Пантелеймон, Пантелеймоне [Наталья Владимировна Баранская] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Наталья Баранская Пантелеймон, Пантелеймоне

Маруська плела тонкую косу, быстро перебирая темные пряди, свернула узелком на затылке. Рядом с алым бумажным розаном на комоде под зеркалом казалась она себе старой не по летам. «Шея вон стала жилистая», — подумала она жестко. После бессонной ночи глаза в темных кругах, взгляд хмурый.

Опять пришло на ум самое плохое — Витька ее бросил. Стало обидно, аж в горле сдавило, но плакать было нельзя, — надо собирать Райку в садик, бежать на работу. Мало, что беда — все равно надо.

А может, зря она говорит «беда»? Может, нет никакой беды, и все разъяснится как-нибудь попросту, она не знает как, но как-нибудь, когда Витька придет с работы. Неужели ждать еще весь день? Маруська вспомнила ночную свою муку и громко всхлипнула, но тут же оборвала плач и, до боли крепко всадив последнюю шпильку, кинулась будить девочку.

До сих пор Виталий выпивал, как все мужики, — по выходным, в праздники, с получки. Нормально выпивал. Домой приходил сам, проспится и — хорош. С детства усвоила Маруська давнишний закон родных мест, старой, еще деревянной, Пресни: каким бы ни явился мужик, но раз дошел до дому, значит, совесть не пропил. А вот когда ночевать не пришел, тогда жди, жена, беды!

Случилось это у Маруськи на восьмом году семейной жизни.

До двенадцати ночи она ждала, гнала сон, прислушивалась. Потом сморило ее, усталую, наработавшуюся, нахолодавшуюся за день. А среди ночи она проснулась, увидела рядом несмятую подушку, испугалась, вскочила. В одной рубашке кинулась через кухню на лестницу. На площадке мелькнули два зеленых глаза — кошка шарахнулась на чердак. Больше никого.

Маруська напилась из-под крана холодной воды, чтоб успокоить сердце. Посидела на краю кровати. Но поняла, что сердце не утешится: а вдруг что-нибудь случилось, вдруг под машину попал, в драку ввязался? Маруська надела халат и вышла на кухню. Лучше постирает, за делом легче утра дождаться.

Согнувшись над корытом, в котором кипела белая пена, Маруська вспоминала их с Витькой любовь.

Как-то быстро все у них получилось. Познакомились на первомайском вечере у нее в клубе, на Трехгорке. Приехали гости, военная часть — то ли шефы, то ли подшефные. На Трехгорке ведь одни девчонки, женское производство. Маруська училась на ткачиху, так мать хотела. До этого Маруська уже поработала посудницей в столовой, продавщицей в овощном — не прижилась. И с Трехгорки уже наладилась — не было у нее дробного таланта в пальцах, узелки вязать.

Была она сильная, хоть не крупная, шустрая, веселая. Петь-плясать любила. А о работе не очень страдала — двадцать два года! Красотой не цвела, но девочка была ничего — модненькая. Туфельки, платьице, все, как надо, и завивочка-перманент.

Вот там, в клубе, и началось. Витька пригласил ее на танго, видно, что робел, на ноги наступал. А потом пританцевались, да на весь вечер. В буфете ее угощал пивом с бутербродами. Уговорились о встрече через две недели, как будет у него увольнительная. Не обманул — в субботу ждал у проходной.

Отправились в парк культуры — на лодке катались, смотрели кино, танцевали на площадке. И целовались на темной скамейке. Поздно ночью дошли до ее дома, стали прощаться, и тут только сказал он, что в часть ему возвращаться завтра, а ночевать негде. Маруська привела его в дом, в единственную их комнату. Мать обозвала ее бесстыдницей, но все же постелила ему на диване, а ей не позволила на сундуке, взяла к себе в кровать — для верности.

Следующий день, воскресенье, они с Витькой провели вместе. Ходили в зоопарк, ели в закусочной, потом Маруська провожала его на вокзал, долго ехали в трамвае на площадке и, когда их теснили, прижимались друг к другу, замирая.

А через субботу он уже пришел не к проходной, а прямо к ним. Тогда он и спросил ее, прощаясь, оставаться ли ему на сверхсрочную или после демобилизации ехать домой, на Волгу. Она почему-то ответила грубо: «А мне-то что, делай как знаешь!» Он скулами поиграл, а потом говорит: «Ну, прощай, я через полтора месяца домой еду». Простились так, будто и не целовались никогда. Дома же Маруська проплакала весь вечер да две недели переживала — приедет или конец.

Он приехал, сказал — прощаться. Матери не было, отправилась к сестре в Клин. Посидели за пустым столом с вышитой дорожкой, поговорили чинно. Маруська сказала: «Вот стану ткачихой, потом пойду учиться на инженера по текстильному делу». А Витька ей: «А я решил на авиаконструктора». Потом он встал: «Ну, желаю вам счастья». Они почему-то на «вы» разговаривали. Тут она кинулась к нему, прижалась, обняла и не отпустила. Так Маруська и не собралась спросить у матери — забыла она про Витьку или нарочно уехала в ту субботу? А теперь ее нет, умерла.

С того дня и началась у них настоящая любовь. Витька был в этом деле совсем дурошлеп, а Маруська-то нет, но она этого не выказывала, а он в лихорадке и не заметил. Так он был ей мил, так уж мил, что она вся истаяла у него в руках, как леденчик.

Всю ночь с субботы