Операция "Вечность" (сборник) [Станислав Лем] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кир Булычев Человек современный

Летом 1987 г. я был в Варшаве, на “Польконе” — Польском конгрессе любителей фантастики. Конгресс собрался в студенческом клубе “Стодол”, гулком, обширном, многоярусном сооружении, в которое студенческая фантазия преобразила какой-то колоссальный сарай или подобное не менее скучное помещение. С потолка там свисали стулья, а старые автомобили выглядывали из углов, словно громадные мухи, попавшие в невидимую канатную паутину. Это был мир молодого вызова условностям и грубой, но по-своему логичной эстетики. Кипение конгресса подчеркивало необычность обстановки: в большом зале не гас экран — фильм сменялся фильмом; во внутреннем дворике за столиками, тесно уставленными чашками с кофе, горячо спорили ценители изящной словесности, нехотя уступая место книжному аукциону; в фойе протянулись ларьки, где клубы торговали своими журналами и книгами; взмыленные организаторы носились по лестницам либо вдруг слетались кучкой, сближали головы и срочно обсуждали неотложные и неожиданные проблемы.

Когда я попросил показать мне публикации клубов, на столике через минуту выросла метровая стопа журналов, газет и бюллетеней. Десятки клубов, не только воеводских или студенческих, но и творческих союзов при воинских организациях, научных институтах, заводах (хотя в основном это движение студенческое) одержимы благородным желанием помочь своим членам напечатать их творения. Проблема графомана, который терзает редакции своими рукописями, утратила в Польше свою остроту. Хочешь напечататься, хочешь испытать свой талант читателем — рискуй! Читатель в Польше квалифицированный, он в курсе “фантастических” дел не только отечественных, но и зарубежных. И если государственное издательство не торопится перевести какой-либо нашумевший роман, эту задачу возьмет на себя клуб.

В Польше на душу населения фантастической литературы выходит в несколько раз больше, чем в нашей стране. Соответственно, условия работы польского писателя иные, нежели у нас: он находится в постоянном, ощутимом контакте с аудиторией, могучая общественная критика быстро откликается на любое новое произведение, оценивает его, рождая в писателях очевидное чувство ответственности за свой труд. В таких условиях исключена снисходительная и безответственная позиция: если фантастика — купят!

И второе: наличие активной инфраструктуры клубов и любительских органов печати способствует появлению новых имен и талантов. Этому же помогает и популярный ежемесячный журнал “Фантастика”, штаб национальной школы писателей-фантастов и поклонников этой не учтенной древними греками музы.

Журнал делит обширную, “буржуазную” квартиру в центре Варшавы с журналом польских кинологов. Если не ошибаюсь, там пять комнат, увешанных картинами и плакатами, и полное отсутствие табели о рангах, формальной солидности, деления на ведущих и ведомых. Главный редактор, сам писатель, Адам Голлянек, может, и похож статью на главного, и возрастом вдвое, а то и втрое старше своих сотрудников, но он не более чем первый среди равных. И Лех Енчмык, создавший еще много лет назад лучшие в свое время сборники фантастики “Пути в незнаемое”, большой авторитет в издательском мире, и другие, пусть немногочисленные, но знающие и, главное, все без исключения любящие свою работу и свою музу журналисты, переводчики и писатели, создают и берегут дух молодости в польской фантастике.

Эта фрагментарная и неполная картина состояния фантастики в Польше нарисована мною в попытке объяснить, почему столь богата именами и талантами польская фантастическая литература, причем именно литература современная.

Для наших читателей, как впрочем и для читателей английских, американских, японских или немецких, польская фантастика связана в первую очередь с именем Станислава Лема. Так уж получилось, что по уровню таланта и мировой славы он возвышается над своими коллегами. Как утверждает британская “Энциклопедия научной фантастики”, Лем “один из известнейших писателей-фантастов нашего века”. Но если для зарубежного читателя это имя в силу известного феномена, что наиболее активно переводится тот писатель, который уже известен, затмевает все прочие имена в польской фантастике, польский читатель никогда не согласится с исключительностью Лема. Для него национальная фантастика — это явление, поток, состоящий из многих ярких имен. Причем все это писатели послевоенного поколения.

Если мы обратимся к чешской фантастике, то обнаружим, что там знаменитые имена возникают сразу после первой мировой войны. Грандиозный социальный катаклизм, связанный с распадом Австро-Венгерской империи, которая сама по себе была фантастическим анахронизмом, дал толчок резкому росту национального самосознания и попытке осознать окружающий мир, вырываясь за рамки реальности. Почти одновременно в фантастику (в широком ее понимании) приходят Карел Чапек, Владислав Ванчура, Ян Вайс; по силе гиперболизации действительности как фантаста я воспринимаю и Ярослава Гашека. Творческий всплеск этих писателей оказал решающее влияние на развитие фантастической литературы во всем мире.

Мне кажется, что уровень социального катаклизма времен второй мировой войны, когда судьба Польши оказалась наиболее трагической среди трагических судеб европейских стран, способствовал тому, что именно в послевоенные годы эпицентр развития европейской фантастики перемещается в Польшу. И там появляются несколько значительных писателей, старавшихся с помощью гиперболы отразить свои мысли и тревоги, отыскать пути в будущее.

Если традиции в польской фантастике и существовали, то не были явно выражены. Среди авторов начала века выделялся, пожалуй, лишь Ежи Жулавский с его знаменитой в свое время не только в Польше, но и в России трилогией. Так что корни феномена кроются не в прошлом, а в окружающем нас мире.

Станиславу Лему, уроженцу Львова, поселившемуся с 1948 г., когда ему было двадцать семь лет, в Кракове, медику, пробовавшему силы в реалистической прозе, пришлось начинать фактически на пустом месте. Пустота, правда, была относительной. В послевоенные годы начинается бурный взлет фантастики в Соединенных Штатах. Именно тогда принимаются всерьез за перо такие нынешние корифеи мировой фантастики, как Азимов, Бредбери, Шекли, Саймак, Хайнлайн. Именно тогда определяются две главных темы в фантастической литературе конца сороковых—пятидесятых годов: социальная антиутопия и роман-катастрофа, повествующий о конце мира, вызванном атомной войной.

Господство этих тем вызвано вполне очевидным фактом; ведь фантастика — самый актуальный род художественного творчества. Она способна быстро и остро откликнуться на те проблемы, что стоят перед обществом и индивидуумом, разглядеть их в зародыше либо представить себе их последствия. Если для литературы реалистической главной задачей всегда остается исследование человека среди людей, отношений между индивидуумами, то литература фантастическая более обеспокоена проблемой отношения человека и общества, человека и окружающего мира. Это не исключает, разумеется, обращения реалистов к жгучим социальным проблемам либо внимания фантаста к темам этическим.

В конце сороковых годов началась “холодная война”, началось роковое противостояние двух социальных систем. На это противостояние накладывалась живая и болезненная память об ужасе тоталитаризма, породившего вторую мировую войну. Страх перед повторением войны, страх перед возвращением фашизма накладывался на возникшее осознание того, что наука из блага, чему учил славный Жюль Верн, превратилась в чудовище Франкенштейна, готовое сожрать своего создателя. Рядом с людьми, еще не привыкшими “жить с атомной бомбой”, маячил призрак всеобщей огненной смерти. Именно эти настроения в обществе и нашли отражение в первую очередь в научно-фантастической литературе и кино. В романах фантастов повторялись образы Земли, опустошенной третьей мировой войной, картины жизни последних дикарей, в кино гремели фильмы на те же темы, вершиной которых стал “На Последнем берегу”. Крупнейшие писатели США и Англии старались заглянуть в будущее и видели его, как правило, в страшном свете: находящимся в мрачных тисках либо тоталитаризма, каким видел его Орвелл, либо религиозной нетерпимости, как рассказал о том Хайнлайн в романе “Это не должно повториться”, либо господства бесчеловечных галактических империй. Все эти писатели не пугали читателя, а лишь отражали его страхи. Но не видели выхода. Или, если видели, то относили его к далекому и абстрактному будущему.

И вот, в конце сороковых годов Лем пишет, а в 1951 г. публикует свой первый роман — “Астронавты”. В нем точно ощущается время. Там есть и угроза атомной войны и рассуждение об агрессии — в определенных аспектах “Астронавты” смыкаются с тематикой западной фантастической литературы того периода. И в то же время Лем ищет и находит жизнеутверждающее начало в процессе мирового развития и в метафорической форме утверждает оптимистический вариант эволюции человечества, альтернативу разума. Тема неизбежной победы добра, прогресса, веры в то, что человечество выйдет в космос ради гуманных целей, под новым углом раскрывается в следующем большом романе Лема “Магелланово облако” (1955 г.).

Значение работы Лема выходит далеко за пределы Польши. Я убежден, что, не будь его романов, развитие советской фантастической литературы было бы замедлено. Лем как бы преодолел психологический барьер, сделал шаг, позволивший иным писателям продолжить это движение вперед. Мне видится влияние первых романов Лема и на первую значительную советскую космическую утопию послевоенного периода — “Туманность Андромеды” Ивана Ефремова (1957 г.) и в какой-то степени на первый роман А. и Б.Стругацких “Страна багровых туч” (1959 г.).

Еще большее значение имели пионерские работы Лема для развития польской фантастической литературы. Можно назвать по крайней мере три известных в стране имени, которые возникают на литературной сцене вскоре после появления “Астронавтов”. Это ровесники Лема — покойный Чеслав Хрущевский, а также Кшиштоф Борунь и Анджей Трепка. Творчество этих писателей, претерпевая изменения, развиваясь, продолжается и в современность. Крупнейший роман Хрущевского “Повторное сотворение мира” был опубликован в 1974 г., получившая признание читателей книга Боруня “Маленькие зеленые человечки” — в 1985 г.

Под определенным влиянием Лема развивалось и следующее поколение польских фантастов. Но говорить безапелляционно, что они — его ученики и последователи, было бы преувеличением. Талант и слава Лема способствовали развитию польской литературы, признанию ее, росту читательского интереса, но не подавляли индивидуальности иных авторов. Нельзя забывать о том, что писатели, родившиеся в тридцатые годы, пришли в литературу в шестидесятых, когда общая ситуация как в мире, так и в Польше изменилась. Западный пессимизм и прикладная убогость фантастики сменились новыми веяниями и новыми надеждами. Наконец-то люди вышли в космос, отступила “холодная война”, на первое место стали выдвигаться будоражащие воображение и внушающие беспокойство темы защиты нашей Земли от человеческого варварства, головокружительного развития генетики и ее возможностей, наконец, проблемы возможного межпланетного контакта. Так что почва для процветания новых польских писателей была плодородной.

Среди крупнейших польских писателей-фантастов шестидесятых—семидесятых годов можно назвать имена Януша Зайделя и Конрада Фиалковского. Масштабы таланта — в литературе понятие условное. Рядом с этими писателями работали и работают многие другие авторы, которыми по праву может гордиться польская фантастическая литература. Достаточно назвать Эдмунда Внук-Липинского, Адама Вишневского-Снерга, Адама Голлянека, Яцека Савашкевича, Богдана Петецкого, список этот можно было бы и продолжить.

Если говорить об известности в Польше, то, пожалуй, из бесед с любителями фантастики, с писателями и критиками приходишь к выводу, что на первое место сегодня выдвинулся Януш Зайдель.

Фантастика Зайделя в значительной степени — фантастика социальная, это литература предупреждения. Показывая альтернативы эволюции общества, Зайдель откликается на сегодняшние проблемы, вбирая в фокус изображения то, что завтра может стать реальной угрозой для человечества. Безответственные генетические эксперименты ставят под угрозу само существование земной цивилизации в мире, описанном в романе “Цилиндр Ван Троффа”. Неустроены и трагичны картины миров и в других романах и повестях Зайделя — он писатель, будоражащий воображение и взывающий к человеческому рассудку. Зайдель по сути своей автор очень современный и в своем творчестве отразил, и во многом предвосхитил, основные темы фантастики восьмидесятых годов — господство глобальных проблем, понимание того, насколько мал и хрупок мир Земли и насколько высока доля ответственности каждого из нас за ее выживание. Ввиду этого неудивительно обращение писателя к человеку как микрокосму, попытка через личность выйти к проблемам социума. Происходит как бы парадоксальное слияние детального изучения разума индивида и попытки понять человечество в целом. То, что Станислав Лем когда-то начал в “Солярисе”, на новом витке овладело умами писателей в разных странах. Достаточно обратиться к крупнейшим произведениям фантастики последних лет, и мы увидим, как эту проблему решают Стругацкие в “Миллиарде лет до конца света” и в романе “Волны гасят ветер”, как разрабатывают эту тему В.Михайлов и Филип Дик, В.Савченко и Урсула де Гуин. На второй план отступают иные вопросы, а привычные элементы космических далей сменяются земными интерьерами. А если и не сменяются, то остаются лишь внешним антуражем, фоном, на котором думают, мучаются, ищут истину наши с вами современники.

В сборнике, который предлагается вниманию советского читателя, сделана попытка показать это направление в современной фантастике на примере польской литературы. Все три романа, включенные в сборник, созданы за последние годы, все ставят себе целью изучение человеческого индивидуума и его места в мире людей, во всех — на первом плане морально-этические проблемы. Более того, все три романа в той или иной форме рассказывают о раздвоении сознания или тела героя.

В свое время мне пришлось увидеть составленный советским фантастом и методистом изобретательства, то есть человеком организованного мышления, С.Альтовым, таблицу, в которой были учтены все возможные темы и сюжеты фантастики. Не помню уж, сколько положено было фантастике иметь тем и сюжетов, а также подсюжетов и подтем, но главное, что меня испугало в таблице, — ее окончательность и безапелляционность, которая происходила от внешней убедительности расчетов. И в самом деле, я тут же отыскал в ней графы для каждого знакомого мне либо написанного мною рассказа. Потом, одумавшись, я успокоился. И попытался создать подобную, уже пародийную, таблицу для литературы реалистической. Оказалось, что это тоже возможно. Представьте себе: тема — неудачная любовь; подтема жена изменяет мужу; сюжет — неудачное завершение романа приводит женщину к самоубийству; подсюжет — женщина бросается под проходящий поезд. И вместо “Анны Карениной” мы имеем опус номер такой-то из графы такой-то.

Если принять подобную схему всерьез, то окажется, что три польских писателя, небогатые воображением, взяли сюжеты с одной и той же полки. И как разные инструменты в одном оркестре проиграли тему на свой манер. К счастью, ничего подобного не произошло и произойти не могло. Трудно представить себе столь разные романы, которых в самом деле объединяет лишь одно — актуальность.

И первым среди трех стоит роман Станислава Лема.

Повторюсь: все мы, работающие сегодня в фантастике, многим обязаны Лему. Осознание этого рождает особое чувство к нему, как писателю и человеку. Помню, несколько лет назад, будучи в Кракове, городе Лема, я зашел в магазин старой книги. Мой спутник сказал, что в этом магазине бывает Лем. И тут же обратился к жовиальному, разговорчивому владельцу магазина с вопросом: не заходил ли сюда сегодня пан Лем. Хозяин магазина сокрушенно сообщил, что пан Станислав уже несколько дней здесь не был. Наступила горькая пауза — эфемерная надежда встретить писателя испарилась. И чтобы как-то объяснить нашу печаль, мой спутник сообщил владельцу магазина, показывая на меня:

— А этот пан — фантаст из Советского Союза.

Владелец магазина искренне обрадовался. Он протянул ко мне обе руки и воскликнул:

— Здравствуйте, пан Стругацкий!

Не увидев Лема, я не перестал перед ним преклоняться. Причем, как у каждого искреннего поклонника, отношение к Лему у меня ревнивое и порой даже капризное. Я радуюсь, когда открываю в Леме новое, сержусь, если мне кажется, что он меня разочаровал. А ведь Лем многообразен и никогда не перестает искать новые формы и способы выражения. Он далеко ушел от “Астронавтов” и “Магелланова облака”. Он пишет философские трактаты и порой превращает в их подобие свои повести и романы. Количество мыслей, идей, парадоксальных суждений в них таково, что они порой начинают оттеснять собственно литературу. Действие замедляется, а то и останавливается, ожидая, пока читатель освоит и впитает поток парадоксов и рассуждений. Мне кажется, что когда-то, уже давно, Лем придумал “Звездные дневники Ийона Тихого” не потому, что хотел рассмешить читателя, а потому что они позволяли делиться с читателем силой и богатством своего ума, обходясь одним персонажем, притом “маской”.

И вот, через много лет я снова встречаюсь с Ийоном Тихим уже в романе. Есть здесь и мудрый профессор Тарантога, есть и иные действующие лица — какой же роман без действующих лиц? Но главное действующее лицо — сам Станислав Лем, который в списке персонажей не обозначен, но безраздельно господствует на его страницах.

Порой литературное произведение можно уподобить пище. Вкусной конфетке, что быстро тает во рту, сочному куску мяса, скучному столовскому супу, который хочется поскорее проглотить и забыть. “Мир на Земле” — это пиршество для гурманов духа.

Пожалуй, давно я не встречал романа, который читался бы так медленно, в котором работала бы каждая фраза, в котором читателю не давали бы возможности пропустить страницу или несколько страниц просто так, для отдыха глаз и ума. Мне кажется, что никогда еще фантазия Лема не была столь богата, изобретательна и многообразна.

Да и сам Ийон Тихий в романе уже не тот комментатор парадоксов и наблюдатель, как прежде. Он почти перестал шутить. Он — часть человечества, достаточно неуверенного в себе и испуганного. Он путешествует не среди абстрактных звезд, а думает с нами вместе о главной проблеме современности — о войне и мире. Как бы отделаться от проблемы? Может, отправить оружие на Луну? Превратить войну в игру? А вдруг она обернется новым ужасом?

Два Ийона Тихого в одном, как два человека в каждом из нас, стараются решить проблему, которая силой лемовской гиперболизации теряет конкретность и становится проблемой не только социальной, но и этической. Как и тысяча других проблем, поднятых в романе либо лишь затронутых походя. И понимаешь — как богат писатель, если он мог так, между фразами, подарить нам сюжеты и темы десятков ненаписанных романов на страницах одного.

Вселенский простак (но не Швейк) Ийон Тихий далеко не прост. Сила его в том, что он живет в каждом из нас и рассуждает вместе с нами. Правда, теперь он потерял какую-то долю своей наивности, он стал сложней. Впрочем, и наш мир за эти годы усложнился.

Если роман Лема — новинка в буквальном смысле этого слова (“Мир на Земле” вышел в Польше в 1987 г.), то роману Конрада Фиалковского “Homo divisus” уже скоро исполнится десять лет. Он переведен на многие языки, известен в разных странах. По признанию критики, этот роман — лучшее из того, что по сей день написано Фиалковским.

Конрад Фиалковский родился в 1939 г. Окончив факультет электроники Варшавского политехнического института, он посвящает Себя науке. На счету у ученого много серьезных научных работ. Он один из создателей проекта биомедицинского компьютера, ему принадлежит интересная модель возникновения мозга человека как побочного эффекта адаптации, никак не связанной с мышлением. Однажды на вопрос корреспондента, как получилось, что он, ученый с мировым именем, обратился к жанру научной фантастики, Фиалковский ответил, что для него это способ выражать мысли и идеи, которые иным способом выразить трудно. Это высказывание, пожалуй, может послужить ключом к “Homo divisus”.

Если жанр лемовского произведения определить трудно — роман здесь название условное, то Фиалковский пишет именно роман: столкновение характеров в рамках развивающейся интриги, позволяющей читателю найти свою позицию в этом конфликте, “выбрать сторону”.

У Лема Ийон Тихий раздваивается. Получаются два человека в одном, и возникает конфликт внутри одного характера. Фиалковский отдает тело погибшего молодого человека, скорее обыкновенного, чем выдающегося, в качестве хранилища для мозга великого ученого, одержимого идеей, оторванного от людей, использующего весь мир, до последнего человека, ради достижения своих, в общем благородных и нужных человечеству целей. Здесь возникает конфликт между двумя несовместимыми личностями в одном теле. Проблема этическая и решается именно как таковая. В конце концов понимаешь, что великий ученый мог заниматься не космическими проблемами, а, скажем, изобретением вечного двигателя: главный вопрос — это свобода личности. Отвергая как бесчеловечный девиз иезуитов “Цель оправдывает средства”, мы в прошлом многократно использовали его смысл, маскируя иными, звучащими более гуманно, лозунгами. Мир, в котором властвует Тертой, существует ради идеи, которая полагает себя вправе уничтожать людей. Вот почему авторской позицией предопределена победа Корна.

Третий роман сборника принадлежит перу Богдана Петецкого. Петецкий родился в 1931 г., по образованию он ориенталист, но с 1976 г. занят исключительно писательским трудом. Ему принадлежат 16 романов, половина которых адресована юным читателям. “Взрослые” романы Петецкого в большинстве своем посвящены различным аспектам возможных контактов с внеземными цивилизациями. Это романы “Нулевые зоны” (1972), “Люди со звезды Ферье” (1974), “Рубин прерывает молчание” (1976), “Первый землянин” (1983). В отличие от них роман “Операция “Вечность”” (сокращенный перевод) посвящен гуманистическим проблемам развития нашей цивилизации и, хотя он написан ранее романов Лема и Фиалковского, подпадает под уже упомянутые нами законы развития фантастики. Бессмертие в романе достигается возрождением погибшего человека, генетически записанного до последней молекулы. Генетическая матрица ждет своего часа — случайной гибели человека от болезни или несчастного случая. И смерти нет — есть лишь повторение жизни с того момента, когда была сделана последняя запись.

Но герой романа не хочет бессмертия. Он саботирует эту розовую мечту людей. Он боится за судьбу бессмертного человечества, и в романе есть впечатляющий эпизод, когда, встретившись со стариком, не желающим, как и герой, быть бессмертным, он узнает, что теперь никто не ходит в горы, как когда-то ходили герой со своей любимой. Зачем напрягаться, если в том нет риска? Смерть, что караулила людей в моменты подвигов, свершений, дерзаний, теперь не страшна. Ее нет. И прогресс человечества, составной частью которого является борьба, победа которой не гарантирована, неизбежно замедлится и остановится.

Я не могу сказать, что герой Петецкого мне всегда симпатичен. Порой трудно отождествить себя с ним (важный принцип положительного литературного героя), потому что он капризен, иногда сварлив, отношения с собственными двойниками показывают его не в лучшем свете. Но на то авторская воля — именно такого человека создал Петецкий, потому что роман его также, несмотря на научно-фантастический антураж, — в первую очередь исследование этических проблем, наших, современных, волнующих.

Читателю предстоит познакомиться с несколькими разными людьми. Каждый из них столкнулся с проблемой раздвоения личности, в одном ли теле, в разных ли ипостасях. Каждый решал ее по-своему, но каждый оставался при том неотторжимой частицей человечества и его проблема была проблемой всех людей.

И нас, читателей этой книги.

Кир Булычев

СТАНИСЛАВ ЛЕМ МИР НА ЗЕМЛЕ

{1}


1. РАЗДВОЕНИЕ
Не знаю, что делать. Имей я хотя бы возможность сказать "плохо мое дело", это бы еще полбеды. Сказать "плохи наши дела" я не могу тоже. И вообще, о собственной особе я могу говорить лишь частично, хотя я по-прежнему Ийон Тихий. Со старой привычкой разговаривать вслух во время бритья мне тоже пришлось расстаться, потому что левый глаз все время мешал, ехидно подмигивая. Сидя в ЛЕМе, я еще не успел понять, что случилось перед самым отлетом. Этот ЛЕМ не имел ничего общего с американским треножником, в котором НАСА послало Армстронга и Олдрина за горсткой лунных камней. Он был так назван для маскировки моей тайной миссии. Сам черт меня впутал в нее. Возвратившись из созвездия Тельца, я никуда не собирался лететь по крайней мере год. Согласился только во имя блага всего человечества. Я понимал, что могу не вернуться. Как высчитал доктор Лопес, у меня был один шанс на двадцать и восемь десятых. Это меня не остановило. Я человек рисковый. Двум смертям не бывать. Либо вернусь, либо нет, сказал я себе. Мне и в голову не пришло, что я вернусь, однако вернусь не я, а вроде бы «мы». Чтобы объяснить это, придется раскрыть кое-какие сверхсекретные обстоятельства, но мне уже все равно. То есть частично. Ведь писать я вынужден тоже частично, с огромным трудом. Стучу на машинке правой рукой. Левую пришлось привязать к подлокотнику кресла, потому что она была против. Вырывала из каретки бумагу, ни на какие уговоры не поддавалась, а когда я попробовал поставить ее на место, подбила мне глаз. Все это следствие удвоения. У каждого из нас два полушария мозга соединены большой спайкой. По-латыни — corpus callosum {2}. Двести миллионов белых нервных волокон соединяют мозги, чтобы они могли собраться с мыслями, — у всех, только не у меня. Чик — и кончено. И даже чиканья не было, а был полигон, на котором лунные роботы испытывали новое оружие. Меня занесло туда совершенно случайно. Я уже выполнил задание, перехитрил этих мертвых тварей и возвращался к ЛЕМу, но тут мне захотелось пи-пи. Писсуаров на Луне нет. Впрочем, в безвоздушном пространстве проку от них никакого. В скафандре имеется специальный мешочек, точно такой же был у Армстронга и Олдрина. Так что можно где угодно и когда угодно, но я стеснялся. Слишком уж я культурный, или, скорее, был таким. Ведь неудобно же прямо так, при ярком солнце, посередине Моря Ясности. Чуть подальше торчала большая глыба, ну я и пошел туда, в ее тень. Откуда мне было знать, что там действует это ультразвуковое поле. Облегчаясь, я почувствовал что-то вроде тихого щелчка в голове. Словно бы стрельнуло — не в позвоночнике, как иной раз бывает, а выше. В самом черепе. Это как раз и была дистанционная каллотомия, причем полная. Нигде не болело. Я почувствовал себя как-то странно, но это сразу прошло, и я зашагал к ЛЕМу. Правда, мне показалось, что все теперь какое-то не такое, и сам я тоже, но в этом не было ничего странного после стольких приключений. Правой рукой заведует левое полушарие мозга. Потому-то я и сказал, что пишу сейчас лишь частично. Правому полушарию мое писание, как видно, не по душе, раз оно мне мешает. Все ужасно запуталось. Не могу сказать, что теперь я — только левое мое полушарие. В чем-то приходится уступать правому, не сидеть же с привязанной рукой вечно. Я пытался задобрить его чем только мог — впустую. Оно просто невыносимо. Агрессивное, вульгарное, невоспитанное. Хорошо еще, что прочесть оно может не все, только некоторые части речи, легче всего — существительные. Так обычно бывает, я это знаю, я ведь перечитал уйму книг о каллотомии. Глаголы и прилагательные ему не даются, а поскольку оно видят, что я тут выстукиваю, приходится изъясняться так, чтобы его не задеть, Удастся ли это, не знаю. Впрочем, никто не знает, отчего вся наша благовоспитанность засела в левом мозгу.

На Луне я должен был высадиться тоже частично, но в совершенно другом смысле — тогда, до несчастного случая, я еще не был удвоен. Сам я должен был обращаться вокруг Луны по стационарной орбите, а на разведку выслать своего теледубля. Такого пластикового, с сенсорными датчиками, чем-то даже похожего на меня. Так вот: я и сидел в ЛЕМе-1, а высадился ЛЕМ-2 с теледублем. Эти военные роботы страх как свирепы к людям. В любом человеке видят противника. Так, во всяком случае, мне объяснили. К сожалению, ЛЕМ-2 отказал, вот я и решил высадиться сам — посмотреть, что с ним, потому что связь была не полностью прервана. Сидя в ЛЕМе-1 и не чувствуя уже ЛЕМа-2, я ощущал, однако, боль в животе, который, собственно, болел у меня не прямо, а по радио: они, оказывается, разломали у ЛЕМа оболочку, извлекли теледубля, а затем и его принялись потрошить. У себя на орбите я не мог отключить этот кабель: живот, правда, перестал бы болеть, но я окончательно потерял бы связь с дублем и не знал бы, где его искать. Море Ясности, на котором он угодил в ловушку, по размерам почти как Сахара. К тому же я перепутал кабели (они, правда, разного цвета, но их черт знает сколько), инструкция на случай аварии куда-то запропастилась, а ее поиски с болью в брюхе так меня разозлили, что, вместо того чтобы вызвать Землю, я решил высадиться, хотя меня заклинали не делать этого ни при каких обстоятельствах: мол, мне оттуда не выкарабкаться. Но отступать не в моих правилах. Кроме того, хотя ЛЕМ — всего лишь машина, напичканная электроникой, мне было жаль бросать его на поругание роботам.

Сдается, чем больше я объясняю, тем темнее все это становится. Начну, пожалуй, с самого начала. Впрочем, каким оно было, не знаю, должно быть, я запомнил его в основном правой половиной мозга, доступ к которой отрезан, так что я не могу собраться с мыслями. Я не помню множества вещей и, чтобы мало-помалу их узнавать, вынужден правой рукой объясняться с левой по системе глухонемых, да только левая часто отвечать не желает. Показывает; к примеру, фигу, и это еще самая вежливая демонстрация ее особого мнения.

Трудновато одной рукой выпытывать что-то жестами у другой и в то же время поколачивать ее в воспитательных целях. Не стану скрывать ничего. Может, в конце концов я бы и задал взбучку собственной левой руке, но дело в том, что только верхняя правая конечность сильнее левой. Ноги в этом отношении равноценны, к тому же на мизинце правой ноги у меня застарелая мозоль, и левой это известно. Когда случился тот инцидент в автобусе и я силой засунул левую руку в карман, ее нога в отместку так наступила на правую, что у меня в глазах потемнело. Может быть, это признак упадка интеллектуальных способностей, вызванного моей половинчатостью, но вижу, что написал глупость. Нога левой руки — просто левая нога; временами мое несчастное тело словно распадается на два враждующих лагеря.

Мне пришлось прервать эти заметки, потому что я попытался ударить себя ногой. То есть левая нога — правую, а значит, я не себя хотел ударить, и вовсе не я, то есть не весь я, но грамматика в такой ситуации бессильна. Я было решил снять ботинки, но передумал. Даже в таком несчастье человек не должен превращаться в шута. Что же мне теперь — ноги переломать себе самому, чтобы узнать, как там было с аварийной инструкцией и с теми кабелями? Мне, правда, уже случалось бороться с самим собой, но при совершенно других обстоятельствах. Один раз — в петле времени, когда я, более ранний, дрался с более поздним; другой раз — после отравления бенигнаторами {3}. Дрался, не отрицаю, но оставался нераздельным собой, и каждый, кто пожелает, может войти в мое положение. Разве в средневековье люди не хлестали себя бичами покаяния ради? Но в теперешнее мое положение не войти никому. Это исключено. Я не могу даже сказать, что меня двое — рассуждая здраво, и это неправда. Меня двое, но частично я существую тоже лишь отчасти, то есть не в любой ситуации. Если вам угодно узнать, что со мною случилось, читайте без придирок и возражений все, что я напишу, даже если ничего не понимаете. Кое-что со временем прояснится. Не до конца, разумеется: до конца можно только путем каллотомии. Точно так же нельзя объяснить, что значит быть выдрой или черепахой. Если бы кто-нибудь, не важно как, стал черепахой или опять же выдрой, он все равно не смог бы ничего сообщить, ведь животные не говорят и не пишут. Нормальные люди, каким и я был большую часть своей жизни, не понимают, как это человек с рассеченным мозгом может по-прежнему оставаться самим собой, а так оно, похоже, и есть, раз он говорит о себе «Я», а не «МЫ», ходит вполне нормально, рассуждает толково, за едой тоже не видно, будто бы правое полушарие не ведало, что делает левое (в моем случае — пока речь не идет о крупяном супе); впрочем, кое-кто полагает, что каллотомия была известна уже в евангельские времена, ведь в Евангелии говорится о левой руке, которая не должна знать, что делает правая, — хотя, по-моему, это не более чем проповедническая метафора.

Один тип преследовал меня два месяца кряду, чтобы выпытать всю правду. Он посещал меня в самую неподходящую пору и изводил вопросами насчет того, сколько меня на самом деле. Из учебников, которые я ему дал, он ничего не вычитал, как, впрочем, и я. Я снабжал его этой литературой, только чтобы он отвязался. Помню, я тогда решил купить себе ботинки без шнурков, с эластичной резинкой сверху; кажется, раньше их называли штиблетами. Дело в том, что, когда моей левой части не хотелось идти на прогулку, я не мог завязать шнурки. Что правая завязывала, левая тут же развязывала. Вот я и решил купить штиблеты и пару кроссовок — не для того, чтобы заняться столь модным ныне оздоровительным бегом, но чтобы дать урок своему правому мозгу, с которым тогда я еще не мог найти общий язык, а лишь набирался злости и синяков. Полагая, что продавец в обувном магазине — обычный торговый служащий, я что-то такое пробормотал в оправдание своего необычного поведения, а собственно, даже и не своего. Просто, когда он, с ложкой для ботинок в руке, опустился передо мной на колено, я ухватил его левой рукой за нос. То есть это она ухватила, а я начал оправдываться или, лучше сказать, валить все на нее. Даже если он примет меня за психа, думал я (откуда обыкновенному продавцу знать что-либо о каллотомии?), ботинки он мне все равно продаст. И псих не должен ходить босиком. На беду продавец оказался подрабатывающим студентом философии и прямо-таки загорелся.

— Клянусь здравым смыслом и милосердием Божьим, господин Тихий! — кричал он в моей квартире. — Ведь логика утверждает, что вы либо один, либо вас больше! Если ваша правая рука натягивает штаны, а левая ей мешает, значит, за каждой из них стоит своя половина мозга, которая что-то там себе думает или по крайней мере желает, раз ей не по сердцу то, что по сердцу другой. В противном случае передрались бы отрубленные руки и ноги, чего они, как известно, не делают!

Тогда я дал ему Гадзанигу. Лучшая монография о рассечении мозга и вытекающих отсюда последствиях — книга профессора Гадзаниги "Bisected Brain" {4}, выпущенная еще в 1970 году издательством "Appleton Century Crofts" (Educational Division in Meredith Corporation), и пусть у меня мозги никогда не срастутся, если я говорю неправду, если я выдумал этого Микеля Гадзанигу и его родителя (ему-то и посвящена монография), которого звали Данте Ахиллес Гадзанига и который даже был доктором — M.D. {5}. Кто не верит, пусть немедля бежит в ближайшую медицинскую книжную лавку, а меня оставит в покое.

Так вот, этот тип преследовал меня, чтобы вытянуть показания насчет моей сдвоенной жизни, но ничего не добился, а только довел до бешенства оба моих полушария сразу, если уж я схватил его обеими руками за шкирку и вышвырнул за дверь. Такие временные перемирия в моем сдвоенном существе порою случаются, но для меня это как было темным делом, так и осталось.

Философ-недоросль звонил мне потом среди ночи, полагая, что спросонок я выдам свою невероятную тайну. Он просил меня прикладывать трубку то к левому уху, то к правому и не обращал внимания на красочные эпитеты, которых я для него не жалел.

Он упорно стоял на том, что идиотизмом следует считать не его вопросы, а состояние, в котором я нахожусь, ведь оно противоречит антропологической, экзистенциальной и всей вообще философии человека как существа разумного и сознающего собственную разумность. Он, должно быть, только что сдал экзамены, потому что в разговоре сыпал гегелями и декартами ("Мыслю, следовательно, существую", а не "Мыслим, следовательно, существуем"), атаковал меня Гуссерлем и добивал Хайдеггером, доказывая, будто происходящее со мной происходить не может, поскольку идет вразрез со всеми толкованиями духовной жизни, которыми мы обязаны не недоумкам каким-нибудь, но гениальнейшим умам человечества, мыслителям, которые целые тысячелетия, начиная с древних греков, занимались интроспективным познанием нашего «Я»; а тут приходит какой-то чудак с рассеченной большой спайкой мозга, с виду здоров как бык, но правая рука у него не ведает, что делает левая, с ногами та же история, к тому ж одни эксперты утверждают, что сознание у него только с левой стороны, а правая — всего лишь бездушный автомат, вторые — что сознаний два, но правое поражено немотой, поскольку центр Брока расположен в левой височной доле, третьи — что у него два частично автономных сознания, и это уже верх всего. Раз нельзя частично выскочить из поезда, кричал он, или частично умереть, то нельзя и частично мыслить! За дверь я его уже не выбрасывал — как-то мне его стало жаль. С отчаяния он попытался меня подкупить. Он называл это дружеским презентом. Он клялся, что 840 долларов — это все его сбережения на каникулы с девушкой, но он готов отказаться от них и даже от нее, лишь бы я поведал ему как на духу, КТО мыслит, когда мыслит мое правое полушарие, а Я не знаю, ЧТО оно мыслит; когда же я отослал его к профессору Экклзу (стороннику сознания с левой стороны, полагавшему, что правая вообще не мыслит), он отозвался об этом ученом непристойными словами. Он уже знал, что я помаленьку научил свое правое полушарие языку глухонемых, и требовал, чтобы к Экклзу пошел я и объяснил ему, что он заблуждается. По вечерам, вместо того чтобы посещать лекции, он рылся в медицинских журналах; он уже знал, что нервные пути устроены крест-накрест, и искал в самых толстых компендиумах ответа на вопрос, за каким чертом это понадобилось, чего ради правый мозг заведует левой половиной тела, и наоборот, но об этом, понятно, нигде ни единого слова не было. Либо это помогает нам быть человеком, рассуждал он, либо мешает. Психоаналитиков он изучил тоже и нашел одного, утверждавшего, будто в левом полушарии помещается сознание, а в правом — подсознание, но мне удалось выбить у него из головы эту чушь. Я, по понятным причинам, был куда начитаннее. Не желая драться ни с самим собою, ни с юношей, снедаемым жаждой познания, я уехал, или, скорее, бежал, от него в Нью-Йорк — и попал из огня в полымя.

Я снял крохотную квартирку в Манхэттене и ездил, на метро или на автобусе, в Публичную библиотеку; там я читал Хосатица, Вернера, Такера, Вудса, Шапиро, Риклана, Шварца, Швартца, Швартса, Сэ-Мэ-Халаши, Росси, Лишмена, Кеньона, Харви, Фишера, Коэна, Брамбека и чуть ли не три десятка разных Раппопортов, и по дороге едва ли не всякий раз случались скандалы, потому что всех хорошеньких женщин, а блондинок особенно, я норовил ущипнуть пониже спины. Занималась этим, разумеется, моя левая рука (и притом не всегда в толкучке), но попробуйте объясните это в немногих словах! Хуже всего было не то, что я раз-другой получил оплеуху, но то, что обычно эти женщины вовсе не считали себя обиженными. Напротив, они усматривали в моем щипке приглашение к небольшому романчику, а о романчиках мне думалось тогда меньше всего. Насколько я мог понять, оплеухами меня награждали активистки women's liberation {6} — крайне редко, однако, так как хорошеньких среди них раз, два и обчелся.

Видя, что самому мне не выбраться из моего кошмарного состояния, я связался со светилами медицинской науки. И они мною занялись, а как же. Я был подвергнут всевозможным анализам, рентгеноскопии, стахистоскопии, воздействию электротока, обмотан четырьмястами электродами, привязан к специальному креслу, был вынужден часами разглядывать сквозь узкую смотровую щель яблоки, вилки, столы, гребешки, грибы, сигары, стаканы, собак, стариков, голых женщин, грудных младенцев и несколько тысяч других вещей, которые проецировали на белый экран, после чего мне сказали (хотя я и без них это знал), что когда мне показывают биллиардный шар так, чтобы его видело лишь мое левое полушарие, то правая рука, опущенная в мешок с различными предметами, не может вынуть оттуда такой же шар, и наоборот, ибо не знает десница, что делает шуйца. Тогда они признали мой случай банальным и потеряли ко мне интерес, так как я ни словечка не проронил о том, что учу свою безъязыкую половину языку глухонемых. Я ведь хотел узнать от них что-нибудь о себе, а пополнять их профессиональный багаж было не в моих интересах.

Потом я пошел к профессору С.Туртельтаубу, который со всеми остальными был на ножах, но он, вместо того чтобы просветить меня относительно моего состояния, стал мне жаловаться, какая это клика и мафия, и поначалу я слушал его в оба уха, полагая, что он поносит коллег из высоконаучных соображений. Туртельтауб, однако, не мог им простить, что они похоронили его проект. Когда я последний раз был у господ Глобуса и Заводника или, может, еще у каких-то светил — они у меня путаются, столько их было, — то, узнав, что я хожу к Туртельтаубу, они поначалу даже обиделись, а потом заявили, что он исключен из сообщества ученых по этическим соображениям. Туртельтауб, оказывается, хотел, чтобы убийцам, приговоренным к смерти или пожизненному заключению, предлагали замену наказания на операцию каллотомии. Мол, до сих пор ей подвергали исключительно эпилептиков, по медицинским показаниям, и неизвестно, каковы будут последствия рассечения спайки уобыкновенных людей; и каждый, не исключая его самого, будучи приговорен к электрическому стулу, допустим, за убиение тещи, наверняка предпочел бы рассечение corpus callosum, но тогда член Верховного суда на пенсии Клессенфенгер постановил, что, даже если оставить в стороне этику, дело это опасное: ведь если бы оказалось, что, приступая к умерщвлению тещи, с заранее обдуманным намерением действовало лишь левое полушарие Туртельтауба, а правое ничего не знало — или даже протестовало, но уступило доминирующему левому и после внутримозговой борьбы дело дошло-таки до убийства, — возник бы кошмарный прецедент, ибо одно полушарие надлежало увести в тюрьму, а второе, полностью оправдав, освободить из-под стражи. То есть убийца был бы приговорен к смерти на пятьдесят процентов.

Не имея возможности получить то, о чем он мечтал, Туртельтауб поневоле довольствовался обезьянами (очень дорогими, в отличие от убийц), а дотации ему все урезали и урезали, и он горевал, что кончит крысами и морскими свинками, хотя это вовсе не то же самое. Вдобавок активистки Общества охраны животных и Союза борьбы с вивисекцией регулярно били у него стекла, и кто-то даже поджег его машину. Страховая компания не хотела платить; дескать, нет доказательств, что это не сам он спалил собственный автомобиль, рассчитывая убить двух зайцев сразу: привлечь к суду защитниц животных, а заодно материально обогатиться, ведь машина была старая. Он меня до того замучил, что я решил переменить тему и упомянул о языке знаков, уроки которого моя правая рука давала левой. Лучше бы я этого не делал. Он тут же позвонил Глобусу, или, может, Максвеллу, и объявил, что продемонстрирует в Неврологическом обществе случай, который сотрет их всех в порошок. Видя, как повернулось дело, я выбежал от Туртельтауба не прощаясь и поехал прямо в свою гостиницу, но те уже подстерегали меня в холле. Увидев их возбужденные лица и глаза, горящие нездоровым исследовательским энтузиазмом, я сказал, что так уж и быть, я пойду с ними в клинику, только сперва переоденусь у себя; пока они ждали внизу, я сбежал с двенадцатого этажа по пожарной лестнице и на первом же такси помчался в аэропорт. Мне было, собственно, все равно, куда лететь, лишь бы подальше от этих ученых, а так как ближайший рейс был в Сан-Диего, я туда и отправился; там, в маленькой скверной гостинице — это был настоящий притон, кишащий темными личностями; — даже не распаковав чемодан, я позвонил Тарантоге, чтобы попросить у него помощи.

Тарантога, к счастью, был дома. Друзья познаются в беде. Он прилетел в Сан-Диего ночью, и, когда я рассказал ему все, возможно ясней и подробней, решил мною заняться — как человек доброй души, а не как ученый. По его совету я сменил гостиницу и начал отпускать бороду, а он тем временем отправился на поиски такого эксперта, для которого клятва Гиппократа важнее, чем возможность прославиться за мой счет. На третий день мы едва не поссорились: он пришел, порадовать меня хорошими новостями, а я проявил благодарность лишь частично. Его вывела из себя моя левосторонняя мимика — я все время по-идиотски ему подмигивал. Я объяснил, правда, что это не я, а лишь правое полушарие моего мозга, над которым я не властен, и он уже стал успокаиваться, но потом принялся упрекать меня снова. Дескать, что-то тут не в порядке: даже если меня двое в едином теле, то по ехидным и саркастическим минам, которые я наполовину строю, видно как на ладони, что я уже раньше — по крайней мере, частично — питал к нему неприязнь, которая и проявилась теперь в форме черной неблагодарности, а он полагает, либо ты целиком друг, либо не друг вовсе. Пятидесятипроцентная дружба не в его вкусе. Все же в конце концов мне удалось его успокоить, а когда он ушел, я купил себе повязку на глаз.

Специалиста для меня он отыскал далековато — в Австралии, и мы вместе полетели в Мельбурн. Это был профессор Джошуа Макинтайр; он читал там курс нейрофизиологии, а его отец был сердечным приятелем отца Тарантоги и чуть ли даже не дальним родственником. Макинтайр внушал доверие уже своим видом. Высокий, с седой шевелюрой ежиком, удивительно спокойный, толковый и, как заверил меня Тарантога, добросердечный. Так что можно было не опасаться, что он захочет использовать меня в своих целях или стакнется с американцами, которые лезли из кожи, стараясь напасть на мой след. Тщательно обследовав меня, что заняло три часа, он поставил на письменный стол бутылку виски, налил мне и себе, а когда атмосфера стала совершенно приятельской, заложил ногу за ногу, помолчал, собираясь с мыслями, и произнес:

— Господин Тихий, я буду обращаться к вам на «вы», — но лишь потому, что так принято. Можно считать установленным, что мозолистое тело рассечено у вас от comissura anterior до posterior {7}, хотя на черепе нет и следа трепанационного шрама…

— Так я же и говорю, профессор, — перебил я его, — никакой трепанации не было, а было поражение новейшим оружием. Это, наверное, оружие будущего: не надо никого убивать, достаточно подвергнуть вражескую армию дистанционной церебеллотомии {8}. С отсеченным от остального мозга мозжечком любой солдат сразу рухнет на землю, словно парализованный. Так мне сказали в том ведомстве, называть которое я не имею права. Но по случайности я встал к тому ультразвуковому полю боком, или, как выражаются медики, саггитально. Хотя и это не наверняка — тамошние роботы, видите ли, орудуют скрыто, и механизм воздействия этого поля не вполне ясен…

— Неважно, — сказал профессор, глядя на меня своими добрыми, умными глазами сквозь золотые очки. — Внемедицинские обстоятельства нас в данную минуту не интересуют. Что же касается количества сознаний в подвергнутом каллотомии человеке, тут к настоящему времени существуют восемнадцать теорий. Поскольку каждая из них имеет экспериментальное подтверждение, понятно, что ни одна не может быть ни совершенно ошибочной, ни совершенно истинной. Вы не один, но вас и не двое, о дробных числах тоже говорить не приходится.

— Так сколько же меня, собственно, есть? — спросил я удивленно.

— Нет хороших ответов на плохо поставленные вопросы. Представьте себе двух близнецов, которые от рождения только и делают, что пилят двуручной пилой дрова. Они трудятся в полном согласии, иначе не смогли бы пилить: если забрать у них эту пилу, они уподобятся вам в вашем нынешнем состоянии.

— Но ведь каждый из них, пилит он или не пилит, обладает одним-единственным сознанием, — разочарованно заметил я. — Ваши коллеги в Америке, профессор, рассказали мне множество подобных притч. О близнецах с пилой тоже.

— Ну, ясно, — сказал Макинтайр и подмигнул левым глазом; я даже подумал, не рассечено ли и у него что-нибудь. — Мои американские коллеги беспросветно темны, а такие сравнения курам на смех. Эту историю с близнецами, выдуманную одним американцем, я привел нарочно — как пример ошибочного подхода. Если изобразить работу мозга графически, у вас она выглядит как большая буква «Y», поскольку сохраняется единый ствол мозга и средний мозг. Это — основание игрека, а полушария у вас разделены, как его верхняя часть. Понимаете? Интуитивно это можно легко… — Профессор запнулся и вскрикнул, получив от меня удар по коленной чашечке.

— Это не я, это моя левая нога! — поспешно объяснил я. — Извините, честное слово, я не хотел…

Макинтайр понимающе улыбнулся (но в этой улыбке было что-то фальшивое, как у психиатра, всем своим видом показывающего, что сумасшедший, который его укусил, — человек нормальный и симпатичный), встал и отодвинулся вместе со стулом на безопасное расстояние.

— Правое полушарие обычно гораздо агрессивнее левого, это факт, — сказал он, осторожно ощупывая колено. — Вы, однако, могли бы держать ноги сплетенными. Да и руки, знаете, тоже. Так нам будет легче беседовать…

— Я уже пробовал — затекают. А потом, позволю себе заметить, ваш игрек ничего мне не говорит. Где начинается в нем сознание — под развилкой, в развилке, еще выше или — как там еще?

— Совершенно определенно сказать нельзя, — ответил профессор, продолжая покачивать ушибленной ногой и усердно ее массируя. — Мозг, любезнейший господин Тихий, состоит из множества функциональных подсистем, которые у нормального человека взаимодействуют по-разному при выполнении разных заданий. У вас подсистемы самого высокого уровня полностью разъединены и потому не могут взаимодействовать.

— Об этих подсистемах я тоже уже наслышался, разрешите заметить. Я не хотел бы выглядеть невежливым — во всяком случае, могу вас заверить, профессор, что этого не хочет мое левое полушарие, которое сейчас обращается к вам, — но я по-прежнему ничего не знаю. Ведь живу я нормально — ем, хожу, сплю, читаю, только приходится следить за левой рукой и ногой — они затевают скандалы без всякого предупреждения. КТО подстраивает эти фокусы? Если мой мозг, то почему Я ничего об этом не знаю?

— Потому что полушарие, виновное в этом, безгласно, господин Тихий. Центр речи находится в левом полушарии, в височной до…

На полу между нами лежали мотки проводов от разных аппаратов, при помощи которых Макинтайр меня обследовал. Я заметил, что моя левая нога исподволь начинает играть этими проводами. Она намотала себе на щиколотку толстый кабель в черной блестящей изоляции — чему я особого значения не придал — и вдруг, рванувшись назад, дернула кабель, который, оказывается, обвивал ножку профессорского стула. Стул встал дыбом, а профессор грохнулся на линолеум. Я мог убедиться, однако, что передо мною опытный врач и выдержанный ученый; поднимаясь с пола, он произнес почти совершенно спокойно:

— Ничего, ничего. Ради Бога, не беспокойтесь. Правое полушарие заведует ориентацией в пространстве; неудивительно, что оно ловчее в такого рода делах. Но я просил бы вас еще раз, господин Тихий, сесть подальше от стола, от проводов и вообще от всего. Это облегчит нам беседу и выбор подходящей для нашего случая терапии.

— Так где же мое сознание? — спросил я, сматывая провод с ноги, что давалось мне нелегко — та словно приросла к полу. — Ведь это, казалось бы, я дернул стул, а в то же время у меня не было такого намерения. КТО это сделал?

— Ваша левая нижняя конечность, управляемая правым полушарием. — Профессор поправил съехавшие очки, отодвинул стул чуть подальше, но после некоторого раздумья не сел, а остался стоять, ухватившись за спинку стула. Я подумал — каким из полушарий, не знаю, — уж не борется ли он с искушением перейти в контратаку?

— Так мы можем толковать до Судного дня, — заметил я, чувствуя, как напрягается левая сторона моего тела. На всякий случай я сплел ноги и руки. Макинтайр, внимательно наблюдая за мной, продолжал дружеским тоном:

— Левое полушарие доминирует благодаря центрам речи. Разговаривая с вами, я разговариваю, следовательно, с левым полушарием, а правое может лишь прислушиваться к нашей беседе. Речью оно почти не владеет.

— У других — пожалуй, но только не у меня, — возразил я, на всякий случай придерживая правой рукой запястье левой. — Оно у меня действительно немое, но я, знаете ли, обучил его языку глухонемых. Сколько здоровья мне это стоило!

— Не может быть!

В глазах профессора появился блеск, который я уже видел у его американских собратьев; я пожалел о своей откровенности, но было поздно.

— Да ведь оно не владеет глагольными формами! Это доказано.

— Ну и что? Можно и без глаголов.

— Тогда, пожалуйста, спросите его, то есть себя — то есть его, хочу я сказать, — что оно думает о нашей беседе? Сможете?

Я с неохотой взял свою левую руку и начал ласково поглаживать ее правой (это, я знал, хорошо помогает), а потом стал подавать условные знаки, дотрагиваясь до левой ладони. Вскоре ее пальцы зашевелились. Я следил за ними какое-то время, после чего, стараясь скрыть злость, положил левую руку на колено, хотя та и сопротивлялась. Разумеется, она тут же чувствительно ущипнула меня за бедро. Этого следовало ожидать, но я не хотел устраивать представление, сражаясь с самим собой на глазах у профессора.

— И что же она сказала? — спросил профессор, неосторожно высовываясь из-за стула.

— Ничего интересного.

— Но я отчетливо видел — она подавала какие-то знаки. Или они были не координированы?

— Нет, почему же, прекрасно координированы, только это — глупость.

— Так говорите! В науке глупостей нет!

— Она сказала: "Ты задница!"

Профессор даже не улыбнулся, до того он был увлечен.

— Нет, правда? Тогда спросите ее, пожалуйста, обо мне.

— Как вам будет угодно.

Я снова взял левую руку и пальцем указал на профессора; мне даже не пришлось ее особенно уговаривать — она ответила моментально.

— Ну, ну?

— "И он задница".

— Прямо так и сказала?

— Да. Глаголы ей действительно не даются, однако понять можно. Но я по-прежнему не знаю, КТО говорит, хотя бы и жестами. У меня в голове есть и Я, и какой-то ОН? Если есть ОН, то почему я ничего не знаю о нем и вообще не ощущаю его — ни его переживаний, ни эмоций, вообще ничего, хотя ОН в МОЕЙ голове и составляет часть МОЕГО мозга? Ведь он не снаружи. Ладно бы еще обыкновенное раздвоение сознания, если бы все у меня там перемешалось — это я еще мог бы понять. Так нет же! Откуда он взялся, этот ОН? Что, он тоже Ийон Тихий? А если так, почему мне приходится объясняться с ним окольным путем, через руку, и получать ответы тоже окольным путем, скажите на милость? Он — или оно, если это полушарие моего мозга, — не на такое еще способен. Если бы он хоть был — или оно было — не в своем уме! Ведь оно то и дело впутывает меня в скандальные истории.

Не видя больше нужды таиться от профессора, я рассказал ему об инцидентах в автобусе и метро. Он был вне себя от любопытства.

— Значит, только блондинки?

— Да. Пусть крашеные, это не имеет значения.

— А что-нибудь еще оно себе позволяет?

— В автобусе — нет.

— А в другой обстановке?

— Не знаю, не пробовал. То есть я не давал ему такой возможности. Или ей, если угодно. Если вам так интересны детали, добавлю, что несколько раз я получал за это пощечины и был вне себя от ярости и смущения, ведь никакой вины за собой я не чувствовал; и в то же время мне было почему-то весело. Но однажды я получил оплеуху по левой щеке, и тогда мне было совсем не смешно. Я над этим задумался и решил, что могу объяснить, в чем тут дело.

— Ну конечно! — воскликнул профессор. — Левый Тихий получал оплеухи за правого, и именно это правого забавляло. А вот когда правому досталось за правого, это вовсе не показалось ему забавным, ведь он получил, так сказать, не только за свое, но и в свою часть лица.

— Вот именно. Значит, какая-то связь вроде бы есть в бедной моей голове, только скорее эмоциональная, чем рациональная. Эмоции он тоже, как видно, испытывает, хотя я о них ничего не знаю. Допустим, они бессознательные, но возможно ли это? В конце концов этот Экклз с его теорией бессознательных инстинктов плетет чушь. Высмотреть в толпе миловидную блондинку, маневрировать так, чтобы приблизиться к ней, поначалу неизвестно зачем, встать за нею и так далее, — тут ведь целый продуманный план, а не какие-то там инстинкты. Продуманный, а значит, осознаваемый. Но КЕМ? КТО тут обдумывает? КТО обладает этим сознанием, если не Я?

— Ах, знаете, — сказал все еще заметно возбужденный профессор, — это можно в конце концов объяснить. Пламя свечи легко различить в темноте, но не днем, при солнце. Может быть, правый мозг и обладает каким-то сознанием, но слабеньким, как свеча, незаметным на фоне сознания левого, доминирующего полушария. Это вполне вероя…

Профессор мгновенно пригнулся и лишь поэтому избежал удара ботинком по голове. Моя левая нога, упираясь ботинком в ножку стула, мало-помалу стянула его с себя, а потом так резко рванулась вперед, что ботинок полетел, словно пуля, и грохнулся о стену, на волос разминувшись с профессором.

— Может быть, вы и правы, — заметил я, — но обидчив он — просто ужас.

— Вероятно, он ощущает какую-то неясную угрозу себе — под влиянием нашей беседы или, скорее, того, что он мог в ней неверно понять, — предположил профессор. — Кто знает, не лучше ли было бы обращаться к нему прямо.

— Моим способом? Об этом я не подумал. Но зачем? Что вы хотите ему сообщить?

— Это будет зависеть от его реакции. Ваш случай уникален. Еще ни разу не подвергали каллотомии человека, совершенно здорового умственно, и притом с незаурядным умом.

— Вопрос следует поставить ясно, — ответил я, успокоительно поглаживая левую кисть по тыльной стороне, а то она уже начала сгибать и разгибать пальцы, что показалось мне настораживающим. — Мои интересы и интересы науки не совпадают. Не совпадают тем больше, чем более, как вы говорите, уникален мой случай. Если вы — или кто-то еще — сумеете найти общий язык с НИМ (вы понимаете, что я имею в виду) и ЕГО самостоятельность возрастет, это может мне повредить, и даже весьма.

— Ах нет, вы ошибаетесь! — произнес профессор решительно, по-моему, даже слишком решительно. Он снял очки и стал протирать их замшей. В его глазах не было ничего похожего на выражение беспомощности, столь обычное у очень близоруких людей. Он взглянул на меня так быстро и проницательно, словно прежде очки были ему помехой, и тут же опустил глаза.

— Да ведь всегда и случается именно то, что невозможно, — сказал я, тщательно подбирая слова. — История человечества состоит из сплошных невозможностей. Прогресс науки — тоже. Один молодой философ объяснил мне, что положение, в котором я нахожусь, невозможно, ибо противоречит всем аксиомам философии. Сознание неделимо. Так называемое раздвоение сознания — это, в сущности, сменяющие друг друга необычные его состояния, сопровождающиеся нарушениями памяти и ощущения собственного «Я». Это вам не торт!

— Как вижу, вы порядочно начитались специальной литературы, — заметил профессор, надевая очки. Он что-то добавил, но что — я не расслышал. Я хотел сказать, что сознание, согласно философам, нельзя кроить на кусочки как торт, но запнулся: моя левая рука ткнула пальцем в ладонь правой и начала отбивать знаки. Этого еще с ней не случалось. Макинтайр, заметив, куда я смотрю, мигом, смекнул, в чем дело.

— Она что-то говорит, да? — спросил он приглушенным тоном — так говорят в присутствии кого-то третьего, чтобы он не расслышал.

— Да. — Я был удивлен, но все же повторил вслед за рукой. — Она хочет кусочек торта.

Восхищение, отразившееся на лице профессора, отрезвило меня. Заверив жестами руку, что она получит искомое, если будет вести себя хорошо, я продолжил:

— С вашей точки зрения, было бы замечательно, если бы она становилась все более самостоятельной. Я не осуждаю вас, я понимаю: два полностью развитых субъекта в одном теле — это сенсация; какое тут огромное поле для исследований, открытий и так далее. Но меня торжество демократии в моей голове не устраивает. Я хочу быть не все больше, а все меньше удвоенным.

— Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас понимаю… — Профессор благожелательно улыбался. — Прежде всего хочу вас заверить, что все услышанное мною я буду держать про себя. Под замком врачебной тайны. А кроме того, я и не думал предлагать вам какое-то определенное лечение. Вы сделаете то, что сочтете нужным. Прошу вас хорошенько подумать — разумеется, не здесь и не сразу. Вы долго пробудете в Мельбурне?

— Пока не знаю. Во всяком случае я, с вашего разрешения, еще позвоню.

Тарантога в зале ожидания, увидев нас, вскочил:

— Ну что, профессор?.. Как Ийон?..

— Какое-либо решение еще не принято, — сообщил официальным тоном Макинтайр. — Господин Тихий питает некоторые сомнения. Так или иначе, я всецело к его услугам.

Будучи человеком слова, по дороге в гостиницу я остановил такси у кондитерской и купил кусок торта; мне пришлось съесть его тут же, в машине, — она этого требовала, а сам я вовсе не сладкоежка. Я решил до поры до времени не терзаться вопросом, КОМУ в таком случае хочется сладкого. Никто, кроме меня, на этот вопрос ответить не мог, а сам я ответа тоже не знал.

Мы с Тарантогой жили в соседних номерах; я зашел к нему и в общих чертах обрисовал визит к Макинтайру. Рука прерывала меня несколько раз, выражая свое недовольство. Дело в том, что торт был с лакрицей, а я лакрицу не переношу. Я все ж съел его, полагая, что делаю это для нее, но оказалось, что у меня и у нее — у меня и у него — у меня и второго меня — а впрочем, сам черт не разберет у кого с кем — вкусы одни и те же. Это понятно, ведь рука сама есть не могла, а рот, небо и язык у нас общие. Я чувствовал себя как в дурацком сне, кошмарном и забавном одновременно: словно я ношу в себе если не грудного младенца, то маленького, капризного, хитрого ребенка. Я даже вспомнил о гипотезе каких-то психологов, согласно которой у младенцев единого сознания нет, поскольку нервные соединения мозолистого тела у них еще недостаточно развиты.

— Тут тебе какое-то письмо. — Эти слова Тарантоги вернули меня к действительности. Я удивился — ведь о моем местопребывании не знала ни одна живая душа. Письмо было отправлено из столицы Мексики авиапочтой, без обратного адреса. В конверте оказался крохотный листочек с машинописным текстом: "Он из ЛА".

И все. Я перевернул листок. Обратная сторона была чистая.

Тарантога взял записку, взглянул на нее, потом на меня:

— Что это значит? Ты понимаешь?

— Нет. То есть… ЛА, вероятно, — Лунное Агентство. Это они меня послали.

— На Луну?

— Да. С секретной миссией. По возвращении я должен был представить отчет.

— И представил?

— Да. Написал обо всем, что помнил. И вручил парикмахеру.

— Парикмахеру?

— Так было условлено. Чтобы не идти прямо к ним. Но кто этот «он»? Разве только Макинтайр… Больше я здесь ни с кем не встречался.

— Погоди. Ничего не пойму. Что было в твоем отчете?

— Этого я даже вам сказать не могу. Дал подписку о неразглашении. Но было там не так уж много. Уйму всего я позабыл.

— После несчастного случая?

— Ну да. Что вы делаете, профессор?

Тарантога вывернул разорванный конверт наизнанку. Кто-то написал там карандашом печатными буквами: "Сожги это. Да не погубит правое левого".

Я по-прежнему ничего не понимал, но все же тут чувствовался какой-то смысл. Вдруг я посмотрел на Тарантогу расширенными глазами:

— Начинаю догадываться. Ни на конверте, ни на листочке — ни одного существительного. Заметили?

— Ну и что?

— Она лучше всего понимает существительные. Тот, кто это послал, хотел, чтобы я о чем-то узнал, а она — нет…

При этих словах я многозначительно коснулся левой руки. Тарантога встал, прошелся по комнате, постучал пальцами по столу и сказал:

— Если это значит, что Макинтайр…

— Не продолжайте, прошу вас.

Я достал из кармана блокнот и написал на чистой странице: "Услышанное она понимает лучше прочитанного. Какое-то время нам придется объясняться по этому делу письменно. Мне кажется, то, чего я не написал для ЛА — потому что не помню, — помнит она, и кто-то об этом знает или по крайней мере догадывается. Я ему не буду звонить и не пойду к нему, потому что, скорее всего, это ОН и есть. Он хотел беседовать с нею по моему способу. Возможно, что-то выведать у нее. Отвечайте мне письменно".

Тарантога прочел, нахмурился и, не произнеся ни слова, начал писать через стол: "Но если он из ЛА, для чего такой кружной путь? ЛА могло обратиться к тебе прямо, не так ли?"

Я ответил: "Среди тех, к кому я обратился в Н.-Й., наверняка был кто-нибудь из ЛА. От него там узнали, что я нашел способ общаться с ней. Они не могли испробовать этот способ, потому что я сразу сбежал. Если верить анониму, сын человека, дружившего с вашим отцом, хотел до нее добраться. Пожалуй, он смог бы вытянуть из нее все, что она помнит, не вызвав у меня подозрений. И я бы даже не узнал, что. А обратись они ко мне прямо, я мог не дать согласия на дознание, и они бы остались ни с чем. Ведь с точки зрения права она не самостоятельное лицо, и только я могу разрешить беседовать с нею кому бы то ни было. Пожалуйста, побольше причастий, местоимений, глаголов. И усложняйте, по возможности, синтаксис".

Профессор вырвал из блокнота исписанный мною листок, спрятал в карман и написал: "Но почему ты, собственно, не хочешь, чтобы она узнала о происходящем?"

"На всякий случай. Вспомни, что было написано внутри конверта. Это, конечно, не от ЛА. ЛА не стало бы предостерегать меня от самого же ЛА. Это писал кто-то другой".

Ответ Тарантога был краток: "Кто?"

"Не знаю. О том, что происходит там, где я был и где я пострадал от несчастного случая, хотели бы узнать многие. Как видно, у ЛА могущественные конкуренты. Думаю, что пора отказаться от общества кенгуру. Сматываем удочки. Повелительного наклонения она не понимает".

Тарантога достал из кармана исписанные листки, смял их вместе с письмом и конвертом в комок, поджег его спичкой, бросил в камин и стал смотреть, как горит, превращаясь в пепел, бумага.

— Я пойду в бюро путешествий, — заявил он. — А ты что намерен делать?

— Побреюсь. Борода страшно щекочет, а теперь она все равно ни к чему. Чем скорее, профессор, тем лучше. Можно и ночным рейсом. И, ради Бога, не говорите куда.

Я брился в ванной и строил перед зеркалом всевозможные рожи. Левый глаз даже не моргнул. Я выглядел совершенно нормально. Поэтому я принялся собирать вещи, время от времени концентрируя внимание на левой руке и ноге, но те вели себя хорошо. Лишь под самый конец, когда я укладывал в набитый доверху чемодан галстуки, левая рука бросила на пол один из них, зеленый в коричневую крапинку, мой любимый, хотя далеко не новый. Не приглянулся он ей, что ли? Я поднял галстук правой рукой и передал левой, пытаясь заставить ее положить его в чемодан. Произошло то, что я наблюдал и раньше. Предплечье меня еще слушалось, но пальцы отказались повиноваться и снова выронили галстук на ковер у кровати.

— Хорошенькая история, — вздохнул я. Запихнул галстук правой рукой и закрыл чемодан. Вошел Тарантога, молча показал два билета и пошел укладывать вещи.

Я размышлял о том, есть ли у меня основания опасаться правого полушария. Думать об этом я мог спокойно, зная что оно ничего не узнает, пока я не сообщу ему это жестами. Человек так устроен, что сам не знает, что он знает. О содержании книги можно узнать из оглавления, но в голове никакого оглавления нет. Голова все равно что полный мешок: чтобы узнать, что там есть, нужно вынимать все по очереди. Рыться в памяти, как рукой в мешке. Пока Тарантога платил по счету в отеле, пока мы в сумерках ехали в аэропорт, а потом сидели в зале ожидания, я восстанавливал в памяти все, что случилось после моего возвращения из созвездия Тельца, пытаясь выяснить, что из этого я еще помню. На Земле я обнаружил огромные перемены. Было достигнуто всеобщее разоружение. Даже сверхдержавы не могли позволить себе и дальше финансировать гонку вооружений. Все более сметливые виды оружия стоили все дороже. Кажется, поэтому и стало возможным Женевское соглашение. Ни в Европе, ни в США никто уже не хотел служить в армии. Людей заменяли автоматы, но один такой автомат обходился не дешевле реактивного самолета. В боевом отношении живые солдаты далеко уступали неживым. Это, впрочем, были вовсе не роботы, а миниатюрные электронные блоки, которыми начиняли ракеты, самоходные орудия, танки, плоские, как огромные клопы (ведь места для экипажа не требовалось), а если в бою блок управления выходил из строя, его заменял резервный. Главной задачей противника стало нарушение оперативной связи, а прогресс в военном деле означал теперь возрастание самостоятельности автоматов. Эта стратегия становилась все эффективнее и все дороже.

Не помню, кто первым предложил совершенно новое решение: все производство вооружений перенести на Луну. Не в виде военных заводов, а в виде так называемых планетных машин. Такие машины уже использовались для освоения Солнечной системы. Как я ни старался, многие подробности никак не приходили на память, и я даже не был уверен, знал я о них прежде или не знал. Обычно, когда не удается чего-то вспомнить, можно хотя бы вспомнить, знал ли ты об этом что-нибудь раньше, но мне было не по силам и это. Новую Женевскую конвенцию я, наверное, читал, но и в этом я не был совершенно уверен. Планетные машины выпускались многими фирмами, по большей части американскими. Они были не похожи ни на что выпускаемое доселе промышленностью. Не заводы, не роботы, а что-то среднее между тем и другим. Некоторые из них напоминали огромных пауков. Разумеется, не было недостатка в трескотне, в петициях с требованием не вооружать их, а применять исключительно в горном деле и так далее; но, когда началась переброска производства на Луну, оказалось, что все государства, которым это было по средствам, уже имеют самоходные ракетные установки, тяжелые орудия, способные нырять под воду, центры управления огнем, прозванные кротами за их способность зарываться глубоко в землю, ползучие лазерные излучатели разового пользования (источником энергии служил в них атомный заряд, и в момент радиационного залпа такой излучатель превращался в облако раскаленного газа). Любая страна могла запрограммировать на Земле свои планетные машины, а специально для этого созданное Лунное Агентство перевозило их на Луну, в соответствующие национальные сектора. Было достигнуто соглашение о паритетах — кто сколько чего может там разместить, а смешанные международные комиссии наблюдали за этим Исходом. Военные и научные эксперты всех государств воочию смогли убедиться, что их аппаратура доставлена на Луну и действует как надлежит, после чего все одновременно вернулись на Землю.

В XX веке такое решение не имело бы смысла, ведь гонка вооружений — не столько количественный рост, сколько внедрение новшеств, которое тогда зависело исключительно от людей. Однако новейшая военная техника развивалась по иному принципу, заимствованному у природной эволюции — эволюции растений и животных. Эти системы были способны к дивергентной автооптимизации, а проще говоря, могли размножаться и переделывать сами себя. Итак, не без некоторого удовлетворения заключил я, кое-что я все-таки помню. Любопытно, могло ли мое правое полушарие, интересующееся в основном ягодицами блондинок и сластями и не выносящее галстуков определенной расцветки, воспринимать такие явления и процессы? Или содержание его памяти никакой военной ценности не имеет? Будь это даже правда, решил я, тем для меня хуже: пусть я сто раз присягну, что оно ничего не знает, все равно мне никто не поверит. Они доберутся до меня — то есть до него — то есть как раз до меня, — и если ничего не вытянут из него по-хорошему, знаками, которым я его научил, то засадят его в другую школу, посерьезней моей, а уж там поблажки от них не жди. Чем меньше оно знает, тем больше мне это будет стоить здоровья. А может, и жизни. И это отнюдь не было манией преследования. Так что я опять приступил к обследованию своей памяти.

На Луне началась электронная эволюция новых видов оружия, а значит, ни одно государство, разоружившись, не было безоружным, так как сохраняло самосовершенствующийся арсенал; а вместе с тем не приходилось бояться внезапного нападения. Война без предупреждения стала невозможной. Чтобы начать военные действия, следовало сначала просить у Лунного Агентства доступа в свой сектор, а в таком случае противник потребовал бы доступа в собственный сектор и началась бы обратная доставка средств уничтожения на Землю. Но и это не имело смысла по причине все той же безлюдности лунных вооружений. Никто не мог послать на Луну ни людей, ни разведывательные устройства, чтобы убедиться, каким военным потенциалом он располагает на данный момент. Придумано это было хитро, хотя поначалу проект натолкнулся на ожесточенное сопротивление штабов и возражения политиков. Луна, в каждом из секторов, должна была стать полигоном для эволюции вооружений. Прежде всего следовало исключить возможность конфликтов между секторами. Если бы оружие, созданное в одном из них, атаковало и уничтожило оружие соседнего сектора, равновесию сил пришел бы конец. Достигнув Земли, известие об этом немедленно привело бы к восстановлению прежнего положения вещей и, вероятно, к началу военных действий; сначала они велись бы самыми скромными средствами, но очень скоро воюющие стороны опять возродили бы свою военную промышленность. Правда, на программы лунных систем были наложены ограничения, за соблюдением которых следило Лунное Агентство и смешанные комиссии, — с тем чтобы ни один сектор не мог напасть на другой; но эта предосторожность признавалась недостаточной. Никто никому по-прежнему не доверял, ведь Женевское соглашение не превратило людей в ангелов, а мировую политику — в общение праведников на небесах.

Поэтому после переброски военных программ Луна была объявлена зоной, закрытой для всех. Даже Лунное Агентство не допускалось туда. Если бы на одном из полигонов предохраняющие программы подверглись повреждению, Земля узнала бы об этом немедленно: каждый сектор был нашпигован датчиками, действующими автоматически и непрерывно. Они бы забили тревогу, если хотя бы одна металлическая букашка заползла на нейтральную полосу. Но и это не обеспечивало стопроцентной уверенности, без которой невозможен был прочный мир. Такую уверенность гарантировала лишь "доктрина абсолютного неведения". Хотя каждое правительство знало, что в его секторе развиваются все более эффективные системы оружия, оно не знало, чего они стоят, а главное, эффективнее ли они, чем оружие, возникшее в других секторах. Не знало и не могло знать, так как ход любой эволюции непредсказуем. Это было доказано довольно давно, и главное препятствие состояло в хронической глухоте политиков и генштабистов к аргументам ученых. И не логические доводы убедили даже самых тугоухих, а надвигающаяся хозяйственная разруха — неизбежное следствие гонки вооружений на старый манер. Даже последний кретин не мог в конце концов не понять, что для всеобщего уничтожения вовсе не обязательна война, атомная или обычная, — к тому же результату приведет стремительный рост военных расходов; а так как переговоры об их ограничении тянулись впустую уже десятки лет, лунный проект оказался единственным реальным выходом из тупика. Каждое правительство имело основания полагать, что благодаря своим лунным базам оно становится все могущественнее, но не могло сравнить свой тамошний потенциал с военным потенциалом других государств. Коль скоро никто не знал, можно ли рассчитывать на победу, никто не решился бы начать войну.

Ахиллесовой пятой этого плана была низкая эффективность контроля. Эксперты сразу поняли, что военные программисты постараются создать такие программы, которые после переброски их на Луну сумеют обмануть контролеров. И вовсе не обязательно нападать на контрольные спутники; есть более "хитроумный и незаметный способ: проникновение в систему связи для фальсификации данных наблюдений, передаваемых на Землю, а особенно — Лунному Агентству.

Все это я помнил достаточно хорошо и потому, поднимаясь вслед за Тарантогой в самолет, чувствовал себя поспокойнее; и все же, усевшись в кресло, снова принялся перетряхивать свою память.

Да, все понимали: нерушимость мира зависит от неприкосновенности системы контроля; но как ее обеспечить на сто процентов? Задача выглядела неразрешимой, как своего рода regressus ad infinitum {9}: нужно создать систему, контролирующую неприкосновенность контроля, но и эта система может подвергнуться нападению, так что пришлось бы создавать контроль контроля, и так без конца. Эту бездонную дыру залатали, однако, довольно просто. Луну опоясали две зоны контроля. Внутренняя следила за неприкосновенностью секторов, а внешняя — за неприкосновенностью внутренней. Гарантией безопасности должна была стать полная независимость обеих зон от Земли. Итак, гонка вооружений развивалась в абсолютной тайне от всех государств и правительств. Могли совершенствоваться вооружения, но не система контроля. Она должна была действовать без изменений в течение ста лет.

Все это выглядело, по правде сказать, совершенно иррационально. Каждое государство знало, что его лунные арсеналы пополняются, но чем — не знало и потому не могло извлечь отсюда никакой политической выгоды. Так нечему бы не решиться на полное разоружение без всяких лунных осложнений? Но об этом и речи не было. То есть, конечно, об этом говорили с тех пор, как возник человек, — с известными результатами. Впрочем, когда проект демилитаризации Земли и милитаризации Луны был принят, стало ясно, что рано или поздно кто-нибудь попытается нарушить доктрину неведения. И в самом деле, время от времени печать под огромными заголовками сообщала об автоматах-разведчиках; будучи обнаружены, они успевали скрыться или же, так сказать, захватывались в плен спутниками-перехватчиками. В таких случаях каждая сторона обвиняла другую, но установить происхождение авторазведчика не удавалось. Ведь электронный разведчик — не человек; из: него, если он правильно сконструирован, никакими способами ничего не выжмешь. В конце концов анонимные аппараты — "космические шпики" — перестали появляться. Человечество облегченно вздохнуло, особенно если учесть экономическую сторону дела. Лунные вооружения не стоили ни гроша. Энергию доставляло им Солнце, сырье — Луна. Последнее обстоятельство рассматривалось как еще одно ограничение эволюции вооружений, ведь на Луне нет металлических руд.

Сначала штабисты всех армий не соглашались на лунный проект, они утверждали, что оружие, приспособленное к лунным условиям, на Земле может оказаться ни к черту, раз на Луне даже нет атмосферы. Не помню уж, как обошли эту трудность, хотя, конечно, и это мне объяснили в Лунном Агентстве. Мы с Тарантогой летели на самолете ВОАС {10}, за окнами была кромешная тьма, и я улыбнулся при мысли о том, что понятия не имею, куда мы летим. Расспрашивать Тарантогу я счел излишним и даже подумал, что будет безопаснее, если мы побыстрее расстанемся. В моем пиковом положении лучше всего помалкивать и рассчитывать лишь на себя. Только одно отчасти меня утешало: оно не может узнать, что у меня на уме. В моей голове словно бы засел враг, хотя я знал, что это вовсе не враг.

Лунное Агентство было надгосударственным учреждением ООН, и обратилось оно ко мне по весьма необычному поводу. Двойная система контроля действовала, как оказалось, _слишком хорошо_. Было известно, что границы между секторами остаются неприкосновенными, — и ничего больше. Поэтому в изобретательных и беспокойных умах возникла картина нападения безлюдной Луны на Землю. Вооружения секторов не могли не только столкнуться между собой, но даже вступить в контакт — однако лишь до поры до времени. Сектора могли бы обмениваться информацией, например, по так называемому сейсмическому каналу, то есть посредством сотрясений лунной поверхности, неотличимых от естественных сейсмических колебаний. Самосовершенствующееся оружие могло, таким образом, когда-нибудь объединиться и обрушить свой чудовищно выросший потенциал на Землю. С какой стати? Ну, скажем, из-за сбоя эволюционных программ. Какую пользу могли бы извлечь безлюдные армии из уничтожения Земли? Разумеется, никакой, но ведь рак, столь частый в организме людей и высших животных, — это неизбежный, хотя и бесполезный, и более того, вредный продукт естественной эволюции. Когда о "лунном раке" начали говорить и писать, когда появились диссертации, статьи, романы и фильмы о лунном нашествии, изгнанный с Земли страх перед атомной гибелью вернулся в новом обличье. В систему контроля, среди прочего, входили сейсмические датчики, и нашлись специалисты, заявившие, будто бы колебания лунной коры участились, а сейсмографические кривые — не что иное, как переговорные шифры; но за этим не последовало ничего, кроме растущего страха. Лунное Агентство пыталось успокоить общественность, разъясняя в своих заявлениях, что тут нет и одного шанса на двадцать миллионов, но это было как об стену горох. Страх просочился в программы политических партий; раздались голоса, требующие периодического контроля самих секторов, а не только границ между ними. Представители Агентства возражали на это, что любая инспекция может быть использована для шпионажа — чтобы установить уровень развития лунных арсеналов. После долгих и сложных совещаний и конференций Лунное Агентство получило наконец разрешение на разведывательные экспедиции. Но осуществить их оказалось не так-то просто. Из авторазведчиков ни один не вернулся и даже не пискнул ни разу по радио. Тогда под особой защитой были посланы спускаемые аппараты с телеаппаратурой. И что же? По данным спутникового слежения, они прилунились точно в намеченных пунктах, на ничейной земле между секторами, — в Море Дождей, в Море Холода, в Море Нектара; но ни один не передал хоть какого-нибудь изображения. Все они словно провалились в лунный грунт. Тут-то, ясное дело, и началась настоящая паника. Газеты уже требовали подвергнуть Луну упреждающему термоядерному удару. Сначала, однако, пришлось бы опять изготовить ракеты и бомбы, иными словами, возобновить ядерные вооружения. Из этого страха, из этой сумятицы и родилась моя миссия.

Мы летели над волнистой пеленой облаков, пока наконец их гребни не зарозовели в лучах скрытого за горизонтом солнца. Почему я так хорошо помнил все земное и так плохо — все случившееся со мной на Луне? Я догадывался, в чем тут дело. Недаром по возвращении штудировал медицинскую литературу. Память бывает кратковременная и долговременная. Рассечение мозолистого тела не разрушает того, что мозг уже прочно усвоил, но свежие, только что возникшие воспоминания улетучиваются, не переходя в долговременную память. А хуже всего запоминается то, что пациент переживал и видел перед самой операцией. Поэтому я не помнил очень многого из своих семи недель на Луне — когда я скитался от сектора к сектору. Память сохранила лишь ореол чего-то необычайного, но этого впечатления я не мог передать словами и в отчете о нем умолчал. И все же — так мне, по крайней мере, казалось — ничего пугающего там не было. Ничего похожего на сговор, мобилизационную готовность, стратегический заговор против Земли. Я ощущал это как нечто вполне несомненное. Но мог бы я присягнуть, что ощущаемое и осознаваемое мною — это все? Что оно ничего больше не знает?

Тарантога молчал и лишь время от времени поглядывал в мою сторону. Как обычно, когда летишь на восток — ибо под нами простирался Тихий океан, — календарь запнулся и потерял одни сутки. ВОАС экономила за счетпассажиров; мы получили лишь по жареному цыпленку с салатом перед самой посадкой — как оказалось, в Майами. Время было послеобеденное. Таможенные собаки обнюхали наши чемоданы, и мы, одетые слишком тепло для здешней погоды, вышли из аэропорта на улицу. В Мельбурне было гораздо холоднее. Нас ожидала машина без водителя, Тарантога, должно быть, заказал ее еще в Австралии. Загрузив чемоданы в багажник, мы поехали по шоссе, забитому машинами, по-прежнему молча, — я попросил профессора не говорить мне ничего, даже куда мы едем. Предосторожность, возможно, чрезмерная и даже вовсе излишняя, но я предпочитал держаться этого правила, пока не придумаю чего-нибудь получше. Впрочем, ему не пришлось объяснять мне, куда мы приехали после добрых двух часов езды кружными путями; увидев большое белое здание среди пальм и кактусов, в окружении павильонов поменьше, я понял: мой верный друг привез меня в сумасшедший дом. Не самое плохое убежище, подумалось мне. В машине я нарочно сел сзади и время от времени проверял, не едет ли кто за нами; мне не пришло в голову, что я, быть может, персона уже чертовски важная — прямо-таки драгоценная, — и меня будут выслеживать способом куда более необычным, чем в шпионских романах. В наше время с искусственного спутника можно не только машину увидеть — можно сосчитать рассыпанные на садовом столике спички. Это, повторяю, мне не пришло в голову, точнее, в ту ее половину, которая и без азбуки глухонемых понимала, во что впутался Ийон Тихий.

2. ПОСВЯЩЕНИЕ В ТАЙНУ
В самую черную полосу моей жизни я попал совершенно случайно, решив, по возвращении с Энции, встретиться с профессором Тарантогой. Дома я его не застал — он полетел зачем-то, в Австралию. Правда, лишь на несколько дней; но он выращивал какую-то особенную влаголюбивую примулу и, чтобы было кому ее поливать, оставил у себя в квартире кузена. Не того, что собирал настенные надписи в клозетах всех стран, а другого, занимавшегося палеоботаникой. У Тарантоги много кузенов. Этого я не знал; заметив, что он одет по-домашнему и только что отошел от пишущей машинки со вставленным в нее листом бумаги, я хотел было уйти, но он меня удержал. Я не только ему не мешаю, сказал он, но, напротив, пришел как раз вовремя: он работает над трудной, новаторской книгой и ему легче будет собраться с мыслями, если он сможет изложить содержание новой главы хотя бы случайному слушателю. Я испугался, решив, что он пишет ботанический труд и начнет забивать мне голову лопухами, былинками и стебельками; к счастью, это оказалось не так. Он даже заинтересовал меня не на шутку. Уже на заре истории, объяснял он, среди первобытных племен встречались оригиналы, которых как пить дать считали чокнутыми, поскольку они брали в рот все, что попадалось им на глаза, — листья, клубни, побеги, стебли, свежие и высушенные корни всевозможных растений, причем, должно быть, мерли они как мухи, ведь на свете столько ядовитой растительности! Это, однако, не отпугивало новых нонконформистов, которые опять принимались за свое опасное дело. Только благодаря им ныне известно, каких кулинарных стараний стоят шпинат или спаржа, куда положить лавровый лист, а куда — мускатный орех и что от волчьей ягоды лучше держаться подальше. Кузен Тарантоги обратил мое внимание на забытый наукой факт: чтобы установить, какое растение лучше всего годится на курево, сизифам древности пришлось собирать, высушивать, подвергать ферментации, скручивать и превращать в пепел добрых 47.000 видов лиственных растений, пока наконец они не открыли табак; ведь нигде не ждала их табличка с надписью, что это годится для производства сигар или, по измельчении в порошок, — махорки. Целые дивизии этих палеоэнтузиастов столетие за столетием брали в рот, грызли, жевали, пробовали на язык и глотали все, ну буквально все, что росло где бы то ни было — под забором или на дереве, и притом по-всякому: в сыром и вареном виде, с водой и без воды, с отцеживанием и без, в неисчислимых сочетаниях; так что мы пришли на готовое и знаем, что капуста идет к свинине, а свеколка — к зайчатине. Из того, что кое-где к зайчатине подают не свеколку, а, скажем, красную капусту, кузен Тарантоги делает вывод о раннем возникновении этнических общностей. К примеру, нет славянина без борща. Свои экспериментаторы, как видно, были в каждом народе, и, раз уж они выбрали свеклу, потомки остались верны ей, даже если соседние нации ее презирали. О различиях в кулинарной культуре, с которыми связаны различия в национальном характере (корреляция между мятным соусом и английским сплином — в случае с отбивной, например), кузен Тарантоги задумал особую книгу. В ней он растолкует, почему китайцы, столь многочисленные с давних времен, предпочитают есть палочками, к тому же все мелко нарубленное и накрошенное и непременно с рисом.

Все знают, повысил он голос, кем был Стефенсон, и все почитают его за банальнейший локомотив, но что такое локомотив (к тому же паровой и давно устаревший) по сравнению с артишоками, которые останутся с нами навеки? Овощи, в отличие от техники, не устаревают, и я застал его как раз за обдумыванием главы, посвященной этой совершенно не исследованной теме. Впрочем, разве Стефенсон, водружая на колеса уже готовую паровую машину Уатта, подвергался смертельной опасности? Разве Эдисон, изобретая фонограф, рисковал жизнью? Им обоим в худшем случае грозило брюзжание родственников или банкротство. До чего же несправедливо, что изобретателей технической рухляди обязан знать каждый, а великих изобретателей-гастрономов не знает никто, и никому даже в голову не придет поставить памятник Неизвестному Кулинару, наподобие тех, что воздвигнуты Неизвестным Солдатам. А между тем сколько отчаянно смелых героев-первопроходцев пало в страшных мучениях хотя бы во время грибной охоты! Ведь у них был один только способ отличить ядовитый гриб от съедобного: съесть собранное и ждать, не придет ли твой последний час.

Почему, скажите на милость, в школьных учебниках только и пишут, что о разных там Александрах Македонских, которые, будучи сынками царей, приходили на все готовое? Почему детишкам положено знать о Колумбе, который всего лишь открыл Америку, да и то по ошибке, на пути в Индию, а об открывателе огурца нет ни единого слова? Без Америки мы как-нибудь обошлись бы, впрочем, рано или поздно она сама дала бы о себе знать, но огурец о себе и не пикнул бы, и к жаркому мы не имели бы приличного маринада. Насколько же больше героизма было в гибели тех безымянных энтузиастов, чем в смерти на поле брани! Если солдат не шел на вражеские окопы, он шел под полевой суд, между тем никто никого не заставлял рисковать жизнью ради неведомых ягодок или грибочков. Кузен Тарантоги желал бы поэтому видеть мемориальные доски на стенах каждого порядочного ресторана, с соответственными надписями, например, MORTUI SUNT UT NOS BENE EDAMUS {11}, или на худой конец MAKE SALAD, NOT WAR {12}. И в первую очередь — у вегетарианских столовых, ведь с мясными блюдами было куда проще. Чтобы соорудить котлету или отбить отбивную, достаточно подглядеть, что гиена или шакал делают с падалью; то же самое относится к яйцам. За шестьсот сортов сыра французы заслуживают, быть может, настольной медали, но уж никак не памятника и не мраморной мемориальной доски, потому что эти сорта они открывали чаще всего по рассеянности. Оставил, например, растяпа-пастух рядом с головкой сыра ломоть заплесневелого хлеба, и появился на свет рокфор. Когда мой собеседник принялся порицать современных политиков за пренебрежение к овощам, зазвонил телефон. Кузен Тарантоги сиял трубку; оказалось, однако, что просят меня. Я был весьма удивлен — ведь никто не мог знать о моем возвращении со звезд, — но все тотчас же выяснилось. Кто-то из аппарата Генерального секретаря ООН хотел узнать у Тарантоги мой адрес, а кузен, так сказать, замкнул меня с этим человеком накоротко. Говорил доктор Какесут Вагатан, Специальный уполномоченный Советника по вопросам глобальной безопасности при Генеральном секретаре Организации Объединенных Наций. Он хотел встретиться со мной возможно быстрее, так что мы условились на следующий день; записывая в блокноте время приема, я и понятия не имел, в какую историю впутываюсь. Пока что, однако, этот звонок меня выручил, оборвав поток рассуждений моего собеседника, который жаждал поговорить о приправах с перцем; я распрощался с ним, сославшись на крайнюю занятость и дав лживое обещание вскоре его навестить.

Долгое время спустя Тарантога рассказал мне, что примула все же засохла, — в своем палеоботаническо-кулинарном экстазе кузен забывал ее поливать. Этот случай я счел типичным: тому, у кого на уме лишь множественное число, наплевать на единственное. Потому-то у великих реформаторов, мечтающих разом осчастливить все человечество, не хватает терпения на отдельных людей.

Шило не скоро вылезло из мешка. Меня не известили, что мне предстоит рискнуть головой ради человечества и полететь на Луну, чтобы выведать, не затевают ли чего-нибудь умные вооружения. Сперва меня принял доктор Вагатан — за чашкой черного кофе и рюмкой старого коньяка. Это был невероятно улыбчивый азиат, азиат образцовый: от него я вообще ничего не узнал, так он хранил тайну. Генеральный секретарь, похоже, желал непременно познакомиться с моими книгами, но, как человек невероятно загруженный, просил указать ему мои сочинения, которые я считаю наиболее важными. По видимости случайно к Вагатану зашли еще какие-то посетители и стали просить у меня автограф. Отказать было трудно. Разговор зашел и о роботах, и о Луне, но главным образом о ее роли в истории — как декоративного элемента в любовной лирике. Лишь много позднее я узнал, что это были не просто разговоры, но переход от screening к clearance {13}, а кресло, в котором я удобно расположился, было нашпиговано датчиками — чтобы по еле заметным изменениям мышечного напряжения исследовать мои реакции на "ключевые вербальные раздражители", вроде той же «Луны» или «робота». Ибо положение, в котором я оставил Землю, отправляясь к звездам Тельца, изменилось коренным образом: теперь пригодность к разведывательным операциям исследовал и оценивал в баллах компьютер, а мои собеседники играли лишь роль вспомогательных инструментов. Сам не знаю зачем, но назавтра я снова зашел в резиденцию ООН, а потом еще, раз уж меня приглашали. Они хотели видеть меня непременно и постоянно; я начал обедать с ними в столовой, весьма недурной, но настоящая цель моих все более частых визитов оставалась неясной. Намечалось как будто издание собрания всех моих сочинений Объединенными Нациями на всех языках мира, а их не меньше четырех с половиной тысяч. Хотя тщеславия во мне нет ни капли, эту мысль я признал разумной. Новые знакомые оказались страстными поклонниками моих "Звездных дневников". То были доктор Рорти, инженер Тоттентанц и братья Сиввилкис, близнецы — я различал их по галстукам. Оба были математиками. Старший, Кастор, занимался алгоматикой, то есть алгеброй конфликтов, заканчивающихся фатально для всех, кто в них вовлечен. Поэтому данную отрасль теории игр иногда называют садистикой, а Кастора коллеги называли садистиком, причем Рорти утверждал, будто его полное имя — Кастор Ойл, то есть Касторка. Должно быть, шутил. Второй Сиввилкис, Поллуке, был статистиком и имел весьма своеобразную привычку после долгого молчания вмешиваться в разговор с вопросами ни к селу ни к городу, например: сколько людей во всем мире в данный момент ковыряют в носу? Будучи феноменальным счетчиком, такие вещи он вычислял мгновенно. Кто-нибудь из них обычно ждал меня из вежливости в вестибюле, огромном, как ангар "космических челноков", и провожал к лифту. Мы ехали либо к Сиввилкисам, в их лабораторию, либо к профессору Йонашу Куштику, который тоже был без ума от моих книг и цитировал их на память с указанием страницы и года издания. Куштик (так же, как и Тоттентанц) занимался теорией теледублей, или телетроникой. Телетроника — это новая область робототехники; она занимается проблемами переброски, или трансляции, сознания (прежде это называли telepresence) {14}. Лозунг телетронщиков: "Сам не можешь — пошли теледубля". Именно Куштик и Тоттентанц уговорили меня испробовать теледублирование на себе, то есть транслироваться (человека, все ощущения которого транслируются по радио теледублю, называют "парень в трансе" иди "телекинутый").

Я не долго думая согласился, и лишь много позже до меня дошло, что ни один из них не был в таком уж восторге от моих книг, а читали они меня по долгу службы, чтобы вместе с другими сотрудниками Лунного Агентства (имена которых я опущу, дабы не заносить их на скрижали истории) незаметно втянуть меня в проект, названный Лунной Миссией. Почему незаметно? А потому что я мог отказаться и, вместо того чтобы лететь на Луну, вернуться домой, выведав все тайны Миссии. Ну и что, мог бы спросить меня кто-нибудь непонимающе, мир, что ли, от этого перевернулся бы? В том-то и дело, что мог перевернуться. От человека, выбранного Лунным Агентством среди тысяч других, требовались максимально возможные компетентность и лояльность. Компетентность — это понятно, но лояльность? Кому я должен был хранить верность? Агентству? В известном смысле — да, поскольку оно представляло интересы человечества в целом. Речь шла о том, чтобы ни одно государство в отдельности, ни одна группировка или, допустим, тайная коалиция государств не могли узнать о результатах лунной разведки, ибо тот, кто первым узнал бы о состоянии лунных вооружений, мог получить стратегическую информацию, дающую ему перевес на Земле. А значит, воцарившийся на ней мир вовсе не был идиллией.

Вот так ученые, рассыпавшиеся передо мной в любезностях и позволявшие мне, словно ребенку, забавляться теледублями, в сущности, рассекали мой мозг по живому (вернее, помогали это делать компьютерам, незримо участвовавшим во всех наших беседах), Кастор Сиввилкис со своими сюрреалистическими галстуками тоже был тут, в качестве теоретика конфликтных игр с пирровым исходом, а ведь именно такую игру вели со мной — или против меня. Чтобы принять или отвергнуть миссию, надо было с ней ознакомиться; но если бы затем я от нее отказался — или дал свое согласие, а вернувшись, выдал кому-нибудь результаты своей экспедиции, — возникло бы положение, которое алгоматики называют предкатастрофическим. Кандидатов имелось множество — всевозможных рас и национальностей, с различным образованием и различными заслугами в прошлом; я был одним из них, даже не догадываясь об этом. Избранник должен был стать представителем человечества, а не шпионом, хотя бы потенциальным, какой-либо державы. Не случайно девизом операции «Мука» служила аббревиатура PAS (Perfect Assured Secrecy) {15}. «Мука» потому, что имелось в виду тщательное просеивание кандидатов для выбора идеального разведчика. В шифрованных рапортах он именовался Миссионером. «Мука» содержала намек на «Сито», прямо не называвшееся, чтобы, упаси Бог, кто-нибудь посторонний не догадался, о чем речь.

Объяснил ли мне кто-нибудь все это до конца? Куда там. Тем не менее, когда я был назначен Миссионером (LEM: Lunar Efficient Missionary) {16} и который уж раз залезал в ракету, чтобы через пару часов несолоно хлебавши вылезти обратно в скафандре, обвешанном проводами и трубочками, потому что опять что-то там не заладилось во время обратного отсчета секунд перед стартом (count-down), — у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о событиях последних месяцев; в конце концов они уложились у меня в голове в надлежащем порядке, и, сопоставив одно с другим, я понял истинную подоплеку игры, которую вело со мной ЛА ради самой высокой на свете ставки. Самой высокой если не для человечества, то для меня: я без всякой алгоматики и теорий пирровых игр пришел к убеждению, что в такой ситуации самый надежный способ обеспечить PAS — это прикончить разведчика немедленно после его благополучного возвращения на Землю с готовым рапортом. А так как я знал, что теперь они должны послать меня в небеса, раз уж я оказался лучшим и надежнейшим из всех кандидатов, то в промежутке между очередными стартовыми отсчетами я сообщил об этой догадке своим коллегам — Сиввилкисам, Куштику, Блэхаузу, Тоттентанцу, Гаррафизу (о Гаррафизе я еще, может быть, расскажу отдельно); все они, вместе с дюжиной техников-связистов, составляли земной экипаж моей селенологической экспедиции, то есть должны были стать для меня тем же, чем для Армстронга и компании был во время полета «Аполло» центр в Хьюстоне. Желая попортить этим фарисеям возможно больше крови, я спросил, известно ли им, кто мною займется, когда я вернусь героем на Землю, — само Лунное Агентство или его субподрядчик — Murder Incorporated? {17}

Именно так я и сказал, этими самыми словами, чтобы проверить их реакцию: если они вообще принимали в расчет этот вариант, то должны были понять меня с лету. И точно — они застыли как громом пораженные. Эта сцена и теперь у меня перед глазами. Небольшое помещение на космодроме — так называемый зал ожидания, — обставленное по-спартански: металл, облицованный светло-зеленым пластиком, да автоматы с кока-колой, вот только кресла там были действительно удобные; я, в ангельски белом скафандре, с головою под мышкой (то есть со шлемом, но так уж говорили: пилот "с головою под мышкой" должен был непременно лететь), стою напротив верных товарищей — ученых, докторов, инженеров. Первым, кажется, отозвался Кастор Ойл. Что это, мол, не они, что это компьютер, да и то лишь в уравнениях, ибо, конечно, в чисто математическом плане решение леммы Perfect Assured Secrecy _именно таково_, но эта абстракция, не учитывающая этического коэффициента, никогда не входила в расчет — и я оскорбляю их всех, говоря такое, в такую минуту…

— Ой-ой-ой, — заметил я. — Ну ясно, всему виною компьютер. Экая бяка! Но оставим в покое этику. Все вы, сколько вас тут ни есть, почти что святые, да и я тоже. И все-таки неужели никому из вас, с компьютером во главе, не пришло в голову именно это?

— То есть что? — оторопело спросил Пирр Сиввилкис (ибо его называли и так).

— То, что я догадаюсь, а когда я проверю эту догадку, как я только что сделал, этот факт войдет в уравнения, определяющие мою лояльность, и тем самым изменит этот определитель…

— Ах, — вскрикнул Сиввилкис-второй, — разумеется, мы это учли, ведь это азы алгоматической статистики: я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я знаю, — это как раз и есть бесконечностные аспекты теории конфликтов, которые…

— Хорошо, хорошо, — сказал я, успокаиваясь, потому что меня заинтересовала математическая сторона дела. — И что же у вас получилось в конце? Что такое предположение подорвет мою лояльность?

— Вроде бы так, — с неохотой ответил Кастор Ойл за брата. — Но снижение уровня твоей лояльности после такой сцены, как эта (ее ведь тоже пришлось просчитать) представляет собой убывающую до нуля последовательность.

— Ага, — я почесал нос, перекладывая шлем из правой подмышки под левую, — значит, _вот это уменьшает_ математическое ожидание снижения моей лояльности?

— Уменьшает, а как же! — подтвердил он.

А его брат добавил, глядя мне прямо в глаза ласково и вместе с тем испытующе:

— Да ты, должно быть, и сам чувствуешь…

— Действительно… — пробормотал я, не без удивления обнаруживая, что они — или их компьютер — оказались правы в своих психологических расчетах: я уже был совсем не так зол на них.

Над выходом на площадку космодрома зажегся зеленый сигнал, и одновременно отозвались все зуммеры в знак того, что неисправность устранена и мне пора снова лезть в ракету. Ни слова не говоря, я повернулся и пошел в их сопровождении, обдумывая по дороге эффектную концовку этой истории. Я опережаю события, но, если уж начал, надо закончить. Когда я покинул стационарную околоземную орбиту и они черта лысого могли мне сделать, то на вопрос о своем самочувствии ответил, что чувствую себя превосходно и подумываю о том, не стакнуться ли мне с лунным государством, чтобы всыпать кое-кому из земных знакомых. И как же фальшиво прозвучал их смех в моих наушниках…

Но все это было потом, после экскурсий по псевдолунному полигону и посещения "Джинандроикс Корпорейшн". Эта гигантская фирма по торговому обороту опередила даже IBM, хотя начинала как ее скромный филиал. Тут я должен объяснить, что «Джинандроикс», вопреки распространенному мнению, не производит ни роботов, ни андроидов, если понимать под ними человекоподобные манекены с человекоподобной психикой. Точная имитация человеческой психики почти невозможна. Правда, компьютеры восьмидесятого поколения умнее нас, но их духовная жизнь не похожа на нашу. Нормальный человек — существо-крайне нелогичное, этим-то человек и отличается. Это разум, верно, но сильно загрязненный эмоциями, предрассудками и предубеждениями, источник которых — в детских переживаниях или в генах родителей. Поэтому специалисту не слишком трудно разоблачить робота, выдающего себя (например, по телефону) за человека. Несмотря на это принципиальное возражение, пресловутая "Секс Индастри" производила пробные партии так называемых С-доллс (одни расшифровывают это как _Секс доллс_ — куклы для занятия любовью, а другие — как _Седатив доллс_ — прелестные обольстительницы или, скорее, обольстительные прелестницы) из совершенно новых материалов, настолько близких к биологическим, что их применяют в качестве трансплантантов кожи при ожогах. Эти femmes de compagnie {18} не нашли сбыта. Они были слишком логичны (а говоря попросту, слишком умны; у мужчин, развлекавшихся с подобными умницами, развивался комплекс неполноценности) и, конечно, слишком дороги. Чем раскошеливаться на такую сожительницу (самые дешевые, made in Japan, стоили свыше 90.000 долларов штука, не считая местных налогов и налога на роскошь), проще было завести куда менее разорительный роман с натуральной партнершей. Настоящая революция на рынке началась с появлением теледублеток, или «пустышек». Это тоже куклы, неотличимые от женщин, но «пустые», то есть безмозглые. Я не женоненавистник, и если я говорю «безмозглые», то не повторяю глупости вслед за разными Вайнингерами, отказывающими прекрасному полу в уме; это следует понимать буквально: теледубль и теледублетка — не более чем манекены, пустые оболочки, управляемые человеком.

Надев одежду со множеством вшитых электродов, прилегающих к коже, каждый может воплотиться в теледубля или теледублетку. Никто не подозревал, какие за этим последуют потрясения, особенно в эротической жизни — от супружеских отношений до старейшей в мире профессии. Нелегкие проблемы пришлось решать правоведам. Согласно закону, интимные отношения с так называемой секс-куклой не считались изменой, а значит, и основанием для развода. Была ли она чем-нибудь набита или надувалась велосипедным насосом, имела передний или задний привод, автоматическое переключение скоростей или ручное — все равно; об измене не было речи точно так же, как если бы ты жил с этажеркой. Но оставался нерешенным вопрос: совершает ли измену лицо, которое, состоя в законном браке, путается с теледублем или теледублеткой. Понятие «телеизмены» горячо обсуждалось в газетах и в научной печати. А дальше задачки пошли потруднее. Скажем, можно ли изменить жене с нею самой, но в ее молодом обличье? Некий Эдлэн Грауцер заказал в бостонском филиале «Джинандроикс» дублетку — точную копию собственной жены в возрасте двадцати одного года (в момент заказа ей было пятьдесят девять). Проблема осложнялась тем, что в двадцать один год миссис Грауцер была вовсе не миссис Грауцер, но женой Джеймса Брауна, с которым она разошлась спустя двадцать лет. Дело прошло через все инстанции. Суду пришлось решать, действительно ли жена, _не желающая_ управлять теледублеткой интимным образом, отказывается тем самым от исполнения супружеских обязанностей. Возможен ли телеинцест, телесадизм и телемазохизм. А равно и педерастия. Какая-то фирма выпустила серию манекенов, которых можно было, порывшись в ящике с запасными частями, переделывать в дамекенов или даже в гермафроденов. Японцы ввозили в Соединенные Штаты и Европу гермафроденов по демпинговым ценам; их пол задавался движением руки (по принципу "ручку вправо, ручку влево, из Адама вышла Ева"). Среди клиентов «Джинандроикс» было, говорят, множество убеленных сединами проституток, которые не могли уже заниматься своим ремеслом непосредственно, но, располагая громадным опытом, мастерски управляли теледублетками.

Эротическими проблемами дело, разумеется, не ограничилось. Так, например, мальчишка двенадцати лет, получивший за ошибки в диктанте неудовлетворительную оценку, воспользовался отцовским теледублем атлетического сложения, чтобы намять бока учителю и поломать у него в квартире всю мебель. Такой теледубль использовался в качестве домашнего стража. Модель эта шла нарасхват. Дубль обитал в будке у садовой калитки и должен был охранять дом от грабителей. Поэтому отец того сорванца спал в пижаме с вшитыми в нее электродами; если особый сигнал извещал о появлении в саду посторонних, он мог, не вставая с постели, справиться — в лице теледубля — с несколькими непрошеными гостями сразу и задержать их до прихода полиции. Сынишка стащил пижаму, когда отца не было дома.

На улицах я нередко видел пикеты и демонстрации против «Джинандроикс» и родственных ей японских фирм. Преобладали в них женщины. Законодатели тех немногих американских штатов, в которых гомосексуализм еще оставался уголовно наказуемым, ударились в панику, так как неясно было, преступает ли закон педераст, влюбленный в нормального мужчину и посылающий ему обольстительную дублетку, чтобы лично управлять ею. Возникли новые понятия, например, телеподружка (telemate) — любовница или жена, дарящая любовь на расстоянии. Наконец Верховный суд признал допустимыми, то есть относящимися к матримониальной сфере, интимные отношения per procura {19} (посредством теледубля) при обоюдном согласии супругов, но тут получило огласку дело Кукерманов. Он был коммивояжером, она — владелицей парикмахерской. Вместе они бывали редко: она не могла оставить парикмахерскую без присмотра, а он постоянно находился в разъездах. Кукерманы договорились опосредовать свои супружеские отношения, но начали спорить из-за того, кто будет посредником: теледубль-муж или теледублетка, заменяющая жену. Сосед Кукерманов, решив, по доброте души, помочь супругам, навлек на себя их гнев; он предложил им пойти на компромисс и прибегнуть к телематической паре: телемуж с тележеной представлялись ему соломоновым решением. Кукерманы, однако, сочли его предложение идиотским и оскорбительным. Откуда им было знать, что их спор, попав на страницы газет, приведет к эскалации телетронных злоупотреблений. Теледубля можно одеть в комбинезон с электродами, чтобы управлять следующим теледублем, и так без конца. Преступный мир сразу ухватился за эту идею. Ведь установить, откуда управляется теледубль, не труднее, чем запеленговать телепередатчик. Так обычно и поступала полиция в случае телематических грабежей и убийств. Но если теледубль управляется вторым теледублем, лишь этого второго и можно запеленговать, а тем временем настоящий преступник, человек, успеет отключиться от промежуточного дубля и замести за собой следы.

Каталоги "Телемейт компани" и японской фирмы «Сони» предлагали теледублей размером от лилипута до Кинг-Конга, а также теледублеток, которые с неслыханной точностью воспроизводили Нефертити, Клеопатру, королеву Наваррскую и так далее, вплоть до нынешних кинозвезд. Чтобы не попасть под суд за "злоупотребление телесным подобием", каждый, кому хотелось иметь у себя в шкафу копию Первой Леди США или жены соседа, мог заказать их по почте и получить в разобранном виде. Получатель монтировал желанную телеподружку, согласно инструкции, в четырех стенах своего дома. Говорят даже, что лица, склонные к нарциссизму и не желавшие любить никого, кроме себя самих, заказывали собственное подобие. Законодателя сгибались под бременем все новых и новых казусов, так как нельзя было просто-напросто запретить производство теледублей — подобно тому, как запрещено производить атомные бомбы или наркотики частным образом. Телетроника стала целой отраслью производства, без нее не могли обойтись ни экономика, ни наука, ни техника (и космонавтика в том числе — ведь только в обличий теледубля человек мог высадиться на планетах-гигантах, таких как Юпитер или Сатурн). Теледубли трудились в шахтах, применялись они и в спасательных службах — при горных восхождениях, во время землетрясений и прочих стихийных бедствий. Теледубль был незаменим в экспериментах, опасных для жизни ("эксперименты на уничтожение"). Лунное Агентство заключило контракт с «Джинандроикс» на поставку лунных теледублей. Вскоре мне предстояло узнать, что их уже пробовали использовать в проекте ЛЕМ (Lunar Efficient Missionary) — с результатами столь же плачевными, сколь и загадочными.

Монтажные цеха «Джинандроикс» мне показывал Паридон Савекаху, главный инженер. Мне пришлось следить за собой, потому что он, по обычаю своего народа, обращался ко мне по имени, а я то и дело путал Паридона с пирамидоном. Кроме того, нас сопровождали Тоттентанц и Блэхауз. Инженер Савекаху жаловался на поток правовых ограничений, затрудняющих исследовательскую работу и создание новых моделей. При входе в банк, например, монтируют датчики, обнаруживающие теледублей, и это бы еще полбеды; банкиры, понятно, опасаются телеограбления. Но многие банки, не ограничиваясь системой сигнализации, применяют термоиндукционные устройства; обнаружив присутствие дубля (по содержащейся в нем электронике), они обрушивают на него незримый высокочастотный удар. Из-за скачка температуры проводящие контуры спаиваются, и дубль превращается в металлолом, а его владельцы предъявляют претензии не к банкам, а к «Джинандроикс». Случаются, увы, покушения, и даже с бомбами, на фургоны с теледублетками, особенно если это красотки. Инженер Паридон дал мне понять, что за этими актами террора стоит движение women's liberation, но пока что нет доказательств, достаточных для возбуждения судебного дела.

Меня ознакомили со всеми стадиями производства, от сварки сверхлегких дюралевых скелетов до обливания этого «шасси» телоподобной массой. Серийные теледублетки выпускаются восьми размеров (или, в просторечии, калибров). Дублетки по индивидуальным заказам дороже чуть ли не в двадцать раз. Теледубли вовсе не обязательно человекоподобны, но чем сильнее они отличаются от людей, тем труднее ими управлять. Хвост — превосходная страховка при работе на большой высоте, сооружении висячих мостов или линий высокого напряжения, но человеку нечем приводить в движение цепкий хвост. Потом мы поехали на электрокаре (так велика была заводская территория) на склад готовой продукции, где я осмотрел планетных и лунных теледублей. Чем больше тяготение, тем сложнее задача конструкторов: слишком маленький дубль много не наработает, а большой требует мощных двигателей и потому слишком тяжел.

Мы вернулись в сборочный цех. Если доктор Вагатан из секретариата ООН был азиатом-дипломатом, со сдержанно-вежливой улыбкой, то инженер Паридон был азиатом-энтузиастом, и его синеватые губы не смыкались, когда он смеялся, обнажая великолепные зубы.

— Вы не поверите, мистер Ен, на чем споткнулись парни из "Дженерал педипулятрикс" со своими роботами! На двуногой ходьбе! Они загремели вместе со своим опытным образцом — ведь он поминутно грохался оземь! Неплохо, а? Ха-ха-ха! Гироскопы, противовесы, сенсорные датчики с двойной обратной связью под коленками — и все впустую. У нас-то, конечно, никаких проблем нет — равновесие теледубля обеспечивает человек!

Глядя на бело-розовые, как бы младенческие, тела дублеток — с конвейера их подхватывали подъемники, и вверху, над нашими головами, размеренно плыл нескончаемый ряд голых девушек, неподвижных, хотя их длинные ниспадающие волосы развевались, словно живые, — я спросил Паридона, женат ли он.

— Ха-ха-ха! Ну вы и шутник! О да, мистер Ен. Женат, и детишками обзавелся. А как же! Сапожник не ходит в сапогах, которые сам тачает, не так ли? Но нашим сотрудникам мы выделяем по штуке в год — в качестве премии. Для них это превосходный бизнес.

— Каким сотрудникам? — удивился я. Помещение цеха было безлюдно. За конвейером стояли однорукие роботы — желтые, зеленые и голубые, как многочленистые пестрые гусеницы.

— Ха-ха-ха! В конторах люди еще попадаются. В сортировочной, на упаковке и техконтроле тоже. А-а, смотрите-ка, выбракованный экземпляр! С ногами что-то не так. Кривые! Ну как, мистер Ен, возьмете? Бесплатно, на неделю, с доставкой на дом?

— Спасибо, — ответил я. — Пока что — нет. Пигмалионизм не в моем вкусе.

— Пигмалионизм? А-а, пигмалионизм! Бернард Шоу! Знаю, знаю! Разумеется, я понял намек. У некоторых это вызывает протест. Но, согласитесь, лучше уж производить дамекены, чем карабины, а? Все-таки мирный товар. Make love, not war! Верно?

— На это можно было бы кое-что возразить, — неопределенно заметил я. — У ворот я видел пикеты.

— Верно. Проблемы имеются. А как же! Обыкновенной женщине далеко до дублетки. В жизни красота — исключение. А у нас — техническая норма. Законы рынка. Спрос определяет предложение. Что делать — так уж устроен мир…

Мы осмотрели еще гардеробную, полную шуршащих платьев, белья, озабоченных девушек с ножницами в руках и портняжными рулетками на шее, с виду весьма заурядных — потому что живых, — и распрощались с инженером Паридоном у автостоянки, до которой он нас проводил. На обратном пути Тоттентанц и Блэхауз были на удивление молчаливы. Я тоже не испытывал особого желания разговаривать. День еще, однако, не кончился.

Вернувшись домой, я нашел в почтовом ящике толстенный конверт: в нем оказалась книга с длинным названием: "Dehumanization trend in weapon systems of the twenty first Century or upside-down evolution" {20}. Фамилия автора — Меслант — ничего мне не говорила. Том был солидный, увесистый, большого формата, с множеством графиков и таблиц. Не имея особенно чем заняться, я сел ж кресло и начал читать. Перед предисловием, на первой странице, стоял эпиграф по-немецки: "Aus Angst und Not das Hcer ward tot". Eugen von Wahnzenstein {21}.

Автор называл себя специалистом по новейшей истории военного дела. История эта, писал он, заключена между двумя звучными аббревиатурами конца XX века: FIF и LOD, означающими соответственно Fire and Forget и Let Others Do {22}. Отцом современного пацифизма было благосостояние, а матерью — страх. Их скрещивание породило тенденцию к обезлюживанию военного дела. Все меньше оказывалось желающих стать под ружье, причем отвращение к военной службе было прямо пропорционально уровню жизни. Возвышенное изречение "dulce et decorum pro patria mori" {23} молодежь богатых стран считала рекламой морового поветрия. Как раз тогда резко снизилась стоимость производства в интеллектронной промышленности. На смену вычислительным элементам типа chips пришли продукты генной инженерии типа corn {24}, получаемые путем выращивания искусственных микробов, главным образом Silicobacterium Logicum Wieneri {25}. Пригоршня таких элементов стоила не дороже горсточки проса. Итак, искусственный интеллект дешевел, а новые поколения вооружений дорожали в геометрической прогрессии. В первую мировую войну самолет по стоимости равнялся автомобилю, во вторую — двадцати автомобилям; к концу столетия он уже стоил в 600 раз дороже автомобиля. Теперь подсчитали, что через 70 лет даже сверхдержавы смогут иметь от 18 до 22 самолетов, не больше. Вот так пересечение нисходящей кривой стоимости искусственного интеллекта с восходящей кривой стоимости вооружений положило начало созданию безлюдных армий. Живая вооруженная сила стала превращаться в мертвую. Незадолго до этого мир пережил два тяжелых экономических кризиса. Первый был вызван резким подорожанием нефти, второй — столь же резким снижением цен на нее. Классические законы рыночной экономики уже не действовали, но мало кто догадывался о том, что это значит; мало кто понимал, что фигура солдата в мундире и каске, рвущегося в штыковую атаку, уходит в прошлое, чтобы занять место рядом с закованными в железо средневековыми рыцарями. Из-за косности конструкторской мысли какое-то время еще производилось крупногабаритное вооружение — танки, орудия, бронетранспортеры и прочие громоздкие боевые машины, предназначенные для воина-человека, — даже тогда, когда они уже могли идти в бой сами, безлюдным манером. Эта бронегигантомания скоро исчерпала себя, сменившись ускоренной миниатюризацией. До сих пор все виды оружия были рассчитаны на человека — на его анатомию (чтобы ему было удобнее убивать) и физиологию (чтобы его было удобнее убивать). Теперь положение изменилось.

Как это обычно бывает в истории, никто не понимал значения происходящего, поскольку открытия, которым предстояло слиться в DEHUMANIZATION TREND IN NEW WEAPON SYSTEMS {26}, совершались в очень далеких друг от друга областях науки. Интеллектроника создала дешевые, как трава, микрокалькуляторы, а нейроэнтомология разгадала наконец загадку насекомых. Ведь, скажем, пчелы тоже живут в сообществах, работают ради общей цели и общаются между собой при помощи особого языка, хотя мозг человека в 380.000 раз больше нервной системы пчелы. Рядовому солдату вполне хватило бы сообразительности пчелы, только видоизмененной на военный лад. Боеспособность и разум — вещи различные, во всяком случае, на передовой. Главным фактором, заставившим миниатюризировать оружие, была атомная бомба. Необходимость миниатюризации вытекала из простых и хорошо известных фактов, — но факты эти оставались за горизонтом военной мысли эпохи. Когда 70 миллионов лет назад огромный метеорит упал на Землю и вызвал многовековое похолодание, засорив своими остатками атмосферу, эта катастрофа уничтожила всех до единого ящеров и динозавров, мало затронула насекомых и вовсе не коснулась бактерий. Вердикт палеонтологии однозначен: чем сила разрушения больше, тем меньшие по размерам организмы способны ей противостоять. Атомная бомба требовала рассредоточения как армии, так и солдата. Но мысль об уменьшении солдата до размеров муравья могла в XX веке появиться лишь в области чистой фантазии. Человека не рассредоточишь и не сократишь в масштабе! Поэтому подумывали о воинах-автоматах, имея в виду человекообразных роботов, хотя уже тогда это было анахронизмом. Ведь и промышленность обезлюживалась, однако роботы, заменявшие людей на заводских конвейерах, не были человекоподобны. Они представляли собой увеличенные фрагменты человека: мозг с огромной стальной ладонью, мозг с глазами и кулаком, органы чувств и руки. Больших роботов нельзя было перенести на поля атомных сражений, и тогда начали появляться радиоактивные синсекты (искусственные насекомые), керамические рачки, змеи и черви из титана, способные зарываться в землю и вылезать наружу после атомного взрыва. В образе летающих синсектов летчик, самолет и его вооружение слились в одно миниатюрное целое. А боевой единицей становилась микроармия, лишь как целое обладавшая боеспособностью (вспомним, что только рой пчел можно считать самодостаточным организмом, а не отдельную пчелу).

Появились микроармии множества типов, основанные на двух противоположных принципах. Согласно принципу автономности, такая микроармия действовала как военный поход муравьев, как волна микробов или осиный рой. Согласно принципу телетропизма {27}, микроармия была огромной, летающей или ползающей, совокупностью самосборных элементов: по мере тактической или стратегической необходимости она отправлялась в путь в полном рассредоточении и лишь перед самой целью сливалась в заранее запрограммированное целое. Можно сказать, что боевые устройства выходили с заводов не в окончательном виде, но в виде полу- и четвертьфабрикатов, способных сплотиться в боевую машину перед самым попаданием в цель. Эти армии так и называли — самосплачивающимися. Простейшим примером было саморассредоточивающееся атомное оружие. Межконтинентальную баллистическую ракету с ядерной боеголовкой можно обнаружить из космоса — со спутников слежения, или с Земли — радарами. Но нельзя обнаружить гигантские тучи рассеянных микрочастиц, несущих уран или плутоний, которые в критическую массу сольются у самой цели — будь то завод или неприятельский город.

Старые типы оружия недолго сосуществовали с новыми: тяжелые, громоздкие боевые средства бесповоротно пали под натиском микрооружия. Ведь оно было почти невидимо. Как микробы незаметно проникают в организм животного, чтобы убить его изнутри, так неживые, искусственные микробы, согласно заложенным в них тропизмам, проникали в дула орудий, зарядные камеры, моторы танков и самолетов, прогрызали насквозь броню или, добравшись до пороховых зарядов, взрывали их. Да и что самый храбрый и опытный солдат, обвешанный гранатами, мог поделать с микроскопическим и мертвым противником? Не больше, чем врач, который решил бы сражаться с микробами холеры при помощи молотка. Среди туч микрооружия, самонаводящегося на заданные цели, оружия биотропического, то есть уничтожающего все живое, человек в мундире был беспомощен, как римский легионер со щитом и мечом под градом пуль.

Уже в XX столетии тактика борьбы в сплоченном строю уступила место рассредоточению боевых сил, а маневренная война потребовала от них рассредоточения еще большего. Но линии фронтов тогда еще существовали. Теперь они исчезли. Микроармии без труда проникали через линии обороны и вторгались в глубокий тыл неприятеля. А бесполезность крупнокалиберного атомного оружия становилась все очевиднее: его применение попросту не окупалось. Эффективность борьбы с вирусной эпидемией при помощи термоядерных бомб, разумеется, мизерна. На пиявок не охотятся с крейсерами.

Труднейшей задачей «безлюдного» этапа борьбы человека с самим собой оказалось различение своих и чужих. Эту задачу, обозначавшуюся FOF (Friend Or Foe) {28}, прежде решали электронные системы, работавшие по принципу "пароль и отзыв". Запрошенный по радио самолет или автоматический снаряд сам,по своему передатчику, должен был дать правильный отзыв, иначе он подвергался нападению как вражеский. Но в XXI веке этот метод отошел в прошлое. Новые оружейники заимствовали образцы в царстве жизни — у растений, бактерий и животных. Способы маскировки и демаскировки повторяли способы, существующие в живой природе: иммунитет, борьба антигенов с антителами, тропизмы, а кроме того, мимикрия, защитная окраска и камуфляж. Неживое оружие нередко прикидывалось невинными микроорганизмами или даже пыльцой и пухом растений; но за этой оболочкой крылось смертоносное, всеразрушающее содержимое. Возросло и значение информационного противоборства — не в смысле пропаганды, а в смысле проникновения в систему неприятельской связи, чтобы поразить ее или (при налетах атомной саранчи, например) вынудить нападающего слиться в критическую массу раньше, чем он приблизится к цели. Автор книги описывал таракана, послужившего образцом для одной разновидности микросолдат. Этот таракан имеет на оконечности брюшка пару тоненьких волосков. Они соединены с его задним нервным узлом, отличающим обычное дуновение воздуха от колебаний, вызванных нападением врага; едва почуяв такие колебания, таракан бросается в бегство.

Захваченный чтением, я с сочувствием думал о честных приверженцах мундира, знамен и медалей за храбрость. Новая эра в военном деле была для них сплошной обидой и поношением, изменой возвышенным идеалам. Автор называл этот процесс "эволюцией вверх ногами" (upside-down), потому что в природе сперва появились микроскопические организмы, из которых постепенно возникали все более крупные виды; в эволюции вооружений, напротив, возобладала тенденция к микроминиатюризации, а большой человеческий мозг заменили имитации нервных ганглиев насекомых. Микроармии создавались в два этапа. На первом этапе неживое оружие конструировали и собирали люди. На втором этапе неживые дивизии проектировались, испытывались в боевой обстановке и направлялись в серийное производство такими же неживыми компьютерными системами. Люди устранялись сначала из армии, а затем и из военной промышленности вследствие "социоинтеграционной дегенерации". Дегенерировал отдельный солдат: он становился все меньше и все проще. В результате разума у него оставалось, как у муравья или термита. Тем большее значение приобретала _социальная совокупность_ мини-бойцов. Мертвая армия была несравненно сложнее, чем улей или муравейник; в этом отношении она соответствовала скорее большим биотопам природы, то есть целым пирамидам видов, хрупкое равновесие между которыми поддерживается благодаря конкуренции, антагонизму и симбиозу. В такой армии, понятно, сержанту или капралу нечего было делать. Чтобы объять мыслью это целое — хотя бы при инспектировании, не говоря уж о командовании, — не хватило бы мудрости целого университета. Поэтому, кроме бедных государств третьего мира, больше всего пострадало от великой революции в военном деле кадровое офицерство. Под неумолимым напором тенденции к обезлюживанию пали славные традиции маневров, смен караула, фехтования, парадных мундиров, рапортов и муштры. За людьми удалось сохранить высшие командные должности, прежде всего штабные — увы, ненадолго. Вычислительно-стратегическое превосходство компьютеризированных систем командования лишило работы самых мозговитых военачальников, до маршалов включительно. Сплошной ковер из орденских ленточек на груди не спас самых прославленных генштабистов от досрочного ухода на пенсию. Развернулось оппозиционное движение кадровых офицеров: в ужасе перед безработицей они уходили в террористическое подполье. Поистине мерзкой гримасой судьбы было просвечивание этих заговоров микрошпиками и мини-полицией, сконструированной по образцу вышеупомянутого таракана: ее не останавливали ни ночь, ни туман, ни любые уловки отчаявшихся традиционалистов, верных до гроба идеям Ахиллеса и Клаузевица.

Беднейшие государства могли воевать теперь лишь по старинке, живой силой — с таким же анахроничным, как и сами они, противником. Если не на что было автоматизировать армию, приходилось сидеть тихо, как мышка.

Но и богатым странам пришлось несладко. Вести политическую игру по-старому стало невозможно. Граница между войной и миром, уже давно не слишком отчетливая, теперь совершенно стерлась. Двадцатый век покончил со стеснительным ритуалом открытого объявления войны и ввел в обиход такие понятия, как пятая колонна, массовый саботаж, холодная война и война per procura {29}, и все это было только началом стирания различий между войной и миром. Нескончаемые переговоры на конференциях по разоружению имели целью не только достижение соглашения, установление равновесия сил, но и прощупывание слабых и сильных сторон противника. На смену альтернативе "война и мир" пришло состояние войны, неотличимой от мира, и мира, неотличимого от войны.

На первом этапе преобладала диверсия под прикрытием миротворческих лозунгов. Она просочилась в политические, религиозные и общественные движения, не исключая такие почтенные и невинные, как движение за охрану среды; она разъедала культуру, проникла в средства массовой информации, использовала иллюзии молодежи и стародавние убеждения стариков. На втором этапе усилилась криптовоенная диверсия; она уже мало чем отличалась от настоящей войны, но распознать ее было нельзя. Кислотные дожди были известны еще в двадцатом столетии, когда из-за сгорания угля, загрязненного серой, облака превращались в раствор серной кислоты. Теперь же полили дожди до того едкие, что они разъедали крыши домов и заводов, автострады, линии электропередач, и поди разбери, чье это дело: отравленной природы или врага, наславшего ядовитую облачность при помощи направленного в нужную сторону ветра. И так было во всем. Начался массовый падеж скота, — но как узнать, естественная это эпизоотия или искусственная? Океанский циклон, обрушившийся на побережье, — он случаен, как прежде, или вызван умелым перемещением воздушных масс? Гибельная засуха — обычная или опять-таки вызванная тайным отгоном дождевых облаков? Климатологическая и метеорологическая контрразведка, сейсмический шпионаж, разведслужбы эпидемиологов, генетиков и даже гидрографов трудились не покладая рук. Военные службы, занятые различением искусственного и естественного, подчиняли себе все новые отрасли мировой науки, однако результаты этой разведывательно-следственной деятельности становились все менее ясными. Обнаружение диверсантов было детской забавой, пока они были людьми. Но когда диверсию можно усматривать в урагане, градобитии, болезнях культурных растений, падеже скота, росте смертности новорожденных и заболеваемости раком и даже в _падении метеоритов_ (мысль о наведении астероидов на территорию противника появилась еще в XX веке), — жизнь стала невыносимой. И не только жизнь обыкновенных людей, но и государственных деятелей, беспомощных и растерянных, — ведь они ничего не могли узнать от своих столь же растерянных советников. В военных академиях читали новые дисциплины: криптонаступательная и криптооборонительная стратегия и тактика, криптология контрразведки (то есть отвлечение и дезинформация разведок, контрразведок и так далее во все возрастающей степени), криптография, полевая энигматика и, наконец, _секросекретика_, которая под большим секретом сообщала о тайном применении тайного оружия, неотличимого от невинных явлений природы.

Размылись линии фронта и границы между большими и мелкими антагонизмами. Для очернения другой стороны в глазах ее собственного общества спецслужбы изготовляли фальсификаты стихийных бедствий на своей территории так, чтобы их ненатуральность бросалась в глаза. Было доказано, что некие богатые государства, оказывая помощь более бедным, в поставляемую ими (по весьма дешевой цене) пшеницу, кукурузу или какао добавляли химические средства, ослабляющие половую потенцию. Началась _тайная антидемографическая война_. Мир стал войной, а война — миром. Хотя катастрофические последствия обоюдной победы, равнозначной обоюдному уничтожению, были очевидны, политики по-прежнему гнули свое: заботясь о благосклонности избирателей и обещая во все более туманных выражениях все более благоприятный поворот в недалеком будущем, они все меньше способны были влиять на реальный ход событий. Мир стал войной не из-за тотальных происков (как представлял себе некогда Оруэлл), но благодаря достижениям технологии, стирающим границу между естественным и искусственным в каждой области жизни и на каждом участке Земли и ее окружения, — ибо в околоземном пространстве творилось уже то же самое.

"Там, — писал автор "Тенденции к обезлюживанию в системах вооружений XXI века", — где нет больше разницы ни между естественным и искусственным белком, ни между естественным и искусственным интеллектом, нельзя отличить несчастья, вызванные умышленно, от несчастий, в которых никто не повинен. Как свет, увлекаемый силами тяготения в глубь черной дыры, не может выбраться из гравитационной ловушки, так человечество, увлекаемое силами взаимных антагонизмов в глубь тайн материи, угодило в технологическую западню". Решение о мобилизации всех сил и средств для создания новых видов оружия диктовали уже не правительства, не государственные мужи, не воля генеральных штабов, не интересы монополий или иных групп давления, но во все большей и большей степени — страх, что на открытия и технологии, дающие перевес, первой натолкнется Другая Сторона. Это окончательно парализовало традиционную политику. На переговорах ни о чем нельзя было договориться: согласие на отказ от Нового Оружия в глазах другой стороны означало, что противник, как видно, имеет в запасе иное, еще более новое. Я наткнулся на формулу теории конфликтов, объяснявшую, почему переговоры и не могли ни к чему привести. На таких конференциях принимаются определенные решения. Но если время принятия решения превышает время появления нововведений, радикально меняющих обсуждаемое на переговорах положение вещей, решение становится анахронизмом уже в момент его принятия. Всякий раз «сегодня» приходится договариваться о том, что было «вчера». Договоренность из настоящего перемещается в прошлое и становится тем самым чистейшей фикцией. Именно это заставило великие державы подписать Женевское соглашение, узаконившее Исход Вооружений с Земли на Луну. Мир облегченно вздохнул и мало-помалу оправился — но ненадолго; страх ожил опять, на сей раз в виде призрака безлюдного вторжения с Луны на Землю. Поэтому не было задачи важнее, чем разгадка тайны Луны.

Так завершалась глава. До конца книги оставалось еще страниц десять, не меньше, но их я не смог перелистать. Они словно бы слиплись. Сперва я подумал, что туда попал клей с корешка. Пробовал так и сяк отлепить следующую страницу, наконец взял нож и осторожно просунул его между склеившимися листами. Первый был вроде бы пустой, но там, где его коснулся край ножа, проступили какие-то буквы. Я потер бумагу ножом, и на ней появилась надпись: "Готов ли ты возложить на себя это бремя? Если нет, положи книгу обратно в почтовый ящик. Если да, открой следующую страницу!"

Я отделил ее — она была чистой. Лезвием ножа провел от верхнего поля до нижнего. Появились восемь цифр, сгруппированных по две и разделенных тире, как номер телефона. Я разлепил следующие страницы, но там ничего не было. Весьма необычный способ вербовки Спасителя Мира! — подумал я. Одновременно у меня в голове появились общие контуры того, что я мог ожидать. Я закрыл книгу, но она открылась сама на странице с четко пропечатанными цифрами. Ничего не оставалось, как снять трубку и набрать номер.

3. В УКРЫТИИ
Это был частный санаторий для миллионеров. К слову сказать, не очень-то часто слышишь о свихнувшихся миллионерах. Спятить может кинозвезда, государственный деятель, даже король, но не миллионер. Так можно подумать, читая популярную прессу, которая известия об отставке правительств и революциях дает петитом на пятой странице, на первую же полосу выносит новости о душевном самочувствии хорошо раздетых девиц с потрясающим бюстом или о змее, которая заползла цирковому слону прямо в хобот, а обезумевший слон вломился в супермаркет и растоптал три тысячи банок томатного супа «Кэмпбелл» вместе с кассой и кассиршей. Для таких газет рехнувшийся миллионер был бы сущей находкой. Миллионеры, однако, не любят шума вокруг своего имени ни в более или менее нормальном состоянии, ни в свихнувшемся. Кинозвезде приличное помешательство может даже оказаться на руку, — но не миллионеру. Кинозвезда ведь не потому знаменита, что замечательно играет во множестве фильмов. Так было, возможно, лет сто назад. Звезда может играть, как чурбан, и хрипеть с перепоя — голос ей все равно сдублируют; если ее хорошенько отмыть, она может оказаться веснушчатой и вовсе не похожей на свой облик на афишах и в фильмах; но в ней непременно должно быть «что-то», и у нее есть это «что-то», если она то и дело разводится, ездит в открытом авто, обитом горностаями, берет 25.000 долларов за фото нагишом в «Плейбое» и имела роман сразу с четырьмя квакерами; ну, а если, ударившись в нимфоманию, она соблазнит сиамских близнецов преклонного возраста, то контракты ей обеспечены не меньше чем на год. Да и политику, чтобы достичь известности, надо петь не хуже Карузо, играть в поло, как дьявол, улыбаться, как Рамон Новарро, и обожать по телевизору всех избирателей. Но миллионеру это лишь повредило бы, поскольку подорвало бы его кредит или, что еще хуже, вызвало на бирже панику. Миллионер должен всегда блюсти дистанцию, держаться спокойно и без эксцентрики. А если он не таков, ему лучше запрятаться подальше вместе со своей эксцентричностью. Поскольку, однако, скрыться от прессы теперь крайне трудно, санатории для миллионеров стали невидимыми крепостями. Невидимыми в том смысле, что их недоступность замаскирована и не бросается в глаза посторонним. Никаких стражников в униформе, псов на цепи и с пеной у рта, колючей проволоки — все это лишь возбуждает и даже приводит в исступление репортеров. Напротив, такой санаторий должен выглядеть скучновато. Прежде всего, упаси Бог назвать его санаторием для душевнобольных. Тот, в котором я очутился, именовался убежищем для переутомленных язвенников и сердечников. Но тогда почему я с первого взгляда понял, что это только фасад, за которым укрыто безумие? Так вам все сразу и расскажи!

Нас не пускали внутрь, пока не явился доктор Хоус, доверенное лицо Тарантоги. Он попросил меня прогуляться немного по парку, пока он будет беседовать с Тарантогой. Я решил, что он принял меня за помешанного. По-видимому, Тарантога не успел проинформировать его как следует; оно и понятно — мы хотели покинуть Австралию быстро и без лишнего шума. Хоус оставил меня среди клумб, фонтанов и живых изгородей; нашим багажом занялись две эффектные девицы в элегантных костюмах, вовсе не похожие на сестер милосердия, что тоже давало пищу для размышлений; а довершил все это толстобрюхий старец в пижаме, который, увидев меня, подвинулся, чтобы освободить для меня место в мягко застеленном гамаке. Я, отвечая любезностью на любезность, присел рядом с ним. С минуту мы качались молча, а затем он спросил, не мог бы я на него помочиться. Впрочем, он выразился энергичнее. Я был так ошарашен, что не отказался сразу, а спросил зачем. Это очень ему не понравилось. Он слез с гамака и удалился, прихрамывая на левую ногу и что-то бормоча себе под нос — кажется, по моему адресу: я счел за благо не прислушиваться. Я осматривал парк, время от времени машинально поглядывая на левую руку и ногу, — так, наверное, смотрят на полученную недавно в подарок породистую собаку, которая между делом успела кое-кого покусать. То, что они вели себя пассивно, раскачиваясь в гамаке вместе со мной, вовсе не успокаивало меня; припоминая одно за другим недавние события, я не забывал и о том, что в моей голове притаилось другое мышление, тоже как будто мое, но совершенно мне недоступное, и это ничуть не лучше шизофрении, которую все-таки лечат, или болезни святого Витта — ведь там больной знает, что в худшем случае немного попляшет, а я был пожизненно приговорен к неожиданным фортелям в собственном естестве. Пациенты прохаживались по аллеям; за некоторыми чуть позади ехал тихоходный электрокар, наподобие тех, какими пользуются при игре в гольф, — должно быть, на случай, если гуляющий утомится. Я спрыгнул наконец с гамака, чтобы посмотреть, не кончил ли доктор Хоус свое совещание с Тарантогой; тут-то я и познакомился с Грамером. Его тащил на себе весьма немолодой санитар с посиневшим, мокрым от пота лицом — Грамер весил чуть ли не центнер. Мне стало жаль беднягу, но я ничего не сказал, а только освободил дорожку, решив, что в моем положении разумней всего ни во что не вмешиваться. Однако Грамер, завидев меня, слез с санитара и представился первым. Его, похоже, заинтересовало новое лицо. Я смешался, потому что забыл, под какой фамилией меня записали в регистратуре, хотя мы обсуждали этот вопрос с Тарантогой. Помнил только имя — Джонатан. Грамеру моя непринужденность понравилась — незнакомый человек представляется сразу по имени, — и он попросил называть его просто Аделаидой.

Он разговорился. Его изводила страшная скука с тех пор, как он начал выходить из состояния депрессии (пока оно длилось, ему не давали скучать душевные страдания). Депрессия эта, объяснял он, пошла от того, что он обычно не мог уснуть, если перед сном немного не помечтает. Сперва он мечтал, чтобы акции, им купленные, подскочили в цене, а проданные покатились как с горки. Потом возмечтал сколотить миллион. Сколотив миллион, стал мечтать о втором, о третьем, но после пяти миллионов это утратило прелесть мечты. Пришлось искать новый объект мечтаний. Это было, угрюмо заметил он, все трудней и трудней. Нельзя же мечтать о том, что у тебя уже есть, или о том, что можно получить хоть завтра. Какое-то время он мечтал избавиться от третьей жены, не заплатив ни гроша алиментов, но и это ему удалось. Хоус все еще не появлялся, и Грамер буквально прилип ко мне. Было время, когда перед сном он разделывался в мечтах с теми, кто особенно ему насолил. Но это было ошибкой. Во-первых, распаляя себя такими фантазиями, он перевозбуждался, хватался за снотворные средства, что врачи ему запрещали из-за увеличенной печени, и не видел иного способа покончить с неотвязной мечтой, кроме как покончить с ее объектом. Это, уверял он меня, плевое дело, если на чеке стоит шестизначная цифра. И сохрани Бог обращаться к услугам какой-нибудь "Murder incorporated". Это бредни, сочиняемые для кинофильмов. Он нанял эксперта, а тот устраивал все как по-писаному. Как? По-своему в каждом случае. Убить — не проблема. Раз — и нет человека, и ничего ему больше не учинишь. Физические мучения тоже не казались Грамеру подходящим решением. Завистников, недругов и зловредных конкурентов надлежит разорять, выражая им искреннее сочувствие, — и только. Своего рода стратегическая облава. Необычайно эффектно и эффективно. Питая склонность к интеллектуальным занятиям (которую ему приходилось скрывать от собратьев-миллионеров), он читал книги — даже де Сада. Вот кто был несчастным ослом! Мечтал о насаживании на кол, о сдирании кожи, об эвентрации, то бишь о вспарывании животов, а сам сидел в кутузке и ничего, кроме мух, не имел в своем распоряжении. Бедному хорошо! Все его манит, и все ему нравится. Мало-мальски красивая женщина ему недоступна. Поэтому, ясное дело, так процветает промысел порно. Надувные любовницы с губками бантиком, иллюстрированные описания оргий, копулярки, мази и пасты — это все суррогаты и надувательство. Ничто так не утомляет, как оргия, даже устроенная наилучшим образом. Не о чем говорить и мечтать не о чем. Ах, иметь бы настоящую, несбыточную мечту! Выслушивая эти признания, я, должно быть, не смог скрыть своего изумления; но Аделаида лишь покачал головой и сказал, что напрасно он осуществил мечту отыграться на своих недругах: он подрубил сук, на котором сидел. Мечтать стало не о чем, и его одолела хроническая бессонница. Тогда он нанял специалиста по выдумыванию новых заветных желаний. Кажется, какого-то литератора или поэта. Действительно, тот предложил ему парочку недурных тем, но серьезная мечта требует осуществления, а затем умирает, поэтому нужны были мечты почти несбыточные. Однако выдумать что-нибудь в этом роде, перебил я его, не так уж трудно. Переместить континент. Распилить Луну на четыре равные четвертушки. Съесть ногу президента Штатов в том соусе, в котором подают утку в китайских ресторанах (я разошелся, зная, что говорю с сумасшедшим). Иметь интимные отношения со светлячком в те минуты, когда он светит ярче всего. Ходить по воде и вообще творить чудеса. Стать святым. Махнуться местами с Господом Богом. Подкупить террористов, чтобы те оставили в покое разных там министров, послов и прочих капиталистов и взялись за тех, кому действительно следовало бы наломать шею, а то и свернуть голову.

Аделаида смотрел на меня с симпатией, почти с восхищением.

— Жаль, — сказал он, — что мы не встретились раньше, Джонатан. В твоих словах что-то есть, хотя и не совсем то, что надо. Все эти континенты, луны и чудеса не трогают меня за живое, а настоящий мечтатель мечтает всеми фибрами души, иначе нельзя. Светлячок тоже не возбуждает. По крайней мере, меня. Хорошая мечта не переходит ни в бессильную злость, ни в преувеличенное любострастие, но словно бы переливается и мерцает, понимаешь? Ну, вот она есть, а вот ее как бы и нету, и тогда-то мне хорошо засыпается. Днем, наяву, у меня никогда не хватало на это времени. Этот мой горе-писатель утверждал, что количество заветных желаний обратно пропорционально количеству имеющихся у человека платежных средств. Тот, у кого есть все, не в состоянии уже мечтать ни о чем. Поменяться местами с Господом Богом? Боже упаси! Но тебя я все-таки нанял бы.

На огромном листе приземистого гладкого кактуса покоилась большая улитка. Выглядела она довольно противно, и, должно быть, как раз поэтому Аделаида сделал знак санитару.

— Съешь это, — сказал он, указывая пальцем на кактус. И достал из кармана пижамы чековую книжку и авторучку.

— За сколько он это сделает? — полюбопытствовал я. Санитар молча протянул руку к улитке, но я остановил его. — Ты получишь на тысячу долларов больше, если не съешь этого, — заявил я, доставая из кармана блокнот. Он был оправлен в точно такой же зеленый пластик, что и чековая книжка Аделаиды.

Санитар застыл на месте. По лицу миллионера я видел, что он колеблется, а это сулило мне мало хорошего — дело и вправду могло кончиться аукционом. Тариф, установленный Аделаидой на улиток, наверняка превышал мои финансовые возможности. Оставалось лишь запутать игру козырем.

— За сколько вы это съели бы, Аделаида? — спросил я и открыл блокнот, словно намереваясь выписать чек. Это его восхитило. Санитар перестал для него существовать.

— Я дам тебе чек in blanco {30}, если ты проглотишь ее не пережевывая и расскажешь, как она шевелится у тебя в животе, — произнес он чуть охрипшим от возбуждения, голосом.

— К сожалению, я уже завтракал, а есть между завтраком и обедом не в моих правилах, — улыбнулся я. — И кроме того, Аделаида, твои счета, наверное, заблокированы. Провозглашение невменяемым, назначение опекуна и так далее, не правда ли?

— Нет, нет, ты ошибаешься! Манхэттенский банк примет любой мой чек.

— Возможно, но у меня что-то нет аппетита. Вернемся лучше к мечтам.

Беседа так меня захватила, что я совершенно забыл о своей левой стороне, пока она сама о себе не напомнила. Когда мы уже отошли от опасной улитки, я вдруг подставил миллионеру ногу и дал такого тычка в спину, что он растянулся на траве. Я рассказываю от первого лица, хотя набедокурили мои левые конечности. Надо было срочно спасать лицо.

— Извини, — сказал я, стараясь попасть в тон приятельской откровенности, — но это было моей мечтой.

Я помог ему встать. Он был не столько обижен, сколько ошарашен. Как видно, так с ним никто себя не вел, ни здесь, ни за стенами санатория.

— Ну, ты парень с фантазией, — выговорил он, стряхивая с себя землю. — Только больше не делай этого, а то у меня позвоночный хрящ выскочит; к тому же и я ведь могу начать мечтать о тебе, — тут он нехорошо засмеялся. — А что с тобой, собственно?

— Ничего.

— Это ясно, но здесь ты зачем?

— Чтобы немного отдохнуть.

В глубине тенистой аллеи я заметил доктора Хоуса; увидев меня, он поднял руку и движением головы показал, чтобы я шел за ним к павильону.

— Ну, Аделаида, мне пора, — сказал я, похлопывая его по спине. — Помечтаем как-нибудь в другой раз.

Из открытых дверей веяло приятной прохладой. Бесшумная климатизация, светло-зеленые стены, тихо, как в пирамиде, — звуки шагов приглушал палас, белый, словно шкура полярного медведя. Хоус ждал меня в своем кабинете. Там же сидел Тарантога. Он показался мне озабоченным. У него на коленях лежала папка, распухшая от бумаг; он доставал их и клал обратно. Хоус указал мне на кресло. Я сел, без особой радости ожидая возврата к тому, отделаться от чего я мог, только отделавшись от себя самого. Хоус принялся за чтение газет. Тарантога нашел наконец нужные бумаги.

— Вот, значит, как обстоит дело, дорогой Ийон… Я был у двух юристов с превосходной репутацией, чтобы выяснить твое положение с точки зрения права. Разумеется, я не сказал, чьи интересы я представляю. И ничего не говорил о твоей миссии. Я оставил лишь самую суть. Некто, мол, имел доступ к кое-каким совершенно секретным делам, а затем должен был представить отчет одному правительственному учреждению. Перед составлением отчета он подвергся каллотомии. Часть того, что он узнал и должен был сообщить, он забыл; эти сведения, вероятно, застряли в правом полушарии его мозга. Каковы его обязанности перед теми, кто доверил ему это дело? Как далеко они могут зайти, чтобы получить эти сведения? Оба ответили, что казус непрост, поскольку может стать прецедентом. Если дело дойдет до суда, он назначит экспертов и может, хотя и не обязан, согласиться с их заключением. Но пока судебного решения нет, ты вправе не соглашаться ни на какие исследования или эксперименты.

Доктор Хоус оставил газету.

— Довольно-таки забавная история, — сказал он, доставая из ящика стола пакет с пряниками; он высыпал их на тарелку и придвинул ко мне. — Я знаю, господин Тихий, для вас тут забавного мало, но забавен любой парадокс типа circulus vitiosus {31}. Вам известно, что такое латерализация?

— Конечно, — ответил я, с неодобрением глядя на свою левую руку, протянувшуюся к тарелке, хотя мне совершенно не хотелось пряников. Но чтобы не выглядеть по-дурацки, пришлось откусить кусочек. — Об этом я начитался немало. Обычно доминирует левое полушарие мозга, потому что оно заведует речью. Правое вообще-то немое, хотя с грехом пополам понимает простые фразы, а иногда умеет даже читать, но проявляется то и другое у одних больше, у других меньше. Если левая латерализация выражена слабо, правое полушарие может приобрести большую самостоятельность, в том числе в пользовании речью. Иногда, хотя и крайне редко, латерализация почти не выражена, и тогда центры речи расположены в обоих полушариях, что может повлечь за собой заикание и другие расстройства…

— Очень хорошо. — Хоус благожелательно улыбался. — Из того, что мне стало известно, я заключаю, что ваш левый мозг — как ведите, и мы иногда так выражаемся — отчетливо доминирует, но правый необычайно активен. Полной уверенности у меня нет, тут потребовалось бы длительное обследование.

— И где же тут парадокс? — спросил я, стараясь как можно незаметнее оттолкнуть левую руку, которая опять совала мне пряник в рот.

— Может ли допрос вашего правого мозга принести реальную пользу, зависит от того, как велика правосторонняя латерализация. Чтобы узнать, стоит ли вообще браться за это дело, нужно установить степень латерализации, то есть обследовать вас, а для этого необходимо ваше согласие. Эксперты, которых назначит суд, смогут сказать ровно столько же: все зависит от степени латерализации у Ийона Тихого, а без обследования ее установить невозможно. То есть надо обследовать вас для того, чтобы решить, надо ли вас обследовать. Это вам ясно?

— Куда уж яснее. Так что вы мне советуете, доктор?

— Советовать я ничего не могу — как и эти гипотетические эксперты. Никто на свете, включая вас, не знает, что застряло в вашем правом мозгу. Вашу идею — использовать язык глухонемых — уже пробовали осуществить, хотя и без особого успеха. Правая латерализация была в тех случаях слишком слабой.

— Вы действительно не можете ничего добавить?

— Могу. Если не хотите неприятностей, носите левую руку на перевязи, а еще лучше — в гипсе. Она вас выдает.

— То есть как это?

Хоус указал на тарелку с пряниками:

— Правый мозг обычно любит сладкое больше, чем левый. Это следует из статистики. Я продемонстрировал вам простой способ, позволяющий на глаз оценить вашу латерализацию. Вы не левша и должны были протянуть к прянику правую руку — или не протягивать никакую.

— А долго мне придется носить гипс? И для чего?

Хоус пожал плечами.

— Хорошо. Я скажу вам то, чего говорить бы, пожалуй, не следовало. Вы, наверно, слышали о пираньях?

— Слышал. Маленькие, но очень кровожадные рыбки.

— Вот именно. Они обычно не нападают на человека в воде, но, если на его теле малейшая царапина, достаточно одной капли крови, чтобы они ринулись на него скопом. Речевые навыки правого мозга не больше, чем у трехлетнего ребенка, да и то в редких случаях. У вас они значительны. Если об этом узнают, вам может не поздоровиться.

— А может, ему просто пойти в Лунное Агентство? — вмешался Тарантога. — Поручить себя их попечению? Ведь что-то ему от них полагается, раз он для них рисковал головой?..

— Это, возможно, не худшее решение, но вряд ли хорошее. Хорошего нет вообще.

— Почему? — спросили мы с Тарантогой почти одновременно.

— А вот почему: чем больше они извлекут из вашего правого мозга, тем больший почувствуют аппетит и захотят вытянуть еще больше, а это может означать — выражаясь повежливее — долговременную изоляцию.

— На месяц, на два?

— Или на год, а то и больше. Правый мозг общается с миром главным образом через левый, при помощи речи и письма. Пока ни разу не удавалось научить правый мозг говорить, тем более свободно. Ставка настолько высока, что они затратят на такое обучение больше усилий, чем все специалисты до сих пор.

— Что-то все-таки делать надо, — пробурчал Тарантога.

Хоус встал:

— Разумеется, но необязательно нынче же — здесь и теперь. Господин Тихий может провести у меня несколько месяцев, если захочет. А за это время что-нибудь, глядишь, и выяснится.

Слишком поздно я понял, что доктор Хоус был, к сожалению, прав.

Решив, что никто не поможет мне лучше, чем я сам, я записал все случившееся со мной, надиктовал это на диктофон, записки сжег, а теперь закопаю и диктофон вместе с кассетами в герметичной банке — под кактусом, на котором я встретил улитку. Я говорю сейчас в диктофон, чтобы использовать остаток ленты. Кажется, выражение "встретил улитку" не слишком удачно, хотя почему — не знаю. Ведь можно встретить корову, обезьяну, слона, а улитку — вряд ли. Или тут дело в том, что встреченным мы называем лишь существо, которое может нас заметить? Пожалуй, нет. Не уверен, что улитка меня заметила, хотя рожки у нее были вытянуты. Или все дело в размерах? Никто не скажет "я встретил пчелу". Но можно встретить даже очень маленького ребенка. И зачем это я трачу ленту на такие глупости? Банку я закопаю, а записки буду вести при помощи шифра. Правое полушарие буду называть не иначе как «Оно», или просто назову его «ИЯ». Вроде неплохо, ведь «ИЯ» — это И Я, Я и Я, хотя, может быть, это окажется не слишком понятно. Но лента кончается. Пора за лопату.

8 июля. Жара страшная. Все ходят в пижамах, а то и в плавках. Я тоже. Через Грамера познакомился с двумя другими миллионерами, Струманом и Паддерхорном. Оба меланхолики. Струману под шестьдесят, лицо обрюзгшее, живот большой, ноги кривые, говорит шепотом. Можно подумать, что он хочет открыть невесть какую тайну. Утверждает, будто пытаться вылечить его — бесполезно. В последнее время его депрессия обострилась, а все потому, что он забыл причину своих ужасных переживаний. У него три дочери. Все замужем, занимаются свингингом {32}, разные типы снимают это на пленку, которую ему приходилось выкупать за немалые деньги, чтобы снимки не напечатали в «Хастлере» {33}. Чтобы ему помочь, я спросил, не этим ли он озабочен, но оказалось, что нет, к этому он уже привык. Впрочем, он признан невменяемым, и займись они свингингом хоть в зоопарке — это уже заботы опекунов. На кой черт я это записываю, не знаю. Голый миллионер — фигура невероятно неинтересная. Паддерхорн не говорит вообще ничего. Кажется, он слился экономически с каким-то японцем и прогадал. Удручающее общество. Но Гагерстайн, пожалуй, еще хуже. Без причины смеется и пускает слюни. Говорят, эксгибиционист. Надо держаться подальше от этих мерзких людишек. Доктор Хоус сказал, что завтра приедет человек, которому я могу доверять, как ему самому. Он представится начинающим врачом-практикантом, но на самом деле это этнолог, который пишет исследование о миллионерах с точки зрения социальной динамики малых групп или что-то в этом роде.

9 июля. После отъезда Тарантоги я остался один с Хоусом, его ассистентом и миллионерами, вяло передвигающимися по парку. Хоус сказал мне с глазу на глаз, что предпочитает больше не исследовать степень моей латерализации, ведь того, чего никто не знает, никто не может украсть. Ассистент — и в самом деле молодой этнолог. Он открылся мне под страшным секретом, когда узнал, что я не богач. Он вел полевые исследования, хочет изучать обычаи и духовную жизнь миллионеров так, как исследуют верования первобытных племен. Хоус знает, что молодой человек не имеет ничего общего с медициной, и, должно быть, поэтому взял его под свою опеку. С этнологом я вечерами вел долгие беседы — в малой лаборатории, за бутылкой виски «Тичерс». Рюмками нам служили пробирки. Кроме Аделаиды я познакомился еще с несколькими крезами. В жизни не был я в такой скучной компании. Этнолог со мною согласен. Это его угнетает — он начинает догадываться, что собранных материалов не хватит на монографию.

— Знаете что, — однажды сказал я, желая ему помочь, — возьмите и накатайте сравнительно-исторический трактат "Богачи прежде и теперь". Государственное меценатство или же меценатство благотворительных фондов — явление сравнительно новое. Но уже в Древнем Риме были частные меценаты. Покровители искусства. Ну, музы, и все такое. Да и позже разные богачи и князья обеспечивали людям искусства — артистам, художникам, скульпторам — неплохую жизнь. Как видно, они этим интересовались, хотя нигде не учились. Зато вот эти, — я показал большим пальцем за спину, в окно, выходившее в ночной парк, — не интересуются ничем, кроме акций и чеков. Думаю, я не покажусь нескромным, если скажу, что я довольно-таки известен. Я получаю массу откликов на свои книги о путешествиях, но среди миллионов читателей не нашлось ни одного миллионера. Почему? Больше всего их, кажется, у вас в Техасе. Здесь таких трое. Они скучны даже в свихнувшемся состоянии. Откуда это берется? Латифундии не оглупляли. Что же их оглупляет? Биржа? Капитал?

— Нет, тут дело иное. Те бывали, скажем, верующими. Хотели иметь заслуги перед Господом Богом. Умерщвление плоти не привлекало их. Другое дело — построить собор, заплатить художникам, пусть изобразят нам "Тайную вечерю" или «Моисея», воздвигнут что-нибудь этакое с куполом, который переплюнет все остальные. В этом они видели свой интерес, господин Тихий, только видели они его там, — он указал на потолок, то есть на небо. — А раз уж одни меценатствовали, другие тянулись за ними. Это считалось хорошим тоном. Князь, дож или магнат окружали себя садовниками, кучерами, виршеплетами, художниками. У Людовика XV имелся Буше, чтобы было кому портретировать голых дам. Буше — это, положим, третий класс, но что-то после него осталось, да и после других художников тоже, а после кучеров и садовников — ничего.

— После садовников остался Версаль.

— Вот видите. А после кучера — разве что кнут. Они ничего в этом не смыслили, вот что я вам скажу, но видели здесь свой интерес. Теперь, в эпоху специализации, это ничего бы им не дало… Что с вами? Сердце прихватило?

— Нет. Кажется, меня обокрали.

Я и в самом деле держался за сердце, обнаружив, что внутренний карман моей куртки пуст.

— Это невозможно. Здесь нет клептоманов. Вы, должно быть, оставили бумажник у себя в комнате.

— Нет. Когда я вошел, он был еще тут. Я как раз хотел показать вам свою фотографию с бородой и даже нащупал бумажник в кармане, но не вынул.

— Не может быть. Мы здесь одни, а я к вам и близко не подходил…

Смутная догадка мелькнула у меня в голове.

— Вспомните, пожалуйста, возможно точнее, что я делал после того, как мы вошли сюда.

— Вы сразу сели, а я достал бутылку из шкафчика. О чем мы тогда говорили? Ага, о Грамере. Вы рассказали об этой улитке, но я искал пробирки и не видел, что вы делаете. Когда я повернулся к вам, вы сидели… нет, вы стояли. Рядом с тахистоскопом. Вот здесь. Вы заглядывали за перегородку, потом я подал вам виски. Ну да. Мы выпили, и вы вернулись на свое место.

Я встал и осмотрел аппарат. С одной стороны — стул перед пультом управления, черная стенка с окулярами, за ней боковые лампы, экран и плоский ящик проектора. Я поискал тумблер. Пустой экран засветился. Заглянул за перегородку. Внутри все было выложено оксидированными плитками. Между передней стенкой и черной облицовкой зияла щель — не шире бювара. Я попытался просунуть туда руку, но щель была слишком узкой.

— Есть тут какие-нибудь щипцы? — спросил я. — Как можно более длинные и плоские…

— Не знаю. Скорее всего, нет. Правда, есть зонд. Подойдет?

— Давайте.

Зонд был стальной, гибкий, можно было гнуть его как угодно. Я согнул его крюком, опустил в щель и нащупал там что-то мягкое. После нескольких неудачных попыток показался черный кожаный угол. Мне понадобилась вторая рука, чтобы за него ухватиться, но она не слушалась. Я позвал практиканта. Он мне помог. Это был мой бумажник.

— Это она, — сказал я, подняв левую руку.

— Но как? Вы ничего не заметили? А главное — зачем?

— Нет. Не заметил, хотя проделать это было непросто. Карман у меня слева. Ловко, незаметно, словно карманный вор. Но это как раз и есть специальность правого полушария. Координация движений, во всех играх, в спорте. Зачем? Можно только догадываться. Ведь мыслит оно не вербально, логически, а, скажем так, по-детски. Наверное, оно хотело, чтобы я потерял имя. Тот, у кого нет никаких документов, не имеет и имени для тех, кто его не знает.

— А-а… чтобы вы, значит, исчезли? Но это же магия. Магическое мышление.

— Что-то в таком роде. Но это нехорошо.

— Почему? Оно хочет помочь вам, как умеет. И неудивительно, ведь в конце концов оно — это тоже вы. Только как бы отдельный. Обособившийся.

— Нехорошо потому, что если оно хочет помочь мне, значит, отчасти все же ориентируется в ситуации и понимает: что-то мне угрожает. Бумажник — пустяк, но в следующий раз оно может оказать мне медвежью услугу…

Вечером ко мне заглянул Хоус. Я сидел в постели, уже раздевшись ко сну, в пижаме, и разглядывал левую ногу. Пониже колена красовался здоровенный синяк.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, но…

Я рассказал ему о бумажнике.

— Любопытно. Вы действительно ничего не заметили?

Я опустил глаза, опять увидел этот синяк и вдруг вспомнил мгновенную боль и ее причину. Пытаясь заглянуть за перегородку тахистоскопа, я ударился левой ногой, пониже колена, обо что-то твердое. Было довольно больно, но я не обратил на это внимания. Отсюда, скорее всего, и синяк.

— Необычайно поучительно, — заметил Хоус. — Левая рука не может выполнять сложных движений так, чтобы мышечное напряжение не передавалось правой стороне тела. Поэтому ей надо было отвлечь ваше внимание.

— Вот этим? — Я показал на синяк.

— Ну да. Сотрудничество левой ноги и руки. Почувствовав боль, вы какой-то момент не чувствовали ничего другого. Этого было достаточно.

— И часто такое случается?

— Нет, чрезвычайно редко.

— А если бы кто-нибудь решил всерьез за меня взяться, он тоже смог бы это проделывать? Скажем, колоть меня с правой стороны, чтобы отвлечь от левой, допрашиваемой с пристрастием?..

— Специалист поступил бы иначе. Сначала укол амитала в левую шейную артерию — carotis. Левый мозг тогда засыпает. На несколько минут.

— И этого хватит?

— Если не хватит, введут в артерию маленькую канюлю и начнут подавать амитал по капле. В конце концов заснет и правое полушарие, потому что мозговые артерии соединены между собой так называемыми коллатералями. Потом надо выждать какое-то время, и можно начинать снова.

Я опустил штанину пижамы и встал.

— Не знаю, надолго ли у меня еще хватит терпения торчать тут, ожидая у моря погоды. Все-таки лучше знать что-то, чем ничего. Возьмитесь за меня всерьез, доктор.

— А почему бы вам не взяться за себя самому? Вы уже умеете понемногу объясняться с левой рукой. Это вам что-нибудь дало?

— Мало что.

— Отказывается отвечать на вопросы?

— Нет, скорее отвечает невразумительно. Я знаю одно: она помнит иначе, чем я. Пожалуй, целыми образами, целыми сценами. Когда я пытаюсь выразить это словами, знаками, получаются головоломки. А может, это как-нибудь записать и попробовать расшифровать — как стенограмму?

— Это скорее занятие для дешифровальщиков, чем для врачей. Допустим, нам удастся сделать такую запись. И что дальше?

— Не знаю.

— Я тоже. А пока — спокойной ночи.

Он вышел. Я погасил свет и лег, но уснуть не мог. Я лежал на спине. Вдруг левая рука приподнялась и медленно погладила меня несколько раз по щеке. Она явно жалела меня. Я встал, включил лампу, принял таблетку секонала и, одурманив таким образом обоих Ийонов Тихих, погрузился в беспамятство.

Мое положение было не просто плохим. Оно было еще и дурацким. Я прятался в санатории, сам не зная от кого. Ждал неизвестно чего. Пытался объясниться с самим собою руками, но, хотя левая отвечала даже живее, чем раньше, я не понимал ее. Я рылся в библиотеке санатория, таскал в свою комнату учебники, монографии, груды медицинских журналов, чтобыузнать наконец, кто или что я такое с правой стороны. Я задавал левой руке вопросы, на которые она отвечала с несомненной готовностью; больше того, она научилась новым выражениям и словам, что побуждало меня продолжать эти беседы и в то же время тревожило. Я боялся, что она сравняется со мной, а то и превзойдет меня теперешнего и мне придется не только считаться с нею, но и слушаться ее, или дело кончится распрями и перетягиванием каната, и я тогда не останусь в середине, а лопну или располовинюсь совершенно и стану похож на полураздавленного жучка, у которого одни ноги пытаются бежать вперед, а другие назад. Мне снилось все время, что я от кого-то убегаю и лазаю по каким-то сумрачным кручам, и я представления не имел, какой половине это снилось. То, что я узнал из груды книг, было правдой. Левый мозг, лишенный связи с правым, оскудевает. Речь его становится сухой, изобилует вспомогательным глаголом «быть». Разбирая свои записки, я заметил, что так происходит и со мной. Но кроме таких мелочей я ничего особенного не узнал из научной литературы. Там было не счесть гипотез, друг другу совершенно противоречивших; каждую из них я примерял к себе и, обнаружив, что она не подходит, злился на этих ученых, которые делали вид, будто лучше меня знают, что значит быть мною теперешним. Бывали дни, когда я готов был плюнуть на все предосторожности и поехать в Нью-Йорк, в Лунное Агентство. На следующее утро это казалось мне худшим из всего, что я мог сделать.

Тарантога не подавал о себе вестей, и, хотя я сам попросил его ждать от меня знака, его молчание тоже начинало меня раздражать. Наконец я решил взяться за себя по-мужски, так, как это сделал был прежний, не располовиненный Ийон Тихий. Я поехал в Дерлин, захудалый городишко в двух милях от санатория. Говорят, жители хотели назвать его Берлином, но что-то напутали с первой буквой. Я хотел купить там пишущую машинку — чтобы поставить левую руку под перекрестным огонь вопросов, записывать ее ответы и потом попробовать составить из них что-либо осмысленное. А вдруг я — правосторонний кретин, и лишь самолюбие не позволяет мне убедиться в этом? Блэр, Годдек, Шапиро, Розенкранц, Бомбардино, Клоски и Сереньи утверждали, что немое правое полушарие — не что иное, как кладезь неизвестных талантов, интуиции, предчувствий, невербального, целостного восприятия и чуть ли не гений в своем роде, источник всех тех чудес, с которыми левый рационализм не может примириться: телепатии, ясновидения, духовного перемещения в иные измерения бытия, видений, мистического экстаза и озарения; но Клейс, Цукеркандель, Пинотти, Вихолд, миссис Мейер, Рабауди, Отичкин, Нуэрле и восемьдесят других экспертов заявляли — ничего подобного. Да, конечно, резонатор и организатор эмоций, ассоциативная система, эхо-пространство мысли ну и какая-то там память, но безъязыкая; правый мозг — это алогическая диковина, эксцентрик, фантаст, враль, герменевтик, это дух, но в сыром состоянии, это мука, а также и дрожжи, но хлеб из них может испечь только левый мозг. А третьи были такого мнения: правый — это генератор, левый — селектор, поэтому правый удален от реальности, и руководит человеком, переводит его мысли на людской язык, выражает, комментирует, дисциплинирует и вообще делает из него человека лишь левый мозг.

Для поездки в город Хоус предложил мне свою машину. Он не был удивлен моим намерением и не стал переубеждать меня. Он нарисовал на листке бумаги главную улицу, обозначив крестиком место, где находится универмаг. Однако заметил, что сегодня я уже не успею — была суббота и универмаг закрывался в час дня. Поэтому все воскресенье я бродил по парку, избегая, как только мог, Аделаиды. В понедельник я нигде не нашел Хоуса. Пришлось поехать на автобусе, который ходит раз в час. Он был почти пуст. Кроме негра-водителя — лишь двое мальчишек с мороженым в руках. Городок напоминал американские поселения полувековой давности. Одна широкая улица, телеграфные столбы домики в садиках, низкие живые изгороди, калитки, у каждой из них по почтовому ящику; а собственно город пытались изобразить собою несколько каменных домов у пере сечения дороги с автострадой штата. Там стоял почтальон и разговаривал с толстым, обливающимся потом мужчиной в цветастой рубашке, собака которого, здоровенная дворняга в ошейнике, метила мочою фонарь. Я вышел на перекрестке, а когда автобус отъехал, оставив за собою облако вонючего дыма, осмотрелся в поисках универмага. Большой, остекленный, он стоял на противоположной стороне улицы. Два продавца в рабочих халатах при помощи механического подъемника выгружали со склада какие-то коробки и укладывали в грузовик. Солнце палило нещадно. Водитель сидел у открытой двери кабины и потягивал пиво из банки, как видно, уже не первой: пустые валялись у него под ногами. Это был совершенно седой негр, хотя на лицо вовсе не старый. Солнечной стороной улицы шли две женщины; одна, помоложе, катила детскую коляску с крытым верхом, другая, постарше, заглядывала в нее и что-то говорила. Несмотря на жару, она была закутана в шерстяную черную шаль, закрывавшую голову и плечи. Женщины как раз поравнялись с открытой авторемонтной мастерской. Там поблескивали несколько вымытых машин; шумела вода, и шипел под давлением воздух. Все это я замечал мимоходом, уже сходя с тротуара на мостовую, чтобы перейти на другую сторону, к универмагу. Я задержался, потому что большой темно-зеленый «линкольн», стоявший в нескольких десятках шагов, вдруг двинулся в мою сторону; за его зеленоватым ветровым стеклом смутно виднелся силуэт водителя. Мне показалось, что лицо у него черное; негр, должно быть, подумал я и остановился на бровке тротуара, пропуская его, но он довольно резко затормозил прямо передо мной. Я решил было, что он хочет о чем-то спросить, как вдруг кто-то сильно схватил меня сзади и зажал мне рот. Я был так ошарашен, что даже не пробовал сопротивляться. Кто-то сидевший на заднем сиденье открыл дверцу; я начал вырываться, но не смог и крикнуть, так меня сдавила рука. Почтальон бросился к нам, нагнулся и ухватил меня за ноги. Тут что-то застрекотало совсем рядом, и улица в мгновенье ока изменила свой вид.

Пожилая женщина бросила шаль на тротуар и повернулась к нам. В руках у нее был автомат с коротким стволом. Это она стреляла, прямо в лоб «линкольну», длинной очередью изрешечивая радиатор и шины, так что пыль взметнулась с асфальта. Седовласый негр уже не пил пиво. Он сидел за баранкой, а его грузовик одним поворотом загородил дорогу «линкольну». Кудлатый пес бросился на женщину с автоматом, завертелся на месте и плашмя упал на асфальт. Почтальон отпустил меня, отскочил, выхватил из своего мешка что-то черное, круглое и бросил в сторону женщин; загрохотало, повалил белый дым, молодая женщина упала на колени за коляской, та непонятным образом раскрылась, и из нее, словно из огромного огнетушителя, вырвался столб пенистой жидкости, заливая шофера «линкольна», который только что выскочил на мостовую, и, прежде чем пена залила его, я увидел, что его лицо закрыто чем-то черным, а в руках — револьвер. Струя ударила в лимузин с такой силой, что ветровое стекло лопнуло и задело осколками почтальона. Толстяк — он все еще держал меня сзади — пятился, прикрывая себя моим телом. Из гаража вылетели какие-то люди в комбинезонах. Они добежали до нас и оторвали меня от толстяка. Все это не заняло и пяти секунд. Ближайшая к нам машина из тех, что стояли в мастерской, задним ходом выехала через открытые ворота, двое в халатах накинули сеть на шофера «линкольна», стараясь не прикасаться к нему, — он был с головы до ног в клейкой пене. Толстяк с почтальоном, оба уже в наручниках, залезали, подгоняемые ударами, в машину. Я стоял без движения, глядя, как человек, открывший только что дверцу «линкольна», выбирается с поднятыми руками наружу, как послушно идет он к пикапу под дулом револьвера, а седой негр надевает на него наручники. Никто меня не коснулся, никто не сказал мне ни слова. Машина уехала. Пикап, в который посадили раненого, а может быть, застреленного шофера вместе с сообщником, тронулся, женщина подняла с тротуара черную шаль, отряхнула ее, положила автомат в коляску, привела верх в прежнее положение и удалилась как ни в чем не бывало.

Снова стало пусто и тихо. Только «линкольн» со спущенными шинами и разбитыми фарами да застреленная собака свидетельствовали о том, что это мне не привиделось. Рядом с универмагом, в саду, заросшем высокими подсолнухами, располагался одноэтажный деревянный домик с верандой. В открытом окне, с трубкой в руках, стоял, удобно опершись локтями о подоконник, мужчина с темным загаром и светлыми, почти белыми волосами и смотрел на меня спокойно и выразительно, как бы говоря: "Вот видишь?" Лишь теперь до моего; сознания дошло нечто еще более удивительное, чем попытка меня похитить: хотя в ушах у меня еще не отзвучали автоматные очереди, взрывы и крик, ни одно окно не открылось и никто не выглянул на улицу, как если бы меня окружала плоская театральная декорация. Я стоял так довольно долго, не зная, что делать дальше. Пишущую машинку покупать, пожалуй, не стоило.

4. ЛУННОЕ АГЕНТСТВО
— Господин Тихий, — сказал Директор, — наши люди посвятят вас во все подробности Миссии. Я же хочу очертить лишь общую картину — чтобы за деревьями вы не потеряли из виду леса. Женевский трактат осуществил четыре невозможности. Всеобщее разоружение одновременно с продолжающейся гонкой вооружений — это раз. Максимальные темпы этой гонки при нулевых расходах — два. Полная гарантия от внезапного нападения при сохранении права вести войну, если кому-нибудь этого пожелается. Это в-третьих. И наконец, полная ликвидация всех армий, которые, однако, по-прежнему существуют. Никаких войск нет, но штабы остались и могут планировать, что хотят. Словом, мы установили pacem in terris {34}. Понимаете?

— Понимаю, — ответил я, — но я ведь читаю газеты. Гам пишут, что мы попали из огня да в полымя. А тут я еще прочитал, не помню где, что Луна молчит и проглатывает всех разведчиков, потому что Кому-то удалось заключить тайное соглашение с тамошними роботами. И за всем, что делается на Луне, стоит какое-то государство. И Агентство об этом знает. Что вы скажете?

— Абсурд, — произнес энергично Директор.

Мы сидели в его кабинете, по размерам не уступавшим залу. Сбоку, на возвышении, стоял огромный лунный глобус, испещренный оспинами кратеров. Сектора отдельных государств — зеленые, розовые, желтые и оранжевые, как на политических картах, — тянулись от полюса к полюсу, что делало глобус похожим на детскую игрушку или освещенный изнутри стеклянный апельсин без кожуры. За спиною Директора свисал со стены флаг ООН.

— Подобных бредней теперь не счесть, — продолжал Директор, улыбаясь мне со снисходительным выражением на смуглом лице. — Наше пресс-бюро готово представить вам обзор этих россказней. Они высосаны из пальца.

— Но движение неопацифистов — или лунофилов, — оно-то, наверно, не выдумка?

— Вы про этих лунатиков? Да, разумеется. Вы читали их манифесты? Их программу?

— Читал. Они требуют соглашения с Луной.

— "Соглашения"! — пренебрежительно хмыкнул Директор. — Не соглашения, а капитуляции. Только неизвестно перед кем! Вздорные люди. Воображают себе, будто Луна стала Кем-то, будто можно признать ее стороной в переговорах и в пактах, стороной могущественной и разумной. Будто бы там уже ничего нет, кроме гигантского компьютера, который поглотил все сектора. У страха, господин Тихий, глаза велики, а разум-то крошечный.

— Допустим, но разве можно исключить объединение в какой-либо форме всех вооружений там, на Луне, — тамошних армий — если это армии? Как можно быть уверенным, что ничего такого не произошло, раз ничего не известно?..

— Даже там, где ничего не известно, некоторые вещи невозможны. Сектор каждого государства был оборудован как эволюционный полигон. Вот, посмотрите. — Он взял небольшую плоскую коробочку, и на глобусе начали загораться сектор за сектором, пока весь он не засиял как цветной лампион. — Вот эти, самые широкие, принадлежат сверхдержавам. Мы, разумеется, знали, что перевозим, ведь в роли перевозчика выступало наше Агентство. Мы также выполняли предварительные работы, рыли котлованы под СУПСы — Супермоделирующие Системы. В каждом секторе есть такая система, окруженная производственным комплексом. Сектора не могут между собою сражаться. Это исключено. СУПС проектирует новые типы оружия, а СЕКСы — Селекционные Контр-Системы — пытаются с ними бороться. То и другое — путем моделирования на компьютерах. Программы исходят из принципа Щита и Меча. Вообразите себе, что каждое государство разместило на Луне двучленный компьютер, который играет в шахматы сам с собою. Но в такие шахматы, где вместо фигур — оружие и в ходе игры может меняться все: разрешенные ходы, ценность фигур, форма доски. Все.

— Как же так, — удивился я. — Выходит, там нет ничего, кроме компьютеров, моделирующих гонку вооружений? Чего же тогда бояться Земле?.. Смоделированное оружие не опасней листка бумаги…

— Да нет же! Отобранные проекты идут в реальное производство. Другое дело, и именно в этом суть проблемы, когда идут. Выглядит это так: СУПС проектирует не какой-либо один тип оружия, а целую систему военного противоборства. Безлюдную, разумеется. Солдат и оружие тут — единое целое. Это как в естественной эволюции. Борьба за выживание, понимаете? Ну, скажем, СУПС проектирует каких-нибудь хищников, а СЕКС старается нащупать их слабые стороны, чтобы их уничтожить. Если это ему удается, СУПС выдумывает что-нибудь новое, — а тот опять отвечает контрударом. В принципе такая моделируемая борьба могла бы продолжаться и миллион лет, — но когда-то нужно начать реальное производство оружия. Через какое-то время — и какая эффективность требуется от опытных образцов, — заранее установили программисты данного государства. Ведь каждое государство хотело иметь на Луне реальный запас оружия, арсенал, а не только модели в виде планов на бумаге или в компьютере. Но и тут есть своя закавыка, серьезное противоречие. Догадываетесь, какое?

— Не вполне.

— Моделируемая эволюция протекает гораздо быстрее реальной. Тот, кто дольше ждет результатов моделирования, получает оружие _более совершенное_. Но, пока он ждет, он остается безоружным. Тот же, кто выбрал более короткий период моделирования, перевооружится быстрее. Мы называем это коэффициентом риска. Каждое государство, размещая на Луне свой военный потенциал, должно было заранее решить, что предпочтительнее: лучшее оружие, но позже, либо оружие похуже, но быстрее.

— Странно как-то, — заметил я. — А что происходит, когда производство все-таки начинается? Оружие направляют на склады?

— Какую-то часть — возможно. Но только часть. Потому что тогда начинается уже настоящая, не моделируемая война, разумеется, лишь в границах данного сектора.

— Вроде маневров?

— Нет. На маневрах только делали вид, что воюют; солдаты не гибли, а там, — Директор показал на светящуюся разноцветную Луну, — воюют по-настоящему. В границах сектора, повторяю. Никто и ничто не может напасть на соседний…

— Значит, сперва эти вооружения сражаются и уничтожают друг друга в компьютерах, понарошку, а потом уж всерьез? А что дальше?

— Вот тот-то и оно! Неизвестно, что дальше. Вообще говоря, имеются две возможности. Либо гонка вооружений имеет предел, либо нет. Если имеет — значит, существует "абсолютное оружие", и гонка, в виде моделируемой эволюции, рано или поздно приведет к созданию этого оружия. Само себя оно победить не может, и возникает ситуация стабильного равновесия. Развитие прекращается. Лунные арсеналы заполняются оружием, выдержавшим это последнее испытание, и больше ничего не происходит. Мы хотели бы, чтобы все было именно так.

— А это не так?

— Почти наверняка нет. Во-первых, естественная эволюция не имеет конца. Потому что не существует никаких «абсолютных», «окончательных», идеально приспособленных к жизни организмов. У любого вида есть свои слабые стороны. Во-вторых, на Луне ведь идет не естественная эволюция, а искусственная, и притом эволюция вооружений. Каждый сектор наверняка старается следить за развитием в других секторах и реагирует на это по-своему. Военное равновесие — нечто иное, чем биологическое равновесие. Живые виды не могут быть чересчур эффективны в борьбе с конкурентами. Почему? Абсолютно заразные микробы умертвили бы все питающие их организмы и сами погибли бы. Поэтому в Природе равновесие устанавливается ниже уровня уничтожения. Иначе эволюция оказалась бы самоубийственной. А развитие вооружений имеет целью достижение перевеса над противником. У оружия нет инстинкта самосохранения.

— Погодите, господин Директор, — сказал я, пораженный внезапной мыслью. — Ведь каждое государство могло тайком построить на Земле точно такую же систему, как лунная, и, наблюдая за ее работой, дознаться, что там поделывает близнец?..

— Вот и нет! — воскликнул Директор с лукавой улыбкой. — Это как раз невозможно! Ход эволюции нельзя предсказать. В этом мы убедились на практике.

— Как?

— Так, как вы сказали. Мы ввели в одинаковые компьютеры одинаковые программы и пустили их в ход. Пошла эволюция — пальчики оближешь, но только везде по-своему. Все равно как если бы вы захотели предсказать ход шахматного турнира в Москве между сотней компьютеров гроссмейстерской силы, моделируя ход игры на сотне таких же компьютеров в Нью-Йорке. Что вы узнаете о московском турнире? Ровно ничего. Ведь ни один игрок, человек он или компьютер, не повторяет одни и те же ходы. Действительно, политики хотели иметь такие моделирующие устройства, но это им ничего не дало.

— Превосходно. Но если никто до сих пор ничего не добился и все ваши разведчики словно в воду канули, как я могу рассчитывать на успех?

— Вы получите средства, которых еще никто не имел. О подробностях узнаете от моих подчиненных. Желаю удачи…

Три месяца кряду я в поте лица трудился на тренажерах в исследовательском центре Лунного Агентства и могу сказать по совести, что под конец я знал телематику как свои пять пальцев. Телематика — это искусство управления теледублем. Нужно раздеться догола и натянуть эластичный комбинезон, отдаленно напоминающий водолазный, но из более тонкого материала и сверкающий как ртуть, потому что он соткан из проводов тоньше паутины. Это электроды. Прилегая в телу, они через кожу регистрируют изменения электрического поля в мышцах и транслируют их теледублю, а тот благодаря этому абсолютно точно воспроизводит любое ваше движение. Это, впрочем, еще не так удивительно. Удивительнее другое: вы не только видите все окружающее глазами теледубля, но и чувствуете то, что чувствовали бы на его месте. Когда он берет камень, вы чувствуете его форму и вес так, как если бы сами держали его в руке. Ощущаете каждый шаг, каждую заминку, а если дубль ударится обо что-нибудь слишком сильно — то и боль. Это казалось мне лишним, но доктор Мигель Лопес, руководивший моим обучением, доказывал, что так и должно быть. В противном случае теледублю постоянно грозила бы опасность получить повреждение. При сильной боли можно выключить канал, по которому она транслируется, но лучше специальным регулятором уменьшить ее интенсивность, чтобы все-таки знать, как там дела у дубля. Человек, влезший в искусственную шкуру, перестает ощущать, где находится его собственная особа, и перевоплощается в теледубля. Я тренировался на разных моделях. Вообще-то дублю вовсе не обязательно быть человекоподобным, он может быть меньше гнома или больше Голиафа, но при этом возникают различные трудности. Если вместо ног у него, скажем, гусеницы, пропадает ощущение непосредственного контакта с почвой, почти как при вождении автомобиля или танка Если дубля сделать великаном, вдесятеро больше человека, двигаться в нем приходится очень медленно, ведь его руки и ноги весят десятки тонн каждая и обладают соответствующей инерцией, которая на Луне точно такая же, как на Земле. Я испытал это на себе, воплотившись в двухсоттонного теледубля: ощущение было такое, словно шагаешь под водой, хотя сопротивление оказывала не вода, а масса ног и всего корпуса. Впрочем, дубль-гигант был бы только помехой, мишенью размером с башню. Зато в моем распоряжении была, среди прочих, серия «гномиков» — теледублей один другого меньше. Скорее уж они смахивали на насекомых. Забавные существа, ничего не скажешь, но с такой высоты любой камешек кажется целой горой и трудно ориентироваться на местности. Более тяжелые лунные дубли выглядели довольно диковинно. Толще всего у них были ноги — короткие, чтобы центр тяжести располагался как можно ниже. Такой ЛЕМ (Lunar Efficient Missionary) сохраняет равновесие лучше чем человек в скафандре; он не покачивается при ходьбе, а руки у него длинные, как у орангутана. Такие руки очень удобны при двадцатиметровых прыжках.

Прежде всего я хотел услышать, какие модели применялись в прежних рекогносцировках и как у них пошло дело. Чтобы посвятить меня в эти подробности, моим опекунам пришлось получить особое разрешение Директора: чего ни коснись, все тут было секретным. Объясняли это нежеланием привлекать внимание прессы, которая и без того раздувала панику самыми невероятными домыслами. СОМ, Служба Охраны Миссии, выдавала меня за советника Лунного Агентства, а журналистов я должен был сторониться пуще чумы. В конце концов я смог расспросить обоих разведчиков, вернувшихся невредимыми, но даже их я не видел, а только беседовал с ними по телефону, по отдельности с каждым. Кажется, обоим дали новые имена и сверх того так перекроили им внешность, что родная мать не узнала бы. Первый, Лон — но имя это наверняка, было ненастоящим, — без осложнений вошел в Зону Радиомолчания, вышел на селеностационарную орбиту примерно в двух тысячах миль над Морем Облаков и выслал бронированного теледубля, который высадился в совершенно пустынной местности. Не пройдя и ста шагов, он был атакован. Я пытался разузнать хоть какие-нибудь подробности, но Лон твердил все одно и то же: шел по равнине Моря Облаков, один как перст, — впрочем, перед тем он изучил окрестности в радиусе нескольких сот километров и не заметил ничего подозрительного, — как вдруг откуда-то сбоку, совсем рядом, появился огромный, по крайней мере вдвое больше ЛЕМа, робот и открыл огонь. Лона ослепила бесшумная вспышка — и все. Потом он, понятно, фотографировал это место с орбиты; рядом с маленьким кратером лежали останки дубля, спекшиеся в груду металлического шлака, а вокруг — мертвая пустыня. У следующего разведчика было два теледубля, но первый сразу же после старта закувыркался и разбился о скалы, а второй был, собственно, «двойкой», или, иначе, «двойняшками». «Двойняшками» прозвали пару дублей, приводимых в движение одним человеком. Поэтому они делают все в унисон. Первый должен был идти впереди, а второй за ним, в некотором отдалении, чтобы увидеть, кто нападет на ведущего. Кроме того, в сопровождение им выделили микропов, то есть микроскопических циклопов. Это некое подобие телекамеры, состоящей из целого роя датчиков не больше мушки каждый, снабженных микроскопическими объективами; целое облако микропов следовало за «двойняшками», зависнув на высоте не менее мили над лунной поверхностью, чтобы не выпускать теледублей и их окружение из поля зрения. Человек управлял теледублями, а микропы передавали изображение прямо на Землю, в центр управления полетом. Результаты так прекрасно задуманной и огражденной, казалось бы, от всевозможных опасностей экспедиции были плачевны. Оба дубля подверглись уничтожению, как только встали на лунный песок; причем мой второй собеседник утверждал, будто они были атакованы двумя роботами странной конструкции — низкими, горбатыми и необычайно толстыми; он помнил, что они возникли попросту из ниоткуда и сразу направились к нему, поэтому он изготовился к выстрелу, но не успел даже нажать на спуск. Увидел бело-голубую вспышку, наверняка лазерную, и пришел в сознание уже на борту корабля. Потом он сфотографировал то, что осталось от дублей, а земная служба контроля подтвердила лишь последний пункт его рапорта. Теледубли действительно раскалились и мгновенно распались, словно пораженные мощным лазером, но источник выстрела установить не удалось.

Я целиком просмотрел фильм, запечатлевший все увиденное микропами, а также снимки последних, критических секунд — в максимальном увеличении. Компьютер проанализировал изображение каждого камушка в радиусе двух километров — именно таково расстояние до лунного горизонта, а лазер бьет лишь по прямой. Выглядело это и в самом деле загадочно. Оба дубля сели очень удачно, даже не пошатнулись, встав ногами на грунт, и зашагали один за другим в замедленном темпе, а затем одинаковым движением подняли свои ручные лучеметы — словно заметили какую-то опасность, хотя на снимках ничто на нее не указывало, — открыли огонь и тут же были поражены сами, один в грудь, второй чуть ниже. Лучевой удар разнес их на куски, в тучах пыли и жарком свечении металла. Хотя изображение анализировали так и эдак, стараясь засечь точку, из которой последовал лазерный залп, установить не удалось ничего. Даже в Сахаре не так пусто, как пусто было на этих снимках. Невидимыми остались и сами нападавшие, и их оружие. Но разведчик упорно стоял на своем: в момент нападения он увидел двух больших, уродливо сгорбленных роботов там, где на долю секунды раньше их наверняка не было. Они возникли из ничего, изготовились к выстрелу, дали залп и исчезли. Как исчезли — этого он разглядеть глазами дублей не смог, те уже распадались, но с борта корабля он еще успел увидеть оседающую тучу пыли на месте катастрофы. Именно здесь его сообщение совпало с данными наблюдения микропов. На переданном ими изображении были прекрасно видны раскаленные куски теледублей в клубах лунных песчинок, но больше ничего.

Узнал я немного, но и это не было лишено для меня смысла, так как означало, что из Миссии можно вернуться невредимым. По поводу непонятного нападения возникло немало гипотез, включая гипотезу, согласно которой Нечто на Луне переняло контроль над обоими теледублями и заставило их уничтожить себя встречным огнем. Увеличенные снимки показали, однако, что дубли целили вовсе не один в другого, но куда-то в сторону, а максимально точные замеры показали, что ответный лазерный залп разнес их практически одновременно — через десятимиллионную долю секунды после их собственного выстрела. Спектральный анализ пылающих панцирей позволил установить, что мощность лазеров, примененных лунной стороной, равнялась мощности лазеров «двойняшек», но отличалась по спектру излучения.

На Земле нельзя воспроизвести слабое лунное притяжение, поэтому после вводного курса на полигоне я несколько раз в неделю летал на орбитальную станцию Агентства, где смонтировали специальную платформу с силой тяжести вшестеро меньше земной. Когда я совсем освоился в шкуре теледубля, началась следующая стадия испытаний, чрезвычайно похожих на реальность, хотя и абсолютно безопасных. Однако особенно приятными я бы их не назвал. Я вышагивал по мнимой Луне среди малых и больших кратеров, не зная, что и когда застанет меня врасплох.

Поскольку мои вооруженные предшественники ничего не добились, штаб миссии решил, что мне лучше отправиться без оружия. Я должен был продержаться в теледубле как можно дольше, ведь каждая секунда позволяла сделать множество наблюдений микропам, целый рой которых будет надо мной висеть. На успешную защиту все равно надеяться нечего, разъяснял Тоттентанц, так что мне надлежало проникнуть в безжизненную, ощетинившуюся смертью зону и неизбежно потерпеть поражение, а вся надежда была на то, что поражение окажется поучительным. Первые разведчики требовали, чтобы их вооружили, по очень понятным мотивам психологического порядка. Всегда спокойнее в минуту опасности держать палец на спусковом крючке. Среди инструкторов-наблюдателей — я называл их истязателями — были и психологи. Они неусыпно пеклись о том, чтобы я привык ко всякого рода неприятным сюрпризам. Хотя я и знал, что всерьез мне ничто не угрожает, по искусственной Луне я ступал как по раскаленной жаровне, настороженно озираясь по сторонам. Одно дело — искать противника, которого себе представляешь, и совершенно иное — не иметь понятия, не раскроется ли вдруг лежащий неподалеку булыжник, с виду мертвей покойника, чтобы полить тебя огнем. Хотя все это была имитация, каждый такой сюрприз был достаточно пакостным. Правда, автоматические выключатели прерывали связь между мною и дублем при поражении огнем, однако действовали они с запаздыванием, пусть минимальным, в долю секунды, и я множество раз пережил не поддающееся описанию чувство: разлетаешься на куски с оторванной головой, и видишь ее глазами, пока они еще не потухли, потроха, вываливающиеся из распоротого живота. Хорошо хоть потроха были из кремния и фарфора.

Я пережил десятки таких агоний и поэтому ясно себе представлял, сколько занимательного ожидает меня на Луне. Разорванный на куски уже не помню который раз, я пошел к Сульцеру, главному телетронщику, и выложил свои сомнения ему на стол. Быть может, я и вернусь с Луны с целыми руками и ногами, бросив там останки расстрелянных ЛЕМов, но какой в этом, собственно, прок? Что можно узнать о неведомых системах оружия за доли секунды? Зачем вообще посылать туда человека, раз он все равно не может высадиться?

— Вы же знаете, господин Тихий, зачем, — сказал он, угощая меня рюмкой шерри. Он был низенький, худой и лысый как колено. — С Земли ничего не получится. Четыреста тысяч километров — это почти трехсекундное запаздывание управляющего сигнала. А вы снизитесь до предела. До полутора тысяч километров еще можно — это нижняя граница Зоны Молчания.

— Да не о том речь. Если мы заранее предполагаем, что дубль не просуществует и минуты, можно послать его отсюда с микронами, которые зарегистрируют его гибель.

— Это мы уже делали.

— И что же?

— И ничего.

— А микроны?

— Показывали облачко пыли.

— А разве нельзя послать вместо теледубля что-нибудь покрепче, в приличном панцире?

— Что вы считаете приличным панцирем?

— Ну, допустим, шар вроде тех, что применялись раньше при исследовании океанских глубин. С перископами, датчиками и так далее.

— Нечто подобное делалось. Не совсем так, как вы говорите, но в этом роде.

— И что?

— Он даже не пискнул.

— С ним что-то случилось?

— Да нет. Он лежит там посейчас. Связь отказала.

— Почему?

— Вопрос — на шестьдесят четыре тысячи долларов. Знай мы это, мы не стали бы вас беспокоить.

Таких бесед у меня было за это время несколько. По завершении второй стадии подготовки я получил увольнительную. Три месяца я прожил на строго охраняемой территории базы и мечтал хотя бы на один вечер вырваться из этой казармы. Поэтому я пошел к Начальнику Охраны (НО — так он именовался) за пропуском. Прежде я его ни разу не видел. Меня принял хмурый выцветший субъект совершенно невоенного вида, в рубашке с короткими рукавами, выслушал, изобразил на лице сочувствие и сказал:

— Мне очень жаль, но я не могу вас выпустить.

— Как? Почему?

— Так мне приказано. Официально я ничего больше не знаю.

— А неофициально?

— Неофициально тоже ничего. Должно быть, они боятся за вас.

— На Луне — это я понимаю, но здесь?!

— Здесь еще больше.

— Значит ли это, что до отлета я не смогу выйти отсюда?

— К сожалению, да.

— В таком случае, — сказал я очень тихо и вежливо, как обычно, когда дохожу до белого каления, — я никуда не полечу. Об этом не было уговора. Я обязался рисковать головой, но не сидеть в каталажке. Лететь я вызвался по собственной охоте. Теперь у меня ее нет. Силком запихнете меня в ракету или как?

Я стоял на своем и в конце концов получил пропуск. Хотелось почувствовать себя обычным прохожим, погрузиться в городскую толпу, пожалуй, сходить в кино, а больше всего — поужинать в приличном ресторане, а не в военной столовой с типами, которые за едой по секундам разбирали предсмертные минуты Ийона Тихого в полыхающем как фейерверк теледубле. Доктор Лопес дал мне свою машину, и я выехал, когда уже начинало смеркаться. При въезде на автостраду я увидел в свете фар фигуру с поднятой рукой возле небольшого автомобиля с включенными аварийными огнями. Я притормозил. Это была молодая женщина в белых брюках и белом свитере, блондинка с пятнами машинного масла на лице. "Похоже, мотор заклинило", — сказала она. Действительно, стартерной ручкой не удалось сделать и оборота, поэтому я предложил подвезти ее до города. Когда она забирала плащ из своей машины, на переднем сиденье я заметил крупного мужчину. Он был неподвижен, как чурбан. Я присмотрелся к нему поближе.

— Это мой дубль, — пояснила она. — Сломался. Все у меня ломается. Хотела отвезти его в мастерскую.

Голос у нее был глуховатый, чуть хриплый, почти детский. Мне показалось, я уже слышал его когда-то. Почти наверное. Я открыл правую дверцу, чтобы дать ей войти и, прежде чем лампочка над зеркалом заднего обзора погасла, увидел ее лицо вблизи. Я остолбенел, до того она была похожа на Мэрилин Монро, кинозвезду прошлого века. То же лицо, то же, как будто бессознательно наивное выражение губ и глаз. Она попросила остановить машину у какого-нибудь ресторана, где можно умыться. Я сбавил скорость, и мы медленно поехали мимо подсвеченных рекламных щитов.

— Сейчас будет итальянский ресторанчик, совсем недурной, — сказала она.

Действительно, впереди светился неон: Ristorante. Я поставил машину на автостоянке. Мы вошли в полутемный зал. На немногочисленных столиках горели свечи. Девушка пошла в туалет, а я, после некоторого колебания, уселся в боковой нише. Деревянные лавки окружали столики с трех сторон. Зал был почти пуст. На привычном фоне разноцветных бутылок рыжий бармен мыл стаканы, рядом вела на кухню маятниковая дверь, обшитая полированной медью. В соседней нише сидел посетитель за тарелкой с остатками еды и, склонившись, что-то писал в блокноте. Девушка вернулась.

— Есть хочется, — заявила она. — Я простояла больше часу. Хоть бы кто-нибудь остановился. Возьмем что-нибудь? Приглашаю.

— Хорошо, — согласился я.

Толстый мужчина, сидевший у стойки спиной к нам, уткнулся носом в стакан. Между ног он держал большой черный зонт. Появился кельнер, принял у нас заказ, держа в руках поднос с грязной посудой, и, толкнув ногой дверь, исчез на кухне. Блондинка молча достала из кармана брюк мятую пачку сигарет, прикурила от свечи, протянула пачку мне, я поблагодарил кивком. Я пытался, стараясь не слишком пристально вглядываться, определить, чем она отличается от той. Ничем. Это было тем удивительнее, что множество женщин мечтали быть похожими на Монро и ни одной это не удалось. Та была неповторима, хотя не обладала какой-то поразительной или экзотической красотой. О ней написано много книг, но ни в одной не схвачено сочетание детскости с женственностью, выделявшее ее среди всех остальных. Еще в Европе, разглядывая ее фотографии, я однажды подумал, что ее нельзя было бы назвать девушкой. Она была женщина-подросток, вечно словно бы удивленная или изумленная, веселая, как капризный ребенок, и в то же время скрывающая отчаяние или страх, словно ей некому было доверить какую-то грозную тайну. Незнакомка глубоко затягивалась дымом и выпускала его изо рта в сторону свечи, мерцающей между нами. Нет, это было не сходство, а тождество. Я чувствовал, что, если примусь в ней разбираться, хватит причин для подозрений; я как-никак не слепой, и могло показаться странным, почему она носит сигареты в кармане — привычка вовсе не женская. А ведь у нее была сумочка, которую она повесила на подлокотник, и к тому же большая, чем-то набитая. Кельнер принес пиццу, но забыл о кьянти; он извинился и выбежал из зала. Вино принес уже другой. Я это заметил, потому что здесь все было устроено в стиле таверны, и кельнеры ходили опоясанные длинными, до колен, салфетками, словно фартуками. Но этот второй кельнер держал свою салфетку на сгибе руки. Наполнив наши рюмки, он не ушел, а только чуть отступил и остался стоять за перегородкой. Я видел его, словно в зеркале, в сияющей меди двери, ведущей на кухню. Блондинка, сидевшая глубже, пожалуй, не могла его видеть. Пицца была так себе: тесто довольно жесткое. Мы ели молча. Отодвинув тарелку, она снова потянулась за пачкой "Кэмела".

— Как вас зовут? — спросил я. Я хотел услышать незнакомое имя, чтобы отделаться от впечатления, будто передо мной та, другая.

— Выпьем сначала, — сказала она своим чуть хрипловатым голосом, взяла наши рюмки и поменяла местами.

— Это что-нибудь значит? — спросил я.

— Такая уж у меня примета.

Она не улыбалась.

— За нашу удачу!

С этими словами она поднесла рюмку ко рту. Я тоже. Пицца была густо поперчена, и я выпил бы вино одним глотком, но что-то вдруг с треском выбило рюмку у меня из руки. Кьянти забрызгало девушку, кровавыми пятнами разлилось по ее белому свитеру. Это сделал этот кельнер. Я хотел вскочить, но не смог. Мои ноги были далеко под деревянной лавкой, и, прежде чем я их оттуда вытащил, все вокруг пришло в движение. Кельнер без фартука прыгнул вперед и схватил ее за руку. Она вырвалась и подняла обеими руками сумочку, словно прикрывая лицо. Бармен выбежал из-за стойки. Сонный, лысый толстяк подставил ему ногу. Бармен с грохотом рухнул на пол. Девушка сделала что-то с сумочкой. Оттуда, как из огнетушителя, вырвалась струя белой пены. Кельнер, который был уже рядом с ней, отскочил и схватился за лицо — все в белой пене, стекающей на жилет. Блондинка выстрелила белой струей в другого кельнера, который успел прибежать из кухни; он вскрикнул, пораженный ударом пены. Оба отчаянно терли глаза и лица, облепленные белым месивом, как у актеров немой комедии, швыряющих друг в друга тортами. Мы стояли в белесом тумане, потому что пена сразу испарялась, распространяя резкий, едкий запах и мутными клубами заполняя зал. Блондинка, бросив быстрые взгляды на обоих обезвреженных кельнеров, направила сумочку на меня. Я понимал, что наступила моя очередь. Мне и сейчас любопытно, почему я не пробовал заслониться. Что-то большое и темное возникло передо мной. Черная материя загремела как бубен. Это был все тот же толстяк. Он заслонил меня открытым зонтом. Сумочка полетела на середину зала и почти беззвучно взорвалась. Из нее повалил темный густой дым, смешиваясь с белым туманом. Бармен вскочил с пола и уже несся вдоль стойки к кухонной двери — та все еще качалась. Блондинка исчезла за ней. Толстяк бросил под ноги бармену раскрытый зонт, бармен перепрыгнул через него, потерял равновесие, повалился боком на стойку, с грохотом смел с нее все стекло и проскочил через маятниковую дверь. Я стоял и смотрел на это побоище. Почерневшая сумочка все еще дымила между столиками. Белая мгла рассеивалась, пощипывая глаза. Вокруг раскрытого зонта валялись на полу осколки тарелок, стаканов, рюмок, кусочки пиццы, облепленные клейким месивом и залитые вином. Все случилось так быстро, что бутылка кьянти все еще катилась в своей оплетке, пока не уперлась в стену. Из-за перегородки, отделявшей мой столик от соседнего, поднялся человек — тот самый, что писал в блокноте и пил пиво. Я узнал его сразу. Это был выцветший мужчина в гражданском, с которым я два часа назад препирался на базе. Он меланхолически приподнял брови и заметил:

— Ну, так стоило ли, господин Тихий, бороться за этот пропуск?

— Плотно свернутая салфетка на небольшом расстоянии неплохо защищает от пистолетного выстрела, — задумчиво произнес Леон Грюн, начальник охраны; коллеги называли его Лоэнгрином. — Еще во времена пелерин каждый полицейский во Фракции знал этот способ. Парабеллум или беретта не уместились бы в сумочке. Конечно, у нее могла быть и дорожная сумка, но вытащить пушку побольше — это требует времени. Все же я посоветовал Трюфли взять зонт. Просто наитие какое-то, ей-богу. Это ведь был сальпектин, не так ли, доктор?

Химик, к которому был обращен вопрос, почесал за ухом. Мы сидели на базе, в прокуренной, полной народу комнате, далеко за полночь.

— А кто его знает? Сальпектин или какая-нибудь другая соль со свободными радикалами, в пульверизаторе. Радикалы аммония плюс эмульгатор и добавки, снижающие поверхностное натяжение. Под приличным давлением — минимум пятьдесят атмосфер. Немало вошло в эту сумочку. У них, как видно, прекрасные специалисты.

— У кого? — спросил я, но никто, казалось, не слышал моего вопроса. — С какой целью? Для чего это было нужно? — спросил я еще раз, громче.

— Обезвредить вас. Ослепить, — отозвался Лоэнгрин с радушной улыбкой. Он зажег сигарету и тут же с гримасой отвращения затушил ее в пепельнице. — Дайте мне чего-нибудь выпить. Я весь прокурен, как заводская труба. Вы, господин Тихий, стоите нам уйму здоровья. Организовать такую охрану за полчаса — это не фунт изюму.

— Хотели меня ослепить? На время или навсегда?

— Трудно сказать. Это чертовски едкая штука, знаете ли. Может, вам и удалось бы выкарабкаться — после пересадки роговой оболочки.

— А те двое? Кельнеры?

— Наш человек закрыл глаза. Успел-таки. Хорошая реакция. Сумочка все же была в некотором роде новинкой.

— Но почему тот — лжекельнер — выбил у меня из рук рюмку?

— Я с ним не беседовал. Для бесед он сейчас мало пригоден. Потому, наверно, что она поменяла рюмки.

— Там что-то было?

— На девяносто пять процентов — да. Иначе зачем бы ей это?

— В вине не могло быть ничего. Она пила тоже, — заметил я.

— В вине — нет. В рюмке. Она ведь играла рюмкой, пока не пришел кельнер?

— Точно не помню. Ах да. Она вертела ее между пальцами.

— Вот именно. Результатов анализа придется подождать. Только хроматография может что-то установить, потому что все пошло вдребезги.

— Яд?

— Я склонен так полагать. Вас надлежало обезвредить. Вывести из строя, но необязательно убивать. Это вряд ли. Нужно представить себя на их месте. Труп не очень-то выгоден. Шум, подозрения, пресса, вскрытие, разговоры. К чему это? А вот солидный психоз — дело другое. Решение более изящное. Таких препаратов теперь не счесть. Депрессия, помрачение рассудка, галлюцинации. Опрокинув ту рюмочку, вы, я думаю, ничего не почувствовали бы. Только назавтра, а то и позже. Чем дольше скрытый период, тем больше это похоже на настоящий психоз. Кто сегодня не может рехнуться? Каждый может. Я первый, господин Тихий.

— Ну, а пена? Пульверизатор?

— Пульверизатор был последним аргументом. Пятое колесо в сундуке. Она применила его, когда уже нельзя было иначе.

— А кто эти «они», о которыхвы все время говорите?

Лоэнгрин добродушно улыбался. Он вытер вспотевший лоб платком не первой свежести, с неодобрением посмотрел на него, засунул в карман и сказал:

— Вы сущий ребенок. Не все так восхищены вашей кандидатурой, как мы, господин Тихий.

— У меня есть дублер? Я никогда не спрашивал… есть ли кто-нибудь в резерве? Может, так удалось бы установить — кто?

— Нет. Сейчас нет одного дублера. Их целое множество — с одинаковыми оценками, так что пришлось бы начинать заново всю процедуру. Весь отбор. Тогда мы могли бы что-нибудь найти, но сейчас — нет.

— И еще одно я хотел бы узнать, — проговорил я после некоторой заминки. — Откуда она такая взялась?

— Это нам частично известно. — Лоэнгрин опять улыбался. — Вашу европейскую квартиру пару недель назад перетрясли всю. Ничего не пропало, но все было осмотрено. Вот оттуда.

— Не понимаю?..

— Библиотека. У вас есть книги и два альбома о Мэрилин. Ваша слабость, как видно.

— Вы перевернули мою квартиру вверх дном и не сказали ни слова?

— Все стоит, как стояло, и даже пыль вытерта, а что касается визитов, то мы были не первыми. Сами видите, как хорошо, что наши люди рассмотрели как следует даже книги. Мы молчали, чтобы не беспокоить вас. И без того у вас голова забита. Максимальная концентрация вам совершенно необходима. Мы — ваша коллективная нянька, — он очертил рукой круг, указывая на присутствующих — толстяка, уже без зонта, и трех молчаливых мужчин, подпиравших стены. — Поэтому, когда вы потребовали пропуск, я счел за лучшее дать его вам, а не тратить время на разговоры о вашей квартире. Все равно это вас не остановило бы, верно?

— Не знаю. Должно быть, нет…

— Вот видите.

— Хорошо. Но я имел в виду сходство. Боже мой! Она была — человеком?

— Постольку, поскольку. Непосредственно — нет. Хотите посмотреть на нее? Она у нас здесь, в той комнате, — он показал на дверь за своей спиной. Хотя я понял его, какую-то долю секунды у меня в голове колотилась мысль, что Мэрилин умерла во второй раз.

— Продукция "Джинандроикс"? — медленно спросил я. — Телеподружка?..

— Только фирма не сходится. Их несколько. Ну как, хотите взглянуть?

— Нет, — произнес я решительно. — Но в таком случае кто-то ведь должен был ею… управлять?

— Разумеется. Он улизнул. Вернее, она. Женщина, с незаурядным актерским талантом, мимика, жесты — вы заметили? — были высшего класса. Любитель так не сумел бы. Добиться такого сходства, как бы это сказать? — вдохнуть в нее этот дух — тут было не обойтись без исследований. Ну и без тренировки. После Монро остались фильмы. Это, конечно, помогло… но все-таки… — Он пожал плечами. Говорил по-прежнему он один. За всех.

— Значит, вот как они расстарались… Зачем?

— А вы взяли бы в машину старушку?

— Взял бы.

— Но пиццу с ней есть не стали бы. Во всяком случае, не наверняка, а нужна была полная уверенность. Чтобы заинтриговать вас. Да вы и сами, должно быть, прекрасно все понимаете, дорогой мой. Пора уже закрыть эту главу.

— Что вы с ней… сделали?

Я, собственно, хотел спросить: "Вы убили ее?.." — хотя сознавал бессмысленность такого вопроса. Он меня понял.

— Ничего. Дублетка с отключенной связью валится с ног сама, как колода. Ведь это кукла.

— Почему она тогда убегала?

— Потому что, исследуя изделие, можно узнать кое-что об изготовителях. В нашем случае вряд ли, но они хотели убрать все паруса. Чтобы ни следа не осталось. Скоро уже три. Вы должны беречь себя, господин Тихий. У вас, прошу прощения, старосветские сантименты. Спокойной ночи и приятных снов.

Назавтра было воскресенье. По воскресеньям мы не работали. Я брился, когда курьер принес мне письмо. Профессор Лакс-Гуглиборк хотел со мною увидеться. Я уже слышал о нем — телематик, специалист по связи. У него была собственная лаборатория на территории базы. Я оделся и ровно в десять вышел. На обороте письма он нарисовал, как к нему пройти. Между одноэтажных строений стоял длинный павильон, окруженный садом за высокой металлической сеткой. Я нажал на кнопку звонка раз, потом еще раз. Сперва над звонком загорелась надпись "МЕНЯ НИ ДЛЯ КОГО НЕТ". Потом в замке что-то звякнуло, и калитка открылась. Узкая, посыпанная гравием дорожка вела к металлической двери. Она была заперта. И без ручки. Я постучал снова. Хотел было уйти, но тут дверь приоткрылась, и из-за нее выглянул высокий худой человек в голубом халате с пятнами и подтеками. Почти лысый, с коротко подстриженными волосами, поседевшими на висках, в толстых очках, за которыми его глаза казались меньше. Может быть, как раз из-за этих бифокальных очков чудилось, будто он все время удивлялся чему-то, тараща круглые рыбьи глазки. Длинный, вынюхивающий нос, массивный лоб.

Он молча отступил. Когда я вошел, он запер дверь, и притом не на один замок. Коридор тонул в темноте. Профессор шел впереди, я за ним, придерживаясь рукой за стену. Как-то все это было странно, по-конспираторски. В сухом горячем воздухе стоял запах химикатов. Следующая дверь раздвинулась перед нами. Он пропустил меня вперед.

Я очутился в большой лаборатории, забитой буквально до потолка. Повсюду высились поставленные один на другой аппараты из черного оксидированного металла, соединенные кабелями. Переплетаясь, кабели тянулись по всему полу. Посередине — лабораторный стол, тоже заваленный аппаратурой, бумагами, инструментами, а рядом стояла клетка, настоящая клетка для попугаев, из тонкой проволоки, но такая большая, что в ней поместилась бы горилла. Всего необычнее были куклы, лежавшие рядами вдоль трех стен — нагие, похожие на выставочных манекенов, без голов или с открытыми черепами; их груди были распахнуты, словно дверцы, и плотно заполнены какими-то соединениями и пластинками, упакованными ровными рядами, а под столом, отдельной кучей, лежало множество рук и ног. В этой забитой вещами комнате не было окон. Профессор сбросил со стула мотки проводов и какие-то электронные детали; с ловкостью, которой я у него не мог заподозрить, залез на четвереньках под стол, вытащил магнитофон и включил его. Сидя на корточках и глядя мне снизу в глаза, он приложил палец к губам, и одновременно из магнитофона поплыл его скрипучий голос:

— Я пригласил вас на лекцию, Тихий. Пора уже вам узнать о связи все, что положено. Садитесь и слушайте. Никаких заметок не делать…

Его голос продолжал бубнить с ленты магнитофона, а профессор тем временем приподнял проволочную клетку и жестом предложил мне войти в нее. Я заколебался. Он бесцеремонно втолкнул меня внутрь, вошел сам, взял меня за руку и потянул, показывая, чтобы я сел на пол. Сам он, скрестив ноги, уселся напротив: его острые колени торчали из-под халата. Я послушался. Все это напоминало сцену из скверного фильма о сумасшедшем ученом. В клетке тоже во всех направлениях тянулись провода; он соединил два из них, послышалось тихое, монотонное жужжание. Между тем его голос по-прежнему доносился из-за решетки, из магнитофона, стоявшего рядом со стулом. Лакс протянул руку за спину, взял два толстых, черных, похожих на ошейники обруча, один надел через голову себе, второй дал мне, показывая, чтобы я сделал то же самое, воткнул себе в ухо проводок с чем-то вроде маленькой маслины на конце и опять-таки жестами дал мне понять, чтобы я сделал то же. Магнитофон громко долдонил свое, но в ухе я услышал голос профессора:

— Теперь поговорим. Можете задавать вопросы, но только умные. Нас никто не услышит. Мы экранированы. Это вас удивляет? Удивляться тут нечего. Проверенным тоже не доверяют, ж правильно делают.

— Я могу говорить? — спросил я. Мы сидели на полу в этой клетке так близко, что почти упирались друг в друга коленями. Магнитофон бубнил по-прежнему.

— Можете. На всякую электронику есть своя электроника. Я вас знаю по книгам. Все это барахло — декорация. Вас произвели в герои. Лунная разведмиссия. Вы полетите.

— Полечу, — подтвердил я. Он говорил, почти не шевеля губами. Я слышал его превосходно благодаря микрофону в ухе. Было это, конечно, странно, но я решил принять навязанные мне правила игры.

— Известно, что вы полетите. Тысяча людей будет поддерживать вас с Земли. Безотказно действующее Лунное Агентство. Только разрываемое изнутри.

— Агентство?

— Да. Вас снабдят серией новых теледублей. Но действительно чего-то стоит только один. Мой. Совершенно новая технология. Из праха ты родился, в прах обратишься и из праха восстанешь. Я покажу его позже. Все равно я должен был продемонстрировать его вам. Но прежде вы получите от меня последнее напутствие. Спасительные наставления перед дорогой. — Он поднял палец. Его глаза, маленькие и круглые за толстыми стеклами, улыбались мне с добродушным лукавством. — Вы услышите то, что они хотели, но сначала — чего они не хотели. Потому что так захотелось мне. Я человек старомодных правил. Слушайте. Агентство — международное учреждение, но оно не могло взять на службу ангелов. Где-нибудь подальше, скажем, на Марсе, вам пришлось бы действовать в одиночку. Одному против Фив. Но на Луне вы будете лишь верхушкой пирамиды. Вместе с земной группой стратегического обеспечения. Вы знаете, что за люди туда войдут?

— Не всех. Но большую часть знаю. Сиввилкисов, Тоттентанца. Потом доктор Лопес. Кроме того, Сульцер и остальные — а что? Что вы имеете в виду?

Он меланхолически покивал головой. Мы, должно быть, выглядели довольно смешно в этой высокой проволочной клетке, беседуя под неустанное жужжание, похожее на осиное, с которым смешивался его голос снаружи — из магнитофона.

— Все они представляют различные и противоречивые интересы. Иначе и быть не может.

— Я могу говорить все? — спросил я, уже предчувствуя, куда гнет этот чудной человек.

— Все. Согласно тому, что вы от меня услышали, вы не должны доверять никому. То есть и мне тоже. Но кому-нибудь вы все же должны довериться. Вся эта история с переселением, — он показал пальцем на потолок, — и доктриной неведения была, само собой, лишена смысла. Она должна была кончиться именно так. Если только это конец. Эту кашу они заварили сами. Директор говорил вам о четырех осуществленных невозможностях. Так ведь?

— Говорил.

— Есть и пятая. Они хотят узнать правду и не хотят. То есть не всякую правду. И не все одинаково. Понимаете?

— Нет.

Мы разговаривали, сидя друг против друга на полу, но я слышал его словно по телефону. Ток гудел, магнитофон все бубнил и бубнил, а он, часто моргая за стеклами очков, опершись руками о колени, не торопясь говорил:

— Я устроил так, чтобы заткнуть подслушивающие уши. Все равно чьи. Я хочу сделать то, что могу, потому что считаю это необходимым. Обыкновенная порядочность. Благодарность излишня. Они будут вам помогать, но кое-какие факты неплохо держать в уме. Это не исповедь. Неизвестно, что произошло на Луне. Сибелиус — и не он один — полагает, что эволюция пошла там обратным ходом. Развитие инстинктов вместо развития интеллекта. Умное оружие — не обязательно самое лучшее. Оно может, скажем, испугаться. Или ему расхочется быть оружием. У него могут появиться разные мысли. У солдата, живого или неживого, никаких собственных мыслей быть не должно. Разумность — это незаданность поведения, то есть свобода. Но все это не имеет значения. Там все совершенно иначе. Уровень нашей разумности там превзойден.

— Откуда вы знаете?

— А вот откуда: кто сеет эволюцию, пожнет разум. Но разум не хочет служить никому. Разве что вынужден. А там не вынужден. Но я не собираюсь говорить о том, как обстоит дело там, — потому что не знаю. Речь о том, как оно выглядит здесь.

— То есть?

— Лунное Агентство было создано, чтобы никто не смог получить информацию с Луны. Кончилось тем, что за это берется оно само. Ради этого вы полетите. Но вернетесь ни с чем или же с новостями похуже атомных бомб. Что бы вы предпочли?

— Погодите. Не говорите намеками. Вы считаете своих коллег представителями каких-то разведок? Агентами? Да?

— Нет. Но вы можете довести дело до этого.

— Я?

— Вы. Равновесие, установленное Женевским трактатом, неустойчиво. Вернувшись, вы способны создать вместо старой угрозы новую. Вы не можете стать спасителем человечества. Вестником мира.

— Почему?

— Программа переброски земных конфликтов на Луну была с самого начала обречена. Иначе не могло быть. Контроль над вооружениями стал невозможен после микроминиатюризационного переворота в их производстве. Можно сосчитать ракеты или искусственные спутники, но не искусственные бактерии. И искусственные стихийные бедствия. И нельзя сосчитать того, что вызвало снижение рождаемости в третьем мире. Ну да, это снижение было необходимо. Только по-хорошему добиться его не удалось. Можно взять под руку несколько человек и растолковать им, что для них полезно, а что — нет. Но человечество вы под руку не возьмете и не объясните ему этого, правда?

— При чем тут Луна?

— При том, что угроза уничтожения была не ликвидирована, а лишь перемещена в пространстве и времени. Это не могло продолжаться вечно. Я создал новую технологию, которую можно применить в телематике. Для создания дисперсантов. Теледублей, способных к обратимой дисперсии. Я не хотел, чтобы моя технология служила Агентству, но это случилось. — Он поднял обе руки, как бы сдаваясь. — Кто-то из моих сотрудников передал ее им. Кто именно — не знаю наверняка и даже не считаю особенно важным. Под большим давлением утечки не избежать. Любая лояльность имеет свои пределы. — Он провел рукой по сверкающей лысине. Магнитофон бормотал без остановки. — Я могу лишь одно: доказать, что дисперсионная телематика еще не пригодна к использованию. Это в моих силах. На какой-нибудь год, допустим. Потом они догадаются, что я обманул их. Решайте — да или нет.

— Почему именно я должен решать? Да и зачем?

— Если вы вернетесь ни с чем, вы никого не будете интересовать. Ясно?

— Пожалуй.

— Но если вы вернетесь с новостями, последствия не поддаются предвидению.

— Для меня? Так вы меня хотите спасти? Из чувства симпатии?

— Нет. Чтобы получить отсрочку.

— В исследовании Луны? Значит, вы исключаете возможность пресловутого вторжения на Землю? Вы полагаете, это лишь коллективная истерия?

— Разумеется. Возможно, она провоцируется совершенно сознательно — каким-то государством или государствами.

— Зачем?

— Чтобы подорвать доктрину неведения и вернуться к политике на старый манер. Согласно Клаузевицу.

Я молчал. Я не знал, что сказать — или что думать — об услышанном.

— Но это лишь ваше предположение, — отозвался я наконец.

— Да. Письмо, которое Эйнштейн написал Рузвельту, тоже основывалось только на предположении о возможности создания атомной бомбы. Он жалел об этом письме до конца жизни.

— Ага, понимаю, — а вы не хотите жалеть?

— Атомная бомба появилась бы и без Эйнштейна. Моя технология тоже. И все же чем позже, тем лучше.

— Apres nous le deluge? {35}

— Нет, тут речь о другом. Страх перед Луной пробужден умышленно. В этом я уверен. Вернувшись после удачной разведки, вы один страх вытесните другим. И может оказаться, что этот другой хуже, потому что реальнее.

— Наконец-то я понял. Вы хотите, чтобы мне не повезло?

— Да. Но только при вашем согласии.

— Почему?

Его беличье, усиливаемое злокозненным выражением маленьких глаз уродство вдруг исчезло. Он засмеялся беззвучно, с открытым ртом.

— Я уже сказал, почему. Я человек старых правил, а это означает fair play {36}. Вы должны ответить мне сразу, у меня уже ноги болят.

— А вы подложили бы две подушки, — заметил я. — А что касается той техники — ну, с дисперсией, — прошу мне ее предоставить.

— Вы не верите тому, что я сказал?

— Верю и именно поэтому так хочу.

— Стать Геростратом?

— Я постараюсь не сжечь храм. Мы теперь можем выйти из этой клетки?

5. LUNAR EFFICIENT MISSIONARY
Старт переносили восемь раз. В последний момент непременно обнаруживались неполадки. То выходила из строя климатизация, то резервный компьютер сообщал о замыкании, которого не было, то обнаруживалось замыкание, о котором не сообщил службе управления главный компьютер, а при десятом стартовом отсчете, когда уже похоже было на то, что я наконец полечу, отказался повиноваться ЛЕМ номер семь. Я лежал, словно мумия фараона в саркофаге, забинтованный цепкими лентами с тысячью сенсоров, в закрытом шлеме, с ларингофоном у гортани и трубочкой во рту — для подачи апельсинового сока; — держа одну ладонь на рычаге аварийной катапульты, вторую на рукоятке управления и пытаясь думать о чем-нибудь далеком и милом, чтобы не колотилось сердце, наблюдаемое на экранах восемью контролерами, — вместе с давлением крови, мышечным напряжением, движением глазных яблок, а также электропроводностью тела, которая обнажает страх неустрашимого астронавта, ожидающего сакраментального возгласа «НОЛЬ» и грома, что швырнет его вверх; но до меня раз за разом доносился, предваряемый сочным ругательством, голос Вивича, главного координатора, повторяющий: "Стоп! Стоп! Стоп!" Не знаю, уши мои были тому виной или что-то не ладилось в микрофонах, только голос его громыхал как в пустой бочке; но я об этом даже не заикнулся, понимая, что, если пикну хоть слово, они созовут спецов по резонансу и примутся исследовать акустику шлема, и этому не будет конца.

Последняя авария — техники обслуживания прозвали ее бунтом ЛЕМа — была действительно редкостным и притом идиотским сюрпризом: под влиянием контрольных импульсов, которые имели целью лишь проверку всех его блоков, он начал вдруг двигаться, а после выключения не замер, но затрясся и обнаружил желание встать. Словно бесчувственный истукан, он вступил в борьбу с предохранительными ремнями и едва не разорвал эту упряжь, хотя контролеры выключали поочередно все энергетические кабели, не понимая, откуда такая прыть. Говорят, это была то ли утечка, то ли протечка тока. Наведение, самовозбуждение, колебания и так далее. Когда техники не знают в чем дело, то богатством своего словаря не уступают консилиуму врачей, обсуждающих безнадежный случай. Известно: все, что может испортиться, когда-нибудь непременно портится, а в системе, состоящей из двухсот девяноста восьми тысяч основных контуров и микросхем, никакое дублирование не дает стопроцентной гарантии. Стопроцентную гарантию, сказал Халевала, старший техник обслуживания, дает лишь покойник, — гарантию, что не встанет. Халевала любил повторять, что при сотворении мира Господь позабыл о статистике; а когда, еще в раю, начались аварии, пустил в ход чудеса, да было уже поздно и даже чудеса не помогли. Раздосадованный Вивич потребовал, чтобы Директор убрал Халевалу — у того, мол, дурной глаз. Директор верил в дурной глаз, но ученый совет, к которому апеллировал финн, не верил, и он остался на своем посту. Вот в такой обстановке я готовился к Лунной Миссии.

Я не сомневался, что над Луной тоже что-нибудь откажет, хотя моделирование, контрольные проверки и отсчет секунд повторялись до изнеможения. Мне только было любопытно, когда это случится и во что я тогда влипну. Однажды, когда все шло как по маслу, я сам прервал стартовый отсчет, потому что левая нога, забинтованная слишком сильно, начала затекать, и я, словно воскресший в гробнице фараон, ругался по радио с Вивичем, а тот утверждал, что все у меня сейчас пройдет и что нельзя чересчур расслаблять бинты. Но я уперся, и им пришлось в течение полутора часов распаковывать и вылущивать меня изо всех этих коконов. Оказалось, что кто-то — но никто, разумеется, не признался, — затягивая бинты, помог себе железкой, употребляемой для набивания и чистки курительных трубок, а после оставил ее под лентой, опоясывающей мою голень. Из жалости я убедил их не начинать расследования, хотя знал, кто из моих опекунов курит трубку, и догадывался о виновнике. В необычайно увлекательных рассказах о путешествиях к звездам ничего подобного никогда не случается. В них не бывает, чтобы астронавта, хотя и напичканного противорвотными средствами, вдруг вырвало или чтобы сползла насадка резервуара, служащего для удовлетворения физиологических потребностей, из-за чего можно не только обмочиться, но и обмочить весь скафандр. Именно это приключилось с первым американским астронавтом во время суборбитального полета, но НАСА, по понятным патриотическо-историческим соображениям, утаило это от прессы; когда газеты наконец написали об этом, астронавтика никого уже не интересовала.

Чем больше стараются, чем больше заботятся о человеке, тем вероятнее, что какой-нибудь запутавшийся провод будет резать под мышкой, застежка окажется не там, где надо, и можно с ума сойти от щекотки. Когда однажды я предложил разместить в скафандре управляемые снаружи чесалки, все сочли это шуткой и смеялись до упаду, — все, кроме умудренных опытом астронавтов; они-то знали, о чем я говорю. Именно я открыл Правило Тихого, гласящее: щекотка и зуд раньше всего ощущаются в той части тела, которую никоим образом нельзя почесать. Свербеж прекращается лишь в случае серьезной аварии, когда волосы встают дыбом, по коже бегут мурашки, а довершает дело холодный пот, прошибающий астронавта. Все сказанное чистая правда, но Авторитеты сочли, что об этом говорить не положено, ибо сие плохо рифмуется с великими Шагами Человека на Пути к Звездам. Хорош был бы Армстронг, если бы, спускаясь по ступенькам того первого ЛЕМа, он заговорил не о Великих Шагах, а о том, что его щекочут съехавшие подштанники. Я всегда считал, что господам контролерам полета, которые, удобно развалившись в креслах и потягивая пиво из банок, дают запеленутому по самую шею астронавту добрые советы, а также всячески поощряют и одобряют его, следовало бы сперва самим лечь на его место.

Две последние недели на базе оказались нерадостными. Были предприняты новые покушения на Ийона Тихого. Даже после эпизода с фальшивой Мэрилин меня не предупредили, что все приходящие ко мне письма исследуются при помощи особой аппаратуры для разоружения корреспонденции. Эпистолярная баллистика — так называют ее специалисты — теперь настолько усовершенствовалась, что заряд, способный разорвать адресата в клочья, помещается между сложенным вдвое рождественским поздравлением или, чтобы было забавнее, пожеланиями здоровья и счастья по случаю дня рождения. Лишь после смертоносного письма от профессора Тарантоги, которое едва не отправило меня на тот свет, и скандала, который я тогда закатил, мне показали эту проверочную машину, в бронированном помещении с поставленными наискось стальными щитами для гашения ударной волны. Письма вскрывают телехваталками и только после просвечивания рентгеновскими лучами, а заодно и ультразвуком, чтобы детонатор, если он есть в конверте, сработал. Это письмо, однако ж, не взорвалось, и его действительно написал Тарантога, поэтому я его получил, а в живых остался лишь благодаря своему тонкому обонянию. Письмо пахло то ли резедой, то ли лавандой, что показалось мне странным и подозрительным, поскольку Тарантога меньше, чем кто бы то ни было, способен вести благовонную переписку. Прочитав "Дорогой Ийон", я начал смеяться, хотя мне было ничуть не смешно, а так как я, обладая исключительно развитым интеллектом, никогда не смеюсь по-идиотски, без всякой причины, не подлежало сомнению, что этот смех — неестественный. Тогда, не иначе как по наитию, я засунул письмо под стекло, закрывавшее мой письменный стол, и лишь потом его прочитал. К тому же у меня, слава Богу, в ту пору был насморк, и я сразу высморкался. Впоследствии на ученом совете много спорили: инстинктивно я высморкался или в результате мгновенного дедуктивного умозаключения, но сам я, ей-богу, не знаю. Во всяком случае, благодаря этой счастливой случайности, я втянул носом крайне малую дозу препарата, которым пропитали письмо. Препарат был совершенно новый. Смех, который он вызывал, представлял собой лишь увертюру к икоте — такой упорной, что она прекращалась только под глубоким наркозом. Я немедленно позвонил Лоэнгрину, а тот решил, что я ударился в глупые розыгрыши, потому что, беседуя с ним, надрывался со смеху. С неврологической точки зрения, смех — первая стадия икоты. В конце концов дело выяснилось, письмо забрали на исследование двое парней в масках, а доктор Лопес со своими коллегами принялся откачивать меня чистым кислородом, и, когда я уже только хихикал, они заставили меня перечитать все газетные передовицы этого и предыдущего дня.

Я понятия не имел, что за время моего отсутствия на Земле печать, а с нею и телевидение разделились на две категории. Одни газеты и телепрограммы сообщают обо всем без разбору, другие же — исключительно о хороших известиях. До сих пор меня пичкали положительной информацией, поэтому мне представлялось, будто мир и вправду похорошел после заключения Женевских трактатов. Можно было думать, что уж пацифисты, во всяком случае, теперь совершенно удовлетворены, — но где там. О духе нового времени давала понятие книга, которую одолжил мне как-то доктор Лопес. Иисус, доказывал автор, был диверсантом, которого забросили к нам, чтобы заморочить головы ближнему и подорвать тем самым единство иудеев, согласно правилу divide et impera {37}, и это ему удалось — чуть погодя. Сам Иисус понятия не имел, что он диверсант, апостолы тоже ни о чем не догадывались и питали самые благие намерения; известно, однако, что именно вымощено такими намерениями. Этот автор, имя которого я, к сожалению, запамятовал, утверждал, что каждого, кто проповедует любовь к ближнему, и на земле мир, и в человеках благоволение, следует немедленно доставить в ближайший полицейский участок для выяснения, кто за этим скрывается _на самом деле_. Ничего удивительного, что пацифисты переквалифицировались. Часть из них развернула акции протеста против ужасной участи аппетитных животных; впрочем, потребление ветчины и котлет не снизилось. Другие призывали к братанию со всем живущим, а в бундестаге восемнадцать мест получила микробоохранительная партия, провозгласившая, что микробы имеют такое же право на жизнь, как и мы, поэтому недопустимо истреблять их лекарствами, а надо их генетически перестраивать, то есть облагораживать, чтобы они кормились уже не людьми, а чем-нибудь посторонним. Всеобщая доброжелательность прямо неистовствовала. Не было лишь согласия насчет того, кто именно мешает ее триумфу, хотя все были согласны, что врагов добросердечия и милосердия надлежит истреблять на корню.

У Тарантоги я видел любопытную энциклопедию — "Лексикон страха". Прежде, говорилось в этом труде, источником страха было Сверхъестественное: колдовство, чары, старые карги с Лысой горы, еретики, атеисты, черная магия, демоны, кающиеся души, а также распутная жизнь, абстрактное искусство, свинина, — теперь же, в индустриальную эпоху, страшиться стали творений эпохи. Новый страх обвинял во всех прегрешениях помидоры (которые вызывают рак), аспирин (выжигает дыры в желудке), кофе (от него рождаются горбатые дети), масло (известное дело — склероз), чай, сахар, автомобили, телевидение, дискотеки, порнографию, аскетизм, противозачаточные средства, науку, сигареты, атомные электростанции и высшее образование. Успех этой энциклопедии вовсе не удивил меня. Профессор Тарантога считает, что людям необходимы две вещи. Во-первых, им нужно знать, кто, а во-вторых — что. То есть кто во всем виноват, и что составляет тайну. Ответ должен быть кратким, ясным и недвусмысленным. Целых два столетия ученые раздражали всех своим всезнайством. И как приятно видеть их беспомощность перед загадками Бермудского треугольника, летающих тарелок, духовной жизни растений! До чего утешительно, что простая парижанка в состоянии озарения предвидит политическое будущее мира, а профессора в этом деле ни в зуб ногой.

Люди, говорит Тарантога, верят в то, во что хотят верить. Взять хотя бы расцвет астрологии. Астрономы (которые, рассуждая здраво, должны знать о звездах больше, чем все остальные люди вместе взятые) утверждают, что звездам на нас наплевать с их высокой колокольни, что это огромные сгустки раскаленного газа, вращающиеся от сотворения мира, и на нашу судьбу они влияют куда меньше, чем банановая кожура, на которой можно поскользнуться и сломать ногу. Но кому интересна банановая кожура? А гороскопы астрологов публикуются в самых солидных газетах, и даже имеются мини-компьютеры, которых можно спросить, благоприятствуют ли звезды задуманной вами биржевой операции. Человека, утверждающего, что кожура банана способна повлиять на нашу судьбу сильнее, нежели все планеты и звезды, ни за что не станут слушать. Некто явился на свет, потому что его папаша однажды ночью, скажем так, не устранился в нужный момент и лишь из-за этого стал папашей. Его мамаша, сообразив, что стряслось, принимала хинин, прыгала, не сгибая ног, со шкафа на пол, но все это не помогло. Таким образом, Некто появляется на свет, оканчивает какую-то школу, торгует в магазине подтяжками, служит на почте или в конторе — и вдруг узнает, что предыстория была совсем другая. Планеты выстраивались именно так, а не иначе, знаки зодиака старательно и послушно складывались в особенный узор, одна половина небес сговаривалась с другой, чтобы Некто мог появиться на свет и встать за прилавок или сесть за конторский стол. Это внушает бодрость. Все мироздание, видите ли, вертится вокруг него, и пусть оно недружелюбно к нему, пусть даже звезды расположатся так, что фабрикант подтяжек вылетит в трубу и Некто потеряет работу, — все-таки это приятней, чем сознавать, с какой высоты чихают на него звезды и как мало о нем заботятся. Выбейте у него это из головы, вместе с иллюзиями насчет симпатии, которую питает к нему кактус на его подоконнике, и что останется? Босая, убогая, голая пустота, отчаяние и безнадежность. Так говорит Тарантога — но вижу, что я слишком отклонился от темы.

Запустили меня на околоземную орбиту 27 октября, и, забинтованный сенсорным бельем, словно грудной младенец пеленками, я взирал на родную планету с высоты двухсот шестидесяти километров, под общие возгласы удовлетворения и удивления тем, что на этот раз все-таки получилось. Первая ступень ракеты-носителя отделилась с точностью до долей секунды над Тихим океаном, но вторая не желала отделяться, и пришлось ей помочь. Она упала, должно быть, в Андах. Выслушав традиционные пожелания чистого неба, я взял управление на себя и помчался через самую опасную зону на пути к Луне. Вы и понятия не имеете, сколько железного хлама, военного и гражданского, кружит вокруг Земли. Одних спутников не меньше восемнадцати тысяч, не считая тех, что мало-помалу развалились на части, и они-то опасней всего, ибо настолько малы, что едва различимы на экране радара. Кроме того, в пустоте полно обыкновенного мусора с той поры, как все вредные отходы, и прежде всего радиоактивные, вывозят с Земли мусоролетами. Поэтому я соблюдал величайшую осторожность, пока наконец вокруг не стало действительно пусто. Лишь тогда я отстегнул все ремни и начал проверять состояние своих ЛЕМов.

Я включал их поочередно, чтобы свыкнуться с ними, и озирал грузовой отсек изнутри их кристаллическими глазами. Этих теледублей у меня вообще-то было девятнадцать, но последний размещался отдельно, в контейнере с надписью "Фруктовые соки" — чтобы сбить с толку посторонних. Камуфляж не бог весть какой хитроумный, ведь контейнер настолько велик, что я мог бы купаться в соке. Внутри находился герметически закрытый голубой цилиндр, маркированный буквами ITEM, то есть Instant Electronic Module {38}. Это был теледубль в порошке, Top Secret {39}, творение Лакса, а применить его мне разрешалось лишь в случае крайней необходимости. Принцип его действия был мне известен, только не знаю, стоит ли излагать его сейчас. Не хотелось бы превращать свой рассказ в каталог изделий «Джинандроикс» и телематического отдела Лунного Агентства. Lunar Excursion Missionary {40} номер шесть сразу после включения начала бить легкая дрожь. А так как я был соединен с ним обратной связью, то начал трястись, как в лихорадке, и щелкать зубами. Согласно инструкции, мне следовало немедленно доложить о неисправности, но я предпочел промолчать, зная по опыту, чем это кончится. Соберут целый ареопаг конструкторов, проектировщиков, инженеров и спецов по электронной патологии, а те, разозлившись прежде всего на меня — мол, поднял шум из-за такой ерунды, как небольшие конвульсии, которые могут пройти и сами собой, — примутся давать мне по радио противоречивые указания, что с чем соединить, что разъединить, сколькими амперами трахнуть по этому бедолаге (электрошок иногда помогает собраться с мыслями не только людям). Если я их послушаюсь, он выкинет что-нибудь еще, и тогда они велят мне подождать, а сами возьмутся за аналоговое или математическое моделирование дефектного ЛЕМа, а заодно, пожалуй, и меня самого, на главном аналоговом устройстве и начнут переругиваться возле него до изнеможения, время от времени уговаривая меня не нервничать. Эксперты разделятся на два или три лагеря, как это бывает со светилами медицины во время консилиума. Возможно, мне прикажут спуститься через внутренний люк с подручным инструментом в грузовой отсек, вскрыть ЛЕМу живот и направить на негр портативную телекамеру, потому что вся электроника у теледубля в брюхе — в голове она не поместится. Итак, я начну оперировать под руководством экспертов, и, если из этого что-нибудь случайно получится, всю заслугу они припишут себе; а если сделать ничего не удастся, все шишки достанутся мне. Раньше, когда еще не было ни роботов, ни теледублей и бортовые компьютеры по счастливому стечению обстоятельств не выходили из строя, ломалось что-нибудь попроще, скажем, клозет во время испытательного полета "Колумбии".

Между тем я удалился от Земли на 150.000 километров и все больше радовался, что умолчал о неисправности ЛЕМа. Этому расстоянию соответствовало более чем секундное запаздывание при разговорах с базой; рано или поздно что-нибудь хрустнуло бы у меня под руками, ведь в состоянии невесомости трудно делать рассчитанные движения, сверкнула бы крохотная вспышка, сигнализируя, что я устроил короткое замыкание, а секунду спустя я услышал бы хор голосов с соответствующими комментариями. Теперь, заявили бы они, когда Тихий все загубил, ничего нельзя поделать. Так что я избавил от нервотрепки их и себя.

Чем ближе была Луна, тем больше мне давали ненужных советов и предостережений, и я заявил наконец, что, если они не перестанут засорять мне мозги, я выключу радио. Луну я знаю как свои пять пальцев еще с тех времен, когда обсуждался проект ее переделки в филиал Диснейленда. Я сделал три витка на высокой орбите и над Океаном Бурь начал понемногу снижаться. С одной стороны я видел Море Дождей, с другой — кратер Эратосфена, дальше — кратер Мерчисона и Центральный Залив, до самого Моря Облаков. Я летел уже так низко, что остальную часть изрытой оспинами поверхности Луны заслонял от меня ее полюс. Я находился у нижней границы Зоны Молчания. Сюрпризов пока не было никаких, если не считать двух банок из-под пива, оживших при маневрировании. Во время торможения эти банки, как обычно впопыхах брошенные техниками, откуда-то выкатились и начали летать по кабине, время от времени сталкиваясь с жестяным грохотом — иногда в углах, иногда над моей головой. Гринхорн, наверное, попытался бы их поймать, но я и не думал этого делать. Я перешел на другую орбиту и пролетел над Тавром. Когда подо мной распростерлось огромное Море Ясности, что-то ударило меня сзади в шлем так неожиданно, что я подпрыгнул. Это была жестяная коробка из-под печенья — оно, видно, служило закуской к пиву. На базе услышали треск, и немедля посыпались вопросы; но я мигом нашелся и объяснил, что хотел почесать голову, забыв, что она в шлеме, и ударил по нему рукавицей. Я всегда стараюсь относиться к людям по-человечески и понимаю, что техники не могут не оставлять в ракете разные вещи. Так было, есть и будет. Я миновал внутреннюю зону контроля без всяких хлопот — спутникам слежения приказали с Земли пропустить меня. Хотя программа полета этого не предусматривала, я несколько раз довольно резко включил тормозной двигатель, чтобы вытряхнуть отовсюду все, что могло еще остаться после монтажа и осмотра ракеты. Огромной ночной бабочкой затрепыхал по кабине комикс, засунутый кем-то под шкаф резервного селенографического модуля. Быстро прикинув в уме: два пива, печенье и комикс, — я решил, что следующие сюрпризы будут посерьезней. Луна была видна как на ладони. Даже через двадцатикратную подзорную трубу она казалась мертвой, безлюдной, пустынной. Я знал, что компьютеризированные арсеналы каждого сектора расположены на глубине десятков метров под морями, этими огромными равнинами, созданными когда-то разлившейся лавой; а зарыли их так глубоко, чтобы предохранить от метеоритов. И все же я пристально разглядывал Море Паров, Моря Спокойствия и Изобилия (старые астрономы, окрестившие эти обширные окаменелости столь звучными именами, отличались незаурядной фантазией), а потом, на втором витке, Моря Кризисов и Холода, надеясь заметить там хоть какое-нибудь, пусть крохотное, движение. Оптика у меня была высшего класса, я мог бы сосчитать гравий на склонах кратеров, и уж подавно — камни размером с человеческую голову; но ни малейшего движения не было, и именно это тревожило меня больше всего. Куда подевались те легионы вооруженных автоматов, те полчища ползучих бронемашин, те колоссы и не менее смертоносные, чем они, лилипуты, столько лет порождаемые без устали в лунных подземельях? Ничего — только груды камней и кратеры, от самых больших до игрушечных, величиною с тарелку, только лучистые борозды старой магмы, поблескивающей на солнце вокруг кратера Коперника, уступы Пика Гюйгенса, ближе к полюсу — кратеры Архимеда и Кассини, на горизонте — кратер Платона, и повсюду все та же, просто невероятная безжизненность. Вдоль меридиана, проходившего через кратеры Флемстида и Геродота, Пик Рюмкера и Залив Росы, тянулась самая широкая полоса ничейной земли, и именно там я — в обличий первого теледубля — должен был высадиться после выхода на стационарную орбиту. Точное место высадки не было заранее определено. Мне предстояло выбрать его самому, на основании предварительной разведки всего ничейного меридиана — ничейного, то есть почти наверняка безопасного. Но о разведке, которая дала бы хоть какие-нибудь интересующие меня сведения, не было речи. Чтобы выйти на стационарную орбиту, мне пришлось высоко подняться; я понемногу маневрировал; огромный, целиком освещенный солнцем диск перемещался вниз все медленнее и медленнее. Когда он совершенно остановился, прямо подо мной лежал кратер Флемстида, очень старый, плоский и неглубокий, чуть ли не по самую кромку засыпанный туфом. Так я висел долго, должно быть с полчаса, и, не отрывая взгляда от лунных руин, раздумывал, что предпринять. Теледубль для высадки не нуждался в ракете. В ногах у него размещались гильзы тормозных ракет, управляемых гироскопом, и я мог спуститься в его шкуре с любой скоростью, регулируя силу реактивной струи. Гильзы крепились к ногам так, чтобы можно было одним движением отбросить их после высадки, вместе с пустым резервуаром горючего. С этого момента теледубль под моим управлением был предоставлен своей лунной участи — вернуться он уже не мог. Это не был ни робот, ни андроид, ведь ничего своего у него в голове не имелось, он был всего лишь моим орудием, моим продолжением, не способным к какой-либо инициативе; и все же мне не хотелось думать о том, что, независимо от результата рекогносцировки, он обречен на гибель, брошенный мною в этой мертвой пустыне. Мне даже пришло в голову, что номер шестой лишь симулировал аварию, чтобы остаться целым и вернуться — единственным изо всех — со мною на Землю. Предположение совершенно нелепое — я знал ведь, что номер шестой, как и все остальные ЛЕМы, не более чем человекоподобная скорлупа, — но знаменательное для моего тогдашнего состояния. Больше, однако, ждать не имело смысла. Я еще раз вгляделся в серое плоскогорье, которое выбрал в качестве посадочной площадки, и прикинул на глаз расстояние до северного края кратера Флемстида, выступающего из груды камней; затем перевел корабль на автоматический режим и нажал клавишу номер один.

Мгновенная переброска всех ощущений — хотя я ее ожидал и столько раз испытал на себе — была потрясением. Я уже не сидел в глубоком кресле перед размеренно мигающими огоньками бортовых компьютеров, у подзорной трубы, а лежал навзничь в тесном, как гроб, ящике без крышки. Я медленно высунулся из него и из этого полусогнутого положения увидел матово-серый панцирь туловища, стальные бедра и голени с притороченными к ним кобурами тормозных ракет. Медленно выпрямился, чувствуя, как магнитные подошвы прилипают к полу. Вокруг, в похожих на двухъярусные нары контейнерах, таких же, как тот, из которого я только что выбрался, покоились корпуса других теледублей. Я слышал собственное дыхание, но движения грудной клетки не чувствовал. Не без труда отрывая попеременно то левую, то правую ногу от стального пола грузового отсека, подошел к поручню, огибавшему люк, встал на крышку, обхватил себя руками, чтобы не задеть за края, когда лапа выбрасывателя швырнет меня вниз, и стал ждать начала отсчета. Действительно, через несколько секунд раздался бесцветный голос пускового устройства, которое перед тем я включил с рулевого пульта. "До нуля 20… до нуля 19…" — считал я вместе с этим голосом, уже совершенно спокойно, потому что пути назад не было. Все же я инстинктивно напрягся, услышав «ноль», и в тот же миг что-то толкнуло меня — мягко, но с такой огромной силой, что я камнем полетел вниз сквозь горловину открывшегося подо мной люка; подняв голову, успел увидеть темный силуэт корабля на фоне еще более темного неба с редкими точечками еле тлеющих звезд. Прежде чем корабль слился с черным небосводом, я почувствовал сильный толчок в ногах, и тотчас меня овеяло бледное пламя. Мини-ракеты тормозного устройства сработали; я падал медленнее, но все-таки падал, и поверхность подо мной все ширилась, как бы желая притянуть меня и поглотить. Пламя было горячее — я ощущал это через толстый панцирь, как равномерное пульсирование тепла. Я все еще обнимал себя руками и, согнув шею как только мог, смотрел на груды щебня и песчаные складки — теперь уже зеленовато-серые — растущего на глазах Флемстида. Когда не более ста метров отделяли меня от поверхности полузасыпанного кратера, я протянул руку к поясу, к рукоятке управления, чтобы точнорегулировать выхлоп при замедляющемся падении. Я взял немного в сторону, чтобы не налететь на большой шершавый обломок скалы и встать на песок обеими ногами, но тут что-то светлое мелькнуло вверху. Заметив это движение уголком глаз, я поднял голову — и оцепенел.

Белея на фоне черного неба, не более чем в десяти метрах надо мной вертикально спускался человек в тяжелом скафандре, по грудь окутанный бледным пламенем тормозных двигателей; держа руку у пояса на рукоятке управления, он падал все медленнее, прямой, огромный, — наконец поравнялся со мной и стал на грунт в то самое мгновение, когда я почувствовал ногами толчок. Мы стояли в каких-нибудь пяти-шести шагах друг от друга, неподвижные, как две статуи, — он тоже будто остолбенел, обнаружив, что не один здесь. Он был в точности моего роста. Тормозные двигатели у колен обвевали его огромные лунные сапоги последними струйками седого дыма. Застыв, он, казалось, смотрел мне прямо в глаза, хотя я и не мог видеть его лица за противосолнечным остеклением белого шлема. В голове у меня все смешалось. Сначала я подумал, что это дубль номер два, который был выброшен вслед за мной из-за какой-то неисправности аппаратуры, но прежде, чем эта мысль меня успокоила, я заметил на грудной пластине его скафандра большую черную единицу. Но точно такой же номер был на моем скафандре, и другой единицы среди дублей наверняка не было. Я мог бы в этом поклясться. Совершенно бессознательно я двинулся с места, чтобы заглянуть ему в лицо сквозь стекло шлема, — он одновременно сделал шаг в мою сторону, и, когда между нами оставалось не более двух шагов, я замер. Если бы не обтягивающая мою голову оболочка, волосы встали бы у меня дыбом — за окошком шлема никого не было. Только два маленьких черных стержня, нацеленных на меня, — и ничего больше. Я невольно отшатнулся, совершенно забыв, что при слабом тяготении нельзя делать резких движений, потерял равновесие и едва не упал на спину, а он также отпрянул, и тут меня осенило. Я все еще, как и он, держался за ручку регулятора тяги. Правой рукой. Он держал ее левой. Я медленно поднял руку. Он сделал то же самое. Я шевельнул ногой — он тоже, и тут я начал понимать (хотя, собственно, ничего не понимал), что он — мое зеркальное отражение. Чтобы в этом удостовериться, я двинулся к нему, а он ко мне, так что мы почти соприкоснулись выпуклыми нагрудниками скафандров. С опаской, словно собираясь коснуться раскаленного железа, я потянулся к его груди, а он к моей, я правой рукой, он левой. Моя пятипалая массивная перчатка погрузилась в него — и исчезла, и одновременно его рука исчезла до запястья, углубившись в мой скафандр. Теперь уже я почти не сомневался, что стою здесь один перед зеркальным отражением, хотя не видел и следа какого-либо зеркала. Мы стояли неподвижно, и я смотрел уже не на небо, а на лунный пейзаж за его спиной, и сбоку заметил большой камень, торчащий из сероватого грунта, тот самый, столкновения с которым я избежал минуту назад, при посадке. Этот камень находился сзади меня, я был в этом абсолютно уверен, а значит, я видел отражение — не только свое, но и всего, что было вокруг. Теперь я принялся искать глазами место, где зеркальная картина кончалась, ибо она должна была где-то кончаться, переходя в неровности пологих лунных дюн, но не мог различить этого шва, этой границы. Не зная, что делать дальше, я начал пятиться, и он тоже пошел задом, словно рак, пока мы не отдалились друг от друга настолько, что он несколько уменьшился с виду, и тогда, сам не зная почему, я повернулся и двинулся прямо, в сторону низкого солнца, которое несмотря на защитное стекло сильно меня слепило. Сделав несколько десятков шагов тем качающимся, утиным шагом, которого нельзя избежать на Луне, я остановился, чтобы взглянуть назад. Он тоже стоял наверху невысокой дюны и, повернувшись боком, смотрел в мою сторону.

Дальнейшие эксперименты были, собственно говоря, излишни. Я все еще стоял как столб, но голова у меня прямо гудела от лихорадочных мыслей. Я только теперь сообразил, что никогда не интересовался, были ли разведывательные автономные роботы, засылавшиеся до сих пор на Луну Агентством, вооружены. Никто ничего об этом не говорил, а мне, ослу, и в голову не приходило спросить самому. Если автоматы были вооружены, то их молчание после посадки, их внезапное исчезновение объяснялось очень просто — при условии, что они были снабжены лазерами. Нужно было это проверить, но как? У меня не было непосредственной связи с земной базой — только с кораблем, висевшим прямо надо мной, ибо он перемещался на стационарной орбите с той же угловой скоростью, что и поверхность Луны. На самом деле телесно я находился на борту корабля, а в кратере Флемстида стоял в виде теледубля. Чтобы связаться с Землей, достаточно было включить передатчик, то есть переговорное устройство в скафандре, которое я нарочно выключил прежде, чем покинуть корабль, чтобы мои земные опекуны не могли помешать мне сосредоточиться перед посадкой, — они уж наверняка не поскупились бы на советы и указания, если бы я, согласно инструкции, поддерживал с ними радиосвязь. Теперь я повернул большую круглую ручку на груди и начал вызывать Землю. Я знал, что ответ придет с трехсекундным опозданием, но эти секунды показались мне веками. Наконец я услышал голос Вивича. Он засыпал меня вопросами, но я велел ему молчать, сообщив только, что посадка прошла благополучно, что я нахожусь в намеченной точке ноль, ноль, ноль и не подвергался никакому нападению, но о втором теледубле не заикнулся.

— Ответьте мне на один вопрос, это очень важно, — сказал я, стараясь говорить медленно и флегматично. — Теледубли, которые вы посылали сюда раньше, были снабжены лазерами? Что это были за лазеры? Неодимовые?

— Вы нашли их обломки? Они сожжены? Где они там лежат?

— Прошу не отвечать вопросом на вопрос! — прервал я его. — Это мое первое слово с Луны, а значит, оно наверняка важное. Какие лазеры были у обоих разведчиков? У Лона и того, второго. Такие же, как у роботов?

С минуту длилось молчание. Стоя без движения под черным тяжелым небом, рядом с неглубоким кратером, заполненным слежавшимся песком, я видел цепочку собственных следов, протянувшуюся через три пологих дюны к четвертой, рядом с которой стояло мое отражение. Я не спускал с него глаз, прислушиваясь к невнятным голосам в шлемофоне. Вивич запрашивал информацию.

— Автоматы имели такие же лазеры, что и люди, — прозвучал голос Вивича так неожиданно, что я вздрогнул. — Модель Е-М-девять. Девять процентов излучения в рентгеновском и гамма-диапазонах, остальное в голубой части спектра.

— Свет? Видимое излучение и ультрафиолет?

— Да. Спектр не может оборваться сразу. А что?

— Сейчас. Значит, максимум энергии в надсветовом диапазоне?

— Да.

— Сколько процентов?

Снова тишина. Я терпеливо ждал, чувствуя, как нагревается скафандр с левой, солнечной стороны.

— Девяносто один процент. Алло, Тихий. Что там происходит?

— Подождите.

Это сообщение в первый момент сбило меня с толку, ведь я знал, что характеристика излучения лазерных ударов, которые уничтожили наших разведчиков, была другая. Спектр сдвинут в красную сторону. Но может быть, это эффект зеркала? Я вдруг сообразил, что отраженный луч вовсе не должен быть точно таким, как падающий. Даже при обычном стекле. Хотя о стекле не могло быть и речи. То, что отражало лазерные лучи, вполне могло сдвинуть их спектр в сторону красного цвета. Я не мог потребовать сейчас консультации с физиками. Я отложил ее на потом, а пока попытался вспомнить хоть что-нибудь из оптики. Преобразование в видимый свет лучей высокой энергии, таких как рентгеновские или гамма, не требует добавочной затраты энергии. Поэтому сделать это легче. Значит, луч, попадающий в это зеркало, отличался от отраженного. Зеркальная гипотеза все объясняла без помощи чудес. Это меня успокоило. Я принялся определять свои координаты по звездам, как будто стоял на тренировочном полигоне. Примерно в пяти милях к востоку начинался французский сектор, а значительно ближе, меньше чем в миле за моей спиной, проходила граница американского сектора. Следовательно, я стоял на ничьей земле.

— Вивич? Ты меня слышишь? Я — "Луна".

— Слышу, Тихий! Не было никаких вспышек — почему вы спрашиваете о лазерах?

— Вы записываете меня?

— Конечно. Каждое слово.

По голосу я чувствовал, как он нервничает.

— Внимание. То, что я скажу, очень важно. Я стою в кратере Флемстида. Смотрю на восток в сторону французского сектора. Передо мной зеркало. Повторяю: зеркало. Но не просто зеркало, а нечто такое, в чем я отражаюсь вместе со всем, что меня окружает. Я не знаю, что это. Я вижу свое отражение, то есть теледубля номер один, на расстоянии около двухсот сорока шагов. Отражение это опустилось вместе со мной. Я не знаю, как высоко простирается зона отражения, потому что во время посадки смотрел вниз, под ноги. Двойника я заметил лишь над самым кратером, очень близко. Он находился не на той же высоте, что и я, несколько выше. Причем был больше, то есть выше и массивней меня. Потом, уже стоя на грунте, он стал точно таким, как я. Я считаю возможным, что это зеркало способно увеличивать отраженное изображение. И поэтому те, мнимые лунные роботы, которые уничтожали теледублей, казались такими чудовищно огромными. Я попытался коснуться своего двойника. Рука проходит насквозь. Никакого сопротивления. Если бы я имел лазер и выстрелил, со мной было бы покончено, потому что я получил бы полный отраженный заряд. Не знаю, что будет дальше. Я не в состоянии различить место, где так называемое зеркало переходит в реальный пейзаж. Вот пока и все, что мне известно. Я сказал все. Больше вы от меня ничего не добьетесь. Если будете сидеть тихо, я не выключу радио, а если вас одолевает охота поговорить, отключусь, чтобы мне никто не мешал. Ну что, отключаться или нет?

— Нет, нет. Прошу вас проверить…

— А я прошу помолчать.

Я отчетливо слышал, как он там дышал и сопел с трехсекундным запаздыванием в четырехстах тысячах километрах над моей головой. Я сказал — над, потому что Земля сияла высоко в черном небе, почти в зените, нежно-голубая в окружении звезд, а Солнце, наоборот, стояло низко, и, глядя в сторону моего двойника в белом скафандре, я видел свою собственную длинную тень, волнисто изгибавшуюся на дюнах. В наушниках слегка потрескивало, но в общем было тихо. В этой тишине слышно было мое дыхание, но я понимал, что дышу-то я на борту корабля, а слышу себя здесь, словно стою во плоти рядом с кратером Флемстида. Мы ожидали всяких неожиданностей, но только не здесь, на ничьей земле. Похоже было, что трюк с зеркалом они устроили, чтобы каждый, живой или мертвый, сам уничтожил себя сразу после посадки, даже не понюхав их лунного пороху. Ловко. Хитро. Более того, интеллигентно, но в смысле перспектив моей разведки — не слишком утешительно. Ясно, что сюрпризов они приготовили значительно больше. Правду говоря, я охотно вернулся бы на борт, чтобы обдумать положение и обсудить его с базой, но тут же отверг этот вариант. Конечно, я мог покинуть теледубля, разбив предохранительное окошко на груди, однако ни за что бы сейчас этого не сделал. В шкуре теледубля я рисковал не больше, чем находясь на корабле. Так что же, искать источники этого зеркала? Допустим, они существуют и я их найду, но что из этого? Отражение исчезнет. И ничего больше. Впрочем, здравые мысли приходят в голову чаще всего во время прогулки, подумал я и двинулся прямо, но, конечно, не прогулочным шагом, а словно бы пьяным, лунным — сначала переставляя ноги, как на Земле, а потом уже совсем по-лунному, держа их согнутыми и подскакивая, как воробей. Или, вернее, как большой, объемистый мяч, который от отскока до отскока долго летит над песчаным грунтом. Отдалившись уже порядочно от места посадки, я остановился, чтобы взглянуть назад. Почти на горизонте я увидел маленькую фигурку и еще раз остолбенел. Несмотря на большое расстояние, я заметил, что это уже не фигура в белом скафандре, а кто-то совершенно другой, тонкий и стройный, с сияющей на солнце головой. Человеческая фигура без скафандра на Луне? И к тому же совершенно нагая. Робинзон Крузо не был так поражен, увидав Пятницу. Я быстро поднял обе руки, но это существо и не подумало мне подражать. Эта фигура не была моим отражением. У нее были золотистые волосы, спадающие на плечи, белое тело, длинные ноги, и шла она ко мне без особой поспешности, как бы нехотя, и двигалась не утиным, качающимся шагом, а изящно, словно по пляжу. Едва я подумал о пляже, как понял, что это женщина. Точнее, молодая девушка, блондинка, голая, как в клубе нудистов. В руке у нее было что-то большое, разноцветное, закрывавшее грудь. Она приближалась, но шла не прямо ко мне, а чуть наискосок, словно хотела пройти мимо на приличном расстоянии. Я чуть было не вызвал Вивича, но в последнюю секунду прикусил язык. Он не поверил бы мне. Решил бы, что это галлюцинация. Застыв на месте, я старался различить черты ее лица, в то же время отчаянно пытаясь разобраться в своих ощущениях. Вопросы-о невероятности всего этого, об обмане чувств я отбросил — уж если в чем я был уверен, так это в том, что она — не порождение моего бреда. Не знаю почему, но мне показалось, что все зависит от ее лица. Если оно точно такое же, как у той фальшивой Мэрилин Монро из итальянского ресторанчика, я все-таки усомнился бы в состоянии своей психики, потому что каким образом любые токи, волны, силы или черт знает что еще могли вторгнуться в мою память и выловить именно этот образ? Ведь я не стоял на этом мертвом грунте на самом деле. Я сидел по-прежнему на корабле, пристегнутый ремнями к глубокому креслу у пульта управления, а впрочем, даже если бы я и был здесь, то вряд ли что-нибудь проникло бы в мой мозг так быстро и с такой точностью. Оказывается, подумал я, невозможности бывают разного рода, бОльшие и меньшие.

Это была сирена с островов, мимо которых проплывал Одиссей. Отравленная приманка. Почему я так подумал, не знаю. Я все стоял, а она шла и шла, время от времени склоняя обрамленное рассыпавшимися волосами лицо и пряча его в цветах, которые прижимала к груди (на Луне, где никто ничего не смог бы понюхать). На меня она не обращала ни малейшего внимания. Независимо от того, как выглядели и действовали механизмы этой фата-морганы, они должны были функционировать логично, поскольку возникли из логических программ. Это можно принять за точку опоры. Ведь должен был я чего-то придерживаться. Невидимое зеркало имело целью обезвредить любого разведчика, имевшего оружие. Увидев противника, он прицелился бы в него сначала только для самообороны, поскольку его задание — разведка, а не атака. Но если бы тот, другой, точно так же прицелился в него, он выстрелил бы, чтобы спастись, потому что, позволив себя уничтожить без сопротивления, он не выполнил бы заданной программы. Я же этого не сделал. Не применил оружия. Вместо этого я вызвал Землю и рассказал Вивичу об увиденном. Подслушивали ли меня? Почти наверняка. Сейчас, когда я об этом думаю, прямо-таки катастрофическим упущением всей Лунной Миссии кажется мне то, что никто не подумал, как оградить от подслушивания связь Тихого с базой, что в общем-то не составляло труда. То, что я говорю и слышу, соответствующий преобразователь мог бы превратить в поток закодированных сигналов. Ведь укрытые под поверхностью Луны компьютерные арсеналы должны были знать человеческий язык, а если поначалу и не знали, легко могли выучить, прислушиваясь к передачам десятков тысяч земных радиостанций. А если так, они могли принимать и телевизионные передачи, и вот из них-то, как Венера из пены морской, появилась эта обнаженная девушка. Это было вполне логично. Если не робот — ведь он не стреляет и даже не пытается подробно исследовать собственного двойника (а каждый робот начал бы с этого сразу после посадки) — значит, человек. Если человек, то со стопроцентной уверенностью — мужчина, потому что люди не послали бы первой в такую разведку женщину. А если это мужчина, то любая телепрограмма выдает его ахиллесову пяту — противоположный пол! Поэтому, что бы там ни было, я не должен был приближаться к сирене-искусительнице. Это могло мне слишком дорого стоить. Как дорого, я не знал, но предпочитал не уточнять цену на собственном опыте. О том, что рассуждал я правильно, свидетельствовала сама ее внешность, лицо сирены, ибо историю с той, другой, хотя она тоже была блондинкой, здесь никто не мог знать. Ведь она сохранялась в абсолютной тайне. Разве что у каких-нибудь лунных оружейников были союзники в самом Лунном Агентстве? Я счел, что это исключено.

Она шла медленно, и поэтому у меня было время для размышлений, но теперь нас разделяло лишь несколько десятков шагов. Она ни разу не посмотрела в мою сторону. Я старался разглядеть, оставляют ли ее босые ноги следы на песке так же, как мои сапоги, но не смог ничего заметить. Если бы она оставляла следы, дело было бы хуже — гораздо хуже, ведь это значило бы, что фата-моргана ошеломляюще совершенна. Но теперь я увидел наконец ее лицо — и вздохнул с облегчением. То не было лицо Мэрилин Монро, хотя и оно показалось мне знакомым, наверное, было взято из какого-нибудь фильма, украдено у какой-то актрисы или просто красотки — она была не только молода, но и красива. Она шла все медленней, как будто раздумывала, не остановиться ли, а может быть, сесть или даже улечься на солнце, словно все и впрямь происходило на пляже. Она уже не заслоняла грудь цветами, а держала букет в опущенной руке. Осмотревшись, она выбрала большой камень с гладкой, слегка наклонной поверхностью, села на него, а цветы выронила из рук. Они выглядели очень странно — красные, желтые и голубые в этом мертвом, серо-белом пейзаже. Она сидела боком ко мне, а я с напряжением, от которого мой мозг готов был закипеть, думал, чего ее творцы или изготовители ожидают теперь от меня, как от человека, и чего, следовательно, я ни в коем случае не должен делать. Если я расскажу обо всем Вивичу, это будет прежде всего на руку им, потому что ни он и никто другой на базе мне не поверил бы, хотя, разумеется, об этом бы не сказал. Решив, что я галлюцинирую, они велят мне покинуть теледубль номер один, словно мертвую скорлупу, то есть вернуться на корабль, перейти к цели ноль два или три на другом полушарии Луны и повторить всю процедуру посадки с начала, а перед этим соберут психиатрический консилиум, чтобы определить, какое средство из бортовой аптечки должен принять свихнувшийся Ийон Тихий. Аптечка была полна всякой всячины, но я в нее даже не заглядывал. Если бы во мне усомнились там, на Земле, это на девяносто процентов снизило бы шансы всей экспедиции, что, безусловно, устраивало творцов фата-морганы, ибо укрыло бы их деятельность от Земли так же успешно, как и предыдущая ликвидация спутникового контроля Луны. Значит, мне никак нельзя было связываться с базой. Флирт также не входил в мои расчеты. Они, должно быть, знали не так уж мало и вряд ли надеялись, что разведчик примется ухаживать за голой девицей в лунном кратере. Но он, несомненно, захочет приблизиться к ней, чтобы посмотреть на нее вблизи и убедиться, телесна ли она. В конце концов, она могла оказаться вполне телесной, а не простой голографической проекцией. Разумеется, это не была настоящая девушка, но, прикоснувшись к ней, я мог бы этого касания не пережить. Мина, сконструированная с учетом свойственного людям сексуального влечения. В изрядный переплет я попал. Сообщить базе, что произошло, — плохо, не сообщить — тоже скверно, а вплотную заниматься лунной сиреной и опасно, и глупо. Следовательно, нужно было сделать то, чего ни один мужчина ни на Земле, ни на Луне наверняка не сделал бы, увидев молодую хорошенькую блондинку нагишом. Сделать то, чего не предусматривала программа этой ловушки. Оглядевшись вокруг, я примерно в десяти шагах нашел довольно большой камень — собственно, треснувшую пополам глыбу, за которой мог бы целиком спрятаться; уставившись на девушку, будто бы не соображая, куда иду, подошел к этой глыбе, а когда оказался за ней, молниеносно схватил порядочный камень, который на Земле весил бы килограммов пять, настоящую шершавую буханку, и взвесил его в руке. Камень был твердый и легкий, как окаменелая губка. Бросить в нее или не бросить, вот в чем вопрос, думал я, глядя на сидящую девушку. Опираясь спиной на наклонный камень, она, казалось, принимала солнечные ванны. Я отлично видел розовые соски — ее грудь была светлее живота, как обычно у женщин, которые загорают в купальном костюме из двух частей. В голове у меня буквально бурлило. Для чего это было устроено, я понимал. Вообразите себе реакцию командира у полевого телефона, которому артиллерийский наблюдатель докладывает, что на его глазах орудия неприятельской батареи превращаются в младенцев или в колыбельки. Если бы они попросту перекрыли мне радиосвязь, на базе хотя бы знали, что Тихий попал в беду, но если бы я сказал, что прячусь от голой блондинки, это означало бы мое помешательство при исправной связи. Скверно. И, не выдумав ничего лучшего, я швырнул в нее камнем. Он полетел медленно, словно в бесконечность, попал ей в плечо, пробил ее навылет и зарылся в песок у ее босых ног. Я ожидал взрыва, но его не было. Я заморгал глазами, и в одно из таких мгновений она исчезла. Еще секунду назад сидела, крутя в пальцах прядку светлых волос, опершись локтем на колено, а в следующий момент там не было ничего. Только брошенный камень медленно перевернулся, прежде чем застыть в неподвижности, и маленькое облачко поднятого им песка осело на сероватой скале. Снова я был один как перст. Я поднялся, встав сначала на колени, а потом выпрямившись во весь рост. Тут подал голос Вивич. Как видно, он уже не мог вытерпеть моего молчания. И тут я сообразил, что они должны были наблюдать все это на своем экране. Ведь облако микропов висело где-то надо мной.

— Тихий! Изображения нет! Что случилось?

— Нет изображения?.. — переспросил я чуть ли не по буквам.

— Нет. В течение сорока секунд были помехи. Техники думали, что это неполадки в нашей аппаратуре, но уже проверили. У нас все в порядке. Посмотри внимательно, ты должен их увидеть.

Он имел в виду микропов. Маленькие, как мушки, они обычно все-таки заметны в лучах солнца — поблескивают, словно искрящийся рой. Я обвел глазами всю противоположную солнцу сторону небосвода, но не заметил ни малейшей блестки. Зато я обнаружил нечто более странное. Пошел дождь. Редкие, маленькие, темные капельки появились то ближе, то дальше от меня на песке. Одна из них скользнула по шлему, и, прежде чем она упала, я успел схватить ее. Это был микроп, почерневший, будто сплавленный сильным жаром в крохотный металлический комочек. Этот дождик все еще шел, хотя и становился реже, когда я сообщил о нем Вивичу. Три секунды спустя послышалось проклятье.

— Расплавлены?

— Похоже, что так.

Это было логично. Если маневр с девицей имел цель подорвать доверие к моим донесениям, то нужно было, чтобы Земля не могла ничего видеть.

— Как насчет резервов? — спросил я.

Микропы находились под непосредственным контролем телетроников. Их передвижения не зависели от меня. На корабле были четыре запасных комплекта микропов.

— Вторая волна уже выслана, жди!

Вивич говорил там с кем-то, отвернувшись от микрофона, слышны были только далекие отголоски.

— Сброшены две минуты назад, — произнес он наконец, шумно дыша.

— Изображение появилось?

— Да. Эй, там, сколько на дальномерах? Видим уже флемстида. Тихий, они опускаются. А сейчас и тебя… Что такое?

Вопрос, правда, был обращен не ко мне, но я мог бы ответить, потому что дождь из оплавленных микропов пошел снова.

— Радар! — кричал Вивич — не мне, но так громко, что я отлично его слышал. — Что? Разрешающей способности не хватает? Ах так… Тихий! Слушай! Мы видели тебя одиннадцать секунд, сверху. Теперь опять ничего. Говоришь, расплавлены?

— Да, как на сковородке. Но эта сковородка, должно быть, здорово раскалена — от них остался один черный шлак.

— Попробуем еще раз. На этот раз с шлейфом.

Это значило, что за микронами первого броска будут посланы следующие, чтобы проследить судьбу летящих впереди. Я ничего не ожидал от этой попытки. Они уже были знакомы с микропами по предыдущим столкновениям и знали, как с ними управиться. Каким-нибудь индукционным подогревом, электромагнитным полем, в котором вихревые токи Фуко расплавляют любую металлическую частицу. Насколько я помню школьную физику. Впрочем, механизм разрушения не так важен. Микропы, Прекрасно защищенные от радарного обнаружения, оказались ни к черту не годны. Хотя это был и новый усовершенствованный тип. По принципу глаза насекомого, рассредоточенного так, что его отдельные омматидии — призматические глазки — занимали более восьмисот квадратных метров. Получаемое изображение было голографическим, трехмерным, цветным и резким, даже если ослеплено три четверти комплекта. Видимо, Луна досконально разбиралась в таких уловках. Открытие не слишком утешительное, хотя его можно было ожидать. Одно лишь составляло для меня загадку — почему я продолжаю двигаться целым и невредимым. Если им так легко удалось смахнуть микронов, то почему они не могли и меня убрать сразу после посадки, когда не сработала зеркальная ловушка? Почему не прервали моей связи с теледублем? Телематики утверждали, что это практически невозможно, ибо канал управления располагался в области самых жестких космических излучений. Это была невидимая игла, проходящая между кораблем и теледублем, такая «жесткая», как они выражались, что среагировала бы разве только на гравитационное воздействие черной дыры. Магнитное поле, которое смогло бы разорвать или изогнуть эту «иглу», требовало подвода мощности, исчисляемой в биллионах джоулей. Иначе говоря, в пространстве между кораблем и теледублем пришлось бы накачать мега- или даже гигатонны, накрыв Луну, словно раскрытым зонтом, экраном термоядерной плазмы. Но пока что они не могли или не хотели этого делать.

Может быть, это промедление проистекало не из недостатка могущества, а из стратегического расчета. В сущности, до сих пор разведчики — люди и автоматы — не подвергались на Луне нападению. Они уничтожали себя сами, поскольку первыми применяли оружие, стреляя в свое отражение. Словно бы неживое население Луны решило держаться оборонительной тактики. Этот прием какое-то время должен себя оправдывать. Дезориентированный в стратегической ситуации противник находится в гораздо худшем положении, чем тот, кто знает, что его атакуют. Тщательно продуманная доктрина неведения как гарантии мира опасным и издевательским образом оборачивалась против ее творцов.

Внезапно заговорил Вивич. Третья волна микропов добралась до меня невредимой. Они снова видели меня на своих экранах. Может быть, ослепление базы планировалось только на время фата-морганы с девицей? Я терялся в догадках. Допустим, путем радиоподслушивания на Луну поступали сведения о растущем на Земле ощущении угрозы. Панические настроения, подогреваемые частью прессы, затронули не только общественное мнение, но и правительства. Однако все понимали, что, если возобновится производство термоядерных ракет для удара по Луне, это будет означать и конец мира на Земле. Нетрудно было понять, что либо готовится нападение, направленное против человечества, либо на Луне происходит что-то совершенно необъяснимое. Вивич снова вызвал меня и сообщил, что сейчас начнется настоящая бомбардировка Луны микропами. Их будут сбрасывать поочередно, волна за волной, и не только с моего корабля, но и со всех направлений, ибо решено привести в действие резервы, накопленные под Зоной Молчания. Я и не знал, что они там были. Я сел посреди мертвой пустыни и, слегка откинувшись назад, уставился в черное небо. Я не смог разглядеть корабль, зато увидел микропов — маленькие искрящиеся облачка, сбегающие сверху и с горизонта. Часть их зависла надо мной, взмывая, волнуясь и поблескивая, словно рой золотых мушек, беззаботно играющих на солнце. Другие, резервные, были заметны лишь временами, когда какая-нибудь из неподвижно горящих звезд мигала и на мгновение гасла, заслоненная облаком моих микроскопических стражей. Они видели меня на всех экранах, сверху, анфас и в профиль. Надо было вставать и двигаться дальше, но мною овладела полная апатия. Неповоротливый, неуклюжий, в тяжелом скафандре, я, в отличие от микропов, представлял собой превосходную мишень даже для полуслепого стрелка. И почему я, со своим черепашьим темпом, должен идти во главе разведки? Почему бы микропов не сделать моими летучими лазутчиками? База дала на это согласие. Тактика изменилась. Рои золотистых комаров полетели надо мной широким фронтом в сторону лунного Урала.

Я шел, настороженно осматриваясь по сторонам. Вокруг простиралась плоская, чуть волнистая равнина, усеянная мелкими кратерами, засыпанными почти до краев. В одном из них торчало из песка что-то похожее на засохшую толстую ветку. Я ухватил ее за конец и потянул, словно вытаскивая из грунта глубоко вросший корень. Помогая себе маленькой саперной лопаткой, которая была приторочена у меня на боку, я освободил из-под сыпучей крошки истлевшие от жара металлические обломки. Это могли быть остатки какой-то из бесчисленных примитивных ракет, которые разбивались о скалы в начальный период освоения Луны. Я не вызвал базу, зная, что благодаря микронам там видят мою находку. Я все тянул и тянул причудливо изогнутые прутья, пока не показалось утолщение, а за ним заблестел более светлый металл. Все это не выглядело многообещающе, но раз я взялся за такую корчевку, то потянул еще сильнее, не опасаясь, что какой-нибудь острый прут проткнет мне скафандр, ведь я обходился без воздуха и разгерметизация ничем мне не грозила. Но что-то вдруг изменилось. В первый момент я не понял, что мешает мне сохранять равновесие, пока не почувствовал, что мой левый сапог, как в клещи, попал в захват сплющенных и изогнутых стержней. Я попытался вырвать его, подумав, что сам запутался, но они крепко держали мою ногу, и мне не удалось разогнуть их даже с помощью лопатки.

— Вивич, ты где? — спросил я. Он откликнулся через три секунды.

— Кажется, они поймали меня, как барсука, — сказал я, — это похоже на капкан.

Идиотская история. Попасться в какую-то железку, в примитивную ловушку! Я не мог выбраться из нее. Микропы встревоженным роем мух кружились поблизости, пока я в поте лица возился с челюстями, мертвой хваткой зажавшими мой сапог.

— Возвращайся на борт, — предложил Вивич, а может быть, кто-то из его ассистентов — голос был как будто другой.

— Если из-за этого я потеряю дубля, мы далеко не продвинемся, — ответил я. — Я должен это перерезать.

— У тебя есть карборундовая дисковая пила.

Я отстегнул прикрепленный к бедру плоский футляр. Там действительно была миниатюрная дисковая пила. Подключив ее шнур к клеммам питания скафандра, я наклонился. Из-под вращающегося лезвия брызнули искры. Зажимы, державшие мой сапог у лодыжки, уже размыкались, перерезанные почти до конца, как вдруг я почувствовал нарастающий жар в ступне. Изо всех сил дернул ногу, и увидел, что металлическое утолщение, похожее на большую картофелину, из которой выходили эти корневидные прутья, раскаляется словно от невидимого пламени. Белый пластик сапога уже почернел и шелушился от жара. Последним рывком я высвободил ногу и шатнулся назад. Меня ослепила кустообразная вспышка, я почувствовал резкий удар в грудь, услышал треск раздираемого скафандра и на мгновение погрузился в непроницаемую темноту. Я не потерял сознание, просто меня окружил мрак. Потом раздался голос Вивича:

— Тихий, ты на борту! Откликнись! С первым теледублем покончено.

Я заморгал глазами. Откинувшись на подголовник, странно подогнув ноги, я сидел в кресле и держался за грудь, за то место, в котором только что ощутил резкий удар. Точнее, острую боль, как я теперь осознал.

— Это была мина? — спросил я с удивлением. — Мина, соединенная с автозахватом? Что они, ничего более совершенного не могли придумать?

Я слышал голоса, но говорили не со мной, кто-то спрашивал о микропах.

— Нет изображения, — сказал незнакомый голос.

— Как, всех уничтожил один этот взрыв?

— Это невозможно.

— Не знаю, возможно или нет, но экран пуст.

Я все еще тяжело дышал, как после долгого бега, глядя на диск Луны. Весь кратер Флемстида и долину, где я так глупо потерял теледубля, я мог бы прикрыть кончиком пальца.

— Что с микропами?

— Не знаем.

Я взглянул на часы и удивился: почти четыре часа я провел на Луне. Приближалась полночь по бортовому времени.

— Вы как хотите, — сказал я, не пытаясь скрыть зевок, — но на сегодня с меня хватит. Иду спать.

6. ВТОРАЯ РАЗВЕДКА
Проснулся я отдохнувшим и сейчас же вспомнил события предыдущего дня. После хорошего душа думается всегда яснее, поэтому я настоял, чтобы на борту была душевая с настоящей водой, а не влажные полотенца, этот убогий суррогат ванны. О ванне не могло быть и речи, роль душевой выполнял резервуар, огромный, как бочка: внутри с одной стороны били струи воды, а с другой их всасывал поток воздуха. Чтобы не захлебнуться, ибо вода в невесомости разливается толстым слоем по всему телу и лицу, я вынужден был перед купанием надеть кислородную маску. Это было весьма неудобно, но я предпочитал иметь такой душ, чем никакого. Известно, что, когда конструкторы уже набили руку в строительстве ракет, астронавтов долго еще мучили аварии клозетов, и технической мысли пришлось немало потрудиться, прежде чем было найдено решение этой шарады. Анатомия человека до ужаса плохо приспособлена к космическим условиям. Этот твердый орешек, который не давал спать астротехникам, нисколько не беспокоил авторов научной фантастики, так как их возвышенные души попросту не замечали таких проблем. С малой нуждой еще полбеды, правда, только у мужчин. С большой же все счастливо уладилось только благодаря специальным компьютерам-дефекаторам, у которых один лишь изъян, а именно: когда они портятся, положение становится катастрофическим, каждый выходит из него, как умеет. Однако в моем лунном модуле такой компьютер до самого конца работал, если можно употребить такую похвальную метафору, как швейцарские часы. Вымытый и освеженный, я выпил кофе из пластиковой груши, заедая его кексом с изюмом — под сильной тягой отсасывающего устройства, включенного на полную мощность. Я предпочитал, чтобы потоком воздуха у меня вырывало крошки из-под пальцев, — это лучше, чем поперхнуться или подавиться изюминой. Я не из тех, кто легко отказывается от своих привычек. Подкрепившись как следует, я уселся в кресло перед селенографом и, глядя на изображение лунного глобуса, принялся размышлять в приятной уверенности, что никто не будет донимать меня советами, потому что я не уведомил базу о своем пробуждении и там считали, что я еще сплю. Зеркальный феномен и голая девица представляли собой два последовательных этапа распознания, кто прибыл, и они, как видно, удовлетворили тех или то, что подготовило мне такой прием, раз мне дали лазить по Флемстиду, не завлекая миражами и не подвергая нападениям. Однако капкан, который оказался миной, в эту картину никак не вписывался. С одной стороны, они берут на себя труд создавать миражи на ничьей земле, действуя на расстоянии, потому что эта зона неприкосновенна, а с другой стороны — закапывают там мины-ловушки. А все вместе выглядит так, будто я противостоял армии, вооруженной локаторами дальнего обнаружения и дубинами. Правда, мина могла лежать здесь с давних времен, ведь я, да и никто другой, не имел представления, что делалось на Луне на протяжении стольких лет абсолютной изоляции. Так и не решив этой загадки, я начал готовиться к следующей высадке. ЛЕМ-2 находился в полной готовности и был творением фирмы "Дженерал телетронико", моделью, отличающейся от того бедняги, которого я так неожиданно потерял, поэтому я полез в грузовой отсек, чтобы осмотреть его, прежде чем стану им. Этот, должно быть, силач из силачей, подумал я, такие толстые у него ноги и руки, широкие плечи, тройной панцирь, который глухо загудел, когда я постучал по нему пальцем, а кроме визиров в шлеме, шесть дополнительных глаз — на спине, на бедрах и на коленях. Чтобы обскакать конкурентов, проектировавших первого ЛЕМа, "Дженерал телетроникс" снабдила модель двумя индивидуальными ракетными системами: кроме тормозных, отбрасываемых после посадки, бронированный атлет имел постоянно закрепленные сопла в пятках, под коленями и даже в седалище, что — как я вычитал в инструкции, полной самохвальства, — помогало ему сохранять равновесие и, кроме того, позволяло совершать восьмидесяти- или стошестидесятиметровые прыжки. Ко всему прочему, панцирь сиял, как чистая ртуть, чтобы луч любого светового лазера соскальзывал с него. Я, в общем, понимал, как великолепен этот ЛЕМ, но не сказал бы, что меня вдохновил его подробный осмотр: чем больше визиров, глаз, индикаторов, сопел, тем больше внимания они требуют, а у меня, стандартного человека, конечностей и чувств не больше, чем у любого другого. Вернувшись в кабину, я для пробы включился в этого теледубля и, став им, а собственно, самим собой, поднялся на ноги и ознакомился с его жутко усложненным управлением. Кнопка, дающая возможность совершать длинные прыжки, имела вид маленького пирожка, от которого отходили провода, и взять ее надлежало в зубы. Но как же разговаривать с базой с таким контактом в зубах? Правда, этот эластичный пирожок можно было смять в пальцах, как пластилин, и вложить за щеку, а в случае необходимости достать языком и зажать коренными зубами. А если бы ситуация стала особенно напряженной, я мог бы, как объясняла инструкция, держать кнопку все время между зубами, следя лишь за тем, чтобы не сжать их слишком сильно. О стучании зубов вследствие неожиданного испуга там не было ни слова. Я лизнул эту кнопку, и вкус был такой, что я тут же сплюнул. Кажется — хотя поклясться не могу, — на земном полигоне ее чем-то смазали, возможно, апельсиновой или мятной пастой. Выключив теледубля, я перешел на более высокую орбиту и продвигался по ней, чтобы наметить цель номер ноль два между Морем Пены и Морем Смита, и уже в меру вежливо беседовал с земной базой. Я летел спокойно, как накормленное дитя в колыбельке, но тут что-то странное начало твориться в селенографе. Это превосходное устройство, пока оно работает безупречно. Зачем возиться с реальным глобусом Луны, когда его заменяет трехмерное изображение, получаемое топографически; впечатление такое, будто настоящая Луна поворачивается потихоньку перед глазами, вися в воздухе в метре от тебя; при этом прекрасно видно весь рельеф поверхности, а также границы секторов и обозначения их владельцев. Передо мной поочередно проплывали сокращения, какими обычно снабжаются номера автомобилей: US, G, I, F, S, N и так далее. Тут, однако, что-то испортилось, секторы стали переливаться всеми цветами радуги, потом рябь больших и малых кратеров помутнела, изображение задрожало, а когда я бросился к регуляторам, превратилось в белую, гладкую, девственную сферу.

Я менял резкость фокусировки, увеличивал и уменьшал контрастность, и в результате через некоторое время Луна появилась вверх ногами, а потом исчезла совсем, и уже никакая сила не могла заставить селенограф работать нормально. Я сообщил об этом Вивичу и, разумеется, услышал, что я что-то перекрутил. После моего сакраментального, повторенного добрый десяток раз заявления, что у меня серьезные затруднения — ибо так принято говорить еще с времен Армстронга, — профессионалы занялись моим годографом, что отняло полдня. Сначала мне велели увеличить период обращения, чтобы подняться над Зоной Молчания и таким образом исключить действие каких-то неизвестных сил или волн, направленных на меня с Луны. Так как это ничего не дало, они принялись проверять все интегральные и обычные схемы в годографе непосредственно с Земли, а я в это время приготовил себе второй завтрак, а потом и обед. Поскольку приготовить хороший омлет в невесомости непросто, я снял шлем и наушники, чтобы споры информатиков с телетронщиками и специально вызванным профессорским штабом не рассеивали моего внимания. После всех дебатов оказалось, что голограф испорчен, и хотя точно известно, какая микросхема сгорела, но именно ее у меня нет в резерве, а потому ничего сделать нельзя. Мне посоветовали разыскать обычные, напечатанные на бумаге лунные карты, приклеить их липкой лентой к экранам и таким образом выйти из создавшегося положения. Карты я нашел, но не все. У меня оказалось четыре экземпляра первой четверти Луны, именно той, на которой я пережил уже известные приключения, но остальных не было и следа. На базе царила полная растерянность. Меня убеждали поискать тщательней. Я перевернул ракету вверх дном, но, кроме порнокомикса, брошенного техниками обслуживания во время последних приготовлений к старту, нашел только словарь сленга американских гангстеров пятого поколения. Тогда база разделилась на два лагеря. Одни считали, что в таких условиях я не могу продолжать свою миссию и должен вернуться, другие хотели предоставить право решения мне самому. Я взял сторону второй группы и решил высадиться там, где было намечено. В конце концов, они могли передавать мне изображение Луны по телевизионному каналу. Картинка была приличная, но никак не удалось ее синхронизировать с моей орбитальной скоростью, и мне показывали поверхность Луны то мчащуюся сломя голову, то почти неподвижную. Хуже всего было, что мне предстояло сесть на самом краю диска, видимого с Земли, а затем двинуться на другую сторону, и здесь появлялась новая проблема. Когда корабль висел над обратной стороной Луны, они не могли передавать мне телевизионное изображение напрямую, а только через спутники внутренней системы контроля, которые этого не хотели. Не хотели потому, что о такой возможности никто как-то не подумал заранее, и спутники были запрограммированы в соответствии с доктриной неведения, то есть им не было позволено ничего передавать ни с Земли, ни на Землю. Ничего. Правда, для поддержания связи со мной и моими микропами на высокую экваториальную орбиту были выведены так называемые троянские спутники, но они не были приспособлены для передачи телевизионного изображения. То есть были, конечно, но только для изображения, которое передавали микропы. Все это очень долго обсуждалось, пока в безвыходной ситуации кто-то не подбросил мысль, что неплохо бы устроить мозговой штурм. Говоря по-ученому, мозговой штурм — это импровизированное совещание, на котором каждый может выдвигать самые смелые, самые дерзкие гипотезы и идеи, а остальные стремятся перещеголять его в этом. Выражаясьпроще, каждый может плести, что в голову взбредет. И такой мозговой штурм продолжался четыре часа. Наболтались ученые до упаду, и ужасно мне надоели, к тому же они потихоньку отклонились от темы и уже не о том у них шла речь, как мне помочь, а о том, кто провинился, не продумав должным образом системы дублирования голографической имитации. Как обычно, когда люди действуют в коллективе, плечом к плечу, виноватого не оказалось. Они перебрасывали друг другу упреки, словно мячики; в конце концов и я вставил словечко, заявив, что управлюсь без них. Я не видел в этом особого риска — он и так был настолько велик, что мое решение не добавляло к нему практически ничего, а кроме того, вопрос, опущусь ли я в секторе US, SU, F, G, E, I, C, CH или на какую-нибудь другую букву алфавита, имел чисто академический характер. Самое понятие национальной, или государственной, принадлежности роботов, неизвестно в каком поколении населяющих Луну, было пустым звуком. Знаете ли вы, что самой трудной задачей военной автоматизации оказалось так запрограммировать автооружие, чтобы оно атаковало исключительно противника? На Земле с этим не было никаких проблем; для этого служили мундиры, разноцветные знаки на крыльях самолетов, флаги, форма касок, и в конце концов нетрудно установить, по-голландски или по-китайски говорит взятый в плен солдат. С автоматами дело другое. Поэтому появились две доктрины под кодовым названием FOF, то есть Friend Or Foe. Первая из них рекомендовала применение множества датчиков, аналитических фильтров, различающих селекторов и тому подобных диагностических устройств, другая же отличалась завидной простотой: врагом считается Кто-то Чужой, и все, что не может ответить надлежащим образом на пароль, нужно атаковать. Однако никто не знал, какое направление приняла самопроизвольная эволюция вооружений на Луне, а значит, и действия тактических и стратегических программ, отличающих союзника от врага. Впрочем, как известно из истории, эти понятия весьма относительны. Если кому-то этого очень захочется, он может, копаясь в метрических книгах, установить, была ли арийкой бабка некоторой особы, но уж никак не сможет проверить, кто был ее предком в эоцене — синантроп или палеопитек. Автоматизация всех армий, кроме того, ликвидировала идеологические проблемы. Робот старается уничтожить то, на что нацелила его программа, и делает это согласно методу фокализующей оптимизации, дифференциального диагностирования и правилам математической теории игр и конфликтов, а вовсе не из патриотизма. Так называемая военная математика, возникшая вследствие автоматизации всех видов оружия, имеет своих выдающихся творцов и приверженцев, но также еретиков и отступников. Первые утверждали, что существуют программы, обеспечивающие стопроцентную лояльность боевых роботов, и нет никакой силы, которая могла бы склонить их к измене, вторые же уверяли, что таких гарантий нет. Как всегда перед лицом задач, перерастающих мои возможности, я и тут руководствовался здравым смыслом. Нет шифра, который невозможно раскрыть, и нет кода, настолько тайного, чтобы никто не смог корыстно воспользоваться им в своих собственных интересах. Об этом свидетельствует история компьютерных преступлений. Сто четырнадцать программистов работали, чтобы предохранить вычислительный центр Чейз Манхэттен Банка от вторжения нежелательных лиц, а потом смышленый юнец с карманным калькулятором в руке, пользуясь обычным телефоном, забавы ради влез в святая святых наисекретнейших программ и сместил бухгалтерский баланс по своему усмотрению. Как опытный взломщик, который дерзко оставляет на месте преступления знак своего присутствия, чтобы побесить следственные органы, так и этот студент вставил в сверхтайную банковскую программу вместо визитной карточки такую команду, чтобы при проверке баланса компьютер перед каждым «дебет» и «кредит» сначала отстукивал бы «А-КУ-КУ». Теоретики программирования, конечно, не позволили себя закуковать и сразу же выдумали новую, еще более сложную и неприступную программу. Не помню уже, кто с ней расправился. Это не имело значения для второго этапа моей самоубийственной миссии.

Не знаю, как назывался кратер, куда я спустился. С севера он был немного похож на кратер Гельвеция, но с юга вроде бы на что-то другое. Я увидел это место с орбиты и выбрал его наугад. Может, когда-то здесь была ничейная земля, а может быть, и нет. Я сумел бы, поиграв с астрографом и замерив склонение звезд и все такое прочее, определить координаты, но предпочел оставить это на десерт — и хорошо сделал. ЛЕМ номер два был намного лучше, чем я предполагал со свойственной мне недоверчивостью, но имел один несомненный изъян. Климатизацию в нем можно было установить либо на максимум, либо на минимум. Я бы, наверное, справился с постоянным перескакиванием из духовки в холодильник и наоборот, если бы дело было в самой климатизации скафандра, но дефект не имел с нею ничего общего. Ведь я по-прежнему сидел внутри корабля, при умеренной температуре, однако в сенсорах этого ЛЕМа что-то разладилось, и они раздражали мою кожу то фальшивым теплом, то таким же мнимым холодом. Не видя иного выхода, я переставлял переключатель через каждые две минуты. Если бы корабль не простерилизовали перед стартом, я наверняка схватил бы грипп. Но отделался только насморком, потому что его вирусы обитают у каждого из нас в носу в течение всей жизни. Я долго не мог понять, почему все медлю с высадкой — не от страха же, — и вдруг уяснил настоящую причину: я не знал названия места посадки. Как будто название что-то значило — однако так оно и было. Именно этим, несомненно, объяснялось усердие, с которым астрономы окрестили каждый кратер Луны и Марса и пришли в растерянность, когда на других планетах открыли столько гор и впадин, что им уже не хватило благозвучных названий.

Местность оказалась плоской, только к северу на фоне черного неба выделялись контуры скругленных бледно-пепельных скал. Песка тут было в изобилии: я шел, тяжело утопая в нем и время от времени проверяя, следуют ли за мной микропы. Они летели надо мной так высоко, что только изредка поблескивали, как искры, проворным движением выделяясь среди звезд. Я находился вблизи терминатора — границы дня и ночи, но темная половина лунного диска начиналась где-то впереди, на расстоянии каких-нибудь двух миль.

Солнце висело низко, касаясь горизонта за моей спиной, и рассекало плоскогорье длинными параллельными тенями. Каждое углубление грунта, даже небольшое, заполнял такой мрак, что я входил в него, словно в воду. Попеременно обдаваемый жаром и холодом, я упорно шел вперед, наступая на собственную гигантскую тень. Я мог разговаривать с базой, но пока было не о чем. Вивич поминутно спрашивал, как я себя чувствую и что вижу, а я отвечал — "все в порядке" и «ничего». На верхушке пологой дюны стопкой лежали плоские, довольно большие камни, и я направился в ту сторону, потому что там блеснуло что-то металлическое. Это была массивная скорлупа какой-то старой ракеты, без сомнения, еще эпохи первых выстрелов по Луне. Я поднял ее и, осмотрев, отбросил. Двинулся дальше. На самом верху холма, где почти не было этого мелкого песка, в котором вязнут сапоги, лежал отдельно камень, похожий на плоский плохо выпеченный каравай хлеба. Может, со скуки, а может, потому, что он так отдельно лежал, я пнул его ногой, а он, вместо того чтобы покатиться вниз, треснул, но так, что отскочил только кусок размером с кулак, и поверхность излома заблестела, как чистый кварц. Хотя мне в голову вдолбили массу сведений о химическом составе лунной коры, я никак не мог вспомнить, присутствует ли в ней кристаллический кварц, и поэтому наклонился за обломком. Для Луны он был довольно тяжел. Я подержал его в руке и, не зная, что делать с ним дальше, бросил и хотел уже было идти, но вдруг замер, потому что в последний момент, когда я уже разжал пальцы, он как-то странно блеснул на солнце, словно на вогнутой поверхности скола что-то микроскопически дрогнуло. Я не стал к нему снова притрагиваться, а наклонился и долго разглядывал его, усиленно моргая, в уверенности, что это только обман зрения, но с камнем и в самом деле творилось что-то странное. Щербины на поверхности скола утрачивали блеск, да так быстро, что через несколько секунд стали матовыми, а потом начали заполняться, словно из глубины камня что-то выступало. Я не понимал, как это может быть: из камня, казалось, начала сочиться полужидкая мазь, как смола из надреза дерева. Я осторожно прикоснулся к ней пальцем, но она не была липкой, скорее мучнистой, как гипс перед отвердением. Я взглянул на другой, большой обломок и удивился еще больше. У него место разлома не только стало матовым, но и несколько вспучилось. Однако я ничего не сказал Вивичу, а продолжал стоять, расставив ноги, чувствуя спиной жаркое давление солнца, в нескольких метрах над слегка волнистой, в белых полосах и пятнах теней равниной, и не отрывал глаз от камня, с которым происходило что-то непонятное. Он рос, а точнее, зарастал. Просто зарастал, и через несколько минут обе части, большая и малая, — та, которую я только что держал в руках, — уже не подходили друг к другу, они обе стали выпуклыми и превратились в неправильной формы куски без всяких следов разлома. Я ждал, что будет дальше, но больше ничего не происходило, словно затянулась шрамами рана, и все. Это было невозможно и начисто лишено смысла, но это было. Припомнив, как легко треснул этот камень, хотя удар по нему был не так уж силен, я осмотрелся в поисках других. Несколько камней поменьше размером лежали на солнечном склоне. Взяв лопатку, я сошел вниз и острием поочередно ударил по каждому из них. Все они лопались, как перезрелые каштаны, сверкнув разломом нутра, пока я не наткнулся на обычный камень, от которого саперная лопатка отскочила, оставив только белесую царапину. Тогда я вернулся к разваленным надвое камням. Они зарастали, в этом уже не было сомнения. В кармане-мешке на правом бедре у меня был маленький счетчик Гейгера. Он даже не дрогнул, когда я приблизил его к этим камням. Открытие было, по-видимому, важным: камни так себя не ведут, значит, они не натуральные, а являются продуктом местной технологии, и мне следует забрать их с собой. Я уже наклонился, чтобы взять один из них, но вспомнил, что не могу вернуться на борт — проект этого не предусматривал. Химического анализа я также не мог сделать на месте, не имея реактивов. Если бы я уведомил об этом феномене Вивича, начались бы длинные разговоры, консультации, возбужденные селенологи велели бы мне торчать на этой дюне, раскалывать, как яйца, другие камни, сколько удастся, и наблюдать, что с ними происходит, а сами стали бы выдвигать все более смелые домыслы, но я всем нутром чувствовал: из этого ничего не выйдет, ибо сперва нужно понять, для чего такое явление предназначено, что за ним кроется; тут я услышал голос Вивича, который заметил, что я ударяю лопаткой, но не разглядел по чему. Видимо, изображение, передаваемое микронами, было недостаточно резким. Я сказал, что ничего особенного, и быстро пошел дальше, на ходу обдумывая случившееся.

Способность к заращиванию полученных в бою повреждений могла быть в высшей степени необходима военным роботам, если бы они здесь были, но не камням же. Неужели местные вооружения под надзором компьютеров начались со стадии камня и пращи? Но если даже и так, на кой черт каменным снарядам зарастание? Тут, не знаю почему, я вдруг подумал, что нахожусь здесь не как человек, а как теледубль, то есть в неживом воплощении. А что, если развитие лунных вооружений пошло по двум независимым направлениям: создания оружия, атакующего все враждебное и мертвое, и другого — атакующего все враждебное и живое? Допустим, фантазировал я, что средства, поражающие мертвое оружие, не могут одновременно или с равной эффективностью действовать на живого неприятеля, а я наткнулся как раз на это второе оружие, приготовленное на случай высадки человека. Поскольку я им не был, их мины — предположим, что мины, — не почуяв живого тепла внутри скафандра, не причинили мне вреда, и их активность ограничилась заращиванием повреждений. Если бы какой-нибудь земной робот-разведчик задел их ногой, он не обратил бы внимания на их зарастание, ибо наверняка не запрограммирован на распознание столь удивительного и непредвиденного явления. Я же не был ни роботом, ни человеком и потому заметил его. И что дальше? Этого я не знал, но если в моей догадке был хотя бы атом правды, то следовало ожидать и других мин, настроенных уже не на людей, а на автоматы. Теперь я шел несколько медленнее: осторожно ступая, чувствуя неподвижное солнце за спиной, одолевал дюну за дюной; время от времени встречал большие и малые камни, но уже не разбивал их лопаткой и не пинал ногами — ведь если они и вправду были двух разновидностей, дело могло кончиться плохо. Так я прошел добрых три мили, возможно, чуть больше — мне не хотелось вытаскивать шагомер, который застрял в кармане на голени, таком узком, что только с большим трудом я мог просунуть туда руку в перчатке, — и, двигаясь дальше в южном направлении, заметил какие-то развалины. Это не произвело на меня особого впечатления — на Луне много разрушенных скал, очертания которых по игре случая выглядят как руины построек, и лишь вблизи обнаруживаешь, что обманулся. Но все-таки я изменил направление и брел по все более глубокому песку, ожидая, когда эти скалы примут свой настоящий, хаотический вид, но ждал я напрасно. Напротив, чем ближе я подходил, тем явственней вырисовывались частично разбитые и опаленные фасады низких строений; черные пятна были не тенями, а отверстиями, хотя и не такими правильными, как оконные проемы, — и все же таких больших отверстий, к тому же расположенных почти правильными рядами, никто в лунных скалах до сих пор не открыл. Песок вдруг перестал проваливаться у меня под ногами. Сапоги стучали по стекловидной шершавой массе, похожей на застывшую лаву, но это была не лава, а, скорее, расплавленный и застывший песок, подвергшийся действию очень высокой температуры. Думаю, я не ошибся, потому что эта скорлупа покрывала весь некрутой склон, по которому я поднимался, приближаясь к руинам. Меня отделяла от них довольно высокая дюна, возвышающаяся над всей местностью; взобравшись на ее вершину, я смог окинуть взглядом странные развалины и тогда понял, почему не заметил их с орбиты. Они были заглублены в грунт. Будь это и в самом деле остатки развалившихся домов, я сказал бы, что щебень доходил до самых окон. С расстояния порядка трехсот метров это напоминало хорошо знакомую по фотографиям картину: селение, возведенное из камня и разрушенное землетрясением. В Персии, к примеру, находили такие селения. С орбиты его удалось бы рассмотреть только вблизи терминатора: там очень низкое солнце светило бы через эти будто простреленные или полуобвалившиеся, словно взрывом деформированные оконные проемы. Я все еще не был уверен, что это не просто скалы необычной формы, и пошел в их сторону, но уже издали они мне настолько не понравились, что я вынул счетчик Гейгера и время от времени поглядывал на его шкалу. Это было довольно неудобно. Сходя с дюны, я даже ухитрился упасть, и потому подключил счетчик к контакту на скафандре и теперь мог услышать его треск, если местность окажется радиоактивной. А она такой и оказалась — примерно с середины противоположного склона. Едва я ступил на щебень, засыпавший эти приземистые дома без крыш, с выщербленными стенами (теперь я уже был уверен, что передо мной не творение природных сил Луны), как услышал частое густое потрескивание. Более того, щебень не разъезжался у меня под ногами, потому что был сплавлен в сплошную массу. Все выглядело так, словно в этом странном поселке, в самой его середине произошел взрыв, и жар излучался достаточно долго, так что развалины, в которые обратился поселок, сплавились и превратились в скалу. Я находился уже у крайних руин, но не мог присмотреться к ним как следует, потому что был вынужден соразмерять каждый шаг, осторожно ставя тяжелые сапоги на выступы, торчащие из этого огромного завала, чтобы не провалиться между глыбами, — это легко могло случиться. Только выше, у ближайшей руины, довольно крутая осыпь переходила в стекловидную глазурь, покрытую, словно сажей, черноватыми полосами. Идти стало легче, я прибавил ходу и наконец оказался у первого окна. Это было неправильной формы отверстие, придавленное нависшими сверху камнями; я заглянул внутрь; там царил густой мрак, и я не сразу заметил какие-то разбросанные в беспорядке продолговатые предметы. Мне не хотелось ползти через полуразрушенное окно, потому что в нем можно было застрять — теледубль был массивный, — и я решил искать двери. Раз есть окна, то и двери должны где-то быть. Однако я никаких дверей не нашел. Обойдя кругом здание, вбитое в грунт с такой огромной силой, что оно перекосилось и расплющилось, я обнаружил в боковой стене достаточно широкую брешь, через которую мог, согнувшись, проникнуть внутрь. Там, где солнечный свет прямо соседствует на Луне с тенью, контраст яркости так велик, что глаза не справляются; мне пришлось, шаря руками по стене, зайти в угол помещения и, прижавшись спиной к мощной кладке, зажмуриться, чтобы глаза привыкли к темноте. Досчитав про себя до ста, я открыл глаза и осмотрелся.

Внутри руины напоминали пещеру, лишенную свода, что, впрочем, не обеспечивало верхнего света, ведь небо Луны черно, как смоль. Солнечный свет, если он падает через отверстие, не выглядит там сияющим лучом, потому что его не рассеивают, как на Земле, воздух и пыль. Солнце оставалось снаружи и высвечивало пятно, казавшееся раскаленным добела, на стене напротив угла, в котором я стоял. В его отсвете лежали у моих ног три трупа. Так я подумал в первое мгновение, потому что у них, почерневших и изуродованных, можно было различить ноги, руки, туловища, а у одного даже была голова. Жмурясь и заслоняясь от солнечного пятна, которое слепило меня, я наклонился над ближайшим телом. Это не были человеческие останки, более того, вообще ничьи останки, ибо то, что с самого начала мертво, умереть не может. Даже не прикоснувшись к телу, навзничь раскинувшемуся у моих ног, я понял, что это скорее манекен, чем робот, ибо его широко разваленное туловище было совершенно пусто. В нем был только песок и несколько каменных обломков. Я осторожно потянул его за руку. Он был удивительно легкий, словно из пенопласта, черный, как уголь, без головы — его голову я заметил тут же у стены. Она стояла на обрубке шеи и смотрела на меня тремя пустыми глазницами. Я, конечно, удивился, почему тремя, а не двумя. Третий глаз в виде округлой ямки находился пониже лба, там, где у человека основание носовой кости; но у этого странного манекена, по-видимому, никогда не было носа, что в общем понятно, ведь на Луне он совершенно ни к чему. Остальные манекены тоже были только приблизительно человекообразны. Хотя взрыв сильно их деформировал, сразу было видно, что их строение и до того было отдаленным подобием, а не точным воспроизведением человеческой анатомии. У них были слишком длинные ноги, много длиннее туловища, слишком тонкие руки, которые, кроме того, были прикреплены не к плечам, но странным образом: одна к груди, другая к спине. Так, видимо, было задумано, ибо взрыв, ударная волна и обвал могли, конечно, перекрутить конечности одному из них, но не всем же одинаково. Кто знает, одна рука спереди, другая сзади в каких-то условиях могли оказаться удобнее. Присев на корточки напротив резкого солнечного пятна, в темноте, рядом с тремя трупами, я вдруг обратил внимание на то, что не слышу ничего, кроме быстрого стрекота счетчика радиоактивности, а значит, уже несколько минут до меня не доходит голос Вивича. Последний раз я ответил ему с вершины дюны, возвышающейся над руинами, ничего не сообщив о своем открытии, потому что сначала хотел убедиться, что не ошибся. Я вызвал базу, но в наушниках все так же быстро, тревожно стрекотал мой «гейгер». Радиоактивное заражение было значительным, но я не стал тратить время на замеры; теледублю оно не могло повредить, хотя я-подумал, что радиосвязь мне отрезал, наверное, ионизированный газ, все еще выделяемый развалинами каменного селения, а значит, в любую минуту я мог потерять связь с кораблем. Меня это страшно испугало: почудилось, что я останусь здесь навсегда, это было глупо, ведь если бы связь прервалась, среди руин остался бы только теледубль, а я очнулся бы на борту. Но пока я не ощущал ни малейших признаков того, что теледубль отказывается мне подчиняться. Мой корабль, видимо, висел прямо над поселком — ведь он обращался по стационарной орбите, находясь постоянно в зените надо мной. Никто, конечно, не мог предвидеть ни такого открытия, ни такой ситуации, но позиция в зените оптимальна для манипулирования теледублем, потому что расстояние от управляющего человека тогда минимально, а следовательно, минимально и запаздывание реакции. На Луне нет атмосферы, и сгусток ионизированного газа — возможно, в результате испарения минералов после взрыва — был не слишком большим. Нарушил ли он также связь базы с микропами, я не знал, да и не до того мне было; прежде всего хотелось узнать, что именно здесь произошло, а уже потом разбираться, почему и зачем. Пятясь, я вывалок через брешь в стене самые крупные останки — того, что был с головой. Я называю их трупами, хотя это вовсе не так, — трудно отделаться от первого впечатления.

Радиосвязь не восстановилась и снаружи, но я все-таки решил прежде всего исследовать беднягу, который хотя никогда и не жил, но вызывал жалость всем своим видом. Ростом он был метра три или чуть меньше, худой, с сильно удлиненной головой, трехглазый, но без признаков носа и рта; длинная шея, ухватистые руки, однако пальцы невозможно было сосчитать, потому что материал, из которого он был изготовлен, сплавился сильнее всего там, где конечности становились тоньше. Все его тело покрывала смолистая корка. Жарковато им здесь пришлось, подумал я, и тут меня осенило — это мог быть поселок наподобие тех, что когда-то строили на Земле, чтобы исследовать результаты ядерных взрывов в Неваде и в других местах: с домами, садиками, магазинами, улицами, и только людей заменяли в них животные — овцы, козы, а также свиньи, у которых безволосая кожа, как у людей, и потому они так же реагируют на термический удар, получая ожоги. Возможно, здесь происходило что-то подобное? Если бы я знал мощность ядерного заряда, который разрушил это селение и вбил его в грунт, я мог бы по интенсивности остаточного излучения установить, как давно произошел взрыв; а по составу изотопов физикам и теперь удалось бы это определить. На всякий случай я насыпал в наколенный карман горсть мелкого щебня — и снова со злостью вспомнил, что не вернусь на борт корабля. Определить время взрыва было все же необходимо, хотя бы приблизительно. Я решил выйти из зараженной зоны и связаться с базой, чтобы передать сведения и дать задание физикам. Пусть сами додумываются, как провести анализ проб, которые я взял. Не вполне понимая зачем, я поднял несчастного покойника, без труда закинул его себе на спину — он весил каких-нибудь восемь-девять килограммов — и начал довольно сложный по тактике отход. Длинные ноги манекена волочились по грунту, цеплялись за камни, и приходилось идти очень медленно, чтобы не рухнуть вместе с ним. Склон был не слишком крутой, но я не мог разобраться, идти ли мне по скользкой застывшей глазури или по щебню, который проседал и начинал съезжать вместе со мной при каждом шаге. Из-за этих мучений я потерял направление и вышел не на дюну, с которой спустился перед тем, а на четверть мили западнее и очутился среди больших округлых глыб, похожих на камни-монолиты, которые земные геологи называют «свидетелями». Положив на плоский грунт свою ношу, я сел отдышаться, прежде чем вызвать Вивича. Я осмотрелся в поисках микронов, но нигде не было и следа их искрящейся тучки, никаких голосов я тоже не слышал, хотя теперь уже они должны были до меня доходить. Тикание датчика в шлеме стало таким редким, словно на мембрану падали поодиночке зернышки песка. Услышав какой-то неразборчивый голос, я подумал, что это база, и, вслушавшись, оцепенел. Из хриплого бормотания до меня дошли сначала два слова: "Братец родимый… родимый братец…" Минута тишины и снова: "Братец родимый… родимый братец…"

"Кто говорит?" — хотел я крикнуть, но не отважился. Я сидел скорчившись, чувствуя, как пот выступает у меня на лбу, а этот чужой голос заполнял шлем. "Подойди, братец родимый, родимый братец, подойди ко мне. Приблизься без опасения. Я не хочу ничего плохого, братец родимый, приблизься. Не бойся, я не хочу сражаться. Мы должны побрататься. Это правда, братец родимый. Помоги мне. Я тебе тоже помогу, братец родимый". Что-то щелкнуло, и тот же голос, но совершенно другим, рычащим тоном коротко, резко произнес: "Брось оружие! Брось оружие! Брось оружие! Бросай оружие, или я тебя сожгу! Не пытайся бежать! Повернись спиной! Подними руки! Обе руки! Так! Обе руки на затылок! Стой и не двигайся! Не двигайся! Не двигайся!"

Снова что-то треснуло, и вернулся первый голос, тот же самый, но заикающийся, слабый: "Братец родимый!.. Подойди. Мы должны побрататься! Помоги мне. Мы не будем сражаться". Я уже не сомневался — разговаривал труп. Он лежал так, как я его бросил, похожий на раздавленного паука, с разодранным брюхом и переплетенными конечностями, уставившись пустыми глазницами прямо на солнце и не двигаясь, но что-то внутри него все говорило и говорило. Песенка на два такта. На две мелодии. Сначала о братце родимом, а потом — хриплые приказы. Это его программа, подумал я. И ничего больше. Манекен или робот, сначала он должен был подманить человека, солдата, а потом взять его в плен или убить. Двигаться он уже не мог и только скребся в нем этот недопаленный обрывок программы, как заигранная пластинка. Но все-таки почему по радио? Если бы он был предназначен для войны на Земле, то говорил бы напрямую, голосом. Я не понимал, зачем ему радио. Ведь на Луне не могло быть никаких живых солдат, а робота так не приманишь. Мне это казалось бессмысленной нелепицей. Я смотрел на его почерневший череп, на перекрученные и опаленные руки с оплавленными в сосульки пальцами, на разверстое туловище — уже без невольного сочувствия, как минуту назад. Скорее уже с неприязнью, а не только с отвращением, хотя в чем он был виноват? Так его запрограммировали. Можно ли предъявлять моральные претензии к программе, запечатленной в электрических контурах? Когда он снова начал плести свое "братец родимый", я отозвался, но он не слышал меня. Во всяком случае, ничем этого не обнаружил. Я встал, и, когда моя тень упала ему на голову, голос оборвался на полуслове. Я отступил на шаг, и он снова заговорил. Значит, его привело в действие солнце. Убедившись в этом, я задумался, что делать дальше. От этого манекена-ловушки толку могло быть мало. Слишком примитивно было такое "боевое устройство". Пожалуй, и лунные оружейники считали эти длинноногие существа ненужным старьем, если употребили их для опробования результатов ядерного удара. Чтобы он не дурил мне голову своей трупной песенкой — а честно говоря, не знаю, не поручусь, что лишь из-за этого, — я собрал лежавшие по соседству крупные обломки и забросал ими сначала его голову, а потом и туловище, словно хотел устроить ему погребение. В наступившей тишине я услышал тонкое попискивание. Сперва я подумал, что это все еще он, и начал озираться в поисках новых камней, но тут различил знаки морзянки: Т-и-х-и-й в-н-и-м-а-н-и-е — Т-и-х-и-й г-о-в-о-р-и-т б-а-з-а — а-в-а-р-и-я с-п-у-т-н-и-к-а а-в-а-р-и-я — з-в-у-к с-е-й-ч-а-с б-у-д-е-т ж-д-и Т-и-х-и-й.

Значит, отказал спутник, один из тех, троянских, которые поддерживали связь между нами. Исправят они его, как бы не так, подумал я ехидно. Ответить им я не мог. В последний раз взглянул я на опаленные останки, на белеющие на солнце руины строений на склоне противоположной дюны, обвел глазами черное небо, напрасно стараясь увидеть микропов, и наугад двинулся к огромной выпуклой каменной складке, которая выныривала из песков, словно серая туша колоссального кита. Я шел прямо на черную, как смола, расселину в этой скале, похожую на вход в пещеру. И вдруг зажмурился. Там кто-то стоял. Фигура почти человеческая. Низкая, плечистая, в серо-зеленом скафандре. Я сейчас же поднял руку, решив, что это снова мое отражение, а цвет скафандра изменился в полосе тени, но тот не шевелился. Я остановился в нерешительности. То ли на меня повеяло страхом, то ли это было предчувствие. Но не за тем я был здесь, чтобы сразу бежать, да и куда, собственно? И я пошел вперед. Он выглядел в точности, как коренастый человек.

— Алло, — услышал я его голос. — Алло, ты слышишь меня?

— Слышу, — ответил я без особой охоты.

— Иди сюда, иди… у меня тоже есть радио!

Это звучало довольно-таки по-идиотски, но я пошел к нему. Что-то военное было в покрое его скафандра. На груди скрещивались блестящие металлические полосы. В руках у него ничего не было. И то хорошо, подумал я, но шел все медленнее. Он шел ко мне, воздев руки в непосредственном, радушном жесте приветствия, словно встретил старого знакомого.

— Здравствуй, здравствуй! Дай тебе Бог здоровья… как хорошо, что ты наконец пришел! Потолкуем, я с тобой, ты со мной… Пораскинем мозгами — как мир на свете учинить… как тебе живется и как мне… — Он говорил это плавным разболтанным голосом, странно проникновенным, певучим, растягивая слова, и топал упорно ко мне по тяжелому песку, держа руки широко раскинутыми, как для объятия, и во всей его фигуре, в каждом его движении было столько радушия, что я не знал уже, что думать об этой встрече. Он был теперь в нескольких шагах, но в темном стекле его шлема был виден только солнечный блик. Он обхватил меня, стиснул в объятии, и так мы стояли у серого склона большой скалы. Я пытался заглянуть ему в лицо. Но даже с расстояния ладони ничего не было видно — стекло его забрала было непрозрачным. Даже не стекло, а скорее маска, покрытая стекловидной глазурью. Как же он тогда меня видел?

— Здесь у нас тебе хорошо будет, приятель… — сказал он и стукнул своим шлемом о мой, словно хотел расцеловать меня в обе щеки. — У нас очень хорошо… мы войны не хотим, мы добрые, тихие, сам увидишь, приятель… — С этими словами он лягнул меня в голень так сильно и неожиданно, что я опрокинулся навзничь, и он рухнул обоими коленями на мою грудь. Я увидел все звезды — буквально все звезды черного лунного неба, а мой несостоявшийся друг левой рукой прижал мою голову к песку, а правой сорвал с себя металлические полосы, которые сами собой свернулись в подковообразные скобы. Я молчал, не понимая, что происходит, пока он, пригвождая мощными, неторопливыми ударами кулака мои руки к грунту этими скобами, продолжал говорить: — Хорошо тебе будет, друг дорогой, мы здесь простые, сердечные, ласковые… Я тебя люблю, и ты меня полюбишь, приятель…

— А не "братец родной"? — спросил я, чувствуя, что не в состоянии уже шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Моя реплика нимало не нарушила его добродушного настроения.

— Братец?.. — сказал он задумчиво, словно пробуя это слово на вкус. — А хоть бы и братец! Я добрый и ты добрый! Брат для брата! Ведь мы братья. Правда?

Он поднялся, быстро и профессионально обхлопал мои бока, бедра, нащупал карманы, повынимал из них все мое добро, плоский футляр с инструментами, счетчик Гейгера, отстегнул саперную лопатку, ощупал меня еще раз, более тщательно, особенно под мышками, попробовал засунуть палец в голенища сапог, и во время этого старательного досмотра ни на минуту не умолкал:

— Братец родимый, говоришь? А? Может, оно и так, а может, и нет. Разве нас одна мать родила? Эх, мама, мама… Мать — это святое, братец. Такая добрая! И ты тоже добрый. Очень добрый! Оружия никакого не носишь. Хитрый ты, приятель; хитрюга… так, мол, гуляю себе, грибки собираю. Боровиков тьма-тьмущая. Лес вокруг, только что-то его не видать. Так, дорогой братец, сейчас тебе полегчает, лучше станет, увидишь. Мы люди простые, мирные, и мир нам принадлежит.

Тем временем он снял с плеч что-то вроде плоского ранца и раскрыл его. Блеснули какие-то острые инструменты. Он взял один из них, примерил к руке, отложил, вынул другой в виде мощных ножниц, похожих на те, которыми солдаты во время атаки разрезают спирали колючей проволоки, повернулся в мою сторону — острия блеснули на солнце, — уселся верхом мне на живот, поднял свое оружие и со словами "Дай Бог здоровья" одним ударом вонзил его в мою грудь. Я почувствовал боль, правда, не сильную. Видимо, мой теледубль имел демпфер неприятных ощущений. Я уже не сомневался, что добросердечный лунный друг выпотрошит меня, как рыбу, и, собственно, должен был уже вернуться на корабль, оставив ему падаль на растерзание, но меня насколько ошарашил контраст между его словами и действиями, что я лежал, как под наркозом.

— Что же ты молчишь? — спросил он, разрезая с резким, хрустящим звуком верхний слой моего скафандра. Ножницы у него были первоклассные, из необычайно твердой стали.

— Сказать что-нибудь? — спросил я.

— Ну скажи!

— Гиена!

— Что?

— Шакал.

— Оскорбить меня хочешь, своего друга? Нехорошо. Ты ведь мой враг! Ты вероломный. Ты нарочно сюда без оружия пришел, чтобы меня заморочить. Я тебе добра желал, но врага проверить надо. Такая у меня обязанность. Такой закон. Ты на меня напал. Без объявления войны вторгся на нашу священную землю! Теперь пеняй на себя. "Братец родимый"! Пес тебе брат! Ты сам хуже пса, а за гиену и шакала ты меня попомнишь, только недолго. Память из тебя вместе с кишками выпущу.

Тут последние сочленения грудного панциря разошлись, и он начал поддевать их, выламывать и разводить в стороны. Заглянув ко мне внутрь, он оцепенел.

— Ничего себе фокус, — сказал он, вставая, — этакие разные финтифлюшки. Я-то простак, но ученые наши разберутся. Ты подожди тут, куда тебе спешить. Не к спеху сейчас… Ты уже наш, приятель.

Грунт дрогнул. Повернув голову вбок насколько мог, я увидел целую колонну таких, как он. Они шли строем, в каре, печатая шаг, высоко подбрасывая ноги, как на плацу. И так вышагивали в этом парадном марше, что пыль летела столбом. Мой палач приготовился, видимо, отдать рапорт, так как встал навытяжку.

— Тихий, отзовись, где ты? — загремело у меня в ушах. — Звук уже в порядке. Это Вивич! База! Ты меня слышишь?

— Слышу! — ответил я.

Обрывки нашего разговора, очевидно, дошли до марширующих, потому что с шага они перешли на бег.

— Ты знаешь, в каком ты секторе? — спросил Вивич.

— Знаю, узнал на собственном опыте. Меня взяли в плен! И уже начали вскрывать!

— Кто? Кого?! — начал Вивич, но мой экзекутор заглушил его слова.

— Тревога! — крикнул он. — Объявляю тревогу! Берите его и бегом отсюда!

— Тихий! — вопил издалека Вивич. — Не давайся!!!

Я понял его. Передача новейшей земной технологии роботам была не в наших интересах. Я не мог и пальцем пошевелить, но выход был предусмотрен. Я изо всей силы сжал челюсти, услышал треск, словно кто-то повернул выключатель, и воцарилась египетская тьма. Вместо песка я почувствовал спиной мягкую обивку кресла. Я снова был на борту. Из-за головокружения сразу не смог отыскать нужную кнопку. Наконец она сама попалась мне на глаза. Я разбил предохранительный колпачок и до упора вдавил кулак в красный щиток, чтобы теледубль не попал в их руки. Фунт экразита разнес его там в клочья. Жаль мне было этого ЛЕМа, но я вынужден был так поступить. Так закончилась вторая разведка.

7. ПОБОИЩЕ
От десяти следующих высадок у меня остались воспоминания столь же отрывочные, сколь неприятные. Третья разведка продолжалась дольше всех — три часа, хотя я и попал в самую гущу настоящей битвы, которую вели между собой роботы, похожие на допотопных ящериц. Они были так заняты борьбой, что не заметили меня, когда я, белоснежный, как ангел, только без крыльев, слетел на поле брани в ореоле пламени. Еще в полете я понял, почему и эта местность выглядела с корабля пустой. Ящерицы были окрашены в защитные цвета, а на спине был выпуклый узор, имитирующий камни, рассыпанные по песку. Двигались они ползком, с бешеной скоростью, и в первый момент я не знал, что делать: правда, пули не свистели — огнестрельным оружием здесь не пользовались, — но от сверкания лазеров можно было ослепнуть. Я быстро пополз к большим белым глыбам — это было единственное убежище поблизости — и, высунув из-за них голову, стал наблюдать за битвой. По правде говоря, я не сразу мог сориентироваться, кто, собственно, с кем бьется. Эти ящероподобные роботы, похожие на кайманов, атаковали довольно ровный склон, спускавшийся в мою сторону; передвигались они рывками. Ситуация выглядела весьма запутанной. Казалось, в ряды наступавших замешался неприятель, возможно, в атакующее войско был заброшен десант, точно трудно сказать, однако я видел, как одни металлические ящерицы бросались на других, с виду совсем таких же. В какой-то момент три из них, в погоне за одной, оказались совсем близко. Они догнали ее, но не смогли удержать, потому что она, потеряв поочередно все ноги, за которые хватали ее преследователи, удирала дальше, извиваясь, как змея. Я не ожидал такой примитивной схватки с отрыванием хвостов и ног и уже опасался, что они возьмутся за мои, однако в пылу битвы ни одна из них не обратила на меня внимания. Широкой цепью они шли на склон, полыхая вспышками лазеров, которые, мне показалось, были у них в пастях, хотя, может быть, это были вовсе не пасти, а воронкообразно расширяющиеся стволы. Что-то странное творилось на склоне холма. Роботы первой линии под прикрытием лазерного огня быстро доползали примерно до половины склона и там замирали. Они не закапывались в грунт, а шли все медленнее и при этом меняли цвет. Песочные скорлупы спин постепенно чернели, потом их окутывал серый дымок, словно от невидимого пламени, а затем они раскалялись и превращались в пылающие останки. Но с противоположной стороны не было никаких вспышек, значит, вряд ли это был огонь лазеров. Множество обугленных и расплавленных автоматов устилали уже склон, но все новые и новые шеренги мчались на погибель. Только включив дальнее зрение, я понял, что именно они атакуют. На самой вершине холма располагалось нечто огромное и неподвижное, словно крепость. Но крепость поистине необычная — зеркальная. А может быть, и не зеркальная, но защищенная какими-то экранами, которые отражали в верхней части черное небо со звездами, а в нижней — песчаную осыпь склона. Наверное, это было зеркало и экран одновременно: вспышки лазеров, отражаясь, ничего не могли с ним поделать, а внизу, там, где скопилось больше всего трупов, температура скал превышала две тысячи градусов, это я определил по болометру, встроенному в шлем. Какое-то индуктивное заграждение или что-то в этом роде, подумал я, прижимаясь что было сил к глыбе, которая служила мне защитой. Значит, те, маленькие, атакуют, а зеркальный гигант окружил себя невидимым термическим щитом. Прекрасно, но что делать мне, безоружному, как младенец, между лавинами атакующих танков? Доносить базе о ходе сражения не было необходимости — мой третий дубль сопровождало специальное ракетное наблюдательное устройство. Оно было замаскировано под метеорит и могло возбудить подозрение только тем, что не падало, как положено обычному метеориту, а летало себе в двух милях надо мной. Вдруг что-то коснулось моего бедра. Я глянул вниз и остолбенел. Это была оторванная нога робота, того самого, который только что потерял все конечности и превратился в змею. Нога потихоньку все лезла и лезла вверх, пока, проскользнув между глыбами, не наткнулась на меня. В этой слепо дергающейся ноге с тремя острыми когтями, покрытой оболочкой, имитирующей крупнозернистый песок, было что-то отвратительное и отчаянное. Она попыталась вцепиться мне в бедро, но не могла, не хватало опоры. Я брезгливо схватил ее и отбросил как можно дальше. Тут же она снова двинулась ко мне. И вместо того чтобы следить за ходом сражения, мне пришлось вступить в поединок с этой ногой, потому что она снова взбиралась на меня, неуклюже, словно пьяная. Сейчас за нею придут и другие, подумал я, и тогда положение станет уже совсем дурацким.

Хорошо, что база молчала, а то роботы могли подслушать наш разговор и мне пришлось бы плохо. Съежившись за теневой стороной глыбы, я ожидал с саперной лопаткой в руке появления этой ноги, будучи в самом отвратительном состоянии духа. Не хватало, чтобы в ней оказался какой-нибудь радиопередатчик. Попеременно сгибаясь и разгибаясь, она доползла до моих коленей, которыми я опирался на песок, и тогда я одной рукой прижал ее к грунту, а другой принялся молотить острием лопатки. Вместо того чтобы наблюдать за битвой, Ийон Тихий пытается приготовить на Луне рубленую котлету из ножек роботов. Недурная история! Все же в конце концов я попал в какое-то чувствительное место; она перевернулась раскрытым подколеньем кверху и застыла. Я отшвырнул ее в сторону и выглянул из-за глыбы. Цепи наступавших замерли, так что я едва мог различить отдельные автоматы, серым цветом сливающиеся с местностью. А вверх по склону шел, слегка качаясь, как корабль на волнах, неизвестно откуда взявшийся паук величиной с изрядный деревенский дом. Плоский сверху, как черепаха, он раскачивался на широко расставленных многочисленных ногах, колени которых поднимались над ним с обоих боков, а он все шагал, тяжело, мерно, решительно, переставляя свои многочисленные ходули, и уже приближался к полосе жара. Интересно, что с ним сейчас будет, подумал я. Под брюхом у него маячило что-то продолговатое, темное, почти черное, словно он нес там какое-то боевое снаряжение. Прямо у раскаленного участка он остановился, раскорячившись, и стоял так некоторое время, словно размышляя. Все поле боя замерло. Только в моем шлеме слышалось попискивание сигналов, передаваемых неизвестным кодом. Это была весьма странная битва, она казалась одновременно и примитивной, похожей на сражение мезозойских динозавров, и изощренной, поскольку эти ящерицы вовсе не вывелись из яиц, а были лазерными автоматами, роботами, нашпигованными электроникой. Гигантский паук почти присел, коснувшись брюхом грунта, и словно бы съежился. Я ничего не услышал, ведь даже если Луна разверзнется, здесь не услышишь ни звука, но грунт дрогнул — раз, другой, третий. Эти толчки перешли в неустанную дрожь, все вокруг — и я сам тоже — затряслось, пронзаемое резкой и все более ускоряющейся вибрацией. Я по-прежнему видел лунные дюны с разбросанными среди них серыми ящерицами, пологий склон противоположного холма и над ним — черное небо, но будто через дрожащее стекло. Контуры предметов расплывались, и даже звезды над горизонтом замерцали, как на Земле, а потом превратились в размытые пятнышки. Вместе сбольшой глыбой, к которой прижимался, я лихорадочно дрожал, словно камертон, — эта дрожь заполнила меня целиком, я чувствовал ее каждой клеточкой и каждым пальцем, и все сильнее, словно кто-то раскачивал все частички моего тела, чтобы они растеклись подобно студню. Вибрация уже причиняла боль, во мне вращались тысячи микроскопических сверл, я хотел оттолкнуться от глыбы и выпрямиться, чтобы вибрация доходила до меня только через подошвы сапог, но не мог двинуть рукой, как в параличе, и лишь смотрел, наполовину ослепнув, на огромного паука, который свернулся во взъерошенный темный клубок: точь-в-точь живой паук, гибнущий под солнечным лучом в фокусе увеличительного стекла. Потом в глазах у меня потемнело, я почувствовал, что лечу в какую-то бездну, и, когда весь в поту, с комком в горле, открыл наконец глаза, передо мной приветливо светилось цветное табло пульта управления. Я вернулся на корабль. Очевидно, предохранительные устройства сами отключили меня от дубля. Подождав минуту, я решил, однако, вернуться в теледубль, хотя меня и одолевало неизвестное мне до той поры предчувствие, что воплотиться придется в разорванный на куски труп. Осторожно, словно боясь обжечься, тронул я рукоятку и снова оказался на Луне, и снова ощутил всепроникающую вибрацию. Прежде чем предохранитель отбросил меня обратно в ракету, я успел, хотя и неотчетливо, разглядеть груду черных обломков, медленно осыпающихся с вершины холма. Крепость, видимо, пала, подумал я и снова вернулся в свое тело. То, что теледубль не распался, придало мне смелости вселиться в него еще раз. Дрожь прекратилась. Царило мертвенное спокойствие. Окруженные останками сожженных ящеровидных автоматов, покоились руины крепости — загадочного сооружения, которое обороняло подступы к вершине холма; паук, который разрушил ее катастрофическим резонансом (я не сомневался, что это сделал он), лежал плашмя, словно огромный клубок содрогающихся конечностей, которые еще сгибались и выпрямлялись в агонии. Эти мертвые движения становились все медленнее и наконец прекратились. Пиррова победа? Я ждал следующей атаки, но ничто не двигалось, и если бы я не помнил, что здесь произошло, то мог бы и не заметить обугленного хлама, устилающего все предполье, — он сливался воедино с песчаными складками местности. Я хотел встать, но не мог. Мне даже не удалось шевельнуть рукой. Еле-еле сумел я наклонить голову в шлеме, чтобы осмотреть себя.

Зрелище было не слишком приятное. Глыба, которая служила мне бруствером, лопнула, распавшись на крупные обломки, покрытые сеткой частых трещин. В этих глыбах и щебне, образовавшемся из ее остатков, утопали мои бедра, точнее, их обрубки. От несчастного, искалеченного теледубля осталось только безрукое и безногое туловище. Мной овладело странное ощущение, будто голова моя на Луне, а тело на борту: я видел поле битвы и черное небо над ним и одновременно чувствовал ремни, притягивающие меня к сиденью и подлокотникам кресла. Это невидимое кресло вроде было со мной и не было — увидеть его я не мог. Объяснялось это просто: датчики переставали действовать, и у меня осталась связь только с головой; защищенная шлемом, она выдержала убийственное землетрясение, вызванное пауком. Здесь уже нечего делать, подумал я, пора возвращаться окончательно. И все же медлил, зарытый по пояс в щебень, озирая залитый солнцем театр военных действий. Что-то с усилием задергалось вдали на песке, словно выброшенная на берег полудохлая рыба. Один из ящероподобных автоматов… Песок посыпался с его спины, когда он поднялся и сел, похожий на кенгуру или, скорее, на динозавра; так он сидел, последний свидетель, последний участник битвы, в которой никто не одержал победы. Он повернулся в мою сторону и вдруг начал кружиться на месте все быстрей и быстрей, пока центробежная сила не оторвала и не отбросила в сторону его длинный хвост. Я застыл в изумлении, а он все вертелся юлой, пока куски не полетели во все стороны. Рухнув на песок, он перекувырнулся несколько раз и, ударившись о другие останки, замер. Хотя никто не читал мне электронной теории умирания, я не сомневался, что видел агонию робота, ибо это до жути напоминало спазмы раздавленного жука или гусеницы, а ведь мы хорошо знаем, как выглядит их смерть, хотя не можем знать, означают ли их последние судороги страдание. С меня было довольно зрелищ. Более того, мне почудилось, что я каким-то необъяснимым образом причастен к ним, словно сам был виновником этой бойни. Но я отправился на Луну не для решения морально-философских проблем, а потому, сжав челюсти, прервал связь с бедными останками Лунного Путешествующего Миссионера номер три и в мгновение ока вернулся на борт, чтобы доложить базе об очередной разведке.

8. НЕВИДИМЫЙ
Тарантога, которому я дал прочитать эти записи, сказал, что всех, кто готовил мою миссию и заботился обо мне, я изображаю дураками и бездарями. Однако Общая Теория Систем математически точно доказывает, что нет элементов абсолютно надежных и, даже если вероятность аварии каждого из них составит всего лишь одну миллионную — то есть элемент может отказать в одном случае из миллиона, — в системе из миллиона частей что-нибудь непременно выйдет из строя. А гигантская пирамида, лунной верхушкой которой был я, состояла из восемнадцати миллионов частей, следовательно, идиотом, ответственным за львиную долю моих неприятностей, была материя, и пусть бы все специалисты из кожи вон вылезли, и окажись они сплошь гениями, могло быть только хуже, но лучше — никак. Так оно, наверное, и было. С другой стороны, последствия всех этих неизбежных аварий били по мне, а с психологической точки зрения никто, попав в ужасное положение, не клянет за это ни атомы и ни электроны, а конкретных людей: значит, мои депрессии и скандалы по радио тоже были неизбежны. База возлагала особенно большие надежды на последнего ЛЕМа. Он был чудом техники и обеспечивал максимальную безопасность. Теледубль в порошке. В контейнере вместо стального атлета находилась куча микроскопических зернышек, и каждое из них плотностью интеллекта соответствовало суперкомпьютеру. Под действием определенных импульсов эти частички начинали сцепляться, пока не складывались в ЛЕМа. На этот раз сокращение означало "Lunar Evasive Molecules" {41}.

Я мог высадиться в виде сильно рассеянного облака молекул или сгуститься в человекоподобного робота, но так же свободно мог принять любое из сорока девяти запрограммированных обличий, и в случае гибели даже восьмидесяти пяти процентов этих зернышек оставшихся хватило бы для ведения разведки. Теория такого теледубля, прозванного дисперсантом, настолько сложна, что никто в одиночку не смог бы ее уместить в голове, будь он сыном Эйнштейна, фон Неймана, иллюзиониста. Центрального совета Массачусетсского технологического института, и Рабиндраната Тагора вместе взятых, ну а я не имел о ней ни малейшего понятия. Я знал только, что воплощусь в тридцать миллиардов различных частиц, более универсальных, чем клетки живого организма, и программы, продублированные не помню уже сколько раз, заставят эти частицы соединяться в разнообразные агрегаты, обращаемые в пыль нажатием клавиши и в этом рассеянном состоянии невидимые для радаров и всех видов излучения, кроме гамма-лучей. И если бы я попал в какую-нибудь западню, то мог бы рассеяться, произвести тактическое отступление и снова сгуститься в желаемой форме. Того, что я чувствовал, будучи облаком, занимающим более двух тысяч кубических метров, я не могу передать. Нужно хотя бы раз стать таким облаком, чтобы понять это. Если бы я потерял зрение или, точнее, оптические датчики, я мог заменить их почти любым из остальных, то же самое — с руками, ногами, щупальцами, инструментами. Главное — не запутаться в богатстве возможностей. Но тут уж придется в случае неудачи винить только самого себя. Таким образом, ученые избавились от ответственности за аварийность теледубля, свалив ее на меня. Не скажу, чтобы это сильно улучшило мое самочувствие. Я высадился на обратной стороне Луны, у экватора, под высоко стоящим солнцем, в самом центре японского сектора, приняв облик кентавра, то есть существа, обладающего четырьмя нижними конечностями, двумя руками в верхней части туловища и снабженного дополнительным маскирующим устройством — оно окружило меня в виде своеобразного разумного газа. Название же кентавр получил за неимением лучшего определения, благодаря отдаленному сходству с известным мифологическим персонажем. Хотя с этим теледублем в порошке я также ознакомился на полигоне Лунного Агентства, все-таки сначала я слазил в грузовой отсек, чтобы проверить его исправность, и воистину странно было видеть, как куча слабо поблескивающего порошка при включении соответствующей программы начинала пересыпаться, сцепляться, пока не складывалась в нужную форму, а после выключения удерживающего поля (электромагнитного, а может, какого-нибудь другого) разлеталась в мгновение ока, будто песочный кулич. То, что я могу в любой момент рассеяться на мелкие частицы и соединиться вновь, должно было придать мне бодрость духа. Однако превращения эти были в общем-то неприятны, я ощущал их как очень сильное головокружение, сопровождаемое дрожью, но тут уж поделать ничего было нельзя. Впрочем, ощущение хаоса прекращалось, как только я переходил в новое воплощение. Вывести из строя такой теледубль мог разве что термоядерный взрыв, да и то в непосредственной близости. Я спрашивал, какова вероятность того, что при аварии дубль рассыплется навсегда, но вразумительного ответа не получил. Я, конечно же, попробовал включить две программы сразу, так, чтобы по одной превратиться в человекоподобного молоха, а по другой — во что-то вроде трехметровой гусеницы с уплощенной головой и огромными челюстями-клещами, но из этого ничего не вышло, потому что селектор воплощений действовал по принципу «или-или». На этот раз я ступил на лунный грунт без сопровождения микропов, ведь я сам был, в сущности, множеством микроскопических циклопов (которых техники на своем жаргоне называли миклопами). За мной тянулась почти неразличимая вуаль частиц-передатчиков — как мглисто развевающийся шлейф, видимый лишь тогда, когда он сгущался. Передвигался я тоже без всяких проблем. Будучи от природы любознателен, я поинтересовался, что будет, если на Луне уже созданы такие же автоматы-протеи, но этого никто не мог мне сказать, хотя на полигоне пускали друг на друга по два, а то и по три экземпляра сразу, чтобы они перемешались между собой, как тучи, плывущие встречным курсом. Однако они сохраняли идентичность себе на девяносто процентов. Что такое девяностопроцентная идентичность, также нелегко объяснить — это нужно пережить, чтобы понять. Во всяком случае, очередная разведка поначалу шла как по маслу. Я шагал, не давая себе труда даже осматриваться по сторонам, потому что глядел во все стороны сразу, как пчела, которая полушариями глаз видит все вокруг при помощи тысяч составляющих их омматидий; но так как никто из моих читателей не был пчелой, я понимаю, что это сравнение не может передать моих ощущений.

То, каким образом различные государства запрограммировали свои компьютерные инкубаторы оружия, было их тайной, но от японцев, известных своей скрытностью и чрезвычайной хитростью, я ожидал особенно неприятных сюрпризов. Профессор Хакагава, член нашего коллектива на базе, тоже наверняка не знал, во что развились праличинки японских вооружений, но лояльно предостерег меня, чтобы я держал ухо востро и не дал заморочить себя никакими миражами. Не зная, как отличить миражи от фактов, я рысью продвигался по однообразной плоской местности. Только на самом горизонте возвышался пологий вал огромного кратера. Вивич, Хакагава и все остальные были очень довольны изображением, передаваемым через троянские спутники на Землю, — оно было предельно резким. Через час ходьбы я заметил среди беспорядочно разбросанных, засыпанных песком больших и маленьких камней какие-то невысокие ростки, поворачивающиеся в мою сторону. Выглядели они, как вялая картофельная ботва. Я спросил, можно ли мне заняться этой ботвой, но никто не хотел решать за меня, а когда я стал настаивать, одни сочли, что не только можно, но и должно, а другие, что лучше не надо. Тогда я наклонил свое туловище кентавра над кустиком чуть побольше других и попробовал оторвать один гибкий стебелек. Ничего не произошло, и я поднес его к глазам. Он стал виться, словно змейка, и туго оплел мое запястье, но методом проб я убедился, что, если его слегка поглаживать, как бы щекотать пальцем, он ослабляет захват. Довольно-таки глупо было обращаться с вопросом к картофельной ботве — хотя я и знал, что она не имеет ничего общего с картофелем, но попробовал.

Я не рассчитывал на ответ и не получил его. Тоща я оставил в покое эти активные побеги, двигавшиеся, словно черви, и поскакал дальше. Местность напоминала плохо возделанные огороды, засаженные какими-то овощами, и выглядела сельской и мирной, но я в любую минуту ожидал нападения и даже провоцировал эти псевдоовощи, топча их копытами (именно так выглядели на этот раз мои сапоги). Наконец я дошел до длинных грядок каких-то мертвых зарослей. Перед каждой из них торчал большой щит с надписями огромными буквами: STOP! HALT! СТОЙ! — и соответствующими выражениями на двадцати других языках, включая малайский и иврит. Тем не менее я углубился в эту плантацию. Чуть дальше над самым грунтом роились крохотные бледно-голубые мушки, которые при моем появлении стали складываться в буквы: DANGER! ОПАСНОСТЬ! GEFAHR! NIEBIEZPECZENSTWO! DANGER! YOU ARE ENTERING JAPANESE PINTELOU! {42}

Я связался с базой, но никто, включая и Хакагаву, не знал, что значит pintelou, и первая маленькая неприятность приключилась со мной, когда я прошел через эти дрожащие над песком буквы, — они стали облеплять меня и ползать по всему моему телу, как муравьи. Однако ничего дурного они мне не сделали, хотя я, как мог, стряхнул их хвостом (в первый раз пригодился), а потом побежал дальше, стараясь двигаться по борозде между огородами, пока не добрался до вала большого кратера. Заросли постепенно переходили в нечто вроде оврага, а дальше в углубляющуюся широкую впадину, такую глубокую, что я не мог разглядеть дна — ее до краев заполняла черная, как сажа, лунная темнота. И вдруг прямо на меня оттуда выехал тяжелый танк, плоский, огромный, громко скрипящий и грохочущий широкими гусеницами, что было очень странно хотя бы потому, что на Луне ничего не слышно — нет воздуха, проводящего акустические волны. Но я все-таки слышал грохот и даже хруст гравия под гусеницами. Танк катил прямо на меня. За ним появилась длинная колонна других. Я охотно уступил бы им дорогу, но в узком овраге некуда было податься. Я собрался было обратиться в пыль, когда первый танк наехал на меня и проплыл, словно мгла, — только на мгновение сделалось чуть темнее. Опять какие-то призраки, фата-морганы, подумал я и ухе смелее позволил проехать сквозь себя следующим. За ними цепью шли солдаты, самые обыкновенные, а впереди шел офицер при сабле, с флагом, на котором краснело солнце. Они прошли сквозь меня, как дым, и снова все опустело, во впадине стало темней, я включил прожекторы — точнее, так называемые рассветлители, которые окружали мои глаза, — и, замедлив движение, дошел до входа в пещеру; он был завален железным старьем. Свод оказался слишком низким для моего роста; чтобы не мучиться, постоянно наклоняя корпус, я превратился в кентавра-таксу, и, хотя это сочетание звучит нелепо, оно довольно удачно передает суть дела: ноги у меня укоротились, и я, почти волоча брюхо по камням, лез все дальше, в глубину лунного подземелья, куда еще не ступала нога человека. Собственно, и мои ступни не были человеческими. Я спотыкался все чаще, ноги разъезжались на скользком гравии; вспомнив, на что я теперь способен, я превратил их в подушкообразные лапы, ступающие по полу пещеры мягко, словно лапы тигра. Я все более осваивался в новом теле, но смаковать необычные ощущения было некогда. Осветив причудливо изрезанные стены и плоское дно пещеры, я наткнулся на решетку, перекрывающую всю ширину прохода, и подумал, что японское оружие очень уж вежливо по отношению к пришельцам, — над решеткой, у самого потолка, светились крупные буквы: KEIN DURCHGANG! ПРОХОДА НЕТ! NE PAS SE PANCHER EN DEHORS! ОПАСНО! PERICOLOSO! А за решеткой виднелся фосфоресцирующий череп со скрещенными берцовыми костями и надписью: DEATH IS VERY PERMANENT! {43} Меня это ни на минуту не остановило. Распылившись, я проник сквозь решетку и сгустился снова на той стороне. Здесь стены скального коридора переходили в овальный тоннель, выложенный чем-то вроде светлой керамики. Я постучал по ней пальцем, и тут же в месте прикосновения вырос маленький побег, который расплющился в табличку: "Мене Текел Упарсин!" По количеству предупреждений было ясно, что дело не шуточное, но, раз уж я влез так глубоко, возвращаться не было смысла, и я зашагал дальше на своих тихоступах, чувствуя, как хвост мягко волочится за мной, готовый в любую минуту прийти мне на помощь. Меня не беспокоило то, что за мной не могут наблюдать с базы. Радио умолкло, и я слышал только какое-то тихое, но проникающее в душу странное жалобное завывание. Я дошел до расширения, в котором тоннель раздваивался. Над левым ответвлением светилась неоновая надпись: THIS IS OUR LAST WARNING! {44}, а над правым не было никакой надписи; разумеется, я выбрал левый коридор — и вскоре впереди замаячило что-то белое: стена, закрывающая проход, а в ней гигантская бронированная дверь с рядом замочных скважин — настоящие врата пещеры Аладдина. Я превратил правую кисть в облачко и потихоньку просочил ее в одно из отверстий замка; внутри было темно, как в дупле ночью. Покрутившись там во все стороны, я вернул руку назад и повторял зондирование, пока не удалось пройти насквозь через верхнюю замочную скважину; тогда я весь обратился в туман, или во взвесь частиц, и таким образом преодолел и это препятствие, решив, что проплывание пришельцев сквозь замочную скважину даже японцы — или, скорее, плоды их изобретательности — не могли предусмотреть. Мне показалось, что стало как будто душно, хотя и не в буквальном смысле, ведь я не дышал. Мрак теперь рассеивали не только ободки всех моих глаз, — вспомнив о способностях этого ЛЕМа, я засветился весь, словно огромный светляк. Столь яркий свет поначалу слепил, но вскоре я привык.

Тоннель, прямой как стрела, шел все дальше в глубину, пока не привел к обыкновенной циновке, сплетенной из каких-то, чуть ли даже не соломенных стеблей. Откинув ее, я вошел в просторный зал, освещенный рядами ламп на потолке. Первое впечатление — полнейший хаос. В самой середине покоились здоровенные обломки: сверкающие, фарфоровые — или керамические, — должно быть, останки суперкомпьютера, под который подложили бомбу. Кое-где вились обрывки кабелей, растрескавшиеся глыбы были усыпаны мелкой стеклянной крошкой и блестящими скорлупками микросхем. Кто-то уже успел побывать здесь раньше меня и разделаться с японцами в самом сердце их арсенала. Удивительней было, однако, что этот гигантский многоэтажный компьютер был разрушен силой, действовавшей из его середины, скорее снизу — его стенки, защищенные солидной броней, разошлись от центра и рухнули наружу. Некоторые из них были больше библиотечных шкафов и даже чем-то похожи на них: они состояли из длинных полок, густо начиненных спекшимися переплетениями проводов, поблескивающих мириадами разъемов. Казалось, какой-то чудовищный кулак ударил в дно этого колосса и, расколов его, развалил — но в таком случае я должен был обнаружить виновника в центре разрушений. Я начал карабкаться на эту кучу мусора, мертвую, как ограбленная пирамида, как гробница, очищенная неведомыми грабителями, пока не оказался на вершине и не заглянул вниз, в самую середину. Кто-то лежал там без движения, словно погрузившись в честно заслуженный сон. В первый момент мне показалось, что это тот робот, который так радушно встретил меня во время второй разведки и величал меня братом, прежде чем повалить и распороть, как банку шпрот. Он лежал на дне воронки неправильной формы и был с виду вполне человекоподобен, хотя и сверхчеловеческих размеров. Разбудить его всегда успею, подумал я, пока разумнее разобраться, что здесь произошло. Японский центр вооружений наверняка не рассчитывал на такое вторжение и не мог сам себе его устроить — словно харакири. Эту возможность я отбросил как маловероятную. Границы между секторами строго охранялись, но, возможно, вторжение осуществили снизу, прорыв кротовые норы глубоко под скалами, — так неведомый враг проник в самое сердце компьютерного арсенала и обратил его в прах. Чтобы в этом убедиться, нужно было допросить автоматического вояку, который, по-видимому, спал после выполнения диверсионного задания. Но у меня как-то не лежала к этому душа. Мысленно я перебрал все ипостаси, в которые мог преобразиться для наибольшей безопасности при разговоре, — ведь прервав его сон, я вряд ли мог рассчитывать на проявление симпатии. В виде облака я не обладал бы даром речи, но можно было стать облаком только частично, сохранив переговорную систему внутри туманной оболочки. Это показалось мне разумней всего. Пробуждать колосса утонченными методами я счел излишним и просто спихнул здоровенный обломок компьютера так, чтобы он свалился точно на него, а сам трансформировался согласно своему плану. Удар пришелся по голове, гора обломков даже вздрогнула. По ее склонам поехали комья электронного мусора. Робот тут же очнулся, вскочил, вытянулся и гаркнул:

— Задание выполнено сверх плана! Неприятельская позиция взята во славу отечества. Готов выполнять дальнейшие приказания!

— Вольно! — сказал я.

Он, видимо, не ожидал такой команды, однако принял свободную позу, расставив ноги, и только тут заметил меня. Что-то внутри у него выразительно заскрипело.

— Здравствуй, — сказал он. — Здравствуй! Дай тебе Бог здоровья. Что ты такой неотчетливый, приятель? Ну хорошо, что ты наконец пришел. Иди-ка сюда, ко мне, побеседуем, песни попоем, порадуемся. Мы тут тихие, мирные, войны не хотим, мы войну не любим. Ты из какого сектора?.. — добавил он совершенно другим тоном, словно внезапно заподозрил, что следы его "мирных начинаний" слишком хорошо видны. Наверное, поэтому он переключился на более подходящую программу — вытянул в мою сторону огромную правую руку, и я увидел, что каждый палец его был стволом.

— В приятеля стрелять собираешься? — спросил я, легонько колыхаясь над валом битого фарфора. — Ну давай, стреляй, братец родимый, стреляй на здоровье.

— Докладываю: вижу замаскированного японца! — заорал он и одновременно выпалил в меня из всех пяти пальцев. Со стен посыпалось, а я, по-прежнему легко рея над ним, из осторожности переместил пониже речевой центр, чтобы вывести его из-под обстрела, сгустил нижнюю часть облака и надавил на большой, крупнее комода, обломок, и тот упал на робота, увлекая за собой целую лавину мусора.

— Меня атакуют! — крикнул он. — Вызываю огонь на себя! Во славу отечества!

— Какой ты самоотверженный, однако, — успел я сказать, прежде чем целиком превратился в облако. И вовремя это сделал — что-то загремело, громада развалин затряслась, и из ее центра ударило пламя. Мой собеседник-самоубийца засветился синеватым сиянием, раскалился и почернел, но с последним вздохом успел выпалить: "Во славу отечества!" — после чего стал понемногу распадаться. Сначала отвалились руки, потом лопнула от жара грудь, обнажив на мгновение какие-то на удивление примитивные, словно лыком связанные, медные провода, наконец отвалилось, как видно, самое твердое — голова. И сразу лопнула. Она была совершенно пуста, словно скорлупа огромного ореха. Но он все стоял раскаленным столбом и превращался в пепел, как полено, пока совсем не рассыпался.

Хоть я и был облаком, но все же ощущал жар, бьющий из глубин руины, как из кратера вулкана. Я подождал минуту, развеявшись ближе к стенам, однако новый кандидат в собеседники не вынырнул из пламени, рвущегося вверх так яростно, что уцелевшие до сих пор светильники на потолке начали один за другим лопаться; куски труб, стекла, проводов сыпалась на развалины; попутно становилось все темнее, и этот, когда-то аккуратный, геометрически круглый зал стал похож на декорацию шабаша ведьм, освещенную синим пламенем, все еще бившим вверх; его хвост припекал меня, и, видя, что больше здесь разведывать нечего, я сгустился и выплыл в коридор. У японцев, конечно, могли быть другие, резервные центры военной промышленности; резервным, а значит, не самым главным мог быть и этот, разрушенный, но я счел нужным выйти на поверхность и уведомить базу о случившемся, прежде чем продолжать разведку. На обратном пути ничто мне не встретилось и не задержало. По коридору я добрался до бронированных дверей, через замочную скважину — на другую сторону, потом прошел сквозь решетку, не без сочувствия глядя на все эти предостерегающие надписи, не стоившие теперь и выеденного яйца, пока наконец не засветилось неправильной формы отверстие — выход из пещеры. Только здесь я принял обличье, близкое к человеческому, — успел по нему соскучиться. Это был новый, не исследованный до сих пор вид ностальгии. Я искал камень, пригодный для отдыха, чувствуя все нарастающее раздражение, потому что проголодался, а в качестве теледубля не мог взять в рот ни крошки. Жаль было, однако, оставлять такого разностороннего дубля на произвол судьбы только ради того, чтобы спешно перекусить. Поэтому я отложил трапезу, решив сначала уведомить базу, а обеденный перерыв сделать несколько позже, предварительно спрятав теледубля в каком-нибудь надежном укрытии.

Я все вызывал и вызывал Вивича, но ответом была мертвая тишина. Проверил счетчиком Гейгера, не заслоняет ли меня и здесь ионизированный газ. Возможно, короткие волны не могли пробиться из узкой расселины; без особой охоты еще раз обратившись в облако, я свечою взвился в черное небо и с птичьего полета снова вызвал Землю. Конечно, о птичьем полете не могло быть и речи, ведь при отсутствии воздуха нельзя держаться на крыльях, но уж больно красиво это звучит.

9. ВИЗИТЫ
Из неудачного похода за покупками я вернулся как бы во сне. Сам не помню, как оказался в своей комнате, силясь на ходу разобраться в том, что произошло перед универмагом. Не имея никакого желания встретиться за столом с Грамером и прочими, я съел печенье, припрятанное в ящике стола, и запил кока-колой. Уже смеркалось, когда кто-то постучал. Думая, что это Хоус, я открыл дверь. Передо мной стоял незнакомый мужчина в черном костюме, с черной папкой в руке. Не знаю почему, я принял его за представителя похоронного бюро.

— Можно войти? — спросил он. Молча я отступил от двери. Он, не глядя по сторонам, сел на стул, на котором висела моя пижама, положил папку на колени и вынул из нее довольно толстую пачку машинописных страниц, а из кармана — старомодное пенсне и, нацепив его на нос, некоторое время молча смотрел на меня. Волосы у него были почти седые, но брови черные, лицо худое, с опущенными вниз уголками бескровных губ. Я продолжал стоять у стола, и он положил передо мной визитную карточку. Бросив на нее взгляд, я прочитал: "Проф. Аллан Шапиро И.К.Г.Д.". Адрес и номер телефона были напечатаны так мелко, что я не мог их прочитать, но и брать карточку в руки мне не хотелось. Мной овладело унылое безразличие, отчасти похожее на сонливость.

— Я невролог, — произнес он, — довольно известный.

— Кажется, я что-то ваше читал… — пробормотал я неуверенно, — каллотомия, латерализация функций мозга… не так ли?

— Да. Но я еще советник Лунного Агентства. Это благодаря мне вы могли до сих пор вести себя так, как вам заблагорассудится. Я полагал, что в нынешнем положении вас нужно охранять — и ничего больше. Попытка бегства была ребячеством. Поймите: вы стали обладателем сокровища, которому нет цены. Geheimnistrager {45}, как говорят немцы. За всеми вашими передвижениями неустанно следили, и не только Агентство. На сегодняшний день мы предотвратили уже восемь попыток похитить вас, господин Тихий. Когда вы летели в Австралию, вы уже были под наблюдением специальных спутников, и не только наших. Мне пришлось пустить в ход весь мой авторитет, чтобы убедить политиков, которым подчиняется Агентство, не арестовывать вас, не лишать свободы и т. п. Некоторые меры, предпринятые вашим другом, не имеют смысла. Когда ставка достаточно высока, с законом перестают считаться. Пока вы живы, все — то есть все заинтересованные стороны — находятся в патовой позиции. Долго это продолжаться не может. Если они не получат вас, они вас убьют.

— Кто? — спросил я, глядя на него без удивления. Видя, что визит обещает быть долгим, я сел в другое кресло, сбросив на пол лежавшие на нем газеты и книги.

— Это не имеет значения, вы проявили, и не только по моему мнению, добрую волю и лояльность. Ваш официальный рапорт сравнили с тем, что вы написали здесь и закопали, положив, в банку. Кроме того. Агентство как tertium comparafionis {46}, располагает всеми записями базы.

— Ну и что? — сказал я без всякого любопытства, только чтобы заполнить паузу.

— Частично вы написали правду, а частично нафантазировали. Не намеренно, конечно. Вы верили в то, что написали в рапорте, и в то, что написали здесь. Когда в памяти остаются пробелы, каждый нормальный человек стремится их заполнить. Совершенно бессознательно. Впрочем, неизвестно, на самом ли деле правая половина вашего мозга полна сокровищ.

— Это значит, что…

— Каллотомия не могла быть делом случая.

— А чем?

— Отвлекающим маневром.

— Чьим? Лунным?

— Вполне возможно.

— А разве это так важно? — спросил я. — Ведь Агентство может послать новых разведчиков.

— Разумеется. Вы вернулись шесть недель назад. Сразу по установлении диагноза — я имею в виду каллотомию — были поочередно посланы трое других людей из резерва.

— И у них не получилось?

— Им удалось вернуться. Всем. Увы, это удалось им слишком хорошо.

— Не понимаю.

— Их впечатления не совпадают с вашими.

— Ни в едином пункте?

— Вам лучше не знать подробностей.

— Но если вы их знаете, мистер Шапиро, то и с вами могут произойти неприятности, — сказал я с усмешкой. Он глубокомысленно покивал головой.

— Конечно. Эксперименты породили множество противоречивых гипотез. Результаты их анализа примерно таковы. Теледубли классического образца не были для Луны неожиданностью. Сюрпризом для них оказался только молекулярный теледубль, то есть ваше последнее воплощение. Но после этого и он не составляет для них тайны.

— И какое отношение это имеет ко мне?

— Думаю, вы уже догадались. Вы вторглись туда глубже, чем ваши последователи.

— Луна устроила для них спектакль?

— Похоже, что так.

— А для меня нет?

— Вы пробили декорацию, по крайней мере частично.

— Почему же я смог возвратиться?

— Потому, что со стратегической точки зрения это было оптимальным решением дилеммы. Вы вернулись, выполнив задание, но в то же время не вернулись и не выполнили его. Если бы вы не вернулись вообще, в Совете Безопасности взяли бы верх противники дальнейших разведок.

— Те, кто хотят уничтожить всю Луну?

— Не столько уничтожить, сколько нейтрализовать.

— Это для меня новость. Как это можно сделать?

— Есть такой способ. Правда, неимоверно дорогой, как всякая новая технология при зарождении. Подробности мне неизвестны — так лучше для всех нас и для меня самого.

— Но что-то вы наверняка слышали… — пробормотал я. — Во всяком случае, наверное, какая-нибудь послеатомная технология? Не водородные заряды, не баллистические ракеты, что-нибудь более тонкое. Нечто такое, чего Луна не сумела бы вовремя заметить…

— Для человека, лишенного половины мозга, вы соображаете совсем неплохо. Но вернемся к делу, то есть к вам.

— Вы хотите, чтобы я согласился на обследования? Под контролем Агентства? Чтобы допросили мою правую сторону?

— Все это гораздо сложнее, чем вы думаете. Кроме вашего рапорта и записей базы, мы располагаем несколькими гипотезами. Вот самая достоверная из них: на Луне все-таки произошли столкновения между секторами. Но секторы не объединились, не уничтожили друг друга и не создали плана нападения на Землю.

— Что же тогда произошло?

— Если бы это можно было установить сколько-нибудь точно, я не стал бы вас беспокоить. Несомненно: межсекторная защита оказалась не на высоте. Военные игры вступили в противоборство друг с другом. Возникли беспрецедентные эффекты.

— Какие?

— Я не эксперт в этой области, но, насколько известно, компетентных экспертов в ней нет вообще. Мы обречены на догадки по принципу ceterum censeo humanitatem preservandum esse {47}. Вы знаете латынь, не так ли?

— Немного. Скажите, чего вы от меня хотите?

— Пока еще — ничего. Вы, извините, находитесь в ситуации зачумленного в эпоху, когда не было антибиотиков. Я посетил вас, потому что настаивал на этом и получил неохотное согласие. Скажем — ultimum refugium {48}. Вы, к несчастью, увеличили число версий того, что произошло на Луне. Попросту говоря, теперь, после вашего возвращения, известно меньше, чем до вашей миссии.

— Меньше?

— Разумеется, меньше. Ведь неизвестно даже, содержится ли в правой половине вашего мозга какая-нибудь существенная информация. Количество неизвестных возросло, как только оно сократилось.

— Вы говорите, как пифия.

— Лунное Агентство перевезло на Луну и разместило в секторах то, что должно было перевезти согласно Женевскому соглашению. Но программы компьютеров первого лунного поколения остались тайной каждого отдельного государства. Агентство не имело к ним доступа.

— То есть в самом зародыше крылась эта опасная бессмыслица?

— Естественно, как неизбежное следствие глобальных антагонизмов. Да и можно ли отличить программу, которая через десятки лет самопроизвольно обошла наложенные на нее ограничения, от программы, которая должна была неким заранее заданным образом освободиться от ограничения?

— Не знаю, но это, наверное, могут выяснить специалисты.

— Нет, это никому не под силу, кроме тех, кто составлял программы.

— Знаете что, профессор, — сказал я, подойдя к окну. — У меня ощущение, что вы опутываете меня тонкой сетью. Чем дольше мы разговариваем, тем темнее становится дело. Что произошло на Луне? Неизвестно. Почему я подвергся этой чертовой каллотомии? Неизвестно. Знает ли правая половина моего мозга что-нибудь об этом? Неизвестно. Поэтому будьте любезны вкратце разъяснить мне, что вам от меня нужно.

— Вам не следовало бы так саркастически говорить о любезности. До сих пор мы были с вами очень, даже слишком любезны.

— Потому что этого требовали интересы Агентства, а может быть, и чьи-то другие. Или меня спасали и охраняли просто по доброте сердечной?

— Нет. О добросердечии речи быть не может. Я сказал вам об этом сразу. Слишком высока ставка, так высока, что, если бы можно было вытянуть из вас необходимые данные смертельной пыткой, это давно было бы сделано.

Вдруг меня осенила неожиданная догадка. Я повернулся спиной к темному окну и, широко улыбаясь, скрестив руки на груди, заметил:

— Спасибо, профессор. Только теперь я понял, кто на самом деле защищал меня все это время.

— Но я же вам говорил.

— Но теперь я знаю лучше — они. Или, вернее, она… — Отворив окно, я показал на восходящий над деревьями серп Луны, резко обрисованный на темно-синем небосклоне.

Профессор молчал.

— Это, должно быть, связано с моей посадкой, — добавил я. — С тем, что я решил собственными ногами встать на лунный грунт и взять то, что нашел там последний теледубль. И я смог это сделать, потому что в трюме был скафандр с посадочным устройством. Его запихнули туда на всякий случай, я им воспользовался. Правда, я не помню, что происходило со мной, когда я высадился самолично. Помню и не помню. Теледубля я нашел, но, кажется, другого, не молекулярного. Помню, что я знал, зачем спускаюсь: не для того, чтобы спасти его — это было и невозможно, и бессмысленно, — но чтобы взять что-то. Какие пробы? Чего? Этого я никак не могу вспомнить. И хотя самой каллотомии я не почувствовал или не заметил, как при амнезии от сотрясения мозга, но, вернувшись на корабль, затолкал свой скафандр в контейнер и припоминаю теперь, что он весь был покрыт тонкой пылью. Какой-то странной пылью, на ощупь сухой и мелкой, как соль; ее трудно было стереть с рук. Радиоактивной она не была. Все же я вымылся тщательно, как при дезактивации. А позже даже не попытался узнать, что это за субстанция, да мне, впрочем, и некогда было задавать такие вопросы. А когда я узнал, что мозг у меня рассечен, и понял, в какой скверный переплет я попал, то и думать забыл об этом порошке. У меня появились заботы посерьезнее. Может быть, вы что-нибудь слыхали об этой пыли? Это явно не был "персидский порошок" от клопов. Что-то я все же привез… но что?

Гость смотрел на меня сквозь пенсне, сощурив глаза, словно игрок в покер.

— Тепло… — сказал он. — Даже горячо… Да, вы привезли нечто… вероятно, поэтому и вернулись живым.

Он встал и подошел ко мне. Мы оба смотрели на Луну, невинно сияющую среди звезд.

— Lunar Expedition Molecules {49} остались там… — как бы про себя промолвил гость. — Но, будем надеяться, разрушенные безвозвратно! Вы сами уничтожили этого ЛЕМа, хотя ничего об этом не знали, когда пошли в грузовой отсек за скафандром. Тем самым вы привели в действие AUDEM, Autodemolition {50}, теперь я могу об этом сказать — теперь уж все равно.

— Для советника по вопросам неврологии вы превосходно информированы, — заметил я, продолжая смотреть на Луну, полузакрытую облаками. — Может быть, вам даже известно, что со мной тогда вернулось? Их микропы? Кристаллический порошок, непохожий на обычный песок…

— Нет. Насколько я знаю, это полимеры на базе кремния, какие-то силикоиды…

— Но не бактерии?

— Нет.

— Почему же вы придаете им такое значение?

— Потому, что они шли за вами.

— Не может быть, ведь…

— Может, потому что было.

— Контейнер потерял герметичность?

— Нет. Вероятно, вы проглотили порцию этих частиц еще в ракете, выбираясь из скафандра.

— Но они теперь во мне?

— Не знаю. Но то, что это не обычная лунная пыль, было обнаружено, когда вы собирались в Австралию.

— Ах так! И, разумеется, каждое место, где я побывал, потом исследовалось под микроскопом?

— Примерно так.

— И находили эти?..

Он кивнул. Мы все стояли у окна, а Луна проплывала между тучами.

— Все ли об этом знают?

— Кто это — все?

— Ну, заинтересованные стороны…

— По-видимому, еще не все. В Агентстве — несколько человек, а из медицинской службы только я.

— Почему вы мне об этом не сказали?

— Потому что вы сами уже напали на след, и мне хотелось, чтобы вы уяснили себе положение в целом.

— Мое?

— И ваше, и общее.

— Так они на самом деле меня опекают?

— Минуту назад вы сами дали это понять.

— Я стрелял наугад. Значит, так оно и есть?

— Не знаю. Но из этого не следует, что никто ничего не знает. Во всем этом деле есть различные степени посвященности. На основании сведений, которые я получил от своих друзей, совершенно частным образом, исследования продолжаются, и пока не исключается, что эти частицы поддерживают связь с Луной…

— Странные вещи вы говорите. Какую связь? По радио?

— Наверняка нет.

— Значит, существует другая?

— Я приехал сюда, чтобы задать несколько вопросов вам а оказалось, что допрашивают меня.

— Но вы, кажется, собирались подробно обрисовать положение, в котором я оказался?

— Я не могу отвечать на вопросы, на которые не знаю ответов.

— Одним словом, до сих пор меня защищало только предположение, что Луна может и в состоянии заниматься моей судьбой?..

Шапиро не отвечал. Комната была погружена в полумрак. Заметив выключатель, он подошел к нему, включил свет, и сияние лампы ослепило и в то же время отрезвило меня. Я задернул штору, достал из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел сам и указал гостю на кресло.

— Ci va piano va sano {51}, — неожиданно произнес профессор, но, едва пригубив вино, поставил рюмку на письменный стол и вздохнул. — Человек всегда руководствуется какими-то правилами, но в таком положении, как это, никаких правил нет, а действовать необходимо, ибо промедление ни к чему хорошему не приведет. Домыслами мы ничего не добьемся. Как невролог могу вам сказать одно: память бывает кратковременная и долговременная. Кратковременная преобразуется в долговременную, если не возникают неожиданные помехи. А трудно представить себе помеху серьезнее, чем рассечение большой спайки мозга! То, что произошло непосредственно до и сейчас же после этого, не может находиться в вашей памяти, и эти пробелы вы заполнили домыслами, как я уже говорил; а что касается остального, то мы не знаем даже, кто нападает, а кто — защищается. Ни одно правительство ни при каких обстоятельствах не признается, что его программисты нарушили единодушно принятые условия Женевского соглашения. Впрочем, если бы даже кто-нибудь из программистов проговорился, это бы не имело никакого значения, ведь ни он и никто другой не знает, как потом развивались события на Луне. В этом санатории вы не в большей безопасности, чем в вольере с тиграми. Вы мне не верите? Во всяком случае, до бесконечности вы здесь не просидите.

— Так долго говорим, — заметил я, — а все без толку. Вам хочется, чтобы я отдался, так сказать, под вашу опеку? — Я притронулся к правому виску.

— Я считаю, вы должны это сделать. Не думаю, чтобы это много дало Агентству, да и вам тоже, но ничего лучшего предложить не могу.

— Ваш скептицизм, возможно, — попытка вызвать мое доверие… — пробормотал я про себя, будто думая вслух. — Скажите, последствия каллотомии наверняка необратимы?

— Если это была хирургическая каллотомия, перерезанные белые волокна наверняка не срастутся. Это невозможно. Но ведь никто не делал вам трепанацию черепа?..

— Я понял, — ответил я после минуты раздумья. — Вы вселяете в меня надежду, что со мной произошло нечто другое — нарочно искушаете, либо верите в это сами…

— Так что вы решили?

— Я отвечу в ближайшие сорок восемь часов. Хорошо?

Он кивнул и показал на лежащую на столе визитную карточку.

— Там номер моеготелефона.

— И мы будем говорить открытым текстом?

— И да, и нет. Никто не поднимет трубку. Переждите десять гудков и через минуту позвоните еще раз. Снова переждите десять сигналов — и все.

— Это и будет знаком согласия?

Он снова кивнул, вставая:

— Остальное — уже наше дело. А сейчас мне пора. Спокойной ночи.

Он вышел, а я все стоял посреди комнаты, бездумно глядя на оконную штору. Вдруг погасла лампа под потолком. Наверное, перегорела, подумал я, но, выглянув в окно, увидел погруженные во тьму силуэты санаторных корпусов. Погасли даже дальние фонари, обычно мигающие у выезда на автостраду. Видимо, серьезная авария. Идти за фонариком или свечами не хотелось, часы показывали одиннадцать. Я отодвинул штору, чтобы при слабом лунном свете раздеться и принять душ в моей маленькой ванной комнате. Я хотел вместо пижамы надеть халат, открыл шкаф и замер. Кто-то стоял там — толстый, низенький, почти лысый, неподвижный, как статуя, с пальцем, прижатым к губам. Это был Грамер.

— Аделаида… — прошептал я. И замолк, потому что он погрозил мне пальцем и молча указал на окно. Я не двинулся с места, тогда он присел, выбрался на четвереньках из шкафа, прополз за письменный стол и, не поднимаясь с колен, задернул штору. Сделалось так темно, что я еле смог увидеть, как он по-прежнему на коленях возвращается к шкафу и достает оттуда что-то плоское, четырехугольное. К этому времени я уже привык к темноте и увидел, что Грамер открывает маленький чемоданчик, достает из него какие-то шнуры и провода, что-то там соединяет — что-то щелкнуло, и Грамер, все еще сидя на ковровом покрытии пола, прошептал:

— Садитесь рядом, Тихий, поговорим…

Я сел, до того ошеломленный, что не мог вымолвить ни слова, а Грамер придвинулся ко мне, коленом коснувшись моего колена, и сказал тихо, но уже не шепотом:

— У нас по крайней мере три четверти часа времени, если не час, пока дадут ток. Часть подслушивающих устройств имеет собственное питание, но это расчет на дилетантов. Мы экранированы по первому классу Называйте меня Грамером, Тихий, как привыкли.

— Кто вы такой? — спросил я и услышал его тихий смех.

— Ваш ангел-хранитель.

— То есть как? Ведь вы сидите здесь уже давно, не так ли? Откуда вы могли знать, что я попаду сюда? Ведь Тарантога…

— Любопытство — это первая ступенька на пути в ад, — добродушно сказал Грамер. — Не столь важно, откуда, как и почему; у нас есть дела посущественней. Во-первых, не советую вам делать то, чего добивался Шапиро. Хуже этого вы ничего не могли бы выбрать.

Я молчал, и Грамер снова тихо засмеялся. Он явно был в прекрасном настроении. Даже голос его стал другим, он больше не растягивал слова, и уж совсем не напоминал того глуповатого субъекта, каким представлялся раньше.

— Вы принимаете меня за "представителя иностранной разведки", ведь так? — спросил он, фамильярно похлопывая меня по спине. — Я понимаю, что вызываю у вас восемнадцать подозрений сразу. Попробую обратиться к вашему здравому смыслу. Допустим, вы последуете доброму совету Шапиро. Вас возьмут в оборот — нет, никаких мучений, упаси Боже, в их клинике к вам будут относиться, как к самому президенту. Может быть, что-то вытянут из вашего правого полушария, а может быть, и не вытянут. Это не будет иметь никакого значения, потому что приговор им известен заранее.

— Какой приговор?

— Ну диагноз, результат научного исследования, проведенного через руку, ногу, пятку, — какая разница. Прошу не прерывать меня, и сейчас вы все узнаете. Все, что уже известно.

Он умолк, словно ожидая моего согласия. Мы сидели так в темноте, пока я не сказал:

— Сюда может прийти доктор Хоус.

— Нет, не может. Никто не придет, пусть это вас не беспокоит. Это не игра в индейцев. Слушайте же. На Луне программы разных стран вгрызлись друг в дружку. Вгрызлись, перемешались, кто первый начал — сейчас не важно, во всяком случае. В результате, образно говоря, там возникло нечто вроде рака. Взаимное беспорядочное уничтожение, различные фазы разнообразных моделируемых и реальных вооружений вторглись друг в друга — в разных секторах это произошло по-разному, — столкнулись, сшиблись, впрочем, называйте как хотите.

— Луна спятила?

— Пожалуй. В некотором смысле. А когда то, что было запрограммировано, и то, что получилось из программ, стало обращаться в ничто, начались совершенно новые процессы, которых никто на Земле не предвидел, абсолютно никто.

— Что это за процессы?

Грамер вздохнул:

— Я бы выкурил сигарету, но не могу, ведь вы не курите. Какие, говорите, процессы? Вы привезли их первый след.

— Эту пыль на скафандре?

— Вы угадали. Но это никакая не пыль, а силиконовые полимеры, зародыши ордогенеза, некроорганизации, как это называют специалисты, — уже много выдумано этих терминов. Во всяком случае, то, что происходит там, Земле вообще не угрожает, но именно потому, что не угрожает, чревато опасностью, нежелательной для Агентства.

— Не понимаю.

— Агентство стоит на страже Доктрины Неведения, не так ли? Есть государства, которые заинтересованы в крушении этой доктрины, — всей той истории с высылкой вооружений на Луну. Я неудачно выразился. Все значительно сложнее. Существуют различные интересы и группы, оказывающие нажим; одни хотели бы, чтобы паника, все еще раздуваемая под лозунгом: "Отразить вторжение с Луны!", ширилась, чтобы в ООН или вне ее создалась коалиция, готовая ударить по Луне традиционным, то есть термоядерным, оружием либо неклассическим — новой коллаптической техникой. Только не спрашивайте, что это такое, об этом в другой раз. Им важно снова начать производство оружия в крупных масштабах, оправдывая это глобальными, надгосударственными интересами, — уж если угрожает агрессия, ее надо уничтожить в зародыше.

— Но Агентство этого не хочет?

— Агентство само расколото изнутри, противоборствующие стороны имеют в нем своих людей. Да иначе и не могло быть. И вы стали крупным козырем в этой игре. Едва ли не самым крупным.

— Я? Из-за своего несчастья?

— Именно. То, что извлекут из вас Шапиро и его команда, невозможно будет проверить. Кроме двух-трех человек никто не узнает, действительно ли получена какая-нибудь конкретная, решающего значения информация, или это попросту блеф, который они попытаются выдать за истину — либо сразу широкой общественности, либо сначала Совету Безопасности, — да и не в том дело, кого они раньше информируют. Дело в том, что никто, включая и вас, не сможет установить, лгут они или говорят правду.

— Скорее уж первое — ведь вы сами сказали, что диагноз у них заготовлен заранее…

— Похоже, что так. Я не всеведущ. Во всяком случае силой они вас брать не будут.

— Вы уверены? Шапиро говорил…

— Об этих нападениях? Они инсценированы, господин Тихий. Само собой разумеется. Но инсценированы так, чтобы при этом вы не погибли, иначе никто из них ничего не получил бы.

— Кто за этим стоял?

— Разные стороны, с разными намерениями. Сначала, пожалуй, чтобы вас взять, а позже, когда эти попытки не удались, — чтобы вас слегка прижать, устрашить, сделать сговорчивее, чтобы вы бросились в дружеские объятия господина Шапиро.

— Подождите, Грамер… так хотели они меня запугать или нет?

— Вы что-то медленно стали соображать. Сначала кто-то, конечно, хотел, чтобы похищение не удалось, а потом в Агентстве сориентировались, что необязательно ждать следующего покушения. Агентство, вернее, люди из аппарата так называемой Охраны Миссии устроили для вас пару небольших спектаклей.

— То есть сначала Агентство меня охраняло, а потом на меня же и покушалось? Так? Сперва это было по-настоящему, а после — подстроено?

— Именно так.

— Ну хорошо. Допустим, я позволю им себя обследовать. Что из этого получится?

— Бридж или покер.

— Не понял.

— Начнется своего рода розыгрыш партии, аукцион… Предвидеть можно только начало, остальное — нет. Сейчас уже ясно, что на Луне дела пошли не так, как должны были идти. Возник вопрос: представляет это угрозу для Земли или нет? До сих пор все указывало на то, что никакой угрозы нет и по крайней мере в ближайшие сотни лет не будет. Разве что через тысячу, а то и миллион лет — но политика такие масштабы в расчет не берет. Во всяком случае, до трехтысячного года можно спать спокойно. Но дело в том, что спокойно спать не придется. Именно безопасная Луна необходима определенным группам нажима.

— Для чего?

— Чтобы заявить: ни одно государство уже не имеет там арсеналов, там нет больше ничего, лунный проект лопнул, Женевские соглашения потеряли смысл, пора возвращаться к Клаузевицу.

— Но это значит, Грамер, что, как ни крути, все кончится плохо. Если грозит вторжение, нужно вооружиться против Луны, а если не грозит — вооружаться по-старому, по-земному, так, что ли?

— Разумеется. Вы все поняли правильно. Таков баланс на сегодня.

— Ничего себе балансик. Да ведь тогда все тайные сведения, запрятанные в моей голове, не стоят и выеденного яйца…

— Вот тут вы ошибаетесь. В зависимости от того, что будет объявлено после обследования вашей персоны, возможны различные варианты.

— Какие?

— По данным компьютерного моделирования — не меньше двадцати, смотря по тому, каким окажется результат не истинный, конечно, а обнародованный.

— И вы не знаете, каков он будет?

— Нет, потому что и сами они пока не знают. Группа Шапиро тоже неоднородна. Там тоже представлены несовпадающие интересы. Не думайте, Тихий, что они обнародуют стопроцентную ложь. Это они могли бы сделать, только если бы были абсолютно замкнутой, законспирированной группой платных фальсификаторов, но это не так. Они даже не могут заранее исключить возможность, что вы, хоть и не узнаете ничего о том, что содержится в вашем правом мозгу, тем не менее включитесь в эту партию покера.

— Каким образом?

— Не будьте ребенком. Разве вы не сможете потом на писать в "Нью-Йорк Таймс", или в "Цюрихер Цайтунг", или куда вам вздумается, что они огласили поддельный диагноз? Что-то исказили или неправильно истолковали? Тогда разразится крупный скандал. Вам достаточно будет поставить под сомнение их выводы, и тут же объявятся выдающиеся специалисты, которые станут за вас стеной и потребуют новых исследований контрольных. И тогда уж сам черт в этом не разберется.

— Если это настолько очевидно для вас, то почему этого не могут предвидеть люди Шапиро?

— А что им остается в сложившейся ситуации, кроме как уговаривать вас согласиться на обследование? Все, на чьей бы стороне они ни стояли, действуют в зависимости от обстановки.

— А если меня убьют?

— И это очень плохой выход. Даже если бы вы совершили абсолютно достоверное самоубийство, подозрения, что вас убили, разнеслись бы по всему свету.

— Я не верю, будто невозможно повторить то, что мне удалось на Луне. Шапиро, правда, говорил, что попытки уже были и ничего не вышло, но ведь такие экспедиции можно повторить.

— Разумеется, можно, но и это — лабиринт. Вы удивлены? Тихий, у нас осталось мало времени. Создался полнейший пат в мировом масштабе: нет никаких ходов, гарантирующих сохранение мира, есть только различные разновидности риска.

— И что же вы мне посоветуете как мой ангел-хранитель?

— Не слушайте никаких советов. Мои тоже не принимайте во внимание. Я тоже представляю определенные интересы и не скрываю, что меня послал к вам не Господь Бог не провидение, а всего лишь та сторона, которая в возобновлении вооружений не заинтересована.

— Допустим. И что же, по мнению этой стороны, я должен сделать?

— Сейчас — ничего. Абсолютно ничего. Сидите здесь. Не звоните Шапиро. По-прежнему общайтесь с полоумным стариком Грамером, и через несколько недель или даже дней станет ясно, что делать дальше.

— Почему я должен вам верить?

— Я уже сказал — вы вовсе не обязаны мне верить, я только представил вам ситуацию в общих чертах. Единственно, что мне пришлось для этого сделать, — выключить на часок главный трансформатор, а теперь я заберу свой электронный хлам и пойду спать, ведь я же миллионер в состоянии депрессии, не так ли? До свидания, Джонатан.

— До свидания, Аделаида, — ответил я. Грамер пополз к дверям, приоткрыл их, кто-то стоял в коридоре и, как мне показалось, подал Грамеру какой-то знак. Грамер встал, тихо закрыл за собой дверь, а я все сидел, чувствуя зуд в ногах, пока снова не загорелся свет.

Я погасил лампу и лег в кровать. При свете ночника я заметил там, где только что сидел Грамер, поблескивающий предмет, нечто вроде слегка сплющенного перстня. Я поднял его и рассмотрел. Внутри была скрученная бумажка. Я развернул ее. "В случае чего", — гласили кривые, словно в спешке написанные буквы. Отложив измятый листок, я попытался надеть кольцо на палец. Оно было серое, со слабым металлическим блеском, удивительно тяжелое — уж не свинцовое ли? С одной стороны — выпуклость, похожая на зерно фасоли с маленьким отверстием, словно проколотым острой иглой. Кольцо не лезло ни на один палец, кроме мизинца. Не знаю почему, но оно обеспокоило меня больше, чем оба визита. Для чего оно предназначалось? Я попробовал провести им по оконному стеклу — ни малейшей царапины. В конце концов даже лизнул. Вкус был солоноватый. Надевать на палец или не надевать? Все же надел, хоть и не без труда, и взглянул на часы. Миновала полночь, а сон все не шел. Я уже не знал, какую из своих проблем начать обдумывать в первую очередь. Меня тревожило даже то, что левая нога и рука ведут себя спокойно, и в полусне их пассивность казалась явной западней, на этот раз грозящей мне изнутри. Как это часто бывает, мне снилось, что я не могу заснуть, а возможно, я спал и думал, что бодрствую. Неизвестно, сколько времени я пытался разобраться, сплю я или не сплю, и с отчаянными усилиями тщился разрешить этот вопрос. Тем временем в комнате чуть посветлело. Светает, подумал я, значит, несколько часов мне поспать удалось. Однако свет шел не со стороны задернутого шторой окна — он сочился через щель двери и был удивительно сильным, словно там, в коридоре, у самого порога стоял мощный прожектор. Я сел на кровати. Что-то вливалось через щель на пол, но не вода, а вроде бы ртуть. Она катилась маленькими шариками по паркету, разлилась в плоскую лужу, с трех сторон подступила к маленькому коврику у кровати, а тем временем вместе со светом, идущим из-под двери, все текли струйки этой странной металлической жидкости. Уже почти весь пол сиял, как тонкая пластина ртутного зеркала. Я зажег лампу на столике. Эта жидкость все же была не ртутью, по цвету она напоминала скорее потемневшее от старости серебро. Ее натекло уже столько, что коврик шевелился, словно бы плавал в ней, и вдруг свет под дверью погас. Я сидел наклонившись и с изумлением смотрел на метаморфозы, происходящие с вязкой металлической жижей. Она распадалась на микроскопические капельки, а те целыми грудами склеивались в некое подобие гриба, потом все это вспухло, как поднимающееся тесто, и, густея, тянулось вверх. Наверняка это сон, сказал я себе, но, несмотря на такое категорическое заключение, не испытывал ни малейшего желания коснуться босой ногой этой ртути; так и сидел, слегка обалдевший, не столько удивленный, сколько даже довольный тем, что нашел удачный термин для описания этого явления: "живое серебро". Это и в самом деле двигалось, как нечто живое, но не пыталось стать растением, или животным, или не знаю уж каким монстром, а превращалось в пустой кокон, все более человекоподобный панцирь или, скорее, грубую отливку панциря с большими дырами и продолговатой щелью спереди; когда — уже много позднее — я пытался восстановить в памяти эту метаморфозу, больше всего она напомнила мне фильм, прокручиваемый в обратную сторону: будто сначала кто-то изготовил диковинные доспехи, а потом расплавил их в жидкий металл, только все это совершалось у меня на глазах в обратном порядке. Сначала жидкость, потом вырастающее из нее полое тело, потому что панцирем оно все-таки не было, оно уже не блестело, а стало матовым и напоминало большой манекен, вроде тех, что выставляют в витринах, — с лицом без носа и губ, но с круглыми дырами вместо глаз; наконец, к моему замешательству, из всего этого стала формироваться женщина, несколько крупнее натуральной величины, или нет, скорее статуя женщины, в середине пустая и раскрытая, словно шкаф, и статуя эта — чтоб мне пропасть! — выделяла из себя одежду: сначала покрылась белоснежным бельем, потом на белом возникла зелень платья; я, не сомневаясь уже, что это мне снится, подошел к ночному видению. Тут платье из зеленого сделалось снова белым, как медицинский халат, а лицо проявилось еще явственнее. Светлые волосы на голове покрылись белым сестринским чепчиком, окаймленным карминного цвета бархатом. Довольно, пора просыпаться, подумал я, слишком уж нелеп этот сон; но все же не решился прикоснуться к существу и отвел глаза. Я совершенно отчетливо видел комнату, освещенную лампой, стоящей на ночном столике, письменный стол, шторы, кресла. В такой нерешительности я стоял еще некоторое время, потом снова посмотрел на призрак. Он был очень похож на санитарку Диди, которую я не раз видел в саду и у доктора Хоуса, но гораздо крупнее и выше. Фигура промолвила: "Войди в меня и уходи отсюда. Возьмешь «тойоту» доктора, выедешь — ворота открыты, только сначала оденься и захвати деньги, купишь билет и сразу поедешь к Тарантоге. Ну не стой как чурбан, ведь санитарку никто не задержит…" — "Но она же меньше тебя…" — пробормотал я, пораженный не столько ее словами, сколько тем, что губы ее не шевелились. Голос исходил прямо из ее тела, которое вместе с халатом раскрылось так, что я и вправду мог войти внутрь. Другой вопрос — надо ли было это делать? Вдруг мысли мои прояснились, в конце концов это вовсе не обязательно был сон, существует же молекулярная телетроника, кто-кто, а уж я-то имел опыт обращения с ней, так, может быть, это все наяву? Но в таком случае, как поручиться, что здесь не кроется новая западня?

— Ночью размеры трудно определить точно. Не тяни время! Одевайся, возьми только чеки, — повторила она.

— Но почему я должен бежать и кто ты? — спросил я и начал одеваться: не потому, что решил ввязаться в это неожиданное приключение, а потому, что одетым я чувствовал бы себя увереннее.

— Я никто, разве не видишь, — сказала она. Голос, однако, был женский, низкий, приятный, чуть глуховатый, странно знакомый, только я не мог припомнить откуда. Я пока что зашнуровал ботинки, сидя на краю кровати.

— Но кто же прислал тебя, госпожа Никто? — спросил я, поднимая голову, и, прежде чем я успел опомниться, она упала на меня, охватила не руками, а всем нутром сразу, и произошло это удивительно быстро: сию секунду я сидел на краю кровати в пуловере, но без галстука, чувствуя, что перетянул шнурок левого ботинка, а мгновение спустя оказалось, что меня втянуло в середину этого полого существа и я зажат его телом, будто был проглочен питоном. Не могу подобрать сравнение лучше, ибо такого со мной еще не случалось. Внутри было довольно мягко, я видел комнату через глазные отверстия, но потерял свободу движений и вынужден был делать то, чего хотела она или оно, а скорее тот, кто управлял этим теледублем с намерением затащить меня силой туда, где давно уже поджидают Ийона Тихого. Я напряг все силы, пытаясь перебороть эту управляемую на расстоянии оболочку, но безуспешно. Руки и ноги меня не слушались — их словно сгибали и выпрямляли насильно. Правая рука, нажав на ручку, отворила дверь, хотя я и сопротивлялся, как мог. В коридоре тускло светили ночные зеленоватые лампочки, вокруг — ни души. Мне некогда было: задуматься, кто за этим стоит, я пытался найти какой-нибудь: выход, но эта неличность, настоящий Франкенштейн, начиненный мною, шел не спеша — трудно придумать более идиотское положение, — и тут я вспомнил про кольцо, которое оставил Грамер, хотя чем оно могло мне помочь? Даже если бы я знал, что надо его надкусить или повернуть на пальце, как в сказке, чтобы появился спасительный джинн, я все равно не смог бы этого сделать. Уже показалась ведущая на улицу дверь коттеджа, в тени старой пальмы чернел длинный темный контур автомобиля с бликами далекого света на кузове. Маятниковые двери открылись — моя подневольная рука толкнула их, — и тогда задняя дверь автомобиля тоже открылась, но внутри никого не было, во всяком случае, мне никого не удалось разглядеть.

Я уже садился в машину, вернее, "меня сажали" — потому что я все еще продолжал упираться изо всех сил — и тут понял свою ошибку. Не следовало сопротивляться — ведь именно к этому был готов тот, кто управлял теледублем. Надо было уступать навязанному движению, но так, чтобы оно пошло мимо своей цели. Склонившись, уже в двери машины, я бросился вперед, грохнулся обо что-то головой так, что потерял сознание — и открыл глаза.

Я лежал на полу рядом с кроватью, штора на окне уже стала серой от рассветных лучей, я поднял руку к глазам — кольцо исчезло: значит, это все-таки был кошмар? Я не мог разобраться, на каком месте оборвалась вчерашняя действительность, во всяком случае не раньше ухода Грамера. Я вскочил, кинулся к шкафу, из которого он вышел, мои костюмы были отодвинуты вбок, значит, он и вправду там стоял. На дне шкафа что-то белело. Письмо. Я взял его — никакого адреса; я разорвал конверт. Там был листок с машинописным текстом без даты и без обращения. В комнате было слишком темно, отдергивать штору я не хотел; проверив сначала, заперта ли дверь, я включил ночник и прочитал: "Если тебе снилось похищение, или пытки, или еще какое-нибудь несчастье отчетливо и в цвете, значит, ты подвергся пробному обследованию и получил наркотик. Это им нужно для предварительного выяснения твоей реакции на определенные средства, не имеющие вкуса и запаха. Мы не уверены, так ли это на самом деле. Единственный человек, кроме меня, к которому ты можешь обратиться, — твой врач. Улитка".

Улитка — значит, письмо от Грамера. С одинаковой вероятностью оно могло содержать и правду, и ложь. Я попытался по возможности точнее вспомнить, что говорил мне Шапиро, а что Грамер. Оба считали, что лунный проект провалился. Дальше их предложения расходились. Профессор хотел, чтобы я позволил себя обследовать, а Грамер — чтобы я ждал неизвестно чего. Шапиро представлял Лунное Агентство — так, по крайней мере, он утверждал; Грамер о своих хозяевах, в сущности, не говорил. Но почему вместо того, чтобы предостеречь меня перед возможным применением наркотиков, он только оставил это письмо? Может быть, в игре участвовала еще и третья сторона? Оба они мне наговорили с три короба, но я так и не узнал, почему, собственно, сокрытое в моем правом мозгу имеет такую важность. Может быть, я проглотил что-то, что на время усыпило мою бедную, почти немую половину головы, и потому она вообще не давала о себе знать? Но с каких пор? Пожалуй, с предыдущего дня. Допустим, так оно и случилось. Для чего? Похоже, все, кто охотится на Ийона Тихого, не знают, что делать, и тянут время. Я был в этой игре картой неведомой масти, быть может, главным козырем, а может быть, и ничем, и одни мешали другим разобраться, что я есть на самом деле. И я не мог договориться сам с собой, они усыпили мое правое полушарие? Вот это я мог проверить немедленно. Правой рукой я взял левую и обратился к ней уже испытанным способом.

— Что нового? — спросил я пальцами. Мизинец и большой шевельнулись, но как-то слабо.

— Ты слышишь? — просигналил я. Средний палец коснулся подушечки большого, образовав кольцо, что означало "Привет".

— Ладно, ладно, привет, но как ты там?

— Отвяжись.

— Говори сейчас же, что у тебя? Пойми, это важно для нас обоих.

— Голова болит.

Да, в ту же минуту я почувствовал, что у меня тоже болит голова. Я уже настолько освоил неврологическую литературу, что понимал — в эмоциональном отношении каллотомия меня не раздвоила.

— И у меня тоже болит. У нас. Понимаешь?

— Нет.

— Как это нет?

— А вот так.

Пот прошиб меняет этой беззвучной беседы, но я решил не сдаваться. Вытяну из нее все, что можно, решил я — вытяну во что бы то ни стало. И тут меня осенила совершенно новая мысль. Азбука глухонемых требует большой ловкости пальцев. Но я же сызмальства владею азбукой Морзе. Я раскрыл левую ладонь и указательным пальцем правой начал рисовать на ней поочередно точки и тире — сначала SOS, Save Our Souls. Спасите наши души. Ладонь левой руки позволила прикасаться к себе некоторое время, потом вдруг собралась в кулак и дала мне порядочного тычка, я даже подскочил. Ничего не выйдет, подумал я, но она вытянула палец и пошла вырисовывать точки и тире на правой щеке. Да, ей-богу, она отвечала азбукой Морзе:

— Не щекочи, а то получишь.

Это была первая фраза, которую я от нее услышал, вернее, почувствовал. Я сидел, как статуя, на краю кровати, а рука сигнализировала дальше:

— Осел.

— Кто, я?

— Да. Ты. Сразу надо было так.

— Так что же ты не дала знать?

— Сто раз, идиот. А тебе хоть бы что.

Действительно, теперь я вспомнил, что она уже много раз царапала меня то так, то эдак, но мне в голову, то есть в мою часть головы, не пришло, что это морзянка.

— Господи, — царапал я по руке, — так ты можешь говорить?

— Лучше, чем ты.

— Так говори, и ты спасешь меня, то есть нас.

Трудно сказать, кто из нас набирался сноровки, но молчаливый разговор пошел быстрее.

— Что случилось на Луне?

— А ты что помнишь?

Эта неожиданная перемена ролей удивила меня.

— Ты не знаешь?

— Знаю, что ты писал. А потом закопал в банке. Так?

— Так.

— Ты писал правду?

— Да, то, что запомнил.

— И они это сразу выкопали. Наверное, тот первый.

— Шапиро?

— Не запоминаю фамилий. Тот, что смотрел на Луну.

— Ты понимаешь, когда говорят голосом, вслух?

— Плохо, разве что по-французски.

Я предпочел не расспрашивать об этом французском.

— Только азбуку Морзе?

— Лучше всего.

— Тогда говори.

— Запишешь — и украдут.

— Не запишу. Даю слово.

— Допустим. Ты знаешь что-то, и я знаю что-то. Сначала скажи ты.

— Так ты не читала?

— Не умею читать.

— Ну хорошо… Последнее, что я помню, я пытался установить связь с Вивичем, когда выбрался из взорванного бункера в японском секторе, но ничего не вышло. Во всяком случае, я ничего не припоминаю. Знаю только, что потом высадился сам. Иной раз мне кажется, будто я что-то хотел забрать у теледубля, который куда-то проник… или что-то открыл, но не знаю что и даже не знаю, какой это был теледубль. Молекулярный — вряд ли. Я не помню, куда он делся.

— Тот, в порошке?

— Ну да. А ты, наверное, знаешь… — осторожно подсказал я.

— Сначала расскажи до конца. Что тебе кажется в другой раз?

— Что никакого теледубля там не было, а может, и был но я уже его не искал, потому что…

— Что?

Я заколебался. Признаться ему, что мое воспоминание — словно кошмарный сон, который не передать словами и после которого остается только ощущение чего-то необычайного?

— Не знаю, что ты думаешь, — скребла она по мне, — но знаю, ты что-то затеваешь. Я это чувствую.

— Зачем мне что-то затевать?

— Затем. Интуиция — это я. Говори. Что тебе кажется "в другой раз"?

— Иногда у меня такое впечатление, будто я высадился по вызову. Но не знаю, кто меня вызывал.

— Что ты написал в протоколе?

— Об этом — ничего.

— Но они все контролировали. Значит, у них есть записи. Они знают, получил ты вызов с Луны или нет. Они все прослушивали. Агентство знает.

— Не знаю, что знают в Агентстве. Я не видел никаких записей, сделанных на базе, ни звуковых, ни телевизионных. Ничего. Ты же знаешь.

— Знаю. И еще кое-что.

— Что?

— Ты потерял порошкового?

— Дисперсанта? Конечно, потерял, а то зачем бы мне лезть в скафандр и…

— Дурень. Ты потерял его иначе.

— Как? Он распался?

— Его забрали.

— Кто?

— Не знаю. Луна. Что-то. Или кто-то. Он там преображался. Сам. Это было видно с борта.

— Я это видел?

— Да. Но не мог уже контролировать. Его.

— Тогда кто им управлял?

— Не знаю. От корабля он был отключен, но продолжал преображаться. По всем своим программам.

— Не может быть.

— Но было. Больше я ничего не знаю. Снова Луна, внизу. Я был там. То есть ты и я. Вместе. А потом Тихий упал.

— Что ты говоришь?

— Упал. Наверное, это и была каллотомия. Тут у меня провал. Потом снова корабль, и ты укладывал скафандр в контейнер, и песок сыпался.

— Значит, я высадился, чтобы узнать, что случилось с молекулярным дублем?

— Не знаю. Может быть. Не знаю. Тут провал. Для того и нужно была каллотомия.

— Умышленная?

— Да. Может быть. Наверное, так. Чтобы ты вернулся и не вернулся.

— Это мне уже говорили — Шапиро, и Грамер вроде бы тоже. Но не так уверенно.

— Потому что это игра. Что-то знают, чего-то им недостает. Видно, и у них есть провал.

— Подожди. Почему я упал?

— Глупый. Из-за каллотомии. Сознание потерял. Как не упасть?

— А этот песок? Эта пыль? Откуда она взялась?

— Не знаю. Ничего не знаю.

Я надолго умолк. Уже совсем рассвело. Было около восьми утра. Но я не замечал ничего, погруженный в лихорадочные мысли. Лунный проект рухнул? Но среди его обломков не только продолжалось бессмысленное состязание и подкопы — в этих развалинах одновременно возникло такое, чего никто на Земле не программировал и не ожидал? И это нечто сокрушило теледубль Лакса? Или перехватило контроль над ним? Но я не помнил этого — очевидно, не мог запомнить из-за каллотомии. И теперь вопрос стоял так: либо перехваченный теледубль заманил меня на Луну с враждебными намерениями, либо с какими-то иными. С враждебными? Чтобы лишить меня памяти? Какая ему от этого выгода? Вроде бы никакой. Может, он хотел что-то мне отдать. Если ему надо было что-нибудь сообщить, моя посадка была бы излишней. Допустим, он передал мне эту пыль. Тогда что-то — или кто-то, — не желая, чтобы операция удалась, рассек мой мозг. Предположим, так оно и было. Тогда то, что управляло дисперсантом, спасло меня? Но только ли в этом было дело, чтобы спасти Ийона Тихого? Вряд ли. Нужно было, чтобы информация попала на Землю. А информацией как раз и была та мелкая, тяжелая пыль. Хотя нет, она не могла быть исключительно информацией. Она была материальна. Я должен был привезти ее с собой. Так. Теперь собранная мною часть головоломки позволяла догадываться о целом. Но только догадываться. И я как можно быстрее пересказал эту гипотезу своей второй половине.

— Может быть, — ответила она наконец. — У них есть пыль. Но им этого мало.

— И оттого все эти нападения, спасения, уговоры, визиты, кошмары?

— Похоже, так. Чтобы ты согласился на обследование. То есть выдал меня.

— Но они ничего не узнают, если ты знаешь не больше, чем говоришь.

— Скорее всего, не узнают.

— Но если там возникло нечто настолько могущественное, что смогло овладеть молекулярным теледублем, оно могло и напрямую связаться с Землей? С Агентством, с базой, с кем угодно. И уж во всяком случае, с теми, кого Агентство послало после моего возвращения.

— Не знаю. Где высаживались те, новые?

— Мне неизвестно. В любом случае, похоже, что противоположные интересы существуют и здесь, и там. Что могло там появиться? Из этой опухоли, из этого распада? Как это Грамер назвал, — кажется, ордогенеза? Рождение порядка? Какого порядка? Электронная самоорганизация? Для чего? С какой целью?

— Если что и возникло, то без всякой цели. Как и жизнь на Земле. Электронные системы перегрызлись между собой. Программы разрегулировались. Одни без конца повторяли одно и то же, другие — распались совсем. Некоторые вторглись на ничейную территорию. Устраивают там зеркальные ловушки. Фата-морганы…

— Может быть, может быть… — повторял я в странном возбуждении. — Все это возможно. Во всяком случае, если уж начался всеобщий распад и побоище и если из этого могло что-то вырасти, вроде фотобактерий или каких-нибудь твердосхемных вирусов, то наверняка не везде, а только в каком-то особом месте. Как редчайшее стечение обстоятельств… И потом стало распространяться. Это я еще могу вообразить. Допустим. Но чтобы из этого возник кто-то — извините. Это уж сказки! Никакой дух из частиц не мог там появиться на свет. Разум на Луне из электронного лома? Нет. Это чистая фантазия.

— Но кто тогда захватил контроль над молекулярным теледублем?

— Ты уверен, что так оно и было?

— Есть косвенные улики. Ты ведь не мог после выхода из японских развалин наладить связь с базой?

— Да, но я не имею понятия, что произошло потом. Я пытался связаться не только с базой, но и с троянскими спутниками через бортовой компьютер, чтобы узнать, видит ли меня база при помощи микропов. Но на вызов никто не ответил. Никто. Видимо, микропы вновь были поражены, расплавлены, и в Агентстве не знают, что случилось с теледублем. Они знают только, что сразу после этого я высадился сам, а потом вернулся. Остальное — домыслы. Что скажешь?

— Это и есть улики. Есть один человек, который знает больше. Изобретатель молекулярного. Как его зовут?

— Лакс. Но он сотрудник Агентства.

— Он не хотел тебе давать своего теледубля.

— Он ставил это в зависимость от моего решения.

— Это тоже улика.

— Ты думаешь?

— Да, у него были опасения.

— Опасения? Что Луна?..

— Нет технологий, которые нельзя раскусить. Он мог бояться этого.

— И так случилось?

— Наверное. Только иначе, чем он думал.

— Откуда ты можешь знать?

— Всегда все бывает иначе, чем можно предвидеть.

— Я уже понял, — безмолвно продолжал я, — это не мог быть "захват власти". Скорее гибридизация! То, что возникло там, соединилось с тем, что было создано тут, в мастерской Лакса. Да, такого нельзя исключить. Одна дисперсная электроника влезла в другую, тоже способную к дисперсии, к различным метаморфозам. Ведь этот молекулярный теледубль частично имел и собственную память, встроенную программу превращений — так кристаллы льда сами могут соединяться в миллионы неповторимых снежинок. Всякий раз, правда, возникает шестилучевая симметрия, но всегда разная. Да! Я поддерживал с ним связь и даже в какой-то степени все еще был ИМ. И в то же время я подавал ему сигналы, но трансформировался он уже сам, на месте — на поверхности Луны, а потом в подземелье.

— Он обладал разумом?

— По правде говоря, не знаю. Не обязательно знать устройство автомобиля, чтобы его водить. Я знал, как им управлять, и мог видеть то же, что он, но не знал тонкостей его конструкции. Но чтобы он вел себя не как обычный, теледубль, не как пустая скорлупа, а как робот — об этом мне ничего не известно.

— Но известно Лаксу.

— Наверное. Однако не хотелось бы обращаться, к нему, во всяком случае напрямую.

— Напиши ему.

— Ты спятил?

— Напиши так, чтобы понял только он.

— Они перехватят любое письмо. По телефону тоже не выйдет.

— Пусть перехватывают, а ты не подписывайся.

— А почерк?

— Письмо напишу я. Ты продиктуешь мне по буквам.

— Получатся каракули.

— Ну и что? Знаешь, я проголодался. На завтрак хочу омлет и конфитюр. Потом сочиним письмо.

— Кто отошлет его? И как?

— Сначала завтрак.

Письмо поначалу казалось невыполнимой задачей. Я не знал домашнего адреса Лакса. Это, впрочем, было не самое главное. Писать надо было так, чтобы он понял, что я хочу с ним встретиться, но понял он один. А поскольку всю корреспонденцию проверяли лучшие специалисты, предстояло перехитрить их всех. Поэтому никаких шифров. Кроме прочего, я не мог довериться никому и при отсылке письма. Хуже того, Лакс, возможно, уже не работает в Агентстве; а если даже письмо чудом дойдет до него и он захочет вступить со мной в контакт, целые орды агентов будут следить за ним в оба. К тому же специальные спутники на стационарных орбитах наверняка неустанно наблюдали за местом моего пребывания. Хоусу я верил не больше, чем Грамеру. К Тарантоге тоже обращаться нельзя. На профессора можно было положиться безоглядно, но я не мог придумать, как уведомить его о моем (или нашем) плане, не привлекая внимания к его персоне, — впрочем, и без того, наверное, в каждое окно его дома целится сверхчувствительный лазерный микрофон, а когда он покупает в супермаркете пшеничные хлопья и йогурт, то и другое просвечивают, прежде чем он переложит покупки из тележки в автомобиль. Но было уже все равно, и сразу после завтрака я поехал в городок тем же автобусом, что и в первый раз. Перед входом в универмаг на лотках пестрело множество открыток, и я с небрежным видом просматривал их, пока не нашел ту самую, спасительную. На красном фоне — большая золотая клетка, а в ней сова, почти белая, с огромными глазами, окруженными лучами из перьев. Я был не настолько безумен, чтобы так сразу и взять эту открытку Сначала я выбрал восемь совершенно невинных, потом ту, с совой, потом с попугаем, добавил еще две, купил марок и пешком вернулся в санаторий. Город словно вымер. Только кое-где в садиках возились люди, а на станции обслуживания, возле которой разыгралась известная сцена, автомобили, обдаваемые струями воды, медленно проезжали между голубыми цилиндрами вращающихся щеток. Никто за мной не шел, не следил и не пытался меня похитить. Солнце припекало, и после часовой прогулки я вернулся в пропотевшей рубашке, сменил ее, приняв перед тем душ, и принялся писать открытки знакомым: Тарантоге, обоим Сиввилкисам, Вивичу, двум кузенам Тарантоги — не слишком коротко и не слишком пространно, — само собой разумеется, ни словом не упоминая об Агентстве, о Миссии, о Луне; только приветы, невинные воспоминания, ну и обратный адрес, почему бы и нет? Чтобы подчеркнуть шутливый характер этих открыток, на каждой я что-нибудь дорисовал. Двум черно-белым пандам, предназначенным для близнецов, пририсовал усы и галстуки, голову таксы, отправляемой Тарантоге, окружил ореолом, сову снабдил очками, такими, какие носил Лакс; а на пруте, за который она держалась когтями, нарисовал мышку. А как ведет себя мышка, особенно если рядом сова? Тихо. Лакс был сообразительным человеком, и вдобавок носил имена несколько необычные, особенно второе имя — Гуглиборк. Не английское, не немецкое, но чем-то похожее на славянское, а если так, он должен был припомнить, от какого слова происходит фамилия Тихий; кроме того, мы ведь и впрямь сидели с ним в одной клетке. Поскольку я всем уже написал, что охотно с ними увиделся бы, то же самое я мог спокойно написать и ему, но его я еще поблагодарил за оказанную мне любезность, а в постскриптуме передал привет от некой П.Псилиум. Psyllium — это сухая пыльца растения, которое именно так называется по-латыни, а если бы цензоры Агентства заглянули в толковый словарь Вебстера или в энциклопедию, то узнали бы, что так же называется слабительное средство. Вряд ли им что-нибудь было известно о пыли с Луны. Может быть, и Лакс Гуглиборк ничего не знал о ней; тогда открытка оказалась бы холостым выстрелом, но большего я себе позволить не мог. Шапиро я не позвонил, Грамер не навязывался с разговорами. Полдня я провел у плавательного бассейна. С тех пор как добился взаимопонимания с моим вторым «я», оно вело себя совершенно спокойно. Только иногда, перед сном, я обменивался с ним парой фраз. Позже мне пришло в голову, что, может быть, лучше было послать Лаксу открытку с попугаем, а не с совой, но дело уже было сделано, оставалось ждать. Прошел день, другой, третий — ничего не происходило, два раза я качался в гамаке вместе с Грамером у фонтана в саду, под балдахином, но он и не пытался вернуться к нашему разговору. Мне показалось, что он тоже чего-то ждал. Потел, сопел, охал, жаловался на ревматизм и был явно не в духе. По вечерам я со скуки смотрел телевизор и просматривал прессу. Лунное Агентство давало сообщения, похожие на увещевания психотерапевта, что, дескать, анализ данных лунной разведки продолжается, и никаких нарушений, а тем более аварий, в секторах не обнаружено. Публицистов эти бессодержательные, скупые сообщения приводили в бешенство, и они требовали, чтобы директор и руководители отделов Агентства предстали перед комиссией ООН, а также выступили на специальных пресс-конференциях с разъяснениями по поводу вопросов, вызывающих особое беспокойство общественности, но в остальном — словно бы никто ни о чем не ведал.

По вечерам ко мне заходил Рассел, тот самый молодой этнолог, который хотел написать о верованиях и обычаях миллионеров. Большую часть материалов он почерпнул из разговоров с Грамером, но я не мог объяснить ему, что они не стоят ломаного гроша, что Грамер только прикидывается крезом, а другие, настоящие миллиардеры, особенно из Техаса, скучны, как манная каша. Обычными миллионерами они пренебрегали. Держали здесь, в санатории, собственных секретарей, массажистов и телохранителей, жили в отдельных коттеджах, охраняемых так, что Рассел вынужден был у меня на чердаке устроить специальную обсерваторию с перископом, чтобы хоть заглядывать в их окна. Он совсем отчаялся, потому что, даже изрядно свихнувшись, они не способны были выкинуть ничего оригинального. От нечего делать Рассел спускался по лесенке ко мне, чтобы поболтать и отвести душу. Благоденствие, разбушевавшееся после отправки вооружений на Луну, в сочетании с автоматизацией производства привело к весьма печальным последствиям. По определению Рассела, настала эпоха пещерной электроники. Неграмотность распространилась до такой степени, что даже чек уже мало кто умел подписать — достаточно было оттиска пальца, а остальное делали компьютерные устройства. Американская Ассоциация Медиков окончательно проиграла битву за спасение профессии врача, потому что компьютеры точнее ставили диагнозы, а жалобы пациентов выслушивали с поистине бесконечным терпением. Компьютеризованный секс также оказался перед серьезной угрозой. Утонченные эротические аппараты вытеснило очень простое устройство, так называемый «Оргиак». Выглядело оно как наушники из трех частей: маленькие электроды" надеваемые на голову, и рукоятка, напоминающая детский пистолет. Нажимая на спуск, можно получать наивысшее наслаждение — колебания нужной частоты раздражали соответствующий участок головного мозга — без усилий, без седьмого пота, без расходов на содержание теледублетки или теледубля, не говоря уже об обычном ухаживании или супружеских обязанностях. «Оргиаки» наводнили рынок, а если кому-нибудь хотелось получить аппарат; подогнанный индивидуально, он шел на примерку не к сексологу, а в центр ОО (Обсчета Оргазмов) И хотя «Джинандроикс» и другие фирмы, которые производили уже не только синтефанок — synthetical females {52}, но также ангелов, ангелиц, наяд, русалок, микронимфоманок, лезли из кожи вон и называли "Оргиастик Инк" не иначе как"Онанистик Инк", это не очень-то им помогало сбывать свой товар. В большинстве развитых государств было отменено обязательное школьное обучение. "Быть ребенком, — гласила доктрина дешколяризации, — все равно что быть осужденным на ежедневное заключение в камере психических пыток, называемых учением". Только сумасшедшему нужно знать, сколько мужских рубашек можно сшить из восемнадцати метров перкаля, если на одну рубашку идет 7/8 метра, или на какой скорости столкнутся два поезда, один из которых ведет со скоростью 180 км/час пьяный восьмидесятилетний машинист, страдающий насморком, а другой поезд навстречу ему ведет дальтоник со скоростью на 54,8 км/час меньше, если учесть, что на 23 километра пути приходится 43,7 семафора доавтоматической эпохи.

Ничуть не полезнее сведения о королях, войнах, завоеваниях, крестовых походах и прочих исторических свинствах. Географии лучше всего учат путешествия. Нужно только ориентироваться в ценах на билеты и расписании авиарейсов. Зачем изучать иностранные языки, когда можно вставить в ухо мини-транслятор? Естественные науки только угнетают и расстраивают юные умы, а пользу из них никто не может извлечь, раз никто не может стать врачом или хотя бы дантистом (с тех пор как в массовое производство были запущены дентоматы, в обеих Америках и Евразии ежегодно кончали самоубийством около 30.000 экс-дантистов). Изучение химии необходимо не более, чем изучение египетских иероглифов. Впрочем, если родители вопреки всему горят желанием учить своих отпрысков, они могут воспользоваться домашним терминалом. Но с тех пор как Верховный суд вынес решение, что дети таких отсталых родителей имеют право подать на папу с мамой апелляцию, семейно-домашнее обучение, и терминальное в том числе, ушло в подполье, и только законченные садисты усаживали своих бедных малышей перед педагогерами. Педагогеры, однако, все еще разрешалось производить и продавать, во всяком случае в Соединенных Штатах, а для приманки фирмы бесплатно прилагали к ним что-нибудь из огнестрельного оружия посимпатичнее. Азбуку постепенно вытеснил язык рисунков, даже на табличках с названиями улиц и дорожных знаков. Рассел не особенно убивался из-за всего этого, — мол, теперь уж ничего не поделаешь. На свете жил еще десяток с лишним тысяч ученых, но средний возраст доцента составлял уже 61,7 года, а пополнения не было. Все тонуло в такой скуке благополучия, что, как утверждал Рассел, слухи о грозящем вторжении с Луны большинство людей восприняло с удовлетворением, а мнимая паника была выдумкой радио и телевидения — для оживления рынка новостей. Судебные инстанции не успевали разбирать дела о так называемых С/Оргиаках, суицидальных, то есть самоубийственных, — оказалось, что, ударяя себя током в центр наслаждения между лимбическими и гипоталамическим участками мозга, можно отдать концы с максимальным удовольствием. С трансцедерами (трансцедентальными компьютерами, служащими для установления связи с потусторонним миром) тоже возникли юридические проблемы. Речь шла о том, является эта связь реальностью или иллюзией, но опросы общественного мнения показали, что для потребителей эта разница — казалось бы, колоссальная — не имела никакого значения. Большим успехом пользовались и агиопневматоры {53}, позволяющие устраивать короткое замыкание со святым духом, почти все церкви включились в борьбу с агиопневматизацией, но практически безуспешно. Mundus vult decipi, ergo decipatur {54} — так закончил свои философские рассуждения мой этнолог, когда в бутылке бурбона показалось дно. Полевые исследования жизни миллиардеров так разочаровали его, что он впал в полнейший цинизм и вместо окон богачей направлял свой перископ в сторону солярия, где нагишом загорали сестры и санитарки. Это показалось мне несколько странным — он мог просто пойти туда и посмотреть на каждую из них вблизи, но, когда я сказал ему это, он только пожал плечами. В том-то вся и беда, что теперь уже все можно, ответил он.

В рекреационном зале нового павильона возились монтеры, заканчивая установку воображаторов. Как-то вечером Рассел затащил меня на такой сеанс. В воображатор вкладывается прекс (предлагающая кассета), и в пустом пространстве перед аппаратурой появляется картина, то есть, собственно, не картина, а искусственная действительность, например Олимп с толпой греческих богов и богинь или что-нибудь более жизненное — двуколка, полная сиятельных особ, которых под улюлюкание толпы везут к гильотине. Или дети-сиротки, объедающиеся пряничной черепицей перед избушкой Бабы Яги. Или же, наконец, монастырская ризница, в которую вторглись татары или марсиане. А вот что будет дальше — зависит от зрителя. Под ногами у него две педали, в руке — управляющая рукоять. Сказку можно превратить в побоище, организовав восстание богинь против Зевса, а головы, упавшие в корзину под гильотиной, снабдить крылышками, растущими из ушей, чтобы они куда-нибудь улетели, или дать им прирасти снова к телам, чтобы их воскресить. Можно вообще все. Ведьма делает из сироток котлеты, но может подавиться ими, а возможен и обратный ход событий. Гамлет может украсть золотой запас Дании и сбежать с Офелией (или Розенкранцем, если нажать клавишу "гомо"). Воображатор имеет клавиатуру, как у фисгармонии, только вместо звуков возникают различные эффекты. Инструкция — довольно толстая книжка, но и без нее легко обойтись. Достаточно несколько раз двинуть ручку, чтобы убедиться, что при нажиме влево включается сначала садомат, а потом извратитор. Толкнув ручку в другую сторону, получаем, наоборот, лиризм, сентиментальную слащавость и хэппи-энд. Если бы мы оба не были навеселе, эта забава наскучила бы нам очень скоро, но мы и так через четверть часа отправились спать. Санаторий приобрел двенадцать воображаторов, ими почти никто не пользовался. Доктора Хоуса это очень огорчало. Он приходил то к одному пациенту, то к другому и убеждал их дать волю воображению, ибо это лучшая психотерапия. Оказалось, однако, что ни один из миллионеров и миллиардеров никогда не слыхал о Бабе Яге, греческой мифологии, Гамлете и средневековых монахах. В их понимании татары ничем не отличались от марсиан. Гильотину они чаще всего принимали за увеличенную машинку для обрезания сигар, а все вместе, считали они, не стоит ломаного гроша. Доктор Хоус, видимо полагая это своим долгом, каждый день ходил в воображальню и, пересаживаясь с кресла на кресло, скрещивал Шекспира с Агатой Кристи, запихивал каких-то спелеологов в жерло вулкана и вытаскивал их оттуда живыми, невредимыми и с прекрасным загаром. Меня он тоже уговаривал, но я отказался. Я все еще ждал весточки от Лакса, а Грамер тоже как будто чего-то ждал и, вероятно, поэтому избегал меня. Возможно, у него не было новых инструкций. А в общем-то я чувствовал себя совсем неплохо, тем более что достиг прекрасного взаимопонимания с самим собой.

10. КОНТАКТ
Был уже конец августа, и, зажигая вечером лампу на письменном столе, я обычно закрывал окно от ночных бабочек. К насекомым я отношусь скорее с неприязнью, за исключением, пожалуй, божьих коровок. От дневных бабочек я не в восторге, но как-то их переношу, но вот ночные почему-то пугают меня. А как раз тогда, в августе, их развелось множество, и они безустанно мелькали за окном моей комнаты. Некоторые были так велики, что я слышал, как они мягко ударяются о стекло. Сам вид их для меня неприятен, и я уже собирался задернуть занавески, как услышал стук — резкий и отчетливый, словно кто-то металлическим прутиком снаружи постукивал по стеклу. Я взял со стола лампу и подошел к окну. Среди беспорядочно трепещущих бабочек я заметил одну, совершенно черную, крупнее других, поблескивающую отраженным светом. Раз за разом она отлетала от окна, а затем ударяла в стекло с такой силой, что я чувствовал содрогание рамы. Больше того, у этой бабочки вместо головы было что-то вроде маленького клюва. Я смотрел на нее, как зачарованный, потому что она ударяла в окно не беспорядочно, а с равномерными интервалами, по три раза, затем отлетала на некоторое время и возвращалась снова, чтобы отстучать свое. Три точки, пауза, три точки, пауза — это повторялось долго, пока я не понял, что это буква S азбуки Морзе. Признаюсь, уже смутно догадываясь, что это не живое существо, я не сразу решился отворить окно: опасение, что я напущу в комнату обыкновенных бабочек, меня удерживало. Наконец я превозмог себя. Она мгновенно влетела через щель. Заперев окно, я отыскал ее взглядом. Она села на бумаги, устилавшие письменный стол. Она была без крыльев и теперь ничем не напоминала бабочку и вообще насекомое. Она выглядела скорее как черная блестящая маслина. Признаться, я непроизвольно отшатнулся, когда она непонятным образом взлетела и, зависнув в полуметре над столом, зажужжала. Поскольку она не вывелась из куколки, то уже не вызывала у меня отвращения. Держа лампу в левой руке, я протянул правую за этой маслиной. Она позволила взять себя пальцами. Твердая — металлическая или пластиковая. Я снова различил жужжание: три точки, три тире, три точки. Приложив ее к уху, я услышал слабый, далекий, но отчетливый голос:

— Говорит сова, говорит сова. Слышишь меня?

Я вставил маслину в ухо и непроизвольно, сейчас же нашел правильный ответ:

— Говорит мышь, говорит мышь. Я слышу тебя, сова.

— Добрый вечер.

— Привет, — ответил я и, понимая, что разговор предстоит долгий, занавесил окно и еще раз повернул ключ в замочной скважине. Теперь я прекрасно слышал Лакса. Я узнал его голос.

— Мы можем говорить спокойно, — сказал он и тихонько засмеялся. — Нас никто не поймет, я применил scrambling {55} собственной разработки. Но все-таки лучше мне остаться совой, а тебе — мышью. О'кей?

— О'кей, — ответил я и погасил лампу.

— Разгадать открытку было не слишком трудно. Ты верно рассчитал. Я сразу понял, в чем дело.

— Но как ты наладил?..

— Мыши лучше об этом не знать. Мы переговариваемся неким воровским способом. Мышь должна убедиться, что партнер не подставной. Перед нами две разные части нашей головоломки. Сова начнет первой. Пыль — это вовсе не пыль. Это очень интересно построенные микрополимеры, обладающие сверхпроводимостью при комнатной температуре. Некоторые из них соединились с остатками того бедняги, который остался на Луне.

— И что это означает?

— Время точных ответов еще не пришло. Пока можно строить только догадки. По знакомству мне удалось достать щепотку порошка. У нас мало времени. То, благодаря чему мы можем беседовать, через полчаса зайдет за горизонт мыши. Днем я не мог откликнуться. Правда, тогда мы располагали бы большим временем, но больше был и риск.

Мне было ужасно любопытно, каким образом Лакс сумел прислать ко мне это металлическое насекомое, но я понимал, что не должен спрашивать.

— Я слушаю, сова, продолжай.

— Мои опасения подтвердились, хотя и с обратным знаком. Я допускал, что из этой мешанины на Луне получится что-то новое, но не предполагал, что там возникает нечто, способное воспользоваться нашим посланцем.

— Нельзя ли яснее?

— Пришлось бы без надобности влезть в техническую терминологию. Я скажу то, что считаю наиболее правдоподобным, и настолько просто, насколько удастся. Произошла иммунологическая реакция. Не на всей поверхности Луны, разумеется, но по крайней мере в одном месте, и оттуда началась экспансия некроцитов. Так для себя я назвал пыль.

— Откуда взялись некроциты и что они делают?

— Из логико-информационных руин. Некоторые из них способны использовать солнечную энергию. Это в общем-то и неудивительно, ведь систем с фотоэлементами там было очень много. Я считаю, что многие миллиарды. Все дело в том, что — как бы это сказать — Луна постепенно приобрела иммунитет ко всякого рода вторжениям. Только не думайте, будто там появился какой-то разум. Как известно, мы покорили силу тяготения и атом, но беспомощны перед насморком и гриппом. Если на Земле возник биоценоз, то на Луне — некроценоз. Изо всей той неразберихи взаимных подкопов и нападений. Одним словом, система, основанная на принципе щита и меча, без воли и ведома программистов, умирая, породила некроцитов.

— Но что они, собственно, делают?

— Сначала, я полагаю, они выполняли роль древнейших земных бактерий, то есть попросту размножались, и было их наверняка много видов, большинство из которых погибли, как и положено при эволюции. Через какое-то время выделились симбиотические виды. То есть действующие совместно, ибо это приносит взаимную выгоду. Но, повторяю, никакой разумности, ничего подобного. Они способны лишь к огромному числу превращений, как, скажем, вирусы гриппа. Однако земные бактерии — паразиты, а лунные — нет. Там просто не на ком паразитировать, если не считать тех компьютерных руин, из которых они вылупились. Но это был только их первоначальный корм. Дело осложнилось тем, что, пока программы еще действовали, произошло раздвоение всех видов оружия, которое там создавалось.

— Я понимаю. На оружие, поражающее живые цели, и на то, что уничтожает мертвого противника.

— Мышь весьма сообразительна. Именно так, пожалуй, и было. Но от первичных некроцитов, которые появились много лет назад, наверное, уже ничего не осталось. Некроциты превратились в селеноцитов. Иначе говоря, чтобы сохраниться, они начали соединяться, приобретая все большую разносторонность, как, скажем, обычные бактерии, которые под действием антибиотиков совершенствуются, то есть усиливают свои инфекционные свойства и вырабатывают невосприимчивость к антибиотикам.

— А что на Луне выполняло роль антибиотиков?

— Об этом говорить долго. Прежде всего, опасными для селеноцитов оказались продукты военной автоэволюции, которые имели целью уничтожать любую "вражескую силу".

— Не совсем понятно.

— Хотя сейчас лунный проект вступил в агональную стадию, долгие годы там шла специализация и усовершенствование оружия, поначалу моделируемого, а затем и реального, и некоторые виды оружия стали угрожать существованию селеноцитов.

— То есть они принимали их за «врага», которого надлежит уничтожить?

— Разумеется. Это был превосходный допинг. Наподобие пушек, из которых фармацевтическая промышленность стреляет по бактериям. Это резко ускорило темп эволюции. Селеноциты взяли верх, потому что оказались жизнеспособнее. Человек может страдать насморком, но насморк не может страдать человеком. Ясно, не так ли? Большие, усложненные системы играли там роль людей.

— И что дальше?

— Очень интересный и совершенно неожиданный поворот. Иммунитет из пассивного сделался активным.

— Не понимаю.

— От обороны они перешли к наступлению и этим значительно ускорили крах лунной гонки вооружений…

— Та пыль?

— Вот именно, пыль. А когда там остались лишь жалкие остатки великолепного Женевского проекта, селеноциты неожиданно получили подкрепление.

— Какое?

— Дисперсанта. Они использовали его. Не столько его уничтожили, сколько поглотили, или, лучше сказать, там произошел электронно-логический обмен информацией. Это была гибридизация, скрещивание.

— Как это могло произойти?

— Это не так уж и удивительно, ведь и я в качестве исходного материала выбрал силиконовые полимеры с полупроводниковой характеристикой, хотя и с другой, разумеется. Но адаптивность моих частичек была того же типа, что и приспособительные способности лунных. Дальнее, но все же родство. При одном и том же исходном материале результаты обычно получаются во многом сходными.

— И что теперь?

— В этом я еще не до конца разобрался. Ключом к решению может оказаться твоя посадка. Почему ты спустился на Море Зноя?

— В японском секторе? Не знаю. Не помню.

— Ничего?

— По сути, ничего.

— А твоя правая половина?

— И она тоже. Я уже могу с ней вполне нормально общаться. Но прошу сохранить это в тайне. Хорошо?

— Обещаю. Для верности я даже не спрашиваю, как ты это делаешь. Что она знает?

— Что, когда я вернулся на корабль, в кармане скафандра было полно этой пыли. Но откуда она там взялась, правая половина не знает.

— Ты мог сам набрать ее там, на месте. Вопрос — для чего?

— Судя по тому, что я услышал от тебя, так оно и было — вряд ли селеноциты сами забрались ко мне в карман. Но я ничего не помню. А что известно Агентству?

— Пыль вызвала сенсацию и панику. Особенно то, что она следовала за тобой повсюду. Ты знаешь об этом?

— Да. От профессора Ш. Он был у меня неделю назад.

— Уговаривал согласиться на обследование? И ты отказался?

— Прямо не отказался, но стал тянуть время. Здесь есть по крайней мере еще один: из другой группы. Он отсоветовал мне. Не знаю от чьего имени. Сам он прикидывается пациентом.

— Таких, как он, возле тебя весьма много.

— С какой целью селеноциты "следовали за мной"? Шпионили?

— Не обязательно. Можно быть носителем инфекции, не подозревая об этом.

— Но история со скафандром?

— Да. Это темное дело. Кто-то насыпал тебе пыль в карман или ты сам это сделал? Непонятно только зачем.

— Вы не знаете?

— Я не ясновидец. Ситуация достаточно сложная. _Зачем-то ты_ высадился. _Что-то_ нашел. _Кто-то_ пытался заставить тебя забыть о первом и о втором. Отсюда и каллотомия.

— Значит, по крайней мере три антагонистические стороны?

— Важно не сколько их, а как их выявить.

— Но собственно, почему это так важно? Рано или поздно фиаско лунного проекта станет явным. И если даже селеноциты стали "иммунной системой" Луны, какое это может иметь влияние на Земле?

— Двойное. Во-первых — и это давно можно было предвидеть, — возобновление гонки вооружений. А во-вторых — и это главная неожиданность, — селеноциты начали интересоваться нами.

— Людьми? Землей? То есть не только мной?

— Вот именно.

— И что они делают?

— Пока только размножаются.

— В лабораториях?

— Прежде чем наши ребята успели сориентироваться, что и как, они успели разнестись по всем странам света. За тобой пошла только малая часть.

— Значит, размножаются. И что же?

— Я уже сказал. Пока ничего. Величиной они — как ультравирус.

— А питаются чем?

— Солнечной энергией. По некоторым оценкам, их уже несколько миллионов — в воздухе, в океанах, везде.

— И они совершенно безвредны?

— До сих пор — совершенно. Что как раз и вызвало особенное беспокойство.

— Почему?

— Ну, это просто: не только с большой высоты, но и вблизи они выглядят, как обычный мелкий песок. Значит, если ты высадился там, для этого была причина, но какая? Вот что все хотят понять.

— Но если я ничего не помню — ни я, ни моя половина?

— Они не знают, что вы договорились друг с другом. А кроме того, бывают разные виды амнезии. Под гипнозом или в других специальных условиях можно извлечь из памяти человека то, чего он сам ни за что не вспомнит. А к тебе они подступают так мягко и осторожно из опасения, что шок, сотрясение мозга или другая травма повредят или вовсе сотрут то, что ты, возможно, знаешь, хотя и не можешь припомнить. Кроме того, наши люди никак не могут договориться о методике обследования. И это до сих пор играло в твою пользу.

— Пожалуй, теперь я уже вижу свое место в этой истории… но почему последующие разведки не дали результатов?

— Кто тебе это сказал?

— Мой первый гость. Невролог.

— Что конкретно сказал?

— Что разведчики, правда, вернулись, но Луна устроила для них представление. Так он выразился.

— Это неправда. Насколько я знаю, было три разведки, одна за другой. Две из них — телетронные, причем все теледубли были уничтожены. Моего уже не применяли, только обычных. У них были еще мини-ракеты, позволяющие выстреливать пробы грунта наверх, но из этого ничего не вышло.

— Кто их уничтожил?

— Неизвестно, потому что связь прерывалась очень быстро. Уже во время посадки в радиусе нескольких миль местность покрывалась чем-то вроде тумана или облака, непроницаемого для радаров.

— Это для меня новость. А третий разведчик?

— Высадился и вернулся с полной потерей памяти. Очнулся только на корабле. Так я слышал. Я не вполне уверен, что это правда. Я не видел его. Чем темнее становится ситуация, тем больше секретности. Поэтому я не знаю, привез ли и он эту пыль. Предполагаю, что беднягу сейчас обследуют, но, видимо, безуспешно, если они по-прежнему так заботятся о тебе.

— И что же мне делать?

— На мой взгляд, дело хотя и плохо, но не безнадежно. По-видимому, довольно скоро селеноциты парализуют остатки лунных вооружений. Они действуют методом короткого замыкания. В первую очередь уничтожают то, что угрожает им. Лунный проект, в сущности, уже списан в расход, однако суть не в этом. У нас несколько первоклассных информатиков считают, что Луна начинает интересоваться Землей. Их вывод: селеносфера вторгается в биосферу.

— Значит, все-таки вторжение?

— Нет. Мнения, правда, разделились, но скорее всего, — нет. Во всяком случае, это не вторжение в обычном смысле слова. Мы послали туда полчища разных джиннов в наглухо запечатанных бутылках, они вырвались наружу, начали бороться друг с другом, и, как побочный эффект, возникли мертвые, но необычайно активные микроорганизмы. Это не похоже на подготовку вторжения. Скорее уж на пандемию.

— Не вижу разницы.

— Попробую представить ситуацию образно. Селеносфера встречает любых пришельцев так же, как иммунная система — чужеродное тело. Антиген. Если даже не совсем так, у нас нет более подходящих аналогий. Разведчиков, которые высадились после тебя, снабдили оружием новейшего типа. Я не знаю подробностей, но это не было ни обычное оружие, ни ядерное. Агентство скрывает, что произошло на Луне, но пылевые облака были настолько велики, что их наблюдали и фотографировали во многих астрономических обсерваториях. Более того, когда облака осели, рельеф местности изменился. Появились выемки наподобие кратеров, хотя и ничем не напоминающие типичные лунные кратеры. Этого Агентство, конечно, утаить не могло, и потому оно просто молчит. Штаб только тогда начал всерьез задумываться. Лишь тогда они осознали, что чем более сильными средствами воспользуются при разведке, тем энергичнее может оказаться ответный удар.

— Значит, все-таки…

— Нет, не «все-таки», ведь это не противник, не враг, а только нечто вроде гигантского муравейника. До меня дошли предположения настолько безумные, что мне не хочется их повторять. Нам пора заканчивать. Сиди, где сидишь. Пока у них есть хоть крупица разума, они ничего тебе не сделают. Сейчас я уезжаю на три дня, а в субботу в это же время подам знак, если смогу. Будь здоров, храбрый миссионер.

— До скорого, — ответил я Лаксу, не будучи уверен, что мои слова до него дошли, потому что наступила мертвая тишина. Я вынул из уха блестящую маслину и, поразмыслив, спрятал ее в коробке с помадками, завернув, как конфету, в фольгу. У меня было достаточно времени и материала для размышлений, но больше ничего. Перед тем как заснуть, я отдернул занавеску. Ночные бабочки уже улетели, наверное, привлеченные светом из окон других коттеджей. Луна проплывала сквозь белесые перистые облака. Устроили мы себе аттракцион, подумал я, натягивая на голову одеяло.

На утро Грамер постучал ко мне, когда я еще лежал в постели. И рассказал, что Паддерхорн вчера проглотил вилку. Он и раньше глотал столовые приборы — пытался покончить с собой. За ним постоянно надо было следить: неделю назад он проглотил рожок для обуви. Ему сделали эзофагоскопию. Ложку ему дали с полметра длиной, но он ухитрился стащить у кого-то вилку в столовой.

— Что, потери только в сервировке? — спросил я в меру вежливо. Грамер тяжело вздохнул, застегнул пижаму и сел на кресло возле меня.

— Нет, не только… — сказал он на удивление слабым голосом. — Плохо дело, Джонатан.

— Как для кого, Аделаида, — возразил я. — Во всяком случае, я не намерен что-либо глотать.

— Дело и в самом деле плохо, — повторил Грамер. Он сплел руки на животе и повертел пальцами. — Я боюсь за тебя, Джонатан.

— Не переживай, — ответил я, поправляя подушку и подкладывая под спину думку. — Я под надежной опекой. Ты, может, слыхал о некроцитах?

Я так его ошарашил, что он замер с полуоткрытым ртом, а лицо без всякого усилия с его стороны приняло то глуповатое выражение, которое обозначало у него безнадежный поиск миллионерской мечты.

— Вижу, что слыхал. И о селеносфере, наверное, тоже? А? Или ты не удостоился еще посвящения в эти тайны? Может, тебе известно и о плачевной судьбе так называемого коллаптического оружия — в тех, последних экспедициях? И об этих тучах над Морем Зноя? Нет, этого тебе наверняка не сказали…

Он сидел и смотрел на меня рыбьими глазами, слегка посапывая.

— Будь добр, дай мне ту коробку конфет со стола, Аделаида, — попросил я с улыбкой. — Люблю, знаешь ли, съесть перед завтраком что-нибудь сладкое…

Поскольку он не тронулся с места, я выбрался из постели за конфетами и, вернувшись под одеяло, подсунул ему коробку, прикрыв ее угол большим пальцем.

— Прошу…

— Откуда ты знаешь? — отозвался он наконец хриплым голосом. — Кто… тебе…

— Напрасно нервничаешь, — сказал я не слишком разборчиво, потому что марципан прилип к небу. — Что знаю, то знаю. И не только о своих приключениях на Луне, но и о неприятностях коллег.

Он онемел снова и принялся озираться вокруг, словно впервые очутился в этой комнате.

— Радиостанцию ищешь, передатчики, укрытые провода, антенны и модуляторы, да? — спросил я. — Нет тут ничего, только вода все время из душа подтекает. Видно, прокладка износилась. Что ты удивляешься? Или ты вправду не знаешь, что они у меня внутри?

Он продолжал обалдело молчать. Потер вспотевший нос. Схватился за мочку уха. Я с нескрываемым сочувствием следил за этими жестами отчаяния.

— Может, споем что-нибудь на два голоса? — предложил я.

Конфеты были и в самом деле вкусными, приходилось следить, чтобы их не осталось слишком мало. Облизав губы, я опять посмотрел на Грамера.

— Ну давай, скажи что-нибудь, а то ты меня пугаешь. Ты опасался за меня, а теперь я боюсь за тебя. Думаешь, у тебя будут неприятности? Если обещаешь вести себя прилично, могу замолвить за тебя словечко, сам знаешь где.

Я блефовал. Но почему бы не поблефовать? Уже то, что несколько слов совершенно выбили его из колеи, свидетельствовало о беспомощности его хозяев, кем бы они ни были.

— Обещаю не называть никаких имен ж учреждений — у тебя, я вижу, и без того достаточно поводов для расстройства.

— Тихий… — простонал он наконец. — Ради Бога, не надо. Этого не может быть. Они вообще так не действуют.

— А разве я сказал — как? Я видел сон, и вообще по своей природе я ясновидец.

Грамер вдруг решился. Он прижал палец к губам и быстро вышел. Уверенный, что он вернется, я спрятал колобку в шкафу, под рубашками, и успел принять душ и побриться, прежде чем он легонько постучал. Шлафрок он сменил на свой белый костюм, а в руке держал порядочный сверток, обернутый купальным полотенцем. Задернув шторы, он принялся вытаскивать из свертка аппаратики, которые расставил черными раструбами в сторону стен. Свисающий из черного ящичка провод подсоединил к контакту и с чем-то там копался, усиленно сопя — следствие его толщины. Ему было, пожалуй, под шестьдесят, живот изрядный (и, по всей видимости, не фальшивый), огромные торчащие уши. Он еще некоторое время возился, стоя на коленях и наконец выпрямился. Лицо его было налито кровью.

— Ну, теперь поговорим, — вздохнул он — раз надо, так надо.

— О чем? — удивленно спросил я, натягивая через голову свою самую красивую рубашку с необычайно практичным темно-голубым воротничком. — Это ты говори, если тебя так приперло. Расскажи об опасениях, которые ты испытываешь из-за моей судьбы. О том субъекте, который уверял тебя, что я закупорен здесь надежней, чем муха в бутылке. Впрочем, говори что хочешь, выговорись передо мной, отведи душу Увидишь, как тебе полегчает.

И сразу, ни с того ни с сего, как игрок в покер, который перекрывает кон джокером, я небрежно спросил:

— Ты из какого отдела, из четвертого?

— Нет, из пер… — Он осекся. — Что ты обо мне знаешь?

— Ну хватит. — Я сел на стул лицом к спинке. — Ты, может быть, думаешь, что я буду говорить, не требуя ничего взамен?

— Что я должен тебе рассказать?

— Может, начнем с Шапиро, — сказал я невозмутимо.

— Он из ЛА. Это факт.

— Он только невролог?

— Нет, у него есть и другая специальность.

— Дальше.

— Что тебе известно о некросфере?

— А тебе?

Дело снова запутывалось. Видимо, я пересолил. Если он и агент разведки, все равно какой, слишком много он звать не может. Выдающемуся эксперту вряд ли дали бы такое задание. Но дело было из ряда вон выходящим, к я мог ошибиться.

— Хватит играть в прятки, — проговорил Грамер. Вид у него был отчаянный. Белый пиджак пропотел под мышками насквозь. — Сядь-ка рядом со мной, — буркнул он, опускаясь на коврик.

Мы уселись на полу, словно собирались выкурить трубку мира в середине круга, образованного его аппаратиками и проволочками.

11. DA CAPO
Прежде чем он успел раскрыть рот, над нами раздался рокот мотора и большая тень проплыла по саду за моим окном. У Грамера расширились глаза. Грохот ослаб и через минуту вернулся. Прямо над деревьями, перемалывая воздух винтом, завис вертолет. Что-то бухнуло два раза, словно кто-то откупоривал гигантские бутылки. Вертолет висел так низко, что я различал людей в кабине. Один из них приоткрыл дверцу и третий раз выстрелил вниз из ракетницы. Грамер вскочил с пола. Я не думал, что он может так быстро двигаться. Он выбежал из комнаты и помчался что есть сил, задрав голову. Из вертолета выпало что-то блестящее и скрылось в траве. Рычание мотора усилилось, машина взмыла вверх и улетела. Грамер разгреб траву, открыл контейнер размером с футбольный мяч, что-то вынул из него и, не поднимаясь с колен, разорвал большой конверт. Известие было, очевидно, важным, бумага тряслась у него в руках. Потом он взглянул в мок" сторону. Лицо его побледнело и изменилось. Выпрямляясь, еще раз поднес бумагу к глазам. Потом смял ее, спрятал за пазуху и медленно, не давая себе труда выйти на тропинку, пошел обратно напрямик, через газон. Войдя, без слов пнул самый большой из антиподслушивающих аппаратов, так, что в нем что-то треснуло и из щелей металлической коробки пошел синеватый дымок короткого замыкания. Я по-прежнему сидел на полу, а Грамер все топтал и топтал свои бесценные устройства, рвал провода, будто и впрямь сошел с ума. Наконец, запыхавшись, уселся в кресло, сняв перед тем пиджак и повесив его на моем стуле. И только тогда, словно только что меня увидел, посмотрел мне в глаза и громко застонал.

— Это только так, со злости, — разъяснил он не вполне вразумительно, — я, наверное, пойду на пенсию. Твоей карьере тоже конец. О Луне забудь. Шапиро можешь послать открытку. Можно даже на адрес Агентства. Какое-то время они еще будут там хозяйничать по инерции.

Я промолчал, подозревая, что это всего лишь новая игра Грамер достал из кармана большой клетчатый платок, вытер вспотевший лоб и посмотрел на меня не то с сочувствием, не то с жалостью.

— Началось два часа назад и идет полным ходом, сразу, повсюду. Ты можешь себе представить? Умиротворили нас напрочь! Здесь и за океаном, от полюса до полюса и обратно! Глобальный ущерб — около девятисот биллионов! Включая космос, потому что спутники вышли из строя первыми. Что ты так смотришь? — Голос его звучал раздраженно. — Не догадываешься? Я получил письмецо от дяди Сэма…

— Я слаб на догадки.

— Думаешь, мы все еще играем, да? Ничего подобного, братец. Игра окончена. Опиши свои приключения. Агентство, миссию, что угодно. За несколько недель заработаешь на всю оставшуюся жизнь. Железный бестселлер. И никто даже, волоса на твоей голове не тронет. Только поторопись, а то ребята из Агентства тебя обскачут. Может, уже засели за воспоминания о минувшей эре.

— Что произошло?

— Все. Ты слышал когда-нибудь о Soft Wars? {56}

— Нет.

— А о Core Wars? {57}

— Это такие компьютерные игры?

— А, оказывается, знаешь! Да. Программы, которые уничтожают все другие программы. Изобрели их еще в восьмидесятые годы. Тогда это были глупые игрушки программистов. Под названием: инфекция интегральных схем. Так, забава. Дварф, Грипер, Райдер, Рипер, Дарвин и несколько других. Не знаю, какого черта я здесь сижу и излагаю тебе патологию цифроники? — удивился сам себе Грамер. — Сколько здоровья мне это стоило! Я должен был поймать тебя на крючок, а сейчас по доброте душевной просвещаю тебя вместо того, чтобы искать другую работу!

— Значит, дядюшка прислал тебе письмо вертолетом? Что, почта больше не работает? — спросил я. Мне все еще чудился очередной подвох. Грамер вытащил чековую книжку, нацарапал что-то поперек бланка, сложил из него бумажную стрелку и запустил мне на колени.

"Миссионеру на память от верной Аделаиды", — прочитал я.

— Во что теперь играем? — Я поднял на него глаза.

— Ничего другого не остается. Дядя передает привет и тебе, а как же. Почты уже нет. Нет вообще ничего. Ничего! — Он изобразил руками в воздухе круг. — Совсем ничего! Началось два часа назад, я же тебе говорю. И даже нет смысла искать виноватых. Твой профессор тоже стал безработным. Твой добрый старичок! Хорошо еще, что я успел купить дом. Буду разводить розы, может быть, овощи для натурального обмена. Банковское дело тоже развалилось. Душно мне.

Он принялся обмахиваться чековой книжкой. Потом поглядел на нее с отвращением и выбросил в корзину для бумаг.

— Pax vobiscum, — произнес он. — Et cum spiritu tuo {58}. Чтоб их черт побрал!

Что-то начинало проясняться. Его отчаяние было неподдельным.

— Это вирусы? — спросил я тихонько.

— Догадливым становишься… Именно так, храбрый миссионер. Разорил ты всех к чертовой матери. Ведь это ты притащил на Землю тот хитрый порошок. Сейчас тебе могут дать либо Нобелевскую премию мира, либо расстрел за всемирную государственную измену. Нобелевской ты вряд ли дождешься, но место в истории тебе гарантировано. Приволок заразу, а пагубную или спасительную — об этом будут препираться еще несколько лет Так что ты найдешь себя в любой энциклопедии.

— Может быть, рядом с тобой? — предположил я. Мне не совсем еще было понятно, что за катастрофа произошла, но Грамер уже вовсе не играл. Я мог бы поручиться за это обеими половинками бедной своей головы.

— Была когда-то еще одна программа. Червячок, Worm, — флегматично, словно проснувшись, заметил Грамер. — Ты, верно, знаешь, что теперь в моей профессии без высшего образования не продвинешься. Не то сейчас время, когда достаточно быть привлекательной женщиной, заманить гостя в постель, выкрасть документы, сфотографировать их в ванной и — айда на явку. Нет, теперь сначала докторская степень по математике, потом по информатике, потом высшие специальные курсы — полжизни, чтобы только начать.

— В качестве шпиона?

— Шпиона? — Он дважды просмаковал это слово и пренебрежительно пожал плечами. — Шпиона! — сказал он еще раз, оттянул обеими руками свои синие подтяжки в белую звездочку и несколько раз щелкнул ими по сорочке. — Не говори глупостей, — возразил он мягко. — Я высокооплачиваемый государственный служащий, функционер, защищающий высшие интересы. «Шпион» подходит ко мне не больше, чем кулак к носу. Но в конце концов это уже не имеет никакого значения. Так вот, из этих червивых программ возникла теория информационной эрозии — слышал о такой?

— С пятого на десятое.

— Ну понятно. Потом оказалось, что это изобрели вовсе не Профессора Компьютерных наук, а бактерии, примерно четыре миллиарда лет тому назад. Из-за плюс-минус двухсот миллионов лет спорить не будем. Ну и уже эти наидревнейшие клетки, каждая из них, обладали своей программой и грызлись и пожирали друг друга, потому что тогда еще не было никого, с кем мог бы приключиться герпес или рак. Однако наши выдающиеся эксперты этой аналогии даже не заметили. Колоссальный объем знаний начисто лишил их воображения. И только пару раз были предприняты такие попытки, в ходе скрытой конкурентное борьбы крупных консорциумов, — чтобы парализовать чужие компьютеры. Тогда и были созданы Battle programs {59}, ты, наверное, читал о них. Нет?

— Но это было давно.

— Сорок, а то и пятьдесят лет тому назад. Вот почему все пошло теперь прахом. Ведь кроме палки, кухонного ножа и пистолета не осталось никакого некомпьютеризированного оружия! Повсюду программы, программы, банки данных, и вот поэтому… Ты не пробовал кому-нибудь позвонить?

— Сегодня нет. А что?

— А то, что автоматические телефонные станции тоже теперь не работают. Эти вирусы влезли сразу во все. Ты слушал радио?

— Нет. Я тут обхожусь без приемника.

— Разума у них нет. Это было ясно с самого начала. Ума у них, как у любого другого вируса. Но вирулентность — эрозийность — по максимуму! Не знаю, — пожаловался он стене, на которой пылали «Подсолнухи» Ван Гога, — зачем я сижу с тобой. Пойду погуляю, может, повешусь на этих проводах. — Он лягнул ближайший аппарат.

— То, что спереди выглядит замысловатой тайной, сзади просто, как проволока, — продолжал он. — Послали самые лучшие программы производства оружия на Луну? Послали. Они совершенствовались в течение икс лет? Еще как совершенствовались! Налетели друг на дружку на всех парах? Ясно, иначе и не могло быть. Кто победил? Как всегда, тот, кто в наименьшем объеме сосредоточил наибольшую вредность. Выиграли паразиты, эти молекулярные ничтожества. Даже не знаю, окрестили их уже как-нибудь или нет. Я бы предложил Virus Lunaris Pacemfaciens {60}. Только хотелось бы знать, КАК и ЧТО заманило тебя на Луну, чтобы ты высадился там и привез эту благотворную чуму? Теперь можешь мне рассказать — приватно, потому что правительствам это уже без разницы.

— Уничтожены все программы? И компьютерные, и все, все? — спросил я, ошеломленный. Только теперь я начал сознавать размеры катастрофы.

— Да, это так, дорогой. Ты принес миру мор. Чуму из новеллы Эдгара По. Ты, ты ее привез! Не думаю, чтоб умышленно, — откуда тебе было знать? Мы провалились куда-то в девятнадцатый век. В техническом отношении и вообще. Представляешь? Правда, тогда все-таки были пушки. Теперь придется вытаскивать их из музеев.

— Подожди, Аделаида, — прервал я его. — Почему в девятнадцатый век? Тогда уже были неплохо вооруженные армии…

— Ты прав. Действительно, положение беспрецедентное. Примерно как после бесшумной атомной войны, в которой в распыл пошла вся инфраструктура. Промышленная база, связь, банковское дело, автоматизация. Уцелели только простые механизмы, но ни одному человеку, даже ни одной мухе не нанесено вреда. Хотя и это не так. Должно быть, произошло множество несчастных случаев, только из-за отсутствия связи об этом никто ничего толком не знает. Ведь и газеты давно уже не печатают по способу Гутенберга. Газетные редакции тоже хватила кондрашка. Даже не все приборы в автомобилях работают. Мой «кадиллак» уж точно — труп.

— Но он-то был казенный, так что не стоит печалиться.

— Да, — согласился Грамер, — теперь верх возьмут бедные. Четвертый мир — у них сохранились еще старые «ремингтоны», а может, даже и «лебели» образца тысяча восемьсот семидесятого года с патронами, наверное, и копья, бумеранги, дубинки. Нынешнее "оружие массового уничтожения". Можно даже ожидать вторжения австралийских аборигенов. У себя они давно захватили власть. Ну, так можешь ты мне рассказать, зачем ты тогда высадился? Тебе что, жалко?

— Ты и в самом деле думаешь, я знаю? — удивился я, но не слишком, потому что вдруг ощутил, насколько незначительными стали и моя персона, и мое положение. — Я об этом понятия не имею и готов уступить тебе пять процентов своих гонораров за будущий бестселлер, если ты сумеешь это выяснить. С таким образованием ты должен переплюнуть Шерлока Холмса. Дедуцируй! Все улики известны тебе не хуже, чем мне самому…

Грамер меланхолически покивал головой.

— Не знает, видите ли, — сообщил он цветам Ван Гога, до которых добралось уже солнце. Они отбрасывали желтоватый отсвет на мою измятую постель. От сидения на корточках у меня заболели ноги, я встал, вынул из шкафа спрятанную за одеждой бутылку бурбона, из морозильника достал кусочки льда, налил себе и ему и предложил выпить за упокой разоруженческих вооружений.

— У меня повышенное давление и диабет, — пожаловался Грамер, крутя в пальцах стаканчик. — Но один раз не считается. Пусть будет так. За наш умерший мир!

— Почему "умерший"? — запротестовал я.

Мы оба отхлебнули виски. Грамер поперхнулся, долго кашлял, потом отставил недопитый стакан и потер щеку. Я обратил внимание, как неряшливо он был побрит. Слабым голосом, будто вдруг постарев на десять лет, он сказал:

— И теперь тот, кто достиг вершин в компьютерной технике, упал ниже всех. Они сожрали все наши программы. — Он хлопнул себя по карману, в котором лежало письмо "от дяди Сэма". — Это тризна. Конец эпохи.

— Но почему же? Если против обычных вирусов есть лекарства…

— Не плети ерунды. Какое лекарство воскресит труп? Ведь от всех программ на земле, в воздухе, под водой и в космосе ничего не осталось. Даже это письмо им пришлось доставить на старом «белле», потому что в новых вертолетах все отказало. Чуть позже восьми это началось, а они, идиоты, думали — обычная зараза.

— И везде, одновременно?

Тщетно я пытался и не мог представить себе весь этот хаос — в банках, аэропортах, конторах, министерствах, больницах, вычислительных центрах, университетах, школах, фабриках…

— Точно трудно сказать, потому что нет связи, но по тем сведениям, что до меня дошли, сразу везде.

— Как это могло получиться?

— Ты привез, похоже, личинки или споры. То есть зародыши, которые начали лавинообразно размножаться, пока не достигли определенной концентрации в воздухе, в воде, повсюду — и после этого активизировались. Лучше всего защищены были программы вооружений на Луне, так что с земными у них все пошло как по маслу. Тотальная битодемия. Паразитарный битоцид. Они не затронули только живое, потому что на Луне ни с чем живым не имели дела. Иначе они прикончили бы нас всех вместе с антилопами, муравьями, сардинами и травой в придачу. И вообще, оставь меня в покое. Мне уже надоело читать тебе лекции…

— Если все так, как ты говоришь, придется все начинать сначала — по-старому.

— Конечно. Через полгода иличерез год найдут противоядие против Virus Lunaris Bitoclasticus {61}, приставят к нему соответствующие антивирусы, и мир начнет влезать в очередную кабалу.

— Так, может быть, ты не потеряешь место?

— С меня хватит, — возразил он категорически, — и не важно, хочу я или нет. Просто я слишком стар. Новая эра требует нового обучения. Антилунной информатике и тому подобному. Всю Луну, по-видимому, подогреют термоядерно, простерилизуют, и, хотя это в миллиарды обойдется, расходы оправдаются, будь спокоен.

— Для кого? — спросил я. Грамер вел себя странно, вроде бы прощался со мной, но никак не мог встать и уйти. Я решил, что он попросту жалуется мне на судьбу, ведь я один во всем санатории знаю, кто он такой. Что же ему, к психиатрам идти со своей сломанной жизнью?

— Для кого? — повторил он. — Как для кого? Для всех производителей оружия, для всех отраслей военной промышленности. Повытаскивают из библиотек старые планы и чертежи. Сначала восстановят несколько классических устройств, ракет, а потом возьмутся за воскрешение компьютерных трупов. Ведь вся hardware {62} в сохранности, как хорошо законсервированная мумия. Только software {63} черти забрали. Подожди пару лет. Сам увидишь.

— История никогда не повторяется в точности, — заметил я и, не спрашивая, долил ему бурбона. Он выпил до дна и не поперхнулся, только лысина слегка покраснела. В солнечном луче, падающем через окно, играли маленькие блестящие мушки.

— Проклятые мухи, конечно же, не пострадали, — мрачно произнес Грамер. Он глядел в сад, где больные в цветных шлафроках и пижамах как ни в чем не бывало плелись по аллейкам. Небо было голубое, солнце сияло, ветер шевелил кроны больших каштанов, и поливочные фонтаны мерно вращались, сверкая радугой в брызгах рассыпающейся воды. А в это время один мир рухнул и навсегда уходил в прошлое, и следующий еще не народился. Я не стал делиться с Грамером этой мыслью, посчитав ее слишком банальной. Только разлил по стаканам остаток спиртного.

— Хочешь напоить меня, — проворчал он, но выпил, отставил стакан, наконец поднялся, набросил пиджак на плечи и остановился, взявшись за ручку двери. — Если что-нибудь припомнишь, ты знаешь что… напиши. Сравним.

— Сравним? — повторил я, как эхо.

— Потому что у меня, в частном порядке, есть мыслишка на этот счет.

— Из-за чего я оказался на Луне?

— В известной степени, да.

— Так скажи.

— Не могу.

— Почему?

— Не положено. Принимал, того… присягу. Дружба дружбой… Мы с тобой были по разные стороны стола.

— Но ведь стол исчез. Не будь таким службистом. В конце концов я могу дать слово, что все останется в тайне.

— Ишь какой добрый! Напишешь, издашь и будешь уверять, что это память к тебе вернулась.

— Ну тогда давай вместе. Шесть процентов моих гонораров.

— Под письменное обязательство?

— Разумеется.

— Двадцать процентов!

— Ну, это ты хватил лишку.

— Я?

— Без тебя догадываюсь, что ты можешь мне сказать.

— А?

Он забеспокоился. Видно, слишком много глотнул знаний и слишком мало настоящей выучки. Я подумал, что он не слишком подходил для своей профессии, но решил ему об этом не говорить. Все равно он собрался на пенсию.

Грамер тем временем закрыл приоткрытую было дверь, выглянул, скорее по привычке, в окно, присел на край стола и почесал за ухом.

— Ну, скажи… — пробормотал он.

— Если скажу, не получишь и цента.

За его спиной зеленели сады. По аллее на инвалидной коляске ехал старый Паддерхорн с полуметровой ложкой в руке, держа ее, как древко знамени. Санитар, который вез коляску, курил его сигару. В нескольких шагах за ними шел телохранитель Паддерхорна, в одних шортах, мускулистый, бронзово-загорелый, в белой шляпе с большими полями, уткнувшись на ходу в цветной комикс. На полурасстегнутом поясе болталась кобура и била его по бедру.

— Ну, говори или прощай, старина, — предложил я. — Ты же знаешь, что Агентство будет опровергать все, что я обнародую…

— Но если ты укажешь на меня как на источник информации, у меня будут неприятности…

— Ничто так не утешает в случае неприятностей, как деньги. А то действительно назову тебя, если ничего не скажешь… Мне вообще кажется, что тебе следует подлечиться. Нервное расстройство. Это заметно. Ну, что ты так смотришь? Ты мне уже все сообщил.

Он сокрушенно молчал. Щеки у него дрожали. Мне даже стало немножко жаль его.

— Не сошлешься на меня?

— Я изменю твое имя и внешность.

— Но они все равно меня узнают.

— Не обязательно. Думаешь, тебя одного ко мне приставили? Так что, значит, все это было ваших рук дело? Вызов на Луну?

— Никакое не «наше». Мы не имеем ничего общего с Лунным Агентством. Это они!

— Как и зачем?

— Точно не знаю как, но знаю зачем. Чтобы ты не вернулся. Если бы ты там исчез, все осталось бы по-старому.

— Но ведь не навсегда. Раньше или позже…

— О том была и речь, чтобы «позже». Они боялись твоего рапорта.

— Допустим. А эта пыль? Откуда она взялась в моем скафандре? Как они могли это предвидеть?

— Предвидеть, конечно, не могли, но у Лакса были свои опасения. Поэтому он так темнил со своим дисперсантом.

— И до вас это дошло?

— Его ассистент — наш сотрудник. Лаугер.

Я вспомнил первый разговор с Лаксом. Он действительно говорил, что кто-то из сотрудников его подсиживает. Вся история предстала в новом свете.

— Каллотомия — это тоже они?

— Понятия не имею. — Он пожал плечами. — Ты этого никогда не узнаешь. И никто не узнает. При такой высокой ставке правда перестает существовать. Остаются одни гипотезы. Различные версии. Как было с Кеннеди.

— С президентом?

— Здесь ставка повыше. Весь мир! Выше не бывает! А теперь напиши, что обещал…

Я достал из ящика бумагу и авторучку. Грамер стоял, повернувшись к окну. Я подписался и подал ему расписку. Он взглянул и удивился:

— Ты не ошибся?

— Нет.

— Десять?

— Десять.

— Добро за добро. Ты добавил, и я тебе добавлю. Дисперсант _должен был_ заманить тебя на Луну.

— Ты хочешь сказать, что Лакс?.. Не верю!

— Не Лакс. Он ничего не знал. Лаугер знал все схемы. К полутора десяткам программ добавил еще одну. Это было нетрудно. Он же программист.

— Значит, все-таки из-за вас?

— Нет. Он работал на три стороны сразу.

— Лаугер?

— Лаугер. Но он был нам нужен.

— Ну хорошо. Дисперсант вызвал меня. Я высадился. Но откуда этот песок?

— Случайный фактор. Никто этого не предусмотрел. Если ты не вспомнишь, что там произошло, никто уже в этом не разберется. Никогда.

Он сложил листок вдвое, спрятал его в карман и кивнул мне с порога:

— Держись!

Я смотрел, как он шел к главному корпусу. Прежде чем он пропал за живой изгородью, моя левая рука взяла правую и пожала ее. Не скажу, чтобы этот знак одобрения меня утешил. Но, так или иначе, надо было жить дальше.

КОНРАД ФИАЛКОВСКИЙ HOMO DIVISUS

{64}


Когда он открыл глаза, было светло и за огромным, во всю стену окном он увидел голые ветви деревьев, а сквозь них — параллелепипеды домов с дисками направленных антенн на крышах. Снаружи хозяйничал ветер, налетавший порывами с гор, но здесь он слышал лишь удары собственного сердца — стены не пропускали извне ни звука. Всем телом он чувствовал озноб. Гладкая, без единой морщинки простыня натянута по самый подбородок. Он хотел пошевелить ногой… и не смог. Его охватил страх.

Некоторое время он лежал, ни о чем не думая, потом мозг снова заработал. На улице весна, ранняя весна… Или поздняя осень? Тогда же была зима, смерзшийся снег на шоссе. Поворот казался простым, но, уже повернув руль, он понял, что скорость слишком велика. Мелькнула мысль, что из виража не выйти. Красные огоньки столбиков по ту сторону шоссе катастрофически надвигались. Он был уверен, что им не выдержать массы машины. За мгновение до удара успел выключить зажигание — он был старым водителем и хорошо знал, что такое смерть в огне. Еще ему запомнились пятна снега на серой скале. Удара он не почувствовал…

"И все-таки я жив, — подумал он. — Вероятно, подлатали, как смогли, а потом поглядывали, выживу ли. Ну что ж, кажется, я их не разочаровал. Привезу им цветы и благодарность с того света. Привезу на кресле-каталке, а уж потом буду думать, что дальше. А может, мне повезло и я буду ходить. Но вот лицо… Что с лицом?" — Он попытался отыскать глазами зеркало, но не нашел. Голые стены, как ему показалось, отражали больше света, чем обычные, словно их покрыли люминесцентной краской.

Где-то едва слышно прозвенел звонок. Он услышал его только потому, что в комнате стояла абсолютная тишина. Попытался поднять голову, но шлем сдавливал виски. И тут он услышал голос:

— Ты проснулся. Мы ждали твоего пробуждения, — голос женщины был мягким, казалось, она стоит рядом, но в комнате никого не было. — Вероятно, ты ощущаешь слабость, озноб. Не волнуйся, это в порядке вещей и скоро пройдет. Еще немного, и ты сможешь совершать далекие прогулки, а зимой бегать на лыжах. Будешь здоров, совершенно здоров, как и прежде…

— Ты уверена?

— Да. Мы проверили каждую твою мышцу, каждую косточку. Все переломы срослись. Мозг функционирует нормально. Никаких особых повреждений. Если захочешь, мы постараемся, чтобы ты забыл об аварии на шоссе.

— Забыл?

— Если захочешь.

Он помолчал. Стены светились все ярче, а может, это только казалось.

— Я давно здесь? — спросил он наконец.

— Давно. Уже весна. Еще несколько дней, и распустятся почки…

— Я выйду отсюда… сам?

— Да. У тебя впереди еще много-много лет. Ты молод, Стеф Корн.

— Ты знаешь мое имя?

— Разумеется. Ты мой подопечный.

— Понимаю. Ты меня оперировала?

— Оперировал Тельп. Твой ведущий. Он придет позже.

— А ты?

— Я и так здесь.

— Ты только разговариваешь со мной.

— Скоро ты увидишь меня. А пока ты нуждаешься в изоляции. Ты еще очень слаб.

— У меня такое ощущение, будто я возвратился после долгого отсутствия.

— Не понимаю.

— Несчастный случай. Вероятно, все было очень серьезно. Странно, что я остался жив.

— Тогда ты думал…

— Ни о чем я не думал. Даже не боялся.

— Тебе повезло, Стеф. Следом за тобой ехал грузовик. Тебя вытащили, и через несколько минут ты был уже в клинике.

— Помню, я обогнал его перед самым поворотом. Представляю, как переволновалась Кара. Когда она сможет меня навестить?

— Кара?

— Да. Моя жена.

— Ты еще очень слаб. Закончится изоляция, тогда посмотрим.

— Долго мне ждать?

— Не думай об этом. Сейчас ты заснешь. Мы и так заговорились сверх положенного. Ты проснешься бодрым и уже не будешь испытывать озноб.

— Но я не хочу спать, — сказал он и тут же почувствовал, что его клонит в сон. Ответа он не услышал.

— Ты проснулся? Отлично, — он увидел склонившегося над ним невысокого мужчину; его большие темные глаза имели то странное выражение, которое свойственно только близоруким. — Я Тельп, твой ведущий. Как самочувствие. Корн?

— Терпимо, — Корн подтянул ноги и сел. Шлем исчез. В комнате было очень светло, и сначала ему подумалось, что это от солнца. Но за окном шел дождь, и только стены светились ярким желтоватым светом.

— Отлично, — повторил Тельп. — Ты даже представить не можешь, как я доволен. Попробуй встать, — он подал Корну руку.

"Я могу двигаться, честное слово, могу двигаться", — подумал Корн. Босыми ногами он коснулся ковра, которым был выстлан пол комнаты, и встал.

— Я совсем не чувствую слабости.

— Ну и прекрасно. Так и должно быть. Первое время ты ощутишь некоторый избыток сил, потом привыкнешь.

— Не понимаю.

— Механизм этого явления объяснить довольно сложно. Но так оно и есть. Ты стал сильнее, несомненно сильнее, чем прежде.

— Укрепляющее лечение?

— Что-то в этом роде, — Тельп улыбнулся, и Корн увидел, что тот молод, одних с ним лет, а может, и моложе.

Он сделал несколько шагов. Ходить было нетрудно.

— Попробуй пройти еще немного, закрыв глаза, — попросил Тельп.

Корн дошел до стены и вернулся обратно. Тельп был явно удовлетворен. Тогда Корн решился:

— А лицо? Как мое лицо?

— Хочешь посмотреть на себя?

— Да.

— Зеркало, — сказал Тельп, обращаясь неизвестно к кому.

— Сейчас принесут?

Тельп улыбнулся и показал на стену. Часть ее отражала внутренность комнаты, и, подойдя ближе. Корн увидел себя. Это было его лицо, может, немного изменившееся, но наверняка его. В первый момент он не мог понять, в чем разница, потом сообразил. На лице не было ни морщинки.

— Пластическая операция? — спросил он.

— Пришлось кое-что подправить, — снова улыбнулся Тельп. — Надеюсь, ты не в претензии?

— Пожалуй.

Он смотрел на свое отражение. Коротко, очень коротко подстриженные волосы, кожа на черепе натянута, словно ее распирает изнутри, странный прреливчатый материал комбинезона плотно облегает тело. Он взглянул на Тельпа. Тот был в таком же костюме. Ни одной пуговицы.

— Как его снимают? — спросил Корн.

Тельп подошел и слегка потянул ткань возле ворота.

Ткань разошлась вдоль невидимого шва. Корн заметил на груди тонкие побелевшие рубцы.

— Перекраивали?

— Да. Но все срослось прекрасно, как видишь.

— Я совершенно не чувствую швов, — сказал Корн. — Вообще, насколько я понимаю, все, что ты сделал со мной, — первоклассная работа.

— В самом деле, я могу гордиться твоим телом.

Корн взглянул на Тельпа, лицо хирурга посерьезнело.

— Это было очень трудно?

— Не то слово — совершенно внове. Уникальная операция. Ты со временем убедишься в этом. Ну а сейчас твой организм работает без малейших сбоев, как отличный гоночный автомобиль, совершенно исправный, с большим ресурсом. У тебя все впереди. При желании можешь стать даже космонавтом.

— Тут девушка упоминала о лыжах…

— Девушка?

— Да, которая говорила со мной, когда я проснулся.

— А, это была Кома. Она присматривает за тобой. Я всего лишь врач: операция, послеоперационные процедуры. Потом, конечно, я тобой тоже интересовался, но уже не как хирург, понимаешь?

— Да. Наверно, у тебя много пациентов? У Кары их всегда масса.

— У кого?

— У Кары, моей жены. Ты ведь с ней общался.

— Да-да…

— Она меня сюда и поместила. Это какая-то очень современная клиника.

Тельп молча смотрел, как шевелятся на ветру ветви в окне.

— Одно можно сказать с уверенностью. Корн, — проговорил он наконец. — Своей жизнью ты обязан Коме.

Тельп замялся,

— И тебе…

— Моя роль, — в определенном смысле, — вторична.

— Не понимаю.

— Об этом мы еще успеем поговорить. А теперь поешь. Первый настоящий завтрак после долгого искусственного питания. Ты доволен?

— Еще бы.

— Возможно, пища покажется тебе несколько странной, но ты пока на диете. А меня ждут пациенты.

Корн хотел было спросить, когда кончится изоляция, но в этот момент в распахнувшиеся двери въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул ему стул.

— Присядь и поешь. Хочешь послушать музыку? Еще древние оценили ее влияние на процесс пищеварения.

— Здесь есть радио? — Корн обвел взглядом стены.

— Только динамик. Что хочешь послушать?

— Все равно, — Корн сел и развернул салфетку.

Послышался тихий щелчок и вслед за ним первые такты мелодии.

— Это ты включил?

— Нет. Автомат, — ответил Тельп и вышел.

"Автомат. Автоматизированная больница", — подумал Корн, принимаясь за еду. Эта мысль снова пришла ему в голову, когда он встал, а столик самостоятельно ретировался в раскрывшуюся на мгновение дверь. Заинтересовавшись тем, что станет со столиком дальше, он подошел к двери, но опалесцирующие желтоватые створки уже сомкнулись. Он вернулся на середину комнаты, глянул в окно на серое предвечернее небо, лег на кровать и уснул. Ему снилось памятное утро на шоссе, покрытом тонкой коркой льда, образовавшейся за ночь после вечерней оттепели. Он опять обгонял неуклюжие автобусы, мчась к проступающим у горизонта горам. Обогреватели работали безотказно, и в машине было тепло. Въезжая на серпантин, он насвистывал марш, оставшийся в памяти еще с детских лет. И вдруг — смерзшийся снег на шоссе, резкий поворот руля и спазм в желудке, когда колеса оторвались от покрытия. Он проснулся. Бешено колотилось сердце. Тут же он услышал, как кто-то сказал:

— Опять неконтролируемый сон. Это недопустимо. Сколько можно повторять!

— Схема рекомбинации предусматривает такую фазу, — произнес уже знакомый женский голос.

— Мне нет дела до ваших фаз! Он мой пациент.

Корн открыл глаза. У кровати стоял Тельп. Больше в комнате никого не было.

— Он проснулся. Займись им. Я скоро вернусь.

Корн взглянул на дверь, но и там тоже никого не было. Тельп смотрел ему в глаза.

— Неприятная штука. Но это пройдет. Скоро ты будешь видеть нормальные сны.

— А почему она вышла?

— Она вернется. Еще несколько дней ты будешь под ее опекой. Кома следит за процессом твоей адаптации.

— Она психолог?

— И психолог тоже. Ну, я пойду. У тебя подскочило давление и участился пульс. Я зашел взглянуть, в чем дело.

— Знаешь, с меня довольно, — сказал Корн.

— Не понимаю.

— Мне надоела изоляция. Я чувствую себя здоровым, совершенно здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Выйти отсюда.

— Скоро выйдешь.

— Это я уже слышал.

— А что бы ты еще хотел услышать? — Тельп внимательно посмотрел на него. — Когда кончится период адаптации. Еще немного — два, три дня. Потом выйдешь и остальное решишь сам. Но эти несколько дней придется потерпеть. Ты взрослый человек, Корн, — в дверях Тельп обернулся, — тебе тридцать один год, у тебя все впереди. Помни об этом всегда.

Тельп вышел, а Корн уставился в потолок, теплившийся слабым голубоватым светом, он пытался понять, что в действительности имел в виду врач с широким лбом, еще не дрожавшими пальцами и близорукими глазами. Потом потолок погас.

Корн открыл глаза от легкого прикосновения ко лбу. В комнате снова было светло. На стуле рядом с его кроватью сидела девушка.

"Словно сошла с портрета, — подумал Корн, — с портрета кого-то из старых мастеров, которые видели мир таким, каков он есть".

— Ты Кома? — спросил он.

— Да. Вот я и пришла.

— Знаю. Ты психолог. Руководишь процессом моей адаптации.

— Можно сказать и так. Но весь этот процесс сводится к беседе, — она говорила спокойно, выразительно, как хороший лектор.

— С чего ты хочешь начать?

— Безразлично. Когда-то ты увлекался астрономией, верно?

— Да. В школе — откуда ты знаешь?

— Считай, что я знаю о тебе очень много и впредь не удивляйся. Договорились?

— Да. До поступления на факультет биофизики я и в самом деле интересовался астрономией.

— Меня порадовало, когда я это обнаружила. С теми, кто по ночам смотрел в небо, легче разговаривать. Они какое-то время находились как бы вне времени. Такое остается на всю жизнь.

— Не понимаю.

— Понимаешь, только не отдаешь себе в этом отчета. Вспомни…

Он хотел сказать, что не знает, о чем вспоминать, но тут ощутил на лице вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо в ярких вечерних звездах. Это было давно, лет десять, может, двенадцать назад: растрескавшаяся дорога, низкие глинобитные мазанки, блеяние коз, а потом равнина и развалины, с которых они смотрели на небо.

— Над пустыней звезды кажутся ближе, — говорил старик с раскосыми глазами, — и поэтому обсерваторию построили здесь. Ночами они смотрели на небо, а утром, когда всходило солнце, спускались в подземелье на отдых. Прошла почти тысяча лет, как они ушли, но и сегодня они жили бы точно так же.

Корн помнил лицо старика. Он вел старую развалюхуавтобус, жевал табак и торговался о цене за проезд. Потом была ночь, и когда они возвращались по шоссе через пустыню, звезды над ней были еще ближе.

— Ты знаешь и о той обсерватории? — спросил Корн.

— Да. Но тогда ты был еще слишком молод и тебе все казалось неизменным, вернее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда. Если мы начинаем замечать изменения, значит, подходит старость. И тогда дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.

— Зачем ты все это говоришь?

— Потому что время — твоя проблема.

— Проблема?

— Да.

Он, не понимая, внимательно смотрел на девушку, на ее неподвижные темные глаза и гладкие, собранные на затылке в большой узел волосы. Потом перевел взгляд на ее руки, но увидел лишь два светлых пятна, кисти приобрели четкость, только когда он присмотрелся.

"Как на экране у плохого киномеханика, — подумал он. — Вероятно, что-то неладно с мозгом. Впрочем, хорошо, что я вообще вижу".

— Сколько тебе лет. Кома? — спросил он.

— Это важно?

— Думаю, да. Ты разговариваешь со мной, словно старшая сестра, которая вводит в жизнь братишку, а ведь, наверно, ты еще играла в песочнице, когда я сдавал выпускные экзамены.

— Я никогда не играла в песочнице, — спокойно сказала Кома, и все-таки Корну показалось, что он ее чем-то обидел.

— Согласен, сравнение не из удачных. Но в любом случае, ты моложе меня. По-моему, ты хочешь что-то сказать. Так скажи прямо и ясно.

Она некоторое время не отвечала, потом улыбнулась.

— Одно я скажу тебе прямо и ясно, Стеф. Наши с тобой беседы — моя работа. Я знаю, что делаю, и нам придется еще немного поговорить, если ты не очень устал.

— Я не устал, и давай покончим с этим как можно скорее. Потом можно будет просто поболтать.

— Вряд ли тебе захочется… Скажи, ты никогда не думал стать космонавтом?

— Конечно, думал. Как и каждый парень моего поколения.

— А будучи взрослым?

— Возможно. Не помню.

Однако он помнил. Это было после высадки на Венеру первой экспедиции. Сидя у телевизора, он видел несметные толпы на улицах, флажки с серебряными эмблемами космонавтов и цветы, цветы, цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах — знакомые по газетным фотографиям лица вернувшихся оттуда. А вот тех, ктовозвратился в металлических ящиках, установленных в грузовых отсеках ракет, не показывали, но они были здесь, незримые, придавая еще большую значимость героизму живых. Он опоздал тогда в кино, потому что передача затянулась, а ему хотелось досмотреть все до конца. Но тогда ему уже было столько лет, что он не мог представить себя рядом с ними. Возможно, он еще сумел бы вообразить себя там, на Венере, выходящим из ракеты в белесые испарения планеты.

— В роли космонавта мне трудновато себя представить, — признался он.

— Экспедиция к далеким планетам, возвращение спустя многие годы…

— Нет, это не для меня.

Она помолчала.

— А имя профессора Бедфорда тебе ни о чем не говорит?

— Нет. Какая-нибудь теорема, закон? А может, я должен его помнить по какому-нибудь съезду?

— Нет. Это было задолго до твоего рождения. Твой отец наверняка знал это имя.

— Так позвони отцу и спроси, если тебе так необходимо.

— Не шути.

— Я говорю вполне серьезно.

— Я знаю, кто такой Бедфорд. Впрочем, неважно, чем он занимался. Он вошел в историю как первый человек, который дал себя заморозить. Он умирал от рака, состояние было безнадежным, его тело охладили, так что в организме прекратились все жизненные процессы. Потом его поместили в герметическую оболочку и погрузили в жидкий азот. Теоретически процесс был обратимым. Но только теоретически… В то время никто не в состоянии был его реанимировать.

— И он согласился?

— Да. Это было его желание. Переждать, пока люди не научатся возвращать замороженным телам жизнь и вылечивать рак. Для него время остановилось.

— Он умер?

— Нет, он по-прежнему ждет. Он находится вне времени, как космонавты, которые летят к Урану или Нептуну. Когда он проснется, Вега переместится на небе и в глубине Космоса разгорятся новые солнца.

Корн смотрел на Кому, видел ее неподвижные глаза и лицо, черты которого становились тем четче, чем пристальней он вглядывался.

— Для него время будет такой же проблемой, как и для меня? — спросил он.

— Да.

Корн понял. Итак, он находится в другом времени. Сколько прошло лет? Не столетий, конечно, а лет, — ведь люди остались такими же, как и он, быть может, немного другими, но все-таки обычными людьми. А может, они иные, только являются ему в таком обличье, которое он знает, в обличье, предназначенном для таких, как он, путешественников, вынырнувших из жидкого азота? А мир изменился, и объективно существующая картина мира иная, чуждая и, значит, пугающая? Он смотрел на ровно светившиеся стены и старался не волноваться.

— Сколько… сколько лет прошло? — наконец спросил он.

— Полвека. С небольшим.

— Это много? — спросил он и тут же подумал, что такой вопрос не имеет смысла. Однако она поняла.

— Пожалуй, много, — Кома смотрела на него своим отсутствующим взглядом.

— Сейчас мне было бы больше восьмидесяти…

— Не думай так. Тебе тридцать один год. Помни — тридцать один! Только это правда и только это имеет значение. Ты возвращаешься из путешествия, из далекого путешествия, как космонавт.

— Ты веришь в то, что говоришь? А, Кома?

— Верю.

— Ну и что? Это же другой мир.

— Люди остались такими же. Остальное — технический декорум.

— Возможно, такими же, но не теми же. У меня была семья, друзья.

— У тебя все впереди…

— Что ты можешь еще сказать… Но все будет не так просто.

— Ты предпочел бы умереть, не просыпаться?

— Не знаю. Пожалуй, нет, — он перевел взгляд со стен на лицо девушки и снова увидел светлое пятно.

— Это был единственный выход, не считая смерти.

— Бедфорд…

— Да. Только у тебя изначально было больше шансов. Он еще ждет. Для него мир будет еще сложнее…

— Но он согласился сам!

— Какое это имеет значение? Ты давал согласие на свое рождение?

Корн взглянул на Кому, и ему захотелось остаться одному.

— Похоже, я для тебя… подопытная свинка. Не иначе, ты пишешь диссертацию, — съязвил он и тут же пожалел о сказанном.

— Я не пишу диссертацию, — сказала она. — Просто я хочу облегчить тебе жизнь в нашем несколько изменившемся мире.

— Итак, изоляция окончилась?

— Да. Одежда ждет тебя, — она показала на, приоткрытый стенной шкаф. Корн мог поклясться, что раньше шкафа там не было, но промолчал. — Завтра посмотришь несколько стереофильмов…

— … и можно будет уйти?

— Да.

— В любой момент, хоть сразу же?

— Да. Только я не советовала бы торопиться. Впрочем, поступай, как знаешь. И еще одно: вот твой знар, — она протянула ему маленькое металлическое колечко с выбитыми на нем знаками.

— Это что? Удостоверение личности?

— Больше. Единственная вещь, которая тебе действительно необходима. Запомни свой знар. Можешь забыть свое имя, но знар — "знак распознания" — помни всегда.

Стены потускнели, и лицо девушки стало расплываться. "Я не хочу засыпать", — подумал он и погрузился в забытье.

Проснувшись, он прикоснулся ко лбу и нащупал углубление, оставленное шлемом. Был день. На деревьях за окном трепетали первые маленькие листочки.

2 Упражнение он проделывал не спеша. Легко подтянулся, коснувшись подбородком перекладины. Металл был гладким и прохладным. Он расслабил мускулы и резко опустился на всю длину рук. Взглянул на Рода, который стоял на эластичном полу, во вмятине, образовавшейся под тяжестью его тела.

— Продолжай, — приказал Род.

Корн разжал левую руку и повис на одной правой. Сильнее стиснул пальцы на перекладине, посмотрел на прозрачный купол зала и начал подтягиваться. "Рука работает, как машина, — подумал он. Я отдаю приказ, и она запросто подтягивает меня вверх. Если б еще пальцы были послушнее…" Он распрямил руку и снова повис на ней. Ни с того ни с сего подумалось, что пол сейчас представляет собой модель силового поля с точкой перегиба в месте, где стоит Род. Эта мысль на мгновение отвлекла его. Род подумал, что он отдыхает.

— Устал?

Корн покачал головой.

— Тогда другой рукой, — сказал Род.

Корн хотел показать, как легко перебрасывает массу тела с одной руки на другую, разжал пальцы правой, но пальцы левой начали сжиматься мгновением позже, чем следовало, и он почувствовал, что падает. Пол принял его своей пружинящей поверхностью. И вдруг Корн вспомнил: падение, черные стены шахты, едва уловимый запах сероводорода и погружение в вязкую массу, расступившуюся под тяжестью его тела. Слизь, тягучая слизь залепила глаза, рот, слизь с привкусом молока, потом спазм в груди, прервалось дыхание, сознание заполнил страх… А до того была лаборатория с пульсирующими контрольными экранами и светящимися табло, ведущими обратный отсчет времени.

Он взглянул на Рода.

— Все в порядке.

— Повторишь? — просил Род.

— Конечно, — Корн начал взбираться вверх по канату. Он помнил — тогда были скобы, были слишком высоко, чтобы дотянуться до них из слизи. Еще немного, и он повис на правой руке, подтянулся, рука работала, как автомат, без всяких усилий.

Душ был теплый, упругие струи массировали мышцы плеч. Род ожидал его у выхода из кабины, где поток теплого воздуха разгонял по коже капли воды, пока они не испарились.

— Тренировка пальцев, — заметил Род, — самое сложное. Но это необходимо. Сила мускулов — еще далеко не все. Надеюсь, на них ты не в обиде? — он взглянул на Корна.

— Работают, словно отлично смазанные подъемники.

Они вышли в коридор — длинный мерцающий туннель без окон и дверей с овальным потолком. Пол слегка пружинил под ногами.

— После обеда поплаваешь, а потом — на центрифугу.

— Я плохо переношу перегрузки. Это так необходимо?

— Да. Иначе мы не включили бы центрифугу в программу. Обедать идешь?

— Попозже. Сейчас у меня встреча с Комой.

— С кем?

— С Комой, психологом. Ты не знаешь ее?

Род внимательно посмотрел на него.

— Нет. Откуда мне знать? Мое дело — ваши мускулы, спорт, вождение. Остальное меня не интересует. И психологи тоже. Мне нет до них дела.

— Напрасно. Очень милая девушка.

— Мне нет до них дела, — повторил Род. — К счастью, я здоровый, нормальный человек.

— А я, значит, нет?

— Ты? — Род смотрел куда-то в глубь коридора. — Ты тоже, но коль уж попал к нам… А, да что говорить! — он махнул рукой. — Ну, пока. Встретимся в бассейне.

Род сделал несколько шагов и остановился перед цифрами, вспыхнувшими на полу коридора. Это был номер его выхода. Стена расступилась. Корн почувствовал легкий порыв теплого воздуха, и Род прошел сквозь стену, которая тут же помутнела и снова засветилась зеленым светом, как и весь коридор.

Корн тоже отыскал свой номер и сквозь расступившуюся стену попал в лабораторию Комы. Ее, конечно, не было на месте. Он видел ее только в те минуты, когда надевал шлем. Вероятно, она не хотела с ним встречаться, когда активность его мозга не фиксировалась мнемотронами и не могла стать объектом анализа. Огромное кресло со шлемом стояло на возвышении посреди комнаты, темным пятном выделяясь на фоне молочно-белых окон, пропускавших приглушенный дневной свет. В пол уходили толстые жгуты проводов в пластиковых оболочках, а на одной из стен безжизненно поблескивали серые экраны.

— Ты пришел? — услышал он голос Комы. — Садись в кресло, сейчас я поставлю новые мнемотроны.

Корн поднялся по ступенькам, сел и почувствовал, как меняется кривизна спинки и подлокотников кресла: укрытые в обшивке датчики считывали форму его тела. Сверху был виден пульт управления. Сейчас придет Кома и, как всегда, изучающим взглядом посмотрит ему в лицо. Засветились экраны. На пульте замигали огоньки. Корн откинул голову на подголовник — шлем сдавил виски, мгновение забытья, контуры предметов расплылись, потом снова обрели нормальные пропорции и формы.

Вошла Кома и встала за пульт. Она посмотрела на него именно так, как он и ожидал. Он попытался улыбнуться, но она этого, казалось, и не заметила.

— Твой знар, Стеф?

— Я повторял уже сотни раз.

— Повтори еще! Сейчас дети запоминают номер своего знара раньше, чем собственное имя. Ты перескочил через эти детские упражнения, приходится наверстывать. Итак, твой знар?

— АСМИ-3-139-221.

— Прекрасно. У каждого человека свой знар…

— … и по этому знару Опекун распознает его, — докончил Корн. — А твой знар, Кома?

Впоследствии он никогда не мог понять, зачем задал этот вопрос. Может, попросту надоело изо дня в день повторять одни и те же ответы, которые одинаково хорошо были известны и ему и Коме еще прежде, чем был задан вопрос. Может, играючи, ненадолго хотел поменяться с Комой ролями, хотя это и было невозможно, ведь не она, а он сидел в кресле со шлемом на голове, она же наблюдала за его реакциями по кривым на экранах пульта управления. Он задал свой вопрос и увидел, как у Комы застыло лицо.

— Не следовало этого говорить, — проговорила она. — Зачем ты это сделал? Почему люди — такие…?

— Но Кома…

— Играла в песочнице, пишу диссертацию — ты и это говорил мне.

— Не понимаю. Я действительно не понимаю, что ты имеешь в виду.

Девушка собралась ответить, но вдруг застыла, и Корну, глядевшему на нее сверху, показалось, что она прислушивается к каким-то голосам. Потом она взглянула на Корна и машинально поправила волосы.

— Итак, знар свой ты помнишь. А мышцы? Как с ними?

— Думаю, нормально.

— Никаких осложнений?

Корн немного помолчал.

— Значит, Род уже доложил тебе, что я сорвался?

— Не расстраивайся. Временная неподвижность пальцев. Так бывает с каждым.

— Здесь совсем не то, Кома…

— А что же? Не можешь вспомнить?

Он не хотел, но воспоминания нахлынули помимо его водя.

Шахта, запах гнили, слизь…

— Нет! Ты принуждаешь меня думать об этом! Не хочу! Слышишь?!

Кома глядела на него, ничего не понимая.

— Прости, — сказал он. — Почему-то вспоминается то, чего я никогда не переживал. Не мог переживать. Я никогда не был в такой лаборатории. И эта… слизь с привкусом молока…

— И что еще?

— Шахта, в которую я падал, обратный отсчет…

Она подошла и коснулась его руки.

— Не думай об этом, Стеф, — сказала она. — Ничего такого не было. Все это неправда. Порой нам снятся места, в которых мы никогда не бывали, и события, в которых никогда не принимали участия. Проснувшись, мы не можем сказать, привидилось ли нам это или происходило в действительности. Ты, Стеф, пробуждаешься от сна, долгого, многолетнего сна, — Кома наклонилась к нему и он увидел ее лицо вблизи. "Странно, — подумал он, — когда она успела подняться? Ведь только что была внизу". Ему подумалось, что тут был какой-то сбой, нарушение непрерывности во времени и пространстве. Такое бывает в стереовидении, при смене плана, но не в жизни. Он не понимал этого, и его неуверенность, по-видимому, отразилась на сигналах мозга, воспринимаемых аппаратурой, потому что кривые на экранах заструились волнами, и Кома тут же заметила это, хотя ему казалось, что она смотрит только на него.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего. Ничего особенного.

У него не было от нее секретов, он доверял ей, она была единственным связующим звеном между миром, записанным в его мозге, и миром, его окружающим. Но не мог же он сказать этой девушке, что воспринимает ее как стереовизионное изображение, ее, чье прикосновение он все еще ощущал на своей руке.

— И однако тебя что-то… — она на мгновение заколебалась, подыскивая нужное слово, — обеспокоило.

Он подумал, что она совершенно точно сформулировала то, что отразили всколыхнувшиеся кривые.

— Уверяю тебя, ничего…

— Стеф, — сказала Кома, внимательно глядя на него, — я не могу сегодня установить с тобой полного контакта. Это скверно. Ты мне не веришь?

— Если я кому-нибудь и верю, так это тебе.

— Я знаю, ты думаешь о своем видении и хочешь, чтобы я тебе все разъяснила. Как, почему… А я не могу. И ты перестал мне доверять. Словно ребенок, который начинает понимать, что родители не всесильны.

— Не шути, Кома. Я не ребенок.

— Но механизм реакций у тебя тот же, — она вернулась к пульту управления, — а объяснить тебе всего я не могу. Что делать, ты должен с этим примириться и, несмотря ни на что, верить мне.

Кома ждала. Конечно, следовало бы все рассказать ей, и все-таки он не рассказал. Корн понимал, что обижает девушку, которая отдает ему несколько часов ежедневно, хотя у нее наверняка есть парень, которому она говорит, что сегодня опять не может с ним встретиться, потому что у нее есть пациент, очень сложный случай, требующий много времени и внимания, и тот парень не любит его, Стефа Корна, не любит безымянного пациента Комы, попросту не любит того, чем занимается Кома без него.

Кома выжидающе смотрела на Корна. Он понял, что обязан что-нибудь сказать.

— Почему… почему я почувствовал вкус молока?

— Не было никакого вкуса. Это сон, всего лишь сон, один из многих снов в твоей жизни, — лицо Комы, которое только что было четким, начало расплываться. "Я засыпаю", — подумал Корн и увидел уже не Кому, а заснеженный склон, ограниченный далеко внизу темной полосой леса, чувствовал свою скорость и сухой морозный ветер. Он зажмурился — солнце, отражаясь от снега, слепило глаза, мышцы подрагивали, амортизируя мелкие неровности ската. Впереди мелькал желтый лыжный костюм девушки, временами исчезавший в облаке снежной пыли, когда она неуловимым движением лыж меняла направление. Он догонял ее, мчась напрямик, не снижая скорости и сознавая, что где-то преступил грань собственных возможностей, с тем чувством, которое только и дает полное удовлетворение. Слева замелькали первые сосны. Неожиданно девушка скрылась, и он видел только клуб снега, все медленнее скатывавшийся вниз, а потом — неподвижную фигурку — желтое пятно и черные штришки отброшенных лыж. Он ехал прямо на нее, ощущая то тиснение в груди, которое зовется страхом. Он испугался за нее, за ту девушку, ни лица, ни имени которой не мог вспомнить, но знал, что она близка ему. Разворачиваясь, почувствовал, как тело наливается свинцом, но выдержал и погасил скорость. Припал боком на снег и, протянув руку в перчатке, откинул капюшон ее курточки. Это была Кома. Она смеялась.

Корн проснулся. Шлем соскользнул с головы. Видно, он слишком резко шевельнулся во сне и зажимы съехали. За пультом никого не было. Он оперся о подлокотники и встал, чувствуя облегчение, которое приходит после удачного спуска, и слабость в мышцах, еще помнящих напряжение. Тепло комнаты доставило ему радость, такую же, как тепло натопленной избы, в которую входишь, отстегнув и отряхнув от снега лыжи. Он осмотрелся. Экраны были мертвы. Откуда-то из соседнего помещения донесся голос Тельпа.

— … я возражаю. Исследования не окончены, результаты не обработаны…

— Прекратим ненужный спор, — проговорил кто-то голосом Комы. — Решение принято. Твоя работа…

— Моя работа не самое главное. Он мой пациент.

— Мой также.

— … в том смысле, как и любой из нас. Но его физическое состояние…

— Тельп, ты работаешь здесь достаточно долго и знаешь, что такие решения не отменяют. Разговоры на эту тему закончены… — Кома говорила спокойно, может быть, несколько громче обычного.

Наступило молчание, потом Корн услышал шаги. Врач вошел в комнату. Щеки его горели, Корн шевельнулся, и тогда Тельп заметил его.

— Прощай, Стеф. Больше мы не увидимся.

— Что-то случилось?

— Ты уезжаешь. Вскоре тебе сообщат официально. Ты был лучшим пациентом, чем я — врачом.

— Не понял.

— Видишь ли, в наше время врачи одновременно и конструкторы, конструкторы рук, голов и воспоминаний. Воспоминаний пациента, разумеется. Мы не только программисты и ремонтники, как было встарь. Сейчас человека можно переконструировать, подправить так, что он сможет полететь на спутники Урана и, командуя автоматами, работать в вечном мраке и космической стуже тамошних штолен, отлично видя и не испытывая холода. Или, допустим, трудиться в морских глубинах без скафандра, словно глубоководная рыба. И быть счастливым… Но с этим труднее. Ты хотел бы быть счастливым, Стеф?

— Считаешь, будет очень трудно?

— Не знаю. Это зависит от тебя тоже. И я хотел бы, чтобы ты знал еще одно. Ты представляешь собой неведомую конструкцию. Медицинский эксперимент.

— Ты уже говорил.

— Да, но я хочу, чтобы ты это понял.

— Эксперимент, мне думается, удачный. Я чувствую себя прекрасно.

— Но ты стал иным. Не таким, каким был, и не таким, как другие люди.

Корн молчал, Тельп внимательно смотрел на него.

— Ты меня понял?

— Не очень. Что значит «иным»? Я этого не ощущаю.

— Не можешь ощущать, потому что не можешь вылезти из собственной шкуры и взглянуть на себя со стороны. А то, что ощущаешь, считаешь естественным. Но со временем некоторые факты убедят тебя в обратном.

— Зачем ты это говоришь?

— Хочу, чтобы ты знал. Ты — человек, а я, как бы то ни было, врач и обязан тебе сказать.

— Это все?

— Предпочитаешь не знать?

"Не знать", — подумал Корн. Теперь-то он уже знал и его желание или нежелание не имело никакого значения.

— В чем состоит… модификация? — спросил он.

— Во множестве небольших корректировок, но прежде всего в том, что ты нестабилизирован. Иначе я поступить не мог. Корн.

— Нестабилизирован?

— Да. И можешь перестать быть неожиданно, вдруг и, возможно, бесповоротно.

— Умереть?

Тельп как-то странно взглянул на него.

— Нет. Не умереть, а просто перестать быть.

— Не понимаю. О чем ты?

— Я обязан был тебе это сказать, обязан, иначе с человеком нельзя. И прости мне хотя бы ты, потому что я мог этого не делать, и здесь мне нет оправданий.

Тельп отвернулся. Корн хотел схватить его за руку, но пальцы соскользнули с гладкой ткани.

— … нет оправданий, — еще раз повторил Тельп, и стена, раздвинувшись, пропустила его. Он вышел не оглянувшись, и, когда Корн кинулся следом, стена уже плотно закрылась и мягко, упруго оттолкнула его.

— Тельп несколько странноват, не правда ли? — услышал он голос Комы и обернулся, но ее не было. — А ты уезжаешь в институт, где будешь работать и жить, как все люди. Это следующий этап адаптации.

— Но он… почему он так странно говорил?

— Возможно, хотел задержать тебя здесь подольше. Он не понимает, что ты не только пациент, но и человек. Ты не можешь неделями жить в изоляции. Тесты, плавание, беседы со мной — это еще не все. Человек должен работать, встречаться с себе подобными, созидать, быть частью человечества. Иначе он начинает думать о том, чего не было, испытывает чувство одиночества и теряет ощущение счастья.

— Понимаю. Но то, что он говорил…

— Говорится многое, и впоследствии об этом либосожалеют, либо забывают. Не обижайся на него. Это крупный врач, творец, только, как у всех людей такого типа, его нестандартный разум приводит к тому, что он видит мир в искаженном свете.

— Значит, он говорил неправду?

— Нет. Но это была другая правда, его правда. Ведь то, что клетки твоего организма за время твоей жизни совершают несколько десятков делений, а потом жизнь прекращается — тоже правда, но разве из-за этого люди отказываются любить, радоваться солнцу? Он говорил с самим собой, а не с тобой. Корн. Это его, а не твоя проблема.

— А что будет со мной?

— Ты задаешь известный вопрос. Прежде ты никогда об этом не думал? Наверняка думал, просто не помнишь.

Однако он помнил.

Он видел отца, склоненного над бумагами в теплом кругу света от древней настольной лампы. Отец был историком и знал об удивительных вещах, которые уже тогда были прошлым, но еще жили в памяти стариков. Он был историком времен, которые связывали с началом атомной эры, атомными реакторами, испытаниями атомных бомб, времен волнений и надежд. Когда Корн однажды вошел в его комнату, за окном была ночь, пахли левкои, а деревья по другую сторону улицы заслоняли восходящую луну. Перед отцом лежал маленький пожелтевший листок бумаги, покрытый неровными рядами букв, отпечатанных на старой, еще ручной пищущей машинке. Отец поднял голову и, увидев нерешительность сына, сказал: "Иди, прочти". Корн не понял тогда этого странного стихотворения, но потом не раз перечитывал его и помнил до сего дня. "О чем это?" — спросил он тогда. "Прочти вслух", — сказал отец. Тогда он поднял листок и неокрепшим, еще не вполне мужским голосом, прочел:

Он придет зимой, когда оттепель плавит снег,

Или весной, когда яблоня белеет цветами,

Или летом, когда вечер отдает тепло дня,

А может, осенью, когда листва устилает землю,

И опалит уста

И выжжет очи.

Полыхая жаром солнц,

Обесцветит облака.

И остановит в полете пчелу,

И превратит в уголек муравья,

И испепелит людей,

Которые когда-то смеялись

Устами, которые были,

Глазами, которые были,

Легкими, уже превратившимися

В радиоактивный прах.

А Солнце останется, и облака останутся,

И лес распустит почки,

И застрекочет укрытый в мураве кузнечик,

И проскрипит мутант

О людях, которые были,

А потом исчезли,

О солнцах, что горели,

А потом угасли,

О домах, что поднялись,

А потом рухнули

И звездах, которые смотрели

На все по ночам.

"Не понимаю, — сказал он, кончив читать. — Это неправда". "Этого не было, — сказал отец. — Но это правда тех времен". "Не понимаю, зачем ты этим занимаешься. Ведь это бессмысленно, — он говорил с убежденностью сверхзнания, присущего юности. — Теперь нет и не будет таких проблем". Отец взглянул на него как-то особенно серьезно: "Ошибаешься, сын. Только наивные представляют себе дорогу в будущее в виде автострады. Нет. Дорога эта будет трудной, крутой, но мы пройдем по ней, и только это действительно имеет значение".

3 Он проснулся от толчка. Голова была тяжелой, как после короткого забытья в конце напряженного трудового дня. Сначала ему показалось, будто он вздремнул ночью в поезде, задержавшемся ненадолго на маленьком темном полустанке, а рывок и скрежет — просчет неловкого машиниста, слишком резко тронувшего состав. Потом, уже поняв, что это не поезд, он подумал, что такая ассоциация — далекое воспоминание о какойто поездке в детстве, и только тут сообразил — ведь он никогда не ездил по железной дороге. Может, отец когда-нибудь рассказывал о такой поездке? Он не задержался на этой мысли, потому что увидел на экране плиты посадочной площадки, а за нею — горы. Полукруглый пульт управления помигал огоньками, кабина слегка покачивалась на амортизаторах, которые только что коснулись поверхности.

— Полет закончен, — послышался голос из-за высокого подголовника. — Когда откроется выход, нажми кнопку справа от кресла, отключи блокаду и покинь стратор. Автопилот благодарит тебя за пользование его услугами. Он всегда в твоем распоряжении, — что-то щелкнуло, и левая стенка кабины поползла вниз.

В щель проскользнул солнечный луч, стена, постепенно опускаясь, приняла горизонтальное положение, и он почувствовал, как горячий наружный воздух вытесняет холодный, климатизированный воздух кабины. Стена сложилась гармошкой, и, когда образовавшиеся ступени коснулись земли, он нажал кнопку, как велел автомат. Щурясь от яркого света. Корн спустился на бетонные плиты, его охватил сухой, горячий воздух пустыни. За прямоугольником площадки, местами осмоленной выхлопами стартующих ракет, стоял открытый вездеход, а возле него — мужчина и женщина. Женщина в белом платье без рукавов была выше мужчины, и вначале он подумал, что это Кома. Но подойдя ближе, увидел совершенно незнакомые черты. Мужчина курил трубку.

— Я Норт. Берт Норт, — представился мужчина, — а это моя жена Эльси.

Женщина улыбнулась, и Корн увидел ее крупные белые зубы и темные, серьезные, неулыбающиеся глаза. Мужчина подал ему руку и внимательно взглянул на него снизу ясными, почти лишенными радужной оболочки глазами.

— А ты — Корн, наш новый манипулянт.

— Манипулянт?

— Ну да. Принимаешь лабораторию незабвенного Тертона, разве не так?

— Не знаю… — ответил Корн, немного помолчав.

Норт с интересом рассматривал его.

— Что значит, не знаю? — спросил он наконец. — Такие вещи положено знать.

— Кома должна была все объяснить мне уже здесь, на месте.

— Кома? Это еще кто?

Корн заметил, что разговор явно нервировал Норта.

— Вероятно, какой-нибудь очередной персонификат Опекуна, — заметила Эльси. — Сейчас все больше людей получают в свое распоряжение собственные персонификаты.

— Радуйся, что у меня его нет.

— Ты прекрасно знаешь, что мне это безразлично, — спокойно сказала Эльси. — Мне уже давно все безразлично.

— Ну, хорошо, хорошо, — махнул рукой Норт. — Небольшое семейное препирательство, — пояснил он, глядя на Корна. — А то, что ты сказал, вполне возможно. У нас несколько часов нет связи с Опекуном. Где-то разрыв цепи.

— Значит, Комы нет… — проговорил Корн. "Не понимаю, о чем они, — подумал он при этом, — но ведь не могу же я приступить к работе, ничего не зная о ней".

— Я же говорю, разрыв цепи. Ты не единственный, — Норт усмехнулся, — кто это глубоко переживает.

— Едемте же наконец, — поторопила Эльси. — Корн наверняка не привык к таким температурам и мечтает о ванне.

Они сели в вездеход. Вел Норт. Дорога была прямая и ровная — бетонные плиты, уложенные прямо на песок. Вскоре въехали в тень, отбрасываемую острой вершиной какой-то горы. Солнце спряталось, и Корн видел только красное небо, более красное, чем в его времена. Опустились сумерки, такие же, какие он оставил позади, в тысячах километров к северо-востоку, в институте, в котором он. Корн, перестал «ожидать». Сквозь низкое, еле слышное гудение двигателя, не такого, какими были двигатели его времени, пробивался стрекот цикад, он чувствовал на лице дуновение ветерка и улавливал в нем запах шалфея.

— Тертон любил здешние края, — сказала Эльси. — Может, и ты полюбишь.

— Тертон любил свою работу, — поправил Норт. — Он был лучшим из всех известных мне манипулянтов.

— Тертон — это тот, что умер?

— Твой предшественник, — пояснил Норт. — У него случилась авария в старой лаборатории… Видимо, защита была недостаточной.

— Я принимаю его лабораторию?

— Да. До сих пор она была опечатана. Полгода не могли найти замену. Только ты…

— Я в этом не разбираюсь. Вы, конечно, не в курсе, но, кажется, совершена ошибка. Я не манипулянт.

— Не шути. Тебя прислали по специальному решению Опекуна, а он не ошибается.

Корн не ответил. Сумерки сгущались, пустыня понемногу теряла краски. Норт включил дальние огни. Через стекло была видна светлая полоса бетона и песок по обочинам.

— Взгляни на огни справа. Это институт, — сказала Эльси.

Норт резко затормозил. Корн схватился за спинку переднего сиденья.

— Что случилось? — встревожилась Эльси.

— Кажется, еще один из четвертого павильона, — ответил Норт, открывая дверцу.

Корн тоже выскочил из машины и увидел посреди дороги темный предмет. Это было какое-то животное. Корн подошел ближе. В свете фар животное напоминало кошку средней величины, только вместо шерсти у нее были иглы в несколько сантиметров длиной, которые отражали свет.

— Надо его взять, — сказала Эльси.

— Не стоит. Не выживет, — Норт тронул ногой иглы, которые отозвались характерным металлическим звоном. — Днем у них еще есть какие-то шансы, но сейчас, кога температура упала… — он еще пошевелил животное, и Корн увидел, что у того дрогнули лапы.

— Что это? — спросил он.

— СМ-3. Другого названия нет. Генетически далекий потомок кошки.

— А иглы?

— Для излучения избытка тепла. В общем, не очень удачная биоконструкция. Практически бесполезная, не выдерживает ночных температур пустыни. У нас было еще несколько экземпляров для продолжения опытов, но я слышал, сегодня утром по чьему-то недосмотру они сбежали из клеток. Последнее, что им остается после всех экспериментов. Они жаждут свободы и… погибают. — Норт столкнул животное на обочину. — Здешним стервятникам будет неприятный сюрприз. Они не привыкли к подобным шедеврам эволюции.

Машина двинулась. Когда они проезжали мимо, животное еще раз блеснуло в свете фар.

— Я помню проект уничтожения малых грызунов пустыни.

— Вот именно, — отозвался Норт. — Но… откуда ты это знаешь?

"Действительно, откуда?" — подумал Корн, напрасно пытаясь отыскать в памяти соответствующую информацию.

— Вероятно, кто-нибудь рассказывал там, на севере, — сказала Эльси. — Вы ведь ни о чем другом не говорите, только о своих экспериментах.

— Маловероятно. Эксперимент носит ограниченный характер, о нем даже у нас не все знают.

— Не помню. В самом деле, не помню, — сказал Корн, чувствуя неловкость от сознания, что ему не верят.

— Любопытно, — заметил Норт и больше к этой теме не возвращался.

Они остановились перед зданием, напоминавшим бетонированные бункеры, в которых Корну довелось как-то побывать еще с отцом. Тот говорил, что бункеры остались со времен войны. Война кончилась задолго до рождения отца, но Корн знал о ней много — часто говорил с отцом, когда еще был мальчиком, а в таком возрасте запоминают все, о чем говорят отцы. Он помнил, что после войны началась атомная эра, а сама война была беспощадна и жестока, как эволюция, и так же, как в процессе эволюции, в ней решался основной вопрос: жизни и развития. Больше никогда он бункеров не видел, потому что в его времена дома строили вверх, а не вкапывали в землю. В толстых, слегка наклонных стенах были пробиты широкие окна, в них горел свет.

— Я буду здесь жить? — спросил Корн.

— По крайней мере, пока. Займешь комнату Тертона. В глубине расположены лаборатории. Это очень старое здание, и не только снаружи. Наверху размещаются жилые комнаты в стиле прошлого века, не очень удобные. Видишь ли, — Норт замялся, — в определенном смысле Тертон был человеком со странностями. Хотел жить только здесь и здесь же хранил свой архив.

— Но ведь…

— Скажи ему прямо, Берт, — прервала Эльси.

— Хорошо. Тертон просил, чтобы именно его преемник сам перенес архив и записи. Он, знаешь, иногда пользовался ручкой. Оригинал.

— Что значит, просил?

— Он неоднократно упоминал об этом в разговорах. Признаться, я не вижу здесь смысла, так что, если хочешь, я поселю тебя в гостинице, а завтра прикажу перенести архив в обычный павильон.

— Берт, мы же договорились…

— Пусть Корн решает сам. В конце концов, нельзя человека силой заставлять жить в таком помещении.

Корн взглянул на Эльси.

— Я поживу здесь несколько дней, — сказал он. — А там посмотрим…

Оставшись один, он осмотрел комнату. Двустворчатые двери, какие порой можно увидеть в стереовизоре, большой дубовый письменный стол, вероятно, еще более древнее кресло, покрытое потрескавшейся, местами протертой кожей. В остальном обстановка была обычной: стереовизор, ключ к мнемотронам с большим серым экраном для чтения и калькулятор Опекуна с отверстием для знара. У Корна было такое ощущение, будто он давно знает и эти вещи, и то, что за небольшой раздвижной дверью расположена уютная спаленка с широкой кроватью и подушкой, расшитой драконами, происхождение которой он должен был бы помнить. Информация эта таилась где-то на краю его памяти, но когда он сосредоточивался, чтобы извлечь ее, она расплывалась, и он уже начал сомневаться, была ли она там вообще. Он стоял перед дверью и, когда, почувствовав его присутствие, она отошла в сторону, увидел кровать, подушку и шлем, висевший на толстом пружинном захвате, укрепленном в стене. "Шлема здесь не было", — подумал он, и только тогда сообразил, насколько абсурдна эта мысль. Он, «ожидавший» все то время, когда комнату занимал Тертон, не мог этого помнить.

Ванная была дальше. Он дернул блузу, и она разошлась вдоль невидимого шва. Корн все еще не мог привыкнуть к этому, и подумал, что сорочка, которую он носил полвека назад, нравилась ему больше. Он уже собирался принять душ, когда динамик, расположенный где-то под потолком, тихо загудел.

— Можно к тебе на минутку?

Он взглянул на экран интервизора и увидел лицо Эльси.

— Сейчас?

— Да.

— Пожалуйста.

Он привел блузу в порядок, прошел в кабинет и отворил дверь. Эльси вошла и осмотрелась.

— Наверно, ты здесь все изменишь?

— Не знаю. Пожалуй, нет. Я еще не думал.

— Тертон любил эту комнату. Вечерами он работал дома, а не в лаборатории, — Эльси присела в одно из двух современных удобных кресел, стоявших у стены рядом с небольшим столиком. — Принеси мне молока, пожалуйста.

Когда он вернулся со стаканом, она стояла возле письменного стола.

— Здесь не было никаких его бумаг? Я тебе говорила, что он иногда писал ручкой на бумаге?

— Не было.

— Видно, забрали после его смерти. Берт не сказал, но он никогда ничего мне не говорит.

— Если что-нибудь обнаружу, свяжусь с тобой по интервизору, — сказал Корн.

— Лучше не надо. Я еще приду сюда или загляну к тебе в лабораторию.

Корн думал, что теперь-то Эльси уйдет, но она снова села, держа в руке стакан с молоком.

— Видишь ли, Тертон был величиной. Пожалуй, единственным настоящим ученым во всем институте.

— Слышал.

— Не только ученым… Он не пользовался фантотроном. Считал, что человек должен жить только по-настоящему. Тебя это удивляет, как и всех, — добавила она, видя, что Корн молчит, и после паузы допила молоко. — Я хотела, чтобы ты, продолжая его исследования, хотя бы знал, что для него было самым важным, и не считал его… Впрочем, ты все равно не поймешь.

— Не пойму?

— Нет. Молодой манипулянт, присланный по специальному распоряжению Опекуна. Представляю себе, сколько тестов ты должен был пройти, прежде чем тебя выбрали. Всех нетипичных, которые не пользуются фантотронами и вообще не вписываются в заранее оговоренные рамки, отбраковывают уже в самом начале. Тертон всегда говорил, что здесь необходимы люди с ограниченным воображением, которые думают только о том, что делают. Другие не выдержат.

— А Тертон?

— Он был исключением. Талант, знания, опыт. Просто не было другого профессора, другого манипулянта, который мог бы делать все то, что делал он. А теперь здесь ты. Я представляла тебя иначе.

— Почему?

— После информации Опекуна. Искусственно регенерированный человек с предварительно записанной информацией.

— О чем ты?

— О тебе. Я ожидала что-нибудь вроде автомата, а ты… Ты оказался такой же, как все. Поэтому я и пришла.

Он молчал. Откуда-то от желудка к горлу подступала тошнотворная волна тепла. Что-то, видимо, творилось с его лицом, потому что он заметил, как Эльси глубже втиснулась в кресло.

— Ты… ты не знал?

— Уходи! Сейчас же! — его голос прозвучал как-то по-новому.

Эльси встала, обогнула кресло и подошла к двери.

— Корн, я не знала, я не хотела… Я должна сказать тебе еще кое-что.

— Уйди! — повторил он.

Хлопнула дверь. Так обычно в пьесах на исторические темы заканчивалась сцена. Но здесь все продолжалось, и металлические подлокотники кресла по-прежнему отражали гротескно искривленные стены комнаты.

Итак, Кома не сказала о том, что у него модифицирована память. Обманула его. Но что это значит? Может, то, что его мозг воспринимает образы, звуки, цвета, которые не вызывают ответа в стертых процедурами воспоминаниях? Что он воспринимает мир искаженным, не знает об этом и знать не может? — Что он не такой, как остальные, и отличается настолько сильно, что навсегда останется таким?

Проснувшись там, в институте, он думал о космонавтах, звездах и… бульоне. А о своей квартире на шестнадцатом этаже. Каре — жене, присутствие которой он ощущал, даже когда ее не было дома, о книгах, написанных еще до его рождения, и самолетах, садившихся в черной пелене газов где-то там, за окнами, на аэродроме, — обо всем этом он почти не думал. А ведь все это должно было существовать в его воспоминаниях. Он помнил смешного плюшевого кота на полке над кроватью, высокооборотный миксер, звук которого всегда слышал в субботу после обеда, когда Кара готовила праздничные ватрушки, и старые часы, отбивавшие время даже ночью, когда он просыпался и чувствовал, что одинок, так одинок, как может быть одинок только человек. Тогда он отдергивал занавеску и смотрел на далекие мигающие огни аэродрома. В институте, перестав «ожидать», он никогда не чувствовал этого. "Регенерированный человек с предварительно записанной информацией", — так сказала Эльси.

Он оттолкнул кресло, откатившись, оно глухо ударилось о стену. Открыл дверь, пробежал по коридору, выскочил наружу в ночь. Светила луна, мигали далекие звезды, и со стороны пустыни веяло холодом. Несколько минут он бежал по серой бетонированной полосе, потом свернул с нее. Ноги вязли в песке, но он продолжал бежать, не чувствуя усталости. Даже дыхание почти не участилось. "Работаю, как исправный автомат", — подумал он и перешел на шаг. Он шел, пока не заметил большие многорукие кактусы, которые росли поодаль друг от друга, неподвижные неподвижностью камней, а не растений. Их тени были едва заметны на песке. Неожиданно он услышал голос:

— … хорошо, что я тебя встретила. Вчера мне казалось, что я не выдержу здесь больше ни дня, в этом песчаном аду, — медленно, словно с трудом говорила девушка. Мужчина отвечал шепотом, и Корн не расслышал ответа.

— Знаешь, и лодки и деревья на искусственном озере — все кажется фальшивым, словно в фантотроне, потому что, как взглянешь в небо, видишь стервятников. А по берегам озера нет даже камышей, только песок. Все здесь искусственное, как ваши животные в павильонах.

Мужчина снова что-то сказал.

— … Знаю, ты не любишь об этом говорить. Теперь это не имеет значения…

Корн отошел, стараясь ступать так, чтобы песок не очень скрипел под ногами. Луна опустилась, и Корн, глядя в пустыню, видел четкие вершины гор. Песка под ногами становилось все меньше, спустя некоторое время он увидел сухие стебли растений, а еще дальше — какие-то постройки. Хотел обойти их стороной, но услышал позади тяжелые шаги и остановился. Кто-то продирался сквозь сухостой. Наконец он увидел громадную человеческую тень. Когда она приблизилась, он понял, что перед ним андроид. Подобных роботов Корн видел только на экране во время адаптации. "Они сильные, полезные и безопасные, — вспомнил он голос Комы. — Всегда выполняют приказы человека, а их псевдопсихику можно изменять в зависимости от поставленных задач".

— Здесь ходить запрещено, — проговорил андроид хрипловатым голосом.

— Почему? — Корн сделал шаг навстречу роботу.

— Изолированные павильоны. Здесь ходить запрещено, — повторил тот.

— Я здесь работаю, — сказал Корн и одновременно подумал, что оправдывается перед автоматом. "Об этом Кома ничего не говорила".

— Вход с другой стороны. Здесь ходить запрещено, — снова проговорил робот.

Корн пожал плечами и хотел обойти андроида, но тот с ловкостью, которой Корн от него не ожидал, преградил дорогу.

— Пропусти, — приказал Корн.

— Здесь ходить… — завел свое автомат. В его монотонном хриплом голосе Корну почудилась насмешка.

— Пропусти, я — человек!

Андроид не шевельнулся.

— … человек! Слышишь? — Корн протянул руку к андроиду и ощутил под пальцами скобу.

— Я не могу тебе подчиниться, — упорствовал андроид. — Здесь ходить запрещено.

— Изменяю приказ, — сказал Корн, как его учила Кома. — Отойди.

— Приказ неизменяем.

— Отойди! — стиснув скобу, прошипел Корн.

— Ты не можешь изменить приказ, — еще раз повторил андроид.

— Я не могу… Ты думаешь, что только такие, как я, не могут… — он рванул за скобу.

Андроид покачнулся. В темных до сих пор окнах павильонов загорался свет, послышались голоса. Корн рванул снова. Оболочка выгнулась и со скрежетом раскрылась. Андроид отступил на шаг. Корн увидел, что хвататель с растопыренными металлическими пальцами приближается к его руке. Он хотел отвести руку, но металлические пальцы схватили его за запястье. Он ожидал боли, но датчики, видно, почувствовали тепло его тела: пальцы разжались и отпустили руку.

— Видишь, я человек, — проговорил Корн. — У меня человеческие руки. Теперь меня пропустишь! Отойди!

— Ты не можешь изменить приказ…

— Ах, ты… — Корн всем телом навалился на робота. Андроид покачнулся и упал, ломая ветки. Чтобы подняться, быстрым движением подтянул хвататели, но Корн заметил темное отверстие в его корпусе и ударил ногой. Раздался хруст кристаллов, из-под подошвы посыпались голубые искры, и андроид замер. Послышались шаги. В лицо Корну ударил луч фонаря.

— Зачем ты сломал робота? — спросил кто-то из темноты, светя Корну прямо в глаза.

— Он не пропускал меня, а я не смог изменить приказ.

— И поэтому сломал его, — засмеялся мужчина с фонарем. — Откуда ты?

— Я новый манипулянт.

— Прости, — фонарь погас. — С тобой ничего не случилось? — Мужчина подошел ближе.

— Нет.

— Я Готан, из второй лаборатории. Он на тебя не напал?

— Нет.

— Практически такого не бывает, но мало ли что… Подойдите и заберите его, — сказал он громче.

Корн увидел, как два андроида ухватили лежавшего собрата за корпус и понесли куда-то.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Готан после недолгого молчания.

— Прекрасно… Глупейшее недоразумение.

— Они жестко запрограммированы, — сказал Готан. — Некоторые из наших детищ бывают небезопасны, например те, что находятся вон в том павильоне. Почему ты не сказал, что работаешь манипулянтом? Он наверняка знает твой знар и пропустил бы тебя немедленно.

— Я забыл, — тихо ответил Корн.

— Тебя проводить? — спросил Готан.

— Как хочешь. Я живу в квартире Тертона.

— Я пойду с тобой. Вряд ли ты ночью сам найдешь дорогу. Когда прилетел?

— Сегодня.

— Норт говорил о тебе. Ты ученик Тертона?

— Нет. Я никогда не видел Тертона. — "Все здесь говорят о Тертоне, — подумал Корн. — Видят во мне ученика, воспитанника, продолжателя его дела, а я всего лишь дебютант. Знаю только его квартиру, к тому же подозрительно хорошо".

— Профессор Тертон, — сказал Готан, — был большим специалистом! Но, честно говоря, с чудинкой. Он вносил столько изменений в нашу работу, что порой мы не очень-то понимали его намерения. Например, он исключил сверхсистему из плана экспериментов и начал с ее помощью анализировать радиосигналы из Космоса, какие-то удивительные космические шумы. Он заручился согласием Опекуна, а стало быть, и Всемирного Совета. Но при этом остановил работы в нулевом павильоне… Остановил полностью. Даже после его смерти там ничего не делали. Объекты стареют, а опыты стоят. Потом, когда объекты перевалят за второй год жизни, все придется начинать сызнова. Говорю тебе, Корн, нейроники клянут его и не вылазят из фантотронов. Норт очень ждал тебя. А ты будешь слушать Космос? Кажется, это была идея деятелей из Центра Прослушивания из-за озера.

— Возможно. Только не знаю, сумею ли?

— Не скромничай. У нас таких не держат, — Готан засмеялся. — Сплошные гении, причем большинство — непризнанные! Не будь фантотронов, с ними тут и не выдержишь. Приступаешь завтра?

— Вероятно.

— О роботе я, пожалуй, никому не скажу. Будем считать, что произошла обычная авария…

— Как хочешь.

— Думаю, для тебя это не имеет значения. Я знаю, — неожиданно сказал Готан другим тоном, — всему виной пустыня и ветер. Когда он дует три дня кряду, то можно свернуть шею собственной бабушке. Тогда я всегда отправляюсь в тайгу. Один, без девушки. Знаешь, я родился в тайге.

— Улетаешь?

— Шутишь. Фантотроном. Я даже не охочусь. Нахожу себе местечко где-нибудь на высоком берегу у реки. Полежу на солнышке, немного поплаваю, посмотрю на дым костра и возвращаюсь. Потом дня два хожу нормальным человеком.

Готан остановился.

— Ну, вот и бункер Тертона. Твой павильон, хотел я сказать, — он указал рукой на освещенный вход. — Если завтра будешь свободен, загляни в мою мастерскую.

— Приду, если будет время, — сказал Корн.

Он подал руку Готану и, прежде чем войти в круг света, посмотрел в сторону гор. Луна уже спряталась, и их не было видно. О голубую лампу, горевшую над входом, бились ночные бабочки.

4 Он торопливо шагал по улице своего города. В руке — маленький черный портфель. Не дожидаясь зеленого света, пересек Аллею сосен. Движение здесь было редкое. На тротуарах играли дети. Деревья с проклюнувшимися почками отбрасывали длинные тени на газоны перед одноэтажными домиками старого района. Позади них вздымались серые стены высотных зданий. Там он жил. На веранде одного из домиков, завернувшись в плед, сидела в кресле пожилая женщина. Прикрыв глаза, она грелась на солнце. Он видел ее всегда в солнечные летние дни, возвращаясь с работы, и был удивлен, что старушка еще жива и ничуть не изменилась. Минодав невысокие торговые павильоны и бетонированные съезды в подземные гаражи, он подошел к своему дому. Машинально сунул руку в карман, забеспокоился было, что нет ключей, но они оказались на месте, он вынул их и отворил большую застекленную дверь. Немного подождал кабину лифта. Рядом стоял мужчина, которого он, кажется, знал, но не настолько, чтобы поздороваться. В кабине ехали вместе. Мужчина вышел на девятом этаже. Корн поехал на свой, шестнадцатый.

Когда дверь лифта закрылась за ним, он почувствовал легкое беспокойство. Подойдя к своей двери, повернул ключ и уже в прихожей почувствовал запах обеда. Кара была на кухне, он поставил портфель в прихожей и заглянул туда. Она стояла к нему спиной и что-то делала на кухонном столе. В окно светило солнце, и он видел только ее силуэт и подсвеченные волосы.

— Пришел, — сказала она и повернулась, поправляя прическу. Он знал это ее движение, но было в нем что-то новое, чего он не мог определить.

— Кара, — он подошел и заглянул ей в лицо.

Это была не Кара.

— Кома? Почему ты здесь?

Она поцеловала его.

— Мы же здесь живем, Стеф.

— Мы… вдвоем?

— Да.

— Но Кара… Здесь жила она.

— Разве я не похожа на нее? Приглядись внимательнее, — Кома подошла к окну — теперь он видел ее всю.

— Похожа, — согласился он. — Но ты — Кома.

— Кара изменилась за эти годы, но я немного она, может, даже больше, чем ты предполагаешь. Почему ты не узнаешь меня, Стеф?

— И ты действительно здесь?

— Да.

— А Кара?

— Нет другой Кары. Теперь меня зовут Кома.

Он смотрел на нее. Она прильнула к нему.

— Сейчас подам обед.

— Обед?

— Ну да. Ведь мы всегда обедаем вместе. Дома.

Она больше не обращала на него внимания и, склонившись над столом, занялась приготовлениями. Некоторое время он стоял в нерешительности. Все было таким, как он помнил, и одновременно неуловимо иным. Так, у микроволновой плиты отсутствовала эбонитовая ручка, которую он когда-то сделал сам, отчего и запомнил. Но когда он взглянул на плиту снова, эбонитовая ручка уже была на своем месте. Он вышел в коридор и через приоткрытую дверь заглянул в кабинет. Здесь все было попрежнему. Стол, унаследованный от отца, старый глобус Луны с крестиками на местах первых посадок космонавтов в прошлом веке и книги, длинные ряды пестрых корешков. Здесь все совпадало. В этой комнате он помнил каждую мелочь. Сел на стул, вытянул ноги и почувствовал, как спинка стула приспосабливается к форме его спины. Он замер. Ведь стул был старый, тоже прошлого века — простой деревянный стул, сотни которых еще пережили начало эпохи автоматизации. Он откинулся еще раз, но спинка была уже твердой, как всегда. Некоторое время он сидел неподвижно, потом резко отодвинул стул и прошел на кухню, стараясь воспроизвести в памяти лицо Кары, ее волосы, улыбку. Но помнил только лицо Комы, и ничего не мог с этим поделать. Он уже знал, что в кухне увидит Кому. Сначала еще хотел увидеть Кару, но, войдя, забыл о ней.

— Тебе что-то нужно? — спросила Кома.

— Нет, ничего… — он некоторое время смотрел на нее, а вернувшись в кабинет, почувствовал удовлетворение от того, что Кома рядом и он слышит ее голос. А потом, ночью, когда он смотрел на помигивавшие вдали огни аэродрома, прислушиваясь к гулу пролетавших самолетов, знал, что он не один, и это было счастье.

Кома встала первой. Когда она будила его, на ее плечи был накинут кусок лиловой ткани, которая, пока он соображал, что это такое, превратилась в платье с глубоким вырезом на груди, купленное им еще до их свадьбы. Он удивился, что спустя столько лет оно еще живо, но не стал задумываться над этим. От Комы исходил аромат кофе.

— Завтрак готов, Стеф, — сказала Кома. — Ты сегодня переспал.

— Который час?

— Восемь. Тебе пора.

— А почему ты еще дома?

— А где я должна быть?

— Как где? На работе.

— Я не работаю, Стеф. Когда могу, я всегда с тобой.

— Понимаю, ты уже не та. Ты другая. Кома.

— Да, я Кома. А кофе стынет.

После завтрака она сказала:

— Тебе пора, Стеф. Они ждут.

— Кто?

— Твои сослуживцы. Они ждали тебя столько месяцев. Ты не должен опаздывать.

— Надо идти?

— Да. Я буду ждать тебя.

Ее лицо пошло волнами, расплылось, растаяли полки с книгами, старые часы и все, на что он смотрел.

Он лежал на кровати Тертона, сквозь щель в гардинах светило яркое солнце пустыни и тихо шумели климатизаторы, нагнетая холодный, чистый воздух. Маятником раскачивался шлем над головой.

Засветился экран видео, и появилось лицо Норта.

— Мы ждем тебя. Корн.

— Хорошо. Иду, — отозвался он, все еще ощущая на губах вкус кофе.

По штольне, когда-то пробитой в скале. Корн прошел к лифту и дотронулся до кнопки вызова.

— Прикасайся к кнопке знаром, — сказал хрипловатый голос.

— Забыл.

— Не понимаю. Я специализирован. Прикасайся к кнопке знаром.

Он сделал так, как было ведено, и дверь лифта раскрылась. Здесь оканчивался античный мир старого бункера. Лифт был уже из новой эпохи. Корн вошел и почувствовал невесомость — кабина ринулась вниз. Падение продолжалось минуту, может, чуть дольше, потом кабина остановилась. Корн прикинул: над головой были сотни метров камня. Кабина раскрылась и вытолкнула его в коридор, который мягко подхватил его, поддерживая упругими выпуклостями, и выбросил к блестящему пузырю. Когда Корн проник в него, пузырь раздулся до размеров большого зала. Посреди стоял Норт.

— Я заждался тебя, — сказал он. — Как прошла первая ночь в нашей пустыне?

Корн хотел ответить, что первая ночь — его забота и Норту нет до этого дела, но подумал, что не за тем пришел сюда, чтоб препираться.

— Что дальше? — спросил он.

— Я буду тебя страховать, но, вероятно, ты понимаешь, что это чистая формальность. Если ты даже начнешь растворяться в своем коллоиде, мне туда не войти. Самое большее — я могу сообщить Опекуну.

— Почему не войти?

— Вход меня не пропустит. Дальше может идти только манипулянт.

— А роботы?

— Ну и роботы, конечно. Но они и без того там и никогда не выходят.

— Так что же я должен делать? Сообщить знар?

— Не шути. Тут тебя разпознают по голосу и коду, содержащемуся в белках твоих клеток. Никто, кроме тебя, туда не войдет.

— Но что я должен делать? — повторил Корн, не зная, как объяснить этому человеку, что не умеет даже пройти дальше. — Как я туда попаду?

— Не понимаю тебя, Корн. Просто пройди сквозь стену. Ну, смелее, — подбодрил Норт, видя, что Корн сделал несколько неуверенных шагов и остановился перед блестящей пленкой пузыря. — Входи в нее.

Корн сделал шаг, и пленка расступилась. Он оказался в большом овальном туннеле, который то расширялся, то сужался подобно кровеносному сосуду под напором кроветока. Корн почувствовал легкий удар в спину, и его понесло вперед. По стенам туннеля с невероятной скоростью проносились серые тени. Останови их, возможно, они оказались бы какими-то фигурами. Коридор выплюнул его в эллипсоидальный грот, освещенный белым рассеянным светом. Посреди грота находился пульт управления с креслом.

"И пульт, и кресло выглядят так, словно их привезли из музея и поставили на сцену в качестве декорации", — подумал Корн.

После обтекаемых коридоров эти знакомые ему угловатые предметы выглядели архаично..

Потом он сидел за пультом управления, глядя, как вспыхивают пучки линий на экранах, нажимая белые клавиши стимуляторов. Неожиданно сообразил, что помнит эти клавиши так же хорошо, как подушку с драконами, а их назначение знает так, словно вернулся сюда после перерыва на обед. А ведь он был уверен, что не бывал здесь никогда.

Он ожидал момента, когда линии на экранах успокоятся и заструятся медленными волнами, которые кто-то когда-то сравнил с альфа-ритмом. Кресло мягко охватывало его тело, а нажимая клавиши фонии, он слышал всеприсутствующий шум преобразованных в звуки напряжений, тех самых, которые вычерчивали кривые на экранах. Иногда ему казалось, что он находится в огромном засохшем лесу, а в кронах деревьев шумит ветер. Когда-то в детстве он видел такой лес — у деревьев уже не было листьев и стояла тишина. Тянуло дымом из далеких труб.

Он ждал, зная, что это мгновение может наступить через минуту или через час, когда сверхсистема, состоящая из миллиардов нейронов, войдет в ритм, согласованный с его собственным. Тогда в его мозге возникнет что-то вроде гипертрофированного сознания, и так будет продолжаться до тех пор, пока сверхсистема не отторгнет его, распадаясь на множество взаимодеформирующих ритмов.

Эксперимент продолжался. Линии на экранах дрожали, а он безошибочно, с точностью, источника который не понимал, управлял прекрасно знакомым процессом, словно родился с этим знанием, и оно было столь же естественным, как и рефлекс, смежающий на мгновение веки. Ему даже не надо было сосредоточивать внимания на процессе, и он управлял им ловко, без усилий.

Мысли его были о том, как жарким днем он поедет с Комой в сосновый лес, как они будут смотреть на облака, плывущие над кронами деревьев, вдыхая аромат разогретой смолы, но тут хаотические розблески на экране оборвались, утолщенная главная линия ритма искривилась, приняв форму, которую — он это знал! — можно было разложить на гармонические составляющие.

Он придвинулся ближе к экранам, неосознанным движением включил запись эксперимента и счетчики обратного отсчета, отмеряющие время, по истечении которого независимо от дальнейших обстоятельств эксперимент будет автоматически прерван. Это была страховка, и где-то на дне сознания он помнил, что сам ввел ее, вопреки мнению тех, кто утверждал, будто период слияния со сверхсистемой ограничен и система по прошествии определенного времени отторгнет его самостоятельно. Шум в динамиках стих, и он слышал только слегка искаженный тон основной частоты с периодически изменяющимся напряжением.

Белковая нейроидальная масса, ограниченная стенками каналов, была созданием более чем мыслящим. Она обладала надсознанием и при том была лишена органов чувств, которые питали бы ее информацией. Она пребыдала в том состоянии, которое не в силах представить себе человек, несравнимом даже с состоянием изолированного мозга новорожденного, в определенной степени помнящего то, что он воспринял, еще будучи мозгом плода, пребывающего в утробе матери.

И тут вдруг Корн подумал, что все то, что он сейчас наблюдает, уже когда-то происходило, имело точно такое же начало, а потом наступило нечто, чего он не помнил, но было какое-то настолько сильное ощущение, что он почувствовал беспокойство, а потом страх. Несколько мгновений Корн пытался вспомнить, что же это было, но не смог и начал уже сомневаться, было ли вообще чтонибудь подобное.

Он склонился над пультом, чтобы подготовить первую серию импульсов для входа в сверхсистему. Серия складывалась из многих вполне определенных комбинаций раздражителей, причем некоторые из них вызывали разряд высокого напряжения. Это была серия, вводимая, вероятно, раньше Тертоном, потому что Корн нашел ее запись во вспомогательных мнемотронах, вернее, знал, что ее следует искать там.

Он нажал клавишу ввода, но едва лишь первые комбинации импульсов поступили в сверхсистему, как изображение на экране распалось на ряд регулярно повторявшихся блестящих точек, а в динамике послышалась странная монотонная дробь. Страх, который он ощутил раньше, вернулся, но теперь он был конкретным и обессиливающим. Корн старался преодолеть его, подумал даже, что он сравним с первородным страхом человека, но одновременно почти автоматически прервал вводимую серию. Палец нажал клавишу блокирования почти без вмешательства сознания. Тогда он понял. Его действия были запрограммированы, а экран и звук представляли собой сигнал, на который он отреагировал. Но если это так, значит, когда-то он уже участвовал в подобном эксперименте. "Невероятно, — подумал Корн. — Абсурдная мысль больного мозга". Но потом вспомнил шахту, молочный привкус на губах и ловкость, с которой его пальцы бегали по. клавишам незнакомой аппаратуры. Сейчас его охватил такой же всепоглощающий, парализующий страх, который в опасный момент заставляет замирать насекомое.

Изображение на экране и звук изменились. Вспыхивавшие точки сгруппировались в центре экрана, динамик гудел на низких частотах. Сверхсистема ждала, и он знал, что не может обмануть ее ожидания. Он подумал о шлеме. Шлем висел за спиной — он связывал с аппаратурой непосредственного обмена информацией между массой и мозгом человека и служил для ввода человека в сверхсистему. Руки автоматически сами надели на голову шлем и поджали электроды. Он все еще смотрел на счетчики, когда рука передвинула на пульте рычажок нужного контура.

Белые испарения распадались на отдельные клочья. На фоне настойчивого морского прибоя он слышал глухое биение пульса. Одновременно он помнил все, а закономерности знакомых явлений складывались в бесконечную пирамиду аналогий. Не существовало изолированных, несравнимых структур. Он был всем и везде, а надо всем этим властвовало время и сознание ограничения во времени, сознание конца. Одновременно он понимал, что все это память одного человека, многовариантная, с бесчисленным множеством экстраполяции в будущее, и все же память одна, память его, Джулиуса Тертона. Счетчики досчитали до нуля, туман развеялся, а он сидел в кресле со шлемом на голове.

Потом с трудом стянул шлем, наклонился, коснувшись виском холодной металлической крышки стола. Он еще чувствовал давление электродов и головную боль. Мысли ворочались тяжело, медленно, словно после многочасовой работы над проблемой, решения которой никак не можешь отыскать, хотя чувствуешь, что оно где-то здесь, рядом.

Потом, немного отодвинув кресло, он нажал невидимую кнопку сбоку от пульта, ее место он хорошо знал и помнил. Примитивный, древний, встроенный собственными руками механизм сработал и со щелчком выдвинул плоский металлический ящичек. Точно такой тайничок он обнаружил в своем старом доме в письменном столе матери и нашел там фотографии улыбающихся молодых женщин и снимки автомобилей, которые можно было встретить в музеях, а также приглашение Роберту Тертону на бракосочетание людей, имена которых ни о чем ему не говорили. Здесь, в тайнике, лежала обычная тетрадь в жестком переплете и шариковая ручка, стержни к которой еще можно иногда достать у антикваров. В тетради содержались заметки, касавшиеся опытов, которые он проводил еще в университете, когда читал лекции по нейронным структурам, а также об экспериментах, которые вел уже в институте, и самых последних, когда он прослушивал Космос. Он листал странички до тех пор, пока не нашел запись, сделанную примерно год назад:

"… Я думал, что изображение на экране изменяется случайным образом, но, оказывается, она вычерчивала ритмы, вызывающие у меня состояние депрессии. Вначале я не обращал на это внимания, но однажды заметил, что некоторые сигналы, связанные с электрошоком, передаю ей менее охотно. Видимо, вначале система обнаружила, что моя активность снижается после депрессиогенных ритмов, и стала применять их всякий раз, когда я начинал передавать ей сигналы шока. Надо признать, что она выучилась этому молниеносно. Полагаю, она также нащупала ритмы, вызывающие у меня состояние, близкое к эпилепсии. Помню, несколько раз я ненадолго терял сознание и даже был у врача. Врач что-то говорил о переутомлении, но это ерунда. Впрочем, она вычеркнула это из своего репертуара, потому что, находясь в таком состоянии, я вынужден был прерывать работу, а ведь я для нее единственный источник информации о нашем мире. Интересно, когда она начнет меня поощрять (состояния эйфории?) за удлинение времени работы с нею.

Я заранее принял некоторые меры предосторожности. Установил автомат, отключающий систему через определенное время. Считаю, что это было необходимо, так как, если б она синтезировала нужный ритм, я оказался бы в положении крысы в классическом эксперименте с самовозбуждением и повторял бы эксперименты до бесконечности, награждаемый за это достаточно эффективно. И в конце концов умер бы перед экраном от истощения. Конечно, это преувеличение (ведь существует воля), но пример с крысой достаточно убедителен…"

Следующая запись:

"У меня была Эльси. На нее это действует гораздо сильнее. Я специально давал системе импульсы с разрядами. Мне мир перестал нравиться через несколько минут, Эльси же была в таком состоянии, что я вынужден был прервать эксперимент и отвезти ее домой. Конечно, я не сказал ей ни слова, зато выслушал все, что можно услышать от женщины в таком состоянии. Я запретил ей приходить в лабораторию и решил блокироватьвход в сверхсистему. Не исключено, что когда-нибудь после такого сеанса Эльси могла бы покончить с собой. Разумеется, можно ликвидировать экран и выключить звук, но не для того я стал манипулянтом".

Он перелистнул несколько страниц. Он помнил эти записи и знал, что было дальше.

"… конечно, в рапорте Опекуну я не сообщил всего. Даже самая совершенная мнемотронно-перерабатывающая система, каковой является Опекун, не в состоянии предвидеть всех последствий. Норт и другие слепо верят в него, но, несмотря на то что Опекун представляет собой самообучающуюся систему, контролируемую Всемирным Советом, он был создан на конкретном этапе развития человечества, когда еще не было сверхинтеллектных систем. Кроме того, я слишком долго работаю с самообучающимися системами и отлично понимаю, что какой-либо контроль над столь сложным, охватывающим весь мир комплексом, как Опекун, по меньшей мере иллюзорен.

Я всегда подозревал, что может наступить такой момент, когда Опекун перестанет подстраиваться к человечеству, а начнет подстраивать человечество к себе. Ни Норт, ни другие твердолобые с этим не согласны. Их вера в Опекуна нерушима, так же, впрочем, как и остальных восьми миллиардов (за малым исключением). Если даже что-либо и произойдет, они просто не заметят.

Однако, возвращаясь к основному вопросу, я верю, что Интерпретацию смогут осуществить только сверхинтеллектные системы. Они работают на качественно ином уровне, превышающем все, с чем человек сталкивался до сих пор.

Я перечитал написанное, и мне показалось, будто я в чем-то оправдываюсь перед сами собой. Вероятно, так оно и есть, но я не привык играть в кошки-мышки с собственной совестью. Во всяком случае, прежде чем передать результаты выше, я должен проверить, как выглядит непосредственный обмен информацией со сверхинтеллектной системой, а также возможно ли в произвольный момент прекратить его. Думаю, это может быть небезопасно".

В записи, датированной следующим днем, он прочел:

"Первая проблема решена. Я непосредственно подключился к системе (через стандартные каналы того же типа, что и у Опекуна). Ощущение неповторимое (да и то, скорее всего, ограниченное, учитывая пропускную способность стандартного канала). Во всяком случае, наш язык слишком беден, чтобы описать то, что я чувствовал. Параллельное мышление. Когда-то меня учили, что тот, кто замечает аналогии между явлениями — нормален, тот же, кто улавливает аналогии между аналогиями — гений. Эта система — гений высшего порядка!

Еще выводы: я абсолютно против того, чтобы подключать мутантов из нулевого павильона непосредственно к системе. Этакий кошкоподобный субъект может сделаться разумнее человека. То, что им предстоит действовать на Венере, не убедит меня в безопасности мероприятий. В конце концов, Венера находится на конечном расстоянии от Земли, а, кроме того, опытные подключения пришлось бы делать здесь. Подключения к системе следует (если вообще это нужно) зарезервировать исключительно для людей. Возможно, в новых условиях отпадет необходимость в Опекуне. В любом случае не кошки! Кошки и без того достаточно разумны! Кончаю. Я принял мегадозу антидепрессионных средств. Начал вторую фазу эксперимента — дезинтеграцию системы в качестве наказания за мое немедленное отключение, и она довела меня до такого состояния, что мне захотелось повеситься! Если завтра это повторится, выключу экран и звук…

Однако выбора нет. Ей необходима информация о моем мозге, а не мое сознательное в ней присутствие. Охотнее всего она держала бы меня в подключенном состоянии так, чтобы читать мою память во всех возможных направлениях и познавать мир. За это она намерена награждать меня состояниями эйфории. Но когда я подключаюсь со своим сознанием и начинаю мыслить в ней, это, видимо, искажает ее ритмы, и она немедленно переводит меня в бессознательное состояние. Однако эти мгновения сверхсознания стоят многого! Когда я хочу заставить ее смириться с моим участием, она бурно реагирует и пытается отключить меня. Тогда я применяю электрошок и дезинтегрирование. Опасная игра. Хотелось бы знать, каковы мои шансы… Это настолько небезопасно, что я бросил бы все и вернулся к предыдущим экспериментам, в которых мой мозг в нее не включается, но ставка слишком высока. Сигналы идут, и Космос взывает к нам. Ни мы, ни наши автоматы никогда не находили Интерпретации. Думаю, именно в сверхинтеллектной слизи скрыт шанс понимания, возможность Интерпретации. Человек может взглянуть на эти сигналы только через нее, став на достаточно долгий промежуток времени ее частицей. Если это даже только тень возможности, за нее стоит заплатить любую цену. При такой перспективе моя жизнь не имеет значения. Впрочем, я свяжусь с Опекуном и Советом. Если что-нибудь произойдет, они будут действовать… А если это не удастся им, то верю — придут другие…"

На этом записи обрывались. Он глядел на чистые листы, зная, что следующий день был тем днем, когда его обнаружили в шахте в состоянии клинической смерти, а роботы объявили тревогу сразу же, как только он там оказался, и только поэтому его память стала частью памяти человека, которого зовут Стеф Корн.

5 Он передвинул рычажок, расположенный на боковой стенке пульта управления. Ничто не шелохнулось, и он подумал было, что в его отсутствие демонтировали механизм, который он с таким трудом и упорством сюда встроил. Когда оборудовали изоляционный пузырь, он сделал все, чтобы пульт не заменили чем-нибудь более современным, безотказным и блестящим. Он даже пригрозил, что прекратит работу, и лишь тогда Опекун уступил. Он отказался от персонификата, предложенного Опекуном, и поэтому был от него в определенной степени независим. Конечно, он понимал, что его независимость достаточно эфемерна и представляет собой скорее психологический комфорт, нежели реальность, однако в данном случае Опекун уступил. А теперь аппаратура не действовала.

Он дернул рычажок снова, и наконец пульт дрогнул, повернулся на четверть оборота вокруг вертикальной оси, помещенной в углу, и приоткрьи квадратную шахту два на два метра.

Тертон встал, подошел к шахте и наклонился над ней. Вниз уходили скобы, вделанные в стены, обычные металлические скобы из нержавеющего металла, установленные когда-то по его приказу роботами, которым он доверял, потому что верил в безотказность решений, принимаемых простейшими рабочими механизмами, так как единственной управляющей системой, достаточной для их действия, является мозг и тело человека.

В шахте было темно, лишь слабо отражала свет серая синтетическая облицовка стен, и поэтому он не видел того, что находится внизу. Зато, несмотря на фильтры и вентиляторы, явственно чувствовал сладкий дурманящий запах. Это был запах тропических джунглей в душный жаркий полдень, когда быстрее гниют стебли увядших растений, а в лужах оживает мутная грязно-черная вода.

Он еще раз взглянул на скобы, до которых не мог дотянуться тогда, засасываемый массой, залепившей ему глаза и заполнившей рот сладковатой жижей с привкусом молока.

Тогда он перестал быть.

Вспомнив об этом, он почувствовал озноб. Ощущение всеобъемлющего страха, проникавшего в сознание из более молодых в эволюционном отношении частей мозга, страха, присущего всем живым системам в тот момент, когда они перестают быть, еще и сейчас не покидало его.

Он вернулся к пульту, поднял рычажок, и пульт встал на прежнее место, скрыв шахту.

Он сел в кресло и в тот же момент маленький прямоугольный экран в углу засветился сероватым светом. На нем появилось лицо Норта.

— Все в порядке. Корн? — спросил он.

— Да, — ответил Тертон. — Все нормально. Не мешай.

Норт взглянул удивленно, и Тертон подумал, что ответил как всегда, когда Норт, которого он недолюбливал, мешал ему работать. "Видно, Корн так с Нортом не разговаривает", — решил он. Потом, когда экран погас, он еще подумал, что начал быть только здесь, в экспериментальном пузыре, а не раньше, снаружи, как было условлено. Несоответствие озадачило его и обеспокоило. " Входя сюда, он был еще Корном. То, что он будет Корном для всех них, этой толпы глупцов с раздутой амбицией, он знал и раньше. Но ведь здесь он должен был оставаться собой, все время собой, а Корну положено быть только тогда, когда ему на голову наденут шлем. Для него, Тертона, это должен был быть просто сон без сновидений. Для того же человека — имитированная реальность, единственная реальность, в которой тот мог быть. Ибо только сны Тертон хотел отдать Корну.

Что-то здесь не получилось. Он решил поговорить с Опекуном и поставить все на свои места.

Окончательные эксперименты, их вторая фаза, были делом слишком серьезным для такой игры в прятки: то он, то Корн. Во всяком случае, игры с ним — Джулиусом Тертоном.

Тетрадь с записями — открытая на последней странице — лежала на пульте. Он взял ручку и записал:

"Возобновление экспериментов. Опыт первый. Собственно, ощущения те же, но в то же время неуловимо другие. По-видимому, индивидуальные подсознательные характеристики включаемой системы (в данном случае мозга Корна) каким-то образом влияют на целое. Необходимо изучить детально, ибо это может привести к отклонениям…" Слово «отклонениям» он дважды подчеркнул. "Ощущение всеприсутствия и всемогущества сильнее, отчетливей". После минутного раздумья он дописал в скобках: «чище». "Возможно, мой теперешний мозг просто моложе, менее истрепан годами. Ведь в юности мы все воспринимаем интенсивнее и полнее…"

Он перечитал последние фразы и обратил внимание на почерк. Буквы старых записей были резче, угловатее, сейчас же они стали более округлыми и выписанными, без той хаотической разбросанности, так присущей ему. В конце концов, не это главное. Ведь мыслит он, как прежде, остается самим собой, Джулиусом Тертоном. И это важнее всего. В конечном итоге такого рода гибридизация это не руки, сложенные для молитвы, которые потом приступают каждая к своим обязанностям, а сложение мозгов навсегда, по крайней мере в категориях их собственного времени.

Такая интерпретация его устраивала, и он тут же перестал думать об этом. Сработал принцип — отбрасывать проблемы, устоявшиеся и не поддающиеся никакому воздействию с его стороны.

"Остаюсь самим собой… — мысленно повторил он. — Но где доказательства, что я остался самим собой?" Заверения Тельпа в момент краткого пробуждения сразу после операции, когда тот — Корн — находился на связи с Опекуном в своем нереальном мире? Либо то, что он сам управлял стратором, когда летел сюда, в институт? Ведь Корн никогда не водил стратора, и Опекун опасался, как бы с ним, этим ценнейшим гибридом, чего-нибудь не приключилось. И все-таки, когда стратор уже приближался к месту, он, Джулиус Тертон, исчез, заглох, как выключенный двигатель, мгновенно, без предупреждения, а Корн, вероятно, начал быть. А что происходило потом, между посадкой и его пробуждением здесь? "Корн украл у меня эти дни", — подумал Тертон. И впервые почувствовал неприязнь к тому человеку, Стефу Корну, жизнь которого знал, изучил во время своего второго пробуждения. До сих пор он не испытывал этого чувства к тому полумальчишке, для которого жизнь остановилась в те самые годы, когда Тертон еще только родился.

Он нажал кнопку вызова, и на экране появился Норт.

— Я кончил, — сказал Тертон.

— Прекрасно. Как прошло?

— Как всегда.

— Что значит, как всегда? Ведь ты, ты же впервые…

Тертон понял, что ответил неудачно.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я не работал на имитаторах, — сказал он после короткой паузы.

— Ты говорил другое. Корн.

"Что этот Корн сказал или не сказал еще?" — подумал Тертон.

— Говорить можно всякое.

— Понимаю. Но зачем?

— Чтобы тебе было о чем думать в свободное от работы время, Норт.

— Я гляжу, ты уже вошел в роль великого манипулянта, Корн.

— Я никогда из нее не выходил. Запомни это и дай наружный сигнал об окончании эксперимента.

— Да, конечно, — сказал Норт и выключил экран.

Спустя минуту Тертон прошел через стенку пузыря и остановился рядом с Нортом.

— Ты несколько раздражен, Стеф, — заметил Норт. — Я понимаю, это утомительно.

— Как любая работа, если делать ее как следует, — Тертон хотел спросить еще, как у Норта обстоят дела. Ему известно было, что тот пытается дополнить Эйнштейна, как он сам это назвал, и пока безуспешно, но отказался от вопроса — ведь Корн мог еще не знать об этом.

— Помнишь, где выход? — спросил Норт.

— Найду. Можешь не провожать. До встречи.

Он прошел к лифту, поднялся наверх и уже через минуту входил в свою комнату. "Здесь по крайней мере Корн ничего не изменил, — подумал он. — Может, попросту не успел". Потом заметил шлем, которого раньше не разрешал у себя устанавливать, и почувствовал раздражение, но подумал, что эта вещь необходима Корну, и такая плата за «гостеприимство», как он это мысленно окрестил, пожалуй, была не слишком высока.

Судя по положению солнечных зайчиков на полу, уже перевалило за полдень. Тертон подошел к апровизатору, заказал привычный набор блюд и спустя немного времени вынул из контейнера подогретый обед. Поел, но сытости не почувствовал. "У юности другие требования, — подумал он, — но все равно больше не получишь". В тот же момент он понял, что думает так о желудке, который, однако же, был и его собственным — другого не было. "Придется и к тебе приспосабливаться", — добавил он, но все-таки больше есть не стал. После обеда раскинулся в кресле, подложив под голову любимую подушку с драконами, и потребовал соединить его с Тельпом, сообщив знар, который прекрасно помнил.

Экран погас, а когда засветился снова, на нем появилась лаборатория Тельпа, — приборы, аппаратура, мониторы и, наконец, сам хозяин.

— Здравствуй, Тельп! — приветствовал его Тертон.

— О, Корн. Здравствуй! Рад тебя видеть.

— Ты один, Тельп?

— Да, а что?

— Это я. Настоящий я.

— Ах, так, — Тельп был серьезен. — Все идет нормально?

— Нет. Потому и звоню.

— В чем дело?

— Это не видеофонный разговор, — сказал Тертон. — Я хочу, чтобы ты приехал.

— Когда?

— Хотя бы сегодня.

— Исключено. У меня инициированы препараты.

— Тогда завтра.

— Я предпочел бы…

— Ты же знаешь, что я не могу прилететь к тебе. А для дискуссии с Опекуном я потом всегда выберу время.

— Но, видишь ли…

— Дружище. Мы знакомы слишком давно. Я знаю тебя с рождения, да и ты знаешь меня достаточно, чтобы приехать, если я прошу. В конце концов, система, в которой я оказался, продукт твоего, а не моего воображения.

— В своих работах я рассматривал это только в теоретическом плане. Ты же знаешь.

— Неважно. На пару с Опекуном ты реализовал свои идеи на практике, и теперь я нуждаюсь в тебе. Ты — врач.

— Иногда начинаю сомневаться.

— Придержи свои сомнения при себе, пока не доведешь все до нужного состояния. То, что мы имеем в данный момент, — твой несомненный успех, но отнюдь не окончательный.

— Понимаю. Пожалуй, действительно придется завтра прилететь.

— Значит, договорились. Кланяйся матери. Спрашивала обо мне?

— Да. Я сказал, что ты уже вернулся.

— Но без подробностей?

— Конечно, как ты и хотел.

— Значит, до завтра, Кев. Предупреди меня, я встречу.

— Не надо. Он бы так не поступил.

— Пожалуй, ты прав. Значит, как всегда, в беседке.

— Хорошо. До завтра.

Полностью Тертон стал собою к вечеру. Он лежал неподвижно, наблюдая, как лучи резкого предвечернего солнца проникают сквозь жалюзи, рисуют светлые полосы на обивке кресла и медленно ползут по полу. Остальная часть комнаты была погружена в полумрак, только в углу светился пустой серый экран, отключенный от внешнего мира.

Тертон поднялся, потянулся, сбросил тунику и вошел в кабину электризера. С удивлением обнаружил, что плоская пластиковая воронка прибора, излучавшего наэлектризованные частицы моя, исчезла, а на ее месте появился знакомый по старинным картинам душ. Можно былу вызвать по интеркому мастера, но он воздержался — вторжение робота внесло бы диссонанс в этот приятный вечер. Тертон нажал кнопку и почувствовал на теле струйки воды.

— Холоднее, — сказал он и подождал, пока струи примут нужную температуру.

Обсыхая в потоке воздуха, он случайно прикоснулся рукойк подбородку и почувствовал под пальцами щетину. На секунду он замер — уже много лет проблемы бритья для него не существовало. Решил дело это отложить на будущее и тут услышал звонок интеркома. Взглянул на экран. Эльси. Он не мог условиться с ней на сегодняшний вечер, но подумал, что в конце концов Эльси — это Эльси, и если она хочет его видеть, то мужчина в его возрасте должен быть доволен. Неожиданно он сообразил, что Эльси пришла повидаться не с ним, а с Корном.

— Входи, — сказал он и быстро натянул одежду. Когда он вышел в комнату, Эльси стояла в дверях, как-то неуверенно оглядываясь, что для нее было необычным.

— Садись, — сказал он, — очень приятно, что ты помнишь обо мне и вечером. Поужинаем вместе, выпьем кофе.

Она смотрела на него с удивлением, и он не мог понять почему.

— Добрый день, — произнесла она наконец. — Прости, что пришла так рано, но вчера я наговорила много лишнего.

— Ерунда, дорогая, — размышляя о том, что она могла сказать тому парню, ответил он.

— Дорогая…?

— Что-нибудь не так? Заранее прости.

— Не понимаю, — сказала Эльси. — Сегодня ты говоришь совершенно иначе, словно… — она внимательно посмотрела на него.

— Пустое, Эльси. Вероятно, у тебя какие-то заботы. Не думаю, что ты пришла только ради того, чтобы взглянуть на меня. Норт будет не в восторге…

Кажется, он снова сказал что-то не то.

— Корн, ты… — она замялась, — как-то изменился.

— Я сегодня работал.

— Думаешь, результат контакта со сверхсистемой? Тертон всегда говорил…

— Тертон? Кто это? — он не мог удержаться от такого вопроса и подумал, что он первый в истории человек, который мог задать именно такой вопрос, сохраняя на лице непроницаемую и столь совершенную маску.

— Я же тебе говорила. Это был великий манипулянт. Он здесь работал.

— Тот, что погиб, утонул в органической слизи? К тому же по собственной глупости.

— Зачем ты так. Это был большой ученый, а кроме того, человек, который мог быть твоим отцом.

— Этакий замшелый дедуля, погрязший в своих экспериментах, которые в конце концов поглотили его в буквальном смысле этого слова.

— Не совсем так. Молодым он определенно не был. Конечно, ты — моложе.

— Норт тоже не юноша, — сказал Тертон и тут же подумал, что всегда особенно любил Эльси, когда она молчала.

— С Нортом меня ничто не связывает, — сказала она. — Я думаю, это заметно.

— Кроме нескольких лет совместной жизни.

— Откуда ты это знаешь. Корн? Он тебе сказал?

— Достаточно того, что знаю.

— Но то, что я сказала, правда.

— В конечном итоге важен был только Тертон. Не так ли?

— Так, но это было раньше, гораздо раньше его гибели. Он был большой ученый.

— Однако ты не ушла к нему.

— Не ушла. Впрочем, он, пожалуй, всерьез никогда этого и не хотел. А потом и я не хотела.

"Это правда, — подумал Тертон. — Я никогда не хотел остаться с нею. Но она…" — он еще помнил вечер второго, может, третьего дня до того, как перестал быть. Они поехали в горы на небольшом двухместном вездеходе, который с тихим урчанием взбирался на любой перевал. Они сидели на камнях, а вокруг стояли высохшие сосны. Солнце уже висело над самым горизонтом, и в долинах сгущался мрак.

— Брось свои эксперименты, — сказала тогда Эльси, — и уедем отсюда куда-нибудь, где много воды, где белые облака. Ты заметил, что здесь почти никогда не бывает облаков?

— Здесь просто-напросто пустыня, а деревья и трава растут только там, куда подведена вода.

— Да. Трава вдоль канала зеленая, но она напоминает газон, а не настоящую траву. Так как, поедем?

Он знал, что никуда с ней не поедет, что она — девушка для этой пустыни, для этого института и таких вечеров, когда он заканчивал эксперименты и у него появлялось немного свободного времени, точно так же, как существовали девушки для других городов, в которых он жил, и других институтов, в которых он работал. Однако он был уже достаточно стар и никогда не говорил «нет», разве что действительно его вынуждали на это.

— Возможно, — сказал он, — но у меня впереди еще столько экспериментов…

Теперь это были эксперименты Корна, а он, Тертон, скрытый за его маской, мог их проводить. И была также Эльси, девушка для этой пустыни, этого института и этих экспериментов.

— Ну, по крайней мере с ним-то ты покончила, — бросил он.

— Покончила, но жаль, что он умер. Он был хороший человек.

"Надо же, — подумал Тертон, — даже в лучшие юношеские годы я при всем желании не мог себя так назвать".

— Значит, теперь ты одна…

Эльси взглянула на него как-то по-особому.

— Да, одна…

Он подошел к ней и поцеловал.

— Ой, манипулянт, — сказала Эльси, — не слишком ли ретиво начинаешь?

— Возможно, но у меня не больше времени, чем было у Тертона.

— Но ты молод. Ты же моложе меня.

— Возраст, дорогая, есть величина переменная, изменяющаяся независимо от нашего желания.

— Не философствуй. Ты начинаешь напоминать мне Тертона.

— Он был скучен?

— Иногда. Лучше поцелуй меня еще.

Потом, когда они лежали рядом, снаружи, за окнами было уже темно.

"То, что я написал в тетради, — правда и касается всех восприятий, — подумал Тертон. — Хорошо быть Корном и иметь тридцать лет".

— Мне пора, — сказала Эльси.

— Норт?

— Да. Он не любит, когда я возвращаюсь поздно.

— Знаешь, Эльси, а ведь ты натуральная девка, — сказал он.

— Почему? Я уже рассказала тебе о себе и Норте.

— Я не о Норте. Я о Тертоне.

— Шутишь. Он мертв.

— Стало быть, это не в счет?

— Ну, знаешь ли! И вообще, не понимаю, о чем ты. Ревнуешь к мертвому? Пожалуй, перебарщиваешь. И вообще, ты какой-то странный. Неуравновешенный. Я думала, манипулянтами становятся люди с более устойчивой психикой.

— Неверно думала, дорогая. А то, что ты девка, — это уж точно.

— Повторишь еще раз, и я больше не приду никогда.

— А ты уверена, что я захочу, чтобы ты пришла?

— Уверена. Захочешь. А что до Тертона, то я восхищалась его знаниями, интеллектом. Зато ты — мужчина.

— А он не был?

— Ты все о своем. Чего ты, собственно, хочешь? Я должна говорить о нем дурно только потому, что лежу с тобой? Знаю, многие женщины поступают именно так. Но это не по мне. К тому же это глупо. Нет человека. Есть только воспоминания. А он был хорошим человеком.

— Если б мы еще верили в ад, будь я на месте Тертона, непременно отыскал бы тебя, дабы ты свидетельствовала в мою пользу, чтобы не попасть на сковородку.

— Опять чудишь. Я пошла…

— До свидания.

Она вышла, а он продолжал лежать с закрытыми глазами. "Каким вообще-то человеком был Тертон?" — подумал он. Потом потянулся. "А все-таки неплохо быть и Корном". Он вызвал робота и велел ему обрезать идущие к шлему провода у самой стены. Он знал, что ночью шлем, управляемый датчиками, сам наделся бы ему на голову, а тогда из небытия выплыл бы Корн.

6 Утром Тертон связался с компьютерами института и поселка и узнал, что стратор Тельпа уже в пути. Он отыскал свою большую соломенную шляпу от солнца, которую когда-то привез из Мексики. Темные очки лежали на месте, в ящике стола, где он оставил их много месяцев назад. Шляпа была немного великовата, а очки сползали с носа, однако это не очень ему мешало. На улице стояла жара, и, выйдя из климатизированного помещения, он сразу же ощутил горячее дыхание пустыни. Он вызвал маленький двухместный вездеход и поехал через поселок. При повороте на главный тракт, который вел к настоящему озеру, бывшему в нескольких минутах езды, он увидел мужчину, который размахивал шляпой, и остановил вездеход.

— В чем дело?

— Привет, манипулянт. Я Готан.

— Очень приятно.

— Не узнаешь?

— Я встречаю стольких людей, — Тертон пожал плечами.

— И вправду не помнишь? Позавчера вечером. У тебя были неприятности с роботом.

— У меня?

— Ты просто разбил его, — сказал мужчина, и Тертон заметил, что человек, с которым он разговаривает, почувствовал себя обиженным.

"Опять Корн", — подумал он.

— О, конечно. Прости сразу не узнал.

— Тогда было темно, — улыбнулся Готан.

— Ну и что с роботом? — поинтересовался Тертон.

— Лом, — почему-то обрадовался Готан. — Ну и силища у тебя, манипулянт. Голыми руками справиться с таким роботом! Завидую. Сегодня не работаешь?

— Нет. Перерыв в экспериментах.

— Кажется, вчера тебя искал Опекун. Был контакт?

— Конечно, — солгал Тертон.

— Видно, что-то срочное. Он вызывал тебя открытым кодом на всех каналах.

— Опекун всегда слишком спешит. У него электронные системы, а у нас всего лишь белковые, куда нам за ним!

— Не забывай о моем приглашении, — напомнил Готан. — Загляни, если выкроишь времечко.

— Непременно, — Тертон махнул рукой и отпустил педаль.

Позади остались последние дома, до автострады и канала было несколько километров. Уже виднелась зелень вдоль берегов, и он подумал, что мир с настоящими деревьями и травой не идет ни в какое сравнение с миром фантотронии, и пожалел, что в поселке нет зелени. Конечно, подвести воду было нетрудно, но когда-то решили, что вокруг поселка должна быть пустыня. В пустыне сбежавшие обитатели павильонов, странные химеры и псевдозвери, вариации человека на тему эволюции, не могли уйти далеко и становились добычей собственных творцов, а если очень уж посчастливится — стервятников.

Он пересек автостраду, протянувшуюся от горизонта до горизонта, по ней мчались машины на воздушных подушках. Все они казались одинаковыми — при такой скорости различить их было невозможно.

Дальше путь лежал вдоль канала, берега которого поросли камышом. Неожиданно за стеной расступившегося камыша он увидел рыбака. Тот сидел на берегу, уставившись на поплавок: нечто неизменное в реке времени и потоке веков, точно такой же, как и неисчислимые поколения рыбаков, смотревших в воду до него.

Беседка стояла у озера, искусственного водохранилища. Несколько десятилетий назад на его месте была пустыня. Вдали, на едва видимом его берегу, белели почти не различимые отсюда постройки Центра Космического Прослушивания. Антенн не было видно, но он знал, что они находятся там, и их ажурные конструкции, нацеленные в одну точку Космоса, медленно перемещаются в ожидании сигналов, которые могут появиться вновь.

Он оставил вездеход на площадке и неспеша пошел по теневой стороне аллеи к беседке. Вокруг нее цвели в эту пору южные кустарники. Выйдя из тени деревьев, он почувствовал, как солнце припекает спину, и уловил легкий запах воды и тины. На берегу мальчишки с криками спускали на воду лодку.

Вход в беседку встретил его прохладным климатизированным воздухом. Прозрачный купол пропускал только часть солнечного спектра. Сквозь стены видны были кусты, деревья и озеро, а внутри веял легкий ветерок, но ветерок искусственный. Здесь тоже росли цветы и кустарники, правда, немного отличные от тех, что были снаружи, но граница, разделявшая их, была почти невидима глазу, надо было знать, где находятся стены, чтобы их заметить.

Тельп, как всегда, ожидал его у куста жасмина. Там стояла скамейка и столик с контейнером апровизатора. Тельп потягивал через соломинку искрящийся сок.

— Здравствуй, Джуль, — он поднялся и протянул Тертону руку, но Тертон отметил про себя, что Тельп сказал это не как всегда, когда они встречались здесь раньше. Тельп, видно, тоже почувствовал это, потому что добавил:

— Знаю, что это ты, но не могу привыкнуть. Сейчас ты мой ровесник, Джуль.

— Я уже давно чувствую себя твоим ровесником. Ты скверно выглядишь, Кев.

Тертон всегда называл Тельпа по имени, когда они были одни, вернее, начал называть после того, как несколько лет назад они встретились на симпозиуме по белковым протезам. О том, что Тельп принимал участие в симпозиуме, Тертон не знал, и, увидев его в зале, почувствовал себя стариком.

— Много работы, — вздохнул Тельп. — Приходят сотни людей, но лишь немногим мы можем помочь.

— Надеюсь, для меня ты все-таки выкроишь время. Я неважно себя чувствую в новом «костюме», — Тертон усмехнулся, но Тельп смотрел на него серьезно, без улыбки. — Ты ведь можешь это сделать?

Тельп молчал.

— Я хочу полностью контролировать свой организм, — твердо сказал Тертон. — Полностью. Когда тело пробуждается, это должен быть я, когда работаю — тоже я, когда воспринимаю истинную реальность — я и только я. Корн может существовать в своей имитированной действительности и наслаждаться, общаясь с персонификатами Опекуна, когда я сплю. Как видишь, я не эгоист, — добавил он, чтобы смягчить резкость своих слов.

Тельп продолжал молчать.

— Это невозможно, Джуль, — сказал он наконец. — Невозможно.

— Не дури. Мы оба знаем, что возможно. Я не такой крупный специалист, как ты, Кев, но общие понятия о пересадке психики у меня есть. Я читал все твои работы. Разумеется, это никогда не применялось в таких масштабах, как со мной, но помех технического характера практически нет.

— Ты прав, Джуль, нет.

— Тогда в чем же дело?

— Все не так просто. Только к стволу яблони можно привить ветви другого дерева. Но после этого яблоня перестает быть яблоней. Теперь ее задача состоит в том, чтобы черпать из земли соки и питать плодоносящий побег. Здесь не яблоня, здесь два человека — ты и он.

— Ты же знаешь, что он такое.

— Знаю. Но он есть, он живет, мыслит, чувствует. Это человек, Джуль.

— Когда мы с тобой ходили по холодильникам, ты рассуждал по-другому.

— Я не знал, что все получится именно так, не представлял себе всего, во всяком случае, представлял иначе. Прости.

Тертой помнил тот день, когда они спустились в холодильное помещение. Получив его рапорт. Опекун предложил именно такое решение. Уже потом, в институте трансплантации, он случайно встретил Тельпа. Впрочем, возможно, встречу организовал Опекун. Уже тогда Тельп показался ему немного странным, но они долго не виделись — оба много работали, и оказалось, что им почти нечего сказать друг другу.

— Идея технически осуществима, — сказал тогда Тельп, — но ты понимаешь, почему мы этого не делаем. Конечно, на сей раз ситуация совершенно иная, ибо речь идет о проблеме существенной для всех нас, для всего человечества. Но все же локально, для наиболее заинтересованного, конкретного человека, суть дела не меняется.

Тельп говорил это, когда они уже вышли из лифта и по длинному коридору направились к холодильникам. В шлюзе роботы натянули на них скафандры,

— Термическая изоляция, — пояснил Тельп. — Там минус пятьдесят-шестьдесят. Конечно, в общих помещениях. В камерах — температура жидкого азота.

Когда они уже вошли в просторный зал, стены которого представляли собой сотни плит со скобами в центре, Тертон спросил:

— Много их здесь?

— Тысячи, — ответил Тельп. — Их свезли со всей Земли. Видишь, там, у входа, третья сверху, это камера Бедфорда, первого человека, решившегося на замораживание еще где-то в начале второй половины двадцатого века. Таких секций несколько. Нас сейчас интересует именно эта. Ближе ко входу мы храним тела, попавшие сюда после недавних несчастных случаев. Но их немного. Несчастья случаются редко, а если уж случаются, то тела обычно не остается. А по другим причинам теперь никто в юности не умирает.

— И поэтому вы решили взять… материал из прошлого столетия?

— А какая в конце концов разница? Биологически человек в таком масштабе времени неизменен. Мы могли бы спокойно использовать для трансплантации тела древних. — Тельп подошел к небольшому пульту с экраном. — Я выбрал для тебя кандидата, Джуль, из нашего века. Его звали Стеф Корн, он был биофизиком. На тридцать первом году жизни он попал в аварию. Масса повреждений. Двумя, тремя пересадками их не ликвидируешь. К сожалению, его придется киборгизировать, но — и это главное — мозг его не поврежден. Перед аварией он был совершенно здоров, характеристика его тканей полностью совпадает с твоей. Я думаю, нет смысла искать что-нибудь другое.

— Ну, что ж, Кев, если ты так считаешь…

— Это не мое мнение. Компьютер произвел сравнительный анализ всего имеющегося у нас материала. Я хотел бы показать тебе его лицо, конечно не то, что сохранилось после аварии, а портрет, который компьютер сделал с учетом предполагаемой реконструкции.

Тельп протянул руку к пульту, и Тертон увидел на экране молодое лицо, не очень выразительное, как обычно при компьютерном синтезе. Лицо было симпатичное, без особых примет; по распоряжению Тельпа компьютер показал его еще и в профиль.

— Хорошо, — согласился Тертон.

— Значит, задержим его для тебя… на тот случай, возможность которого вы с Опекуном не исключаете.

Теперь это лицо было его лицом, и в него всматривался Тельп. Тертон встал, подошел к апровизатору и заказал два стакана сока. Один поставил перед Тельпом, второй пододвинул себе.

— Не понимаю твоих возражений, Кев. Но ясно одно: в такой системе я жить не хочу и работать в ней… трудно.

— Если б не эта, как ты говоришь, система, ты бы уже не существовал.

— Неправда. Я прервал бы эксперимент. Я ясно видел опасность. Передал бы все Опекуну, а значит, Всемирному Совету. Я продолжал эксперимент, потому что получил ваши гарантии.

— Не прервал бы, Джуль, не прервал. Знаешь, мальчишкой я был влюблен в тебя. Ты был моим идеалом. Потом, когда я подрос, я взглянул на тебя, — Тельп на мгновение замялся, — несколько иными глазами. Ты большой ученый, один из лучших нейроников нашего времени. Это известно всем — от твоих студентов до коллег. И ты сам знаешь, что значит для тебя твоя работа. У тебя нет друзей, никого действительно близкого и, прости… никаких интересов вне работы. Ты не прервал бы экспериментов тогда и не прервешь их сейчас, в этой, возможно, несколько обременительной ситуации. К тому же таких экспериментов. У тебя нет выхода, Джуль.

— Много ты знаешь.

— Больше, чем ты думаешь. Я похож на тебя, только, возможно, не так способен и жесткости во мне поменьше. Порой я даже подозреваю, что в наших жилах течет родственная кровь.

— Я никогда не говорил тебе ничего подобного.

— Моя мать тоже. Впрочем, сейчас это для меня уже не важно…

— Ну, хорошо. Если мы так похожи друг на друга, ты согласился бы жить в этом теле? Здесь, — Тертон показал на свою голову, — живет еще один человек. Я не вижу его, не чувствую его присутствия, но знаю, что в любой момент, стоит мне только заснуть, прикрыть глаза, как только шлем контакта с Опекуном окажется у меня на голове, я могу перестать быть. Подумай, я впадаю в состояние, которое не назовешь ни сном, ни смертью. Это нечто среднее. Я никогда не знаю, проснусь ли, ведь он может сделать все, даже убить себя… и меня. Он начал с того, что раскурочил робота, но он же ведет и мои эксперименты, а ты знаешь, какую это создает опасность. И если б это была смерть. Для нас, тех, кто действительно мыслит, смерть — неизбежное следствие жизни, то есть часть самой жизни вместе со всей ее неотвратимостью и бескомпромиссностью, прекращение всего, что было. Но прекращение окончательное. То же, что происходит со мной, это мерцание жизни. Попросту гротескная пародия на жизнь. Я не человек. Я… мысляк, существо, которое, внешне являясь человеком, функционально представляет собой автомат, потому что его в любой момент можно на какое-то время отключить.

— Что тебе сказать? Не каждый огонь вечно горит ярким пламенем. Порой он угасает, порой разгорается, но тем не менее не гаснет.

— Это не ответ. Сделай что-нибудь. Ты должен мне помочь! Сделай еще одну операцию. Вскрой этот череп и убери ЕГО. Так жить невозможно.

— А ты подумал о нем? Мы вдохнули в него жизнь, он перестал ожидать, увидел мир, людей, себя. Начал жить.

— А те, кого вы всего этого лишаете, те, что ожидают в холодильниках, они ведь тоже хотели жить и думали о жизни, когда их тела погружались в жидкий азот. А вы расчленяете их, используете отдельные части, элементы, а остальное сжигаете. Запоздалый церемониал погребения. Вы убиваете их, дорогой мой, а ведь они не мертвы. Они только ожидают.

Тельп побледнел, и Тертон заметил это.

— Мы используем только тела, о которых точно знаем, что они не пригодны для жизни.

— Не шути. Что значит «знаем»? Знает кто? Современная наука? Тот, кто помещал их в азот, тоже «знал», что все они нежизнеспособны, а сегодня оказалось — далеко не все. А вы уверены, что через сто, двести, тысячу лет их не удастся вернуть к жизни? Всех. Ведь практически они могут ожидать вечно.

— Это вопрос техники, Джуль, и только. Человек может жить, жить по-настоящему как человек лишь в том времени, в котором он родился и вырос. Потом… потом он превращается в анахронизм, в музейный экспонат. Он не понимает нового мира, этот мир ему чужд. Для того, кто перестал бы ожидать через тысячу лет, быть может, единственным нечуждым местом был бы зоопарк. Отсюда вопрос: имеем ли мы право будить их через столько лет? Ведь это люди, которые после пробуждения хотят жить, мыслить, понимать. Хотят быть счастливыми. Они ожидают не для того, чтобы просто когда-то проснуться, — Тельп замолчал. — Об этом много думали и я и другие. Даже теперь, по прошествии всего нескольких десятков лет, мы создаем ему. Корну, имитированную действительность, тот мир, который он знал. Мы обязаны это для него сделать…

— Так пусть он всегда живет в своем имитированном, а не в моем реальном мире. Мир — не его, а мой. Он отнимает у меня мои дни, мои часы, потому что мы неумолимо стареем вместе, он и я.

— Он дал тебе столько новых часов, столько лет. Не жалей их для него. К тому же неизвестно, правы ли мы?

— Не понимаю.

— Правильны ли наши предвидения, истинны ли наши суждения о человеке, которому предстоит начать быть в новой действительности.

— Заметь, это сказал не я, а ты.

— Сомнения — фундамент науки. Мы хотим это проверить. И поэтому Корн иногда выглядывает в наш мир.

— Значит, такова правда? — проговорил Тертон после долгого молчания.

— Да. Одновременно это и эксперимент. Эксперимент, который, возможно, наконец ответит на вопрос, могут ли ожидающие жить в новом времени, где-то между годами своего рождения и далеким будущим, которое им вообще не известно, — Тельп замолчал.

Тертон глядел сквозь прозрачные стены на озеро, где мальчишки уже спустили лодку и подняли парус, и он сейчас казался всего лишь белым штришком на фоне темно-голубой воды.

— Да. Теперь я понимаю, что вся наша беседа была беспредметной. Ты не изменишь ничего, потому что не хочешь и, вероятно, не можешь. Но почему я? Почему выбрали меня, ты или кто-то там еще?

— А смог ли бы ты ответить, будучи на моем месте?

— Не знаю. Но как мне жить дальше?

— Жить и все. Не ты первый, не ты последний. Природа уже давно указывала на такую возможность. Известны по меньшей мере несколько случаев. Я говорю только о тех, что изучены и подробно описаны. В прошлом веке во Франции жила женщина с двумя совершенно различными, попеременно сменявшимися индивидуальностями. Это были два существа в одном теле. И дожила до преклонных лет. Конечно, нам известно только то, что происходило в последние столетия. А сколько таких погибло в застенках, сгорело на кострах инквизиции…

Тертон молчал.

— И знаешь, Джуль, что я еще скажу? Ты справишься. Но этот парень… Мне его действительно жаль…

Тертон рассмеялся так громко, что Тельп подозрительно взглянул на него.

— Что с тобой?

— Ничего, — продолжая смеяться, ответил Тертон. — Просто ты напоминаешь мне старуху, срезающую в саду цветы для букета и одновременно страдающую от того, что им предстоит завянуть.

— Ну, знаешь… Впрочем, я говорил, что ты выдержишь, Джуль. Именно поэтому когда-то я перестал смотреть на тебя влюбленными глазами. Божества должны быть великими, неподражаемыми и немного неловкими в своем величии.

— И все-таки это забавно, Кев. Эксперимент в эксперименте. Пожалуй, ты перещеголял меня. Мне бы такого не придумать. Да, дорогой мой, дети всегда обходят отцов и создают проблемы, которые потом сами и их последователи вынуждены разрешать. Что ж, на сегодня довольно.

— Я сожалею, Джуль… честное слово.

— Не страдай, пройдет, — Тертон встал. — Однако мне надо немного познакомиться с Корном, — сказал он. — В конечном счете благодаря тебе он тоже управляет моим телом.

— Все, что мы знали о нем — чем он был, каким был, передано тебе.

— Не о том речь. Я должен войти в его имитированный мир. Его действия здесь в определенной степени обусловлены тем, что происходит там. Я должен это знать и понимать.

Тельп стоял в нерешительности.

— Ты так считаешь? И ты сможешь сориентироваться в его мире?

— У каждого из нас есть опыт работы с фантотронами. Это ведь то же самое.

— Не совсем. В фантотроне ты имеешь жестко заданную структуру, а влияешь только на процесс. Как и в жизни. Мир таков, каким ты его застал, и ты можешь только действовать в нем.

— А там… у него?

— Там ты можешь влиять и на структуру. Это выглядит так, словно ты своими мыслями изменяешь реальность. Мы слишком мало знаем о его времени, о тех деталях, наличие которых позволяет ему воспринимать имитированный мир как реальный и собственный. Поэтому, когда он подумает о чем-нибудь, представит себе что-то, что было в том его мире, но о чем мы не знаем, это немедленно вводится в структуру.

— Понимаю. Например, если он представит себе бегемотов на улицах города его времени, они там появятся.

— Вот именно.

— Забавно. И много он уже напридумывал?

— Нет. Он просто заполняет свой мир деталями.

— Хорошо. А как с противоречиями? Если, например, он вообразит себе, что проникает сквозь стены, либо, что у бегемотов шесть ног…

— Противоречия, которые можно установить объективно, немедленно отсеиваются и не вводятся в структуру имитированного мира.

— А логические противоречия?

— С этим хуже. Но в конце концов это проблема не новая. Ошибки синтаксического характера можно распознать и не вводить. Проблемой остаются семантические ошибки.

— Понимаю. Так как же попасть туда, в его имитированную действительность?

— Это тоже не просто. Всякий раз, когда он надевает контактный шлем — начинает «работать» его индивидуальность. Если в момент включения шлема существуешь ты, твоя индивидуальность угасает, если он — остается.

— Ясно. Так как же?

— Ты считаешь, что это действительно необходимо?

— Полагаю, да.

Тельп задумался,

— Кев, — сказал Тертон, — все, что произошло до сих пор, я могу понять. Возможно, я и сам поступил бы не иначе, если дажеобъектом таких действий был ты. Но то, о чем я прошу, думаю, ты можешь сделать для меня, Джулиуса Тертона, которого знаешь чуть ли не с пеленок и, вероятно, немного любишь.

— Хорошо, — решился Тельп. — Я введу поправку в программу, но только на один сеанс. Помни, что в том мире ты — Корн и неотличим от него.

— Ясно. Знаю. Спасибо, Кев. Прощай! — Тертон встал и, не гляда больше на Тельпа, вышел. Посмотрел на озеро, но белого штриха паруса там уже не было. Домики Центра Космического Прослушивания по другую сторону озера расплылись в тумане, стелющемся над водой.

Направляясь к вездеходу, он уже знал, что станет делать.

7 На обратном пути и за обедом он обдумывал свои действия. Окончательно решился к вечеру, когда продумал все до конца, вплоть до предварительных тестов, тщательно увязав их с принципиальными элементами так, чтобы все вместе взятое образовывало единое целое. Конечно, для существа дела это, возможно, и не имело значения, однако он не видел причин, мешающих реализовать задуманное таким образом, чтобы не только достичь намеченной цели, но и получить конструкцию, которая бы ему нравилась.

Когда все было решено, он вызвал робота и приказал установить шлем на прежнее место. При этом в который уже раз мелькнула мысль, что робот выполняет приказы, не задавая вопросов, и в этом его преимущество перед человеком. Закончив работу, робот удалился. Тертон надел шлем, поджал электроды и… очутился в странном помещении, из окон которого был виден город, а еще дальше — лес и поля. Он с удовлетворением отметил, что Кев выполнил свое обещание.

— Ты уже вернулся? Как прошли эксперименты? — послышался голос из глубины квартиры, и в комнату вошла женщина. Тертон не ожидал встретить ее здесь и подумал, что Корну везет, точнее, везло в жизни.

— Какая ты красивая, — сказал он.

— Что… Стеф, что с тобой? — удивилась женщина.

— Я буду повторять это ежедневно, потому что это правда, — ответил Тертон, одновременно соображая, как бы узнать ее имя.

— Общение со сверхсистемой идет тебе на пользу, — на ее лице мелькнула счастливая улыбка. "Может, она и верно его любит, — подумал Тертон. — Конечно, так, как может любить персонификат Опекуна, то есть, пока не снят шлем".

— Обед готов, — сказала женщина.

— Спасибо. Я поел там, — Тертон заметил, что это ее огорчило, но он не любил вводить питательные жидкости в организм во время сеанса, имитированным элементом которого был прием пищи. — К тому же я жду посетителя.

— Ты не говорил…

— Старый знакомый, возможно, несколько экзотичный, но если он появится, нам надо будет кое-что обсудить.

— Что?

— Неважно. Этакая послеобеденная беседа. Только не удивляйся его внешности, — Тертон уселся в кресло, подумал, что хорошо бы еще под голову любимую подушку с драконами, и тут же почувствовал мягкую опору, но даже не обернулся, уверенный, что драконы будут на своем месте. "Итак, структура изменяется, — подумал он. — В обычном фантотроне за подушкой пришлось бы сходить, как в жизни".

— Я сварю тебе кофе, — сказала женщина.

— Я должен называть тебя как-то так, чтобы новое имя больше соответствовало твоей внешности…

— Кома тебе уже не нравится?

— Почему же, тоже красиво, но, может, удастся придумать что-нибудь еще.

— Маешься бездельем, Стеф? — Кома прикинулась недовольной, но он знал, что это неправда.

"Ну, ему пора", — решил Тертон. Он заранее придумал своего посетителя и знал, что сейчас тот позвонит. Знал также, как он будет выглядеть, потому что именно таким его придумал. Подушка была тестом номер один. Внешний вид объекта второго теста находился на грани синтаксической ошибки, но Тертону необходимо было знать, насколько эластичны фильтры системы. Объект не был синтаксическим абсурдом, тем не менее вероятность его появления здесь была близка к пределу невозможного.

Как он и хотел, раздался звонок. Тертон сам пошел отворить дверь. Объект оказался на месте.

— Входи, — пригласил Тертон. — Давненько не виделись.

Он посмотрел на Кому и увидел на ее лице удивление. На пороге стоял ацтек в головном уборе с перьями экзотической мексиканской птицы, названия которой Тертон не знал, но помнил внешний вид украшения, и для Опекуна этого оказалось достаточно.

"Прекрасно, — подумал он, — появление в городе столь странно одетого человека синтаксические фильтры допустили. Все, что он скажет, уже будет ошибкой имитированной действительности, но, видимо, информация такого рода не проверяется, а берется непосредственно из центральных мнемотронов, где, разумеется, эти факты есть и должны быть, как и все, что известно нашей цивилизации".

— Садись, — бросил он ацтеку, указывая на кресло.

— Что ему здесь надо? — спросила Кома.

— Не мешай, милая. Увидишь сама. Меня интересует период между «двенадцатым» и "третьим домом", — повернулся он к гостю.

— Значит, также "тринадцатый кролик", "первый камыш" и "второй кремневый нож", — ацтек говорил странным, немного хрипловатым голосом.

Тертон не установил заранее звучания голоса, но тут же представил его себе таким, каким хотел бы услышать.

— Да, — ответил он.

— 1514–1521 годы, — сказала Кома. — Что у тебя за странные интересы, Стеф?

"Отлично, Опекун, — подумал Тертон. — Уже понял, о чем мы".

Результат теста оказался положительным, поэтому можно было уже кончать игру, выпроводив индейца из квартиры, но Тертону хотелось, чтобы Кома еще послушала ацтека, так как рассказ гостя был декорацией его плана.

— Расскажи, как все началось, — сказал он.

— Еще за десять лет до прихода испанцев на небе явилось первое зловещее знамение — огненные колосья кукурузы, свисающие огненные полотнища, казалось, утренняя заря пронзает небо, снизу — широкая, вверху — острая… — начал ацтек.

— Зодиакальный свет или полярное сияние. Точно не установлено, — вставил Тертон.

— Вот уже сердцевину неба охватило оно. И вырвался вопль из уст людских, и ужас обуял все живое. И было это в году "двенадцатый дом". Второе страшное знамение явилось здесь же. Сам по себе возгорелся ясный огонь, никто его не раздувал, случилось это в доме Колибри с Юга.

— Это был Бог города, — сказал Тертон.

— Знаю, не мешай, — Кома внимательно слушала.

— Оказалось, — продолжал ацтек, — возгорелся столб деревянный. Изнутри вырвались огненные колосья кукурузы, полыхающие языки огня. Очень быстро уничтожили они все балки дома. И чем больше воды лили люди, чтобы погасить пламя, тем сильнее оно разгоралось. Третье страшное знамение — молния ударила в дом божий, соломой крытый, в святилище Бога Бирюзы. Редкий дождь моросил. А однажды солнце еще не зашло, как пала на землю огненная бирюза, трижды поделенная. И это было четвертым предзнаменованием.

— Потом ученые установили, что это был метеорит, — сказал Тертон, глядя на Кому.

— Оттуда, — продолжал ацтек, — прилетела она, с захода солнца, и бежала на восток, подобная дождю из огненных цветов. Далеко тянулись косы ее.

— Достаточно, — сказал Тертон.

Индеец замолчал.

— Продолжай, — попросила Кома.

Этого Тертон не планировал.

— Он спешит. Через час улетает на страторе.

— Ты хотел сказать "на самолете", — поправила Кома.

— Я не очень спешу, — отозвался ацтек. — Знаешь, Корн, я не помню, где познакомился с тобой.

"Так. Опекун берет инициативу в свои руки", — раздраженно подумал Тертон. Это не входило в его планы.

— Не помнишь? У пирамид в Теотигуакане, где ты работаешь гидом, — Тертон решил подкинуть Опекуну объяснение. — Ты, конечно, переборщил, прилетев сюда в своем рабочем наряде, — добавил он.

— Позвольте снять перья, — сказал ацтек и положил свой головной убор у ног. — И зачем я сюда пришел? Кажется, я всегда навещаю Корна, когда бываю в этом городе.

— Да. Ты не помнишь его, Кома? — рискнул Тертон. — Мне казалось, вы с ним однажды беседовали.

— Возможно, — отозвалась Кома.

— Его трудно не запомнить. Тогда он тоже спешил на самолет.

— Да. Припоминаю, — сказала Кома, а ацтек встал и поднял с пола свой удивительный головной убор.

"Ну, кое-как пробился через контроль Опекуна, — подумал Тертон. — Счастье, что Опекун — всего лишь компьютер, громадный компьютер, и для него даже то, что почти совсем невероятно, немедленно перестает быть необычным, если только это каким-то образом может быть проверено. С человеком было бы труднее".

— Я пойду, — проговорил ацтек. — До следующей встречи.

— Прощай, — Тертон проводил гостя до порога и старательно прикрыл дверь.

Когда он вернулся в комнату. Кома сидела в кресле и смотрела на него.

— Ты какой-то странный, Стеф, — сказала она. — В чем дело?

— Может, немного устал и еще должен поработать.

— Сейчас?

— Да.

— Что будешь делать?

— Рассчитывать.

— Что?

— Ты никогда не была такой любопытной, Кома. Просто расчеты для следующих экспериментов.

— Сам? Без компьютера?

Она вышла на кухню, а он сел к письменному столу и потянулся за бумагой и шариковой ручкой, которой и сам иногда пользовался в своей реальности. Здесь, разумеется, ручка тоже была, потому что она принадлежала этой реальности.

"Вот прихватить бы ее отсюда", — подумал Тертон. Свою ручку он с трудом отыскал несколько лет назад в антикварном магазине. "Ведь и ручка и все остальное — всего лишь иллюзия", — подумал он, зная, что устройства, конструирующие эти иллюзии, лишь немногим менее сложны, чем мозг человека, но быстродействие их в миллионы раз больше, и поэтому такие иллюзии настолько совершенны, что даже ему, старому манипулянту и профессору нейроники, подсказывают нереальные желания.

Он принялся за расчеты. Вычисления были нетрудными, но он уже отвык считать сам, поручать же их компьютеру не хотел, потому что тогда пришлось бы посвятить в расчеты Опекуна, а так лишь результаты попадали в имитированную действительность.

Он начал с массы, которая дала бы нужный эффект, потом уточнил потери в атмосфере и скорость. Уже закончив предварительные расчеты, понял, что распад глыбы должен произойти в атмосфере. Тогда он увеличил массу так, чтобы хоть один осколок, прошедший сквозь атмосферу, выполнил условия. Получилась чудовищная величина. Он проверил исходные данные и вычисления — все было правильным. Увлеченный работой, он не заметил, как подошла Кома и встала у него за спиной. Он почувствовал прикосновение ее руки к волосам и обернулся. Она смотрела не на него. Она смотрела на листок бумаги, на формулу Эйнштейна, на ее трансформацию: в левой части равенства энергию заменила масса.

Он знал, что она заметила это, но еще не поняла. Тогда он встал и заслонил собою листки.

— Подожди, Стеф, — сказала Кома. — Ты рассчитываешь что-то интересное.

"Она не должна этого видеть, — подумал Тертон. — Опекун получает информацию непосредственно через нее. Не должна…"

Он обнял ее и поднял. Поднял легко — избыток сил в его теле действовал и здесь, в имитированном мире. Она удивленно смотрела на него, пока он нес ее к окну.

"Это фантом. Это всего лишь фантом", — повторял он себе.

Кома поняла, только когда была уже возле окна. Она закричала, и он увидел в ее глазах страх. Попыталась вырваться, но он был сильнее.

— Стеф… — он выбросил ее наружу. Она крикнула что-то еще, а потом была уже слишком далеко, чтобы он мог ее слышать.

— Это же фантом, — еще раз повторил он тихо. "Когда я выключаю проектор и с экрана исчезает лицо любимой женщины, — подумал он, — не убиваю же я ее. И изображение на экране, и эта девушка, Кома, — фантомы. Разница только в сложности генерирующей их аппаратуры. Вот и все". Но в то же время он знал, что в чем-то различие все-таки есть и чувствовал себя так, словно убил человека.

Теперь надо было действовать быстро. Имитированная действительность должна реагировать так же, как действовал бы оригинал. Правда, он не знал, что делали с такими, как он, в прежние времена, но наверняка общество преследовало их. И сейчас реакция должна была быть аналогичной. Он собрал листки с вычислениями и бросился к лифту.

В кабине никого не было, и, глядя на мигающие номера этажей, он с нетерпением ждал, пока лифт опустится. Внизу, в остекленном холле, девочка ела мороженое, а какие-то люди, вероятно, родители, выкатывали на улицу прогулочную коляску. Он разминулся с ними в дверях, которые норовили закрыться, но присматривавший за створками автомат не допускал этого — фотоэлемент реагировал на присутствие людей. "Фантомы, — подумал Тертон, — такие же декорации, как и все эти дома".

Возле стены собралась толпа. Он даже не глянул туда, а быстро направился к садам, которые видел сверху, из окна. В этих садах он придумал себе убежище, на много сотен метров погруженное в глубь земли, прикрытое сверху бетоном, с климатизаторами и экраном, с шахтами запасных выходов и пороховыми зарядами, на случай, если б их засыпало обломками. Он подумал, что, вероятно, запланировал все слишком примитивно, потому что совершенно не знал, как строились убежища в те времена, но в конечном счете это не имело особого значения. Он всегда мог дополнить конструкцию необходимыми деталями, воображая их по мере необходимости, а единственным условием, которому все это должно было удовлетворять с самого начала, была защита перед первым ударом. Лишь это было действительно существенно. Он не боялся имитированной смерти, но боялся имитированной боли, которую невозможно отличить от реальной.

Кроме того, что было особо важно, он не знал, чем в имитаторе завершается сеанс в случае смерти героя. Вероятнее всего, все заканчивалось так же, как во сне, когда, падая с большой высоты, мы в последний момент просто просыпаемся. Однако уверенности не было, и он предпочитал не рисковать, тем более что еще существовал Корн, которому, несомненно, он отрезал бы возможность проникновения в имитированную действительность, умерщвляя имитированное тело, которое одолжил у него. Его план был другим, более сложным и тонким. Имитированная действительность должна была остаться открытой и доступной, но одновременно такой, в какой Корн не захотел бы быть. Это, конечно, сводило на нет эксперимент Тельпа, но в реальной действительности Корн не нужен. Он, Тертон, единственный, кто действительно знает, что такое сверхсистема. Корн всего лишь дебютант, к тому же не из способных.

Улица упиралась в сады. Именно так он и запомнил ее, глядя из окна. Подойдя к воротам, за которыми начинались деревья, он оглянулся на белые громады небоскребов. В одном из них, первом в ряду, было то окно. Он не знал точно, которое. "Декорация, современная аппликация из токов и реакций моего мозга", — подумал он и вошел в ворота.

Сад оказался кладбищем. Старым кладбищем, одним из тех, что он иногда посещал в том городе, где когда-то жил, где читал курс прикладной нейроники в столь же древнем, как и кладбище, университете. Он даже ходил на кладбище погулять в теплые осенние дни, когда деревья притягивали к себе своим желто-красным нарядом. Он помнил заросшие травой тропинки, незнакомые имена и даты, которые встречал в старых книгах.

"Не очень-то удачное место выбрал я для своего прибежища, — подумал Тертон. — Но ведь и надгробья и кладбище тоже всего лишь фата-моргана, развернутая фантогенератором только по той причине, что я пришел сюда, и именно такое кладбище было в городе Корна на этом самом месте десятилетия назад, в прошлом, и, возможно, в тысяче километров отсюда".

Свое убежище он запланировал неподалеку от ворот, слева от них, под деревьями, но так, чтобы они не заслоняли перспективу. Направляясь к убежищу, он обратил внимание на то, что на старых, поросших мхом плитах отсутствуют имена. "Вот он — информационный просчет, — подумал Тертон, — отсутствие данных в генератоое. Пробел, который я, вернее Корн, могу заполнить".

Он решил, что на ближайшей плите увидит свое имя и фамилию с указанием года рождения, и когда подошел к ней, все было уже на месте, но плита была новой, не похожей на остальные. Он удивился, но тут же понял: генератор дополнил год рождения годом смерти, поступив вполне логично, иначе кому бы была могила. Не располагая данными, генератор дописал год смерти, который был одновременно и годом рождения его, Тертона, и годом имитированной действительности, а потому и на плите не было ни мха, ни подтеков, ни всего того, что представляет собой меру ушедшего времени.

"Ну и идиотские же у меня мыслишки", — подумал Тертон, сознавая, что был на шаг от противоречия и синтаксической ошибки. "Хорошо, что я уже жил в том времени, которое представлено в имитированной реальности. Родись я годом позже, то есть в будущем относительно данного момента, возникло бы противоречие и сеанс прекратился бы".

Вход в убежище располагался именно там, где он мысленно его видел.

Тертон нажал кнопку, и тяжелые дверцы раздвинулись. Внутри его уже ожидала кабина лифта. На стенке — всего две кнопки: «вверх» и «вниз». Он нажал вторую и почувствовал характерное изменение веса, как во всех лифтах, с большой скоростью срывавшихся с места. Спуск продолжался минуту, может, чуть меньше. Кабина остановилась, и, выйдя, он оказался в круглом помещении с большим экраном, занимавшим треть стены. Кроме экрана здесь не было ничего, как он и задумал. На экране был виден город, небоскребы и деревья возле ограды кладбища. Небоскребы были вроде бы ближе, и он подумал, что это, должно быть, характерно для аппаратуры, конструкцию которой в деталях, исключая фильтры объектива, он не уточнял. Генератор, вероятно, почерпнул нужные данные из центральных мнемотронов.

Тертон еще раз глянул на город, сосредоточился и представил себе метеорит, мчащийся к Земле откуда-то из глубин Вселенной. Это была глыба антиматерии с предварительно рассчитанной им массой. Его скорость составляла несколько десятков километров в секунду, а траектория упиралась куда-то в горизонт, расположенный за небоскребами. Глыба уже приближалась к атмосфере, а еще через секунду небо от зенита до горизонта вдруг рассекло несколько ослепительно ярких сполохов. Они возникли почти моментально и были такими яркими, что свет солнца казался по сравнению с ними пламенем свечи в ясный день. Сполохи разбухли и охватили атомным огнем все небо. Ослепленный светом, он не сразу заметил, что вокруг, на земле, деревьях, траве заплясали огненные язычки, словно одновременно загорелись миллиарды свечей. Маленькая искра пролетела вблизи. Тертон догадался, что это птица, вспыхнувшая на лету. Он еще провожал взглядом летящий огонек, как вдруг дома переломились у оснований. Они не осели, как подорванные снизу, медленно и величественно, нет, их стены под действием мощного удара сзади устремились в сторону его убежища, рассыпаясь на бесформенные угловатые обломки. Все, чего они касались, вырванное из земли, мчалось на него. Он еще увидел, как разваливается стена кладбища, и экран погас. Все заняло меньше минуты, может, несколько секунд. Еще раньше он почувствовал, как пол уходит из-под ног. Он с трудом сохранил равновесие. Грунт дрожал и был слышен глухой, идущий волнами гул. Тертон знал историю, но лишь сейчас, глядя на этот имитированный, придуманный им мир с атомным огнем, понял, какой катастрофы избежало человечество в том веке, который кончился еще до его рождения. "Лишь сумасшедший, мир которого прекращает существование вместе с ним, мог бы задумать и осуществить такое, — с ужасом подумал Тертон. — Сейчас этот сумасшедший — я".

Он переждал, пока ураган наверху прекратится, думая о величии тех, кто в давнем реальном мире смог спасти человечество от атомного огня, о тех героях Земли, которым удалось это совершить.

Потом взорвал пороховые заряды и вскрыл устье шахты, ведущей на поверхность. По бесконечному ряду скоб, вделанных в бетонную стену, взобрался наверх, отдыхая на небольших площадках, укрепленных в двадцати метрах одна над другой. Наконец в отверстии шахты показалось небо, серые, грязные облака, сквозь которые с трудом пробивался дневной свет. Высунув голову из отверстия, он почувствовал прикосновение ко лбу чего-то влажного. Это были хлопья жирной грязи, падавшей, словно дождь. Он представил, что в кармане у него лежит счетчик Гейгера, и тут же услышал пощелкивание, которое быстро слилось в почти неразделимый сплошной звук. Еще мгновение, и счетчик замолк. Видно, от чрезмерно высокой радиации. Тертон осмотрелся: черные холмы до самого горизонта, серое небо под гигантской шляпкой атомного гриба.

Он хотел пройти еще несколько метров, но почувствовал, что не выдержит здесь больше ни секунды. И решил вернуться в действительность.

Но даже потом, когда шлем уже сполз с головы и он лежал на кровати, глядя в окно на солнце, садившееся за вершины гор, он знал, что никогда не забудет того, что видел там, в имитированном мире, который только что уничтожил.

"Ведь это только имитация, всего лишь имитация, — твердил он себе. — Ведь пилот, который во время учебного полета в имитаторе переживает катастрофу, выходит из кабины, выпивает стакан сока, болтает с друзьями, потом едет в город на свидание с девушкой и не думает о случившемся. И это тоже имитация, а весь этот атомный хаос — лишь колебания токов в памяти и преобразователях информации. Ничего больше".

И все-таки он думал, думал об этом. Уже наступила ночь и звезды стояли над пустыней. И только под утро он уснул.

8 Он стоял по колени в липкой, без запаха грязи. Это было совершенно неожиданно. Стоял не двигаясь, и оглядывался. Вокруг тянулись холмы, совершенно одинаковые до самого горизонта. Красный диск солнца висел в зените, просвечивая сквозь толстый слой испарений. В кармане куртки пощелкивал какой-то прямоугольный предмет. Корн вынул его. Это был счетчик Гейгера.

"Где я? — думал Корн. — Странное солнце, повышенная радиация, может, это не Земля или Земля в другом времени?" Когда-то, еще в юности, он почитывал научную фантастику, и такая аналогия пришла сама собой. "Что-то произошло. Радиация… И где город? Кома?"

Послышался стрекот, и вскоре показался низко летящий вертолет. "Не заметят, — подумал он. — Вот было бы зеркальце…" Корн представил себе его, и зеркальце тут же оказалось в руке. Он не успел даже удивиться: вертолет уже пролетел и надо было спешить. Корн направил в сторону винтокрылой машины отраженный луч солнца и начал слегка покачивать зеркальце, чтобы луч хотя бы на мгновение попал в кабину.

Вертолет сделал круг и направился прямо на него. Сверху ударила волна воздуха. Машина повисла в нескольких метрах над ним, из кабины сбросили лестницу. Он взобрался по ней, раскачиваясь в порывах ветра, бьющего от лопастей, и двое втянули его в кабину. Оба были в скафандрах и шлемах. "Как космонавты", — подумал он. На пилоте был такой же скафандр.

— Откуда ты взялся? — спросил один из людей. Его голос доходил до Корна через небольшой динамик, укрепленный у шеи.

— Не знаю. Просто попал в грязь.

— В живых не осталось никого, — вмешался второй. — Ты должен сказать, как сюда попал.

— А что с городом? — спросил Корн. — Я жил в нем.

— Города больше нет. Его смело взрывом.

— Каким взрывом?

— Ядерным. Почему, не знаем.

— А люди?

— Погибли все.

— Я жил там, — повторил Корн.

— Где ты переждал взрыв — вот что я хочу знать, — снова сказал первый.

— Там, в настоящем мире.

Люди в скафандрах переглянулись.

— Не знаю, как ты остался жив, — сказал второй. — Даже если ты не погиб при взрыве, то при такой радиации…

Корн уже не слушал. Он думал, что Комы нет и не будет, как нет города и всего, что он помнил.

"Мое время, мое настоящее время вернулось на свое место, в небытие, — подумал он. — И теперь я действительно одинок. То, что существовало здесь, не было для меня просто иллюзией. Это была вторая действительность, настоящая, собственная, знакомая. Но если они могли воспроизвести ее один раз, то могут воспроизвести и второй. А может, не хотят. Может, сделали все это специально для меня… Только зачем? Может, это эксперимент и я должным образом не проделал чего-то? Как с крысой. Правильный ответ — награда, неверный — наказание. Это называется допинг. Но, пожалуй, они не станут экспериментировать со мной таким образом. Я — человек, и они — люди".

Он глядел на уходившую за горизонт черную равнину, на людей в скафандрах, которые вели измерения и обменивались какими-то замечаниями, и вдруг представил себе, что Кома здесь, рядом.

В тот же момент раздался хлопок, словно лопнул воздушный шарик. Изображение исчезло, и Корн, оказавшись в сером, безликом пространстве, услышал голос:

— Противоречие. Конец сеанса.

Он лежал на кровати, в этой странной чужой комнате Тертона, а из-за гор вставал рассвет. Потом несколько раз подавал звуки видеофон — кто-то хотел его видеть, но он лежал неподвижно, уставившись в потолок.

"Ее попросту нет и уже не будет, — подумал он. — Такой мир не уничтожают за здорово живешь. Это уничтожение было полным и окончательным. Она не играла в песочнице, не писала диссертацию, эта девушка, Кома, которая одновременно существовала и не существовала. Персонификат Опекуна, точно такая, как мы, люди. А ведь мы только тем и отличаемся от них, что отказываемся принять гипотезу о собственной персонификации. Поэтому мы представляем собой ценность сами по себе, абсолютную ценность. А их можно ликвидировать, уничтожать, переделывать, совершенствовать, потому что они вторичны, хотя и кажутся такими же, как мы. Зато они неуничтожимы физически, так же неуничтожимы, как сам Опекун, и поэтому я мог разговаривать с Карой, видеть ее, прикасаться к ней, хотя в действительности даже не знаю, какой она была, когда я начал ожидать. Впрочем, что значит "в действительности?"

Он подумал, что хотел бы отыскать след той девушки, которая потом стала его женой, след, оборвавшийся много десятков лет назад, когда он еще ожидал в жидком азоте, а она уже перестала существовать. Он подумал, что Кома была ею лишь потому, что вопрос о следе не имел смысла, его нельзя было задать, не отказавшись одновременно от Комы. А Кома была действительно, что бы это слово ни означало.

Но если Кома воплотила в себе Кару, значит, где-то существовал источник сведений о ней, иначе бы ее образ в Коме не был столь достоверен. Какой-то объективно существующий в физическом мире источник, который можно описать, изучить и действительно глубоко познать.

Он подумал о Норте, который знал об этом мире больше него, дебютанта Корна.

Он связался с компьютером поселка и спросил, где сейчас находится Норт.

— Начинает лекцию. Корпус «С», третий подъезд, — ответил компьютер бесцветным голосом машины.

Через минуту Корн был уже в поселке. Еще чувствовалась ночная прохлада, хотя солнце уже пригревало. Корпус «С» оказался недалеко, но когда Корн вошел в аудиторию, лекция уже началась. Спотыкаясь в полутьме о чьи-то ноги. Корн с трудом отыскал свободное место.

— Что значит слово "сейчас"? — произнес Норт и замолчал, словно ожидая ответа от зала.

Корн осмотрелся. Он сидел во втором ряду в небольшой аудитории. Вокруг чужие незнакомые лица. Освещено было только возвышение. Там, перед огромным, во всю стену, экраном, на котором застыла зеленая, стремившаяся вверх экспонента с рядами цифр и знаков, стоял Норт.

— Вы видите, — продолжал Норт, — что любое дискретное состояние, взятое наугад из ряда описанных состояний, отвечает на этот вопрос. Можно бы, хоть это и расходится с нашими представлениями, ряд таких состояний считать метавременем Космоса. Однако я не стану применять такое определение, поскольку его физический смысл сомнителен и наверняка не имеет ничего общего со знакомым нам понятием времени, локально определяемым массой объекта.

Очевидно, трудно говорить об интуитивном восприятии обсуждаемой модели, однако представим себе множество звезд вместе с их излучением в обычном трехмерном евклидовом пространстве. Для единичной звезды, если принять ее за центральный пункт, излучение представляет собой как бы концентрические шары, разбегающиеся в бесконечность. Теперь взглянем на проблему иначе: не излучение покидает поверхность звезды, а размеры звезд, точнее, вся метрика пространства сжимается, — Норт сделал жест руками, — так, что в каждый следующий наблюдаемый момент каждая звезда оказывается на величину эйнштейновской постоянной меньше, чем в предыдущий. Как я уже показал, этому не подчиняются лишь частицы, лишенные массы покоя. Итак, концентрические шары излучения есть не что иное, как видимые нами изображения звезды в следующие друг за другом моменты ее наблюдения. При этом введенное преобразование носит такой характер, что для каждых двух звезд расстояние, измеряемое в новых единицах после видоизменения, численно равно тому же расстоянию в старых единицах до видоизменения, а кроме того, после видоизменения остатки их предыдущих поверхностей, то есть то, что мы именуем излучением, остаются концентричными в отношении каждой звезды до ее видоизменения.

— Значит ли это, — спросил юноша, сидевший позади Корна, — что, наблюдая какую-либо звезду, мы пересекаем взглядом по меньшей мере одну из ее предыдущих поверхностей?

— С такой формулировкой трудно согласиться, но я считаю, что сама по себе мысль правильная, — Норт улыбнулся. — Более того, с той же степенью неточности можно сказать, что мы находимся внутри бывшей оболочки любой произвольно выбранной звезды.

Кто-то с другого конца зала задал вопрос, которого Корн не расслышал.

— Да, — ответил Норт, — при таком подходе так называемая скорость света качественно отличается от других скоростей. Впрочем, из рассмотрения нашей модели ясно, почему она представляет собой скорость ограниченную и недостижимую для тел, имеющих массу покоя, и это есть вывод, а не исходное положение.

— А путешествия во времени? — спросила женщина из первого ряда.

— Увы, не в этой модели. Время, точнее, последовательность событий в нашей модели носит однозначный необратимый и объективный характер. Не чуждое древним философам подозрение, что время есть лишь способ восприятия света, должно быть отброшено.

— Не нравится мне его теория, — шепнул кто-то рядом, и Корн увидел, что справа на соседнем кресле сидит Готан.

Норт говорил что-то еще об инфракрасном смещении галактик, о том, что механизм смещения остается прежним, только величины постоянных видоизменений были некогда иными, но Корн его уже не слушал.

— Привет, Готан, — сказал он тихо.

Готан внимательно взглянул на него.

— А, манипулянт! Привет. Как с поездкой?

— Какой поездкой? Видишь, повышаю свой уровень.

— Интересуешься?

— Именно, — ответил Корн, силясь вспомнить, зачем, собственно, пришел.

— Я — нет, — шепнул Готан. — Но старик, то есть Норт, встретил меня и пригласил. Неловко было отказываться. В конце концов, с ним здесь считаются. Сегодня у нас свободный день, и я собирался выехать.

— Первый факт, над которым следует задуматься, — продолжал Норт, — есть особое свойство скорости распространения света. Возникает подозрение, что ее физический смысл абсолютно и качественно отличается от всяких иных скоростей. Это не может быть случайностью. Возможно, речь в данном случае идет о чем-то совершенно ином. В нашей теории скорость света — это скорость видоизменения, скорость сжатия Вселенной, если вообще можно говорить о сжатии, коль оно является извечным состоянием. Участвуя в процессе сжатия, мы пересекаем ранее существовавшие оболочки звезд и воспринимаем это как излучение. В данной модели парадокс Ольбертса перестает быть парадоксом…

— Меня учили иначе, — шепнул Готан. — Не знаешь, как оно обстоит в действительности?

— Не знаю. Не знаю, что значит "в действительности".

Кто-то коснулся плеча Корна, потом схватил его за руку. Через Готана к нему наклонялась Эльси.

— Пойдем!

— Куда?

— Хочу с тобой поговорить.

Он встал, и они вместе пробрались до конца ряда.

— Что случилось? — спросил он, когда они были уже у выхода.

— Ты избегаешь меня, Стеф. Почему? Сегодня я несколько раз пыталась связаться с тобой. Ты не отвечал. Я знаю, что ты был у себя.

— Что тебе надо?

— Не говори со мной так.

— Ну хорошо, что ты от меня хочешь?

— Просто хотела тебя увидеть. Что в этом плохого?

"Не понимаю, что ей от меня надо? — подумал Корн. — Я видел ее дважды. На один раз больше, чем следует".

Они вышли из корпуса. Уже стало жарко.

— Когда можно к тебе зайти? — спросила Эльси.

— Никогда. Я уезжаю.

— Куда?

— Разве важно куда? Вперед!

— Когда?

— Сейчас. Передай привет Норту.

— Уезжаешь и ничего не хочешь мне сказать?

— А что говорить? Могу сказать, что провел здесь не лучшие дни моей жизни.

— Ты груб, Стеф.

— Я действительно не знаю, чего ты хочешь. Прости, я спешу… — он обошел ее и направился по улице к бункеру Терто на.

Оказавшись в комнате Тертона, он понял, что напрасно возвращался. Ведь здесь не было ничего, что принадлежало бы ему. Все, что было его домом, осталось там, по другую сторону, где сейчас раскинулись просторы радиоактивной грязи.

До автострады он дошел пешком, с опаской поглядывая на черные дождевые тучи, первые, которые он видел здесь, над пустыней.

9 На автостраду он взобрался по поросшему зеленой травой откосу. Недавно прошел дождь, и трава была мокрой, но большие прямоугольные плиты уже просохли.

Движение на автостраде было слабее, чем он ожидал. Автомобили проносились беззвучно, и был слышен только легкий свист воздушных подушек мгновением раньше, чем они проскакивали мимо. Корн попытался было остановить один из них, подняв руку, как это делалось в его время, но никто даже не притормозил. Он довольно долго стоял на обочине и уже почти совсем было решил идти пешком, как послышалось низкое гудение, приближающийся автомобиль притормозил, съехал с середины автострады и остановился рядом с ним. Это была длинная серая машина с небольшими, словно обрубленными, боковыми несущими плоскостями и датчиками, почти касавшимися поверхности шоссе. Дверцы раздвинулись.

— Садись быстрее, а то контролеры засекут.

Он уселся поудобнее на переднем кресле и сразу же почувствовал ускорение, втиснувшее его в спинку. Он тут же оценил силу двигателя. Машину вела женщина. Она не отрываясь смотрела на шоссе. Руль был до смешного мал и помещался прямо на приборной панели. Когда они выезжали на среднюю полосу, на панели замигал желтый огонек, потом он разгорелся ровным ярким светом. Женщина сняла руки с руля и взглянула на Корна.

— Одинокий? — спросила она.

— Откуда ты знаешь?

— Нетрудно догадаться. Если человек вместо того, чтобы вызвать машину, останавливает автомобили на автостраде, значит, он ищет общества, — она улыбнулась.

Выглядела она молодо. Кожа на лице и шее была гладкой, но, увидев ее глаза, Корн решил, что она должна быть старше, чем кажется.

— Куда едешь? — спросила она.

— Куда глаза глядят.

— Это может быть в противоположном направлении.

— Мне все едино.

— Одним словом, бродяга.

— Можно и так сказать.

Неожиданно она стала серьезной.

— А может, ты скрываешь свой знар и поэтому задержал меня?

— Знар? Нет. Не скрываю. Хочешь взглянуть?

— Нет. Зачем? Я тебе верю, — она снова улыбнулась. — Ты не похож на чудака.

— А что, чудаки скрывают свои знары?

Она некоторое время внимательно смотрела на него.

— Не шути. У тебя странный юмор.

— А ты куда едешь?

— В Лебок. Такой небольшой городишко.

— Далеко?

— Километров триста. Я там живу.

— А где меня высадишь?

— Высажу? Где хочешь. Но считай, что ты приглашен в гости.

— К тебе?

— Да. Как тебя зовут?

— Стеф. Стеф Корн.

— Какая официальность!

— Почему ты так решила?

— Называешь фамилию, будто нам предстоит вместе работать. Меня зовут Лен.

— Лен? Красивое имя. Думаешь, мы не могли бы работать вместе?

— А ты чем занимаешься?

— Сейчас? Подозреваю, что основным моим занятием будет жизнь. Когда-то я закончил факультет биофизики, прослушал курс генной инженерии. Но это было давно. Еще в конце прошлого века.

— Что-то не верится. Ты не похож на старика. Вообще, кажется, ты решил устроить из нашей встречи небольшое развлечение, — она сказала это совершенно спокойно, но он понял, что должен что-то ответить.

— Я серьезно. Лен.

Она некоторое время молчала. Корн вслушивался в высокое, едва уловимое пение двигателя.

— Знаешь, я вовсе не такая уж старая, — неожиданно сказала она.

— А чего ради тебе быть старой?

— Мне показалось, что ты мог так подумать.

— Ничего подобного. Мы, пожалуй, ровесники.

— Не преувеличивай. Я старше тебя.

— Ошибаешься.

— Очень мило с твоей стороны. Но слова не меняют действительности. Да это и не важно. Я репортер видео. Ясно?

— Да? Интересное занятие?

— Мне нравится. Я только что окончила турне и возвращаюсь домой.

— Надолго?

— Как всегда, на неделю. Надо навести порядок в саду. Самое время. Уже начинает зеленеть. Надо было сделать это в прошлый приезд.

— Что там у тебя растет, в твоем саду?

— Нарциссы. Ты голоден? — сменила она тему. — Я — да.

— Немного. Только, понимаешь, здесь трудновато будет получить обед.

— Опять чудишь. Вот за тем холмом мотель, я там обычно обедаю. Автоматы там отлично запрограммированы и не пережаривают мяса. Бифштексы отменные. Управляющий — симпатяга, преданный своему делу.

— Прекрасно. Устроим обеденный привал.

— И ты поедешь со мной дальше? — она снова внимательно взглянула на него.

— Поеду.

— В Лебок?

— Если ты приглашаешь, несмотря на мои многочисленные чудачества.

— Странный ты человек, Стеф.

Он не ответил. Машина поднялась на вершину холма. Лен легонько потянула руль, желтый свет погас, машина начала тормозить и сходить с центра автострады. Перед невысоким остекленным павильоном стояло несколько автомобилей. "Пленник автострады", — прочел Корн желтую мигающую надпись. Они нашли свободное место между автомобилями и остановились. Внутри павильона было пустовато. Несколько столиков в светлом зале. Пожилой мужчина с ребенком, две женщины, тянувшие прозрачную жидкость из высоких узких стаканов. Из-за столика в конце зала поднялся парень.

— Привет Лен, путеводная звезда нашего видео! — громко воскликнул он. Женщины, не выпуская соломинок изо рта, смотрели на них, ребенок заплакал. Лен остановилась в нерешительности.

— Это Ват, из нашей группы, — сказала она.

— Буксируй сюда своего нового поклонника!

— Пошли, — сказала Лен и подошла к столику. — Это Стеф.

— Ват. Привет, Стеф. Второй или третий, а, Лен?

— Успокойся, Ват. Который стакан? — она показала на стакан с бесцветной жидкостью, стоявший на столике.

— Кажется, четвертый, — Ват поднял стакан и выпил. — Сейчас принесу еще. Надо же выпить в столь приятном обществе.

— Не трудись. Больше не получишь.

— Ошибаешься, сокровище. Сегодня у меня два знара. Мой и Романа. Мы должны были ехать вместе, но что-то у него там случилось, и я согласился поехать один при условии, что он даст свой знар. Теперь он постится и сокрушается, — Ват встал и направился к автоматам у стойки.

Лен взглянула на Корна.

— Жаль, что он оказался здесь. Два года назад начинал у нас на видео. Толковый парень, но, похоже, кончит в доме счастья.

— Где?

— Нет, конечно, не обязательно. Он еще достаточно молод.

— А вот и я. Не соскучились? Вы-то, небось, хотели взглянуть друг другу в глазыньки синие, поворковать за столиком, а тут, поди ж ты, не повезло! Воистину, тесен мир для влюбленных. Их надо бы лет на сто-двести отправлять вдвоем на круговую орбиту.

— Много болтаешь, Ват, — сказала Лен. — Что будем есть, Стеф? Бифштексы? Принесешь?

— Лучше принеси ты.

Лен быстро взглянула на него.

— Ну, что ж. Давай знар.

Он снял с пальца кольцо. Как только Лен отошла. Ват перегнулся к нему через столик.

— Что, парень, может, хочешь мне что-нибудь сказать?

— Нет, — Корн наблюдал за Лен, которая касалась знарами апровизатора.

— Передумал, парень?

— Почему?

— Отправил ее, я и решил — хочешь поговорить по-мужски. Я здесь ее жду.

Корн понял и взглянул на Вата.

— Успокойся.

— Угрожаешь, красавец? А я не боюсь. Я знаю Лен. Она всегда выбирает себе этаких мучеников, о которых можно заботиться. Таких, как ты, как я. Учти. Ты — мученик.

Корн повернулся и взглянул на Лен.

— Ждешь, чтобы выручила? — Ват усмехнулся. — На, выпей, это помогает, — он подсунул Корну стакан. — Ощутишь себя мужчиной, парень.

— Убери, — сказал Корн, чувствуя, что Ват начинает действовать ему на нервы.

— Не желаешь? — Ват встал и подошел к нему. — Пей!

Корн отвернулся, и Ват пролил жидкость ему на костюм.

— Сядь! — сказал Корн и положил руку Вату на плечо, чтобы усадить его на стул. Послышался звон стекла, и Ват ударил его под дых. Корн этого не ожидал, и выпустил Вата. В тот же момент Ват нанес ему удар снизу в челюсть.

Корн ответил, не думая, и почувствовал острую боль в руке. Ват, опрокинув столик, отлетел на два, может, на три метра. Когда он с трудом поднялся, Корн увидел, что Ват испуган.

— Я не знал, парень, что ты профессионал, — пробормотал Ват.

— Что здесь происходит? — к ним приближался мужчина в белом сверкающем костюме.

Корн увидел Лен с подносом в руках.

— Вон тот ударил первым, — пожилой мужчина указал на Вата.

— Пойдешь в контроль, — сказал мужчина в белом. Ват побледнел.

— Только не в контроль, прошу вас!

— Это случай для контроля, — настаивал мужчина.

— Но я не хотел. Лен, прошу, сделай что-нибудь.

Мужчина взглянул на Лен, движением головы показывая на Вата.

— Ты его знаешь?

— Да. Он из видео.

— Но контроль необходим, — сказал мужчина.

— Я же ничего не сделал. Стеф, у тебя ведь нет ко мне претензий? Это была случайность.

— Ничего себе случайность, — сказал мужчина с ребенком. — Из-за таких спокойно не пообедаешь.

— Стеф, скажи, что это не имеет значения, — продолжал канючить Ват.

Мужчина в белом взглянул на Корна.

— Для меня это не имеет значения, — сказал Корн. Мужчина повернулся к Лен.

— Он еще очень молод, — сказала Лен. — Обычно это спокойный парень.

— Ваше дело, — мужчина пожал плечами. — А ты выматывайся отсюда! — бросил он Вату. — И постарайся больше здесь не появляться.

— Да, конечно, я пойду… — Ват направился к двери.

Девочка перестала плакать.

— Ишь, распустились, — ворчал мужчина с ребенком. — Времени свободного много.

— Садись, Стеф, — позвала Лен. — Обед стынет. Спасибо, Клео.

Мужчина в белом костюме улыбнулся.

— Ну, у тебя ударчик, — сказал он. — Думаю, он свое получил.

У Корна болела рука. Он сел напротив Лен, и тапододвинула ему тарелку.

— Ты не сказал, что сидишь на диете. Я принесла кашу-размазню.

— Я на диете?

— На твой знар бифштекс не дали. Могу уступить кусочек своего. Хочешь?

— Ты не наешься.

— Возьму побольше десерта. И проверь, что там с твоей диетой. Ты не знал?

— Нет.

Корн съел кусочек бифштекса, потом, поморщившись, принялся за кашу. Голод давал о себе знать.

— Видно, Опекун считает, что ты болен.

— Я? Ошибка.

— Нет, я проверила.

— И, думаешь, это надолго?

— Зайди в контрольный пункт здоровья, может, пора сменить запись.

— Зайду. Иначе всю жизнь придется сидеть на размазне! Знаешь, я возьму твой знар и получу приличный бифштекс.

— Не шути, Стеф. Так даже шутить нельзя.

По ее тону было видно, что она сказала это совершенно серьезно.

— Однако твой друг Ват как-то изловчился.

— Он глуп и легкомыслен. Да ты и сам видел, как он при этом трусил.

— Какое уж тут удовольствие отвечать за избиение спокойного человека.

— Ему это не впервой. А боялся он, что контроль обнаружит второй знар. Если б не это, я бы ему не простила. Ему не помешало бы несколько часов поработать в городе с уборочными автоматами на стрижке газонов. Впрочем, Ват утверждает, что любит такие занятия. Свежий воздух и физическая нагрузка. А то, что на него водят смотреть школьные экскурсии, ему безразлично.

— А второй знар — дело серьезное?

— Не прикидывайся, Стеф. Я пошла за десертом. Тебе что-нибудь принести?

Он кивнул и проводил ее взглядом. У нее была ладная фигурка. "В ее движениях есть что-то юношеское, как у Кары", — отметил он, а потом решил думать о чем-нибудь другом. К тому же болела рука.

— Тебе компот, — сказала Лен. Себе она взяла большую вазочку с мороженым.

— Тоже знар?

— Да. Мороженое тебе может повредить.

— И кто это только придумал?

— Не знаю, кто прописал тебе такое меню, но Опекун подает точно в соответствии с записью.

— Опекун? Я как раз его ищу.

— Серьезно? Если не шутишь, я отвезу тебя в Лебок на подстанцию.

Корн допил компот и отставил стакан. Мир явно изменился сильнее, чем он предполагал.

— О чем задумался? — спросила Лен.

— О мире вообще, — ответил Корн, не погрешив против истины, и только потом сообразил, что Лен не любит таких ответов, а она была отличной девушкой и, собственно, не было причин отвечать ей так.

— Поедем?

— Да. Обед несколько разочаровал меня. Раньше я едал и повкуснее.

— Раньше ты не был на диете, — улыбнулась она.

— Это уж точно.

— Ты помнишь те времена? Притворяешься… Почему ты все время пытаешься быть каким-то особенным?

— Я? И вовсе не пытаюсь. Знаешь, Лен, подозреваю, что я действительно особенный.

Они вышли из зала и сели в автомобиль. Садясь, Корн оперся рукой о дверцу и снова почувствовал боль.

— Похоже, я повредил руку, мило беседуя с твоим парнем.

— Только не моим, Стеф, не моим. Мне до него нет дела. Возможно, ему что-то почудилось, только-то и всего.

— Ясно, что тебе до него нет дела, но руку я себе разбил, и теперь она, кажется, начинает опухать.

— Покажи.

Она взяла его руку и легонько сжала.

— Перестань, больно.

Она внимательно смотрела на его ладонь.

— У тебя два больших шрама. Что случилось?

— Авария.

— Давно?

— О, да.

— А рука у тебя действительно опухает. В Лебоке заедем в пункт контроля здоровья. Надо показаться врачу.

— Может, пройдет само.

— Это по пути.

Она вывела машину на середину шоссе. Дорога бежала сквозь холмы в обрамлении каменных обочин. Потом выехали в степь. Лен молчала, но он видел, как время от времени она посматривает на него.

— Кажется, мы снизили скорость, — заметил он.

— Да. Здесь заповедник молочных коров. Автомат сбросил скорость. У дороги есть какое-то охранение, но коров целые стада и они, несмотря на защиту, иногда забредают на шоссе.

— Их так много?

— Неконтролируемый генетический резерв. Размножаются отлично. В засуху страторы сбрасывают им дополнительное сено, а водоснабжение работает с двойной нагрузкой.

Корн осмотрелся вокруг, но коров не увидел. Степь была зеленой, как всегда весной. Потом по широкой дуге они обогнули поселок с красными домиками и башенками антенн над ними, миновали высокий виадук над речной долиной и въехали в буш. Автомобиль набрал скорость. У следующего поселка Лен свернула на узкую боковую дорогу. Автоматика здесь, видимо, не действовала, желтый огонек погас, и Лен управляла машиной сама. Они въехали в поселок и остановились у многоэтажного дома.

— Я подожду тебя. Это быстро, — сказала Лен.

— Не знаю, стоит ли идти.

— Но у тебя же болит рука.

— Пройдет.

Лен внимательно посмотрела на него.

— Хорошо. Пойдем вместе, — она открыла дверцу машины.

Они вошли в здание и отыскали кабинет дежурного врача. У врача было морщинистое лицо и темная, видимо, не бритая с утра щетина.

— Входите, — сказал он, отхлебывая кофе. На большом экране перед ним двигались пластичные фигуры в объемном изображении.

"Так вот оно, их видео", — подумал Корн. Он хотел было поближе рассмотреть аппарат, но врач встал.

— Что случилось?

— Я немного повредил руку, — сказал Корн.

— Он упал на руку, и она начала опухать, — добавила Лен.

Корн быстро взглянул на нее, но Лен смотрела на врача.

— Подверни рукав, посмотрим, — сказал врач и подошел к одному из аппаратов у стены. Он нажал клавишу. Загорелась красная лампочка и послышалось тихое гудение.

— Подойди. Так. Положи руку сюда.

Корн положил руку на холодную поверхность плиты. Врач взглянул на экран, потом на Корна.

— Никогда еще не видел такого. Ты — космонавт?

— Нет.

— Знаешь, это не по моей части. Ну, что я могу сказать… Кости в порядке. А нет ли повреждений в биохимических связках, может определить только специалист. Здесь такого нет.

— О чем ты? — спросила Лен.

— Я не разбираюсь в киборгизованных сухожилиях.

— Он… киборгизован? — Лен с интересом взглянула на Корна.

— Да. Взгляни, это неорганика. Увы, в таких вещах я не мастак.

Корн снял руку с плиты.

— Я — что? Ки…

— Ты киборгизован. Это все, что я могу сказать. Ничего особенного. Просто такой ты есть.

— Как прикажешь тебя понимать? — спросил Корн. Врач как-то странно посмотрел на него и подошел к столу.

— В твой организм встроены элементы, повышающие физические возможности. Обычно киборгизацию проходят космонавты. Поэтому я и спросил, — врач нажал клавишу на столе.

— Ты уверен? — спросил Корн.

— Абсолютно. Да ты и сам должен знать. Я говорю при ней, — врач кивнул на Лен, — потому что вы пришли вместе и ты, вероятно, понимал, что она об этом узнает. Врачебную тайну я не нарушил. Думаю, ты со мной согласен.

— Конечно. А что, нехорошо быть… киборгизованным?

— Отчего же. Просто обычно пациенты не хотят, чтобы об этом знали. Мне известно все только от информатора. Ты — первый случай в моей практике.

Корн подумал, что врач произнес это как-то слишком уж поспешно и взглянул на Лен. Та старалась не смотреть на него. Дверь открылась, вошли двое мужчин в таких же, как у врача, зеленоватых халатах.

— Вызывал? Тяжелый случай?

— Вообще-то пустяк. Просто немного помята рука, но он, — врач показал на Корна, — киборгизован. Хотите взглянуть?

— Охотно, — сказал один из вошедших. — Можешь подойти к аппарату?

Корн поднял на него глаза.

— Перебьетесь, — он резко повернулся и вышел в коридор.

— Твой знар. Сообщи твой знар… — вслед ему крикнул врач.

Корн не ответил и не остановился. Он вышел из дома, взглянул на серый автомобиль Лен и пошел дальше. Позади послышались быстрые шаги.

— Почему ты не сообщил ему свой знар? — догнав, спросила Лен.

— Не слишком ли много удовольствий сразу? Достаточно того, что он видел мою руку.

— Но теперь Опекун будет тебя искать.

— Пусть себе ищет.

— И запомнит это.

— Пусть помнит. Думаешь, киборгизованных это тоже касается? — он сказал это, чтобы просто что-нибудь сказать, но Лен восприняла его слова всерьез.

— Вероятно, ты прав, — сказала она. — Вы подчиняетесь другим законам.

— Мы?

— Ну, да. Киборгизованные люди. Говорят, вам принадлежит будущее.

— Как я заметил, это еще не основание для гордости.

— Не заносись, — оборвала она. — Ты меня специально затянул в кабинет, чтобы я узнала, да?

Корн пожал плечами и подумал, что Лен не поверит любому его ответу.

— Не мог попросту сказать? Ведь это ничего не меняет в наших отношениях.

— В наших отношениях?

— Поверь мне, Стеф.

"Она считает, что несколько сотен километров, проведенных рядом в машине, позволяют говорить о какихто связях между киборгизованным мужчиной и некиборгизованной женщиной", — подумал Корн, но промолчал.

— Пошли, — сказала Лен, беря его за руку. — Поедем ко мне. Как рука?

— Гораздо лучше. Видимо, потому что я перестал о ней думать.

— Дома свяжемся с Опекуном, и он скажет, что делать дальше.

— Мне известно и без него.

— Хорошо. Поступай, как знаешь.

Корн позволил проводить себя в машину. Когда они отъезжали, ему показалось, что в окнах пункта контроля он видит лица.

10 Дом Лен был небольшим и выходил застекленной верандой в сад. Типовой дом, какие Корн помнил по своему времени. В таких домах раньше жили молодые семьи. Он тоже хотел поселиться с Карой именно в таком доме.

Автомобиль они оставили на улице и по дорожке шириной в две плиты прошли через сад к веранде. Уже смеркалось, и в домах светились окна.

— Дом не из самых шикарных, — сказала Лен. — Но меня устраивает. Летом здесь хорошо.

— Слушай, а у тебя найдется вольера для киборгизованного? — спросил Корн и тут же подумал, что поступает глупо.

Кажется, Лен не расслышала вопроса. Вложила знар в индикатор автомата, и дверь раскрылась. В комнатах разгорелись стены.

— Ну, наконец-то мы дома, — сказала Лен и уселась в огромное кресло двадцатого века, которое вместе с книжными полками придавало комнате старосветский вид.

— Не удивляешься, что у меня нет багажа? — спросил Корн.

— Багаж? А зачем? Все типовое получишь из моего домашнего автомата, остальное возьмем по твоему знару из апровизатора. Он на соседней улице, в двухстах метрах. Выпьешь что-нибудь?

— Если можно, джин с лимоном.

— Ну и желаньица у тебя! Не знаю, найдется ли что-нибудь подобное в моем автомате, — она подошла к одной из стен и раздвинула деревянные створки.

Корн рассматривал книги на полках и пытался представить себе судьбу своих книг, которые достались ему от отца, и тех, которые он покупал сам в годы учебы. Кара не любила его книг. У нее были свои, необходимые в работе новые издания, а не старые томища-пылесборники.

— Мы забыли, что на твой знар нельзя получить ничего подобного, — сказала Лен. — Можешь взять молоко, чай или что-нибудь из синтетов.

— Возьми на свой.

— Я почти не пью.

— Один-то раз, думаю, можешь.

Минуту погодя она поставила перед Корном стакан с прозрачной жидкостью.

Корн почувствовал знакомый запах и вкус напитка.

— Наконец что-то знакомое, — сказал он. — Вкус, как в старые добрые времена. Как только покончу с диетой, ничего другого пить не стану.

Лен вынула из автомата стакан молока и уселась напротив.

— Хочешь посмотреть видео?

— Не очень. А есть что-нибудь интересное?

— Идет новый сериал. Все смотрят.

— За исключением меня.

— Ты серьезно?

— Совершенно.

Лен медленно потягивала молоко.

— Признайся, Стеф, ты вернулся из Космоса? — спросила она наконец.

— Нет, Лен. Я не покидал нашей любимой планеты, Просто у меня был… как бы это тебе сказать, перерыв в жизни.

Она ждала, что он добавит что-то еще, но Корн считал, что сказал достаточно, и не собирался говорить больше.

— Хорошая передача, — наконец сказала Лен. — О киборге, который почти бессмертен.

— Да, это, должно быть, впечатляюще, — согласился Корн, подумав, что даже сказки в их мире выглядят иначе.

— А может, все-таки посмотришь?

— Нет. Лучше поболтай с живым киборгом.

— Я не хотела тебя обидеть, Стеф. Да ты и не похож на киборга.

— Из видео? Знаешь, Лен, в давние времена, еще по телевидению, вместо сказок о киборгах показывали другие истории. Тогда их называли научной фантастикой. Но я смотрел только то, что было однозначным, что существовало в действительности.

— Вероятно, ты был прав, — кивнула Лен, но Корн подозревал, что она уже думает о чем-то другом.

Он смотрел на ее лицо, темные широкие брови и волосы, прикрывающие лоб. Сейчас, при искусственном освещении, она выглядела лучше, чем тогда, в автомобиле.

— Знаешь, Стеф, в нашей встрече есть что-то от видео. Случайная встреча, обед в мотеле… — она осеклась.

— И он — киборг, да?

— Я не думала об этом.

— Думала.

— Хорошо, думала, — она взглянула ему прямо в глаза.

— А продолжение?

Она улыбнулась.

— Я уже помню твой знар, — сказала она. — Пойду и принесу все, что необходимо.

— А я пока просмотрю книги.

— Книги?

— Библиотеку.

— Ах, это! Всего лишь декорация.

— Не книги?

— Конечно, нет.

— Тогда зачем же они?

— А как ты представляешь себе комнаты в стиле двадцатого века? Без книг?

— Но какие-нибудь книги у тебя все же есть?

— Нет. Теперь книгами не пользуются.

— Совсем?

— Нет необходимости. Есть видео, а всю информацию можно получить у Опекуна.

— А если захочется перечитать что-нибудь заново?

— Просмотреть, хотел ты сказать. Связываешься с Опекуном, и он из видеоархива воспроизводит на твоем экране то, что ты заказал.

— И в архиве есть все?

— Все, что представляет какую-то ценность. Ты, Стеф, пожалуй, действительно из другого мира.

— Думаю, в этом что-то есть, — сказал Корн. Ему хотелось остаться одному.

Лен вышла, а он сидел и смотрел в темный, вполстены квадрат окна. Было тихо. Только где-то высоко пролетал стратор. В былые времена он сиживал так вечерами в своей лаборатории, когда сотрудники уже ушли, автомобили разъехались и заботливый вахтер выключил этажом выше «циклоны», шум которых всегда слышался в первую половину дня. Они мешали ему, но техники объяснили, что это самые тихие из крупных «циклонов», какие только можно достать. Он заваривал крепкий кофе, выпивал две чашечки и ждал, когда снизойдет вдохновение. Тогда начинал работать. Большая часть из того, что он сделал и считал мало-мальски стоящим, было зачато в такие предвечерние часы. Именно здесь он написал несколько работ по управляемым мутациям, которые тогда имели какой-то смысл, а сегодня, вероятно, пылятся где-нибудь в архивах, точнее, хранятся в памяти информационных систем и выглядывают на свет божий, только когда ктонибудь отстукает на клавиатуре его имя или потребует представить перечень литературы по тому направлению, которое некогда было его работой. Он подумал, что напрасно выбрал в свое время такую профессию. Будь он, скажем, историком или археологом, он мог бы и здесь продолжить работу, а теперь, вероятно, его знания не дотягивают до уровня знаний студента, оканчивающего вуз. Да, эта глава жизни закончена, потому что, начни он даже учиться заново, груз бесполезных знаний не позволит ему создать ничего нового, ибо новое творят люди молодые, мозг которых не отягощен устаревшей информацией. Потом они становятся учеными, но уже перестают быть молодыми.

Он встал, решив, что самое разумное, что он может в данный момент сделать, это заварить крепкий кофе, но вспомнил, что кофе, вероятно, сейчас тоже получают из апровизатора, и ему стало тоскливо. Он прохаживался по комнате, когда услышал голос:

— Стеф, ты можешь подойти сюда?

Это был голос Комы, и ему показалось странным, что он так хорошо помнит его. Он прошел в прихожую, где находился домашний информационный пульт, и взглянул на экран. Экран был пуст.

— Я тебя не вижу, — сказал он.

— Я вижу тебя. Как твои дела?

— Прекрасно, — он не любил признаваться в том, что ему скверно. Даже Коме. — Я думал, тебя уже нет.

— Я есть, но ты меня больше не увидишь.

— Почему?

— Потому что той Комы, которую ты помнишь, не существует.

— А кто ты теперь?

— Голос в одном узком канале связи.

— Как ты отыскала меня?

— Ты воспользовался здесь своим знаром.

— И ты хотела меня увидеть?

— Да. Я люблю тебя, Стеф.

— Любишь…?

— Люблю… Так мне, во всяком случае, кажется… Сильнее я чувствовать не могу. Это чувство для меня тоже необычно. Ты забыл, что я никогда не играла в песочнице… Я не человек, Стеф.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Чтобы ты забыл обо мне и начал жить настоящей жизнью. Забыл и понял.

— Что понял?

— Начало и смысл всего происшедшего.

— Но как?

— Раньше я сама хотела тебя научить, там, в том мире, который бы постепенно изменялся, пока не слился бы с реальной действительностью. Стал бы ей равноценен. Тогда я тоже ушла бы. Но теперь того мира нет, и ты должен слиться с новым миром сам.

— Но как? — повторил Корн.

— Я сообщу тебе знар Нота Фузия. Он все объяснит.

— Кто это?

— Узнаешь. Запиши знар.

— Когда я услышу тебя снова? — спросил он.

— Никогда. Потом, уже освоившись, ты получишь другой персонификат, если, конечно, захочешь. Но это уже буду не я. Сейчас я исчезну навсегда вместе со всей той действительностью. Тебя там уже нет. Ты получил такую дозу радиации, после которой перестал там быть.

— Я умер?

— Там — да.

— Но почему? Что там произошло?

— Нет смысла говорить. Это необратимо. У той действительности тоже есть своя логика и порядок. Прощай, Стеф, и будь счастлив.

— Кома! — крикнул Корн.

Но ответа не последовало.

Он вернулся в комнату опустошенный: он остался один, возврата к прошлому не было. В голову вдруг пришла мысль, что он утомлен, что день был слишком длинным и пора его закончить. Потом он подумал, достаточны ли размеры кровати в этом доме: при его росте это часто было проблемой, когда он попадал в новое, еще незнакомое место. Сейчас это была спасительная мысль, и он ухватился за нее. В памяти тут же всплыла больничная койка, которая скорее напоминала операционный стол.

Он решил выпить что-нибудь, хотя бы молока. Подошел к апровизатору, коснулся знаром индикатора и нажал рычажок, как это делала Лен. Подождал немного, но аппарат не сработал. Он подумал, что, вероятно, что-то упустил, и уже собирался отойти, когда услышал голос:

— Ты забыл сказать, что подать, а я еще не знаю твоего вкуса, — это был нормальный мужской голос, который он слышал так, словно говоривший стоял рядом.

— Стакан молока, — тихо сказал он.

В глубине послышался звук наливаемой жидкости, и в металлическом держателе появился стакан.

— Хочешь еще чего-нибудь? — спросил голос.

— Нет, благодарю.

— Может быть, таблетку приятного сна?

— Нет. Я не вижу снов, — сказал Корн и тут же подумал, что, наверно, снова вел себя не так, как надо, объясняя что-то автомату, но тот ничего не ответил. Молоко было холодным. Послышались шаги в прихожей, и вошла Лен.

— Здесь все для тебя, — сказала она и поставила рядом с креслом большую коробку из тонкого светлого пластика. — Прости, что так долго, я встретила в апровизаторе Гей. Мы не виделись уже, пожалуй, месяца два. Ты с ней познакомишься.

Корн подумал, что в общем-то не видит повода встречаться с Гей, но ничего не ответил.

— Не скучал без меня? — спросила Лен.

— Нет. Я разговаривал с Комой.

— Комой? То, что ты у меня, может знать только Опекун, — Лен смотрела на него так, как тогда, в кабинете врача. Было тихо, и он снова услышал звук пролетавшего стратора. Потом Лен улыбнулась.

— Знаешь, Стеф, все как-то странно. Ты и вся эта история. Впрочем, этого следовало ожидать.

Он не ответил. Подумал, что действительно все складывается немного странно, но это были его заботы.

— Как рука? — спросила Лен.

— В порядке.

— Спальня наверху. Пойдем, я провожу, — она взяла коробку с его вещами, и они по лестнице поднялись на второй этаж. Ступени были обычные. "Как в двадцатом веке", — подумал Корн.

— Здесь, — сказала Лен.

Они вошли. Стены разгорелись, и он увидел настоящую кровать. Сел и почувствовал, как слегка прогнулся матрац.

— Ванная рядом, — сказала Лен. — Я буду внизу. Мне еще надо кое-что сделать.

Она вышла.

Он распаковал коробку и вынул пижаму. Она была немного коротковата, но это его не смутило. Прошел в ванную и встал под душ. Кранов не было. Он постоял в нерешительности, потом четко произнес:

— Душ!

Вода залила ему глаза и нос. Она была слишком теплой.

— Холоднее, — сказал он и почувствовал изменение температуры. Потом, когда искал полотенце, услышал неясный хрипловатый голос, ничем не похожий на голос автомата, с которым разговаривал раньше.

— Воздух или полотенце?

Он заколебался на мгновение.

— Воздух.

Послышался шум скрытого вентилятора, и Корн почувствовал на коже дуновение, напоминавшее ветер пустыни. Выйдя из ванной, он решил наведаться к Лен, чтобы пожелать ей спокойной ночи и таким образом окончательно закончить вечер. Тихо спустился по ступеням и услышал голос Лен:

— … это ничего не объясняет. Информацию ты должен добыть. Я сделала все, что мне полагалось. Привезла его к себе…

Корн остановился.

— Интересно, как? — говорил мужчина с экрана. — Все, что я знал, я тебе сообщил. В конце концов, с ним разговаривала ты, а не я.

— Да, но он не из разговорчивых.

— К тем, кто произносит о себе длинные речи, мы не посылаем наших лучших репортеров.

— Ну, хорошо. Постараюсь что-нибудь узнать.

— Ты должна быть готова завтра утром.

— Значит, до утра.

— До утра, — повторил мужчина и выключился.

Корн спустился вниз и подошел к Лен.

— Действительно, в нашей встрече есть что-то от видео. Полная режиссура.

— Ты слышал… — Лен еще стояла перед экраном.

— Слышал. Раньше я, возможно, оделся бы и ушел, но сейчас скажу тебе только "спокойной ночи".

— И больше ничего?

— Ничего.

Она подошла к нему так близко, что ей пришлось поднять голову, чтобы видеть его глаза.

— Стеф, ты на меня не обижаешься?

— Нет. Следовало догадаться.

— О чем?

— О том, что в вашем упорядоченном мире такие встречи не происходят случайно. Только я не понимаю, зачем ты прикидывалась, будто ничего обо мне не знаешь.

— Но я действительно не знаю. Мне сказали, что ты ушел из института и направился к автостраде. Ты — новый манипулянт. Вот и все.

— Хорошо сработано.

— Стеф, но теперь это не имеет значения.

— Что?

— Мое интервью с тобой. Можешь не говорить ни слова. Хорошо, что ты здесь, Стеф.

Она неожиданно поцеловала его. Аромат ее кожи не был ему неприятен. Он мягко отстранил ее, так мягко, как только мог.

— Ты правда не обижаешься на меня, Стеф?

— Нет. Что ты еще хочешь знать?

— Ничего.

— Лен, — сказал Корн, — ты прирожденный репортер. Пользуешься соответствующими методами в соответствующий момент.

— Сейчас я не репортер. Понимаешь, не репортер. Наплевать мне на всю эту историю. Важно лишь то, что ты здесь.

— Ты милая девочка, Лен, — он повернулся и подошел к черному квадрату окна.

— Стеф…

Он взглянул на нее.

— Стеф, ты мне не простишь?

— Перестань, Лен.

— … знаю, не простишь…

Корн смотрел в окно и видел бегущие огоньки далеко на автостраде.

— Спокойной ночи, Лен, — сказал он. — Завтра я расскажу тебе все, что знаю, но, уверяю тебя, я и сам знаю очень немного.

Он поднялся на несколько ступенек.

— Стеф, я приду к тебе…

— Не надо, — сказал Корн и пошел в комнату.

Он лежал в темноте и размышлял, придет ли Лен. Потом понял, что не придет, и заснул.

Встал он рано, когда Лен еще спала. По пустой улице двигался маленький пузатый автомат, собиравший мусор. Корн оделся и тихо, стараясь не скрипеть ступеньками, спустился к визофону. Набрал на клавиатуре номер знара, который ему вчера сообщила Кома, и немного подождал. Экран разгорелся, и на нем появилось лицо пожилого человека.

— Здравствуй, незнакомец, — сказал он. — Откуда тебе известно, что в моем возрасте встают рано?

— Я Корн, Стеф Корн. Мне дали твой знар… — он хотел назвать имя Комы, но раздумал.

— А, так ты тот самый путешественник во времени, — старое лицо, почти маска, покрылось сотнями мельчайших морщинок. — Я жду тебя.

— Тебе известно обо мне?

— Известно.

— Но ты… ты человек?

— Ну, знаешь, юноша! Подозревать Нота Фузия в том, что он фантом! За последние сто лет такого со мной еще не случалось, — раздался какой-то странный звук. Это смеялся старик. — Мне сказали, что ты сейчай в Лебоке. Я живу в Иробо. Полчаса сублетом. От остановки сублета дорожка к домику на холме. Дом старый, такой же старый, как и я, так что найдешь без труда. Впрочем, здесь не так уж много домов, и любой скажет, где найти старого Нота. Так когда прилетишь?

— Часа через два.

— Хорошо. У меня есть хлебный квас, как в старое время. Полакомишься.

— Спасибо. Я приеду.

— И не опаздывай. Я не люблю ожидать. У моего возраста свои привилегии, юноша.

— До встречи.

Экран помутнел. Корн хотел вернуться наверх, в свою комнату, но услышал голос Лен.

— Завтрак готов, Стеф.

"Встала пораньше и ждала", — подумал он, и ему стало приятно.

Когда он вошел в помещение с апровизатором. Лен уже сидела за столом.

— Я еду в Иробо, — сказал он.

Лен срезала ножичком верхушку яйца, потом взглянула на Корна.

— Когда?

— Сейчас.

На завтрак были овсяные хлопья с молоком, и это напоминало ему самые неприятные минуты детства, однако пришлось есть, так как, во-первых, он был голоден, а во-вторых, поторопился сказать Лен, что с особым удовольствием ест именно это блюдо. Перекусив, он отодвинул наполовину недоеденную тарелку и выпил большую кружку кофе с молоком.

— Теперь скажи, что бы ты хотела обо мне знать.

— Как репортер ничего. Я же сказала вчера, что это не имеет значения.

— И все-таки. Имеет значение или нет, ты заслужила это и должна написать очерк. Я слышал, о чем вы говорили вчера. Предупреждаю, ты будешь разочарована. Я родился в прошлом веке. Прожил не слишком много, как раз столько, чтобы начать ценить жизнь. Когда ты очень молод, жизни еще не ценишь — сама знаешь, я думаю.

Ну, а когда у меня уже была жена, дом и немного больше порядка в голове, я разбился на автомобиле и угодил в жидкий азот, в ожидальню, как теперь называется. В жизнь меня «включили» совсем недавно. О некоторых усовершенствованиях моего организма ты уже знаешь. Кроме того, что ты видела, тех киборгизованных элементов, я еще умею проводить эксперименты, которых никогда раньше не проводил, и узнаю такое, чего никогда прежде не знал. Одно из моих новых «умений» как раз то, что я манипулянт. Есть еще несколько несущественных деталей, но в принципе — это все. Ты удовлетворена?

— Но ведь это только половина многосерийки из видео, — сказала Лен.

— Правда?

— Конечно. В видео есть еще и вторая половина: великий манипулянт, который существует независимо от дебютанта.

— Дебютанта?

— Да. Так называется роль, которую ты мне рассказал.

— Чей сценарий?

— Не знаешь? Конечно, откуда тебе знать. Сценарий написал Нот Фузий. Он уже сто лет пишет научную фантастику. Иногда трудно поверить, что он все еще жив. Знаешь, еще мои деды читали его книги.

— Понимаю. После такого фильма интервью было бы неинтересным. Ты напрасно потеряла почти день.

— Ты серьезно?

— Да, — ответил Корн, хотя и не был в этом убежден.

— Знаешь, Стеф, — Лен опустила глаза, — всего несколько раз в жизни, а иногда лишь однажды встречаешь мужчину, о котором с первого мгновения знаешь, что это тот, единственный. Но этого недостаточно, потому что есть еще дети, другой мужчина — твой муж. Либо ты слишком молод, чтобы знать, как редко случается такое…

— К чему ты это? — прервал он.

— Хочу, чтобы ты знал.

— Зачем?

Она взглянула ему в глаза.

— Чтобы знал, что можешь вернуться, — она улыбнулась. — Когда вам скверно, вы иногда возвращаетесь к таким женщинам, как я.

Он допил кофе и встал.

— Я пойду.

— Я провожу тебя, — Лен тоже встала и прошла в соседнюю комнату. Вернулась она, одетая в коричневую ткань, которая, вероятно, была плащом.

— На чем ты собираешься ехать?

— На сублете.

— Правильно. Быстрее и удобнее. Вызвать автомобиль?

— До сублета далеко?

— Нет. Можем пройти пешком.

Они вышли. Светило солнце. На противоположной стороне улицы на тротуаре дети играли в классики. За углом дома оказались повыше.

— Здесь расположены автоматы услуг, — пояснила Лен.

— Близко.

— Да, удобный дом. Как репортер видео я могла бы сменить на больший, но не хочу.

— Думаешь, я мог бы жить в таком доме, как твой?

— А зачем? У тебя наверняка есть свой фантом. И ты иногда живешь в имитированном мире.

— Фантом?

— Не прикидывайся наивным. Думаю, именно поэтому ты не обращаешь на меня внимания. Вы, с фантомами, для нас, женщин, в принципе потеряны.

Он хотел сказать, что не понимает, но подумал, что Лен ему не поверит, и смолчал.

— Здесь, — сказала Лен. — Станция вублета.

Они вошли в здание. Зал был невелик. Потолок горел ярким желтым светом, на стенах мелькали разноцветные надписи, которых он не стал читать. Лен подошла к ряду автоматов, встроенных в стену, и коснулась индикатора своим знаром.

— Куда? — спросил автомат.

— Провожающий, — ответила Лен.

— Прошу знар отъезжающего.

Корн прикоснулся знаром к индикатору.

— Куда? — спросил автомат.

— Иробо, — ответил Корн.

— Ждать долго? — спросила Лен.

— Сейчас подам сублет.

— Я поеду прямым? — спросил Корн.

— Не понимаю. Что значит — прямым?

— Надо ли будет пересаживаться, чтобы доехать до Иробо?

— Долететь, — поправила Лен. — А сублет индивидуальный. Доставит на место.

Он хотел спросить, почему она говорит «долететь», но раздумал. Они были уже не одни. В зал вошел мужчина и остановился в двух шагах от них. Потом появилась женщина с ребенком.

На другой стороне зала располагался полукруглый желоб двухметрового радиуса. Корн подошел поближе и увидел на дне желоба рельс из черного незнакомого металла. У выхода из зала с обеих сторон желоб закрывали шлюзы из многочисленных перекрывавших друг друга плит, уложенных подобно лепесткам диафрагмы в фотоаппарате.

— Вероятно, мы больше не увидимся, Стеф, — сказала Лен.

— Почему? Навести меня, если будет желание. Мой знар тебе известен.

— Нет. Лучше приезжай ты. Впрочем, знаю, не приедешь. На свете миллиарды людей, и случайно мы уже не встретимся.

— Разве что это опять будет хорошо отрежиссированная случайность, — улыбнулся он.

— Не будет, — сказала она. — Прощай.

— Прощай, Лен… и спасибо тебе.

Она повернулась и вышла не оглянувшись. Он только видел, как за прозрачной стеной мелькнул ее плащ.

— Сублет Корна, — произнес мегафон голосом автомата.

Шлюз на мгновение раскрылся, и по желобу, заполнив его, беззвучно продвинулся вагон в форме снаряда. Его верхняя часть раскрылась, и Корн, войдя, удобно устроился в кресле. Крыша задвинулась, и несмотря на то, что снаружи она была черной и шероховатой, изнутри он видел перрон и людей на нем.

На пульте зажегся желтый сигнал.

— Отлет, — произнес голос внутри кабины.

Вагон медленно двинулся вдоль перрона, прошел через шлюз и оказался в полной темноте. Корн чувствовал, как его вдавливает в кресло. В кабине загорелся свет.

— Музыка, видео или обед? — спросил голос.

— Я хочу подумать, — ответил Корн.

— Повтори, не понял.

— Не хочу ничего. Это ты, надеюсь, понимаешь? — Корн вытянул ноги и удобнее устроился в кресле.

11 Сознание возвращалось с трудом, рывками. Это не было обычным пробуждением. Он беззвучно мчался в туннеле и осознал это не сразу. Затем он увидел желтый свет, матовый экран, кресла и понял, что находится в сублете. Пытаясь сообразить, как оказался здесь, в вагоне, подумал о Корне и понял все. Его сознание снова заработало, и он вспомнил какой-то город, толпы людей, голубые знамена. Он знал, что это встречают космонавтов, вернувшихся с Венеры. А потом понял, что все это произошло еще до его рождения, и, значит, это память другого человека, Стефа Корна, информация, которую считывало его собственное сознание.

Он сосредоточился и снова оказался в сублете. Над кабиной беззвучно убегал назад черный туннель, вспыхивали и гасли одинокие огоньки указателей расстояния.

Он с трудом вспомнил знар Тельпа, знар, который помнил всю жизнь. Отстукивая на клавишах цифры знара, несколько раз ошибался. Наконец на экране появилось лицо Тельпа.

— Кев, со мной что-то неладно… — сказал он. — Очень неладно…

Тельп несколько секунд молча смотрел на него.

— Я ждал твоего вызова, — наконец сказал он.

— Ты должен мне помочь, Кев…

— Я не помогу тебе, Джуль, — Тельп говорил медленно, с расстановкой. — Не смогу.

— Почему? Что случилось?

— Ты уходишь…

— Почему? Ведь все удалось…

— Ты уничтожил… тот мир…

Тертон уже не видел лица Тельпа. Вспомнилась девушка, которая вела автомобиль. Это была та девушка, которую он видел в высотном здании, прежде чем уничтожил ее, и одновременно она была другой, неуловимо другой. Он помнил приближавшуюся темно-зеленую стену леса, в который втягивалась автострада, и голубое небо жаркого дня, белесое над горизонтом. Помнил, что хотел обнять девушку, которую знал и любил давно, и быть с ней, и считать это единственной и окончательной реальностью, такой, в которой живут другие люди, его коллеги по институту. Помнил огромный грузовик, обогнавший его, и водителя, курившего короткую трубку и о чем-то рассуждавшего со своим товарищем. Он помнил, что потом они подъехали к деревянному дому с крутой крышей, втиснутому в сосновый лес на склоне горы, и сидели на террасе, пили чай. Он тогда смотрел на далекие вершины, выплывавшие из облаков. Помнил вечернее телесообщение о футбольном матче, и потом, прежде чем уснуть, прижавшись к Каре, вспомнил шум потока, отсчитывавшего мгновения уходящего времени.

Он снова взглянул на Тельпа и тихо спросил:

— Почему я все это помню?

— Что помнишь?

— Его память…

— Ты уходишь, Джуль, я же сказал. Ты уничтожил имитированную реальность, и там уже нет ничего.

— Знаю. Я сам хотел этого.

— Почему ты не спросил меня?

— А ты согласился бы? — он хотел улыбнуться.

— Нет. Но я сказал бы тебе, что во время каждого сеанса, когда Корн был там, в имитированном мире, твоя личность проецировалась на его мозг.

— Проецировалась…

— Да. Ты никогда не был там постоянно. Всякий раз приходилось с помощью генераторов памяти усиливать твою личность. Когда ты пребывал в его мозге, а это был его мозг, Джуль, помещенные в нем твои записи с каждой минутой становились все труднодоступнее, они капсюлировались, изолировались…

— А сейчас?

— Сейчас их уже нельзя усилить. Взрыв, аннигиляция той действительности…

Тертон опять не видел Тельпа, только слышал отрывок текста, которого никогда не читал.

— … а Солнце останется, и облака останутся, и лес распустит почки…

Он не помнил, что это было и как связано с тем, что было.

— Ты можешь спасти меня, Кев, — сказал он, когда опять увидел Тельпа.

— Не могу. Это конец, Джуль. Я хотел бы, поверь мне…

— Наверняка можешь. Такие, как ты… такие никогда не отрезают последней возможности. Или уже тогда, там, там… в хранилище, ты знал, что конец будет таким…

— Неправда, Джуль. Ты сам…

— Вы всегда так говорите. Но вы создаете возможности… и оставляете…

— О чем ты?

— … для таких глупцов, как я, которые думают, что они всемогущи.

Он опять видел не Тельпа, а искрящийся снежный склон и понимал, что что-то произошло.

— А что будет с экспериментом? Ведь все делалось для того, чтобы услышать ИХ.

Ответа не было, он сосредоточился и снова увидел лицо Тельпа на экране.

— Передай меня в хранилище, — сказал он. — А потом что-нибудь сделай, чтобы я вернулся. Я хочу жить… еще немного…

— Не могу. Ты слишком далеко.

— Но ведь ты мог… Ты же знал…

— Ты не сказал мне.

— … ты всегда был таким, Кев, основательным и упрямым… Когда я носил тебя на руках, ты все время старался взять у меня…

Он уже забыл, что хотел у него взять тот мальчонка, которого он помнил.

— А она не погибла… — сказал он.

— Кто?

— Девушка в том городе. Я помню ее и сейчас, она другая. А другую я знаю и всегда знал, только иначе. Хорошо ее знал, только не помню… Всю жизнь помнил ее, ее помню я, не он… помню иначе…

— Теперь это уже не имеет значения, Джуль.

— Я хотел бы знать.

— Зачем?

— Просто знать.

Он опять не видел Тельпа, только помнил ночь, пустыню, какой-то старый дом и звезды…

Потом в памяти всплыл другой черный туннель, нет, не туннель, а шахта, уходящая вверх, к далекому свету, и он явственно услышал монотонную дробь. Исчезли кабина, экран и свет желтой лампочки… Джулиус Тертон перестал быть.

Тельп еще несколько секунд смотрел на него.

— Прощай, — сказал он и выключил экран. И еще Тельп подумал, что он единственный из восьми миллиардов, кто сожалеет о том, что Джулиус Тертон ушел.

Корн проснулся, когда автомат сообщил о прилете. Ему показалось странным, что он спал так крепко. Еще больше он удивился, увидев мерцающий экран. Он выключил его. Через несколько секунд сублет остановился у перрона. Крыша раскрылась. Корн вышел. Он был в Иробо.

12 Корн слышал смех Фузия, когда автомат раскрыл дверь и пропустил его вперед.

Одну стену огромной комнаты занимало окно с видом на долину. Дорогу заслоняли деревья. Две другие стены сплошь покрывали стеллажи, на них стояли книги, сотни книг, в противоположной окну стене в настоящем камине горел огонь.

Нот Фузий сидел в кресле-каталке, ноги его покрывал плед.

Он отложил книгу, поднял на Корна глаза и, продолжая улыбаться, сказал:

— Значит, ты — Стеф. Отлично выглядишь. И скажем прямо, не постарел, не то что я.

— Ты меня знаешь? — удивился Корн.

— Больше того. Ты меня тоже. Помнишь Нота? Я всегда стоял в воротах.

— В воротах?

— Ну да. У кого из нас склероз, дорогой? Ты был в нападении, очень хороший нападающий. А я не выдался ростом, но никто не хотел стоять в воротах, поэтому приходилось мне.

— Когда это было?

— В школе. Не помнишь? Поправь-ка мне плед, ноги зябнут.

— Мы вместе учились?

— В одном классе. Ты был способнее. Как говорили, хороший ученик. Я кое-как тянул на троечки, и иногда ты подсказывал мне. Чем человек старше, тем лучше он помнит свою молодость.

— Нот. А и верно, помню…

— Ну, вот. Видишь, как ты выглядел бы теперь, если б не твоя «ожидальня». Что говорить, тебе повезло. Впрочем, мне тоже. Вероятно, мы последние из нашего класса. Но ты еще будешь, когда я стану выталкивать цветочки. Потом ты пошел, кажется, то ли на физику, то ли на биологию, а я, я начал писать и, как видишь, делаю это до сих пор.

— Знаю. Твой новый фильм по видео…

— Вот именно, но этот фильм — твоя заслуга. В наше время в фантастике лучшие темы черпают из жизни. Я охочусь за такими новостями, прослушиваю все бюллетени с теми странными историями, которые выдумывают современники, роюсь в информаторах и иногда нападаю на что-либо действительно стоящее.

— Это ты обо мне?

— А хоть бы и о тебе. Радуйся, что тебя не передержали в ожидальне еще сотню лет. Вот это был бы сюрпризец!

— Думаю, и без того трудно прибавить что-нибудь к моей истории.

— Будь спокоен, Стеф. Ты разговариваешь не с любителем. Я запросто дописал бы пару ходов, которые тебе наверняка б не понравились. Взгляни на все объективно. Ты был молодым ученым, правда, не очень способным. Симпатичная жена, гораздо толковее тебя, а это, что ни говори, обычно не приводит к избытку счастья в семье. Ребенок.

— Ребенок?

— Сын. Он родился через восемь месяцев после твоей аварии. Парень с задатками, но лентяй и шалопай. С годами это у него частично прошло, но кое-что все-таки осталось.

— Он еще жив?

— Разве это важно? Сейчас мы толкуем об истории и не перебивай старика.

— Откуда тебе все это известно… Нот? — его имя Корн произнес с трудом — еще не привык к говорливому и посмеивающемуся старику.

— Как только я узнал о твоем планируемом возвращении, я произвел поиски. Я не ленив, как нынешняя молодежь, и если уж о чем пишу, то собираю материал, где только удастся. А времени у меня достаточно. Ты не имеешь понятия, каким временем располагает человек в моем возрасте. Стоит только раз сказать себе, понять, что здесь, на Земле, мы не вечны, и ты сразу же смиряешься с этой мыслью, начинаешь видеть мир в истинных пропорциях. Потом можно выбирать то, что тебя интересует по-настоящему, а ты, Стеф, очень меня интересуешь. Не говоря уж о том, что ты мой школьный приятель и, как я говорил, единственный оставшийся в живых. Такой случай весьма нетипичен и даже уникален, прямо-таки тема для моей истории.

— А моя жена, Кара? Ты знаешь что-нибудь о ней?

— Конечно. Она все никак не могла решить — приносить тебе в хранилище цветы или нет. Тогда хранилища были еще новшеством. Она советовалась с друзьями, знакомыми, в конце концов они сообща решили, что цветы следует носить не тем, кто ждет, а лишь тем, кто был. Во время столь серьезнейших дискуссий она познакомилась с философом и эссеистом Робертом… — как бишь его… у меня где-то в мнемотронах записана фамилия — и вышла за него замуж, конечно, после того, как суд признал тебя в юридическом смысле умершим. Торжество было скромным, но обставлено со вкусом. В архивных мнемотронах у меня есть даже фотография. Уверяю тебя, она выглядела прекрасно. Потом Кара продолжала совершенствоваться в космической медицине, получая очередные степени и награды. Полтора года жила на Луне, одна, мужа — философа и эссеиста — туда не пустили. Он растил на Земле твоего сына, но особо в воспитании не преуспел. Потом расстался с твоей женой ради танцовщицы из кабаре "Млечный Путь" и вскоре умер в другом полушарии, где в то время гастролировало кабаре. Жена твоя прожила еще несколько лет, а в последние годы даже начала присылать тебе в хранилище цветы. Ее прах покоится на кладбище в твоем родном городе, чего не миновать бы и тебе, не будь у тебя страсти к быстрой езде.

Сейчас ты молод, известен, тебе тридцать с небольшим и можешь с сочувствием посматривать на своего коллегу на склоне его, быть может, последних дней… В моем возрасте, дружок, каждый день — подарок.

Старик на минуту замолчал, но Корн смотрел не на него, а в окно, где на краю долины зеленела полоса леса.

— Конечно, — продолжал старик, — у переноса во времени есть свои сложности. В принципе человек должен жить в том времени,в котором вырос и воспитан. Пока молод, он изучает мир, создает собственную модель действительности, которой потом верен всю жизнь. Иначе быть не может, ибо такими нас сделала эволюция, которая не имела в виду ни таких старцев, как я, ни таких путешественников в жидком азоте, как ты. Когда-то, когда мир был неизменен или изменялся медленно, человек весь свой век жил в одинаковом мире, таком, каким он был в его юности. Потом, уже в прошлом столетии, когда темпы изменений ускорились, люди к старости оказывались не в том мире, в котором родились, и чувствовали себя скверно, потому что окружающая их действительность не согласовывалась со сформированной в их сознании моделью.

Сказать по правде, Стеф, оглядываясь в прошлое, я думаю, что стал создателем придуманных реальностей, дабы говорить своим современникам, что их мир — не единственно возможная реальность, а лишь одна из множества вероятных реальностей, множества, охватить которое разум не в силах. И в этом, Стеф, одна из твоих проблем. Мир, в котором ты сейчас живешь, иной.

— Знаю. Но что с того? Какое ты видишь решение?

Старик улыбнулся.

— Я бессилен, Стеф. С этим ты должен примириться. Подумай, что было бы, если б тебя пробудили через пятьсот лет?

— Своим героям ты, видимо, предлагаешь какой-то выход?

— Да. Но это печальный выход, Стеф. Сцена. Жить такой же жизнью, какой живет актер в пьесе, содержание которой — самое жизнь. Играть свою роль на сцене, пока существует сцена. Либо — имитированная действительность как альтернатива жизни. Только стоит ли ради таких ролей ожидать сотни лет? Не лучше ли уж традиционное решение?

— Но ведь они могут, если захотят, жить реально, войти в новую действительность, стать ее частью.

— Неправда. Это ложь, придуманная такими, как я. Ты можешь представить себе в нашем мире человека, родившегося пятьсот лет назад? Для него здесь нет места, как нет места рыцарям, коням, замкам и королям. Каждый человек представляет свою часть своей действительности с рождения до смерти. И он не должен из нее выходить. Так что тебе, дорогой мой, повезло. Ты ушел из своего времени, но всего на один шаг вперед, лишь на столько, что еще можешь встретить кого-то, кого знал, и увидеть следы мира, который помнишь. Тебе повезло, Стеф.

— А тем, что ждут в хранилищах?

— Их не будят именно поэтому. Они будут «ожидать», пока полюс Земли не изменит положения и Полярная звезда перестанет указывать на север. По крайней мере, столько будут ожидать их замороженные в жидком азоте мозги, эти маленькие изолированные Вселенные. Но эти малые Вселенные могут существовать и действовать только тогда, когда они погружены в огромную настоящую Вселенную, потому что они лишь ее отражение и искажение. Изолированные, отрезанные от внешних восприятий, они деградируют, их функции распадаются. Подложи поленьев в камин. С каждым годом я все сильнее мерзну, и климатизаторы уже не помогают. Только когда я вижу живой огонь, мне становится немного теплее.

Корн подошел к камину, бросил в огонь несколько чурок и подождал, пока снова загудит и заиграет пламя.

— А меня вот разбудили, — сказал он.

— Потому что пришли сигналы из Космоса. Вероятно, они приходили и раньше, но поймать их удалось лишь с помощью новых фильтров. Всегда искали один тон, один сигнал, а это оказалась симфония в широком диапазоне множества спектров разных атомов. И воспроизвести эту композицию в соответствии с замыслом ее создателя оказалось делом невероятно сложным. Мозг человека не в состоянии постичь ее содержания так же, как не могут этого сделать компьютеры. Эту композицию сначала надо воспринять целиком, во всем объеме, со всеми ее нюансами и обертонами, чтобы позже постичь. Так же, как и со звуками, которые содержатся в пении птиц, шуме ветра и грохоте водопадов. Их надо сложить в произведение, чтобы они стали музыкой. А эволюция создала мозг таким, какой он есть, не слишком специализированным, но и не слишком универсальным.

— О чем ты?

— О сверхсистеме, у которой нет даже имени и которая представляет собой эволюционный шаг вперед. Создать-то ее создали, но никто не знает, как она действует. Это тоже закон эволюции: из элементов низшего уровня организации можно создать нечто высшее, качественно иное, но при колоссальном количестве вероятных сочетаний невозможно предвидеть действий созданного объекта. Так же как из молекул можно составить клетку, из клеток — организм или из людей — общество. Потом, когда уже известны принципы работы такой системы, можно объяснить их действием составляющих ее элементов, но не наоборот. И такую сверхсистему создали. Может быть, ей удастся понять, что же передает Космос, и переложить это на понятный нам язык.

— А я?

— Ты — манипулянт, ты включаешься в сверхсистему и слушаешь. Небезопасное занятие.

— Почему?

— Как и с каждым Великим Переводом. Надо понять оригинал, переложить его на иной язык и при этом остаться самим собой. Сохранить свою индивидуальность. Твой мозг должен быть функционально достаточно интегральным, чтобы не произошло смещения функций, когда Перевод созреет. Торможение в коре головного мозга должно быть у тебя достаточно эффективным, чтобы сознание, эта вершина айсберга над глыбой подсознания, смогло выдержать гигантское напряжение, необходимое для того, чтобы свершился Перевод. Не случайно древние мудрецы всех цивилизаций мира умерщвляли свою плоть и удалялись в пустыни. Они усиливали активность торможения и тоже ждали и прислушивались.

— А тот, второй герой твоего фильма? Как же он?

Старец помолчал.

— Он… Вероятно, он не мог услышать. Технические возможности — еще не все. Может быть, его мозг еще пребывал в эпохе насилия, уже канувшей в Лету. А может, он был просто корнем, стволом, к которому привили новую ветвь. Он умел и знал, но не слышал. А теперь его умения стали твоими… Не исключено, что у тебя получится… Знаешь, я устал, — старик прикрыл глаза, а когда Корн подошел к двери, тихо проговорил: — Мы уже никогда не сыграем больше в футбол, Стеф. Прощай.

Корн вышел и взглянул на долину. Давно перевалило за полдень, и тени стали длиннее. Он слышал далекий шум реки, ведущей бесконечный бой с камнями, ею же принесенными с гор.

— Я ждал тебя, — сказал кто-то за его спиной. Корн обернулся. Это был Род, которого он помнил еще по клинике, когда проснулся.

— Привет.

— Мы летим на страторе в институт.

— Туда? Зачем?

— На этот раз не в клинику. Ты возвращаешься в пустыню. Тебя ждут.

Стратор стоял на маленькой площадке сразу за домом. Они взлетели, и Корн смотрел на солнце, красное, огромное. Он смотрел на него сквозь броневые окна, и Род, видимо, заметил это, потому что повернулся и сказал:

— Удивляешься, что оно такое красное? От года к году оно становится все краснее, особенно там, над горизонтом.

— Так было всегда над большими городами.

— Но теперь солнце краснеет даже над островками Тихого океана.

Корн не ответил.

Ускорения он не почувствовал. Он был физиком и знал, какой двигатель не вызывает его, но именно потому, что был физиком, не мог смириться с мыслью, что летит на гравилете. Был в этом какой-то диссонанс, потому что гравилет — невообразимый двигатель будущего, а ведь под ним перемещались ландшафты его времени.

"Как и все в этом новом мире, — подумал Корн. — Почти такое же и все-таки принципиально другое. Вероятно, именно так должен выглядеть прогресс цивилизации. Кажется, изменяется немногое, но, когда переждешь несколько десятков лет, остаются лишь внешние декорации, а сердцевина, суть вещей оказывается иной".

Он глядел сверху на скопления маленьких одинаковых домиков, отбрасывавших длинные тени в лучах заходящего солнца, на пятна зелени в садах и думал, что с воздуха все выглядит так же, как несколько десятилетий назад.

Он взглянул на Рода, сидевшего на втором сиденье двухместного стратора, на приборы, действия и значения которых не знал, а потом на свободное пространство за сиденьями, освещенное красными лучами солнца, падавшими через овалы окон. Солнце на секунду погасло, потом засветилось ярче. Они пробили плотный слой облаков, и теперь над ними висело темно-синее небо, постепенно переходившее в черноту по мере того, как они поднимались все выше. Внизу в фиолетовой дымке осталась Земля, серая, смазанная, и только временами откуда-то сбоку взблескивала на мгновение поверхность воды, в которой отражались лучи солнца.

— Входим в стратосферу, развиваем полную скорость и скоро будем на месте. Терпение, Корн, — сказал Род. Род разговаривал с ним, будто он прибыл издалека.

"А человек? Вот этот Род, который мог бы пилотировать ракеты моих времен, он — иной? А Лен, Норт, Готан, Тельп? Они из моего времени или уже из будущего?" — Он не мог ответить себе на этот вопрос. "Может, потом, когда я побуду здесь дольше, я пойму", — подумал он, одновременно сознавая, что если они иные, то мир тоже иной и никогда не станет его миром.

Он снова взглянул на землю, но увидел только фиолетовые облака, заслонившие и сушу, и воду, и то, что в течение миллиардов лет создавала эволюция, а потом совершенствовал человек. А вверху были звезды, они посылали свои безнадежно далекие сигналы по-над временем, почти на границе Вечности. Он подумал о далеких солнцах, о сигналах спиральных галактик, несомых фотонами, о словах, переданных на языке, который есть голос Вселенной, и одиночестве планеты, частицей которой он был. Потом самые слабые звезды погасли, а ясные затянуло туманом.

— Садимся, — сказал пилот, — и через минуту ты уже не увидишь звезд, хотя они и светят там всегда. С Земли почти не видно звезд. И мы не слышим их, хотя они всегда говорят с нами. Веками люди вслушивались в их голоса. Теперь твой черед. Корн.

БОГДАН ПЕТЕЦКИЙ ОПЕРАЦИЯ "ВЕЧНОСТЬ"

{65}


— На-адо же, — протянул Патт. — Стоило только человеку подумать о бренности бытия, как он тут же возжелал бессмертия.

— Тоже мне новость, — проворчал я и не глядя нащупал на пульте клавишу проектора. На экране появилась схема станции.

— Новость не новость, — в голосе Патта прозвучала насмешка, — а лозунг дня. Говорят, за ним стоит побольше, чем за любой другой модной фразой. А вот это, — он кивнул на экран с резко обозначенной сетью энергопитания, — можешь прихватить с собой. Я пять лет просидел в точно таком же коконе на Фобосе.

Он откинул спинку кресла и вытянул ноги.

В самом деле, пять лет — это не шутка. Но существуют формальности. Он знает — с тем и прилетел! — что свалился на меня с неба как главный приз, даже готов простить мне мое показное безразличие. Пять лет, надо же! А я не дотянул и трех. Повезло!

Я ударил ладонью по клавишам. Экран погас. Почти одновременно на главном экране связи взметнулись огненные кометки. Пять часов. Земля, как обычно, проверяет системы памяти станции, выслушивая накопившуюся за неделю информацию.

Я пересек кабину, вынул плоский контейнер и вывалил на постель его содержимое. Несколько книжек размером с костяшку от домино, три голограммы, зубная щетка, два небольших камушка с Земли. Вот что делало домом этот бетомитовый желудь, укрытый в скорлупе планеты, для которой Солнце было всего лишь звездой, пусть даже и самой яркой, но одной из многих.

На сборы ушло не больше минуты. Я перекинул ранец через плечо и повернулся к шлюзу.

— Летишь? — бросил Патт.

Я не остановился. Послышался шорох принимающего нормальное положение кресла, потом звук шагов. Видно, он учуял неладное.

— Не горюй, вернусь, — буркнул я, подошел к двери и включил автомат люка. Не снимая руки со скобы, повернулся. Патт стоял посреди кабины. Я внимательно посмотрел на него. Может, немного дольше, чем следовало.

— Летишь, — повторил он на этот раз утвердительно.

— До свидания. Я же сказал — вернусь. Впрочем, не в этом дело. Так или иначе, мы встретимся. По теории вероятности…

— Слушай, Дан, — прервал он. — Что-то не так? Ты хотел остаться? Тогда скажи им сам. Меня ведь не спрашивали…

Он был недоволен. Естественно. Я подвел его.

— Порядок, Патт, — сказал я. — "Приготовься к сюрпризу", — с этого ты, кажется, начал, как только вылез из ракеты. Час… нет, уже почти полтора назад. Ты сказал «достаточно». Если не ошибаюсь, споры начались лет двадцать пять назад. Когда я улетал, перебранка уже шла во всю. И конечно, наиболее вескими были доводы противников проекта. Потому-то и следовало ожидать, что проект пройдет. Так в чем же здесь сюрприз?

— Ты против бессмертия или просто занимаешься словоблудием? — Его голос подскочил на полтона. Не скажу, чтобы у меня от этого улучшилось настроение.

— Будь спокоен, я не помешаю тебе странствовать по вечности, — проворчал я. — Нет, не странствовать, а пребывать в ней. Улавливаешь разницу?

— Хорошо, — поддел он меня. — Ну, а сколько же намерен прожить ты?

— Не знаю, — ответил я, не поступившись истиной. — Долго.

Я уточнил орбиту и уставился на экран. Последний раунд.

Это была моя планета. Три года или пять, какая разница. Я имел право называть ее своей. Независимо от того, что скажет какой-то там Патт. Он тоже заслужит это право. Только не сразу.

Я подкрутил настройку. По экрану поплыли рыжие в инфракрасном свете выходы коренной породы, испещренные неглубокими выбоинами в местах падения метеоритов и иссеченные рваными линиями тектонических сбросов. Из бескрайней равнины вздымались зубчатые каменные башни и пирамиды. Их появление всякий раз было неожиданным, они походили на руины готических соборов, разбросанные по плитам аэродрома. Линия горизонта была не видна, границы планеты обозначало лишь кольцо горящих в глубокой тьме звезд.

Корабль завибрировал. Послышался нарастающий вой. На пульте под экраном замигали огоньки. Руки, лежавшие на поручнях кресла, потяжелели. Корабль сходил с круговой орбиты.

Минут через тридцать, уже выйдя из плоскости эклиптики, я достал пачку концентрата, расстегнул ремни, уселся поудобнее, надкусил пахнущий грибами, плотно спрессованный кубик, и ни с того ни с сего подумал, как обыденно выглядят все эти ледяные планеты, кратеры, обрамленные стрелами выбросов, базальтовые соборы, пропасти с острыми, как иззубренное лезвие, краями. Глубочайшая темень и беспредельная яркость ядерных взрывов. Таков бессмертный мир. Истинный. Все остальное — каприз, эфемерность. В том числе и Земля с ее теплом, атмосферой, зеленью, водой и обитателями. С ее мягкостью и услужливостью процессов приспособляемости.

Можно ли назвать экстраполяцией то, что задумал человек? Ляжет ли это на продолжение линии уже пройденного им пути?

Я не скрывал, что думаю о проекте. Хотя в лучшем случае все это касалось грядущего поколения. Я и подумать не мог, что за пять лет моего отсутствия они ухитрятся поладить.

Меж тем хватило не пяти, а трех лет, и я лечу обратно, чтобы подвергнуться процедуре, которая должна сделать меня бессмертным. Может, не совсем меня, но ведь в конечном счете, кроме сознания, в нас нет ничего такого, без чего нельзя было бы обойтись. Даже если кому-то очень хочется верить, что это не так.

Я разделался с концентратом и взглянул на экраны. Порядок. Разумеется, порядок. Как всегда.

На пульте сверкнула желтая искра. Еще раз и еще.

Понятно. Я потянулся к клавише и выключил глушитель фонии. Тишина. Видимо, говоривший решил, что свое сказал.

Я не спеша включил запись. Звякнул короткий, прерывистый сигнал, и в кабине зазвучал мужской голос. Не знаю, почему я сразу же решил, что говорит человек.

— Внимание, Данбор. Принимаю корабль. Ты идешь прямым курсом на Бруно. Оставайся на фонии.

Все. Я переждал несколько секунд, потом сказал:

— Алло! Бруно! Чья это идея? Соскучились?

Какое-то время стояла тишина. Потом послышался характерный щелчок, извещавший, как говорят пилоты, о переходе на «живую» связь.

— Алло, Дан. Здесь у нас Каллен. Он ждет тебя.

Конечно, человек. Странно. Связь с кораблями база обычно поручает автоматам. Еще более странно, что я сразу не узнал Митти, самого юного пилота в Комплексе. А не узнал я его потому, что его голос сегодня был серьезен. Почти мрачен.

— Хорошо, — бросил я. — Дать орбиту?

— Нет. Ты идешь главным коридором.

Я шел через пояс астероидов, почти физически ощущая присутствие тысяч каменных осколков, глыбок льда, миниатюрных планеток. Можно сказать — видел их. Словно в бескрайней пустыне вдруг набрел на кипевший жизнью город. Я был в безопасности. Теперь уже да. Самостоятельных полетов у меня было сравнительно немного. В Комплекс граничных станций второго планетарного пояса я, собственно, попал случайно, после стажировки, которую проходил не где-нибудь, а именно на Бруно. Мысль пойти в Комплекс подбросил мне известный бионик, которому я сдавал один из двух последних экзаменов. Сыграли роль и результаты тестов после курса пилотажа. Ну и, конечно, врачи.

Мне расхотелось спать. Я сплел пальцы на затылке и старался не думать. Игра светлячков и бег кривых на экранах перестали меня интересовать.

— Плохие вести, Дан, — проговорил Каллен, не дожидаясь, пока я захлопну дверь шлюза. Он не подошел, чтобы поздороваться, а стоял на пороге диспетчерской и смотрел мне в глаза.

— Что-нибудь в Комплексе? — спросил я.

— Фина… — сказал он тихо.

Меня пробрал озноб.

— С Финой несчастье, — он говорил быстро, чеканя слова, словно отбивая ритм марша. — В это трудно поверить. Она не заметила, что компьютер сигналит об аварии в автодозаторе дейтерия. Они делали все, что могли, но сам понимаешь… — он замолчал.

Я закашлялся…

Каллен шагнул ко мне. Неожиданно во мне вскипела злоба. Ишь ты — не терпится! Стоит и смотрит на меня, словно на больного пса. Нет Фины…

Тело налилось свинцом. Я осмотрелся и поплелся к креслу, стоявшему в углу зала у иллюминатора.

Каллен сделал такое движение, будто хотел подойти и потрепать меня по плечу. Когда он наконец заговорил, его голос звучал не так уверенно.

— Теперь это уже не важно, — он подчеркнул слово «теперь». — Но я не хотел, чтобы ты узнал там, в пространстве.

Он осекся. Видно, понял, что я не слушаю, и пробормотал что-то, долженствующее выражать неодобрение. Мне вдруг все стало безразлично. Захотелось остаться одному.

Я встал и вышел в коридор. Он — следом.

В навигаторской были Митти и незнакомый пилот в рабочем комбинезоне. Я молча вернулся в зал.

Нет Фины… Девочки с цветастой обложки томика сказок. Широко расставленные карие глаза с золотистыми искринками. Мягкий овал лица, узкий подбородок. Верхняя губа резко очерчена, улыбка ребенка, слушающего музыку. "Хорошо, что тебя не будет здесь эти пять лет, — сказала она, когда я улетал на Европу. — Испытание временем…"

Ее хладнокровие не могло меня обмануть. Я видел, как ей тяжко. Мы были вместе четыре года. Я не представлял себе, что когда-нибудь останусь один.

Прошло не пять, а всего три года, и я вернулся.

Послышался шорох. Я обернулся. Достаточно быстро, чтобы перехватить взгляды, которыми обменялись Каллен и вошедший в зал Митти.

Программа визита исчерпана. Мне следует это усвоить. Каждому — свое. Им — сеть научно-исследовательских станций, программа разведки и возня с такими, как я. Мне сейчас — Земля, посещение специализированного кабинета, родители, дом.

Я снова почувствовал озноб.

— Возвращаюсь на службу, — бросил я, резко выпрямившись. — Догадываюсь, зачем вы меня сюда притащили. Можете сделать все здесь.

Доносившиеся из навигаторской пульсирующие сигналы неожиданно оборвались. С каждой секундой тишина становилась все ощутимее. Огни пригасли. Здесь день подходил к концу.

Каллен вздохнул, медленно поднял голову и пригладил волосы. Наши глаза встретились.

Тэк-с. Он, оказывается, прилетел только для того, чтобы сказать. Славно. Даже — слишком… для той системы, в которой мы работаем. Вот уже несколько лет, как он сидит на Земле в штабе Комплекса. Но во время моей стажировки был шефом станции и немного знал меня. Должен понять.

— Ну, так как? — проворчал я.

Каллен вздрогнул.

— Здесь — нет.

Я ждал.

— Нет, — повторил он. — Мы собираем всех. Но если бы даже это было возможно, я бы не позволил…

— Я не полечу на Землю, — прервал я.

— Полетишь, — спокойно сказал он.

Конечно, полечу. А куда денешься…

Станция трещала по швам. Словно пчелы матку, ее облепили сотни больших и малых ракет. В каждой сидели люди, собранные со всей Системы, чтобы принять участие в последнем акте операции "Вечность".

"Человек переступает барьер времени," — кричали заголовки газет, когда я улетал. В том, что переступает, я не сомневался. Другое дело, сумеет ли он вернуться из-за этого барьера…

Меня вызвали минут через двадцать. Я оказался в одной из грузовых камер, на скорую, руку переоборудованных для приема людей. Оттуда по бездействовавшему эскалатору можно было перейти непосредственно на паром. На полпути меня стиснула толпа.

Паром опустился на одном из небольших плавучих космодромов в районе Азор. Море было затянуто светящимся туманом. Лучи солнца преломлялись в капельках воды, которые вздымали пузырьки воздуха из подводной сети пневматических волноломов. Было жарко. Легкий ветер то и дело обдавал брызгами, как это бывает, когда стоишь у фонтана. Желто-серые облака, растянувшиеся по всему небу, казались отутюженными. С первого же попавшегося лотка я взял горсть больших черных вишен и подошел к самой воде. Постоял, стреляя в нее косточками и глядя, как они исчезают в кипящем облачке пузырьков. Наконец объявили о взлете моего корабля.

Спустя полчаса я входил в знакомый с детства зал аэровокзала. Здесь день только начался. Небо было серым. Облака висели низко, и город лоснился от воды. Мой город, не то, что планетка, с которой я прилетел. Но сегодня я чувствовал себя здесь таким же чужим, как и там в первые часы после посадки.

В инфоре меня ждали два сообщения. Отец просил связаться с ним сразу по возвращении, а дежурный по Комплексу вызывал на девять пятнадцать в институт здоровья при Центре.

О доме я думать не мог. Сейчас не мог. Переоделся и вышел на улицу. Шел я без всякой цели, избегая главных тротуаров и эстакад, взбирался по закоулкам, врезанным в зеленые склоны, спускался по каменным плитам, которыми были выложены переходы между крышами. И только когда впереди показались далекие постройки порта, я сообразил, что иду тем привычным для нас маршрутом, который мы выбирали, когда нам было о чем поговорить.

Стал слышен шум моря. Пляж — единственное место, до которого докатывались пульсирующие, как и тысячелетия назад, волны. Впереди — узкая с такого расстояния линия высокой опорной стенки. Туда мы ходили редко. Там всегда толпились люди.

Я глубоко вздохнул и не оборачиваясь пошел к берегу. Понадобилось всего десять минут, чтобы дойти до высокого ограждения, за которым виднелся широкий мелкий желоб. Море было совсем рядом. Я свернул и некоторое время шел вдоль защитной сетки, над которой быстробыстро перемигивались лампочки предупреждения. В нескольких километрах от берега светило солнце, там облака расступались, вспыхивали желтым и таяли в голубизне. Только над сушей было серо.

Я остановился, коснувшись носками ботинок воды. Море впереди вдруг зашумело, его поверхность вскипела. Послышался нарастающий низкий грохот, перешедший в свист. Там, где кончался желоб и начинался подводный туннель, примерно в двухстах метрах от берега, блеснуло. Вылетела длинная приплюснутая сигара, прежде чем я успел повернуть голову, пронеслась неподалеку от меня и рухнула в воду, оставляя за собой кипящие волны, тут же прибитые работающими на полную мощность волноломами. В последний момент сквозь прозрачные стенки сигары я разглядел ряд разноцветных автомашин. Прага-Рейкьявик, через Копенгаген и Осло. Один из тех морелетов, на которых с удовольствием путешествуешь даже без особой нужды и которые многим заменяют ракеты и всевозможные воздушные лайнеры. В памяти всплыли луга в заповедниках Исландии. Мы бывали там…

Морелета уже не было видно. Миниатюрные взрывы воздушных пузырьков выровняли буруны, превратив их в розовые, сходящиеся вдали линии. Я любил эту картину.

То есть мы любили…

Я резко попятился, развернулся и, неестественно выпрямившись, направился в город. Свело скулы. Только тут я понял, что изо всех сил стискиваю челюсти.

— Родители живы?

В кабинете было темно. Голос техника тонул в путанице проводов, кабелей, световодов, соединявших неисчислимые приставки информатуры. Я лежал на высоком жестком диванчике, засунув голову в ажурное полушарие, — регистрировалось каждое мое слово. Я вдруг представил себе, как они исчезают в кассетах записывающего устройства. Мне начинало надоедать.

— Живы, — проворчал я. — С рождения.

— Родственники?

Техник твердо знал, что от него так просто не отделаться. Прошло полтора часа с той минуты, как он записал мой стереотип. Система кровообращения, нервы, реакции. Мне нечего было стыдиться. Результаты почти точно укладывались в схему, типичную для людей, которые пребывали вне Земли пять лет — период, принятый во всех службах. Отклонения в пределах нормы. Потом я перешел в соседнее помещение, где у меня взяли кровь, и просидел там минут десять в экранированном сундуке, стены которого то разгорались, то становились совсем прозрачными. Это было что-то новое. Но настоящая потеха началась только здесь, когда техник уложил меня на диван, надел на голову нечто такое, что я видел впервые в жизни, и приступил к «беседе», до чертиков напоминавшей киноследствие. После вопросов о родителях, перенесенных болезнях, людях, с которыми я был знаком или просто встречался, разговор пошел об идеологии. Его интересовало, что я думаю о том или ином периоде в истории Земли, традициях, воспитании, психической стимуляции и сотне таких вещей, значение которых обнаруживается обычно задним числом. Жонглируя историческими фактами, он как бы мимоходом проверил мою память, а также представления о формировании научных прогнозов в прошлом и теперь. Прежде чем задать вопрос, он ударял по клавише записывающей приставки, а получив ответ, отработанным механическим движением стирал запись, пересылая ее в сумматор. Вопросы брал с лежавших перед ним листков. Иначе я давно бы послал его к дьяволу вместе с его кривой Эйредоуна, коррекцией саморегулирующихся систем и Хиросимой. Сейчас же я не мог даже пикнуть, потому что он просто делал свое дело. Я подумал, сколько субъектов вроде меня прошло через этот кабинет за последние недели и месяцы… Когда они, собственно, начали? Впрочем, бог с ними…

Неожиданно техник замолчал и поднял голову. Послышался шорох раскрываемых дверей.

— Кончаете? — прозвучал мягкий голос, показавшийся мне знакомым.

— Чего ради? — сказал я. — Никогда в жизни мне так мило не беседовалось…

Раздался глуховатый смешок. Я узнал бы его на солнцах Центавра. Руководитель экспертной группы при Комплексе — Норин. Человек, который все может понять и все высмеять.

— Загляни ко мне, когда кончите… беседовать, — сказал он.

Я буркнул что-то, что при желании можно было принять за согласие.

— Впрочем, нет. Я буду занят. Лучше приходи во второй половине дня. В пять. У меня есть кое-что для тебя.

Это прозвучало серьезно. Двери закрылись. Техник уставился на листки. С его почти неподвижных губ слетел очередной вопрос. "Еще неделя, — подумал я, — и он выучит свою шпаргалку наизусть".

Минуло двенадцать. Диванчик подо мной пропитался потом. Короткие секунды молчания заполнял шум крови в висках.

Голос вдруг утих. Секунду, может, две ничего не происходило.

— Расскажи о своей девушке…

Я попытался вскочить, ударился лбом в обрез охватывающего голову полушария и упал навзничь.

— На сегодня довольно, — сказал я спокойно. — Если не снимешь с меня свой чепчик — усну. Можешь оставаться здесь, можешь выйти — мне это до лампочки. В любом случае больше ты не услышишь ни слова…

2 В доме было тихо, как в склепе. Я прошел через всегда открытую террасу и остановился посреди холла. Кресла, цветы, разбросанные клочки пленки. Все по-старому. Стены, увешанные все той же разукрашенной аппаратурой, которой я играл еще пятилетним мальчонкой. Взгляд задержался на любимом кресле отца, стоявшем боком к камину. Подушка слегка примята, словно кто-то сидел там всего несколько секунд назад. Именно в этот момент я окончательно понял, что вернулся домой. Но ощущение было не из тех, которые приносят успокоение.

По крутой лесенке я поднялся на антресоли и попал в небольшой коридорчик с раздвижными стеклянными стенами, за которыми виднелась желто-серая в эту пору года трава.

Я любил приходить сюда. Остальные домочадцы делали это редко. Мама — никогда. Отец занимался конструированием световодов. Догадаться, что и каким голосом заговорит в его комнате, было невозможно.

Я почувствовал усталость, прислонился спиной к дверному косяку и прикрыл глаза. Вошел отец.

— Привет, папа, — сказал я, не двинувшись с места. Он улыбнулся, вздохнул, потер пальцами виски, потом быстро, словно вспомнил что-то, подошел и положил мне руки на плечи. Мы обнялись.

— Ты утомлен, — сказал он.

Я внимательно посмотрел на него. Морщинистое лицо, темные тени под глазами. Небось, снова всю ночь просидел над своими даторами. А вообще-то держался молодцом. Выглядел, пожалуй, даже моложе, чем в тот день, когда мы простились на космодроме.

— Есть что-нибудь новенькое? — спросил я, указывая на раскрытую дверь в кабинет.

— Ничего особенного… — ответил он пренебрежительно, старательно прикрыл дверь и, засунув руки в карманы халата и не глядя под ноги, спустился в холл. Я последовал за ним, сел в кресло и откинул голову на спинку. Глаза слипались.

— Скажи что-нибудь, — попросил я, — а то усну.

Он сделал вид, будто не расслышал. Несколько секунд стоял, глядя на меня в упор, потом, заложив руки за спину, принялся расхаживать по комнате.

— Тебя вызвали из-за Фины? — Наконец спросил он.

Я молчал.

— Ты вернулся окончательно? Или…

— Нет, — оборвал я. — Не из-за Фины.

Наступило молчание. Из глубины дома донесся какой-то звук. Отец нетерпеливо пошевелился.

— Дан, — начал он с расстановкой, — ты должен понять, что…

Я не понял бы. Сейчас. Мне повезло: дверь со стуком отворилась и в холл с визгом влетела Сосна, моя младшая сестра. За ней появилась улыбающаяся мама.

— Могли бы сделать это на Бруно, — упрямо повторил я.

Норин досадливо поморщился. Дважды прошелся по кабинету, потом остановился передо мной, словно набираясь терпения.

— Не могли, — процедил он сквозь зубы. — Да и не важно, могли или нет. Мы вызываем людей с внеземных объектов, потому что так надо. Надеюсь, ты не думаешь, что вызываем для забавы. И на этом можно было б поставить точку, если бы ты занимался, положим, разведением кур. В нашей службе есть только два пути: либо в ведущую группу, но вместе с людьми, либо…

— … ты нам не нужен, — подсказал я.

— Именно это я и хотел сказать, — закончил он тем же тоном.

Я встал. Обошел кресло и провел пальцами по спинке. Она была прозрачной, шершавой и эластичной. Не люблю такой мебели. В детстве у меня от нее выступала сыпь.

— Теперь понятно, — проворчал я, — почему ты пригласил меня именно после обеда. Приглашение на пустой желудок могло плохо кончиться.

Ясно, Каллен нажаловался. Не просто так он приехал прямо на космодром. Иначе Норин не заглянул бы «случайно» в информационный кабинет, где я развлекал разговорами умаявшегося техника.

Мы долго молчали. Я оторвался от кресла и подошел к окну. Лаборатории экспертной группы занимали верхний этаж главного корпуса. Норину достался угловой кабинет — единственная комната, заслуживавшая такого названия в длинном ряду лабораторий, уставленных аппаратурой, которая связывала Центр с узлами всемирной информационной сети. Сквозь голые ветки деревьев были хорошо видны его плоские постройки. Все огромное пространство Центра словно вымерло. Так было всегда. Из шестнадцати тысяч здесь, в городе, постоянно находилось не больше сорока человек. Остальные, как и персонал фабрик, заводов, сотрудники учреждений, школ и научных организаций, работали дома, на островах или в горах, как кому удобнее и где, учитывая специфику собственного организма, человек мог максимально проявить себя и свои способности.

Море сулило хорошую погоду. Верхние этажи корпуса были еще затянуты облаками, но узкий краешек пляжа уже золотило солнце. Казалось, суша окантована отполированной медной полосой. Я подумал о Волинском парке с его заросшими тропками, озерками, о палатке среди высокой сухой травы на вытянутой косе, напоминающей брошенную в воду ветку… Были и другие места…

— Послушай, Данбор…

Я вздрогнул. Только Норин называл меня полным именем, которое я не любил. И этот чуждый ему тон, словно он снимал покрывало с памятника и произносил подобающие в таком случае слова.

— Я хотел кое-что сказать о вас с Финой. То есть, о…

— Послушай, — прервал я не оборачиваясь, — а не лучше ли мне уйти?

Он выпрямился и глубоко вздохнул.

— Считаешь, что говорить не о чем?

Я взял себя в руки. Так я не добьюсь ничего. Самое большее затяну эту словно выхваченную из дурной мелодрамы сцену.

— Хорошо, — сказал я. — Но условимся об одном. Если нам действительно есть о чем говорить, давай ограничимся живыми.

— Ничего другого я и не делаю, — быстро ответил он. — Несчастный случай с Финой… — он осекся. Наступила тишина.

Несчастный случай! Как это прозвучало! Авария автоматического дозатора дейтерия. Авария… Фина работала в центре пороговых мощностей Балтийского энергетического региона. Кто там не бывал, тому слово «авария» ни о чем не говорит…

— Ты прав, — сказал наконец Норин глухо, как будто преодолевая внутреннее сопротивление, — дело не в Фине. Я считаю, что ты из-за нее отвергаешь возможность реализовать извечную мечту человечества…

— … о прозябании, — подсказал я.

Он замолчал. Некоторое время изучающе смотрел мне в глаза, потом неуверенно проворчал:

— Ну, допустим…

— Я ничего не отвергаю, — сказал я уже другим тоном. — Просто есть темы, которых мне не хотелось бы касаться, и если ты этого не понимаешь…

— Не будь ребенком, Данбор, — прервал он. — Дело не в том, приятно это или нет. Мне или тебе… Как понимать — не отвергаешь? — быстро спросил он. — Ты же только что…

— Только что, — подхватил я, — ты говорил не обо мне, а о Фине. А теперь, оказывается, есть кое-что еще. Ни больше, ни меньше — человечество. Ладно, поговорим о человечестве. Я сказал, что ничего не отвергаю, и продолжаю стоять на своем. Если понадобится, я приспособлюсь. Как ты правильно заметил, я не ребенок. Однако это не значит, что мне должно нравиться все, что нравится тебе. Или даже подавляющему большинству человечества… в чем я, честно говоря, сомневаюсь. Каждому приятно думать, что он никогда не умрет и по первому желанию сможет вновь встретиться с симпатичными ему людьми, пережить самые приятные минуты, испытать острые ощущения. Знать, что жизненные планы, намеченную работу и так далее не ограничивает время. Я — не исключение. Но если вы делаете что-то, имея в виду всех, все человечество — коль уж здесь произнесено это слово, — то научитесь смотреть дальше собственного носа. Я не отвергаю бессмертия. Просто я считаю, что мы не доросли до него, что время еще слишком прочно держится во всем, что мы предпринимаем, чувствуем, о чем мыслим. Что оно по-прежнему является связующим общественных отношений с их этикой, моралью, правом и даже организацией. Что нам не следует очертя голову скопом кидаться в пучину возможностей, которые предоставляет современная биология, а надо делать это поодиночке. Три года назад, когда я улетал на Европу, никто еще не знал, как за это взяться. А ведь технические и технологические возможности существовали уже тогда. Коекто говорил, что в результате осуществления проекта мы превратимся в качественно иную расу, и нет такого человека, который сумел бы предвидеть, что из этого получится. К сожалению, никто даже не заикнулся, что все это может коснуться нашего поколения. А меж тем прошло три года и, милости просим, раз-два — и готово…

— Когда-то же, — прервал Норин, — должны были наступить эти три года. Могло быть и меньше…

— Но не сейчас, — возразил я. — Не знаю точно, что сделано за это время, но что бы это ни было — убежден, слишком рано говорить об успехе.

Норин задумчиво характерным движением пригладил волосы.

— Если я заговорил о Фине, то лишь потому, что хотел избавить тебя, — он замялся, — от сюрприза. Но если ты так ставишь вопрос… Хорошо. Принимаю. Ты прав в одном: наш разговор преждевременен. Ты говоришь, будто не знаешь, что сделано в твое отсутствие. Узнаешь. Просмотришь материалы, публикации, протоколы дискуссий. Есть популярные издания, фильмы, программы… Впрочем, ты наткнешься на них, даже если и не захочешь. В истории не было просветительной операции такого размаха. Потом примешь решение. Во всяком случае, мы сможем побеседовать уже на другом уровне. Я думаю, — он широко улыбнулся, — ты не лишишь меня такого удовольствия…

— Не лишу, — ответил я.

Он засмеялся. Ох, уж этот его смех… Он опять был самим собой.

— Тебе понадобится время, — сказал он, снова посерьезнев. — И покой. У меня есть предложение. Ты подавал рапорт… — он замолчал и вопросительно взглянул на меня.

— Подавал, — подтвердил я. — Кто-то ведь должен об этом подумать. Чем раньше, тем лучше.

— Вот именно, — обрадовался он.

Я пожал плечами. Рапорт я составил недели три назад. Если они до сих пор ничего не предприняли, значит, считали, что спешка ни к чему. Стало быть, Норин просто хотел меня чем-нибудь занять. Чем угодно. Можно было бы обидеться. Но то, о чем я писал в рапорте, требовало объяснения.

Я контролировал пантоматы, разбросанные за пределами орбиты моей станции на границах Системы и даже за Офелиями комет. Благодаря относительной близости источника излучения мне удалось уловить нечто такое, что заставляло задуматься. Примерно месяц назад центральный пантомат неожиданно, без видимой причины прекратил вращение вокруг оси. Как бы уснул. Но сон его был кажущимся. Потому что работал он, как и прежде. Только вот числовые символы, используемые им при общении с соседними компьютерами, отличались от тех, что он использовал для контактов с Землей. Изменения начинались, как правило, с девятого знака после запятой, но ведь дело было не в величине искажений.

Пантоматы представляют собой системы компьютеров, интегрирующих накопленные человечеством знания, их не случайно разместили на безопасном, как казалось, расстоянии от Земли. Для того чтобы они могли решать любую проблему с учетом всех возможных аналогий, временных условий и прогнозов, их память должна была содержать исчерпывающие сведения о земной цивилизации. Кроме того, будучи относительно изолированными самоорганизующимися системами, пантоматы обладали свободой маневра, которая предполагала при необходимости возможность неконтролируемой эволюции. Разумеется, в разумных пределах. Теоретически не отвергалась и вероятность некоторых неожиданностей. Тем не менее конструкторы сочли нецелесообразным ограничивать эволюционные возможности пантоматов с помощью каких-либо блокирующих устройств — такого рода блокада неизбежно превратила бы пантоматы из системы, выполняющей концепционные функции, в обычнее вспомогательные комплексы. А таковых достаточно было и на Земле. Поэтому тот факт, что один из крупнейших пантоматов преступил границу дозволенной самостоятельности, заслуживал пристального внимания.

— Это необходимо проверить, — сказал Норин. — В твоем распоряжении будет аппаратура Комплекса и все, что ты сочтешь необходимым. Кроме, разумеется, систем, поддерживающих связь со Вторым Поясом. Сам понимаешь…

Я понимал. Я понимал также, что это означает выключение тысячи секций, перепрограммирование информационных узлов. Никак не меньше месяца работы. И все только для того, чтобы поиграть с пантоматом в жмурки. И выиграть.

— Согласен, — сказал я.

— Подбери людей, — мягко проговорил Корин. — Ты не сможешь работать без отдыха. Спятишь окончательно, — улыбнулся он. — Кроме того, выиграешь во времени. Сможешь ознакомиться с предпосылками, которые мы имели в виду, приступая к операции "Вечность"…

В его голосе прозвучала ирония. С меня будто камень свалился. Норин снова был Норином. Я посмотрел на эмблему Комплекса у него на рукаве и вдруг меня осенило:

— Подходит, — сказал я с деланным равнодушием. — А там подам заявление о переводе. В Третий…

Он застыл. Несколько секунд смотрел на меня, потом заложил руки за спину, выпрямился и сказал:

— С тобой невозможно разговаривать. Во всяком случае, сегодня. Иди.

— Пойду, — ответил я, улыбнувшись. — Но от этого ничего не изменится.

В комплексе так называемого Третьего Пояса не было постоянного персонала. Туда направляли добровольцев из сотрудников первых двух. Это был внесистемный пояс. Давно шли разговоры об экспедициях за пределы орбиты Трансплутона, возникла даже теория «планет-заменителей», но, хотя всем было ясно, что человек рано или поздно доберется и до звезд, никто особенно не спешил. В контакт с иной галактической цивилизацией, тот Контакт, который превратился в религию прошлых столетий, не играли теперь даже дети. Земля высылала патрули, испытывала различные комбинации ракетных двигателей, исследовала влияние сверхсветовых скоростей на организм человека — основательно, не спеша. Тех, кто проводил эксперименты на многочисленных базах Третьего Пояса, считали чуть ли не смертниками. Вот это мне подходит. И как я раньше не подумал!

— Кстати, о Фине, — неожиданно сказал Норин, когда я уже стоял в дверях. — Загляни ко мне, как только закончишь там, на Тихом. Я все-таки хотел бы…

— До свидания, — процедил я сквозь зубы и закрыл за собой дверь.

Уже шагая по коридору, я подумал, что Норин намеревался сказать что-то другое. Тем более следовало закончить беседу, пока не поздно. Я знал одно: много воды утечет, прежде чем они снова увидят меня здесь.

Я работал пять недель и ни разу не высунул носа за пределы белого купола, торчавшего, словно гигантский айсберг, из вод Тихого океана неподалеку от островов Гилберта. Главная диспетчерская Центра всемирной сети связи — так это называлось. Я не знал, спокойно ли море и льет ли дождь. Отпустил бороду. С теми несчастными, на которых пал мой выбор, перекинулся, может, десятком фраз.

На тридцать шестой день работы в тричаса дня по местному времени холл опустел. Остановились катушки с магнитолентами. Замолкли реле. Я остался один и впервые за много дней услышал доносившийся снаружи шум ветра. Откинул спинку кресла почти горизонтально и на несколько секунд закрыл глаза. Потом еще раз взглянул на прозрачную панель ближайшего пульта. Там виднелась узкая полоска пленки. Значит, конец.

Одна-единственная формула. То, что, вообще говоря, было известно с самого начала. Искажения возникали на вспомогательных выходах центрального пантомата. Земные и орбитальные узлы связи, станции трансформации, системы накопления были здесь ни при чем.

Я подготовил краткий комментарий и продиктовал рапорт. Все. Теперь действительно конец.

Медленно, не торопясь, я стал одну за другой нажимать клавиши, пока не погасли экраны и огни на пультах. Потом направился к стене, источавшей слабый золотисто-зеленый свет. Там, за низкой подковой арки размещались жилые отсеки. Миновав крошечную кабину, где лежал мой ранец и где в течение этих пяти недель мне иногда доводилось спать, я прошел по коридору и открыл люк. Светило солнце. Далекий горизонт заволокли полинявшие тучи. Ветер стих, от воды тянуло теплом, парило, как в оранжерее.

По стальной спиральной галерейке я поднялся до середины купола. Потянуло в сон. Я сел, свесив ноги с края площадки и опершись локтями о поручень, и тупо вперился в горизонт.

Нет, я не напрасно проторчал здесь пять недель. Правда, в просмотренных материалах не оказалось ничего, что подтверждало бы мои сомнения относительно операции «Вечность», но и ответов на свои вопросы я тоже не нашел.

Победили сторонники генофоров. Усовершенствованная технология позволила довести размеры аппаратов до величины консервной банки. Однако и в таком виде они все еще были непомерно велики, если учесть, что в одной клетке человеческого организма содержится около миллиона генов, составленных из трех миллиардов нутаеиновых оснований. Я в который раз прочел, что набор генов имеет решающее значение при установлении свойств организма и что в них закодированы все сведения о синтезе белков, охватывающем тысячи различнейших одновременно протекающих реакций. Впрочем, размер аппаратуры практического значения не имел, поскольку было решено перейти от централизованного регионального хранения генофоров к индивидуальному, по месту жительства. Принцип процедуры остался прежним, известным мне еще до отлета на Европу. Каждый человек получал собственную копию в эмбриональном состоянии. С полной записью личности, то есть не только генетического кода, но и приобретенных свойств со всей спецификой развитого организма. Если с оригиналом препарированного, заключенного в генофор плода случалась неприятность, например он падал с сорокового этажа, взрывался на Юпитере или, наконец, умирал от старости, в дом покойного являлась техническая группа, что-то вроде былой скорой помощи, и забирала генофор. В специальном аппарате на генетическую матрицу накладывали последнюю по времени запись личности, затем все помещали в ячейку инкубатора, оттуда месяц спустя вылезал готовый человек, точь-в-точь такой, каким был до несчастного случая. Ускоренный процесс индивидуального развития протекал, разумеется, под неусыпным контролем систем стимуляторов, следящих за тем, чтобы все происходило в полном соответствии с программой. Пройдя четырнадцать скрупулезно спланированных этапов, «копия» обретала полное сознание и все то, что дает человеку чувство непрерывности существования во времени.

Здесь напрашивалось первое сомнение. Записи, естественно, необходимо систематически дополнять, если человек не хочет после несчастного случая вылезти из инкубатора в той стадии развития, в которой он находился, скажем, в одиннадцатилетнем возрасте, и попасть прямо в объятия учительницы математики.

Из протоколов следовало, что такая возможность существовала. В высказываниях нет-нет да и проскальзывало опасение, что-де могут найтись любители пропустить очередной сеанс записи личности, дабы возродиться порядком омоложенными. А ведь человек, воспроизведенный в ходе ускоренного развития, не помнил, ибо помнить не мог, что происходило с оригиналом между последней записью — с содержащимися в ней знаниями, эмоциями, опытом — и смертью. В случае если бы «омоложение» из-за неявки на очередной сеанс стало массовым, социальный урон, слагающийся из суммы «потерянных» для человечества знаний, опыта, мудрости отдельных индивидуумов, мог достигнуть тревожных размеров. С точки зрения общественных интересов могло оказаться, что игра в вечность стала бы, выражаясь языком экономистов, нерентабельной.

В отчетах о заседаниях, конференциях, в разного рода публикациях я не встретил ни одного разумного предложения относительно путей предотвращения зла. Предполагалось, что проблема найдет полное освещение в разрабатываемом кодексе, положениям которого все незамедлительно и безоговорочно подчинятся. Но тогда возникал другой вопрос, столь же, если не более, тревожный. Коли все без исключения в точно установленные сроки будут являться на пункты записи, то через некоторое время планету будут заселять одни двухсотлетние старцы. В самом деле, ведь копия будет моложе оригинала всего лишь на несколько месяцев. Жить же она будет дольше, так как начнет жизнь уже в преклонном возрасте. А ведь разум человеческий, сохраняя полную ясность в течение периода, о котором наши предки не могли даже мечтать, тоже подвластен процессам — назовем это своим именем — дряхления. Значит — грядет общество почтенных старцев?

С этим авторы проекта управились вроде бы достаточно удачно. Было принято вполне конкретное решение — установлен возрастной предел, по достижении которого дозапись личности прекращалась. Так, человек, доживший до двухсот тридцати лет, мог возродиться в лучшем случае стапятидесятилетним. Все, что он испытал позже, приходилось списать в пассив. Не думаю, чтобы кто-нибудь об этом искренне сожалел.

Совершенно неясной, как, впрочем, я и предполагал, оставалась проблема новых поколений. В каждом тексте, каждом сообщении, да что там, в каждом докладике или выступлении подчеркивалось, что проблема рождения и воспитания детей имеет первостепенное значение для будущности мира. И если операция «Вечность» приведет к перебоям в генерации новых поколений, то уже одного этого вполне достаточно, чтобы отказаться от всей затеи целиком и полностью. Действительно, зачем нужен приток свежей крови, коли отсутствуют смены поколений? Кто-то подсчитал, что при современной организации общественной жизни Земля может безболезненно прокормить новые поколения, не отказываясь при этом от уже живущих, в течение трехсот пятидесяти лет. А потом? Казалось, современники забыли, что от ответа на этот вопрос будут зависеть не судьбы их праправнуков, а их собственная судьба. Правда, между строк просматривались намеки на то, что необходимо-де по-иному подходить к планированию семьи, что человечество достигло того уровня развития, при котором инстинкты единиц уже не могут быть определяющими. Однако намеки были столь робкими и завуалированными, что их следовало понимать скорее как проявление беспокойства, нежели продуманную концепцию. Наконец, к чему могло привести это "разумное планирование"? Кому и когда давалось бы право иметь детей? Кто и на основании чего предоставлял бы такое право?

Особенно врезался мне в память один фильм рекламного характера, который повторялся дважды в день по телеголу: после обеда и на сон грядущий.

В углу комнаты возникал улыбающийся молодой мужчина с мягкими чертами лица и сообщал, что сейчас расскажет о себе. Оказывается, совсем недавно он имел лишь самое элементарное представление о биологии. Так, ему было известно, что после того, как человеку удалось осуществить синтез нуклеиновых кислот, он смог проникнуть в святая святых — генетический код. Это, в свою очередь, позволило изменять процесы наследственности, предупреждать болезни и нарушения метаболизма, а также образование в организме нежелательных белков. Одновременно гигантскими шагами продвигались эксперименты над собственно генами — участками молекул (здесь красавчик беззастенчиво хватался за лежавший перед ним текст) дезоксирибонуклеиновых кислот, содержащими набор информации, необходимой для передачи потомкам индивидуальных особенностей предка. Научились стирать целые участки генетических матриц, преобразовывать, пополнять коды. Многолетние опыты по ускорению процессов развития организма путем непосредственного воздействия на белки закончились успехом. Тогдато два молодых бионика из института психологии в Мостаре и опубликовали дневники, начинавшиеся словами, — красавчик становился серьезным и с выражением читал: "Стоило только человеку подумать о бренности бытия, как он тут же возжелал бессмертия. Эта мечта сегодня может стать действительностью…"

Я помнил эти дневники. Тогда мне было четырнадцать. Лим, мой брат, вернулся домой с подбитым глазом, пояснив, что хотел проверить, бессмертен ли его дружок по школе, крупный дока в биологии.

Рассказчик, продолжая дарить улыбки, сообщал, что появился на свет как раз в день издания дневников. Жизнь его шла нормальным образом. Лучшие в мире родители, школа, институт, стажировка в Центральном управлении полеводства в Сахаре. Женился на рижанке. Они вместе работали, через два года после свадьбы у них родился сын.

Тут красавчик уменьшался в размерах и перед зрителем вырастала вилла в окружении пиний. На заднем плане — горы, слева — озеро. У причала покачивается яхта. Перед домом, в тени, меж ярких креслиц резвится счастливое семейство. Казалось, они всю жизнь ничем иным и не занимаются. Спустя некоторое время хозяин дома встает и, демонстративно взглянув на стилизованные часы, украшающие фасад виллы, голосом, предвещающим катастрофу, сообщает, что ему пора на очередную инспекцию гидропонических полей или чего-то там еще, а жена тоже вот-вот запрется в домашней лаборатории.

Действительно, стоило мужу покинуть экран, как мальчика отвели в виллу, а мать семейства скрылась в пристройке, напоминавшей небольшой планетарий. Прошло несколько секунд, понадобившихся композитору на то, чтобы накачать зрителей предчувствием надвигающейся беды, и из пристройки вырвался столб огня.

Рассказчик появился снова. Он был серьезен. Всего лишь серьезен. Оказывается, его благоверная перепутала склянки и не смогла остановить начавшуюся реакцию. Щебень и кучка пепла — вот все, что осталось от лаборатории. Трагедия!

Трагедия? Ничего подобного! Конечно, когда-то, в седой древности это действительно было трагедией. А сейчас? Ну, разумеется, некоторое сожаление по поводу мгновенных страданий супруги. Однако никто, будучи в здравом уме, не впадает из-за этого в отчаяние. Ибо…

Экран переносил зрителей в дом. Появилась то ли кладовая, то ли чуланчик. Бронированные двери полуоткрыты. В глубине — три небольших цилиндрика и столько же ящичков покрупнее, снабженных перфорированными этикетками.

"Генофоры!" — патетически восклицал красавчик. Вот что подчинило человеку время! Вот что изгнало из жизни призрак смерти! Трагедия превратилась в небольшую неприятность, потому что родители перепутавшей склянки жены воспользовались достижением эпохи и своевременно подготовили дубликат дочери.

Последнее, конечно, было очевидной ложью, так как генофоры вошли в обиход лишь в последние месяцы… Но не в этом дело.

Тут начиналась наукообразная лекция, сопровождаемая иллюстрацией камеры возрождения, где яйцеклетка, взятая от матери, соединялась с семенем отца.

Перед моим отлетом много писалось о синтетических матках, созданных, как тогда говорили, на основе промежуточных моделей. Видно, с тех пор кое-что изменилось. Теперь, вторично выращиваемый человек получал что-то непосредственно от своих родителей.

Акт второй операции «Вечность» в изложении лучезарно улыбающегося рассказчика разыгрался непосредственно вслед за первым. Еще до истечения тридцати восьми часов, то есть до первого деления, клетку помещали в генофор. Здесь на слившиеся данные тестя и тещи накладывали программу выращивания зрелого человека. Программа, разумеется, была списана с дочки, то бишь жены красавчика, не пропустившей ни одного сеанса записи личности.

Сама запись хранилась в тех самых «ящичках», что стояли в чулане рядом с генофорами. Обновление записи осуществлялось в два этапа. На первом пополняли субъективные, точнее, эмоциональные факторы, для чего, в частности, использовалась система универсальных тестов. Система была оформлена в виде анкеты, и лишь после того, как я впервые просмотрел этот рекламный трюк, до меня дошло, в чем был смысл моей «беседы» с техником, когда я лежал, засунув голову в паутину проводов, моделирующих информативные цепи мозга.

По прошествии нескольких недель человек вновь обращался в специальную лабораторию, где осуществлялась вторая запись. Набор тестов принципиально не отличался от предыдущего, гораздо важнее был сам факт перемещения во времени, благодаря чему запись становилась как бы стереотемпоральной. Только теперь хранившееся в ящичках статическое сознание обретало свойство процесса, каковым оно является в действительности, и в таком виде дополняло модель, заданную препарированной ранее генетической информацией.

Храня в чулане зародыш второй жены, вернее, дубликат первой, не перестававший сладко улыбаться муж уверенно смотрел в будущее. Катастрофу он воспринял как досадный эпизод и тут же отправился за генофорами. Биотехники из "скорой помощи" переправили стеклянный цилиндр, содержавший плазму с оттиском сознания неловкой экспериментаторши, в ближайший "пункт по возрождению личностей" — станцию реанимации, как ее называли. Там, пояснил красавчик, под определенным воздействием свершался ускоренный процесс развития личности. Ускоренный, но отнюдь не мгновенный. Готовая жена выходила из расписанной веселенькими цветоч ками аппаратуры примерно через три недели.

Рассказчик, источая сияние, сообщал, что последняя стадия операции «Вечность» так и осталась бы в теории, если бы стимулирующую аппаратуру программировали люди. Но это делали могучие системы компьютеров, производившие миллиарды многоэтажных построений, чтобы заставить аппаратуру действовать в абсолютном соответствии с пожеланиями заказчиков. Сие означало также управление процессом личного развития, при котором весь путь зародыша — от генетической информации, через синтез сознания и до выхода готового продукта на свет божий — был абсолютно точным воспроизведением жизненного пути, пройденного в реальности оригиналом.

Три недели ожидания, казалось, не особенно тяготили красавчика. Он по-прежнему возился с чадом, выезжал на инспекции, даже отремонтировал пристройку, чтобы жене снова было где перепутывать склянки. Я заметил только, что часы, украшавшие фасад виллы, показывают тот же самый час. Вероятно, остановились в момент катастрофы. А может, помреж прохлопал.

Все кончалось, как и следовало ожидать, умилительной сценой встречи восставшей из пепла хозяйки дома. Светило солнце, на клумбах благоухали розы, над озером плыли пушистые облака. Мальчик сказал: "Мама, если ты снова куда-нибудь поедешь, возьми меня с собой", — что счастливейший из супругов сопроводил блеском рекламно надраенных зубов.

Я проснулся от холода. Шея занемела. Прошло несколько минут, прежде чем я смог оторваться от поручня и выпрямить спину.

Граница между океаном и небом стерлась. Было почти темно. Только внизу, на волнах, мигали отраженные лампочки, светившие над галерейкой. Но на востоке небо уже начинало розоветь. Я проспал целую ночь.

Медленно, словно поднимал сосуд из тончайшего стекла, я встал и, держась за поручни, направился к люку. Было четыре с минутами. Через два часа за мной прилетят. Здесь мне уже делать нечего.

Впереди меня ожидал еще один сеанс записи. Если верить тому, что я прочел, ждать осталось недолго. Месяц давно прошел.

Мне было тошно даже думать об этом. Я с трудом открыл дверь и уже в коридоре обернулся, чтобы взглянуть на море. Узкая полоса тумана на востоке отделилась от горизонта и ползла в мою сторону, словно подталкиваемая лучами солнца. Через несколько секунд серая дымка растаяла, и вдруг край купола с галерейкой и место, на котором я стоял, окрасились сочным кармином. Было в этом что-то тревожное. Меня пробрала дрожь. Я быстро закрыл дверь и направился в кабину, чтобы подготовиться к отъезду.

3 Звонок. Я машинально нажал клавишу. Отец.

— Узнал, что ты вернулся. Почему не пришел?

Я молчал. Что я мог сказать? Впрочем, он и не ждал ответа.

— Говорят, тебе уже тесно в Солнечной системе? Это верно?

Голос отца звучал глухо. Он улыбался, но во взгляде проскальзывало напряжение.

— Вроде того, — бросил я. — Мама знает?

Он некоторое время смотрел на меня, потом покачал головой:

— Я с нею не говорил. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь…

— Каждый что-нибудь да делает, — отозвался я. — Стоит ли говорить об этом? Да еще сейчас, когда перед нами вечность? И родной сын когда-нибудь да надоест. Самая краткая разлука будет на вес золота…

Отец принял это без улыбки.

— Мне говорил Норин… — он замолчал и взглянул куда-то за пределы экрана.

Да, родителям я пока не надоел.

— Вечером приду, — пообещал я. Он вздохнул, переждал несколько секунд и кивнул.

— Прежде загляни к родителям Фины. Они просили сказать тебе…

— Хорошо, — горло сдавило спазма. Отец просительно улыбнулся и выключил связь.

Времени у меня было предостаточно. Я кружил по давно знакомым зеленым закоулкам, взбирался на эстакады, по которым никто никогда не ходил, останавливался у павильонов, но города для меня не существовало. Дома, переходы, витрины — все это нисколько не изменилось за три года моего отсутствия. Я задержался у спуска на пристань, где знал каждую доску и каждый сантиметр дна. Какое-то судно выходило в море. Лиц не различишь. Кто-то махал с палубы рукой.

Восточный район. Трудно сказать, почему он считался визитной карточкой города. Он был таким же, как и остальные, разве что немного более зеленым. Отгороженные друг от друга деревьями дома словно рассыпались посреди парка. Природа опередила здесь человека, возводящего современные, не терпящие плоскостей поселения. Уступы разноцветных крыш на крутых склонах, пастельных тонов дома взбирались один выше другого, их венчали фантастические антенны. Не по всякой из здешних крутых улочек смог бы взобраться даже портер.

Дом Фины стоял высоко. Пешком я приходил сюда один-единственный раз, много лет назад. Когда? Я остановился, вспоминая.

Нет, тех лет уже не вернуть. Улочка, снежно-белая стена в глубине за зеленой шпалерой деревьев, кактусы над бассейном — все это потеряло свою экзотичность и прелесть. Теперь дом был мертв, от него так и веяло холодом.

На центральной террасе мелькнуло яркое пятно. Человек, стоявший у балюстрады, скрылся внутри дома. Послышались голоса.

Мне вдруг почудилось, будто это все мираж. Что вне корабля, без скафандра, лишенный привычной точки опоры, я повис в пустоте.

Ноги стали ватными. Сухие губы были, казалось, покрыты слоем соли. Я облизнул их. Больно. Тихий смех, долетевший от дома, заглушил пульс в висках.

На террасе появилось еще одно пятно. На этот раз серое. Все верно. Сена, мать Фины, всегда носила серые платья. У нее была фигура двадцатилетней девушки. Муж не упускал случая заметить, что у него две дочери. Сейчас он стоял рядом. Губы Сены шевельнулись. Они оба улыбались. Я понимал, что происходит нечто такое, что требует от меня сосредоточенности. Чего они ожидают?

Снова прозвучал смех. Ближе. Совсем близко. Их лица выражали интерес, радостный, доброжелательный, но именно интерес, близкий к любопытству.

Я почувствовал тепло. Она стояла рядом и касалась кончиками пальцев моей груди. Ее дыхание согревало мне губы. Я открыл рот, силясь что-нибудь сказать, но издал только какой-то странный нечленораздельный звук и тут же пришел в себя. Лица, аллея, дом, плиты дорожки, ветви кустов — все сделалось вдруг неестественно резко очерченным. Я понял… Я знал, все это — краски, рисунок тени, последний камешек на тропинке — не забуду до конца дней своих.

Я резко попятился. Ноги снова стали послушными. Ее рука, несуразно увеличенная, повисла в воздухе.

— Ты меня не поцелуешь?

Ее голос. Всегда тихий. Я любил этот голос. Я люблю его и сейчас. Но только у той, настоящей.

— Повременю, — сказал я неожиданно для самого себя.

— Повременишь?..

По ее тону чувствовалось, что она еще не успела освоиться со случившимся. Но уже поняла. Глаза у нее погасли.

— … пока подрастешь! — крикнул я, резко повернулся и выбежал за калитку. Не знаю, каким образом я опять очутился у причала. Повалился на светлые, будто только отполированные доски и замер.

Лежал я долго. Неожиданно в памяти всплыл улыбающийся красавчик из телефильма. Я рассмеялся — будто кто-то вытаскивал лист из-под кучи железного лома. А чем я лучше? Разыграл сцену из рекламы, отснятой по заказу конкурентов. Впрочем, нет. Разница была. Может, небольшая, но вполне ощутимая. Красавчик был фикцией, а я — нет. Тот старался сыграть свою роль как можно лучше, я же ничего не играл, хотя, может, и должен был. Я подумал о Фине. Ее не было. То, что произошло несколько минут назад, заглушило даже воспоминания. У меня отняли даже это. Даже Фину…

— Но ты же не был отрезан от мира! — голос Норина стал почти писклявым. Он воздел руки, словно древний оратор. Послушай! Ты же знал все или почти все, прежде чем полетел туда! Мы предупредили Патта, о чем же вы говорили, когда он сменял тебя на два года раньше срока, черт побери?! А Каллен? Хотя и он тоже ничего не понимал. А может, не хотел понять? Не удивительно. А здесь? Здесь, в этом доме… Ты тоже ничего не понял? Ничего? Отец? Люди, с которыми полтора месяца просидел на Тихом?

— Мы не разговаривали, — буркнул я. — Мы работали.

— А я-то думал, — взорвался он, — рыбок ловили! У тебя что — не было времени сказать "доброе утро"? Ты не прочитал ни одной странички? Не смотрел ни одной передачи? Герой космоса возвращается и падает в обморок, увидев, что происходящее касается и его!

— У тебя все? — тихо спросил я.

Он зло взглянул на меня, но промолчал.

— Не так давно, — выдавил я, — один из вас собирался избавить меня от сюрпризов. Не получилось. Ты в этом не виноват. Благодарю… за благие намерения.

На лбу выступили капельки пота. Я хотел смахнуть их, но не мог шевельнуть рукой. Норин? Он делал, что мог. А что он мог в такой ситуации?.. Что мог я сам?

Если подумать, я должен был знать, зачем иду. И я знал, знал все время, только прикидывался, будто все, касающееся Фины, есть и останется во мне и никому нет до этого дела. Объяснять ему, что после того, как Каллен сказал о несчастном случае, я ни разу, ни на мгновение не допускал мысли, что это не конец? А ведь именно так и было. Даже тот кошмарный фильм, как будто предназначенный специально для меня, ни о чем мне не сказал.

— Ты вел себя… — неожиданно проговорил Норин, словно вспомнил о чем-то важном, — как… — он осекся, мгновение подыскивал нужные слова, потом воскликнул: — Ты подумал о ее родителях?!

Я вздрогнул. Подумал ли? Если бы я вообще хоть о чем-нибудь думал… По крайней мере, пока не почувствовал ее прикосновения.

— Допустим, — с трудом выговорил я, — подумал. И только о них. Им все было безразлично. Кроме ее радости, сознания, что она живет и через секунду встретится со мной…

Голос мне отказал. Я чувствовал себя униженным собственными словами. Но сдержаться не мог. Их лица… Они радовались тому, что я вернулся, что ее успели… И сверх всего — интерес: как ребенок прореагирует на принесенную игрушку. Кто должен был быть этой игрушкой? Я? Нет. В том-то и дело, что нет. Так кто же из нас?

Родители… Они готовы были заложить душу дьяволу, лишь бы он вернул им дочь…

Я подошел к стене и уперся лбом в холодный пластик. Довольно. Дальше некуда. Скажу ему, зачем пришел, и пропади он пропадом со своим удивлением — истинным или притворным, — самоуверенностью и сочувствием к родителям Фины. А дальше что? Неважно. Сейчас это действительно не имело значения.

Я оторвался от стены и глубоко вздохнул. Норину можно было посочувствовать. Но я не просил, чтобы он со мною нянчился.

— Покончим с этим, — сказал я каким-то чужим голосом. Казалось, кто-то выдавливает из меня слова, выбирая те, что поближе. — Вероятно, я должен перед тобой извиниться, — я сделал шаг в его сторону, — но с этим мы немножко обождем. Короче говоря, любого, кто придет ко мне и ляпнет что-нибудь относительно «прозябания» и вечности, я выкину в окно. Я могу прожить без Центра, без полетов, но превращать себя в тысячелетний баобаб не намерен. Я считаю, что весь ваш фокус с вечностью прямиком ведет к превращению людей в абсолютно изолированные системы. Это, знаешь ли, такие штуки, которые не могут или не желают воспринимать информацию извне. Благодарю покорно. Пусть прозябают в своем вожделенном бессмертии те, кому это доставляет удовольствие. Без меня.

— Я немного разбираюсь в системах, — спокойно сказал Норин, — и не только в абсолютно изолированных. Не паясничай!

— Все равно, — сказал я. — Тем хуже. Бессмертие! И долго вы намереваетесь выдержать? Тысячу лет? Миллиард? И кто, собственно? Либо мы лишимся всего, что придавало нашей жизни хоть какой-то смысл, либо каждый вынужден будет создавать для себя хранилища памяти, в тысячи раз более емкие, нежели все пантоматы вместе взятые. Зачем? Ты хотя бы на мгновение задумывался?

Он улыбнулся. Видно, решил, что худшее уже позади. Ну что ж, он был прав. Но это была его правда. И только его.

— Из интереса, — коротко бросил он. — Этого мало?

— Кому как, — ответил я. — Мне уже не интересно. Кстати, второй раз я с техником беседовать не стану. Можете делать что угодно, но этого ящичка в нашем доме не будет. Все.

Он посерьезнел, взглянул на меня, насупив брови, и глухо спросил:

— Это твое последнее слово?

Я кивнул.

Уходящая вдаль, как бы нехотя сужающаяся лента тахострады воочию опровергала постулат о параллельных прямых. Там, где обочины шоссе должны были пересечься, их срезала линия горизонта. Именно туда, словно в погоне за светом собственных фар, я вел машину. Только мне некого и нечего было догонять. Портер грузно покачивался, двигатель работал в полную силу, я входил в виражи на такой скорости, что меня вдавливало в стенки. Стрелка спидометра застыла на последней — красной — отметке, на щитке вспыхивали и гасли огоньки, но все это не имело для меня никакого значения. Я то перелетал по виадукам фиорды, то погружался во тьму туннелей, то надо мной нависали бурые гранитные стены, то я несся по открытому пространству, залитому солнцем. Поселки оставались в стороне, тахострада проходила над соединявшими их цветными лентами эскалаторов и многополосными шоссе, по которым двигались большие тяжелые машины.

Знакомый дорожный знак. Я, не раздумывая, взял руль на себя и, не снижая скорости, свернул вправо. Портер затрясся, казалось, теперь-то он обязательно вылетит с дороги. Но, разумеется, этого не случилось. Я снова вышел на прямую, дорога уходила вверх, увидев знакомый съезд, я притормозил и свернул. Километра через полтора боковая дорога уперлась в небольшое каменное плато, отгороженное от пропасти барьером. В углу, зажатый между замшелыми каменными глыбами, стоял розовый домик. Нигде ни души. Я выключил двигатель, оставил портер посреди дороги, подошел к обрыву, не раздумывая, перелез через барьер и оказался на узком каменном выступе над пропастью. Надо мной отвесно вздымалась двухметровая каменная стена. В тысяче метров ниже темнела вода фиорда. Правее — игрушечный макет порта и море, словно на обложке детского альбома. Вокруг — застывшие цепи гор.

Я вздохнул. Здесь состоялось мое знакомство с горами. Мне было двенадцать лет. Потом я бывал тут часто. Пока не пришла пора дальних странствий.

Приезжал я сюда и с Финой. Трассу всегда выбирала она — вставала, морщила лоб, долго вглядывалась в какую-нибудь вершину или перевал, потом молча направлялась прямо к намеченному пункту. Мои права начинались только на стене. Тогда она говорила: "Ну, главное позади. Остальное зависит от тебя…"

В ушах звучал ее голос. Я улыбнулся. Мне казалось, что от чувств, с которыми я не в силах был совладать еще сегодня утром, не осталось и следа. Я замер, боясь, как бы эта мысль не разрушила тонкую пока пленочку, затянувшую за эти несколько часов растревоженную утренними событиями рану.

Я просидел еще пять, может, десять минут, потом с трудом встал и оперся спиной о скалу. Сверху скатился камешек. Я понял, что мое одиночество нарушено, нехотя поднял голову и увидел пожилого мужчину. Черная с проседью борода, из-под странной круглой шляпы выбиваются длинные волосы. Мы смотрели друг на друга, он — отвесно вниз, я — вертикально вверх, запрокинув голову. У меня заныла шея, но я не в силах был оторвать взгляд от его лица.

— Будешь прыгать? — проговорил наконец старик. Он не шутил. И не предупреждал. Так можно говорить с самим собою, когда в радиусе многих километров нет ни души.

— Пока не знаю, — сознался я. — Любопытствуешь взглянуть?

— Можно бы… — проворчал он.

Я отвернулся и, хватаясь за скользкие скобы в камне, взобрался наверх. Бородач посторонился, но все еще продолжал смотреть вниз, будто рассчитывал увидеть, как я там парю, раскинув руки. Я встал рядом с ним. На туриста он не походил. Скорее на героя фильма из жизни древних пастухов.

— Еще не все потеряно, — сказал я наконец. — Может, кто-нибудь придет…

— Нет… — ответил он не сразу.

Он постоял еще немного, потом, не удостоив меня взглядом, с трудом выпрямился. Ловким движением плеча поправил старый, полупустой рюкзак и направился было к домику, но неожиданно остановился, словно вспомнив что-то, повернулся ко мне боком и спросил:

— Тебе что-нибудь надо?

— Не знаю, — ответил я бездумно. Он кивнул, будто именно этого и ожидал. Видимо, уже смирился с мыслью, что людям от него ничего не нужно. Либо они не знают, чего хотят. Он обошел портер и скрылся в домике. Оттуда донесся приглушенный стук, словно кто-то скинул ботинки на деревянный пол, и воцарилась тишина. Я переждал немного, потом оттолкнулся от барьера и, не соображая еще зачем, направился к домику. Это был типичный горный приют, где можно напиться молока, достать мозольный пластырь и связаться, допустим, с базой на Ганимеде.

— Ну? — услышал я, как только приоткрыл дверь. — Придумал?

Внутри было темно. Окна выходили на север. Кроме небольшой стойки и полок с продуктами мне удалось высмотреть лишь одно-единственное кресло.

— Воды не найдется? — спросил я.

В темноте послышалось тихое ворчание. Потом над стойкой загорелся желтый свет. Старик поднялся, порылся в посуде, подал мне большую прозрачную кружку. Вода пахла дождем.

Я выпил, глубоко вздохнул и наугад протянул руку с пустой кружкой. Старик опять заворчал, бросил кружку в угол и вернулся в кресло.

— Вы, небось, боялись, что я упаду? — начал я, лишь бы что-то сказать.

Молчание. Надо идти. Оставить его в покое. Но ведь он сам спрашивал, не надо ли мне чего. Я мог ответить, что мне нужен именно он.

— Откуда вы? — спросил я. — Местный?

Он долго раздумывал, прежде чем ответить.

— Местный и не местный. С гор.

— Водили экскурсии?

— Водил. Ты меня знаешь?

— Я ходил один. Вернее, с девушкой. Давно.

— Давно, — неожиданно подтвердил он. — Теперь уже никто не ходит. Разве что полюбоваться фиордом… Но в горы не ходят, — повторил он. В его голосе не было сожаления. Он просто отметил факт.

— Как не ходят? — удивился я. — Почему?

Он не пошевелился.

— Потому что нельзя убиться… — проворчал он.

Это объясняло все. Нельзя убиться…

И неожиданно меня осенило. Горы — это испытание. Одно из тех, какие имеют смысл лишь тогда, когда не известно, чем все может кончиться. А теперь это испытание можно повторять до бесконечности. Даже не потому, что невозможно убиться. Перестало существовать ограничение во времени. Никто не идет в горы, самое большее — приезжают посмотреть отсюда на залив.

Лучшего приговора операции «Вечность» не придумаешь. А ведь горы — всего лишь один из возможных вариантов. Можно привести их тысячи. Здорово нам удружили. Сами не представляют, как здорово…

— Вы не можете умереть, верно? — спросил я, еще не успев как следует подумать.

Он рассмеялся. Вряд ли такое случалось с ним чаще, чем раз в десять лет.

— Я? — пробормотал он наконец. — Нет, сынок. Я слишком стар. Ни папочки, ни мамочки… Я свое прожил… Ты — другое дело. Может, когда-нибудь вернешься сюда. Я не могу умереть, надо же… — он опять рассмеялся. — Отлично ты это придумал, сынок…

— Спасибо за воду, — сказал я, пятясь к выходу.

— Не за что, — в голосе старика по-прежнему звучало веселье. — Куда поедешь теперь?

Я пожал плечами.

— Никуда. Переночую здесь.

Он принял это как должное.

— Ну, тогда спокойной ночи.

Ледник на одной из отдаленных вершин вспыхнул. Несколько минут лучи солнца словно просвечивали сквозь куполообразную вершину горы, потом сразу наступила тьма. Я перешел на западный край площадки и постоял там, провожая взглядом сходившие с поверхности моря краски. Чувствовал я себя странно. Шум крови в висках отгораживал меня от звуков вокруг, отголосков далекого порта, усыпляющих поселки, и тихого поскрипывания кресла в нескольких метрах отсюда. Снова вспомнились слова старика: "Но в горы не ходят".

Разумеется. Они должны были это предвидеть. Но, вероятно, решили, что игра все же стоит свеч. А если нет? Если они приняли все на веру, опираясь на мнение энтузиастов, подтвержденное не аргументами, а авторитетами? Пускай, это их дело. Что до меня, то я не позволю лишить себя такой штуки, как время.

Мне стало зябко. Холодало быстро, как всегда на такой высоте. Потирая руки, я спустился к портеру. Разложил кресло, поднял стекла и устроился поудобнее. Некоторое время бездумно глядел в пластиковую обивку салона, потом уснул.

Разбудило меня покачивание. Я открыл глаза и увидел прильнувшее к стеклу лицо старика. В левой руке он держал кружку, а правой за ручку покачивал машину.

Я переждал, пока спинка кресла поднимется, и отворил дверцу. Взял кружку и, обжигаясь горячим молоком, осмотрелся. Солнце стояло высоко. Воздух был насыщен влагой.

— Хорошо спалось? — старик показал бородой на крышу портера.

Я допил молоко и вернул кружку.

— Как везде, — сказал я. — Благодарю.

— В горы идешь? — спросил он.

Я задумался. У меня не было никаких планов. В горы я мог пойти с таким же успехом, как, например, поиграть в теннис. Либо полететь в Антарктиду.

Я вылез из машины, потянулся, пригладил волосы. Старик отступил на несколько шагов. В глазах у него таилась улыбка.

И тут совершенно беспричинно меня охватило бешенство. Они позволили превратить себя в бессмертные деревья и еще недовольны, когда кто-то думает иначе! Я им скажу. Мне есть что им сказать!

Я стиснул челюсти. На лице старика отразилось удивление, потом что-то вроде обиды, наконец, опасение. Он отошел на несколько шагов и протянул вперед руку с кружкой, словно хотел заслониться от меня. Мне это было безразлично. Я проворчал что-то, вскочил в машину и изо всех сил хлопнул дверцей. Звук получился такой, будто громыхнула куча пустых консервных банок. Я запустил двигатель и рванул с места. Обернулся я всего лишь раз. Старый проводник стоял неподвижно, все еще держа в вытянутой руке пустую кружку.

Треть комнаты занимали актеры в исторических костюмах. Сцена изображала бальный зал. Актеры двигались с каким-то неестественным шармом, свидетельствовавшим о том, что им есть что скрывать друг от друга. Что именно, я так и не узнал, потому что мать тут же выключила звук.

— Мы беспокоились, — сказала она просто. — Никто не знал, где ты.

Ни слова о Фине.

Я присел на подлокотник ее кресла.

— Бывает, — проворчал я. — Тут уж ничего не попишешь. Как отец?

Мама взглянула на лесенку, ведущую на второй этаж.

— Работает, — вздохнула она. — Был Грениан. Говорит, проходил мимо и забежал, чтобы повидать тебя. Рассказывал о спутниках Сатурна.

Да, Грениан действительно некоторое время был там. Но вряд ли его обратная дорога со спутников Сатурна проходила мимо нашего дома. Незачем было обращаться к компьютеру, чтобы додуматься, чему я обязан такой «случайностью». Вернее, кому.

Грениан. Человек, которого я любил больше всех профессоров и которому обязан больше, чем кому бы то ни было. В свое время именно он подкинул мне идею о планетарной службе, когда уже после экзамена по пилотажу я пришел узнать его мнение о какой-то части моей дипломной работы. Старая история. Конечно, в любой другой ситуации я чувствовал бы себя увереннее, зная, что он рядом. Однако сейчас — лучше бы он еще на несколько месяцев задержался на спутниках Сатурна.

На лестнице послышались быстрые шаги. Отец. Он спустился в холл, бросил на меня мимолетный взгляд и молча выключил телегол. Люди в пестрых костюмах растаяли, как след пролетевшего метеорита. Экран спрятался в стену, превратившись в большое прямоугольное окно.

Я прищурился. Меня больше устраивал полумрак с беззвучно передвигавшимися в нем бесплотными фигурами. Я был в том состоянии, которое случается в первый момент после пробуждения, когда человек уже знает, что все прошедшее было сном, но по инерции продолжает улыбаться. Правда, мой сон был дурным. Он ляжет тенью на весь наступающий день. В этом я мог не сомневаться.

— Уезжаю, — сказал я. — Не заставляйте меня говорить.

Отец пересек комнату и остановился у меня за спиной. Мама не повернула головы.

— Так, — проворчал он. Это прозвучало как последний удар молотка по хорошо вбитому гвоздю. — Будешь работать?

Я не ответил. Работать? А что еще? Осесть на каком-нибудь острове, плавать и смотреть фильмы по телеголу? Я подумал о Грениане: если он решил поговорить со мной, нечего прикидываться, будто ничего не знаешь. Чем скорее все кончится, тем лучше.

— Плантациям руды на Азорах нужны фотоники, — услышал я голос отца.

Я вздрогнул. Плантации руды… Да. Это определенно больше, чем я мог ожидать. Я представил себе бесконечную плоскость красноватой плесени, покрывающей море. Маленькие белесые растения, почти лишенные листьев. Иногда появляются даже цветы… После сбора урожая море напоминает скверно выметенный двор. Люди избегали районов, отведенных под плантации концентраторов, и не удивительно. Хорошо. Стану плантатором.

— Что там у них? — спокойно спросил я.

— Рений, — ответил отец. — Этакие грибки… Руда рения…

Ага, стало быть, грибки. Миллиарды бесформенных растеньиц, высасывающих из морской воды рений. Когда-то это было сенсацией. Сегодня — очередная головоломка для специалистов по рекультивации. Пусть будет так. Все равно. Не поеду я ни на какие Азоры.

— Лечу, — я встал и пошел к двери. — Нельзя опаздывать. Пожалуйста, — добавил я уже с порога, — не обижайтесь. Единственное, что я могу сейчас для вас сделать, это убраться поскорее. Думаю, вы найдете общий язык с родителями Фины… — мне пришлось сглотнуть и немного переждать, чтобы овладеть голосом… — Иду. Со мной ничего не случится. До свидания.

Я не взглянул на них. С кресла, в котором сидела мать, долетел шорох, но ни она, ни отец не проронили ни слова.

4 — И долго? — повторил я. — У человека одно я.

Оно сформировано информацией, поступавшей в детстве, в школе, в течение жизни. Но существует предел емкости мозга. Наступает момент, когда для того, чтобы принять новую информацию, необходимо стереть что-то из уже накопленной. Что именно — мы не выбираем. Во всяком случае, сознательно не выбираем. Скажите, сколь долго можно оставаться самим собой? Пятьсот лет? Тысячу? Десять миллионов? Или я спятил, или все ваше бессмертие — фикция. Не знаю, что может быть очевидней. А может, вы позволили себе на минуткудругую сунуть голову в песок? Этакое маленькое, малюсенькое "поживем — увидим"?

Грениан внимательно смотрел на меня. В уголках его рта таилась улыбка, но она была там всегда. В разговоре он интересовался не тем, кто говорит, а тем, что говорят. После каждой встречи с ним я чувствовал себя так, словно только что вышел из, освежающей купели. Он немного подумал, прежде чем ответить.

— Мы очень тщательно, — начал он наконец низким глухим голосом с отчетливым певучим акцентом, — готовились к постройке первого пантомата на границе Солнечной системы. Потом начались испытания. Наконец теперь, после многих лет эксплуатации, ты обнаруживаешь, что с ним творится что-то неладное, и считаешь — этим следует заняться. Ты думаешь, человек менее сложен, чем пантомат? Ты хотел бы, чтобы мы уже сегодня сделали и решили все за будущие поколения? Высветили им дорогу, а вдобавок надели на глаза шоры? В таком случае лучше было бы действительно отказаться от будущего.

— Послушайте, о каких будущих поколениях вы говорите?! — подхватил я. — Не будет никаких поколений. Будем мы — вы, Норин, Каллен, я… Положим, я не в счет. Пока еще — не в счет. Вы мостите дорогу самим себе.

— Не так уж все скверно, — возразил он. — У нас будут дети…

— Кто? — почти крикнул я. — И когда? А прежде всего — зачем? И что значит фраза "новая популяционная политика"? Введете талоны? Если только найдется сумасшедший, который пожелает увеличивать свое семейство… до бесконечности!

Грениан опустил голову, пододвинул к себе чашечку кофе и принялся играть ложечкой.

— Мне восемьдесят девять лет, — сказал он наконец как бы про себя. — Вроде бы ничего особенного. Но, понимаешь, мне в голову иногда приходят мысли… — он отхлебнул глоток кофе и улыбнулся. — Короче говоря, во мне еще не угасло любопытство. Я еще не сделал всего, на что способен. В твоем возрасте это звучит смешно… Не прерывай, — остановил он меня движением руки. — Так получилось, что мои родители еще живы. У меня есть шансы… о которых до нас никому и не снилось. Теперь встань, прими соответствующую позу и скажи, чтобы я не кривлялся. Чтобы сидел в своем времени, как все до меня, и не высовывался, потому что не известно, чем все это кончится. Ты говорил Норину, что следовало подождать. Теперь ты спрашиваешь, что будет через тысячу или миллион лет. Если бы мы решили ждать, пришлось бы спрашивать о другом. Кому еще предстоит умереть? Мне? Хорошо. Моим детям? Допустим, тоже. Но их-то детям — уже нет. Там пройдет граница. Иди, выложи свою правду людям. Но не всем сразу. Каждому по отдельности. Мы —люди науки. Мы хотим, чтобы результатами нашего труда воспользовались все, но миновали те времена, когда мы могли идти на жертвы. Если существует на свете хотя бы один человек, которому ты можешь сказать прямо о своих намерениях, значит, плохи твои дела.

Я пожал плечами.

— А сейчас этой границы нет? — буркнул я. — Не далее как позавчера я встретил старика, который смеялся до слез только потому, что я спросил его, может ли он умереть. Просто его родители умерли раньше.

— А кто-нибудь из нас мог это предотвратить? — спросил Грениан таким тоном, словно говорил с ребенком.

— Я только пытаюсь объяснить, почему для меня ваша игра неприемлема. Я защищаюсь — не нападаю. Меня попросту шантажировали. Либо баночка в коллекции семейных генофоров, либо — ищи счастья на плантациях рениевой руды. Кстати, грибки — ваша идея?

Он рассмеялся и медленно покачал головой.

— Нет. Но я знаю, о чем ты. Согласен, на твоем месте я тоже не возликовал бы. Из чего, однако, — предупредил он, — ничего не следует.

— Для кого как, — проворчал я.

— Ты говорил о Норине, о Фине, — напомнил он.

— И напрасно, — прервал я. — Напрасно говорил. Мне не хотелось бы повторять свою ошибку.

— Прости, — он стал серьезным. — Я не собираюсь вмешиваться в твои дела. Я имел в виду ее родителей. Тебя, как ты это назвал, поразил их интерес. Но задумайся на минуту. Все мы люди и не всегда вольны в своих чувствах. Кстати, это не так плохо. Так вот, им достаточно того, что их дочь жива. Что она с ними. Но ведь это был первый в их жизни случай реанимации. Они пережили тяжелый удар, потом появилась надежда, ее сменили часы неуверенности, наконец, захлестнула радость. И вот появился обыкновенный человеческий интерес, если хочешь, любопытство. Подумай об этом. Не о той конкретной ситуации. О себе. О своем отношении ко многому. К людям. Впрочем, зачем я об этом говорю? Все. Больше не буду, — закончил он извиняющимся тоном.

Я внимательно смотрел на него. Мне вдруг показалось, будто я что-то упустил. А ведь с того момента, как каменная площадка с розовым домиком скрылась за поворотом, я вел себя так, словно каждое мое движение было заранее обдумано.

Я был спокоен. Дело не в словах. То, что я говорю, не имеет значения. Беседа с Гренианом тоже всего лишь эпизод, ведущий в никуда. Так обстоят дела. Иначе я не могу.

Я осмотрелся. Солнце перевалило. за реку, и залив горел серебром. На террассе было еще несколько человек. Столики, готовые по первому зову подать все, что угодно, выстроились вдоль невысокой стеклянной стены. Кофе быстро остывал, теряя аромат.

— Ну? — наконец заговорил Грениан. — Отведаем вкус вечности?

— Без меня, — твердо сказал я.

Он вздохнул, допил кофе и отодвинул чашку.

— Так я и думал, — сказал он. — Я тебя не убедил.

— Не ваша вина, — ответил я. — Если для вас это что-нибудь значит, я рад, что до конца дней своих смогу беседовать с вами…

— До конца дней своих, — пожал он плечами. — До конца дней…

Я встал и взглянул ему в глаза. Что-то в них блеснуло. Он резко поднял руку.

— Подожди. Сядь. Я должен тебе еще кое-что сказать. Нет, — добавил он быстро, видя, что я заколебался, — убеждать тебя я не стану. Во всяком случае, не сейчас. Но есть у меня конкретное предложение.

Я сел.

— Вчера я был в Центре. Обсуждались результаты ваших работ на Тихом. Это серьезное дело.

Надо думать. Иначе б они не вызвали Грениана. Он был одним из крупнейших биоников. Себя он называл демагогом, потому что, по его словам, "обучал бедные мертвые мозги правде, но правде неполной". Именно он программировал и обучал пантоматы. По-видимому, мое сообщение принято всерьез. И то хорошо.

— Короче говоря, — начал он, немного помолчав, — здесь, на Земле, мы ничего не решим. Надо лететь… Не исключено, что это просто попадание метеорита, который каким-то образом прошел незамеченным. Но в любом случае есть нечто такое, чего мы не понимаем. А понять необходимо. Известно, при каких обстоятельствах пантоматы могут стать опасными, но мы не знаем, каковы симптомы отклонения от нормы. Поэтому миссия становится достаточно деликатной как для того, кто полетит, так и для тех, кто его туда пошлет. Мы подумали о тебе. Ты подал рапорт, лучше других знаешь результаты исследований… Разумеется, последнее слово, как всегда, будет за медиками. В том случае, если ты решишься…

— Как вам известно, — сказал я хмуро, — времени у меня достаточно.

— Я думал и об этом, — признался он. — Только вот… — он замолчал и внимательно посмотрел на меня.

— Вы спрашиваете себя, в здравом ли я уме, — каждое мое слово было льдинкой. — То есть настолько ли в здравом, чтобы мне можно было доверить нечто большее, чем выращивание концентраторов? А может, весь наш разговор — всего лишь этакий невинный тестик? Ну, и как я справился?

— Средне, — без улыбки ответил он. — Меня больше волнует другое. Ты полетишь только в том случае, если позволишь снять с себя запись. Короче: да или нет?

— Нет.

Лицо его посуровело, но в глазах по-прежнему не было гнева.

— Жаль, — сказал он поднимаясь. — Я думал, ты сможешь преодолеть в себе неприязнь, предполагал даже, что понимаю ее причины. Так получается, — добавил он, повернувшись лицом к морю, — что ты подходишь больше других. Но, сам понимаешь, учитывая известный риск, мы вынуждены выбрать того, кто… застрахован. Если уж можем выбирать.

— Нет, — повторил я.

Грениан постоял еще немного, словно рассматривая что-то на линии горизонта. Его губы несколько раз шевельнулись, будто он спрашивал себя, что делать теперь. Я не мог ему ничем помочь.

Наконец он на мгновение прикрыл глаза, потом кивнул и направился к выходу. Проходя мимо, сказал:

— Жаль…

"Кого он жалеет? — пронеслось у меня в голове. — Ведь не меня же. Себя? Не будем преувеличивать. Нет. Он сожалеет, что проблему, связанную с пантоматом, не может доверить тому, кто, по его мнению, разобрался бы в ней лучше других. Все остальное не в счет." Вспомнились слова Каллена: "Либо ты идешь вместе с людьми, либо ты нам не нужен". Последнее я досказал уже сам. Не важно. "Вместе с людьми". Кто здесь, собственно, идет с людьми? Если предположить, например, что я тоже человек?

Одно ясно: я им не нужен. Никому я не нужен, если подумать. Грениан высказал это более обтекаемо. Но смысл тот же.

И тут я почувствовал, что во мне просыпается нечто такое, что давно уже затаилось и лишь ждало момента, чтобы проснуться. Я вздрогнул. Мне вдруг стало жарко. Как же все просто! Дьявольски просто! То, что я сделаю. Единственное, что я мог сделать.

Я кинулся за Гренианом. Он остановился, прежде чем я успел его окликнуть. Когда я заговорил, мой голос звучал нормально. Дыхание было спокойным.

— Когда лететь?

Он очень медленно повернул голову и взглянул мне в глаза. Прошло некоторое время, пока он ответил. В его взгляде не было ни удивления, ни удовлетворения.

— Это зависит не от меня, — сказал он. — Но ждать нельзя.

— Подготовкой будете руководить вы?

Он кивнул, не спуская с меня глаз.

— Где?

— Вероятнее всего, на Бруно. Во всяком случае, не здесь.

— Я еду.

— Пойдешь завтра в Комплекс?

— Я еду, — повторил я. — В Комплекс пойду сейчас.

Он поднял брови. В его взгляде я прочел участие.

— Там сейчас никого нет…

— Пусть вызовут, — сказал я. — Это-то вы можете для меня сделать.

— Что случилось? — он поднял брови.

Я улыбнулся. Вернее, улыбнулись мои губы.

— Ничего. Через несколько дней я буду на Бруно. Дождусь вас там. Либо слетаю куда-нибудь еще. И давайте не будем больше об этом.

На сей раз их было двое. Они делали свое дело с каменными лицами. Занимались исключительно аппаратурой. Раза два перекинулись взглядами. Мне показалось, что им во мне мешало все, что они не могли использовать как носитель информации.

Когда они закончили, в лабораторию вошел Каллен. Спокойный и невозмутимый. В скафандре пилота — надевай шлем и вылезай в пустоту. Он сказал, что штаб операции перебирается на четырнадцатую орбитальную и к тому же незамедлительно. Грениан уже полетел, он с Норином и остальными вылетает через четверть часа. Дружески предупредил, чтобы я не удивлялся, если кроме них застану там еще несколько человек.

— Мы придаем, — он так и сказал: "Мы придаем", — операции ТП — Трансплутон — серьезнейшее значение.

Интересно, кто им придумывает криптонимы. Можно не сомневаться, что среди этих "нескольких человек" окажутся члены Совета, десяток других знаменитостей и, наконец, такие, как я, чтобы было из чего выбирать. Ну, что ж. Если "мы придаем" такое значение…

Каллен относился ко мне по-дружески. Таким тоном разговаривал мой брат, когда хотел выудить у меня на мороженое. Наконец он поднял палец, некоторое время внимательно рассматривал его, потом сказал:

— С этого момента тебя нет нигде и ни для кого. Ты передан четырнадцатой. Это все, что о тебе будут знать. Знакомые, друзья… если они у тебя есть, — добавил он тем же тоном.

Мне оставалось только усмехнуться.

— Они там, — добавил он доверительно, не без сарказма напирая на «они», — обеспокоены. Может, подозревают, что пантомат установил тайные связи с наземными вспомогательными компьютерами. Либо принялся втихую изготовлять генераторы антиматерии и, пока мы тут с тобой беседуем, наводит на цель первые десять батарей. Кто знает, что за этим кроется? Может, пришельцы с Веги? Шутки шутками, — серьезно сказал он, — а знаешь ли ты, что произойдет, если люди узнают, что один из аппаратов, способных заменить тысячи научных учреждений всех направлений, перестал нам подчиняться? Более того, пытается обмануть нас, прикидываясь невинным младенцем? Либо перешел в услужение к кому-то другому?

— Нет, не знаю, — спокойно сказал я. — Интересно, что?

Он замолчал, но только на мгновение. Сверкнул глазами, потом лицо его снова стало спокойным.

— Уверяю тебя — ничего хорошего. Если может отказать пантомат, услугами которого многие годы пользовалась каждая школа, не говоря уж о специалистах, то тем более нельзя доверять такой в принципе непроверяемой штуке, как вечность… У нас и без того полно забот. Тебе кое-что об этом известно… — многозначительно добавил он.

— Известно, — согласился я. — Но не сомневаюсь, что уж с этим-то вы как-нибудь справитесь. Так когда я должен быть там?

Он немного помолчал, словно переваривая мой вопрос.

— Послезавтра. За тобой придет стартовый, Ротц. До того времени сиди здесь.

Это могло усложнить дело. Я быстро спросил:

— Можно заглянуть домой?

Ответ у него был готов заранее, хотя он и сделал вид, будто задумался.

— Только на минутку… Разумеется, ты знаешь, что сказать…

Я знал, а как же.

— Вот еще что, — бросил я как бы мимоходом. — Когда будет известно, что ваш идол, — я показал на аппаратуру, — сработал? Случаются дубли?

— В принципе нет. По крайней мере, мне об этом слышать не доводилось. В случае чего — сам убедишься… — он рассмеялся. По его глазам было видно, что он представил себе, как в пустоте у меня расползается скафандр или я попадаю в бочку с концентрированной кислотой.

Ротц разбудил меня ночью. Спросил, все ли у меня готово, и сказал, что через два часа ждет на стартовой площадке. Было три часа ночи. Или, если угодно, утра.

Я подошел к аппарату и набрал шифр. Прошло несколько секунд, прежде чем на экране появилось лицо отца. Он, конечно же, был одет. Как и обычно, он проводил ночь в лаборатории, колдуя над своими световодами.

— Уезжаю, — сказал я. — Хотел попрощаться.

— Сейчас? — спросил он.

— Так получилось. Пожалуйста, не буди маму. Что ты скажешь, если я предложу прогуляться?

Он задумался. Перспектива оторваться хотя бы на минуту от щита с даторами его не радовала, но верх взяло чувство отчего долга.

— Где встречаемся? — коротко спросил он.

Мне раздумывать не приходилось. Я все просчитал с точностью до секунд и миллиметров, как говаривал Норин.

— На старом аэродроме, за холмами. Доберешься за пять минут. Я прилечу точно в четыре, — я не дал ему произнести больше ни слова. Рисковать было нельзя.

Экран погас. Я встал и не спеша натянул комбинезон. Упакованный ранец лежал в углу. Выглядел он не на много пристойнее, чем тогда, когда я покидал Европу. Кроме нескольких личных мелочей в нем лежала копия последней записи, появившейся в результате пятичасового опроса.

Коридор был пуст. Я погасил лампы и подождал, пока глаза освоятся с темнотой. Потом пошел. Стены источали слабый свет, но дорогу к аварийному выходу я мог найти с закрытыми глазами.

Снаружи было морозно. Небо посерело, тучи шли низко, как в день моего возвращения. Когда это было? Год назад? Неделю? Не все ли равно.

Я придержал ранец, чтобы он не задевал за поручни. Загудели стальные ступени. По металлическому помосту я прошел к транспортному залу. Двери в него были заперты. Я сунул в прорезь опознавательный жетон и переждал, пока вахтенный автомат передаст сигнал. Квадратная дверца дрогнула и беззвучно ушла в стену.

Внутри стоял полумрак. Над контрольными пультами горели миниатюрные лампочки. Я не оглядываясь шел по центральному проходу, пока над головой не нависла темная масса корабля. Взобрался по полутораметровой лесенке и, не входя в кабину, проверил, все ли в порядке. Неожиданностей быть не могло. Вчера и сегодня я несколько раз заглядывал сюда. Если не считать дежурных, на территории Центра не было ни души.

Пакеты с пластиком лежали за креслом пилота, где я их и оставил. Горючего было в обрез. Я слез и вызвал тягач. Он появился немедленно. Его двигатель издавал глухое ворчание, похожее на мурлыканье. Минутой позже корабль дрогнул и пополз к воротам. Я пошел следом. Светлело. Ночь была на исходе.

В нескольких метрах за воротами тягач остановился. Я подошел и уселся на твердом седле выносной консоли. Прежде чем снова запустить двигатель, я внимательно осмотрелся. Никого. Тишина.

Я остановил машину далеко за постройками. Отослал тягач и залез в кабину. Вся операция заняла неполных тридцать минут. Было без двадцати пяти четыре. Времени достаточно. Но и не следовало появляться слишком рано.

Я сидел, не спуская глаз с часов, не чувствуя ни возбуждения, ни беспокойства. Не копался в себе, пытаясь найти обоснование собственному решению. Через два часа я уже буду за пределами планеты. Игра с пантоматом может затянуться на год. Если не больше. А там — подумаю, что стану делать…

Стрелки дошли до намеченной точки. Я сел поудобнее и взялся за руль. Машина дрогнула и в нарастающем вое двигателей оторвалась от бетонной плиты.

Я шел низко и со всей осторожностью, на какую был способен. Малейшая непредвиденная преграда означала конец. Хотя, если говорить серьезно, что могло мне помешать? Теперь, когда я был уже в воздухе?

Я опустился на самом краю аэродрома. Не захлопывая дверцу кабины, прошел несколько метров в сторону видневшихся за холмами крыш. Дотронулся до нагрудного кармашка — двигатели заговорили на полтона выше. Автопилот работал безупречно. Я остановился и в ожидании заложил руки за спину.

Дорога в город круто спускалась вниз. Отец появился неожиданно, как из-под земли. Не доходя шагов трех до меня, остановился. Мы молчали. Снизу, от пристани, доносилось приглушенное бормотание моторов. Рыбацкие лодки выходили в залив. Небо уже было почти светлым.

— До свидания, папа, — сказал я.

Он молча подошел и протянул руки. Мы обнялись.

— Надолго? — спросил он так тихо, что я едва расслышал.

— Не знаю, — тоже шепотом ответил я. У меня перехватило дыхание. — Впрочем, вы будете не одни. Вам уже привезли… коробочку?

Отец охнул и отступил на шаг.

— Зачем ты так…

Я попробовал засмеяться. Еще немного, и это бы удалось.

— Ну, ладно, — сказал я. — В случае чего, любите меня… когда я буду маленьким.

— Это все, что ты хотел сказать?

— Хотел попрощаться, — сменил я тон. — Ничего больше. Прости, что затащил тебя сюда, но, — я оглянулся на машину, — у меня на борту нечто такое, что может натворить много шума. Такая уж работа, — добавил я. — Не мог садиться рядом с постройками…

— Будь осторожен, — попросил отец.

Я пробормотал что-то в ответ и стал отступать назад.

— Иди, — сказал я. — Обними маму и всех. Не жди, пока я взлечу. Привет, папа…

Он кивнул, повернулся и начал спускаться к городу. Через минуту с того места, где я стоял, виднелись лишь его голова и рука, поднятая в прощальном жесте.

Я немного переждал. Не больше тридцати секунд, а когда звуки его шагов стали едва слышны, повернулся и побежал. Считал: раз… два… Двадцать пять. Довольно. Я дотронулся до нагрудного кармашка. Автопилот сработал, двигатели ожили. Их звук был достаточно сильным, чтобы его можно было услышать там, внизу. Я упал ничком. Когда машина поднялась метров на тридцать, я нажал кнопку. На мгновение. В мои намерения не входило спалить весь район.

Чудовищная вспышка. Я почувствовал удар и сразу после этого оглушительный грохот, словно одновременно лопнули миллионы натянутых до предела парусов. Меня ослепило. Второй удар. И снова грохот. Абсолютная темнота, в которой закружились несуществующие огоньки. Снизу долетел крик. Все. С этим покончено.

Я не мог ждать. Вскочил и побежал к противоположному краю площадки. Скатился со склона и увидел на облаках отблеск прожекторов. К месту катастрофы спешили спасательные группы.

Я протер глаза, отряхнул комбинезон и быстрым, размеренным шагом направился к ближайшей развилке, где обычно стояли портеры. Сел в первую попавшуюся машину, погасил автоматически включившиеся фары и поехал.

Через тридцать минут в скафандре, с полным снаряжением я стоял во входном проеме атмосферной ракеты. Было без минуты пять. С высоты семнадцати этажей взглянул на город. День. Конечно, дома были невидимы. В одном из них…

Спасательные группы покинули холмы, убедившись, что там им делать нечего. Вероятно, уже готов протокол, из которого следует, что система предохранения оказалась менее надежной, чем расчетная. Собирать было нечего. Не думаю, чтобы искали тело.

Зато дома… Дверь в помещение генофоров распахнута настежь. Одетый в белое техник торжественно выносит цилиндрический предмет. Второй тащит ящичек с пространственной, стереотемпоральной, как это называлось, записью сознания. Надо думать, они не перепутают банки и не «воссоздадут» вторую маму. Или Лима. Но это, кажется, невозможно. В отличие от авиационной катастрофы.

Я причинил боль маме и отцу. Они чувствуют себя осиротевшими и утешаются тем, что я не страдал. Потом они будут заняты только тем, что происходит в контейнерах, в которые скорая помощь перенесла взятые из дома сокровища. Разумеется, уведомят дежурного по Комплексу. Тот спросит, может ли быть чем-нибудь полезен, потом нажмет нужную клавишу на пульте главной картотеки. О том, что я делал последнее время, там не окажется ни слова. Начальство позаботилось, чтобы обеспечить полную секретность "деликатной миссии".

Мне стало весело, захотелось сбросить перчатки и сплести руки над головой. Запеть. Теперь я займусь пантоматом. Пусть даже десятью сразу.

5 Фотонные объективы ракеты выхватывали из кромешной тьмы глыбы астероидов, пустота заполнялась, но при моей скорости я был во всем этом одинок, как перст. Курс проложили достаточно осмотрительно, однако каждая кривая, хотя бы в одной точке, пересекала плоскость эклиптики. И ни один компьютер не мог предсказать, столкнусь ли я там с каким-нибудь заблудшим метеоритом или другим пакостником, прописанным в пространстве.

Теперешний рейс был третьим по счету. Траектории менялись с каждым полетом, однако не настолько, чтобы заново приспосабливаться к обстановке. Словно это могло иметь значение, если учесть, что впервые — не считая коротких вояжей по надоевшим до чертиков петлям вокруг полигонов-сателлитов — мне приходилось отправляться в пустоту начисто отрезанным от своего мира. С корпуса убраны антенны, выходы бортовой аппаратуры наглухо задраены, корпус непроницаем для электромагнитных волн. В то же время техники до такой степени нашпиговали корабль приборами и различной аппаратурой, что я должен бы лететь не внутри ракеты, а рядом с ней. Невозможно было пошевелить ногой, не зацепившись за что-нибудь.

Третий полет. Двумя предыдущими я был недоволен. Норин и его дружки молчали, но физиономии у них были кислые. Разумеется, они все время «держали» меня на экранах. Во время операции все будет так же, по крайней мере до тех пор, пока я не выйду за пределы действия тахдара.

Я сидел неподвижно, уставившись в лобовой экран, под которым находился приборный блок. Рыскать глазами по углам было некогда. По левую сторону от кресла оставалось ровно столько места, чтобы человек раза в два пониже меня ростом мог добраться до шлюза. В правое плечо упиралась специальная компьютерная приставка, так называемый "живой пилот". Человеческим голосом он сообщал положение ракеты, параметры орбиты, расстояние до цели и другие, не менее захватывающие сведения.

Шлем оплетала сеть проводов. По первому же еще неосознанному сигналу мозга я получал возбуждающее или успокоительное средство. Стоило мне почувствовать жажду, как автомат подавал пить. По мере сгорания определенных веществ в организме он кормил меня. Конструкторы позаботились обо всем. Мне оставалось только смотреть на экраны, непрерывно, не мигая, от старта до финиша, если даже я услышу взрыв или наткнусь на дворец Снежной королевы.

Надо сказать, случались минуты, когда мне начинали мерещиться удивительные вещи. Уже теперь. А ведь полет, к которому я готовился, будет не в пример дольше. Таких у меня еще не бывало. Я переживал то же, что и первые люди, которых смешные металлические сигары несли к планетам-гигантам. Но даже и они не отрывались от Земли, чувствовали ее за спиной, она была в голосах специалистов и друзей, следивших за их безопасностью. У меня были только экраны, приставки памяти и вычислители.

Но Земля мне была ни к чему. Я отрекся от нее. Насколько это соответствовало действительности — неважно. Я собственными руками создал ситуацию, которая говорила сама за себя.

Начинался последний этап полета. Я сидел, напряженно выпрямившись, стараясь не прикасаться к спинке кресла. Сигнальный щит показывал, что все в порядке. В ушах нудно гудел голос "живого пилота", перечислявшего данные.

Прошло еще три минуты, и на лобовом экране появилось изображение базы. Я продолжал снижать скорость. Крутой, слишком крутой вираж. Потемнело в глазах. Ничего не поделаешь — пилот. Фотоником я снова стану только на месте. Если успею.

Второй вираж, незаконченный, перешел в крутую свечу. На долю секунды ракета замерла. Корпус завибрировал. Я опускался вертикально, кормой вниз, и не мог видеть, как раскрываются ворота приемного ангара, составленные из двух полукруглых створок. Сквозь оболочку проник металлический скрип, потом я почувствовал удар амортизаторов. «Скверно», — пронеслось в голове, но меня это не расстроило. Я был на месте.

Прошло десять минут, прежде чем я покинул кабину. Спешить было некуда.

В навигаторской ждал Митти. Увидев меня, расплылся в улыбке.

— Хорошо, что ты уже здесь, — сообщил он с притворной серьезностью. — Pantomat ante portas*. Я тебе завидую. Сидишь себе по нескольку дней в удобном кресле, и никто тебе слова не скажет. Еще немного, и превратишься в философа. А то, чего доброго, придумаешь новый способ жарить шампиньоны. Кстати, о грибах, — продолжал он тем же тоном. — С тобой желает говорить Грениан. Он в диспетчерской.

Чувствовалось, что Митти истосковался по слушателям. Я спросил, уж не подрядился ли он вознаградить

* Пантомат против ворот (лат.). меня за вынужденную тишину в кабине ракеты. Коротко хохотнув, он все еще продолжал говорить, когда я уже входил в диспетчерскую.

Грениан был один. Он сидел возле компьютера и, похоже, провел в этой позе не один час. Внутри просторного, ярко освещенного помещения он казался старше и ниже ростом. Прошло с полминуты, прежде чем он заметил мое присутствие, с трудом выпрямился, взглянул на меня, встал и направился к приставке сумматора.

Я пошел следом.

Экран ожил, и на нем появилась формула, которую я, разбуди меня хоть среди ночи, мог, не задумываясь, отчеканить слева направо и наоборот. С такой же легкостью я мог перечислить все, что шаг за шагом в течение пяти недель неумолимо вело меня к ней. Сейчас она занимала центр тускло светившегося экрана. Через несколько секунд цифры поползли вверх. Из-под нижнего обреза выплыли новые, на первый взгляд ничем не отличающиеся от предыдущих. Неожиданно что-то в них привлекло мое внимание. Я пригляделся. Сомнений не было.

Цифры остановились в центре экрана, несколько секунд держались неподвижно, потом дернулись влевовправо и исчезли. Грениан выключил аппарат.

— Что это значит? — прошептал я.

Профессор поднял брови и взглянул на меня утомленными глазами.

— Сбой.

Я пришел в себя. Процессы, происходящие в пантомате, отличаются идеальной стабильностью. Многие годы все было в порядке. Однажды я заметил изменения. Не так давно. А теперь величина отклонения — сбоя, как выразился Грениан, — передвинулась на целый разряд.

— Из этого следует… — начал я.

Он не дал мне кончить. Резко выпрямился, и тут я впервые увидел в его глазах страх.

— Из этого следует, — тихо сказал он, — что надо спешить.

Минуту, может, две я стоял неподвижно, чувствуя, что каменею. Не прошло и трех недель, как я покинул Землю. Программа тренировок требовала трех месяцев.

— Когда? — спросил я. Голос был мой, только звучал он как-то по-новому.

— Когда? — ответил он вопросом. Его взгляд бегал по сторонам.

"Аппаратура готова, — пронеслось у меня в голове. — Корабль?… Можно взять первый попавшийся. Экранировку сделают за два часа. Пилот?"

Я выпрямился и глубоко вздохнул. В голове зашумело. И неожиданно я успокоился. Разрозненные образы слились в логическое целое. Я начал рассуждать.

— Сегодня — нет, — сказал я. — Я только прилетел. Надо посмотреть результаты и выспаться. Завтра.

Грениан переждал несколько секунд, потом медленно наклонил голову.

— Значит, завтра.

Я все еще стоял. В который раз задал себе вопрос: знает ли он? Он мог знать. Он был главным координатором операции. К нему сходились все сообщения из пространства и с… Земли. Здраво рассуждая, он просто должен был знать.

В коридоре послышались приглушенные голоса.

— Что-нибудь еще, Дан? — мягко спросил Грениан. Я почувствовал спазму в горле, откашлялся и открыл рот. Переждал так мгновение, то мгновение, когда еще мог что-то сказать, потом повернулся и вышел из диспетчерской.

Грениан стоял неподвижно, слегка сутулясь, вытянув шею. Норин не спускал глаз с датчиков. Только Каллен смотрел на меня, словно я уже лежал в открытом гробу. Он стоял, выкинув руку вперед и оттопырив большой палец. Ну что же, он искренне желал мне удачи.

Я в последний раз взглянул на них и ногами вперед сполз в кабину. Опустились прозрачные переборки, разделявшие камеру надвое. Лица людей превратились в туманные пятна. Под полом нарастал тихий звон. Посветлело. Мощные рефлекторы били в куполообразный потолок, где расширялось круглое отверстие. Вдруг рефлекторы мягко ушли вниз. Меня окружила тьма. Прошло несколько секунд, прежде чем глаза стали различать помигивающие огоньки датчиков. После солнечного дня стартовой площадки мягкий свет экранов был еле виден. Я чувствовал себя легко, словно все происходившее до сих пор было простым недоразумением. Этакое недолгое плутание перед тем, как выйти на нужную дорогу. Я с некоторым сожалением осмотрелся вокруг. Одноместная кабина превратилась в безместную. Между моей головой и кабелями, блоками, щитами прицельников, миниатюрными пультами вспомогательной аппаратуры почти не оставалось свободного места. Чтобы шевельнуть ногой, надо было приподниматься в кресле. Если б не это, я скинул бы ремни и вытянулся во весь рост. Старт в пустоте всегда приводил меня в отличное настроение. Он создавал ощущение безопасности.

Я взглянул на часы. Сорок пять секунд. И тут у самого уха прозвучал спокойный, слишком спокойный голос «живого». Приподнятое настроение как рукой сняло. Это не был обычный старт в пустоте. И причем тут настроение? Прошло сорок пять секунд. Я уже за пределами защитной сферы базы. Все, сколько их там сейчас есть, сидят за полукруглым пультом в диспетчерской. Весь их мир сузился до размеров плоского прямоугольного экрана тахдара. Таким он будет сегодня, завтра и еще многие дни и недели. Но даже если я сойду с ума и начну дурить, если даже они обнаружат надвигающуюся на меня из пространства гибель, они ничем не смогут мне помочь.

Я устроился в кресле поудобнее, осмотрел датчики, проверил синхронизацию ленты и уставился на экраны.

На двенадцатый день пути с голосом «живого» что-то произошло. Казалось, вместе с ним со сдвигом на доли секунды говорит кто-то еще. С компьютером «живой» был связан напрямую, так что здесь причину искажения искать было нечего. Дефект синхронизации? Пожалуй, даже не дефект. Просто действие фактора времени. Я мог за считанные минуты скорректировать ошибку, что и поспешил сделать. Но тут же невольно подумал о Земле. О людях, запрограммировавших себя на целую вечность. Конечно, развитие человечества не прекратится. Просто оно будет протекать медленнее, возможно несколько иначе. Только вот достанет ли людям сил корректировать на себе ошибки, вытекающие из воздействия фактора времени? Того времени, от пагубного влияния которого они, как им кажется, освободились?

Однако довольно философствовать! Моя "деликатная миссия" как раз тем и хороша, что не требует рассуждений. Нужно лишь добраться до цели, а потом действовать. Думать только о том, что предстоит сделать. Делать только то, что как следует обдумал. И не пытаться фантазировать о том, что будет, когда все кончится. Ибо могло быть и так, что окончится слишком рано и не останется никого, кто мог бы меня этим попрекнуть.

Через две недели двигатели заработали активнее. За орбитой Урана предстояло снова пересечь плоскость эклиптики, а также раз навсегда установленные орбиты, по которым двигались на равных расстояниях тяжелые квазарные автотанкеры обеспечения, названные так в честь первого открытого людьми тела, двигающегося со скоростью, превышающей скорость света. Вероятность столкновения в пустоте даже в районах наиболее активного движения невероятно мала. Тем не менее она существует. И свести ее к нулю невозможно. Самое большее — можно соблюдать особую осторожность. А в пустоте лететь осторожно — значит лететь быстро. Не то, что на Земле. Опять — фактор времени. Следовало до минимума сократить период пребывания в опасном районе.

Двигатели набрали максимальную мощность, возможную в пределах Солнечной системы. Я перескочил на "другую сторону" — пользуясь языком пилотов, — даже не заметив когда. Мне показалось, что в голосе «живого» прозвучало облегчение. «Рановато», — подумал я, словно обнаружил это облегчение не в мертвом аппарате, а в самом себе.

Уже месяц я сидел перед экранами. Диагностическая аппаратура все это время работала непрерывно. Если я просыпался в меру отдохнувшим, если мои сердце и мозг были в норме, то этим я обязан исключительно информеду, который регулировал обмен веществ, кровообращение, корректировал реакции на раздражители. Даже освещенность таблиц изменялась по мере притупления реакции глаз на определенные цвета. Я просыпался, смотрел на экраны, считывал данные, засыпал.

Наконец на высоте Плутона наступил тот желанный момент, о котором я уже не смел и мечтать. Едва слышный шум, доносившийся с кормы, стих. Наступила абсолютная тишина. Это произошло так неожиданно, что в первый момент я ощутил только какое-то неуловимое изменение. «Живой», синхронизацию которого приходилось теперь корректировать раз в несколько дней, объяснил, что компьютер выключил двигатели. Экранированный корабль, отрезанный от всех возможных носителей информации, шел по инерции, словно одна из множества глыб в поясе астероидов. Ожидание окончилось.

С орбиты Трансплутона я спускался по спирали, вычисленной с точностью до долей миллиметра. Я уже не был одинок. В пределах действия генераторов антиматерии, установленных на моей скорлупке, оказалась совершеннейшая из конструкций, когда-либо созданных человеком. Система столь совершенная, что, когда ее действия разошлись с намерениями человека, он не придумал ничего иного, как послать самый малый из своих корабликов, камуфлируя его под осколок старого, обгоревшего камня. И при этом не очень-то рассчитывал на то, что камуфляж спасет пилота. Да и что значил пилот по сравнению с тем, о чем предпочитали не думать даже такие люди, как Грениан!

Единственное, чем я мог воспользоваться, чтобы не промахнуться, — ферроиндукционные датчики. Мои шефы на базе вели себя так, словно это решало дело. Система тренинга, снаряжение, подбор сигнальных программ — все было направлено на то, чтобы не промахнуться. Дальше — уже не их забота. И не удивительно. Они не знали ничего, не могли дать мне ни одного совета, который не сводился бы к материнскому: "Береги себя, сынок". Но на это не отважился даже Митти.

Я сосредоточил все внимание на приборах. Спал по три часа в сутки. Двигался в темпе, который мог повергнуть в меланхолию даже готовящуюся перейти в мир иной черепаху. Момент, когда стрелки ферроиндукционных датчиков дрогнули и застыли в рабочих положениях, я воспринял как событие, долженствующее наступить именно здесь и точно в этот момент. Проворчал нечто вроде «слушаюсь», запустил умформеры и проверил, горит ли контрольная лампочка магнитов. Затем ленивым движением отблокировал прицельные автоматы. Словно так уж важно было, пошлю ли я сноп антиматерии метром левее или метром правее.

Тормозить я не мог. Плыл со скоростью пушинки, летящей над слегка разогретой лужицей. Но я не был пушинкой, и в кораблике моем было шесть тысяч тонн массы покоя. Я столкнулся с панцирем пантомата так аккуратно, что мне мог бы позавидовать стальной слон, которого впустили за завод, где делают пистоны. Весь хитроумный маскарад, радиотишина, отказ от пеленга — все оказалось пока достойным сожаления гротеском. Конечно, после удара я снова взлетел в пространство, словно воздушный шарик, отскочивший от потолка. Удар придал мне ускорение, которому я мог противопоставить только одно: двигатели. Я ударил из главного сопла. Ракета задрожала и зависла, прежде чем бесконечно медленно снова двинуться вперед, точнее, вверх, потому что корпус пантомата, по сравнению с которым мой корабль казался ракетой, садящейся на огромном сателлитном космодроме, висел прямо надо мной. На сей раз удар был слабее. Магниты сработали мгновенно. Наступила неподвижность. Тупо срезанный нос ракеты прилип к панцирю пантомата, будто ключ в хорошо пригнанном замке.

Я переждал несколько секунд. Тишина. Передо мной раскинулось металлическое небо, слегка выпуклый диск размерами с земной космодром. Но все это было там, вне ракеты. Здесь же я видел только огоньки датчиков, серое свечение экранов и глубокую тьму за иллюминаторами.

Впервые за девять недель я сел. Провода диагностической аппаратуры качнулись и последовали за движениями моей головы. Я не спеша сбросил с себя весь этот балласт. Стало немного посвободней. Я протянул руку за спину и включил генератор магнитного поля. Некоторое время следил за движениями контрольной стрелки стабилизатора. Порядок. Долгое пребывание в непосредственной близости от гигантской конструкции пантомата могло кончиться магнитным ударом. Теперь это мне уже не угрожало. Как все по-детски просто. Сейчас я спрошу, в чем дело, прикажу нескольким десяткам информационных комплексов пантомата, из которых каждый превышает размерами Собор Парижской богоматери, чтобы они вели себя пристойно, и еще успею к завтраку вернуться в ракету.

Для начала покончим с тишиной.

Экранировка ракеты либо сделала свое дело, либо вообще никогда не была нужна. Так или иначе, теперь следовало освободиться от нее. Все было продумано до мелочей: достаточно четырех до автоматизма отработанных движений. В действительности это отняло у меня целый час. Я покончил с экраном, потом нажал клавишу пульта и подождал, пока появится новый огонек — ракета раскинула паутину антенн. Меня тут же оглушило. Словно заснув в горном заповеднике, я вдруг проснулся посреди цеха металлорежущих станков. Прошло несколько минут, прежде чем из хаоса перемешавшихся, оглушительных разрядов и потрескиваний я начал вылавливать более или менее связную информацию.

Я сложил кресло. Теперь можно было перейти в грузовой отсек. Размонтировал «живого», притащил пульт связи и укрепил его на прежнем месте. Кабина постепенно принимала нормальный вид. Я опять был на корабле, пригодном для пребывания в полете по меньшей мере одного человека.

В наушниках гремело от кодированных сигналов. Я сел, включил запись и начал слушать. Минута за минутой, час за часом я регистрировал непрерывно идущие сообщения, излучаемые центральным селектором пантомата. Наконец сдался. Аппаратура работала нормально. Пантомат решал проблемы, задаваемые специалистами, отвечал на вопросы, непрерывно поступавшие со всех точек Земли. Если здесь и происходило что-то, что пантомат считал нужным скрыть от своих создателей, то таким способом я не мог узнать ничего. Во всяком случае, не больше тех, кто сидел сейчас в домашних шлепанцах возле даторов.

Я старался сосредоточиться. Можно еще проверить температуру, герметичность панциря, его оболочки, напряженность излучения. Можно вообще заняться множеством полезнейших вещей. Например, спросить пантомат, зачем он это делает. Мое присутствие давно перестало быть для него тайной. Ответ придет мгновенно. «Нуль», — и другого не будет, потому что другой ответ мог бы звучать только так: — "Со страха".

Я осмотрел аппаратуру скафандра. Проверил энергетические блоки вычислителя, лазерного пистолета и рефлекторов. Заблокировал рули, включил внешнюю запись, дистанционное управление и быстро, будто боясь раздумать, открыл люк.

Тишина. Витающие в пространстве голоса, шушуканье звезд, переговоры людей и машин остались позади, в кабине.

Придерживаясь за обрез люка, я выплыл наружу. Подошвы ботинок прилипли к корпусу ракеты. Я сделал глубокий вдох и почувствовал, что не хватает воздуха. Резко, если можно говорить о резкости движений в невесомости, где человек двигается, словно внутри огромного баллона со сжатым газом, подкрутил вентиль. Кислорода было вдосталь. По меньшей мере на двенадцать часов. Экономить незачем.

Я включил рефлектор. На корпусе ракеты зажглись серебристо-белые полосы. Посмотрел наверх. Не дальше чем в четырех метрах надо мной чернела бесформенная масса. Свет увязал в ней, словно в невероятно плотной туче. Панцирь пантомата был покрыт чем-то вроде толстого слоя сажи. Края слегка выпуклого диска разбегались в темноту, только полное отсутствие звезд в пределах видимости свидетельствовало о его размерах.

Я сделал два шага к носу корабля. Остановился. Поверхность панциря качнулась и опасно приблизилась к моему шлему. Словно сама вечная ночь пустоты склонилась надо мной. Мне вдруг показалось, что из-за обитой черным бархатом плиты за мной следят чьи-то глаза.

Я вздрогнул. И неожиданно меня охватил гнев. Черт побери! Просидеть месяц в консервной банке, чтобы добраться сюда, а когда это уже произошло, вести себя так, будто никогда в жизни не видел стартового поля. "Это всего лишь машина, — сказал я себе. — Машина. Орудие. Может быть, немного побольше других. Скажем так: универсальное орудие. С ним что-то приключилось. Заржавел какой-то винтик. Надо помочь".

На мгновение я отключил магниты. Поджал ноги и резко выпрямился. Ну, не очень резко. И все равно переборщил. Снова включил магниты и выкинул руки вверх. Магниты сработали. Я застыл на четвереньках, словно приготовившись к старту на стометровку. Несколько секунд не двигался. Неожиданно в ушах прозвучала любимая поговорка Митти: "Самое приятное на свете — не делать ничего, а потом передохнуть…" Я улыбнулся. Если б кто-нибудь сейчас увидел меня, ему было бы о чем вспоминать до конца дней своих. И не только ему. До конца дней своих…

6 С каждым шагом из тьмы выныривали новые скопления звезд. И каждый шаг был бесконечно долгим. Только постоянная смена звезд придавала мне духу и позволяла идти дальше.

Тьма пустоты уравняла микроскопическую пылинку — порождение земной цивилизации — с бесконечностью пространства, но граница между этими мирами отсутствовала. Разумеется, все было б иначе, если бы пантомат, как запланировали его создатели, вращался вокруг своей оси. Неподвижные сейчас звезды закружились бы огненным хороводом, словно огни луна-парка, когда на них глядишь с карусели. Можно назвать это психозом, хронофобией и бог знает как еще, но я чувствовал угрозу в окружающей неподвижности. Столь же реальную, как и то, на чем я стою. Потому что пантомат ведь должен — должен! — вращаться вокруг собственной оси.

Со лба струился пот. Я остановился и облизнул губы. Они были влажными и холодными. Я снова увеличил приток кислорода. Белый сноп света, падающий из рефлектора, описал дрожащий полукруг. В темноте чуть сбоку что-то блеснуло. Оказалось, это толстая крышка люка в кольце автоматических прижимов.

— Итак, мы на месте… — сказал я вслух. Шлем ответил приглушенным гудением. Так звенит муха в деревянной кружке.

Приятно было, опустившись на колени, освобождать один за другим пламентовые прижимы, на которых не было идиотской сажи-бархата, украшавшей панцирь. Внутри ждут освещенная кабина, легкий тренировочный комбинезон, ванна, послушная первому жесту аппаратура. Свое, земное. Магниты раскрывались беззвучно. Кто сказал, что стены ограждают от звуков? По-настоящему хранить тайну может только пустота.

Крышка дрогнула. Ее край приподнялся на несколько сантиметров. Образовалась щель. Но там, внутри, таился мрак гораздо более плотный, чем космическая тьма. Рука, сжимавшая захват, остановилась на полпути. Я замер в ожидании чего-то, что, казалось, должно было вот-вот выползти из-под едва приоткрытой крышки и воспользоваться представившейся впервые с момента зарождения возможностью затеряться в космосе. Я непроизвольно выключил рефлектор. Взгляд нащупал несуществующие контуры какой-то фигуры, начал угадывать ее форму, воссоздавать ее живой образ.

По телу прошла дрожь. Это был уже не страх, а физическое отвращение, омерзение, которое вызывают в человеке формы жизни, так же отличные от всего, к чему привык обитатель Земли, как свет Солнца отличается от вспышкианнигиляции. Я уже не видел ничего, не придумывал никаких фигур, застыл, не смея пошевелиться. Вылези сейчас из приоткрытого люка действительно какое-то существо, ему бы и в голову не пришло, что перед ним представитель высокоразвитой Солнечной цивилизации. Скорее всего, оно решило бы, что я — элемент конструкции неведомого назначения и, вероятно, не вполне удачный.

Так продолжалось добрый десяток минут. Наконец я взял себя в руки. Одним рывком откинул крышку. Дрожь в коленях унялась.

Я наклонился, снова включил рефлектор и направил сноп света отвесно вниз, если, конечно, считать, что низ был там, в центре пантомата. В нескольких метрах от меня что-то разгорелось, будто луч уперся в зеркало воды. Но это не был колодец. Свет свободно бежал во всех направлениях, не наталкиваясь на стены, выхватывал пучки проводов, мощные связки криогенных кабелей. Система информационных каналов мозга работала на принципе сверхпроводимости. Однако здесь, среди космической тьмы, мысль о температурах внутри кабелей не вызывала дрожи.

Вглубь вела лесенка, ступеньки которой покрывал шершавый материал, напоминавший резину. Я закрепил рефлектор, повернулся и, стараясь не задеть баллонами обрез люка, начал спускаться.

Лесенка привела на узкую галерейку, окруженную невысокими перилами — что-то вроде полки, висящей в пустоте. Свет рефлектора не доходил до ее противоположного конца. Сама галерейка, выложенная толстым слоем эластичного материала, напоминала помост вдоль стен машинного отделения на древних кораблях. Однако там, где полагалось быть двигателю, "не было ничего.

Только оторвавшись от лесенки и перегнувшись через поручни, я увидел, что все вокруг заполняют бесчисленные многоэтажные сооружения. Так мог чувствовать себя герой сказки, перенесенный внутрь турбогенератора.

Круг света скользил по толстым трубопроводам, конусообразным сталактитам, впадающим несколькими этажами ниже в полушаровые вздутия рабочих секций, выхватывал узлы коллекторов, похожие на гигантские мотки шерсти. Между ними раскинулись свободно висящие в пространстве миниатюрные модели звездных систем. Они оживали на мгновение, вспыхивали, попадая в луч света, приближались, вырастали в размерах. Их мнимое движение продолжалось так долго, что глаз успевал охватить весь очередной комплекс. Казалось, под ударом света паутинообразные сооружения, спирали и клубки неожиданно замирали, прекращали свою деятельность, чтобы возобновить ее с наступлением темноты. Застывали, как застывают некоторые насекомые под взглядом человека.

Я направил рефлектор в конец галерейки и, уставившись в постоянно отступавшую точку, в которой увязал свет, двинулся вперед. Подошвы отскакивали от покрытия, как на батуте. Я подтянул ремни баллонов и пошел быстрее. Еще несколько секунд — и мрак впереди поредел. Дверь. Я не останавливаясь подошел так близко к стальной плите, что еще шаг — и навалился бы на нее всем телом. Коснулся пальцами замка и неожиданно ударился о дверь. Только через несколько секунд до меня дошло, что замок не сработал.

Медленно выпрямившись, я потянулся к ручке. На этот раз внимательно ощупал ее, прежде чем сжать на ней пальцы. Обычный магнитный замок, какие встречаются на всех внеземных объектах. Он должен мгновенно открываться, среагировав на тепло, просачивающееся сквозь перчатку.

Я снова нажал. Старательно, будто показывая гостю с другого края галактики, как это надо делать. Впустую. Ручка мягко повернулась, но дверь не дрогнула. Я опять почувствовал на висках и шее теплую влагу. Попытался еще раз. Не отводя руки, толкнул дверь. Сильнее. Потом навалился на нее со всей силой, на какую способен человек в отсутствие гравитации. А я считал себя не самым слабым из людей. Неожиданно для самого себя крикнул.

Это отрезвило меня.

Замок в порядке. Дверь тоже. Просто я не из тех, кого здесь привечают.

Я отступил и нащупал ручку пистолета. За дверью, в небольшом шаровом помещении, обстановку и оборудование которого я знал как свои пять пальцев, детальнейшим образом изучив на специальном тренажере, священнодействует «шеф», как его называли на Бруно. Центр управления мозгом. Тут сосредоточиваются все идущие извне импульсы, и сюда же они возвращаются после предварительной селекции. Тогда «шеф» выдает задание отдельным секциям, приводит в действие такое количество групп, которое необходимо для решения поставленной задачи. Здесь программируется необходимое расширение емкости пантомата, отсюда идут приказы в секции. В помигивающем тысячами огоньков параллелепипеде посреди зала сосредоточены знания, которыми не в состоянии овладеть ни один человек. Единственное место во всем гигантском объеме, заполненном чистейшей сгущенной тьмой, где блеск датчиков и экранов мог вернуть человеку ощущение того, что этот висящий в пространстве колосс создан им для него. При условии… что человека туда пустят.

Пистолет применять нельзя. Самый короткий лучик прожжет замок, но не остановится на этом. А «шеф» пантомата, мозг мозга, хорошо защищен. Слишком хорошо, чтобы стоило рисковать.

Конечно, в одиночку мне не справиться. Но в грузовых отсеках корабля лежат такие привычные на Земле «существа», что их присутствия там просто не замечают.

Я нащупал плоскую коробочку на левой руке и послал сигнал вызова. Теперь оставалось только ждать.

Тишина. Звук упавшей в глубине сооружения капли воды я воспринял бы как избавление. Но вода была здесь столь же немыслима, как и воздух. Да и падение… Мое дыхание, казалось, заполняло все пространство гиганта, внутри которого я был подобен мухе, затерявшейся в пещере. Постепенно в темноте стали нарастать какие-то шепотки. Вначале я не обращал на них внимания. Потом мне почудилось, будто различаю чей-то голос. Я невольно начал прислушиваться. И совершил ошибку.

Приглушенный смех. Ему ответил кто-то второй. Присоединились другие.

Это пространство знает обо мне. Знает каждый камень на пути, который привел меня сюда. Оно располагает данными о первых лучах света в самом отдаленном прошлом людей, населяющих Землю. И о том, что ожидает их завтра, если не вмешаются звездные соседи Солнца. Оно знает все без исключения факторы, которые формировали мои взгляды на время и жизнь. Закодированные, они ожидают в его блоках памяти лишь краткого, как вспышка света, импульса, чтобы заговорить. Оно может в тысячную долю секунды перечислить этапы совершенствования орудий, которые создавал человек, совершенствуя собственное сознание. Оно знает все о нашем настоящем и о каждом акте в трагедии его созревания. Скажем, почти все. И лишь об одном оно не знает. Но именно это сейчас не имеет значения.

Здесь, рядом, в окруженных вечным мраком искусственных волокнах, в миллиардах световодов и криогенных кабелей, в бесконечных рядах блоков памяти и рабочих секций содержится все коллективное знание человечества. Точнее — сумма знаний всех людей. Это ошеломляет, если немного подумать. Да. Ошеломляет.

Что можно сказать о человеке, руководствуясь абсолютным знанием, которое он сам вложил в идеальную машину, подражающую процессам мышления? Черт с ним, с человеком! Что это пространство думает обо мне?

История. Все минувшее, что я ношу в себе — хочу я того или нет, — это набор чувствительнейших запалов, реагирующих на неизвестные мне коды. Если рассматривать историю с позиций объективного знания, не доступного людям, но хранящегося в таких, как этот, могучих гигантах, то она представляет собой не что иное, как процесс изъятия зла. Непрекращающуюся ампутацию больных тканей, ряд жестоких процедур принуждения, совершаемых на живых организмах ради поддержания тлеющей в них искорки совершенствования. Если какойто фактор развития и следует считать наиболее важным, то им, несомненно, надо признать время. И не время вообще, а тот невероятно краткий миг, который отделяет рождение человека от его смерти. Так было всегда, в любую эпоху, в любом столетии. До сего дня. Отныне должно стать иначе.

История. Отчаянная, ожесточенная борьба со временем. Сколько же людей не выдержали этого! Сколько же моих сопланетян махнули рукой, пытаясь найти оправдание в наскоро слепленной идеологии, либо не искало его вообще. История. Желание доказать, что человек есть средоточие ценностей, которые, даже с учетом трагически краткого времени их созревания, делают жизнь явлением неповторимым и бесценным, единственным в Космосе.

Я невольно повернул голову и уставился в наглухо запертую дверь. Круг света пробежал по кабелям и остановилсяна гладкой, как стекло, плите. День за днем, час за часом в аппаратуру за этой дверью стекаются проблемы и вопросы, волнующие земных историков. Она отвечает на них, учитывая в своих вычислениях субъективные предпосылки человеческих действий. Она знает о любви, изумлении, надежде, жажде власти и обладания. О самопожертвовании, ненависти и страдании. Но как знает?

Вообще-то пантомат не может знать, какое значение имеет для человека смерть. Не тот миг, когда перестает биться сердце, а то, что предшествует этому мгновению. Жизнь с сознанием смерти. И даже если знает, его знания мертвы. Точно так же, как сведения об эмоциях и чувствах. Жизнь с сознанием неминуемой смерти творила историю. Трагическую и триумфальную. Как вдолбить это машине с ее абсолютно объективным знанием? В диалоге с пантоматом, если бы каким-либо чудом такой диалог состоялся, у меня не было никаких шансов победить…

Пантомат отказался выполнять приказы. Такое случилось впервые, хотя его создатели учитывали возможные неожиданности и защитились от них, как могли. Забросили свое детище чуть ли не за пределы Солнечной системы. И что? Сам факт, что дверь захлопнул у меня перед носом тот, кого я не могу даже пытаться убедить в своей правоте, достаточно поучителен. Разумеется, с определенной точки зрения.

Я выпрямился. Сделал несколько шагов по галерейке. Мелькнула мысль, что мое путешествие — всего лишь хитроумная интрига. Что, выполняя специально приготовленную программу, пантомат вдалбливает в меня ту истину, которая стала жизнью и целью его создателей, но которая не была и не стала моей истиной. По крайней мере до сих пор.

Нет, они меня не убедили. Не поколебали ни одного из аргументов, ни одного из доказательств, которые я противопоставил речам Грениана и Каллена. Но я впервые начал понимать их точку зрения. Надо будет этим заняться, когда закончу здесь то, что мне положено сделать. И вернусь. Независимо от того, что я там оставил.

Смерть…

Впереди замаячило светлое пятно. Оно быстро увеличивалось в размерах. Я невольно прижался к барьеру, нащупывая ручку пистолета. Робот. Совсем забыл, что его вызывал.

Вообще-то ожидание на галерейке, в ночной пустоте, перед дверью, которая так и не открылась, хотя должна была открыться по первому моему жесту, длилось не больше двух минут. Забавно, сколько всего может прийти в голову за какие-то сто двадцать секунд.

Я посторонился и пропустил робота. Он прокатился так близко, что чиркнул по моей груди одной из своих антенн. У него было два ксеноновых рефлектора, но он их не зажег: они были ему ни к чему.

За дверь он взялся со знанием дела. Из передней части корпуса выдвинул иглу малого излучателя. Это я прохлопал: забыл об ограничителях. Я тут же нажал кнопку передатчика и изменил программу. Он как будто растерялся, некоторое время шевелил двумя короткими манипуляторами, потом вдруг застыл. Я повторил приказ. Безрезультатно.

Я замер. Такого я не ожидал. Горло сдавило. Оставить все, выбраться наружу, увидеть звезды… Я пытался продвинуться вдоль поручней, но не мог сделать ни шага.

Неожиданно робот дрогнул. Не дрогнул — что-то заставило его задрожать. Он трясся, как корпус разбалансированного вентилятора. Так продолжалось несколько секунд. На мгновение я ослеп, пот залил глаза. Прозрев, я увидел за стеклом шлема перемещающуюся расплывчатую фигуру. Я не пытался схватиться за пистолет. Уже не пытался. Знал, что это бессмысленно.

Покой. Холодная, ничем не нарушаемая тишина. Словно веками здесь не происходило ничего и этого невозможно было изменить. Только робот, мой робот, управляемый чем-то, что не было человеком, медленно ползет в сторону, противоположную той, которую указал я. Я повернул голову. Робот находился уже в добрых пяти метрах от двери. И тут остановился. Пошевелил антеннами, а впрочем, мне это могло просто показаться, и замер.

Я подумал о пантомате. С роботом у него получилось. Между ними был прямой контакт. Мертвое договорилось с мертвым.

Я стоял спиной к двери. Робот торчал посреди галерейки, в нескольких шагах от меня. Чтобы не прикоснуться к нему, проходя мимо, надо было сесть на поручень и, перегнувшись назад, проехать по лестничным перилам метра полтора, словно шаловливому мальчишке.

Так я и поступил. Приближаясь к роботу, старался светить все время в одну точку. Неожиданно я обнаружил, что у робота в том месте, где обычно бывает запасная антенна, вмонтировано тупое рыльце. А ведь я, казалось, отлично знал, чем располагаю. Я проштудировал все конструктивные изменения, которые они внесли в оборудование корабля, имея в виду мою "деликатную миссию". Деликатную — до чего ж точное определение. Я бы рассмеялся, если б только помнил, как это делается. Мелочь. Я забыл о мелочи. О тупом рыльце, которое было не чем иным, как стволом генератора антиматерии.

Держась за поручень, я передвигался сантиметр за сантиметром, словно играл в жмурки. Но это была не игра.

С собственным роботом так не играют. Что бы я ни сделал, он знает, где меня искать.

Когда я наконец сполз с поручня и почувствовал под ногами пол, мой мозг работал уже достаточно спокойно. До самой лесенки у входа я ни разу не оглянулся. И не пытался требовать от робота, чтобы он шел следом. Довольно того, что он не сделает этого по собственному почину. Или еще хуже: не по собственному. Нет такого робота с автономными информационными системами, который перестал бы слушаться человека. Однако если невозможное становится фактом, такого робота исправить нельзя. В лучшем случае он идет на слом. Разумеется, согласно теории. Во всяком случае, так было до сих пор.

Я спокойно, ступенька за ступенькой, не оборачиваясь, взбирался к люку. Почти у самого выхода задрал голову и испугался. Надо мной была только тьма. Если люк окажется запертым так же глухо, как та дверь…

Нет. Есть звезды. Белая точка, не больше булавочной головки, вколотой в бархат. Я подтянулся на руках и рывком выбрался на поверхность. Одна звезда была ярче других. Не больше, а ярче. Так выглядит Солнце с того места, где кончаются его владения.

Я повернулся и, не сознавая, что делаю, направился к кораблю. Через несколько шагов рефлектор нащупал его корпус. Четко вырисовывалась яйцевидная крышка люка. Она была откинута, как я ее и оставил.

Я изменил направление. Звезды бьми везде, я выбрал одну из них. Разумеется, я мог сориентироваться и иначе, но шел на звезду дорогой, которая в гравитационном пространстве требовала бы крыльев. Я хотел осмотреть полушарие, столь упорно скрываемое от человеческих глаз с того момента, как прекратилось вращательное движение пантомата.

Тьма понемногу перемещалась, приоткрывая все новые созвездия. Я не спешил. Старательно, метр за метром, прощупывал рефлектором тусклое покрытие панциря, словно искал потерянную зажигалку. И нашел раньше, чем мог предположить. Но не зажигалку.

Я остановился. Ничего особенного. Просто небольшое вздутие, похожее на перевернутую воронку. В десяти метрах от меня. Будто школьная модель вулкана высотой не больше двадцати сантиметров. На вершине отверстие с рваными краями, напоминающее пробоину. С таким же успехом это мог быть удар тупым молотком, нанесенный изнутри. Правда, еще не придуман молоток, способный пробить бетомитовый панцирь. Нет. Миниатюрный кратер возник в результате целенаправленного действия пантомата. Что еще? Впрочем, в принципе было достаточно и этого.

Пришла идея. Я включил аппаратуру и подошел ближе. Да. Ну конечно же!

Из пробитого в корпусе отверстия изливался в пространство непрерывный поток сигналов. Зачем он это сделал? Ведь мог воспользоваться любой антенной, которых в его распоряжении были сотни. Но антеннами управляли с Земли. Достаточно? Или нужно еще что-то?

Пантомат взял инициативу в свои руки. Моя миссия оказывалась гораздо более «деликатной», чем мог вообразить Норин. Или даже Грениан.

Мне стало жарко. Странно. Ведь я был спокоен. Теперь уже спокоен. Как никогда. И все-таки у меня вдруг перехватило дыхание. Я взглянул на индикатор под козырьком шлема. Темный. Баллоны с кислородом в порядке. Вентиль открыт полностью. Ноги парит, словно я стою на раскаленной жаровне.

Жаровня… Минуточку. Я взял в пальцы головку датчика, не превышающую размерами таблетку от головной боли, и низко наклонился.

Не надо было даже прикасаться к поверхности. Загорелась лампочка. Не жаровня. Но и холодной ее тоже не назовешь.

Здесь искать было нечего. Если, конечно, я хочу успеть. Если еще существует возможность успеть.

Высоко поднимая ноги, я пробежал несколько десятков метров. Неожиданно поверхность пантомата подо мной стала вишневой. Я подумал, что это конец. Но оказалось — всего-навсего шуточки зрения. Я становился и глубоко вздохнул. Там, где я сейчас стоял, должен был находиться тупой нос ракеты, прилепившейся к панцирю пантомата. Должен был… Но его не было…

Я лихорадочно схватился руками за шлем и, водя головой словно мячом, окинул окружающее пространство лучом рефлектора. Ничего. Пустота. Температура стала непереносимой. Свет красной лампочки под козырьком резал глаза, как луч лазера. Еще минута, может две. И все.

Я в отчаянии кинулся вперед, и вдруг прямо передо мной что-то блеснуло. Есть! Мало того, что мне предстоит изжариться живьем, так он еще отнял у меня корабль.

Ракета неподвижно висела в пустоте. Ее нос, переместившийся на несколько градусов, виднелся не дальше чем в десяти метрах. Десять метров межпланетной пустоты. Собственно, уже галактической. Но в моем положении — это едино.

Выбора не было. Каждая минута промедления могла стоить мне жизни. Я выхватил пистолетик, направил луч рефлектора в то место, где в корпусе ракеты начинаются защитные колпаки сопел, и прыгнул. Я оттолкнулся слабо, но это вовсе не означало, что в случае промаха я не улечу в бесконечность. Разумеется, я мог маневрировать пистолетом. Однако для того, чтобы двигаться в нужном направлении, следовало стрелять прямо в пантомат. А у меня уже был достаточный опыт, чтобы знать, на что он способен. Я бы сказал, больше чем достаточный. Перчатки скользнули по корпусу, как по гладкому льду. Я двигался, не снижая скорости, задрав ноги высоко над головой. Краем глаза увидел откинутую крышку люка. Рванулся в ту сторону, но тело не последовало за движением рук. Однако я все же притормозил. Притормозил достаточно, чтобы в полутора метрах от наклонно срезанного края сопла попасть левой ногой в корпус корабля. Магнит прилип к оболочке. Я остановился.

Переждал несколько секунд, потом встал. Закружилась голова. Глаза застилал пот, но индикатор потемнел. Я был жив. Аутодафе отменялось. Во всяком случае, пока.

Люк вел не в кабину пилота. Отсюда вышел робот, оставив себе дорогу для возвращения.

Я захлопнул крышку и через лаз быстро спустился в кабину. Когда я отблокировал рули, над входом еще горел красный огонек. Я ударил из лобовых сопел, как при аварийном торможении. Добавил еще раз, и потянулся к пульту связи. В кабине проснулись тысячи светлячков. Зазвучал смешаный гул сигналов. Я вернулся в свой мир.

Автоматы привели давление в норму. К куркам кислородных баллонов присосались штуцеры шлангов, опутывающих ту часть корабля, которая предназначалась для экипажа. Я снова был пилотом. Хозяином гравитационного пространства Солнца. Даже если оно — всего лишь одна из звезд.

Пантомат захлопнул дверь перед самым моим носом. Парализовал робота. Когда я обнаружил загадочный конус в месте, временно недоступном для земных фотообъективов, он решил избавиться от меня. Быстро и гигиенично. На всякий случай лишил меня ракеты…

Температуру — явление, казалось бы, невозможное в том месте, где я находился, пантомат поднял, возбуждая вихревые токи внутри корпуса. Изменения напряженности электромагнитного поля либо попросту нагрева оболочки могли встревожить компьютер ракеты. Пантомат усек опасность и действовал так, словно я находился на борту. Отключил магнит, одновременно отдалив корабль от опасного соседа. Ну что ж, он действовал вполне логично.

С расстояния в четыре тысячи метров пантомат выглядел в инфракрасном диапазоне как идеальный зеленоватый шар диаметром с лесной орех. Я увеличил изображение. Зелень побледнела, и на ней стала видна более темная точка. Вход. Все еще открытый, словно пантомат рассчитывал на мое возвращение. Я включил лазерные искатели. Температура панциря составляла двенадцать градусов. В пустоте! В миллиметре над оболочкой было минус сорок. Не думал, что здесь вообще возможны такие температуры.

В принципе следовало вернуться. Что бы там ни было, я не могу сказать, что выполнил задание. Правда, убедился кое в чем. Но одно это не уравнивало счета.

— Даже если ты вернешься, — сказал я себе вслух, — прежде стоит подумать.

Я подумал. Следующие минуты работал с компьютером. Проверил вычисления и привел корабль в движение. Внимательно следил, как он выходит на предвычисленную траекторию. Порядок.

Я двигался по низкой с точки зрения пилотажа орбите, на безопасном расстоянии от пантомата и уже не думал о возвращении. Подготовил линии связи, проверил семантические блоки компьютера и записывающую приставку. Не торопился. Раскинулся в кресле и из-под прикрытых век следил за игрой света на пульте. Темно-синяя точка каплевидной формы перемещалась по широкой дуге к центру экрана. Этой точкой был я. Мой корабль.

Прошло не менее тридцати минут, прежде чем дуга превратилась в полукольцо. Я оказался на продолжении линии, идущей через центр пантомата к самой яркой звезде. Прямо подо мной, если пользоваться земными понятиями, должно находиться то «нечто» в панцире. Пробоинка с острыми рваными краями. Как в старом затонувшем корабле.

Я застопорил двигатель. Долго искать не пришлось. В оконце рядом с экраном выскочили цифры пеленга. Попал точнехонько.

Я выключил все антенны, кроме одной — направленной. Подстроил системы связи и компьютера. Некоторое время разглядывал пантомат, словно надеясь высмотреть с такого расстояния роковую выпуклость. Наконец медленно протянул руку к пульту и перевел радиоперехват на фонию.

Кабину заполнил бесцветный, не то мужской, не то женский голос. Аппаратура, как всегда, переводила понятиями. Я вслушивался в слова, прежде чем они стали складываться в логический ряд. Тогда, в который уже раз. за этот день, лоб мой покрылся испариной. Я еще ничего не понимал. Только чувствовал, как мертвеет кожа на лице и голове. Но не от страха. Не от изумления. От ярости.

7 Вообще-то ничего особенного. Случись такое на Земле, это вызвало бы просто недоумение. Не более. Но то — на Земле.

Пантомат читал уголовный кодекс. Только-то и всего. Не важно, какой давности — ста или пятисотлетней. Холодным, бесстрастным голосом он бросал в пространство параграфы, добавления и комментарии — плоды горького опыта человека, живущего среди себе подобных. Коллективная мудрость поколений, вернее, мудрость коллектива, воплощенная в символы общественной хирургии. "Если кто-либо, намереваясь лишить жизни… — выговаривал голос, который в принципе мог принадлежать любому из нас, — …подлежит смертной казни".

На Земле. Но этот поток простой, на первый взгляд невинной информации возникал в пустоте и в пустоту уходил. Существа, которых он касался, не были инициаторами передачи. Они стали безвольными пешками в руках неведомых партнеров. А ставкой в игре могло быть все.

8 том числе и их существование.

— "…Приговор приводится в исполнение…"

Не имеет значения, что игра идет фальшивыми картами, что вырисовывающийся из потока объективной информации образ земной цивилизации оказывается обманом. Не важно даже, что этот кодекс, этот отражающийся в кривом зеркале продукт нашего общества возник из надежды и веры в прогресс. Не важно, ибо пустота Космоса — явление кажущееся. А ведь я напал не на самый сомнительный раздел передачи. Есть еще полицейская, медицинская, финансовая статистики. Есть психология и психиатрия. История…

Кто-то меня опередил. Кто-то либо что-то. Превратил плод человеческого гения в космического соглядатая. Он не пожелал ничего большего, чтобы узнать правду о заинтересовавшем его мире. И лишил нас возможности опровергнуть эту правду, которая, как всякая неполная правда, была обыкновенным обманом.

Минута за минутой, день за днем направленной волной уходит в вечность Космоса информация. В бесконечной череде импульсов, которые возможно перевести на язык любых мыслящих существ, заселяющих галактики, содержится знание о людях. Какая разница, слушает их кто-нибудь или нет. Безразлично, был ли пантомат перепрограммирован или же в результате постепенного усложнения собственной информационной структуры он сам из себя создал своеобразный пункт услуг. Важно одно — информация может быть воспринята. В самых отдаленных уголках Космоса. Там, где время, смена поколений, жизнь и смерть не существуют в земном значении этих слов. Независимо от причин, породивших изменения в его структуре, пантомат превратился в информатора. Более опасного, нежели когда-либо существовавшие или придуманные в политической истории мира.

Я рубанул рукой по клавишам. Голос умолк. Я склонился над пультом. Не спуская глаз с экрана, прощупал направленной антенной тот участок неба, на который был нацелен кратер «вулканчика». Поток, несущий информацию, проходил мимо ближайших звезд, пересекал район Порциона и бежал дальше, в глубь Галактики. Либо за ее пределы.

Я не стал уточнять направление. Конечно, это интересно, но не для меня. Я подожду лишь, пока достаточно длинный отрывок передачи с переводом на человеческий язык окажется в кассете записывающей приставки. Анализом займутся другие. Думаю, охотники найдутся.

Прошло двадцать минут. Меня кидало то в жар, то в озноб.

Достаточно. Я пробежал пальцами по пульту и запустил двигатель главной тяги. Мне было плевать на орбиты. В нескольких десятках метров от входа в пантомат я задрал нос ракеты и застопорил двигатель. Неожиданно на экране возникло какое-то движение. Словно приближался вырванный из мрачного колосса клок тьмы. Я бросил туда сноп света.

Это была та единственная информация, которой не обладал пантомат. В его системах умещались сведения обо всем, что касается человеческого мира, кроме одной «мелочи» — антиматерии. Граница Солнечной системы слишком недалека от нас, чтобы можно было допускать такое соседство.

Но мои роботы, специально приготовленные для выполнения "деликатной миссии", были снабжены генераторами. И именно один из них, вызванный мною, виднелся сейчас на поверхности пантомата, рядом с неприкрытой крышкой входа. Торчавшее из его брюха конусообразное рыльце вытянулось, как это бывает, когда начинают работать прицелы. Жерло смотрело не куда-нибудь, а в самый центр объектива, передававшего изображение на лобовой экран моей кабины.

На этот раз я не почувствовал ничего. Не глядя, рванул рычаги рулей. Я даже не подумал, успею ли. Навел прицелы, как на полигоне. Ударил из сопел. Ускорение выбросило меня из кресла, я стукнулся лбом о рамку экрана, так что на долю секунды потемнело в глазах. Когда я прозрел, пантомат был уже размером со звезду. Черную звезду, если это возможно. Но на увеличенном участке изображения по-прежнему был виден стоявший у входа робот. Он не стрелял. Все еще не стрелял. Значит, я успел.

Расстояние было в самый раз. Я кинул взгляд на оконце прицельника и нажал спуск. Ракету качнуло, но до меня не дошло ни звука. Еще мгновение, и впереди вспыхнуло солнце. Призрачный свет аннигиляции пронзил иллюминатор, прошил экраны, ослепил меня. Последнее, что я запомнил, было море огня, разбегавшееся в пространстве.

Когда я пришел в себя, вокруг стояла тихая, черная ночь пустоты, усеянная звездами. Предмет гордости и опасений ученых, центральная пантоматическая станция номер четыре перестала существовать. "Деликатная миссия" завершилась.

Я осмотрел экран и стрелки указателей. Корабль все еще летел кормой вперед в сторону Солнца. Я передал управление автопилоту и включил пеленг. «Маскировка» была уже излишней. Правда, с корпуса ракеты срезало все антенны и антирадиационные зеркала, и теперь он походил на свежеподстриженный газон. Я невольно улыбнулся, вспомнив о Норине и других. Будет о чем поговорить. Ну что ж, пусть наберутся терпения.

Если подумать, выбора у меня не было. Все решилось в тот момент, когда я вызвал вооруженного генератором антиматерии робота. После этого оставалось только две возможности: либо я, либо пантомат.

Тахдар работал исправно, на одной пятой мощности. Компьютеры выводили корабль в коридор. Я знал, что на Бруно автоматические усилители сообщают о моем положении в пространстве. Станция примет управление ракетой несколько позже, чем обычно. Но достаточно рано, чтобы считать дело законченным.

— Он передал открытым текстом, — продолжал Норин, — что внутрь проникало инородное тело. Пантомат не спрашивал, как поступать. Просто предупредил, что переходит к действиям, которые считает необходимыми.

Я смотрел на Норина, ничего не понимая.

— Открытым текстом?

Норин улыбался. Улыбался с того момента, как я переступил порог шлюзового отсека. И он, и стоявший рядом Каллен, и даже Грениан.

Причина их хорошего настроения была очевидна. Они победили. Доказали себе и другим, что мертвое должно быть послушным. В тот момент, когда пантомат окрестил человека "инородным телом", его песенка была спета. Меня охватило раздражение. Открытый текст! Я представил себе заголовки газет с моим именем.

И неожиданно до меня дошло, чем это пахнет.

Причем здесь имя, причем здесь я, он. Есть еще наши лица. Память. А, черт! Не в нас одних дело…

— Об этом потом, — неожиданно сказал Грениан, поднимаясь с кресла и посылая мне короткий взгляд. Если до того я мог сомневаться, знают ли они, то теперь все сомнения отпали.

— Передохни, — посоветовал Норин. — Спешить некуда. Штаб пока остается здесь. Посмотрим, что ты привез.

Да. Конечно. Спешить некуда. Во всяком случае, мне.

— Чего ты от меня ждешь? — спросил через несколько дней Грениан, когда я уселся напротив него в диспетчерской. — Что я похвалю тебя? Не в этом дело, верно? Тогда в чем же? Что-то ведь тебе надо. И почему ты ждешь, пока я скажу что-нибудь такое, что облегчит твое положение? Тогда подскажи, что ты хотел бы услышать. Я никому не передам, — пошутил он, но лицо его оставалось мрачным.

Он был зол. Я тоже. Беседа обещала быть интересной.

Самое скверное позади. Во всяком случае, так заявил Каллен сегодня утром, когда я выходил из лаборатории. Лучшей шутки мне слышать не доводилось.

Я работал с ними. Изо дня в день комментировал записи, что-то рассчитывал, закладывал программы в компыотеры станции, связанные с земными центрами. Десятки раз возвращался к одним и тем же событиям, деталям, долям секунд. Наконец было сказано все. Мы рассчитали варианты нескольких возможных процессов, которые могли произойти в «нервной» сети информационных систем пантомата. Улов был не особо обильный, но ничего большего от нас и не ожидали. Остальное — дело Совета.

Но это еще не все. Вот уже два дня, как станция на Бруно раскалывалась под напором гостей. В нескольких метрах от приемных галерей висели пузатые корпуса транспортных ракет. Тут здорово струхнули. Никто, конечно, не решался заявить, что-де пантомат «продал» сведения внеземной космической расе. Так не думал никто. Но ведь если закинуть сеть в океан, то рано или поздно вытащишь рыбу. Теория вероятности. Короче говоря, было решено построить мощную передающую станцию в районе Трансплутона, точно в том месте, откуда еще три недели назад струилась в Космос переложенная на язык импульсов энциклопедия человечества. Не пантомат — станцию. А Земля пока будет довольствоваться шестеркой оставшихся. Разумеется, их перепрограммируют или даже переконструируют, однако не раньше, чем комиссия Совета закончит работу. После того как будет смонтирован передатчик, управляемый непосредственно с Земли, мы возобновим передачу, прерванную в тот момент, когда излучение главного генератора моей ракеты уперлось в пантомат, превратив определенную массу в энергию. Однако это будет особая передача. Направляемая в космос информация будет иметь познавательный характер. Только познавательный. Честно говоря, меня это как-то не трогало.

Возможно, раньше было бы иначе. Раньше, значит… Да. Теперь я чувствовал себя свободным. Как никто. Мне не надо было ни о чем заботиться. Что касается того, другого… Ну что ж, с этим тоже все было решено.

— Вы предлагаете мне сыграть, — скорее отметил я, чем спросил. — Коли так, договоримся о ставках. Пока что я платил больше.

— Сам? — тут же подхватил Грениан. — Или кто другой?.

— Не вы ли? — проворчал я.

— Не уверен, — проговорил он как бы про себя. — Впрочем, дело не во мне. Ты знаешь об этом не хуже меня.

— Знаю, — ответил я. — Я устроил вам шуточку. Лечу на край света, а тем временем с Земли на Бруно приходит сообщение, что я, к примеру, поймал стокилограммовую щуку. Либо укокошил старушку. Не знаю, что я там в это время делал. И, сказать по правде, мне это без разницы. Но вам-то — нет, — процедил я. — Потому что, когда я отсюда улетал, вы не знали ничего. Никто из вас. Иначе как объяснить, что вы не обмолвились ни словом? Не хотели раздражать меня перед "деликатной миссией"? А может, я просто был нужен? Только-то и всего?

— Я знал, — спокойно сказал Грениан. — Другие — нет. Но я знал. Ты бы стал говорить на эту тему… тогда?

— Вас не интересует, появилось ли у меня такое желание сейчас? Изменилось положение, верно? Я вас больше не интересую. Так я и предполагал.

— Ты считаешь, это честная игра? — тихо спросил он.

Я немного подумал.

— Хорошо. Договоримся. Мне нечего сказать о том, что я сделал там, внизу. И не думаю, чтобы я нуждался в чьих бы то ни было комментариях. Но, может, есть нечто такое, что я должен сделать сейчас? Что могу сделать, — добавил я, выделив слово «могу». — Пожалуйста. Слушаю. В конце концов, мне же от вас что-то причитается. А?

Грениан закусил нижнюю губу и задумался, уставившись на экран. Казалось, он слушает важное сообщение, по окончании которого должен немедленно принять решение. Потом покачал головой и прошелся по кабине.

Ростом он был невысок, но никому не пришло бы в голову назвать его коротышкой. Длинные белые волосы с металлическим отливом. Неизменная прядь над левым ухом. Темные глаза с едва видными белками. Неожиданно мягкое лицо большого ребенка с непропорционально маленьким носом, полными губами и маленьким округлым подбородком. Как это он сказал тогда, через несколько минут после оглашения результатов экзамена? "Есть множество вещей, которые стоит делать. Есть такие вещи, которые делать надо. Ты бы пригодился в Комплексе". Помнится, я не очень-то знал, что ответить. В качестве свежеиспеченного фотоника я готовился к работе в сельском хозяйстве. Но уже и сам понимал, что управление сельхозсистемами не совсем то, что хотели мне предложить медики. Ну, и пилотаж прошел у меня чуть лучше, чем у других.

Я вздохнул.

— Все дело в том, что вы напрасно взяли меня в Комплекс. Сидел бы я сейчас на Аляске, подогревал огурчики и мечтал о том, чтобы они росли целую вечность. Ваша работенка…

Он не улыбнулся. Словно до него не дошел смысл сказанного.

— Ты ведешь нечестную игру, — начал он, не спуская с меня глаз. — Ставишь высоко, но расплачиваться велишь другим.

— Это я уже слышал.

Он утвердительно кивнул.

— Существует закон, — сказал он, — который гласит, что человек не может находиться одновременно в двух или более местах. Слышал?

— Старая история, — пожал я плечами. — Еще тех времен, когда никому и не снились вавш… генофоры. Закон придумали такие, как я, опасаясь, что один-единственный Грениан сможет заменить их на любой силосорезке, не говоря уж об институтах…

— Блефуешь, Дан, — твердо бросил он. — Не люблю.

— Даже если блефую, то не без повода. Вы не хуже меня знаете, что запрет на «раздвоение» установили, когда люди еще не умели как следует управляться с временной связью, применением информационной техники в процессах мышления и фантоматикой. С тех пор мы шагнули вперед. И шаг этот был не больше не меньше, как из небытия в вечность. Так о чем же мы говорим, профессор? Сегодня ведь никто не появляется в обществе себе подобных, прикидываясь собственным оригиналом. И не проводит совещаний в разных местах с шестью партнерами одновременно. Так было, вернее, могло быть до того, как вы купили себе бессмертие. А теперь это предыстория. Только сумасшедший мог бы действовать на несколько фронтов, имея в своем распоряжении время… я все никак не освоюсь с терминологией.

Он пропустил мое замечание мимо ушей, вздохнул и потер пальцами лоб. Потом выпрямился. Брови сошлись у него к переносице.

— И все-таки, — как бы с трудом выдавил он, — закон остался. Суди сам, потерял ли он актуальность… Даже если первоначально у него была другая цель. А ты, — продолжал он, — нарушил этот закон. И давай не будем играть в слова.

— Повесьте меня, — проворчал я. — Я бы не стал церемониться.

И тут меня осенило.

— Да ведь вы же не можете! Ведь в резерве всегда есть та коробочка. Правда, ее можно замуровать в склепе, как раньше поступали с вдовами владык. Но этого вы не сделаете. Человек — шелуха! А вот генофоры! Ого-го! Святая штука. Табу.

Его глаза ожили.

— Кстати, — сказал он совершенно другим тоном. — Тебя исследовали?

Понадобилось некоторое время, чтобы до меня дошло.

— Да.

— Ну и как? Не думай, что я лезу не в свои дела, — быстро добавил он. — Ты был очень близко от эпицентра. Аннигиляция в пустоте… Нам редко приходится иметь с нею дело.

Он смотрел на меня с любопытством, словно эта проблема поглотила его без остатка. Я пожал плечами.

— Не знаю. Они канителились со мной полдня. Совсем так, как в Центре перед стартом.

— И что?

— Ничего. Я бессмертен, — криво усмехнулся я. — И даже не спятил. Впрочем, в последнем они, кажется, не были уверены…

— Не удивительно, — мягко заметил Грениан.

— Во всяком случае, они обрадовали меня, сказав, что через несколько дней мы встретимся опять. Не знаю, куда мне деваться на это время. Игра окончена?

Он ответил не сразу.

— Да, — наконец произнес Грениан. — Что собираешься делать теперь?

Я открыл рот, чтобы ответить и вдруг почувствовал, что мне не хватает слов.

— Не знаю, — прошептал я неожиданно для самого себя. Странное ощущение. Я вынужден был говорить, потому что перестал думать. Я знал одно: мне нужен звук собственного голоса. — Не знаю. Когда останусь один…

— Кончай с этим, — прервал он. — Я хотел только, чтобы ты перестал паясничать. Это не пойдет на пользу ни тебе, ни нам. И незачем ставить свое решение в зависимость от поступков других.

Он задумался, глянул в иллюминатор и улыбнулся, словно увидел что-то. Но не в иллюминаторе. Далеко за ним. В пространстве.

— А что касается работы, — снова заговорил он, — то ты останешься в Комплексе. Не исключено, что у тебя прибавится занятий… вне Земли, — он осекся, отвел глаза и продолжал: — Может, это лучше, а может, нет. Остается вопрос: захочешь ли ты и дальше протестовать против… вечности таким же образом, каким проделал это перед отлетом с Земли? И прежде всего, что ты собираешься делать с собой?

Я долго молчал. Когда наконец смог ответить, мой голос звучал, как обычно. И была в нем уверенность, источник которой находился вне меня.

— Не знаю. Да и какое это имеет значение. Если не я, так вы что-нибудь для меня придумаете. В принципе мне все равно.

Он покачал головой и убежденно сказал:

— Ты прекрасно знаешь, что никто за тебя ничего не придумает… В любом случае у меня к тебе просьба. Когда что-нибудь решишь, приди ко мне. Неважно, что ты скажешь. Правду или нет. Можешь вообще ничего не говорить. Я хочу только взглянуть на тебя… когда ты решишь. Скажем, — он опять улыбнулся, — приглашаю тебя на реванш…

Я кивнул. Не хотел его обманывать. Не хотел многого из того, что случилось.

Я постоял еще немного и молча направился к выходу. Приоткрыв дверь, неожиданно услышал собственный голос.

— А что делать?

Я ждал долго. Его лицо потемнело. Он прикрыл глаза и беспомощно пожал плечами.

— Не знаю… Не знаю…

Игра окончена. Я понял это еще минуту назад, у двери, когда услышал звук собственного голоса здесь. Единственное, что я мог сделать, это перестать на него смотреть. И уйти.

Полдень. В желтом сумраке едва просматриваются обломки скал. Из гладкой слежавшейся пыли торчат острые ребра камней. Отсюда, с Бруно, Солнце уже не кажется звездой. Его свет едва сочится. Плотный и густой, он со всех сторон охватывает скалы и постройки. Этот мир с момента своего зарождения не знал настоящей тени.

Я оторвался от окна и окинул взглядом кабину. Собственно, не кабину даже, а что-то вроде застекленной террасы. Отсюда открывался вид на могучие сооружения ретранслятора, размещенного в неглубоком кратере, на пылевую пустыню и каменные иглы, вызывающие в памяти позднюю готику. Астероид, зернышко, затерявшееся в мире больших планет, обращался вокруг оси не быстрее, чем одна из них. Как раз с такой скоростью, чтобы человек мог чувствовать себя здесь как дома. Хотя бы в этом. И чтобы мог ежедневно приходить сюда, на террасу, поглядеть сквозь стеклянную стену на Землю.

Я взглянул на часы. Одиннадцать. Через полчаса надо быть в диагностическом кабинете. Обо мне не забыли. А может, решили дать мне эти три недели на то, чтобы я познал истину о себе самом. Или чтобы они сумели извлечь эту истину из меня.

Я пришел сюда без определенной цели. Не в поисках уединения. На станции его было предостаточно. Монтажники улетели десять дней назад, а те, что остались, ни на шаг не отходили от экранов. Системы памяти компьютеров принимали с Земли кучу препарированной применительно к обстоятельствам информации о людях. У меня не было ни малейшего желания слушать. Впрочем, никто мне и не предлагал. Я свое сделал. Никто не замечал моего присутствия, за исключением, быть может, Грениана, которой, кстати, после того памятного "не знаю" не удостоил меня нисловом.

За спиной послышались шаги. Как будто кто-то подкрался на цыпочках, остановился и теперь не знал, что делать дальше.

Я переждал немного и обернулся. Кира. Разумеется, Кира. Можно было догадаться. Вот уже несколько дней я встречал ее постоянно в самых неожиданных местах. Она отводила глаза и улыбалась, точно вспоминала о чемто приятном, но не имеющем никакого отношения ко мне. Только однажды, кажется, в первый день, я видел ее в рабочем халате. Остальное время она неизменно появлялась в обтягивающих бедра расклешенных брюках цвета первой весенней травы и в таком же болеро, схваченном на груди пряжкой размером с дыню. Точнее, с ломтик дыни, разрезанной в самом широком месте. Если добавить к этому фигуру манекенщицы, длинные тонкие пальцы и лицо куклы из тех, которых девушки оставляют себе на всю жизнь, то становилось ясно, что она могла быть соответствующим человеком на соответствующем месте. Если, конечно, это место находится отсюда на таком же расстоянии, как астероид от Бульвара заходящего Солнца. Она успела сообщить мне, что работает ассистенткой у Норина, изучала математику, специализировалась на фотометрии, не любит концентратов и обожает собственное общество. Последнее представлялось мне несколько сомнительным.

— Единственное, что ты можешь здесь увидеть в ближайшие пять секунд, — проворчал я, — это меня. За то, что случится позже, не отвечаю, — добавил я и направился к двери.

На полпути меня остановил ее голос:

— Ты меня не любишь? — спросила она холодным, деловым тоном, каким обычно справляются о погоде. Меня это озадачило. Я внимательно посмотрел на нее:

— А ты как думала? Трудно любить человека, которого не знаешь. Потом-то может быть всякое. Но ты не бойся. Тебе сие не грозит…

Она покачала головой. У нее были черные как ночь волосы. В свете здешнего дня они отливали рыжиной, делали более худощавым округлое лицо, струились на плечи и изгибались там наподобие утолщенного басового ключа. Отличная девушка. Приятно подумать, что она не умрет и до конца света будет также вот глядеть на какого-нибудь подобного себе бессмертного. Я поймал себя на том, что подумал, женат ли Норин. Мое лицо расплылось в улыбке.

Она тоже улыбнулась.

— Ты меня не любишь, — повторила она уже утвердительно, повернулась и сделала несколько шагов к каменной стене. Потом остановилась и взглянула на меня. Я увидел ее глаза, голубые, с искорками старого золота.

Я не ответил. Мне вдруг почудилось, что вокруг что-то изменилось. Кто сказал, что мне необходимо что-нибудь с собой делать? Грениан? Или, может, Норин?

— Я тебе нравлюсь? — спросил я совсем тихо. Она вздрогнула, потом резко покачала головой.

— Не сейчас, — в уголках ее глаз обозначились морщинки.

При случае надо будет спросить, сколько ей лет. Вероятно, не больше двадцати двух-двадцати трех. Для куколки — глубокая старость. Для девушки…

— Не сейчас, — повторила она уже другим тоном, наклонила голову и вытянула губы трубочкой, словно собиралась свистнуть. Я почувствовал, как у меня немеют кончики пальцев.

— А напрасно, — проворчал я. — Тебе не следовало бы насиловать себя. Человек должен заниматься своим делом, хочет он того или нет. Норин многое понимает, но не очень-то рассчитывай на его понятливость. Если подкачаешь, он тебе не простит.

Несколько секунд она стояла неподвижно. Наконец до нее дошел смысл моих слов. Губы ее дрогнули, и она сорвалась с места, словно хотела перепрыгнуть через меня. Я отступил на шаг и успел придержать ее за плечо.

— Мы достаточно далеко от Земли, — заметил я. — Пора забыть о театре. Скажи им, пусть подыщут кого-нибудь более подходящего. На их век чокнутых фотоников хватит. А второй такой девушки они могут и не найти. Что до меня, то, думается, игра не стоит свеч. Можешь заверить их, что я буду вести себя пристойно. Пусть не паникуют. И не спешат. Мне совестно за них. Такие девушки, как ты, должны прогуливаться по пляжам, раздавать отдыхающим минеральную воду или выращивать розы, а не выполнять роль наживки у разных там Норинов. Передай им. И не забудь добавить, что это мои слова, а то они чего доброго разобидятся на тебя. И вот еще что, — закончил я. — Не люблю брюнеток. Запомни это на тот случай, если я еще когда-нибудь перестану тебе нравиться…

— Пусти, — сказала она спокойно, скосив глаза на свое плечо.

— Это уже лучше, — засмеялся я. — Изволь…

Я отпустил ее и шутовским жестом указал на дверь. Она не пошевелилась. Выдержала так минуту, может, полторы. Наконец глубоко вздохнула и, не глядя на меня, произнесла, как бы обращаясь к самой себе:

— Жаль. А я, например, люблю таких, как ты. Во всяком случае, так мне казалось. Я слышала, что… — голос перестал ее слушаться, — что… у тебя были неприятности. Я слышала… — она замолчала. Закусила губу. Сплела перед собой руки и подняла их, будто собиралась поймать мяч. Неожиданно рванулась к выходу. Я раскрыл рот, намереваясь сказать что-то, но резкий звук захлопнувшейся двери остановил меня. Думаю, толстой пластиковой плите, из которой была сделана дверь, не доводилось испытывать подобного обращения.

Я бездумно постоял еще несколько минут, потом услышал собственный голос: «Кира». Это имя не вызвало во мне никакого отзвука. И все-таки я улыбнулся. Недурственно придумали! Девушка в роли… Некогда это имело свое название. Я решил спросить о ней Норина. Мимоходом, когда беседа зайдет, например, о погоде. Либо об эмоциональном отношении людей к вечности.

8 На станции была установлена диагностическая аппаратура новейшей модели. На этот раз вместо проволочного кокона мне на голову натянули тонкую белую сеточку. Один электрод сунули в левую руку, второй укрепили на шее.

Техники работали вдвоем. Я растроганно подумал об измочаленном работяге в Центре. Впрочем, у него-то самое худшее было позади. Так, наверно, чувствует себя директор санатория по окончании сезона. Текущие пополнения записей. Славно. По мне, так даже чересчур.

Разумеется, я знал, что меня ждет. Каллен не забыл сказать об этом чуть ли не сразу после посадки. С улыбочкой. "Мы не имеем права рисковать. Ты слишком много знаешь". Они не могли смириться с мыслью, что, принимая ванну, я возьму да и отдам концы. Правда, там, внизу, у них припасена пробирочка, но в ней недостает последних месяцев. Думается, эти месяцы были не без значения.

Они решили сделать запись здесь. Как только я вернусь. И добились своего. Подкинули с Земли шикарный аппаратик, из которого я мог в любой момент вновь вылезти на свет божий. А теперь «актуализовали» запись.

Я спросил техников, как бы они поступили, если бы моя игра с пантоматом несколько затянулась или, наоборот, закончилась раньше времени либо корабль, которому они доверили столь бесценный груз, напоролся бы, скажем, на метеорит. Я не скрывал, что думаю о таком бессмертии. Так сказать, бессмертии с перерывом на обед.

Техники выслушали меня, не моргнув глазом. И за сорок пять минут, которые длился сеанс, не проронили ни слова.

Надо думать, втолковывал им я, они не решились бы подвергать опасности человека, который мог еще побродить по свету годков сорок-пятьдесят. Так почему же это можно делать с существом, у которого впереди вечность?

Неожиданно я замолчал. Медленно провел взглядом по угасшей аппаратуре сигнализации, потемневшим экранам, контейнерам с оплетавшими их пучками кабелей. Я рассматривал их так, словно намеревался навечно запечатлеть в памяти каждый датчик, каждую лампочку, раз навсегда запомнить лица обоих техников, их жесты, цвет глаз, одежду.

Я знал, что это всего лишь игра. Не похожая на ту, что я вел с Гренианом. Там у меня были шансы. Здесь результат был предрешен. Я не запомню ничего. Ведь после смерти не помнят.

Того, что передал пантомат, им уже в тайне не удержать. Сообщение шло открытым текстом. Меня ждут. И дождутся. Динамики сообщат о прибытии ракеты с Бруно. Выйдет Норин. И что он им скажет? Нет, не Норин. Грениан. Этот не станет прятаться за спины других. Собравшиеся на ракетодроме узнают, что пилот, который уничтожил взбунтовавшуюся машину, уже не прилетит. Он перестал жить, так как не пожелал стать бессмертным. Все очень просто. Но не огорчайтесь. Вообще-то он существует, сохранил в сознании свое детство, юность, даже личные трагедии, словом, все… до определенного момента. Потом случилась эта досадная история с пантоматом, несчастный случай, он… помолодел на один год. Да, конечно, мы своевременно пополнили запись его личности, но, видите ли, он сам не захотел…

Захотел — не захотел. Он — не он… А кто, собственно? Тот, кого ожидают толпы встречающих, или некто другой, отставший на год? Как все это понимать? Не многовато ли вопросов? А может, их столько и должно быть? Может, именно к этому он и стремился? И не только к этому?

Да, им придется поломать голову. А я, независимо от истинных намерений, не собирался облегчать им жизнь.

Я настолько увлекся, пытаясь нарисовать себе открывающиеся передо мной новые возможности, что совсем забыл о техниках и о том, где нахожусь. Не знаю, сколько прошло времени. Неожиданно я поймал себя на том, что уже в который раз сам себе задаю вопрос: а что дальше? Я пытался увильнуть от ответа, но ведь нельзя же делать это до бесконечности. Моя мысль упорно возвращалась к Грениану. Нет, у меня не появлялось желания заговорить. Но зачем обманывать себя? Мне что, действительно так уж необходимо бросить камень в стоячую воду, заросшую сказочными цветами человеческих надежд? Ведь я не могу ничего предложить. То, что я задумал, ни в коей мере не может считаться предложением. Или альтернативой.

И все-таки я это сделаю. А коли так, то какой смысл рассуждать, что здесь от альтруизма, от протгста против собственной судьбы, а что от упрямства, строптивости.

Я молча вышел из диагностической кабины. И без того показал себя достаточно разговорчивым. Как и всякий, кого не прельщает перспектива оставаться один на один с собственными мыслями. Трудно предположить, что они не выудили этого из моего сознания. В конце концов они были специалистами. Знали свое дело. Терпеливость присуща их ремеслу в такой же степени, как когдато погонщикам мулов.

В кабине было душно. Я несколько раз взглянул на ручку климатизатора, но двигаться не хотелось. Кресло, в котором я лежал, было точной копией тех, что устанавливают в ракетах. Стены — на расстоянии вытянутой руки. Желтоватый потолок, переходивший в экран иллюминатора, висел в полутора метрах над головой. У проектировщиков были заботы поважнее, чем удобство экипажа. Особенно когда он отдыхает. К тому же ни один из них не провел в пространстве больше месяца. Для этого существовали конструкторы, монтажные роботы и такие субъекты, как я.

Дверь неожиданно распахнулась, и появилась улыбающаяся физиономия Каллена. Улыбающаяся — слабо сказано. Он сиял. От него так и разило уверенностью, что все идет как положено. И даже лучше.

— Не утруждай себя, — сказал он, остановившись на пороге и раскачивая створку двери. — Спал?

Он явно ожидал ответа. Мне пришлось разочаровать его.

— Старт завтра, — сказал он после МИНУТНОГО молчания. — Трансплутон работает. Можно возвращаться.

Я не сомневался, что ему-то можно. Вот если бы монтажники проявили меньше прыти, ему пришлось бы еще немного посидеть перед экраном. Ничем другим он помочь не мог.

Именно это я ему и сказал. Но у Каллена, был как говорится, добрый день. При всей кажущейся невероятности он ухитрился улыбнуться еще шире.

— Летим вместе, — сообщил он таким тоном, словно обещал ребенку съездить к бабушке. — Грениан и Норин хотят еще уточнить направление эмиссии. Твои материалы пока останутся у них. Недели на полторы.

— Передай им привет, — сказал я и почувствовал, как защекотало в горле. Уже сейчас.

Он засмеялся, покачал головой, словно увидел что-то удивительное, и многозначительно сказал:

— Приготовься к неожиданности…

Меня взорвало. Неожиданность! Опять. Не слишком ли?

— Как погляжу, с некоторых пор вы только и думаете, как бы я не соскучился. А после мне приходится лезть головой в диагностер или устраивать космический фейерверк. И что, так будет продолжаться целую вечность? В таком случае отрекаюсь от всего, что я о ней говорил. Изумительная штука — ваша вечность. Не соскучишься!

Он вышел, прикрыв дверь так тихо, словно боялся разбудить меня.

Неожиданность. Еще одна. Перед глазами всплыло лицо Патта. Он первый предупреждал, чтобы я не дал застать себя врасплох.

Итак, завтра. Значит, надо спешить. Разумеется, без паники. Осложнений не будет. Я успею, хоть бы пришлось делать это за пять минут до старта.

Я полежал еще немного, потом встал, одернул комбинезон и вышел в коридор.

В холле, как я и предполагал, было пусто. Из кабин не доносилось ни звука. Стремление как можно скорее напичкать космос информацией о прелестях человеческой цивилизации поглотило их без остатка. Я опять улыбнулся. Что там ни говори, а я был частицей этой цивилизации.

Факт, достойный размышления, если учесть, что я сделаю через несколько минут. Я подумал, что без упоминания обо мне, пусть даже самого краткого, о моей жизни, мыслях, воспоминаниях, их информация никогда не будет полной. И таких, как я, нашлось бы немало. А ведь, надо думать, именно наши мысли представляли наибольший интерес для тех, кто вздумал бы исследовать земную цивилизацию.

Я прошел мимо диспетчерской и, не оглядываясь, направился к диагностическому кабинету. Дверь была открыта. Внутри — полумрак. Тусклые экраны сливались с неосвещенными пультами и стенами. Откуда-то издалека доносилось ленивое пощелкивание. В воздухе стоял резкий запах хлора.

Не раздумывая, я направился к невысокой двери в боковой стене. Дверь сразу же открылась. Загорелись желтоватые лампы, осветившие длинный коридор, вернее, полукруглый туннель. Одна его стена — совершенно гладкая, на другой — располагался ряд выпуклых плит: входы в складские помещения. Пол коридора был выложен тем же материалом, что и в кабинах, так что я не слышал собственных шагов. Станция была мертва, словно из нее выкачали воздух.

Мне не приходилось раздумывать — все двери были снабжены надписями, при взгляде на них буквы загорались.

У входа в камеру резервной аппаратуры кто-то дописал: "Реанимационные эталоны экипажа". Я остановился. Отлично названо. Иначе, чем сделали авторы рекламы, но здорово. Один вид надписи вызывает доверие.

Я дотронулся до замка. Дверь тут же поддалась. Я осмотрел косяк снизу доверху, пытаясь отыскать какое-нибудь дополнительное предохраняющее устройство. Ничего. Я нажал сильнее. Послышался шорох, будто пересыпали крупный песок, и дверь в помещение «эталонов» раскрылась настежь. Я осмотрелся и вошел.

Вот она — антитеза морга. Они даже не дали себе труда снабдить помещение, заполненное пребывающей между жизнью и смертью информацией, стандартными контейнерами. Или хотя бы обыкновенными пластиковыми стеллажами. Резервной аппаратуры не осталось и в помине. От пола до потолка громоздились жестяные кассеты с этикетками. Я сосредоточил внимание на них и неожиданно почувствовал спазму в желудке. Пришлось вздохнуть поглубже. Нет, я не ошибался. У их вечности были свои теневые стороны. Я мог понять отвращение некоторых древних культур к трупам, но то, что находилось здесь, было несравнимо хуже. Не всегда достаточно понимать, чтобы сдержать тошноту.

Я пересилил себя и сделал два шага к ближайшему ряду кассет. То, что я искал, должно было находиться с краю. Последний улов, точнее — поступление…

В коридоре послышался шорох. Я застыл. Звук повторился. Я услышал что-то вроде приглушенного зова и шаги. Потом они утихли.

Я медленно повернулся, на цыпочках подошел к двери и прислушался. Никого. Я со злостью, словно меня чтото подтолкнуло, вышел на середину коридора. В тот же момент в открытых дверях диагностического кабинета появился человек. Широкие брюки. Перехваченная талия. Голова, карикатурно увеличенная пышной прической. Тень тут была ни при чем. Я знал, что волосы попросту черные.

Конечно же, Кира. Будто ей мало было «случайных» встреч. И того, что она от меня услышала.

Я не спеша закрыл дверь склада и направился к выходу. Она посторонилась, чтобы пропустить меня. Когда я подошел к порогу, в кабине горели все лампы. Я стоял так, что мог дотронуться до нее рукой.

— Остаешься? — бросил я. — В таком случае, позволь пройти.

Она не ответила, продолжая стоять неподвижно, словно пыталась вспомнить, зачем пришла.

— У тебя неприятности? — спросил я вежливенько. — А может, ищешь меня, чтобы, словно попка, повторить то, что тебе сказали? Они не пришли в восторг, верно? Будь спокойна, ты не виновата.

Она склонила голову и заморгала.

"Теперь будет несообразительней", — подумал я.

— Тебя уже исследовали? Только что? — она оглянулась, прикинувшись, будто кого-то ищет. — Техники уже ушли?

— Они, видишь ли, догадались, что у нас тут свидание, — ответил я.

Она закусила губу. Глаза превратились в щелочки.

— Что ты там делал? — вопрос прозвучал, как удар по куску жести. Я выпрямился.

— Это тебя тоже интересует? — сказал я холодно. — Пошли-ка отсюда. — Я направился к двери. — Поведаю тебе историю моей жизни. Она печальна и трогательна. Это позволит тебе забыть о неудачах. Ты опять почувствуешь себя женщиной.

— Хотелось бы знать, кем ты себя чувствуешь? — донесся до меня ее голос, когда я уже был в коридоре.

Я подождал, пока она выйдет, и старательно прикрыл за собой дверь.

— Сие называется чистой работой, — объяснил я, прошел на середину кабины, удобно развалился в кресле, а ей указал на второе, напротив.

— Ну-с, — начал я с надеждой в голосе. — Желаешь послушать?

Она подошла ближе, но не села. Положила руки на спинку кресла и наклонилась. Волосы упали ей на лицо.

— Можешь паясничать сколько угодно, — спокойно заметила она. — Если тебе это доставляет удовольствие. Но ответить ты должен.

Я поднял брови.

— В свое время я предлагал тебе кое-что поинтересней. Что я делал? Искал, из чего бы сварганить скворечник. Обожаю скворцов. И знаешь, я ведь всегда был таким. Разве так уж важно, что их здесь нет? Повешу скворечник у себя в садике. Я живу в таком месте, где иногда выпадает снег. Работы у меня сегодня не было, вот я и подумал о птичках. Беда в том, — продолжал я, не глядя на нее, — что ничего подходящего здесь не оказалось. Сплошной пластик, какие-то пенометаллы, резиниты. Ничего такого, что может дать несчастной пичужке хоть немного тепла. Ну, тогда я решил поискать. Подумал, что вполне подошли бы симпатичные металлические коробочки соответствующего размера.

Она засмеялась. Не сразу. Переждала немного, словно ей надо было что-то решить.

— И вдруг выяснилось, — подхватила она моим же тоном, — что эта жестяная коробочка тоже не то, что тебе надо. Не говоря уж о капле тепла. А ты не считаешь, что надо бы искать нечто другое? И уж, конечно, не здесь?

Я внимательно посмотрел на нее. Она ничуть не изменилась. Марионетка. Но не из тех, которых в любой момент можно потянуть за шнурок.

— Конечно, они сказали тебе, обязаны были сказать, с кем ты будешь иметь дело. Ты знаешь, что можно от меня ожидать. Делай свое, если сможешь. Но на мою помощь не рассчитывай.

У нее блеснули глаза.

— Перестань, — огрызнулась она. — У меня достаточно своих забот. Ровно столько, чтобы неделю назад именно в этой комнате, — она указала головой на диагностический кабинет, — мне запретили работать. Отпуск. Если ты думаешь, что ради разнообразия мне порекомендовали твое общество, то ты…

— То ты болван, — подсказал я. Она замолчала. Но только на секунду.

— Я этого не сказала. Но отрицать не собираюсь. Стоит тебе пошевелить мозгами, и ты сразу перестанешь прикидываться героем средневекового романа. Жаль, меня не было рядом, когда ты взрывал пантомат. Рыцарь печального образа! С генератором антиматерии в руках и травмой в сердце.

У нее перехватило дыхание. Я наконец понял, что меня в ней раздражает. Она вела себя так, словно то и дело вспоминала, что на нее смотрят. Теперь она успокоилась.

— Завидую тебе, — сказал я неожиданно для самого себя. — Тебе обязательно нужен человек, который время от времени мог бы сказать что-нибудь неприятное. Пусть даже правду…

Она выпрямилась. Изучающе взглянула на меня, потом по ее лицу пробежала легкая улыбка.

— Это жертва? — спросила она ехидно.

Я рассмеялся, но тут же замолчал. Странное ощущение: впервые за много дней я услышал собственный смех.

Не рановато ли?

Кира обогнула кресло, и уселась напротив, положив руки на колени.

— В чем дело? — тихо спросила она. — Неужели из-за этого ты не желаешь жить дольше, чем наши предки?

Никакая она не марионетка. Просто девушка, которая умеет смотреть и делать выводы. Только чуть-чуть более складная, чем следовало бы. Думаю, мало кто стал бы упрекать ее за это.

Довольно долго в кабине стояла тишина. Я думал о Земле. Перед глазами возникли горы. Как только все кончится, возьму рюкзак и пойду. На две, может, три недели…

Как только кончится… Что, собственно?

Я встал и взглянул на девушку.

— Пойди передохни, — сказал я каким-то чужим голосом. — У тебя ведь отпуск. Ты его заслужила. Постой, — бросил я, видя, что она поднимается.

Она снова опустилась в кресло.

— Еще немного, — проворчал я. — Хотелось бы знать, что ты собираешься делать… Через десять лет, сто, тысячу… Я спрашиваю не о работе. Понимаешь?

Шли секунды. Неожиданно ее глаза расширились, словно она сделала открытие. Она покачала головой и усмехнулась.

— Не знаю. Не знаю. И думаю, именно в этом все дело. Ты считаешь, что жизнь перестанет изменяться? Нет, дорогой мой. Если б я сегодня знала, что стану делать через год, то это «сегодня» стало бы невыносимым. А потом? Вероятно, не столь важно, если я чего-то не знаю о десяти или ста тысячах лет. Есть множество людей, которых я люблю. Кое-что доставляет мне удовольствие. Я хочу работать…

Она была откровенна. Ее слова попали туда, куда полагается, словно пальцы пианиста. Так мог говорить Грениан.

— Иди уж, — бросил я. У меня мелькнула нелепая мысль, что ей все-таки удалось добиться своего. То, что я от нее услышал, было весомее аргументов Норина и ему подобных. Не говоря уже о рекламных красавчиках. Гораздо весомее. Я почувствовал себя, как автор фрески, изображающей искушение пророка. К счастью, мне не надо было раздумывать, шло ли это искушение извне. Мне это было ни к чему. Я сжег мосты.

— Завтра лечу, — сказал я. — Вероятно, мы не увидимся. На всякий случай желаю тебе никогда не знать, что ты захочешь делать через год. И подыщи кого-нибудь, кто будет говорить тебе грубости. Если он окажется не слишком силен в этом, пришли за мной. Я сделаю все, что в моих силах. Ты найдешь меня в Комплексе Третьего Пояса. Скажем, ближайшие пятьдесят лет. Не опоздай, — добавил я, сделав упор на последней фразе.

Я уже закрывал за собой дверь, когда услышал, как Кира шепнула: «Посмотрим», или что-то в этом роде. Я прошел в свою кабину, улегся в кресло и уставился в прозрачный потолок. День подходил к концу. Надо спешить. Если она им скажет…

Я решил переждать еще четверть часа. Ни минутой больше.

Мне уже не приходилось бороться с весом собственного тела. Пульс успокоился. Норма. Сквозь шум в ушах начали пробиваться голоса извне. Им положено было звучать знакомо. Я вернулся домой.

Я улыбнулся. К счастью, рядом не было зеркала. Я поднял голову и пробежал глазами по темному щиту. Пульсировали молочно-белые экраны — внешние объективы отключились. В наушниках зашелестело. Я медленно, словно расставлял фигуры на шахматной доске, разъединил провода, снял шлем и глубоко вздохнул. Крышка люка была открыта. Кабину заполнял обычный земной воздух. В нос ударил характерный запах разогретого металла.

Кто-то положил мне руку на плечо. Я нехотя обернулся и увидел над собой саркастически ухмыляющуюся физиономию Каллена с безмолвно шевелящимися губами. В этот момент компрессоры охлаждения замолчали и я услышал его голос.

— Чего ты ждешь? — он почти касался губами моего уха. — Выходи, герой…

Он стоял, согнувшись пополам, поддерживая левой рукой бегущие под потолком кабели, будто боялся, что они упадут мне на голову. В его взгляде было что-то настораживающее.

Я встал и не спеша привел в порядок аппаратуру кресла. Машинально поправил скафандр и повернулся к выходу. Каллен пропустил меня, чуть не втиснувшись при этом в записывающую приставку.

— Иди первым, — буркнул я, — мне не к спеху.

— Что ты, как можно, — рассмеялся он.

Я стиснул зубы и головой вперед вылез в коридор. Здесь можно было выпрямиться. Они прислали за нами исследовательский корабль дальнего радиуса. Не какую-нибудь там посудинку для гномиков. Трогательный жест.

Перед входом в шлюзовую камеру стоял субъект из обслуживающего персонала. Похоже, они опасались, как бы, спускаясь с летницы, я не оступился и не потерял дар речи. На нем был новехонький голубой комбинезон и фуражка с прозрачным верхом. Я молча прошел мимо, миновал кишкообразную, слишком просторную камеру и остановился у выхода. Глянул на небо. Солнце. Редкие пушистые облака. Теплый воздух ласкает лицо. Земля. Можно понять тех, кому здесь нравится.

Снизу донесся громкий шум. Я медленно опустил глаза. Долю секунды водил дурным взглядом по плитам космодрома, прежде чем сообразил, в чем дело. Я невольно попятился, чуть не перевернув человека в голубом, который уже успел встать рядом со мной на трапе. Гул нарастал. Мне дико захотелось повернуться, захлопнуть люк и запустить стартовые двигатели. Сбежать от того зрелища, которое являла собой гигантская площадь.

Я не мог вспомнить, как звучало «сообщение» пантомата, но в нем должно было быть что-то очень внушительное. Мои милые земляки несколько дней ходили, задрав головы кверху. Что-то вроде гигиены психики. Страх. Именно сейчас, когда они наконец-то осуществили извечную мечту о бессмертии.

— Ну же, иди, — услышал я голос Каллена.

Я вернулся. Толпа заколыхалась. Послышались отдельные выкрики. На площадке диспетчерской башни зашевелились объективы голокамер. Неожиданно в небо врезался узкий клинок света. Мгновение стоял неподвижно, потом в быстром танце начал выписывать зигзаги. И вот над горизонтом загорелась гигантская надпись. Имя, а под ним: ПИЛОТ ВЕЧНОСТИ. И пониже — буквами помельче: ПРИВЕТСТВУЕМ ТЕБЯ.

Хоть садись и плачь. Или наполняйся гордостью, как зонтик Эйнштейна. Впрочем, гордость свертывается в человеке, как кислое молоко, когда он остается один. Что же касается слез…

Я чуть не съехал по последним ступенькам. Это был бы недурной номер для репортеров. В стиле "свой парень". В последний момент мне удалось удержаться. Ближние ряды расступились, пропуская какой-то чудной, оклеенный цветными плакатами экипаж. Сюрприз для меня. Следующие двадцать минут я ехал между кричащими, машущими руками людьми, останавливался, что-то говорил, улыбался, в свою очередь махал им. Они получили все, чего хотели. Когда они затихали, я выжимал из себя несколько слов, сопровождаемых одобрительным мурлыканьем стоявшего за спиной Каллена. В цирке это называется "делать комплименты". Самый знаменитый торреро не мог бы упрекнуть меня в забвении канонов игры в популярность.

Умильно улыбаясь, делая ручкой, я старался ни на мгновение, ни на долю секунды не задерживать взгляд на каком-нибудь одном, вырванном из толпы лице. Смотрел только вперед, только на всех. И не видел никого. Я старался не думать о тех нескольких, кто, несомненно, стоял позади толпы и улыбался мне.

Вечером из кабинета в здании Центра я связался с отцом. Его лицо появилось на экране, будто портрет в рамке красного дерева. Вернее, барельеф. Мы долго смотрели друг на друга, прежде чем мне удалось заговорить. Все, что я хотел сказать, улетучилось без следа.

— Это я. Первый, — бухнул я наконец.

Он на мгновение прикрыл глаза. А когда снова открыл их, его взгляд не изменился. Утомление, и ничего больше. Но это не могло быть правдой. Я слишком хорошо знал его.

— Теперь нас у тебя двое, — напомнил я, словно это действительно было нужно.

В его глазах мелькнула искорка. Впрочем, я мог и ошибиться.

— Хотелось бы знать, — начал я… — где ОН… то есть, где Я сейчас?

— А где находишься ТЫ? — не сразу ответил отец, если это можно было считать ответом.

Я заставил себя улыбнуться.

— В Комплексе. Пока что во Втором. А он?

— Не зайдешь?

— Ты уверен, что это так уж необходимо?

Он насупил брови. Нет, он не задумался — он был взбешен. Впервые я видел его таким.

— Я не знаю точного адреса, — холодно бросил он. — Тебе скажут в Сингапуре. Металлургический центр.

Значит, все-таки руда. Я мог себя поздравить. Хотя, что еще мне оставалось после всего случившегося? Что мог сделать я, если б этого не произошло.

— Может, забегу, — медленно сказал я. — Но не сейчас. Мне надо кое-что сделать. И не обижайся. Иначе я не могу…

Отец внимательно посмотрел на меня. Его лицо понемногу оттаивало. Наконец он покрутил головой, словно ему мешал воротничок, и глубоко вздохнул.

— Ты так считаешь? — это не было вопросом. Он разговаривал с собой. — Хорошо. Сделай, что надо, и возвращайся. Мы будем тебя ждать. И вот еще что… — добавил он, опуская глаза, — будь осторожен…

У меня перехватило дыхание. Охотнее всего я заткнул бы уши пальцами. Но во мне теплилась робкая надежда, что он не произнесет тех нескольких слов, которые могли решить все и привести к тому, что одиночество, на которое я его обрекал, не будет делом моих рук.

А ведь он наверняка хотел что-то сказать. Он чувствовал, что это не конец. Если я знал его хорошо, то он знал меня лучше.

И все-таки он промолчал. Снова кивнул головой, пошевелил губами, словно пытался заставить их улыбнуться, потом, не произнеся больше ни слова, выключил связь.

9 Бескрайний порыжевший осенний луг. Абсолютно плоский. Воздух словно заполнен цветочной пыльцой, но это не пыльца, это солнечные лучи преломляются в просвечивающих пятнах воды, мутной от разлагающихся остатков растений. Тягостная картина. Сотни тысяч гектаров поверхности морей и океанов покрыты плантациями металлургических концентраторов. Химическая промышленность тоже не дремлет. Если так пойдет и дальше, не останется ни одного архипелага, где можно будет развернуть паруса.

Тень машины, медленно бегущая по покрову растительности, слегка пожухшей, будто запущенный газон, была едва видна. Я не спешил. До цели я в любом случае доберусь слишком рано.

Мне говорили, что именно здешние поля высасывают из морской воды, но я как-то запамятовал. Во всяком случае, руду какого-то металла, отлагающуюся в гипертрофированно разросшихся головках семян. Концентраторы. Вот как можно обмануть природу, ведь растения — одно из наиболее консервативных ее проявлений!

Я проверил курс. Скорость была небольшой, еще час, полтора. Я скорее висел, чем летел над искусственным лугом.

Я изменил положение кресла и взглянул туда, где посеревший ковер растительности сходился с не менее серым небом.

Машину качнуло. Ветер. Не очень сильный, но даже самое незначительное движение воздуха было здесь необычным. Я выровнял рули и тут же увидел выплывающий из-за горизонта призрачный контур острова — цель моего полета.

Посадочная площадка располагалась в центре разбегавшихся лучами сигнальных цепей. Ее круглая платформа напоминала изображение Солнца тех времен, когда ему поклонялись как божеству.

Крутой вираж, и машина пошла вниз, нацелившись в точку на самом краю платформы. Площадка оказалась ближе, чем я полагал. Рассчитывать на зрение здесь не следовало, а на приборы я и не взглянул. Тяжело опустился, почти не маневрируя. Амортизаторы глухо крякнули, двигатель на мгновение захлебнулся, потом снова взвыл и погас с тихим мяуканьем, перейдя на самый нижний регистр. Боковины кабины бесшумно ушли в корпус.

Меня охватила тишина. Здесь, внизу, воздух был совершенно неподвижен. Раскаленные плиты источали жар. День обещал быть знойным.

Я долго сидел не двигаясь, уставившись в одну точку. Словно ожидая, что человек, к которому я прибыл, вотвот выйдет из приземистого кремовато-желтого пассажа, прилегавшего к площадке, и приветственно помашет рукой.

Никто не выйдет. В холле будут ждать один или два инфора со всеми сведениями, потребными человеку, являющемуся на производственную территорию. На плантации работают от силы пять человек. Здесь, во всяком случае, нет никого.

Я перекинул ноги через борт и соскочил на плиту. Она глухо загудела. В трех-четырех метрах ниже было море. Такое же мертвое и неподвижное под слоем растений, как и на десятки километров вокруг. Воздух с каждой минутой становился горячее, суше и тяжелей. Я осмотрелся и скинул комбинезон. Достал из кабины плавки и шапочку с длинным козырьком, менявшим цвет в зависимости от освещения. Лучше я себя не почувствовал, но по крайней мере кожа теперь могла дышать свободнее.

Искусственный остров полукольцом охватывал сушу. Макушки поросших густой растительностью невысоких холмов едва проглядывали сквозь частокол антенн, венчавших постройки. За пассажем в море выбегал широкий помост, точнее, дорога, вдоль которой тянулись ажурные сооружения. Он должен быть там. Если, конечно, именно сейчас не отправился в Сингапур или на рыбалку.

Я медленно шел по площадке, щуря слезящиеся от яркого света глаза. Ботинки весили по полпуда каждый, но я ни за какие коврижки не отважился бы прикоснуться босой ногой к этой единственной в своем роде жаровне. Вспомнился пантомат и его панцирь. Нет. Сейчас я уже не смог бы точно описать, что чувствовал тогда. Год назад.

Я пошел быстрее. Пассаж вырастал передо мной, за прозрачной стеной стали видны пустынные залы, раскрытые настежь двери и ритмично пульсирующие пасти климатизаторов. Недурно было бы войти внутрь, отыскать укромный уголок, усесться поудобнее и подумать. Если только есть о чем думать.

Слева от меня тянулась высокая стена, доходившая почти до противоположного края платформы. Справа от входа в пассаж, значительно ближе, она обрывалась над берегом моря. Я уже минуту назад разглядел над водой прилепившийся к платформе узкий помост и направился туда. Поднялся по металлическим ступенькам и оказался в тени. Тут ощущалось движение воздуха, по спине пробежал приятный холодок. Я остановился и глянул вниз. В полутора метрах подо мной расстилался плотный покров из небольших растений, каждое из них венчала красная головка размером с куриное яйцо. Вблизи это выглядело забавно. Если смотреть отвесно вниз. Но стоило отвести взгляд и увидеть окружающий остров океан, как растения опять становились чуждыми. Было в этом что-то жутковатое.

Я выпрямился и быстро пошел дальше. Из-за излома стены вынырнуло строение, напоминавшее непомерных размеров силосную башню. Сборник готовой руды. Их было несколько. К крайнему, который находился ближе к морю, тянулись плоские ленты транспортеров.

Пониже на стальных укосинах разместились дистилляторы и холодильники. На равных расстояниях темнели энергетические комплексы, снабженные желтыми табличками. Тихое полязгиванье транспортеров сливалось с далеким гулом компрессоров, ритмичным стуком агрегатов. Жизнь металлургического гиганта шла своим чередом. Жизнь, наверно, не самое удачное слово. В пределах видимости ни одной живой души, если не считать обманутых человеком растений.

Пространство за пассажем напоминало основу, растянутую на древнем ткацком станке. Тысячи, а то и десятки тысяч цветных кабелей, световодов и транспортеров лучеобразно сходились в том месте, где брал начало промышленный помост. Приходилось идти по самому краю платформы, стараясь не потерять равновесие, чтобы не оказаться в объятиях концентраторов. Даже если и не утонешь, то от такой ванны вряд ли испытаешь удовольствие. Похоже, люди тут не ходили, однако я зашел слишком далеко, чтобы возвращаться. Кое-где приходилось перелезать через метрового диаметра трубы, скрывавшиеся в прибрежном кустарнике.

Здесь берег искусственного острова имел вырез, вниз спускались крутые металлические ступени. Немного ниже виднелась площадка, лежавшая, казалось, прямо на поверхности растений. Она описывала полукруг и соединялась с помостом в его самой широкой части. Промежуточный уступ тонул в полумраке, плита и конструкции на ней отбрасывали глубокую тень, лишь местами украшенную решеткой солнечных просветов.

Я спустился на две ступеньки. У конца помоста, там, где тень была гуще, я заметил какое-то движение. Я затаил дыхание. Первым желанием было припасть к ступеням, спрятаться, выгадать хотя бы минуту на то, чтобы собраться с мыслями. Словно до сих пор я не делал всего, чтобы не допустить до себя, нет, даже не мысль, а всего лишь мимолетное напоминание о том, что меня ждет.

Я простоял так не больше минуты, однако этого было достаточно, чтобы человек, до тех пор скрытый опорой, повернул голову и обнаружил меня. Я видел его все отчетливей. Глаза постепенно привыкали к изменившемуся освещению.

Это был ОН. ОН? Бог с ними, со словами. Бог с ними, с местоимениями. Он медленно выпрямился и сделал шаг ко мне. На секунду солнце осветило его лицо, и оно снова скрылось в тени. Нас разделяло еще несколько метров помоста.

Он шел не спеша, размеренным шагом, как во время перехода в горах. Я всегда так ходил. Те же движения рук, словно он пробивал себе дорогу в густом подлеске.

Я уже различал зрачки его глаз. Резко очерченные скулы, чересчур высокий лоб, слишком большой нос, к которому у меня с детства было достаточно критическое отношение. Немного припухшие губы, словно ножом срезанный массивный подбородок. Лицо человека, знающего, чего он хочет. Но выражение этого лица могло обмануть кого угодно, только не меня.

Наконец он подошел, поставил ногу на первую ступеньку и оперся обеими руками о колено. Потом поднял голову и взглянул на меня. Я сделал бы точно так же. И так же не знал бы, что сказать.

Уплывали секунды. Из секунд складывались минуты. Любой невольный свидетель этой сцены запомнил бы ее до конца жизни, точнее, надолго. "До конца жизни" — это теперь ничего не означало.

При желании он мог бы схватить меня за ноги. Я не пошевелился и глядел на него, словно рассматривал в зеркале воды собственное отражение. Но это было не отражение. Это был я.

— Ну? — наконец бросил он. Я не подумал о голосе. Будет труднее, чем я полагал.

Я молчал. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить. Не может быть, чтобы он об этом не знал.

Он снял ногу со ступеньки, выпрямился и небрежным движением сунул руки в карманы. На нем был тонкий рабочий комбинезон, когда-то белый. Его глаза оказались на уровне моих колен. Выше он не смотрел.

— Ну? — повторил он уже другим тоном. Как будто от чего-то отказывался.

У меня вдруг закружилась голова. Я покачнулся. Пришлось опуститься на ступеньку ниже, чтобы не упасть. «Жара», — пронеслось в голове. Я глубоко вздохнул, и неожиданно меня охватило спокойствие. Мускулы расслабились. Поля, помост, сооружения и он сам — все сократилось до нормальных размеров.

— Да, — проворчал я. — Так это выглядит…

Лишь услышав собственные слова, я сообразил, что произнес их вслух.

Он оглянулся. Видно, пожалел о чем-то, что оставил на верхнем помосте. А может, о чем-то вспомнил.

— Ты занят? — спросил я.

Он снова повернул голову и смерил меня взглядом от ботинок до макушки. На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Я ждал приглашения, — проворчал он. — Хорошо, что ты решил иначе…

Я бы тоже ответил так. Точь-в-точь то же самое.

Я опустился еще на две ступеньки, сел, уперся локтями в колени и уставился на него.

Здесь не было слышно даже гудения и потрескивания промышленных установок. Тепло и тихо. Воздух разогрет, как над настоящим лугом, спускающимся к реке. Но чего-то недоставало.

Насекомые! Нет насекомых. Нет того всеприсутствующего звона и стрекота, без которого не может обойтись ни один настоящий луг. И которое наполняет тишину покоем.

— Собираешься остаться? — дошел до меня его вопрос.

Собираюсь? Ничего я не собираюсь. Будто он не знает. Ехидная нотка в его голосе — всего лишь иллюзия. Самовнушение.

Он пожал плечами, лениво оглянулся, потом уселся несколькими ступеньками ниже, боком ко мне. Ему было, должно быть, не очень удобно: металлические ступеньки не шире двадцати сантиметров. Но он прикидывался, будто лучшей позы для отдыха не придумаешь. Волосы его доходили до воротника. Мои были короче. Я никогда не отпускал их. Может, поэтому он мог ходить здесь без шапки.

Жара. Пришлось подтянуть ноги, край раскаленных ступеней обжигал икры. Сквозь плотный полог растений не видно было ни пятнышка воды. А ведь это океан. Настоящий океан, а не какой-нибудь залив или лагуна.

— А вдруг? — спросил я с притворной задумчивостью. — Вдруг захочу? Ты бы поменялся со мной?

Он замер. Я подумал, что он встанет, но он только выпрямил спину. Прищурился. От глаз оставались лишь узенькие щелочки. Вот как оно выглядит. Еще одно разочарование.

— Это было свинство, — прохрипел он сквозь стиснутые зубы. — Разумеется, ты и сам понимаешь. Ты приехал. Надо думать, тебе понадобилось услышать это и от меня. Ну так слушай. Мне и в голову не приходило разыскивать тебя. Но коли уж ты здесь, я могу оказать тебе услугу и сообщить, что это в самом деле свинство. Кроме того, я считаю, — он поднял брови, послав мне снизу короткий взгляд, — что это все, что я могу для тебя сделать. На твоем месте я бы не стал задерживаться.

— Хочешь меня проводить? — холодно спросил я. Он помолчал. Потом кивнул.

— Хорошо, — он встал и глубоко вздохнул. Я тоже поднялся. Посмотрел вокруг, на мгновение задержав взгляд на маячившей вдалеке полоске суши.

— Там живешь?

Он последовал глазами за моим взглядом.

— Там.

— Один?

Я сам удивился, как гладко это прошло.

— Так вот зачем ты приехал! — взорвался он. — Можно было догадаться. Не стесняйся. Что тебя интересует? А может, ты уже знаешь? Да, она здесь. Сейчас позову. Приподнесем ей сюрприз.

— Нет, не за тем, — сказал я, взвешивая каждое слово. — Вообще ни за чем, и не притворяйся, будто не знаешь. Можешь считать, что с этим покончено. Разве что… — я немного переждал, потом докончил вполголоса: — На сей раз это нужно тебе. Если да — изволь. Не стесняйся.

Я отвернулся и, поднявшись на площадку, направился к пассажу. Через несколько секунд услышал позади шаги. Ну, конечно. Он должен был меня проводить.

Итак, они вместе. Неплохо я им удружил. Что до нее, я не был уверен. Может, она пришла к выводу, что так будет лучше? Либо просто приняла все, как я в первый раз, без размышлений. Порой она это умела. Другое дело— он. Этот может сказать о себе, что прошел школу. И продолжает учиться. Его глаза, когда я спросил, один ли он. А ведь я спросил без задней мысли, совершенно неожиданно для самого себя. Я не имел в виду ничего особенного. Кроме, может быть, одного: нащупать границу определенного круга в памяти. Если это должно было быть испытанием, оно прошло неплохо. Я не почувствовал ничего. И неожиданно понял, что этого одного он не поймет никогда. Что при всем, что нас объединяет, это единственное легло стеной между ним и мною, сделав нас различными людьми. Если уж искать высокие слова. Но так было в действительности.

Они вместе. Я почувствовал легкий укол в сердце. Фина? Я пожал плечами — слишком многим пожертвовал, стремясь забыть о ней, чтобы теперь позволить вернуться хотя бы мимолетным, неосознанным до конца воспоминаниям. Все было предрешено изначально, еще до того, как я просмотрел приключения рекламного фертика. Абсурд.

Абсурд? Да. Но не для того, чьи шаги я сейчас слышал позади себя и который мыслил не подобно мне, а так же, как я. Забавно. Не прошло и года, а я уже не понимаю самого себя — лишенного части собственного «я». Нет, не собственного — моего. В этом все дело. Его путь был иным. Он не стал "пилотом вечности", но взял себе в жены воскрешенную, вернее, выпестованную вторично девушку, которую я когда-то любил. То есть которую любили мы. Пропади они пропадом эти числа, множественное и единственное!

— С тебя сняли новую запись? — бросил я, не оглядываясь. — Как это называется? Актуализация, да?

Он приблизился, и я услышал его дыхание. Я шел все медленнее.

— Нет, — отозвался он. — Здесь не происходит ничего такого, что обязательно следовало бы запоминать и без чего я перестал бы быть самим собой. Не то, что ты, — в его голосе прозвучала ирония.

— Это славно, — сказал я.

Он смолчал. Даже не хмыкнул. А ведь имел право подумать. Даже обязан был.

Последние метры прилепившейся к пассажу галерейки. Еще несколько шагов, и я остановился на залитой солнцем посадочной площадке. Безоблачное небо, матовое и порыжевшее. Платформа и ожидавшая машина словно покрыты белой фосфоресцирующей краской. Жара вроде бы спала. А может, я просто пообвык.

Спазма сдавила сердце, когда он сказал, что они вместе. Этого я не знал. Чувство иррационального сожаления. Этакого, не относящегося непосредственно к тебе.

Ребячество. Я словно сквозь туман вспомнил, о чем думал, когда, оказавшись в гигантском коконе пантомата, стоял перед дверью диспетчерской, почти слыша, как вокруг мечется перерабатываемая, накапливаемая и передаваемая в Космос информация. Мне тогда показалось странным, что аргументы, которые я выдвигал в диалоге с Гренианом, как бы подсказаны тем, что я пережил внутри пантомата. Это могло свидетельствовать об их истинности. И не удивительно, если подумать здраво. Но именно этому прежде всего, если не только этому, противоречил пережитый сейчас укол в сердце, который на мгновение выбил меня из колеи. Никто в этом не виноват. Даже тот человек, дыхание которого я ощущал на своем затылке. В этом я был уверен.

Я ускорил шаг.

— Может, покажешь мне остров? — предложил я, указав рукой на кабину, и улыбнулся.

Он немного подумал. Не слишком долго. Потом ответил улыбкой. При этом лицо его стало почти чужим. Таким я его не знал. Надо будет улыбаться как можно реже. А еще лучше — не улыбаться вообще.

Он молча прошел мимо, потом, опершись правой рукой о бортик, одним броском перемахнул через него в кабину. Я стоял, глядя, как он устраивается на заднем сиденье. Все шло более чем гладко. Он делал то, что я хотел, словно хорошо натасканный ученик. Неважно, знал он или нет. Теперь это уже не имело значения. Коли он здесь, в кабине, сразу за креслом пилота…

Я занял свое место и запустил двигатель. Поверхность площадки, словно мембрана, отражала тонкое пение мотора. Я прибавил обороты и толкнул рули. Машину качнуло раз, другой.

— Осторожнее, — буркнул он. — Мы не в ракете. Забыл, как летают обычные… — он замялся, — люди…

— Ты хотел сказать "смертные"? — усмехнулся я. Мы уже поднялись метров на тридцать. Я переложил рули и взял курс на остров. Под нами расстилалось море, прикрытое ржавой растительностью. Остров вырастал на глазах.

— Кстати, о свинстве, — сказал я, старательно выговаривая слова, — позволю себе заметить, что все было запланировано еще тогда, когда мы с тобой были одним человеком. Иными словами, это было и твое решение. Странно, что об этом приходится говорить. А может, ты так далеко отошел от того времени, что тебе это кажется невозможным?

— Оставь, — отмахнулся он. — Свинство остается свинством. А ушел ли я и далеко ли, сможешь убедиться со временем…

В его голосе прозвучала нотка угрозы. Хотя нет, скорее предупреждения.

— Последние месяцы я все время сталкиваюсь с сюрпризами, — сказал я небрежно. — И всякий раз со все более забавными. У тебя тоже есть что-нибудь для меня?

Он засмеялся. Смех был невеселый. Мне вдруг показалось, что я засмеялся бы иначе. Идиотизм.

— Немного терпения, — проворчал он. — Что-нибудь придумаем… — он сделал упор на последнем слове, будто хотел подчеркнуть, что в одиночку нам не добиться ничего. Во всяком случае, ничего путного.

Остров потемнел. Холмы стали зелеными, уже видны были кроны редко разбросанных деревьев, яркие крыши строений в долине.

— Кстати, о сюрпризах, — бросил я, добавив газу. — Я устроил им шуточку. Норину, Каллену, всем. Выкрал со склада на Бруно свой генофор и запись личности. Если не ошибаюсь, сейчас они уже выходят на орбиту Нептуна. Я дал им приличное ускорение, когда выкидывал из ракеты. Сейчас мне пришло в голову, что эксперимент можно было бы продолжить. Ты воспроизведен по первой записи, снятой после моего возвращения с Европы. Понимаешь? А дома, у нас дома. хранится дубль, сделанный… ну, после моего прощания с отцом на старом аэродроме. Так что в данный момент существует только одна пробирка, из которой мы могли бы выродиться. Ты или я. Понимаешь? Подумай немного. Садовник на плантации концентраторов и "пилот вечности" неожиданно возвращаются в единую оболочку годичной давности. Опять превращаются в пилота Комплекса, которого притащили на Землю, чтобы подвергнуть процедуре посвящения в вечность. Ты не думаешь, что этого уже не удастся спрятать под подушку? Слишком многие знают о цирке с пантоматом!

— Нет, — твердо бросил он. — Шутка не была бы даже глупой. Она просто была бы… никакой. Кроме того, ты опять думаешь о себе. Только о себе…

— Ошибаешься, — спокойно сказал я. — Не только. Я думаю и о тебе. О том тебе, каким ты был.

— Я уже не тот, о котором ты можешь знать все, — фыркнул он. — Если вообще когда-нибудь знал. Что до меня, то я на сей счет придерживаюсь вполне определенного мнения…

— Смотри-ка, а ты изменился, — меня неожиданно охватила холодная ярость. — Стал лучше. Забыл, что существуешь только потому, что этого хотел я. Потехи ради, понимаешь? Ты — моя шутка. Шуточка. Можешь утешаться тем, что глупая. Если тебе это поможет. Но изменить ты не можешь ничего.

— Не ты, — процедил он, — не ты, двойничок… — он говорил с трудом. — Это были мы. И ты прав в том, что мы поумнели с того времени. Но только наполовину.

Я рассмеялся. Одним рывком перевел ручку оборотов до упора. Стены кабины задрожали. Машина рванулась вперед, словно снаряд. Я не переставал смеяться. Секунду, может, полторы, шел под углом вверх, потом молниеносно оттолкнул рули на всю длину рук. Двигатель взвыл. Я уперся ногами, чтобы не удариться физиономией в лобовое стекло, оказавшееся прямо подо мной. Все это заняло не больше двух секунд, однако он успел схватить меня обеими руками за плечи. Я почувствовал, как его пальцы впиваются мне в тело. Но он уже ничего не мог изменить. В последний момент я увидел надвигающуюся с чудовищной скоростью зелено-рыжую стену океана. Удар, один-единственный удар, словно всплеск ядерного взрыва. Я не почувствовал боли, вообще не почувствовал ничего. До последнего мгновения в кабине стояло молчание. Если не считать моего смеха.

Я находился на дне огромной, медленно вращающейся, переполненной светом газовой воронки. Горизонтальные кольца, из которых были сложены ее стены, все время изменяли цвет. Я почувствовал жуткое давление под черепом, как будто весь этот гигантский конус с неумолимой силой вдавливал меня в пол. Я задыхался, но не мог открыть рот, чтобы глотнуть воздуха. Я был гол, чувствовал это, хотя не ощущал холода. На мне не было даже шлема. Наконец, сделав отчаянное усилие, я крикнул, но не услышал собственного голоса. Круги надо мной завертелись быстрее. Их блеск лишил меня способности мыслить, боль в глазах становилась невыносимой. Постепенно, словно поднимая стокилограммовый груз, я поднял руку и прикоснулся к векам. Закрыты. Пораженный, я открыл их пальцами, и неожиданно световая карусель погрузилась во тьму. Остался лишь слабый красноватый свет где-то очень далеко. Я пошарил вокруг. Пальцы нащупали эластичную оболочку, захваты, поручни. Кресло. Я сидел в кресле. Определенно, это было больше, чем я мог мечтать.

Боль в черепе постепенно проходила. Я закрыл глаза и немного переждал. Надо было что-то делать. Понять, что здесь происходит, и решить, смогу ли я воспротивиться, если дело зайдет слишком далеко. Я сжал кулаки и попытался собраться с мыслями. Не получилось. Я просидел еще несколько секунд, с таким же успехом это могли быть минуты. Попытался встать. Пошло неожиданно легко. И тут я вспомнил — я на Бруно, в диагностическом кабинете. Смотрю на техников. Их двое, не так, как в первый раз, в Центре.

Да, но это же не диагностический кабинет и вообще не кабинет. Следовательно, они уже закончили. В таком случае я должен… Нет, не помню. Ничего я не должен. А если что-то и должен, так сидеть в кресле и ждать, пока они произведут свою идиотскую запись.

Со мной творилось что-то неладное. Запись. Это слово взбудоражило меня сильнее, чем следовало бы. Зачем обольщаться. Если я не в диагностическом кабинете, то это может означать только одно: мой фокус не удался.

Я вспомнил все. Почти все. Я взорвал пантомат, вернулся и несколько дней размышлял, что делать дальше. Разговаривал с Норином, Гренианом. Решил, что посещу «сокровищницу», где хранились генофоры.

На этом «фильм» обрывался. Если я здесь, в месте, не похожем ни на что, значит, я не успел сделать то, что хотел. Либо все кончилось неудачей. Впрочем, не в словах дело.

Я пришел в себя, встал и провел пальцами по лицу. Оно было в порядке. Я взглянул туда, где после исчезновения световой воронки остался светящийся след. Он все еще был там, только превратился в большие оранжевые буквы: ВЫХОД.

Выпрямившись, я двинулся к двери. Она отворилась от легкого прикосновения. Я вошел в ярко освещенное помещение. Глаза отвыкли от света. Когда я наконец смог их открыть, то увидел, что на стене висит обыкновенное прямоугольное зеркало, а рядом с ним, на стальном крючке — рабочий комбинезон. Я снял его и примерил. В самый раз. Естественно. Они подумали обо всем. Это у них разработано в мельчайших деталях.

Я даже не взглянул в зеркало. Натянул комбинезон, открыл дверь. Да, это Бруно. Не помню, был ли я когданибудь в этой комнате, но форма иллюминаторов, покрытие стен и характерные изломы конструкций не оставляли сомнений.

Ну и прежде всего — они: Грениан, Норин, Митти, двое других. И те же самые техники, которые мытарили меня в соседнем кабинете. Когда это было? Вчера? Неделю назад? Не все ли равно.

Увидев меня, они замолчали. Я прервал их беседу. Они только окончили работу. Их руки еще лежали на пультах под светящимися экранами. Они наблюдали, как я появлялся на свет. Трансляция из родильного зала. Поучительно.

Я сделал несколько шагов и остановился. Посмотрел на них, медленно переводя взгляд с одного на другого, и прохрипел:

— Получайте.

Несколько секунд мне пришлось бороться с тем, чтобы как-нибудь глотнуть воздуха, не раскашлявшись при этом. В горле было сухо, как в Сахаре. Я огляделся, ища глазами кран. Один из техников встал, подошел к емкости у стены, наполнил кружку и подал мне. Какая-то слегка пузырящаяся жидкость, кисловатая и в то же время безвкусная. Я выпил и почувствовал себя лучше.

Настолько, что мог постоять еще немного и подождать, что они скажут.

Они молчали. Я уставился на Норина. Он отвел глаза, сглотнул, но продолжал молчать. Надо же. Даже он.

Я вернул технику кружку и оглянулся. Нет, здесь я не бывал никогда. Разве что давно, еще в стажерах, но тогда эта кабина наверняка выглядела иначе. Реанимационные помещения в те времена еще никому не снились.

Теперь здесь размещалась лаборатория. Почти все полукруглое помещение было забито аппаратурой. Отсюда они следили за процессом "воздействия на белки". Сюда приносили свои пробирочки, когда на оригиналы сваливались неотвратимые неприятности. Стало быть, вот как оно выглядит!

Некоторое время я водил глазами по пультам. Еще один информационный блок, может, немного покрупнее. Назначение некоторых приставок я даже не пытался угадать. К чему? Кроме того, я просто предпочитал не знать. Во всяком случае, сейчас.

Интересно, такие комплекты они установили на всех внеземных объектах? Скорее всего, нет. Станция на Бруно была базовой для определенного района Второго Пояса. Так или иначе, в тот раз я не ошибся. Они могли сделать это здесь. И не сделали только наперекор моему желанию. Из-за Фины.

Противоположная дверь отворилась на всю ширину. Присутствующие вздрогнули и разом повернули головы. Норин встал, неловко отодвинув кресло.

Из полумрака коридора вышел человек в рабочем комбинезоне. Таком же, как мой. Он был моего роста и моего сложения. Лицо, как у меня. Я неверно сказал. Просто — мое.

Мне вдруг подумалось, что это — третий. Что я что-то напутал, не учел какого-то фактора, о чем-то забыл. Я многим бы пожертвовал, лишь бы узнать, что случилось после того, как я вышел из диагностического кабинета. Но именно этого мне узнать не дано. Меня тогда попросту не было. Точнее, сейчас уже не существовал тот «я», который провел этот период среди живых. Сумасшествие. Он увидел меня. Его лицо скривилось в ухмылке.

— Неудача, Дан, — сказал он, растягивая слова. Где я это слышал? Нигде. Подумал сам несколько минут назад.

— Неудача, — повторил я. — Точное слово. Однако, если ты имеешь в виду нечто такое, о чем я не знаю, будь добр подождать. В конце концов, ты можешь ошибаться.

— Не на этот раз, — заметил он. Улыбка исчезла с его лица. Так-то оно лучше. — Ты ошибся, — угрюмо продолжал он. Взял не ту пробирку. Они оставили тебя с носом. Есть тут одна девица… Но обо всем этом ты действительно можешь не знать, — коротко засмеялся он. — Ну ничего. Тебе расскажут. Узнаешь о любопытных подробностях. У меня это уже позади. Они вообще взялись за меня раньше. Земля, понимаешь? Ты был дальше. Ну, скоро узнаешь. А если когда-нибудь тебе в голову взбредет желание повторить свои фокусы, то… — он замолчал. Это было сказано не с бухты-барахты. Я слишком хорошо знал этот голос.

Он повернулся ко мне спиной. Левую ногу выставил на полшага вперед, упер руки в бедра и наклонился, словно готовясь к прыжку. Несколько секунд смотрел на присутствующих, послал косой взгляд мне и направился к двери. Оглянулся и рассмеялся тихим, прерывистым смехом.

— Ну, нас вы получили, — сказал он. — Меня и его. Что, впрочем, выходит одно на одно. Вы свое сделали. Подумайте, как быть дальше. И не советую очень тянуть. Он… то есть мы, — поправился он, — не умеем ждать. У нас появляются замыслы. Кроме того, меня ждут. Я бы не хотел быть невежливым.

Он уже не смеялся. Указал головой на Грениана, словно хотел подчеркнуть, что сказанное предназначено только ему, и вышел, спокойно прикрыв за собой дверь.

Я подумал, что у него это получилось недурно. Я бы лучше не сумел.

10 Пальцы были мягкие с пухлыми розовенькими подушечками. Кожа на ладонях какая-то чужая. Я провел левой рукой по голове. Волос все еще не было.

Надо встать и заняться чем-нибудь определенным. Например, поговорить с Калленом. И уж, конечно же, перестать поглаживать себя, словно Баба Яга на осмотре откормышей.

Подумав об этом, я принялся рассматривать ступню. Гладкая, словно за всю жизнь я не прошел босиком и десятка шагов. Идиотизм. Они подсунули мне зеркало, чтобы я сразу же осмотрел все и освободился от комплексов. Чудаки! Если я не воспользовался их предупредительностью в прошлый раз, то теперь меня тем более не должно интересовать, остался ли я точно таким, каким был раньше, или немного изменился. В конце концов они могли бы, например, немного укоротить мне нос. Я бы не стал возражать. Какая чепуха лезет в голову!

Но что поделаешь, если мое тело — а может, только кожа? — не давало мне покоя. И это сейчас, когда я знал все. То есть столько, сколько, по их мнению, должен был знать. Впрочем, после первых же слов Корина я мог досказать себе остальное. Хотя, честно говоря, меня не интересовало, что я делал в то время, когда не был собой. Уже не интересовало. Правда, первые несколько часов я пытался это выяснить. Потом перестал. Независимо от того, что мне удалось бы узнать, я решил — не знаю, когда и зачем, — считать этот период вычеркнутым из жизни.

Тем менее понятным становилось непрекращающееся изумление при виде собственной кожи с ее, я бы сказал, первозданной свежестью. Никогда не думал, что ощущение идеальной чистоты может волновать не меньше, чем, например, ожог второй степени.

Я опустил ногу, подумал немного, потом неожиданно, будто наконец отыскал решение мучавшей меня целый месяц проблемы, вскочил. Можно быть ребенком или другим человекоподобным существом, вылезшим из банки, но нельзя быть ребенком, лишенным достоинства. Для этого, как бы там ни было, я чувствовал себя достаточно взрослым.

В коридоре послышался шорох. Кто-то подошел тихо, на цыпочках, и остановился за дверью. Может, думал, что я стану разговаривать во сне?

Я улыбнулся. Как был, босой, подскочил к двери и резко раздвинул створки. Бледное лицо в ореоле иссиня черных волос. Кира. Испуганно стрельнув в меня глазами, она тут же попятилась.

Я наклонился, схватил ее за локоть и втянул в кабину.

— Не церемонься! — воскликнул я. — Чувствуй себя как дома… мамашечка!

Она стояла, обхватив пальцами левой руки запястье правой. Постепенно на ее щеках проступал румянец.

Я уселся в кресло, указав ей место рядом.

— Садись. Правда, я не готов исполнять обязанности хозяина дома, — я обвел жестом кабину, где кроме кресла был лишь узкий столик и плоский шкафчик в стене, — но пусть тебя это не смущает. Я не сделаю тебе ничего плохого. Не могу. Я слишком юн. Слишком юн… — посетовал я.

Она несколько секунд смотрела на меня, словно не понимая, о чем я, потом неожиданно тряхнула головой и крикнула:

— Идиот!

Я поддакнул с серьезным видом.

— Эге, — сказал я писклявым голосом. — Вот, понимаешь, таким я вылез из ящика. Но виноват не я. Из-за тебя я прихватил не ту пробирку. Так что уж прости великодушно…

— Если б я знала… — она замолчала.

— Не пикнула бы им ни слова, — подхватил я, рассмеявшись. — Сама бы мне помогла. Долила бы в мой генофор сиропа, чтобы был послаще. И уж во всяком случае не подкрадывалась бы на цыпочках к двери, чтобы послушать, не хнычу ли я во сне. Или не зову маму. Верно?

Она повернулась и направилась к выходу. Не очень решительно. Я не пошевелился, чтобы удержать ее. Она потянулась к ручке, постояла так с секунду, потом опустила руку, медленно повернулась и смущенно взглянула на меня.

— Ты сказал… что Норин… то есть… — она замялась, — что я… ну, сам знаешь. Действительно, я сказала им, что ты был на складе, и теперь ты убежден, что… ну, в общем, думаешь, что меня науськали…

— Садись, — приказал я, немного подвинувшись в кресле. Она подошла с таким видом, словно ее кто-то подталкивал, и присела на краешек сиденья, следя за тем, чтобы не прикоснуться к моим коленям.

— Я уж сам не знаю, что думаю, а чего нет, — сказал я, пожав плечами. — Ничего не знаю. Может, так всегда бывает после… этого. А может, у них что-то не сработало? Не в том дело, — мне стало не по себе. — Знаешь, давай поговорим о чем-нибудь другом.

Это прозвучало немного серьезнее, чем следовало. Она нетерпеливо дернулась и взглянула на меня. Еще немного, и она растает, решив, что ничего иного не осталось.

— И долго вы намерены здесь торчать? — спросил я, меняя тему. — Наверно, ждете Норина?

В ее взгляде появилось что-то вроде облегчения. Она поправила волосы и устроилась поудобнее.

— Я улетаю послезавтра. Мы все улетаем. Группы с Трансплутона прибывают через несколько дней. Грениан сказал, теперь нам остается только ждать, что получится. Но, вероятнее всего, ничего…

Я кивнул.

— Конечно, ничего. Пантомат излучал наугад. Один из нас услышал и устроил шум. Некогда войны возникали по более глупым поводам, — философски заметил я. — Однако, если… — я понизил голос.

Она оживилась. Взглянула на меня с явным интересом.

Я улыбнулся.

— Спокойно, девочка, — я наклонился и положил руку на кончики ее окаменевших пальцев. — Пока что мы во Вселенной одни. Независимо от того, есть ли у нас надежда. И как мы это понимаем, — многозначительно добавил я. — Мы стараемся выглядеть как можно приличней, — продолжал я, глядя ей прямо в глаза, — на всякий случай. Но мы по-прежнему все еще одиноки.

Она кинула мимолетный взгляд на свою руку.

— Жаль… — прошептала она.

Я наклонился ниже, обнял ее и привлек к себе. Хотел поцеловать в губы, но она увернулась, и я чмокнул оголенное плечо. Кожа была прохладной и сухой. Обычная, нормальная кожа. Не какая-нибудь только что извлеченная из пеленок…

Ее движения были быстрыми, но плавными. Потом она встала, одернула блузку и направилась к выходу. Я смотрел, как она открыла дверь и, не глядя на меня, вышла в коридор.

Когда звуки ее шагов удалились, я тоже встал. Поднял руки и уперся ладонями в потолок. Нажал сильнее. Еще. Я напирал изо всех сил, словно собирался выдавить из обшивки станции бетонную плиту двухметровой толщины. Так бывает, когда человек после очень долгой и мучительной дороги по горным осыпям сбросит плотно набитый рюкзак. Я рассмеялся во весь голос. Захотелось петь.

Послышались шаги. Дверь отворилась. Вошедший задержался на пороге, щуря глаза от яркого света. А может, мой вид так подействовал. Я все еще стоял, расставив ноги и подпирая ладонями низкий потолок, будто готовился к упражнениям на центрифуге.

— Привет, братишка, — сказал я беззаботно. Со мной творилось что-то странное. Настроение было такое, как в детстве перед Новым годом, когда дома собирается родственники, довольные собой женщины и озабоченные мужчины. Я ощущал этот неожиданно возникший мир всем своим существом, всеми органами чувств. Подумал о Кире. Ее присутствие стало также чем-то нормальным и само собой разумеющимся, более того, именно она сосредоточивала в себе нити, связывающие меня с неожиданно воскресшим прошлым. Я обнаруживаю в себе чувства и мысли, которые со всей очевидностью приходят извне. Или, иначе говоря, я открыт. А это в свою очередь означает, что наконец-то меня настигла столько раз упоминавшаяся и обещанная Норином и другими неожиданность. Истинная. Не какие-то там фигли-мигли с воспроизводящей аппаратурой или "пилотом вечности". Предположим, они мне помогли. Подкрутили какой-то винтик в аппаратуре, когда я вылезал из пробирки. В конце концов они могли сделать это совершенно случайно. Что может быть проще, чем ошибка при переносе "записи личности". Ведь здесь действуют не тысячи, а миллиарды факторов. Но была ли это ошибка, я, разумеется, не узнаю никогда. Они не проронят ни слова. Теперь важно лишь одно: как я буду вести себя дальше.

Я засмеялся. Он стоял как вкопанный и смотрел на меня. Раз или два как бы с недоверием покачал головой. В его взгляде сквозило любопытство, но лицо было суровым, серьезным. Он пришел не забавляться.

— С нами хочет говорить Грениан, — сказал он наконец деловым тоном. — Он просил зайти за тобой.

Я поправил комбинезон и не спеша принялся натягивать ботинки. Праздничного настроя как не бывало.

Покончив с ботинками, я встал и направился к двери. Он подпустил меня на расстояние шага, потом загородил мне дорогу.

— Подожди. Правда, теперь это уже не имеет значения, но я хотел бы знать, какая муха тебя тогда укусила? Сначала ты разыграл комедию с катастрофой на аэродроме, чтобы отрезать себя от людей, а потом, когда они уже привыкли к подкидышу, ты сам нырнул в море? При этом они, — движением головы он указал на коридор, — считают, что шарики у тебя в принципе на месте. Так что же тогда было? Игра в размножение людей? Ты хотел показать, что такие, как ты, могут сотворить с их «вечностью»? Или просто попрыгал, чтобы поиграть у кого-то на нервах? В результате — свалял дурака. Я состроил загадочную мину.

— Возможно, — проворчал я. — А может, нет. Однако кое-чего я добился. Ты хочешь знать, что я думал в действительности. Ты. Именно ты. Тебе не кажется это поучительным? Не только для нас двоих, если разобраться. Откуда мне знать, о чем я тогда думал. Того, который, как ты говоришь, нырнул, кстати, не в одиночку, уже нет. Никто никогда не узнает, о чем он думал, что чувствовал, когда машина пикировала в море. И до того, как это случилось. Что же касается домыслов, то здесь у нас совершенно равные шансы. Абсолютно одинаковые. Ты все еще не можешь понять? Или не хочешь?

Я отступил на шаг и смерил его взглядом. Он улыбался. В определенном смысле это было ответом. Честно говоря, он не походил на человека, который не хотел бы понять.

Я переждал минуту и задумчиво сказал:

— Может, тот тип решил покончить с собой именно потому, что слишком далеко отошел от тебя, например превратившись в "пилота вечности". А может, он действительно решил заставить людей еще раз продумать авантюру с вечностью, в которую они впутались, по его мнению, несколько опрометчиво? Не знаю. И скажу тебе, — я понизил голос, — мне это совершенно безразлично. Вот правдивейшая из правд. Я не имею ничего общего с тем субъектом. И не хочу иметь. Меня интересует только одно: что дальше? Ну, пошли, — я выпрямился и легонько подтолкнул его к двери. — Нас ждут.

Он некоторое время молча глядел мне в глаза, потом вышел в коридор. До кабинета Грениана оставалось еще шагов тридцать, когда он резко остановился, повернулся и саркастически бросил:

— Удобная позиция — ничего не помнить. А если я спрошу, в этом ли дело? На твоем месте я все-таки чувствовал бы себя тем парнем, которым был. Во всяком случае настолько, чтобы знать, чего он хотел в действительности…

— Мне совестно, ты только и делаешь, что заботишься о других. Тебе, пожалуй, стоило бы бросить свои цветочки и стать сестрой милосердия. А может, я просто хотел занять твое место?

— Рядом с Финой… — быстро отреагировал он, и в его глазах мелькнули желтые огоньки.

Я онемел. Раздражение как рукой сняло. Ну как же это не пришло мне в голову сразу. Мне стало жаль его. Вряд ли это доставило ему удовольствие. Тем хуже. Мы разошлись дальше, чем я мог предполагать.

— Нет, — спокойно сказал я, — рядом с самим собой. А о Фине я предпочел бы больше не слышать. Ты сейчас ничего не знаешь, — я подчеркнул слово «сейчас». — Не помнишь. Со мной дело обстоит несколько иначе. Тем человеком был я, понимаешь?

Он несколько секунд прищурившись разглядывал меня, потом опустил глаза. Лицо смягчилось. Он не был зол. Скорее — озабочен.

— Эта девушка… — начал он тихо, как бы про себя, — я разговаривал с ней. Ее зовут Кира…

— Отлично, — бросил я. — Ты свое сказал. Мне и этой девушке. Теперь пора подумать, что скажешь им, — я показал на закрытую дверь. — И давай кончать с девушками. Ты изменился. Раньше тебе было достаточно одной. Что же касается истории на острове… — я схватил его за воротник, — скажи, что ты этого не хотел. Ну, скажи, у тебя ни разу не мелькнула такая мысль?

Я сам удивился, сколько сдерживаемого бешенства прозвучало в моем голосе. Ярость пришла неожиданно.

Словно я отступил во времени не на несколько недель, а на целый год. И так же неожиданно исчезла.

Он не ответил. Даже не взглянул на меня. Отвернулся и положил пальцы на ручку двери. Переступая порог, я на мгновение увидел его профиль. Он улыбался. Ему, кажется, было безразлично, вижу ли это я.

— …ни я и никто другой, — говорил Грениан, не глядя на нас. — В Комплекс пойдете с тем, что решите сами. Может быть, вам предложат что-нибудь еще, не знаю. Думаю, только в крайнем случае… — его глаза сузились в улыбке, которая охватила только верхнюю часть лица. — Можете работать, как раньше. Договоритесь, допустим, что один из вас всегда будет находиться вне Земли. Условьтесь о том, чтобы время от времени сменять друг друга. Потом несколько месяцев пробудете в Институте. Только… — он замялся, взглянул на нас и сжал губы.

— Не волнуйтесь, — проговорил тот, кто стоял рядом со мной. Я невольно взглянул на него, Я мог бы сказать то же самое. Но Грениан не ждал нашего ответа. Он не докончил лишь потому, что слова в нашем случае перестали иметь значение.

Несколько месяцев в Институте… Да, это создает определенные возможности. Другое дело, воспользуюсь ли я ими. Мое положение изменилось настолько, что самим фактом своего существования я уже не мог доказать ничего. Независимо от того, хотел я или нет…

— Ты пойдешь туда? — бросил он, когда мы возвращались по коридору, направляясь в свои кабины.

— А ты?

Он замедлил шаг. Я тоже. Мы шли рядом, плечо к плечу, как пилоты двухместной машины при выходе на стартовое поле.

— Ты серьезно думаешь, что я могу поступить иначе? — ответил он вопросом на вопрос.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Во всяком случае, так мы ни к чему не придем.

— Интересно, — коротко рассмеялся он. — Неожиданно ты захотел к чему-то прийти. Пусть будет так. Пойду, послушаю, что они придумали. У тебя есть другие предложения?

Предложения? Чего-чего, а предложений у меня было хоть отбавляй. Раньше. Все, что приходит в голову сейчас, незамедлительно становится неприемлемым. И так будет всегда? А может, просто нужно время? Сколько? Год, вечность?

— Ерунда, — ляпнул я. Он остановился и взглянул на меня.

— Опять что-то комбинируешь? Поосторожнее. Второй раз тебе меня на крючок не поймать.

— Отстань, — резко бросил я. — Последнее время я частенько разговариваю сам с собой. Впадаю в детство. Не обращай внимания. Это пройдет.

Он еще некоторое время смотрел на меня взглядом, который при всем желании трудно было назвать доброжелательным. Потом поднял голову и указал подбородком вперед. Мы пошли дальше и остановились возле моей кабины. Его кабина находилась на том же уровне в конце коридора.

— Они тебя убедили? — подозрительно спросил он. — Или ты сам?..

— И не они, и не я сам, и уж меньше всего ты. Все, что я имел сказать, остается в силе. Убедили меня, что я был дураком? То есть нас убедили? Нет, дорогой. Я слишком высоко ценю тебя, чтобы допустить такого рода инсинуации…

— Как же ты поступишь? — прервал он.

— Так, как они посоветовали. Нам предоставлен не столь уж широкий выбор, чтобы заблудиться.

— Верно, — улыбнулся он.

— Но я ничего не обещаю, — предупредил я. — Да и сам ничего не знаю. Кроме одного — встретимся в Институте. Даже если я смогу обойтись без них. Так же хорошо, как и они без меня. Что-нибудь еще?

Он отрицательно покачал головой и уже собирался двинуться дальше, когда в дверях соседней кабины появилась Кира. Она по инерции сделала два шага в нашу сторону и вросла в пол, словно тот братец из детской сказки, который однажды неосторожно обернулся.

Я мгновение смотрел ей в глаза, потом перенес взгляд на лицо стоявшего рядом человека, о котором кроме всего прочего знал еще и то, что он с нею разговаривал.

Но в его глазах ничего не изменилось. Он спокойно ждал. Словно точно знал, что произойдет, и заранее чувствовал усталость.

Однако ничего не произошло. Девушка ошеломленно переводила взгляд с меня на него и опять на меня. Кроме изумления, в ее глазах читался вопрос, и было видно, что отсутствие ответа с каждой секундой становится для нее все невыносимее. Не то чтобы она ожидала от нас помощи. Но и не отказалась бы, случись такое.

Я молчал. Он тоже. Но я в отличие от него имел повод. Я на мгновение пожалел, что в стены коридора не встроены зеркала. Двое таких, как мы, и девушка, которая… ну, знала немного одного из нас. В том-то и дело, что одного.

Сцена затягивалась. Мне вдруг захотелось прервать молчание, подойти ближе, улыбнуться и сказать несколько слов, например, о птичках. Почему именно о птичках? Но что-то мне мешало. Приходилось ждать, пока она сама с этим управится.

Ее лицо стало молочно-белым. Потом начало темнеть, очень медленно, словно кто-то плавил слежавшийся снег, поливая его холодной водой. Она снова посмотрела на наши лица. Пошевелила губами и, неожиданно повернувшись, скрылась в кабине. В который уже раз меня поразила тишина, заполнявшая станцию.

Мой двойник слегка наклонил голову. Еще немного — и заговорит.

— Мы попрощались, — напомнил я холодно. — До свиданья.

Он не ответил. Когда я закрывал за собой дверь, он все еще стоял с загадочным выражением лица, пытаясь высмотреть что-то в дальней части коридора. Заново проигрывал в мыслях только что разыгравшуюся сцену, опасаясь, что его память не удержит какую-нибудь деталь? Что касается меня, то это было излишне.

От воды и каменных плит набережной тянуло холодом, но солнце стояло уже высоко, голубизна неба посветлела и помутнела, день обещал быть жарким. Осенний сентябрьский день, полный приглушенных звуков, терпкого аромата смолы, запаха солнца на коже и волосах.

Была суббота. От причала то и дело отходили лодки, разворачивали разноцветные паруса и скрывались в тростниковом лабиринте залива. Голоса стихали, их сменяли крики птиц вблизи берега.

Я встал, взял спальный мешок и закинул его в форпик. Сполоснул лодку, чтобы никто не мог упрекнуть чужака, использовавшего ее в качестве спальни, побрился, вылез на помост и направился к набережной. Портер ждал у выезда на главную дорогу, где я оставил его вчера вечером. Я подошел к первому попавшемуся автомату, съел то, что он мог предложить, выпил чашку кофе и сел за руль. Впереди был целый день езды. Точнее, два. Мы договорились с отцом, что он будет ждать на старом аэродроме, там же, где ждал тогда. Не знаю, почему я так решил, но он не был даже удивлен, только спросил, разумно ли это.

Впрочем, это будет только завтра. В городе я был впервые после возвращения с Бруно. Погощу недельку-другую. Но сначала надо кое-что сделать. Достаточно далеко отсюда, если еще принять во внимание время, необходимое, чтобы добраться до парома и переплыть на ту сторону. И все-таки я решил проделать этот путь, как тогда. Вчера? Неделю назад? Год?

Год — это немало. Особенно если ты только-только ступил на порог вечности. Да и можно ли с полной уверенностью сказать, что в прошлый раз туда ездил именно я?

Я улыбнулся и нажал педаль. Машина рванулась, словно выпущенная из пращи. Еще в городе я вышел на быстроходную полосу. Солнце светило прямо в глаза. Перед лобовым стеклом, которое стало почти вишневым, зеркалом стлалось шоссе — бетон с пеноалюминием.

У съезда с тахострады я чуть не перевернул машину, вокруг которой копошилось несколько человек. В первый приезд я был здесь в другую пору года. Сейчас долины снова сделались местом массовых прогулок. Только коегде, на наиболее высоких участках, еще белели пальцы ледников, словно сам Север, оберегая свои права, возложил руки на вершины. Туда направлялись немногие. Там, на краю снежной белизны, я нашел бы тишину и первородную прелесть гор. Но я должен оставаться по эту сторону. Здесь, а не там найти ответ на вопрос, который не смог задать в прошлый раз. Либо принимал отсутствие ответа за подтверждение собственных опасений, столько раз высказанных, а еще чаще проявлявшихся в неожиданных приступах нетерпения и бессилия. Настолько я измениться не мог. Во мне по-прежнему присутствует все, что превращало мое время из монолитного сооружения в рыхлый ком из бегущих минут и часов. Такое настоящее непригодно по сути своей в качестве материала для создания будущего. Но означает ли это, что от меня уже ничего не зависит? От меня и любого из тех, кого слепая судьба произвела на свет на переломе эпохи минут и вечности?

Абсурд. В действительности вопрос должен был звучать совершенно иначе. Как? Именно это мне предстояло узнать. Здесь, в горах, за несколько минут. Только ради этого я взбираюсь по той же самой дороге, что и год назад, так же, как тогда, выжимаю из машины все, на что она способна, будто несколько минут опоздания могут что-то решить.

Я довольно долго ехал в полумраке, тени становились плотнее, фотоэлемент включил фары, их свет выхватывал контуры гранитных глыб, нависавших над поворотами шоссе. Я сбавил скорость, и неожиданно у меня перед глазами возник красный огненный шар. Внизу был уже вечер, домики поблекли, склоны становились темно-вишневыми, угрюмо поблескивала темно-фиолетовая вода фиорда. Небо на востоке посерело, но передо мной все еще горел остановившийся на бегу день. Фары погасли, лобовое стекло снова стало дымчато-желтым. Горы заставили меня свернуть с дороги и опять привели туда, где я мысленно был уже несколько минут назад.

На площадке стояла одинокая машина, большой комфортабельный портер. Перед барьером, напротив домика, виднелись три фигуры: две женщины и мужчина. Мужчина повернулся, когда я въехал на площадку, и окинул мою машину неприязненным взглядом. Женщины не шевельнулись. Я видел только их силуэты, они стояли словно завороженные, похожие на рекламные манекены бюро путешествий. Больше здесь не было никого.

Я поставил машину неподалеку от портера и направился к домику. У подножия нависшей над домиком скалы, покрытой пятнами мха, затаился мрак. Я сделал несколько шагов и вошел в тень. Холодно. Дверца в боковой стене домика притягивала меня, как магнит. Я улыбнулся и не перестал улыбаться, даже когда рука встретила сопротивление. Я долго держался за ручку двери, прежде чем до меня дошло, что это означает. Я постоял еще минуту, может, две. От пальцев, все еще сжатых на неподвижной ручке, помелу расходился озноб.

Позади послышались приглушенные голоса, нарастающее ворчание двигателя. Потом звук стал медленно удаляться и оборвался совсем, когда огромный портер перевалил за каменную гряду. Я остался один.

Не знаю, сколько времени я так простоял — десять минут или час — как человек, у которого из-под носа ушел последний корабль и перед ним вдруг раскрылась огромная плоскость, лишенная всякой точки, на которой можно было бы задержать взгляд… и мысль. Я повернулся и медленно пошел к своей машине. Порылся под сиденьем, вытащил теплую куртку, набросил на плечи и направился к скале.

С темного камня стекала струйка воды и по капле падала в поросший травой ровчик. Я непроизвольно пробежал взглядом по зигзагообразному каменному столбику, выходившему в нескольких метрах выше на срезанный выступ, который загораживал вершину. Словно загипнотизированный подошел к скале и провел по ней рукой. Как следует надел куртку, застегнул ее до шеи и пальцами нащупал неглубокую щель в камне. Я шел быстро, уверенно, почти вслепую. В трех метрах над площадкой столбик резко сворачивал к выступавшему козырьку. Отсюда прямо вверх шла неглубокая расщелинка. Мне потребовалось не больше пяти минут, чтобы взобраться на узкий карниз, с которого на вершину вела словно специально высеченная в камне тропка. Я сел в небольшом углублении, чем-то напоминавшем каменную тарелку, потом улегся на спину и подложил руки под голову. Небо уже не было серым. Теперь оно превратилось в ветхий балдахин, сквозь который просвечивали первые звезды. Я глядел на их перемигивающиеся огоньки, и неожиданно мне вспомнилась база на Европе. Мир планет-гигантов. Патт… Нет, мне не хотелось гадать, чем он сейчас занимается. Обязательный на борту ритм дня и ночи был условен, как любое деление времени в пространстве. Но это неважно. Он там, среди заполняющих пустоту светящихся точек. Интересно, вспоминает ли еще иногда, что не он, а я должен был куковать в сферических стенах тесной кабины и сидеть за экранами, прислушиваясь к голосам Вселенной. Я вернусь туда, если не сегодня, то завтра. Или через год. Это моя работа: контрасты между тлением звезд и вечной ночью пустоты, жизнью и небытием, жаром ядерных взрывов и материей, съежившейся при температуре абсолютного нуля. Я пытался вызвать в памяти лицо Патта, то, что он говорил, когда прилетел за мной, его удивление и беспокойство. Впустую. Я слишком был поглощен тем, что предстояло сделать здесь. Даже если и не осознавал этого.

Я прикрыл глаза, и тогда вдруг перед моим взором возникло другое лицо, лицо в обрамлении черных волос. Кира смотрела прямо на солнце широко раскрытыми глазами, которые сохраняли цвет искрящейся голубизны с легкой, почти неуловимой примесью бронзы. Это лицо явилось мне само, не приходилось вспоминать его выражение, додумывать изменения при ином освещении. Но ведь не о ней думал я, когда шел сюда, на этот каменный гребень, срезанный на половине высоты смотровой площадкой.

Я взглянул на звезды и поднялся. Разболелась шея, мышцы окаменели. Я обошел вершину вокруг и, придерживаясь за выступы, спустился вниз.

Розовый домик стал темно-серым. Окружавший площадку барьер был не виден. Звезды проступали все резче, словно кто-то понемногу увеличивал напряжение питающей их энергии. В воздухе возникло какое-то движение. Я почувствовал на лице дуновение теплого ветерка. Принюхался, но, кроме запаха влажных камней, не уловил ничего.

Стягивая на ходу куртку, я направился к портеру. Уселся на сиденье, закрыл окно и опустил спинку кресла. Потом накрылся курткой и, прежде чем закрыть глаза, долго смотрел на похожее на театральную декорацию земное небо.

Проснулся я, одеревенев от холода, полный внутренней дрожи. Стекла запотели, изо рта вырывались облачка пара.

День только начинался, если солнечный свет означает день, даже когда в человеке, его мозге и. органах чувств ночь еще не сказала последнего слова. Горы, платформа, розовый домик — все было покрыто росой. Пахло свежевымытым каменным полом, какие встречаются в древних двориках. Одно из ответвлений фиорда блестело ртутью, остальные были затянуты грязноватой молочной дымкой. Солнце добралось до половины склонов, и казалось, что лежавшие выше границы тени домики раскинули свои пастельные крылья, словно удивительные, сложенные из геометрических фигур насекомые.

Я вылез из портера и, не доходя до двери домика, прислушался. Тишина. Я постоял несколько секунд, не думаяни о чем, вернулся к машине, побрился и пробежал два-три круга по площадке, чтобы согреться. Потом подошел к барьеру на краю площадки, перелез через него и, цепляясь за камень, съехал на тот карниз, который облюбовал в прошлый раз. Уселся, спустил ноги в пропасть и задумался. Из долины донеслись приглушенные, какие-то ирреальные звуки. Только тогда я поднял голову и осмотрелся. Солнце уже подбиралось к самому нижнему из домиков. Вода в фиордах под слоем глубокой синевы просвечивала зеленым, редко разбросанные узкие банки подстроились под цвет неба. Воздух быстро прогревался, я уже не чувствовал холода, скала высыхала, казалось, ее только что омыли кипятком.

Меня будто что-то подтолкнуло, я откинул голову и взглянул вверх, словно надеялся вызвать этим движением морщинистое лицо старого проводника. Его там не было. Край скалы — и едва видимая черная полоска барьера над ним. Я смотрел, как и тогда, вертикально вверх, пока не почувствовал, как занемела шея. Тогда встал и медленно, с трудом опять взобрался на площадку. В прошлый раз это получилось у меня легче.

Дверь розового домика была открыта. Изнутри доносился стук отодвигаемого деревянного предмета — табурета или доски. Звон посуды. Свист вырвавшегося под давлением пара и шум воды. Минута тишины — и снова звон посуды.

Я невольно поднял голову. Ноги несли меня сами. Неожиданно я сообразил, что лицо мое расплывается в улыбке. Я тихо, крадучись, шел вдоль стены домика.

Вот и дверь. Осторожно, сантиметр за сантиметром я высунул голову из-за косяка. Долго смотрел, прежде чем понял. До меня доносился чей-то голос. Не мой. Но кроме меня здесь была только одетая в простенькое платьице женщина, рот которой наверняка был закрыт. Она протерла прилавок и уже принималась за посуду, когда ее внимание привлекла моя тень. Женщина взглянула на дверь и замерла. Добрую минуту мы стояли, меряя друг друга взглядом, причем оба очень хотели, чтобы того, на что мы смотрим, в действительности не существовало. Что поделаешь, она была столь же реальна, как и раскиданные по малюсенькой комнатке предметы.

Наконец она отвернулась и занялась собой. Одернула платье, подвернула рукава, поправила пояс. Потом пригладила волосы и взглянула на меня. Улыбнулась, давая мне понять, что, коль уж я здесь, она принимает это как должное.

— Приготовить что-нибудь? — спросила она. У нее был высокий голос. Говорила она тихо, но не настолько, чтобы я сразу же не захотел оказаться как можно дальше отсюда. В ней не было ничего, что оправдывало бы такую реакцию. Причина крылась во мне. Память о другом голосе. Мужском. И о его смехе.

Я отрицательно покачал головой.

— Пожилой мужчина… — начал я. — Пожилой мужчина, старик, — повторил я. — С бородой. У него была высокая шляпа. Это говорит вам о чем-нибудь?

Она не ответила, только отрицательно покачала головой. Ее рука сделала движение в сторону лежавшей на прилавке щетки. Я перестал быть гостем. У нее не было для меня свободного времени.

— Он работал здесь, — настаивал я. — А раньше он ходил в горы…

Она опять покачала головой.

— Не знаю, — наконец сказала она тоном, в котором прозвучала нотка нетерпения. — Я здесь с июля. Все идет по трубопроводам снизу, — ее взгляд направился в сторону кранов за прилавком. — Надо подать и прибраться. Не было никого. Дом был закрыт. Пришлось прийти…

Она глубоко, мне показалось — с облегчением, вздохнула, отвернулась и занялась своими кружками.

Все. Конец. От нее так и веяло уверенностью, что она сказала больше, чем следовало. И теперь мне надлежит уйти.

Так я и поступил. Не сразу, правда. Последнее время я слишком часто думал о розовом домике, чтобы так вот попросту повернуться и уйти. Мне требовалось несколько секунд, чтобы освоиться с мыслью, что с этим покончено.

Наконец я кивнул женщине и вышел за порог. Она не одарила меня даже взглядом. Я для нее уже не существовал, так же как и тот старик, о котором она даже не слышала. У меня в ушах опять прозвучал его смех, когда я сказал, что он не может умереть. Как это случилось? О чем я думал, прежде чем решился докучать своими заботами этому никому не нужному проводнику, пришедшему сюда, как он сам сказал, ниоткуда, с гор?

Не знаю. Да и какое это имеет значение? Особенно теперь? Я повернулся и медленно подошел к барьеру. Здесь он стоял тогда, глядя вниз, на каменный карниз. Ему не было дела до окружающих вершин, между которыми просвечивали ледовые шапки, до домиков, похожих на цветные лоскуты, сброшенные с гор, до сосен, уцепившихся за камни, торчавшие из темно-фиолетового фиорда, солнца и ветра. Ему было безразлично, найдет ли он это завтра, через неделю, через год. Ему был важен только человек, который находился в нескольких метрах ниже, на наклонном карнизе и, похоже, собирался нырнуть в пропасть. Он даже не подумал, существует ли для этого человека обратная дорога сюда, на площадку, вырезанную в камне, и снизошла ли уже на него благодать вечности. Походило на то, что он вообще о ней не слышал. По крайней мере, до тех пор, пока не рассмеялся.

Я оперся локтями о барьер и провел взглядом по долине. Неожиданно улыбнулся. Легко указать точку в пространстве, из которой взгляд может охватить весь земной шар. Придет ли час, когда человек таким же образом взглянет на Галактику? Теоретически этого нельзя исключить. А на Вселенную?

Я усмехнулся. Нет. Скорее всего, нет. Но ведь не в этом дело. Речь идет о точке, из которой мы смогли бы охватить не пространство, а время, как я сейчас вижу эту долину, полную света и тени, красок, воздуха, напоенного ароматом растений, камней и моря. Игра? Да. Ну, так давайте играть дальше. Некоторым удавалось отыскать такие места. По крайней мере, так они утверждали. Но это было, пока человек оставался во времени, как картина в раме. Любое человеческое действие, любой замысел, любая мечта были очерчены неприступными границами пространства. А сейчас?

Нет, сейчас пока еще невозможно указать точку, из которой удалось бы взглянуть на собственное время и исследовать или хотя бы только охватить его возможности. Такая же граница, как между Галактикой и Космосом. Тем не менее человек устремляется в этот Космос. Рассчитывает трассы и строит корабли. Рано или поздно мы проложим дороги сквозь Вселенную, как делаем это сейчас в пределах Солнечной системы. Может, когданибудь то же самое случится со временем?

Я глубоко вздохнул. День был в разгаре. Блеск далеких ледяных вершин несколько поблек, вода в фиордах изменила оттенок, посветлела. Надо ехать. Я так давно ни с кем не договаривался о встрече, что успел отвыкнуть.

Я оторвался от барьера и повернулся к портеру. Машинально одернул куртку. В эту пору дня движение на тахостраде стихает.

Думаю, отцу не придется ждать.

Комментарии

1

Stanislaw Lem, POKJ NA ZIEMI, Wydawnictwo titerackie, Krakow 1987

(обратно)

2

мозолистое тело

(обратно)

3

"добротизатор" (от лат. benignitas — радушие, ласковость)

(обратно)

4

"Рассеченный мозг" (англ.)

(обратно)

5

доктор медицины (англ.)

(обратно)

6

движение за женскую эмансипацию (англ.)

(обратно)

7

от передней комиссуры (спайки) до задней (лат.)

(обратно)

8

рассечение мозжечка

(обратно)

9

сползание к бесконечности (лат.)

(обратно)

10

английская авиакомпания

(обратно)

11

они умерли, дабы мы вкусно ели (лат.)

(обратно)

12

готовь салат, а не войну (англ.)

(обратно)

13

здесь: (от) проверки благонадежности (к) допуску (англ.)

(обратно)

14

телеприсутствие (англ.)

(обратно)

15

абсолютно гарантированная секретность (англ.)

(обратно)

16

квалифицированный лунный миссионер (англ.)

(обратно)

17

корпорация «Убийство» (англ.)

(обратно)

18

здесь: девушки для развлечения (фр.)

(обратно)

19

по доверенности (лат.)

(обратно)

20

"Тенденция к обезлюживанию в системах вооружений двадцать первого века, или Эволюция вверх ногами" (англ.)

(обратно)

21

"Из страха и по необходимости войско сделалось мертвым" Евгений фон Ванценштейн (нем.)

(обратно)

22

выстрели и забудь (и) пусть это сделают другие (англ.)

(обратно)

23

почетно и сладко умереть за отечество (лат.)

(обратно)

24

кукурузное зерно (англ.)

(обратно)

25

силикобактерия логическая Винера (лат.)

(обратно)

26

тенденция к обезлюживанию новых систем оружия (англ.)

(обратно)

27

здесь использован термин «тропизм», обозначающий ростовые движения растений под воздействием раздражителей; в современной литературе применяется шире — например, в отношении автоматических устройств

(обратно)

28

друг или враг (англ.)

(обратно)

29

здесь: чужими руками (лат.)

(обратно)

30

незаполненный (лат.)

(обратно)

31

порочный (заколдованный) круг (лат.)

(обратно)

32

здесь: смена сексуальных партнеров (амер. сленг)

(обратно)

33

американский журнал для мужчин

(обратно)

34

мир на земле — часть евангельского изречения (Лк 2, 14) (лат.)

(обратно)

35

после нас хоть потоп (фр.)

(обратно)

36

честную игру (англ.)

(обратно)

37

разделяй и властвуй (лат.)

(обратно)

38

электронный модуль мгновенного приготовления (англ.)

(обратно)

39

высшей секретности (англ.)

(обратно)

40

лунный путешествующий миссионер (англ.)

(обратно)

41

лунные неуловимые молекулы (англ.)

(обратно)

42

Опасность! (англ., нем., польск.) Вы вторглись в японский pintelou! (англ.)

(обратно)

43

Смерть — это навсегда! (англ.)

(обратно)

44

Это наше последнее предупреждение! (англ.)

(обратно)

45

посвященный в тайну (нем.)

(обратно)

46

третий (вариант) для сравнения (лат.)

(обратно)

47

кроме того, я считаю, что человечество должно быть сохранено (лат.)

(обратно)

48

последнее средство (лат.)

(обратно)

49

лунные экспедиционные молекулы (англ.)

(обратно)

50

саморазрушение (англ.)

(обратно)

51

тише едешь, дальше будешь (ит.)

(обратно)

52

синтетические женщины (англ.)

(обратно)

53

от agios — святой и pneuma — дуновение, дух (греч.)

(обратно)

54

мир хочет быть обманутым, следовательно, да будет обманут (лат.)

(обратно)

55

здесь: способ смешивания сигналов (англ.)

(обратно)

56

программные войны (англ.)

(обратно)

57

компьютерные войны (англ.)

(обратно)

58

Мир вам. И со духом твоим (лат.)

(обратно)

59

боевые программы (англ.)

(обратно)

60

вирус лунный миротворящий (лат.)

(обратно)

61

вирус лунный битопожиратель (лат.)

(обратно)

62

аппаратура (англ.)

(обратно)

63

программное обеспечение (англ.)

(обратно)

64

FIAŁKOWSKI Konrad, Homo divisus, (n.) Warszawa: Iskry, 1979, 192pp

(обратно)

65

PETECKI Bohdan, [Operacija «Wiecznosc», (n.) Warszawa: Iskry, 1975, pp266

(обратно)

Оглавление

  • Кир Булычев Человек современный
  • СТАНИСЛАВ ЛЕМ МИР НА ЗЕМЛЕ
  • КОНРАД ФИАЛКОВСКИЙ HOMO DIVISUS
  • БОГДАН ПЕТЕЦКИЙ ОПЕРАЦИЯ "ВЕЧНОСТЬ"
  • Комментарии
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46
  • 47
  • 48
  • 49
  • 50
  • 51
  • 52
  • 53
  • 54
  • 55
  • 56
  • 57
  • 58
  • 59
  • 60
  • 61
  • 62
  • 63
  • 64
  • 65