Золото [Александр Васильевич Барченко] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр БАРЧЕНКОЗОЛОТО

I

Заходящее солнце накрыло алой шапкой ощетинившийся лиственницами и елями хребет, а над падью, цепляясь за скалы и пряча лиловые сумерки, повис уже тонкий туман.

Кирьян, с самого города ревниво и неустанно подстёгивавший пристяжных, пустил тройку шагом, и коренник, укоризненно покачивая кованой дугой, потихоньку вызванивал отрывистые плачущие нотки.

Карновский нахлобучил капюшон парусинового балахона, выпростал ноги из-под ящиков с провизией и ружьями и, привалившись к мягко пружинящей спинке тарантаса, рассеянно бродил глазами по утёсам. Пристяжные, словно лакированные от пота, понуро переставляли ноги, и при каждом шаге из-под копыт у них вырывалось дымное облачко.

Позади тарантаса взбудораженная пыль не успела улечься и, пронизанная лучами солнца, висела над дорогой, насколько хватало глаз, золотой клубящейся змеёй.

Кирьян уронил руку с вожжами на фартук и повернулся к своему соседу по козлам, рассыльному Тимофею.

— Так вот, Тимоша, — начал он, будто продолжая прерванный разговор и, видимо, желая, чтобы барин расслышал его слова. — Так вот, я ему и говорю. Неужели, дескать, вы, при всей образованности, не можете месяца погодить? Наш, говорю, барин достаточно известен, и вам даже довольно стыдно их беспокоить…

Карновский прислушался к разговору и, сморщив лицо в кислую гримасу, спросил кучера:

— Ты про кого это, Кирьян?

— Так что про чухну, ваше превосходительство… про шельму!

— А!.. Значит, и фон Шельм был сегодня?

— Так точно! В двенадцатом часу заявился. Вы только что изволили в управление уехать.

— Ну?

Скуластая физиономия кучера расцвела в сочувственную улыбку.

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство… Ни с чем уехал. До сентября не придёт.

— Как же тебе удалось? — усмехнулся Карновский.

Кучер перевесился с козёл к барину и подмигнул с почтительно-фамильярным видом.

— Про тётеньку вашу, Прасковью Игнатьевну, сказал, будто померла. Сам, дескать, на почту ходил с телеграммой питерскому адвокату.

— Поверил? — недоверчиво спросил Карновский.

Кирьян с видом заговорщика закивал головой.

— Поверил! Сейчас помереть — поверил! А я ему… я, говорю, сам за ним, за вами то есть, больше пятисот рублей зажитых имею и то не тужу. Разве, говорю, за таким барином, как ваше превосходительство, пропадёт?..

— Пятьсот, говоришь? — снова усмехнулся Карновский.

— Да ведь я только к слову, ваше превосходительство. Чтобы чухна лучше поверил. Мы вами уж так довольны, так довольны. Не то что за вами считать, свои рад такому барину отдать. Есть у меня на книжке четыреста целковых, глазом не моргну.

Сосед кучера беспокойно завозился на козлах и повернул к барину морщинистое лицо, опушенное седою бородкой:

— Кожинского лакея я давеча видел!

— Ну?

— Сказывал он мне, будто про вас за обедом большой разговор вышел. Натальи Ивановны сынок, товарищ прокурора, сейчас про вас начал, как только вы уехать изволили. Только хозяин его вскорости оборвал.

— Что же он говорил?

— Хозяин-с?

— Нет, прокурор.

— Этого Фома мне в точности не мог обсказать. Тарелки он в те поры выносил. А только… разговор был серьёзный. Хозяин покраснел даже. Стучит будто по тарелке ножом и кричит: «За Вячеслава Константиныча я больше поручусь, чем за брата родного!»

— Гм? — вопросительно выронил Карновский.

— Так точно! Так прокурор себе заместо мадеры чуть уксусу не налил… сконфузился.

— Прохвост!..

— Человек вредный-с! Только напрасно изволите беспокоиться, ваше превосходительство. Из таких ли переделок изволили выбираться! Бог вас за вашу доброту никогда не оставит.

Карновский промолчал и, взволнованно покусывая губы, уставился по-прежнему вперёд, туда, где пыльная серая лента дороги крутым поворотом пряталась за высоким мшистым утёсом.

Сообщение рассыльного подействовало на Карновского сильно. Беспокойные острые огоньки вспыхнули в глубине его больших красивых глаз. Тик мелкой дрожью бегал по щеке и виску. Правда, ему удавалось не раз выходить с честью из положений покруче настоящего. Но теперь, как нарочно, обстоятельства сцепились в такую тяжёлую цепь, что разорвать её, пожалуй, не под силу даже ему, энергия, ловкость и талант которого в каких-нибудь шесть лет создали из бесцветного кандидата естественных наук — капиталиста, домовладельца, директора банка; имя его участвует в солидных предприятиях не только здесь, в Сибири, но и по ту сторону «хребта».

Важно не то, что в кассе банка не хватает каких-то там сорока тысяч, и не то, что «шельма» — фон Шельм лезет со своей закладной, а то, что о нём стали говорить, и говорить так, что его приятелю, городскому голове Кожину, пришлось схватиться с самим прокурором.

В этой стороне, в «русской Калифорнии», где большая половина капиталистов и промышленников, пользующихся всеобщим почётом и незыблемым кредитом, состоит из ссыльных, в лучшем случае административных, и их потомков, — его, Карновского, имя, не носившее до сих пор и тени пятна и служившее лишь синонимом бешеной и счастливой смелости в делах, выдвигало носителя его на высоту, обеспечивающую от сплетен и слухов.

Говорить про него открыто и смело может лишь тот, в руках которого имеются факты. Но какие же факты могут быть в распоряжении прокурора? Ведь, несмотря на безумный риск предприятия, он ни разу в жизни не преступил той грани, которая отделяет область «гражданских претензий» от уголовного возмездия. Правда, проиграй он раз — и эта грань, на которой он балансировал с лёгкостью гения, обрушилась бы, похоронив под своими обломками и его самого, и сотни людей, которых он так или иначе связал с своими операциями. Но ему везло, а победителей не судят. И те же люди, которых одно неверное движение его бесповоротно губило, считали себя обязанными всем ему. И разве это не так? Разве сотни рабочих, интеллигентов и мелких капиталистов имеют заработок не благодаря ему? Разве, наконец, он не оставил вот уже год путь лёгкой, но рискованной наживы и не занял в городе место солидного серьёзного дельца, став во главе общественного банка? Разве тот же банк он не успел поднять в такой короткий срок на небывалую высоту? Да. Он сразу стал действовать бесконтрольно, положившись на свой коммерческий гений и чутьё, но разве его проект в переоценке заложенной недвижимости не сэкономил банку двести тысяч? Да и теперь разве эти несчастные сорок тысяч, обеспеченные в кассе простою распиской, не вернутся в неё к осени удесятерёнными, после того как начатые им хлопоты о железнодорожной ветке увенчаются успехом? «А внезапная ревизия?» — мелькнуло у него в голове. Пустяки! С какой стати и кому придёт в голову требовать её? В крайнем случае он прибегнет к займу. А если откажут? О вчерашней выходке прокурора знает весь город. Пожалуй, комментируют, догадываются, сгущают краски… Сплетня катится по городу и растёт, как снежный ком.

Друзей у него много. Но из всех этих друзей он, универсант, дворянин, человек безукоризненного воспитания, от чистого сердца назвал бы друзьями лишь мужика-кучера Кирьяна да старика рассыльного, бескорыстно и беззаветно преданных своему барину; перед талантом его они благоговели и в широкой отзывчивости его в хорошую минуту имели случай не раз убедиться.

А товарищи капиталисты, инженеры, промышленники, «отцы города»… Карновский знал этих людей, их дружбу, в тяжёлую минуту.

Голова? Милейший Евгений Христофорыч, так горячо вступившийся за него перед прокурором? Но Карновский знал, что Евгений Христофорыч на самом деле был лишь «руками» и «языком», а головой была его супруга, сухая и злобная Екатерина Варфоломеевна, кокетство которой в своё время было отвергнуто Карновским.

«Головиха меня съест, — мелькнуло в голове, и тотчас вылезла мысль: — Без тётки не обойтись!»

Карновский знал, что стоит ему сегодня телеграфировать в Петербург всего три слова: «Согласен. Женюсь на Тамариной», — и тётка, ответившая категорическим отказом на его отчаянное письмо, не медля ни минуты, телеграфом же переведёт на отделение государственного банка не сорок, а восемьдесят тысяч. Она знает, что он лучше пустит себе пулю в висок, чем не сдержит своего слова. Но…

В этом «но» теперь заключалось всё, от чего зависело будущее.

Пять лет тому назад, когда Карновский приехал сюда из Петербурга в числе членов комиссии, снаряжённой местным заводским управлением для исследования естественных богатств отдалённой части уезда, он познакомился, между прочим, с семьёй учителя гимназии Закржевского. Знакомство перешло постепенно в дружбу, которая ещё упрочилась с приездом свояченицы Закржевского, только что кончившей одну из петербургских гимназий.

Занятый планами о карьере и состоянии, Карновский в то время уделял вообще мало внимания женщинам. Железная дисциплинированная воля защитила его от увлечения и в этом случае. Зато когда пять лет спустя он, добившийся положения, ворочавший капиталами, снова столкнулся у Закржевского с Надеждой Николаевной, приехавшей отдохнуть после окончания педагогических курсов, когда он снова встретил взгляд её синих глаз под сросшимися густыми бровями, услышал её мягкий, низковатый ласкающий голос, — он понял, что всё это время её образ толкал его вперёд на пути жизни не меньше, чем жажда наживы.

Но как ни странно, Надежда Николаевна, в своё время с застенчивостью подростка обнаруживавшая привязанность к молодому скромному геологу, теперь, выросши в женщину, открыто сторонилась блестящего талантливого дельца с огромной будущностью, как характеризовал Закржевский приятеля, — и Карновский чувствовал, что её отношение не обычный приём кокетства.

Впрочем, время лучший помощник в этих случаях. В особенности здесь, где на фоне тусклой провинциальной жизни его фигура выступает особенно ярко. Не толстяка же Волынцева ему, в самом деле, бояться! Пускай торчит у Закржевских. Только скуку нагонит!..

Карновский презрительно усмехнулся, представив себе коренастую, в потёртом костюме, фигуру своего соперника, учителя Волынцева. Самодовольно расправил он свои шелковистые вьющиеся усы и фатовским движением взбросил на тонкий породистый нос золотое пенсне.

Впереди узкая лента дороги пряталась под плотно сдвинутыми вечерним сумраком стволами деревьев. Падь задёрнуло плотным туманом, и казалось, из самой глубины его, как только повернули за утёс, вырвался и повис в воздухе чёткий и дробный топот.

— Навершной катит! — заметил Кирьян, подбирая вожжи.

— Кого Бог несёт? — подозрительно поджал губы рассыльный. — Казаки в одиночку не ездят.

— Место глухое! — поддержал кучер.

Карновский молча расстегнул свой балахон и переложил в наружный карман браунинг.

— В случае чего, ваше превосходительство, вы мне двустволочку вашу передайте! — преважно сказал Тимофей. — У кучера руки заняты.

— Пустяки! — возразил Карновский. — Наверное, с приисков либо на телеграф… От города отъехать не успели.

— В прошлом году у самой заставы слепые артельщика зарезали, — прошамкал Тимофей. — Однако Бог милостив.

Кирьян осадил лошадей, и почти в ту же минуту у самой дуги вынырнула из тумана высоко задранная горбоносая голова серого маштака.

— Егорка?! — удивлённо окликнул Кирьян.

Скуластый приземистый малый, в верблюжьем бешмете и сбитой на затылок старой мерлушковой шапке, сразу осадил маштака на задние ноги, сунулся с разгона носом в гриву и, комочком слетевши с седла, бросился к тарантасу.

— Нашего барина… везёте? — испуганно прохрипел скуластый курьер.

— Знамо, нашего, протри шары… Ай с утра спятил?

Малый торопливо расстегнул бешмет, вытащил серый измятый конверт с подмокшим от пота адресом и протянул Карновскому:

— Ваше превосходительство, господин дилехтор! Вам приказано представить. Пётр Петрович, доверенный ваш, отправил. Лошадь, говорит, загони, а чтобы нынче до вечера письмо у барина было.

— Однако что такое стряслось? — тревожно шамкал с козёл старик рассыльный. — Ты толком-то барину расскажи, чалдон заимочный!

Карновский быстро распечатал конверт. Брови его внезапно поднялись так высоко, что пенсне соскользнуло с носа. Он быстро надел его снова и впился в письмо глазами. Страшная бледность покрыла его лицо. Видно было, как дрожала рука.

— Святители-батюшки! — испуганно прошептал Тимофей.

Карновский оторвался наконец от письма. Всё ещё бледный, он молча поднял голову и уставился широко раскрытыми глазами куда-то вперёд, поверх голов тяжело молчавших людей. Глухо брякали бубенцы на ошейнике переступавшей с ноги на ногу пристяжной. Высоко в воздухе, в той стороне, где в тайге пряталось озеро, висели звенящие нежные звуки: должно быть, летела стайка больших куликов.

Карновский взглянул на Тимофея и сказал спокойным и тихим голосом, под которым наблюдательному человеку легко было бы угадать целую бурю, закипевшую внезапно в душе дельца:

— Тимофей! Ты верхом ездить не разучился?

— Никак нет! — ответил рассыльный, с удивлением улавливая в голосе барина радостные ноты.

— Егор! Переседлай правую пристяжную своим седлом! — обратился Карновский к нарочному.

Тот бросился тотчас отвязывать постромки. Служащие знали, что директор не любил повторять своих приказаний.

Карновский, не обращая больше внимания на своих спутников, достал из-под сиденья тарантаса изящный кожаный, усыпанный монограммами портфель и достал оттуда чистый лист и дорожную чернильницу.

Обмакнув перо, он принялся что-то быстро писать, время от времени заглядывая в письмо, переданное нарочным.

Наскоро пробежав глазами написанное, он порылся в одном из кошелёчков портфеля и тщательно наклеил в заголовке письма две зелёные гербовые марки.

— Готов, Тимофей?

Рассыльный, покряхтывая, слез с козёл, подошёл к засёдланной пристяжной, подтянул подпруги, потряс зачем-то лошадь за гриву и, нащупавши стремя, быстрым, упругим движением, какого трудно было ждать от его старого тела, вскочил в седло.

— Егор! Ты проводишь Тимофея, — обратился Карновский к нарочному, заклеив конверт и надписав адрес. — Возьми у Кирьяна попону вместо седла… А ты, Тимофей, передай пакет горному исправнику. И обязательно под расписку… заезжай прежде в банк и возьми разносную книгу. Ни в какие разговоры не вступай. Понимаешь?.. «Не могу знать» — и больше ни слова. Спросят, где барин, отвечай: «Отдали мне пакет и уехали экстренно к себе на заимку…» Я вернусь завтра… Ну, с Богом! Ах да! Постойте-ка!

Карновский вытащил бумажник, порылся в одном из отделений и протянул Егору новенькую двадцатипятирублёвую бумажку:

— Получи… За быструю доставку.

Он улыбнулся на счастливую растерянную физиономию Егора и легонько толкнул в спину кучера.

— Кирьян! Ходу вовсю!.. Через сорок минут чтоб быть на заимке!

II

Полтора года назад, в то время когда в одной из столичных газет проскользнула заметка по поводу проекта соединения северных бассейнов с великой сибирской магистралью при помощи железнодорожной ветки, Карновский, сразу понявший и оценивший робко намеченную заметкой задачу, поспешил приобрести десятин полтораста, узкой полосой протянувшихся вдоль берега реки в восемнадцати вёрстах от города.

Изучивший уезд ещё в качестве члена заводской комиссии, он отлично знал, что приобретённый им участок, на протяжении, по крайней мере, трёх вёрст, единственное место, где будущая ветка может перевалить хребет.

Он лично поехал в Петербург, развил и поддержал высказанный газетой проект, сумел заинтересовать в успехе его нужных людей. Не остановился даже перед тем, чтобы поддержать начатую кампанию несколькими десятками тысяч «из своих личных средств», как он заявил в Петербурге.

Дома он ограничился пока постройкой небольшой заимки у самого перевала.

Дельцам, осаждавшим его вопросами, с какой стати он вздумал связать себя недвижимостью в глухой части уезда, Карновский ссылался на свою любовь к сельскому хозяйству, на то, что он-де природный помещик, насчитывающий целое поколение предков, прочно сидевших на земле, и так далее.

Ссылаться на это было тем легче, что Карновский на самом деле любил природу, и лучшим успокоением в тяжёлые рискованные минуты было для него «залиться», как он выражался, к себе на заимку дня на два, на три и прошататься всё это время с ружьём и собакой по тайге, рассеянно жуя потухшую сигару и прислушиваясь к торопливову шёпоту осин и мягкому, вдумчивому разговору сосен. В город он возвращался из этих поездок обыкновенно с пустыми руками, но обновлёнными свежими нервами и просветлённой мыслью.

Для виду он командировал в купленную лесную дачу таксатора. На самой заимке построил «контору», заменявшую ему охотничий домик, и во главе «имения» поставил своего старинного знакомого, шестидесятилетнего Петра Петровича Звягинцева, высланного в город из Петербурга ещё в восьмидесятых годах по политическому делу.

У этого Петра Петровича Карновский в своё время учился грамоте, поверял ему свои сердечные тайны, будучи гимназистом, а позднее советовался с ним и в делах. И Звягинцев, покачивая седой курчавой головой, блестя умными, красивыми, несмотря на старость, глазами, задумчиво выпускал:

— Смело!.. Очень смело! Даже… более, чем очень смело. А впрочем, валяй! Жизнь, голубчик мой, до того тускла и бесцветна, что яркий крах талантливого дельца я предпочту нашему серенькому благополучию. Валяй, Вячеслав! У тебя есть глаз и… обоняние!..

И, надо отдать справедливость, ни глаз, ни «обоняние» до сих пор ни разу не изменили их владельцу.

За управление участком Звягинцев взялся с удовольствием. Обзавёлся парой крепких сибирских иноходцев, полным хозяйством и жил настоящим помещиком, сам отчисляя себе своё жалованье, семьдесят рублей в месяц из платы за аренду покосов, и неукоснительно представляя Карновскому тщательно разграфленные ежемесячные отчёты с выведенной внизу старческим почерком подписью: «Бывший студент Пётр Звягинцев».

Патрона своего Пётр Петрович сегодня так рано, очевидно, не ждал, и, когда разогнавшаяся под изволок пара вынесла тарантас на широкую просеку, контора и управительский флигель, наглухо запертые, тускло мерцали тёмными окнами.

Кирьяну добрых десять минут пришлось стучать кнутовищем в стёкла и двери, пока в заднем окне флигеля забрезжил свет.

— Кого Бог принёс?! — прошамкал за дверью заспанный старческий голос:

— Барина привёз, Пётр Петрович! — отозвался кучер.

— А?! Это ты, Кирьян?.. Кого ты привёз?

— Барина, Пётр Петрович, барина. Отмыкайте скорей!

— Сейчас отомкну. Засов-то забух. Сейчас!.. Чтой-то вы больно рано! Я Егорку двух часов нет как послал.

— Мы его по дороге встретили.

— Здравствуй, Пётр Петрович! — поздоровался Карновский, быстрыми шагами подходя к крыльцу своего охотничьего дома с саквояжем и ружейным ящиком.

— Здравствуй, голубчик, здравствуй! Эк-ка засов-то, чтоб ему провалиться!.. Ну, слава Богу!

На пороге показалась, словно привидение, вся в белом, высокая, сгорбленная фигура старика в нижнем бельё, с тяжёлым носатым маузером в правой руке.

— Скоро, скоро обернулся! — одобрил Звягинцев, расцеловавшись с хозяином. — Ну да ты у меня всегда там, где тебя нужно!

— А ты сегодня на военном положении?

— Что ж, братец, поделаешь? Егорку за вами услал. Терентий на Михайлову заимку с обеда ушёл, за сено с чалдона получить… Осторожность не мешает.

— А те, про кого ты писал?

— Я их в конторе положил. Всё-таки спокойней. Хоть и знакомый народ, а с кем греха не бывает. Бес-то ведь силён.

— Сколько их?

— Двое. Николай, рыжий, ты его знаешь. А другой Мишка. Он из заводских… Что ж ты не раздеваешься? Я тебе постель у себя в кабинете приготовил.

— Спасибо, голубчик. Спать теперь некогда. Утром надо назад поспеть, а к четырём часам уж на станцию… Кирьян! Лошадей не распрягай. Протри им ноздри сырой тряпкой да привяжи хорошенько… Серый дома?

— Дома. Где ж ему быть?

— Запряги-ка его в дрожки, Кирьян!.. А теперь как бы мне твоих приятелей повидеть, Пётр Петрович?

— Они в кухне, в конторе. Спят, должно быть. Я сейчас позову.

— Ну вот ещё, стоит ли? Идём сами к ним.

— Постой. Я фонарь захвачу.

Пётр Петрович исчез и через минуту вернулся, подтягивая на ходу старенькие брюки.

Он достал из-за двери большой, засиженный мухами фонарь, засветил в нём лампу и спустился с крыльца, бросая на просеку длинные трепетные щупальца теней.

— Отоприте-ка, братцы! — постучал Карновский в заднюю дверь конторы.

За дверью раздался испуганный шорох. Кто-то испуганно шептал. По полу негромко загремели чем-то твёрдым.

— Отопри! Свои! — окликнул Карновский снова, не дождавшись ответа.

— Что ж ты, рыжий дьявол, не отпираешь? — рассердился Звягинцев. — Барина на улице держишь, чалдон несчастный?

— Это вы, Пётр Петрович? — отозвался из кухни хриплый голос. — Простите великодушно!.. Мы думали, становой либо кто…

— То-то дверь загораживать вздумали. Отпирай!

Из кухни пахнуло кислым запахом прогорклой, много раз моченной, овчины и крепкой махоркой. Над плитой висели, очевидно, для просушки рубахи и грязные портянки. На лавке приютились котомки с подвязанными к ним котелками и большой кастрюлей. У самой двери прислонен был маленький вашгерд.

Две всклокоченных полуголых фигуры с заспанными загорелыми лицами испуганно щурились на фонарь.

— С приездом, ваше превосходительство! — поклонилась одна из фигур, ростом повыше.

— Здравствуй, Николай! — ответил Карновский, протягивая старателю руку.

Тот с боязливой почтительностью прикоснулся к ней заскорузлыми пальцами.

— Это кто ж с тобой?

— Так-с, товарищ. Из заводских они.

— Да ты барину очков-то не втирай! Из какого завода?

Старатель замялся.

— Помилуйте, разве мы осмелимся?.. Мы его превосходительство довольно хорошо знаем… Так что… действительно, они свой паспорт забыли, только… всё как следовает… без неприятности. Просто вам сказать, идут они, Мишка то есть, к месту приписки, и я их очень хорошо знаю.

— А где паспорт? — с напускной строгостью повторил Звягинцев.

— Паспорт свой я у старых хозяев оставил, — негромко, но спокойно ответил спутник старателя, подходя ближе.

— Это у каких же хозяев?

— На Бодайбинских приисках.

— Ах, так ты с Лены? — спросил Карновский, с интересом приглядываясь к изнурённому, но носившему следы несомненного ума, пожалуй даже интеллигентности, лицу.

— Так точно!

— И ревизии не дождался?

Рабочий угрюмо усмехнулся.

— Пока солнце взойдёт, роса шары выест, господин! Лавка-то на приисках хозяйская, а есть-пить надо. Бог с ним и с паспортом!

— А не теснят без документа?

— Теснее, чем у наших хозяев, не будет. Наши тоже на тесноту попенять вздумали, однако…

— Что однако?

Рабочий нахмурился.

— Вам это, господин, не хуже нашего по газетам известно, — нехотя вымолвил он.

— Гм!.. Да… — Карновский вспомнил, как несколько месяцев назад смелая спекуляция с Ленскими дала ему в один день несколько десятков тысяч. — Ну, впрочем, времени нечего терять. В чём тут у вас дело, братцы? Чем вы моего Петра Петровича обеспокоили?

Рыжий Николай порылся в котомке, вытащил кожаный расшитый ороченский кисет для табаку и протянул его Карновскому.

— Ваше превосходительство! — сказал он вкрадчиво. — Ежели бы для другого кого, поверьте совести, ни в жисть бы не объявили. Много выгодней самим стараться. Только зная вашего превосходительства простоту, как вы к нам, слепеньким, с уважением, так и мы… Опять же, мы, однако, в надежде, что вы нас за усердие наше не оставите… Извольте поглядеть!..

Карновский поставил фонарь на кухонный стол и высыпал к свету поближе содержимое кисета. Тускло блеснули желтоватые крупинки, потом стукнул о стол весь словно изъеденный, пористый, небольшой самородок.

— Золотников тридцать будет! — почтительно прошептал Николай, указывая корявым скрюченным пальцем на самородок.

— Где найдено? — холодно и спокойно спросил Карновский, лицо которого в свете фонаря стало на минуту серым.

— Саженей восемь либо десять от берега, ваше превосходительство… Как раз на полянке, супротив Гиблой Пади, левее Варначьей тропы.

— Стало быть, на моём участке?

— Так точно.

— Значки поставили?

— Неужели ж нет? Вашим именем всё обозначили.

— В одном месте?

— Никак нет. Мы почитай целую десятину шурфами исколупали. Только, дозвольте вам доложить, кроме как саженях в трёх возле первого шурфа, нигде не обозначилось… Не иначе как на «карман» наткнулись, а жила, должно, полевее к берегу, поглубже…

— Языки с кем-нибудь чесали?

— Что вы, помилуйте! Слава Богу, не ребята малые!..

— Хорошо. Сосчитаемся… В обиде не будете. А теперь ступайте туда берегом, а я на дрожках с Петром Петровичем подъеду.

Со стороны хребта редкая поросль сбегала почти к самой воде. Только в том месте, где дорога давала крутой поворот, уходила от берега в гору, за тонкой стеною низкорослых лиственниц неожиданно раздавались кусты вереска, обегая большую, будто нарочно расчищенную, поляну.

— Мы опередили? — заметил Карновский, привязывая лошадь к сухой лиственнице, поваленной не то старостью, не то ветром.

— Никак нет! — будто из-под земли, у самых ног Карновского раздался хриплый, почтительный голос. — Мы, ваше превосходительство, почитай полчаса дожидаем!

Карновский шагнул вперёд и очутился на краю свежевыкопанной ямы, замаскированной со стороны дороги корнями и кучей валежника.

Фонарь выхватил из темноты обрывистый бок с рыхлой осыпью тёмно-бурой земли, обрезанные заступом белые усы молодых корней и торчащий из земли, полусгнивший, объеденный конец бревна.

— Самородочек во об это место лежал. Мишка чуть копнул, он и вывалился.

— Колчедан был?

— Правду вам сказать, мы и не приметили. Колупнули, а он, сердешный, сам вывалился. У нас и глаза разбежались. Потом уж взялись за грунт-то как следует, прикинули сначала в кастрюле, потом на вашгерд, глядь, а там колер…

— А в других местах?

— Вон в той яме, рядом, полевее, тоже на колер наткнулись, а в остальных только время даром потратили… Может, желаете сами промыть?

— Не к чему… Значки по всему участку?..

— Так точно. Мы Петру Петровичу всё подробным порядком обсказали.

— Ну и слава Богу. Заявку я по вашим словам послал, дополнить завтра успею.

Карновский обтряхнул выпачканный бурой землею костюм и при помощи старателей вылез из ямы.

— Пётр Петрович! Что ж ты застрял? — окликнул он приятеля.

Тот на самом дне ямы, нагнувшись, с интересом что-то исследовал, крутя фонарём с разных сторон. На окрик Карновского он ответил не сразу.

— Вячеслав! Слезь-ка сюда! — позвал он в свою очередь, не вылезая из ямы.

— В чём дело?

Звягинцев постучал пальцем по концу полуистлевшего бревна, выглядывавшего из земли.

— Что ты на это скажешь?

Карновский нагнулся и увидал, что толщу бревна пронизывает толстый дюймовый, источенный ржавчиной, но, несомненно, железный болт. Видны были нарезы и широкая четырёхгранная шляпка. Сбоку болталась так же проржавевшая насквозь железная скоба, которой скрепляют по углам срубы.

Карновский молча, с удивлением разглядывал эти несомненные следы человеческих рук, обнаруженные здесь, на глубине нескольких футов, в одном из наиболее глухих участков тайги.

— Знаешь что… — задумчиво выронил Звягинцев. — Начинаю я теперь припоминать. Как раз, должно быть, мне про это место рассказывали… Был здесь, говорят, лет тридцать назад постоя…

Железные пальцы сжали внезапно локоть Звягинцева.

— Ни е-ди-но-го звука!.. — услышал он сдавленный, придушенный шёпот Карновского.

III

Ещё в то время, как город впервые связали с железнодорожным центром при помощи шоссейного тракта и по реке бойко забегали пароходы местных предпринимателей, владелец одного из писчебумажных магазинов, некто Гельбталь, возбудил ходатайство о разрешении ему издавать местный «листок».

Иван Кузьмич Гельбталь, обрусевший эстонец, попал в город грудным ребёнком и на глазах у сограждан прошёл все жизненные этапы, начав с типографского мальчишки и кончив владельцем типографии и магазина. В качестве аборигена, издатель был утверждён в своём звании без особой волокиты, и обитатели города с гордостью стали разворачивать по утрам, три раза в неделю, собственную газету.

Надо отдать должное предприимчивости издателя. Крахмалу он не жалел, и обыватели, получавшие столичные газеты, таких, впрочем, было немного, не раз с изумлением обнаруживали, как сенсационное сообщение столичной газеты воскресало на страницах «Кузьмичёвс-кого органа» спустя две-три недели под заголовком «Новости дня»: «По полученным нами сведениям, только что…» и так далее.

Как бы то ни было, положение редактора-издателя сразу выдвинуло Гельбталя в первые ряды, и почётное звание гласного в настоящую минуту уже перестало его удовлетворять. Не удовлетворяло его и то, что интеллигенция глядела на него косо, даже не то чтобы косо, а просто вежливо сторонилась, особенно после того, как в своём органе он поместил «корреспонденцию с театра войны», в которой сообщалось, что генерал «Максимум» отступает, а «Минимум» упал под Мукденом» — с лошади, как предупредительно поясняла редакция сообщение одной из столичных газет.

К числу сторонящихся от местного руководителя общественного мнения принадлежал и Карновский.

С последним, впрочем, у Гельбталя были счёты серьёзные, с тех пор как блестящий делец сошёлся с семьёю Закржевских и выступил серьёзным конкурентом на благосклонность свояченицы хозяина дома.

В последнее время счастье как будто улыбалось Ивану Кузьмичу. Толки о железнодорожной ветке заставляли его подумывать о ежедневной «всамделешной» газете с собственными корреспондентами и агентскими телеграммами. Золото, неожиданно объявившееся на участке Карновского, и горячка, закипевшая сразу около этой находки, подняли тираж «листка» до небывалых размеров. А после того, как один из сотрудников, конторщик, выгнанный Карновским из банка за пьянство и скандалы, тиснул в газете пасквильную, но ядовитую статейку по адресу своего бывшего патрона, «листком» заинтересовалась вся интеллигенция, с завистью следившая за сказочными успехами талантливого дельца.

Дошло до того, что в одно прекрасное утро к Кузьмичу явился учитель Волынцев, перед которым издатель чувствовал инстинктивное почтение как перед «первой головой в городе», и без лишних слов предложил взять на себя редактирование и вообще руководство газетой.

Гельбталь ухватился за предложение, что называется, обеими руками, и в каких-нибудь две недели газета совершенно изменила физиономию.

Вместо безграмотного «раешника» и вырезок из старых газет появился сдержанный, но хлёсткий фельетон, популярно-научные статьи и содержательные корреспонденции из всех углов края.

Вместе с тем читатели сразу поняли, что газета относится отрицательно к вспыхнувшей два месяца назад золотой горячке и ведёт правильную кампанию против лица, ставшего во главе нового предприятия.

Кузьмич потирал радостно руки, подсчитывая со своим бухгалтером барыши, и язвительно хихикал, вытирая вспотевшую лысину:

— Пущай-ка наш «генерал» новый орешек раскусит. А мы ему к четвергу новый заготовим. Небойсь вчера вечером, в думе, первый подошёл: «Иван Кузьмич! Сколько лет!..» Теперь, брат, мы сами с усами!

Бухгалтер, отставной чиновник, угрюмый болезненный человек, оставивший службу, как принято выражаться — «по неприятности», неопределённо мычал.

Он не особенно одобрял оппозиционный дух, овладевший за последнее время газетой, и к Карновскому относился с инстинктивным почтением.

— Орешек… — бурчал бухгалтер, наклеивая бандероли на ожидавшую отправки корреспонденцию. — Ваши-то орешки господин Карновский очень скоро раскусит. И не поперхнётся даже. А вот если уж он вам орех поднесёт, так, пожалуй, и зубы поломаете.

— Не те времена нынче! — либеральничал Кузьмич. — Нынче нам рот не заткнёшь. Нынче с нами считаются.

— Считаются? А между прочим, господин Карновский у его превосходительства, господина губернатора, запросто бывает. Их папенька-то с губернатором вместе учились… И губернаторшу они не иначе как «матант» называют… Это понимать надо!

— Ничего! Нынче не те времена!

— Не те-то, не те… А колупнёт губернатор пальцем, глядь, мы без розницы месяца на три сядем, а то и совсем прикроет на время.

— Общественное мнение…

Старик чиновник поворачивался к Кузьмичу и долго укоризненно смотрел ему в лицо.

— Общественное мнение!.. — выпускал он наконец саркастически. — Эх, Иван Кузьмич! Погляжу я на вас, и… даже жалость берёт. Умнейшая голова, экое дело из ничего создали, а протянул вам какой-нибудь учителишка Волынцев свою руку — и рука-то в чернилах, — вы и слюни распустили, и затмение на вас нашло… Ну мыслимо ли дело господина Карновского с нашим редактором сравнивать? — бухгалтер с ненавистью кивал в сторону пустующего по утрам кресла Волынцева. — Посудите вы сами. Тот из себя красавец, образован, миллионами ворочает, с губернатором свой, а голова?.. — Бухгалтер набожно складывал руки. — Боже ж ты мой! Такую бы голову да на казённую службу да чтобы правитель канцелярии у него, как следует, был, знающий… Да у него я согласен пять лет без жалованья служить. Ей-Богу! Ведь это кто? Премьер-министр, вот кто!..

— Ну, нынче насчёт таких министров слабо! — возражал Кузьмич, однако не с прежней твёрдостью. — Нынче интеллигенция…

Бухгалтер махал руками.

— Да нам-то до неё с вами какое дело? Иван Кузьмич! Буду я, при всём моём уважении, говорить вам откровенно, а вы на меня не обижайтесь. Не интеллигенция тут, батюшка мой, а учителя свояченица, поляка этого. Вот что! И что же вы думаете, вами она интересуется? Вам она улыбнётся либо ручку пожмёт — вы в «листке» прокламации печатать готовы, а она небойсь сама же над вами смеётся… Не вы ей нужны, а «листок» ваш! Да и не ей, а вон… нищему профессору! — кивал бухгалтер на редакторский стол. — Общественное мнение… а на штанах заплатка не держится… Химик несчастный! Хоть бы ему ваша интеллигенция на общественный счёт штаны бы купила новые… С миру по нитке…

— Ну, будет, будет, Варфоломей Леонтьич!

— Чего — будет? Экое золотое дело мимо вас плывёт. Вам бы хоть к краюшку примазаться, а вы… Эх!..

Кузьмич начинал колебаться.

— Как примазаться-то? Поздно теперь.

— Ничего не поздно. Господин Карновский — умница человек. Разве он не сообразит?.. Вы только намёк дайте!

Кузьмич задумался…

— Вы, Николай Иванович, не думаете эту заметочку сократить? — спрашивал он вскользь Волынцева вечером.

— Какую?

— Да вот, насчёт этих рабочих… С новых приисков.

— Ну?

— Я того… больше насчёт того, собственно… — путался Кузьмич, — я, собственно, насчёт построения фразы. Не рискованно? А?.. Как бы администрация… бюрократия то есть… Она ведь того… Хе-хе-хе!.. Как вы думаете?

Волынцев брал заметку, бегло проглядывал и звонил метранпажа.

— Это у вас корпусом набрано?..

— Корпусом.

— Переберите-ка цицеро, покрупней. И повыше подвиньте. Перед «Слухи и факты».

Волынцев опускал метранпажа и, повернувшись к издателю, сухо кидал:

— Не мешайте, Иван Кузьмич! Я занят.

В это утро, разбирая корреспонденцию, Гельбталь обратил сразу внимание на серый штемпелёванный конверт, на котором он узнал руку своего старинного друга-приятеля, местного исправника Шарова.

Писем исправника Кузьмич не любил, несмотря на дружбу с их автором. Если всё обстоит благополучно, Шаров сам бы заехал часов в двенадцать, выпить в кабинете рюмку с балыком или белорыбицей, а кстати, и потолковать по делам. Если пишет, стало быть, что-нибудь официальное.

Кузьмич нервно распечатал конверт.

«Любезный друг! — писал исправник своими каракулями. — Спешу довести до сведения твоего, что в губернии тебе подложили свинью. Штраф. И довольно значительный. Я пока ничего не получал к исполнению, но брат телеграфирует, что к ним в стол уже поступило. Деньги — плевать. Но важна марка газеты. Необходимо затушить дело и не выпустить штраф дальше братишкиного стола в губернском. Собирайся и вали вечером в губернию. Восхищён вчерашним фельетоном. Что за золотое перо у господина Волынцева! Острота необычайная! С женою за кофе чуть истерика от смеху не сделалась. Да. Талант. Но тебе всё-таки следует серьёзно подумать над сим первым предостережением судьбы. Итак, принимай меры. Крёстнице целую ручки. Жена приветствует. Детишек целует. Твой ротмистр и кавалер Пётр Шаров.

P. S. Кстати, совсем забыл. Вчера у головихи на обеде жандармский ротмистр очень интересовался господином Волынцевым и намекнул, что им заинтересованы в губернии и даже (!) … в Питере. Это так, к слову. И, разумеется, между нами. Не забудь, в пятницу у головы винт. За тобой роббер».

— Новенького ничего не пишут? — с невинным видом осведомился заглянувший в кабинет бухгалтер, знавший секрет штемпелёванных конвертов исправника.

— А! Это вы, Варфоломей Леонтьевич? Ничего особенного. Так, порученьице. Я нынче вечерком думаю в губернию дня на три махнуть. Давно собирался.

— Давно, давно пора! — поддакнул бухгалтер, пряча в бороду улыбку. — Пора освежиться! А как насчёт номера? Господин Волынцев подпишет?..

— Пожалуй… Впрочем, с ним ещё нужно поговорить… Он в среду, кажется, того… не свободен.

— Так, так… А что я вам хотел, Иван Кузьмич, рассказать. Ах да, вот память-то!.. Был я вчера в банке. Вексель учитывал. Так можете себе представить, бухгалтеришка этот новый меня часа два продержал, не хотел провести по книгам вашей подписи.

— С чего это он?

— Придирается. Молоко на губах не обсохло… Тоже интеллигенция. Дай Бог здоровья директору, вышел из кабинета, увидел меня…

— Карновский?

— Так точно, господин Карновский. Уж он этому мальчишке голову мылил, мылил… Тот ему: «По закону нельзя!» А директор ему: «С вашим законом мы всех старых солидных клиентов растеряем и на мель сядем… Выдать немедленно!» Трёх минут не держали… Понимающий человек.

— Н-нда! — задумчиво протянул Гельбталь. — Я думал, он сам рад будет поприжать меня.

— Кто-с? Господин Карновский? Руку на отсечение дам — никогда! У этого человека дело на первом месте. Друг ли, враг ли — интерес дела прежде всего… Да-с! С этим можно работать.

— Тебе чего, Тихон? — заметил Гельбталь швейцара.

Тот, осторожно обходя ковёр тяжёлыми сапогами, подошёл к столу и протянул изящную карточку. Гельбталь изумлённо поднял брови.

— Ого! Сам пожаловал. Лёгок на помине.

Кузьмич протянул бухгалтеру кусочек картона. Там было оттиснуто простой скорописью: «Вячеслав Константинович Карновский. Кандидат естественных наук».

— Проси! — кивнул Гельбталь швейцару и, повернувшись к бухгалтеру, кинул вопросительно: — Варфоломей Леонтьич! Как… по-вашему? А?..

Старый чиновник набожно указал рукой на икону и проникновенным, тронутым голосом ответил:

— Как?.. Бог-то… Он, батюшка, вам посылает. Вот моё слово вам: упустите счастье теперь, потом не поймаете!

Карновский вошёл не торопясь, с видом человека, забежавшего по пути на службу потолковать с приятелем о том, что у головихи вчера исправник остался «без двух» и что сама хозяйка к концу обеда заменила в салфетках «мумм» «дуайэном» в два с полтиной. Ничего делового не было во всей его холёной, стройной фигуре, затянутой в безукоризненный сюртук, если не считать дорогого, мягкого, усыпанного монограммами портфеля в левой руке.

Бухгалтера словно ветром сорвало со стула при входе дельца. Старик обеими руками стиснул приветливо протянутую ему Карновским руку, осторожно потряс её, переломившись почти не пополам, и с чувством настоящего обожания уставился на энергичное красивое лицо вошедшего посетителя.

— Милости просим, милости просим! — поднялся из-за стола навстречу гостю издатель, напрасно старавшийся удержать расплывавшуюся на его рыхлом лице блаженную улыбку. Гельбталь был польщён визитом местного воротилы и напрасно старался это скрыть.

— Давно собирался заглянуть! — приветливо отозвался Карновский, придвигая к себе кресло. — Вчера у головы засиделся… Да вас, кажется, вчера у меня обидели? — улыбнулся он в сторону бухгалтера. — Вы на меня не в претензии?

— Помилуйте! Ваш-ш-с-с… — расцвёл старик.

Он оторвался от созерцания своего кумира, поклонился и вышел на цыпочках, осторожно притворив за собой дверь.

Карновский проводил его добродушно смеющимся взглядом.

— Ну как пожива… — начал было Гельбталь, вспомнив наконец свой долг хозяина и престиж руководителя общественного мнения.

Карновский, быстро повернувшись, впился ему в лицо сразу блеснувшими сталью глазами и сказал отрывисто и твёрдо:

— Иван Кузьмич! К чёрту декорации. Мы оба заняты. Открывайте карты — мир или война.

— То есть как это… Это насчёт чего, — растерялся издатель.

— Спрашиваю — мир или война? Не притворяйтесь дураком. Я пришёл выяснить, в какой позиции вы остаётесь по отношению ко мне в дальнейшем. Я к вам пришёл, вы это способны оценить… Это не значит, что вы мне опасны, я всегда могу обезвредить вас. Но, — Карновский презрительно усмехнулся, — я не собираюсь даже состязаться с вами, так как знаю, что вы ни при чём, что же касается господина Волынцева…

— Позвольте! — попытался оправиться Гельбталь. — Волынцев у меня в качестве помощника, что же касается направления газеты…

— К чёрту декорации! — снова перебил Карновский. — Если не хотите говорить делом, я уйду.

— Но… позвольте…

— Не позволю! Я пришёл к вам как к дельцу, которого уважаю. Да, уважаю как дельца и не уважаю как льнущего к Волынцеву и К°. Мы с вами оба — американцы. Из ничего мы сделали многое. Я больше, вы меньше. Но мы хотим оба большого дела, дела по нашему размаху. Быть на побегушках, под башмаком у провинциального оракула, у уездного политика, для вас мелко. Понимаете, мелко! Мне жаль в вас человека моей складки. Вы можете делать дело. Не садитесь на цепь к людям, не умеющим вас оценить и понять.

— Вячеслав Константинович, батюшка, да ведь я… — совсем другим тоном начал издатель, которому яд лести, прикрытой напускной резкостью, начинал проникать в душу. — Да ведь я… я разве что имею против вас…

— Не виляйте! — оборвал Карновский. — Я говорю о деле. Коротко и ясно. Пять тысяч наличными, на пять учёт векселей и на двадцать пять акций нашего предприятия с голосом члена правления. Да или нет?

— Но… но как же мне быть? — с самым беспомощным видом спросил Гельбталь. — Ведь не могу же я хвалить вас! Ведь все же поймут! Вам же самим неудобно.

— И не надо… хвалить не надо. Неужели вы считаете меня настолько наивным. Наоборот. Ругайте, сколько влезет. Но… ругайте за то, на что укажу я сам. Вот. Вам здесь материала на две недели. Под каким угодно соусом подайте. Пусть хоть тотже конторщик мой бывший проредактирует, который на меня зубы точит… Но от Волынцева нам, разумеется, необходимо тотчас освободиться.

— Но как? Ведь я же с господином Вол… Тьфу, с Николаем Иванычем в самых хороших отношениях.

Гельбталь вдруг вспомнил глубокие, строгие глаза свояченицы Закржевского, Надежды Николаевны. Ему показалось, что из глубины кабинета они глядят на него полные укоризны.

— Пять! — почти твёрдо сказал он. — Пять! Рад бы идти с вами заодно — не могу. Поздно. Грязью забросают. Не могу. Стар.

— Какая чушь!.. Грязью забросают? Да кто?.. Читатели? Они никогда не поймут, в чём дело. Ругань была, ругань и будет.

— Не могу! — уныло повторил Гельбталь.

— Жаль, — коротко кинул Карновский. — Жаль. Но… нечего делать. Может быть, вы, со своей точки зрения, и правы.

Он встал, взялся за шляпу и, как полководец, приберегший лучшие силы к концу, прибавил с рассеянным видом:

— Ну-с, так, значит, мы к этому не будем возвращаться… Я сейчас в банк. Почти не спал эту ночь. Засиделся у головы.

— Весело было?

— Веселье обычное. Картёж. Водка. Вчера, впрочем, разнообразие было некоторое. Поздравляли жениха и невесту.

— Это какую же невесту? — заинтересовался Гельбталь.

— Нашу общую знакомую… Надежду Николаевну!

Гельбталь побледнел, открыл рот, как рыба, глотающая воздух, и наконец выдавил:

— Какую… Николаевну?..

— Господи! Как какую? Нашу очаровательную Надежду Николаевну, свояченицу Закржевского.

Лицо издателя залилось теперь кровью. Он вытащил платок, вытер крупные капли пота с побагровевшей лысины и растерянно пролепетал:

— За кого она… то есть… выходит?..

— За Волынцева, — медленно проговорил Карновский, с удовольствием наблюдая волнение издателя.

— Что?.. За-а к-кого?..

— За редактора вашего, Волынцева, или за помощника, как вам угодно его называть.

— И вы… не лжёте?

Карновский с презрительной улыбкой взглянул в лицо обманутому вдовцу. Тот виновато заморгал глазами и схватил его за руку:

— Ради Бога, простите! Я немножко того… взволнован… Неожиданно очень… И того… Поздравляю, поздравляю!..

— Я не жених, — с невольной горечью усмехнулся Карновский.

— Да, да, конечно… Виноват! Да… Ну, так вот. О чём мы бишь? Да… Так я согласен, Вячеслав Константинович!

— На что согласны?

— На ваше предложение. Зрело обдумав, я пришёл к заключению…

— Давно бы так! Всё время мальчишкой вели себя!

Карновский присел снова к столу и, щёлкнув замочком портфеля, вытащил толстую пачку кредиток и бледно-розовых свежих коробящихся акций.

— Так сегодня, стало быть, винтим опять у головы? — спросил он через минуту уже в дверях таким тоном, как будто только что не было этого обильного для обоих впечатлениями разговора. — Ах!.. Прошу прощения!..

Он посторонился, чтобы пропустить в кабинет Волынцева в пальто и шляпе, даже в калошах, по-видимому торопившегося к издателю.

Учитель гимназии и директор банка холодно раскланялись.

— Это что за визит? — удивлённо спросил Волынцев, подходя к столу издателя и, после небрежного рукопожатия, усаживаясь в кресло.

Гельбталь промолчал и с рассеянным видом барабанил пальцами по столу.

— Зачем пожаловал этот… фрукт? — повторил Волынцев свой вопрос.

— А?.. Что?.. — оторвался от своего раздумья издатель. — Вячеслав Константинович-то?.. Так, по делам заходил, насчёт векселей.

— Гм?.. Странно… Ну да не в том дело. У меня сейчас в кармане такое письмецо лежит, такие факты, что, пожалуй, нашему «генералу» не долго векселями оперировать… Не хотите ли взглянуть?

Гельбталь замялся.

— Время терпит… Я, знаете, сегодня принуждён в губернию уехать, дня на три. Так уж лучше потом.

— Почему же потом? Я пущу без вас.

— Н-нет уж… Я убедительно вас попрошу придержать… пока!

— Это что же?.. Последствия визита?

— Нет, при чём тут визит? Вот-с исправник пишет, штраф на нас наложили, и… очень серьёзный. Надо хлопотать о сложении.

— Зачем же? Разве вы не знаете, что штраф администрации создаёт репутацию газеты?

Издатель криво усмехнулся.

— Какая репутация смотря… Чтобы так репутацию составить, надобно миллионером быть, а я, извините, не миллионер!

— Вот как?.. Гм!.. Благоразумно! Хотя вас можно и за миллионера, пожалуй, принять… Судя по тому, какие у вас деньги на столе запросто валяются!

Гельбталь растерянно схватил и спрятал в ящик стола полученные от Карновского кредитки, которые он забыл даже прикрыть.

— Гм!.. Да!.. — подозрительно промычал Волынцев, наблюдая внезапно покрасневшее лицо издателя. — Крупными суммами швыряетесь, крупными… А это у вас что такое?

Волынцев потянул к себе пачку розовых акций.

— А-ах… Вот что! По-ни-маю!..

Он, расширив глаза, уставился в лицо издателя, напрасно стараясь поймать его бегающий взгляд, потом, разом побледнев от возмущения, порывисто встал и, стукая шляпой по столу, отчеканил:

— Слушайте… вы!.. Или вы сейчас скажете мне, откуда у вас эти деньги, и… и вернёте их при мне вместе с этим владельцу, или… моей ноги у вас не будет. Решайте сейчас!

Гельбталь, в свою очередь, побагровел от ненависти.

— Нет! Уж зачем же-с? — выдавил он, блестя полными бешенства глазками. — Это… зачем же-с? Мои деньги при мне и останутся. И… в своих деньгах я своему, извините, служащему отчёта не обязан давать-с!..

— Ах… так?..

Волынцев быстро направился к двери и на пороге невольно остановился. Все его мечты, мечты создать из этого злосчастного «листка» газету, осветить этот медвежий угол, мечты, которые он вынашивал вместе с Надеждой Николаевной, рушились разом по мановению этого тупого животного.

Он обернулся и, неимоверным усилием воли сдержав гнев, сказал Гельбталю:

— Иван Кузьмич! Отдайте себе отчёт, что вы делаете?.. На какой вы путь встали? С кем рвёте связи?.. Подумайте, что скажет, как посмотрит Надежда Николаевна?

Гельбталь гаденько рассмеялся:

— Надежда Николаевна? Хе-хе-хе-с!.. Разве им при их нежной натуре денежными делами можно заниматься?.. К тому же-с… Ах, простите великодушно… Я и забыл вас поздравить. Только что случайно узнал. Честь имею… Дай Бог совет да любовь!

Волынцев молча глядел на багровое, плотное, скверно ухмылявшееся лицо.

— Пра-а-а-хвост! — от всего сердца невольно вырвалось у него. Он брезгливо плюнул и хлопнул дверью.

Гельбталь на минуту остолбенел от оскорбления. Потом выскочил в контору, повалив по дороге кресло, и, чувствуя себя, как в былое время, типографским мальчишкой, обруганным старшим, задыхаясь, грозя кулаком в сторону лестницы, по которой стучали калоши Волынцева, к великому восторгу бухгалтера, прохрипел плачущим от бешенства голосом:

— Обормот!.. Химик несчастный!..

IV

Карновский, утонув в большом кожаном кресле, задумчиво покручивал ус, пристально глядя в камин, где скалили свои кровавые мордочки тлеющие угли. Звягинцев, в дорожной куртке и мягких оленьих сапогах, мерил большими шагами кабинет, старательно избегая встречаться взглядом с хозяином.

— Ничего подобного! — говорил Звягинцев, продолжая разговор. — В твой талант, скажу больше — в твой гений я не перестаю верить, но… старость берёт своё. Устал я, Вячеслав, говоря откровенно.

Карновский усмехнулся:

— Устал? И это всё, что ты мне имеешь сказать?

— Разумеется, всё.

— И экстренно покидать заимку тебя заставляет одна лишь… усталость?

Звягинцев отвернулся:

— Почему бы и не так?

Карновский долго молчал.

— Вот что, Пётр Петрович! — сказал он наконец. — Сколько лет мы знаем друг друга? Не помнишь?

— Больше тридцати, — угрюмо ответил Звягинцев.

— Да. Больше. Так вот… Не дико тебе после тридцати лет играть со мной в такую идиотскую комедию? Мальчики мы с тобой?

— Что ты хочешь сказать?

— Только то, о чём ты предпочитаешь умалчивать… Не знаю, из каких побуждений. Просто тебе тяжело вести дело со мною?

Звягинцев заморгал покрасневшими глазами, дёрнул седые усы и, решившись, выдохнул разом:

— Да!.. Тяжело!

— Почему?

— Э!.. — бывший студент отчаянно махнул рукой. — Ну, зачем ты меня мучаешь? Отлично ты меня понимаешь.

— Понимал до сих пор, но теперь отказываюсь. Ты покидаешь меня как раз в тот момент, когда предприятие развилось и наладилось, когда оно упрочилось настолько, что ему не страшны случайности.

— Вячеслав!..

— Да! Не страшны теперь, пока не сошёл снег. А потом. Ты ведь сам знаешь отлично, что мне обеспечена в апреле концессия на ветку, и тогда…

— Что же тогда?

— Тогда мы преспокойно ликвидируем дело. Пойми, ликвидируем, а не сорвём, не погубим его, а вместе с ним сотни людей!

— Быть может, ты прав, но… ну, вообрази какую-нибудь случайность. Ну, скажем, наш секрет обнаружится?

— Каким образом? Зимою мы не начинали работ, мы ограничились пробами, и ты знаешь, что пробы нам не повредили.

— Да! — с ударением сказал Звягинцев. — Я знаю, как пробы нам не повредили!

— То есть?

— То есть… То есть я застал рыжего в яме в то время, когда он солил наши пробы.

Карновский вздрогнул и заметно побледнел.

— Видел ещё кто-нибудь? — спросил он отрывисто.

— Пока нет. Но разве ты можешь поручиться, что Николай не продаст тебя за бутылку спирту, хотя бы теперь, когда в его услугах ты уже перестал нуждаться?

— Ему никто не поверит, — спокойно ответил Карновский.

— Пока. Пока не стаял снег.

— А когда он стает, мы ликвидируем дело.

— Ликвидируйте. Я не в силах. Я не могу больше ходить по острию ножа. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью: а что, если всё уже раскрыто, если всё лопнуло, если все эти люди, судьбу которых мы связали с нашим делом, будут иметь право указать на меня как на одного из виновников их гибели?

— Ты сам одобрял мою смелость!

— Да! Смелость, но не… грязь. Извини, ради Бога! Все эти собрания акционеров, где ты принимаешь благодарности, эти инженеры, ковыряющие с учёным видом землю, посоленную беспаспортным бродягой… Где же тут смелость? В чём?..

— Смелость в том, что я ставлю на карту жизнь, — серьёзно ответил Карновский. — А грязь… Э, братец ты мой, да разве не из грязи добывают золото?

— Играешь словами! Что толку, что ты рискуешь жизнью. Разве твоя смерть обеспечит судьбу этих людей?

— Почём знать?

— Ты говоришь серьёзно?

— Совершенно серьёзно. Скажу больше, скажу определённо: да, обеспечит!.. Ты доволен?

Звягинцев пожал плечами.

— Мне слишком тяжело было бы не верить твоему слову. Но я не знаю, что ты хочешь этим сказать. Отпусти меня лучше спать, Вячеслав… Устал я…

— Иди! — равнодушно отозвался Карновский.

Старик растерянно потоптался на месте, потом подошёл к креслу Карновского.

— Что скажешь ещё?

Звягинцев внезапно охватил голову Карновского руками и, уткнувшись носом в его волосы, прошамкал бессильным старческим плачем:

— Вяче… Ведь я… я тебя… грамоте учил.

— Ну, перестань, перестань, старикашка! — дрогнувшим голосом, видимо сильно взволнованный, отозвался Карновский, освобождая свою голову. — Ступай спать… И то тебе пора на покой. А за меня, брат, не бойся! — Карновский встал и потянулся своим сильным, мускулистым телом. — За меня не бойся! Я и один справлюсь! Ну, спокойной ночи.

Он поцеловал старика в спутанные седые кудри. Звягинцев, всхлипывая и волоча ноги, поплёлся к себе в диванную.

— Скажите заложить серого в беговые! — приказал Карновский, позвонив горничной.

— Слушаю. Там вас, барин, барышня ожидает, в сенях.

— Какая барышня?

— Не могу знать. Оне под увалью… С заднего хода пришли. Не приказали беспокоить, пока не кончите.

— Позови!..

— Чем могу быть полезен?.. Присядьте, пожалуйста, — подвинул он гостье кресло. — Я сейчас велю зажечь лампу.

— Не нужно, — ответила гостья, не двигаясь с места.

Карновский невольно вздрогнул.

— Надежда Николаевна?.. Вы?.. У меня… в такой час?..

— Я у вас, в такой час! Что вас так поразило?

— Но… ради Бога, присядьте! Вы разденетесь?

— Нет. Я на минутку, по делу.

— К вашим услугам, присядьте.

— Нет, я буду стоять… Вячеслав Константинович! Скажите мне правду, вы… любили меня?

Карновский судорожно ухватился за спинку кресла.

— Вы пришли, чтобы предложить… только затем, чтобы предложить этот вопрос?

— Нет, не за этим. Я пришла вот зачем! — Девушка вынула из муфты сложенный, исписанный твёрдым почерком листок бумаги. — Читайте.

Карновский, не торопясь, развернул записку, поднёс её к камину и углубился в чтение.

— Корреспонденция?! — выронил он вопросительно после первых же строк.

Девушка молча наблюдала выражение его лица.

Он внимательно прочитал письмо, даже перевернул — нет ли приписки, аккуратно сложил его и, протягивая гостье, сказал спокойно и просто:

— Бойко написано!.. Это… ваш будущий супруг?

Гостья испуганно отшатнулась.

— Вы… вы понимаете, что это такое?

— Понимаю! — усмехнулся совершенно спокойно Карновский. — Смертный приговор кандидату и дворянину Вячеславу Карновскому и всем его предприятиям.

— Вы ещё можете шутить?

— Видите ли, Надежда Николаевна, тот факт, что ваш супруг, виноват, будущий супруг нашёл нужным осведомить меня о своём оружии, доказывает, что приговор ещё не конфирмован. Это во-первых. Во-вторых, я уверен, что с этой стороны я вообще в безопасности, а в-третьих, почему вы так уверены, что я вообще дорожу жизнью, в особенности теперь? — докончил он тихо.

— Вы ошибаетесь, — возразила гостья холодно. — Волынцев не посылал меня к вам. Он просил меня занести корреспонденцию на почту.

— И вы?! — радостно, дрогнувшим голосом вскрикнул Карновский.

— Я распечатала конверт и принесла корреспонденцию вам.

— Значит?..

— Ничего не значит! — ещё холоднее ответила девушка. — Я не хочу ничьей гибели… в том числе и вашей. Вот и всё.

— Мне нечего бояться, но… я считал вашего будущего мужа значительно умнее.

— Что вы хотите сказать?

— Не волнуйтесь и рассудите сами. Вы поймёте, что ваш долг теперь пойти к Волынцеву и во имя хотя бы вашей любви взять с него слово не делать ни одного шага против меня до тех пор, пока я сам не скажу: можно!

— Вы с ума сошли!

Карновский быстро подошёл к девушке и, наклонившись к её лицу, заглянул в её странно мерцавшие под вуалью глаза.

— Надежда Николаевна… Надя!.. — сказал он новым, неожиданно мягким голосом. — Помните, вы позволили мне называть вас так когда-то?.. Слушайте! Вы знаете, я никогда не лгал вам… В тот момент, когда я задумал это предприятие, когда я делал заявку на участок, я не подозревал, что мой прииск не золотоносная почва, а старый погреб постоялого двора, где тридцать лет тому назад неизвестный мне хищник или скупщик, Бог его знает, прятал свои запасы… Вы мне верите?..

Девушка утвердительно кивнула головой.

— Первые подозрения у меня появились тогда, когда я лично исследовал шурфы… Это правда. Но подозрения бесформенные, без оснований. Я даже не догадывался ни о чём в то время. Истину я обнаружил значительно позже, глубокой осенью, когда к делу привлечена была масса людей. Понимаете? И этих людей вместе со мною губит литературное упражнение вашего избранника.

Гостья отрицательно покачала головой.

— Николай говорит, лучше пожертвовать сотней, чем тысячами людей, которых вы привлечёте к вашему дутому делу.

— Математически верно и… математически честно. Спросите же эту сотню обречённых вашим супругом, предпочтут ли они погибнуть теперь или вместе, хотя бы с тысячью, иметь хоть слабую надежду на спасение. А налицо не надежда, а простой расчёт. Расчёт безошибочный. Ваш будущий муж знает, поймите, знает, что весной у меня будут средства для ликвидации этого дела, и знает, что до весны мои «жертвы» не рискуют ничем.

Надежда Николаевна безнадёжно покачала головой.

— Он не верит вам. Он не верит, что вы ликвидируете дело. Он думает, что вы намерены раздувать его весной ещё больше.

— Идиот! Ради Бога, простите!.. Но вы сами, вы-то мне верите?

Гостья откинула вуаль и впилась в лицо Карновского огромными глазами, жутко мерцавшими из-под загнутых длинных ресниц.

— Теперь… верю! — медленно сказала она и снова спрятала своё бледное лицо под вуалью.

— А в таком случае, — звонким молодым голосом сказал Карновский, — мне не страшны никакие корреспонденции и выпады вашего мужа. Смело отправляйте этот пасквиль, если хотите и если у вас поднимется рука разбить сотню жизней.

— И вы уверены, что сумеете спасти всех?

— Уверен. Нет, не только уверен, а даю своё честное слово! Вы слышали, Надя, чтобы я не исполнил когда-нибудь слова?..

— Я вам верю, — ответила девушка и быстрым движением бросила листок бумаги в камин. На углях вспыхнуло синее пламя. И закоробилась чёрная шкурка.

— Что вы сделали? — вскрикнул Карновский.

— Я скажу ему, что письмо отправлено, — спокойно ответила девушка.

— Но он же увидит, что в газетах нет, и пошлёт другое.

— Нет. Он страшно самолюбив. Он будет думать, что корреспонденцию забраковали, и не напомнит о ней.

Гостья направилась к двери, потом обернулась к Карновскому и сказала нерешительным, просящим детским тоном:

— Вячеслав Константинович! А теперь вы этого не можете устроить?

— Чего, Надя?

— Ну, вот этой… ликвидации?

Карновский усмехнулся:

— Не могу. Для этого необходимы деньги.

— Большие?

— Не меньше семидесяти тысяч.

— Ну а если… если вы умрёте до весны?

Карновский горько рассмеялся.

— Господи! Да меня все окончательно решили похоронить этой зимой!.. Нет, Надя, я не умру. А если бы заболел, то честно уладил всё перед смертью.

— Вы не шутите?

— Нет.

— Ну, прощайте!

Она решительно двинулась к двери.

— Постойте! — окрикнул Карновский. — Одну минуту!..

Надежда Николаевна выжидательно обернулась к нему с порога. Карновский, помолчав несколько мгновений, тихими, неверными шагами приблизился к ней и спросил сорвавшимся голосом:

— Вы меня… не любите?

Девушка-гостья испуганно отпрянула, опустила голову и, избегая его взгляда, кивнула.

— Совсем не любите? А вашего будущего мужа вы любите?

— Да! — ответила Надежда Николаевна, всё так же не поднимая головы, тем усиленно твёрдым тоном, каким говорят люди, которым удалось наконец уверить себя самих.

Карновский молча поник головой.

— Вячеслав Константинович! — тихо окликнула она, подходя ближе. — Не будем никогда говорить об этом. Я до сих пор верю вам, несмотря ни на что. Я помню, как вы приехали к нам в первый раз, такой смешной, неуклюжий. Вы были… хороший… Помните, как мы гуляли тогда? Помните? Один раз, над обрывом у Волчьей Пади, вы стали говорить мне про утёсы, там, внизу… Помните, вы говорили о том, что эти обломки слагались на страшной глубине, под страшным давлением, что они утеряли следы живой жизни, несомненно в них бывшие… Я помню все ваши слова, решительно все.

— Да! — странным, захлёбывающимся голосом почти беззвучно ответил Карновский, прикрыв рукою глаза. — Да! Помню… Там теперь лёд…

— Где?

— Холодно… лёд… — снова беззвучно повторил Карновский, словно в забытьи. — Там, на этих утёсах… Зима!..

— Замолчите! — рыдающим голосом крикнула девушка. — Замолчите! Мне страшно.

Карновский вдруг выпрямился.

— Надежда Николаевна! — сказал он сразу окрепшим, почти весёлым тоном. — Вам очень хочется, чтобы я уладил всё теперь же?

— Не-е знаю… Как хотите. Делайте, как знаете.

— Надежда Николаевна! — повторил он. — Честное слово моё, через неделю… нет, через десять дней всё будет в порядке. В полном порядке. Ни одна живая душа ничего не потеряет. А теперь прощайте. В самом деле прощайте. Вы даёте мне руку?

Он нерешительно поглядел на маленькую бледную руку, поднёс было к губам, потом выпустил сразу.

— Нет! — сказал он с добродушной иронией. — Лучше не надо. Ваша рука — собственность учителя математики, а я… спекулянт!.. Маша! Посветите на лестнице барышне.

Несколько минут он стоял неподвижно, с окаменевшим лицом, пристально глядя в камин, потом снова надавил кнопку звонка.

— Серый заложен?

— Давно, барин.

— Пусть Кирьян съездит на телеграф. Поскорей. Потом пусть распрягает!..

Карновский подошёл к письменному столу, отыскал блокнот и вывел размашистым почерком: «Петербург, Сергиевская, Прасковье Игнатьевне Шубиной. Согласен. Женюсь на Тамариной. Немедленно восемьдесят тысяч государственный банк. Вячеслав».

V

— Тебе чего надо? На минуту бы дали душу отвести!.. — рассердился исправник, заметив в дверях украшенную медалями грудь старшего городового. — Кто просит? Абрамов?.. Тьфу, чтоб тебя… Напугал!.. Я думал, кто из губернии. Что ж он ломается… Проси сюда.

Старший осторожно просунул меж портьерами наголо остриженную голову с багровым затылком и прогудел почтительным, сдержанным басом:

— Так что дозвольте вам, ваше… скродие, доложить, их благородие, господин становой пристав Абрамов, просят в управление выйти… Они из уезду… Сурьёзное дело!

— Э… ч-чёрт!..

Исправник, кряхтя, поднялся с кожаного, просиженного дивана и поплёлся в переднюю.

— Пётр Иваныч! Тащи его сюда! — крикнул городской голова, тучный водяночный мужчина с выкаченными оловянными глазами и вечно потевшей лысиной.

Исправник обернулся с порога и ответил:

— Обязательно!

— Хлопотливая должность, — вздохнул городской голова, принимаясь за блюдечко с чаем, который он не мог до сих пор отучиться пить вприкуску.

Товарищ прокурора, худощавый брюнет с подстриженными по-английски усами на бледном фатоватом лице, вскинул на нос пенсне и сказал, кривя рот в саркастическую усмешку:

— С сегодняшнего дня хлопотливость должности нашего почтенного Петра Иваныча имеет шансы значительно уменьшиться.

— Почему? — тревожно спросила из-за самовара исправничиха, подобно большинству обывателей, втайне ждавшая от прокурора постоянно какой-нибудь не совсем приятной неожиданности.

Прокурор кисло усмехнулся.

— С отъездом нашего почтенного юбиляра обязанности полиции, да и мои также, теряют значительную долю сложности.

— Это про какого же вы… юбиляра? — прохрипел голова, с неприязнью глядя на аккуратно выбритую «английскую» физиономию.

— Про кого? Очевидно, про того, кого мы с такой помпой чествовали обедом в клубе и провожали три часа тому назад… Про гения торговли и промышленности. Про господина Карновского.

— А-а! — сказал голова значительно.

А земский доктор, бородатый брюнет с ласковым голосом, спросил, поблёскивая золотыми очками:

— Это вы изволите говорить про того Карновского, на прощальном обеде которому вы с нами вместе изволили присутствовать?

— Предположим, — процедил прокурор.

— Того Карновского, с которым вы изволили сегодня, насколько я мог заметить, горячо чокаться шампанским? — продолжал доктор.

Прокурор промолчал и сжал губы в презрительную улыбку.

Городской голова засопел и сказал, подмигнув доктору:

— У Карновского, слышь, тётушка в Питере за сенатором замужем.

— А-а-а!.. — значительно протянул в свою очередь врач.

Местный Плевако, присяжный поверенный Никольский, тряхнул картинно свисавшей прядью волос и обвёл стол изумлёнными глазами.

— Изумительно! — горячо отозвался он. — Изумительный человек, говоря откровенно. Помилуйте! Ликвидировать дело в начальной, так сказать, стадии его развития! Заплатить всем полным рублём… и это в такую минуту, когда только ленивый не точил на него зубы, когда все и каждый норовил подставить ему ногу… Нет, знаете, отъезд таких людей из нашего края, и отъезд навсегда, — это огромная потеря. Сегодняшний день действительно юбилей, но… печальный юбилей!

— Таких людей понимать надо, — сочувственно отозвался голова.

— Именно понимать! — подхватил адвокат. — А много ли найдётся у нас способных понять талант и ширину его размаха? — значительно покосился он в сторону сорокалетней вдовушки Паншиной, наследовавшей после мужа богатейшие прииски.

— Мне кажется, мы ещё услышим про Вячеслава Константиновича, — задумчиво сказал Закржевский, позванивая в стакане ложечкой. — Такие натуры не меркнут, не догорев до конца.

— Какое-нибудь крупнейшее, громкое предприятие в столице? — мечтательно проговорил адвокат.

— Или… громкий процесс! — язвительно отозвался со своего места прокурор.

— Жалеете, что вам не придётся выступить его обвинителем?

— Отчего же? Весьма вероятно, буду иметь это удовольствие… Стоит получить перевод в Петербург.

— Ну, в таком случае Вячеслав Константинович может спать спокойно! — пробасил голова. — Разве детишкам его за наследство спорить придётся. Тогда, пожалуй, с вами в петербургском суде они встретятся…

— Ах! Кстати! — встрепенулась головиха, шушукавшаяся с хозяйкой. — Детишки? Оказывается, наш Вячеслав Константинович поехал жениться!

— В самом деле?

— Ну да! Почтмейстер сам передавал мне, что две недели тому назад он отправил в Петербург согласие… И представьте — по телеграфу!..

Головиха почему-то обращалась со своим сообщением исключительно в сторону Надежды Николаевны, говорившей с дочерью хозяина на другом конце стола.

— Вы мне говорите? — поинтересовалась девушка.

— Да, вам, мой ангел! Вы знали, что Карновский женится?

— Нет, не знала… Не думаю…

— А я не думаю, а знаю. Я знаю содержание его телеграммы.

— Возможно. Я чужих писем и телеграмм не читаю, — спокойно ответила Надежда Николаевна.

— Слопала, мать? — в восторге загоготал городской голова. — А вот и наш дражайший хозяин! Пётр Иваныч! Да что это с тобой? Или что взаправду стряслось?..

Гости обернулись. Исправник, с бледным, нахмуренным лицом, молча прошёл к своему дивану, уселся и, крякнув, тотчас же принялся за свой остывший чай.

Абрамов, низенький, сухой брюнет с пробором на голове и «котлетками» на щёках, одетый «под лейб-гвардию», какою она представлялась воображению уездного портного, щёлкнул шпорами и голенищами лаковых сапог и пожимал руки с тою особенною грацией, которая присуща чинам наружной полиции, служившим когда-то околоточными в столице.

— Петруша! Ради Бога!.. Что случилось? — испугалась хозяйка, взглянув на мужа.

Исправник, усиленно кряхтя, откинулся на спинку дивана, вытащил платок, с шумом высморкался, словно нечаянно махнувши платком по глазам, и повернул к гостям расстроенное лицо.

— Да… Гм… Ничего. Ничего особенного. Ты, Агнюша, не беспокойся, это не нас касается… Да! Вот и жизнь!.. Сейчас ты жив, здоров…

— Да не томи ты, ради Христа!..

— Да… гм… это я к слову. Да… так вот… Карновский-то наш…

— Что? — чуть ли не в один голос вырвалось у гостей.

— Гм… что?.. Да… приказал долго жить.

— Так точно! — подтвердил становой. — Два часа тому назад, можно сказать, трагически покончил жизнь… В моём участке! — прибавил он с приятной улыбкой, словно смерть общего знакомого была радостной неожиданностью, и он спешил связать эту новость с своим участком.

— Но ведь он только что уехал?

Исправник махнул рукой.

— Что ж, что уехал? По дороге… Несчастный случай!.. — прибавил он с сомнением в голосе.

— Но… каким образом?.. Расскажите подробно.

— Пусть уж он… — Исправник кивнул на станового. — Я, признаться, сам плохо понял.

Становой приятно улыбнулся и щёлкнул шпорами.

— Действительно! — начал он, охорашиваясь, чувствуя себя центром внимания. — Действительно, загадочная обстановка… Я, собственно, самое тело видал только издали, в бинокль, ибо подойти вплоть не представляется физиологической возможности, по причине скользкости льда и глубины снега.

— Он жив ещё… может быть? — беззвучно проговорила Надежда Николаевна.

— Что вы, помилуйте! — приятно улыбаясь, успокоительно возразил становой. — Мыслимо ли с такой высоты? Внизу утёсы, камень. Кроме сего, в бинокль всё отлично видать. У меня «Цейс» полевого типа. Ему сани спинкой прямо на грудь опрокинулись, господину Карновскому то есть… Помимо сего, от головы на окружающем снегу расплывается большое кровяное пятно, размером достигающее… Размера я, извините, в бинокль не мог определить… Туда теперь разве из Мишкиной заимки, оврагом, на лыжах пройти удастся. И то навряд. Саженей сорок-с!..

— Да, где это случилось?

— В Волчьей Пади-с… Вы, мадемуазель, изволите это место знать? — заметил становой, как вздрогнула Надежда Николаевна. — Опасное место! Неоднократно входил с представлением о необходимости оградить обрыв не мелкими, редко стоящими каменьями, а хотя бы монолитами размером…

— Постойте! — прервал исправник. — Вы расскажите-ка нам ещё, как всё это произошло… Я сразу ничего не сообразил… такая неожиданность!

— Да-с! — улыбнулся становой. — Чего неожиданней? Такое лицо, на линии Ротшильда или, можно сказать, миллиардера-с… Вы разрешите, я передам показания кучера господина Карновского, крестьянина, как бишь его, уезда, Кирьяна Николаева Стрепетова, уцелевшего счастливым случаем от катастрофы.

— Ну?..

— Два часа тому назад я, извините, только что собирался в клуб, — сильный звонок. Прислуга отпирает. Человек в растрёпанном виде и с ним урядник. Я уж думал, что по пьяному делу, хотел отправить до утра для вытрезвления, а урядник докладывает…

— Покороче!

— Слушаю-с!.. Так вот-с. Вышеозначенный Кирьян Стрепетов показал, что отправились они с барином на станцию к железной дороге, на собственных лошадях, коих господин Карновский намеревался, как известно, взять с собой в Петербург… Хорошо-с!.. Не доезжая несколько саженей до обрыва у Волчьей Пади, у господина Карновского выпал из саней саквояж… Действительно. Урядник таковой представил. Далее, судя по словам кучера, дело происходило так. Господин Карновский приказал Стрепетову идти разыскивать саквояж, а сам, правя лошадьми, двинулся шагом вперёд, намереваясь миновать опасное место и дождаться кучера на площадке.

— Как же… случилось?..

— Склизко-с! — ответил становой. — Не иначе как на раскате просунулись сани между камней и… то-го-с! Кучер рассказывает: «Я, — говорит, — саквояж барина вскорости нашёл. Несу, — говорит, — трусцой догоняю… Вижу, барин лошадей к самому обрыву направил. Ему за передком плохо видать. Кричу ему: — Барин, Вячеслав Константинович!.. Левее! Сорвётесь! Левее!.. А он, батюшка мой, второпях-то — мне всё видать — как рванёт правую пристяжную. Вожжей, должно быть, не разобрал, перепутал. Ну, очевидное дело, сани раскатились и того… Только и видал, — это кучер-то говорит, — как левая пристяжная в воздухе задними ногами лягнула…»

Гости затаив дух слушали повествование.

— Пётр Иваныч!.. Нам следует отправиться на место преступления! Немедленно! — сухо официально заявил товарищ прокурора.

— Слушаю-с! — буркнул исправник. — Только какое же преступление? Служащие Карновского на барина своего как на икону молились… Особенно Кирьян этот. Я его восемнадцатый год знаю, как он ещё у Лагутина служил… Разве этот может убить?

— Гм… Во всяком случае, обстановка, согласитесь, загадочная! Сам же кучер показывает, что он криком предупреждал…

— Я-с кучера неукоснительно в предварительное заключение направил… До выяснения дела-с! — ввернул становой, почтительно щёлкая шпорами в сторону прокурорского надзора.

— Мерси! — небрежно кинул судейский. — Так отправимся.

— Как прикажете! — отозвался исправник, не поднимаясь, однако, с своего дивана. — Прикажете, поедем. Только разрешите спросить, что мы делать там будем? Вечер-с! В бинокль сейчас не увидишь. По оврагу ночью ни один ямщик не повезёт, а с сорокасаженной высоты прыгать — это, извините, в обязанности моей службы не входит.

Прокурор покраснел и закусил губы.

— Необходимо всё-таки опросить окрестных крестьян.

— Каких-с? Волчья Падь от города в восьми вёрстах, а от ближайшей заимки в двенадцати.

— Необходимо тогда сообщить следователю.

— Сделано-с! Сообщил немедленно, как только Абрамов с докладом явился.

— В таком случае…

— В таком случае… — перебил хозяин, — разрешите посоветовать, позвольте ваш стаканчик, а потом в кабинет милости просим… Стол нас зелёный давным-давно ждёт. А завтрашний день пораньше и двинемся. Голова! Что ж ты закис? Карты ждут!

Приятель Карновского давно уже моргал покрасневшими глазами, напрасно стараясь сдержать слёзы. Теперь они сразу брызнули из глаз тучного лорд-мэра. Он едва не уронил голову в огромную чашку с чаем, которую специально для него держали в доме исправника, и проревел, всхлипывая:

— Эх… Вячеслав, Вячеслав!.. Такие-то люди помирают, а живут… — вытер глаза и недобро поглядел в сторону прокурора. — Идём! Что уж… Я тебе сегодня пропишу!..

— Быть вашему высокородию нынче без двух! — с почтительной фамильярностью потрепал исправник по плечу товарища прокурора. — Тебе что, Федосья?.. Кого ещё нелёгкая принесла?!

Подслеповатая горничная таинственно мигнула в сторону Надежды Николаевны.

— Я не к вам, барин… Вот до них дело есть… — Она тотчас же вышла из комнаты и через минуту вернулась с тщательно увязанной картонкой. — Вот, матушка, вот… Тимофей говорит, барин приказал, чтобы в собственные руки…

Исправник быстро разрезал бечёвку и подозвал Надежду Николаевну.

— Пожалуйста сами. В собственные руки.

Девушка нерешительно вскрыла картонку.

— Бу-кет? — удивлённо вскрикнула головиха, вытягивавшая шею из-за плеча девушки.

Надежда Николаевна с растерянным, побледневшим лицом вынула букет чайных роз, показавшихся восковыми.

— Из заводских оранжерей-с! — произнёс становой.

— Это… не мне… — растерянно сказала девушка, взглянув на узенький кусочек картона, выпавший из букета на стол.

Надежда Николаевна машинально взяла его и сразу же узнала знакомый размашистый почерк: «Не поминайте лихом!»


1914

Вашгерд — прибор для промывки золотоносного грунта. (Прим. автора.)

(обратно) Старатель — искатель золота в одиночку, на свой страх работающий на незаявленных местах. (Прим. автора.)

(обратно) Солить — насыпать в грунт золотого песку. (Прим. автора.)

(обратно) (обратно)

ПРИМЕЧАНИЯ

Повесть печатается по изданию: Мир приключений. Спб., 1914. Кн. 9.

(обратно)

Оглавление

  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • ПРИМЕЧАНИЯ