплохо, по сравнению с теми, что работают у меня на аэродроме, и после пары стаканов шнапса устраивают нам представление с раздеванием и прочими радостями жизни… Наконец мы прощаемся и я еду в расположение своего авиасоединения. Хорошо мы встретились, отлично посидели, нет, такие минуты на войне редкость, и тем дороже мы их ценим…

Следующий день проходит спокойно. Аэродром строится, пленные послушны, никаких эксцессов. Дежурная эскадрилья ведёт патрулирование прибрежных районов к северу от островов, блокируя редкие попытки прорваться к американскому континенту. Впрочем, там успешно действуют военно-морские силы и патрульные дирижабли, топя всех чужих. Великолепно показывают себя наши авианосцы. С ними мы обманули всех: заложили на верфях огромные сухогрузы и корабли для перевозки паровозов. А когда настала пора — они превратились в могучие авианосные суда. Их переделка была изначально заложена в проектах. Устанавливалась заранее изготовленная броня на ангарные палубы, монтировались ёмкости под топливо, свинчивалась взлётная палуба, и вот готов корабль. А те два настоящих авианосца, которые были под пристальным наблюдением шпионов Антанты и САСШ заявили к сдаче аж в тысяча девятьсот сорок пятом году. И вели работы на них со скоростью черепахи… Лётчиков же готовили в обычных училищах, заставляя тренироваться во взлёте и посадке на ограниченные площадки. Сейчас у нас почти пятьдесят подобных красавцев бороздят просторы Атлантики, и к спуску на воду готовятся ещё столько же. На Тихом океане поменьше, пока только двадцать, но вскоре их тоже прибавиться. Наши верфи работают круглосуточно, беспрерывно наращивая спуск кораблей на воду. Не поздоровиться нашим врагам… Слушали сводку. На Восточном фронте идут ожесточённые бои. Наши выбили японцев с Сахалина, с Курильских островов, высадили десант на Хоккайдо и Хонсю. Подхожу к карте и ищу места, названные в сводке. Ого! Молодцы! Если будут так продолжать, то скоро Империи Восходящего Солнца наступит конец. С англичанами можно сказать, мы разделались. Лондон взят; Шеффилд, Манчестер пали на четвёртый день боёв, уже дерутся возле Эдинбурга. Капитулировал Дублин. Там бои только возле Белфаста. В принципе я считаю, что ещё десять, ну, пятнадцать дней и всё, Англия будет разбита. Мы больше боялись их, чем они того заслуживали. Поэтому и так тщательно готовились столько времени. Хотя другой стороны каждый день подготовки спасал жизни тех, кому пришлось бы иначе умереть в бою… Ладно. Что-то мысли у меня больно сегодня, пессимистичные… Достаю опять письмо и перечитываю. Фотографии моей семьи вновь приводят меня в хорошее настроение. Улыбающиеся лица домашних, светлая улыбка дочурки. Эх, хорошо всё-таки жить на этом свете…

Полковник Всеволод Соколов. Константинополь, 1941

Недоразумение разрешилось. В дивизию прибыли предписание и недостающие документы. Теперь я официально прикомандирован как офицер-эксперт по морским десантным операциям. В штабе дивизии уже началась работа по подготовке к учениям. Я составляю и согласовываю с начальником штаба программу учений, определяю троих офицеров для связи с флотом, начинаю вместе с начтыла расчет требуемого количества горючего, плавучих и спасательных материалов, вместе с картографами и разведчиками участвую в выборе мест для высадки и многое, многое другое. Короче говоря, к вечеру я, выжатый как лимон, с трудом добираюсь до своей квартиры, желая только одного — спать, спать, спать…

Но контрразведка думает иначе. Дома меня уже ждут двое корректных офицеров СМЕРШ — «смерть шпионам», как теперь именуется это учреждение, и двое священников-чекистов. «Чистота и кротость» в действии.

— Добрый вечер, соратники — вежливо здороваюсь со смершевцами, — Благословите, батюшка, — это уже к чекистам.

В ответ на приветствие смершевцы встают, а протопоп из «архангелов» благословляет. Я не спрашиваю, что привело их ко мне. Все ясно.

— Прошу прощения, господа. Я только что со службы. Возможно, Вы не откажетесь поужинать со мной, или хотя бы выпить чаю?

Пришедшие не отказываются. Вот и пригодился жареный индюк, который «ничего не кущал, толко изюм и орехи, да!» Мы лихо убираем индюка, выпиваем по рюмочке коньяку и теперь сидим за самоваром. Мой новый денщик, широкоплечий, высоченный архангелогородец Егор, смущенно отдуваясь, ставит на стол царское угощение — туесок с вареньем из морошки. При гостях не удобно, но я не забуду — я должен Егору. Никак не меньше пяти рублей или двух четвертей водки.

— Так как же, сыне, — протопоп о. Алексий аккуратно облизывает ложечку и прихлебывает ароматный чай, — когда ж ты понял, что он не просто сутенер?

— Да я так и не понял, отче. Я и узнал-то его только по рукам…

— Да уж, а второй пистолетик при себе держать, да еще и так, чтобы нашли не сразу… — тянет о. Алексий.

— А вот тут, Вы, батюшка, скорее всего, неправы, — замечает смершевец, капитан Олялин. — Господин полковник — фронтовик, и привык при себе оружие держать.

Он поворачивается ко мне, и на груди у него тихонько звякают маньчжурские медали:

— Тоже, небось, привык, соратник, пистолет под рукой держать? — он усмехается и понимающе подмигивает, — Хунхуз не дремлет, а?

Была в Манчжурии такая присказка. «Хунхуз не дремлет». Хоть бы в сортире, а офицер должен быть всегда при оружии. Бывали случаи, когда на офицеров нападали даже там… Правда, там у меня такой привычки не выработалось. Держать оружие при себе я привык уже после, во Франции. Впрочем, какая разница?..

— Странно другое: кот не почувствовал присутствия постороннего, — замечает второй смершевец, подполковник Гришин. — Если бы это была собака, то я бы сказал, что они натерлись специальной мазью отбивающей запахи. Но кот — не собака, и запах тут ни причем. Кот слышит, как мышь бежит в километре от него.

— Может быть он стал глуховат от езды в танке?

— Вряд ли, хотя возможно, — Гришин поворачивается ко мне. — Слушай, соратник, твой Танкист мышей ловит?

— Вообще-то, да.

— Значит, не оглох.

— Знаете, соратники, думаю, что над моим приятелем сыграла злую шутку привычка. Он должно быть считает, что опасность от людей исходит только в бою. А тут боя не было…

— Похоже — смеются смершевцы и чекисты. — Все-таки ветеран, орденоносец. Привык…

После они дотошно расспрашивают меня о том, как выглядели те двое телохранителей псевдосутенера. Второй чекист, о. Симеон, быстро набрасывает по моим описаниям два портрета и предъявляет мне. Дал же Бог человеку талант! Оба гаврика — как живые. Затем они еще раз просят сохранять бдительность и вежливо откланиваются.

Ночь проходит без приключений, но утром в штабе я узнаю тревожные новости. Обнаружены трупы двенадцати офицеров, причем трое — из «корниловской». Но это еще не самое страшное. В шестой пехотной пропал шифровальщик штаба. Исчез из своей квартиры. Денщик убит, а офицер словно растворился в воздухе. Это очень плохо. Даже последнему обознику понятно, что шифровальщика взяли живым для последующего допроса. А тем, кто разбирается в этих делах чуть побольше обозника ясно, что шифровальщик «расколется». Если уже не «раскололся». Видел я однажды, как разведка потрошит захваченного языка. Бр-р-р. Врагу не пожелаешь…

…Однако тревожные известия не мешают нам заниматься своими делами. Весь день я, как проклятый, вожусь со своими планами, вычитываю инструкции и проекты приказов, и к концу дня имею в активе головную боль вместе со стойким отвращением к подобной работе. В дивизии я уже стал своим, и несколько соратников уже приглашают меня скоротать вечерок в офицерском клубе. Но, честно говоря, сегодня я не в настроении участвовать в офицерской пьянке. Я уже собираюсь уйти домой, когда всем офицерам штаба приказывают собраться вместе.

Это СМЕРШ. Трое офицеров сообщают нам, что отныне всем офицерам, в связи с участившимися нападениями, предписывается постоянно иметь при себе оружие, находящееся на боевом взводе и снятое с предохранителя. Ого! Такого даже в Манчжурии не было. Но это еще не все. Запрещается забирать из расположения части любые документы и вообще любую печатную продукцию. Вплоть до книг из библиотеки части. Обер-офицерам рекомендовано не ходить по городу в одиночку, а если возникнет подобная необходимость, то брать с собой вооруженного рядового или унтер-офицера. Штаб-офицерам и генералам ходить по городу в одиночку запрещается. Только в сопровождении нижних чинов, вооруженных автоматическим оружием. И так далее…

Выйдя из штаба, я задумываюсь о том, где мне отыскать себе конвой. В этот момент мимо меня проходят несколько молодых офицеров.

— …и что ж нам теперь, на танках ездить? — доносится до меня обрывок гневной филиппики, произносимой совсем юным поручиком.

Все понятно. Юноша попал на фронт в дни побед, и теперь просто не верит, что его, такого живого и теплого могут зарезать в грязной подворотне.

— Я труса праздновать не собираюсь! — горячится он.

Пожалуй, стоит вмешаться:

— Соратники! Ну-ка, подойдите поближе!

Они подходят с виноватым видом. Похоже, они просто не заметили меня. В этом нет ничего удивительного: я часто замечал, что новый человек в сплоченном коллективе, каковым, без сомнения, является штаб «Генерала Корнилова», имеет свойство как бы выпадать иной раз из поля зрения. Все дело в том, что окружающие настолько привыкли к одним и тем же лицам, что новичок просто не воспринимается ими как живой человек.

— Если я не ошибаюсь, Вы, господин поручик, резко отрицательно отзывались о только что прочитанном приказе?

Он уныло кивает. Весь его вид словно кричит: «Принесла же его нелегкая!»

— Господин поручик, мне кажется, что в разумной осторожности нет ничего предосудительного. Или я не прав?

— Правы, господин полковник, — с убитым видом рапортует «жертва».

— И мне кажется, что если Вы не станете без толку подставлять башку под пули, а горло — под нож, то от этого будет лучше всем. Кроме наших врагов.

Все четверо молча ждут, когда окончится очередная порция нравоучений. Черт побери, я же им добра желаю, а они смотрят на меня, как… как на скрягу, который не желает поделиться с ними их законной долей славы и орденов. Славы и орденов… А это мысль!

— Вот что, юноши, — говорю я уже совсем другим тоном, — а стреляете Вы хорошо? Я имею в виду — из пистолета?

Они удивлены. Вопрос сбивает их с толку, но они с готовностью кивают. Один вытаскивает из кармана серебряные часы с гравировкой «Юнкеру Иличеву за отличие в стрельбе», второй гордо демонстрирует значок снайпера на груди. Остальные двое просят верить им на слово. Поверим.

— Если я правильно помню, никто из Вас не шифровальщик и не картограф — верно?

Они подтверждают мою правоту. Двое — из разведки, один связист и один — из группы начхима.

— Тогда у меня есть к Вам, молодые люди, одно предложение. Что Вы думаете о ловле на живца?

— Как это, господин полковник? — один из разведчиков удивленно смотрит на меня, явно не желая верить в услышанное.

— Сейчас объясню…

* * *
…Через полчаса я, в гордом одиночестве, шагаю по темной улочке. Интересно, они долго выслеживают свою жертву, или действуют спонтанно? Больно уж я «вкусная» мишень: подмышкой у меня зажата кожаная папка для документов. Ни дать, ни взять — офицер торопится в комендатуру с важными документами. И, если учесть чин, документы наверняка представляют большой интерес для диверсантов…

В принципе, я человек трусоватый. Вернее сказать, таков я обычно. Но иногда мне точно шлея под хвост попадает, и тогда… Тогда можно устроить так, что я пойду вперед, изображая из себя живца, а метрах в ста за мной осторожно крадутся четверо молодых офицеров с автоматами. Охота началась, господа! А она, как известно, пуще неволи…

Что это? Показалось, или в самом деле тень мелькнула? А ну-ка… Теперь самое главное — не напрягаться и не выдать, что я готов к нападению… Нет, вру. Самое главное сейчас — это не дать себя убить. Я постараюсь…

Так и есть: за спиной осторожные шаги. Ближе, ближе… У меня по спине бежит холодный ручеек пота. Представляю себя, как он сейчас готовится, поднимает руку…

Я резко шагаю в сторону, пригибаюсь и почти ложусь на спину, держа на мушке своего преследователя. Он делает движение, словно пытается что-то достать, но сзади раздаются крики «Стой! Руки вверх!» и к нам с шумом и топотом бегут мои охотники. Он было хочет двинуться куда-то, но автоматная очередь в воздух настраивает его на более спокойный лад. Подбегают мои молодцы. Поручик Осипов кидается обыскивать незнакомца, и радостно вскрикивает, извлекая на свет (хотя какой может быть свет южной ночью?) пистолет с толстым дулом.

— Глядите-ка, господин полковник, вот это штуковина! — он протягивает мне оружие и, чуть понизив голос, говорит: — Бесшумный пистолет. Производства Смит и Вессон.

— Видел такие раньше? — интересуюсь я.

— Нет, — он чутьсмущается, но потом продолжает, — про такие в наставлениях написано.

— Понятно. Ну, тащите-ка субчика в дом. Беседовать будем…

…Минут через двадцать я сижу на стуле в глубоком каменном подвале, а передо мной поручики Осипов и Щапов с короткими придыханиями «месят» нашего клиента. Он уже весь в крови, но все еще упирается и отказывается говорить на каком-либо из известных нам языков. Эх, молодежь-молодежь! Ладно, придется вспомнить кое-что из маньчжурского и испанского опыта…

— Ну-ка, ребятишки, прекратите его лупить. А то он сейчас сознание потеряет, и не договоримся тогда. Давайте-ка мне его к столу. Вот так. Руку левую — на стол. Так. Говорить будешь? Не хочешь?

Тяжелая рукоять «Лахти» мозжит мизинец. Короткий вопль, тут же оборванный крепкой ладонью подпоручика Лысенко, зажавшего кричащий рот.

— Ну, будешь говорить? Нет? Извини.

Удар по безымянному пальцу. В неверном свете керосинки видно, как у него расширяются зрачки. Как же там меня монголы учили? Надо повторить по уже разбитому пальцу. На! А теперь — по среднему. Понимаю, что больно, но ведь ты, сука, сам виноват.

С левой рукой закончено. Теперь правую…

…Ну хорошо, а если я тебе палец отрежу? А если на ноге? Все равно не хочешь говорить?

— А ну, мальчики, снимайте-ка с него штаны. Ну вот, милый, у тебя два яйца, а сейчас будет одно. Щапов, подайте мне кинжал…

— Стойте! — полузадушенный хрип и голос полный муки, — Стойте! Не надо, я буду говорить.

— Смотри-ка, он даже русский понимает, — восхищается Осипов. И повернувшись ко мне, с восхищением замечает: — Вам бы, не танками командовать, а в разведке служить!

— Знаешь, соратник, лет десять в армии прослужишь, хлебушка армейского вдоволь пожуешь, научишься и танком управлять, и взводом командовать, и пленных «потрошить». Ну-с, любезный, и зачем надо было себя так мучить? Имя, фамилия, на кого работаешь?..

…Еще через двадцать минут мы отправляемся по названному нашим пленником, греком по фамилии Янаки, адресу. Предварительно мы связываем его, тщательно затыкаем кляпом рот, и повеселевший Осипов говорит ему на прощание:

— Теперь молись, чтобы мы обратно вернулись, — он подмигивает, — а то так и сдохнешь тут, в подвале.

Янаки мычит. Видимо, такая перспектива ему не по душе. Но мне на него наплевать. Самое интересное из того, что сказал Янаки, так это говорящий с легким акцентом человек, которого мы, может быть встретим по указанному адресу. Это он оплачивал золотом услуги убийц и похитителей, он давал задания и указывал интересующие его части и подразделения. Собственно говоря, Янаки шел не за мной, а просто решил кроме основной работы, сделать еще и «сверхурочную». Его целью были офицеры, посещавшие кофейню «Золотой павлин», но он не смог пройти мимо такой аппетитной жертвы, как полковник с документами. Янаки признался, что за такую добычу, Хозяин заплатил бы ему не менее трехсот золотых. Я даже обиделся: маловато за Героя России…

…Так или иначе, а вот мы и пришли. Я поворачиваюсь к подпоручику Низову, нашему проводнику по ночному Константинополю:

— Соратник, ты точно уверен, что это улица… — я лихорадочно пытаюсь вспомнить название, но ничего не выходит. — Словом, это та улица, которую он назвал?

— Так точно, господин полковник.

— Тогда давайте-ка, разберемся, который тут дом шесть?

Похоже, вот этот. Как он там велел стучать? Один сильный стук и два слабых. Тук-тук, кто в тереме живет. Повторить. Дверь приоткрывается, и меня что-то спрашивают на языке, которого я не знаю. Наплевать, у меня есть универсальный переводчик, на все языки.

Выстрел из «Лахти» звучит негромко, заглушенный телом. Дверь открыта, теперь — вперед! Темный коридорчик, и дверь в комнату слетает с петель, выбитая молодецким ударом сапога. Осипов стреляет вверх и грозно орет:

— Всем стоять, стоять, суки! Руки перед собой!

В комнате несколько человек испугано протягивают вперед руки. Внезапно у меня за спиной гремит выстрел. Я оборачиваюсь и вижу, как оседает прижимая руку к груди Щапов. Очередь из ППД, звук падающего тела. Низов с автоматом в руках растерянно смотрит на раненного товарища. Потом переводит взгляд на огромного человека, лежащего у его ног с маузером в неестественно подломленной руке, и медленно зеленеет. Эге, да ведь покойничек-то — мой знакомец. Это мы удачно зашли!

— Соратник, соратник! — вот зараза, он, что, в обморок собирается падать? Ну, точно, вон уже, совсем позеленел…

— Подпоручик, твою мать! Ты что — институтка? Отставить обмороки, быстро за мной!

Приказы в таких случаях действуют отрезвляюще. Низов подтягивается:

— Слушаю, господин полковник!

Я наклоняюсь над Щаповым. Живой. Пуля прошла скользом и, возможно, сломала ребро, но это не смертельно. Подкладываю на рану свернутый платок вместо тампона. Однако, врач необходим.

— Низов, Осипов, ко мне! Вот что, соратники, пулей — за врачом и конвоем. Вопросы? Нет, тогда бегом — марш!

Они исчезают под аккомпанемент грохота каблуков.

— Лысенко, ко мне! Смотри за этими молодцами, чтоб не делись никуда. Сейчас я им ручки повяжу…

Ну, руки брючными поясками вязать, я еще в дружине научился. Так-с, продернем, затянем… Ну-ну, не трепыхайся, гаденыш…

— Вот так, готово. Ну, теперь последи за ними, а я пойду пройдусь, посмотрю, может еще чего интересного в теремочке найдется…

Выхожу из комнаты. Коридорчик, пустая кухонька, откуда и выбежал жлоб с маузером. Так, а это что за дверка? Чулан. Пустой, ничего интересного. Стоп! А это что? Аккумулятор, судя по виду — от грузовика. А куда это проводок тянется? Ух ты, так тут еще и чердак имеется? А поглядим…

…Вспышка выстрела ослепляет меня. Что-то тяжелое бьет меня со страшной силой в плечо. Рука тут же немеет. Идиот, мальчишка, так подставиться! Ну, получи в ответ! «Лахти» шесть раз изрыгает огонь. И как тебе? Вроде бы никто не шевелится, но рисковать не охота. А дай-ка я спущусь и подберу Щаповский ППД…

— Слышишь ты, выродок! Я сейчас возьму автомат и сделаю из тебя решето. Понял меня, шабес гой?!

— Не стреляйте, я сдаюсь, — голос с заметным акцентом, европейским или американским. — Я сдаюсь, но учтите, что я — сотрудник консульства!

Оп-а! Ну, ладно, консульство, так консульство… Стараясь остаться не услышанным, спускаюсь по лестнице и подбираю автомат.

— Эй ты, консул! Оружие выбрось! А потом медленно, с поднятыми руками спускайся сам, понял?!

На пол падает кольт «Peacemaker». А вслед за кольтом, с высоко задранными руками, вниз спускается человек средних лет. На нем костюм «тропик». В таких ходят англичане в Индии и наши гражданские чиновники в Средней Азии. Перун-благодетель, да он кажется улыбается?..

— О, полковник, извините, что я Вас случайно зацепил. Мне право, очень неловко.

Так, я не понял. Он что — псих, или, в самом деле, бессмертный? Ух, как плечо болит.

— У меня дипломатическая неприкосновенность. — он с гордым видом показывает мне паспорт, на обложке которого орел и надпись «United States». И что, он думает, что эта книжонка с курицей его защитит?

— Дипломат значит? А стрелял зачем?

— Я испугался. Думал, что это бандиты, — он радостно скалит зубы. — Полковник, учтите: я — близкий родственник сенатора Вульфа. И, по правде говоря, не думаю, что из-за легкой раны, нанесенной, видит Бог, совершенно случайно, Ваша страна будет поднимать международный скандал, — он понижает голос и доверительно шепчет, — тем более, что мы с Вами можем и сами решить это маленькое недоразумение. Я буду рад оплатить Ваше лечение и причиненные неудобства…

— Очень мило, господин из консульства. А вы не скажете, что вы делали в компании бандитов и убийц? — я начинаю злиться, тем более что плечо теперь уже не просто болит, а противно дергает.

— О, поверьте, я понятия не имел, чем занимаются эти люди. Один из них, вон тот, — он показывает на лежащего, — обещал познакомить меня с местными красавицами. Вы же понимаете меня, как мужчина мужчину?

Ну, так, мне это надоело. Попробуем добиться результатов до прихода СМЕРШ.

— А теперь заканчивайте врать, милейший. Лысенко, давай сюда. Вот так. Возьми-ка этого на мушку, пока я его обыщу и свяжу.

— Вы не имеете пра-А-а! — его тирада оборвалась ударом пистолетной рукояти по зубам.

— Имею, имею. Бог даст, я с твоим сраным президентом повидаюсь. Встреча: я — на танке, он — под танком. Стой смирно, сука! Это что? Что за книжка, я спрашиваю?!

Молчит. Аккуратно стреляю ему в левое колено. Он с воплем падает на пол.

— Я тебе сейчас, б… заморская, в яйца выстрелю, и подыхать оставлю, понял? I'll shoot you at the balls! Understend me, son of bitch?

— Ши… — он запинается, по разбитому лицу текут слезы, — шифровальный блокнот… Вы ответите!

— Обязательно, обязательно… На кого работаешь? Не слышу?

Удар сапогом в промежность сгибает его пополам, но Лысенко пинает его в зад, и он снова разгибается…

— Когда спрашивает русский офицер, надо отвечать, чтобы не заставлять господина ждать, понял, сука? — нежно объясняет Лысенко.

— Эй, эй, соратник, не кипятись! Ну-ка, что у тебя здесь? — смершевцы появились не слишком вовремя, но я даже рад им. Очень уж плечо болит, для нормального допроса…

— Ах, господа, я так рад, что Вы пришли, чтобы прекратить это безобразие! — глупый янки, кажется, думает, что его спасли.

Как не так! Вопль, сменяющийся хриплым бульканьем, свидетельствует о его глубоком заблуждении.

— Соратники, вот: это — шифровальный блокнот, — я протягиваю книжку, и кто-то принимает ее у меня.

К Щапову наклоняется человек с петлицами медика. Другой врач, капитан медицинской службы, осторожно осматривает мое плечо. Домик заполнен народом, и я слышу отрывки фраз: «…шифровальный блокнот, господин полковник… передатчик, мощностью… осторожно с ампулами, поручик, возможно — яд… взяли чисто, почти без потерь… потрошили по живому, результаты… кого послали за пленным?.. учитесь, как брать, а ведь не профессионалы…» Передо мной появляется о. Алексий. Он укоризненно качает головой:

— Как же это ты так, сыне? Добро бы юнец безусый был, а то ведь муж зрелый и вдруг такое ребячество.

Он прав, конечно. Сам понимаю. Но, если бы смог, повторил бы все заново…

— Лукавый попутал, отче, — говорю я виновато.

— В твои годы, сыне, пора бы и не поддаваться на происки врага извечного, — говорит о. Алексий качает головой, но лицо его светится одобрением, а в глазах его скачут озорные искорки — ну, да Бог прощает, и людям велит…

Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Глазго

Сегодня мы прибыли в Шотландию. Глазго — последний крупный порт англичан, и драться они будут до последнего. Это последняя их надежда на то, что кому-то удастся спастись. За время до нашей высадки «томми» успели построить подземные ангары для подводных лодок, и несмотря на все усилия нашей авиации несколько лодок у англичан осталось. Мы знаем, что в городе находиться королевская семья, остатки парламента. Здесь тоже будут драться до последнего, мы знаем, что это такое, и тщательно проверяем наше оружие, ещё и ещё пытаемся загрузить боеприпасы в каждый свободный уголок. Наши все обвешаны дополнительными подсумками, за спиной у каждого висят толкушки гранат. Многие обзавелись запасными ножами и пистолетами. Два часа назад в город отправили парламентёров с предложением о капитуляции, пока от них нет вестей. Но каждые пятнадцать минут они выходят на связь с докладом о состоянии переговоров. Наше требование одно: безоговорочная капитуляция и выдача для суда военных и политических преступников, а так же всех евреев. А пока идут переговоры мы ждём. Ничего нет хуже на войне, чем ждать, хотя сейчас каждая минута ожидания спасает чью-то жизнь. В противном случае солдаты бы сейчас проливали свою кровь на пыльную английскую землю, штурмуя город… Наконец в рации слышен голос кого-то из штабных офицеров, сообщающих о возврате парламентёров. Переговоры ни к чему не привели, англичане отказались сдаться. При этой вести по всему батальону начинается движение: солдаты в последний раз проверяют своё снаряжение ожидая приказа к атаке. Но, как ни странно, его всё ещё нет. Ничего не понимаю. Неужели мы не будем наступать? Внезапно солнце меркнет, поднимаю свой взгляд к небу и замираю от восхищения: десятки, сотни самолётов надвигаются с юга. Хищные силуэты всех самолётов Союза — «Юнкерсы», «Сикорские», «Дорнье», «Хейнкели», «Туполевы» и «Петляковы» несут смерть в своих корпусах… Город заволакивают грязно-чёрные султаны разрывов тысяч бомб. Волна за волной бомбардировщики вываливают свой груз на позиции, на развалины, на всё, что внизу. Внезапно под ногами вздрагивает земля, ещё и ещё раз. Такого я ещё не видел! Судя по всему это новейшие бомбы в пять тонн! И вывалили их на бухту, теперь ни одна подводная лодка гарантированно не сможет покинуть бухту. Англичанам некуда и не на чем бежать. Получаю команду открыть огонь по городу из всех стволов. Дублирую команду своим солдатам. И вскоре гулкое уханье танковых орудий и приданной самоходной артиллерии накладывается на скрежет реактивных установок. Суетятся перезарядные машины, обеспечивая залпы каждые пятнадцать секунд… Час… Два… Три… Экипажи и пехотинцы носятся как сумасшедшие от грузовиков обеспечения к боевым машинам. Горы снарядных и ракетных ящиков уменьшаются на глазах. Походит новая колонна с боеприпасами. И опять, выстрел за выстрелом, ракета за ракетой… Города уже не видно: внизу сплошное облако дыма и огня, над которым проплывают непонятного вида обломки, медленно вращающиеся в вышине. Стреляют все кто может: все танки, все самоходки, все реактивные установки, посылая в город смерть, огонь и разрушение. Над этим апофеозом смерти беспрерывно висят самолёты: то бомбардировщики всех видов, то штурмовики. Не знаю, что ещё может уцелеть в этом аду. Получаю приказ сделать перерыв и остудить стволы. Отдыхаем час, за это время и ужинаем. Потом опять беспрерывная артподготовка… Ночь — огонь. Утро — огонь. День — огонь. Вечер — огонь. Опять ночь, и опять — огонь… Наконец, утром долгожданная команда о прекращении обстрела. Авиация убралась ещё раньше… Мы ничего не можем разглядеть через гигантское облако пыли и дыма. Пыль скрепит на зубах, оседает на наши мундиры. Мы ждём. Приказ: огня пока не открывать, находиться на исходных позициях. Разрешаю спать посменно, ведь люди уже вторые сутки на ногах… Стоим до следующего утра, за это время туча немного осела. И можно кое-что разглядеть. Наконец команда к выступлению. Мы начинаем выдвигаться к границам города. Бывшего города… Под ногами хрустит пепел и мелкий щебень, руины представляют собой сплошное холмистое поле тщательно перемолотого камня. По нам не стреляют. Некому. Ни один человек не уцелел. Ни одно животное. Ни одна птица. Ничто. Постепенно мы проходим весь город и выходим к порту, вернее к тому, что от него осталось. Береговая линия превратилась в сплошное болото, кое-где можно угадать обломки судов, торчащие прутья пирсов, иногда натыкаемся на куски искорёженного железа, останки мертвецов. Это конец войны. Сопротивление подавлено. Те немногие участки сопротивления, которые существуют пока, будут подавлены очень быстро. Нашу военную машину не остановить. К нам присоединяются остальные подразделения, так же прошедшие через весь город и вышедшие к морю, только сейчас мы замечаем в отдалении силуэты нашего флота и висящие в небе огромные туши противолодочных дирижаблей. Да, Глазго был блокирован намертво. Никто не уцелел. Никто. Приказываю солдатам приступить к более тщательному осмотру развалин. Они рассыпаются по округе. Всё тщетно. Никого и ничего живого. Нет, вру. Мне приносят маленький жалобно мяукающий комочек неопределённого цвета. Это котёнок. У него нет лапки… Бедняга. Чем он то виноват? Явно осколок. Достаю из аптечки бинт и йод и начинаю обрабатывать рану. Рядом появляется чужой пехотинец и обращается ко мне:

— Позвольте мне заняться несчастным животным, господин гауптштурмфюрер!

— Почему я должен доверить это вам, обершютце?

— На гражданке я был ветеринаром, господин оберштурмфюрер!

Молча передаю ему крошечного инвалида и наблюдаю за опытными движениями специалиста, приспособившего под операционный стол свой подобранную доску. Малыш вскоре умолкает, его культя обработана и забинтована. Обергренадер передаёт мне маленькое тельце.

— Сейчас он будет спать, господин оберштурмфюрер, я скормил ему немножко обезболивающего. Потом очень захочет пить, дайте ему немножко молока с сахаром. Судя по-всему малыш истощён до крайней стадии и большая кровопотеря. Так что скажите вашему ассистентцарту, что ему надо делать уколы глюкозы и хорошо кормить.

Я благодарю бывшего ветеринара и он исчезает среди развалин вместе со своими товарищами, держу крохотное тельце в своих руках. Котёнок меньше моей ладони. Совсем крошечный. Мне становиться его невыносимо жалко. Что же, ему повезло. Будет теперь у нас ещё один боец в батальоне, нештатный… Последний оставшийся в живых англичанин из Глазго…

Полковник Всеволод Соколов. Пятигорск, 1941

Мой балканский вояж окончился, практически не начавшись. Рана, показавшаяся мне сперва хоть и болезненной, но не тяжелой, вызвала серьезные осложнения. Несмотря на то, что я последний месяц провалялся в госпитале, я и сейчас все еще плохо двигаю левой рукой. СМЕРШ было начал точить на меня зубы и делать реверансы в смысле дальнейшей работы под их началом, но, выяснив, что мне предстоит еще длительное лечение, оставил в покое. Пока.

В госпитале, меня навещает соратник Кольцов, прибывший в Константинополь с инспекторской поездкой из Главного штаба дружинных частей. Его визит в госпиталь, производит впечатление, схожее с тем, которое произвело на скромный берлинский отель посещение первого заместителя рейхсфюрера, Эрнеста Кальтенбрунера. Разве что реакции персонала носят чисто национальные отличия. Дисциплинированные немцы при виде высокого начальства пытались вести себя как солдаты на параде, а мои соотечественники начинают метаться как ошпаренные котята, пытаясь изображать бурную деятельность, и вполголоса матерят чиновного визитера. По мере приближения Кольцова эта суматоха все нарастает и вот, наконец, свершилось: Павел Андреевич неспешно входит в мою палату:

— Слава героям!

— России слава! — отвечает он и присаживается возле моей кровати. — Ну, давай, герой, рассказывай: как тебя угораздило в такое дело ввязаться?

Выслушав мой недлинный рассказ, Кольцов еще с минуту сидит молча, лишь беззвучно шевелит губами. А затем на весь госпиталь раскатывается громоподобный рык:

— Ты, что, кретин, недоумок, вообще не соображаешь, что делаешь?! Герой России, кавалер орденов, и поперся башку под пули подставлять! Нашелся, Верная Рука — друг апачей! Шерлок Холмс недоношенный! Добро бы сам поперся, но ведь ты ж еще и мальчишек с собой поволок! Ты, может, ждешь, что тебя еще и к награде представят?! Ну, чего молчишь, Аника-воин?! Скажи хоть что-нибудь, мяукни слабым голосом?!

Я молчу, потому как возражать-то нечего. Ну, занесло меня, занесло… Я ж говорю — Лукавый попутал…

В этот момент, из-под одеяла вылезает Танкист. Он смотрит на Пал Андреича, затем широко разевает рот… Нет, он не мяукает, «…а то бы быль сия на басню походила!» — как писал полковник Давыдов. Он просто зевает, но это настолько к моменту! Две медсестрички, робко топчущиеся у двери, не сдержавшись, прыскают дуэтом. Кольцов грозно зыркает на них, но потом тоже не выдерживает. Он громко и заливисто хохочет, одновременно тормоша рыжее чудище, которое прижимает остатки ушей и пытается цапнуть соратника когтями. Мне остается только помолиться, чтобы он не попал…

…Не попал. Кольцов, наконец, убирает руку, встает, одергивает китель. Его адъютант, капитан Илличевский, подает ему открытую папку:

— Указ Народного Веча России. За проявленные мужество и героизм при задержании и ликвидации особо опасных врагов народа и Отечества, наградить полковника Соколова Всеволода Львовича орденом Боевого Российского Знамени.

Что это за орден такой? Не слыхал и не видал раньше… Кольцов протягивает мне коробочку, в которой лежит орден необычной круглой формы на красно-белом банте. Красивый. На фоне красного полотнища с Андреевским крестом и черным кругом, рассеченным молнией, скрещенные винтовка и шашка. Девиз: «Слава России» выложен золотом. Тяжелый. Пресвятая Богородица, Перун-благодетель, а номер-то, номер! Сзади на золотом основании четко выбита циферка «1». Вот это да!

— Носи, чертушка, — ухмыляется Павел Андреевич. — Повезло тебе, дурню, на редкость. В день твоего «подвига» Александр Павлович как раз подписал указ об учреждении нового ордена. Вот тебе и пофартило. Ребятам твоим — тоже. Их к новому ордену «Звезда Мужества» представили.

Он кладет на мою постель небольшую книжку:

— Почитай. Статут нового ордена. Носить будешь впереди всех, так как и «Георгий» и «Николай» у тебя уже на шее…

Потом мы целый час беседуем с ним о Москве, о войне и о жизни. Павел Андреевич рассказывает мне, что семью мою навещал совсем недавно, что Люба все хорошеет, что Севка-младший вымахал в здоровенного детину, вытянувшись за эти полгода неимоверно, что Аришка уже совсем невеста, что Левушка ждет не дождется, когда сможет идти в кадеты… И так далее. Я вежливо интересуюсь его семьей. Все хорошо. Наталья Александровна жива-здорова, чего и всем остальным желает, Александр Павлович-младший — уже поручик, недавно награжден «Георгием» 4-й степени, Андрей Павлович в этом году заканчивает училище… В общем, все хорошо. На прощание он сообщает, что мне будет предоставлен отпуск для лечения на Минводах в Пятигорске.

— Ну, что, до свидания, «гений русского сыска», — Кольцов усмехается и осторожно приобнимает меня за здоровое, правое плечо. — Только я тебя умоляю: больше не играй в сыщики-воры. А то, честное слово, перед соратниками неудобно: рекомендовал тебя как рассудительного, выдержанного человека, а ты вон что удумал. Маньчжурские страдания вспомнил?

Он уходит, а еще через день и я покидаю константинопольский госпиталь. На рейсовый самолет до Севастополя, а там пароходиком до Новороссийска и автобусом — в Пятигорск.

* * *
У ворот санатория для дружинных частей меня встречает Люба. Еще из госпиталя в Царьграде я позвонил ей, и она пообещала попробовать вырваться ко мне в отпуск. Конечно, отпуск в военное время — дело не слишком легкое, но за сотрудницу Корниловского Райкома Партии Любовь Соколову просило слишком много ходатаев. От инструктора того же райкома Кузнецова (получил-таки соратник повышение!), до Натальи Александровны Кольцовой, дочери самого Верховного Правителя включительно. Разумеется, первый секретарь райкома не смог устоять перед таким натиском. А дом осталался под недреманным оком Марковны. При ней и прислуга будет в ежовых рукавицах, и Соколовы-младшие, хоть и разбалуются, но, по крайней мере, будут сыты, одеты и чистые. Впрочем, это относится только к Аришке и Левушке — Севка уже в корпусе. Выпускной курс — нужно постараться! Правда, Всеволод — вице фельдфебель, и можно рассчитывать на выпуск по первому разряду. Но, все равно — трудиться, трудиться и еще раз трудиться!..

…Все это Любаша излагает мне, пока мы шагаем к приемному отделению. Страшно неудобно жить с рукой на перевязи. Хорошо еще, что пострадала левая рука, однако тащить в одной руке целых три чемодана, даже в правой — то еще удовольствие! Зачем Любаша притащила к воротам мои вещи, прихваченные из дома — ума не приложу. Естественно, она пытается нести багаж сама, но уж не настолько я увечный, чтобы женщина таскала за мной пожитки!

В приемном покое меня встречает очень симпатичная сестра-хозяйка, высокая брюнетка с сияющими глазами и изумительной фигурой. Она так мне улыбается, что в жар бросает. Но Любаша меряет девушку ледяным взглядом, всем своим видом как бы говоря: «Попробуешь протянуть к моему мужчине руки — протянешь ноги!» Сестра-хозяйка все понимает и дальше общается со мной так, словно я — родной брат Танкиста. Кстати, он тоже здесь. Стоит у моих ног с самым невинным видом. Не притворяйся, приятель, не притворяйся. Думаешь, я так быстро забуду того карликового пинчера, которого ты якобы принял за крысу? Между прочим, это был любимый песик главного врача госпиталя, который обошелся мне в двести рублей и, чуть было, не стоил отпуска! Нет, я понимаю, что пинчер сам насквозь виноват: соображать надо было, на кого лаешь, но, все-таки, съедать его было лишним…

…Мой сосед по комнате — симпатичный итальянский майор-чернорубашечник Витторио Леоне. Он действительно симпатичен мне, потому что кроме аляповатых итальянских наград на его форменной рубашке неброско посверкивают «Николай» 2-й степени, Железный крест и медаль за маньчжурскую кампанию 1939-40 гг. — такая же, как и у меня. А уж когда римлянин докладывает, что штурмовал Бэйпин, он вообще становится мне почти родным. Почувствовав это, он радостно рассказывает мне о своей военной карьере, о своей семье и планах на послевоенное будущее, о своей жизни в Фашистской партии, и еще о самых разнообразных вещах. Его полные экспрессии и восточного темперамента рассказы сопровождаются показом фотографий, иллюстрирующих повествование. Майор демонстрирует мне своих почтенных родителей, свою очаровательную невесту, своего генерала, своих боевых товарищей, школьного учителя, одноклассников и все это венчает собой показ его любимой кобылы по имени Зара.

Итальянец тараторит без умолку до самого обеда, после которого меня ждут лечебные процедуры. Здоровяк-армянин, с печальными восточными глазами и внешностью подручного Малюты Скуратова проводит мне массаж поврежденной руки, а затем и всего тела в придачу. Он мнет меня, точно кусок глины, пытаясь видимо соперничать с Творцом и вылепить из того, что есть что-нибудь получше. Когда он, наконец, опускает меня в бассейн с минеральной водой, мне не достает сил даже открыть глаза. Так я и лежу в теплом нарзане, пока меня не вытаскивают наружу и не предупреждают, что спать в бассейне опасно. Можно захлебнуться. Спасибо, а то я ни за что сам не догадался бы, что водой дышать нельзя…

После процедур я отправляюсь гулять по городу. В приемной меня уже ждет моя половинка, одетая в свои лучшие «доспехи» и готовая окончательно и бесповоротно «взять сей град на копье» — то есть раз и навсегда показать местному обществу, кто здесь хозяин. Решивший не оставлять меня без своих «крайне интересных и весьма поучительных» историй майор Леоне решает присоединиться к нам. Он с восхищением смотрит на Любашу и отвешивает ей дюжину самых изящных поклонов, сопровождаемых дюжиной самых изысканных комплементов. Сеньор Леоне «гениально прозревает» что моя дражайшая супруга не понимает итальянского, и весьма ловко переводит все сказанное на немецкий.

— Ja! — гордо отвечает Любаша, исчерпывая этим большую часть своего запаса немецких слов.

Бедняга макаронник силится перевести все сказанное им на русский, но после того как он произносит нечто вроде «Сеньора есть красный сосна», он оставляет свои попытки, уничтоженный Любиным взглядом и моим хохотом. Отсмеявшись, я поясняю ему его ошибку. Он-то, добрая душа имел ввиду «прекрасная, как сон». Поняв, он заливисто хохочет, а потом так долго извиняется перед Любой, что она, разумеется его прощает.

Мы втроем шагаем по Пятигорску. Величественный Машук, нависающий над городом, пронзительно синее и хрустально чистое кавказское небо, оживление улиц после трудового дня — все это поднимает настроение и заставляет почти забыть о войне и ранах. А тут Люба еще и добавляет радости: завтра в Пятигорск приезжает Макс с супругой и моей крестницей. Оказывается, ему тоже предоставили отпуск, и он, побыв несколько дней в своем поместье, решил поехать к нам в гости, в Москву. Макс позвонил Любаше, узнал все новости и загорелся идеей побывать в Пятигорске. Ура!

К ужину мы с майором возвращаемся в санаторий. Кормят вкусно и обильно. После ужина большинство отдыхающих собирается в клубной комнате. Мой сосед очень недурно исполняет «Санта Лючия», присев к роялю. Разговоры, бильярд, карты — все как в обычном офицерском клубе. Вообще-то, на бильярде я играю недурно: в Манчжурии, у нас стояли два стола и, кроме карт и радиоприемника, других развлечений больше не было. Так что я научился. Левая рука, правда, слушается плохо, и пару раз я киксую но, все же, пять партий сделано. Рядом со мной оказывается мой лечащий врач, крайне симпатичный пожилой человек, чем-то похожий на Антона Павловича Чехова.

— Очень хорошо, голубчик, очень хорошо, — он смотрит на меня, поблескивая стеклышками пенсне. — Бильярд Вам, голубчик, очень полезен, руку разработает. Назначаю Вам в качестве курса лечения минимум по три партии в день. И не увиливать.

Неплохое лечение. Мне нравятся наши русские пожилые врачи. В отличие от своих молодых или иностранных коллег, они проявляют к пациенту какую-то отеческую заботу. Стараются шутить, веселить пациента, помня видимо, старинное изречение: «Смех — лучшее лекарство!»

Новый день приносит мне новые радости. После завтрака, когда я спускаюсь к выходу, мне навстречу бежит Макс, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Он обнимает меня, и орет на весь санаторий, что больше никогда не оставит меня одного потому, что стоит только танкистам остаться без авиационной поддержки, как они сразу попадают в неприятности.

— Ну, это как сказать, дружище. Вон Танкист, как раз всего лишился при помощи авиации, нет?

Макс треплет кота за загривок:

— Ничего подобного! Авиаторы как раз позаботились о том, чтобы кот попал в правильные руки! — и уже обращаясь к коту: — Тебе ведь стало лучше в русской армии, зверь?

Танкист жмурится, всем своим видом демонстрируя полное согласие с Максом.

Мы выходим из санатория и попадаем в руки Любаше и Светлане. Наши половинки запланировали на сегодня набег на магазины Пятигорска, но мы все трое, включая Танкиста, решительно восстаем против такого времяпровождения. Охота была, стоять болванчиком по часу в каждом магазине под нескончаемое: «Милый, посмотри, мне это идет? Ах, родной, взгляни — какая прелесть! Нет, дорогой, мне ничего здесь не нравится! Что ты встал как неживой: скажи что-нибудь! А я говорю, что это меня ПОЛНИТ!!!»

В конце концов, мы принимаем разумное решение: жены идут сами по себе, мы — сами по себе. Наши ненаглядные, чуть подувшись, уходят, оставив нам напоследок наставления по хорошему поведению. Не напиваться («…вот только попробуй нажраться, я тебе…»), ни во что не ввязываться («…ради всего Святого, никого не трогай, слышишь?»), девчонкам про свои подвиги не врать («…если я тебя увижу с какой-нибудь лахудрой — так и знай, уеду и дочь заберу!»), деньги не транжирить («…вообще, лучше отдай их мне — тебе деньги зачем?»). Когда они удаляются на достаточное расстояние, мы с Максом переглядываемся и долго хохочем. Воистину: все женщины одинаковы…

* * *
…С Машука открывается чудесный вид на город. Сентябрь, но солнце жарит по-летнему. Взяв по кружке пива, мы присаживаемся в тенечке маленькой ресторации. Макс рассказывает о жизни в ИВТ, о новых проектах, о работе… Затем, мы начинаем обсуждать войну. Отхлебнув пиво, Макс грустно замечает:

— Знаешь, Сева, я после нашей первой встречи в Испании решил: умру, но обгоню этого русского по орденам. И что? Я получаю один орден, ты — два! Наверное, я выбрал не тот род войск, — и заканчивает меланхолично — blyad'.

Это выглядит так смешно, что я, не выдержав, прыскаю в кружку. Отсмеявшись, говорю:

— Брось, Макс. Зато у вас, авиаторов, отпуска чаще дают. И вообще: войне скоро конец. Сколько там той Японии осталось? А война кончится — ордена только летчикам-испытателям давать и будут. Так что, догонишь…

— Думаешь? — Макс внимательно смотрит на меня. — Не хочу тебя огорчать, но война будет еще долгой. Я тут краем глаза проект видел. Нового бомбардировщика. Машина — супер, но дело не в том. Девиз этого проекта был — бомбардировщик «Америка». Понял?

— Понял, не дурак. Значит, на очереди самодовольные янки. Добро, янки — так янки…

…Вечером я затаскиваю Макса к нам, в санаторий. В клубную комнату мы идем не сразу: надо же старым друзьям чуть-чуть выпить за встречу! На скамейке в парке мы с удовольствием пьем коньяк, закусывая отменными местными грушами отличным крупным виноградом.

— Ой, кто здесь? — звучит из темноты испуганный женский голос.

А, это та самая сестра-хозяйка с одной из своих подчиненных. Тоже очень симпатичная девица.

— Присаживайтесь, красавицы, скрасьте двум офицерам их одиночество.

Девушки не чинясь присаживаются и выпивают с нами за Победу, за Союз, за тех, кто не пришел с войны. В принципе, можно попробовать провести разведку боем: Любаша приехала только на неделю, а отпуск у меня — месяц…

— Соратники, а что ж Вы тут сидите? — брюнетка раскраснелась, и, кажется, готова не только к разведке, но и к решительному наступлению. Ее подруга, миниатюрная рыженькая девица, смотрит на Макса восторженными глазами, и тоже, вроде, готова капитулировать, даже до начала боевых действий. Бедный Макс: он решительно смущен и не знает, куда деть руки. Боже мой, огромный застенчивый ребенок. Сейчас нас куда-нибудь позовут…

— Маша, Настя, где Вы! — ну вот, кто-то совершенно не вовремя вмешался в нашу жизнь. Еще одна девица вихрем выбегает на освещенную фонарем аллею, и, увидев всю компанию, смущенно останавливается.

— А что ж Вы в клуб не идете? Там же Маяковский приехал! — выпаливает она, видимо, чтобы хоть что-то сказать.

— Маяковский? — Макс решительно встает. — Надо обязательно сходить, посмотреть. Света его очень любит.

Он широкими шагами направляется к зданию санатория. Добродетельный германец бежит, спасая свою семейную верность. Ну да ничего, впереди еще целый месяц…

…Клубная встречает нас полузадушенными звуками «Санта Лючии». Странно, я готов присягнуть, что это поет мой сосед, майор Леоне, но его голос звучит как-то неестественно.

— Смотри, соратник, что наш волхв пресветлый делает! — восторженно кричит мне прямо в ухо какой-то молодой дружинный артиллерист. — Играл на бильярде с макаронником на песню из-под стола. Вот теперь римлянин надрывается.

Оглядываю соратника с ног до головы. Да, братишка, не был ты в Манчжурии, а то так бы не смеялся. Нет, это надо кончать…

— Владим Владимыч, а со мной партию, на тех же условиях?

— Что будете петь, юноша? — трубным басом интересуется он, стоя ко мне в пол оборота. Затем, разглядев меня внимательно, чуть смущается и предлагает:

— Фора — два шара.

— Два шара много, но один я Вам даю.

Похоже, я его достал. Он-то играл с героем в благородство, но теперь он, смерив меня взглядом, говорит твердо:

— На русскую народную, идет?

— Согласен. Помнится, Вы, соратник, «Дубинушку» хорошо исполняли…

— Мы знакомы? — его взгляд снова теплеет, теперь он заинтересован.

— Очень давно. В редакции «Патриота».

— Приносили что-нибудь?

— Нет, защищал в числе дружинников их «техноложки». Ну-с, приступим?

На серебряном рубле разыгрываем очередь. Маяковский разбивает. Посмотрим-посмотрим…

— Четвертый, в дальний угол! — есть! Так-так-так…

— Десятку, от борта — в середину! — ну, это просто…

— Единица влево! Пятерка — в ближний, направо! Девятка — от двух бортов в центр!

Ах, черт! Рука непроизвольно дергается, промазал. Ну, ладно, Владим Владимыч, посмотрим, что Вы делать будете…

Он обходит стол, приседает, внимательно изучая положение шаров на сукне. Затем, откашлявшись, говорит:

— Семерка — в центр!

Попал. В лузу ложится еще один шар. Но теперь ему сложно найти нужный удар: больно уж прихотливо разбежалась точеная слоновая кость по столу. Он долго выбирает, наконец делает заказ. Удар! Перекрутил, соратник. Шар, вертясь волчком, уходит от лузы. Так-с, посмотрим…

— Тройка — налево, в угол! Шестерка — в центр!

А вот сейчас нужно постараться. Ну-ка, подкрутим… Есть! И еще один есть. В принципе, моих восемь, так что партия, но я же обещал ему фору…

— Двенадцатый — от борта направо! Партия, Владим Владимыч!

Он смотрит на меня, на стол, а, затем, согнувшись в три погибели, заползает под бильярд. Несколько секунд он возится там, устраиваясь поудобнее, а потом:

Много песен слыхал я в родной стороне.
В них про радость и горе мне пели…
Но одна из тех песен в память врезалась мне…
Его голос напоминает рев обиженного дракона. Ничего-ничего, соратник: будешь знать, как загонять ветеранов Бэйпина под стол!

Засыпая, я словно наяву вижу перед собой сияющие восторженные глаза сестры-хозяйки Маши. Нет, упаси Господь, я не тороплю Любашу с отъездом, но и без нее я здесь не соскучусь…

Оберст-лейтенант Макс Шрамм. Россия

Я получаю отпуск. Меня заранее предупредили, что следующий будет неизвестно когда, но не раньше окончательной победы над врагом. Целый месяц спокойной семейной жизни! Я опять увижу своё семейство! Поэтому очень рад. Курс переучивания я давно сдал, помогла работа в ИВТ, с остальным справиться мой заместитель, оболтус Рудель, хотя у него-то как раз дела и не идут. Он всегда забывает о том, что на высоте свыше шести тысяч метров РУДом двигать категорически запрещено, иначе можно заглушить двигатель. А вот штабник из него терпимый, не скажу, что хороший, но именно терпимый. Прошу особиста проследить, чтобы Руделя не допускали до самостоятельных полётов пока я не вернусь из отпуска и взяв выделенный нам легковой трёхосный «Мерседес» выезжаю в Центр, где находится гражданский аэродром. По дороге любуюсь красивым пейзажем, который немного портит попавшаяся нам рабочая команда из лагеря, занимающаяся приборкой обочин от мусора. За ними лениво наблюдают две фрау из конвойных частей, вольготно расположившихся на небольшой тележке, которую тянут двое унтерменшей. Неожиданно раздаётся громкий хлопок и нашу машину резко ведёт вправо, прямо на них, но водителю удаётся вывернуть руль и мы останавливаемся в клубах пыли. Обеспокоенные неожиданным виражом конвойницы подбегают к нам:

— Что случилось, господин подполковник? Кто-то стрелял?

У меня лезут от удивления глаза на лоб — после работы Ангелов Веры на территории Промзоны даже чихнуть некому, какие тут могут быть партизаны? Вижу спущенное правое переднее колесо и показываю дамам на него.

— Баллон лопнул. Сейчас поменяем и поедем.

Водитель виновато чешет в затылке:

— Герр оберстлейтенант, я это… домкрат не взял…

От души прохожусь на отборном русском языке по всем его предкам с обеих сторон. Фрау уважительно смотрят на меня и невольно подтягиваются, затем одна из них предлагает помощь своих подопечных:

— Господин подполковник, может, наши доходяги помогут?

Киваю головой в знак согласия и через минуту двадцать подконвойных облепляют тяжёлую машину, а один из них, коротко стриженный, резво откручивает гайки балонным ключом, несколько мгновений, новое колесо на месте. Машина опускается на землю, я благодарю любезных женщин и тут стриженый поворачивается ко мне лицом — о! Знакомая рожа! Ну-ка, ну-ка… Подманиваю его пальцем, тот подбегает, вытягивается по стойке «смирно» и бодро рапортует, зажав в руке полосатый шютце:

— Заключённый 26473896 по вашему приказанию прибыл, герр оберстлейтенант.

Я смотрю на дам и показываю взглядом, что нам надо отойти побеседовать с данным существом немного в стороне. Фельдфебель согласно кивает головой…

— Как вас звали прежде, заключённый?

— Капитан Януш Пшимановски, с вашего позволения, герр оберстлейтенант.

— Бывший капитан.

— Как угодно господину подполковнику.

— Откуда я вас знаю, капитан? Подождите, не отвечайте… Вы были в составе международной комиссии по выводу германских и русских частей из Испании в 1937-м году, так?

— Так точно, герр подполковник!

— Давно в лагере?

— Со второго дня войны, герр подполковник!

Прикидываю про себя и чуть не свищу от удивления. Да, лихо…

— Про указ насчёт добровольцев слышали?

— Так точно, герр оберстлейтенант!

— И что думаете?

— Так, не взяли меня, герр оберстлейтенант. Не внушил доверия…

Внимательно смотрю на него и вспоминаю, как он был напуган при нашем марше прощания. Усмехаюсь про себя и поворачиваюсь к машине — там все заинтересованно наблюдают за нами. Бросаю через плечо:

— Следуйте за мной.

Мы подходим к дамам и я пишу несколько строк в своём именном блокноте, затем протягиваю листок фельдфебелю. Та читает, и у неё вытягивается лицо, пытается что-то сказать, но я сажусь в машину и вместо благодарности говорю:

— Когда я вернусь, то проконтролирую своё распоряжение. Мы уезжаем…

…Взлетают носки сапог к небу в «гусином» шаге, плотно смыкаются плечи, слитный рёв десятов лужёных глоток перекрывает всё вокруг: «Ein, zwei, drei, Heil! Ein, zwei, drei, Heil!!!» В ужасе польский офицер начинает колотить рукояткой пистолета по наглухо задраенному люку «Р-35», бесполезно — трусливые лягушатники наверняка обмочились от страха. Город затихает в панике, и над его улицами слышен только грохот каблуков и счёт: «…Ein, zwei, drei, Heil…» Эта картина стоит у меня перед глазами, и лицо того самого польского офицера, нынешнего заключённого 26473896, бывшего капитана Януша Пшимановского. Что же, пусть послужит в «добровольческих» частях… Ему понравится в болотах Меконга…

* * *
Выхожу на бетонные плиты Киевского аэропорта. Он значительно расстроился со времени моего прошлого визита. Получаю багаж, и носильщик помогает мне погрузить его в прокатный автомобиль, с тоской вспоминается мой красавец АНГ, дожидающийся меня в имении. Включаю передачу и трогаюсь, в мечтах я уже дома…

Я захожу в неплотно прикрытую дверь нашей гостиной и слышу милый голос — моя маленькая жена играет с дочерью. Она ласково что-то ей говорит, я не могу разобрать слова. Просто стою за занавеской и любуюсь на обоих моих самых дорогих в мире существ, нет ничего приятнее, как смотреть на любимую женщину и своего ребёнка. Наконец я отодвигаю занавеску и вхожу. Первой меня замечает Катрин — она внимательно смотрит на меня и вдруг её личико озараяется улыбкой — она меня приветствует и что-то гулькает на своём детском языке. Я млею от восторга… Ну не могла малышка никак меня запомнить, ей же всего неделя отроду была, когда её на крестинах держал! Значит, просто почувствовала, что не чужой я ей, а папа… Следом, заметив необычное поведение дочери поднимется Светлана, она поворачивается ко мне, замирает на месте… Затем вскрикивает и бросается ко мне. Мы застываем в объятиях…

Вечером мыидём в баню. Вместе с супругой. И естественно, занимаемся там не столько помывкой, как тем, что делают любящие друг друга мужчина и женщина. Когда им никто не мешает… Потом сидим оба довольные и распаренные, закутанные в белоснежные простыни в прохладном предбаннике за богато накрытым столом и я слушаю о том, что было в усадьбе за время моего отсутствия. Разговор плавно смещается в другую сторону, когда мы переходим к дегустации домашних наливок, оказывается, моей Светлане звонила Люба, жена Всеволода Львовича. Они с мужем едут отдыхать на Кавказ, в Пятигорск. Сева умудрился вляпаться в очередной раз и получил пулю в руку, вызвавшую осложнения. Правда, ничего особо страшного нет, но ему назначено санаторное лечение. Прикидываю, что к чему и решаю, что мы тоже можем позволить себе съездить и посмотреть на горы. Тем более, что это очень знаменитые места не только как курорт, но и так называемые лермонтовские. По имени знаменитого русского поэта, погибшего там. Сказано — сделано. Утром мы грузимся в самолёт, который довезёт нас до Минеральных Вод всем семейством, включая няньку для Катрины и горничную для Светланы. Хорошо хоть мне не нужно тащить с собой денщика…

Две недели райской жизни. Все дни я провожу с семьёй. Мы гуляем по историческим местам, катаемся на коляске вдоль Провала, Катюшке там особенно нравится. Красота… Вечером ходим в ресторан. Ночью, она у нас занята до предела, моя супруга требует от меня всего того, что остальные жёны получают от мужей всё время, ну а поскольку я человек военный, мне приходится отрабатывать своё отсутствие. Не удивлюсь, если меня в следующем году обрадуют наследником… Вскоре Люба улетает назад в Москву и Сева заводит курортный роман. Вообще на него женщины слетаются, словно сибирские комары на германскую кровь. Он и меня пытается подбить на чёрное дело измены, но вряд ли. Во-первых, я слишком люблю свою красавицу жену. Во-вторых, я не люблю пить, а трезвым строго соблюдаю супружескую верность. В-третьих — да мало ли почему? Ну, не считаю я возможным изменять. Когда холостой — да, а женат — простите, не приемлю. Хотя и Сева никогда от семьи не уйдёт. Так, небольшое приключение себе может позволить, а чтоб совсем — тоже нет.

Всему когда-нибудь приходит конец, но почему-то хорошему — намного быстрее. Вот так же, как одно мгновение пролетает моя короткая встреча с семьёй. Пора возвращаться в часть… Мы приземляемся в Киеве, откуда я вылечу обратно. Там нас ждут дядюшка и тётя Клара. Я сдаю им Свету и Катрин с рук на руки. Происходит бурное прощание: я сажусь на свой рейс в мокром от слёз кителе. Ну, ничего. Осталось немного, и вскоре мы вернёмся насовсем…

Полковник Всеволод Соколов. Москва, 1941

Конец сказки. Прощай, волшебство кавказского курорта, здравствуй, московская обыденность. Отпуск, как и все хорошее на этом свете, подошел к концу. Рука действует нормально, и нечего дальше казенную койку пролеживать. Я пожимаю руки остающимся, тепло прощаюсь с доктором, а потом долго обнимаю Машу. Черноволосая сестра-хозяйка вцепляется в меня с неженской силой и долго всхлипывает, не желая отпускать. Милая, ведь я не собираюсь с тобой оставаться, да и не хочу. Меня ждут жена и дети, дом и служба. А ты — ты еще составишь чье-нибудь счастье, и вспоминать обо мне забудешь. Прощай, дорогая…

…В аэропорту Пятигорска я сажусь в новенький лайнер Туполева. Краем уха я слышал, что Игорь Иванович Сикорский отошел от проектирования самолетов, переключившись на какие-то другие летательные аппараты. И теперь наши большие самолеты делают Туполев и Ильюшин. Что ж, я не против, тем более, что туполевская машина превосходит старые «Сикорские» и «Юнкерсы» и по скорости, и по дальности, и по комфорту.

Возле своего кресла я ставлю кофр, из которого торчит башка Танкиста. Из чемоданчика достаю одну из двух книг, подаренных Маяковским. На каждой он сделал надпись: «Победителю на войне и в мире! Желаю счастья! В. Маяковский». После той памятной игры он потребовал от меня объяснений. Как я мог отказать Пресветлому волхву? Я объяснил, и он понял. Понял! Я даже сперва не поверил. Виданное ли дело, чтобы большой человек умел слушать и понимать?! Но он все-таки великий человек. На следующий день он нас с Максом и семьями в ресторане угощал. И майора Леоне тоже. А потом книги свои подарил. А я ему — шахматы нефритовые. Так, прихватил в Лондоне на память, а они и пригодились. Правда, от Любаши потом досталось: вот, мол, всем все раздариваешь! Ну, да это ладно, я уже привык…

— Господин полковник, извините. Вашего кота не укачает?

А? Вот же, зачитался. Рядом со мной стоит бортпроводница, совсем еще девчонка, и разглядывает нас с Танкистом.

— Не укачает, не волнуйтесь, пожалуйста. Он в танке и не такое переживал. Да и на самолете летит не впервые.

— Вам что-нибудь принести? Обед будет через час.

— Спасибо, девочка, ничего не надо.

Она смотрит на меня обиженно. Еще бы, ее, такую взрослую, такую серьезную, назвали девочкой. Девочка, дорогая девочка, наслаждайся. Еще придет твое время урезать свой возраст, молодиться и притворяться ребенком. Так что не спеши и не обижайся на меня…

…Я углубляюсь в книгу. Под мерное гудение двигателей хорошо читается. Маяковский вспоминает о прошлом, о том, как вставала с колен страна, как поднимала голову Партия, как мы шли к победе. Я помню те годы, но он пишет так интересно и хорошо, что моя жизнь начинает представляться мне чем-то захватывающим, удивительно интересным. А ведь я думал, что жил как все…

— Соратники! Друзья! — голос девочки звенит, а личико — прямо светится! — Только что передали: в Англии последние части противника прекратили сопротивление! Победа!

Победа! Победа! Бортпроводницы разносят всем «Абрау-Дюрсо». В салон выходит летчик и, судя по погонам, это командир экипажа.

— Соратники! — он берет в руки бокал. — Выпьем за нашу победу и за ее вдохновителя, соратника Кутепова. Ура!

Я выпиваю вино. Слава Перуну, наконец они поняли бессмысленность сопротивления. Кончилась дурацкая, кровавая бойня. Британцы, конечно, сами во всем виноваты, но последний месяц это была уже не война, а библейское избиение младенцев…

* * *
…Москва сильно изменилась за время моего отсутствия. Ходынского аэропорта больше нет. И гидропорт на Москве реке закрыли. Теперь гидропланы садятся на водохранилище в Химках, а аэропорт перенесли в деревню Внуково. Здание аэровокзала впечатляет своими размерами и архитектурой. Море людей, улетающих, прилетающих, встречающих… Совсем рядом я слышу истошный детский визг «Папка! Папочка!» Нет, это не мне. Это девчушка лет 5–6 повисла на шее капитана-стрелка, который смущенно обнимает ее одной рукой, второй опираясь на палку. Вон пожилой чиновник попал в объятия многочисленной родни. Крепко обнимаются на прощание несколько флотских офицеров. Повсюду гул голосов, окрики носильщиков, призывы таксистов, приветствия, слова прощания. И перекрывая все звучит мелодичный женский голос: «Рейс на Харбин отправляется в 14 часов 7 минут по московскому времени… Пассажиров на Мюнхен просят пройти ко второму причалу… Надворного советника Чарушина, прибывшего из Рима, просят подойти к справочному бюро. Вас ожидают»…

…Дом, милый дом. Я вылезаю из такси, отклоняю предложение пожилого водителя донести вещи и вхожу в парадное. Как всегда чисто и витает тот самый, знакомый с детства, запах родного места. Лифт, третий этаж, а вот и моя дверь.

— Всеволод Львович, батюшка, — Марковна всплескивает руками.

— Здравствуйте, здравствуйте Марковна, родная. Если бы Вы только знали, как я соскучился по Вашим шанежкам. А вот это — Вам, — я протягиваю ей отрез на пальто и крупные янтарные бусы.

Марковна ахает, прижимает к груди подарок и вихрем уносится на кухню. Оттуда раздаются ее грозные окрики, звон посуды, топот ног прислуги. Успеть бы переодеться и помыться с дороги, прежде чем Марковна начнет процесс кормления…

…Успел. Чистый и свежий я выхожу из ванной комнаты в тот момент, когда две китаянки под чутким руководством Марковны, щедрой на брань и затрещины, заканчивают сервировку стола.

— Всеволод Львович, пока закусите с дорожки, а там и шаньги доспеют.

Ах, милая Марковна! «Закусите!» Да тут продуктов на целую роту. И напитков — на батальон.

— Садитесь-ка со мной, Пелагея Марковна, да выпьем за победу, за Россию, тех кто не пришел с войны помянем…

Марковна отнекивается, но недолго. Эта сибирская крестьянка — из породы однолюбов. Когда в 23-м ее муж, уссурийский казак не пришел с войны, она осталась вдовой. В 1927 она появилась в нашей семье, да так и осталась. В Сибири у нее живут многочисленные братья и сестры, к которым наша Марковна ежегодно ездит в гости, навьючив на себя гору подарков. Возвращаясь, он ругательски ругает деревенское житье-бытье, что не мешает ей на следующий год снова отправляться к родне…

— Помянем, — говорит Марковна, поднимая стопку, — и Костеньку моего…

Одним махом она опрокидывает в рот водку на калгане, закусывает солониной, и тут же убегает на кухню, утверждая, что «эти распустехи все погубят!»

Мне удается уцелеть, несмотря на все усилия нашей Марковны отправить меня в мир иной от переедания. Из школы возвращается первоклашка Левушка, и тут же бросается ко мне. У него накопилась масса вопросов, ответить на которые может только отец. Битых два часа я рассказываю ему о войне, объясняю арифметику, экзаменую по Закону Божьему, выслушиваю бесхитростные истории о том, что «Петька Чернов ушами умеет шевелить, а Максим Антонов со мной вчера подрался, и теперь дуется». И так далее до бесконечности. Окончательно меня сражает загадка: «Руки-ноги есть, говорит — а не человек?» Попробуйте-ка сходу догадаться, что это — иудей! М-да, что-то у нас в школе, того-с… В гимназиях такого не было…

Бурная встреча вечером растягивается за полночь. А утром я уже у дверей ГУК дружинных частей. Новое назначение меня и радует и огорчает одновременно. Под Москвой создаются три тяжелых латных бригады, по образу и подобию «Александра Невского», но, разумеется, с совсем другой техникой. Мне поручено принять командование бригадой «Генерал Скобелев», расположенной неподалеку от Звенигорода, куда и предлагается срочно отбыть.

Однако, в интимной беседе, без чинов, соратник Кольцов сообщает, что отбывать-то, собственно говоря, некуда. Бригада существует только на бумаге. Поэтому, мне и моему штабу пока предлагается оставаться в Москве, вплоть до особого распоряжения. Конечно, остаться в Москве хорошо, но вот полевые, квартирные, и представительские где получать? В Москве их не дают. Да нет, я-то без них проживу, не заплачу, вот только Любаша опять браниться будет…

…В середине октября я отбываю, наконец, к своей бригаде. Вторая половина месяца проходит у меня в бесконечных делах и заботах, обычных во вновь сформированных частях. Чего-то не хватает, что-то не известно куда девать. Два блока казарм еще без печей, топлива завезли ровно в два раза больше, чем может принять наш склад. Половина личного состава — новобранцы, экипированные с иголочки, за то вторая половина — фронтовики-ветераны, у которых не то, что зимней формы нет, а и летняя — в таком состоянии, что мой начтыл лишь колоссальным усилием воли удерживается от самоубийства. В общем, если ты хоть раз принимал новый взвод, роту, батальон или полк, то ты знаешь, что таких бед тебе не избежать. А между тем, приближается 7 ноября — славная годовщина восстания патриотов в 25-ом. Неплохо бы парад провести, если, конечно, все удастся подготовить…

…Не удалось. Новые танки все еще не прибыли, а машины с капремонта… О, Господи, зачем же мне еще и это наказание! Двигатели только что не рассыпаются на ходу, сервоприводы барахлят у каждой второй коробки, а у каждой первой — вообще не работают. Короче говоря, выводить это на парад, даже в части, я не стану. Ничего, пройдет личный состав парадным маршем и хватит…

…Но мне не удается провести даже такой парад. То есть парад, разумеется, проходит, но без меня. Пятого ноября мне доставляют приглашение на парад в Москве. Забавно: я четырежды проходил по брусчатке Красной площади в строю колонн, но ни разу не сподобился на приглашение. Всегда по приказу. Что ж, посетим…

* * *
— …Господин полковник, разрешите, — это Лагутин, мой денщик. — Ваш мундир. — На кровать ложится отглаженный китель. — Любовь Анатольевна ждут Вас в столовой.

Ну, насчет «ждут», это он, конечно, преувеличивает. Как и большинство женщин Любаша органически не умеет собираться быстро. Одеваюсь, натягиваю начищенные до зеркального блеска сапоги. Все, что Лагутин умеет делать хорошо, так это чистить сапоги и гладить мундир, да еще заваривать чай, но для денщика этого достаточно. Теперь «сбруя» — портупея и ремень с кортиком и кобурой.

— Ну что, Костя, как я выгляжу?

— Великолепно, господин полковник, просто великолепно. Я могу быть свободным?

— Свободен. Иди-иди, погуляй для праздничка. — я протягиваю ему десятирублевку. — Бери, но учти: попадешься патрулям в пьяном виде — с «губы» вытаскивать не стану. Отсидишь свое, а в бригаде я еще добавлю. Все понял? — я стараюсь быть грозным.

— Так точно, господин полковник — рапортует молодец и исчезает.

Он, конечно, напьется, и, конечно, попадет к патрулям. И, конечно, схлопочет пять суток гауптвахты. И, конечно, мне придется звонить начальнику «губы», моему старому знакомцу, подполковнику Бессонову, с которым мы учились в Академии… Самое интересное: мы оба это знаем. Ну, не могу же я, в самом деле, обойтись без такого замечательного, услужливого и исполнительного денщика…

— Родная, ты готова?

— Подожди, ты что не видишь, мне еще надо подкрасится.

— Милая, но ведь до начала парада осталось всего сорок минут, пускать на трибуны прекращают за пятнадцать, а ведь ты не сможешь идти быстро…

— Ничего, пропустят, — моя благоверная вынимает изо рта еще одну шпильку, вставляет ее себе в прическу и критически осматривает в зеркало результат, — покажешь им Знак Героя, и пропустят. Никуда не денутся.

За что я всегда любил свою супругу, так это за несгибаемую уверенность в том, что не она должна подстраиваться под людей, а люди — под нее…

…Мы мчимся по Александровскому саду. До парада — 19 минут. Ей-ей не пустят. Однако! И впереди, и позади нас торопятся такие же пары. И пусть меня повесят, если хоть один из мужчин не был готов минимум за час до парада…

…Ф-у-ух, успели. Держа свою благоверную за руку, я пропихиваюсь вперед. Для Героев России выделен отдельный сектор. Ну, соратник, соратник, что ж ты встал-то аки соляной столп? Нет, я здесь не останусь, мне во-он туда…

— Внимание, внимание. — разносится над площадью голос Левитана. — Работают все радиостанции Союза.

С неба падает легкий снежок. Затихли трибуны, замерли шеренги войск. Бой курантов на Спасской башне разливается словно над всей землей, над всем миром. С десятым ударом на трибуне мавзолея появляются руководители страны. Прищурившись, я различаю их знакомые лица. Вот идет министр по делам национальностей Джугашвили, в простой шинели и фуражке, вот министр среднего машиностроения Берия со знаменитым пенсне на умном и строгом лице, вон на трибуне стоит министр авиации Северский, а рядом с ним — министр здравоохранения профессор Менгеле. Русские, немцы, грузины, армяне — плечом к плечу стоят они, наши вожди. И в центре — человек, которого знает весь мир, тот, на кого с надеждой и любовью смотрят миллионы людей по всей земле, наш Александр Павлович Кутепов! На трибунах — безумство. Прямо над моим ухом кто-то отчаянно орет «Ур-а-а!», и лишь через несколько мгновений я понимаю, что это я ору. «Ур-а-а!» кричат рядом со мной Любаша и солидный человек в расстегнутом пальто, под которым виден знак Героя Труда, молодой немец в форме и широколицый монгол, высокий кавказец в статском мундире и летчик с обветренным лицом. Но вот трибуны стихли. Из ворот Спасской башни выезжают всадники. Командует парадом генерал-полковник Рокоссовский, принимает парад генерал-фельдмаршал Сахаров.

Генералы объезжают войска, и динамики голосом Левитана комментируют происходящее. Над площадью летит «Раз… двай!.. А-а-а-а!» Наконец, смотр войск окончен. Сахаров с адъютантом подъезжают к мавзолею. Он всходит на трибуну и встает по правую руку от Верховного. Александр Павлович чуть придвигается к микрофонам.

Вначале он поздравляет весь народ России с годовщиной первой попытки патриотов взять власть в стране. Потом говорит о нынешнем положении в мире.

— Наша Родина идет вперед уверенно и спокойно, точно могучий корабль разрезает волны бурного океана. И нет таких сил, что свернули бы нас с выбранного пути. Мы показали всему миру, что бывает с врагами нашего Отечества, когда миллионы патриотов берутся за оружие. Подлые наймиты плутократов в бессильной злобе потрясали кулаками, стремясь задавить, уничтожить вольную и могучую Россию. Где они теперь?

Я невольно расправляю плечи. Да, мы раздавили жидовскую гадину в Англии, Франции, Польше, Румынии, Турции, Китае. Мне есть что вспомнить. Как начиналась эта война, когда укрепления на Сунгари и КВЖД захлебывались в крови, когда погибал, но не сдавался Тихоокеанский флот, когда мы рвались через выжженную солнцем пустыню, мечтая о глотке воды больше, чем о жизни. Как война продолжалась, когда наши полки сражались, ломая врагам хребты, и платя за победу самой дорогой ценой на свете — своей кровью и дыханием. И как она кончалась, когда мы давили гусеницами японцев и англичан, когда при виде одного танка с молнией на броне сдавались десятки французов и сотни китайцев, когда мы мчались вперед, обгоняя бегущего врага, ротами принимая капитуляции дивизий…

— Но еще остались в мире те, кто точит свой нож, готовясь вонзить его нам в спину. От имени всей России, от имени всего нашего народа, от Вашего имени, братья и сестры, я говорю им: «Не выйдет!» Никогда не будет по вашему, господа. Чтобы остановить вас, мы не остановимся ни перед чем и, если нас к этому принудят, мы снова поднимем винтовки, встанем к орудиям, сядем в бронированные чрева танков и кабины самолетов, поднимем флаги на наших кораблях. И тогда — тогда берегитесь, ибо мы не дадим вам пощады!

Правильно! Так и надо! Позови меня, соратник, я им всем покажу!

— Парад, смирно! К торжественному маршу… — гремит голос Сахарова.

Над площадью взвивается бессмертная «Славянка» и, чеканя шаг, по булыжникам шагают войска. Левитан сообщает о каждой части, чем прославилась и кто командует. Но вот прошли последние стрелки, проскакали последние казаки. Гром марша сменяется зловещей барабанной дробью. И на площадь выходят солдаты, несущие в руках знамена поверженных противников. Шеренга за шеренгой они подходят к мавзолею и швыряют их к подножию, к ногам Корнилова и Кутепова. Свидетели былой славы захватчиков и насильников, бандитов и поработителей грязными тряпками лежат у всех на виду. Под этими знаменами вы ликовали под Смоленском и Севастополем, на Альме и в Китае — и вот достойный конец!

Красную площадь заполнила техника. Орудия на тягачах, орудия на грузовиках, грузовики и бронетранспортеры мотострелков. И танки — целое море танков!

— Вот они — наши славные броневые машины! — грохочет из динамиков Левитан. — Это те, кто раз и навсегда поставил точку в агрессивных планах японцев и поляков, французов и англичан!

Ну, это ты, соратник, приврал. Были бы у меня эти «ЛК» под Бэйпином, я бы и не обгорел. Да и во Франции малость другие машины были.

— Впереди колонны идет танк георгиевского кавалера, генерал-майора Махрова! Он командовал нашими славными машинами, когда Союз крушил военщину Франции!

Алексей Михайлович здесь? Надо будет отыскать его…

— Вот мимо мавзолея проходит боевая машина Героя России, подпоручика Айзенштайна. Он пришел в армию добровольцем, сражался в Манчжурии и Великой Монголии. Во время штурма Бэйпина он горел в танке, но выжил, и после госпиталя вернулся в свою часть.

Айзенштайн? И даже не позвонил! Встречу — задам ему по первое число!

Но вот прогрохотали последние танки. А гул между тем нарастает. А, вон оно что: низко-низко над площадью идут самолеты. С ревом проносятся детища Мессершмитта, ровно гудят моторами истребители Хейнкеля, Микояна, Картвелишвили.

— Эскадрилью наших соколов возглавляет Герой России подполковник Покрышкин. На его счету 142 сбитых самолета и более 300, уничтоженных на земле.

Я уже почти не слышу голос Левитана. Над площадью проходят бомбардировщики. Первыми идут штурмовики, затем пикировщики… Не может быть! С натужным ревом над головами проходят дальние бомберы. Левитан почти кричит от восхищения:

— Это — ударная мощь нашего Союза! Сводный полк дальней бомбардировочной авиации возглавляет машина, которую пилотирует Герой России, кавалер высших орденов Союза, полковник Российских ВВС, полковник Люфтваффе Макс Шрамм. Его машину помнит небо Испании и Маньчжурские поля, суровые волны Тихого океана и огненный зенит Британии!

Я от всей души кричу «Ур-а-а!». Молоток Макс, так держать! Где ж Вас всех искать-то после парада? Ну да ничего, найду с Божьей помощью. Я хочу выпить с Вами, друзья: за Родину, за Верховного и за всех тех, кто своим трудом, потом и кровью создает этот прекрасный, новый мир!

Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Лондон — Владивосток

Мы едем на восток. Точнее, на Восточный фронт. Через все страны Союза несутся эшелон за эшелоном, перевозя победоносные войска для войны с Японией. С западной плутократией покончено, сейчас там работают специальные части: Охранные Отряды Русской Православной Церкви и эйнзацкоманды СС. Хорошо что я отношусь к зелёным, к войскам. Я честно воюю, а не занимаюсь зачисткой покорённых земель. Поговаривают, что Римский Папа и Священный Синод собираются провести конгресс об объединении, но это высокая политика и таких как я она не касается. Для меня вообще вопросы веры это тёмный лес. Отец мой стал безбожником после того как впервые взлетел в небо на одном из первых в Германии самолётов, и меня также воспитал. У русских в дружинных частях свой пантеон: Перун, Велес, Мокошь и ещё целая куча богов, божков и богинь. Одно слово, язычники. Но дерутся не хуже, а если честно, то и лучше нас, войск СС. Я никогда не сталкивался с японскими войсками, но видя как умело воюют русские здесь, на Западном фронте, и зная, что уже три года они дерутся на Востоке поневоле проникаешься заочным уважением к нашим будущим жёлтым врагам. Ясно, что война там будет не такой лёгкой прогулкой как в Польше, Франции или Англии. Немного пугает предстоящий театр военных действий: гигантский Китай, Корея, Индия, Вьетнам и, конечно, сама Япония… Русские части уже высадили десант на Островах, но бои там, судя по сводкам идут лютые. Иначе чем объяснить что за месяц беспрерывных боёв ни один из островов на которые высажен десант до конца не захвачен? На Хоккайдо ожесточённые бои идут возле Саппоро, на Хонсю не могут преодолеть рубеж Фукусимы. Что там творится? Что нас ждёт? Всю ночь я читал наставления по тактике военных действий на Восточном фронте, и честно говоря был в шоке: целые отряды самоубийц, с минами в руках кидающиеся под гусеницы танков, сбитые пилоты, вспарывающие себе животы, чтобы не попасть в плен. Особый воинский кодекс «Бушидо» или «Бусидо», призывающий к смерти или победе. Такое ощущение, что там живут не люди, а марсиане… Вспоминаю строки из нашумевшего боевика, недавно вышедшего на экраны. Хороший фильм про борьбу с басмачами в Средней Азии, там когда стали хлопок для изготовления пороха сажать, сразу всякие банды появились, и главный герой, штабс-капитан Сухов хорошие слова произносит: «Восток — дело тонкое…» Да, Запад есть Запад, а Восток — это Восток, и по одному пути они вряд ли пойдут…

Проезжаем Польшу. Мои ребята отдыхают от непрерывных боёв. Они уже не те зелёные горластые юнцы с горящими глазами, которые появились в моём батальоне в Царицыне. Уже ветераны, понюхавшие порох во Франции и Англии. Испытавшие на себе боль потерь и радость побед, запах крови и сгоревших товарищей. Ставшие закалёнными бойцами… На моей койке мирно дремлет Томми. Последний трёхлапый англичанин. Он уже привык к своему увечью и освоился в моём танке. У него своё отдельное место на снарядной укладке, где он любит спать. Из окон вагонов видна впечатляющая панорама гигантских промышленных предприятий. Их серые бетонные корпуса высятся над землёй. Это кузница нашего грозного оружия. Тысячи людей трудятся здесь над воплощением в жизнь замыслов наших великих учёных, кующих оружие на благо нашей победы. Вдоль всей дороги тянутся высоковольтные линии электрических проводов, гигантские трубопроводы, виадуки мостов возносятся над реками. Иногда широкие шоссейные дороги идут параллельно железнодорожным путям и мы видим как колонны огромных тягачей день и ночь перевозят тысячи тонн различных грузов. Впечатляющая картина!.. Подъезжаем к Львову или Лембергу. Его называют по разному. Издалека видны циклопические сооружения храмов всех религий Союза: гигантский Дацан, не менее огромный Православный Храм, и не уступающие двум первым по величине и высоте католический Костёл и ведический Храм Перуна, между ними — Лютеранский Собор. Здесь будет общая столица Союза, новый огромный центр величайшего в мире объединения стран. Лично наш Вождь, фюрер Адольф Гитлер занимается проектом новой столицы, широкие проспекты, величественные здания, великолепнейшие парки и музеи, вот что будет в этом городе…

Россия. Нас приветствуют на протяжении всего пути. Жители дарят нам подарки, зачастую это продукты, но иногда и книги, сувениры, необходимые в пути мелочи. Впечатляют необозримые просторы страны, мы пересекаем множество климатических и часовых поясов: бескрайние степи, Уральские горы, вековые леса тайги, даже пустыни. Но это уже Монголия… Приезжаем в Ургу. Там нам разрешают покинуть поезд на одну ночь, утром состав пойдёт дальше, а пока офицерам и нижним чинам можно погулять по городу. Посетить рестораны и кафе, сходить в кино. Вместе с двумя офицерами мы выходим из здания вокзала и у меня отвисает челюсть при виде здоровенного плаката над площадью. Я безуспешно пытаюсь выговорить то, что там написано: «БНМАУАРДЫН АРМИИ!» После десятка неудачных попыток сплёвываю и окликаю служащего, интересуюсь надписью. Сразу наступает облегчение: оказывается, это по-монгольски: «Слава братский армии!» Меня ввел в заблуждение русский шрифт… Узнаём у того же служащего где здесь ближайший ресторан, но он качает головой: все заведения переполнены, и вряд ли мы найдём где-нибудь свободный столик. Но посмотрев на наши физиономии сразу спохватывается и подзывает извозчика. Я договариваюсь с последним и он везёт нас по Урге. Вполне прилично выглядящий город. Если не считать множества памятников на каждом углу, изображающих Великого Правителя Монголии Романа Фёдоровича Унгерна или его ближайших соратников. Внезапно вижу знакомую физиономию Джихар-Хана, попирающего ногой японского солдата, отлитого в бронзе, и меня передёргивает от воспоминаний о пересыльном лагере… Уже три часа мы катаемся по городу, к сожалению вокзальный служка оказался прав — все заведения забиты до отказа. Неожиданно на помощь приходит сам извозчик, после очередного отказа он предлагает поехать в одно заведение, где мы окажемся желанными гостями. Делать нечего, мы соглашаемся и оказываемся в борделе… Вопреки первому впечатлению здесь оказывается довольно приятно. Нас вкусно кормят экзотическими блюдами, напитки тоже неплохие. Потом появляются девочки и музыканты. Заранее расплачиваемся и остаёмся приятно удивлёнными, цены вообще смешные… Музыканты играют что-то тягучее и монотонное, музыка очень непривычна на слух, но неожиданно для себя я чувствую в ней какое-то странное очарование. Девочки начинают танцевать, танец тоже для нас удивителен, как и их одежды: широкие рукава, вьющиеся вуали… это словно колдовство. Выбираю себе подружку и мы удаляемся в спальню. Кровати там разумеется нет, весь процесс происходит на мягких пушистых коврах… Наконец я в силах подняться, одеваюсь и интересуюсь именем случайной подружки, в ответ слышится нечто вроде жужжания мотора электробритвы: «Жамьянгийн». В сердцах я выпаливаю: «Уж лучше бы тебя Всеволод Львович звали, так как на все сто уверен, что это имечко я и под угрозой расстрела произнести не смогу…» Ожидаю своих ребят в холле, попивая зелёный чай с женьшенем, это взбадривает лучше кофе. Наконец они появляются и извозчик везёт нас на вокзал…

* * *
Монголия внушает уважение своим просторами. Ярко-зелёные краски бескрайней степи, коричневые и жёлтые пески, неестественно синие воды рек. В душе поднимается что-то древнее и могучее, тёмное. Память предков? Не знаю…

Минуем реку Ляохэ, мутные жёлтые воды. Скоро Дальний. Там нас перегрузят на транспорты и мы пересечём Жёлтое море, чтобы высадиться на острове Кюсю…

Вся бухта забита до отказа множеством судов, но несмотря на кажущееся столпотворение здесь царствует твёрдый порядок. Наш батальон моментально грузится на транспортные суда, огромные копии наших «БДБ», фактически весь батальон умещается на двух судах. Караван сопровождают четыре гигантских авианосца с флотилией обеспечения. Конвой состоит почти из трёхсот судов, до отказа забитых техникой и пехотой. К вечеру он выходит в свой путь. В воздухе непрерывно вьются самолёты прикрытия, пока берегового базирования. Их легко отличить от синих морской авиации, базирующихся на авианосцах по цвету. Суда вспарывают своими острыми форштевнями волны моря… Время в пути занято подготовкой и проверкой техники. Экипажи пропадают в трюмах, им помогает пехота. Все знают, что им придётся нелегко. ТАКОГО врага ещё нам не попадалось…

Творец. Путь к искуплению. Декабрь 1941

Плавными легкими движениями скользит кисть по грунтованной доске. Появляются тонко прорисованные детали убогого пейзажа, напоминающего жалкую растительность выгоревшей на солнце южной Испании, похожего на реальную Иудею. Чуть-чуть трогает кисть ветви иссохшего кустика и оживает, играет изображение, становиться реальным. А вокруг — строгие лики святых, скорбящие лики праведников, исполненные спокойствия и укора лики Спасителя и суровые, но благостные лики Бога Отца. А над всей мастерской, над всем миром парит лично мастером исполненная дивная копия рублевской «Троицы»…

Выписан фон. Можно перевести дух, распрямить напряженную спину, расслабить натруженные руки, прикрыть усталые глаза. Откинувшись на спинку стула, мастер слушал, как поют под суровым северным небом иноки. Гремела «Сугубая ектения», и, прислушиваясь к дивной мелодии гениального Рахманинова, он невольно присоединился к пению. «Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй!» — повторял он на полузнакомом языке, который начал учить всего полтора года назад, но уже окончательно покорившем его своей красотой и напевностью.

Гимн закончился, но он все еще сидел неподвижно. В голове роились самые разнообразные мысли и воспоминания. Он вспоминал, как на иконе «Соловецкой Божьей Матери» он изобразил полярное сияние, чем вызвал жаркие споры между святыми отцами: можно или нельзя добавить такое на канонический образ. Правда, спорили недолго: святые отцы деликатно постановили, что любое добавление или исправление допустимо, если благолепно…

Потом на ум неожиданно пришли воспоминания о долгом пути сюда, на сурово-прекрасный русский север. Словно вчера это было…

* * *
…Грохот кулаков в дверь парижского дома разбудил все семейство. Франсуаза, накинув легкий халатик бежит открывать, и тут же дом наполняется суровыми людьми в военной форме. Летят на пол эскизы, обрывки холста, кисти, тюбики краски. Один из военных, брезгливо держа в руках набросок к «Авиньонским девицам», поворачивается к нему:

— Будьте любезны объяснить, что это?

Он еще не успевает открыть рот, как вступает Франсуаза. Она разъярена, как тигрица, защищающая свое логово:

— Это — набросок к «Авиньонским девицам» господин военный. — и тише добавляет. — Интересно, где воспитывали человека, который не знает таких известных картин?

— Разумеется не там, мадемуазель, где воспитывают женщин, живущих с мужчинами без благословения церкви. — Военный поворачивается к нему, — Извините, но если вы — художник, то где, ради всего Святого, вы видели таких кошмарных чудищ? Я был в Авиньоне и могу сказать с уверенностью: таких звероподобных «девиц» там не существует!

Он с отвращением бросает набросок, и поднимает что-то новое:

— А это вообще что?

— Набросок к офорту «Мечты»…

— О Господи, да у кого же могут быть такие жуткие мечты? — он внимательно разглядывает изображенное чудовище, очерченное резкими кубистическими штрихами. — Вас, сударь, лечить бы надо, чтобы о таком не мечтали…

Поморщившись, он отбрасывает бумагу. Затем поворачивается к своим людям и отдает какое-то приказание, но не на лающем немецком, а на каком-то другом, более певучем языке. Пришедшие быстро собирают разбросанные краски и кисти, укладывают в этюдники, топча разбросанные по полу рисунки, наброски, эскизы. В мешки летят несколько его рубашек, запасные брюки. Франсуаза, поняв, что это серьезно, кидается было на выручку. Ее усаживают на стул и вежливо, но строго предупреждают, что если она начнет орать, то ей придется заткнуть рот. А потом его с мешком на голове волокут куда-то, потом автомобиль и, судя по звуку, аэроплан…

* * *
…За стеной снова вступил могучий хор. Теперь мощно и широко разливался «Глас Тихона Задонского» против тоски и уныния, положенный на музыку великим русским композитором Прокофьевым. Мастер поразился, как вовремя и к месту запел это хор и, встав, присоединил свой голос к общей мелодии. Ему вспомнилось, как и когда он впервые услышал эту вещь…

…Он уже больше трех месяцев пребывал в руках Русской Православной церкви, выкравшей его из оккупированной немцами Франции. Его учли русскому языку, и часто беседовали с ним об искусстве. Ему демонстрировали картины: его собственные, Ван Гога, еще многих и сравнивали изображенные лица с фотографиями душевнобольных. Он не хотел верить увиденному, но факты — факты упрямая вещь! И вот тогда он и услышал впервые эту чудесную песнь, «Глас Тихона Задонского», которая стала его единственным утешением, так как у него отобрали карандаши и кисти…

…Музыка напомнила ему и то, как он прозрел. Тогда он был отвезен в маленький монастырь, что неподалеку от небольшого русского городка Владимир. Его долго вели по каким-то переходам. Архимандрит и два крепыша-инока, его постоянные спутники, шли рядом, иногда поддерживая его на особенно крутых монастырских лестницах. Распахнулась низкая дверь.

— Здравствуйте, — человек, сидевший у стола и что-то тщательно выписывавший, выпрямился и повел рукой. — Прошу Вас, проходите.

Щурясь от яркого солнечного света, резко ударившего по глазам после полумрака коридора, он вошел в мастерскую, и, пораженный, остановился. Он узнал хозяина мастерской.

— Базиль? Базиль, это Вы? — он все еще не хотел поверить увиденному. Это был Василий Васильевич Кандинский — гениальный русский фовист, создатель абстрактной живописи. Когда-то они познакомились на выставке югендстиля, и эта встреча оказала серьезное влияние на его собственное творчество…

…Мастер усмехнулся про себя. «Творчество» — так он тогда называл то, чем занимался, пока его глаза не открылись и не узрели истину. Он потряс головой, прогоняя видения своих старых «творений». Любое из них он сейчас сжег бы не сомневаясь ни секунды. От тех времен осталось только жалость, жалость к бесцельно и бессмысленно потраченным годам. А воспоминания возвращали его в мастерскую Кандинского, его учителя…

— А ведь говорили, что тогда, в 32-ом, после закрытия Баухауза, Вас арестовали…

— И правильно говорили. Меня арестовали и поместили в исправительный монастырь. — Кандинский помолчал, а затем продолжил, — Там меня научили верить и видеть. Простите, друг мой, какое имя Вам дали при Святом Крещении?

— Павел, — он усмехнулся. — Ваши святые отцы не обладают большой фантазией.

— Напротив, друг мой, напротив. Они просто не хотели создавать Вам лишние проблемы с привыканием к новому имени. Ведь Вас и так ждут многочисленные трудности на пути к новому видению мира. Когда я узнал, что Вы, Павел, здесь, я, на правах старого знакомого, вызвался стать Вашим наставником и проводником на этом, полном терний и препон пути.

Тот, кого назвали Павлом, изумленно посмотрел на Василия Кандинского.

— Как, Базиль, Вы хотите учить меня? Вы, создатель нового направления в живописи и мироощущении, Вы, автор «О духовном в искусстве», хотите, чтобы я писал эти застывшие, канонические «лики»?..

Кандинский помолчал, затем прошелся по своей мастерской и поднял со стола доску, на которой была изображена сцена распятия.

— Павел, я очень прошу Вас, подойдите поближе. Теперь встаньте на колени и постарайтесь смотреть на этот образ так, чтобы он занял весь Ваш взгляд. — Его голос приобрел мягкие, просительные нотки, несвойственные этому сильному человеку, — Я знаю — это сложно, но все же попробуйте…

Стараясь не ухмыляться в открытую, Павел исполнил просьбу, как исполняют каприз больного ребенка, которому легче уступить, чем объяснить бессмысленность его просьбы. Теперь он стоял на коленях и смотрел на изломанное мукой тело, повторяющее очертания креста. Религиозные сюжеты никогда не привлекали его, но распятие было так часто изображаемо на его родине, что поневоле он и сам иной раз набрасывал карандашом нечто подобное.

Скосив глаза, он поразился переменам, происшедшим в лице семидесятилетнего художника. Он, только что с легким стоном тяжело опускавшийся на колени, неожиданно преобразился. Теперь его лицо горело каким-то почти мистическим восторгом. Ему вдруг захотелось нарисовать этого старика, стоящего коленопреклоненным перед своим творением. «Наверное, так молились первые христиане», — мелькнула в голове мысль.

— Не отвлекайтесь, пожалуйста, — сказал Кандинский, не поворачивая головы, — Вы должны смотреть только на Спасителя. Постарайтесь увидеть…

Он начал смотреть. Внимательно, так что, в конце концов, заболели глаза. Но не увидел ничего. Он хотел отвести взгляд, но стоявший за спиной инок мягко положил ему руку на плечо, и он решил, во что бы то ни стало увидеть то, о чем сказал Базиль. Ведь он всегда знал, что как художник намного выше Кандинского, да и вообще любого в Европе, а то и в мире…

То, что случилось, длилось буквально одно мгновение, но и этого было достаточно. Образ Христа вдруг словно озарился внутренним светом, в одно мгновение вырос, заполняя собой весь окружающий мир, и Павел закричал от охватившего его непереносимого восторга. Он долго не мог перевести дух, весь во власти новых ощущений, когда откуда-то, из невероятного далека всплыли слова:

— Не ждал я, брат Василий, что с первого раза снизойдет благодать…

— Он — гений, о. Платон. Он умеет смотреть, видеть и чувствовать…

…Мастер открыл глаза, и снова взялся за кисть. Он начал писать лик Девы Марии. Тонкие нежные черты, вмещающие в себя всю красоту, всю доброту и всю боль мира ложились на доску. Это будет самый лучший образ не только в Соловецкой обители, но во всей России, принявшей его в свои объятия и подарившей ему радость нового сознания и дивного творчества…

…С легким скрипом отворилась дверь. Павел обернулся. В мастерскую вошли о. Платон, уезжавший куда-то и вернувшийся лишь несколько дней назад, а следом за ним незнакомый священник и мирянин в офицерской форме. Мастера поразило его лицо, словно сшитое из разноцветных лоскутков. Секунду он смотрел на него, но потом понял: перед ним танкист, видимо сильно обгоревший в танке. О. Платон подошел к столу и сказал своим мягким голосом:

— Брат Павел, вот старый мой друг, о. Спиридон и другой мой знакомец, полковник Соколов. Просят позволения на дивные твои работы взглянуть.

Павел, как всякий мастер не любивший, чтобы его творения видели в незаконченной форме, вздохнул, но приглашающее обвел мастерскую рукой.

— Прошу.

О. Спиридон и полковник внимательно разглядывали образа. Полковник, встав у одного из ликов Богородицы, долго-долго не отходил, а потом прошептал со вздохом восхищения:

— Потрясающе!

Он повернулся к Павлу и, глядя ему в глаза, сказал:

— Простите, брат Павел, я видел Ваши прежние работы. Кое-что мне нравилось, кое-что — нет, но я никак не мог предположить, что Вы можете создавать такое!

Павел чуть улыбнулся.

— Я тоже, знаете ли, не думал, что могу создать такое.

Он видел его неподдельное восхищение. Удивительно, как такой человек, опаленный войной в прямом и переносном смысле, может чувствовать и понимать настоящее искусство. И вдруг, повинуясь неожиданному порыву, он снял со стены образ Богородицы «Всех скорбящих радости» и протянул его полковнику:

— Вот возьмите. Он Вас от всех бед убережет.

Полковник Соколов взял в руки образ бережно, словно ребенка и посмотрел на о. Платона. Архимандрит кивнул утвердительно:

— Бери-бери, сыне. Дар от творца принимать — не грех, а благость.

Полковник прижал подарок к груди. Павел увидел на глазах его слезы и снова поразился тому, как тонко чувствуют русские свет искусства. Он вдруг понял, что ему не хватало для нового образа. Там на заднем плане он изобразит воина, похожего на этого полковника — изуродованного, но сильного духом и телом, с душой, загоревшейся от прикосновения к святому. Кисть снова взлетела над доской…

— …Я вот только думаю, о. Платон, чем мне отплатить монастырю за такой бесценный дар? — полковник Всеволод Соколов все еще ни как не мог оторвать взгляд от подарка. Он разглядывал образ, и, беззвучно шевеля губами, читал клеймо — подпись Творца.

— Да что ты, сыне. Ты службой своей платишь. И уже за все заплатил. Бери не сомневайся, — о. Платон широко благословил Соколова и повернулся к о. Спиридону.

— Маловеры полагали, что не выйдет ничего из эдакой затеи. Как, мол, куда, мол, девать греховодника, что такую погань создавал, лукавого теша. Отдать, мол, германцам, да пусть они его в лагере и перевоспитывают… Не видели, недалекие, что этакого человека нельзя в руки мирян отдать. Нужен он нам, всей нашей Единой Святой Соборной Апостольской Церкви этот Павел Пикассо нужен…

Полковник Всеволод Соколов. Москва, 1941

Конец сказки. Прощай, волшебство кавказского курорта, здравствуй, московская обыденность. Отпуск, как и все хорошее на этомсвете, подошел к концу. Рука действует нормально, и нечего дальше казенную койку пролеживать. Я пожимаю руки остающимся, тепло прощаюсь с доктором, а потом долго обнимаю Машу. Черноволосая сестра-хозяйка вцепляется в меня с неженской силой и долго всхлипывает, не желая отпускать. Милая, ведь я не собираюсь с тобой оставаться, да и не хочу. Меня ждут жена и дети, дом и служба. А ты — ты еще составишь чье-нибудь счастье, и вспоминать обо мне забудешь. Прощай, дорогая…

…В аэропорту Пятигорска я сажусь в новенький лайнер Туполева. Краем уха я слышал, что Игорь Иванович Сикорский отошел от проектирования самолетов, переключившись на какие-то другие летательные аппараты. И теперь наши большие самолеты делают Туполев и Ильюшин. Что ж, я не против, тем более, что туполевская машина превосходит старые «Сикорские» и «Юнкерсы» и по скорости, и по дальности, и по комфорту.

Возле своего кресла я ставлю кофр, из которого торчит башка Танкиста. Из чемоданчика достаю одну из двух книг, подаренных Маяковским. На каждой он сделал надпись: «Победителю на войне и в мире! Желаю счастья! В. Маяковский». После той памятной игры он потребовал от меня объяснений. Как я мог отказать Пресветлому волхву? Я объяснил, и он понял. Понял! Я даже сперва не поверил. Виданное ли дело, чтобы большой человек умел слушать и понимать?! Но он все-таки великий человек. На следующий день он нас с Максом и семьями в ресторане угощал. И майора Леоне тоже. А потом книги свои подарил. А я ему — шахматы нефритовые. Так, прихватил в Лондоне на память, а они и пригодились. Правда, от Любаши потом досталось: вот, мол, всем все раздариваешь! Ну, да это ладно, я уже привык…

— Господин полковник, извините. Вашего кота не укачает?

А? Вот же, зачитался. Рядом со мной стоит бортпроводница, совсем еще девчонка, и разглядывает нас с Танкистом.

— Не укачает, не волнуйтесь, пожалуйста. Он в танке и не такое переживал. Да и на самолете летит не впервые.

— Вам что-нибудь принести? Обед будет через час.

— Спасибо, девочка, ничего не надо.

Она смотрит на меня обиженно. Еще бы, ее, такую взрослую, такую серьезную, назвали девочкой. Девочка, дорогая девочка, наслаждайся. Еще придет твое время урезать свой возраст, молодиться и притворяться ребенком. Так что не спеши и не обижайся на меня…

…Я углубляюсь в книгу. Под мерное гудение двигателей хорошо читается. Маяковский вспоминает о прошлом, о том, как вставала с колен страна, как поднимала голову Партия, как мы шли к победе. Я помню те годы, но он пишет так интересно и хорошо, что моя жизнь начинает представляться мне чем-то захватывающим, удивительно интересным. А ведь я думал, что жил как все…

— Соратники! Друзья! — голос девочки звенит, а личико — прямо светится! — Только что передали: в Англии последние части противника прекратили сопротивление! Победа!

Победа! Победа! Бортпроводницы разносят всем «Абрау-Дюрсо». В салон выходит летчик и, судя по погонам, это командир экипажа.

— Соратники! — он берет в руки бокал. — Выпьем за нашу победу и за ее вдохновителя, соратника Кутепова. Ура!

Я выпиваю вино. Слава Перуну, наконец они поняли бессмысленность сопротивления. Кончилась дурацкая, кровавая бойня. Британцы, конечно, сами во всем виноваты, но последний месяц это была уже не война, а библейское избиение младенцев…

* * *
…Москва сильно изменилась за время моего отсутствия. Ходынского аэропорта больше нет. И гидропорт на Москве реке закрыли. Теперь гидропланы садятся на водохранилище в Химках, а аэропорт перенесли в деревню Внуково. Здание аэровокзала впечатляет своими размерами и архитектурой. Море людей, улетающих, прилетающих, встречающих… Совсем рядом я слышу истошный детский визг «Папка! Папочка!» Нет, это не мне. Это девчушка лет 5–6 повисла на шее капитана-стрелка, который смущенно обнимает ее одной рукой, второй опираясь на палку. Вон пожилой чиновник попал в объятия многочисленной родни. Крепко обнимаются на прощание несколько флотских офицеров. Повсюду гул голосов, окрики носильщиков, призывы таксистов, приветствия, слова прощания. И перекрывая все звучит мелодичный женский голос: «Рейс на Харбин отправляется в 14 часов 7 минут по московскому времени… Пассажиров на Мюнхен просят пройти ко второму причалу… Надворного советника Чарушина, прибывшего из Рима, просят подойти к справочному бюро. Вас ожидают»…

…Дом, милый дом. Я вылезаю из такси, отклоняю предложение пожилого водителя донести вещи и вхожу в парадное. Как всегда чисто и витает тот самый, знакомый с детства, запах родного места. Лифт, третий этаж, а вот и моя дверь.

— Всеволод Львович, батюшка, — Марковна всплескивает руками.

— Здравствуйте, здравствуйте Марковна, родная. Если бы Вы только знали, как я соскучился по Вашим шанежкам. А вот это — Вам, — я протягиваю ей отрез на пальто и крупные янтарные бусы.

Марковна ахает, прижимает к груди подарок и вихрем уносится на кухню. Оттуда раздаются ее грозные окрики, звон посуды, топот ног прислуги. Успеть бы переодеться и помыться с дороги, прежде чем Марковна начнет процесс кормления…

…Успел. Чистый и свежий я выхожу из ванной комнаты в тот момент, когда две китаянки под чутким руководством Марковны, щедрой на брань и затрещины, заканчивают сервировку стола.

— Всеволод Львович, пока закусите с дорожки, а там и шаньги доспеют.

Ах, милая Марковна! «Закусите!» Да тут продуктов на целую роту. И напитков — на батальон.

— Садитесь-ка со мной, Пелагея Марковна, да выпьем за победу, за Россию, тех кто не пришел с войны помянем…

Марковна отнекивается, но недолго. Эта сибирская крестьянка — из породы однолюбов. Когда в 23 ее муж, уссурийский казак не пришел с войны, она осталась вдовой. В 1927 она появилась в нашей семье, да так и осталась. В Сибири у нее живут многочисленные братья и сестры, к которым наша Марковна ежегодно ездит в гости, навьючив на себя гору подарков. Возвращаясь, он ругательски ругает деревенское житье-бытье, что не мешает ей на следующий год снова отправляться к родне…

— Помянем, — говорит Марковна, поднимая стопку, — и Костеньку моего…

Одним махом она опрокидывает в рот водку на калгане, закусывает солониной, и тут же убегает на кухню, утверждая, что «эти распустехи все погубят!»

Мне удается уцелеть, несмотря на все усилия нашей Марковны отправить меня в мир иной от переедания. Из школы возвращается первоклашка Левушка, и тут же бросается ко мне. У него накопилась масса вопросов, ответить на которые может только отец. Битых два часа я рассказываю ему о войне, объясняю арифметику, экзаменую по Закону Божьему, выслушиваю бесхитростные истории о том, что «Петька Чернов ушами умеет шевелить, а Максим Антонов со мной вчера подрался, и теперь дуется». И так далее до бесконечности. Окончательно меня сражает загадка: «Руки-ноги есть, говорит — а не человек?» Попробуйте-ка сходу догадаться, что это — иудей! М-да, что-то у нас в школе, того-с… В гимназиях такого не было…

Бурная встреча вечером растягивается за полночь. А утром я уже у дверей ГУК дружинных частей. Новое назначение меня и радует и огорчает одновременно. Под Москвой создаются три тяжелых латных бригады, по образу и подобию «Александра Невского», но, разумеется, с совсем другой техникой. Мне поручено принять командование бригадой «Генерал Скобелев», расположенной неподалеку от Звенигорода, куда и предлагается срочно отбыть.

Однако, в интимной беседе, без чинов, соратник Кольцов сообщает, что отбывать-то, собственно говоря, некуда. Бригада существует только на бумаге. Поэтому, мне и моему штабу пока предлагается оставаться в Москве, вплоть до особого распоряжения. Конечно, остаться в Москве хорошо, но вот полевые, квартирные, и представительские где получать? В Москве их не дают. Да нет, я-то без них проживу, не заплачу, вот только Любаша опять браниться будет…

…В середине октября я отбываю, наконец, к своей бригаде. Вторая половина месяца проходит у меня в бесконечных делах и заботах, обычных во вновь сформированных частях. Чего-то не хватает, что-то не известно куда девать. Два блока казарм еще без печей, топлива завезли ровно в два раза больше, чем может принять наш склад. Половина личного состава — новобранцы, экипированные с иголочки, за то вторая половина — фронтовики-ветераны, у которых не то, что зимней формы нет, а и летняя — в таком состоянии, что мой начтыл лишь колоссальным усилием воли удерживается от самоубийства. В общем, если ты хоть раз принимал новый взвод, роту, батальон или полк, то ты знаешь, что таких бед тебе не избежать. А между тем, приближается 7 ноября — славная годовщина восстания патриотов в 25-ом. Неплохо бы парад провести, если, конечно, все удастся подготовить…

…Не удалось. Новые танки все еще не прибыли, а машины с капремонта… О, Господи, зачем же мне еще и это наказание! Двигатели только что не рассыпаются на ходу, сервоприводы барахлят у каждой второй коробки, а у каждой первой — вообще не работают. Короче говоря, выводить это на парад, даже в части, я не стану. Ничего, пройдет личный состав парадным маршем и хватит…

…Но мне не удается провести даже такой парад. То есть парад, разумеется, проходит, но без меня. Пятого ноября мне доставляют приглашение на парад в Москве. Забавно: я четырежды проходил по брусчатке Красной площади в строю колонн, но ни разу не сподобился на приглашение. Всегда по приказу. Что ж, посетим…

* * *
— …Господин полковник, разрешите, — это Лагутин, мой денщик. — Ваш мундир. — На кровать ложится отглаженный китель. — Любовь Анатольевна ждут Вас в столовой.

Ну, насчет «ждут», это он, конечно, преувеличивает. Как и большинство женщин Любаша органически не умеет собираться быстро. Одеваюсь, натягиваю начищенные до зеркального блеска сапоги. Все, что Лагутин умеет делать хорошо, так это чистить сапоги и гладить мундир, да еще заваривать чай, но для денщика этого достаточно. Теперь «сбруя» — портупея и ремень с кортиком и кобурой.

— Ну что, Костя, как я выгляжу?

— Великолепно, господин полковник, просто великолепно. Я могу быть свободным?

— Свободен. Иди-иди, погуляй для праздничка. — я протягиваю ему десятирублевку. — Бери, но учти: попадешься патрулям в пьяном виде — с «губы» вытаскивать не стану. Отсидишь свое, а в бригаде я еще добавлю. Все понял? — я стараюсь быть грозным.

— Так точно, господин полковник — рапортует молодец и исчезает.

Он, конечно, напьется, и, конечно, попадет к патрулям. И, конечно, схлопочет пять суток гауптвахты. И, конечно, мне придется звонить начальнику «губы», моему старому знакомцу, подполковнику Бессонову, с которым мы учились в Академии… Самое интересное: мы оба это знаем. Ну, не могу же я, в самом деле, обойтись без такого замечательного, услужливого и исполнительного денщика…

— Родная, ты готова?

— Подожди, ты что не видишь, мне еще надо подкрасится.

— Милая, но ведь до начала парада осталось всего сорок минут, пускать на трибуны прекращают за пятнадцать, а ведь ты не сможешь идти быстро…

— Ничего, пропустят, — моя благоверная вынимает изо рта еще одну шпильку, вставляет ее себе в прическу и критически осматривает в зеркало результат, — покажешь им Знак Героя и пропустят. Никуда не денутся.

За что я всегда любил свою супругу, так это за несгибаемую уверенность в том, что не она должна подстраиваться под людей, а люди — под нее…

…Мы мчимся по Александровскому саду. До парада — 19 минут. Ей-ей не пустят. Однако! И впереди, и позади нас торопятся такие же пары. И пусть меня повесят, если хоть один из мужчин не был готов минимум за час до парада…

…Ф-у-ух, успели. Держа свою благоверную за руку, я пропихиваюсь вперед. Для Героев России выделен отдельный сектор. Ну, соратник, соратник, что ж ты встал-то аки соляной столп? Нет, я здесь не останусь, мне во-он туда…

— Внимание, внимание, — разносится над площадью голос Левитана. — Работают все радиостанции Союза.

С неба падает легкий снежок. Затихли трибуны, замерли шеренги войск. Бой курантов на Спасской башне разливается словно над всей землей, над всем миром. С десятым ударом на трибуне мавзолея появляются руководители страны. Прищурившись, я различаю их знакомые лица. Вот идет министр по делам национальностей Джугашвили, в простой шинели и фуражке, вот министр среднего машиностроения Берия со знаменитым пенсне на умном и строгом лице, вон на трибуне стоит министр авиации Северский, а рядом с ним — министр здравоохранения профессор Менгеле. Русские, немцы, грузины, армяне — плечом к плечу стоят они, наши вожди. И в центре — человек, которого знает весь мир, тот, на кого с надеждой и любовью смотрят миллионы людей по всей земле, наш Александр Павлович Кутепов! На трибунах — безумство. Прямо над моим ухом кто-то отчаянно орет «Ур-а-а!», и лишь через несколько мгновений я понимаю, что это я ору. «Ур-а-а!» кричат рядом со мной Любаша и солидный человек в расстегнутом пальто, под которым виден знак Героя Труда, молодой немец в форме и широколицый монгол, высокий кавказец в статском мундире и летчик с обветренным лицом. Но вот трибуны стихли. Из ворот Спасской башни выезжают всадники. Командует парадом генерал-полковник Рокоссовский, принимает парад генерал-фельдмаршал Сахаров.

Генералы объезжают войска, и динамики голосом Левитана комментируют происходящее. Над площадью летит «Раз… двай!.. А-а-а-а!» Наконец, смотр войск окончен. Сахаров с адъютантом подъезжают к мавзолею. Он всходит на трибуну и встает по правую руку от Верховного. Александр Павлович чуть придвигается к микрофонам.

Вначале он поздравляет весь народ России с годовщиной первой попытки патриотов взять власть в стране. Потом говорит о нынешнем положении в мире.

— Наша Родина идет вперед уверенно и спокойно, точно могучий корабль разрезает волны бурного океана. И нет таких сил, что свернули бы нас с выбранного пути. Мы показали всему миру, что бывает с врагами нашего Отечества, когда миллионы патриотов берутся за оружие. Подлые наймиты плутократов в бессильной злобе потрясали кулаками, стремясь задавить, уничтожить вольную и могучую Россию. Где они теперь?

Я невольно расправляю плечи. Да, мы раздавили жидовскую гадину в Англии, Франции, Польше, Румынии, Турции, Китае. Мне есть что вспомнить. Как начиналась эта война, когда укрепления на Сунгари и КВЖД захлебывались в крови, когда погибал, но не сдавался Тихоокеанский флот, когда мы рвались через выжженную солнцем пустыню, мечтая о глотке воды больше, чем о жизни. Как война продолжалась, когда наши полки сражались, ломая врагам хребты, и платя за победу самой дорогой ценой на свете — своей кровью и дыханием. И как она кончалась, когда мы давили гусеницами японцев и англичан, когда при виде одного танка с молнией на броне сдавались десятки французов и сотни китайцев, когда мы мчались вперед, обгоняя бегущего врага, ротами принимая капитуляции дивизий…

— Но еще остались в мире те, кто точит свой нож, готовясь вонзить его нам в спину. От имени всей России, от имени всего нашего народа, от Вашего имени, братья и сестры, я говорю им: «Не выйдет!» Никогда не будет по вашему, господа. Чтобы остановить вас, мы не остановимся ни перед чем и, если нас к этому принудят, мы снова поднимем винтовки, встанем к орудиям, сядем в бронированные чрева танков и кабины самолетов, поднимем флаги на наших кораблях. И тогда — тогда берегитесь, ибо мы не дадим вам пощады!

Правильно! Так и надо! Позови меня, соратник, я им всем покажу!

— Парад, смирно! К торжественному маршу… — гремит голос Сахарова.

Над площадью взвивается бессмертная «Славянка» и, чеканя шаг, по булыжникам шагают войска. Левитан сообщает о каждой части, чем прославилась и кто командует. Но вот прошли последние стрелки, проскакали последние казаки. Гром марша сменяется зловещей барабанной дробью. И на площадь выходят солдаты, несущие в руках знамена поверженных противников. Шеренга за шеренгой они подходят к мавзолею и швыряют их к подножию, к ногам Корнилова и Кутепова. Свидетели былой славы захватчиков и насильников, бандитов и поработителей грязными тряпками лежат у всех на виду. Под этими знаменами вы ликовали под Смоленском и Севастополем, на Альме и в Китае — и вот достойный конец!

Красную площадь заполнила техника. Орудия на тягачах, орудия на грузовиках, грузовики и бронетранспортеры мотострелков. И танки — целое море танков!

— Вот они — наши славные броневые машины! — грохочет из динамиков Левитан. — Это те, кто раз и навсегда поставил точку в агрессивных планах японцев и поляков, французов и англичан!

Ну, это ты, соратник, приврал. Были бы у меня эти «ЛК» под Бэйпином, я бы и не обгорел. Да и во Франции малость другие машины были.

— Впереди колонны идет танк георгиевского кавалера, генерал-майора Махрова! Он командовал нашими славными машинами, когда Союз крушил военщину Франции!

Алексей Михайлович здесь? Надо будет отыскать его…

— Вот мимо мавзолея проходит танк Героя России, подпоручика Айзенштайна. — Он пришел в армию добровольцем, сражался в Манчжурии и Великой Монголии. Во время штурма Бэйпина он горел в танке, но выжил, и после госпиталя вернулся в свою часть.

Айзенштайн? И даже не позвонил! Встречу — задам ему по первое число!

Но вот прогрохотали последние танки. А гул между тем нарастает. А, вон оно что: низко-низко над площадью идут самолеты. С ревом проносятся детища Мессершмитта, ровно гудят моторами истребители Хейнкеля, Микояна, Картвели.

— Эскадрилью наших соколов возглавляет Герой России подполковник Покрышкин. На его счету 142 сбитых самолета и более 300, уничтоженных на земле.

Я уже почти не слышу голос Левитана. Над площадью проходят бомбардировщики. Первыми идут штурмовики, затем пикировщики… Не может быть! С натужным ревом над головами проходят дальние бомберы. Левитан почти кричит от восхищения:

— Это — ударная мощь нашего Союза! Сводный полк дальней бомбардировочной авиации возглавляет машина, которую пилотирует Герой России, кавалер высших орденов Союза, полковник Российских ВВС, полковник Люфтваффе Макс Шрамм. Его машину помнит небо Испании и Маньчжурские поля, суровые волны Тихого океана и огненный зенит Британии!

Я от всей души кричу «Ур-а-а!». Молоток Макс, так держать! Где ж Вас всех искать-то после парада? Ну да ничего, найду с Божьей помощью. Я хочу выпить с Вами, друзья: за Родину, за Верховного и за всех тех, кто своим трудом, потом и кровью создает этот прекрасный, новый мир!

Фриц Штейнбаум. Грешник Исправительного Монастыря № 3320. Петсамо

Никогда не думал, что на свете бывает так холодно. Насколько я помню, в Германии так не бывает, в Британии — тем более. Просто жутко становится. В бараках тепло. И после двенадцатичасового рабочего дня попасть туда считается за счастье. Но сначала — построение, вечерняя молитва, обязательное пение псалмов. Кормят скудно. Как правило треской в трёх видах и сухарями. Чтобы не было цинги поят противныи до невозможности зелёным настоем из еловой хвои. Но пьём. Иначе не выжить. Да ещё полярная ночь и метели… Не мог себе даже представить, что есть места, где зимой не бывает не то что солнца, а даже рассвета. Хорошо ещё, что мне с работой повезло, пусть и в штольне, но зато чистая. Учёт я веду. Добытой лагерниками продукции. Рубят кирками и кайлами никелевую руду. Над входом в шахту висит здоровенный плакат, написанный кем-то из грешников: «Всё для Фронта, всё — для Победы». Вот и стараются. Долбят камень с зелёными прожилками. Чистый никель придаёт несокрушимую прочность броне. И работают. Без выходных и празников, с утра до вечера. Контингент у нас разный. Есть и русские, есть французы, поляки, много и британцев. Последние — очень немногие уцелевшие из летнего конвоя. Я — наособицу. Меня все сторонятся. Я ведь немец. Да ещё и грешник, а не зэк. Никто не может подтвердить, что я был пилотом и дрался за Британию. Наоборот, считают меня лгуном, и что я скрываю прошлую службу в Рейхе. Вначале даже пытались убить, но спасли монахи, как ни странно. А сегодня объявили новость: обещают на Новый Год дать целые сутки отдыха. Не верится просто, после того, что я видел…

Сегодня всех выстроили на плацу и объявили, что Америка вероломно напала на Союз. Странно было наблюдать за лицами грешников. Ни у кого на лице не было радости, наоборот, отчаяние. Потом я понял, почему. Норму выработки увеличили на десять процентов. Старожилы знают, что всякий раз война приводит к увеличению сроков. Утешает одно: здесь нет ни одного человека, отсидевшего больше двух лет. Говорят, что их переводят в другие места, где теплее. Представляю, что сейчас творится в лагере при руднике. Они и так уже на людей не похожи: какие-то ходячие мертвецы с потухшими лицами, одетые в невообразимые лохмотья. Каждый день хоронят погибших, замёрзших, умерших от голода. Когда по десять, а когда и больше человек. Пожалуй, если я выйду отсюда нужно найти моих рекомендателей и поблагодарить за отправку в монастырь, а не в лагерь. Давно бы уже лежал в мерзлоте и пытался бы её согреть.

Как ни странно, помимо увеличения норм выработки добавили и паёк. Не нам. Доходягам. Явно в Управлении Наказаний не дураки сидят, соображают, что для увеличения выработки нужно зэков кормить получше, а то лом не смогут шевелить. В моей штольне работают в основном британцы. Они, после объявления войны стали пахать как проклятые. Понятно почему — с янки у них старые счёты, ещё со времён Бостонского чаепития. А уж после того, как американцы их бросили во время вторжения Союза… Я ору диким голосом, гулко отдающимся под сводами штрека:

— Смирно! Прекратить работу!

Тупой лязг стихает, все вытягиваются и всматриваются в глубину, откуда приближается высокое начальство в лице отца-настоятеля и охраны. Отец Паисий приказывает построить зэков. Торопливо выстраиваю их в шеренгу. На лицах ожидание и …радость. От нечаянной передышки. Монахи поддерживают святого отца, помогая ему подняться на перевёрнутую тачку.

— Грешники! Обращаюсь к вам с указом Верховного Совета Нового Союза! Слушайте внимательно. Объявляется набор добровольцев для службы в колониальных и вспомогательных частях Союза на второстепенных военных театрах в Азии, Африке, Китае. Изъявившие желание обязаны принести присягу на верность. Проявившим себя даруется гражданство Союза третьей ступени. Принявшим православие — второй. Добровольцы — шаг вперёд!

Тишина. Делаю шаг и оказываюсь в одиночестве. Меня жгут десятки глаз. Отец Паисий внимательно смотрит на меня.

— Грешник?

— Так точно, Отче. Грешник 001824. Фриц Штейнбаум.

— Специальность?

— Пилот-истребитель. RAF. Флаинг-капитан. Бывший…

— Давно отмаливаешь?

— Семь месяцев.

— Хорошо, грешник. Становись слева. Кто ещё?

Вижу в рядах шевеление. Выходит ещё один, пятеро, семеро. Всё…

На следующее утро нас сажают в автобусы и везут в Романов-на-Мурмане. Почти тысячу человек. Дорога въётся вдоль залива, усеянного огнями десятков судов. Настоящий город на воде. Проезжаем Колу, поднимаемся на гору и спускаемся в саму северную столицу. Всюду огни фонарей, публика, женщины. Женщины! Бывшие заключённые прилипли к окнам и с жадностью всматриваются в окружающую их панораму. Немудрено! Столько времени ничего кроме сопок и шахт. Тем временем автобусы останавливаются и всех выгоняют наружу и сразу ведут в длинное каменное строение. Боже! Это БАНЯ! Ликующий вопль взвивается к усеянному звёздами небу. Настоящая, тёплая баня!.. После помывки всем выдают новенькое обмундирование и нас берут в оборот «покупатели». Быстро формируются команды по родам войск: моряков, танкистов, пехотинцев, сапёров. Затем уже внутри команд новая делёжка по специальностям. В конце концов опять остаюсь один. Единственный пилот из всех. Старший распределителя чешет затылок и ведёт меня к командующему пересылкой. Тот связывается с кем-то повыше чином, выслушивает ответ и машет рукой. Меня уводят в казарму и поселяют в отдельной каморке, впрочем, превышающей значительно по размерам мою келью в монастыре. Ночью просыпаюсь от шума — это начинается погрузка. Уже утром остаюсь в пустом здании. Завтрак. На удивление сытный и вкусный. После него меня вызывает комендант.

— Фриц Штейнбаум?

— «Tak tochno»!

— Получено указание направить вас в Москву первым же самолётом. По прибытии отправитесь по адресу, указанному на пакете. Вам всё ясно?

— «Tak tochno»!

— Отлично. Ваш самолёт вечером в девятнадцать часов. Отправление — отсюда, в семнадцать. Вас довезут.

Затем неожиданно другим тоном добавляет:

— Чем здесь болтаться, не хотите сходить в город? Сегодня — праздник.

От неожиданности я теряю дар речи. Капитан улыбается, затем лезет в стол и достаёт оттуда пачку документов и подаёт мне.

— Распишитесь здесь. Затем идите на склад, комната 37, получите новую форму и можете быть свободны до 16.00.

Машинально подписываю ведомость, беру документы и выхожу, отдав честь. Чувствую его весёлый взгляд на своей спине… Проглядываю бумаги. Удостоверение личности: звание — прапорщик. Имя — Фриц Штейнбаум. Увольнительная в город Романов-на-Мурмане. Деньги. Немного, пять рублей. Но, думаю, этого хватит. Хотя, кто знает, какие здесь цены?..

У каптенармуса получаю новенькую офицерскую форму и всё, что положено. Переодеваюсь в пустой казарме и поправив шапку и ремни выхожу на улицу. Часовой у ворот отдаёт честь. Отмахиваю ему в ответ, потом спохватываюсь, что в русской армии честь отдают по-другому и козыряю, как положено. Полной грудью вдыхаю свежий морозный воздух. Он настолько чист, что просто невероятно! Снег вкусно хрустит под подошвами новеньких блестящих сапог. Спускаюсь по лестнице к проспекту и оказываюсь в гуще народа. Все куда-то спешат. На лицах улыбки, богатая одежда, все счастливы. А нам говорил, что здесь все рабы. Массовое угнетение и тому подобное. Внезапно слышу полузабытую уже польскую речь и оборачиваюсь: стайка молодых девчонок с аппетитом уплетает мороженое на остановке, ожидая автобуса. Невольно сглатываю слюну и меня одновременно пробирает озноб: мороженное в такой холод? Подходит громадный «bus» красного цвета и все с шутками и возгласами спешат внутрь. Следую их примеру. Юноша лет тринадцати вскакивает и уступает мне место. Ну уж не настолько я стар, чтобы сидеть. Отказываюсь. Он огорчён. Ладно. Успокаиваю его жестом. Вообще, стараюсь молчать, чтобы не выдавать себя акцентом. По-русски хоть и научили меня говорить, но ещё очень плохо. О! Все выходят!

Мы оказываемся в небольшой, но приятной долине. Везде большие плакаты и транспаранты с одной надписью: «Добро пожаловать на Праздник Севера!» Мурманчане веселятся. Всюду установлены лотки с различными товарами. Снуют разносчики с горячей пищей. Слышны голоса зазывал. С удивлением обнаруживаю, что пять рублей, оказывается, очень большие деньги! Чашка настоящего кофе, которого я не пил уже почти два года — семь копеек. Булка хлеба — шестнадцать. Здоровенная порция шашлыка, как у них называется жаренное на вертеле маринованное мясо — сорок копеек. А порция! С трудом одолел… Меня все поздравляют с праздником, вокруг улыбающиеся довольные лица. На сцене выступают артисты, правда, я не всегда их понимаю, но мне начинает нравится. В толпе слышна разная речь: русская, итальянская. Германская. На слух узнаю польскую и даже испанскую. О! Французская, а это явно или шведы, или норвежцы. Высоченные голубоглазые викинги. Ух ты! Гонки на оленях! Лыжники! Вот это праздник! Много молодёжи противоположного пола и военных. В основном моряков, но и сухопутных хватает… Меня трогают за плечо, поворачиваюсь, патруль! Просят предъявить документы. Достаю удостоверение и увольнительную. Старший патруля тщательно проверяет, затем возвращает, и отдав честь, уходит вместе с солдатом и моряком. В это время на дальнем конце долины оживление: зажигают здоровенное чучело. Начинаю соображать, что это некий символ. У случайной девушки интересуюсь, что это значит. В ответ Малгожата Вишневска успевает представиться, поинтересоваться, женат ли такой красивый молодой офицер, рассказать о том, что она работает здесь по найму вместе с подругами и им очень хорошо платят, и только потом объясняет, что это сжигают Зиму, символизируя появление солнышка и приближение весны. Здорово! И красиво! Мне — нравится! Быстрее интересуюсь временем и начинаю соображать, как мне добраться до моей пересылки, благо, уже пора. Вижу стоянку такси и беру машину. Меня уже ждут…

Громадный «Сикорский» забит до отказа. Винты бешено молотят воздух за квадратными иллюминаторами салона, но внутри тихо. Я начинаю новую жизнь. И похоже, что она мне понравится. Если уцелею.

Анонс третьей книги

Оберстлейтенант Макс Шрам. Пирл-Харбор
Для вторжения в САСШ нам необходимо было обезопасить просторы Тихого и Атлантического Океанов. Если в Атлантике свирепствовали ребяты Дёница и сынки Кузнецова, то в Тихом океане были с этим проблемы. Удалённость от промышленных баз Запада играла свою роль, а Дальневосточный промышленный район был больше сориентирован на выпуск самолётов, чем строительство судов. Конечно, существовал ещё и Северный морской путь, но действовал короткий период времени и перегонять по нему суда можно было только в течение короткой навигации. Облегчало ситуацию только то, что весь штатовский флот базировался на одной крупной базе — острове Пёрл-Харбор, Жемчужной Бухте. Именно там отстаивались и ремонтировались эти отродья рода человеческого, посмевшие без объявления войны напасть на Объединённый Союз. Нанёсшие варварские авиационные удары по мирным городам и деревням. Они мотивировали свой предательский удар тем, что у них был союзнический долг перед микадо, и именно по этому четвёртая воздушная армия САСШ в количестве тысяча самолётов «Б-17» попыталась стереть с лица земли остатки японских поселений и все Союзные войска, находящиеся на отдыхе после жесточайших, кровопролитных боёв за метрополию. Рузвельт и Сенат просчитались, и именно их необдуманный шаг привёл САСШ к катастрофе. Сначала от тысячи американских бомбардировщиков осталось не более двухсот, что оказалось таким ударом по престижу американского правитиельства, что было даже трудно представить человеку, незнакомому с принципами американской демократии. А затем, когда сознавая, что удар возмездия неминуем, началась лихорадочная спешка в промышленности и строительстве, десятки, сотни диверсионных актов сорвали все попытки янки хоть как-то подготовиться к высадке сил вторжения. Союзные дипломаты провели переговоры с лидерами Мексики о предоставлении в аренду десятков гектаров земель вдоль границ с САСШ, о сдаче во временное пользование портов на юге Тихоокеанского побережья. Были розданы тысячи рейхсмарок и рублей в виде взяток, задобрены, или прямо устранены физически все сопротивляющиеся нужному решению. Самолётами переброшены специалисты ведомств гестапо и МГБ, которые при поддержке охранных отрядов РПЦ и СС очень быстро ликвидировали практически всех американских шпионов и наблюдателей. Успеху этой миссии способствовали впечатляющие победы армий Союза, а так же то, что уже было ясно, какая валюта теперь главенствует в мире. Продажность же латиноамериканских лидеров вошла в поговорку… Не стану отрицать, что к разработке операции по разгрому Тихоокеанского флота САСШ были привлечены и двое японцев: это захваченный при разгроме «Токийского Экспресса» бывший адмирал Исироку Ямамото, а так же один из выдающихся асов морской авиации бывшей Японской Империи Гэнда. Оба они были награждены за это впоследствии полным Союзным гражданством. Оказывается, ещё раньше у военных Японии существовал план нападения на Пёрл-Харбор, но с учётом новых открывшихся возможностей его полностью переработали и дополнили некоторыми нюансами, которые японцы не могли себе даже представить. Американцы не сомневались в отсутствии у Союза авианосцев как таковых, а конверсионные танкеры и паровозовозы они за них не считали. Всё внимание штатовской разведки было обращено на «Графа Цеппелина» и «Корнилова», строившихся по единому проекту на верфях Германии и России, а вот про огромные сухогрузы они почему-то забыли. Между тем гигантское судно с плоской палубой, лишённой надстроек, с мощнейшими ифтами и просторными грузовыми палубами, водоизмещением в восемьдесят тысяч тонн, длиной в сто пятьдесят метров, обладающие почти сорокаузловой скоростью эти монстры в течение буквально двух недель превратились в невиданные доселе авианесущие красавцы. Одновременно удалось перебросить по Севморпути ещё почти двадцать новейших подводных лодок проекта XXI, ничего подобного им у американцев не было даже в виде гипотетических проектов. Обладающие невиданной ранее скоростью, скрытностью от радиолокаторв и сонаров, могущих выплюнуть во врага сразу шесть тяжёлых самонаводящихся на шум винтов торпед, а от противолодочной авиации отбиться своими четырьмя двадцатимиллиметровыми зенитными автоматами, лодки представляли собой тот самый ключик, которым командование Союза рассчитывало запечатать Тихий океан окончательно. И надо сказать, что ключик повернулся в нужную сторону: первым ушел на дно авианосец «Йорктаун» с эскортом эсминцев, за ними отправились линкоры «Миссисипи», «Айдахо», «Нью-Мексико». Всего Тихоокеанский флот лишился 1 авианосца, 3 линкоров, 4 легких крейсеров, 17 эсминцев, 10 вспомогательных судов, 3 танкеров и 3 транспортов. Все они были выведены из строя в течение двух недель, необходимых для переоборудования гражданских судов в авианосцы. Затем, когда эскадра двинулась в путь, горя праведным гневом к вероломным америкосам, настало время ещё нескольких штатовских судов, на свою беду крейсировавших на пути эскадры возмездия. Пролетевший в недосягаемой высоте над островом разведчик «Ю-86Р-3» принёс данные о наличии в бухте девяносто восьми судов, в их числе восьми линкоров, двух авианосцев, на аэродромах острова Оаху базировались двести двадцать семь военных самолетов. Впечатлял идиотизм янки: с 3 июня 1941 года на Гавайях были развернуты радиолокационные станции, но работали они только с 4 часов ночи до 11 часов утра, в воскресные же дни — лишь с 4 до 7 часов.

Однако не будем забегать вперед. В ночь на 18 января 1943 года подводные лодки, в том числе 5 субмарин — носителей подводных боевых пловцов Дуче, в задачу которых входило проникновение в гавань Пёрл-Харбора, отправились к Гавайским островам. 20 субмарин XXI серии должны были образовать завесу вокруг Гавайских островов. Корабли основной группы, командование которой было поручено адмиралу Колчаку-младшему, собрались в заливе Танкан на острове Итуруп 25 января. Немного позже к нам присоединился конверсионный авианосец «Сварог», который перед этим зашел во Владивосток, чтобы принять на борт модернизированные мелководные кумулятивные торпеды, изготовленные заводами Хейнкеля в Георгиевске-на-Амуре. Утром 26 января Союзные корабли вышли в открытое море и взяли курс на Гавайские острова. Помимо 36 авианосцев в состав ударной группы были включены 2 новейших линкора типа «Великая Россия», 3 противолодочных дирижабля, несколько крейсеров, эсминцы, танкеры и вспомогательные суда. Боевой дух экипажей кораблей был необычайно высоким, большинство молодых пилотов авианосцев были уверены, что уничтожат ненавистных янки, и боялись только того, что атака окажется неудачной и им придется неудачниками возвращаться в Россию. 6 февраля 1943 года командование Первого воздушного флота объединённых Военно-Воздушных Сил Союза убедилось, что корабли не обнаружены американцами. В тот день около 11 часов 30 минут на мачте флагмана группы — авианосца «Корнилов» — был поднят флаг, который был водружён на развалинах Тауэра, и движение Эскадры Возмездия к Пёрл-Харбору стало неотвратимым. Атаковать американский флот теперь следовало даже при потере внезапности нападения. В 6 часов утра 7 февраля устаревшие поршневые «Штуки» и Ил-2 первыми покинули авианосцы… Параллельно им, с расчётом задержки на час подтягивались к базе САСШ ещё две воздушные флотилии: 400 «Арадо Е-555.1» с уродливыми тушами подвесных баков под крыльями, а так же 64 «Ме-264» и 80 «Пе-8» с громадами буксируемых сзади «Гигантов». В огромных разлапистых планерах размещалось 24 танка Т-34М и 2400 отборных десантников. Ещё в часе лёта позади находилось сто широкофезюляжных «Фокке-Вульфов» с четырьмя сотнями пехоты в каждом, и столько же Ю-352 с сотней пехоты и артиллерией на каждом борту. Настал Судный день… В 6 часов 20 минут флагман эскадры подполковник Раков, пилотирующий «Ил-2», повел на Пёрл-Харбор самолеты первой волны: 1600 пикирующих бомбардировщиков обеих моделей. В 7 часов 15 минут стартовала вторая волна: ещё 1280 устаревших поршневых бомбардировщиков. Четыреста «КиС», тяжёлых перехватчиков, осталось на случай внезапного нападения американцев прикрывать эскадру. В 7 часов 35 минут Раков услышал прогноз погоды в районе цели, переданный диктором радиостанции Гонолулу: «Разорванная облачность … главным образом над горами… Высота 1500 метров, видимость хорошая». Эта информация помогла союзникам правильно построить самолеты для атаки на Пёрл-Харбор. В 7 часов 49 минут подполковник дал сигнал к атаке в условиях внезапности нападения — и вниз с жутким воем установленных сирен устремились пикирующие бомбардировщики. А янки всё спали… В 7 часов 55 минут, едва на кораблях американского флота отзвучали гнусавые звуки горна, возвещавшие начало церемонии подъема флага, на палубы упали первые бомбы и начался настоящий ад. Сотни бронебойных бомб с воем устремились вниз, проламывая палубы стоящих в линейку судов, десятки контейнеров с зажигательной смесью окутывали палубы сплошной завесой огня. Всё заволокло чёрной пеленой дыма. Море кипело от миллионов осколков, от сотен и сотен напрасно пытающихся спастись с тонущих судов моряков, в панике бросающихся за борт и пытающихся доплыть до близкого берега. Зенитный огонь американцев был плохо организован; на многих кораблях боевые погреба оказались под замком, и двери, ведущие к ним, пришлось взламывать. В суматохе боя орудия заряжались учебными снарядами. Боевая подготовка зенитчиков янки была такова, что большинство их снарядов упало на Гонолулу; городу был нанесен ущерб, оцененный в 500 000 рублей, погибли 65 и были ранены 35 мирных жителей. Через 8 минут после поражения первой торпедой перевернулся линкор «Оклахома», в помещениях которого нашли смерть около 400 человек. Линкор «Аризона» погиб в результате прямого попадания бомбы в носовые боевые погреба. На его борту в тот момент находились 1102 человека. Линкор «Вест-Вирджиния» загорелся и сел на дно на ровном киле, линкор «Калифорния» затонул прямо у пирса. Из 8 линкоров только «Невада» сделал попытку выйти из ловушки Пёрл-Харбора, однако из-за страха, что корабль будет потоплен на фарватере и «закупорит» выход из гавани, командование флота приказало посадить линкор на мель, где он был превращён в оплавленный остов новейшими зажигательными бомбами, спасшихся с него не было… Старый линкор «Юта», служивший в качестве учебной мишени, из-за необычного вида палубы был принят союзными пилотами за авианосец и подвергся массированным атакам с воздуха, в результате которых перевернулся. Всего за утро 7 февраля союзная авиация потопила ВЕСЬ стоявший в гавани флот. Атаки подводных лодок боевых пловцов так же оказались успешными: они смогли в поднявшейся суматохе высадить диверсантов, которые подорвали боезапас зенитных батарей, прикрывающих аэродромы возле Вахиавы. Это были те самые аэродромы, которые могли принимать тяжёлые «Б-17». Именно на них приземлились вначале «Ме-321», высадившие первую волну десанта и техники. А после короткого, но яростного боя на посадку стали заходить толстые туши «Фокке-Вульфов» и «Ю-352», кроме собственного наряда десанта тащущие на привязи огромные туши «Гигантов». Высадившись, десантники быстро приступили к зачистке и захвату всего острова. Им помогали штурмовые вертолёты, поднявшиеся с двух специально оборудованных судов. Одновременно с кораблями, бомбардировщики атаковали аэродромы противника, на которых были уничтожены 188 и серьезно повреждены 128 самолетов. Американским самолетам не удалось подняться в воздух. В 9 часов 45 минут последние бомбардировщики, выполнив поставленную задачу, повернули назад. Но еще в течение получаса подполковник Раков оставался в небе над Пёрл-Харбором, хладнокровно оценивая размеры ущерба и поджидая реактивные «Арадо», — и ни один американский самолет не смог подняться в воздух, чтобы атаковать одинокий Ил-2. Затем Василий Иванович направился к месту сбора. Союзники не потеряли НИ ОДНОГО самолёта, участвовашего в ударе возмездия. Это был триумф! По воспоминаниям американского штабного офицера, находившегося в тот момент на командном пункте, «паники не было, царил упорядоченный ужас». Неразбериха продолжалась и после отхода союзных самолетов. Но на этот раз её виновниками были союзные десантники. Закалённые ветераны, лучшие из лучших. Прошедшие не одну компанию, в том числе самую жуткую и кровопролитную: японскую, устроили настоящую бойню на острове среди сухопутного гарнизона. Захватив находящиеся на аэродромах грузовики десантники устремились в город Гонолулу, где размещалось командование бывшим Тихоокеанским флотом. Не встречая сопротивления они захватили в плен всех уцелевших под бомбёжкой адмиралов и высших офицеров, всех штабных работников. Разгромили зенитные и береговые батареи и, самое главное, были захвачены гигантские топливные запасы, принадлежавшие янки. В плен попали командующим Тихоокеанским флотом США адмирал Х. Киммель, ранее возглавлявший эскадру крейсеров, генерал У. Шорт, командующий сухопутным гарнизоном. Кроме этих двоих были взяты в плен 1490 офицеров чином поменьше, 22 469 солдат сухопутного гарнизона, захвачены 82 трехдюймовых зенитных орудия, 20 37-миллиметровых орудий, 109 крупнокалиберных пулеметов. Довершили разгром флота сотни «Арадо», добивших уже тонущие и горящие суда и совершившие посадку на уже захваченные аэродромы. Теперь Союзники имели полное господство на Тихом океане и могли без помех перебрасывать свои войска в Мексику для окончательного уничтожения Америки…

Примечания

1

А. К. Толстой «Сикстинская Мадонна».

(обратно)

2

При парадной (черной) форме в дружинных дивизиях носились фуражки с цветными тульями, а именно: стрелки — красные, кавалерия — синие, артиллерия — зеленые, танкисты — малиновые.

(обратно)

3

Блюда национальной польской кухни.

(href=#r3>обратно)

4

Лахти пехотный, образца тридцатого года. Ручной пулемет финского конструктора Лахти, с магазином на двадцать патронов расположенным снизу. Состоял на вооружении мотострелков и десантников-парашютистов Русской армии.

(обратно)

Оглавление

  • Витторио Леоне. Доброволец. 1939 год
  • Подполковник Ефимов-младший. Восточный фронт. 1939 год
  • Монгольская губерния. Гауптманн Макс Шрамм. 1939 год
  • Витторио Леоне. Доброволец. Восточный Фронт. 1939 год
  • Майор Макс Шрамм. Восточный фронт
  • Глейвиц. Оберштурмфюрер СС Вилли Хенске. 1939 год
  • Подполковник Всеволод Соколов. Восточный Фронт. 1939 год
  • Капрал Антонио Капоне. Командир танка
  • Витторио Леоне. Доброволец
  • Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Октябрь 1939 года
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Первый день войны. Где-то в Польше
  • Сабуро Сакаи. Японский лётчик-истребитель
  • Фриц Штейнбаум. Лондон. 1937 год
  • Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина
  • Флаинг — капитан Фриц Штейнбаум. Лондон
  • Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина
  • Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Китай. 1939 год
  • Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенке. Западный фронт. Неделю спустя
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенке. Западный фронт. Штурм Варшавы
  • Фриц Штейнбаум. Флаинг — капитан. Китай
  • Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Большой рейд
  • Хорикоши Дзиро. Инженер авиазаводов Мицубиси
  • Оберштурфюрер Вилли Хенке. Бзура. Бойня
  • Подполковник Всеволод Соколов. Окрестности Бэйпина
  • Витторио Леоне. Запретный Город. Бэйпин
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Варшава
  • Шарфюрер Микаэль Витман. Польша. Три дня после окончания кампании
  • Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. 31 декабря 1939 года
  • Подполковник Всеволод Соколов
  • Майор Макс Шрамм. Владивосток. Апрель 1940 года
  • Ходзуми Футира. Лётчик морской авиации
  • Адмирал Исироку Ямамото. Командующий «Токийским Экспрессом»
  • Фриц Штейнбаум. Флаинг-Капитан. Англия. 1940 год
  • Майор Макс Шрамм. Отпускник
  • Подполковник Всеволод Соколов. Москва, март 1940
  • Майор Макс Шрамм. Восточный фронт. Июнь
  • Подполковник Всеволод Соколов. Апрель 1940
  • Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Норвегия. 1940 год
  • Подполковник Всеволод Соколов. Дорога
  • Майор Макс Шрамм. Москва. Август 1940 года
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Линия Мажино
  • Подполковник Всеволод Соколов
  • Оберстлейтенант Макс Шрамм. Первый день
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. День второй
  • Оберстлейтенант Макс Шрамм. Пятый день войны
  • Генерал Шарль де Голль, командир 4-й бронетанковой дивизии
  • Подполковник Всеволод Соколов. Восемнадцатый день
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Окрестности Лаона
  • Генерал де Голль, пока еще командир 4-й бронетанковой дивизии
  • Подполковник Всеволод Соколов
  • Генерал Шарль де Голль, бывший командир бывшей 4-й бронетанковой дивизии
  • Подполковник Всеволод Соколов
  • Лаон. (Несколькими часами позже)
  • Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Франция
  • Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Лаон
  • Штабс-капитан Гикор Айрапетян, 6-я горнострелковая дивизия
  • Оберст-лейтенант Макс Шрамм. Окрестности Дюнкерка
  • Полковник Всеволод Соколов
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Мюлуз
  • Полковник Всеволод Соколов. Берлин, июнь 1940
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Берлин. 20 августа 1940 года
  • Оберстлейтенант Макс Шрамм. Отпускник
  • Полковник Всеволод Соколов. Офицер-инструктор при дивизии войск СС «Викинг». Бретань, август 1940
  • Оберштурмфюрер Вилли Хенске. Труа-Царицын
  • Полковник Всеволод Соколов. Октябрь 1940
  • Оберстлейтенант Макс Шрамм. Эрис-Деньи
  • Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Англия
  • Полковник Всеволод Соколов. Ноябрь 1940. Эстляндия
  • Архимандрит (капитан) Олег Власов. Сибирский Исправительный монастырь № 16
  • Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Царицын
  • Полковник Всеволод Соколов. Зима 1941. Москва
  • Гауптшарфюрер СС Микаэль Витман. Царицын
  • Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941
  • Сквадрен-лидер Фриц Штейнбаум. Уэст-Маллинг
  • Полковник Всеволод Соколов. Лондон 1941
  • Гауптштурфюрер Вилли Хенске. Десант
  • Оберстлейтенант Макс Шрамм. Лондон
  • Сквадрен-лидер Фриц Штейнбаум. Лондон
  • Полковник Всеволод Соколов. Англия 1941
  • Оберстлейтенант Макс Шрамм. Лондон. Продолжение
  • Коммодор Ричард Муркок. Аэродром Кенли
  • Полковник Всеволод Соколов. Константинополь, 1941
  • Оберстлейтенант Макс Шрамм. Уэллоп
  • Полковник Всеволод Соколов. Константинополь, 1941
  • Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Глазго
  • Полковник Всеволод Соколов. Пятигорск, 1941
  • Оберст-лейтенант Макс Шрамм. Россия
  • Полковник Всеволод Соколов. Москва, 1941
  • Гауптштурмфюрер Вилли Хенске. Лондон — Владивосток
  • Творец. Путь к искуплению. Декабрь 1941
  • Полковник Всеволод Соколов. Москва, 1941
  • Фриц Штейнбаум. Грешник Исправительного Монастыря № 3320. Петсамо
  • Анонс третьей книги
  • *** Примечания ***