Уроки любви [Полина Поплавская] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Полина Поплавская Уроки любви

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Полгода назад судьба занесла меня в Ридинг. Этот английский, по преимуществу промышленный городок в последние годы прославился тем, что там открылся новый музыкальный театр, сразу хорошо зарекомендовавший себя в международных балетных кругах. Поставить в нем спектакль считается очень престижным, к этому стремятся многие балетмейстеры, в том числе российские. Моему приятелю еще по Вагановскому училищу повезло – его туда пригласили. Я поехала с ним в качестве переводчика.

Репетиции шли хотя и не очень пунктуально, но достаточно успешно. У меня оставалось немало свободного времени, которое я проводила, лазая по окрестностям. А окрестности у Ридинга замечательные: королевский Виндзор, знаменитые плиты Стоунхенджа и, конечно, древний студенческий город Оксфорд. Стояла роскошная, как тициановские красавицы, осень. Темза лениво несла свои спокойные в этой части страны волны, зеленоватые от нависавших над рекой домов, увитых буйным плющом. Дух мирного спокойствия и одновременно легкого студенческого безумия витал над городком. Я бродила по его небольшим, но очень красивым мостам, почти пустынным среди бела дня, так как основное население города – студенты – сидели в это время в старинных университетских аудиториях.

Университет в Оксфорде был везде: студенты с конспектами на ратушной площади, разговоры об экзаменах в парках, множество конференций и выставок. Однажды я, гуляя, забрела в небольшой зал неподалеку от библиотеки Кодрингтон, где выставлялись живописные работы студентов и преподавателей. Я заплатила символические полфунта и оказалась в галерейке окнами на реку. Все пронизывал тягучий янтарный свет осеннего полдня, и в нем как-то особенно нежно выглядели развешенные по стенам работы. К моему удивлению, большинство из них оказались очень профессиональными. Я шла, медленно рассматривая портреты и пейзажи, совершенно умиротворенная и почти просветленная, как вдруг уже у самого выхода увидела большой портрет молодого мужчины, чьи высокие скулы явно выдавали его небританское происхождение. Это было красивое и немного дикое лицо, с иссиня-черными кудрями над высоким лбом, и с такой мукой во взгляде, что мне захотелось опустить глаза. «Д. X. Райнгау. Портрет М. М. Н», – подпись под портретом не сказала мне ничего. Впрочем, я и не надеялась, что увижу развернутое объяснение, кому принадлежит это упрямое и безумное лицо, и кто сумел так проникнуть за отстраненную красивость черт. Но если узнать об изображенном человеке мне было неоткуда, то художник, надо полагать, находился здесь, в Оксфорде. Правда, в галерейке кроме меня не было ни души, и никакие бабульки не зашипели, когда я, повинуясь странному чувству, коснулась портрета рукой.

Потом, добравшись до ректорского здания, я навела справки и буквально через полчаса уже знала, что картина написана не студентом и не преподавателем, а лишь женой некоего профессора Райнгау из Ноттингемского университета, который по контракту читает здесь курс лекций. Сама же художница после открытия выставки улетела в Америку.

Любой европеец удовлетворился бы этой информацией и успокоился, но мы, русские, недаром раздражаем многих своим неуместным любопытством и настойчивостью, которая для иностранцев выглядит откровенной назойливостью. Портрет не давал мне покоя. И потом: зачем было профессорской жене выставляться среди студентов университета? Промучившись пару дней, я все же решилась встретиться с профессором Райнгау, выразить ему восхищение талантом его супруги и, если повезет, узнать что-нибудь об этом М. М. Н.

В маленьких городках за границей, особенно в городках университетских, таких, как Оксфорд, все происходит удивительно спокойно и просто – так что уже в субботу мы договорились встретиться с профессором в кафе – напротив той же знаменитой библиотеки, в которую до сих пор по традиции пускают только студентов мужского пола.

Из-за столика, увидев меня, привстал мужчина лет сорока, с глубоко посаженными живыми глазами и крупным мальчишеским ртом. После обмена приветствиями он спросил:

– Чем могу служить? – В его словах слышался классический выговор человека образованного, но не англичанина – я уже научилась различать такие нюансы. Да он и не был похож на англичанина.

Я честно рассказала, как случайно попала на выставку и как поразил меня портрет, написанный его женой.

– Неужели это любительская работа? – поинтересовалась я.

– И да, и нет. По образованию моя жена юрист и живописи нигде специально не училась. Но выставляется она уже давно, ее работы есть в музеях и Европы, и Штатов. Она выросла в творческой семье – может быть, поэтому… – При последних словах профессор словно немного смутился.

– А этот молодой человек, кто он? – Я знала, что спрашиваю совершенно неприличные для европейца вещи, но была не в силах удержаться.

Райнгау нахмурился.

– Мне бы не хотелось отвечать на ваш вопрос. Но я вижу, что портрет действительно произвел на вас большое впечатление, и потому, если…

Неожиданно для себя я перебила его – совсем как невоспитанная девочка:

– Видите ли, я не только переводчик, я пишу книги… книги о женщинах с яркими судьбами. Может быть, вы слышали о Патриции Фоулбарт – американской телезвезде? Недавно я написала о ней…

Профессор вскинул на меня удивленные глаза, и на губах его появилась непонятная улыбка.

– В таком случае, – сказал он, – вам действительно стоит встретиться с моей женой. Нет, вы просто обязаны это сделать. Она вернется послезавтра, и непременно сама позвонит вам.

Мы допили кофе, разговаривая о том, о сем. И на протяжении всей беседы профессор время от времени бросал на меня странные косые взгляды.

Потом были два дня плотных репетиций, и я почти забыла и о портрете. Но в воскресенье телефон в моем гостиничном номере зазвонил непривычно рано для Англии, и нежный, почти девичий голос сообщил, что его обладательницу зовут Джанет Райнгау.

– Муж рассказал мне о вас и вашем интересе к моей работе. Благодарю. Русские очень тонко умеют понимать искусство и особенно друг друга.

– Вы хотите сказать, что молодой человек на портрете – русский?!

– О, я имела в виду вообще славян! – воскликнула собеседница. – Мне было бы интересно с вами встретиться. Давайте в университетском парке у Порт-Мидоу, это наш маленький ипподром. Для серьезных разговоров самое подходящее место. Не волнуйтесь, я сама вас узнаю.

Я, разумеется, согласилась.

До встречи оставалось еще достаточно времени, я приехала в Оксфорд пораньше, и ноги снова привели меня в галерею. Портрет «наполовину славянина» по-прежнему смотрел на меня с дикой тоской, чувственный рот, словно только сейчас оторвавшийся от других губ, кривился, как от боли… Но помимо муки, на сей раз я прочитала в темных глазах еще и неукротимую страсть. И была окончательно заинтригована.


От края старого манежа под открытым небом мне навстречу порывисто шагнула высокая тонкая женщина, чьи буйные рыжие кудри были почти неотличимы от развевающихся одежд того же цвета. Она показалась мне похожей на эльфа из английских сказок.

– Я Джанет Райнгау. – Женщина так же порывисто сделала шаг назад. – А моя девичья фамилия – Шерфорд.

Теперь пришлось отступить мне.

– Вы – дочь Патриции?! Но я…

– Представляли меня совсем другой?

– О, нет! – Теперь мне уже казалось, что другой она быть и не может.

Я окончательно растерялась. Но Джанет решительным жестом взяла меня под руку и повела по длинной аллее, уходящей к серебристым куполам елизаветинских церквей.

– Неужели вы действительно написали книгу о маме? Вы, русская, и для русских? Как мама была бы счастлива! Как хорошо, что вы зашли в галерею! – Голос у Джанет был звонким, словно у ребенка, а пальцы, державшие меня под руку, крепкими и горячими. – Но ведь ваша книга не переведена?

Я долго слушала ее взволнованный голос, а перед глазами все стоял портрет. И, наконец, догадки и обрывки соединились в одно целое…

– Джанет! – проговорила я. – Простите, что называю вас так, но мы с вами, наверное, почти ровесницы… Скажите, человек на портрете… тот самый Милош?!

Рука Джанет оторвалась от моей.

– Да.

– Он стал… таким? – Я не могла подобрать подходящего определения.

– Он всегда был таким, – грустно произнесла Джанет. – Только это долгая история. И очень печальная. И неотделимая от меня самой. – И внезапно, как человек разом на что-то решившийся, она энергично взмахнула рукой. – Я давно, уже очень давно не вспоминала о нем, а тут буквально пару недель назад вдруг почувствовала, что должна написать его портрет… Я расскажу вам все с самого начала!

До самого позднего вечера, пока набежавшие тучи не закрыли отражавшуюся в Темзе луну, мы сидели на низкой скамейке у самой реки. Джанет рассказывала, и ее голос нежно звенел в прохладном, насыщенном влагой воздухе.

Полина Поплавская


На столике дымилась уже третья чашка ароматного чаю, и сквозь ее серебристый пар редкие утренние посетители маленького старинного кафе «Четыре масти» на Касл-Грин могли видеть золотую копну тонких вьющихся волос над склоненным девичьим лицом.

Официанты не обращали на эту высокую худенькую девушку никакого внимания, привыкнув к ее частым утренним посещениям. С постоянством не то старушки, не то аристократки она неизменно заказывала крепкий чай и порцию ревеневого пирога и, не дожидаясь, пока принесут заказанное, углублялась в свой толстый блокнот, порой гневно и порывисто кусая колпачок старой паркеровской ручки. Пожалуй, официанты догадывались, что это юное существо прогуливает школу… Но ведь здесь, в кафе, она не накачивалась пивом, бездумно пуская под потолок дым дешевых сигарет, как делало большинство прогульщиков из Университетского колледжа, что располагался неподалеку, а что-то тихо и сосредоточенно писала в своем блокноте. И потому даже хозяин «Мастей», величественный, словно сошедший с какой-нибудь старинной гравюры, мистер Джабенд порой сам подходил к посетительнице и спрашивал, не желает ли она еще чаю.

Джанет Шерфорд, действительно ученицу десятого класса упомянутого колледжа, сжигали муки творчества. В свои почти шестнадцать она открыла для себя Прошлое. То самое Прошлое, без которого культурный человек не мыслит для себя ни настоящего, ни будущего. То Прошлое, которое вдруг объясняет нам наши собственные тайны, открывает неожиданные возможности и окрыляет дерзкими мечтами, давая при этом силу их исполнить.

В отношении такого Прошлого Джанет находилась в весьма привилегированном положении: как-никак она была внучкой четвертого баронета и прямой наследницей Хенеджа Фоулбарта, который в грозном 1588 году, будучи офицером знаменитого флагмана «Арк», участвовал в бою с испанской Армадой. Джанет гордилась и своим баронетством, и своим Прошлым. Несколько раз она даже пыталась заговорить об этом с матерью, но Пат, и без того достаточно равнодушная ко всему, что не было достигнуто ею лично, за долгие годы в Штатах совсем отвыкла от смешных, по ее разумению, разговоров о дворянстве. И тогда девушка обратилась к отцу.

Джанет долго мучилась, прежде чем начать говорить об этом со Стивом: во-первых, она уже вступила в тот возраст, когда общение с родителями, а особенно с отцом, становится не таким уж и простым, во-вторых, у Стива хватало и других забот, как по содержанию в порядке своей огромной телевизионной империи, так и дома, где маленький Фергус, выкарабкавшись из одной болезни, проваливался в другую, а Жаклин подолгу лежала в клиниках, надеясь подарить мужу еще одного ребенка. Ну, а в-третьих, это собственное желание копаться в столь далеком прошлом казалось иногда несколько постыдным и самой Джанет, ибо она боялась, что за ним может скрываться и простая неуверенность в себе, и желание возвыситься над другими. К тому же в последнее время появилась еще одна причина не пускаться с отцом, читавшим ее душу как открытую книгу, в откровенные разговоры. Но об этом последнем обстоятельстве Джанет не разрешала себе рассуждать никогда.

К удивлению и радости девушки, отец пришел в полный восторг от ее интересов и немедленно, по своим каналам, добыл ей доступ в Королевский архив, информация из которого не часто появлялась даже на страницах солидных исторических журналов. Стив даже прилетел на пару дней сам, чтобы собственной рукой привести дочь в святая святых английской истории. И Джанет на всю жизнь запомнила тот ласковый майский день девяностого года, когда они шли со Стивом в обнимку, как влюбленные, по теплому и влажному Лондону, а потом присели передохнуть у памятника маршалу Фошу, все так же не размыкая объятий.

Джанет безумно любила отца и гордилась им – не так, как матерью, которая была все-таки недосягаемой в своем олимпийском всепонимании и спокойствии, а вполне по-земному – пылко, весело, безрассудно. Вот и сейчас она прижалась щекой к его щеке, заросшей лелеемой, по нынешней моде, всегда как бы трехдневной щетиной, и прошептала:

– Держу пари, па, что все вокруг принимают нас за стареющего ловеласа и его юную возлюбленную!

– Ну, за «стареющего» ты сейчас получишь по заслугам, – смеясь, прорычал Стив и щелкнул дочь по прямому точеному носику, – а насчет ловеласа – это ты молодец, я всегда мечтал иметь возлюбленную с такими вот кудрями! – И он, любуясь, провел рукой по ее пышным золотым волосам.

Волосы у Джанет были действительно великолепные. Вообще девушка весьма спокойно относилась к своей внешности, пережив и всеобщие уверения в ее красоте в детстве, и некоторую разочарованность родителей, а особенно бабушки с дедушкой, когда, став подростком, она потеряла былую прелесть и стало ясно, что такой красавицей, какую они себе напредставляли, ей не бывать. Но все же она трезво ценила в себе и пронзительную синеву казавшихся несколько восточными глаз, и летящее, словно обгоняющее само себя, лицо, и пусть немного крупноватый, но чувственный рот… Но главной ее гордостью, конечно, были волосы. Волосы, то сбегающие вниз водопадом, чуть пепельные в лучах скромного утреннего солнца, то медным шлемом облегавшие голову и высокую шею, а то победной короной сверкавшие в красноватых отблесках заката. Волосы, словно жившие своей, отдельной от Джанет жизнью, с которыми у нее порой бывали очень непростые и трогательные отношения…

– …А что там думают люди вокруг, это нам с тобой, майне цаубер медхен,[1] наплевать, честное слово! Ты лучше закрой-ка глаза на секундочку, как в детстве, и представь, что именно в такой же солнечный и тихий майский день Чарльз Говард, первый граф Ноттингемский, барон Эффингам, кузен Елизаветы Первой, полноправный командующий английским флотом – ну, если, конечно, не считать сэра Дрейка и сэра Наукинса – стоял расставив ноги на палубе своего флагмана и решал, то ли повести свои корабли, то есть главную часть флота, к передовым кораблям Дрейка и уйти от юго-западного берега, то ли… м-м-м… поспешить отойти на дистанцию дальнобойной пушки и тихонечко перейти канал. Но тут к нему со всех ног подбежал молодой офицер с выбившимися из-под парика огненно-рыжими волосами и крикнул: «Впереди по курсу неприятельские корабли, сэр лорд лейтенант-генерал Англии!» «Спокойно, Хенедж, спокойно, – пробасил граф, – у нас еще есть время для маневра. А вас за первое сообщение о решающей битве я жалую титулом баронета». И слава Богу, тот юный офицерик не погиб в кровавой морской каше, а стал родоначальником нынешних Фоулбартов, то есть баронов, а сами по себе они воевали еще и во времена Роз…

– Господи, и откуда ты всегда все знаешь!? – восторженно хлопнула в ладоши Джанет. – Чарльз, так тот всегда непременно начнет говорить про политическое значение, историческую обстановку, но за этим не увидишь ни человека, ни события.

– Ну, во-первых, работа у меня такая, а во-вторых, честно говоря, я просто тебе завидую. А потому – на случай исторических штудий – я весь в твоем распоряжении.

– А почему бы мне не заняться и моими ирландскими предками, если уж ты все равно достал мне пропуск в архив?

По лицу Стива пробежало облачко не то грусти, не то сожаления.

– Оставь эту работу Фергу, ведь и малышу надо будет чем-нибудь заняться, когда он подрастет, – отшутился он. Они уже стояли у массивных дверей архива, казавшихся Джанет вратами едва ли не в потусторонний мир, обещавший тем не менее неслыханные и счастливые открытия. – А ты, если, конечно, останется время, покопайся и в рядах неприятеля, то есть, я хотел сказать, просмотри списки дворян, воевавших на стороне испанской Армады. – И в ответ на несколько недоумевающий взгляд синих глаз добавил: – Это уже лично для меня.

– С радостью, па! – И Джанет скрылась в Прошлом, взмахнув на прощанье узкой рукой с изумительно длинными пальцами.

* * *
Эти несколько месяцев не прошли для девушки даром. С упорством, которое в юности еще так трудно разграничить с упрямством, она просиживала в архиве все свободное время, не только доискиваясь до столь нужных ей мелочей и живых подробностей, но и незаметно приучая мозг к дисциплине и ритму подлинного труда. На время была заброшена даже любимая медицина – а Джанет так и не изменила своего решения двухгодичной давности стать врачом. И несмотря на брезгливое ворчание деда, ахи и охи бабушки, откровенное удивление Пат и несколько насмешливое любопытство Стива, она упорно двигалась в нужном направлении.

Первый шаг заключался в том, чтобы не бояться крови, трупов, вывернутых наизнанку внутренностей и тому подобных «грязных» сторон медицины. Джанет повезло: она не только не сломалась на этом первом шаге, но и приобрела благодаря ему новый, так необходимый ей взгляд на вещи. Позапрошлым летом, впервые приехав к родителям в Америку, в Трентон, она попросила Стива сводить ее не куда-нибудь, а в судебно-медицинский морг, где, по ее мнению, можно было сразу увидеть все самое ужасное. Стив про себя чертыхнулся, но все же договорился о столь нестандартной экскурсии.

Они присутствовали на вскрытии, которое производил светило столичной патологоанатомии профессор Штейнберг. Джанет, забыв про сильно надушенный платок, который в последний момент сунула ей Жаклин, вся отдалась наблюдению за точными и скупыми жестами небольших рук профессора в голубых перчатках. Как две птицы, они то взмывали над лежащим на цинковом столе телом, то садились на него, хищно выклевывая что-то, – и вдруг профессор крылообразно взмахнул ими, и перед глазами толпы студентов в полной неприкосновенности предстали человеческие внутренности во всей их разумной законченности и гармонии. По рядам пронесся восхищенный вздох, а Джанет неожиданно и навсегда поняла, что красота была, есть и будет во всем, – надо лишь захотеть ее найти, увидеть и понять. И Стив, глядя на загоревшееся внутренним огнем лицо девочки, понял, что и на этот раз оказался прав, приведя ее в морг, втайне от Пат и под укоризненные взгляды Жаклин. А Джанет в свои четырнадцать с половиной осталась покоренной этой властной силой красоты. Открытие, сделанное ею, было для нее столь значимым, что, несмотря на все трудности в общении, она все же попробовала разобраться в этом вместе с Пат, но та, ценившая в первую очередь совершенство, не смогла или не захотела понять еще до конца не оформившиеся, смутные убеждения дочери, которая почувствовала, что красота и совершенство – далеко не одно и то же…

__________


И вот сейчас, сидя в полупустом утреннем кафе, она мужественно пыталась добыть эту ускользающую красоту: фразы в ее повести о Прошлом, которую она втайне ото всех сочиняла уже полгода, при всей их выстроенности и правильности казались ей мертвыми и уродливыми. Джанет нетерпеливо кусала губы, в глубине души уже сознавая, что у нее ничего не выйдет, ибо еще слишком мал тот мир, в котором она действительно могла чувствовать себя полноправной хозяйкой. А без уверенности в себе – она поняла это, когда начинала учиться петь, – ничего добиться нельзя. И все же с упрямством юности она снова и снова прогуливала школу, заворачивая через два квартала от дома в свое маленькое убежище, и пробовала все заново. Через несколько минут вполне удачного повествования под старым «паркером» неожиданно выплыло слово «ландскнехт», и Джанет, чуть ли не вслух ойкнув, снова отложила ручку, вспомнив о том, что погружение в Прошлое отняло у нее и ее вторую страсть – немецкий язык.

С детства воспитанная на сказках, девочка тянулась ко всему таинственному, смутному, непознаваемому – и немецкая литература предоставляла для этого самое широкое поле. Чего стоил только один человек без тени! Или угольщик со стеклянным сердцем? Или чудовищный, которого тем не менее обожали самые прекрасные девушки?[2] А от сказок Джанет неизбежно перешла к языку – но не к тому лающему, недолюбливаемому всей Европой, сухому немецкому пруссаков, а к нежному, горловому, похожему на лепет младенца с обилием неправильных «р» и «л» языку южной Германии – языку горного Шварцвальда и лесистой Швабии. Джанет обожала свою учительницу, выкопанную где-то Чарльзом, который уверял, что фройляйн Гетгер помнит еще промотавшихся русских князей в Баден-Бадене. Как бы то ни было, ветхая фройляйн действительно не только не охладила любви своей ученицы, но и научила ее говорить с подлинно южным акцентом. В пятнадцать Джанет уже пробовала писать на немецком стихи. Но желание разобраться в своем Прошлом – что означало для Джанет разобраться в первую очередь в себе – оторвало ее и от этого увлечения.

Пожалуй, на сегодня было достаточно: чай допит, три обязательные странички исписаны, а часовая стрелка подползала к двенадцати – перерыву в занятиях, когда Джанет должна была появиться дома и, по требованию Селии, поесть как следует. Но апрельское солнце за низким окном сияло так маняще и столь редкое над Ноттингемом голубое небо было таким бездонным, что Джанет почувствовала: она не в силах сопротивляться этим соблазнам… И закинув на плечо свой желтый рюкзак свиной кожи, она направилась из кафе отнюдь не к дому, а совершенно в противоположную сторону – по направлению к кладбищу Бассетлоу.

Она шла, чуть раскачиваясь и нелепо выглядя в своем грубовязаном свитере и тонкой длинной юбке, облеплявшей худые ноги в тяжелых шнурованных ботинках. Хаос, царивший в ее душе, неизбежно отражался и на одежде. Джанет хотелось быть то собранной чистенькой яппи,[3] то романтической барышней, то роковой женщиной… А иногда ей просто хотелось махнуть на одежду рукой, и, к ужасу родных, именно это она и делала чаще всего. Прошлым летом Пат, не вынеся этой, как она выразилась, безалаберности, даже позвонила Жаклин и попросила придумать для девочки какой-нибудь выражающий ее стиль. Жаклин с жаром взялась за дело, но Джанет, сходив с родителями и братьями в ресторан, дабы как можно больше народу смогло оценить ее новый костюм, очень женственный и неординарный, все же спрятала его на дно чемодана – под одобрительные смешки всех мужчин. Больше всех заливался маленький Фергус, и его счастливый нечленораздельный смех с улыбкой озвучил Милош:

– Ты похожа в нем на взрослую тетку, которая решила прийти поиграть на детскую площадку! А сама по себе ты лучше всех на свете!

И Стивен одобрительно хмыкнул в седые усы.

Джанет вспомнила этот эпизод, и на лице ее, и без того солнечном, появилась нежная улыбка – девушка очень любила своих братьев, подаренных ей, как в сказке, в один день. По крайней мере три раза в году вся семья собиралась или в Ноттингеме, или в Трентоне, и тогда, забросив все, Джанет то возилась с Фергусом, то разговаривала с Милошем, ощущая в общении с ними какую-то успокоенность и завершенность. Ей доставляло просто физическое наслаждение прикасаться к ним, и, сидя где-нибудь плечо к плечу с Милошем и с Фергом на коленях, она на секунду прикрывала глаза и проваливалась в какую-то теплую сладостную темноту. Это были ее мальчики. Это была настоящая жизнь… Но минувшим сентябрем все изменилось.

Даже теперь, представив себе эту сцену, Джанет залилась густым румянцем. Они с Милошем решили устроить Фергу праздник и пешком с коляской отправились в Шервудский лес, где малышу были обещаны всяческие букашки и бабочки. И вот, положив свои длинные, чем-то неуловимо схожие пальцы на ручку коляски, касаясь друг друга узкими бедрами в одинаковых голубых джинсах, оба высокие, тонкие, юные, они шли по улице и порой, наклоняясь к Фергу, смешивали золото и антрацит волос. И вдруг шедшая им навстречу какая-то нелепая тетка в ярко-красном двадцатилетней давности плаще, с восхищением оглядев их, чуть не на всю улицу брякнула на чудовищном кокни:[4]

– Вот голубки-то! И уж сразу видать, у таких где первенький – там скоро жди и второго!

Милош вспыхнул и отдернул руку от коляски, а Джанет осталось только низко-низко наклонить голову, спрятав лицо завесой кудрей. Из ее глаз брызнули злые слезы: одной фразой эта тварь сумела испортить все, все! Между ней и Милошем словно разверзлась бездна. И – прощайте отныне долгие беседы ночами на подоконнике охотничьего зала, и закатные бродяжничанья по мелководьям Делаварского залива, и изматывающие откровения, и счастливые касанья – у нее теперь нет старшего брата, остался лишь красивый студент Женевской балетной школы со странным чужим именем – Милош Мария Навич.

Конечно, прогулка не удалась, и, привезя расхныкавшегося Фергуса домой, они разошлись по разным комнатам. А назавтра Милош уехал в Швейцарию, на прощанье лишь холодно прикоснувшись губами к высокому лбу сестры. Он не приехал даже на Рождество, сославшись на загруженность предпраздничными репетициями, и Стив, печально улыбнувшись, передал дочери маленькую открытку с видом Фирвальштадского озера, на которой стояло всего несколько строк:

«Не обижайся, Нетти, у нас остаются письма и… чувства, которые не изменились, правда? Счастливого Рождества. Твой брат ММН».

* * *
С письмами Милош придумал замечательно, и благодарная Джанет вот уже полгода не только откровенно сообщала брату обо всех своих переживаниях, начиная от ссоры с соседкой по парте хитрюгой Имоджин и заканчивая вопросами о том, что есть истина, но и оттачивала в этих посланиях собственный стиль и тот же немецкий язык. Милош отвечал регулярно, но скупо, и с каждым письмом Джанет все прочнее укреплялась в ощущении, что он чего-то недоговаривает. Она пыталась пробить эту невидимую преграду то открытым напором, то женскими уловками, но тон женевского студента оставался все так же спокоен и, пожалуй, суховат, если вспомнить – а Джанет слишком хорошо их помнила – прошлые страстные, полные юношеского упоения ночные беседы. И порой, отчаявшись вернуть былую откровенность, девушка не отвечала, с удвоенной силой хваталась за учебу, кокетничала с одноклассниками, хотя в глубине души она уже знала, что все это – лишь суррогат, не приносящий настоящего удовлетворения. А в те бессонные ночные часы, когда между тобой и миром нет преграды, сидя на жаркой постели, Джанет с ужасом признавалась себе, что влюблена в собственного брата. И эта тайна, которую она вынуждена была постоянно скрывать не только от близких, но, по возможности, и от самой себя, страшно угнетала ее. Она стала бояться общения с отцом, избегала неусыпного и всегда чем-то обеспокоенного внимания Селии, и только маленький Фергус в их редкие встречи да все принимающий в своей мудрой старости дед давали ей подобие прежнего равновесия.

Четвертый баронет, которому уже перевалило за семьдесят, мог наконец-то больше не беспокоиться о несоответствии баронетства и той, по его меркам, бедности, в которой он провел значительную часть своего существования на грешной земле. Дочь и бывший зять стали, опять-таки по его понятиям, сказочно богатыми людьми, и теперь он в полную силу вкушал прелести жизни настоящего английского дворянина средней руки. Интерес внучки к его предкам льстил ему, и он скорее ради нее, чем ради собственного любопытства, тоже пустился в исторические изыскания. Каждый месяц они с Джанет обменивались добытыми крупицами Прошлого, и эти часы были для обоих настоящим счастьем. Чарльз клал высохшую, почти невесомую руку на голову внучки, отчего Джанет становилось хотя бы на несколько минут просто и светло.

– Боже правый, как ты похожа на свою бабушку! – говорил в такие мгновенья Чарльз. – И какое счастье, что в тебе так много женственного! Красота – лишь удачное сочетание черт, а женственность – это воплотившаяся глубина пола… Патриция, к сожалению, так и не поняла этого. – Четвертый баронет вздыхал и снова углублялся в бумаги.

Вот и сегодня был день обмена найденным, и Джанет спешила на родовое кладбище, чтобы там, в тишине и однообразии, придать своему будущему рассказу достойную форму. На этот раз ее сведения касались Финча Фоулбарта, конюшего лорда Давентри, который, как оказалось, был первым браком женат на испанке из Андалусии, сожженной затем по обвинению в колдовстве во времена Джона Нокса.[5] Впоследствии, стараясь скрыть этот позор, наследники умалчивали злополучный факт, а вот теперь, через четыреста лет, его вытащила на свет из королевских архивов золотоволосая девочка. Это была роскошная новость, и Джанет хотелось подать ее как можно более романтично. Она долго расхаживала по кладбищу, воображая себя то гордой жертвой со спутанными смоляными волосами, то коварным палачом, то раздавленным таким поворотом судьбы мужем несчастной испанки… Проговорив все по нескольку раз, она наконец решила, что рассказ готов и произведет на дедушку самое сильное впечатление. К тому же приближался пятичасовой чай, традицию которого Селия блюла неукоснительно: можно было проспать завтрак, прогулять ланч, пропустить обед и отказаться от ужина, но на файф-о-клок все должны были собираться непременно. И Чарльз, всегда и во всем поддерживавший жену, откашливался в усы, не уставая повторять, что именно такими мелочами и жива старая добрая Англия.

А сегодня, увлекшись старинной историей, Джанет опаздывала – ей даже пришлось взять такси. Но, к ее удивлению, дом встретил ее абсолютной тишиной: даже из кухни, превращенной стараниями Пат и Жаклин в настоящее викторианское обиталище с медными котлами, гирляндами овощей и разномастными, но антикварными чашками, не доносилось ни звука.

Джанет осторожно заглянула туда, но, кроме накрытого стола, не увидела ничего. Она еще раз бросила взгляд на часы, подаренные ей Милошем с его первого зарубежного гонорара, – она опоздала на десять минут. Отхлебнув уже остывшего чаю и так и не сняв с плеча рюкзак, девушка взбежала по лестнице.

– Ба, Ча, да где же вы!? Смените гнев на милость, ведь я опоздала всего чуть-чуть! Зато я расскажу вам потрясающую историю!

Но старый дом продолжал хранить молчание.

Джанет встревожилась. Нарочно громко стуча толстыми подошвами ботинок и сама почему-то пугаясь этого стука, она обежала столовую, зал, гостиную – везде было пусто. Тогда она рывком распахнула дверь в кабинет деда и облегченно вздохнула: Селия и Чарльз сидели друг напротив друга.

– Уф, ну вы и хитрецы! Впрочем, такой урок я запомню надолго. – Джанет наконец сбросила рюкзак прямо на пол и, продолжая болтать, подошла поближе. – История романтичнейшая…

Но старики продолжали сидеть неподвижно и молча, даже не повернувшись на ее слова.

– Неужели мое опоздание… – снова начала Джанет и вдруг осеклась, заметив, что по лицу Селии беззвучно катятся мелкие слезы. – Что с тобой, Ба? – Молчание. – Да что здесь случилось? – Она обернулась к деду и только тут увидела его застывшее в гримасе боли неподвижное лицо.

– Он умер, девочка, – раздался за ее спиной почти неслышный голос Селии. Джанет не поверила своим ушам, но слова прозвучали еще раз, чуть более громко и внятно: – Умер. Умер, быть может, двадцать минут назад… – Джанет стояла окаменев, не решаясь повернуться к бабушке, чтобы не увидеть ее искаженного горем лица – оно почему-то казалось девушке страшней, чем лицо покойного. А слова продолжали падать, и они все ниже пригибали плечи Джанет. – Я ждала его, как обычно, к чаю, и когда он не появился вовремя, я поднялась сюда и… Что же теперь делать, что?

И только тут Джанет упала лицом в теплые бабушкины колени и заплакала трудными горькими слезами первой непоправимости.

* * *
Чарльза похоронили в Бассетлоу, в ряду всех баронетов на южной, самой солнечной, без деревьев, стороне кладбища. Самое ужасное, что все это пришлось делать им одним – Пат оказалась в каком-то забытом Богом городке в верховьях Параны, где недавно была обнаружена народность с удивительными, ни на что не похожими песнями, и известить ее не представлялось никакой возможности, а Стив проводил важную международную встречу в ЮАР и никак не мог успеть на похороны тестя. Прилетела, несмотря на свою долгожданную новую беременность, только Жаклин с Фергусом, который стал и для Селии, и для Джанет подлинным спасением. Болезненный малыш требовал постоянной заботы, сама Жаклин чувствовала себя неважно, хотя и пыталась скрывать это. Но все-таки вышло так, что и бабушка и внучка вынуждены были отвлекаться от своего горя, и только вечерами, разойдясь по своим комнатам и тщательно прячась друг от друга, они тихо плакали в подушки, стараясь, чтобы не были слышны даже эти скупые слезы. Джанет вообще никогда не плакала на людях, даже не представляя себе, как можно так унизить свое горе, а Селия просто не хотела лишний раз расстраивать внучку, которой, она видела, и без того очень плохо, и Жаклин, малейшая тревога для которой могла кончиться весьма серьезно.

Так они прожили почти месяц. К удивлению и тайной гордости Джанет Селия ничуть не изменила установленный в доме порядок: белье было так же туго накрахмалено, полы сверкали, завтрак, обед и ужин подавались минута в минуту. Верность традиции действительно была спасательным кругом, за который можно держаться, не рассуждая, умно это или глупо, нужно или нет. Исчез лишь пятичасовой чай: каждый день в это время Селия, смотря по погоде, уходила или уезжала в Бассетлоу, где без слез молча садилась около могилы мужа, покрытой уже высохшими венками от Исторического и Охотничьего королевских обществ, а после заказывала службу в маленькой часовне. Она никогда не брала с собой внучку, понимая, что девочке трудно выражать свои эмоции при ком бы то ни было, и Джанет, ценя бабушкин такт, старалась сделать в это время что-нибудь по дому.

Сама она бывала на кладбище редко, ибо никак не могла связать тот холодный ровный и гладкий лоб, при прощальном поцелуе которого свело ее губы, с человеком, посвятившим ей десять из ее шестнадцати лет. Лишь изредка, когда оранжевые майские закаты начинали затягиваться мутноватой дымкой вечера, она приходила к могиле и, положив руку на теплый гранит, шепотом рассказывала деду о своих мыслях и переживаниях. Теперь ему можно было рассказывать и о Милоше – и Джанет пользовалась этим.


Первым приехал Стив, но у него в распоряжении был только один день, чтобы собрать вещи и увезти Жаклин с Фергусом в какой-то санаторий в Линьяно, и потому они с Джанет лишь на минуту заехали к Чарльзу и постояли, обнявшись, у могилы. На обратном пути Стив, сильно проведя рукой по лицу, словно стараясь избавиться от зрелища свежей могилы, тихо сказал дочери:

– И все-таки я счастлив, что у тебя был такой дед. И счастлив, что ты на него похожа.

Джанет медленно подняла на него синие, блестящие от непролитых слез глаза:

– Я тоже. Но, папа, а твой отец? Разве на него я не похожа ничуть?

– Мои родители погибли еще задолго до твоего рождения. И… я, честно говоря, не знаю, похожа ты на них или нет. Наверное, нет – ты все-таки англичанка до мозга костей.

Машина уже петляла среди узких центральных улиц.

– Папа, – голос Джанет дрогнул, но все же был полон решимости. – Папа, только не говори сразу «нет», ладно?

– Хорошо, радость моя.

– Папа, – несмотря на двух сыновей и ожидаемого третьего, Стив все же каждый раз сладко вздрагивал, когда слышал это обращение, произнесенное нежными, твердыми губами его неродного, но самого выстраданного ребенка. – Оставь нам Ферга, пожалуйста!

– Но…

– Я справлюсь, справлюсь, ты же знаешь, учеба занимает у меня не так много времени, и… я так люблю его! И бабушка… Ей будет о ком заботиться. – Тонкие пальцы с такой силой вцепились в рукав Стива, что машина вильнула. – У тебя же будет еще, а мы… а у нас… – И Джанет впервые со смерти Чарльза заплакала в голос, изливая в этих слезах весь хаос, творящийся в ее юной душе, где переплелись и потеря любимого дедушки, и страшная, как ей казалась, позорная тайна чувства к единокровному брату.

Стив остановил старый прокатный «форд» и крепко обнял дочь.

– Я бы оставил его, ты же знаешь, но Жаклин… Для нее это будет слишком сильным потрясением, ведь за все два с половиной года она не расставалась с ним ни на день. Потерпи, моя хорошая, вот родится маленький, и я обязательно уговорю ее привезти вам Ферга. Хотя бы на несколько месяцев. А сейчас – нет. Нет.

– Я поняла, папа. Спасибо, – но голос Джанет прозвучал так горько и обреченно, что Стиву оставалось только нажать на газ и доехать до дома, ни разу больше не оглянувшись на дочь.

А через два часа он уехал, и в старом доме на Касл-Грин стало пусто и тихо. Джанет, забившаяся в угол на кухне, с безысходной тоской слушала, как скрипят сами по себе рассохшиеся дубовые половицы.

* * *
Еще через пару дней, как раз ко дню рождения Джанет, приехала Пат, которую печальное известие ждало в Асуньсьоне почти месяц.

Джанет как раз собиралась потихоньку выскользнуть из дома и для начала в одиночку отпраздновать свое шестнадцатилетие, зайдя в только что открытое кафе на Рыночной площади и выпив там бокал брюта, и не какого-нибудь зекта, а настоящей, самой дорогой «Вдовы Клико». Для такого случая она даже отказалась от своего нелепого костюма и нарядилась в строгую английскую пару, в которой выглядела ни дать ни взять очаровательной героиней романа Голсуорси.

Пат вошла в дом беззвучно, с серым от усталости и горя лицом. Она скользнула глазами по дочери, машинально отметив необычность ее костюма, и почти равнодушно поцеловала ее в лоб.

– Где мама?

Джанет даже онемела на мгновенье – на ее памяти Пат никогда не называла так ее бабушку, и острая жалость к матери сжала ее сердечко.

– Она у себя, мамочка. Но она еще спит.

Пат, ни слова не говоря, села на ступеньки и прикрыла покрасневшие от суточного перелета веки. Джанет робко присела рядом. – Я принесу тебе поесть?

– Нет. Ты иди, куда собиралась, я посижу здесь одна. Так будет лучше. Иди, иди.

И Джанет послушно вышла, хотя, конечно, ни о каком шампанском речи уже не шло. Медленно пройдясь по утреннему городу, она взобралась на пустынный в такое время Стандарт-Хилл и, забыв о своем дорогом костюме, устроилась прямо на траве. Стояла середина мая – самого нежного и упоительного из всех месяцев, времени надежд и тайных даров, полного прелести еще не свершившегося, но уже обещанного; времени, когда сам воздух можно пить, как изысканное вино, и пьянеть от него, и, следуя зову крови, бродить неведомо где, зная, что все дано и все сбудется. Джанет вытащила из кудрей старинные черепаховые шпильки, утащенные для такого дня у бабушки, и с радостью ощутила, как ветерок начал запутываться в ее волосах, обдавая их мятной прохладой. А потом достала из сумочки единственную сигарету, которую еще будучи лет двенадцати поклялась выкурить впервые в день своего совершеннолетия. И от сигареты остался все тот же мятный холодящий привкус. И тогда, вся раскрытая грядущей жизни как цветок, Джанет тихо рассмеялась и, уже не задумываясь и не сомневаясь, положив листок прямо на сумочку, написала Милошу откровенное, страстное и недвусмысленное письмо.

Она вернулась домой часа через два. Пат уже не было на лестнице, и только из комнаты Селии доносились приглушенные, перемежающиеся долгим молчанием звуки беседы. Мать и бабушка вышли лишь к обеду: Селия, как всегда, с безукоризненно подкрашенным лицом, а Пат без всякой косметики, с покрасневшим носом и припухшими глазами. Отказавшись поесть, она уехала на кладбище, а Селия, ласково расцеловав внучку в обе щеки, таинственно поманила ее наверх:

– Пойдем, у меня есть для тебя подарок.

И там, в кабинете Чарльза, где все оставалось по-прежнему, она торжественно достала откуда-то из глубин палисандрового письменного стола пакет, трогательно перевязанный не современной яркой синтетической лентой, а простой вязаной тесьмой:

– Мы с Чарльзом хотели подарить тебе это вместе… С днем рождения, Джанет.

Закружив Селию по комнате и – будучи на голову выше – едва не поднимая ее, Джанет бросилась с подарком к себе. Под ворохом тончайшей папиросной бумаги, вздымающейся и опадающей, как шелк, оказались крошечные золотые часики-брошка работы известной в середине прошлого века фирмы «Тэвейн Уотч» и первое издание романа Лоуренса – того самого романа, который когда-то Селия запирала от Джанет на ключ и который так советовал ей прочитать Стив, когда она вырастет.[6] На первой странице твердым, по-старинному витиеватым почерком Чарльза было выведено: «Есть предел и времени, и пространству – нет его только отношениям Мужчины и Женщины. Джанет – от Си Ч. 15.05.91».

Часики звонко стучали в ее руке, как маленький неутомимый зверек, а по щекам девушки катились крупные слезы.

* * *
Пат вернулась, когда на небе уже высыпали неяркие майские звезды, и сразу прошла в комнату Джанет, которую мысленно все еще называла своей.

Джанет в упоении читала подаренную книгу, словно в первый раз, после сотен современных изданий о приключениях плоти, открывала для себя ее пока еще книжные тайны.

Пат присела на край кровати и слегка отвела руки дочери, чтобы прочесть название:

– Ах, «Леди»… Эта книга действительно была когда-то культовой, и многие спасли себя для настоящей жизни благодаря ей. Впрочем, многие и утонули. На мой же взгляд, она немного устарела.

Джанет вскинула на нее глаза:

– Разве любовь может устареть?

– Любовь – нет, но ее формы.

– Разве здесь может иметь значение форма?

– Форма имеет значение везде, Джанет, ибо она самое первое отражение содержания. Увы, но это так. Впрочем, я пришла поговорить не об этом. Во-первых, бабушка. Ты видишь ее каждый день – как она? Я имею в виду ее внутреннее состояние, если хочешь, душу. Мне она показалась слишком закаменевшей, и это плохо, опасно…

Джанет отложила книгу и на минуту задумалась.

– Нет, мама, – в конце концов твердо и уверенно выговорила она, – бабушка внутренне так же ровна, как ивнешне. Ведь она по-прежнему любит его, и его дом, и тебя, его дочь, и меня – и поэтому она не сломается. Она любит.

И тут, к полному ужасу и смятению Джанет, Пат всхлипнула, как девочка, и, прижавшись лицом к плечу дочери, проговорила:

– Да, ты с ними… с ней… И потому тебе… у тебя есть эта уверенность. А я в таком долгу перед ними. Господи! – вдруг горячо вырвалось у нее. – Не дай Бог тебе быть в таком долгу перед родителями, Джанет! Не уезжай отсюда, как я. Человек должен не только вырасти, но и возмужать там, где он родился.

Джанет растерялась:

– Но я и не собираюсь никуда уезжать…

– И второе – твоя дальнейшая учеба. – Пат уже вполне взяла себя в руки. – Ты по-прежнему твердо настаиваешь на медицине?

– О да! Ведь в ней все: и красота, и помощь, и удовлетворение…

– Все эти качества есть в любой работе, если она тебе по душе, – остановила ее Пат. – И я даже верю, что у тебя есть силы для медицины. Подумай только об одном: творчеством в медицине занимаются единицы, остальное – рутина. А ты – человек, вне сомнений, творческий. Слишком тяжелая у тебя в этом плане наследственность…

– Что?

– Я хотела сказать – слишком серьезная. – Пат прикусила губу. – Подумай об этом хорошенько, договорились? А через год мы снова поговорим об этом. Ну, а теперь о более приятных вещах: какой подарок ты хотела бы получить от меня?

– Знаешь, я уже боюсь просить! Я попросила у папы оставить нам Фергуса, а он отказался!

– И правильно сделал.

– Ну вот. – И вперив взгляд в подушку, под которой лежало все еще не отправленное письмо Милошу, Джанет словно прыгнула в ледяную воду: – Подари мне поездку в Женеву, мама! Я столько слышала об этом городе! И мой немецкий! И потом, там ведь Милош, я буду не одна.

На мгновенье лицо Пат стало жестким и отрешенным. Женева… Милош… Руфь… Все это до сих пор казалось ей совершенно несовместимым с ее девочкой… Но Пат всегда умела разделять эмоции и сознание.

– Может быть, проще будет купить тур? – все же осторожно спросила она.

– Тур? Зачем? Они все словно нафталином присыпаны. «Отель – объект – ресторан», – прогнусавила Джанет. – А я хочу пройтись по самым закоулочкам.

– Ну, хорошо, – согласилась Пат. – Только никаких фокусов и авантюр. Впрочем, я сама позвоню Милошу.

– Ах, мама, не надо, пусть это будет сюрприз!

– Ничего себе сюрприз! А если у него гастроли или репетиции все дни напролет? Позвони сама.

И счастливая Джанет пообещала, про себя решив, что никуда, конечно, звонить не будет. Звонок ломал всю картину уже тысячи раз воображенного ею появления в квартире Милоша, которая почему-то представлялась ей неким подобием театрального музея… Или, еще лучше, прямо на репетиции – в суровом оперном театре Женевы. И теперь, когда эти мечты вот-вот станут явью, испортить все каким-то дурацким, никому не нужным звонком!? Ни за что! Джанет в своем сладком неведении шестнадцати лет еще не знала о том, что никогда лучше не рисовать себе грядущего в таких подробностях, ибо жизнь всегда устроит все по-своему, заставив человека поразиться своей непредсказуемости. И это новое будет интересней и богаче вымышленного, если только не цепляться за жалкие фантазии и быть готовым принять все, как есть.


Девушка спала, убаюканная жаркими мечтами, и не слышала, как поздней ночью, допив четвертую чашку кофе, Пат жадно затянулась сигаретой и твердой рукой набрала код Швейцарии.

Милош оказался дома.

– Слушаю. – Пат не видела и не слышала его с того самого волшебного Рождества, которое так увеличило количество обитателей ноттингемского дома. Голос его показался ей чересчур взрослым – этакий низкий, с модной хрипотцой голос избалованного женским вниманием человека театра.

– Здравствуй, Милош. Это Патриция.

«Господи, неужели мне нужно теперь называть себя!» – мелькнуло у нее в голове, пока она выговаривала эту коротенькую фразу.

В ответ повисло непродолжительное, но напряженное молчание, истолковать которое было затруднительно… И все же каким-то шестым чувством Пат ощутила в нем… страх. «Он боится – но чего!?» – успела подумать она прежде, чем в трубке зазвучал уже совсем иной – родной и радостный голос:

– Патриция! Я так рад, я очень рад тебя слышать! Все хорошо? Все живы-здоровы? То есть, прости, отец говорил мне про Чарльза. Но вы вместе? Ведь у Нетти сегодня день рождения!

– Да. – Пат прикрыла глаза, позволив себе, пусть хоть на жалкие мгновения, отдаться этому голосу, в котором теперь снова слышались мальчишеские нотки. – А что поделываешь ты?

– О, работа, работа и еще раз работа. Правда, позавчера я растянул подколенную связку и вот теперь валяюсь в постели… – Милош беспечно болтал на своей дикой смеси английского и немецкого, а Пат, все сильнее сжимая трубку, как наяву видела его длинные, с рельефно обозначившимися мышцами ноги танцовщика, гладкие, как алебастр… Туго перевязанное узкое колено, небрежно распахнутый халат… – Пат, тебя совсем не слышно! Я спрашиваю, как Нетти?

– Как раз по ее поводу я тебе и звоню.

И голос Милоша изменился снова – он вдруг стал совершенно бесцветен и сух.

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Но, видишь ли, она решила съездить в июне в Женеву, усовершенствовать немецкий, ну и вообще посмотреть страну. А в ее возрасте мало ли что может прийти в голову – так что я очень прошу тебя побыть с ней все это время.

И вдруг Милош произнес такое, чего Пат уж никак не ожидала услышать:

– Я думаю, ей лучше не приезжать, Пат. То есть, у меня нет времени и… и… В общем, я живу сейчас с девушкой, поэтому… Словом, извини. Мне просто не до нее. – Последняя фраза была уже явно грубой.

– Что ж, спасибо за откровенность. Хоть в этом-то ты не изменился, – не удержалась она. – Всего наилучшего.

Разжав затекшие пальцы, она неслышно положила трубку и задумалась. Может быть, так оно и лучше. У него своя, взрослая жизнь: театр, девушка. А Джанет еще рано приобщаться к богеме. Но в Женеву она, конечно, поедет. Только надо сказать ей, что у Милоша долгое зарубежное турне, и купить самый лучший трехнедельный тур – не только в Женеву, но и по всем кантонам.

И Пат впервые за многие годы тихо прошла в спальню к дочери и поцеловала ее в узкий висок, на котором ритмично и радостно билась невидимая жилка.

* * *
Двадцать пятого июня заканчивались занятия, а двадцать шестого Джанет уже ждала маленькая страна, стать гражданами которой мечтает едва ли не четверть всей Европы. Несколько дней назад старый Дэниэл, служащий почты, помнивший еще лавину поздравительных депеш на свадьбу четвертого баронета с очаровательной учительницей музыки из Шрусбери, принес Джанет плотный горчичного цвета пакет, в котором лежал швейцарский тур не только по столицам всех кантонов, но и с двухдневными проживаниями в шале альпийских крестьян в горах и в домиках эмментальских сыроваров в низинах. На Женеву отводилось всего полтора дня. Джанет возмущенно присвистнула, но из пакета выскользнула коротенькая записка от Пат: «Вот обещанный подарок, постарайся извлечь из него максимальную пользу. Милоша в Женеве нет, их школа на гастролях в Дании до августа. Жду рассказа о впечатлениях. Целую».

Нет, прочитав это послание, Джанет не заревела, не топнула ногой и не бросила его на пол – в шестнадцать лет все кажется исправимым и возможным. Она просто-напросто решила, что прямо из Женевы, которую не грех все-таки и посмотреть, тем более что там живет ее Милош, она отправится вовсе не в Лозанну, значившуюся вторым пунктом, а прямиком в единственный датский аэропорт в Каструпе. А уж там найти следы балетной школы не составит труда – Джанет с детства не страдала ни стеснительностью, ни отсутствием инициативы. И это будет настоящее приключение! К тому же замечательно так неожиданно побывать в стране великого сказочника, чьими лукавыми историями она зачитывалась в детстве!

Словом, девушка преисполнилась самых радужных надежд, тем более что они подкреплялись чеком на солидную сумму, оставленным ей отцом в его последний приезд. И Джанет весьма обдуманно для своего возраста уложила вещи в древний дедушкин саквояж, назло всем веяниям моды предпочитаемый ею всяким спортивным сумкам и чемоданам крокодиловой кожи. Ничего лишнего, лишь сидящее как вторая кожа крошечное ярко-синее платье и под него – последний писк, стоивший Джанет едва ли не всех месячных денег, выдаваемых бабушкой по настоянию отца, – колготки, имитирующие сразу трусики, пояс с порочно-откровенными резинками и низкие, до середины бедра, чулки. Именно этим непристойным нарядом маленькая Джанет рассчитывала соблазнить своего единокровного брата!

Самолет вылетал из Элмбриджа в одиннадцать, и потому Селии как ни в чем не бывало удалось накормить внучку перед путешествием традиционно плотным английским завтраком, поедая который Джанет, уже не способная сдерживать свое возбуждение, болтала и смеялась без умолку.

Селия ласково положила свою легкую высохшую ручку на рукав белой футболки.

– Радость моя, не хотелось бы в такой момент говорить о печальном, но не забудь, что где-то в Швейцарии у мальчика похоронена мать. Съездите туда вместе и… – лицо Селии покрылось слабым румянцем, – вот деньги, закажите панихиду от моего имени на них обоих.

И Джанет с нежностью прижалась щекой к этой невесомой теплой руке.

Бабушкины слова сразу изменили ее настроение, и весь пятидесятиминутный перелет Джанет думала уже не о подробностях встречи, а скорее о темных извивах судьбы, соединяющей людские жизни, а потом безжалостно тасующей их, как карточную колоду. До сих пор она никогда не задумывалась над тем, кто и какая была на самом деле мать Милоша и почему ее отец, который всегда так нежен и добр со всеми, оставил ее одну с таким прелестным мальчиком. Единственным объяснением Джанет могла посчитать только то, что он просто встретил Пат и, конечно, безумно в нее влюбился. Джанет с детства любила часами смотреть карточки, где ее мать была запечатлена сначала крошкой в каких-то немыслимых для современного ребенка тяжеловесных костюмчиках, потом девочкой, судя по строго поджатым губкам, весьма замкнутой и целеустремленной, а затем и студенткой Королевской музыкальной академии – с гладко уложенными темными волосами, в черном костюме с отложным снежным воротничком. А вот первые фотографии из Америки – чуть напряженное, но уже волевое лицо… Еще через полгода лицо совершенно меняется, освещаемое изнутри таким светом вдохновения и восторга, таким глубинным счастьем, что Джанет совершенно справедливо считала, что не влюбиться в такую прелестную и умную девушку было невозможно. И отец влюбился. И родилась она… Но почему все эти годы Стив не говорил ей о брате? А в том, что про него знала мама, Джанет никогда и не сомневалась…

В таких рассуждениях и догадках время пролетело совсем незаметно, и через час Джанет уже с любопытством вертелась на кожаном сиденье встретившего их шикарного японского автобуса на шесть человек.

Женева! Город изгнанников и бунтарей, сурового аскетизма Кальвина и сексуальных откровений Фрейда, средоточие изысканной европейской мысли… Как он примет ее, так верящую в красоту и упоение жизни? Дарует победу или отравит горечью первого поражения?

Джанет бегом поднялась в номер, поразивший ее благородством строгости и цвета, приняла душ, ибо солнце палило нещадно весь день, и, сменив белую футболку на пронзительно изумрудную, так шедшую к золоту волос, она не могла противостоять соблазну посидеть хоть немного в этом великолепном номере, воображая себя совсем взрослой и наслаждаясь свободой – даром, который почти каждое юное существо неизменно поставит выше всех прочих жизненных благ.

Она то падала на кровать, принимая на ней разные стильные позы, то важно расхаживала по густому ковру теплого персикового оттенка и, улыбаясь своему отражению в зеркале или воображаемому собеседнику, курила вторую в своей жизни сигарету, а то, обнаружив в баре несколько бутылок с дорогими напитками, тянула ликер, при этом надменно и дерзко сужая свои восточные глаза. Наигравшись вдоволь, она громко рассмеялась сама над собой и, рассовав по карманам кредитную карту, ручку и вечный блокнот, выскочила на плавящиеся под полуденным солнцем женевские улицы.

Джанет шла, купаясь в звуках то немецкой, то французской речи, мало задумываясь о том, куда и зачем она идет. Но спустя некоторое время в ее кудрявой и немного сумасбродной головке все же возникли имена двух самых великих людей этого города, и она стала плутать по лабиринтам узких и кривых улочек более целенаправленно, ища дом, где родился Руссо, и обиталище угрюмого Кальвина, на многие годы придавшего южной столице мрачный, почти ханжеский характер. Увы, оба этих места не произвели на нее никакого впечатления, и часа через три, когда жара стала уже спадать, Джанет решила напоследок посмотреть, где живет тот, ради кого она и приехала в этот строгий, пока не открывшийся ей город. Адрес так и стоял у нее перед глазами, выведенный непривычным, очень низко положенным вправо, крупным почерком… Кроме того, еще с полгода назад она купила наиподробнейшую карту города и уже сотни раз прошла по ней этот маршрут. Поэтому сейчас она бежала по нешироким улицам почти как у себя дома, лишь на ходу сверяясь с табличками на перекрестках. Вот еще один поворот, вот еще… но у самого дома, оказавшегося совсем не старинным, а явно построенным во времена расцвета баухауса, со странными черными буквами, складывавшимися в какого-то Замен Маузера посередине фасада, Джанет вдруг остановилась и присела на первый попавшийся газон. А вдруг Милош дома? Вдруг гастроли отменили или он, например, заболел и никуда не поехал? И откуда вообще мама узнала про эти гастроли? Вдруг она позвонит, и дверь откроется, но откроет ее вовсе не Милош, а какая-нибудь его подружка? Разве у него не может быть подружки? У всех балетных, конечно же, есть девушки… Джанет уперла лоб в стиснутые кулаки – вся эта затея с поездкой в Швейцарию, в Данию вдруг показалась ей глупым ребячеством…

– Фройляйн нехорошо? – вежливо спросил кто-то прямо над ее ухом.

Джанет испуганно вскинула голову, видимо, кудрями задев спрашивающего по лицу, и увидела перед собой присевшего на корточки такого же огненно-золотого, как она сама, молодого человека в очках без оправы на тонком породистом носу.

– Почему? – удивилась она. – Мне хорошо. Ой, какой вы замечательно рыжий!

* * *
– Именно поэтому я столь учтиво предложил свою помощь. Конечно, все мы здесь фрейдисты, но я лично верю и в хорошеньких девушек. Тем более таких золотых.

– Это здорово. И подвернулись вы очень кстати. Огненный юноша театрально отступил на пару шагов:

– Во-первых, что значит «кстати»!? А во-вторых, нельзя ли перейти на французский, здесь все-таки французская Швейцария, золотко.

Джанет не менее театрально поднялась, уперев руки в узкие бедра:

– Во-первых, я, вообще-то, англичанка и приехала сюда специально потренироваться в немецком, а во-вторых, «кстати» означает то, что до отлета в Данию мне бы очень хотелось, чтобы какой-нибудь настоящий женевец все-таки открыл мне этот город, где за три часа мне не встретилось, в общем, ни одной достопримечательности.

– В таком случае, вам, фройляйн, то есть мисс, воистину повезло – перед вами женевец в Бог знает каком поколении…

– …зовут которого…

– …конечно, как четверть родившихся здесь, Жаном. Жан Рошетт к вашим услугам. Вообще-то, я шел в гости к приятелю, но он может, в отличие от вас, подождать. И посему – вашу руку.

И через полчаса взаимных легких уколов, проверок и осторожных вылазок на поля двусмысленных тем Джанет и Жан поняли, что являются подлинно родственными душами, а потому спокойно перешли к разговорам более серьезным. Жан, которому месяц назад исполнилось двадцать, был студентом университета Женевы и занимался этнографией, что придавало всем его рассказам о городе особенную, почти интимную прелесть.

– Я больше люблю называть Женеву Джиневрой, на итальянский манер, ведь пятая часть здесь продолжает говорить по-итальянски, особенно там, на южной стороне Роны. Так вот, Джиневра – это некий фантом, у нее нет своего лица – и все-таки оно есть, но только собранное словно из тысячи зеркальных кусочков, отраженное и в Руссо, и в Ле Корбюзье, и во Фрише с Дюрренматом, и в других бесчисленных творцах и мастерах, хоть когда-либо соприкасавшихся с ней…

Они долго бродили по Верхнему городу, откуда достаточно явственно была видна та часть озера Леман, с его удивительно синей кристально-прозрачной водой, что принадлежала непосредственно Женеве. Жан приобнял Джанет за плечи и, чуть завывая, провозгласил:

– Вот оно, Лакус Леманис классиков-латинистов, вот она, наша связь с миром! Кстати, – вдруг совершенно сменил он тему, – как ты смотришь на то, чтобы спуститься сейчас вниз, ко мне домой, и немножко того?

– Что «того»? – притворно распахнула глаза Джанет, на самом деле давно уже удивлявшаяся, что Жан не проявляет к ней никакого мужского интереса.

– Потрахаться, разумеется. Разве можно побывать в городе психоанализа и не заняться этим?

Джанет искренне рассмеялась, ничуть не обидевшись.

– Честно говоря, я именно затем сюда и приехала, но увы, объектом моих желаний являешься не ты. – Джанет, шестнадцатилетняя особа начала девяностых, могла говорить о сексе, еще даже не попробовав его, вполне спокойно, будучи свободной и от страха перед ним, который испытывала ее бабушка, и от полной поглощенности им, свойственной поколению матери. Она просто верила в красоту естества как такового – и не заставляла работать рассудок там, где, по ее мнению, должна была говорить плоть. Она не тряслась над своей невинностью, но и не мучилась от желания поскорей расстаться с ней каким угодно путем. К тому же она была влюблена и потому чувствовала себя совершенно уверенно. – Не обижайся, – добавила она, – с тобой и так интересно, а это качество не такое уж распространенное.

Жан польщенно хмыкнул и обезоруживающе улыбнулся, словно с его плеч сняли тяжелую ношу.

– Но зайти все-таки придется. Видишь ли, золотко, дело в том, что, прежде чем идти в гости – а идти туда все-таки надо, потом объясню почему, – мне необходимо забрать из дома оружие.

– Оружие!? – Джанет чуть не подпрыгнула от восторга. Неужели этот рыжий фрейдист еще и какой-нибудь террорист?

– Да, и прочую амуницию, – небрежно добавил он. – Дело в том, что мы, швейцарцы от двадцати до пятидесяти лет от роду, отдаем свой долг родине восемь раз в жизни порциями по три недели в году. И поскольку двадцать мне уже исполнилось, я решил начать пораньше. А то, что мы держим оружие дома и ходим в гражданской одежде, – это, золотко, высшее выражение доверия государства простым его гражданам! – Жан важно поднял указательный палец. – Добрая треть наших парламентариев и банкиров – офицеры нашей доблестной армии! – И они оба расхохотались. – Ну а потом мы отправимся кое-куда. А точнее, в одну небольшую студию, где мы с другом устраиваем сегодня небольшую вечеринку – хотим обкатать кое-что на публике. Так что лишний человек очень кстати. Приятель мой, между прочим, существо экзотическое и по происхождению, и по профессии – от девушек отбоя нет, учти.

– Учла. Но только с условием: к двум ты доставишь меня в мой «Ле Делисе», я хочу вздремнуть и к шести быть уже в аэропорту.

– Дания не отменяется?

– Наверное, нет, – со вздохом ответила Джанет, так до сих пор ничего и не решившая.

Минут через сорок они снова очутились в районе казавшихся теперь уродливыми изысков двадцатых годов – стекло, кирпич, унылые поверхности, прорезанные широкими, но низкими окнами. К дому, крышу которого венчал просторный стеклянный куб, вместе с ними двигалось еще несколько парочек.

– Привет, Жан! Неужели ты отыскал себе ровню?

– Какая попочка!

Девушки же, одетые явно дорого, щебетали кое-что и посильнее, но разговор, к счастью для Джанет, велся исключительно на французском.

Наконец все ввалились в студию, насквозь пронизанную приглушенным светом заходящего солнца. Это было совершенно пустое пространство, затянутое по полу плотным театральным линолеумом, со сложенными в углу матами, которые стали тут же растаскивать по краям.

Джанет с любопытством оглядывалась, совершенно спокойно чувствуя себя посреди суеты незнакомой компании.

– Классное место, да? – снова подошел к ней Жан. – Это Майл снимает на денежки своей старушки. Сейчас он и сам появится, как только станет совсем темно, – нужен эффектный выход.

Джанет уселась вместе со всеми на маты и стала ждать наступления ночи, подкравшейся незаметно, постепенно вытесняя золотую паутину сигаретного дыма мглистой темнотой, лишь подчеркиваемой разноцветными всполохами городских огней внизу. Жан включил умещавшийся в ладони кассетник, и по студии заметалась странная мелодия, то взлетающая вверх, то проваливающаяся, словно в бездонную яму. И под эту диковатую, хотя и явно европейскую музыку, неслышно открылась, обозначившись прямоугольником света, дверь, выпустив на середину высокую мужскую фигуру в зеленом трико.

Широко расставив ноги и положив ладони на бедра, мужчина на секунду замер, чтобы потом взорваться в стремительном вихре танца. Но этой секунды Джанет хватило, чтобы узнать в танцующем Милоша.

* * *
…Огонь раскрепощенной весны жег природу. В мучительном сладострастном порыве тянулись из-под земли корни, разрывая лоно земли; сплетаясь в чудовищные клубки, торжествовали свою любовь змеи; восставали, как огромные фаллосы, стволы, по которым без устали бежала сладкая прозрачная кровь…

Джанет, не отрывая глаз от совершающегося перед ней чуда, безотчетно уже до боли сжимала руку Жана. Как существо, напрямую открытое миру, девушка всегда очень легко сливалась с любыми его проявлениями, если они были истинны и красивы. А танец Милоша находился на той ступени, когда нет необходимости задумываться о красоте – надо только смотреть, смотреть широко распахнутыми глазами и впитывать в себя каждое движение, каждый жест и звук. И Джанет, прерывисто дыша, с ужасом и восторгом ощущала, как танец открывает в ней такие желания и глубины, о которых до этого вечера она и не подозревала. Она чувствовала, как наливается грудь под тонкой футболкой, как сжимается в тугую струну талия, а внутри хмелем бродит неведомое.

Но вот последний стремительный прыжок – и Милош распластался по полу вниз лицом. Через секунду вспыхнул свет, застав на всех молодых лицах то же самое откровенное чувство, что только что мутило сознание Джанет.

– Ну что, понравилось? – жарко и тихо прошептал ей в ухо Жан.

Джанет вздрогнула всем телом, только сейчас почувствовав, что ее футболка стала мокрой от пота, и судорожно кивнула.

– Что это? – взяв себя в руки, через несколько мгновений спросила она.

– В общем-то, ничего особенного, – усмехнулся Жан. – Шуеплаттер.[7] Но мы с Майлом потрудились: моя обработка мелодии, а его – танца. Ну и плюс иная концепция.

Джанет опять кивнула, совершенно не представляя, что же теперь делать. А Милош по-прежнему недвижно лежал на полу, не менее лихорадочно раздумывая над тем же вопросом. Еще в первые мгновения своей бешеной пляски он боковым зрением увидел или, вернее, почувствовал Джанет. И густая горячая кровь застучала у него в мозгу, ослепляя и перехватывая дыхание…

За те два с лишним года, что Милош прожил в Женеве, занимаясь хореографией, он давно перестал быть тем наивным и закомплексованным мальчиком, которым был в давние августовские дни в Кюсснахте. Его юная, по-славянски глубокая душа как губка впитывала в себя все новые впечатления, а гибкий от природы ум постепенно учился ясному и плодотворному анализу. Безусловно, огромная заслуга принадлежала здесь Руфи, которая властной и опытной рукой вела мальчика, отчасти заменившего ей сына. Под ее казавшейся Милошу воистину волшебной проницательностью все вокруг постепенно становилось закономерным и ясным. И мир после столь долгих мытарств обернулся к нему своей гармоничной, светлой стороной. Единственно, что нарушало это прозрачное равновесие, был пол. Та его черная нерассуждающая сила, которая тяжелыми обручами сжимала бедра и красными всполохами плясала в мозгу, сводя на нет все достижения сознания, всю работу души. Руфь, боясь повторить ошибку, совершенную ею с Мэтью, пыталась держать Милоша в более или менее жестких рамках, но, слишком щедро одаренный физически, он ломал их на свой страх и риск.

И никакая изматывающая работа у балетного станка, заставлявшая падать в изнеможении, прибегать к услугам массажистов, ваннам и прочим восстанавливающим средствам, не могла заглушить в нем желания. Он прошел и через дорогих, и через дешевых проституток, через любовь втроем и вчетвером, через дрожащие жалкие тела четырнадцатилетних хихикающих девчонок и через увядающие, истекающие последним соком щедроты пятидесятилетних матрон – словом, через весь тот разврат, который навсегда иссушает большую часть окунувшихся в него. Но славянская гибкость Милоша не позволила ему погрязнуть в этой засасывающей трясине, и сколько раз, зажигая свечку перед старинным образом Нишской Божьей Матери – единственным, что осталось у него от его матери, Марии Навич, – он тихо шептал слова благодарности американке, которая с самого начала открыла ему настоящие чувства и настоящую здоровую плотскую радость. А потом, закрыв каждый раз покрывающееся жарким румянцем лицо, он уже совсем беззвучно благодарил Божью Матерь и за то, что у этой американки есть дочь – золотоволосый ангел, открывший ему двери ноттингемского дома как врата в рай.

Его чувство к Джанет первое время и держалось именно в той форме солнечной радости и умиления, в какой оно пришло к нему в то сказочное Рождество. Но приехав на Касл-Грин через полгода, он увидел уже не бесполого ангела, а девушку, пусть еще совсем не сознающую своей женственной прелести, но от этого вдвое желанную. И эта девушка была его единокровной сестрой! К ужасу перед кровосмешением у Милоша примешивалось еще и чувство собственной черной неблагодарности, которую он, как ему казалось, проявлял по отношению к принявшей его семье Шерфордов-Фоулбартов. А ведь еще была Пат… И скоро те долгие задушевные ночные беседы, которые они с Джанет вели то в Трентоне, то в Ноттингеме, стали для Милоша настоящей пыткой, ибо каждое ее движение – брала ли она на руки маленького Фергуса, протягивала ли ему чашку с чаем или просто проводила расческой по волосам – вызывало у него теперь острое желание. Слава Богу, что девушка по своей неопытности не замечала слишком явного доказательства этого желания…

И Милош снова бросался то в работу, то в похоть, то в молитву, всеми своими поступками наглядно демонстрируя падения и взлеты славянина, описанные еще Достоевским. Но самым ужасным было то, что, будучи мужчиной, очень тонко воспринимающим все телесные флюиды, Милош прекрасно чувствовал, что и Джанет тянется к нему, пусть сама еще не понимая того. И он всеми доступными способами пытался закрыться. Порой ему в голову приходила дикая мысль рассказать все – но не Руфи, а Пат или отцу, однако какая-то сила удерживала его, и все тяжелей и сумрачней становились его бархатно-черные глаза.

И сейчас, прижимаясь разгоряченным лицом к линолеуму, он думал, как вести себя со своей мечтой, так неожиданно реализовавшейся в пляшущих бликах рекламных огней. И Милош решился на самую откровенную игру.

Тем временем наваждение окончательно спало с присутствовавших, и студия постепенно наполнилась разговорами, шумом и дымом. Лишь одна Джанет по-прежнему сидела, напряженно выпрямившись и не сводя глаз с распростертого тела в зеленом одеянии. Жан ласково положил ей руку на плечи.

– Неужели так сильно зацепило? Пойдем-ка лучше растолкаем героя и познакомимся. – Джанет отрицательно замотала золотистой копной, ибо даже не могла себе представить, как посмотрит в горящие глаза того, кто только что так талантливо и бесстыдно изобразил спрятанное в глубине ее тела.

Но Жан уже настойчиво-мягко тянул ее за руки… Придерживая девушку за талию, он остановился около приятеля. – Ладно, вставай, Майл, в награду я хочу познакомить тебя с удивительным существом, на которое твой танец произвел самое непосредственное впечатление.

Милош медленно поднялся, с лицом, белым от грима, и тяжелым бутоном внизу живота. Джанет зажмурилась и инстинктивно прижалась спиной к Жану. До сих пор она видела брата лишь красивым юношей с застенчивой улыбкой крупного рта, а сейчас перед ней стоял молодой мужчина с коротко остриженной лепной головой римского патриция, совершенно не думавший скрывать свои мужские достоинства.

– Это Майл, восходящая звезда швейцарского балета и объект поклонения всех швейцарских женщин. А это Джанет, англичанка, соблаговолившая посетить наш скромный город и подобранная мной с газона прямо у твоего дома.

Джанет молчала, словно лишившись дара речи, и как во сне видела, что Милош, посмотрев не на нее, а куда-то вбок, опустил длинные ресницы, такие черные на белом лице, и сложил губы в официальную улыбку.

– Я рад, что вам понравилось. Надеюсь, Жан сумел показать вам Женеву с самой выигрышной стороны. А теперь, простите, я вынужден уйти – у меня завтра утренняя репетиция. Ведь ты не оставишь фройляйн, Жан? – не то с просьбой, не то с надеждой неожиданно добавил он.

– Еще бы! – Жан поправил очки на породистом носу. – Жду тебя завтра у Клапареда на углу, надо все-таки расставить кой-какие акценты.

– Договорились. – Милош произнес это уже повернувшись лицом к выходу.

Джанет стояла, не проронив ни слова, пока дверь студии не закрылась за ним. Она не чувствовала обиды, скорее любопытство. Предчувствие некоей тайны, которое всегда так разжигает склонных к авантюрам людей, поднималось в ней, пьяня и радуя. Завтра… О, завтра она уже не поедет ни в какую Данию, а проберется на репетицию и… Что будет означать это «и», уже не важно. Милош здесь, и ее любовь, какой бы запретной она ни была, сломает все преграды.

– Едем или остаемся? – словно угадав ее настроение, спросил Жан. – В восемь я должен защищать родину, а ты – лететь над Орезундом, но здесь будет еще немало интересного…

– Конечно остаемся! – весело воскликнула Джанет и в» порыве грядущего счастья от всей души поцеловала смутившегося на мгновенье Жана.

– Вот что значит настоящее искусство, черт побери! – пробормотал он, и они снова уселись на прежнее место на матах.

* * *
Вернувшись в отель в пятом часу утра, Джанет даже не подумала ложиться. Она долго плескалась в ванной и вышла оттуда не вытираясь, вся в пене, как Афродита, и прошлась по ковру, оставляя на нем розоватые клочки. Придя еще утром в восторг от незаметного на первый взгляд, но очень стильно сделанного зеркального угла, где можно было увидеть себя не только со всех сторон, но и сверху и снизу, сейчас она отправилась прямо туда. Подняв высоко на затылке мокрые и оттого еще больше вьющиеся волосы, Джанет с откровенным интересом разглядывала свое тело, золотисто-смуглое от природы и не менявшее своего оттенка ни зимой, ни летом. Она ясно видела в нем незавершенность, сквозившую и в идеально округлой, но очень маленькой груди, в плоском животе, окаймленном выпирающими тазовыми косточками, в узких, полностью не смыкающихся с внутренней стороны бедрах, – но в то же время отчетливо сознавала, что именно этой незавершенностью оно прелестно и… способно возбуждать. Джанет нежно потянула себя за крошечные розовые соски, и без того твердые и торчащие, провела пальцем по животу, погладила блестящие, с медным отливом, завитки внизу, и залилась счастливым беспричинным смехом. Завтра, ах, завтра!

Накинув халат, она долго пила кофе, порой вспыхивая и закрывая лицо руками при воспоминании о бесстыдном грузе, обтянутом зеленым трико, потом написала обстоятельные письма Селии и Стиву, потом сунулась было в последний роман Джеффри Чартера,[8] но радость ожидания переполняла ее настолько, что читать не было никакой возможности. И в восемь часов, чуть дрожа от нетерпения, недосыпа и утренней свежести, она уже стояла в сквере перед Балетной школой, адрес которой узнала у Жана как бы совсем между прочим. Сделав ангельское лицо, она уверила его, что открытая им Женева настолько ей понравилась, что Бог с ней, с Данией, – она лучше останется здесь еще на пару дней, чтобы увидеть и окрестности. Но поскольку до двух он все равно будет отдавать свой долг конфедерации, пусть назовет наиболее интересные, на его взгляд, места, и она сама побродит по городу. А вечером они вместе поедут смотреть развалины старинного замка Эрманс. В числе достопримечательностей, как правильно рассчитала Джанет, оказалась и Балетная школа, построенная еще Готфридом Земпером, прославленным строителем Дрезденской галереи.

Она смутно представляла себе, что значит «утренняя» репетиция, но все же надеялась, что таковая начнется не позже девяти часов. Однако время шло, а вычурные двери вестибюля так и не открывались. Джанет занервничала. Может быть, репетиция будет не здесь, а в театре или где-нибудь еще? Но помня совет Стива, что в любой ситуации надо уметь ждать, девушка все же решила сидеть до конца – и ее терпение, стоившее немалых усилий, было наконец вознаграждено. К десяти к зданию стали подходить студенты.

Милош появился едва ли не последним в светлом льняном костюме, сидевшем на нем подчеркнуто небрежно и оттенявшем смуглость его кожи. Что-то до боли знакомое на секунду увиделось Джанет в этой вальяжной, но твердой походке, в медленных, полных внутренней силы движениях. «Господи, папа!» – вырвалось у нее, так что она едва успела закрыть рот ладонью. Действительно, Милош, несмотря на более высокий рост и смелее очерченные черты, был верной копией Стива, Стива образца шестьдесят второго года, когда тот с прилипшими ко лбу соломенными вихрами неделями не вылезал из латиноамериканских джунглей. Не так давно вышла книга его воспоминаний со множеством фотографий, в которые Джанет была влюблена, и потому сейчас она отчетливо увидела, как много Милош взял от отца – и благодаря природе, и откровенно специально. Это сходство сжало ее сердце лишним напоминанием о запретности ее чувства… Но подождав некоторое время и сведя светлые брови в одну тонкую линию, Джанет подошла к двери в деревянных резных завитушках и смело толкнула ее, оказавшуюся неожиданно невесомой.

И как только она оказалась внутри, ее окружила веселая какофония звуков, присущих только такого рода заведениям: где-то вразнобой настраивались инструменты, откуда-то доносились ритмичные хлопки и голос, громко отсчитывающий: «И раз… И два… И три…» Сверху доносился стук пуантов, а из глубины здания молодой бас с упорством одержимого все объявлял и объявлял несчастного Радамеса. Джанет тут же захотелось закружиться в каком-нибудь сногсшибательном фуэте и пропеть арию Турандот из второго акта одновременно. Подпрыгивая как первоклассница, она одним духом взбежала на третий этаж, туда, откуда столь призывно доносились звуки батманов и антраша.

Тихонько приоткрыв дверь и убедившись, что попала куда хотела, она, сделав абсолютно невозмутимое лицо под недовольным взглядом балетмейстера – сухого старика в потертом замшевом пиджаке, – проскользнула внутрь и как ни в чем не бывало уселась на полу у самой дальней стены.

Милош, сосредоточенно и осторожно нагибавший спою партнершу затылком книзу, отчего ее точеная нога в грубом вязаном гетре ложилась ему на плечо, даже не повернул головы в ее сторону, но по тому, как внезапно окаменело его лицо, Джанет поняла, что ее присутствие замечено. И чувствуя, как широкими волнами начинает бродить в ее теле вчерашнее вино физической раскрепощенности, она стала жадными глазами смотреть на черную работу хореографии. Ни отец, ни тем более мать никогда не допускали Джанет до слишком хорошо известной им изнанки творчества, прекрасно понимая, что, несмотря на всю соблазнительность этой театрально-телевизионной каши, вреда от такого знакомства куда больше, чем пользы. Поэтому Джанет смотрела теперь на репетицию с ощущением, что срывает запретный плод, – и это лишь подогревало ее возбуждение. Ее не коробил ни острый запах пота, которым, казалось, насквозь пропитан небольшой зал, ни даже откровенные непристойности, которые порой срывались с губ старого, похожего на злого гнома, хореографа, – все это затмевалось для нее зрелищем упоительного тела Милоша…

Наконец гном вскинул вверх крючковатые руки и трижды хлопнул. Все тела тут же, словно в пластилиновом мультфильме, обмякли, и через секунду зал напоминал пейзаж после битвы с разбросанными тут и там полулежащими-полусидящими фигурами. Но Милош шел прямо к ней – и сердце Джанет забилось в отчаянном, застилающем глаза восторге.

– Я так и знал, – хрипло проговорил он и, взяв девушку за плечи, предотвратил ее поцелуй, отстранив ее на всю длину своих вытянутых рук. – И адрес тебе, конечно, любезно сообщил Рошетт.

– Милош! Милош. Да хватит уже, честное слово! Я не видела тебя почти год, а ты начинаешь какие-то дурацкие игрища. Я же соскучилась. – И, освободившись от горячих ладоней, Джанет неуловимым движением на мгновение прижалась к брату. – Пойдем куда-нибудь выпьем чаю, ладно?

В небольшом, но очень уютном студенческом кафе было шумно, накурено и многолюдно; сесть куда-либо было совершенно немыслимо, и Джанет с Милошем чудом устроились на подоконнике.

Через несколько минут нехорошего молчания Джанет все-таки решилась заговорить первой.

– А я думала, ты обрадуешься! И мы с тобой облазаем всю Женеву и все окрестные замки в придачу…

– Я же говорил Па… твоей матери, что у меня сейчас нет времени на такие развлечения.

– Да? – Джанет прищурила синие глаза, отчего стала неуловимо похожа на гейшу. – А она мне сказала, что ты вообще на гастролях в Дании.

Милош поперхнулся.

– Их отменили, – буркнул он. – Но как бы то ни было, тебе здесь делать нечего. Сегодня же вечером я отправлю тебя обратно.

– А если я не отправлюсь?

– Тогда я позвоню отцу.

Хитрая улыбка тронула губы Джанет.

– Ну уж папу-то я уговорю. А сейчас… Ладно, ТЫ, я вижу, устал, да и я просидела всю ночь на вашей крыше. Отвези меня в отель, мы оба выспимся, и вечером… Вечером ты, может быть, сжалишься над своей бедной сестрой. – Джанет притворно, но широко зевнула, томно опустив ресницы. Но когда она их подняла, то увидела, что Милош уже не сидит на подоконнике с чашкой в руке, а стоит перед ней с искаженным от ярости лицом и демонстративно распахнутым пиджаком.

– Отвезти тебя в отель?! – прошептал он. – Выспаться?! Чего ты добиваешься, дурочка? Этого? – И он чуть отклонился назад, еще ширя разведя полы. – Этого!? – И Джанет с ужасом увидела на его светлых брюках огромный комок, натягивающий тонкую ткань. – А ты знаешь… знаешь… – Джанет вдруг явственно увидела на лице Милоша настоящую муку, – что я спал с т… Ох, нет, нет! – Он провел ладонью по лицу, после чего на лбу и щеках остались красные полосы. – Все. Никакого отеля, сейчас мы встретимся с Жаном, потом надо заехать еще в одно место, а вечером аэропорт. Понимаешь? – вдруг совсем иным, растерянным, почти мальчишеским голосом, который странно было услышать от такого высокого и красивого мужчины, проговорил Милош. – Ты понимаешь?

И притихшая Джанет молча спрыгнула с высокого подоконника, подала Милошу руку и, опустив голову, направилась с ним к выходу.

В пустынном коридоре Милош вдруг порывисто прижал к плечу ее голову.

– Прости, Нетти. Но ведь ты и сама должна понимать, что это… Это инцест, – жестко закончил он, отрубая для себя и нее все надежды.

* * *
И все-таки этот день они провели вместе. Словно пытаясь стереть из памяти ужасное объяснение в школе, Милош, как в былые времена, вел себя нежно и заботливо, хотя все же старался не прикасаться к Джанет. На их счастье рядом был насмешливый и легкий Жан, который мог заговорить кого угодно. Со всеприятием человека, которому в жизни все и всегда удается, он проглотил известие о том, что Джанет – единокровная сестра его друга, и даже обрадовался ему, поскольку это явно увеличивало его собственные шансы. И потому он без устали таскал их по всем мало-мальски достойным посещения местам, начиная от трех улиц с удивительными названиями Чистилища, Ада и Рая, до замка Коппе, где дочь хозяина, прародительница всех будущих феминисток, толстая Жермена де Сталь когда-то принимала своих многочисленных гостей.

К вечеру, угостив Джанет и Милоша удивительным сортом глинтвейна под странным названием «негюс» в «Ландольте», Жан исчез, сославшись на завтрашнюю службу, а на самом деле видя, что и брат, и сестра мало внимают его рассказам, погруженные в какую-то странную апатию.

– А теперь мы зайдем к моей… – Милош снова замялся, не зная, как определить свои отношения с Руфью. – К женщине, которой я обязан своим вторым рождением… Словом, к настоящей волшебнице.

К его облегчению, в ответ на это предложение он увидел на лице Джанет слабое подобие улыбки.

– К волшебнице? Я помню, когда я была совсем крошкой, папа тоже повез меня к волшебнице, там, в Америке. Жаль, что я совсем ее не помню. Давай зайдем. – На самом деле Джанет теперь все было безразлично. Если она не может получить Милоша, мир становится бессмысленным и серым. И, как всегда бывает в большом горе, мысль девушки привязалась к незначительной мелочи, к этим несчастным колготкам, которыми она, наивная глупышка, хотела соблазнять и соблазнить. Теперь она думала о них с каким-то брезгливым стыдом и жалостью. И она надела бы эти колготки перед ним, который и так сгорал от желания! Слезы тихо капали на ореховый столик «Ландольта».

– Не плачь. – Милош осторожно повернул ее руку ладонью вверх. – Смотри, какая прекрасная линия жизни! У тебя будут мужчины достойней, лучше и… чище меня. Только не плачь. – Но голос его предательски дрожал.

Джанет благодарно сжала его горячие влажные пальцы и встала.

– Пойдем же.

Руфи как профессору университета полагалась огромная старинная квартира непосредственно рядом с университетом, в узенькой улочке, называвшейся Рю-де-Философ, до которой от кафе было всего минут пять ходу.

Открыв дверь своим ключом, Милош провел Джанет сначала в показавшийся ей ужасно мрачным холл, отделанный черными панелями в мавританском духе, а потом в небольшую комнату, снизу доверху по всем стенам уставленную книгами. Там, на стоявшей посередине кушетке «а ля Рекамье», лежала пожилая женщина в высоком ореоле белых волос над пергаментным лицом. Темно-золотистый плед был накинут на одно ее плечо. Милош подошел и молча приник головой к ее груди, а ее рука полным нежности движением обняла его темную,коротко стриженную голову. И Джанет поняла, что слова для этих двоих излишни.

– Это Джанет, Руфь. Я очень рад, что ты ее наконец увидела. Я пойду приготовлю что-нибудь вкусное. – И Милош вышел из комнаты своей упругой балетной походкой.

– А, богоданная сестричка! – Голос совсем не соответствовал только что увиденной Джанет нежности. – Встаньте-ка вон туда, к окну. – Джанет спокойно прошла к высокому венецианскому окну и остановилась, полная теплого чувства к этой женщине хотя бы уже за то, что она так явно и недвусмысленно любила ее Милоша. Руфь смотрела на нее долго, так долго, что девушке показалось, будто старая женщина забыла о ней. Но Руфь не забыла. Снедаемая раком и тратящая последние силы на то, чтобы никто не заметил ее страданий, она все же не утратила способности наслаждаться миром. И теперь этот мир в благодарность послал ей такой подарок – рыжеволосую внучку, словно сошедшую с картин Эль Греко, неуловимо, но бесконечно похожую на погибшего сына.

– О, Мэтью, – прошептали ее высохшие губы, и Джанет невольно подалась на этот шепот. – Подойди сюда, Джанет. – От Руфи исходила какая-то магическая сила, заставившая девушку на время даже забыть о своей горестной любви. – Ближе, ближе. Сядь сюда, – она указала на стоявшее рядом кресло, своим обнаженным костяком напоминавшее рыцарские замки. – Вот на столике вино – пей. Вот сигареты и мундштук – кури. И говори мне о себе.

И такой нестерпимый свет лился из огненных, в пол-лица глаз этой женщины, что Джанет как сомнамбула налила себе кроваво-красного вина, закурила терпкую сигарету в опаловом мундштуке и, как на исповеди, принялась рассказывать свою коротенькую, такую счастливую до сегодняшнего полудня жизнь.

– И он сказал, что этого не будет никогда, ибо это инцест, – закончила Джанет свою грустную историю.

– Глупости, резко и почти грубо вдруг прервала ее Руфь. – Милош слишком начитался Фрейда, что при его буйной сексуальной фантазии просто вредно. А ты должна верить и ждать. Ибо только тот, кто умеет верить и ждать, добивается желаемого. – И Руфь снова с неизбывной тоской вспомнила своего средневекового мальчика, который не хотел – или не умел – ни верить, ни ждать. – В декабре, когда родники на Монтанвере замерзнут, он возьмет тебя. – И потрясшим и без того зачарованную Джанет, воистину царским жестом Руфь сняла со среднего пальца массивное кольцо кованого испанского серебра. – Оно пережило Реконкисту, Армаду, Гойю и Франко. Возьми. Носи. И глядя на него, помни: никогда не лжет только тело. Верь ему, не бойся верить. – Руфь замолчала, прожигая Джанет тяжелыми, всегда трагическими глазами испанки. – Вот и все. А теперь идите. Скажи Милошу, что я не хочу есть. Пусть он придет завтра, после того как отправит тебя в Лондон. – Джанет вдруг почувствовала, что сейчас, как Милош, опустится на колени перед этой женщиной и припадет губами к надменной и еще такой красивой руке. Но, видимо, заметив ее движение, Руфь откинулась на спинку кушетки. – Лишнее. – И уже у самых дверей, к которым Джанет подошла, ступая словно по льду, она еще раз остановила ее. – И еще вот что. Люби своего отца. Люби, ибо он недополучил любви. Иди же.

И потрясенная Джанет, в голове которой плыл красноватый туман, вышла из комнаты, крепко сжимая в руке тяжелое как камень кольцо.

* * *
Все происшедшее могло бы показаться сном, если бы не тяжелое кольцо, которое с трудом надевалось даже на тонкие девичьи пальцы Джанет. Вихрь противоречивых чувств и соображений кружил ее голову, но при всех усилиях она все же никак не могла распутать того смутного клубка, в котором переплелись судьбы самых близких ей людей и который явно скрывал какую-то роковую тайну. Но с какого бы конца ни тянула Джанет ниточку, клубок только запутывался еще крепче. Ах, если бы жив был Чарльз! А с бабушкой говорить бесполезно. Мама? Но Джанет слишком насторожил ее звонок Милошу в Женеву и очевидная, ничем не объяснимая ложь о его гастролях. Про Стива думать и вовсе не приходилось – эта таинственная женщина явно его знает. Может быть, все рассказы о смерти матери Милоша – ложь? И колдунья Руфь на самом деле и есть его настоящая мать? Романтическое сознание Джанет готово было поверить во что угодно, только бы найти разгадку. Но разгадки не находилось.

Вполне натурально объяснив Селии свое столь раннее возвращение тем, что она забегалась по Женеве и опоздала на автобус, увозящий группу в Лозанну, Джанет с радостью согласилась провести июль вместе с ней где-нибудь у меловых отрогов Гастингса, в одном из тех недорогих старинных пансионов, что сохранились едва ли не со времен королевы Виктории. Оттуда дорога до Лондона занимала меньше часа, и Джанет собиралась снова погрузиться в свои исторические штудии, занявшись заодно и Испанией, связь с которой девушка теперь ощущала не только через неведомо за что сожженную и очень полюбившуюся ей ведьму, но и через кольцо Руфи. Кольцо это она спрятала в шкатулку и разрешала себе надевать его лишь изредка, чаще всего перед сном, ибо от него спустя некоторое время начинал исходить жар, постепенно захватывающий все тело и зажигающий в нем такие желания, что Джанет, поначалу радуясь приятно твердевшим соскам и сладкому потягиванию внизу живота, через несколько минут начинала метаться по подушкам и сжимать коленями одеяло.

Так проходило лето. По утрам она писала обстоятельные письма Жану, переписка с которым возникла как-то сама собой и доставляла Джанет настоящее удовольствие, ибо иронично-энциклопедическая манера рыжего женевца чем-то напоминала ей манеру отца. Днями она просиживала в архиве, по капле, как пчела, собирая никому, кроме нее, не интересные подробности, которые открывали ей в первую очередь себя, а вечерами забиралась на белые скалы, падала на траву и подолгу почти бездумно глядела на канал, исчезающий в серой дымке и отделяющий ее от ее любви – черноокой, длинноногой, запретной.

Милош молчал, а спрашивать о нем у Жана Джанет считала ниже своего достоинства. Ничего не слышно было и от родителей, а бабушка, потеряв опору в виде родных стен, все чаще проводила время в церкви. И одним ясным вечером, когда небо над каналом стало перетекать из оранжевого в пепельное, Джанет вдруг с пронзительной болью ощутила, что время уходит. То время, которое она могла бы отдать Милошу. То время, которое расцветало бы на ее теле его поцелуями. Наутро Джанет заявила бабушке, что возвращается в Ноттингем, и никакие рассуждения о пустом доме и просьбы подумать о своем здоровье на нее не подействовали.

К файф-о-клоку[9] она уже сидела на кухне, наслаждаясь чаем, которому вода Трента придавала совсем иной вкус, чем мутноватые воды побережья. Сейчас она допьет чашку и наберет заветный номер. Она не может больше ждать, что бы ни говорила Руфь! Уже отжившей свое женщине простительно говорить об ожидании, но она, Джанет, будет рваться к своему сейчас! Закрутив падавшие на глаза волосы, Джанет решительно потянулась к трубке. Но в этот момент телефон зазвонил сам и донес из-за океана усталый голос Патриции:

– Джанет? Ну, слава Богу, я звоню уже третий день! Бабушка в порядке? Джанет, девочка, тебе надо срочно приехать, у нас… неприятности. Видишь ли, Жаклин родила все-таки мертвенького, и теперь у нее чудовищный сепсис… Словом, папе очень плохо, и я за него боюсь. Прилетай, пожалуйста. Я жду тебя в Филадельфии завтра. Все рейсы после восьми вечера.

– Конечно, мама, – только и смогла пробормотать Джанет, забыв на мгновение обо всем на свете, кроме папы. Папы, которому сейчас плохо. Но в шестнадцать лет нет ничего непоправимого, кроме смерти, в которую и то не очень верится, и потому Джанет все же осторожно спросила: – А Милошу ты сказала?

– Стиву сейчас нужна ты. Ты, а не Милош, – резко и недовольно отрезала Пат. – До завтра. – И в трубке запищало.

Что же, значит, старая волшебница все-таки оказалась права, и ей снова суждено ждать. Но к случившемуся Джанет отнеслась почти с радостью, которую тоже можно было оправдать ее возрастом: теперь ее ожидание будет не пассивным, а деятельным, необходимым самому родному на земле человеку…

И через пару часов Джанет со своим неизменным саквояжем уже стояла на одной из бесчисленных бегущих дорожек «Хитроу».

* * *
Утомленная перелетом, Джанет ожидала увидеть и мать не менее уставшей от ожидания и свалившихся на нее бессонных ночей в больнице. Но к ее радости, удивлению и гордости навстречу ей порывисто шагнула такая победная в своем совершенстве женщина, что Джанет даже взвизгнула от восторга.

– Мама! – И повисла у нее на шее, если так можно сказать о девушке, которая почти на голову выше.

Пат усмехнулась, но, не любившая телесных нежностей между женщинами, кем бы они друг другу ни приходились, легонько отстранила дочь.

– И все тот же саквояж, и все тот же костюм, – вздохнула она. – Когда же ты повзрослеешь? Ну, пошли.

И пока они шли долгими этажами до парковки, девушка с изумлением видела, что проходящие мужчины смотрят не на нее, Джанет, с ее фигуркой-тростинкой и развевающимися за спиной как плащ волосами, а только на Пат, в сине-стальном платье-плаще» с безукоризненным разворотом плеч и округлыми коленями, то и дело откидывающими тонкую ткань. А какой-то негр и вовсе причмокнул широкими губами, сделав почти неприличный жест. Джанет вспыхнула.

– Я привыкла, – улыбнулась в ответ Пат. – Посмотри лучше, какое у меня теперь чудо.

Они остановились перед сверкающим «порше-квазетта» последней модели, отливавшим благородным портвейном, переспелой сливой и сеттером старых ирландских кровей.

– Садись, все разговоры по дороге.

Едва выбравшись на шоссе после хитросплетений подземных, на много этажей, стоянок, Пат сразу же разогнала машину.

– Боюсь, что после такой езды я буду уже не в силах помочь никому, – чуть напряженно рассмеялась Джанет, даже не представлявшая, что можно ездить на такой скорости, причем одновременно куря и записывая что-то в блокноте.

– Увы, мою машину знает в Джерси каждый полицейский, и ей-Богу, просто начнет сомневаться, в своем ли он уме, если я поеду медленней. А имидж, девочка, дело тонкое. Твой, кстати, не могу сказать, чтоб мне нравился, – слишком много внутренней несобранности, слишком много мечтаний. Пустых мечтаний, я имею в виду. А что касается скорости, то за двадцать лет у меня не было ни царапины. Авария на дороге – это не для меня, это взял себе… Но дело не в этом. – Пат глубоко вздохнула и закурила новую сигарету. – С Жаклин совсем плохо. Малыш гнил в ней почти неделю, представляешь? А они со Стивом до последнего отказывались от кесарева, ей так хотелось родить самой. – В лице Пат промелькнуло что-то холодное. – В результате очаги заражения везде.

– А Ферг?

– Вот им ты и займешься. Стив не вылезает из клиники. Дай Бог, если все обойдется, а если нет… Когда-то папа спас нас с тобой, теперь – наша очередь.

– Он нас спас? Когда? – Джанет резко повернулась к матери. Опять, опять какие-то тайны!

– Успокойся, я просто хотела сказать, что тоже тяжело рожала, – хладнокровно солгала Пат, за долгие годы жизни вдали от дочери отвыкшая особо скрывать тайну ее рождения. – Ты единственная девочка у него, и ради тебя… Словом, ты должна быть с ним, и как можно больше.

На Боу-Хилл все было по-прежнему: во флигеле полно народу, из зала слышны громкие разговоры, – по Джанет не успела даже спуститься в свой любимый патио и рассмотреть подросшего брата, как мать, заставив переодеться, повезла ее в клинику. И по дороге Джанет стало страшно.

– Я боюсь, мама, – тихо проговорила она. – Ведь надо будет что-то говорить… Жаклин в сознании?

– К сожалению, да. Но главное – папа.

В больничном коридоре, где было много света, но, как показалось Джанет, совершенно нечем дышать, Пат быстро задала несколько вопросов встретившемуся им высокому мужчине в зеленоватом халате, потом взглянула на часы и, потрепав дочь по щеке, подтолкнула ее в спину.

– Иди. Я сменю тебя утром, – и Джанет услышала удаляющийся цокот ее каблуков.

Какое-то время она стояла перед полуприкрытой дверью, надеясь услышать хоть какие-нибудь живые звуки, но слышала только ровное гуденье каких-то аппаратов и непонятные шорохи. Она осторожно приоткрыла дверь пошире.

Стив сидел, тяжело склонившись над низкой кроватью, переплетенной всевозможными проводами и трубками. Джанет была видна только часть его серого лица и затылок с уже совсем седыми волосами. «Папа стал похож на Хемингуэя», – промелькнуло у нее в голове, и, вытащив из кармана кольцо Руфи, которое теперь она носила с собой всюду как талисман, девушка с каким-то суеверным чувством надела его на средний палец, а потом, стараясь не дышать, подошла и обняла Стива сзади.

И предчувствием настоящего горя сжало ее сердце, когда в ответ он не вздрогнул и не обернулся, не поднял головы, как обычно делают врасплох застигнутые люди, а только сжал ее руку между плечом и щекой.

– Папа. – Джанет опустилась на пол, обняв руками его колени, пытаясь не смотреть на постель, где лежало что-то белое с синими отекшими губами.

Рука отца ласково, но, как показалось Джанет, совершенно механически гладила ее рассыпавшиеся кудри.

– Она так хотела родить еще одного сына… – Голос Стива шелестел, как сухие мертвые листья поздней осенью в канзасских степях. – Но он был безжалостен, он забрал у нее все… Она мучилась два дня, целых два дня, когда нет сил даже кричать… И этот страшный сладкий запах разложения. Знаешь ли ты историю Рахили? – неожиданно спросил он.

– Любимой жены Иосифа?

– Да. С Жаклин было еще страшнее.

Но Джанет, весьма относительно разбиравшаяся в Библии, только сильней прижалась лицом к зеленому хирургическому халату, покрывавшему отцовские колени.

– Все еще будет хорошо, папа. И… ведь у тебя есть мы… я и Ферг. И Милош. Ведь Милош у тебя самый прекрасный сын, папа!

Но Стив молчал. Как объяснить сейчас этой малышке, что ребенок не от любимой женщины никогда не займет того места в сердце мужчины, которое, может быть, совсем незаслуженно занимает дитя возлюбленной? Что талантливый диковатый Милош, рожденный от бедной сербской девочки, чьи черты уже напрочь стерлись из его памяти, Милош, выросший и возмужавший без него, не может и сравниться с лукавым, маслиноглазым Фергом, как две капли воды похожим на Жаклин… Он даже не может сравниться с тем, нерожденным. Стив в последние недели так любил, трогая огромный живот жены, ощущать, как требовательно и сердито ворочался этот крупный, очень тяжелый мальчик… А Милош… Что ж Милош? Стив был рад общению с ним, ибо видел в сыне много настоящего, мужского… Чувствуя свою вину, он старался дать юноше недоданное. Какое счастье, что им занимается Руфь! Руфь. И при этом имени у него, сидящего сейчас над постелью любимой истерзанной жены, кровь быстрее застучала в висках… Чтобы отогнать наваждение, он поднял полуприкрытые веки, и перед его глазами на тонком пальце дочери тусклым блеском сверкнуло кольцо Руфи! Стив снова закрыл глаза и снова открыл. Кольцо, которое он любил губами снимать с обжигающих сухих пальцев, не исчезло. Оно все так же отливало своим неярким благородным серебром на среднем пальце его девочки.

– Джанет, – Стив всеми силами старался, чтобы голос его прозвучал спокойно, но в безжизненной тишине палаты он показался обоим громом. – Откуда у тебя это кольцо?

Джанет медленно залилась тем прозрачно-алым румянцем во все лицо, включая уши и шею, которым краснеют блондинки.

– Я… Мне… Мне подарила его одна знакомая Милоша. Она удивительная. Она так любит его и… – Но тут Джанет прикусила язык, потому что все-таки не была уверена, что таинственная Руфь действительно знает ее отца.

Но Стив истолковал ее заминку по-другому и с отчаянием, которое вдруг явственно прозвучало в его голосе, спросил:

– И что она тебе сказала?

И перепуганная этим отчаянием, Джанет растерялась совсем. Наверное, надо сказать, что старая женщина не произнесла ничего плохого. Может быть, папе станет от этого легче. И все же что-то в тоне и Руфи, и отца говорило девушке о какой-то тайне, и тайне не светлой и не хорошей. Не зная, как поступить, Джанет все ниже наклоняла голову.

– Не бойся, Джанет, скажи все, чего бы это ни касалось.

– Она… Она сказала, чтобы я любила тебя, потому что ты недополучил, – Джанет опустила глаза и с усилием договорила: – любви. – И тут же помимо воли у нее вырвалось: – Папочка, неужели она и есть мать Милоша, и она тебя простила?!

Несмотря на ситуацию, Стив не мог удержать улыбки.

– Нет, родная, мать Милоша, к сожалению, действительно умерла. А эта женщина… Этой женщине я обязан своим вторым рождением, – попытался как можно мягче сформулировать Стив, не подозревая о том, что слово в слово повторяет Милоша. – Но это из другой жизни, говорить о которой теперь бессмысленно и бесполезно, – добавил он, отсекая возможные дальнейшие расспросы дочери. – Я попрошу тебя только об одном: дай мне это кольцо! – Эти слова неожиданно вырвались у него сами, совершенно помимо его воли. – На время, только сейчас, пока… – Он не договорил и посмотрел на кровать, где мертвенно-плоская, с восковым постаревшим лицом лежала Жаклин.

– О Господи, папа! Конечно! – И она положила кольцо в накрепко сжавшую его большую ладонь.

* * *
А через месяц, когда по склонам Делавер-ривер первой терракотой пожухла трава, Жаклин уже была дома.

Их дом за Домом памяти воинам, купленный Стивеном, отлично знавшим этот район, заочно – во время его пребывания с Жаклин в Лондондерри, был совсем не похож на прежние жилища президента Си-Эм-Ти. Построенный в годы Великой депрессии, он неизменно наводил тоску и на Пат, и позже на Джанет, но его обитателям он, преображенный силой их чувства и стремления к жизни семьей, казался уютным и теплым. Жаклин, даже еле передвигая ноги, умела наполнять его своей тяжеловесной женственностью и такой заботой, что даже Пат вынуждена была признать некоторые достоинства этого плосковато-просторного чудовища. А Джанет было не до оценок: весь сентябрь, который Пат разрешила ей провести в Штатах, она разрывалась между двумя домами, ухаживая за Жаклин и нянчась с болеющим братом. На жену отца девушка теперь смотрела с некоторым мистическим ужасом: от той, прежней Жаклин, которую она видела смеющейся и недвусмысленно телесно-манящей только на фотографиях, не осталось и следа. Теперь большую часть времени Жаклин проводила сидя у камина или у окна, а когда поднималась, то Джанет никак не могла отвести глаз от ее тяжелых обвисших грудей и оставшегося некрасиво выпирающим живота.

«А ведь она на шесть лет моложе мамы! И ради чего все это? – каждый раз с неприязнью удивлялась Джанет. – У нее и так был сын, а у папы нас вообще много… Нет, со мной такого не произойдет никогда! – с максимализмом юности решила Джанет. – Один ребенок, как у мамы, и попозже. Мне вполне хватает Ферга». И перед сном она с суеверным опасением проводила руками по своему юному, натянутому как лук, телу.

Стив давно вернул ей кольцо, и теперь она носила его постоянно, уже не испытывая летних терзаний, которые остыли, словно перелившись в заметно округлившуюся грудь и ножки, ставшие наконец ногами девушки, а не голенастого подростка. Мать смотрела на Джанет с гордостью, Жаклин – с печалью, Стив – с опасением, а все без исключения молодые люди – с неприкрытым восхищением. И Джанет, ликуя от своего расцвета, тайно приготовленного возлюбленному, нарочно носила тонкие широкие платья, под которыми так дерзко и жадно торчали груди, красиво обрисовывались талия и упругие ягодицы.

Однажды Жаклин, как всегда печально поглядев на девушку, попросила ее сесть рядом.

– Ты только пойми меня правильно, – робко начала она. После больницы Жаклин всегда говорила тихо, словно ощущала за собой какую-то вину. – Не искушай судьбу, Джанет. Не играй сейчас нарочно тем, чему еще рано. – Джанет недоумевающе вскинула глаза. – В тебе есть то… Словом, знаешь ли ты, что есть самое сгущеное, самое пряное и конечное выражение женского?

– Нет, – растерянно удивилась Джанет. – Может быть, когда женщина отдается? – Ей было неудобно говорить об этом с Жаклин.

– Нет, – тяжелые глаза Жаклин подернулись блестящей пеленой. – Это ведьмовство. Ты англичанка, тебе это не так близко, но во Франции, в Ирландии… Вот ты носишь кольцо. Стивен рассказал мне о нем. Ничего не спрашивай, – видя порыв девушки, улыбнулась она краешками губ, и Джанет, словно в волшебном зеркале, на мгновение увидела, какой по-земному манящей была когда-то Жаклин. – И оно тоже. Дело в том, что опасно будить эти силы – а именно этим, сама не сознавая, ты сейчас и занимаешься, – опасно, потому что рано, потому что неведомо, потому что оттуда нет возврата… – Джанет внезапно подумала: а не сошла ли с ума эта сидящая перед ней женщина? – И расплата за это жестокая. Сейчас твое тело ведет тебя не туда, ибо просто-напросто пока ищет выхода. Дай ему его, пока оно не закружило тебя слишком. Ведь ты влюблена в Милоша? – Вся кровь отхлынула у Джанет от щек. – Не бойся, об этом никто не знает, даже Стив. А я давно это видела, еще прошлым летом. Так чего же ты ждешь?

– Но, Жаклин, ведь он мой брат!

– Природа разумней нас, – еле слышно прошептала Жаклин. – И потом, это всего лишь побочные условности цивилизации. Еще два века назад это происходило на каждом шагу и не считалось чем-то постыдным. – И снова в лице Жаклин Джанет увидела что-то бездонное, властное, смутное, отчего недоумение, как может отец по-прежнему любить эту женщину, чью плоть так исказили последствия любви, мгновенно исчезло. – Я очень люблю тебя, Джанет, – словно вернувшись откуда-то, продолжила уже другим тоном Жаклин. – Люблю, потому что люблю Пат, люблю Стива и потому что так хотела подарить ему девочку… Так помни, о чем я предупредила тебя. – И она поцеловала волосы Джанет на узком виске.

Ошеломленная девушка вышла из комнаты и весь остаток дня провела на побережье Лейквуда, там, где они, как когда-то в ее детстве, порой и теперь гуляли с отцом.

Весь этот год Джанет жила во все сгущающейся атмосфере нависших над нею тайн, которым она поначалу, как девочка книжная и одинокая, радовалась… Но теперь она чувствовала, что, не разгадав их, эти тайны, она просто не сможет жить дальше, оставаясь самой собой. И пересыпая меж пальцами прохладный искрящийся песок, она отметила, что последнее время куда больше думает обо всех этих загадках, чем о Милоше, который приходит к ней лишь в снах, изматывая и дразня исходящим от него темным зовом. А кольцо Руфи стало холодным и матовым. Что ж, впереди была целая осень. И Джанет захотелось в Англию, в старый дом, своей неизменностью дававший силы и веру в то, что все в конце концов станет на свои места… К бабушке, воплощавшей дух этого дома…

«Сегодня же скажу маме, а завтра улечу», – бесповоротно решила Джанет и, почувствовав облегчение от возможности совершить хоть один поступок самой, подбросила в воздух остатки песка с ладони, и он вспыхнул маленьким фейерверком в последних красноватых лучах солнца.

* * *
Заехав на Боу-Хилл и забрав брата, всегда умилявшего ее своей бурно выражаемой радостью, Джанет отправилась к отцу, твердо уверенная, что это ее последний вечер здесь. По дороге Ферг развлекал ее такой дикой смесью языков – ибо целые дни он проводил в обществе разноязычных женщин, постоянно живших во флигеле Пат и с удовольствием занимавшихся смышленым малышом, – что она на время забыла все свои проблемы. В голубой гостиной, к ее удивлению, она застала обоих родителей.

– Я все-таки лучше поеду на студию, – Стив не прервал разговора даже при ее появлении, хотя и приветливо махнул рукой. – Говорят, оттуда ведутся какие-то передачи.

– Лучше просто позвони. Генри, наверное, сидит в посольстве безвылазно.

Стив кивнул, подбросил вверх Ферга, прижался головой к щеке Джанет и вышел из гостиной своими крупными бесшумными шагами, до сладкой боли напомнив девушке Милоша.

– Я думаю, что мне пора возвращаться. И бабушка ждет… Я хочу вылететь завтра, мама.

– Да-да, конечно. Только подожди до вечера. После восьми я сама завезу тебя в аэропорт, – Пат говорила как-то отвлеченно, словно была погружена во что-то совсем другое.

– А что случилось? – поинтересовалась Джанет, всегда обостренно чувствовавшая любые нюансы в голосах людей, даже не только близких.

– Танки в Москве. Военный переворот. И Стив хочет лететь туда.

– Ух ты! – Вот это была новость! Джанет еще три-четыре года назад не раз в бесконечных фантазиях перед сном представляла себе, как где-нибудь в Версале она, переодевшись юным виконтом-гвардейцем, спасает от разъяренной черни королеву и дофина, а потом… Потом… тайные встречи, безумные речи… – Я тоже полечу с ним!

Пат смерила дочь долгим холодным взглядом, под которым пыл Джанет заметно подостыл.

– И ты говоришь это серьезно?

– Конечно! – Джанет снова загорелась надеждой. – Ведь я буду с папой и…

– Удивительная инфантильность, – вздохнула Пат. – Иди уложи Фергуса и возвращайся домой, а я поговорю с Жаклин и тоже поеду на студию. Завтра я заеду за тобой около шести, так что будь готова.

– А папа?

Но Пат уже поднималась к Жаклин по узкой лестнице, змеей вившейся из центра гостиной.


Вернувшись на Боу-Хилл и быстро сложив вещи, Джанет бродила по пустынному дому матери. Часов до двух еще горел свет во флигеле, но погас и он, и девушка переходила из комнаты в комнату в молочных струях поздней августовской луны.

Здесь, в отличие от ноттингемского дома с его ночными вздохами, шорохами и скрипами, царила абсолютная тишина, завораживающая и одновременно гнетущая.

Джанет стало не по себе. Она спустилась в патио, где лепетал водопад и шептались листья. Прислонившись к стене шероховатого старого кирпича, Джанет, как во сне, представляла себе почти двести лет назад жившую здесь полуузницу-полукокотку, и почему-то ей стало жаль ее до слез. Луна стояла прямо над узким колодцем патио, обнажая каждую трещинку, каждый упавший лист, и Джанет вдруг ощутила, что серебряное кольцо Руфи до боли жжет ей палец.

– Господи, да что же со мной происходит?! – крикнула Джанет в черно-лиловое гулкое небо и бросилась обратно в дом. Ноги привели ее в кабинет Пат, где все же ощущалась более теплая атмосфера, чем в остальном – стильном, удобном, но каком-то неживом – пространстве. Забравшись с ногами в кожаное кресло, в котором поместились бы еще две такие тростинки, как она, Джанет стянула кольцо с пальца и в который раз стала рассматривать его. От кольца так и шел прерывистый жар, передававшийся ее рукам, когда к ним прикасался горячий металл. Словно пробуя, девушка стала прикладывать кольцо то к щекам, то к груди – и кровь, сгущаясь, запела, делая кожу еще прозрачней и тоньше, наливая грудь, взорвавшуюся пламенем вспухших сосков, а когда рука Джанет скользнула меж сжатых коленей, то словно огненный столб начал медленно подниматься в ней, своими жадными языками захватывая и ноги, и бедра. Джанет даже застонала, раскинувшись в кресле, безвольно разжав вспотевшие ладони, – и кольцо выпало из руки, с глухим стуком покатившись по идеально гладкому деревянному полу в пятнах света и тьмы. И наваждение мгновенно отпустило Джанет, оставив лишь слабую боль в сосках.

Полчаса она методично обшаривала каждый квадратик розоватого паркета, изготовленного из тех могучих деревьев Небраски, в которых трудно узнать изменившийся под влиянием климата обыкновенный дикий шиповник, – но кольцо исчезло. В отчаянии Джанет в десятый раз поднимала ковер, передвигала тяжелый стол и исследовала самые сокровенные складки необъятного кресла – все безрезультатно. Оставались еще стоявшие в ряд у южной стены узкие застекленные шкафы, которые Пат купила на каком-то дорогом аукционе и которые напоминали Джанет старинные бокалы для шампанского, еще не широкие и плоские, а порывом стеклодува устремленные вверх. Просунуть руку под их темные животы на толстых львиных лапках не представлялось никакой возможности, и, вздохнув, она принялась по очереди отодвигать их от стены. Потревоженные стеклянные дверцы возмущенно звенели, норовя открыться и ударить Джанет по плечу, но, охваченная отчаянием, поскольку оставался всего лишь один непроверенный шкаф, девушка не замечала падавших на пол книг, старых блокнотов и папок, педантично сохраняемых Пат. Главное – найти кольцо, от которого, как ей теперь казалось, зависел исход ее любви к Милошу. Поиски превращались в работу души, а не тела – и она была вознаграждена: под последним шкафом Джанет нашла его – опять холодное и словно потускневшее.

– У-у-у! – Девушка села посередине вороха бумаг и кое-как выдвинутых шкафов, отдуваясь и пытаясь таким образом убрать упавшие на лицо волосы. Кольцо легло на палец как влитое, и она сразу же почувствовала, как неодолимо хочет спать. Но привычка все оставлять после себя в таком виде, в каком оно существовало до ее появления, ненавязчиво, но прочно воспитанная в ней Селией, взяла верх. То и дело поправляя падавшие на глаза кудри, Джанет пыталась определить, что откуда выпало. Увы, некоторые листки лежали совершенно одиноко, а ветхая лента, перевязывавшая какие-то пожелтевшие и потертые на сгибах конверты, и вовсе лопнула, веером рассыпав свое содержимое по комнате. Кое-как разобравшись с остальным, Джанет принялась за письма, оставив их напоследок как самое легкое – сложить в нужной последовательности по штемпелям и засунуть в тот шкаф, в котором зияло явно предназначенное для них пространство.

Складывая письма по выцветшим датам, Джанет с удовольствием смотрела на чрезвычайно изящный и одновременно экспрессивный почерк, которым были надписаны конверты, адресованные маме откуда-то из Голландии в далеком семьдесят четвертом году.

«Надо же, с кем это мама могла так бурно переписываться, кроме папы, когда у них уже должна была появиться я? – удивилась Джанет, поскольку письма были датированы буквально каждым днем, и почерк явно принадлежал мужчине. – Неужели еще одна тайна? Ну да, сначала папа, а теперь, конечно, и мама. Разумеется, у нее не могло не быть какого-нибудь пылкого поклонника, который обожал ее даже тогда, когда она вышла замуж и собиралась родить младенца. И это очень круто! Жаль, что мама никогда не говорит со мной о таких вещах, надо будет непременно как-нибудь вытянуть из нее всю эту историю. – Джанет продолжала складывать письма, заметив, что к концу декабря почерк несколько изменился, словно стал мягче. – И значит, не так уж и наплевать ей было, раз она не выкинула их, а так аккуратно сложила и хранит до сих пор. – Вот несчастье! – почти вслух пробормотала Джанет, чувствовавшая, что не вынесет еще одной новой тайны, грозившей прибавиться к другим, и так окружившим ее душной стеной. – И ведь видно, что письма читаны не по разу, вон тут какие-то царапины, а тут пятна… как от слез! И тут, и тут… Нет, это невыносимо! – И после долгой борьбы с железным табу воспитанного человека относительно чужих писем Джанет сдалась. – Ведь это было так давно, и теперь никому не может причинить ни зла, ни стыда… А потом, когда я выйду замуж и у меня тоже будут дети, я непременно расскажу маме об этом своем поступке, и мы вместе посмеемся… Я прочту одно, только одно письмо!» – И девушка быстро раскрыла первый попавшийся конверт.

* * *
«16 декабря 74. Вельзен.

По утрам дышать невозможно, потому что воздух тяжел и влажен, как подступы к твоему лону, и я открываю окна настежь, чтобы задохнуться в нем…»

Что за бред! Это, наверное, какая-то цитата! Кровь гулко застучала в мозгу крошечными молоточками, и Джанет, не давая себе ни о чем задуматься, выхватила из письма новые строчки.

«…Ах, милая Рита, милая Рита, она связывала людей, как никто и ничто иное в мирные времена нашего убогого столетия. Тебе трудно поверить, но я сам слышал, как на всю страну, из мощных радиотранзисторов и из портативных „хай-фай“, доносилась эта мелодия. На короткий момент наше непоправимо фрагментарное западное сознание сплотилось, по крайней мере хотя бы в умах молодежи. Но ты не сможешь понять это, как понял я, ибо, несмотря на чистоту, твое сознание столь же обрывочно. О, если бы ты вошла в поток!»

Листок дрожал в пальцах Джанет. Какая милая Рита и какой поток? О чем вообще речь в этом сумбурном письме, от которого на девушку пахнуло не только старыми забытыми спорами, но и терпкой тоской сильного чувства. Несомненно этот человек любил ее мать, но любил не просто и не светло. Джанет быстро опустила глаза вниз, туда, где должна была стоять подпись.

«Сохрани Бог тебя и твое лоно: ребенок есть великое счастье, но и – смертное ощущение, что твой путь на этой земле окончен. Хай. Мэт».

Девушка лихорадочно перебрала всех знакомых – никого с таким именем она не знала. А фамилия этого таинственного человека? Она схватила первый попавшийся конверт, затем второй… Увы, обратного адреса нигде не было. И уже не задумываясь о приличиях, Джанет вынула лист из второго конверта.

«…я не писал тебе пару дней или чуть больше – публика за свои восемьдесят гульденов хочет слишком многого. Но проваливаясь в то, что едва ли можно назвать сном, я тяжело и упорно брежу тобой – той, какую оставил утром, с багровой от моих поцелуев грудью, с белым животом, уже возвышавшимся над тобою, – той, от которой я не мог уехать не попрощавшись… И ты вздрогнула, почувствовав меня в себе, и чуть сдвинула круглые колени…»

По спине Джанет покатилась струйка холодного пота, а руки, наоборот, стали липко-горячими. Этот Мэт спал с мамой, когда она была беременна! А папа!? Мысль об отце была во всей этой фантастической истории самой болезненной и ужасной. Папу, ее чудесного, самого лучшего на свете папу обманывали так цинично, так жестоко! Теряя голову, Джанет ощутила, что сердце ее заливает глухая ненависть к матери – даже больше, чем к этому несчастному Мэту. А что он был несчастный, это Джанет почувствовала с самого начала: слишком надрывными, слишком убегающими от самих себя были эти прочитанные ею строки. О, зачем, зачем она открыла эти письма!? Как теперь жить, с такой тайной и такими чувствами!? Девушка поднялась с пола и включила свет, чтобы хоть как-то развеять окружившую ее черную пелену. Но свет лишь резал глаза и еще отчетливей обнажал растоптанную веру в гармонию и справедливость мира!

Какое-то время Джанет просидела, закрыв лицо ладонями и до боли кусая губы. Нет! Нет! – отчаянно билось в ее мозгу. Этого не может быть! Ведь ради нее папа бросил мать Милоша, и она умерла! Конечно, именно поэтому она умерла, как это раньше не приходило ей в голову! И теперь понятно, почему папа так хотел других детей от Жаклин – ведь она, Джанет, была, наверное, осквернена для него этой связью… Хрупкие плечи девушки задрожали в беззвучном рыданьи. И после этого отец остался с ней и простил! Джанет чувствовала, что ее душа просто разрывается от пронзительной любви к Стиву. А этот подонок? Неужели он так до сих пор и живет где-то, и ничуть не раскаивается, и не знает, что сейчас она сидит ночью одна в пустом доме, и жизнь ее испорчена, испоганена – из-за него!

Когда Джанет оторвала затекшие руки от заплаканного лица, то увидела, что за окнами жемчужной серой мутью уже занимается рассвет. «Мне надо уехать, я уеду прямо сейчас… Я не могу видеть никого из них», – шептала она, снова собирая письма, которые теперь жгли ей пальцы, вызывая чувство ужасной брезгливости. Последний конверт был датирован двадцать вторым декабря и, превозмогая себя, Джанет все же открыла и его, охваченная вспыхнувшей в последний момент надеждой, что, может быть, все еще разъяснится, окажется мистификацией, театральной шуткой, наконец…

В письме мешались какие-то даты и незнакомые Джанет названия, но она, пробежав их глазами чисто механически, впилась в последний, совсем последний абзац.

«…и клянусь тебе, что до тех пор, пока не родится малышка, наша Мэтьюпат, я просто не выйду из дома, а лучше и вообще перебраться в Лейквуд, как в Ноев ковчег. И я верю, что у нас хватит сил спастись.

Спаси. Спасусь. Какая проклятая чушь! МВ».

Этот MB был ее отцом!

В тот же миг Джанет увидела, как все вокруг затягивается белой мутноватой изморосью, и поняла, что никакая сила не может удержать ее тело от ватного, мучительно долгого падения. И она упала, так и не выпустив из руки лист, небрежно вырванный из блокнота в далеком семьдесят четвертом году.

* * *
Почти всю ночь Пат провела на студии, не столько переживая, чем окончится путч в Москве, сколько беспокоясь за Стива, вылетевшего туда военным самолетом через Норвегию. Стив всегда отличался бесшабашностью, и Пат видела, каким охотничьим блеском сверкали его глаза, когда он прощался с ней на пороге своего кабинета, двери которого так и не закрывались до утра. Но утром, несмотря на то что у русских, как обычно, понять что-либо было трудно, Пат решила все-таки заехать домой и поспать пару часов перед дневной записью.

Приняв душ, она заглянула к Джанет и удивилась, не застав дочь в постели в седьмом часу утра, несмотря на предполагаемый сегодня отъезд. Впрочем, Пат считала Джанет уже достаточно взрослой для того, чтобы провести последнюю ночь в Трентоне как ей заблагорассудится. По всему дому разливался ровный предутренний свет, и потому яркая полоска под дверью кабинета бросилась Пат в глаза сразу, как только она поднялась наверх. Она удивленно пожала плечами и открыла дверь.

На мгновение она оторопела от вида сдвинутой мебели, но, увидев разбросанные письма в слишком знакомых пожелтевших конвертах и Джанет, лежавшую в глубоком обмороке, поняла все. Первым ее ощущением был страх, тут же сменившийся не то стыдом, не то раскаянием… Но затем пришло облегчение. Если бы ее ребенок не лежал здесь, на полу кабинета, с запрокинутым голубоватым лицом, с неловко подломленными коленями, она просто села бы сейчас в кресло и, закурив, в полную меру насладилась бы тем покоем, который испытывает человек, долго и мучительно скрывавший что-то и наконец освободившийся от этого груза…

Несмотря на небольшой рост и узкую кость, физически Пат была достаточной сильной женщиной. Выносливость и телесная ловкость отвечали не только требованиям профессии, когда часами приходилось стоять под софитами или забираться Бог знает куда в поисках новых материалов, но и ее внутренним представлениям о том, какой должна быть женщина. И потому она легко перенесла Джанет на все то же кожаное кресло, уложив так, что голова оказалась ниже ног. Ни нашатыря, ни духов под рукой не было, и Пат пришлось несколько раз достаточно ощутимо ударить девушку по щекам.

Длинные ресницы дрогнули, и Джанет открыла глаза. Но увидев над собой лицо матери, снова судорожно зажмурилась.

– Спокойно, спокойно, моя девочка, – Пат старалась говорить внятно, не показывая ни малейшего волнения, хотя ее сердце, как сумасшедшее, колотилось о ребра. – Можешь ничего не объяснять и ни в чем не раскаиваться. Раньше или позже это должно было произойти.

– Но, мама… Папа… – Джанет, стиснув голову руками, простонала эти простые детские слова.

– Возьми себя в руки, я сейчас, прямо сейчас расскажу тебе все, и ты увидишь, что здесь нет ничего, от чего стоило бы приходить в такое отчаяние и тем более терять сознание.

Джанет молча смотрела на мать расширенными глазами, в которых стояла боль, только боль.

– Ведь ты знаешь, что я приехала в Штаты совсем молоденькой, чуть старше тебя, девочкой. – Пат уже окончательно справилась с собой и, пододвинув стул, села напротив дочери, чтобы видеть ее лицо. – И конечно, я влюбилась. В него нельзя было не влюбиться. Мы жили не думая ни о чем, кроме нашей любви. И должна была появиться ты. Мэт очень хотел именно девочку, и сразу после твоего рождения мы собирались пожениться. (Боже, что я говорю!? Какую чудовищную ложь! Но ведь одновременно все именно так и было. И не занимайся самокопанием, – тут же одернула себя Пат, – ты рассказываешь ребенку. Ребенку.) Но незадолго до твоего рождения он умер, умер скоропостижно, в Голландии. Я осталась одна, в чужой стране, беременная, и тогда папа, то есть, я хотела сказать, Стив, предложил мне выйти за него замуж, потому что…

– Потому что давно любил тебя! – пылко прервала ее Джанет, и на ее лице появились признаки оживления.

– Нет, моя девочка. Он никогда не любил меня. А потому, что Мэтью был его давним другом. Он пожалел меня. Видишь, мы прожили с папой так долго, и нельзя сказать, что были несчастливы. Но расплачивались мы за это дорого. Я – за свою слабость, за то, что из-за ложного страха остаться одной давала Стиву лишь суррогат семьи, за то, что тратила себя на внешнее, предназначенное не мне… А он – за свою жалость, которая никогда не должна руководить нами, ибо всегда ведет к еще большим бедам.

Но ведь ты – ради кого мы оба и пошли на эту жертву – выросла настоящей и счастливой, правда? Джанет промолчала.

– И ты… Ты так никого и не любила больше!? – в словах дочери Пат услышала неподдельный ужас.

– Любила. – В левом плече Пат, как обычно при мысли о Милоше, закололи тоненькие острые иглы. – Но это было уже потом, когда мы разошлись со Стивом, – поспешила она успокоить дочь.

– Но ведь вы разошлись только три года назад, – прошептала Джанет, краснея и низко клоня голову.

– Ты считаешь меня старой? – улыбнулась Пат. – Это пройдет. Я и в двадцать с лишним представить не могла, что у моей коллеги, одной блистательной и талантливой дамы чуть за сорок, есть любовники. Дело не в этом. Дело в том, что, сколько бы у тебя их ни было, ты всегда должна понимать: полагаться можно только на себя. Только имея свой собственный, своей тяжелой работой выстроенный мир, ты значишь что-либо в мире внешнем. Ты должна уметь опираться на саму себя, иначе можно не только сломаться самой, но и потянуть за собой слишком многое и многих… – Пат говорила увлеченно и искренне, не замечая, как Джанет уходит в какие-то свои мысли.

– А мои дедушка с бабушкой… с той стороны? – осторожно спросила она.

– Их уже давно нет, – ответила Пат, не считая свои слова ложью, поскольку Губерта она вообще никогда не видела, а Руфь перестала существовать для нее после истории с Милошем – как раз и навсегда перестали существовать городок Кюсснахт, Альпы и университет Женевы.

– И они никогда меня не видели и… не хотели увидеть?

«Бедная малышка, ей так не хватает Чарльза!» – Пат крепко прижала к себе дочку.

– Нет. Не видели и не хотели. – На этот раз Пат была до конца честной и произнесла эти слова таким тоном, что Джанет побоялась расспрашивать дальше. – Вот видишь, я же говорила тебе, что все не так страшно и не так… сложно. И мы трое остались такими, какими были, не хуже и не лучше, правда?

Джанет неуверенно кивнула.

– Только не говори ничего па… папе, – эти словапрозвучали в ее устах как мольба.

– Конечно. И ты тоже. А теперь пойдем, я уложу тебя, как укладывала, когда ты была маленькой. – Пат вдруг словно впервые почувствовала, как безумно дорога и близка ей эта растрепанная долговязая девочка, дитя таких жарких, таких забытых лейквудских ночей.

– Нет, мама, я лучше еще посижу здесь, если можно.

– Как тебе будет лучше. А мне надо идти, – чуть виновато пояснила она. – Съемка уже через три часа.

Но уже у самой двери в спину ей прошелестело робко и вместе с тем требовательно:

– Но кто он был, мама?

И тогда Пат обернулась, прошла назад, села на широкую ручку кресла и, обняв Джанет за вздрагивающие плечи, какое-то время молча сидела, тихонько покачиваясь.

– Пой со мной, – неожиданно прошептала она, и два голоса, сначала неуверенно и сбиваясь, а после все слаженней и проникновенней допели до конца песню о розе, называвшуюся когда-то совсем иначе.

* * *
История собственного рождения настолько потрясла Джанет, что на время она забыла и о предках, и о возлюбленном. Но при всей своей восторженной романтичности девушка обладала весьма сильной волей – правда, Пат называла это свойство упрямством – вероятно оттого, что воля дочери была не той целеустремленной, хорошо организованной силой, которая была присуща ей самой, а хаотичным бурным потоком, затоплявшим все и вся, – и потому, несмотря на столь колоссальное потрясение, Джанет все же вылетела в Лондон в тот день, когда и задумала. И Пат не противилась: она понимала, что после случившегося, пока рана еще свежа и открыта, девочке будет очень трудно увидеться со Стивом.

По возвращении домой Джанет стала жить уже не тройной, как жила прежде, считая погружение в темные глубины Прошлого и тайную любовь к брату, а какой-то четверной жизнью. Образ таинственного, молодого, мятущегося человека теперь неизменно присутствовал во всех ее мыслях, постепенно все больше овладевая ее воображением и вытесняя те первые ошеломляющие чувства, что охватили Джанет сразу после открытия этой тайны.

Оставшись в кабинете Пат тем белесым сентябрьским утром, Джанет не чувствовала ничего, кроме застилающей глаза и разрывающей сердце жалости к Стиву. Так вот что значили слова Руфи! Ее отец, лучший из всех отцов на свете, не был любим. Это не укладывалось у нее в голове. Снова и снова перед глазами девушки вставало лицо Стива с фотографий: в двадцать лет – непокорство, и дерзость, и вечный дух странствий; в тридцать – время женитьбы на Пат – длинные русые пряди, потемневшие серые глаза; потом – отец ее раннего детства, волшебно-добрый, заменяющий собой весь мир… И нынешний седой юноша, не уступивший времени почти ничего… О, как мама была несправедлива в своем равнодушии! И Джанет знала, что отныне любит Стива еще больше – любовью выстраданной.

Другим чувством было новое отношение к матери. Джанет не оставляло ощущение, будто Пат наконец сошла с Олимпа, где недосягаемой в своей безупречности пребывала ранее. Когда они пели, обнявшись, песню, написанную ее настоящим отцом, мама была такой же нежной, грешной, живой, как и она сама, и это до тех пор неведомое ощущение единения и равенства было упоительно. Поняла Джанет и то, что такая откровенность может существовать лишь на равных: она тоже должна быть открытой с Пат до конца. И если бы девушка не знала, что матери надо хоть немного отдохнуть перед тяжелым съемочным днем, она непременно, тогда же, пришла бы к ней в спальню поведать о всех своих тайнах, главной из которых, безусловно, был Милош.

Эти новые ощущения так занимали Джанет, что она большую часть времени проводила как во сне. Но вскоре реальная жизнь – а как подлинный романтик Джанет могла черпать впечатления только из реальной, столь богатой красотой и сюрпризами жизни – стала брать свое, и простое живое любопытство заставляло девушку все чаще задумываться о том, каким на самом деле был ее так рано умерший отец. Джанет подолгу рассматривала себя в старинном зеркале с потускневшей амальгамой в раме из охотничьих трофеев, пытаясь отсечь знакомые черты мамы, Чарльза и Селии. Но то, что оставалось, увы, не давало никакого представления о том, кто зачал ее в августовские влажные ночи на той стороне океана. Джанет бросилась в библиотеки, рылась в музыкальных журналах, листала газеты – напрасно. Стив в свое время немало потрудился над тем, чтобы ни история странной гибели Мэтью Вирца, ни сама его недолгая жизнь не оставили следов в болтливой и беспардонной музыкальной прессе. Но девушка не сдавалась. Если была пластинка, то должна где-то быть и статья, заметка, простое упоминание, наконец, а если повезет, то и фотография. И в Королевском архиве, где Джанет правдами и неправдами пролезла в современный музыкальный отдел, ее терпение было вознаграждено. На второй странице «Мелоди Мейкер» за семьдесят пятый год она обнаружила большую статью под названием «Ночь счастливого дня». Ее тонкие пальцы дрогнули: а вдруг окажется, что отца считали бездарным и пошлым? Или еще хуже – над ним смеялись? Джанет на мгновение зажмурила глаза и выхватила из статьи первый попавшийся кусок: «…кажущаяся невозможной, но вполне уверенная балансировка на грани китча и несомненного искусства. Кто слышал его проникающий словно с той стороны бытия голос, никогда уже не забудет его. Его тексты словно не обращены к слушателю, а лишь из последних сил сдерживают напор рвущегося изнутри мятежа…» Слава Богу! Джанет осторожно перевернула страницу, и прямо на нее, в упор, глянуло с болью и тоской распахнутое миру лицо. Забыв обо всем на свете, она смотрела и смотрела до радужных точек в глазах на это узкое, темное породистое лицо, лицо, являвшее собой поле битвы, где добро боролось со злом, рай с адом. И ничего, ничего не унаследовала она от него, кроме стремительности и полета черт! И еще, может быть, распахнутости миру. Джанет до боли стиснула под столом руки. Несомненно, в этом лице было нечто колдовское. Несомненно, мама любила его до безумия. И несомненно, в нем было много тяжкого, болезненного, порочного… Немного успокоившись, Джанет прочитала статью от начала до конца, и единственный вывод, который она сделала, заключался в том, что критика и сама не понимала ни происхождения его творчества, ни его места и значения в рок-культуре… Болезненной царапиной задела фраза об «окутанных наркотическими волнами» образах. Правда, и в воспоминаниях Стива наркотики являлись, можно сказать, одним из центральных персонажей, но Джанет всегда полагала это некоей культурной условностью, никакого отношения не имеющей к жизни реальных, близких ей людей. Вероятно, тогда это было просто хорошим тоном. Если бы не мучительная тревога этого словно выгоревшего изнутри лица!..

Так подходила к концу осторожная английская осень, рыжая, как лиса, мягкой лапой касающаяся листвы буков и грабов на опушках Шервудского леса… Осень, призрачными туманами затягивающая реки и скрывающая холмы, из которых постепенно уходили яркость и четкость, сменяясь размытым серым цветом – от беспомощно-пепельного до тревожно-черного. И Джанет плавала в этом море неясных чувств и мыслей, как потерявшая курс лодочка. Но как только зазвенели первые заморозки и все вокруг волей-неволей стало принимать более четкие формы, желание соединиться с возлюбленным вновь стало крепнуть в ней – и не только в повзрослевшей душе, но и во властно заявлявшем о себе теле. Но теперь Джанет уже могла не бояться этого желания, распускавшегося внутри порой трудно и медленно, как лепестки тугого бутона, а порой стремительно и дерзко зажигавшего ее до самых кончиков пальцев. Теперь ей нечего было стесняться, и она, как затаившийся охотник, только ждала определенного ей женевской незнакомкой срока или другого тайного или явного знака, который дал бы ее чувству хлынуть полноводной рекой.

* * *
Руфь знала, что грядет декабрь, самое беспросветное время, завершающее год. Год – и ее жизнь. Она не собиралась давать над собой власти ни боли, ни сопутствующей ей беспомощности, и потому еще в сентябре договорилась с одним из своих поклонников, рассеянных по всему свету и имевшихся едва ли не во всех европейских странах, о том, что как только она позовет его, он приедет и поможет ей расстаться с этой жизнью так же блестяще и гордо, как она прожила ее. И так сильна была власть этой женщины или власть ее былых ласк, что известный всей Швейцарии философ радовался даже этой своей печальной избранности…

– Но ведь я еще увижу тебя? – робко, как юноша, спросил он после того, как были обсуждены все подробности: нотариус, кладбище, смертная одежда, научное наследие.

Руфь рассмеялась:

– Конечно. И увидишь, и…

На том конце провода раздался звук, словно у академика перехватило дыхание.

– Ах, Родольф, не тешь себя напрасно, алтарные врата давно закрыты. Не для тебя – для всех. Я имела в виду – мы еще поговорим, мой милый.

И всю эту долгую пряную осень Родольф Бернье, пользуясь столь нежданно свалившимся на него горьким счастьем, каждый день бывал у Руфи, бросив в Ивердоне и работу, и семью, снимая в Женеве номер в скромном отеле близ бывшей епископской тюрьмы. А она делила время меж ним и Милошем, отдавая второму утро, а первому вечер и ночь.

Откровенно признавшись Милошу в своей болезни и скорой кончине, она была спокойна и даже весела. Умирать ей было не страшно: слишком много она прожила жизней и слишком много пережила смертей. Наоборот, ее жизнь в последнее десятилетие, лишенная пиршества плоти, была Руфи если не в тягость, то… достаточно безразлична. Ее радовал, пожалуй, только Милош, в чьей славянской, не знающей пределов душе и в уникальных способностях тела она видела свое достойное продолжение. И поэтому она спешила передать ему весь свой опыт, не стесняясь раскрывать перед юношей самые глухие бездны физиологии и психики. За него Руфь уже не боялась: он оказался крепче, чем ее мальчик, в чьих жилах текла слишком древняя, слишком уставшая кровь столетий. И она была счастлива, что эта кровь сольется с кровью ее внучки и продлит земное существование тех двоих, кто был любим ею, хотя и так по-разному – Мэтью и Стива. Но открывать тайну Милошу она была не намерена до последнего, до того срока, когда наступит обещанный декабрь.

А Родольфу она подарила еще три месяца блаженства каждодневного общения. Руфь мало говорила с ним, зато они вместе пили тягучую янтарную малагу, и порой ему было позволено, накинув плед, смотреть, как она забывается коротким сном, или провести гребнем по ее волосам, в которых до сих пор трещали искры, или даже приникнуть губами к ее по-прежнему точеной ноге. И шестидесятилетний Бернье со сладостным стыдом чувствовал, как день ото дня его изнуряет желание, слишком циничное в ситуации, в которой он находился.

Но вот наступил декабрь, и вершины Кре-де-ля-Нейжа по ту сторону границы стали все чаще скрываться в зимних ватных туманах. И однажды утром Руфь поняла, что без наркотика она не может прожить уже и половины дня… Ей стало ясно, что срок пришел. Страха не было, как не было и жалости к оставляемым. Она владела всем – и потому ничего на этой земле ей было не нужно, а страх перед небытием Руфь изжила уже дважды: первый раз участвуя в страшных экспериментах по изучению психологии фашизма, опускаясь в немыслимые не прошедшему ад концлагерей человеку бездны отчаяния и смерти, и второй раз – когда ушел ее сын. Единственное, в чем она колебалась, был выбор орудия смерти – цианат или сильная доза снотворного. И она остановилась на последнем – не потому, что это было бы безболезненней, но потому, что она хорошо знала, как в последний миг обезображивает лицо гримаса боли и ужаса при приеме цианатов, а она хотела уйти такой же прекрасной и недосягаемой, как жила. «Что ж, по крайней мере в последние десять минут я смогу еще и насладиться любыми своими фантазиями», – усмехнулась Руфь и позвонила Бернье, никогда не приходившему без предварительного звонка, с одним-единственным словом: «Пора».

И тот, знавший вот уже третий месяц, что этот миг неизбежно наступит, все же заплакал как ребенок и долго смотрел сквозь голые ветви акаций на стрельчатые церковные своды над подножием приземистой башни и на синие, несмотря ни на что, воды озера в просвете между стенами – смотрел так, будто это он уходит сегодня и ему никогда не дано будет увидеть их снова.

Перед высокими дверями он некоторое время пытался унять дрожь в руках и ногах, но против его ожиданий Руфь встретила его победной улыбкой:

– Ах, милый, я даже рада, что мальчик на гастролях. Вся эта суета, связанная с уже бесчувственным телом, отдает чем-то противоестественным. Он увидит лишь суровый испанский крест, а все, что необходимо, я ему написала.

Этим утром Руфь действительно написала несколько писем, в том числе и Стиву, не прося ни приехать, ни помнить, а только благодаря его за то единственное светлое чувство, почти свободное от оков плоти, которое дал ей именно он. Написала она и Губерту, тоже не упрекая и не сожалея, говоря «спасибо» за сына. Были и деловые письма с просьбами или распоряжениями кое-кого обеспечить… А также содержать в порядке могилы Мэтью и Йованки. Милошу же она написала как можно проще, раскрывая причины своего участия в его судьбе, и в двух словах – тайну рождения Джанет. «…Ты обязан взять ее, как вступают во владение жалованной землей, хотя бы для того, чтобы отдать долг ее матери, раскрывшей тебе тот мир, который не иссякает никогда. И это моя предсмертная воля».

Но земные дела еще не были завершены. Доставляя Родольфу последнюю радость, Руфь попросила его остричь ее тяжелые серебряные волосы.

– В гробу красоваться не перед кем, а ты можешь взять их себе. Не бери колец, милый, они слишком ко многому обяжут, раздай кому хочешь. – И она непринужденным жестом повела рукой, отчего с исхудавших от болезни пальцев кольца посыпались веселым искрящимся градом, со стуком падая на пол и огоньками разбегаясь по комнате.

И с тихим шорохом вслед за ними упали волосы. Но Бернье предстояло еще одно испытание.

– А теперь переодень меня. – Руфь давно продумала свой погребальный наряд: темно-лиловое гладкое платье с глухим воротом до подбородка и рукавами по вторые фаланги пальцев.

– Я не могу… Не проси об этом, – глухо ответил он.

– Я приказываю. – Руфь подняла его голову непривычно голой без колец рукой и тряхнула длинной челкой на вдруг помолодевшем лице. – Неужели ты боишься увидеть мое тело уже не столь совершенным?

Бернье вспыхнул:

– Я боюсь, что не справлюсь с собой.

И тут на самом дне огромных глаз Руфи пробежали зеленоватые волны… Произнеся какое-то ужасное испанское ругательство, она прищелкнула сухими пальцами, как кастаньетами:

– Не справляйся.

…А через полчаса неожиданно зазвонил телефон – это Милош проездом оказался на один день в Женеве. Руфь улыбнулась и прикрыла рукой глаза.

– Что ж, придется мне еще раз затруднить тебя. Если уж так вышло, пусть малыш запомнит меня радостной. – И, отложив приготовленный наряд, она накинула тяжелый бархатный халат, влажно играющий светом и тенями морской волны, оживляя затканных на груди золотых львов-рампанов.[10] – Ты можешь остаться, – милостиво разрешила она Бернье, понимая, что прощаться два раза для человека в таком возрасте немыслимо.

И, опустив коротко остриженную голову на руку, Руфь молча ждала своего мальчика.

* * *
А Милош прожил эту осень во все сгущающемся безумии своей навеки потерянной любви к Джанет, в становившемся все более отчаянным и потому холодном разврате, в высасывающей его душу болезни Руфи. Из регулярных писем отца он знал о несчастье с Жаклин, но одно только сознание того, что там, с ними, сейчас находится Джанет, совершенно затмевало для него все остальное. Единственное, что могло ему помочь, был танец, и Милош небезуспешно пытался выразить в сжатых, экспрессивных сюитах свою тоску и боль, которые уже второй год стали его настоящей жизнью.

И сегодня, перебираясь из Гренобля в Ингольдштадт, он, леденея от возможности услышать об уже случившемся, набрал номер Руфи. Ее низкий, звучавший непривычно нежно голос, ее горловой смех на время сняли с его души хотя бы часть носимого груза, и через полчаса юноша был на Рю-де-Философ с ворохом водяных лилий, стоивших ужасно дорого даже для дорогой Женевы и столь любимых Руфью за их томную и одновременно свежую влажность.

Глаза Милоша сияли не то радостью, не то слезами, когда он с порога бросился к Руфи и уронил цветы на бирюзовый халат.

– Ты остриглась!? – Милош уткнулся ей в руки. – И без колец!? Что случилось, Руфь?

– Случилось то, мой мальчик, что сегодня наша последняя встреча. Я хотела все рассказать тебе в письме, но теперь… – Она взяла со столика узкий конверт, от которого шел слабый запах выбранных ею раз и навсегда духов «Безан». – Порви прямо сейчас. – Милош повиновался. – А теперь сядь сюда, ко мне. – Улыбаясь, Руфь смотрела, как юноша, скосив крупный олений глаз на откровенно и бесстыдно смятое белье, исполнил и эту просьбу. «Как удивительно сочетается в нем развращенность и стыдливость!» – подумала она, получая от этой мысли едва ли не наслаждение. – Твою руку. И не убирай ее, пока я не закончу. Не забывай, что сегодня я уйду, а потому прости мне мою прямоту. Ты сейчас сидишь здесь не только потому, что являешь собой идеальный тип мужчины, одаренного талантом искусства, красоты и сказочной потенции, но в первую очередь потому, что Стивен Шерфорд был моим любимым любовником. – Краем глаза Руфь заметила, как вздрогнула и застыла в еще большей неподвижности фигура сидевшего в кресле у дальнего окна Родольфа Бернье. – Жаль, что он не дошел со мной до конца. Это не осуждение, только сожаление. Но, может быть, иначе он и не был бы тем самым солнечным существом, которое давало мне роздых в сладком, но каторжном труде Афродиты Пандемос.[11] Выше голову, Милош, ты можешь гордиться своим отцом, несмотря на то что в свое время он совершил глупость и женился из самых высших соображений на девице, которая так неудачно понесла от моего сына незадолго до его смерти. Держись, мой хороший, – Руфь неожиданно для своих ослабевших рук до боли сжала пальцы юноши. – И девицу эту звали Патрицией Фоулбарт.

При этих словах Милош почувствовал, что перед ним разверзлась черная воронка, сулившая одновременно и яркий свет, и безжалостную тьму.

– Пат! – прошептал он так, как шептал когда-то в бледное без кровинки лицо своей первой женщины. – Джанет…

– Ах, вот как! – Руфь на секунду прижала покачнувшегося Милоша к груди. – Это самое лучшее, что ты мог подарить мне сегодня, мой родной. Значит, Джанет будет твоей даже без всякой моей просьбы. И ребенок, дитя, сразу же, к годовщине моего ухода – самое позднее, ты слышишь? Я хочу, чтобы кровь слилась…

– О да… – губами, от которых при этой мысли отхлынул весь их яркий цвет, подтвердил Милош. От открывшейся скорой возможности обладать той, о которой запрещено было даже думать, он ощущал легкую дурноту, и, не в силах сопротивляться ей, он упал лицом в горячие колени под длинным халатом. Руфь медленно перебирала его вьющиеся пряди.

– Вот и все. Вот и все, – тихо, словно баюкая ребенка, повторяла она, и Бернье, замерший в своем кресле, видел на ее полуоткрытых губах улыбку настоящего счастья. – Вот и все, – в последний раз громко и веско произнесла Руфь, и лицо ее стало надменной и гордой маской тех предков, что стояли, кривя рты от презрения, под смертельными стрелами мавров. – Прощай, Милош. Если хочешь, приходи, но не туда, где твоя мама и Мэт, а на Айнзидельн, знаешь, где часовня над озером. Я всегда буду ждать тебя там. Приходи с Джанет и малышом. – В последний раз она поцеловала мокрое от слез лицо, в котором так странно слились для нее черты ее любовника и ее сына. – Будь же мужчиной, иди. – И Руфь тихонько подтолкнула юношу.

Жадными глазами охватив ее всю, лежащую на смятых простынях, с королевски поднятой головой, Милош до крови прикусил губу и, стараясь ступать спокойно и твердо, вышел.

Какое-то время Руфь смотрела ему вслед, словно внутренним взором еще видела высокую юношескую фигуру, а потом обернулась к Бернье.

– А теперь ты. Впрочем, все, что могла, я уже дала. К сожалению, у меня нет для тебя такого роскошного подарка, какой был для мальчика…

– Ты подарила мне больше, Руфь.

– Тогда подойди и переодень меня снова, а потом выйди и не возвращайся раньше, чем через час. – И напоследок нарушив свое правило никогда не лгать мужчине, чуть касаясь губами его осторожных рук на своих плечах, она сказала: – Ты даже сейчас великий любовник. Спасибо.

Это были последние слова Руфи Вирц.

Когда ровно через час Бернье вошел в ореховую комнату, на постели с блаженной улыбкой недоступного живым знания лежала уже не она, а лишь ее тело, погубившее и спасшее десятки и десятки мужчин.

* * *
Благодаря предусмотрительности и холодному расчету Руфи похороны прошли быстро и гладко. Двусветный университетский зал, где происходила панихида, был полон учеными многих стран, институтов, направлений и школ – имя профессора Вирц гремело в психоанализе. Но так сильно было личное влияние Руфи, что даже сейчас, над ее открытым гробом, по залу носились отзвуки былых страстей, и многие из присутствующих порой бросали на других быстрые косые взгляды, пытаясь хотя бы теперь понять, кто был счастливым обладателем этого успокоившегося навеки тела, а кто горько страдал от его недоступности. И еще поражало почти полное отсутствие женщин.

Милош, стоявший у самого гроба не поднимая глаз, всей кожей чувствовал эту душную атмосферу ревности и любопытства, и ему хотелось встать и, раскинув руки, закрыть собой то, что осталось от его Руфи. Но потом все постепенно рассеялось, и на кладбище в Кюсснахте царило уже совсем другое настроение – любовного и восторженного удивления перед этой женщиной и ее жизнью.

Руфь похоронили не рядом с сыном – поскольку она не хотела, чтобы к ней, равно как к нему, приходили случайно, просто из-за близкого соседства, – а в совершенно другой стороне кладбища, среди могил, частично уже совсем ушедших в землю, и стершихся плит восемнадцатого столетия. Она пришла к ним как равная к равным, и бронзовый розенкройц[12] над свеженасыпанным дерном казался стоящим здесь еще с тех масонских времен.

Милош и Бернье остались последними. Милош стоял, прижимаясь лбом к холодному металлу креста, а Бернье просто опустился на грязную пожухлую траву. И оба понимали, что кому-то надо уйти, чтобы другой мог остаться с нею последним. Юноша и старик, будущее и прошлое. Милош, ощущавший свое право вдвойне, за себя и за отца, был полон самой жестокой юношеской решимости оставаться здесь до тех пор, пока не покажется над горой Риги голубоватая декабрьская Венера, но случайно подняв глаза от могилы, он вдруг встретился взглядом с Бернье – и вынужден был опустить их, ибо во взгляде ивердонского философа стояло не требование, не право, а мольба. Мольба человека, у которого все позади, и эта холодная ночь на кладбище – его последняя отрада. И тогда Милош шагнул к нему и, присев на корточки, прижался плечом к плечу, душа к душе, с благодарностью и страхом почувствовав на своей руке горячие скупые капли.

– Да храни вас Бог! – почти одновременно прозвучало в стылом вечернем воздухе, и Милош, не оборачиваясь, побежал прочь в сторону города.

Автобус в Германию выезжал рано утром, но Милош знал, что теперь никакая сила не заставит его заниматься чем-либо до тех пор, пока в руках у него не затрепещет юное желанное тело. И не раздумывая ни о каких моральных правилах, он взял машину и рванул обратно в Женеву самым кратким путем, не через Берн, а по горным шоссе мимо Шпица, Монтре и дважды через французскую границу. Это позволило ему выиграть почти два часа, и еще до рассвета он стоял у дверей антрепренера их студенческой труппы.

Жюльетта Ратен, больше известная как просто мадам Жюль, кругленькая и неутомимая, далеко перешагнувшая бальзаковский возраст, была для студентов не только ловким менеджером, умудрявшимся выбивать неслыханно выгодные гастроли, но и воистину родной матерью. К ней шли поплакаться, поговорить, а то и занять денег. Но Милош видел и другое – то, каким плотоядным взором смотрит она украдкой на стройные, постоянно профессионально обнаженные молодые тела. И он пошел ва-банк.

Разбудив мадам и трех ее пекинесов в самую сладкую пору предрассветного сна, он еще на пороге распахнул свой длинный лайковый плащ, чтобы у кокетливо запахивающей халатик антрепренерши не оставалось ни малейших сомнений в роде его намерений. Пекинесы хрипели, хозяйка сладострастно повизгивала, а Милош совершал свою работу с невозмутимостью олимпийского божества. Около восьми, когда вялый зимний рассвет поплыл через опущенные жалюзи, а пекинесы охрипли, исцарапав всю спину Милоша острыми, любовно подпиленными когтями, мадам все же спохватилась и томно потребовала свои часики.

– Ах, мой персик, нас уже заждались! – проворковала она.

– Вас, мадам, вас, а не нас, – довольно-таки нагло ответил Милош, который, во-первых, был уверен, что теперь он может требовать своего, а во-вторых, просто безумно хотел спать. – Я не еду. Понимаю, что подвожу всех, а вас лишаю надежды на продолжение подобного времяпрепровождения в Ингольдштадте, но увы. Впрочем, обещаю по возвращении немедленно исправиться. – Он лениво откинулся на бок и продемонстрировал мадам явное доказательство своих обещаний. – Надеюсь, что ты все уладишь, да, ласточка?

И стопятидесятифунтовой ласточке, ублаженной и очарованной, ничего не оставалось, как согласиться. Через полчаса, в последний раз ощутимо коснувшись уже задремавшего лучшего студента всей грудью, мадам Жюль выскочила из квартиры, прихватив всех пекинесов.

– Ключ можешь оставить себе! – задорно крикнула она на прощанье, но этого пожелания Милош уже не слышал. Его организм, привыкший к такого рода нагрузкам, давно научился реагировать на них единственно верным способом: полтора-два часа глубокого сна и полного расслабления – и ты готов к другим занятиям. Главное, никаких воспоминаний – ни психических, ни телесных. Это были уроки Руфи, и Милош воспринял их действительно как лучший студент. Вот и сейчас, дав себе ровно три часа, учитывая ночную гонку по перевалам бернских Альп, он безмятежно, как младенец, нырнул в синее озеро сна без сновидений. А в десять, когда несмотря на хмарь дождливой женевской зимы в Английском парке, куда выходили окна, раздался детский гомон и визг, он проснулся, с удивлением оглядел хорошо помятое претенциозное малиновое белье на широкой постели, хмыкнул и пошел искать ванную.

Джанет он решил даже не звонить. К чему слова с их пустотой и фальшивой, всеми толкуемой по-разному оболочкой? Милош давно знал, что настоящее молчаливо. И мгновенно представив себе, как в натянуто-звенящей тишине, без единого вздоха и шепота, он возьмет девушку на постели, словно на алтаре, он ощутил такой спазм, что отодвинул недоеденный завтрак и, даже не узнав расписание английских рейсов, вышел в серебристый туман, поднимавшийся над тремя мостами.

Но ближайший рейс «Бритиш эйрлайнз» оказался лишь около трех, а потому Милош зашел в первое попавшееся кафе второго этажа, заказал, приведя в замешательство даже бесстрастных, навидавшихся всего аэропортовских официантов, рому с портвейном и погрузился в грезы, доводящие его и без того распаленное воображение до жгучей остроты одержимости.

* * *
Но как бы ни ждала Джанет грядущего великого часа, ее живая натура не давала возможности просто отдаться этому созерцательному ожиданию. Девушке требовалось жить, жить каждую секунду, каждый час, полностью проживая все, что бы ни несло с собой время: радость или страдание, тьму или свет. И каждый день, чутко прислушиваясь к себе и ко всему, что могло быть истолковано как знамение, она все же потихоньку снова вернулась к обыденной жизни – школе, дому, архивам, туманному германскому гению.

Вечерами перед сном она все так же играла с кольцом Руфи, словно изучая свое тело и готовя его к будущей великой игре. На ее прикроватном столике в старинной рамке, выпрошенной у Селии, теперь стояла ксерокопия портрета из «Мелоди Мейкер», и порой, переживая некоторые чудесные, хотя и еще смутные ощущения, она не отрываясь смотрела плывущим взглядом на трагически-надменное лицо того, кто умер, не зная ее. И это лицо как-то само собой сливалось в ее сознании с лицом Милоша, таким же смуглым, тайным и родным. Сколько раз Джанет брала в руки фотографию и медленно подносила ее все ближе и ближе к глазам, стараясь разгадать давно истлевшие неведомо где черты, и мучительно пыталась вспомнить, уйдя от сходства с возлюбленным, кого еще напоминают ей эти высокие брови вразлет, этот хищный вырез ноздрей смело очерченного носа? Ей начинали мерещиться костры и подвалы инквизиции, палачи и колдуньи, цыганки и конкистадоры – словом, весь набор средневековой Испании. Ощущения ее, как слепые котята, тыкались в этой полутьме, еще не имея опыта шагнуть дальше.

Но однажды, когда, ведя кольцом по отросшей после лета золотой шерстке меж худеньких ног, Джанет неотрывно смотрела на улыбающееся неизвестно чему лицо на столе, в мозгу ее радужным всполохом ударила молния освобождения – это Руфь! Лежа неподвижно, боясь, что разгадка исчезнет, девушка повторяла снова и снова: «Да, это Руфь… Это сын Руфи… Невозможно спутать это древнее… властное… испанское… И я?!» В голове Джанет застучали быстрые звонкие молоточки, и опасаясь, что потеряет сознание, как тогда в Трентоне, она рывком села на постели, дыша как можно глубже и медленней. Она испанка! Несмотря на всю кровную и книжную любовь к Англии, это было невиданным даром! И обнаженное тело Джанет невольно выпрямилось, словно к ней уже подходил сумрачный, со сверкающими из-под низко надвинутой шляпы очами какой-нибудь Хозе…

А наутро, прижавшись к Селии и почему-то чувствуя перед ней щемящую вину за то, что у нее оказалась еще одна бабушка, Джанет заявила, что завтра же отправляется в Женеву и что никакие запрещения мамы, звонки папы и бабушкины уговоры не изменят этого решения и не остановят его исполнения. И столько непреклонного и, как неожиданно поняла Селия, чужого было в потемневших и сузившихся глазах внучки, что она не стала спорить, а только тихо спросила, опустив глаза на идеально накрахмаленную кухонную скатерть:

– Ведь у тебя остались те деньги, что я дала заказать службу…

– Да-да, бабушка! – с удивившим Селию жаром ответила Джанет. – И на этот раз мы с Милошем непременно сделаем это! Вместе!

Просидев все утро в манчестерском аэропорту, поскольку над Женевой стоял густой туман, столь частый в это время года над долинами, зажатыми между двух горных цепей, Джанет, как зверек, не двигалась с места и только широко раскрытыми глазами вглядывалась в стеклянную стену перед собой, видя там комнату с высоким потолком и седую женщину с унизанными кольцами руками.

Женевский аэропорт действительно встретил Джанет клочьями низко стелющегося тумана и сыростью, пробиравшейся даже под длинное пальто в стиле «милитари» конца семидесятых, выкопанное из гардероба Пат и придававшее девушке вид бравого и одновременно несколько растерянного новобранца. От висящей в воздухе сырости потускнели даже непокорно рассыпавшиеся волосы. Джанет шла по бесчисленным проходам, слепившим глаза тысячами указателей, табло и вывесок, соображая, идти ли ей сразу в дом за университетом или сначала зайти все-таки в какой-нибудь отель. В любом случае надо было сначала выбраться из аэропорта и оказаться в центре. Не помня ни номера дома, ни квартиры, Джанет была уверена, что найдет их безошибочно: она обладала счастливым свойством никогда нигде не плутать и, хоть единожды побывав где-либо, находить это место и днем и ночью. Как радовался Чарльз, обнаружив в ней, еще малышке, это качество, заводя ее в самые лесистые места Шервуда! Но мысли о деде по тем неведомым путям внутренних ассоциаций, которые заставляют человека перескакивать от одной темы к другой, казалось бы, совершенно неуместной, привели девушку к соображению, что все-таки надо что-нибудь поесть. К тому же поесть Джанет, несмотря на свою худобу, очень любила, и тот же Чарльз не раз, глядя, с каким аппетитом ест внучка, говорил, удовлетворенно поглаживая седые колючие усы: «Вот это я понимаю! Настоящая леди должна есть со вкусом и пониманием, не то что эти нынешние птички!» И Джанет шагнула в первое попавшееся кафе, своими деревянными панелями и двухскатной крышей напоминавшее горное шале, каким-то чудом занесенное под голубое стекло куполов аэропорта.

Но, беззвучно открывшись, низкая, как в салунах, дверь впустила ее не в кафе, а действительно в чудо – в дальнем углу, сумрачно подперев кулаками щеки, сидел Милош. Джанет дернула себя за ухо, чтобы проснуться, – Милош не исчез. Наоборот, он, не поднимая глаз, налил себе, как видно, уже не первую порцию и стал медленно пить. Сдерживая дыхание, Джанет прокралась за соседний столик и, так же подперев руками подбородок, села, наслаждаясь возможностью наблюдать, оставаясь невидимой, – чего никогда бы не сделала Пат с ее прямотой и предельной внутренней честностью. Ах, как хорош был Милош, особенно в этом полумраке, дававшем его пиджаку и волосам тот серебристо-сизый налет, какой бывает на крупных переспелых сливах! Какой жар шел от его яркого, может быть, чуть тяжеловесного рта, как порой вздрагивала смуглая шея под белой рубашкой с распущенным галстуком… И Джанет с восторгом, наполняющим все ее тело, смотрела на него, упиваясь, и синие глаза ее темнели от счастья.

Но мука радостью бывает так же невыносима, как и мука несчастьем, и через какое-то время девушка не выдержала. Неслышно подойдя, она положила легкую руку на широкое каменное плечо:

– Милош!

Плечо дернулось, и рука скользнула по лацкану вниз.

– Не может быть. – Это было не восклицание, скорее стон.

– Почему же? – И против воли вся Джанет, от падавших на лицо волос до кончика коричневого замшевого ботинка, засияла лукавством, соблазном и хитростью. – Я прилетела открыть тебе страшную тайну! – И она сделала лицо, как в детских страшилках. – Пусти, пожалуйста. – Рука, сжимавшая ее руку, жгла таким огнем, что Джанет чувствовала, что сейчас, так ничего и не объяснив, просто бросится Милошу на шею, чтобы уже никогда не отрываться от этих темных губ. Было и сладко, и стыдно, и страшно. – В общем… Словом… Папа… – Джанет залилась густым румянцем и, сознавая это, смутилась и покраснела еще сильней. – Наш папа – он только твой, он женился на маме, когда… Ну, когда она была уже… А мой настоящий отец…

– …сын Руфи, – закончил Милош.

– И ты! Ты! Ты знал это все время!? – потрясенная такой жестокостью, воскликнула Джанет, не веря собственным ушам.

– Нет. Но тебе-то откуда это известно? – нахмурился он.

– Так вышло, – неуверенно ответила девушка, не желая рассказывать о чтении чужих писем. – Но ведь ничего не изменилось, то есть, я хочу сказать, что я люблю папу по-прежнему даже больше, – заторопилась она, опасаясь, что Милошу может быть обидно за Стива. – И главное… Главное теперь то, что я люблю тебя. – Великая тайна, самая большая и страшная из всех тайн в мире, была наконец высказана, и Джанет, застыв, ждала теперь ответа.

Но Милош молчал. Он только прикрыл глаза, и лицо его с каждой секундой становилось все белей и белей. Джанет вдруг стало не по себе, и она осторожно тронула безжизненно лежавшую на столе руку. Тогда по-прежнему молча он поднялся, рывком поднял ее и, больно сжимая плечо, повел из кафе, а затем все дальше по светящимся стеклянным лабиринтам, все быстрее, все больнее… Перед глазами завертелись огни, и Джанет ощутила, как под ложечкой льдинкой растет холодок восторженной жути. Милош распахнул перед ней дверь такси и, сев рядом, снова сжал ее руку чуть повыше запястья. Его била крупная дрожь.

– Куда ты хочешь поехать? – наконец тихо спросил он, отворачиваясь к окну, по которому с монотонным упрямством стекали мутные капли. – Ко мне, в студию или, может быть, в отель?

Джанет опустила голову.

– Сначала мы поедем туда, на Рю-де-Философ.

– Зачем!? – В голосе Милоша Джанет явственно услышала ужас и невольно испугалась сама.

– Но ведь я должна увидеть ее опять, это же моя бабушка. Моя родная бабушка, понимаешь!? – Джанет сорвалась в крик и выдернула руку из железного пожатья.

– Где же ты была раньше? – вдруг совсем печально и тихо ответил Милош. – Руфь… Она умерла четыре дня назад.

– Неправда! – Злые слезы отчаяния брызнули из синих глаз. Потерять, еще не обретя! Сначала отец, а теперь бабушка. Где же теперь Испания, колдуньи, кипенье крови, правда о Мэтью Вирце, нескончаемое волшебство Прошлого, магия красоты – где теперь все это, что олицетворяла для Джанет пожилая женщина с обликом королевы!? Ей казалось, что она падает в черную яму, летит, летит вниз, и горю ее нет конца…

Но вот машина резко остановилась, и, открыв глаза, Джанет увидела перед собой расширенные бездонные зрачки Милоша.

– Выходи.

Как во сне, когда кажется, что никогда не преодолеть каких-нибудь десяти метров, она медленно шла к уже знакомому ей дому со стеклянным кубом студии наверху и всей кожей ощущала на себе тяжесть этих черных безумных глаз. И бесконечно поднималась вверх лестница, и целую вечность поворачивался в замке ключ, и Бог знает сколько стояла она в пустынной, залитой неверным дрожащим светом дождя студии, среди разбросанных матов, не расстегивая пальто и даже не гадая, куда делся тот, кто привел ее сюда.

И влажное дыхание коснулось ее затылка.

* * *
Капли мерно и дробно стучали над головой, и Джанет скорее догадалась, чем услышала:

– Сядь. Вон туда.

Она покорно опустилась на середину выложенного матами круга, а Милош, подтянув колени к подбородку, устроился на расстоянии вытянутой руки. Молчания не было, была тишина. Тишина, за которой таится бездна.

– Сними пальто. Это студия – здесь тепло. – Его голос долетал до нее еле слышно, словно говорящий стоял на другом берегу широкой полноводной реки. Джанет плохо слушающимися пальцами расстегнула пальто и на секунду растерялась, не зная, куда его положить.

– Сюда, – Милош указал на пустое пространство между ними.

И только оставшись в тонком пуловере, Джанет почувствовала, что в студии не просто тепло, а жарко, как в оранжерее, и что от нее исходит тонкий и острый запах пота. По лицу ее пошли красные пятна, но, скосив глаза, она увидела, как жадно раздуваются ноздри Милоша, придавая ему сходство с породистой легавой, почуявшей дичь.

– И свитер. – Свитер опал большим мыльным пузырем. – Футболку. – И маленькие, мягкие от жары соски на секунду сверкнули розовым, пока девушка не прижалась грудью к согнутым коленям. – Ботинки. – Эту часть одежды Джанет не рискнула положить в общую кучу и просто отодвинула в сторону. – Юбку. – Черное букле соскользнуло вниз, но для этого пришлось подняться, и на какое-то мгновение Джанет словно со стороны увидела себя, по-детски нелепую с голой грудью и в разноцветных колготках толстой вязки, и потому стянула их, не дожидаясь его слов. После этого Милош, уже молча и совсем отвернувшись, просто протянул руку, в которую невесомо лег алый лоскуток.

И вот она, оглушенная шумевшей в голове кровью и стыдом даже не столько за свое беззащитное тело, сколько за дикое, совершенно непонятное ей поведение Милоша, сидела перед разделявшим их ворохом одежды в классической позе обнаженной: закрытая руками грудь и сомкнутые, боком положенные колени. А напротив, судорожно сминая в руках последнее, что было ею снято, сидел, не раскрывая глаз и тщетно пытаясь унять дрожь, тот человек, к которому она так рвалась эти последние полтора года. И он не касался ее.

А Милош, раскачиваясь, как от боли, вел с собой мучительную борьбу, о которой не подозревала, да и не могла подозревать Джанет. Как человек, вкусивший уже черных плодов разврата, он едва не терял рассудок, представляя, что он может сделать сейчас с этим золотистым хрупким телом, но как искренне любящий хотел лишь самого простого, самого нежного слияния, без стонов, без криков…

Он хотел припасть к ее телу, как к роднику, как к чаше с напитком, который даст возможность стать прежним, чистым, не ведающим свирепых чудовищ пола. Потом у него мелькнула мысль сейчас же встать и выбежать, не раздумывая ни о каких последствиях, но его налившееся силой естество, казалось, стало каменно-тяжелым и не давало ему подняться с матов.

– Дай твою ногу. – Так и не раскрыв глаз, он на ощупь поднес к губам протянутую, чуть дрожащую от напряжения ножку с длинной узкой ступней и облупившимся лаком на маленьких ноготках. Джанет инстинктивно зажмурилась и долго не чувствовала ничего, кроме сухого горячего дыхания, опалявшего ее лодыжку и пальцы. Но вот пересохшие губы побежали вверх, ощупывая напрягшуюся тугую икру… – И другую, – услышала Джанет его еле слышный голос.

Чтобы удержать равновесие, она невольно отклонилась назад, опираясь на руки, и чуть раскинула ноги, пространство между которыми оказалось закрытым лежавшей между ними горой одежды. А по ее ногам бежали языки пламени, и это продолжалось долго, бесконечно долго, так что у нее затекли руки и устала поясница, но, стараясь освободиться от этого огня, она лишь все ближе придвигалась к Милошу и все плотней прижималась плотью к шерстяному пуловеру. И это было невыносимо. Джанет боялась открыть глаза – ей казалось, что ее бедра стали огромными, бесконечно широкими, а пуловер намок от истекавшей из нее влаги, и она с ужасом думала, что эта влага – кровь.

– Я больше не могу, Милош! – вдруг выдохнула она, сама того не желая. И на миг пришло облегчение, пламень угас и воздух хлынул, охлаждая воспаленную кожу – но только на миг, ибо прикосновение мягкой шерсти сменилось скользящими ударами языка, не знающего ни запретных глубин, ни пощады, и холодком зубов, от которого все внутри обрывалось от сладкого страха. – Я… не… могу… – снова прошептала Джанет, чувствуя, что сейчас руки ее подломятся, она упадет навзничь и, наверное, потеряет сознание.

– Повтори, – как из другого мира донесся до нее бесцветный, как бумага, чужой голос. – Повтори.

– Не могу-у-у! – уже пронзительно, во всю оставшуюся силу крикнула она. И тогда резкая боль, боль без всякого блаженства, прорезала ее бедра, и тут же раздался крик на незнакомом языке. Это Милош, забывшись и, может быть, уже забыв, кто перед ним, упал на нее всей тяжестью своего тренированного тела, резко раскинув в стороны сжимавшие ее лодыжки руки. Джанет хотела крикнуть, но ее рот, словно расплавленным сургучом, уже запечатан другим ртом, выгнутые плечи притиснуты к мату, а на ее ногах и наразломленных пополам бедрах лежит свинцовая тяжесть других бедер, и огненная струя рвется внутрь, почему-то то ослабевая, то усиливая напор, словно что-то ища, словно натыкаясь на что-то… А дышать невозможно и двинуться нет сил, и для того чтобы скорей прекратить эти мучения и умереть, можно только податься навстречу этой огненной струе… Джанет сделала это последнее усилие, и в ней вдруг разверзлась бездна, на секунду поглотившая и сознание, и чужую плоть, внезапно растворившуюся в ее внутренностях. Мир остановился и застыл. А когда движение вернулось, все стало иначе, вспыхнуло солнце, и высокие качели уносились в синее небо, и с каждым взмахом Джанет, как в детстве, смеялась и, ликуя, кричала: «Еще! Еще! Еще!»

И качели взлетали весь вечер, и всю ночь, и все утро, рассыпаясь в сверкающих огнях, растекаясь молочно-белыми реками.

И святой Николай с торжествующим кнехтом Рупрехтом[13] встретили их спящими под золотым покрывалом вьющихся волос, прядка которых нежно и празднично была обвита вокруг и во сне цветущего крупным пурпурным цветком дерева.

* * *
Но день все-таки наступил, хотя, приподняв налитые нежной тяжестью веки, Джанет не могла разобрать, день это, вечер или утро. Все тело ныло, растянутые связки болели. Свести ноги было просто невозможно.

– Вот было бы замечательно, – услышала она над собой голос Милоша, – если бы ты вообще никогда не смогла этого сделать.

Джанет рассмеялась:

– Наверное. Но сейчас давай поедем к тебе, я все-таки цивилизованный человек и хочу ванну и завтрак.

Милош на руках донес ее до вызванной машины и так же поднял на третий этаж своего угловато-хмурого «маузера». Здесь среди зимы полыхало лето. Стены огромной комнаты была выкрашены всеми возможными цветами.

– Раньше все было оранжевое, и это было настоящее решение, – словно оправдываясь, пояснил Милош, – но Жан решил, что от оранжевого глупеешь…

– А по-моему, дивно, – Джанет сползла по стене прямо на пол, потому что ноги совсем отказывались ее слушаться.

А через полчаса Милош натирал ее растянутые связки своими мазями, которых всегда в избытке у танцоров и спортсменов.

– Несколько минут адской боли, но зато потом полное блаженство, уж поверь мне.

– Истинность подобного утверждения ты мне уже доказал, – улыбнулась Джанет, морщась от боли, но чувствуя, как прозрачная зеленая мазь под длинными пальцами возлюбленного становится каким-то колдовским зельем и, проникая все глубже, вызывает то радостное ощущение легкого телесного голода, которое она уже успела уловить и понять.

Перед закатом они все же выбрались на улицу по требовательному настоянию Джанет. Для полноты ощущений ей всегда было нужно, чтобы как можно больше вещей, людей и явлений включалось в орбиту ее чувствований. И действительно, только там, на широких женевских бульварах, на тяжеловесных мостах через Рону ее любовь получила свои завершающие штрихи – обрамление архитектурой, историей, людьми наконец. И потом она всю жизнь вспоминала эту неделю как сияющую ярким солнцем, звенящую ручьями под куполом бездонного ярко-синего неба… А на самом деле уныло мокли фонари на Рю-дю-Марше и мертвой средневековой сыростью отдавали деревья Бертрановского парка.

Милош не разделял столь пустого, по его мнению, времяпрепровождения.

– У меня есть всего неделя, понимаешь, неделя! А нам с тобой еще столько всего нужно попробовать.

И он учил ее азбуке любви, начиная с каллиграфии неуверенно выведенных букв, постепенно переходя к более сложным правилам, исключениям и наиболее часто встречающимся ошибкам. И ее тело струилось ему навстречу, не боясь этих ошибок и порой приводя Милоша в исступление неожиданными решениями. И он, словно забыв про весь свой мрачный опыт, наслаждался, как в первый раз – там, на мшистой Риги… Только без страха и без сомнений.

Воспоминания о Пат придавали его ласкам запретную остроту. И невозможно было разомкнуть колени и руки, и невозможно понять, что где-то по ту сторону двери существует еще кто-то и что-то… Но порой Милош обнаруживал в себе некие жестокие и странные желания и пугался их – они возвращали его из мира любви в мир страстей. И тогда он замыкался в себе, застывая у окна длинной тенью, а оставленная Джанет сворачивалась в клубочек… Она не понимала, что происходит, но это не беспокоило ее, ибо пока она еще знала, что в ее силах – вернуть и владеть. Владеть – вот что было еще одним и даже, может быть, самым важным открытием. Отдаваясь до последней клетки тела, подчиняясь всему не раздумывая, она ощущала, что власть ее над Милошем растет, и чем больше он порабощает ее физически, тем больше она начинает обладать его душой. И возможно, именно в те минуты, когда она, измученная им, лежала в полузабытьи, не в силах ничем ответить на его восторг, эта таинственная власть достигала своей наибольшей силы.

Впрочем, все эти мысли были еще слабыми и полуосознанными. Джанет находилась в возрасте, еще не осознающем, что за любовь надо расплачиваться – свободой ли, душой или холодным всеубивающим пониманием.

А дожди шли все сильнее, почти без перерывов, когда можно было бы выйти на набережную Арве где-нибудь у Клиник Женераль и вдохнуть пересохшим воспаленным ртом влажного речного воздуха. И как-то, роясь в саквояже в поисках свитера взамен промокшего, Джанет наткнулась на заботливо завернутые в бумажку десять фунтов. Милош, выйдя из ванной, увидел ее присевшей над саквояжем с деньгами в руках.

– Что это?

Джанет смутилась, потому что боялась вообще упоминать об умершей матери Милоша. Но, с другой стороны, теперь ей казалось, что она действительно обязана как-то почтить память той, чья плоть от плоти сливалась с ее собственным телом.

– Бабушка просила меня заказать службу по Чарльзу и… по твоей маме. Только не здесь, а там. Где она похоронена…

– Откуда ты знаешь, где она похоронена? – вдруг жестко остановил ее Милош не потому, что опасался незаконности материнской могилы, а потому, что так же, как Пат, заставил себя забыть о существовании крошечного городка между двумя озерами и старой гостиницы в нем. Тем более сейчас, когда перед ним, маня круглой маленькой грудью, сидела Джанет – дочь Патриции.

– Я не знаю. Я думала, мы поедем туда с тобой… На мгновение перед глазами Милоша предстало насквозь промокшее кладбище со стоячими лужами свинцовой воды и три таких разных надгробия. Знает ли она, что там лежит и ее отец?

– Да, поедем.

И наутро, после очередной бессонной ночи, еще резче очертившей синь под глазами Джанет и сделавшей лицо Милоша еще белее под шапкой смоляных кудрей, они прелестной, стилизованной под старину «кукушкой», на которой, должно быть, ездил еще Марк Твен, выехали в Кюсснахт долгой дорогой через Интерлакен. И только сейчас, не будучи наедине, они смогли наконец говорить обо всем, что переполняло того и другого, мешая в кучу историю, религию, секс, хореографию и медицину и не обращая внимания на осуждающие взгляды попутчиков.

Но подъезжая к Шнитцтурм, видной далеко над озером, они все-таки не выдержали и от легких, как бы нечаянных, касаний перешли к откровенным объятиям и поцелуям, чему способствовали, конечно, и туннели. А после Кринса они остались в своем отсеке одни.

* * *
Кладбище, находящееся в низине, полностью – от могил до середины деревьев – было затянуто плотным мглистым туманом и вызывало самые безрадостные ассоциации. Но те, для кого обитель мертвых является пока лишь отвлеченным понятием, как и те, у кого осталась там часть души, не боятся кладбищ. И Джанет с любопытством оглядывалась по сторонам, то и дело сходя с дорожек в молочную жижу поднимающегося тумана, чтобы разглядеть в нем какой-нибудь необыкновенный памятник или чем-то привлекшую ее внимание плиту. До опушки леса они добрались только через час. Девушка молча постояла над серым в тумане камнем, точно так же, как ее мать, удивившись молодости лежавшей под ним. Не почувствовав, кроме этого удивления, ничего иного, она сочла бы постыдным обманывать и себя, и Милоша, изображая горе. Она подняла на Милоша ожидающие глаза – тот стоял, прикусив губы и не отводя от земли тяжелого упорного взгляда.

– Но где же тут можно заказать службу? – Милош молчал. Тогда она тоже опустила глаза, пытаясь увидеть то, что видит он, но, кроме двух маленьких лужиц с грязной водой, не увидела ничего. – Очень романтическое место, – пробормотала она, не зная, что можно сказать еще.

– Между прочим, в этом романтическом месте, – с обидой и злостью повторив ее слова, вдруг отозвался Милош, – похоронен и твой отец. Но его, как самоубийцу привилегированного, положили все же не здесь, в лесу, а на родовом месте. – Последние слова прозвучали уже тише, и Милош вновь погрузился в свое молчаливое созерцание.

Джанет не могла поверить в только что услышанное. Ведь мама говорила, что он умер, и умер где-то в Голландии.

– Это глупая шутка, да, Милош? – с надеждой и тоской спросила она.

– Вся жизнь глупая шутка, – пробормотал он, всегда на материнской могиле остро ощущавший свое сиротство и ненужность. И с болью этой отъединенности от мира он вдруг резко схватил Джанет за плечи. – Ты должна родить мне сына. Или дочь. Все равно. Я слишком долго был один. Ты не можешь этого понять, ты, выросшая в любви и заботе. Мне нужна связь с жизнью – кровная. – Джанет, в студии совершенно позабывшая о такой возможности, почувствовала, как под ложечкой появился ледяной комок страха… Перед ее глазами встала некрасивая фигура беременной Жаклин. – И именно здесь, здесь, где под землей перемешались кости наших родителей, ты должна поклясться, что через год мы будем втроем. Поклянись – и я покажу тебе могилу Мэта.

– Мэта? – трясущимися губами переспросила девушка.

– Да, Мэтью Вирца, единственного сына Руфи, сознательно отпустившего руль на полной скорости под Амерсфортом, великого певца, любовника Патриции Фоулбарт, наркомана. Клянись.

Джанет, которой все происходящее начинало казаться дурным сном, а возлюбленный – вампиром из мистификаций Мериме, не оставалось ничего другого, как еле слышно прошептать:

– Да.

– Громче!

– Да! – крикнула она в ужасе от того, что обещает. – Да! Да! Да!

Милош откинул со лба спутанные волосы.

– Идем же. – И, перейдя мокрый луг, он раздвинул перед девушкой кусты с засохшими с прошлого лета ребристыми ягодами барбариса. – Вот она. Иди одна, а мне надо… Я недалеко. – И, как зверь идет по следам другого зверя, Милош быстро зашагал по видимым только ему следам, ведущим от могилы на опушке.

А Джанет оказалась наедине со стелой, которую туман покрывал влажной, липкой на вид пленкой, и только маленькая серебряная роза в высоте мерцала жалобно и тускло.

Голые ветви кустарника при каждом порыве ветра царапали камень, а на лежащих рядом плитах стояла то светлая, то темная, в зависимости от цвета мрамора, вода. Девушка сделала два неуверенных шага к стеле и боязливо протянула руку, тут же ее отдернув: камень действительно был неприятен на ощупь.

Она честно пыталась пробудить в себе какие-то чувства и к могиле, и к тому, кто лежал в ней, но ее сердце молчало. То до отчаяния дерзкое лицо, которое смотрело на нее в ноттингемской комнате, говорило Джанет гораздо больше, чем этот чужой камень. К тому же ее сознание было полностью поглощено диким требованием Милоша. Никогда за все время их общения она не могла и подозревать в своем безупречно вежливом, хорошо одетом сводном брате таких первобытных славянских эмоций. О каком вообще ребенке может идти речь, когда у нее впереди выпускные классы, медицинская академия, весь мир, в конце концов!? Джанет лихорадочно принялась высчитывать дни – ничего хорошего не выходило. Но этого не может быть, судьба не сыграет с ней такой злой шутки! И совершенно разбитая неделей постельных безумств, своей жуткой клятвой и столь реальной опасностью ее выполнить, Джанет прислонилась к стеле и заплакала, совсем забыв, где она и какую тайну о смерти отца ей только что раскрыл Милош.

А он, умевший порой воспринимать жизнь только чувственно, как сильное и умное животное, теперь почти бежал по следу, видя, что тот, кого он догонял, вот-вот выйдет за кладбищенские ворота и потеряется из виду на извилистой лесной дороге. Но петлявшие следы неожиданно повернули, и Милош с удивлением понял, что они ведут к Руфи…

А еще через несколько минут он увидел у свежей могилы фигуру с высоко поднятой головой. Клочья тумана мешали разглядеть лицо, но, неслышно ступая по раскисшей земле, он все-таки почти обошел стоявшего мужчину – и узнал в нем Стива. Стива, с лицом, сведенным не горем, не скорбью, а той бесконечной, безысходной тоской, слабый отсвет которой он видел на этом же самом месте неделю назад на лице знаменитого академика.

И в этот момент Милош простил отцу и брак с Патрицией, и брошенную мать, и свое горькое детство, все-таки ничем и никем теперь не излечимое. Он увидел в любимом, долгие годы только представляемом лице то же безумие единственной страсти, что каждый раз отражалось на его собственном, стоило Милошу лишь подумать о далекой английской девочке. И даже эту неделю, оставаясь один, он, подходя к зеркалу, видел его, несмотря на обладание и взаимность. На юношу пахнуло опасным холодом вневременья… Может быть – вечности.

– Отец! – невольно вырвалось у него.

Стив, с трудом возвращаясь из темных глубин, медленно повернул голову.

– Это ты? – ничуть не удивившись, спросил он, и Милош с подпрыгнувшим в груди сердцем заметил, как потеплело лицо отца. – Неужели ты не уходишь отсюда уже девятый день?

Милош растерялся, ибо такая мысль при всей его любви к Руфи не могла даже прийти ему в голову.

– Нет, я был у мамы и увидел следы. А сюда Руфь мне не велела приходить, она сказала про Айнзидельн – ты не знаешь, там старинная часовня Занкт-Йост, над озером Эг… И я должен прийти туда не один, а только… – Еще в грязной комнатке при немецком баре маленький Милош дал себе клятву, что если его отец когда-нибудь появится, он никогда – никогда! – не будет ни перечить ему, ни лгать. – Только с Джанет, когда у нас родится ребенок.

Стив провел рукой по глазам, словно реальность еще так и не вернулась к нему. Но тот, иной, мир не отпускал, он стоял перед ним в образе его старшего сына, явственно произносившего странные и невозможные вещи.

– Неужели здесь нет хоть какой-нибудь часовни, чтобы присесть и закурить? Пройдем, по крайней мере, в лес, к деревьям, – все же спокойно ответил Стив.

И они пошли к букам, молча, касаясь друг друга широкими плечами.

– Итак, из твоих слов я понял, что Руфь сказала тебе о настоящем отце Джанет? – устало спросил Стив, прислонясь спиной к шершавой коре, оставлявшей на его светлой куртке зеленоватые грязные полосы.

– Да. И сказала, чтобы… Чтобы она была моей.

– Милош! – вырвалось у Стива.

– Да, – уже в запале непобедимой юношеской правоты, горячо продолжал Милош, – да, потому что она ее внучка, а я твой сын! И ее желание истинно и свято! – Стив, не выносивший пафоса, поморщился, но промолчал. – И наша кровь должна слиться!

– Но, полагаю, что до того, как это время наступит, твоя кровь, по крайней мере, успокоится.

– Нет! Я люблю ее! Мы оба!

– Что оба? – улыбнулся Стив, привыкший смотреть на Джанет как на крошечную девочку, виснущую у него на шее, а в отношении Милоша совсем забывший, какую жизнь может вести двадцатилетний красивый и смелый молодой человек.

– Она уже моя, папа. Понимаешь – моя. Синие миндальные глаза Стива вспыхнули и погасли.

– Ты сошел с ума, мой мальчик.

– Не веришь? – С мальчишеской обидой Милош схватил отца за руку. – Пойдем, она ждет там, у вашего Мэта…

– Она… знает?

– Конечно, – удивился Милош. – Но, по-моему, для нее это не играет никакой роли. Любопытство, может быть, возможность лучше разобраться в себе – не больше. Она еще слишком полна мною и всеми этими новыми ощущениями, – откровенно добавил он.

Стив побледнел:

– Ты хочешь сказать, что она… уже?

– Папа! – Милош хмыкнул, как взрослый, удивляющийся непонятливости ребенка. – Но я очень надеюсь.

– Да как ты мог! – вырвалось у Стива, но в тот же момент он вспомнил, как сам бредил ребенком, которого ему не родила Пат. А у мальчика не рассудочное желание – любовь, и, что самое ужасное, подкрепленная силой и магией Руфи. – Прости. – Стив прижал мокрую голову сына к щеке. – Пойдем. Только… Ты первый скажешь ей, что я тут? Или я один?

– Вместе, отец.

Но еще издалека увидевшая идущих к ней Стива и Милоша, Джанет не смутилась, а наоборот, забыв о печальном соседстве, завизжала от радости и бросилась к ним, пытаясь одновременно обнять и того, и другого. И Стив увидел столько подлинного счастья на лице своей шестнадцатилетней дочери, что мог только положить руки на плечи обоим и, заговорщически подмигнув, произнести то, что по разным причинам волновало сейчас всех троих:

– Только Пат пока ни слова!

* * *
Милош возвращался в Женеву один, и его грызли самые противоречивые чувства. С одной стороны, впереди ждала работа, которая всегда была и сладким омутом, и единственным способом самовыражения, и убежищем от многих проблем; только репетируя до полуобморочных состояний, он на время гасил в себе ненасытных драконов похоти. С другой стороны, после недели, проведенной с Джанет, он оставался один, совершенно не зная, когда и где произойдет следующее свидание. И что их ждало? Жалкие уик-энды? Несколько дней на Рождество? Ведь о свадьбе не было и речи: Джанет надо было закончить школу, проучиться хотя бы года два в академии, и так далее, и так далее. Эти европейские барышни не любят связывать себя рано. И Милош с тоской вспомнил Трепчу, где семнадцатилетние девчонки порой уже таскали за собой коляски, не придавая этому особой важности и оставаясь при этом такими же юными девчонками. У Милоша оставалась единственная надежда – на ребенка. При мысли о том, как победно взорвется ее узкое лоно его проросшим семенем, Милош громко простонал, напугав сидевшую рядом какую-то еще довоенную старушку. Но самым тяжелым ощущением было, пожалуй, то, что ни несомненное чувство Джанет, ни физическое обладание ею не приблизили его ни на йоту к обладанию высшему: безусловной власти мужчины над женщиной, которая заставляет последнюю все свои поступки, все внутренние движения, все интересы и желания – сознательно или нет, охотно или с долей насилия над собой – подчинять возлюбленному или, по крайней мере, подстраивать под него. И только такое отношение к себе как к мужчине готов был принять Милош, все иное было для него лишь суррогатом, пустой дразнилкой или, страшно сказать, – поражением. Поражением, от сознания унизительности которого не спасал ни талант, ни даже его неукротимая, не знающая преград и отказов мужская сила.

Стив же, решивший сам отвезти дочь домой, выбрал длинную неспешную дорогу через Вогезы и Арденны, почти вдоль французской границы. Не слишком любя Францию и разделяя мнение значительной части европейцев о том, что француз удавится за лишнее су, он все же хотел показать Джанет Францию провинциальную, где еще силен давно исчезнувший в столицах старинный романтический дух. И потому они ехали долго, останавливаясь в маленьких гостиницах, а при хорошей погоде выходя из машины и гуляя по остаткам когда-то великолепных рощ на берегах промышленного Мааса. И Стив не мог не видеть расцветшего лица Джанет, словно светившегося от еще недавних поцелуев, и той женской уверенности в движениях, которая уже начала проявляться сквозь резковатость и порывистость и которая – Стив отлично понимал это – дается только знанием телесных тайн, и хорошим знанием.

– И все же тень Лолиты и Гумберта Гумберта[14] над нами так и витает, – рассмеялась как-то Джанет, когда они в обнимку шли от машины к маленькому мотелю, словно сложенному из детских разноцветных кубиков. – Я уверена, все они именно так и думают!

– И пусть думают, – улыбнулся в ответ Стив. – По крайней мере, в отношении тебя это чистая правда. – Но как только он вспоминал о том, что девочка стала женщиной, мучительная мысль о ее возможной беременности снова и снова вспыхивала в его мозгу. И сейчас он не выдержал:

– Прости меня, что я говорю об этом, но ведь все, о чем ты узнала, не сделало нас чужими, правда?

– Наоборот! – воскликнула Джанет и, доказывая это, взобралась Стиву на колени. – Ты мой, самый мой папа, и, честно говоря, иногда я даже ревную тебя к этим мальчишкам! Так что ты хотел сказать?

– Видишь ли, Милош сказал мне, что… что хочет ребенка, и как можно скорее. И что вы… вы все для этого сделали.

Лицо Джанет обиженно вытянулось.

– Я не хочу. И об этом и не думала. Может, обойдется? – с детской беспечностью вдруг спросила она. – И замуж я тоже вовсе не собираюсь. Но я ужасно, ужасно его люблю! Он… – И тут ее лицо закрылось женским, тайным, что тут же остро кольнуло Стива. – Но лучше расскажи мне о Мэте, ведь он был твой друг?

– Больше, чем друг. Он был та часть меня, к которой стремишься, зная о недосягаемости. Огромный талант и больной человек. Сломавшийся.

– На наркоте?

Жаргонное слово из ее уст вдруг больно задело Стива.

– Пойми, наркотик тогда – это было совсем иное, чем сейчас, это было юностью, дерзостью, творческим броском в неведомое, правом перешагнуть… Это тебе не обторчавшиеся юнцы на Пикадилли. Мы верили, что сумеем переломить этот мир, если не гранатами во дворах Сорбонны, то сигаретой с марихуаной.

– И ты?

– И я. Но он был тоньше, ранимей, моложе наконец. И у него хватило сил и честности понять, что лишь предел спасает душу от любой грязи – и он вручил руль судьбе. – Еще на середине этого сумбурного монолога Стива, с удивлением наблюдавшего за самим собой, охватило желание вновь почувствовать в груди набегающую волну тайного восторга. – Иди-ка вниз, поболтайся по городишку, а я, честно говоря, жутко устал за последние дни… Только не забудь вернуться к ужину! – последние слова Джанет услышала, уже сбегая по лестнице.

Но вернулась она раньше, с помятым номером «Бернише цайтунг», и, устроившись на кровати, углубилась в желтоватые листы.

– Какие окаменелости тебя так заинтересовали? – полюбопытствовал Стив, видя, что газета едва ли не двухмесячной давности.

– Тут такая странная история, папа. Ты что-нибудь слышал об Аните Хилл?

– Анита Хилл? – Универсальная память Стива хранила множество ненужной информации, но в данном случае имя было напрямую связано с телевидением. – А как же. Очаровательная дамочка из Комиссии по возможностям равного трудоустройства. Они с Пат провели немало времени, выстраивая ее линию поведения в суде. Неужели дело еще не решено?

– Не знаю, здесь совсем небольшая заметка, из которой мало что понятно. Расскажи, папа, ты ведь знаешь.

Стив закурил, на сей раз уже обыкновенный «галуаз». Ему вовсе не хотелось посвящать девочку в сексуальные распри чернокожих, но он прекрасно понимал, что ее, только-только вошедшую в мир плотских отношений, неминуемо волнует все, что их касается. Тем более что здесь дело было тонкое, и они с Пат и Жаклин сами не один вечер проспорили об искомой истине. Женщины в силу своих натур, естественно, разошлись во мнениях: Пат громко выражала уверенность в искренности Аниты, а Жаклин молчала, но в углах ее все еще чувственных губ пряталась недвусмысленная улыбка.

– Только вкратце. Буквально за несколько дней до того, как этот Томас должен был стать членом Верховного Суда, его бывшая ассистентка, то есть эта прелестная чернокожая Анита, настрочила заявление в юркомиссию Сената о том, что десять лет назад он…

– Приставал к ней, да?

– В том-то и дело, что нет. Она обвинила его в том, что он просто… Ну, как бы тебе сказать? Просто постоянно рассказывал ей о всяческих актах, самых невероятных. – Тут Стив невольно усмехнулся, подумав: что, интересно, может представить себе его малышка под словом «невероятные»? Глаза Джанет засинели все более разгорающимся любопытством. – Об органах непривычных размеров, ну, и о своих собственных грандиозных победах на этом поприще.

– Он что, был импотент? – обескуражила его вдруг Джанет, искренне расхохотавшись.

– Вот уж не знаю. И еще угрожал ей, если она вздумает это кому-нибудь рассказать. Разумеется, он все отрицал. Кажется, он даже заявил, что лучше пуля в лоб, чем жизнь с такими обвинениями. Шум был большой, «Тайм» старался вовсю. Их ожидала очная ставка, но не просто, а перед лицом всей страны, по Си-Эн-Эн, по-моему. Я думал, все уже закончилось.

– Ах нет, тут написано, что очную ставку отложили до декабря. Вот интересно-то! – И на лице Джанет Стив прочел то же оживление, которое так часто видел на лице Пат. Впрочем, все-таки иное. У Пат тут же включалась логика – Джанет лучилась тайным знанием. Но обе уходили с головой. – Так я сумею увидеть ее дома?

И всю оставшуюся дорогу до Кале, где Стив посадил ее на паром, без всяких объяснений выписав чек на очень приличную сумму, Джанет ломала голову над этой историей, воображая себя то в ролях обеих сторон, то на месте судьи. А что, если бы сейчас она решила доказать, что Милош ее просто-напросто изнасиловал, – могло бы это получиться? А может быть, эта Анита просто назло его оболгала, потому что он не обращал на нее никакого внимания? Или ей не понравилось, как он с ней спал? А вдруг он и вправду гнусный импотент, изводивший бедную ассистентку всякой гадостью? Как доказать хотя бы одно из этих предположений? Словом, Джанет была заинтригована.

По приезде жизнь, которая и так была у девушки насыщенной – если не внешними событиями, то постоянным жарким огнем внутреннего интереса ко всему, что так или иначе входило в орбиту ее существования, – конечно, закружила ее в своей повседневности, а ее тело теперь так полнокровно реагировало на все окружающее и происходящее, что Джанет стала часто петь и танцевать сама для себя. Ни о какой беременности не было и речи, и каждую ночь Милош приходил к ней в смутных, но откровенных снах.

А его каждодневные звонки, то нежные, то требовательно-тревожные, томили еще сильней, чем сны, после которых Джанет просыпалась с колотящимся сердцем и сладко сведенными бедрами. И так мчались месяц за месяцем. Редкие свидания с Милошем, изматывая ее до обмороков, медленно, но верно открывали перед ней ту пропасть физических отношений, когда двое, истощив не такой уж и богатый круг естественной близости, начинают пользоваться сначала всевозможными, вполне милыми и невинными, игрушками, потом предметами поопасней, потом присутствием третьего лица, а потом… Об этом Джанет думать уже не хотелось. Но и понимая, что они, пусть пока очень медленно, скатываются с Милошем в эту пропасть, Джанет не могла оторваться от его великолепного смуглого тела, не знающего ни усталости, ни границ.

И пусть сцены, которые он часто устраивал по поводу ее ненаступающей беременности, становились все мучительней, а его попытки добиться своего все циничнее, она ни на секунду не могла себе представить, что можно отказаться от того все искупающего момента, когда могучая гладкая пальма плодоносила в ее темных садах.

В школе ее выручала только блестящая память и вложенная с детства привычка любое дело доводить до конца, хотя бы формально. А Селия уже не раз с тайным опасением поглядывала на внучку, на ее постоянно блестевшие нездоровым фосфоресцирующим светом ушедшие в себя глаза, и думала, не позвонить ли Пат.

А весна снова рассыпала примулы в старом Шервудском лесу.

* * *
Никогда и ничего не забывавший Стивен позвонил за три дня до семнадцатилетия Джанет.

– Ну, угас ли твой интерес к проблемам великих лжецов? – И Джанет ясно увидела лукавую, но в последние годы всегда немного печальную улыбку отца.

– Ты премудрый змий, папа. Вынуждена сознаться, что сейчас они волнуют меня как никогда. – А Стив, в свою очередь, тоже отчетливо представил себе состояние своей девочки, мечущейся в западне, устроенной ей собственным телом. Старший сын действительно ничего от него не скрывал.

– В таком случае, послезавтра настраивайся на Эс-Би-Эс, тринадцатый канал, по-вашему около полуночи, – очная ставка начинается. И не забудь высмотреть там маму!

Джанет благодарно всхлипнула в трубку. Какими-то неведомыми путями мятущегося сознания она укрепилась в мысли, что если ей удастся разобраться с этим обманом на всю Америку, то она непременно справится и со своими отношениями с Милошем, заведшими их в тупик, на что они оба старательно закрывали глаза. Милош – готовый длить все уже как угодно, ибо слепая страсть всегда согласна на любые компромиссы, а Джанет – не представляя себе, кто еще сможет дарить ей такие телесные пиры. Все мужчины, не говоря уже о школьных приятелях, казались ей настолько вялыми и бесцветными, что не задевали ни одной струны ни в теле, ни в душе. Порой в отчаянии она уже действительно хотела забеременеть – чтобы только кончилась эта страшная пытка неопределенностью и угаром, так скоро подчинившая себе все и вся.


Милош, с трудом вырвавший из жесткой сетки репетиций два дня, поднялся в охотничий зал, который Джанет с Нового года сделала своим жилищем, как раз тогда, когда девушка устроилась перед телевизором лежа на животе на старых индейских одеялах, найденных в бездонных гардеробах Боу-Хилла. Разумеется, это была экзотика, но иногда Джанет казалось, что от этих одеял исходит какой-то тонкий неуловимый и неизвестный ей запах, от которого сладко кружилась голова.

Как был, в дорожной куртке и вельветовых брюках, Милош всей тяжестью своего крупного тренированного тела лег на выступавшие позвонки и ягодицы, круглившиеся под невесомым японским халатиком. Но Джанет, борясь со сковывающим движения и мысли желанием сейчас же забыть в его объятиях обо всем на свете, ощутимо прикусила смуглую руку, прижатую к ее лицу.

– Подожди! – И невольно, но удачно солгала: – Там мама!

Милош откатился по одеялу, сел и поставил между ними бутылку маркобруннера.[15] А на экране уже мелькал лицами переполненный зал Верховного Суда, и действительно в кадре несколько раз появилась Пат, разговаривавшая с высокой негритянкой ее же примерно возраста.

«…вы понимаете, как нелегко этим обоим людям лгать перед лицом всей нации при таких высоких ставках!» – вещал один журналист, а другой, темнокожий, тут же говорил об изощренном линчевании непокорных.

Пока шло объявление состава суда и прочие процессуальные формальности, Джанет быстро объяснила Милошу суть дела, и он, к ее удивлению, тоже заинтересовался.

– По-моему, лучший способ скрыть свой страх быть уличенным – это просто-напросто выдать его за другую эмоцию. Вот увидишь, он станет нападать не на эту красотку, а на Сенат, – здраво предположил Милош и спокойно стал потягивать темное вино. Действительно, первые реплики Томаса оказались направлены именно против продажности правительства, и через несколько минут зал, поначалу явно державший сторону Аниты Хилл, разделился. – Видишь, одним ходом – и какая победа!

– Так ты думаешь, она лжет?

– Может быть, это просто происки его противников – вполне милый путь не пустить черного в суд. – Но взявшая слово Анита держалась настолько убедительно и спокойно, что не поверить ей было невозможно. – Еще бы! – воскликнул Милош. – У нее было полгода, чтобы все отрепетировать до такого совершенства, прямо до автоматизма!

Очная ставка тянулась уже около трех часов, и во внутреннем дворике проснулись и начали заливаться синицы.

– Иди сюда. – Поглощенная происходящим на экране, Джанет не заметила, что Милош уже сбросил с себя всю одежду, и блики телевизора мерцают на нем, как лунный свет на влажных прибрежных камнях. – Селия давно спит. Иди. Я скажу тебе кое-что.

Джанет доверчиво потянулась, и через секунду уже восседала на живом троне, царицей и рабыней.

– Пойми же, маленькая, – прошептал ей в запрокинутое лицо Милош, – это всего лишь общий самообман. Никто не говорил правду – и никто не лгал, просто каждый говорил то, что ему больше запомнилось. Тише, тише, – удерживая ее начавшие двигаться бедра, улыбнулся он. – Выслушай до конца. Разумеется, это было больше, чем признал он, но и меньше, чем утверждала она. Каждый рассказал то, во что верит после стольких лет, – по сути, свои фантазии. И выиграет тот, кому больше симпатизируют, в чью сторону лягут карты. Пойми, в этом мире нет черного и белого, есть только алый туман страсти, – его низкий голос дрогнул.

– Нет! – крикнула Джанет, последним усилием воли вырываясь из его объятий. – Нет! – Опять проваливаться в эту бездну, в мир без истины и правды, где не за что зацепиться сознанию? – Нет! – Ее ясная душа жаждала определенности и гармонии. – О нет, нет… – плакала она, уже отчетливо сознавая, что с Милошем все кончено и что ее дорога лежит теперь совсем не в медицину, а туда, где женщина с повязкой на глазах держит в руках весы для определения истины.

* * *
Поступив в Оксфорд, Джанет первое время жила какой-то нереальной жизнью. Ей, воспитанной, с одной стороны, в демократических воззрениях Стива и Пат, а с другой – в подчеркнутом, хотя и внутреннем аристократизме деда с бабкой, был непривычен стиль отношений, который царил в этом старейшем учебном заведении и определялся старинной формулой: «Канцлер, мастера и школяры составляют корпоративное тело университета». Все восемь веков существования Оксфорда жизнь в стенах Внутреннего города шла, неизменно следуя этому правилу. И Джанет, даже со всей присущей ей легкостью, почти целый год не могла найти в этой системе своего единственно правильного места.

Ей казалось, что она находится в огромных декорациях какого-то театра. Конечно, лаборатории и аудитории Оксфорда были начинены самой современной аппаратурой, но внешне во всем культивировалась приверженность старине, и, оказавшись ранним утром во дворике, например Ориела,[16] еще не наполненном студентами, можно было подумать, что сейчас не конец двадцатого века, а времена Ричарда Третьего. Студенты до сих пор кичились старшинством своих колледжей, и какой-нибудь мертонец, устав чьей школы с тринадцатого века служил жестким образцом для других заведений по всем университетам страны, мог на полном серьезе свысока посмотреть на вольфсонца,[17] чей колледж вел свое летоисчисление всего-то с середины шестидесятых.

И все же, будучи человеком увлекающимся, Джанет не жалела о своем выборе. Ее женский колледж Леди Маргарет Холл, выбранный по настоянию Пат, считавшей, что сугубо женские заведения развивают здоровое честолюбие в равных условиях и не дают отвлекаться на многое, связанное с постоянным мужским общением, сохранял все достоинства и недостатки высшего английского образования. В свои восемнадцать Джанет, слава Богу, видела, в общем, только первые. Она купалась в истории и чисто романтической стороне юриспруденции – во всех звучных наименованиях типа «инъюнкция», «статут», «узуфрукт» и «конкубинат»… Свой первый публичный экзамен на степень би-эй[18] она сдавала по Уложению Ульпиана – трактату, известному скорее пышной цветистостью речи, чем серьезностью положений.


– Еще хорошо, что теперь часть экзаменов можно сдавать письменно, – отдуваясь на июньской жаре и снимая с коротко стриженных волос черную академическую шапочку, пробормотала Клара Найбери, соседка Джанет по комнате в кампусе, незаметно пристроившемся за университетской церковью Святой Марии. – А то на всех этих публичных выступлениях я чувствую себя прямо как голая!

Джанет хмыкнула, представив себе толстую, как воздушный шар, с огромной грудью Клару в таком виде под готическими сводами аудитории, где они сдавали экзамены. Оказавшись в одной комнате с этой уроженкой Оксфордшира, Джанет первое время искренне ее жалела, не представляя и не понимая, как вообще можно жить с такой фигурой. Более того, она всегда стыдливо отворачивалась, когда Клара собиралась раздеться. Но сама толстуха ничуть не стеснялась своего тела, зачастую весело оглаживая его перед зеркалом, и пользовалась, вообще-то, не меньшим успехом у студентов, чем Джанет. Она радостно и просто шла навстречу мужским желаниям, получая и даря удовольствие.

Джанет смотрела на все ухаживания одновременно отстраненно и цинично: что были все эти мальчики с их амбициями и примитивной похотью по сравнению с тем, что испытала она! Какими жалкими казались ей их тела под безукоризненными по-оксфордски пиджаками на фоне победного и свободного тела ее возлюбленного! Бывшего возлюбленного – вынуждена теперь была добавлять Джанет, осаживая себя.

Последний раз она виделась с Милошем еще осенью первого курса. Тогда она приехала в Женеву с твердым намерением покончить с этим безумием, ибо теперь их постель зачастую кончалась для нее обмороками, до которых ее доводили непрекращающиеся подолгу оргазмы. При этом Джанет не покидало ощущение мертвой пустоты, бездонной ямы, черного небытия, куда она неуклонно скатывается. Ничего не говоря Милошу, она даже прошла тщательное обследование у врача – ее репродуктивная функция оказалась в полном порядке, но девушка еще долго помнила тот полный любопытства и откровенного удивления взгляд, который бросила на нее элегантная сорокалетняя профессорша, когда Джанет слезла с кресла после первого осмотра. Прошло полтора года, каждый месяц в определенные дни Милош с неугасающей надеждой звонил ей, но ничего не происходило, беременность не наступала, и каждую последующую встречу его атаки становились все более и более страшными.

__________


В тот раз она даже не поехала к нему во Флориссан, попросив встретить ее в аэропорту. На бульварах осень еще только слегка дымилась по верхушкам деревьев, а Джанет зябко куталась в длинное белое пальто.

– Я слишком люблю тебя, чтобы лгать, Милош. Я приехала в последний раз. Мне стало страшно жить – я постоянно ощущаю себя только телом, еще хуже – одним лоном, ненасыщаемым, воспаленным и… мертвым. Неужели ты думаешь, что так можно прожить всю жизнь? Ты же знаешь, я живая, и… Я так люблю весь этот мир! – Последние слова Джанет почти выкрикнула в звонкое осеннее небо над озером. Они стояли, облокотившись на перила далеко уходящего в воду дебаркадера Английского парка, – под ногами мягко пружинило.

– Но разве для женщины есть иная жизнь? – глядя на бликующую воду, тихо возразил Милош. – Я хочу сказать, подлинная жизнь, а не прикрытая стыдливо тряпками карьеры, творчества, независимости и так далее?

– Так ты лишаешь меня права любить книги, увлекаться наукой… просто видеть мир по-своему? – удивленно прошептала Джанет.

– Нет. Но любовь должна настолько проникать во все сферы твоего существования, что… В вас, европейцах, слишком много рацио. Женщина должна смотреть на мужчину снизу вверх, и тогда будет гармония и правда, естественно, без насилия над душами…

– Но ведь это восток, Милош! Это невозможно! – отшатнувшись, воскликнула Джанет. – Я свободна! Понимаешь, свободна! – И тут девушка почувствовала, что деревянный помост начинает медленно уходить у нее из-под ног. Схватившись за перила, она перевела взгляд с застывшего цинично-трагической маской лица Милоша на озеро и, не веря глазам, увидела, как вся прозрачная, с золотыми искрами в глубине, масса воды, словно поднявшись на дыбы, неуклонно надвигается на южный берег, где они стояли. И в завораживающей неторопливости этой надвигающейся воды, как в кадрах, снятых рапидом, синели неизбежность и вечность.

– А-а-а! – в каком-то мистическом страхе закричала девушка. Но Милош усмехнулся и только крепко сжал ее руку повыше локтя.

– Смешно бояться природы, – сквозь зубы произнес он. – Успокойся. Это всего лишь сейши. Вода по неизвестным причинам надвигается с одного берега на другой. Осенью чаще всего. – Он отпустил ее руку. – Уезжай. Расстанемся, несмотря ни на что. Только смотри не пожалей. Ну, уходи!

Джанет опустила голову и, покачиваясь на неверном помосте, направилась к набережной.

– Джанет!!! – В голосе, ударившем в спину, была такая невероятная боль, что девушка на мгновение замерла и, чувствуя невесомую бескостность своего тела, опустилась прямо на деревянный, со щегольскими медными скобами, настил.

А потом была ночь в номере неизвестной ей гостиницы, куда Милош отвел ее, ничего не видящую и не слышащую, ночь, в которую она посчитала себя окончательно погибшей, ночь без единого слова, с растерзанным телом, с тяжким беспамятством – ночь, навсегда окончившаяся сырым утром в аэропорту, когда Милош, обуздав свою гордую дикую душу, поцеловал ее ледяными губами в покрывшийся испариной лоб.

– Прощай. И если навсегда…

– То навсегда прощай,[19] – собрав последние силы, одеревеневшим ртом ответила она и схватилась за стенку, чтобы не упасть. Но высоко поднятая голова Милоша со спутанными кудрями уже затерялась в море других голов, расплывавшихся перед ее полными слез глазами.

* * *
Перед летними каникулами Джанет должна была оформить финансовые дела, связанные с оплатой обучения в Оксфорде, а для этого надо было посетить здание неподалеку от Лесного института, где заседала конгрегация.[20] Эти сливки университетского общества всегда внушали Джанет странную смесь любопытства, страха, уважения, к которой примешивалось и некоторое презрение. Рядом с действительно высокочтимыми профессорами в конгрегацию всегда входили снобы и выскочки, считавшие себя единственными носителями оксфордского, да и вообще английского духа. Вот и сейчас прямо навстречу ей, делая вид, что не замечает никого вокруг, шел типичный член конгрегации: высокая худая фигура, на которой с оксфордским шиком, то есть как на вешалке, сидел темно-синий костюм, а светлые, тщательно приглаженные волосы породистого сакса оттеняли бледное матовое лицо с тонкими губами. Бросив на Джанет намеренно рассеянный взгляд, он скривил рот при виде ее узких джинсов; а Джанет, и вообще достаточно равнодушно относившаяся к одежде, при любых обстоятельствах помнила слова Селии, говоримые не раз и не два: «Ах, Нетти, в ногу с модой идут лишь кокотки, а настоящая леди одета скромно и, по крайней мере, года на два отстает от всех этих криков сегодняшнего дня». Да и сама девушка предпочитала одеваться, если так можно выразиться, несколько вопреки. Даже свой колледж она выбрала именно потому, что все остальные давно сменили средневековое название «холл» на современное «колледж», и только Леди Маргарет Холл крепко держался за свое. Потому и сейчас, когда все носили широкие джинсы, она упрямо влезала в узкие. Член конгрегации прошел мимо, совершенно по-хамски задев девушку плечом. Но Джанет лишь искренне рассмеялась такомуубожеству, и смех ее, видимо, долетел до его надменного слуха – звук хлопнувшей двери был, безусловно, слишком громок для столь рафинированного существа.

Разумеется, Джанет быстро забыла бы об этом придурке – в университете таких было предостаточно, – если бы не автобусная экскурсия, куда напоследок ее затащила Джиневра Кноул, студентка колледжа Святой Хильды, принадлежавшая к каким-то высшим студенческим организациям, кичившаяся своим столетним происхождением и смуглой кельтской красотой. В последнее время Джиневра искала общества Джанет – после того, как узнала, что та может похвастаться своими предками даже ранее шестнадцатого века.

В автобусе, набитом футболками, бейсболками и бермудами, Джанет тут же заметила долговязую фигуру, то и дело бесцветным голосом подававшую язвительные, хотя и достаточно тонкие реплики. Около монастыря Лоувелла ее ухо вдруг резанула фраза:

– Разумеется, Франсуа поступил абсолютно верно, тайно перейдя к Йоркам. Двойная жизнь давала ему и двойной доход.

Джанет, с детства обожающей именно Красную Розу, захотелось немедленно подойти к этому хлыщу и в лицо сказать ему все, что она о нем думает, и она бы, конечно, сделала это, но железное правило Оксфорда – строжайшее подчинение младших старшим – уже въелось в ее сознание. Недовольная собой, она смотрела в окно, пока автобус не доехал до Годстоу, где покоится прах «прекрасной Розамунды», бессмертной возлюбленной Генриха Второго, и тот же голос не заявил:

– Надеюсь, всем известно, что Розамунда Клиффорд на самом деле была ужасно толста и немало обезображена сифилисом.

Джанет встала и решительно направилась в голову автобуса, но Джиневра вовремя схватила ее за подол длинной мужской рубашки.

– Ты что, с ума сошла!? Это же Хаскем! Хью Хаскем! – в ее тоне слышался неподдельный пиетет и, пожалуй, даже нечто большее. – Член конгрегации, президент гольф-клуба, капитан команды поло, когда они в последний раз выиграли в Харлингтоне…

– Да хоть канцлер! – оборвала ее Джанет, чувствуя, что Джиневра собирается до бесконечности перечислять звания, столь ласкающие ее слух. – Он не имеет права, это не частная компания! Я тоже знаю уставы и сейчас не менее публично выскажу…

– Не смеши меня, Джи! Хаскем уже би-си-эл.[21] Знаешь, он сумел выйти сухим из воды даже тогда, когда его обвинили в попытке возродить традиционные драки между городом и универом, то есть, собственно, только одну драку, в ночь Гая Фокса…

– И что, у него получилось? – с неожиданным любопытством спросила Джанет, которой тоже нравилась эта дикая традиция.

– Не очень, – честно призналась Джиневра. – Драка, конечно, была, но размах не тот, а главное, дух.

– А сам он, конечно, из Мертона? – улыбнулась, уже растеряв свою воинственность, Джанет. – Надо будет поговорить с ним об этих драках, я имею в виду с философских позиций.

– Попробуй. Но Хаскем не любит блондинок. – Джиневра гордо тряхнула не менее роскошной, чем у Джанет, гривой – тяжелой, ровной, оттенка переспелого каштана.

– Ну, во-первых, я рыжая. А во-вторых, эти английские сухари не в моем вкусе. – И чувствуя, как ею снова почему-то овладевает злость, Джанет шепотом произнесла такое циничное замечание, что Джиневра на мгновение оторопела.

– Вот так тихоня! – Взяв себя в руки, она рассмеялась и добавила почти с завистью: – И все-таки даже подобные знания тебе не помогут.

Но Хаскем, широко перешагивая через рассевшихся в проходе, уже подходил к ним сам.

* * *
При ближайшем рассмотрении лицо Хью Хаскема, даже несмотря на не покидавшее его выражение брезгливого высокомерия, тем не менее можно было назвать красивым: тонкий нос, высокий выпуклый лоб со впадинами на висках и классически-тяжелый английский подбородок. Только глядевшие презрительно серо-голубые глаза были, пожалуй, уж слишком бледны и прозрачны. От него шел терпкий запах туалетной воды «Дайвотс», по которой сходила в это лето с ума вся мужская – да втайне и женская – половина Оксфорда.

– Мое почтение, мисс. Добрый день, Джиневра. Прошу прощения за вторжение, но у меня есть для тебя хорошая новость: сегодня утром привезли новых лошадей из Шепшеда. Если хочешь, то сегодня в семь тридцать на Порт-Мидоу мы будем их опробовать.

Лицо Джиневры еще сильнее посмуглело от такой чести, и Джанет, может быть впервые в жизни, почувствовала язвительный укол зависти. Лошади были ее тайной страстью; конечно, слово «страсть» можно было употребить здесь лишь относительно – просто Джанет, как все романтические натуры, с детства напичканные историями о благородных разбойниках и мушкетерах, всегда хотела увидеть себя гордо восседающей на лошади, за чем, разумеется, должно было последовать какое-нибудь увлекательное приключение. В девятнадцать лет Джанет Шерфорд еще не избавилась от подобных иллюзий.

– А я… Можно и мне!? – выдохнула она в нарушение всех университетских правил, когда младшие ни в коем случае не должны вмешиваться в разговор старшекурсников, тем более би-си-эл, до тех пор пока их не пригласят.

Хаскем медленно поднял тонкие брови, а Джиневра досадливо дернула плечом.

– К чему такая спешка, детка? – насмешливо протянул Хаскем, поднимая руку, и Джанет в ужасе показалось, что сейчас он приподнимет ее подбородок своим длинным пальцем с розовым отполированным ногтем. – Разве вы настолько хорошо владеете лошадью? Кто это, Джиневра?

Чтобы как-то сгладить неловкость, Джиневра решила сразу выложить главный козырь:

– Познакомьтесь: Хью Хаскем – Джанет Шерфорд, би-эй. Между прочим, наследница четвертого баронета Фоулбарта.

Хаскем снова вскинул бровь:

– Это по линии Хенеджа Фоулбарта или через баронов Давентри?

Джанет преисполнилась уважения и растерялась одновременно: такого мгновенного знания генеалогии она не ожидала, тем более от человека, только что цинично смеявшегося над святыми в английской истории именами.

– Первое, – пролепетала она.

– Хм. Весьма любопытно. В таком случае, весьма рад знакомству. – Он совершенно естественно поцеловал Джанет руку. – И уж кстати, Патриция Фоулбарт – ваша сестра?

– Мама, – просияла Джанет.

– Еще лучше. Я жду вас обеих. Амазонок, конечно, у вас нет?

Девушки опустили головы.

– Но бриджами извольте себя обеспечить. – И Хаскем, чуть пригнувшись, отправился обратно на свое место во главе автобуса.

Весь остаток дня был посвящен доставанию бриджей, что оказалось совсем непростым делом, и в конце концов нашлись всего одни, за которыми Джиневра уехала аж в Шелтинхэм. Джанет осталась сидеть в их кубикуле,[22] полная обиды и еще какого-то непонятного ей чувства. Хаскем и задел ее самолюбие, и заинтриговал своим знанием истории. К тому же в его поведении и отчасти даже жестах сквозила твердая воля, что было для девушки, привыкшей к мягкости Чарльза, ироничной жизнерадостности Стива и глобальному подчинению силам пола у Милоша, непривычно и любопытно. Она очень легко вообразила его и с хлыстом, и в судейской шапочке, изматывающим стороны самым иезуитским перекрестным допросом. Итак, сила воли и некая порочность. Последнее Джанет, сама будучи натурой очень цельной, всегда угадывала в людях безошибочно.

А время приближалось к вечеру, воды Темзы, текущей прямо под стенами колледжа, приобретали густой медовый оттенок, а тени от деревьев в парке неуклонно становились все длиннее и темней. Еще полтора часа – и сказочные лошади так и останутся сказкой. И тогда Джанет туго закрутила на затылке свои кудри и выскользнула в пустынный коридор…

Над Порт-Мидоу стояли те самые ранние сумерки, когда все вокруг видится в дымке, размывающей и скрывающей силуэты. В прогретом за день воздухе раздавалось всхрапывание коней и короткие сухие щелчки хлыстов. Джанет еще издали увидела высокую худую фигуру Хаскема в безупречно белых бриджах и рединготе, может быть, чуть более изысканном, чем полагалось. Джанет, неподвижно неся узкие плечи в темно-синем бархате, затянутом наподобие жакета, и аккуратно убранную голову в, как и положено, низкой фетровой шляпе, проплыла через все поле прямо к Хаскему, державшему под уздцы небольшую крапчатую кобылу, и, не смущаясь под всеобщими взглядами, присела перед ним настолько низко, насколько позволяла длинная, тоже из синего бархата, юбка:

– Я надеюсь, мое седло готово, сэр?

Хаскем, не дрогнув ни одним мускулом бледного лица, сильно ударил стеком по глянцевитому голенищу сапога и, развернувшись, направился в сторону деревянных конюшен, темневших в полукилометре от поля.

Джанет осталась стоять как оплеванная. Но только на секунду. К ней уже со всех сторон бежала толпа юношей и девушек в маленьких жокейских шапочках и запачканных бриджах.

– Вот это класс!

– Покажи, покажи, под юбкой непременно должны быть ботинки!

– Эх, шпор нет!

– А перчатки достаточно прочные?

Но тут все расступились перед подходившей Джиневрой, чьи тяжелые волосы, не убранные под жокейку, медленно вздрагивали в такт шагам, а округлые пышные бедра заставили большую часть наездников оторвать глаза от казавшейся перед таким великолепием совершенной тростинкой Джанет.

– Извини, – лениво процедила Джиневра, – я приехала прямо сюда, времени не было за тобой зайти. Да и бриджи одни.

– Ничего, – спокойно ответила Джанет. – Я все равно решила, что амазонка мне пойдет больше. – И она отвернулась, изобразив на лице скуку и в немыслимом повороте изогнув тонкую талию.

Толпа снова расступилась, пропуская на этот раз Хаскема с изящным дамским седлом, обтянутым мягкой кожей. Неторопливыми точными движениями он заседлал кобылу и молча, одним движением руки, подозвал Джанет.

– Смотрите и запоминайте. Видите, у седла только одно, левое, стремя и две луки, тоже на левой стороне. Верхняя служит упором для правой ноги, нижняя же только поддерживает левую выше колена. Обе ноги слева, поэтому сесть надо так, чтобы тяжесть тела максимально была на правой стороне. Плечи надо развернуть параллельно плечам лошади…

– А где они? – с любопытством прервала объяснение Джанет, за что была наказана уничижительным взглядом Хаскема и осмеяна стоявшими поблизости студентами.

– Продолжаю. Бедра в той же плоскости. Колени сдвинуть как можно теснее, левое плечо не заваливать, а корпус держать прямо. Впрочем, на первых порах подавайтесь вперед, иначе вас развернет. Все ясно?

– О да, – прошептала Джанет, не представляя себе, как сейчас начнет взбираться на лошадь, путаясь в юбке. Но тем не менее она сделала по направлению к лошади два решительных шага – и натолкнулась на скрещенные перед ней руки пригнувшегося Хаскема.

– Левую руку мне на плечо, левую ногу на руки. Правую – на нижнюю луку. Правая нога пошла вверх… Ну, энергичней! Оп!

Незаметное, но упруго-плавное движение рук Хаскема – и Джанет плотно сидела в седле. А дальше она почувствовала, что управляет лошадью уже не она, а какая-то неведомая, дремавшая в ней до сих пор сила. Хаскем, едва успевший сунуть ей в руки стек, только изредка заставлял девушку работать левым шенкелем. Лошадь послушно и резво шла кругами, а Джанет, почти закрыв глаза, видела вокруг совсем иные, чем университетский тренировочный луг, картины. Кроме того, ощущение плотно сомкнутых колен, крепко прижатые к нагревшейся коже седла ягодицы и острый запах конского пота внезапно заставили загореться в ее теле желанию такой силы, которого она не испытывала уже давно. Ритмичные движения лошади с каждой минутой лишь подогревали его, щеки девушки залились краской – и тут холодные пальцы легли на ее правую руку, вцепившуюся в холку лошади.

– И все-таки признайтесь, амазонка, откуда сей удивительный наряд?

И не в силах сдержать низкого чувственного смеха, Джанет ответила:

– Я сделала его из той скатерти, что лежала в нашей приемной.

Хаскем расхохотался и, сильно ударив своего жеребца хлыстом, выкрикнул удивившую всех наездников вокруг фразу:

– Ничего, это дело мы выиграем!

* * *
Это лето Джанет, ощущавшая теперь себя взрослой, решила провести большей частью в Штатах у родителей. Во-первых, она очень соскучилась по Стиву, во-вторых, мечтала поговорить с Пат как взрослая женщина, в-третьих, ей было очень любопытно посмотреть, во что превратился Ферг за те почти два года, что они не виделись, в-четвертых, у нее имелись некоторые вопросы к Жаклин по поводу колдовства, в-пятых, в-шестых, в седьмых… Ей было девятнадцать дет, и весь мир лежал перед ней, доброжелательный и разноцветный. Она прошла испытание полом, не потеряв ни своей романтичности, ни здорового отношения к вопросам секса, хотя в глубине души догадывалась, что найти Милошу достойную замену будет нелегко, если вообще возможно. Она старалась никоим образом не останавливаться на этих ощущениях, но порой, когда сгущались сумерки или приближалась гроза, сознание утрачивало свою власть и тело становилось похожим на серебристую непокорную ртуть. Тогда Джанет запиралась в одной из многочисленных комнат дома на Боу-Хилл и выходила оттуда через час-полтора с осунувшимся лицом и неестественно блестевшими глазами. Прошлое протягивало свою хищную лапу, неумолимо требуя своего. Но поскольку Пат редко бывала дома, а разноплеменным гендеристкам не было никакого дела до взрослой дочери хозяйки, то этих странных исчезновений Джанет никто не замечал.

Лето стояло прозрачное, нежаркое и нежное, с освежающими дождями перед закатом. Пат все редкое свободное время старалась проводить с дочерью, которая хотя и получилась совсем не такой, как ей представлялось, но от этого, пожалуй, еще более интересной. Слава Богу, Пат была не из той распространенной породы родителей, которые вымещают на детях собственную нереализованность, – она считала свою судьбу абсолютно состоявшейся, причем с большой долей неординарности и трагедии, что давало возможность не завидовать никому. И все же в дочери присутствовало нечто, что интересовало и глубоко задевало Пат, – ощущение тайны.


И сейчас, лежа на лейквудском пляже, Пат с любопытством присматривалась к Джанет, чья таинственность была особенно резко заметна именно рядом с ней самой. Ее собственное точеное, тренированное тело с упругой и очень рассчитанной пластикой выглядело немного скучно – по соседству с худым, длинноногим и плоскогрудым, в котором с первого взгляда поражало ощущение густой, темной, горячей крови, до поры до времени лениво текущей под загорелой кожей, но готовой в любой момент вспыхнуть чувственным пожаром. И это была кровь Мэтью.

– Кстати, видишь этот дом, вон там, за дюной? как-то решилась Пат, не выдержав так странно проявившейся схожести отца и дочери.

– Этот склеп?

– Да. Теперь склеп. Впрочем, может быть, и тогда тоже. Дело в том, что это дом Мэта, где я… – Посвящать дочь в тайну лишения своей девственности Пат, впрочем, не собиралась и поэтому закончила иначе: – где он любил сочинять свои песни. Там, на втором этаже, есть огромный круглый зал…

– Мама, это правда, что его погубил ЛСД?

Пат вздрогнула. Кто и зачем мог сказать девочке об этом?

– Нет, это была автокатастрофа.

Джанет, опустив голову, пересыпала песок из ладони в ладонь:

– Как хочешь. А ты?

– Что я?

– Как ты пережила это? Ведь папа – ну, Стив – не лез, как я понимаю, к тебе в душу. Он просто подставил плечо. Но внутри?

– Мне было очень плохо.

– Настолько плохо, что ты стала тут же… спать с папой, если вышла за него?

– Джанет!

– Я взрослый человек, мама.

– Взрослый ли? – усмехнулась Пат. – Поступление в Оксфорд – еще не взрослость.

– У меня был любовник, с которым я прошла такое, что вашему поколению, должно быть, и не снилось.

– Самоуверенно. – Перед глазами Пат мгновенно промелькнули и часы в Саппоро, и недели в Кюсснахте. – Не забывай, мы были детьми сексуальной революции.

– Ах, мама, дело не в этом, не в дозволенности или запретах, а в том, насколько человек сам для себя ушел в это. Милош, например…

Перед глазами Пат поплыли черные круги, и к горлу подкатила пустота, которую ни сглотнуть, ни выплюнуть…

– Что с тобой? – Джанет склонилась над матерью, пораженная мукой, исказившей всегда державшее в узде свои эмоции лицо.

– Видимо, небольшой солнечный удар. Нельзя с непривычки лежать на солнце часами. – Но силы воли Пат хватало на троих в их семье, и она улыбнулась посеревшими губами. – Так что же Милош?

– Да Бог с ним, поедем лучше домой, мама! Я правда за тебя боюсь. – И Джанет уже вскочила, как попало раскидывая вещи по сумкам. – И не волнуйся ты так, все уже давно закончилось, я не видела его уже полтора года. Кстати, как он?

– Он приезжал сюда прошлой осенью, – задумчиво ответила Пат, связывая в одно пеструю мозаику своих чувств и наблюдений. – У Стива был с ним крупный разговор по поводу тех безумных кутежей, можно сказать, просто афинских ночей, – Пат потерла виски, отгоняя от себя видение Милоша, когда она, придя к Стиву, застала отца с сыном выясняющими отношения: огромные пылающие глаза на почти непристойно красивом лице и то знакомое до боли, словно оправдывающееся движение плеча, – которые Милош устраивал у них, когда Стив с Жаклин были в Испании. Но Ферга он обожает, – вдруг ни к селу ни к городу сказала она, – а малыш в нем просто души не чает. А потом они со Стиви ездили на неделю в Нью-Йорк.

– Бедный Милош, – одним дыханием прошептала Джанет, чтобы не услышала мама, и пошла вдоль прибоя не оборачиваясь.

* * *
Ее первые университетские каникулы приближались к концу, а пребывание в Трентоне так и не дало Джанет того облегчения, на которое она рассчитывала. Девушку тяготила собственная нереализованность: занятия правом находились пока на той стадии, где еще не требуются логика мышления и знание огромного объема статей и прецедентов, и потому ее ищущий разум не находил себе особого применения. Попытки писать умерли сами собой как нечто второстепенное и ненужное, когда о своих правах громко заявила плоть. И теперь больше всего Джанет угнетало то, что ее тело, бывшее таким прекрасным инструментом и познавшее такие наслаждения, теперь жило скучной пресной жизнью.

Последние дни Джанет большей частью проводила у Стива, ощущая, что в отношении к ней Пат после того разговора на пляже появилось нечто не то печальное, не то болезненное. Кроме того, она видела, что отец как-то резко постарел и погрустнел. Но больше всего ей хотелось понять удивительное преображение Жаклин, которая за те два года, что они не виделись, из ходившей вперевалку, раздавленной своим мертвым младенцем женщины превратилась в стройную особу, выглядящую гораздо моложе своих лет и распространяющую вокруг себя вполне телесную атмосферу. «Неужели у нее есть любовник?» – не раз со страхом спрашивала себя Джанет и не находила определенного ответа.

В последний вечер, как уже много вечеров подряд, над городом опять нависла черная грозовая туча, и Джанет, мучаясь от подступающего желания, как тень бродила по пустым и неосвещенным комнатам. На какое-то мгновение она застыла у наливавшегося черно-багряным светом окна, и тут сзади к ее спине прижалась горячая тяжелая грудь.

– Жаклин?! – скорее догадалась, чем узнала Джанет.

– Ведь ты давно хотела со мной поговорить, правда? – вместо ответа улыбнулась Жаклин.

– Правда.

– И про то, как я изменилась, и про постаревшего папу, и про… – Жаклин слегка запнулась, – про, скажем так, неведомые женские возможности?

– И это правда. – Джанет чувствовала, как от Жаклин исходит волна уверенности и нервного возбуждения одновременно.

– Сядь. – И они обе уселись на широкий подоконник, за которым бились тревожные сполохи начинающейся грозы.

– Что касается меня… – Жаклин снова улыбнулась, и Джанет, почему-то вздрогнув, увидела, как блеснули во вспышке молнии ее влажные зубы. – Я отказалась от детей, понимаешь? Не в реальном, конечно, смысле. Я убила в себе это – и жертва была принята. Это очень страшно, поверь, но я слишком люблю твоего отца, чтобы отказаться от него.

Джанет напряженно слушала, мало понимая, но всем своим существом внимая этим странным речам.

– А Стив… Из него ушла жизнь, понимаешь?

– Да. Но почему, ведь он совсем еще не старый?

– Жизнь коренится в любви, это так. В любви, то есть в великодушии и действии. Но есть и другая любовь – смутный порыв, сам в себе находящий пищу. И только она прозревает таинственное сходство всех явлений, единой вспышкой озаряя непонятное. И он потерял эту любовь.

И еще не сознавая, что говорит, лишь смутно догадываясь о верности своего предположения, Джанет тихо спросила:

– Это случилось после того, как мы встретились с ним в Швейцарии?

– Умница.

– Так он любил Руфь?! – Назвать эту женщину бабушкой было, конечно же, невозможно.

– Да. И с ее смертью живая жизнь оставила его. Она, конечно, была фантастическая женщина, одаренная по-женски так, как бывает, может быть, раз в столетие.

– Откуда ты знаешь?

– Сейчас мы говорим не об этом. Мы говорим о тебе, правда? – Жаклин мягко положила свою крошечную руку на подтянутое к лицу колено падчерицы, но это прикосновение показалось Джанет прожигающим насквозь. – Ты бьешься в каменном колодце плоти, омраченная всеми темными страстями, – но этого не надо бояться. Милош дал тебе то, чего большинство добивается годами и чаще всего не получает вообще. А он сделал тебе царский подарок, и чем глубже яма, в которой ты находишься сейчас, тем яснее и светозарнее будет тот день, когда от нынешнего бунта страстей останется лишь завоеванная свобода и умиротворенный разум. – Жаклин внезапно спрыгнула с подоконника и метнулась в глубину комнаты. – Посмотри. – Она протянула Джанет зеркальце. – Видишь, в твоем лице борются два начала. Твои глаза ясны и невинны, несмотря ни на что, зато рот… Рот говорит о том, что ты еще не дошла до дна колодца. – Жаклин вдруг порывисто прижала к себе девушку. – Я очень люблю тебя, Джанет! Я знаю, каких мук стоила ты родителям! И потому прошу тебя: иди своим путем, каким бы черным он тебе ни казался. Не бойся ничего. Исполняй свои желания, помни: нереализованные желания ведут к бесплодию, к смерти… А теперь иди, Ферг уже давно мечтает попрыгать с тобой под дождем. – И Жаклин буквально вытолкала Джанет в детскую.

Последние три дня перед отъездом Джанет провела как в полусне. И ясность, и взрослость снова оказались мнимыми, окружающий мир опять доказал ей свою непостижимость. Пат, не дождавшись отъезда дочери, вылетела в экзотическую Украину, очарованная ее печальными, текучими, как вода, песнями, и поэтому Джанет прощалась только с Шерфордами. Ферг, выглядевший по росту четырехлеткой, а по разговорам – школьником не ниже третьего класса, сунул ей огромный пакет для Милоша, а Жаклин молча прикоснулась губами к ее виску. Стив повез ее в Филадельфию. И Джанет не выдержала:

– Папа, зачем приезжал Милош?

Стив, переживавший ее разрыв с Милошем почти так же мучительно, как они сами, посмотрел на нее грустными потемневшими глазами:

– Ему очень плохо, девочка. И вся штука заключается в том, что эту любовь ему не изжить. Никогда. К тому же… Он бесплоден. Стопроцентно и без всяких надежд. Мы ездили с ним в Институт репродукции.

Джанет кусала губы, прижимаясь лицом к стеклу, по которому уныло и монотонно катились дождевые капли. Как тогда, в их вторую женевскую встречу… О Милош, Милош… Неужели ему уготован такой же крестный путь, как и папе? И он будет по-настоящему жить только ею, как папа – Руфью?

Сама того не заметив, Джанет произнесла последнюю фразу вслух. Стив с тоской и упреком посмотрел на дочь.

– Папа, неужели ты любил ее так?

Но эта любовь и ее тайна было последним, что принадлежало только ему, Стивену Шерфорду, и потому он не мог отдать их никому.

– Увы, моя девочка, у Жаклин после той истории бывают странные состояния, и ее вымыслы нельзя принимать за правду. Вот так-то.

Машина уже сворачивала к аэропорту.

* * *
В Оксфорде все было на удивление по-прежнему, и Джанет, может быть, впервые обрадовалась этой застылости – островку незыблемости в океане как внешних, так и внутренних, душевных, бурь – и только сейчас оценила утверждение о том, что именно в старых университетах выковывается подлинно английский характер.

Единственным изменением была Клара, растолстевшая еще больше и украсившая себя во всех местах только начинавшим входить в моду пирсингом. И, как ни странно, серебряные колечки, цепочки и гвоздики весьма аппетитно и заманчиво смотрелись в пухлых складочках ее тела.

– Класс, да? – ничуть не стесняясь своей наготы, вертелась она перед зеркалом, поднимая за украшенные змейками соски свои необъятные груди. – Кстати, знаешь, по индийским канонам в пупок настоящей женщины должно входить ровно две унции масла, а я еще не дотягиваю четверть! – И она смеясь раздвинула углубление на животе, в котором тоже мерцало серебро. – Джанет все-таки невольно передернуло. – Я торчу здесь уже две недели, тоска зеленая. Если бы не скандал с этим, ну, как его?.. Такой длинный из Мертона, в каждой бочке затычка?

– Хаскем? – с тоскливой уверенностью уточнила Джанет, и кровь бросилась ей в лицо. Летом она много думала о нем, но вряд ли с оттенком эротичности: ее разум мог представить себе иного мужчину, не Милоша, берущего ее, но тело при этих мыслях оставалось равнодушно-безответным. Она думала скорее о глупом, на ее взгляд, поведении Хаскема при его несомненном уме и железной воле. Он занимал ее как парадокс – или как образчик типичного англичанина. И все же что-то в нем задевало ее нервы. А скандал, о котором говорит Клара, конечно, из-за женщины… – Но он настолько джентльмен, – протянула она, стараясь казаться равнодушной.

– Вот именно! Настоящий английский джентльмен! – фыркнула Клара, чистокровная шотландка. – Худосочный урод! А эта красотка наездница! – Она тут же малопристойно изобразила скачку на лошади. – Как она ползала за ним по всему городу, по всем кофейням, чуть не сапоги лизала!

– Да кто это? – спросила Джанет, впрочем, уже догадываясь об ответе.

– Да ваша обожаемая всеми Джиневра, вот кто! И чего она в нем нашла? Но это еще полбеды, а три дня назад, как раз перед твоим приездом, в Брюсе[23] он публично закатил ей пощечину, заявив, что она беременна вовсе не от него. Говорят, у него для таких дел, – Клара плотоядно ухмыльнулась и звонко шлепнула себя по огромному бархатистому, нежно-розовому заду, – в Лейхлейде нанята квартира…

– Какая гадость, – Джанет брезгливо скривила рот, искренне презирая грязь тайного разврата и не находя между ним и чувственностью, умноженной на мужскую силу, Милоша ничего общего.

– А ты не знаешь, кто он? – не унималась Клара, не переставая изгибаться в попытках рассмотреть себя со всех сторон.

– Би-си-эл, – механически ответила Джанет, неожиданно для себя разозлившись на трясущую телесами однокурсницу. – Да прекрати ты этот эксгибиционизм!

– Что, завидно? – ничуть не обиделась та, но все-таки натянула широкую мужскую рубашку. – Я знаю, что би-си-эл. Я спрашиваю про семью, ну и прочее?

– Я видела его всего три раза, и то в один день. Кажется, он хорошо ездит верхом и… разбирается в генеалогии.

– В жизни не поверю, что он аристократ, наверняка сынок каких-нибудь буржуа…

– Честно говоря, мне совершенно наплевать, кто он, – сама себе солгала Джанет. – Лучше дай-ка конспект по деликтовому праву,[24] за лето все выветрилось…


Джиневру за последующие три дня она так и не встретила, а зайти в Святую Хильду, где та училась, не решилась – зато Хаскем попался ей на глаза у входа в библиотеку Кодрингтон.

«Конечно, он таскается именно сюда, потому что сюда пускают только мужчин, выпендрежник несчастный!» – с прихлынувшей непонятной злостью подумала Джанет.

– Мое почтение, мисс Фоулбарт! – Хаскем сделал насмешливый жест, будто приподнимая несуществующую шляпу.

– Я Шерфорд, – отрезала та.

– Для меня вы – Фоулбарт. Кстати, наша встреча весьма удачна: я как раз хотел посмотреть на вас в деле. На лошади вы бесподобны.

– В каком еще деле? – краснея и ненавидя себя за этот румянец, как можно более дерзко огрызнулась Джанет.

– В юридическом, детка, в юридическом, не надо так волноваться. Все очень прозаично: первого октября мы устраиваем учебный процесс, и я предлагаю вам роль – жертва изнасилования. Не спешите отказываться, роль завидная, и поверьте, очень, очень! Многие девицы буквально ползают у меня в ногах, чтобы…

– Как Кноул?

– Джиневра – дешевая девочка и к тому, же не умна. Не понимаю, почему она так волнует вас? Итак, на мое предложение вы отвечаете…

– Да! – удивляясь себе, ответила Джанет и пошла прочь, не попрощавшись.


Но спустя два дня в кишащем неугомонными студентами коридоре Бодлейаны,[25] куда Джанет пришла после занятий, чтобы начать готовиться к своей странной роли, на плечо ей легла легкая, но властная рука.

– Ценю ваше рвение, мисс Фоулбарт, но вынужден огорчить вас: я пошутил. – Темная волна обиды и злости захлестнула Джанет. – Спокойно, девочка, – видя ее исказившееся лицо, улыбнулся Хаскем. – Мне важно было ваше согласие – в принципе. Вы оправдали мои надежды, и в благодарность я освобождаю вас от столь неприятной игры. Я дарю вам иную возможность проявить свои способности. Но сначала один вопрос: вы уже прослушали курс церковного права?

– Слушаю, – хмуро ответила Джанет, не поднимая головы и пытаясь заставить себя сбросить с плеча эту холодную холеную руку.

– Прекрасно. В таком случае, вам, вероятно, уже известен «Маллеус»?[26]

– Известен.

– Тогда прошу вас – слышите, прошу! – помочь нам. Мы разыгрываем грандиозную мистерию на эту тему.

– И вы хотите увидеть сожженной – меня?

– Отлично! Послушайте, Джанет, я буду откровенен. В вас есть некая порочность, есть тонкая физиология, судя по тому, как вы ездите на лошади, есть аристократизм. Лучшего и желать нельзя. Но предупреждаю, работать придется много. Мы привлекаем крупных ученых, профессора Сен-Сорлана из Сорбонны, старшекурсников, прессу. Я долго боролся за вашу кандидатуру, и вы не имеете права подвести меня. Так по рукам?

– А где же договор, скрепленный кровью? – потушила довольную улыбку Джанет.

– Вам хочется крови, детка? – искренне и с какой-то новой, еще не слышанной Джанет интонацией произнес Хаскем. – Будет и кровь. – И больше не обращая на девушку никакого внимания, словно ее и не было рядом, он остановил проходящего студента и начал с ним разговор о гольфе.

Джанет терпеливо стояла и ждала – лишь для того, чтобы узнать, когда же предполагается этот «процесс века». Впрочем, через несколько минут она нашла в себе мужество признаться, что ожидание ее посвящено не только этому. Хаскем разжигал ее любопытство все сильнее, и теперь она не собиралась упускать возможность понаблюдать за ним. Лицо Хаскема в разговоре оставалось почти неподвижной маской: полуприкрытые и чуть прищуренные глаза, кривящийся рот, пропускавший слова сквозь зубы, и лениво поднимающаяся левая бровь – единственное, что демонстрировало его тщательно отфильтрованные эмоции. В конце концов, откровенно подавив намеренный зевок, он отпустил студента и повернулся к открыто наблюдавшей за ним Джанет.

– Вы еще здесь? Ах да, я забыл назвать сроки… Декабрь, по-моему, самое подходящее время: промозглая сырость каменных сводов, и костер уже мнится как спасение, а? И вот еще что. В апреле проходит «Национал-шоу» Общества амазонок Британии, и я считаю ваше участие в нем не только разумным, но и обязательным.

– Интересно, по какому праву вы вдруг стали мной распоряжаться? – И все-таки в голосе Джанет звучало больше интереса, чем возмущения.

– По праву вице-канцлера конгрегации, не более.

И с этого дня жизнь Джанет оказалась расписанной по минутам. Она вставала в пять утра и, не дождавшись общего завтрака в холле, выходила на улицу, где, казалось, не было воздуха, а висела серая тягучая взвесь полусырости-полудождя. Хроническое недосыпание вкупе с тонким костюмом для верховой езды не давали согреться, и Джанет просто-напросто накидывала на себя большой плед, не заботясь о том, как на нее посмотрят несколько таких же ранних пташек, как и она сама. Пробираясь аллеями парка Лесного института и стараясь не попасть под потоки воды, льющиеся с задетых веток, она по короткой дороге бежала к Порт-Мидоу, каждый раз надеясь прийти первой, но каждый раз высокая фигура Хаскема уже маячила на окраине поля с двумя лошадьми в поводу.

Хаскем был отличным тренером. Он хотел довести все движения Джанет до автоматизма, он буквально дрессировал ее, требуя от девушки послушания не только словам, но каждому его жесту, даже взгляду… Первые полчаса отдавались разминке, еще полчаса – езде на дамском седле, и последние – скачке верхами. Верховая скачка поначалу была настоящим мучением: в ногах Джанет не было достаточной силы, чтобы управлять капризной кобылой, и к концу занятий икры и бедра от усталости сводило судорогой. Но как только Джанет овладела и этой наукой, Хаскем безжалостно посадил ее на неоседланную лошадь. «Настоящему наезднику должно быть все равно, как ездить», – заявил он и, не обращая внимания на прикушенные от боли губы девушки, гонял лошадь до тех пор, пока Джанет буквально не валилась на землю. «Не ерзай! Сливайся с ней, слышишь, мор бле![27]» – ругаясь почему-то по-французски, кричал он, и в этом крике Джанет, испытывавшая острое наслаждение от езды, слышала нечто большее, чем простое раздражение.

Потом, еле передвигая ноги, она возвращалась обратно, будучи не в силах ни о чем думать и сохраняя способность воспринимать окружающее лишь глазами. И Джанет навсегда запомнила этот волшебный в своем однообразии пейзаж: мокрые, еще различимые в осенних красках кусты стояли как на авансцене, за ними прихотливой зубчатой полосой чернел лес, а далеко позади, в дрожащем курении рассвета, словно изысканно расписанный задник какой-нибудь «Армиды», вставали подернутые серебристо-зеленой патиной тумана шпили и купола оксфордских церквей. И Джанет уже не замечала, как добиралась до кампуса.

Иногда Хаскем шел вместе с ней и вел разговор, не касавшийся ни выездки, ни роли Джанет в предстоящем процессе. Так она узнала, что его отец действительно богатый сыроторговец, но не в Лондоне, а в Ньюкасле и что Хаскем презирает его, как он выразился, «за убожество мысли».

– Вам трудно поверить, но он ни разу не съездил не то что за границу, он в соседнем Дарлингтоне не бывал. Но что Дарлингтон! Он никогда не заглянет даже в паб на другой улице, и гордится этим. Видите ли, здесь он родился, здесь и умрет. А о матери и говорить нечего, даже деньги не умеет тратить с размахом…

Джанет удивлялась, слушая такие речи о родителях, но еще больше ее удивляла откровенность Хаскема: даже его надменно-уставшее лицо принимало в такие минуты живое человеческое выражение. Оживлялся Хаскем и когда разговор заходил о музыке, точнее о Вагнере – ни о ком другом мертонец говорить не желал.

– В его жизни нет всех этих досадных и ненужных чудес, вроде «черного человека» или двадцати тысяч франков, найденных в бюро,[28] – он гениален сам по себе, без дополнительных украшательств. Разумеется, вы не слышали «Запрет любви»?

Джанет пристыженно согласилась. Она могла чувствовать себя на равных с ним только в области истории, да и то относительно. Во всем остальном Хаскем просто подавлял ее своими знаниями.

– Это проповедь чувственности, то, что потом так ярко проявилось в «Валькирии» и «Тристане». Как-нибудь я дам вам послушать «Запрет» у меня в Лейхледе.

При слове «Лейхлед» Джанет насторожилась, вспомнив Джиневру, вообще исчезнувшую из университета, и непонятная ревность заставила ее произнести с саркастической усмешкой:

– Как давали, вероятно, слушать и мисс Кноул? Хаскем посмотрел на нее долгим усталым взглядом, и губы его сложились в усмешку:

– Я думал, вы умнее. Какая жалость. Но выездка шла своим чередом.

* * *
Своим чередом шла и подготовка к процессу. После дневных занятий Джанет отправлялась в библиотеку и допоздна сидела над старинными фолиантами. Староанглийский читался с трудом не только в силу своей сложности, но и из-за ветхой истертости страниц. Читала она и современные исследования, поражаясь, что может заставить современных ученых, по преимуществу мужчин, вариться в огненном вареве предрассудков. Но постепенно Джанет, кажется, начинала понимать, что привлекало ученых к этой теме. В лице ведьмы женщина открывала свою глубокую, непонятную мужчинам интуицию, проникая в суть вещей не сознанием, а… как бы физически. И эта неразгадываемая загадка до сих продолжала пленять умы.

С замиранием сердца Джанет позволяла своему воображению живо отдаваться горьким и бесстыдным картинам: вот паж просит у нее любовный напиток и платит за него своей молодостью, вот гордая жена хозяина замка, отряхиваясь от остатков волчьей шкуры, держит в нежных губах окровавленную человеческую руку… А вот и смолистые костры, бросающие желтое пламя на черного козла, уже готового принять отвратительное жертвоприношение… И ночь проходила почти без сна, а наутро снова были мокрый парк, тело лошади, горячее под тонкой шелковистой кожей и становившееся с каждым днем все послушнее, – и насмешливый Хаскем.

Как-то, возвращаясь вместе с ней, он оглядел ее быстрым оценивающим взглядом.

– Отойдите немного. Вот так, замечательно. Я вижу, ваши занятия церковным правом идут вам впрок. Синева под глазами и рот, горящий не меньше, чем глаза. Отлично, отлично. Но придумали ли вы имя своему… хм, двойнику?

– Мне казалось это неважным. Ведьма как тип, вне персонификаций…

– Заблуждаетесь. Отождествление может играть очень существенную роль. Дарю два имени, на выбор: Мюргюи и Лизальда.

– Первое, – не задумываясь ответила Джанет, очарованная томной певучестью Мюргюи.

И отныне ее штудии стали еще живее, а виденья – острей. Ночами она порой просыпалась в холодном поту оттого, что собственные кудри во сне представлялись ей змеями, и тогда Клара, спавшая, несмотря на свое сложение, чутко, как кошка, просыпалась тоже и начинала отчитывать соседку.

– Ты, вероятно, решила попасть в бедлам?[29] Да что ж это такое!? Посмотри, на кого ты стала похожа! – Разбудившее Джанет виденье сменялось другим – горой розового женского мяса в полумраке напротив, с тяжелыми рубенсовскими ляжками и грудями. – Уж лучше бы ты трахалась налево и направо, – тяжело вздыхала Клара и мгновенно засыпала.

Но Джанет нравилось ее состояние. Нравилось ощущение полета, сжигающего нервы постоянного легкого раздражения, уверенности в какой-то удаче и неожиданно открывшейся способности по-новому, более глубоко, прозревать природу. Из влажного воздуха, из мокрых кустов, из угрюмых вод Темзы до нее доносился упоительный запах, как ей казалось, запах самой жизни. Бетси, кобыла, начинала тонко и призывно ржать при ее появлении, а однажды на плечо Джанет сел неизвестно откуда прилетевший голубь. И наконец, молодые люди, прежде достаточно спокойно относившиеся к замкнутой и малообщительной второкурснице, теперь не могли пройти мимо нее, не затеяв какого-нибудь разговора.

* * *
И вот долгожданный день настал. Точнее, его определил сам Хаскем, словно выжидавший, когда кончатся наступившие вдруг хрустящие легким морозцем солнечные дни и осень вернется снова, но уже не та осень мягких дождей, а декабрьское вневременье с ощущением того, что любое прикосновение на улицах вызывает дрожь омерзения от ледяной липкости.

Джанет не пришлось долго мучиться над сочинением костюма – все давно уже было придумано. Это было нецеломудренное платье тех времен, сшитое из специально купленного холста и довольно смело оголяющее тело. Распущенные волосы должен был украсить венок из цветов царицы шабаша – вербены, могильного плюща и фиалок. Цветы пришлось брать искусственные, за исключением вербены – за ней Джанет съездила в Ридинг. Последний раз поглядев на себя в зеркало, она осталась довольна: на нее смотрело похудевшее лицо с горячечным румянцем, синие глаза сверкали, губы кривились одновременно испуганно и вызывающе. Попросив у кого-то широкий академический плащ, Джанет помчалась в Экзетер, надеясь только на одно – что судилище будет происходить не в главном холле, потому что стоять босыми ногами на его каменных плитах было бы совершенно немыслимо.

С неба валилась ледяная крупа, и когда девушка вбежала в старинное здание за парком, намокшие волосы потемнели и завились еще сильнее. В верхнем зале было уже достаточно много народу; некоторых Джанет просто не знала, а других узнать не смогла. Так, Эндрю Хоувен, известный всему Оксфорду как лучший игрок в гольф, был совершенно неузнаваем в костюме «адвоката дьявола», и только когда он подмигнул ей, Джанет втихомолку рассмеялась, порадовавшись, что защищать ее будет столь веселый, неглупый и компанейский парень. Но где Хаскем? Посчитав, что ее роль дает право вести себя вообще как угодно, Джанет несколько раз пробежалась по залу, заглядывая в загримированные лица, но, кроме простолюдинов, сеньоров и студентов, она не увидела никого. В полном недоумении Джанет остановилась, чтобы снять ботинки, но тут ее грубо схватили за локти два «стражника» в закрытых шлемами лицах и с грязными ругательствами потащили за отгороженное место на подиуме. Процесс начинался.

Сначала долго и с пафосом говорил «епископ», обвиняя «девицу Мюргюи» во всех мыслимых и немыслимых грехах: сожительстве с собственным сыном, отравлении младенцев, насылании бурь на славный город Ноттингем и так далее. Несколько раз Джанет пыталась вмешаться в эти абсурдные речи, но каждый раз получала ощутимый толчок в спину тупым концом бутафорской алебарды. Потом пошли «свидетели»: первым был какой-то пастушок, который, трясясь от страха, рассказывал, что, пася в лесу скот, увидел ее, собирающую жуткие травы, похожие на адский огонь, и что она непременно погубила бы его, если бы Бог не надоумил его спрятаться в развалинах.

– Слепец! – не выдержав, крикнула, рванувшись из рук «стражников», Джанет-Мюргюи. – Это же белладонна! Белла Донна, она успокаивает судороги деторождения, и ты сам, если бы не она, давно сгнил бы, не родившись! – Но тяжелая рука в кожаной перчатке зажала Джанет рот.

Вслед за пастушком на подиум вышла жена сеньора, одетая по моде того времени в высокий дьявольский хеннин[30] и в платье того самого фасона, из-за которого почти полстолетия все дамы казались беременными.

– В чем обвиняете вы эту дочь сатаны? – прошамкал «судья», в которомнетрудно было узнать известного профессора, прибывшего на процесс из Сорбонны.

И тогда под смущенный шепот зала дама открыла рот и, выпятив живот как можно сильнее, возмущенно заговорила голосом Джиневры Кноул:

– Эта тварь обещала мне приворожить моего возлюбленного, она заставляла меня пить его кровь, и мы пекли конфаррацио – пирожки любви!

– Но ведь вы добились своего, сударыня, – смиренно ответила Джанет.

– Но кто клялся мне, что никогда женщина не вернется с шабаша беременной!?[31]

– Но почему вы не пришли ко мне после, сударыня? – лепетала Джанет, которой уже становилось не по себе от этого представления. Джиневра была беременна явно по-настоящему: по ее оплывшему лицу расплывались некрасивые коричневые пятна. – Я бы помогла вам, есть множество средств, коровяк, например, он…

– Слушайте же, она вмешивается в дела Божии! – истошно завопил «епископ». В зале начали стучать ногами, и в «ведьму» полетели куски булочек от завтрака.

– А потом, ваша милость, проклятая ведьма превратила меня в волчицу! А-а-а! У-у-у! – на разные лады вдруг завыла Джиневра, срывая с себя хеннин и с распущенными волосами падая на четвереньки. Один из «стражников» отпустил Джанет и на руках вынес воющую Джиневру из зала.

Потом Джанет долго и нудно допрашивали о черной мессе, задавая самые непристойные вопросы, а потом слово взял «адвокат»:

– О вы, чья глупость соперничает с жестокостью, старающиеся перещеголять друг друга в ярости и тупости! Мое сердце наполняет лишь жалость. Посмотрите, перед вами – всего лишь истеричка, одурманенная собственными грезами, нищая, которую голод и невзгоды довели до состояния полупомешанной…

Постепенно под звуки этой блестяще выстроенной по форме, но по сути своей – совершенно беспомощной речи в Джанет начала закипать ненависть и желание открыть этим слепым червям правду… И когда очередь дошла до нее, она вскочила, резко оттолкнув «стражников».

– Не истеричку и не нищую видите вы перед собой, господа судьи! Я – дитя природы, дитя действительности и мечты. Да, я, оскорбленная, озлобленная, опозоренная, с сердцем, исполненным ненависти, уже не могу вернуться к матери своей – природе чистыми путями. Я иду к ней обходными путями зла, и этим я восстаю против вашей нечеловеческой церкви! Я делаю женщину свободной, а мир – понятным и близким. Я знаю, вы предадите меня огню, однако мое мнимое поражение равносильно истинной победе, ибо во мне не дух зла, а дух истины, он – наука, дарующая могущество и примиряющая слабого человека с природой!

Но, обводя пылающими глазами зал, Джанет видела, что слова ее падают в пустоту; собранию важно было лишь соблюсти все пункты процесса и блеснуть скрупулезным знанием инъюнкций и статутов. Обессиленная бесполезностью своей речи и долгим стоянием на ногах, Джанет опустилась прямо на пол и стала вынимать из волос увядшую вербену. Но тут же была наказана пинком «стражника»:

– Стоять, еретичка!

И еще почти два часа соблюдения всех правил и зачитывания обвинительного приговора Джанет стояла, покачиваясь от обиды и усталости, уже по-настоящему ненавидя всех, и особенно своего непосредственного мучителя, чья фигура, казалось, сама излучает ненависть.

«Епископ» предлагал ордалии,[32] но «адвокат» все же сумел убедить его в прямом сожжении, что было большой победой, и Хоувену искренне зааплодировали.

Приговор было решено привести в исполнение завтра на рассвете, и Джанет подвели к окну, чтобы она могла посмотреть на сооружавшийся во дворе настоящий костер.

– А ночь ты проведешь здесь, на соломе, в которой тебя и сожгут! – торжествующе провизжал «епископ», и «стражник» швырнул девушку на кучу соломы, заранее приготовленной в дальнем углу просторного, но низкого зала. Джанет присела на солому, чувствуя, как отходят уставшие от бесконечного стояния ноги, и прикрыла глаза. А когда она открыла их от внезапно установившейся тишины, то обнаружила, что зал совершенно пуст, и только в его дверях, как на часах, стоят два «стражника».

– Ладно, ребята, я правда ужасно устала, к тому же завтра рано утром у меня выездка…

Но «стражники» молчали и не двигались.

– Ну уж если такая игра, то принесите поесть и разбудите меня завтра в полшестого, чтобы я успела переодеться.

И снова – молчание.

– Вот сволочи! – выругалась Джанет и, демонстративно отвернувшись, вытянулась на соломе.

Проснулась она от холода и лунного луча, падавшего прямо на лицо. Было, наверное, часа три ночи. Экзетер, возведенный еще в начале четырнадцатого века, вздыхал, скрипел и шуршал. Стражи, конечно, не было и в помине. «Уж могли бы и до конца выдержать!» – усмехнулась она и пошла к выходу, соображая, что еще успеет немного поспать в собственной кровати. Но как только она перешагнула темный провал арки, ведущей на лестницу, ее откинул назад сильный толчок алебарды.

Не успев даже вскрикнуть, Джанет отлетела назад и, упав, больно ударилась бедром. Но несмотря на боль и мысль о том, что теперь она вряд ли сумеет через несколько часов сесть на лошадь, девушка снова поднялась, надеясь, что сейчас все выяснится, она отругает этих зарвавшихся экзетерцев, слишком далеко зашедших в своей игре, и все-таки доберется до кампуса. В проеме стоял ее вчерашний «стражник», и в узкую прорезь на его шлеме Джанет вдруг с неизъяснимым ужасом увидела белые, совершенно белые глаза. Она сильно дернула себя за прядь спутанных волос, проверяя, не сон ли это, – но рывок почувствовался вполне реально, как реальна была и боль в ушибленном бедре. Впрочем, Джанет решила, что терять ей в этом проклятом месте все равно нечего, и потому смело подошла вплотную и заглянула прямо в лицо неподвижной фигуре – полная луна своим безжизненным белым светом отражалась в его ужасных глазах.

– Придурки несчастные! – закричала Джанет. – Я пожалуюсь на вас в конгрегацию! – В ответ раздался сдавленный не то шлемом, не то усилием смех. – Да хватит, в конце концов, играть!

– Да, хватит, – тихо и невозмутимо ответил голос из-под шлема. – Иди на место.

Джанет вздохнула, поняв, что до кампуса ей этой ночью, пожалуй, не добраться, и отправилась обратно к куче соломы, но, усевшись на нее, обнаружила, что стражник стоит рядом с ней.

– Мюргюи, – неожиданно хрипло и страстно пробормотал он. – Мюргюи! Только ты, в этом рубище, в этом смятом венке, босая и сломленная, можешь дать мне блаженство! Ты, грязная сводня, десятки раз на виду у всех отдававшаяся черному козлу и деревянному Приапу, совершавшая страшный обряд холодного очищения, вызывающая похоть у других и сама бесплодная, как смерть, ты… – Голос, произносивший эти слова, казалось, опьянялся ими, потому что с каждым словом он становился все громче и жарче, и эхо его отражали старинные своды Экзетера. Стражник подошел к ней вплотную, и его руки рванули смятый холст ее балахона, отдав лунному свету худое тело с маленькими грудями.

– Да, да, – лихорадочно твердил голос, – именно такой ты и должна быть, бестелесной, сухими дровами любви. И ноги твои грязны, – стражник рухнул на колени и взял в руки холодную ступню Джанет, – и лоно твое осквернено серой и смрадом входившего в тебя дьявола. – Грубая кожа перчатки легла на ее живот. Джанет стояла не шевелясь, словно в каком-то дурмане. Тело ее каменело и становилось невесомым от холода и невозможного желания, пронзающего льдом и сковывающего ощущением адской муки. «Наверное, именно так, – промелькнуло в ее голове, – чувствовали себя опоенные на шабашах травами несчастные, которые, потеряв способность двигаться, видели и слышали, как у них на глазах в диких совокуплениях извиваются их любимые мужья…»

Дрожа от холода и лунного света, который она явственно ощущала на спине, словно серебристую льющуюся жидкость, Джанет попыталась стряхнуть наваждение и резко сорвала со стражника шлем.

– Хаскем… – прошептала она.

– Да, это я, – его голос не изменился, не дрогнул, – подари же мне час твоей любви, Мюргюи, ты, отдававшая ее всем и каждому… – Он трясущимися руками освобождался от средневековой одежды со множеством завязок, и его белое тело засверкало перед Джанет, красивое и отвратительное одновременно, и никакого признака страсти она не могла увидеть на нем. – Встанем же спина к спине, закинув руки, не видя друг друга, и станем единым телом… – Сознание Джанет словно раздвоилось: она осознавала чудовищную нелепость ситуации, когда двое взрослых людей, раздевшись донага, стоят посреди ночи в зале университетского колледжа, но месяцы погружения и проникновения в те области жизни, куда слабому человеку лучше и не вступать, этот голос, произносящий магические слова, луна и ночь делали свое дело… Через несколько минут, распростертая на соломе, она впустила его в себя.

Первое напряжение спало быстро, и Джанет, наслаждавшаяся просто мужским телом как таковым, с удивлением обнаружила, что Хаскем лежит в ней совершенно безвольный, а до рассвета еще далеко. Громкий стон оскорбления вырвался у нее, и, кусая в кровь губы, она выскользнула из-под его тела, досадуя, что под рукой нет какого-нибудь прута… Но ее так долго сдерживаемая чувственность, ее руки и рот почти помимо се воли творили действительно колдовство: она требовала, просила, унижала и унижалась… И Хаскем, презрительный Хаскем был подчинен ей во всем.

Новые ощущения стали захватывать ее, провоцируя иные действия и иные ласки, но тут за стеной раздался явственный зевок и невыспавшийся голос произнес:

– Так ты скоро, Хью? У меня с утра коллоквиум, и ни черта не готово.

Джанет что было сил наотмашь хлестнула Хаскема по воспаленной щеке, наспех влезла в первое, что попалось ей под руку, замотала волосы и опрометью выбежала на улицу. До позднего декабрьского рассвета оставалось еще не менее получаса, и на улицах никого не было.

* * *
Впервые проспав выездку, Джанет все же проснулась достаточно рано, чтобы успеть на первую лекцию. Правда, от общего завтрака в нижнем холле пришлось отказаться, но девушка не жалела об этом: оксфордские завтраки традиционно были скупы и невкусны, а ей после перенесенного потрясения не хотелось есть и вовсе. Мимоходом она бросила на себя взгляд в зеркало и не смогла не задержаться, даже несмотря на отсутствие времени. На нее смотрела та и не та Джанет: глаза были так же сини, но в них засверкал золотой огонь, в очертаниях припухшего рта явственно прочитывалась некая порочность… Волосы словно потяжелели и лежали на плечах уверенно и властно, и вся фигура дышала не только уверенностью в себе, которой у Джанет и так было достаточно, но и неким правом… правом берущей – а не дающей – женщины.

Забежавшая снизу за рюкзаком Клара при взгляде на Джанет охнула и всплеснула полными руками:

– Ого! Не зря, видно, Хаскем так потратился на вчерашнее представление!

– Что значит «потратился»? Это общеуниверситетское мероприятие, гости из Сорбонны и так далее…

– Так-то оно так, но костюмы в таких делах не предполагаются, не говоря уж о кострах. Это он все на свои денежки устроил!

– И откуда ты все всегда знаешь? – в очередной раз удивилась Джанет обширным познаниям Клары во всех областях, не имеющих отношения к наукам.

– Не надо чураться простых студентов, дорогуша! – И, азартно подрагивая мощными телесами, Клара умчалась.

На лекциях Джанет ощутила всеобщее восхищение и как неизбежное дополнение к нему – затаенную зависть. И она, не любящая внешнего и показного, на этот раз все-таки согласилась со своим триумфом. Подходили даже старшекурсники, а сорбоннский профессор, галантно приложившись к ее ручке, заявил, что она как нельзя верно раскрыла сущность европейского ведьмовства, по которому он сам является первым специалистом. Но ни Хаскема, ни Джиневры не было видно нигде. Опускаться до расспросов Джанет не захотела, но несколько раз все же прошла и мимо Хильды и мимо Мертона – безрезультатно. Впрочем, это не отравило ее удовлетворенности собой.

Прошло еще несколько дней, всеобщий восторг поутих, и теперь Джанет удивлялась, что, собственно говоря, его вызвало. Процесс она проиграла, а любовником Хаскем оказался откровенно неважным, если не считать того неожиданного, должно быть, почти мужского ощущения владения чужим телом, владения достаточно холодного и расчетливого, что, после полной потери себя с Милошем, оказалось для Джанет удивительно острым и увлекательным. Кроме того, ее, как хлыстом, жгло то унижение, которое она испытала, когда обнаружилось, что у их ласк был соглядатай. Весь этот клубок спутанных чувств требовал в конечном счете лишь одного – повторения, то есть проверки и реванша.

Однако Хаскема Джанет увидела лишь после Рождества, которое она впервые встретила, не поехав домой, где как обычно собралась вся семья, а оставшись в Оксфорде. Любопытство и стремление поставить точки над i, а, возможно, и еще какое-то пока неясное для нее чувство, оказались сильнее традиций. Впрочем, жертва была напрасной: ни на одном из новогодних праздников и спортивных состязаний Хаскем не присутствовал, а к концу рождественских каникул Джанет вообще стало казаться, что никакого Хью Хаскема на свете не существует и все, случившееся с ней, только плод ее переутомленного воображения. Все короткие зимние дни она просидела в Бодли,[33] за учебниками наводящего смертную тоску земельного права.

К середине января над елизаветинскими куполами и шпилями стало ненадолго повисать красновато-кирпичное солнце, и в эти часы Джанет старалась непременно выбраться в парк или на набережные. Она просто шла, ни о чем не думая, отдаваясь всяким мелочам, вроде узорно подмерзшей лужи, слишком крупной вороны или упругому движению собственной длинной ноги, перешагивающей очередной поребрик. Неожиданно рядом со своим замшевым ботинком на высокой шнуровке она увидела не по сезону щегольской мужской башмак, купленный не ниже, чем у Гуччи, – перед Джанет в длинном сером пальто, такого же цвета шелковом кашне и без шапки стоял Хаскем.

– Не возражаете, если мы продолжим прогулку вместе? – спросил он, улыбаясь.

– Как хотите. – В холодном ответе Джанет прозвучала явная обида.

– Обида – это неумно, – заметил Хаскем. – Да вам и грех обижаться. Впрочем, я польщен подобными эмоциями. – Он резко остановился и сильно сжал запястье Джанет, даже не сняв со своей руки перчатки. – Я должен вам сказать, что не ошибся в вас. В вас действительно есть порочность, которая… Неважно. Признайтесь, ведь роль Мюргюи доставила вам немало наслаждения?

– Да, – без тени смущения ответила Джанет.

– И, в конце концов, вам хотелось взять меня, именно взять, правда?

Такой откровенности Джанет не ожидала, но, по крайней мере, это была честная игра.

– Это правда.

Хаскем еще сильнее, почти до боли, сжал ее запястье, и в этом жесте Джанет внезапно почувствовала благодарность.

– В таком случае… Я не люблю избитых слов и в жизни всегда следовал принципу ничему не вверяться слепо, ничего не отвергая решительно, но сейчас я скажу вам: вы нужны мне, Джанет. Думаю, как и я вам.

Джанет гордо откинула голову, но уже в самом этом вызове было согласие.

Вечером они пили грог в полупустом по случаю каникул «Голден Кросс», и Джанет пылала все жарче – по мере того как Хаскем, поглощая чашку за чашкой, становился все холодней.

– Надеюсь, мы продолжим наши тренировки? Финал не за горами.

– Конечно! Но где вы были столько времени?

– Хм. Я не мог предлагать вам себя до тех пор, пока моя квартира в Лейхледе была занята.

– Джиневрой?

– Да. Бастард, разумеется, мой, и некоторое время мне, может быть, было бы даже забавно посмотреть на поступки готовой на все женщины да, пожалуй, и на младенца – если бы не вы.

– И что же? – Уже предчувствуя что-то отвратительное, намеренно цинично усмехнулась она.

– Я вынудил ее покинуть меня сразу после Нового года и теперь свободен, как свободна и квартира.

– Но малыш? – прошептала Джанет, проваливаясь в бездну порочности сидевшего перед ней человека, в бездну, несмотря ни на что, щекочущую ее нервы, самолюбие и чувственность. – Малыш жив?

– Джиневра создана, чтобы рожать дюжинами. Сейчас она с младенцем находится в кризисном центре для одиноких в Кроули. Я дал младенцу имя Дороти и тысячу фунтов. И хватит об этом. Надеюсь, у нас с вами подобной проблемы не возникнет.

– О нет! – с облегчением выдохнула Джанет и, понимая, что желание овладеть этим мужчиной начинает уже слегка мутить ее рассудок, поднялась из-за стола. – Так мы едем?

* * *
И для Джанет началась новая, какая-то призрачная жизнь. Большую часть времени Хаскем заставлял ее учиться. Учиться всему, начиная от романского права, в котором специализировался сам и которое считал основополагающим для любого юриста, и заканчивая тонкостями приготовления плум-пудинга. Он взял ей напрокат дорогую машину и поставил дело так, что Джанет, у которой машины не вызывали никакого интереса, кроме чисто эстетического, оказалась вынуждена сесть за руль. Теперь по утрам они подъезжали к Оксфорду на двух машинах, хотя было бы гораздо удобней ездить в одной. Он отправил Джанет к знаменитому массажисту, поскольку находил, что мышцы у нее недостаточно натренированы, а женские занятия на тренажерах считал вульгарными. Она с трудом отстояла свое право ходить в той одежде, в которой ей хочется, но проиграла относительно еды: Хаскем внимательно следил за всем, что готовилось у них на кухне, – сытной и жирной еды он не выносил. Иногда, когда они отправлялись в гости или принимали у себя, он сам делал ей макияж. Он подавал ей завтрак в постель, и Джанет порой не отказывала себе в удовольствии ленивым, но точным движением ноги выбить серебряный поднос у него из рук.

Несмотря на полную обеспеченность и склонность к лени, природная активность Джанет нашла два выхода. Первым, конечно, была учеба. Под умным, властным и вместе с тем неназойливым патронажем Хаскема она быстро стала одной из лучших студенток университета и получила стипендию Уильяма Уинтера. Джанет принимала участие во всех конференциях и симпозиумах по праву собственности, в котором она специализировалась по настоянию Хаскема. И хотя право уже давно не задевало ее внутренних интересов, ее увлекали острота мысли, блеск логики и определенное актерство, без которого невозможно быть хорошим юристом.

Вторым выходом был секс. Назвать любовью то, чем занимались они с Хаскемом, она не могла. Как истинный англичанин и воспитанник Итона, выросший в замкнутом мужском мире, Хаскем имел явные склонности к гомосексуализму, но склонности, так сказать, психологические. Возможно, поэтому каждый акт с женщиной был для него длинным рядом приготовлений и сложной игры, а не порывом физиологической страсти. Джанет на всю жизнь запомнила, как, вернувшись однажды из университета, она не обнаружила Хаскема дома и спокойно прошла к себе в комнату, чтобы переодеться, – никаких общих комнат и постелей Хаскем категорически не признавал – и как навстречу ей, полуголой, из угла комнаты шагнул отвратительный старик на полусогнутых старческих ногах. На лицо его клочьями свисали грязные патлы, а изо рта тянулась тонкая ниточка слюны. И когда, прижавшись спиной к холодной поверхности старинного зеркального шкафа, она уже поняла, что это маскарад, ей все равно было жутко от слепых ищущих прикосновений трясущихся рук, которые сладострастно шарили по ее телу… Зато потом Хаскем был изыскан и настойчив.

Очень скоро Джанет поняла, что для возбуждения ему необходимы самые крайние ситуации. Он любил – а, как она подозревала, только и мог – брать ее, когда она слезала с лошади в одежде, пропитанной своим и конским потом. Он водил ее на спектакли королевского балета, где смотрел не на сцену, а на нее саму, с откровенной жадностью следившую за скульптурными телами танцовщиков, напоминавшими ей Милоша, и выводил ее из зала прямо посреди действия и грубо овладевал ею на заднем сиденье машины, после чего считал обязательным вернуться обратно. Однажды он взял ее прямо на судейском столе в Стратфорде, где проходил стажировку; суд удалился на вынесение вердикта, а Хаскем мягко, но безапелляционно попросил всех выйти из зала под предлогом духоты. Деревянный барьер стола, казалось, грозил сломать Джанет поясницу, на нее неодобрительно смотрели львы с королевского герба наверху, но острота наслаждения была такой, какой она не испытывала давно.

Вся жизнь стала для Джанет чем-то вроде игры. Игры порой рискованной, порой увлекательной, порой утомительной, но – всегда требующей напряжения умственных сил. И это прельщало, увлекало, затягивало, и через полгода Джанет уже не представляла себе иной жизни, чем постоянное фехтование интеллектов, как наедине с Хаскемом, так и в компаниях блестящих молодых оксфордцев, составлявших будущую научную или практическую элиту правоведения. И только экзотической приправой к этим повседневным блюдам были редкие вспышки пусть болезненной, пусть искусственной, но такой жгучей в своей необычности любви. Поначалу Джанет немало мучила ее много познавшая и теперь снова раздразненная чувственность, и дело доходило до того, что она буквально вымаливала или воровала хотя бы формальную близость с Хью, но скоро поняла, что не получает от нее удовлетворения. Какое-то время она принимала успокаивающие и снотворные средства, будучи не в силах сама гасить свой пожар, а потом приняла все, как есть, и стала находить в откровенной мастурбации даже некоторую изысканность, тем более что, раз застав ее за этим занятием, Хаскем пришел в неистовый восторг и подарил ей одну из по-настоящему хороших ночей.

За это время Джанет отдалилась не только от однокурсниц, которые смотрели на нее кто с завистью, кто с презрением, но и от родных. Ей стал скучен застывший в своей патриархальности ноттингемский дом, ей не хотелось проводить время со ставшей чаще наезжать Пат, ничего не говорившей, но весьма неодобрительно смотревшей на избалованность и снобизм дочери. Ей было неуютно со Стивом: он находил, что Хаскем, которого Джанет однажды привезла в Трентон, слишком откровенно порочен. Даже прежде обожаемый Ферг, неизбежно наводящий ее на мысли о детях, стал вызывать у нее легкое чувство опасения. Теперь ей было легко только с Жаклин, с которой можно было обсудить тонкости какого-нибудь стиля или любой пикантной эротической подробности.

Но в Оксфорде Джанет Шерфорд считалась – и действительно была – одной из самых интересных и подающих надежды выпускниц.

* * *
Прошло два года. И теперь, глядя в зеркало, прекрасное зеркало середины прошлого века, в раме из сплетенных конских и женских тел, которое Хаскем подарил ей после почетного четвертого места на «Национал-шоу» в первые полгода их союза, она видела перед собой великолепно ухоженную женщину, но с холодным и скучающим выражением лица.

Джанет и ощущала себя именно такой: совершенной и усталой. А привычка давать работу мозгу по любому поводу, пусть даже самому мелкому и незначительному, заставила ее понять, что ее совершенство, в отличие от совершенства Пат, которым она когда-то так восхищалась и которому даже завидовала, совсем иного рода. За ним не стояло ни внутренней потребности, ни тяжелой душевной работы – Джанет казалась себе красивой игрушкой, на которую потратили много времени, не говоря уже о вложенных средствах.

Хуже того, на этом дерзком синеглазом лице очень внимательный наблюдатель, особенно мужского пола, мог теперь прочитать тайное – а потому порочное вдвойне – желание отдаваться безо всякого иного чувства, кроме собственного каприза, любому понравившемуся. Но понравиться Джанет Шерфорд было практически невозможно. К концу второго года их жизни с Хаскемом сладострастие, подогреваемое необычностью ситуаций, неизбежно стало иссякать. Какое-то время его спасала щедрая природная чувственность Джанет, изучению и углублению которой она отдала немало сил. Но потом перестала помогать и она. Тогда Джанет пустила в ход другое испытанное средство – ревность, причем ревность не физическую, а гораздо более действенную в их случае – ревность самолюбий. И костер запылал снова, оживленный некоторой жестокостью, неизменно сопутствующей борьбе самолюбий. Но для того чтобы одерживать верх над энциклопедически образованным Хаскемом с его уже богатой юридической практикой, ей приходилось тратить часы, дни и недели на овладение тем или иным предметом. И сколько раз, глядя не томно прикрытыми, а широко и зло распахнутыми глазами в лицо Хаскема, овладевавшего ею, Джанет с отвращением к себе думала о том следующем ударе, который она нанесет ему, для того чтобы снова возбудить в нем мужчину.

Этот бесконечный поединок выматывал их обоих, но Джанет, с ее тонкой физиологией, начинала замечать в себе признаки истерии. Постоянная лихорадочная работа ума, постоянно не удовлетворенная плоть… И все же оставить эту жизнь Джанет даже не приходило в голову. Блестящее окружение, идеально налаженный быт, приправленный униженным служением мужчины, и, наконец, сам мужчина, умевший объяснить каждое внутреннее движение и побуждение Джанет, мужчина, действительно обладавший незаурядным академическим умом, холодным цинизмом, всегда привлекающим эмоциональные натуры, и волей, благодаря которой он добивался успехов не только на профессиональном поприще, но и в интимном общении.

Джанет неоднократно предлагали всерьез заняться наукой, но она решительно этому противилась, поскольку была твердо убеждена, что ее место – это место адвоката. Здесь, перед судейским барьером, существовало обширное поле для игры, живого блеска и живых страстей, которые были единственным, что действительно занимало Джанет в юриспруденции. Хаскем разумно советовал ей не рваться в Лондон, а после получения звания бакалавра права поработать где-нибудь в Ридинге или Стратфорде положенные год с четвертью – и только потом, сдав экзамены и надев уже докторскую шапочку, отправиться покорять столицу.

Благодаря собственному обаянию и мощной протекции Хаскема, Джанет легко вошла в круг местных молодых адвокатов и умудрялась даже мелочным делам придать прелесть абсолютно точного логического решения. У нее начала появляться собственная клиентура и собственные деньги. На последние Джанет почти не обращала внимания: вообще никогда не испытывавшая в них нужды, она могла себе позволить быть действительно равнодушной к ним и умела, как правило, обходиться небольшими тратами. Основную часть денег, уходивших на нее, тратил Хью. Он, по свойственной ему изощренности, любил одевать ее у Дороти Перкинс, с ее налетом нежного девичества на всех коллекциях, который всегда приятно возбуждал его.

Что же касается общения с клиентами, то первое время Джанет коробила необходимость ведения долгих и часто чересчур откровенных разговоров с разводящимися супругами, с людьми обманутыми или почитающими себя таковыми, алчущими чужого или недополучившими своего. Ей были совершенно чужды проблемы этих людей, они казались ей мелкими и пошлыми. Она тянула время и старалась работать поменьше. Хаскем очень скоро заметил это и, довольный тем, что на этот раз она в проигрыше, после очередного акта в холодной мартовской конюшне, где под ногами расплывалась грязь, принесенная с улицы, а за спиной у Джанет испуганно всхрапывала и дрожала лошадь, дал ей дельный совет:

– Ты должна найти в этом нечто свое. Свою игру, любую, пусть даже самую нелепую. На голой логике и ответственности ты не вытянешь.

И Джанет, перепробовав диккенсовскую благотворительность, конан-дойловскую аналитику и даже наследственную важность юристов Голсуорси, в конце концов нашла для себя совершенно неожиданное и действительно нелепое решение. Впрочем, Хаскем был от него в восторге. Вечером, в компании молодых, но уже гремевших по Беркширу и Букингему[34] адвокатов, он с неподдельным восхищением рассказывал, ничуть не смущаясь присутствием самой Джанет:

– Она нашла безошибочный для такой женщины ход! Он обеспечивает изысканность в работе, позволяет законно, хотя и тайно, ненавидеть своего клиента и не обращать особого внимания на полученные деньги, ибо последние зарабатываются не трудом, а удовольствием. Что вы можете предложить?

Молодые люди деликатно промолчали, с удвоенным интересом обратив взгляды на Джанет, сидевшую на диване в чем-то наподобие мужской пижамы из синего бархата так, чтобы всем были видны ее узкие холеные ступни с высоким балетным подъемом.

– Представьте, она воображает себя кокоткой!

Разумеется, Хаскем утрировал, но Джанет действительно подогревало знакомое каждому молодому адвокату в первое время работы ощущение некой продажности. Но в ней оно порождало не скованность и неловкость, а иллюзию полностью развязанных рук – ум не бился в тисках морали, даже морали юридической, которая на самом деле несколько шире общепринятой, а давал возможность свободно находить внезапные и неожиданные решения. Кроме того, ощущение продажности порой приятно щекотало нервы…

Вскоре Джанет стала выигрывать и более крупные дела.

* * *
Но чем больших успехов достигала она на профессиональном поприще, тем хуже становились ее отношения с Хью. Видеть успехи Джанет было для него настоящей пыткой, а потому их близость становилась все более редкой и все более извращенной. Они оба словно жили в каком-то стеклянном замке своих представлений друг о друге, опасаясь и не желая выйти из него в реальный мир. Джанет уже не раз ловила на себе недвусмысленные взгляды совершенно посторонних людей: конюхов на конюшнях, случайных таксистов… Приходя домой, она отчаянно пыталась смыть с себя липкую грязь этих взглядов, но не могла убрать с лица странную смесь пресыщенности и неудовлетворенности.

Как-то в начале марта Джанет отказалась участвовать в процессе под предлогом болезни и под навесом свинцовых сумерек одна поехала в давно задуманное путешествие: она отправилась по небольшим монастырям, которых множество сохранилось в окрестностях Оксфорда. Маленькие, иногда откровенно жалкие рядом с великолепием позднейших дворцов и замков, они умиляли Джанет своей живучестью: августинский в Дорчестере, цистерианский в Бруэрне, бенедиктинский в Милтоне – все они говорили о том, что следование себе побеждает и спасает, что бы ни происходило вокруг. Джанет вернулась, промокшая с ног до головы, но размягченная и нежная. Хаскем был дома. Встав перед затопленным камином, Джанет принялась отжимать волосы, отчего на медном листе образовалась целая лужа.

– Золушка, – закурив сигару, процедил Хаскем, оглядывая ее взором ценителя. – Но где же грязные лохмотья для полноты картины?

– Пожалуйста, – равнодушно ответила Джанет и, ни на секунду не задумавшись, рванула на груди дорогое платье от Эшли, а потом и белье. Полосы ткани эффектно повисли, обнажив плечи, вспыхивающие красным золотом в отблесках каминного пламени, и груди, так и оставшиеся маленькими, как у девушки-подростка.

– Восхитительно. – Хаскем подошел к ней, и Джанет впервые за долгие месяцы увидела на его лице выражение жадной нежности.

– Я так устала, – неожиданно вырвалось у Джанет, и она обвисла в его руках.

На этот раз Хаскем брал ее мучительно долго, запретив ей даже шевелиться. Покорной служанкой она должна была лежать, заглушая в себе все плотские радости, не реагируя ни на какие игры мужчины и лишь восторженными глазами смотреть на недосягаемое для нее орудие наслаждения. И только через несколько часов, доведя себя и ее до полуобморочного состояния, Хаскем прекратил пытку.

– Теперь ты сама. Впрочем, подожди. Сегодня ты была неправдоподобно мраморна, и я хочу отблагодарить тебя. – Хаскем поднялся с постели. – Помнишь, ты говорила, что тебя интересует музыка семидесятых?

– Да, – как из тумана отозвалась Джанет, в последнее время все чаще и чаще начинавшая думать о своем настоящем отце – по мере того как находила в себе непонятную и болезненную раздвоенность, которой не страдал никто в ее полнокровной семье.

– В таком случае ты оценишь эту пластинку. Их сохранилось всего несколько экземпляров, насколько мне известно. В свое время по неведомым мне причинам было предпринято чуть ли не уничтожение тиража, какая-то темная история… Разумеется, моя пластинка застрахована и перенесена на лазер. Вот, слушай. – Он поставил диск. – А теперь давай и, если сможешь, уложись в песню. Ну, нежнее…

Полуприкрыв глаза, чтобы словно сквозь дымку видеть обнаженного Хаскема, вставшего над ее головой, Джанет стала медленно прогибать поясницу – под протяжную грустную мелодию вступления, вызвавшую перед ее глазами вид струящейся по дну оврага воды.

Где белые дали, источник текущий… – запел хрипловатый мужской голос.

Ее тело вытянулось в струну, стремясь к чему-то неведомому, обещанному…

В ушах неотвязно журчишь ты, журчишь ты
На юге, где белые дали и горы…
Прости, что не видим,
Мани нас, мани нас…
Джанет, прикусив до крови губу, окаменев, ждала последнего мига, не торопя его уже ничем. И он наступил…

Она с трудом приходила в себя, чувствуя себя так, будто только что совершила чудовищное преступление – она предавалась любви с собственным отцом, чей голос невозможно было не узнать с первых же пропетых слов! Но магия голоса и музыки была настолько сильна, и зов крови, этой клокочущей, ни с чем не смиряющейся, черной отцовской крови был настолько непреодолим, что Джанет отдалась им – и получила наслаждение…

Хаскем склонил голову к ее ногам.

– Оставь меня, – прохрипела Джанет. – Оставь хотя бы сейчас. Это мой отец.

* * *
С этого дня Джанет как человек, случайно нашедший заросшую тропинку в чаще леса и неожиданно обнаруживший, что она ведет не в завалы бурелома, а к чистому лесному озеру, стала возвращаться к себе самой по той тропинке, которую приоткрыл ей отцовский голос. Как только оставалась одна, девушка брала плоскую коробочку диска, от которой по ее рукам шло загадочное тепло, воскрешающее в памяти тела жар от старинного испанского кольца, давно валявшегося в одной из многочисленных шкатулок – и в сотый раз слушала, слушала простые слова:

Прости нас, прости нас,
За то, что однажды
Мы все потеряли,
Мы все позабыли…
Даже надменное сердце Хаскема почувствовало происходящие в ней перемены, и Джанет все чаще замечала, как он украдкой смотрит на нее печальными глазами породистой, но нелюбимой собаки. И ее душа, к которой постепенно возвращались и честность, и радость, терзалась противоречиями и сомнениями. Она начинала все отчетливей видеть недостатки своего избранника, явно перевешивающие его достоинства, но слишком через многое она прошла с ним, понимавшим и чувствовавшим ее суть, как никто… Более того, он не только понимал ее, он умел управлять ею, ведя холодной твердой рукой ее вечно мятущуюся природу. Джанет мало интересовали их дом, машины, наряды, даже столь любимые ею лошади, но потерять то ощущение комфорта, которое дается глубоким пониманием умного мужчины, было страшно, и Джанет не хотела терять его, даже ясно отдавая себе отчет, что ее физическая близость с Хаскемом не нормальна.

А Хаскем становился с ней все нежнее и предусмотрительней. В доме почти перестали бывать гости, и большинство вечеров они сидели вдвоем у жарко, как любил постоянно мерзнувший Хью, натопленного камина и читали свежие журналы или готовились к процессам. Хаскем усиленно занимался с ней романским и английским правом, необходимыми для сдачи экзаменов на докторскую степень. Он помогал ей и в написании обязательной большой статьи, в которой нужно было не только блеснуть логикой, но и внести, по старинной оксфордской формулировке, «оригинальный вклад в знание». И Джанет в который раз удивлялась и радовалась отточенной, гибкой мысли Хаскема, которая, не подавляя и не вынуждая, легко направляла в нужное русло мысль ее собственную.

В апреле Джанет защитила степень ди-эл при огромном стечении народа и профессуры из других университетов и тут же публично отказалась от продолжения научной карьеры. А вечером того же дня Хаскем совершенно официально в присутствии, по традиции, двух королевских адвокатов[35] сделал ей предложение. Еще полгода назад Джанет, хотя и не мечтавшая о замужестве, согласилась бы не задумываясь, но теперь… Теперь она лишь благодарно прижалась теплой щекой к худому плечу Хаскема и попросила времени до лета на раздумья. И Хаскем, к ее удивлению, отнесся к этому с пониманием, ибо, будучи англичанином до мозга костей, считал, что девушке – до каких бы постельных изысков ни доходила она прежде – неприлично давать согласие на брак сразу же.

– Ты поедешь в Трентон? – осторожно поинтересовался он, не ведая, что сам невольно направляет ее путь.

– В Трентон? Зачем? Ах да… – Джанет улыбнулась столь трогательной патриархальности. – Наверное, это будет самым разумным.

– Но, надеюсь, к пятнадцатому мая ты вернешься? Мне хотелось бы устроить твой последний девический день рождения.

Ни один мускул не дрогнул у него на лице при произнесении этого нелепого упоминания о девичестве, но Джанет искренне расхохоталась:

– Какая же ты все-таки прелесть, Хью!

Через три дня она была уже в доме на Боу-Хилл.

* * *
На этот раз ее отношения с Пат сразу попали в нужную колею. Сама Джанет объясняла это своим новым состоянием души, а Пат решила, что дочь наконец действительно повзрослела. Известие о предполагаемом замужестве Джанет приберегла до того времени, когда за столом собралась вся семья.

Стив, разумеется, оказался против, заявив, что даже от одного представления о том, что Джанет будет официально связана с Хью Хаскемом, его начинает захлестывать обида и протест. Жаклин посмотрела на девушку долгим туманным взглядом и уклончиво предположила, что этот брак по меньшей мере странен, странен в том смысле, что Джанет еще не прошла своего одинокого пути. И только Пат с присущей ей разумностью и твердостью одобрила его:

– Противиться естественному ходу событий ни к чему. Брак – отличная школа для женщины, тем более брак без ослепляющей страсти, как я понимаю. Что бы ты ни испытала в юности, замужняя жизнь неизбежно откроет в тебе новые, еще не известные тебе самой качества, и хорошие, и плохие. И чем раньше – в разумных пределах, конечно, – это произойдет, тем лучше и проще будет в дальнейшем. А что касается Хаскема, то Стив смотрит на него глазами американца, ну, или европейца. Для англичанина же Хаскем вполне нормален.

– Послушайте, – не выдержала и рассмеялась Джанет. – Мне уже двадцать два года, и я сообщила вам эту новость не для того, чтобы вы одобряли ее или запрещали мое решение. Я просто поставила вас перед фактом…

– Нет ничего глупее, чем факт, – проворчал в седые усы Стив.

– …а относительно дальнейшего развития событий я буду решать сама.

– Было бы замечательно, если бы ты решила положительно, – влез долго терпевший Фергус. – Тогда мы повеселились бы на двух свадьбах!

– Что? Неужели и ты нашел себе невесту, Ферг?

– Как тебе не стыдно говорить такие глупости, а еще доктор права! Милош женится!

Кровь бросилась в лицо Джанет. Милош, клявшийся ей не словами – телом! Милош, для которого она навек намеревалась остаться мадонной, вечной тайной любовью…

– Что за шутки? – Она недоумевающим взглядом обвела всех, но все почему-то промолчали, отводя глаза. – Ну хорошо. В общем-то я приехала ненадолго, только чтобы рассказать вам о моем замужестве и купить кое-что для венчального наряда. День-два по магазинам – и обратно.

– Разве ты не останешься на свой день рождения? – совсем расстроился Стив.

– Нет. Меня ждет Хаскем. Да я и сама хочу поторопить его со свадьбой, чтобы летом уже отправиться куда-нибудь в Австралию или в ЮАР. – Голос Джанет был сух и решителен.

А ночью она впервые за долгое время плакала, сама не понимая – или не желая понимать – о чем.

* * *
Но «день-два» растянулся на неделю, потому что Пат попросила дочь помочь ей с юридической стороной дела об одной женской организации Австрии, представительница которой гостила сейчас на Боу-Хилл. Обычно Пат занималась такими вещами сама, за долгие годы поднаторев в них не хуже опытного адвоката, но сейчас она торопилась, улетая в фольклорную экспедицию в Акре – глухой, малонаселенный штат Бразилии. Вместе с тем ей хотелось посмотреть, насколько профессионально Джанет разберется в незнакомом ей вопросе.

Ко всеобщему удовольствию, Джанет решила вопрос быстро и грамотно, и вечером перед утренним вылетом Пат, приняв несколько назойливую благодарность фрау Грох, осталась наконец вдвоем с дочерью.

– Ты собираешься венчаться в настоящей фате, длинной и с флер-д-оранжем? – неожиданно спросила Пат.

– Наверное, да.

– Но лучше не мечтать заранее, поверь мне. Пусть лучше все будет так, как будет, – вдруг горько заметила Пат, вспомнив свою бирюзовую тунику на торчащем животе вместо сливочной пены кружев. – Мне действительно нравится твой Хаскем, во всяком случае, по твоим рассказам. В нем есть воля – редкое качество для современных мужчин, которые живут если не капризами и порывами, то иллюзиями и маниями. Богатства, собственной неотразимости, сексапильности, власти… Часть из них добивается своего, но очень редкий достигает этого с помощью собственной воли. А недостатки, даже пороки? Что ж, они есть у всех. Их исправление во многом в твоих руках. Я очень хочу, чтобы ты была счастлива, Джанет, не потому, что ты досталась мне такой ценой, а просто потому, что женщина, особенно настоящая женщина, как ты, должна быть счастлива по самой своей природе.

– Мама! – неожиданно всхлипнула Джанет и прижалась к Пат так, как, может быть, никогда не прижималась в детстве. – Мамочка!.. Ой, а это у тебя откуда? – За плечом Пат на ее строгом рабочем столе Джанет увидела так знакомые по Ноттингему белые шелковистые листья качфлая.[36]

– Ах, это! Это я привезла с собой в тот раз, когда умер папа. Он так любил их и, помню, не позволял Селии даже дотрагиваться, не говоря уже обо мне.

– Но, мама, – удивилась Джанет, как настоящая ведьма, искренне верящая во многие предрассудки, – нельзя брать растения на память об умершем, разве ты не знаешь? Это плохая примета!

– Да, ты у нас настоящий доктор права! – засмеялась Пат. – Пойдем лучше заберем Стива с Фергом, которые по случаю вашингтонской выставки Жаклин одни, и отправимся куда-нибудь в Салем. Я так давно не ужинала среди своих.

Джанет натягивала на себя что-то уж совсем прозрачное и облегающее и с удовольствием осматривала в зеркале своепорочно-девическое тело, когда-то так верно угаданное смуглым танцующим юношей…

– Да, мама, а почему все так странно отреагировали на мой вопрос о женитьбе Милоша?

– Потому что в ней нет ничего хорошего.

– То есть?

– Он женится на женщине, которой за сорок, талантливой ученице профессора Вирц. Бедный мальчик, он совсем запутался. – И что-то похожее на слезы сверкнуло в карих, умело подкрашенных глазах. – А теперь пойдем, а то скоро станет совсем темно и холодно.

__________


Наутро после отъезда Пат, летевшей каким-то очень длинным и сложным путем сначала в Каракас, потом в Лиму и только оттуда – через горы к устью Пуруса, Джанет тоже стала собираться. Мысль о Милоше не давала ей покоя и жгла раскаленным железом обиды. О, если бы он женился по любви, это было бы простительно, – но так, может быть, с отчаяния, может быть, назло, может быть, вообще из каких-то непонятных ей движений его славянской души! Что ж, в таком случае она непременно увидится с ним, но только уже в виде миссис Хью Хаскем, и он прочтет на ее лице то, чего сумела она достичь в науке и в обществе, а по ее звучащему даже под одеждой телу догадается и о том, в какие бездны ей довелось спускаться, каждый раз возрождаясь снова. И несмотря на то, что Джанет прекрасно сознавала наивность подобного рода мечтаний, она все же радовалась им, как лишнему доказательству того, что душа ее снова обрела способность по-настоящему жить, а не млеть в отраженном мире кривых зеркал.

Она съездила в Лейквуд, побродила по пляжу, искоса поглядывая на заброшенный дом и все-таки не находя в себе сил зайти туда. Но она еще непременно зайдет в этот дом, когда… Но пока Джанет никак не могла переступить рубеж этого более близкого, чем простое фото и голос на диске, знакомства с отцом, уже не украденного, как из тайком прочитанных писем, а настоящего, взрослого, сознательного. «Может быть, когда у меня самой будут дети?» – подумала она, но тут же содрогнулась, представив себе детей от их с Хаскемом соитий. О, конечно, их предназначение – блеск, триумф интеллекта и утонченной плоти, ибо умному мужчине в паре с подлинно женственной женщиной доступно многое, очень многое…


Когда Джанет вернулась домой, то застала там Ферга, рыдающего на руках фрау Грох.

– Господи, что случилось?

– Херр Шерфорд есть… Решается… Клиник… – заговорила фрау.

– Да говорите же по-немецки, мы ведь вчера говорили с вами именно на нем!

– Господина Шерфорда только что отправили в клинику Святой Екатерины с обширным инфарктом. Я уже сообщила госпоже Шерфорд.

– Но он жив!? – Джанет выхватила Ферга у растерянной немки, готовая мчаться куда угодно и делать все, что понадобится.

– Да, они сказали, что пока он жив, – Ферг наконец обрел в объятиях сестры дар речи, и они оба, обгоняя друг друга, помчались в клинику, находившуюся через несколько улиц от дома.

* * *
Из Филадельфии до Каракаса Пат долетела, не заметив времени, и на этот раз не только потому, что за долгие годы путешествий в самые разные точки планеты настолько привыкла к салонам самолетов, что научилась или мгновенно засыпать, наверстывая упущенное, или настолько отдаваться душой редко выпадающему досугу, что любой перелет не казался ей длинным. Сейчас Пат думала о дочери и, пожалуй, в первый раз думала успокоенно и с некоторым облегчением. Даже несмотря на то, что брак предполагался с таким человеком, как Хаскем, Пат была довольна. Это был поступок, была определенность.

Джанет двадцать два – ей самой было всего на полгода больше, когда родилась дочка, и как знать, скольких горестей и внутренних надломов сумела бы она избежать, будь в то время замужем. По-настоящему замужем. Дети должны рождаться в браке, и притом в счастливом браке, – это утверждение Пат выносила за годы своей работы по созданию кризисных центров. Она достаточно насмотрелась и на молодых безголовых девиц, совершенно бездумно, как к куклам, относящихся к своим младенцам, и на женщин далеко за тридцать, решивших родить ребенка не то для самореализации, не то для утехи. И если к первым Пат относилась с легким брезгливым недоумением, то ко вторым – с откровенной неприязнью. Слава Богу, к Джанет все это не относится. В ней есть та свобода, и внешняя, и внутренняя, которой так недоставало Пат, воспитанной на чувстве долга. Ведь Чарльз и Селия, так много требовавшие от нее, оттаяли с внучкой, и это ничуть не испортило девочку, наоборот. Но Пат понимала и то, что привитое с младенчества чувство долга помогло ей справиться в жизни со многим, а вот как поведет себя в критической ситуации ее дочь?


Аэропорт в Каракасе напомнил Пат залы ожидания ее детства: суета, переполненность… Из-за отмены рейса в ее распоряжении неожиданно оказались два свободных часа. Купив тут же широкополую местную шляпу и огромные черные очки, чтобы полностью скрыть лицо, слишком хорошо известное и здесь, Пат собралась было посидеть с книгой, но совершенно случайно вспомнила, что здесь, совсем недалеко от берега находится знаменитый островок Тортуга – пристанище и логово всех исторических и литературных пиратов, корсаров и каперов. И не задумываясь более ни минуты, Пат отправилась туда.

Увы, как и следовало ожидать, она была разочарована: никакого намека на былую романтику – сплошные отели и пляжи. Только раз, присев на изрезанном берегу бухты и опустив ноги в неправдоподобно зеленую, густую и ласковую, как мед, воду, Пат прикрыла глаза и вдруг вспомнила иные, черные, нежные, волны бухты у Эсбьюри-парка и обнаженного флибустьера с прилипшими к ее плечу тяжелыми длинными волосами. Но это было даже не воспоминанием, просто памятью тела. Тортуга все же подарила ей свой подарок.


В салоне самолета, тоже похожем на салоны шестидесятых, узком и тесном, Пат протиснулась на свое место у иллюминатора и невольно уперлась коленями в спинку кресла впереди. Из-за спинки немедленно высунулась физиономия мальчика лет пятнадцати, совершенно индейского вида, подкупающе мужественная и даже красивая. Впрочем, сидящая рядом женщина, вероятно мать, тут же одернула мальчика, и лицо скрылось. Пат улыбнулась, снова погружаясь в мысли о Джанет.

Но непривычная теснота и духота местного рейса мешали, и через полчаса ерзанья в попытках устроиться покомфортнее Пат все же решила пройти в хвост самолета, где были места для курящих и, по крайней мере, покурить. Но там, в разноголосом гомоне венесуэльских крестьян и в дыму их самодельных сигар, было еще хуже. Пат пошла обратно, невольно задержав внимание на сидевшей рядом с индейским мальчиком женщине. Ее лицо под густой шапкой пепельных волос когда-то, должно быть, было очень красиво, но сейчас оно казалось до дна выпитым жизнью. Пат вздохнула и стала пробираться к себе. Неожиданно чья-то рука коснулась ее локтя.

– Па-ат!

Пат вздрогнула от давно забытой, но характерной интонации, которую нельзя было спутать ни с чьей в мире.

– О Господи! Брикси!?

– Вот именно! – Синие глаза блеснули из-за спинки кресла.

– Но какими судьбами?

– Я-то, разумеется, самыми обыкновенными. Возвращаюсь в Чинча-Альту, там Шита уже второй год командует летной базой по контракту. Но ты?

– Не менее обыкновенная песенная экспедиция в Акре. Садись же ко мне, здесь пусто. А это твой…

Но Пат не успела закончить вопроса, потому что увидела под широким индейской расцветки платьем пробирающейся к ней Брикси высоко поднимающий его живот.

– Брикси! Да ты бы уж сидела на месте!

– Ничего, я чувствую себя отлично, естественно, применительно к возрасту. Ведь я тебя старше на целый год! – Брикси рассмеялась и ласково погладила себя по животу. – Ты спрашивала о Шонке, это наш второй – помнишь, когда мы встретились с тобой у памятника Мак-Киллану? У тебя тоже мог быть такой же. Не жалеешь?

– Нет, – ответила Пат и, подумав, добавила: – Наверное, нет. А старший, который, я помню, родился в Непале?

– Харбстена – в университете Луизианы, биолог. Остальные в школе, в Чинче.

– Остальные?

– Ну да, остальные шестеро. Ведь мы не виделись с тобой пятнадцать лет, Пат! Младшему уже девять, и я думала… Но Хаваншита, он же сумасшедший, ему все мало! И потом, он, кажется, считает, что нет ничего соблазнительней беременной женщины. А я очень надеюсь, что на этот раз все-таки будет девочка.

– Разве остальные?..

– Все мальчишки. Да и теперь эта хитрюшка, – Брикси снова погладила живот, – устроилась так, что никакое УЗИ не показывает ее сокровенных местечек. Как Стив – я слышала, вы разошлись?

– Да, но мы все равно… одна семья. У него дивный сынишка и жена-француженка.

– Узнаю твой феминизм, я бы так не могла… А Джанет?

– Джанет выходит замуж, в Англии. Видишь, у меня уже скоро могут быть внуки.

Брикси недоверчиво присвистнула, пристально вглядевшись в спокойное лицо давней подруги:

– Таких юных бабушек не бывает. Это я…

И Брикси пустилась в долгий обстоятельный рассказ о своей суматошной жизни, где до сих пор главным оставалось ее физическое общение с Хаваншитой. Пат приготовилась выслушивать скучные истории о детях и проблемах, но Брикси, жадная до всяких проявлений жизни, говорила и о направлениях в современном телеискусстве, и о чисто технических и теоретических ошибках, которые, по ее мнению, бывали у Пат в передачах, о моде в музыке вообще и в кантри в частности, – но больше всего, конечно, об отношениях мужчины и женщины. И Пат с интересом слушала ее.

А через полчаса она, сама не зная почему, рассказала Брикси давнюю историю о любви забытого певца и рождении девочки Джанет.

* * *
Перелет был долгим, и где-то уже над Андами Брикси вдруг сказала:

– Знаешь, что-то мне немного не по себе. Конец седьмого месяца всегда такой тяжелый. Я, пожалуй, выберусь отсюда.

– Конечно, – заволновалась Пат. – Тебя проводить?

– Нет, я сама. – И Брикси вышла, со спины напоминая двадцатилетнюю девушку.

Прошло минут десять. Брикси не возвращалась. Пат тронула за плечо невозмутимо сидевшего впереди Шонку.

– Так бывает, – ответил он и сверкнул белыми зубами, сразу напомнившими Пат его отца, от которого в ее памяти только и остались ослепительные зубы, высокий рост да громкий счастливый смех при известии о рождении этого мальчика. – Мама сделает себе массаж, ей станет легче, и она вернется. Мы слишком много ходили по Каракасу.

Однако Брикси не вернулась и через пятнадцать минут. А когда Пат уже стала выбираться в узкий проход, ведущий в хвост самолета, из-за синих складчатых шторок, закрывавших санитарный отсек, раздался какой-то шум, и два человека в фундаменталистских шапочках втолкнули в салон отчаянно сопротивлявшуюся Брикси. Ее рот был заклеен скотчем, а руки – заломлены назад, что еще сильнее подчеркивало ее высокий живот. Пат машинально отшатнулась – еще до того мгновения, когда прямо ей в лицо оказался направлен короткий ствол «беретты».

– Всем оставаться на местах! Не двигаться! – Тренированное ухо Пат все же отметило, что голос звучал хорошим европейским английским. – Немедленно позовите пилота, ему будут предъявлены наши требования.

Салон сразу же наполнился истерическим женским визгом и плачем. Взяв себя в руки, Пат повернулась, чтобы отправиться за пилотом, понимая, что чем раньше станут известны планы террористов, тем больше времени останется у летчиков для решения и маневра. Но впереди нее по проходу уже несся длинноногий Шонка. Тогда Пат сделала единственное, что могла в этой ситуации: она повернулась прямо к вскинутым стволам и сделала несколько шагов к этим людям, которые держали несчастную Брикси.

– Только не волнуйся, слышишь меня, Брикси? Все будет хорошо. Ты поняла меня?

Брикси наклонила голову, но лицо ее заливал сероватый оттенок страха.

Крупными шагами к ним уже подходил второй пилот – высокий латиноамериканец в поношенной форме, но гордо заломленной фуражке.

– Ну? – хмуро спросил он, глядя на террориста сверху вниз. – Лейтенант Роборе слушает вас.

– Разворачивай самолет в Лабреа.

– Там невозможна посадка.

– Возможна. На юго-востоке есть прекрасное поле, мы тебе покажем. Отлично сядешь. Учти, при первом подозрении мы стреляем эту щенную сучку, а при втором… – Говоривший кивнул в сторону своего напарника, красивого мачо с томно полуприкрытыми глазами, стискивавшего заломленные руки Брикси. Тот, не выпуская женщину, достал из оттопыривающегося кармана гранату. – Видишь? И таких много. Мы разнесем вашу посудину вдребезги. Так что никаких переговоров и сигналов о помощи. Держи подругу, – обратился он к «мачо», – а я отправляюсь в кабину. – И, оттолкнув плечом стоявшую перед ним Пат, главный террорист, которого Пат назвала про себя коротышкой – он был значительно ниже ее, – ткнул стволом в грудь пилота.

Но лейтенант Роборе, похоже, был не из робкого десятка.

– Вы должны обещать мне, что в Лабреа пассажиры и команда будут беспрекословно отпущены, – твердо проговорил он.

– Катитесь куда хотите, если хватит бензина.

Они скрылись в пилотской кабине, а в салоне повисла тишина, от которой ломило голову и звенело в ушах. Пат лихорадочно соображала, что можно предпринять. В конце концов все не так страшно. Лабреа – известное место тайных исламистских лагерей, которые почти невозможно обнаружить в раскинувшейся на многие сотни миль сельве, но эти двое похожи скорей на простых уголовников, чем на восточных фанатиков… Если согласиться с их требованием, то все может еще закончиться испугом и несколькими часами под раскаленным солнцем в каком-нибудь необитаемом месте. От подобных размышлений Пат оторвал глухой стон Брикси.

– Что с тобой? – рванулась Пат. – Немедленно снимите скотч, вы же видите, ей дурно! – Брикси действительно стала оседать в руках «мачо».

– Да, такую корову на весу не удержать, – хмыкнул он и резко встряхнул Брикси.

– Немедленно отпустите ее!

– А ты готова ее заменить?

Краем глаза Пат увидела, что к ним по салону бежит Шонка, и это было по-настоящему опасно. Она не знала, как сейчас поведет себя мальчик, возможно, он бросится на террориста, защищая мать… Времени для размышлений больше не было.

– Да, конечно, я заменю ее. – С бешено колотящимся сердцем Пат подошла к террористу, спокойно и презрительно посмотрев на него. Он на мгновение оторопел, но тут же, словно опомнившись, схватил Пат за плечи и резко развернул ее. Лопатками Пат ощутила его твердую выпуклую грудь, а поперек своего живота – руку с гранатой.

– Даже приятно подержать в руках такую смачную гринго.[37] Постой, что-то мне знакомо твое личико, – он развернул голову Пат к себе, обдав женщину запахом текилы и мятной жвачки. – Да неужто сама Патриция Фоулбарт, под чьи передачи мы выросли!? Вот повезло! Мне никто и не поверит, что я обнимал ее. – Он захохотал и нахально передвинул руки с ее плеч на грудь.

Пат прикусила губы. Лежавшая на полу Брикси, возле которой уже был ее сын, слабо пошевелилась и с помощью Шонки отползла к ближайшей стене, к которой привалилась спиной. Террорист длинно и грязно выругался. Мальчик с трудом оторвал скотч ото рта матери. Брикси несколько раз лихорадочно вздохнула и прошептала:

– Спасибо, Пат. – Ее щеки слегка порозовели. Шонка обнял мать и сверкающими, полными слез глазами взглянул на террориста, сквозь зубы презрительно процедив какое-то ругательство.

Прошло несколько минут, тишина в салоне была невыносимой, и невыносимым было ощущение руки террориста на груди Пат. Но она поняла, что самолет начал снижаться. Нервно мявшая ее грудь рука сразу же успокоилась.

– Снижаемся, снижаемся, – поползло по салону.

– До полной остановки самолета никому не двигаться! – заорал террорист. – А потом сидеть в самолете, пока мы не скроемся из виду! – Отпустив грудь Пат, он выхватил из кармана полицейский кольт, приставив его к ее шее. От холодного прикосновения оружия у нее сразу свело челюсть. Из пилотской кабины выскочил Коротышка с двумя «береттами» на взводе.

– Одно движение – и останетесь тут все!

Пат увидела искаженные ужасом лица пассажиров и поняла, что сейчас может начаться паника. И, заставив себя забыть о кольте, она негромким, но верным голосом запела мелодию, с которой начинались дневные передачи «Большого билета». И увидела, что люди, прислушиваясь к ее голосу, стали успокаиваться, и уже другой, восхищенный, шепот зазвучал в придавленном страхом салоне.

– Смотрите, смотрите, это же Фоулбарт, сама Фоулбарт!

При посадке самолет сильно тряхнуло, и после пробега, показавшегося Пат бесконечным, он, наконец, остановился. Она скосила глаза в иллюминатор – за ним действительно зеленело какое-то поле. «Слава Богу!» – успела подумать она перед тем, как люк посреди салона взмахнул своими полукружиями, и почти одновременно раздались два выстрела. Третьего же, сделанного дернувшейся в агонии рукой уже мертвого террориста, Патриция Фоулбарт не услышала.

Звездный дождь, путаясь в черных, потоком льющихся волосах ее вечной любви, сверкнул в последний раз перед ее открытыми глазами и исчез уже навсегда.

* * *
Почти сутки Стив находился между жизнью и смертью, но его железное здоровье, а может быть, и просто вера в то, что жизнь создана для радости, и создана, в общем-то, справедливо, вытащили президента Си-Эм-Ти по эту сторону света. И когда Джанет пустили к нему в палату интенсивной терапии в первый раз, она увидела на сером лице все те же голубовато-серые насмешливые глаза. «Господи! – подумала она, припадая губами к его щеке, – ну почему в моих ровесниках нет и десятой доли той настоящей мужественности, что так чувствуется в нем даже сейчас?!» А вслух сказала, скорее утверждая, чем спрашивая:

– Теперь все будет отлично, да, папа? Ты сражался со своим инфарктом, как лев!

Стивен прищурился и еще мало послушными губами прошептал в ответ:

– Я предпочел бы сравнение с гризли. Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось больше всего?

Джанет нахмурилась, изображая раздумье.

– Наверное, увидеть Жаклин?

Стив тихо рассмеялся и поманил ее пригнуться к самому уху.

– Я бы выкурил хороший косячок.

Джанет осторожно уткнулась ему в плечо, тоже засмеявшись. Все-таки их поколение неисправимо!

Она никогда не могла понять увлечение наркотиками, которыми в Оксфорде баловались многие. Даже Хаскем порой позволял себе несколько затяжек марихуаны, не забывая при этом заметить, что все же такое развлечение в наше время – удел слабых или уж каких-то совсем супертворческих личностей. Он считал, что наркотики существуют только для того, чтобы выявить в человеке, а точнее в мужчине и женщине, их голую сущность: мужчина, попавший в их власть, будет только непрестанно функционирующим мозгом – но ничего больше, а женщина, наоборот, станет вместилищем плотской любви, равнодушным и бесстрастным ко всему остальному. И Джанет, слишком хорошо уже знавшая, что такое на самом деле тот плен тела, о котором с упоением говорит вся массовая культура, без сожаления оставила свои попытки получить хоть какое-то удовольствие от курения «травки».

– Как только тебе позволят курить – непременно! А теперь я пойду, да? Мне дали всего две минуты, а прошло уже никак не меньше пяти. И Ферг истомился в вашем больничном парке. Я хочу снять палату для нас рядом с твоей и пожить без хлопот столько, сколько надо. Ведь как только ты начнешь вставать, мы будем тебе нужны вдвойне! А, папа?

Стив благодарно прикрыл глаза.

– Ну, во-первых, скоро, я надеюсь, приедет Жаклин, а во-вторых… твоя свадьба?

– Какая ерунда: неделей раньше, неделей позже… Может быть, позвонить Милошу, чтобы он прилетел? – без всякой задней мысли предложила Джанет.

Губы Стива дрогнули, и он посмотрел на дочь долгим внимательным взглядом.

– Не надо мучить его еще больше. К тому же у него, – он усмехнулся, подумав о том, что сын в чем-то повторяет его крестный путь, женившись не по любви, а из какого-то странного побуждения, в котором смешались его любовь к Джанет, преклонение перед памятью Руфи, обида и детское желание сделать назло, – сейчас, можно сказать, медовый месяц.

Джанет вспыхнула:

– Хорошо, пусть сидит в своей Женеве! Но позвонить я все-таки должна! – она упрямо тряхнула кудрями.

– Нехорошо, радость моя, нехорошо, – без упрека, словно лишь констатируя печальный факт, тихо произнес Стив и отвернулся к идеально белой и пустой больничной стене. Джанет поцеловала его в висок и вышла, крепко прикусив нижнюю губу.


Сводив Ферга в какой-то близлежащий ресторанчик и разделив с ним вполне понятный ей восторг сугубо домашнего ребенка от поглощения, так сказать, публичной пищи, Джанет отправила его на Боу-Хилл, под присмотр многочисленных соратниц Пат, и на всякий случай вернулась в клинику.

Легкие майские сумерки окутывали старинное здание, придавая всему окружающему какую-то нереальность и мертвенную призрачность. И на мгновение Джанет стало не по себе: как всякая абсолютно здоровая и еще очень молодая женщина, она ощущала перед больницами какое-то странное мистическое чувство… Вот и сейчас сердце ее сжала мягкая, но тяжелая лапа безысходной тоски. «Какая чушь! – одернула она себя. – С папой ничего не может случиться, у него слишком долгий, страстный и взаимный роман с жизнью, и она не предаст его».

В приемном покое Джанет с удивлением узнала, что миссис Шерфорд еще не появлялась. Не оказалось ее и дома. Из Барранквильи было всего несколько часов лету, и Жаклин, которой обо всем сообщили еще вчера, уже давно должна была быть в Трентоне – если не в клинике, то дома. Джанет даже не поленилась позвонить в аэропорт – все латиноамериканские рейсы прибыли строго по расписанию.

К Стиву больше не пускали, но Джанет, как и намеревалась, сняла палату для родственников в дальнем конце коридора. Ей неожиданно понравилась мысль пожить здесь несколько дней, никому не известной, никого не знающей… Почувствовав себя в стерильно чистой палате чуть ли не монахиней, она с радостью ощутила, как строго подбирается ее тело под сиреневой хрустящей робой, обязательной для всех посетителей кардиоцентра. «Вот и отлично, – подумала Джанет. – Несколько дней аскетизма и заботы о ближнем перед свадьбой пойдут только на пользу».

О состоянии Стива она практически каждый час спрашивала у дежурной сестры, и ничего опасного уже не ожидалось. Единственное, что занозой сидело у нее в душе, – и она понимала, что не меньше тревоги доставляет это и отцу, – было отсутствие Жаклин и каких-либо известий от нее. Ближе к полуночи Джанет позвонила в Колумбию, в отель, где проходил съезд дизайнеров. Но, к ее удивлению и снова неизвестно откуда появившейся тревоге, сухой голос ответил, что миссис Шерфорд выехала из отеля еще около двух часов дня.

– Но все самолеты из Колумбии и Венесуэлы давно в Штатах, ночных рейсов нет! – воскликнула Джанет, словно кому-то было до этого дело.

– Почему в Штатах? – так же бестрепетно ответил голос. – Миссис Шерфорд отбыла в Перу, насколько мне известно.

– В Перу? – тупо переспросила Джанет. – Зачем?

– Это мне неизвестно, – отчеканил голос и связь прервалась.

Какое-то время Джанет прислушивалась к своему громко застучавшему сердцу, но по здравом размышлении успокоила себя тем, что от так и не разгаданной ею до конца Жаклин можно на самом деле ожидать всего чего угодно, а за Стива теперь можно не опасаться. Завтра так или иначе все выяснится. И Джанет улеглась на жесткую больничную кровать, очаровавшую ее своей непорочностью, и неожиданно для себя включила телевизор.

Несмотря на принадлежность родителей к самой сердцевине телевизионного процесса, она все же весьма скептически относилась к масс-медиа, удивляясь, как большая часть ее соотечественников умудряется отдавать телевизору столь значительную часть своего, и так ограниченного, свободного времени. И нажимая на кнопку, она каждый раз невольно представляла себе снисходительно улыбавшегося Хаскема, который называл телевизор «интеллектуальным презервативом» и искренне не понимал, как с его помощью можно иметь какую-то связь с жизнью и уж тем более – получать удовольствие.

На экране в бешеном темпе замелькали анонсы, сопровождаемые комментариями ведущих, а потом на мгновение высветилось пульсирующим синевато-малиновым цветом, как все суперновости на третьем канале Нью-Джерси, улыбающееся, но фотографически неподвижное лицо Пат.

– Мама! – отчаянно крикнула Джанет, которой за какую-то тысячную долю секунды, в слепящей вспышке прозрения любящего существа, все стало ясно – еще до того, как ее слух уловил произнесенные чуть более медленно, чем обычно, слова:

– Сегодня в пригороде Лимы Каллао при освобождении от группы террористов самолета рейса Каракас – Лима погибла звезда Кантри-Мьюзик-Телевижн Патриция Фоулбарт. Подробности в нашей программе новостей…

* * *
Джанет не потеряла сознания, не забилась в истерике, даже ни одной слезы не появилось в ее синих, словно застывших в изумлении глазах. Только напряглось и закаменело легкое тело, которое словно покинула жизнь. Так, в мертвом онемении, она досмотрела кадры, которые всегда сопровождают подобные случаи: плачущие спасенные, трупы террористов, машины «скорой помощи». Потом снова появилось лицо Пат, но уже не фотография… Мертвое лицо… Но в нем, несмотря на смерть, было столько красоты, спокойствия и ощущения исполненного долга, что операторы, вопреки телевизионной традиции, показывали его зрителям крупным планом несколько долгих секунд. Джанет остановившимися глазами впилась в это родное и уже такое далекое лицо – и увидела в нем то, чего никак не ожидала увидеть. Она увидела… улыбку.

И тогда девушка почувствовала, что к ее горлу подступает тяжелый душный комок и сейчас она заплачет, взорвется страшными, не облегчающими душу слезами. Как слепая, она вышла из палаты, ощупью, по стенам, прошла бесконечными коридорами и очутилась в том небольшом больничном парке, в котором Фергус провел весь минувший день. Джанет упала на мокрую, уже остывшую траву и уткнулась в нее лицом, задыхаясь от рвущего душу горя.

Через какое-то время она обнаружила, что лежит около ряда густых кустов, с поджатыми к груди и обхваченными руками коленями, а в голове ее стоит изматывающий, непереносимо-тонкий звон, и она совсем не властна над своим распухшим неподвижным лицом. Джанет долго смотрела на нежные, фигурной вырезки, пурпурные даже в ночной полутьме листья и не понимала, и не хотела понимать ничего иного, кроме этого, столь совершенного и вечного проявления жизни.

Но постепенно мертвое лицо Пат с непостижимой светлой улыбкой снова появилось перед ее глазами. Джанет не знала, что теперь делать. Что делать сейчас – в ближайшие минуты, часы, дни? Что делать потом? Она понимала только одно: ее прежняя жизнь, со всеми страданиями и взлетами, кончилась безвозвратно. Она одна. Ее отец, музыкант, давно забытый на старинном кладбище, мать, чье тело бесстыдно освещают теперь вспышки репортеров, Руфь, с которой она едва успела познакомиться, Чарльз… И Милош, навеки потерянный Милош… Джанет заплакала холодными слезами обиды за свое одиночество в этом жестоком мире, который слишком долго обманывал ее своим теплом и всепрощением. «Сирота, – беззвучно твердили ее непослушные губы нелепое резкое слово, – сирота… – И впервые за долгие годы после детства она подняла глаза к бархатному небу, надеясь увидеть в нем карающего и милующего Бога. – За что, Господи!? – шептала она, уже не понимая, о чем спрашивает, до тех пор, пока ее взгляд случайно не привлекли несколько вспыхнувших больничных окон. – Господи! – уже совсем другим тоном всхлипнула она. – Что я говорю!? Папа! Папочка, прости! И бабушка…»

Но мысль о Селии, о том, что придется перенести ей, была уже совсем невыносима. И эта боль за другого заставила ее подняться и взять себя в руки. О, почему рядом с ней нет сейчас Хаскема, который умеет все делать спокойно, разумно и без лишних слов?! А именно слов Джанет боялась больше всего: пустых, формальных, но режущих прямо по живому… Надо было спешить, в первую очередь для того, чтобы страшное известие не дошло до Стива, пока… Она сама не знала, что означает это «пока».

Разумеется, вся клиника была взбудоражена, и сестры шептались, бросая на слепо идущую Джанет быстрые косые взгляды. Патриция Фоулбарт была не только гордостью, но и всеобщей любовью Трентона. Джанет не постучавшись вошла в кабинет дежурного врача и, даже не глядя, кто перед ней, с порога сказала:

– Отец не должен узнать о том, что произошло. Не должен до тех пор, пока хотя бы не появится миссис Шерфорд!

– О, разумеется. Мы сделаем все возможное.

– К сожалению, она там, в Лиме, и будет здесь… Не знаю. О Боже, я ничего не знаю, – и Джанет, совершенно неожиданно для себя, уткнулась в плечо поднявшейся ей навстречу полной женщины-врача. – Что же мне делать!?

Теплая рука легла на ее затылок.

– Джанет, не плачь, дорогая!

Чем-то родным, но давно забытым повеяло на девушку от этих простых слов, и она расплакалась еще сильнее.

– Поезжай домой. Всех журналистов посылай к Симсону, папиному пресс-секретарю, с ним я уже договорилась. Если что – звони ему и сама.

Услышав это, Джанет с удивлением оторвалась от мягкого плеча и сквозь слепящую пелену слез увидела ничуть не изменившуюся улыбку и все те же ямочки на слегка располневшем лице.

– Динни! – ахнула она.

Перед ней, ниже ее едва ли не на голову, стояла Дина Джонс, нянчившая ее в старом доме, куда пятилетняя Джанет, увезенная в Ноттингем, уже не возвратилась.

* * *
Спустя два дня дом на Боу-Хилл был полон так, как, пожалуй, не бывало даже при жизни хозяйки. Представительницы европейских стран и кризисных центров Америки, директора региональных отделений Си-Эм-Ти, ведущие других каналов и практически весь состав кантри-мьюзик – кто-то останавливался прямо в доме и флигеле, кто-то по ближайшим гостиницам, кто-то просто приходил и уходил.

Оба эти дня Джанет слепо повиновалась указаниям доктора Джонс и мистера Симсона, куда-то звоня и с кем-то договариваясь. Ее задача состояла сейчас в том, чтобы уберечь Стива, поскольку Жаклин, вылетевшая в Лиму сразу после сообщения местного радио, должна была возвратиться в Трентон только вместе с гробом. И Джанет по три раза в день заходила к отцу, улыбаясь и болтая о пустяках, а после выбегала в парк и, прижавшись лицом к шершавым старым стволам, плакала вволю – и не только из-за смерти Пат, но и потому, что ей приходилось обманывать верящего ей Стива. Но плакать долго у нее не было ни сил, ни времени, и она снова возвращалась в переполненный, но уже пустой для нее дом, где постоянно требовалось ее присутствие.

Хаскем позвонил на следующее утро после трагедии и предложил свою помощь.

– Селия! – вырвалось у Джанет. – Если сможешь, привези ее сюда. И… и будь с ней, если она откажется приехать. Наша свадьба откладывается.

– Об этом ты могла бы и не говорить, – сухо заметил Хаскем, и Джанет как наяву увидела его дернувшееся плечо и скривившиеся губы.

Селия действительно отказалась приехать. Весь день Джанет промучилась мыслью о том, что надо позвонить в Ноттингем, и всячески оттягивала исполнение этого разговора. А вечером Селия позвонила сама. Голос ее был настолько бесцветен, что Джанет не сразу узнала его.

– Я не приеду, Джанет. Не проси меня ни о чем. Это поездка бессмысленна и выше моих сил. Я не хочу и не могу видеть мою девочку в гробу. Пусть она останется для меня такой, той… – Наступила долгая пауза: Селия пыталась справиться с рыданиями, но слезы хлынули из глаз Джанет. – Я прошу только об одном: ради меня и памяти дедушки – отпойте ее.

– О, конечно!

– А потом приезжай ко мне. Одна или с мистером Хаскемом, как хочешь. Вы должны жить здесь – иначе я продам дом…

– Нет, бабушка, нет, только не это! – в ужасе крикнула Джанет, никогда не представлявшая себе жизни без старого дома, охраняемого бронзовым лучником.

– …я продам его, ибо мертвый дом никому не нужен. А я теперь мертва, Джанет.

– Бабушка, я все сделаю, как ты хочешь. Ведь ты нужна мне, ты теперь у меня одна, – всхлипнула Джанет, но, опомнившись, поспешила добавить: – Папа в больнице с инфарктом, он еще ничего не знает.

– Дай Бог сил ему и тебе, девочка, – прошелестел в трубку безжизненный старческий голос, и разговор закончился.

Самолет из Лимы должен был прилететь в четыре часа пополудни, а вопрос о том, где хоронить Пат, все еще не был решен. Вчера вечером они, самые близкие покойной люди, собрались в ее дубовом кабинете на втором этаже, пытаясь внести в этот вопрос хоть какую-то ясность. Симсон и прилетевшая из Португалии Кейт Урбан настаивали на том, чтобы оставить Пат здесь, где все ее знали и любили и где свершилась ее блистательная карьера. Еще больше потемневший, словно выгоревший изнутри Милош, практически не разговаривавший с момента приезда ни с кем, даже со своей маленькой некрасивой сорокалетней женой, предлагал Кюсснахт, но не приводил в защиту своего предложения никаких доводов – только несколько раз бросил на Джанет темный, полный тоски и надежды на понимание взгляд. Джанет была в растерянности: здесь, в Трентоне, Патриция встретила свою любовь, здесь отдала всю себя помощи людям… Но там на тихом кладбище лежал ее никому не известный возлюбленный, отец ее единственного ребенка, и, возможно, она хотела бы быть рядом с ним в последнем покое…

– Я не знаю, – растерянно твердила Джанет. – Не знаю.

Наступило время, когда скрывать от Стива случившееся стало невозможно.

– Хочешь, я сам пойду к отцу? – Милош впервые с момента своего приезда посмотрел ей прямо в глаза.

– Нет, – как ни велик был соблазн, отказалась Джанет. – Я должна сказать ему сама. Но тебе спасибо. – Она не выдержала отчаянного взгляда Милоша и провела рукой по его высоким скулам, с острой грустью отметив, что это прикосновение уже не вызывает в ней ни малейшего чувства.

– Послушай, – стремясь задержать это мгновение близости, зашептал Милош, – я потому хотел, чтобы в Кюсснахте, что…

– Прости, – рассеянно пробормотала Джанет. – Мы потом поговорим обо всем, да?


Она пришла к отцу рано утром, когда серое молоко рассвета еще только-только начало уступать первым проблескам дня. К ее испугу и удивлению, Стив полусидел на кровати.

– Папочка, – начала она, – папа…

Стив положил ей на колено свою руку, почему-то показавшуюся ей очень легкой.

– Не надо. Я все уже знаю.

– Но откуда? – спросила потрясенная Джанет.

– Ты забыла, что я все-таки директор огромного канала, малышка. – Стив через силу улыбнулся. – А сейчас ты пришла спросить, где ей найти покой, так?

– Да.

Он медленно вынул из-под подушки пачку «Лаки Страйк».

– Папа, тебе же нельзя!

– Если бы я всю жизнь делал только то, что можно, я бы, наверное, уже не сидел сейчас с тобой. – Он жадно затянулся. – Я считаю, что Пат нужно похоронить в Ноттингеме. Она плоть от плоти Англии, она и в программы всегда привносила то сдержанное изящество, которого так не хватает в Америке и которое дается только веками культуры. К тому же человек должен покоиться рядом со своими предками, с родителями… Ты поймешь это позже. Самолет прилетает в четыре?

– Да. Отпевание в пресвитерианской церкви назначено на пять. Господи, папа, неужели ты собираешься?.. – внезапно догадалась Джанет.

– Конечно, – ответил Стив тоном, исключающим какие бы то ни было уговоры. – Все, Джанет, иди.

* * *
Итак, Патрицию Фоулбарт было решено похоронить в Ноттингеме. Симсон связался с Хаскемом, твердо исполнявшим просьбу Джанет и не покидавшим Касл-грин. Джанет и Симсон вылетали в Ноттингем этим же вечером.

После разговора с отцом Джанет уже была уверена, что все выдержит и со всем справится. Сама выбрав журналистов для встречи самолета, она поехала в аэропорт.

Первой по трапу спустилась неузнаваемая в длинном черном платье и наглухо повязанной шали Жаклин. Она подняла на Джанет полные уже не проливавшихся слез глаза и застыла у нее на плече. И Джанет, как старшая, погладила ее вздрагивавшую спину.

Гроб не открывали, и всю длинную дорогу до Трентона Джанет просидела, положив голову на мертвящий холод цинка, но не в силах поверить, что там, внутри, – ее мать. Наконец их черный, украшенный живыми цветами лимузин остановился. Вслед за ним остановился немногочисленный кортеж – на отпевании присутствовали только родные и самые близкие друзья Пат. Люди и предметы виделись Джанет словно в мутной дымке, размыто и бессмысленно, и только выходя из машины и опираясь на поданную кем-то руку, она на секунду заметила, что на нее в упор смотрят неправдоподобно яркие, зеленые, как у кошки, глаза одного из сопровождавших гроб еще в самолете. Джанет передернула плечами, не понимая, почему этот человек еще здесь, и ее снова поглотила серая пелена нереальности происходящего.

Густой сине-золотой свет позднего майского дня лился в открытые высокие окна церкви, чьи устремленные ввысь белые стены напоминали парусный корабль. Пат лежала в нежно-лиловом платье с так и не исчезнувшей улыбкой на губах, и легкий ветер, прилетавший откуда-то сверху, шевелил каштановую прядь над высоким лбом и колебал языки свечей в изголовье, делая улыбку еще явственней. И казалось, что эта улыбка говорит собравшимся, что смерти нет в этом мире… И, увидев ее, Джанет нежно и горько улыбнулась в ответ – всем своим залитым слезами лицом. Нет, человеческий путь не заканчивается пулей в висок… Под суровые звуки протестантских молитв это остро осознал каждый из стоявших здесь: и опирающийся на руку сопровождавшего его врача Стив – тот, кто, как заботливый и опытный садовник, помогал расти гордой и честной душе Пат и видел щедрые плоды; и непохожая сама на себя от слез Жаклин, так необъяснимо трагически связанная с лежавшей здесь женщиной; и даже маленький Фергус, не верящий в смерть вообще, а в смерть красивой доброй Патриции и подавно; и Милош, для которого она когда-то открыла двери в трагический мир плоти, и Кейт Урбан, видевшая, до каких высот в таинственном деле влияния на многомиллионную аудиторию поднялась ее давнишняя робкая ученица… Это осознали все собравшиеся: и те из них, кто работал на Си-Эм-Ти – канале, созданном Стивеном Шерфордом, но одушевленном ею, недосягаемой Патрицией Фоулбарт, и те, кто вместе с ней совершал святое дело помощи женщинам, не сумевшим выйти победительницами в повседневной жизненной борьбе.

И потому в церкви царила торжественная скорбь, которая, следуя великой правде жизни, всегда переходит затем в деятельное добро.

Отпевание закончилось, и все медленно направились к выходу, когда Джанет снова увидела устремленные на нее нездешние зеленые глаза. Она невольно провела рукой по лицу, словно стирая наваждение, но вдруг увидела, что к обладателю кошачьих глаз медленно приближается Стив и, останавливаясь возле него, приветствует его низким наклоном головы. Джанет удивилась: Стив Шерфорд, конечно, всегда славился демократичностью поведения, но сейчас, после отпевания Пат, сам еле передвигающий ноги!..

И, уже сидя в машине, она не удержалась от вопроса:

– Папа, кто этот человек в камуфляже, с которым ты сейчас разговаривал?

– Это Паблито, учитель.

Какой учитель? Джанет очень хотелось расспросить подробнее, но, поглядев на мертвенно-серое лицо Стива, она устыдилась своего неуместного любопытства и замолчала.

__________


Панихида была устроена в нижнем холле телецентра, и Джанет с тоской представляла себе, как вынесут она и едва державшийся на ногах Стив эти бесконечные и зачастую обязательные речи. Но ее опасения не оправдались: ни один человек не позволил себе фальшивого или формального слова. Снова и снова они выходили к гробу – режиссеры и продюсеры, плохо говорившие по-английски женщины из европейских кризисных центров и блиставшие красноречием сценаристы – люди, для которых передачи Патриции Фоулбарт и ее общественная деятельность открыли дорогу к собственной душе. И все они так или иначе говорили о ее высокой жертвенности, жертвенности, благодаря которой был реально спасен человек.

– Патриция обладала редчайшим даром не спускаться к людям, а поднимать их до своего уровня, – говорила совсем постаревшая, но с по-прежнему летящими жестами рук Кейт Урбан. – Она делала это потому, что верила: в каждом человеке горит огонь добра и творчества…

А Стив стоял, держась только силой воли, и перед его прикрытыми глазами стояло лицо юной Пат, впервые пришедшей в его кабинет и твердо заявившей, что телевидение – это все… И всегда потом, в самые трудные и больные минуты их жизни, под любой маской он видел это молодое, счастливое верой в избранность своего дела лицо – и прощал ей несправедливости и ошибки.

Неожиданно у входных дверей раздался какой-то шум, и все взгляды невольно обратились туда, умолк даже говоривший у гроба Ловендусски. Через толпу, яростно сопротивляясь пытавшейся остановить ее охране, прямо к гробу прорывалась белокурая женщина с младенцем на руках.

– Брикси… Брикси Шерс, – поползло по толпе, не сумевшей за эти долгие годы забыть когда-то первую красавицу телецентра.

Подбежав к гробу, Брикси прижала ребенка к груди и надолго припала щекой к восковой щеке Пат.

– Благодарю тебя, Господи, – прошептала она. – Пат, Пат! – Затем она решительным жестом вскинула красивую голову, и волосы наполовину закрыли ее лицо с блестящими синими глазами и ярким искусанным ртом.

– Да, это я, Брикси Шерс, – почти крикнула она в напряженную тишину. – На месте Пат должна была лежать я! Но она спасла не только меня, она спасла вот эту мою тогда еще не рожденную дочь! И я счастлива, да, я счастлива, – еще возвысила голос Брикси, – не только тем, что, живая, родила ее, живую, но и тем, что успела прилететь сюда, чтобы увидеть Пат и показать всем мою дочь! – Она высоко подняла сверток с заплакавшим ребенком. – Я назвала ее Патрицией!

И больше ни на кого не обращая внимания, Брикси прижала ребенка к себе и пошла к выходу.

* * *
Самолет в Англию улетал ночью, но Джанет прожила эти дни в таком напряжении душевных сил, что теперь ей казалось, что она может выдержать вообще что угодно, не говоря уже о таких вещах чисто физического порядка, как усталость или отсутствие сна. Она послала отдохнуть Симсона, который падал с ног от непрерывных интервью, звонков и встреч, и сама следила за тем, как погружали гроб в бездонное брюхо лайнера. Погрузкой занимались все те же люди в пятнистой полувоенной форме, прибывшие из Лимы. Восхищенные мужеством Пат, они попросили у Симсона разрешения и дальше сопровождать гроб. Глядя, как то, что было ее мамой, теперь медленно и плавно въезжает по рельсам в багажный отсек, Джанет потеряла ощущение реальности окончательно: шумы огромного аэропорта, не сдерживаемые, как в здании, звукопоглощающими стеклами, вихрились в черной звездной ночи.Джанет стояла прямо на взлетной полосе, обвеваемая то холодом, то жаркой волной от ревущих двигателей. На какое-то мгновение она испытала странное, захватывающее дух ощущение того, что она всего лишь мельчайшая незримая пылинка мироздания и одновременно – самый центр Вселенной, вокруг и ради которого вращается жизнь. У нее слегка закружилась голова, но когда она, пошатываясь, направилась в сторону пилотской кабины, чтобы передать оставшиеся у нее документы, чья-то рука взяла ее под локоть, вернее, просто позволила на себя опереться, и идти стало значительно легче. Джанет благодарно повернула голову и тут же невольно отшатнулась: на нее снова в упор смотрели те самые желто-зеленые кошачьи глаза, и красное пламя сигнальных огней самолета плясало в них свой дикий бесконечный танец. Видимо, на лице девушки отразился испуг, потому что низкий, глухой, идущий словно из каких-то глубин тела голос тут же произнес:

– Почему вы боитесь?

«Действительно – почему? – удивилась самой себе Джанет. – Вероятно, я просто очень устала и мне мерещится неизвестно что». Она снова заставила себя посмотреть на говорившего: никаких горящих глаз и вообще ничего сверхъестественного – перед ней, держа свою руку под ее локтем, стоял среднего роста смуглый мужчина, явно латиноамериканского происхождения, и улыбался, показывая прекрасные зубы цвета слоновой кости.

– Благодарю, – почему-то почувствовав себя маленькой девочкой, прошептала Джанет, но, снова удивляясь себе, поспешила добавить: – Все уже прошло, дальше я пойду сама.

– Хорошо, – согласился мужчина, и его рука под ее локтем мгновенно превратилась из твердой в бесплотно-мягкую, а потом исчезла вовсе. – Хорошо, – еще раз повторил он еще более низким голосом и отошел в сторону.

Не считая нескольких настырных репортеров, Джанет провожала только Жаклин.

– Пойдем, пока есть еще полчаса, выпьем коньяку, иначе ты не долетишь, – предложила она, беря Джанет за руку и ведя за собой, как послушного ребенка. – Видишь, ты и так еле двигаешься.

– Нет, со мной все нормально, – машинально ответила Джанет, тщетно пытаясь сбросить с себя странное ощущение, возникшее после разговора с латиноамериканцем: ей казалось, что откуда-то из ее ступней по телу поднимаются теплые живительные токи, будто она была не человеком, а деревом, просыпающимся после зимы. – Ты летела с ним от самой Лимы?

– Да, – думая, что она спрашивает о гробе, ответила Жаклин, усаживаясь за столом не напротив, а рядом с Джанет. – Я услышала об этом буквально через полчаса после того, как самолет освободили, а добраться до Лимы было делом двух часов. Благодаря имени Стива я попала на это проклятое поле, когда еще ничего не было убрано, – и, ты знаешь, я сразу увидела эту улыбку победы на ее лице. Она совсем, совсем не страдала, она уже видела, знала, что все спасены, и лежала такая светлая, с закинутой назад рукой, словно собиралась приветствовать кого-то… И я вспомнила, как она лежала тогда… О Господи, – не стесняясь никого, в голос заплакала Жаклин. – Тогда, когда я сказала ей, что Мэта больше кет. Она лежала живая, но более мертвая, чем на этом поле в Перу, и я так боялась тогда, что этим она убьет тебя… Это чудо, что ты выжила и тогда, и потом, когда…

– Когда что? – не спросила, а жестко потребовала Джанет.

Жаклин смутилась и замолчала, но девушка продолжала смотреть на нее, уже понимая, что сейчас узнает еще что-то плохое. Впрочем, чего ей было бояться теперь… Видимо, об этом подумала и Жаклин.

– Что теперь скрывать, – тяжело вздохнув, проговорила она. – После смерти Мэта у Пат была страшная депрессия, и как Стив ни старался, он все-таки не смог, не успел… Она отравилась.

Столик поплыл перед глазами Джанет.

– Отравилась, будучи беременной!?

– Да.

Весенние соки в ее теле застыли, сменившись вдруг сосущей пустотой заглянувшего ей прямо в лицо небытия. Значит, она могла умереть, не родившись? И, может быть, именно отсюда ее странная тяга к черным безднам, к потустороннему, ее обмороки и мгновенные смерти в оргазмах? Но тут же Джанет пережила и ощущение второго рождения несмотря ни на что, она все-таки живет!..

Она быстро допила коньяк и поднялась, туго закрутив на затылке рассыпавшиеся волосы.

– Спасибо тебе, Жаклин. Спасибо за правду. Теперь мне легче понять многое в себе – да и в мире, быть может. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Какой?

– Эти люди в камуфляже, которые сопровождали вас от самой Лимы, – кто они?

– Я не знаю. Их привез с собой муж Брикси, они должны были участвовать в операции, если бы все не получилось с первого раза. Но все вышло… сама видишь как, и когда у нее прямо в самолете от всего перенесенного начались роды, он увез ее на свою базу, а этих ребят оставил мне для сопровождения. И они действительно все делали отлично.

– Они что, индейцы?

– Не знаю, наверное. А что случилось?

– Ничего, – ответила Джанет и еще туже затянула пояс тонкого черного плаща. – Они летят с нами до самого Ноттингема, и мне бы хотелось иметь о них более определенное представление.

– Симсон все оплатил, если ты об этом.

– Понятно. Ну что ж, – Джанет взяла в свои ладони маленькие руки Жаклин, и француженка невольно поразилась их силе и жару, – береги папу… – Она поцеловала Жаклин и не оглядываясь пошла за стойки.

* * *
Неожиданно для себя весь перелет Джанет проспала как убитая. Всю дорогу до Касл-Грин она молчала. Селия и Хаскем ждали их уже на кладбище, где весенней влажной землей пахла свежевырытая могила. Все попытки прессы попасть на кладбище были заранее пресечены Стивом, и теперь они стояли вчетвером у освобожденного от цинковой оболочки гроба. Джанет не поднимала глаз, боясь посмотреть на стоявшую чуть в стороне, не проронившую ни слезинки, ни слова Селию.

– Попрощайтесь же, – наконец раздался ее ломкий сухой голос, и все по очереди преклонили колени, касаясь холодного полированного дерева. Над черным холмиком выкопанной земли курился легкий пар, и гроб лег в распахнутое лоно земли беззвучно и мягко – она с любовью принимала свою прекрасную дочь… С ласковым шорохом падали комья земли, навеки укрывая собой ту, что так любила этот древний равнинный край.

– А теперь уходите, – прошелестел голос Селии. – Мистер Хаскем заедет за мной через два часа.

Неподалеку от ворот кладбища Симсон разговаривал с четырьмя латиноамериканцами, давая им последние указания.

– Они, кажется, летели с гробом из самого Перу? – уточнил Хаскем. – Их нужно отблагодарить. – И не успела Джанет ничего сказать, как он уже подошел к ним, вынимая бумажник. – Прошу вас, господа.

Замелькали пятидесятифунтовые банкноты. И в тот же момент лицо Джанет обожгли кошачьи глаза, на этот раз совсем зеленые от ряби молодых листьев, и тихий, но внятный голос сказал:

– Благодарю, мистер Хаскем, мне не нужны деньги.

Тонкая рука Хаскема с отполированными ногтями замерла в воздухе.

– То есть?

– То есть я не нуждаюсь в денежном эквиваленте моей работы.

Хаскем пожал плечами и повернулся к Джанет.

– Подожди меня здесь, Хью! – на ходу крикнула она, видя, как ладная узкобедрая и широкоплечая фигура, перепоясанная широким армейским ремнем, удаляется в противоположную от ворот сторону.

Джанет бежала за удаляющимся в сплетение деревьев человеком, ощущая себя в каком-то дурном сне: прекрасно видя, что мужчина идет спокойным размеренным шагом, она никак не могла догнать его. Тогда Джанет побежала – напрасно. Расстояние между ними не сокращалось. Смирившись, наконец, с тем, что ей не догнать этого таинственного индейца, она остановилась, прислонившись к первому попавшемуся дубу. А через несколько секунд увидела, как мужчина развернулся и так же не спеша пошел к ней навстречу. Но на сей раз сама Джанет не двинулась с места, и на лице незнакомца появилась спокойная удовлетворенная улыбка.

– Вы умеете учиться, – не то утверждая, не то спрашивая, произнес он.

– Меня зовут Джанет, Джанет Шерфорд, – сама не зная почему, вдруг сказала она и протянула ему руку.

– Паблито, – притушив свой зеленый огонь, он взял ее руку, и Джанет показалось, что рука вдруг повисла в каком-то безвоздушном пространстве, не имея тяжести. – О, простите, – усмехнулся он, и она ощутила ровное сухое тепло настоящего мужского пожатия.

– Я побежала за вами, чтобы…

– Слова только затемняют суть, Джанет. – Ее имя индеец произнес с явным удовольствием, словно пробуя его на вкус. – Я знаю, что вы увидели во мне нечто необычное и, больше того, в ответ на это необычное в вас самой проснулось то, чего вы никогда не чувствовали и не подозревали. Это хорошо. А еще лучше, что вы побежали за мной. Это говорит о том, что вы человек действия, а не бесплодных рассуждений. Я говорю правду? – полуутвердительно улыбнулся Паблито.

– Наверное, да.

– «Наверное» – лишнее. Поэтому сейчас я рядом с вами. – И расширенные глаза, в желтовато-карих радужных оболочках которых зарябил сквозь плетение недавно распустившихся листьев закатный свет солнца, приблизились вплотную к лицу Джанет. Но теперь ощущение того, что эти глаза должны принадлежать не человеку, а какому-то зверю, уже не испугало ее, наоборот, ей стало весело, как в детстве на качелях, когда уносишься высоко вверх. – Ваши способности не должны быть потеряны.

– Какие способности? – прошептала Джанет, всей кожей впитывая тот ровный, спокойный жар, который шел от человека, уже отошедшего от нее на несколько шагов.

– Те, о которых вы еще не знаете, но, может быть, догадываетесь.

– И что же вы мне предлагаете? – поражаясь своему, как ей показалось, чудовищному цинизму, нетерпеливо и упрямо спросила она.

Паблито отступил еще на несколько шагов, но жар от этого только усилился.

– Я предлагаю вам следовать за мной. «Куда?» – вопрос застыл на губах Джанет, и вместо него с них слетело властное своей обыденностью:

– А вы знаете, что я выхожу замуж?

– Разумеется. Но вам не потребуется много времени. Вы вернетесь. Единственное условие: вы верите мне безоговорочно.

– Иначе я не могу.

– Тогда подойдите ко мне ближе. Еще ближе. И не пугайтесь.

Правую руку Паблито положил ей на голову, а левую – на живот, и через несколько мгновений по ее телу искрящимися маленькими змейками побежали те самые токи, которые так робко и осторожно бродили в нем еще в филадельфийском аэропорту.

– Я жду вас через четыре дня в «Хитроу», – услышала она голос, позволивший себе чуть больший, чем раньше, гортанный акцент, – у стойки рейса Лондон—Конакри—Белем—Богота. Возьмите с собой самое любимое.


Путь до Боготы занимал больше суток, но Джанет, несмотря на трагедию и напряжение минувших дней, совсем не чувствовала себя усталой: проснувшиеся токи жизни бродили в ней, делая тело упругим, а мысли свободными.

Она сидела в кресле, закрыв глаза и отдаваясь уже привычному ощущению ровного тепла, исходящего от Паблито. Это тепло поддерживало непонятное самой Джанет телесное влечение к латиноамериканцу, но оно же и не давало этому смутному влечению перейти в определенный сексуальный интерес.

Все произошло так внезапно. Она пыталась как-то объяснить свой поступок, но объяснений, строго говоря, не было. Джанет, конечно, слышала о поездках в Непал или в Мексику людей, не удовлетворенных западной цивилизацией и ее ценностями, – эта мода зародилась еще в шестидесятые в среде университетских интеллектуалов и хиппующих рок-музыкантов, к которой принадлежали и ее отец, и Стив. Стив подробно описал в книге свои эзотерические опыты, но она, с детства обожавшая его воспоминания, все-таки относилась к ним скорее как к волшебной сказке, нежели как к чему-то, что может происходить на самом деле… И вот теперь она сама летела неизвестно куда и неизвестно зачем… Но, словно отвечая на ее невысказанный вопрос, жар внезапно усилился. Она открыла глаза: Паблито внимательно смотрел на нее своими кошачьими глазами. «Пусть все будет, как будет», – подумала, глядя в них, девушка.

– Ну конечно, – улыбаясь, произнес Паблито и откинулся в кресле, устремив глаза в потолок.

Большую часть времени они молчали, Джанет – глядя в меняющееся за иллюминатором небо, а индеец – улыбаясь в гофрированный серый потолок салона. И все же девушку не оставляло ощущение, что он постоянно смотрит на нее, только смотрит каким-то иным, не внешним взглядом. На перелете через океан в Белем, когда самолет стало бросать в воздушные ямы, которыми так славится Атлантика в районе тридцатого меридиана, Паблито неожиданно попросил разрешения поговорить. Удивленная Джанет немедленно оторвалась от созерцания свинцово-серой бездны и повернула к нему свое ставшее за последние дни чуть более резким лицо.

– Вы молчите и ни о чем меня не спрашиваете намеренно или просто так получается? – в голосе индейца звучала почти ласка.

– Наверное, и то и другое, – попыталась быть честной Джанет.

Тяжелые коричневатые веки удовлетворенно прикрыли его косо поставленные глаза.

– Судя по всему, ваша мать была человеком дела, а вы, разумеется, классический романтик: весь мир разделен на черное и белое. И в отношениях с мужчинами существует только «да» и «нет»?

– Я думаю, что именно так.

– И насколько глубоко вы ушли в это?

– Я не поняла вашего вопроса.

– Я хотел спросить, можете ли вы в случае «да» представить себе общение без физической близости?

– Не знаю. У меня такого еще не было…

– А было?..

– Одно очень сильное заблуждение тела… И не так давно – не менее сильное заблуждение ума.

– Вы живете в мире слов, предметов и страстей, в то время как настоящий мир, мир подлинной жизни, близок вам, – но вы его не видите. Вас надо многому учить, ибо и слова-то вы слышите плохо. – Темные губы сложились в странную улыбку. – Впрочем, все это неважно. В вас есть возможности и… вы очень притягательны.

Джанет помимо своей воли ощутила, как при последних словах тело ее напряглось, готовое загореться под непременно последующим сейчас взглядом диких лесных глаз. Но веки лежали все так же тяжело и неподвижно. Вместо этого Паблито медленно и осторожно, как слепой, положил свою небольшую ладную руку на ее колено, покрытое складками легкого объемного шелка. Ни жара, ни желания, просто спокойная дружеская рука. Прошло несколько долгих минут, и, устав ждать продолжения, Джанет расслабилась и тоже прикрыла глаза, не пытаясь убрать с колена неподвижную руку. А через несколько мгновений она уже сидела, придавленная к своему креслу страшным, полностью отключающим мозг и парализующим тело желанием. Начинаясь быстрыми колючими уколами от слегка подрагивающих пальцев на ее колене, оно наливало сладкой тяжестью ноги и руки, груди стали казаться необъятно огромными, а горячая волна медленным валом, пугающим и упоительным именно этой своей медленностью, снизу и сверху подкатывала к ее лону, словно распахивая его в бесконечную бездну. Джанет хотелось закричать, стиснуть колени, сжать давившие, мешающие дышать груди, но она не в силах была сделать ни одного движения… Она только могла судорожно ждать, когда сжигающая волна захлестнет наконец ее всю, но этого все не происходило: валы накатывали на ее измученное тело во все более жестоких атаках, но каждый раз останавливались у последней границы и исчезали, и этой пытке не было конца. И когда девушка начала ощущать себя уже просто тонкой, готовой в любой момент прорваться оболочкой, Паблито убрал руку и легко подул на ее искаженное, беззвучно кричавшее лицо. Шумный вздох вырвался из ее груди, глаза открылись, и заалевшие от прилива крови губы спросили:

– Что это?

– Это – мое отношение к вам.

– Но почему?..

– Признайтесь, то последнее ощущение, когда вы готовы были вырваться в… ну, скажем так, в иное пространство, было приятным и дало вам сладость и легкость, пусть пока непривычные и не имеющие применения, но все же гораздо более плодотворные, чем оргазм, который уйдет бесследно, как вода в песок.

– А как же стремление мужчины и женщины к физической любви, если все может произойти лишь с помощью бесстрастной руки? – Джанет с мистическим ужасом посмотрела на спокойно лежавшую на армейском камуфляже смуглую, совершенно обыкновенную руку.

– Настоящее общение не в этом. И согласитесь, что сейчас вам гораздо лучше, чем если бы вы провели время в сладостных корчах. – Действительно, Джанет чувствовала не давящую тяжесть бедер и не сведенные мышцы, а наоборот, какую-то чистую легкость не только в теле, но и в голове. – А теперь отдохните. Белем будет часа через полтора, спите и… не бойтесь повторения. – Паблито прикоснулся твердыми узкими губами к ее виску, отчего мысли у Джанет спутались, и она поплыла, как на лодке, в тихом безмятежном сне.

В небольшом и старом аэропорту Белема, напоминавшем скорее провинциальный железнодорожный вокзал, их сразу же закрутила пестрая разноголосая толпа. Здесь надо было ждать около часа, и Джанет с радостью подумала о том, что в ее распоряжении целый час более человеческого общения с Паблито, чем в искусственно-замкнутом мирке самолетного салона. Он, извинившись, отошел оформлять билеты, а она с упоением смотрела вокруг, чувствуя себя необыкновенно прелестной и неправдоподобно стройной в своем летящем шелке, струящемся с плеч и по ногам, как миниатюрный водопад, а вся гудящая разноцветная толпа была только экзотическим фоном для ее новых ощущений. Хаскем, Ноттингем, даже вернувшийся в клинику Стив, даже мама, лежащая под вековыми ясенями, – все вдруг стало казаться ей нереальным, произошедшим в каком-то давнем сне…

– Ваши документы, сеньорита, – вернул ее к действительности ломаный английский местного полицейского, и потная рука схватила ее запястье.

– Простите? – Джанет брезгливо попыталась освободиться.

– Спокойно, сеньорита. Вы обвиняетесь в краже крупной суммы вот у этого господина.

Джанет гордо вскинула убранную на византийский манер голову – рядом, спокойно улыбаясь, кивал в поддержку слов полицейского Паблито.

* * *
– Да вы что!? – не веря своим глазам, воскликнула Джанет, все еще надеясь, что это шутка, пусть и самого дурного толка.

– Именно так, сеньорита. Господин Пабло, э-э-э… – полицейский заглянул в бумаги, – Пабло Ла Торкес только что сделал официальное заявление. Ведь вы летели с ним вместе из Лондона?

– Да, – чувствуя, как душа и тело становятся бесцветными, вялыми и никому не нужными, ответила Джанет, даже не вспомнив о том, что в области юриспруденции она гораздо искушеннее, чем эти двое вместе взятые, и может элементарно оспорить столь голословное утверждение.

– Вот видите, – успокоившись, вздохнул полицейский. – Пожалуйста, следуйте за мной. – И сопровождаемая ясной и отстраненной улыбкой Паблито, Джанет пошла через битком набитые залы в полицейский офис. Но у самого порога ею вдруг овладела такая обида, что, яростно вырвав свою руку из цепкой хватки полицейского, она подскочила к Паблито и остановилась перед ним с полными слез глазами.

– Вы… жалкий шарлатан! – И ничего не видя глазами, застланными пеленой слепого гнева, она со всей силой ударила его по лицу.

Паблито не шевельнулся, а только шире улыбнулся узкими губами.

Джанет громко и отчаянно заплакала. Вот она, расплата за собственные фантазии, за эгоизм, за цинично и хладнокровно обманутого Хью, за маму, о которой она посмела забыть в этом непонятном дурмане, за оставленную в одиночестве бабушку, за… Она никогда не лгала себе и поняла, что должна принять нынешний грязный фарс как еще одно испытание. И внезапно Джанет успокоилась, поняв, что ничего другого ей просто не остается. Она подняла на Паблито равнодушные глаза и медленно двинулась в сторону прозрачно-синеватой стеклянной стены полицейского офиса. Но внезапно ей на плечо легла тяжесть, словно приковавшая ее ноги к полу.

– Простите, господин капрал, это было недоразумение, – услышала она, оборачиваясь, и лицо ее вновь осветил теплый свет, льющийся из прозрачных глаз Паблито. – Вот видишь, Джанет, я же говорил тебе, что ты не слышишь даже слов, в мире которых живешь. Всего два часа назад, в самолете, я говорил тебе о необходимости уроков. А ты снова поверила внешнему, пустым, как воздушные шарики, формальным словам. Но, успокоившись, ты победила и слова, и себя. Ты очень способная ученица, Джанет, – Паблито низко склонил перед ней голову, – но надо еще и уметь учиться.

Весь остаток пути до Боготы они провели молча, лишь однажды Паблито провел рукой по ее распущенным волосам, и недавний инцидент тут же ушел в небытие, опять сменившись благодарным доверием.

__________


Из столицы они долго добирались до места разбитыми автобусами, спускаясь с предгорий все ниже и ниже в сторону юга. Неправдоподобно яркая зелень слепила глаза, заполняя собой все вокруг. Все меньше стало встречаться европейских лиц, которые сменились выжженными на солнце пергаментными лицами колумбийцев в широких плетеных шляпах и белых, хитроумно повязанных платках. Последним населенным пунктом оказался Пуэрто-Альфонсо на самой бразильской границе. На пустынной, раскаленной добела вокзальной площади Джанет в своем дымчатом шелке с изящным чемоданом смотрелась какой-то растерянной инопланетянкой. Паблито же, наоборот, вдруг словно стал выше ростом.

– А теперь пешком. Но это не так долго, всего километров пятнадцать в сторону Ики, притока Амазонки. – И в ответ на изумленный взгляд Джанет добавил: – Но чемодан придется нести самой.

Через три часа изнурительного пути, порвав в нескольких местах совершенно промокшее от пота платье, Джанет наконец оказалась в деревушке, или жаже, состоявшей всего из четырех домов. Паблито направился к самому крайнему, что стоял прямо под ветвями придвинувшейся вплотную сельвы. Дверь оказалась незапертой, и в на удивление прохладной комнате Джанет увидела два простых шкафа и матрац, положенный на деревянные чурбаки. Потолок, стены и особенно пол сияли чистотой и переливались каким-то розовато-коричневым успокаивающим светом.

– Располагайся. А я буду жить на улице. Можешь делать что хочешь. Все, что хочешь. Но меня зови только в том случае, если будет необходимость. Верь своим ощущениям и желаниям, но мыслям, оформленным в слова, верь в последнюю очередь. – С этими словами Паблито прикрыл дверь и словно растворился в дрожащем горячем воздухе – по очереди подойдя ко всем четырем окнам комнаты, Джанет не увидела его нигде.


Весь первый день она спала, и прошлое, властно действуя в ее снах, словно теряло свою реальность наяву. Проснувшись, Джанет почувствовала себя чистым листом бумаги, младенцем, даже животным. То, что прошел всего один день, она смогла понять лишь по своим часам, ибо ей казалось, что, засыпая, видя сны, просыпаясь и снова проваливаясь в реалии прошлой жизни, она провела здесь не меньше чем неделю. На второй день ее стало одолевать мучительное беспокойство и интерес к будущему. Зачем Паблито привез ее сюда и почему оставил одну? Чего он хочет от нее? Как женщина чувственная, Джанет не могла обманываться – она нравилась этому загадочному индейцу, но его физическое отношение к ней все время было лишь фоном, некой данностью, но никак не выражалось поступками.

Как вообще могло случиться, что она, весьма правдоподобно объяснив Хаскему, что должна пережить смерть Пат в каком-нибудь совершенно новом, ни о чем не напоминающем месте, оказалась здесь с чужим человеком, фамилию которого узнала совершенно случайно и уже только на другом континенте? На что надеется она сама, ведь не на банальную же, хоть и экзотическую, связь с индейцем? – с ужасом спросила себя Джанет. Ответов на ее вопросы не было, и волей-неволей она стала ждать Паблито, чтобы он разрешил их хотя бы частично. Но он не появился, и Джанет заснула на полосатых простынях уже безо всяких сновидений. А на третий день она неожиданно поняла всю тщету своих размышлений как о прошлом, так и о будущем.

Она здесь для того, чтобы понять себя после всего, что случилось: гибели матери, своей возможной смерти во чреве, своего исчезнувшего полностью телесного влечения к Милошу… Кроме того, она ощущала освобождение от интеллектуальной власти Хаскема и с трудом осознавала прежде скрываемое даже от себя внутреннее неприятие своей юридической деятельности.

Но разве она рискнула бы отправиться сюда только ради этого понимания? И, надевая тонкую рубашку, только что извлеченную из чемодана и ласкавшую голое тело, Джанет провела рукой от ключиц до колен, признаваясь себе, что без возникшего еще в филадельфийском аэропорту ощущения доверия, единения и физической радости от присутствия Паблито она никогда не появилась бы на полуразрушенных ступеньках дома в этом месте, которому даже нет названия.

* * *
В крошечном дворе, если так можно было назвать огороженное редкими колышками пространство вокруг дома, стоявшего на невысоких подпорках, вилось, ползло и просто тянулось к дышащему жаром небу множество неизвестных Джанет растений. Их разлапистые, стреловидные или веерообразные листья складывались своими переплетениями в какой-то странный узор, словно сопровождаемый некой причудливой мелодией, которая вдруг явственно зазвучала в ушах Джанет. Влекомая ею, девушка шагнула с прогнивших ступенек вниз. Растения улыбались ей навстречу, словно говоря о том, что не надо бесплодно умствовать, а надо просто отдаться этой изумрудной красоте и радоваться ей. И Джанет, всегда остро воспринимавшая красоту природы, так и поступила. Полдня провела она в рассматривании изумительных природных гармоний, а когда солнце поднялось уже на непереносимую высоту, ощутила тревожное чувство цивилизованного человека, возникающее при виде неподвластной ему красоты. Красота должна быть запечатлена, хоть как-то – иначе ее невозможно вынести. И Джанет, несмотря на жару и полное отсутствие принадлежностей и умения, принесла из дома единственную бумагу, которая у нее была, – свою записную книжку и тонкую гелевую ручку.

Она накладывала штрих за штрихом, прямо по адресам и телефонам, зачеркивала – и снова вела упрямые линии. Наконец от непривычного напряжения у нее свело средний палец, и она отставила свое занятие, начав разглядывать то, что получилось. В хаотичном сплетении штрихов, линий и точек было мало внешнего сходства с окружающим, зато явно звучало настроение и даже то ощущение, которое она испытывала, глядя на окружающее ее буйство растений. Джанет удовлетворенно вздохнула, разгибая спину, и удивилась тому, что день прошел так незаметно. Солнце на мгновение оказалось закрытым чьей-то тенью – над ней, улыбаясь, стоял Паблито.

– Я вижу, три дня одиночества не прошли даром.

Джанет молча глядела снизу вверх на солнце, просвечивающее сквозь шапку его густых блестящих волос.

– У меня к вам немало вопросов, дон Пабло, наконец тихо произнесла она.

Он осторожно, словно хрупкую статуэтку, поднял ее и повел к дому. Но на пороге улыбка покинула его губы.

– А ты уверена, что их обязательно надо задать? И Джанет вынуждена была признаться себе, что теперь, после трех дней раздумий и сегодняшнего неожиданного занятия рисованием, вопросы эти и действительно не имеют особого смысла. Но один все-таки оставался.

– Вы правы. Но один вопрос я задам. Почему… вы не ищете сближения со мной?

Паблито отпустил ее и остановился, слегка расставив ноги и положив руки на бедра, камуфляж на которых теперь заменяли широкие холщовые штаны.

– Неужели ты пролетела тысячи километров за этим?

Джанет опустила голову.

– Значит, трех дней оказалось мало. – Паблито снял с плеч рюкзак. – Это новый запас еды. – И шагнул в густую зелень за домом.


Еще через несколько дней Джанет перестала считать их. Счет стал ненужным и скучным. Она рано просыпалась и бежала на обнаруженную в ее осторожных странствиях маленькую речушку – даже ручей, на который через завесу растений постоянно падал мерцающий столп солнца, отражавшийся в глянце листьев и в зеркале воды неутомимым танцем света и тени. Она купалась, а потом долго сидела, глядя, как разноцветным облаком стоят над водой бабочки, учась видеть только то, что видишь, не отвлекаясь на досужие мысли.

Во всем селении она никого не обнаружила, и это даже понравилось ей, поскольку она стала ходить совершенно обнаженной с утра до вечера, пользуясь счастливой особенностью своей кожи не сгорать при любом солнце. Цвет кожи из обычного золотистого стал светло-медным, а волосы совсем выгорели. Все дни напролет она пыталась рисовать: на внутренних стенах дома – красными камешками, острыми палочками – на широких листьях. Оставшиеся листки записной книжки она берегла и использовала только тогда, когда чувствовала, что сможет сделать что-то действительно хорошее. Ее рисунки вяли, стирались, осыпались, но это было совершенно не важно, важно было само рисование, миг перед началом движения руки, когда ты вдруг с восторгом понимаешь, что сейчас все получится.

Засыпая, Джанет теперь видела перед собой только краски – краски, дающие ей подлинную свободу. Она забыла бы и о Паблито, если б не природа, всей своей загадочностью, простотой и силой напоминавшая о том, кто был ее плотью от плоти, и все полнее пропитывавшееся ею собственное тело Джанет. Она с изумлением рассматривала себя: мышцы на ее ногах и руках стали стальными, маленькая грудь – словно каменной, зато крошечные, бывшие бледно-розовыми соски распустились крупными темно-пурпурными цветками. Это смущало Джанет, и тогда она еще с большей страстью уходила в созерцание и действие, не предаваясь пустым размышлениям.

Начался период дождей, и хотя Джанет часто с наслаждением стояла под мощными теплыми струями, большую часть времени приходилось проводить дома. Но она научилась существовать и в этой полупустой комнате с голыми стенами. Джанет ложилась на свое жесткое широкое ложе и проживала, как наяву, многое из того, что хотела прожить, вернуть или испытать впервые. И это оказалось так просто, что поначалу она даже испугалась этой простоты, но потом научилась давать себе все более трудные задачи. И за этим занятием ее, разметавшую по полосатым простыням узкое тело, застал вновь появившийся Паблито. И Джанет не вскочила, чтобы закрыться, а только радостно блеснула ему навстречу глазами из сгустившихся сумерек.

– Теперь мы будем учиться вдвоем.

В ответ на его слова в груди Джанет счастливо запела звонкая струна, но Паблито спокойно уселся на выложенный известняком пол и стал раскладывать перед собой мешочки, из которых шли пряные запахи, какие-то длинные трубки и потемневший от времени сосуд, сделанный из тыквы.

– Ничего не бойся и стремись сначала увидеть то, что действительно хочешь увидеть.

И начались долгие дни учения на пути к себе.

* * *
Джанет не заметила, как закончились дожди и снова наступила жара. Увлеченная путешествием в себя, она не хотела ничего, кроме новых погружений в неведомые миры, из которых каждый раз возвращалась все более умудренной и обновленной. Несколько раз Паблито провел ее через утробную полусмерть и муку собственного рождения, потом через родовые страдания ее матери и через последние часы жизни отца, и, ведомая его небольшой смуглой рукой и ровным низким голосом, Джанет не боялась опускаться в самые темные бездны и взмывать на самые головокружительные высоты. Но все же тот единственный вопрос, на который она так и не получала ответа, оставался, не разрешаемый никакими полетами духа.

Не желая, да и не видя смысла в том, чтобы снова повторить свою попытку спросить об этом у Паблито впрямую, как в прошлый раз, Джанет все же пыталась сделать это обходными путями: словно случайным касанием руки или долгим взглядом. Но индеец, приходивший из сельвы только для уроков и не обращавший никакого внимания на ее полностью обнаженное тело, даже почти не разговаривал с ней. Все их общение сводилось к его указаниям, как принять правильное положение тела и правильно дышать, а также к помощи при вхождении и выходе из состояний, напоминающих транс. И все же Джанет знала, что Паблито испытывает к ней что-то гораздо большее, чем просто расположенность или симпатию. И воспоминание о горящих кошачьих глазах не оставляло ее и мучило, может быть, даже сильнее, чем память о перенесенном в салоне самолета. Но девушка понимала, что ей остается только ждать, ибо в том мире, который постепенно открывался ей, малейшим вмешательством в естественный ход вещей можно было безвозвратно погубить многое.

Время то стремительно мчалось, то лениво текло, но Джанет давно потеряла счет дням, а по здешней природе определить что-либо было невозможно. Иногда ей казалось, что минули годы с того момента, как она очутилась в этой комнате, из которой открывались необъятные миры, а иногда – что первый лист из записной книжки был изрисован только вчера. Рисование влекло ее все настойчивей, и однажды она попросила у Паблито бумагу и карандаши, но в ответ получила только длинный, почти непонимающий взгляд.

– Все краски в тебе самой, неужели ты еще не поняла этого? Впрочем… можешь сама подыскать что-нибудь. Пойдем. – И он повел Джанет через не виденную ею до этого ни разу, хотя она проходила здесь каждое утро, тропинку в сплошной стене зелени. Через некоторое время они вышли на окраину другого селения, с противоположного края которого были слышны ритмичные барабанные удары и нестройное пение. На берегу протекавшей здесь речушки во множестве валялись разноцветные мягкие известковые камешки, а чуть подальше – огромные, в рост человека, плоские валуны. – Вот. Этого не следовало бы делать, но… Ты все-таки европеянка. Владей.

И Джанет, забыв обо всем, бросилась выбирать подходящие по оттенкам камешки, а затем с наслаждением впервые стала овладевать большими плоскостями. Оторваться от этого занятия ее заставил только приблизившийся шум пляски. Чувствуя, что теряет сосредоточенность, она подняла голову и застыла, пораженная яркой первобытностью увиденного танца. Несколько десятков мужчин и женщин в символических набедренных повязках и почти без украшений, если не считать плетенных из бисера ожерелий и подколенных браслетов, двигались единой неутомимой змеей, нагибаясь чуть ли не до земли. Взвивались черные жесткие волосы, мелькали длинные и острые груди женщин, поднявшиеся пенисы натягивали узкие холщовые полоски. Джанет обернулась и натолкнулась на недовольное лицо Паблито.

– Ты видишь здесь совсем не то, что являет собой этот танец на самом деле. Идем. – И он впервые крепко взял ее за руку, отчего она сделалась холодной и чужой.

В доме Джанет присела на край кровати и только тогда заметила, что ее бьет мелкая противная дрожь сладострастия. Паблито стоял, прислонившись плечом к стене и смотря куда-то поверх ее головы. Наконец он медленно, как во сне, сполз по стене вниз и сел на корточки, широко расставив ноги. Джанет старалась не смотреть на белый бугор между ними, но глаза ее упорно тянулись именно туда. Перехватив этот взгляд, индеец, как показалось ей, тяжело вздохнул.

– Ты хочешь, чтобы я вошел в тебя. Но действительно ли ты хочешь этого? – в голосе Паблито почему-то звучала усталость.

– О да, – Джанет закрыла глаза, ибо не хотела больше обманывать ни себя, ни его.

– Хорошо. – Одним неуловимым движением он оказался у ее ног, прижимая их к своему твердому, как камень, телу, и мгновенно комнату накрыл темно-зеленый сумрак, в котором желтыми огнями вспыхивали его звериные глаза. Блаженство заструилось по ее ногам, поднимаясь вверх к уже готовому раскрыться лону. – Подожди, – услышала она смутный шепот, – если ты хочешь испытать удовольствие сполна, надо выпить этого напитка. – У своих губ Джанет почувствовала шероховатое горлышко маленькой тыквы, и несколько капель горьковатой теплой жидкости попали в ее раскрытые губы. – Лежи. Я сейчас вернусь, – раздался голос Паблито, и он вышел из комнаты. Сладкая нега охватила Джанет, и она лежала, завороженно глядя на тоненькую полоску чуть приоткрытой двери, откуда должно было прийти окончательное освобождение.

Снаружи послышались шаги, и дверь медленно распахнулась, пропуская внутрь тяжелую круглую огромную голову. В первый момент девушка даже не успела испугаться, но пол пронзительно заскрипел, с трудом выдерживая тяжесть темно-рыжего, почти коричневого в сумерках тигра. Его седая морда была почти добродушной, но изо рта тянулась вниз плотоядная ниточка слюны. Все это Джанет увидела как при вспышке молнии, и уже в следующую секунду поняла, что прыжок неминуем. Инстинктивно она сжалась в комок, и ее пронзительный, уже нечеловеческий крик разнесся над притихшей сельвой…

– Все прошло, – привел ее в чувство ласковый голос, и Паблито снова спокойно встал у стены. Джанет трясло, как в лихорадке, ей было даже страшно расспрашивать его, – лучше уж было не знать никаких подробностей. Девушке хотелось только одного – закутаться в жалкий шерстяной плед и забиться в самый дальний угол, ничего больше не видя и не слыша. Но она слышала, как громко, на всю комнату, стучало ее сердце.

– Ты хочешь, чтобы я вошел в тебя? – раздался над самым ее ухом вопрос Паблито, произнесенный ничуть не изменившимся тоном. Джанет невольно отшатнулась, стараясь вжаться в стену как можно плотнее. – Видишь, твое желание оказалось так ничтожно, что ему помешало даже внешнее. Как же я могу разделить его с тобой? – И Паблито пошел к выходу, сверкнув на прощание своими зубами цвета слоновой кости: – Не бойся: тигра больше не будет.

* * *
Наутро, проснувшись очень поздно, Джанет первым делом надела светлую рубашку и брюки, пообещав себе, что вчерашнего не повторится никогда. Она даже заплела в небрежную косу волосы и, чувствуя себя легкой и освобожденной от всех плотских желаний, отправилась на дальнюю речку рисовать. К ее удивлению, она не обнаружила там никаких признаков вчерашнего веселья, да и следов обитаемости вообще. Селение было так же пусто и безжизненно, как то, в котором жила она. Но думать об этом ей было уже неинтересно, ибо слишком властно манили к себе чуть припорошенные белой пылью валуны. Под ее тонкими пальцами в хаосе точек, пятен и штрихов появлялись надежда, страсть, страх, обида – и вчерашние чувства, выраженные в этих непонятных на первый взгляд картинах, окончательно покидали ее сознание, оставляя лишь силу руки и точность глаза. Уже несколько камней были расцвечены галькой, под жарким солнцем мгновенно приобретающей благородный тускловатый налет древности, как внимание Джанет отвлек плеск воды, раздавшийся где-то рядом. Заслонившись от палящих лучей, она взглянула в ту сторону и обомлела: по щиколотки в воде в сиянии бьющего ему в спину солнца шел Паблито, высоко и победно вскинув вверх руки. Узкие черные кольца охватывали его лодыжки и запястья, на шее, издавая громкий шорох и переливаясь, висело ожерелье из перламутровых пластин, и невиданный желто-красный цветок был вплетен в смоляные завитки внизу живота. Он шел, как лесной бог, чуть раскачиваясь и блаженно прикрыв глаза. Джанет, не отрывая глаз, опустилась на горячую сухую землю и до боли вонзила ногти в перепачканные ладони. Паблито, слепо улыбаясь, шел к ней.

– Это нечестная игра, дон Пабло! – не выдержав, воскликнула она.

– Любая игра нечестна. Но я хочу, чтобы ты поняла: игры нет вообще. – Он сделал к ней еще шаг, так что на девушку явственно пахнуло прохладой и влагой его словно выросшего из воды тела; цветок ритмично покачивался прямо на уровне ее лица.

– Нет. Нет! Нет! – Больше она не даст себя обмануть.

– Правду ли говоришь ты и на этот раз?

– Оставьте меня! – крикнула Джанет и бросилась прочь, к своей хижине.

Весь остаток дня она со страхом ждала появления Паблито, собирая все свои силы. Ей казалось, что она прошла уже так много, настолько научилась владеть собой и понимать свои самые тонкие, самые незаметные внутренние движения; больше того, она открыла в себе жажду творца, которая вполне могла поспорить с единственной до сих пор владевшей ею страстью. И вот теперь, несмотря на все это, она не в силах справиться с примитивным физическим влечением! Неужели уроки прошли впустую!? И Джанет в первый раз решилась уйти в себя без помощи своего учителя. Она вышла на поляну за домом и, как учил ее Паблито, разделась и легла, раскинув руки и ноги, принимая в себя воздух – и мир. Тело заполнила пустота, очищающая и уносящая в иные края. А когда она вернулась обратно, то увидела сидящего рядом с ней Паблито все в том же первозданном костюме.

– Замечательно, Джанет. Это большой шаг. Но не останавливайся. Никогда не останавливайся на достигнутом, иначе ты покатишься вниз. А путь в себя бесконечен.


Несколько дней после этого они усиленно занимались, и Джанет перестала замечать обнаженное мужское тело, то и дело касавшееся ее. Только в глубоком сне оно все-таки возникало перед ней, дразня и тревожа. Но днем она сама не помнила этого и потому вспыхнула, когда как-то утром Паблито вдруг сказал ей:

– Зачем ты прячешься в сны? Зачем лгать себе, когда желаемое рядом? Ты воруешь сама у себя.

– Но я боюсь ошибиться.

– Ошибаться можно только во внешнем.

– Значит?..

– Да. Но не спеши.

Целый день они провели в сельве, где Паблито учил ее ловить руками маленьких капуцинов[38] и качаться на длинных и прочных лианах-эпифитах, и в этих полуиграх-полуохотах его сухое гладкое тело то и дело ласкало тело Джанет то скользящим движением бедра, то жарким дыханием, и, каждый раз вздрагивая, девушка ощущала, что ее тело звенит предвкушением счастья и упоительных открытий. Когда солнце стало медленно садиться за края далеких неясных гор, Паблито пробежал пальцами по телу девушки с ног до головы, словно играя на каком-то неведомом инструменте.

– Пора, – прошептал он.

Медленно они вошли в хижину, и Паблито, не говоря ни слова, сел на так и не убранную с утра постель. Поза лотоса еще раз подчеркнула стройность его спины и упругость широко развернутых плеч.

– Сядь и ты. Разденься и сядь. Точно так же, как я. А теперь положи руки мне на плечи и смотри в глаза. – Легкие и в то же время уверенные руки коснулись хрупких плеч девушки. – Любишь ли ты меня?

– Да.

– Хочешь ли?

– Да.

– Веришь ли?

– Да.

С каждым произнесенным «да» глаза индейца все стремительней наливались тем звериным прозрачно-зеленым огнем, который зажег ее душу и тело еще в той, другой жизни на далеком, почти несуществующем теперь для Джанет континенте.

– Смотри же в глаза, смотри, смотри…

И Джанет смотрела, с остановившимся сердцем читая в них еще неведомую ей любовь, любовь не цивилизованного европейца, всегда так или иначе отделяющего чувство от жизни, а всю до конца отдаваемую любовь существа, сознающего себя лишь частью огромных бесконечных миров. Жар, исходивший от него, проходил через ее тело сверхувниз, возвращался обратно через их соприкасавшиеся колени и вновь вливался в ее кровь, утроенный его силой и чувством. Огненное колесо жизни уносило ее, и, поддаваясь его движению, она невольно опустила глаза на его источник… И невольный вопль ужаса вырвался из ее полураскрытых губ – меж смуглых бархатистых бедер индейца восставало нечто патологически огромное, чему трудно было даже дать название, и оно под взглядом задохнувшейся от страха Джанет все росло, заполняя собой пространство между ними, и от плавного наклона Паблито уже касалось ее лона, которое не могло вместить его. И когда оно накрыло собой весь ее живот, Джанет упала навзничь, понимая, что это – смерть. Теплая капля коснулась ее груди, и она потеряла сознание.

Когда она очнулась, за окнами уже синела ночь, а рядом на кровати сидел одетый во все тот же камуфляж грустно улыбающийся Паблито.

– Теперь ты действительно поняла, что и твои слова, и твои чувства ко мне были ложью, или, скажем мягче, ошибкой? Ни любви, ни веры, ни желания не было у тебя – иначе все произошло бы совсем по-другому. Я знал это с самого начала и много раз пытался показать и тебе. Но первое испытание не переубедило тебя, и пришлось прибегнуть к тому, что является для тебя самым важным. Но теперь ты видишь, что это не так?

– Простите меня, Паблито, – прошептала Джанет. – Вы сумели раскрыть меня для себя самой.

– Тогда мы можем разговаривать, – тихо произнес индеец, и в его голосе Джанет услышала усталость и облегчение одновременно. – Мы должны разговаривать, потому что это наш последний вечер. Утром тебя ждет последний урок и… Дальше все будет зависеть только от тебя самой.

* * *
И до первых лучей рассвета Паблито говорил ей о том, что в этой жизни у человека всего четыре врага, но борьба с ними длительна и трудна. И первый из них страх – он подстерегает нас на каждом шагу. И тот, кто дрогнет и побежит, уже никогда ничему не научится и останется навсегда неспособным к настоящим поступкам.

– Но я знаю, как бороться со страхом, – улыбка промелькнула на губах Джанет. – Это так просто, надо только не убегать, и тогда вдруг становится уже ничего не страшно.

– Но дальше незаметно, как вор, подкрадывается худший враг – ясность, которая не дает сомневаться в себе, которая торопит, когда надо выждать, и останавливает, когда надо спешить. И тот, кто поддался ей, тоже не пойдет дальше, не сможет учиться и потеряет стремление. Но для тебя это самый легкий враг, Джанет, в тебе много сомнений, пожалуй, даже слишком много.

– А дальше?

– Дальше наступает третий враг, самый опасный, ибо дает иллюзию полной власти надо всем, и бороться с ним даже не хочется. Человеку силы доступно все.

– Все?

– Посмотри на меня, Джанет. Как ты, преуспевающий адвокат из богатой известной семьи, могла оставить могилу только что погибшей матери и ждущего тебя жениха, от которого ты очень зависела, – и оказаться здесь, в непроходимых дебрях, наедине с совершенно незнакомым тебе человеком, мужчиной, индейцем? Как, не любя, ты готова была отдаться? Как могла увидеть тигра, которого здесь и быть не может? Как ты могла потерять сознание от прикосновения органа, размеры которого могут быть только плодом больного воображения или карикатурой? Как, Джанет?

– Я почувствовала, что ты можешь открыть мне себя, а мне это было необходимо.

– Это я захотел этого. Захотел, потому что ты настоящая, и было бы обидно оставить тебя угасать в плену твоих заблуждений.

– Но я не знаю… имени этого врага.

– Этого и не нужно. Ты создана творить, и победы над двумя первыми противниками тебе достаточно.

– А четвертый?

Паблито убрал прядь золотистых волос с ее влажного лба.

– О нем не надо задумываться. Он непобедим. А теперь поднимайся. Сюда ты больше не вернешься. С собой ли у тебя твои любимые вещи?

– О да! – воскликнула Джанет, удивившись, что за время пребывания здесь она даже не вспомнила о них.

– Идем же.

Паблито взял девушку за руку, и она почувствовала железную силу его пальцев. Он шел не оборачиваясь и четко впечатывая шаги в белую легкую пыль дороги. У края леса Джанет порывисто обернулась, чтобы в последний раз увидеть ветхий дом, где узнала саму себя.

– Никогда не надо оглядываться назад, – все так же не повернув головы, остановил ее Паблито.

Несколько часов они шли по невидимым стороннему глазу, известным только ему одному тропам. Джанет уже устала тащить через ручьи и лесные завалы свой чемодан, но понимала, что говорить об этом бессмысленно. Но скоро деревья стали редеть, и в сливочно-серых облаках, переходящих снизу в синь, перед ними встала каменная скала посреди пустынного плоскогорья.

– Остановись.

Джанет с облегчением поставила на землю чемодан и вытерла заливавший глаза пот. Рядом на высохшей траве белел ровный, как стол, валун.

– А теперь доставай то, что взяла с собой. Сюда, на камень.

Уже привыкшая или, вернее, понявшая, что ничему удивляться не следует, Джанет выложила на поверхность валуна книгу Лоуренса, подаренную ей бабушкой в то светлое утро шестнадцатилетия и смерти деда, фотографию Мэтью Вирца и коробочку с черным локоном Милоша. При беспощадном свете солнца они выглядели нелепо и жалко. И Паблито дал ей вволю испытать это ощущение.

– Отвернись. И как в детской игре, скажи, что я убрал.

Джанет напряглась, ожидая какого-нибудь подвоха. Но, повернувшись, она увидела, что на камне не оказалось фотографии.

– Нет фото, – неуверенно проговорила она.

– А теперь?

– Теперь книги.

– Теперь?

Джанет с недоумением смотрела на камень: все вещи были на месте. Она подняла на Паблито растерянные глаза.

– Да, теперь?

Но, как Джанет ни глядела и ни гадала, понять ничего не могла. Тогда индеец подошел к ней и раскрыл ладонь, на которой лежали два маленьких белых камушка.

– Видишь?

– Да.

– Теперь ты понимаешь, как слепа? Освободись от власти вещей. Она связывает тебя по рукам и ногам, отнимает разум и зрение, не давая ничего взамен. Это мой последний подарок тебе. – Сильные руки притянули девушку к себе, и зеленые глаза, в которых горело солнце, заглянули прямо в ее душу. Она ответила им своей густой синевой.

А через несколько минут Паблито повел ее за отсвечивающую тусклым золотом скалу Аутану, где на потрескавшейся земле стоял вертолет перуанских ВВС. Спустя два часа индеец уверенно посадил машину на военной базе в Чинче-Альта, где, спустившись на площадку, Джанет уже безо всякого удивления, лишь с охватившей сердце радостью, увидела на краю поля ту самую женщину, которая примчалась на похороны Пат с крошечным младенцем. Теперь на руках у Брикси сидела серьезная малышка с каштановыми легкими волосами. Забыв обо всем, Джанет бросилась к ней, как к родной, на бегу вдруг осознав, что ребенок уже не так мал.

– Сколько же времени я провела там, в сельве!? – невольно вырвалось у нее вместо приветствия.

– Девять месяцев, – услышала она в ответ и, не веря своим ушам, бросилась назад к Паблито. Но пятнистый самолет уже оторвался от земли, взметая вокруг себя просвечивающее солнцем облако пыли.

* * *
Снова попав в мир цивилизации, Джанет почувствовала, что ей, как новорожденному ребенку, требуется какое-то время, чтобы адаптироваться, и потому она с радостью приняла приглашение Четанов немного погостить у них. И девушка целыми днями валялась на широкой индейской тахте, скользя глазами по журналам пятилетней давности или наблюдая за Брикси, чьим жизнерадостным светом был пронизан весь двухэтажный коттедж, стоявший почти на самом краю аэродрома. А вечерами, когда Хаваншита возвращался домой, пропыленный и прожаренный незаходящим солнцем, Джанет видела, какой любовью загорались его суровые под тяжелыми веками глаза в кругу своей по-индейски молчаливой, вышколенной семьи. Одна только Брикси заливалась нежным горловым смехом, отчего вздрагивала ее полная грудь и по-девичьи тонкая талия, да маленькая Патьо, как называли ее здесь на испанский манер, весело раскрывала свой уже полный зубов ротик. Девочка была совершенно не похожа на остальных детей, у которых резкие мужественные черты только изнутри освещались солнечным блеском матери; она смотрела на мир удивленными голубыми глазами под светлой челкой, и радость жизни горела в ней упорным ярким огоньком.

Поначалу Джанет казалось, что она сможет прожить так и недели, и месяцы, но очень скоро властное желание взять в руки карандаш и бумагу стало мешать этому беспечному существованию на ласковом берегу океана. В то же время она прекрасно сознавала, что отдаться своей внутренней потребности сможет, только окончательно расставшись со своим прошлым, – а для этого нужно было возвращаться в Англию и улаживать дела с Хаскемом и своей адвокатской практикой. Джанет думала об этом уже достаточно спокойно, но все же некая неприятная нота постоянно присутствовала в ее мыслях, и потому отъезд задерживался.

Как-то лунным вечером они с Брикси стояли на балконе дома Четанов. Рев поднимающихся вертолетов все же не мог заглушить тяжелое дыхание океана. Брикси, запахнув шаль и прищурившись, словно желая различить ту невидимую границу, где вода переходит в небо, глядела вдаль и неожиданно сказала:

– Знаешь, Стиви начал писать о Пат книгу.

Услышав это «Стиви», Джанет внутренне усмехнулась и подумала, что, верно, далеко не всегда эта полковница Четан была такой образцовой матерью семейства, а вслух произнесла:

– Он не был бы собой, если бы не сделал этого.

– Он начал еще в клинике, сразу после вашего отъезда, и просил написать и меня. Ну, о том, как мы… какими мы были четверть века назад и как она погибла. А я не могу… Все это еще так живо. – Брикси закурила длинную дешевую пахитоску. – Кстати, поскольку Стиви был единственным, кто знал и понимал причины твоего исчезновения, то ему пришлось выдержать немало атак твоего жениха, который поднял на ноги не только английскую, но и здешнюю полицию.

– И что? – в вопросе Джанет не было ни тревоги, ни любопытства.

– Ничего. Здесь есть места, куда не может попасть никто. – Брикси вдруг порывисто притянула девушку к себе. – Какая же ты прелесть, Джанет! И в этом ты вылитый Стиви! У Пат перевесил бы рассудок.

Джанет улыбнулась в почти осязаемую синеву ночи. Но этот разговор заставил ее решить вопрос с отъездом. На прощанье она взяла с Брикси слово, что та каждый год будет приезжать к ней в Ноттингем с малышкой.

– Понимаешь, бабушке и нашему старому дому нужна жизнь, живая жизнь, а Патьо… Для меня она теперь как сестра, как вторая мамина дочка.


На Касл-Грин все было по-прежнему, и Селия, словно застывшая во времени, даже не удивилась неожиданному появлению внучки. Внимательно поглядев в ее глаза и проведя чуть дрожащей невесомой рукой по ее выгоревшим волосам, она вытерла крошечную мутную слезу.

– Я знала, что ты вернешься. Человек, ищущий дорогу к себе, всегда возвращается на родину. Твой зал ждет тебя. Я каждую неделю стелила тебе новое белье, потому что верила… – И, не договорив, Селия отвернулась и пошла к себе, на пороге добавив: – Мистер Хаскем появлялся здесь по два раза в неделю.

Несколько часов Джанет провела в доме, словно заново знакомясь с вещами, а к вечеру набрала номер квартиры в Лейхледе. К телефону подошел сам Хаскем. В трубке был слышен шум вечеринки и мужской смех.

– Добрый вечер, Хью, если он действительно добрый.

– Чему я обязан такой милостью с твоей стороны? – К ее удивлению, она, давно научившаяся различать в его надменном тихом голосе все скрытые или подразумеваемые эмоции, не услышала ничего, кроме подлинного равнодушия.

– Я вернулась, и вернулась, пойми, совсем другим человеком. А потому говорю тебе сразу и без обиняков: наш брак невозможен.

– Разумеется. – Теперь Джанет услышала нескрываемое удовлетворение. – Я не могу жениться на женщине, которая девять месяцев провалялась на подстилке какого-то вонючего латинос.

Джанет потянула носом, словно наяву почувствовав прохладный чистый запах дождя на плечах Паблито, и едва не рассмеялась прямо в трубку.

– Разговоры о подстилке – это твои собственные комплексы, Хью.

– В таком случае, закончен не только разговор, но и наше общение. Но, честно, говоря, мне жаль тебя, моя бедная Мюргюи. У тебя были блестящие данные, которые сейчас ты готова потратить на призраки. Ведь ты, конечно, намерена оставить юриспруденцию, не так ли?

«И все-таки он умница! – искренне восхитилась Джанет. – И я благодарна ему за… Впрочем, конечно, за все. За все… Ведь и не без его помощи я пришла к себе…»

– Ты, как всегда, прав. И спасибо тебе за помощь Селии. Спасибо за то, что ты есть.

– Вот как? Этому тоже научил тебя твой грузчик?

Дальнейшие слова были бессмысленны, и Джанет повесила трубку.

Теперь оставалось уладить свой разрыв и с адвокатурой. Несмотря на формальную сторону, психологически это было гораздо легче, и Джанет, спокойно глядя в полные любопытства подзабытые лица коллег, прошествовала в кабинет королевского адвоката сэра Биддендена, который возглавлял корпорацию чуть ли не с конца Второй мировой войны.

– У вас выдающиеся способности, мисс Шерфорд, – вздохнул старик, устало поправляя официальный парик, не снимаемый им и за стенами суда.

– Я не могу обманывать ни себя, ни своих клиентов. К тому же я хочу заняться совершенно иной работой.

– Какой же, если не секрет?

– Живописью.

– Как говорит нам история, немало юристов совмещало юриспруденцию с творчеством, и весьма удачно, смею заметить. Наше образование дает возможность заниматься едва ли не чем угодно… Да. Впрочем… Фемида требует с тебя по полному счету. – Снова вздохнув, сэр Бидденден повертел кольцо на безымянном пальце и подписал все необходимые документы.

* * *
Не прошло и нескольких месяцев, а имя Джанет Шерфорд уже стало известно не только в Ноттингеме, но и во всей центральной Англии.

Ее картины не были картинами в точном смысле этого слова, если под ним подразумевать реальное или условное изображение предметов… Но в смятенном потоке линий и пятен на ее работах даже достаточно далекими от искусства людьми легко читались определенные образы и еще больше – состояния. От них шла физически ощутимая энергия, но не ударной волной, а ровным теплым уверенным потоком. Даже в вещах, рассказывающих о чувственных наслаждениях плоти, не было вожделения, в них ровным теплом светилось счастье дарящего и даримого тела… Но все же многие внимательные зрители, и в первую очередь сама Джанет, чувствовали в таких ее работах какую-то недосказанность, незаконченность.

Джанет, и прежде весьма замкнутая и жившая больше внутренней, чем внешней, жизнью, стала почти совсем нелюдимой. Она не чуралась людей, но у нее просто не было в них необходимости. Часами бродя по Ноттингему и с каждой прогулкой все глубже открывая для себя его романтику и мистицизм, равных которым не было, пожалуй, ни в одном другом английском городе, она видела не людей, а настроения и страсти. И, с радостью впитывая их, она чувствовала, как внутри нее они переплавляются в уверенность в выбранном ею пути и потребность работать еще больше.


Осенью, когда холм ноттингемского замка порыжел опавшими листьями, по утрам отливавшими серебром, она вдруг ощутила, что должна отдать память родителям не только в своем сердце, но и творчеством. Парный портрет, портрет любящих, но не угадавших друг друга до конца мужчины и женщины, отчетливо виделся ее внутреннему взору, и Джанет с головой ушла в работу. Час за часом она просматривала присланные Стивом пленки с ранними телевизионными записями Пат, читала ее осуществленные и неосуществленные сценарии и даже съездила в Королевскую музыкальную академию, чтобы найти координаты кого-нибудь, кто учился вместе с Патрицией Фоулбарт. Она читала романы начала семидесятых и, конечно, слушала «Битлз».

Но с Пат было все-таки проще – куда сложнее обстояло дело с пониманием Мэта. Его образ, на мгновение явившись ей, постоянно опять ускользал в каком-то неподвластном ей тумане. И не раз, бросая с досады кисть, Джанет садилась прямо на старинный рассохшийся паркет переделанного под мастерскую охотничьего зала, вызывая перед собой широкоскулое загорелое лицо Паблито, ибо он один, казалось Джанет, мог бы помочь ей… Даже Стив со всеми его рассказами был не в силах проникнуть в загадочную и для него душу давно ушедшего друга.

– Он был открыт всем ветрам и в то же время бессилен перед ними. Большего сказать мне не дано, – как-то признался он дочери, и она прекратила бередившие его душу расспросы.

Ответ нужно было искать в песнях. И она по Интернету добралась до архива Зала Славы, откуда достала несколько неизвестных ей текстов Вирца и, перечитывая их в сотый раз, вдруг вздрогнула, пораженная внезапно пришедшей мыслью: главным чувством в мировосприятии ее отца было щемящее чувство всепрощения – как падший ангел, которому ведомы были иные миры, он смотрел на этот мир глазами мудрого ребенка, отстраненно, но с сожалением наблюдающего за жалкой суетой взрослых. Ему было доступно слишком много – и потому нужно так мало. И эта мудрая детскость отца по каким-то роковым причинам не совпала с мировосприятием ее матери, так умевшей и любившей помогать страдающим душам…

Ее полотно произвело настоящий фурор. В нем видели и вечное выражение мужского и женского, и не менее вечное их противостояние, и апофеоз страсти, и трагедию непонимания, пытаясь при этом привязать манеру исполнения к какому-нибудь существующему течению. Джанет счастливо, но спокойно улыбалась, давая многочисленные интервью.

– Я не принадлежу и не хочу принадлежать ни к каким течениям. Я не пишу в защиту одних идей против других. Я работаю, только выражая себя, это самореализация, не больше.

Работа над этой картиной словно прорвала в Джанет какие-то плотины, и ее рука стала еще точней, а палитра ярче. Картинами она проясняла свое прошлое, а прошлое давало ей пищу для новых работ: у нее появилось много полотен, посвященных средневековью, особенно инквизиции, но и эти работы были лишь выражением ощущений, а не изображением. Она стала пробовать себя в новых техниках, пытаясь создать на холсте рельеф и добиваясь драматически-скульптурного эффекта.

Так прошел почти год – в упоении работой и полном самозабвении, и только в редких снах, как в прозрачном жарком мареве, появлялись перед ней призрачно-зеленые глаза, словно напоминавшие о том, что была и где-то есть другая, кроме творчества, жизнь, в которой она еще не достигла гармонии…

В мае Стив устроил в Нью-Йорке ее выставку.

Джанет летела в Америку с чувством легкой грусти не очень нужного возвращения в нелепую юность. Дом на Боу-Хилл стал штаб-квартирой американских гендерных исследований, и она прошлась по комнатам и этажам, порой не узнавая их – как и многие из нынешних обитателей дома не узнавали в этой молодой серьезной женщине с узкими плечами и каким-то отрешенным лицом ту, словно летящую, влюбленную в себя и мир юную дочку Патриции Фоулбарт.

Выставка открывалась в одном из самых престижных залов Нью-Йорка – в галерее Николса Палмера, да и фамилия автора была уже достаточно известной – словом, публика ожидалась избранная и шикарная. Утром, под удивленным взглядом Жаклин, Джанет спустилась в столовую в том же самом полотняном костюме цвета обработанной древесины, в котором и прилетела.

– Ты с ума сошла, – мягко улыбаясь, остановила ее француженка, которая в свои почти сорок не потеряла девической страсти к нестандартным нарядам. – Это же Нью-Йорк! Даже Стив решил тряхнуть стариной и появиться по-настоящему изысканным мужчиной! Между прочим, я специально сшила тебе к этому дню подходящее платье.

Но Джанет только поцеловала ее в крепкую розово-смуглую без пудры щеку.

– Спасибо, но, честное слово, я совершенно того не стою. Я буду в чем обычно.

* * *
Вернисажная толпа гудела привычным оживленным гулом, из которого ухо выхватывало то восторженное восклицание, то ядовитый шепоток неодобрения. Джанет, мало кому известная здесь в лицо, бродила по залу, на мгновения задерживаясь около многочисленных групп или любителей рассматривать картины в одиночестве. Ее не интересовали мнения – она пытливо всматривалась лишь в лица, пытаясь прочесть на них отражения тех чувств, которые были вложены ею в то или иное полотно. И когда лицо звучало в унисон с ее замыслом, ее собственное вспыхивало ревнивой и радостной улыбкой. Большая же часть поздравлений и похвал доставалась Стиву, так и лучившемуся гордостью – той отраженной гордостью за близкое тебе существо, которая зачастую бывает гораздо слаще гордости за себя самого.

…От массивных дубовых дверей зала донесся глуховатый ропот, всегда сопровождающий появление модной или значительной персоны. И действительно, быстрым, но неспешным шагом в зал вошел сухопарый высокий старик, по пятам за которым почтительно шла свита, состоящая в основном из сорокалетних бородачей и разодетых юнцов. Старик небрежно замедлял шаг у каждой картины и делал подобающую моменту мину на высокомерном лице. Но самое удивительное заключалось в том, что его выражения, так или иначе, всегда точно отвечали замыслам автора. Джанет с интересом двинулась по направлению к вошедшему, думая о том, что вот так, наверное, будет выглядеть в старости и Хаскем: презрение ко всему и точность во всем.

– Простите, а кто это? – не удержалась она, обратившись к первому попавшемуся на ее пути через огромный, заполненный до предела зал.

В ответ грузная девица, по виду и манерам – неутомимая посетительница каких только можно выставок, сначала оторопело взглянула на нее густо подведенными глазами, а потом, возмущенно фыркнув, отвернулась. «Бедная», – подумала Джанет и почти вплотную подошла к заинтересовавшему ее гостю, судя по реакции девицы – несомненно какой-то местной знаменитости. Старик как раз подошел к картине «Этюд 66», посвященной ее родителям. И вдруг в его непроницаемом лице что-то дрогнуло, и он надменно повернул свою птичью голову к свите, взглядом приказывая ей оставаться на месте, а сам сделал еще один шаг к большому, высоко повешенному холсту. Все замерли, и в этом живом молчании половины зала прошла, быть может, целая минута. И тут Джанет, стоявшая близко к старику, увидела, что по его ввалившейся щеке медленно катятся две отливающие перламутром слезы.

– Этого не может быть, – прошептал он. Свита немедленно обступила его, засыпая вопросами. – Покажите мне ее. – Старик нервно закрутил головой. От свиты отделился какой-то напомаженный юноша и, по-видимому, собрался искать автора.

– Не трудитесь, прошу вас, – остановила его Джанет. – Это моя картина.

– Вы!? – на лице старика отразилось явное недоверие. – Но, деточка, вам никак не больше двадцати пяти, а здесь я вижу психологию людей именно четвертьвековой давности, когда вы, возможно, еще и зачаты не были.

– Была, – просто и ясно глядя ему в глаза, ответила Джанет.

– Предположим, – усмехнулся старик. – Но здесь я вижу не только поколение, я вижу душу моего сына, которого вы никак не могли знать, поскольку он погиб, вероятно, еще за несколько лет до вашего рождения…

«Да, потому что это был мой отец», – готово было сорваться с губ Джанет, но в последний момент она вспомнила о Стиве, стоявшем где-то в глубине зала за ее спиной, и поняла, что не может предать его сейчас так публично и скандально. И она тихо сказала:

– Но моя мать была почти этого возраста…

– Господи, причем здесь ваша матушка!? – неожиданно взорвался старик, явно приходившийся ей дедом. – Я говорю о сознании одного-единственного человека! Кстати, как вас зовут? Ах да, – и старик уткнулся носом в проспект, но пока он искал фамилию, со всех сторон уже угодливо неслось:

– Шерфорд, Джанет Шерфорд!

– Это дочь покойной Патриции Фоулбарт… Но ни одно из этих имен ничего не изменило в старческом брезгливом лице. Он снова повернулся к Джанет.

– Итак, жду вас у себя. Машина завтра в восемь. – И, гордо закинув голову, повернулся, чтобы уйти.

– Но разве вам не интересно посмотреть остальные картины? – уже почти в спину ему спросила Джанет.

– Нет, – буркнул он. – Мне и так все ясно. – И толпа раздалась, пропуская мэтра бостонской школы.

После завершения легкой коктейль-парти, как обычно, венчающей подобные мероприятия, Стив сам подошел к дочери.

– Ну что, познакомилась с дедушкой?

– Это действительно он?

– Да, Губерт Вирц собственной персоной. Ханжа, великолепный талант и невозможный сплетник. А ведь когда-то его слово было для меня законом. Теперь же… Живет отшельником, если не считать его, так сказать, миньонов.[39]

– Даже не знаю, радоваться или нет. И… признаваться или…

Стив положил теплую руку на ее зардевшуюся щеку.

– Это ты можешь решить только сама. Здесь я тебе не советчик… и не судья. – Джанет посмотрела прямо в его глаза – так, что Стив с радостью и болью, которые, впрочем, поспешил скрыть, прочитал в родном синем взоре именно тот ответ, на какой в глубине души надеялся. – Ведь лишней славы это тебе не принесет, – словно извиняясь, добавил он. – К тому же Губерт перестал общаться с Мэтом задолго до его гибели…

– О чем ты говоришь, папа!? – возмущенно остановила его Джанет, которой мучительно было слышать оправдания того, кого она любила теперь больше всех на свете.

* * *
Утром машина, за рулем которой сидел надушенный и подкрашенный юноша, поглядывавший на Джанет несколько свысока, примчала ее в Бостон, вернее, на уединенную виллу по дороге в Куинси. Дом ей сразу не понравился: слишком много внешнего, причем внешнего не для того, чтобы закрыть от посторонних свое внутреннее, а внешнее как выражение себя истинного. И десятиминутное ожидание мэтра в длинном, со стеклянным потолком, полукабинете-полустудии только укрепило Джанет в этом мнении. Наконец мэтр появился – в довольно-таки непристойном халате. Впрочем, Джанет уже давно не реагировала на подобные проявления мелочности.

– Так… так… – забормотал Губерт, чуть ли не обходя ее со всех сторон и оглядывая, как оглядывают произведение искусства, в подлинности которого сомневаются.

«Ему не хватает сейчас только достать лупу», – мысленно усмехнулась она, но вслух довольно сухо сказала:

– Если вам действительно интересно обсудить со мной мою работу, то приступим. У меня не так много времени.

– Я собирался обсуждать не картину, а вас, – огорошил ее Губерт. – С картинами мне все понятно: у вас фантастический темперамент, и это немного портит дело. Вложенная в ваши произведения страсть слишком тягостна, слишком перенапряжена. Вы замужем?

– Нет.

– Так я и думал. Но Бог с вами. – Он вдруг вцепился в ее плечо своей холодной и костлявой рукой. – Ответьте мне прямо: как вы могли быть знакомы с моим сыном?

– Простите, – выдавила из себя Джанет, – но я даже не знаю, кто он.

– Он? – Старик на секунду задумался. – Он был божественным мальчиком, которому дано слишком многое. Но сначала его испортила мать, нимфоманка от природы, потом вся эта музыкальная сволочь и, наконец, какая-то девка решила его доконать, забрюхатев и имея наглость поставить его об этом в известность. Слава Богу, что он не успел повесить себе на шею еще и младенца!

– Но, может быть, он любил ее? – заставив себя не двинуться ни единым мускулом, поинтересовалась Джанет.

– Любил!? – Губерт даже задохнулся от возмущения, и на лице его застыла маска отвращения и ненависти. – Женщин нельзя любить, ими можно только так или иначе пользоваться. Мэтью любил только творчество и мысль, ибо был настоящим мужчиной…

– И вы никогда не интересовались, что стало с его ребенком?

– Нет, конечно! Я вообще полагаю, что все это было блефом и провокацией.

– Но откуда же вам стала известна эта история?

– Не понимаю, о чем мы говорим! – снова возмутился Губерт. – И черт меня дернул рассказывать женщине такие подробности! Но, поверьте, здесь нет никаких тайн, на которые вы, несчастная романтическая душа, вероятно, надеетесь. После гибели моего сына в номере отеля была обнаружена пачка неотправленных в Штаты писем, адресованных этой шлюхе, и из них явствовало… Его мать побрезговала дотронуться до них, а…

– И эти письма у вас? – даже не спросила, а потребовала Джанет, неожиданно для Губерта резко поднимаясь с кресла.

– Да, где-то лежат…

– В таком случае, я делаю вам вполне выгодное предложение. Мою столь привлекшую ваше внимание работу я меняю на эти ветхие бумажки.

– Что за чушь! Картина стоит больших денег, а эти сортирные листки! Здесь какой-то подвох, деточка.

– Никакого. Я действительно интересуюсь тем поколением – и, судя по тому впечатлению, которое произвела на вас моя вещь, вполне успешно, а потому никогда не упускаю возможности понять его еще глубже. Письма – всегда ценное свидетельство времени.

– Но, Боже мой, я бы отдал их вам просто так, они не имеют решительно никакой ценности!

– Я привыкла платить за свои интересы и удовольствия. К тому же я видела, что картина действительно тронула вас. Ну что ж, вы согласны?

– О, разумеется, разумеется, – заторопился Губерт. – Жанно! Жа-а-нно! – позвал он. – Сейчас же найди в третьем архиве картонную папку под номером сто семьдесят четыре!

«Ага, – почему-то со злорадством подумала Джанет, – значит, не просто где-то лежат!»

Не прошло и пяти минут, как Губерт протянул ей старую, каких она никогда не видела, картонную канцелярскую папку:

– Прошу вас. Когда же я буду иметь удовольствие увидеть у себя вашу картину?

– Сразу же после закрытия выставки. Вот моя визитка.

– Не надо, не надо, – отмахнулся старик. – Я вам вполне верю. Вы ведь дочь знаменитого Стивена Шерфорда, президента Си-Эм-Ти?

– Да, – отчеканила Джанет. – Я дочь Стивена Шерфорда. – И с этими словами она покинула виллу, отказавшись от услуг напомаженного шофера.

Красная папка жгла ей руки, и в Бостоне Джанет зашла в первое попавшееся кафе, оказавшееся русским бистро, где забралась в самый дальний угол, попросив официанта никого не сажать за ее столик. Она ожидала увидеть такую же аккуратную стопку, как и та, что однажды открылась ей в мамином кабинете, но обнаружила ворох самых разных бумаг, начиная от ресторанной салфетки и заканчивая счетом из борделя. Она взяла первую попавшуюся.

«…я человек жестокий и жесткий, а потому крайне сентиментальный. Впрочем, долгое время не подозревавший об этом последнем своем качестве. А такое сочетание никогда ни к чему хорошему не приводило, особенно если принадлежит человеку, скажем так, творческому и не мыслящему себя вне искусства. Знаешь ли ты печальную историю последнего рыцаря – Людвига Баварского? И видела ли когда-нибудь сокровенное творение его души – замок снов и грез в бесстрастных альпийских предгорьях? Порой я думаю, что этот замок – мое „я“, нашедшее свою форму в камне. Место это гибельно и сладко, как наркотик, даже сильнее наркотика, ибо берет в плен не тело, а душу. Тот, кто видел хоть раз эти рвущие облака и сердце узкие белые башни, это болезненно-пряное, тускло-золотое убранство и готовые оборваться в бездны мосты под равнодушным Божьим взглядом с пустых и прозрачных небес, тот никогда уже не сможет забыть их. Он просто не сможет без них жить. Даже сейчас, выгнав от себя очередную девку, взятую лишь потому, что в повороте ее шеи я на секунду увидел что-то твое, я закрываю глаза и грежу о том, чтобы глаза того существа, которое сейчас поднимает твой живот, хоть отдаленно напоминали пронзающую человека насквозь синь альпийского озера, еще хранящего жар опущенных в него ладоней безумного короля…»

Слезы капали из синих глаз, оставляя на ветхой бумаге расплывающиеся синие пятна.

Джанет была натурой романтической, а значит, в самые решающие моменты не рассуждающей. Через три часа она уже бросала в сумку свои немногочисленные вещи под слабые увещевания Жаклин.

– Стив очень расстроится, вернувшись из Нью-Орлеана и не застав тебя. И вообще, это очень смахивает на какое-то бегство. Ведь у выставки потрясающий успех, Ален Рамсдейл, говорят, уже собрался писать о тебе монографию…

Но перед глазами Джанет уже стояли не ее картины, не самодовольный циничный старик, увы, приходившийся ей столь близким родственником, не благодарное лицо Стива, а лишь бесплотный, словно летящий по воздуху Нойешванштайн[40] – прибежище души ею никогда не виденного отца.

* * *
Джанет выбрала рейс не на Мюнхен, который у нее подсознательно, как и у большинства европейцев, связывался с зарождением фашизма, а на маленький Фрайзинг, новый аэропорт, построенный на Эрдингских болотах, хотя от него до замка в горах было дальше, чем от Мюнхена. Чуть гортанная баварская речь, немного более жесткая, чем швабская, но все же разительно отличающаяся от жесткого лающего выговора пруссаков, сразу же понесла Джанет по своим волнам, и, выйдя из самолета, девушка через полчаса забыла про родной язык, словно она родилась и всю жизнь прожила на этих холмах среди петляющих речек. От Фрайзинга до Прина, откуда можно добраться до обоих замков[41] как угодно, хоть пешком, было всего полсотни километров, и Джанет, хорошо помнившая уроки своего зеленоглазого учителя, научившего ее высыпаться на весь день всего за какие-нибудь два-три часа, решила отправиться туда сейчас же, не ночуя в гостинице, несмотря на то, что было уже около семи вечера. Через час она уже бодро шагала по направлению к Шимзее, вызывая удивленные взгляды туристов, а еще через час – стояла на опустевшей автобусной площадке, стараясь не поднимать головы, чтобы не увидеть вот так, сразу, не собравшись с силами души, то, ради чего она проделала десятки тысяч километров.

Стало быстро смеркаться, и в этих словно все ближе и ближе прижимавшихся к телу сумерках были отчетливо слышны старинные звуки копыт где-то впереди. И Джанет медленно пошла на этот звук, пересекая пешеходные дорожки и петляя среди стоявших по пять-шесть штук рядом молодых елей. Увидеть лебединый замок сейчас или оставить это зрелище на утро, когда выглядывающая из-за гор розовая дымка, предвещающая солнце, чуть тронет самый высокий шпиль? Копыта затихли вдали, а Джанет все шла, не обращая внимания на промоченные в вечерней росе ноги, пока они сами не вывели ее к довольно унылому двухэтажному зданию с галереями, на котором светилась вывеска «Отель Лизль». «Случайностей в этом мире не бывает», – всплыли в ее памяти слова Паблито, и она решила увидеть замок завтра ранним утром.

В номере, обставленном с претензией на замковое убранство, было душно и мрачновато, а в простенке между окнами висел обязательный не только для этого места, но и, пожалуй, для всей Баварии портрет несчастного короля во весь рост. Золотой занавес отделял его от мира, а за занавесом тускло мерцала корона. Джанет долго всматривалась в тонкие черты и стройную юношескую фигуру того, кого хотелось назвать не королем полнокровных, веселых баварцев, а каким-нибудь принцем Дезире из волшебной сказки. Как художник, Джанет была беззащитна перед действием красоты и потому простояла перед портретом несколько минут. Ей показалось, что узкое лицо короля напоминает лицо отца с той единственной старой фотографии. О да, несомненно! Эта с надеждой и страданием чуть приподнятая левая бровь, этот искривленный недоверием рот над хорошо вылепленным подбородком, эти смоляные волосы, пусть и не закрывающие пол-лица, а летящие, откинутые назад… Но главное – выражение лица, говорящее о том, что этот человек и мир не созданы друг для друга. Джанет стало грустно, и она постаралась скорей уснуть.


Она проснулась от падавшего ей прямо на лицо лунного света. Луна заглядывала в окна, словно шевеля горностаевую мантию короля и бликуя на его орденах. И Джанет в голову пришла очередная сумасбродная мысль: надо одеться и пойти к замку сейчас же, пока не ушло волшебное сиянье. «Исполняй свои желания, – тихо прозвучало у нее ушах, и в такт словам вспыхнули и погасли огоньки кошачьих глаз ее учителя, – неисполненные желания ведут к бесплодию и смерти». Натянув тонкий свитер и длинную, до пят, с бесконечными складками юбку, в которой можно было почувствовать себя прелестно-старинной, Джанет бесшумно выскользнула из отеля, вызвав недовольный взгляд портье, впрочем, давно уже привыкшего ко всяческим выкрутасам здешних постояльцев.

Джанет шла за лунным лучом, открывая то, что свет, оказывается, может быть осязаемым: он одевал ее тело в нежную броню и лежал на маленьких лужайках между вековыми деревьями плотными молочными кругами. Скоро она вышла на неширокую, круто забирающую вверх дорогу к Новому замку, и почти побежала по ней, торопя миг свидания. Еще один поворот – и перед ней выросла открытая всем земным ветрам громада. Луна, скрывшаяся за донжоном,[42] заливала сказочные, несмотря на размеры, стены, шпили, машикули,[43] сгущаясь внизу в густокрасное пламя парадных ворот.

Девушка ахнула, ибо совершенство человеку, пусть даже самому подготовленному, вынести всегда нелегко. И тут же ей показалось, что ее вздох то ли эхом, то ли другим, не менее восхищенным вздохом, отозвался в ночи. Джанет улыбнулась и, подойдя к неостывшей, а только отдающей накопленное за день тепло стене, прижалась к грубому камню щекой. Замок окутывал ее, вбирал в себя и раскрывался перед ней, словно жалуясь на то, что, будучи создан как совершенное произведение тоскующей человеческой души, он стал всего лишь игрушкой, объектом формального восхищения…

Джанет закрыла глаза и, все сильнее прижимаясь к дышащему телу замка, почувствовала, что из нее уходит то последнее наигранное и наносное, еще не сгоревшее до конца в зеленом огне колумбийской сельвы.

Неожиданно для себя, словно что-то толкнуло ее изнутри, она открыла глаза и посмотрела вверх. Но поверить в увиденное было трудно: высоко на барбакане[44] стоял человек и задумчиво смотрел через долину, туда, где едва виднелись квадратные зубцы Хоеншвангау. Первым чувством Джанет оказалась зависть, и она, не раздумывая, бросилась к воротам, ведущим внутрь. Они, разумеется, были заперты. Обежать вокруг замок, естественно вырастающий из высокой скалы, не было никакой возможности, а значит, не было и других ворот. Человек тем временем сделал несколько шагов к краю площадки и снова замер. Джанет завороженно смотрела на него, гадая, кто же этот безумец или счастливец, как вдруг до ее слуха тихо, но явственно донесся голос:

Сверкает солнце над цветущим полем,
И дни влекутся в полной мягкой воле,
Но там, куда еще так ясно веет
Небесный свет, уж густо вечереет…[45]
* * *
Голос, даже на таком расстоянии, был отчетливо слышен благодаря акустике замка, и в нем Джанет уловила отчетливый швабский акцент. Стихи же были ей неизвестны. Тем временем человек развернулся и пошел к другому краю барбакана, с которого как на ладони было видно то место, где, задрав голову, стояла Джанет, и тут же приветственно помахал рукой.

– Сейчас я спущусь! – пообещал он и исчез в серых складках стен.

А через несколько минут почти рядом с ногами Джанет из переплетенных травами кустов дрока показалась растрепанная темноволосая голова, и сильные руки вынесли на асфальт мужчину лет тридцати, широко улыбавшегося крупным мальчишеским ртом.

– Простите, если напугал. Но отказаться от возможности выбраться в лунную ночь на крышу замка и от души почитать там Гельдера[46] было весьма трудно.

– Почитать кого? – спокойно поинтересовалась Джанет, словно каждый день сталкивалась с ночными любителями поэзии.

Улыбка пропала.

– Немке стыдно не знать своих поэтов.

– Я англичанка.

– Да? А выговор прямо-таки баденский. Но тогда вам не понять.

Джанет нисколько не обиделась, во-первых, потому что действительно не знала, а во-вторых, гораздо больше стихов ее интересовал сейчас сам собеседник. Он стоял, невежливо засунув руки в карманы защитного цвета штанов и прищурив темные, глубоко посаженные глаза. В его облике было что-то мальчишеское, хотя во взъерошенных волосах проблескивала седина.

– И все же я очень рад, что в моих ночных бдениях появился товарищ, поскольку, я вижу, вы оказались здесь вполне сознательно.

– Да, – рассмеялась Джанет. – Я пролетела для этого много тысяч километров, и, как оказалось, не зря.

– Вы имеете в виду меня? – губы его дрогнули в подавляемой усмешке.

– Я имею в виду замок, но и вас тоже.

– Ну что ж, раз меня тоже… Пойдемте, здесь по дороге на Мьюник[47] есть нелепое заведение под названием «Кайнц».

– И там вы расскажете мне…

– Про двух сумасшедших – меня и поэта. – С этими словами он уверенно взял ее под руку, и они стали спускаться в долину не по дороге, а тропинками, видимо, хорошо ему известными. В винном погребке он заказал бутылку «Тюбингенского соловья» девяносто седьмого года и сказал, наливая вино в стоявшие перед ними простые бокалы:

– Это вино свежее и легкое, но надо немного потрудиться, чтобы оценить его. А я вам пока расскажу. – (Джанет молча кивнула и задержала во рту поначалу действительно безвкусный, а потом заигравший всеми летними радугами напиток.) – Меня зовут Хорст…

– Надеюсь, не Вессель?[48]

– Удивительно, что нацистскую песню вы знаете, а стихи одного из величайших и до сих пор в полную меру не оцененных немецких поэтов – нет. Фамилия моя Райнгау, я филолог, преподаю в Штутгартском университете. А стихи принадлежат перу Гельдерлина. На барбакане же я оказался потому, что главный хранитель замка – мой бывший однокурсник по Фрайбургу, и он, конечно, не мог отказать мне в таком удовольствии. Вы удовлетворены?

– И объяснениями, и вином.

– Скажите честно, вы испугались, увидев ночью, почти на крыше…

– Я ужасно обрадовалась! – искренне вырвалось у Джанет. – Знаете, не каждый день такое случается, и к тому же… всегда приятно встретить человека, разделяющего твое собственное легкое безумие, – не опуская синих глаз, призналась она.

– О да, – без тени насмешки подтвердил Хорст. – Я не терплю людей, которые приходят сюда из праздного любопытства, не видя за массивными стенами трагедии… Словом, мало кто понимает, что Шванштайн – это безысходный крик о помощи, вышедший из недр немецкой земли и обращенный к так и не услышавшим его небесам…

И разговор полился непрерывным потоком – тот разговор, когда собеседники с радостью подхватывают мысли друг друга, чувствуя, как счастье понимания своими легкими крылами осеняет их склоненные головы.

В щели подвальных окон погребка уже пробирался робкийрозовато-желтый свет. Джанет оглянулась – они были одни, даже кельнер куда-то исчез.

– Вам пора? – спросил Хорст. – А жаль. Я бы хотел просидеть с вами здесь еще много часов. И даже дней. И даже недель и лет…

– То есть провести всю жизнь с женщиной, у которой вы не спросили даже имени?

– Это уже не имеет никакого значения, для себя я могу вас звать, как мне заблагорассудится, Марией или Брюнхильдой…

– И все-таки меня зовут Джанет.


В предрассветной, звонкой и настороженной тишине ее номера он вошел в нее так беззвучно и нежно, как входит летнее утро в распахнутые окна. А когда в небе засветились первые звезды и синий мундир на портрете стал бархатно-черным, Джанет тихо сказала, уткнувшись носом в чуть посеребренный висок:

– Я приехала сюда, чтобы найти свою душу, и, кажется, нашла ее…

А в ответ услышала строки Гельдерлина:

Раскрыт своими временами
Год, как роскошный праздник, перед нами,
И к новым целям намечаем мы дорогу,
И это значит мир…
* * *
Спустя месяц жители Фоейрбаха, северного и самого зеленого района Штутгарта, уже не обращали внимания на стремительную женскую фигуру, каждое утро выходившую из двухэтажного дома вдовы Маульшюс и отправлявшуюся в долгую прогулку по городу с планшетом в руках. Все знали, что Хорст Райнгау привез эту золотоволосую девушку из Баварии, но на самом деле она – чистокровная англичанка. Впрочем, в последнем сильно сомневались, поскольку выговор у нее был самый что ни на есть швабский. Джанет быстро запомнила всех этих дебелых бюргерш по именам и часто дарила им свои маленькие зарисовки городских видов, где знакомые вещи, увиденные ее глазами, приобретали прелесть новизны.

А рисовала Джанет беспрерывно. Щедрая земля южной Германии неожиданно открыла в ней способность запечатлевать ее не условно, а до мучительной честности правдиво, не только в плане настроения, но и в мельчайших подробностях, что, впрочем, никак не лишало ее работы поэтичности. Она перешла на акварель – технику, требующую высокого мастерства, точной руки и мгновенных решений. А пищу для работы город давал нескончаемую.

Лежащий в глубокой долине, как в чаше, круглые стенки которой составляют бесконечные виноградники, Штутгарт можно было считать городом, благословленным Богом: здесь не бывает ветров, а дожди удивительно редки, ибо края чаши надежно притягивают к себе непогоду. Джанет, привыкшая к сырой мороси Ноттингема или продуваемому со всех сторон Трентону, первое время даже не могла поверить этому постоянному блаженству. Она отказалась от помощи Хорста в познании его родного города и ходила по нему одна, внимательным взглядом художника подмечая то, что невидимо другим. И вскоре вся их квартира, занимавшая второй этаж вдовьего дома, превратилась в галерею зарисовок многочисленных улыбок и откровений города. В соответствии с названием,[49] внизу каждого рисунка Джанет ставила легкий изящный росчерк в виде лошадиной головы, ставший чем-то вроде ее фирменного знака. И Хорст, возвращаясь из университета, с жадностью рассматривал эти рисунки, на которых даже ему, местному уроженцу, вдруг открывалось то насмешливое выражение на мордах барашков, бодающихся на часовой башне Старого замка, то почти явственный плач воды, падавшей с лопастей фонтана на Кенигштрассе. И он обнимал стоявшую рядом и ревниво наблюдающую за его реакцией Джанет.

– И все-таки я не могу поймать его душу, – твердила она снова и снова.

– Неужели тебе мало моей души? – смеялся Хорст. – Не стремись к этому: поймав душу города, ты убьешь ее.

В спальне под нежными руками Хорста тело Джанет забывало о своих жестоких былых страстях: в их общении не было угара, было долгое плавание по необъятным океанским просторам, и, вставая с постели, Джанет неизменно чувствовала себя еще прекрасней, еще любимее. Ни один из них ни слова не сказал о свадьбе или вообще о будущем их совместной жизни. Их жизнь была свершившимся и непреложным фактом для обоих, и они не задумывались о большем.

Джанет долго даже не знала, сколько лет ее возлюбленному, но как-то, застав ее выводящей велосипед с огромной плетеной корзиной, прикрепленной сзади, фрау Мутингер из дома напротив спросила, не едет ли она на центральный рынок, чтобы купить к грядущему дню рождения Хорста что-нибудь интересное. Этот разговор очень позабавил Джанет, и вечером она поинтересовалась возрастом возлюбленного.

– А сколько ты мне дашь? – рассмеялся Хорст, закружив ее по столовой, просторной и непорочно-белой, как и вся квартира вообще.

– Иногда мне кажется, что ты моложе меня, а иногда представляешься старым премудрым змием.

– Значит, истина, как всегда, где-то посередине. Увы, через неделю мне исполнится сорок.

– О Господи! – ахнула Джанет. – Ты же мог быть моим отцом!

– Ну, если бы очень постарался… Но я никогда не стремился ни к чему подобному.

– И сейчас?

– А разве к этому имеются основания? – снова засмеялся он.

– Не думаю, – хладнокровно солгала Джанет, уже третью неделю не сомневавшаяся в своих подозрениях.

Она не то чтобы желала забеременеть, она просто знала, что так неизбежно будет, и когда месяц назад они ездили с Хорстом в Зиндельфинген, она, улучив минуту, когда он не видел ее, подошла к знаменитому памятнику Семи Швабам и положила ладонь на голову кудрявому малышу, что, по местным поверьям, приводило к желанному ребенку. От нагретых летним полднем бронзовых кудрей шло ровное тепло, и оно словно бы осталось в ее теле. И уже через неделю, сама не зная по каким признакам, Джанет была уверена, что это тепло сгустилось внутри ее плоского живота в живую пульсирующую точку. Но все-таки она не спешила с признанием – не потому, что сомневалась в реакции Хорста, а потому, что будто ждала какого-то знака извне. И вот его день рождения. Ее известие станет для него подарком, самым неожиданным и самым щедрым.

Ранним августовским утром, когда Хорст еще спал, по-мальчишески приоткрыв губы, Джанет съездила на рынок и привезла полную корзину гиацинтов, лиловых, розовых, белых и густо-синих, как поздняя южная ночь. Неслышно прокравшись обратно, она одним движением высыпала благоухающее содержимое корзины на постель, засыпав именинника с головой.

– Джанет! – его руки потянулись к ней с запутавшимися меж пальцев цветками. И, чувствуя спиной прохладную упругость лепестков, вдыхая их головокружительный запах, усиливающийся от жара их уже сливавшихся тел, она на мгновение приподняла его голову обеими руками:

– Я беременна, Хорст.

Но ответа ей было не нужно – вместо слов ответили его вспыхнувшие ярким счастьем мальчишеские глаза.

С этого дня, который они провели вдвоем в Гутахской долине, среди лепечущих мелких речушек на уже чуть поблекших лесных склонах, Хорст стал обращаться с ней, как со старинной дворцовой вазой, чудом попавшей в руки простого горожанина. По нескольку раз на дню он подходил к Джанет и, подставляя ладони под ее еще совсем не увеличившиеся девчоночьи груди или положив на живот горячие от волнения руки, не уставал спрашивать:

– Когда же ты явишь это и мне?

Джанет на секунду удивлялась вопросу, поскольку ее состояние было настолько прекрасным и естественным, что она совсем не думала о нем. Она брала его загорелую ладонь и подносила к своим губам.

* * *
Время шло, но к шести месяцам фигура Джанет оставалась еще почти стройной. Она была в совершенном восторге от своего состояния: ей нравились и наконец-то налившаяся грудь, и та внутренняя сосредоточенность, которой раньше ей порой не хватало. Как-то вечером, сидя за домом в маленьком садике, в который окна их второго этажа выходили как двери – большинство домов здесь, подобно детским корабликам, вздымались или опускались по прихотливому рельефу, – Джанет спросила, обращаясь скорее к самой себе:

– Ведь малыш должен родиться немцем?

– Это проще простого, завтра мэрия работает с полудня, если не ошибаюсь.

Джанет улыбнулась такой наивности:

– Я имею в виду совсем не то, милый. Мне кажется, он должен стать плотью от плоти этой земли, этой культуры.

Хорст отложил нескончаемые листы с комментариями к Мерике,[50] и лицо его стало серьезным.

– Но разве не лучше – слияние культур? Сейчас ты слишком влюблена в Германию и потому не видишь наших минусов. А их много. Во-первых, наше свинство. Не верь, когда тебе скажут, что немец – самое чистоплотное животное в Европе; наша пресловутая аккуратность есть только оборотная сторона свинства, и мы, зная за собой этот порок, боремся с ним с отчаянием утопающего, что и приводит к внешней, видимой всем, чистоте.

– Я вижу. – Джанет не поленилась нагнуться и провести пальцем по его идеально вычищенным белым ботинкам.

– Во-вторых, наша, так сказать, отвлеченность, то, что иностранцы называют парением духа и немецкой философией. Зачастую это оказывается детской растерянностью и беспомощностью перед реалиями грубой жизни. В-третьих, наша слезливая сентиментальность, в-четвертых, глубоко скрываемое, но искреннее презрение к другим нациям, на чем так легко сыграл фюрер, в пятых…

– Достаточно! – Джанет в шутливом ужасе прикрыла лицо руками. – Еще один недостаток, и я просто откажусь производить на свет такого монстра! И все-таки выкрои время и давай поездим по стране, хотя бы по югу.

И целые две недели они колесили по эту и ту сторону швабских Альб,[51] останавливаясь на ночь в трогательных деревенских гостиницах.

– Видишь, малышу наш вояж пошел только на пользу, – смеялась Джанет, чей живот заметно пополнел. Теперь, в этих стерильно-невинных, но уютных номерах, где она чувствовала себя уже не собой, а какой-то совершенно новой женщиной, Джанет часто брала Хорста за руку и подводила к непременному для каждого уважающего себя гастхауза бузинному шкафу с огромным зеркалом в дверцах и, бесстыдно подняв ночную рубашку, смотрела на свой, как ей ревниво казалось, слишком небольшой живот, но Хорст приходил от этого зрелища в неистовство… Не закрывая потемневших глаз, Джанет смотрела и смотрела на их близость, испытывая наслаждение не только от физического соприкосновения, но и от той гармонии, которая была в этом слиянии, когда одно тело столь естественно переходило в другое, завершаясь куполом бережно поддерживаемого мужскими руками плодоносного лона. А после этого они выпивали немного легкого вина, различавшегося по деревням, ибо почти в каждой деревне были свои сорта винограда и свои секреты виноделия. Обнаженная, Джанет садилась на твердые мужские колени, обнимая Хорста за шею, стараясь, чтобы как можно большая часть ее тела соприкасалась с его, ничуть не стесняясь своей отяжелевшей наготы. А потом Хорст на руках относил ее в постель, где оба засыпали сладким сном, чтобы наутро вновь ехать куда глаза глядят.

Так они побывали в Марбахе, где дом, видевший рождение Шиллера, стоял на тихой незаметной улочке, словно и не пронеслись мимо два с половиной безумных столетия; почтительно обошли чудом уцелевшую римскую сторожевую башню в Лорхе, от которой до сих пор веяло непреклонной суровостью; много удивительных часов провели в Маульбронне, где в Башне Ведьм корпел над своими книгами доктор Фауст. В игрушечном замке Людвигсбурга, построенном по мотивам гриммовских сказок, Джанет, шутя, склоняла голову через перила так, чтобы ее длинные золотистые волосы беспорядочными прядями свешивались над искусственно устроенной скалой, а стоявший внизу Хорст, запрокидывая голову, как мальчишка, кричал: «Рапунцель, Рапунцель, спусти свои косы, по ним я войду в твой рай!»

Наконец в завершение этой незабываемой поездки он повез Джанет в Тюбинген – показать ей башню, ставшую последним пристанищем безумного романтика.[52] Лодка еле слышно скользила по Неккару, своими плакучими ивами до самой воды и неправдоподобным безмолвием напомнившему Джанет Реку Мертвых, но, как символ победы духа над телесной и даже умственной немощью, вставала из воды солнечная, увитая вечнозеленым плющом трехэтажная башня.

– Знаешь, у меня есть мечта, – тронул за руку ушедшую в грезы Джанет Хорст. – Я хочу доказать нашим филологам, мыслящим не дальше своего носа, что даже в последних его стихах поэзия не ушла, она трансформировалась в новые сочетания звуков и образов.

– Но ведь его сумасшествие официально признано…

– Сумасшествие не есть отсутствие дара. Вот послушай… – И над зеленоватой гладью Неккара полетели бессмертные строки:

Нас пышными пьянит природа днями,
Но мрак вдали – вопросом перед нами…
Этим же вечером они были уже дома. Над Штутгартом падал густой снег, заглушая даже ежечасные перезвоны с колокольни Штифтскирхе, а большая часть молодого населения, радуясь такой возможности, выпадавшей не чаще, чем раз в пять-шесть лет, высыпала на улицы, бросая снежками не только друг в друга, но и в попадавшихся под руку прохожих.

Раздевая Джанет перед сном, Хорст с жадностью трогал и трогал ее живот.

– Представляешь, он впитывает и этот снег, и неприступные замки, и Гельдерлина, и твои акварели, – шептал он, едва касаясь губами шелковистой, туго натянутой кожи.

– Вот видишь, – уже проваливаясь в сон, ответила Джанет, – все-таки хорошо, что он родится здесь.

* * *
Ближе к определенному сроку Джанет пополнела так, как и полагалось, но это ничуть не изменило ее поведения и привычек. Она все так же уходила по утрам на этюды, совершенно не тяготясь своим животом и ступая почти так же, как прежде, а вечером, по возвращении Хорста, сознательно вызывала у него все те же желания. На все высказываемые им опасения она смеялась и твердила, что если он боится за нее, то она пережила одну смерть еще в материнской утробе и теперь ей сам черт не брат, а если за ребенка, то близость в такое время – это единственный способ для мужчины полноценно общаться со своим произведением.

В феврале, когда по утрам в город стал спускаться с окрестных холмов теплый сыроватый воздух, а к вечеру можно было увидеть, как своей таинственной жизнью начинают жить виноградные почки на склонах, в оперном театре шли гастроли Парижской академии балета, и Джанет, никогда не пропускавшая ни одной премьеры, конечно, отправилась туда.

Она шла но круглому фойе, сияя изысканной прической над хрупкой шеей и фантастическим платьем из материи того же цвета, что и ее волосы, – слепящим, шуршащим, переливающимся. Ее лицо, никогда не бывшее красивым в прямом смысле этого слова, светилось сейчас подлинной красотой. Ступая чуть позади, Хорст смотрел на нее и думал о том, что люди, живущие настоящей жизнью, прекрасны в ее любые моменты.

Вчера вечером Джанет, стоя под душем, сказала ему:

– Знаешь, мне, наверное, повезло, что я сумела найти в своем нынешнем состоянии настоящее блаженство: мне так нравится моя пышная грудь, какой никогда не бывало, и этот уравновешенный центр тяжести во мне. И даже постель, в которой, как я считала, для меня уже не может открыться ничего нового, дала мне теперь столько неизведанного…

Давали Баланчина.[53] Его экспрессивная, резковатая для немецкого глаза манера не вызывала большого одобрения публики, но когда на сцену вылетел в безумной жажде свершения своей плодоносящей роли божественный Апис,[54] сдержанный зал оживился… Хорст украдкой повернул голову, чтобы увидеть, как реагирует Джанет, всегда так глубинно, так тонко чувствовавшая красоту. К его удивлению, она сидела с закрытыми глазами, и было видно, что в ней совершается какая-то важная, серьезная и, по-видимому, трудная работа. Он осторожно тронул ее тонкую руку с узкими пальцами. Она открыла глаза, в которых первое мгновение сквозило какое-то непонимание, словно она вернулась издалека и впервые видит все окружающее.

– Что с тобой?

– Ничего. Ты не знаешь, когда заканчивается первый акт?

– Кажется, минут через двадцать. Но что случилось, тебе нехорошо?

– Все в порядке. Просто в антракте я хочу пройти за кулисы. – И она снова прикрыла блестевшие даже в темноте глаза.

Как только прозвенел звонок, Джанет действительно решительно направилась к служебному входу, попросив Хорста подождать в фойе.

– Простите, фрау, но сюда нельзя, – остановил ее капельдинер, по традиции одетый в венгерку с черными галунами.

– Я к Милошу Навичу, он ждет меня, – улыбнулась Джанет, подавив неожиданно исказившую ее лицо гримасу.

За кулисами на нее повеял тот самый сладкий незабываемый запах, которым она дышала лишь однажды в далекий день первого объяснения с Милошем. Джанет глубоко вдохнула и сказала кому-то:

– Тише. Ти-ше.

Милош стоял к ней спиной, закинув ногу на какой-то высокий ящик, его широкие плечи тяжело вздымались, и было видно, как за воротник кроваво-красной туники стекает тонкая струйка пота. Джанет постояла несколько секунд молча, а потом, прикусив губу, тихо позвала:

– Милош.

Он повернулся мгновенно, и за те доли секунды, пока он не увидел ее высоко поднятый живот, Джанет прочитала на его диковатом, мрачном и ставшим еще более красивым лице надежду. Но затем оно превратилось в холодную усталую маску.

– Прости меня, Милош, – с усилием проговорила Джанет. – Наверное, я не должна была больше тебя тревожить, но… теперь, когда я… – Она резко побледнела. – Это просто знак судьбы, что ты появился именно сейчас… И я могу сказать, что обязана тебе многим, и попросить у тебя прощения.

Она закрыла глаза, словно борясь с собой, и вздрогнула от глухого стука – это Милош, опустившись перед ней на колени, прижал к губам ее золотое платье.

– И ты прости меня, – раздался его низкий, хрипловатый от напряжения голос. – Прости и знай, что я люблю тебя бесконечно, как эту землю, как воздух, как солнце, как саму жизнь, где бы и с кем бы ты ни была…

– Зачем ты так? Встань… – Джанет наклонилась к его черным кудрям, и вдруг ее тело мучительно напряглось.

– Что с тобой!? – Крик Милоша разнесся по всему закулисью, и через минуту к ним уже бежали со всех сторон.

– Не надо, – справившись с собой, прошептала она. – Все нормально, это роды. И оставьте меня, – попросила она подбежавших, – я сама дойду до фойе, где меня ждет муж. Прощай, Милош! – сказала она, легко коснувшись рукой его пылающей щеки, и скрылась за портьерами выхода.

Встревоженный Хорст стоял, прислонившись к мраморному камину.

– Мне очень хотелось сказать Апису, что он гениально танцует, – извиняющимся тоном сказала Джанет. – Ведь это правда?

– Правда, но уже третий звонок, а пробираться по рядам тебе неудобно.

– А я и не стану этого делать, – вдруг рассмеялась она. – Вместо этого мы поедем в клинику, нас ждут еще неизведанные ощущения.

Через двадцать минут они были на Гайгер-платц, в недавно построенной клинике, напоминавшей белого медведя, припавшего к глади маленького искусственного озерца.

* * *
Обустройство в палате, которой суждено было стать ее пристанищем, по крайней мере на несколько дней, отвлекло Джанет и дало ей время и возможность взять себя в руки. Она помнила уроки индейца и собиралась не прятаться от боли, а повернуться к ней лицом – то есть вступить в борьбу и, значит, иметь шанс выиграть. И эта борьба приносила свои плоды: Джанет радостно встречала каждую маленькую победу, и это давало ей силы для дальнейшего. Неторопливо ходя по палате из угла в угол, она старалась подбодрить Хорста, который стоял у стены, и лицо его мало отличалось от снежной белизны выданной ему робы.

– Знаешь, мне кажется, что если ты будешь вот так стоять и страдать, то на самое главное у тебя уже не останется духа. Я очень хочу цветов, много цветов, чтобы малыш вошел не в безжизненно-стерильный мир палаты, а во всю яркость красок. Пожалуйста, узнай, можно ли это сделать… – Тут в ее пояснице, словно грозя разорвать ее изнутри, возник раскаленный кирпич, с каждой долей секунды становясь все огромней. Джанет остановилась, схватившись за спинку кровати, и усилием воли заставила себя представить, как этот кирпич по ее желанию становится все меньше, прохладней и легче, – и боль снова оказалась побежденной. – Иди же, у русской церкви всегда можно купить цветы, даже поздно вечером. – Хорст вышел, не решившись поцеловать ее, словно боялся причинить ей страдание даже таким прикосновением.

Джанет подошла к окну, за которым переливалась огнями площадь. Эти ночные огни, несмотря на внешний хаос, имели тайную внутреннюю гармонию, они всегда манили ее, как еще одно проявление не укладывающейся ни в какие правила жизни. Но сейчас она знала, что всю свою жажду жизни она должна направить на помощь готовящемуся выйти в, мир существу и сделать для него этот мучительный путь как можно более легким и счастливым.

Тогда Джанет легла и, подняв рубашку, стала нежными, но сильными движениями проводить руками сверху вниз, от некрасиво растянутого пупка к страдальчески сокращавшемуся лону, словно подталкивая ребенка и обещая ему свою поддержку. И она настолько погрузилась в это действо, что почти забыла и о боли, и о времени, и даже о Хорсте, который, вбежав в палату с тремя корзинами цветов, в первое мгновение замер от страха, увидев ее блаженно-отрешенное лицо.

– Подожди немного… Я хочу расставить цветы вместе с тобой, – с усилием улыбнулась она. И пока хватало сил, Джанет украшала маленькими букетиками изголовье кровати, а потом, когда двигаться было уже слишком тяжело, она ровным голосом просила Хорста поставить цветы в то или иное место.

– А в ноги мне положи целую охапку, чтобы я видела… И чтобы видел он.

Приходивший ровно каждые десять минут врач улыбался, глядя, как палата превращается в настоящую оранжерею.

– Сколько времени, милый? Мне кажется, скоро полночь?

– Да, – ответил Хорст, удивленный тем, что в страданиях она не потеряла ощущения времени. – На Мариенкирхе недавно пробило половину двенадцатого.

– Тогда мне нужно постараться. Позови доктора.

Через несколько минут в палату вкатили сверкающий, как новенький «порше», и такой же стремительно-бесшумный родильный стол. Комната наполнилась шумом голосов и звяканьем инструментов. Акушер, похожий на циркового борца великан, подошел к кровати, где уже почти не оставалось Джанет – над ее побелевшим лицом и невесомыми руками, над потускневшим золотом ее волос теперь царил огромный тяжелый купол живота, готовый, казалось, придавить собой то хрупкое тело, что было под ним, и требующий внимания только к себе. Хорст с ужасом видел, как губы Джанет шевелятся, будто в забытье, а ноги судорожно сминают еще недавно с такой любовью уложенные цветы.

– Я сама, сама, – послышался ее хриплый голос, шедший, казалось, не из горла, а откуда-то из самых глубин плоти.

Как слепая, она с трудом преодолела четыре шага, отделявшие кровать от сияющего стола.

– Я сама, – упрямо твердила она, занося на него свое ставшее неповоротливым и непослушным тело. – Я знаю, когда надо… И он слушается меня… – На мгновение она открыла неправдоподобно яркие бездонные глаза и увидела над собой опрокинутое лицо Хорста, на котором не было уже никаких иных чувств, кроме муки и уверенности в том, что это никогда не кончится. – Не бойся, – прошептала она, – не бойся, все идет просто замечательно, именно так, как надо. Посмотри же – я улыбаюсь, улыбайся и ты. Не надо, не держи меня, – она тихо дотронулась до его руки, сжимавшей ее плечо, и Хорст едва не отдернул ее – настолько обжигающе горячими были ее бесплотные пальцы. – Иди туда, в ноги… Потому что ты должен видеть… Увидеть. И улыбайся.

Последние несколько минут были воистину ужасны, но ни одного крика, ни одного стона не вырвалось, из ее искусанных в лохмотья губ. А с последним ударом старинных часов, слышных по всей северной части города, Джанет почувствовала, что она свободна, что все звуки и краски мира вернулись к ней, что тело вновь стало воздушным, а душа раздвоилась – в руках великана-акушера звонко верещала крошечная девочка с длинными спутанными темными волосиками.

– Мама! – так же звонко и пронзительно крикнула Джанет, вскидывая к дочери вдруг чудесным образом налившиеся силой руки.

Когда же через несколько минут ей поднесли девочку, она не смогла удержаться от нового вскрика удивления: на нее глядело личико, все черты которого были словно прописаны тонкой тушью по коричневатому китайскому пергаменту, а на крошечных пухлых губах бродило легкое подобие улыбки.

И, вглядываясь в еще незнакомое лицо дочери, Джанет вспомнила светлую улыбку на губах погибшей матери, так ясно открывшую всем, кто видел ее, что со смертью жизнь не кончается…

– Па-а-ат, – тихонько протянула Джанет, чувствуя, как сердце ее заливает волна безграничной любви, смывающая все ее прошлые ошибки, грехи и страхи. – Пат… – Все несправедливости мира вдруг стали оправданы чудом рождения.

– Джанет! – теплые губы коснулись нежной жилки на ее отдавшем весь свой жар виске, и, склонившись, смешались золотые, чуть тронутые сединой и еще утробно влажные пряди.

На улицах среди февральской сырости зарождалась весна.

ЭПИЛОГ

Старый дом на Касл-Грин был наполнен новыми непривычными звуками: это было не тревожное поскрипывание рассохшегося паркета, не печальные вздохи высоких дверей и не тонкий перезвон фарфоровых чашек… Дом гудел изнутри, как растревоженный улей, и среди этого гула явственно можно было различить то стук молотков, то грохот обрушиваемых перегородок, то мужские голоса. А на крыше восседала пара веселых молодых кровельщиков в небесно-голубых комбинезонах, и замшелая прокопченная черепица, помнившая еще свадьбу королевы Виктории, уступала место своей новой яркой последовательнице.

Первый этаж был уже почти закончен, во всяком случае, спальня Селии сияла, как всегда, безукоризненным изяществом и чистотой. Правда, теперь эта безукоризненность постоянно нарушалась вторжением полуторагодовалой Пат, считавшей себя, а вовсе не прабабушку настоящей хозяйкой этой прохладной комнаты, выходящей окнами в маленький палисадник. Вот и сейчас она упорно порывалась выйти и отправиться наверх, где, облаченная в разноцветный от пятен краски холщовый балахон, Джанет сама занималась отделкой охотничьего зала.

– Но, джай, – Селия так и не смогла обращаться к правнучке по имени и потому звала малышку, хватавшую все подряд, той самой птичкой, которая по осени таскает в среднеанглийских лесах орехи, – мы можем сделать гораздо более интересную вещь – мы пойдем в Дом Камелий, где живут удивительные цветы.

Девочка, унаследовавшая от матери непреодолимую тягу к ярким краскам и причудливым формам, а от отца – серьезную вдумчивость и стремление все и всегда доводить до конца, отцепилась от бронзовой дверной ручки в виде лебединой шеи и вскинула на Селию чуть косо поставленные, золотисто-карие швабские глазенки.

– О-о-о! – важно протянула она, что означало решительное согласие.

И они вышли в прогретый июльским солнцем город, которому было суждено стать для маленькой Пат по-настоящему родным. И хотя она была еще очень мала, Селия в прогулках с правнучкой всегда выбирала самые красивые, самые, если так можно выразиться, английские места. Минуя Королевский театр, где когда-то, совсем в другой жизни, она познакомилась с худым и пылким юношей, уже давно покоящимся в земле, или поднимая глаза на торговый центр, построенный там, где больше шестисот лет назад отважные заговорщики пробирались по тайным подземным ходам, чтобы схватить любовника королевы графа Мортимера, Селия чувствовала, что теперь возможность жить ей дает только это ощущение кровной связи с английской историей и землей. И зная, что скоро и она уйдет по бесконечно длинной Дороге Пречистой Девы,[55] она торопилась вложить в малышку зерно, которое потом сможет дать прекрасный цветок любви к родной земле, той любви, что поддерживает, а то и спасает всякого англичанина, если для него настают тяжелые времена. И обитатели ближайших улиц уже привыкли к трогательной паре, каждый день медленно идущей в парк или к замку: крошечной, как кукла, искро-глазой девочке и бесплотной старушке с умело положенной на уже несколько отрешенное лицо косметикой.

Джанет присела передохнуть прямо посреди еще не обретшего своей прежней пышности и торжественности зала. Когда год назад она сообщила ни о чем не подозревавшим Селии и Стиву о рождении дочки, их реакция, помимо радости, была на удивление одинакова: они должны переехать в старый ноттингемский дом – как можно скорее и навсегда. Джанет было жаль покидать только что обретенную Германию – обретенную теперь уже не только языком и культурой, но и самой кровью, но Хорст, поглядев несколько дней на ее страдания, не выдержал и сказал, ласково щуря свои южные, не по-немецки горячие глаза:

– И все-таки нам надо это сделать. Патхен не потеряет от переезда то, что дано ей по крови, зато обретет вторую родину.

– Но ты?

– Мне сорок лет, и чувство родины во мне уже неискоренимо. К тому же я, в отличие от большинства соотечественников, всегда питал тайную симпатию к англичанам. В них так много того, чего не хватает нам. И знаешь, во мне еще достаточно авантюризма и жизненных сил, чтобы начать новую жизнь. А работать я смогу где угодно… Может быть, издалека что-то будет пониматься даже точнее и правильней.

Джанет благодарно уткнулась головой в теплое плечо под спортивной рубашкой.

– К тому же, – тут лукавые глаза Хорста стали и вовсе откровенно хитрыми, – там у вас, говорят, еще сохранились охотничьи угодья, а я с детства мечтал узнать, что же такое настоящая охота, по которой сходило с ума столько известных людей и о которой написано столько бессмертных строк!

– То есть, ты хочешь сказать, что мы заведем…

– Совершенно верно, – в очередной раз обрадовался их пониманию друг друга с полуслова Хорст, – кровного лаверака.[56]

Джанет подпрыгнула и повисла у него на шее.

Но перебраться в Англию они смогли только через год, пока подросла Пат и Хорст смог устроить свой перевод в Ноттингемский университет, для чего ему немало пришлось потрудиться с английским. И как-то, вникая в тонкости английских сегментных морфем, он вдруг подкинул учебник к потолку и притянул к себе читавшую рядом Джанет.

– А ведь неплохо было бы въехать в Объединенное Королевство респектабельной супружеской парой, а?

– Но, боюсь, что «миссис Райнгау» будет звучать немного хуже, чем «фрау Райнгау», – улыбнулась Джанет. На самом деле она, как и тысячи ее сверстниц по всей Европе, придавала мало значения официальному оформлению отношений, а поэзия пеннокружевных венчаний давно осталась для нее в прошлом. Главное – она любила и была любима, у нее была дочь и был дом. – Хотя, пожалуй, почему бы и не преподнести бабушке столь ценный для нее подарок.

И под томные, исподволь вынимающие душу венесуэльские песни нанятый катер всю душную, жаркую августовскую ночь плыл меж высоких берегов Неккара, от которых даже на расстоянии тянуло терпким хмельным запахом созревшего винограда. Джанет с Хорстом танцевали, как в тумане видя гостей, почти полностью состоявших из его университетских коллег.

А теперь, с наступлением теплых дней, они взялись за настоящий переворот в старом доме. Джанет решила оставить в неприкосновенности только охотничий зал, с которым у нее было связано слишком много воспоминаний, и комнату Селии. Все остальное должно было зажить новой жизнью, в представление о которой входили и просторная детская, чтобы из нее непременно был виден вечно готовый к бою лучник, и переделанная из необитаемой мансарды мастерская, и кабинет Хорста, по-средневековому мрачный, но по-немецки уютный, и спальня, созданная людьми, понимающими толк в плотских утехах, и даже небольшое, но крайне функциональное убежище под лестницей, предназначенное для Сент-Корсара, годовалого лаверака, купленного сразу же по приезде в Англию и уже натасканного в самом лучшем питомнике де-Коннора.

Джанет вздохнула, снова принимаясь за роспись окон, которую не доверила никому, и стала заканчивать прорисовку распластавшегося в беге грейхаунда, в которого она вкладывала всю свою страсть к прекрасному в природе вообще и к шелковому умнице Корсару в частности. Он и сейчас вертелся тут же, то отбегая в угол, охотясь за воображаемой дичью, то припадая на передние лапы и пытаясь отвлечь хозяйку от столь скучного, по его мнению, дела. Неожиданно пес встал в настоящую стойку, и нервная дрожь волной пробежала по его узкой спине.

– Что такое, Корсар? – удивилась Джанет. – Пат с Ба еще рано.

Но собака, крадучись, уже выходила из зала, а через секунду Джанет услышала стук когтей по лестнице и заливистый горячий лай. Кое-как закрутив волосы, она, не переодеваясь, побежала вниз.

Корсар кругами обегал высокого старика в белом как снег длинном плаще, а старик, брезгливо поджимая высохшие губы, величественно не двигался с места. В первое мгновение Джанет не поверила своим глазам, как будто ей явился призрак, призрак из какой-то иной, давно прожитой жизни…

В неотделанной и засыпанной известкой прихожей дома на Касл-Грин стоял Губерт Вирц собственной персоной.


Джанет молча остановилась, не дойдя до конца лестницы несколько ступеней. Наконец художник оторвал взгляд от беснующегося пса и увидел ту, ради которой проделал уже тяжелый в его возрасте перелет над Атлантикой.

– Мисс Шерфорд! – воскликнул он, и в его блеклых глазах Джанет почудился какой-то теплый, вполне человеческий отблеск.

– Простите – миссис Райнгау, – возразила она, останавливая по юности лет еще не справлявшуюся со своими страстями собаку. – Чем обязана такому необычному визиту? Надеюсь, моя картина была передана вам в полном соответствии с моим распоряжением? – Тон Джанет был довольно сух и высокомерен, поскольку она все же не забыла ни мелочности, ни презрительности своего деда, ни его высказываний о ее матери.

– Зачем же так, миссис Райнгау? – с болью произнес Губерт. – Я здесь потому что… я все понял. – И он бессильно опустился на старинный сундук, островком надежности – если не вечности – стоявший посреди ящиков с паркетом и мешков с мелом. – И сердце Джанет дрогнуло. Она сделала несколько шагов по направлению к поникшей старческой фигуре, но Губерт, вытирая щегольским и почти дамским платком выступившие слезы, выставил вперед другую руку: – Не надо, мне не нужна ваша жалость. Я знаю, что вы не можете простить меня.

– Послушайте, мистер Вирц, по крайней мере, пройдемте в… – она замялась, – в кухню. У нас, как вы видите, ремонт…

Губерт пошел за ней покорно, как ребенок.

Но не допив предложенного ему чаю, он отставил чашку, и глаза его с жадностью впились в измазанное краской спокойное лицо Джанет, а его рука осторожно, словно ощупью, стала подбираться к ее руке.

– Господи, – зашептал он, – те же пальцы… Как я мог не узнать!? Мой мальчик не ушел совсем, он остался в этом мире… Вот, – сказал он, – я привез показать вам фотографии. – Дрожащими руками Губерт достал из портфеля темно-красной кожи старый альбом, где фотографии были вложены в фигурные уголки. – Посмотрите, это Мэтью, когда был совсем крошкой, в Кале, где мы тогда жили… Пожалуйста, посмотрите…

Джанет взяла в руки потертый картон и едва удержалась от возгласа удивления. На нее со старой послевоенной фотографии глянуло лицо ее собственной дочери – в виде доверчиво и победоносно улыбавшегося мальчика. Она, сама не зная почему, вдруг суеверно захлопнула альбом.

– Но как же вы, – не выдержала она, – как же вы все эти годы не…

– Я не верил. К тому же Руфь, моя покойная жена, как-то обмолвилась мне, что мельком видела эту девушку Мэтью и что она показалась ей слишком… заурядной истеричкой, – с трудом выговорил Губерт.

– Эта девушка стала звездой всемирно известного канала и родила меня, которую вы, кажется, сочли неплохим художником, – задумчиво, уже без обиды и боли сказала Джанет, и старик уловил этот смягчившийся тон.

– Вы поймите, я был просто потрясен вашей работой, и та женщина… то женское, что было в ней, никак не могло связаться у меня с заурядной подружкой на час. И чем больше я смотрел на картину, тем сильнее укреплялась во мне мысль, или, точнее, чувство, что такое понимание доступно лишь голосу крови. Постепенно факты стали сопоставляться, я навел кое-какие справки, я перекопал весь архив Руфи – а это тысячи и тысячи страниц… И наконец я просто пошел к Стивену, которого знаю еще с начала шестидесятых, и поговорил с ним.

– И папа признался?!

– Нет. Но я понял все по его глазам. Я же художник, – скривился Губерт. – И потому отныне я хочу отдать вам то, что было недодано мной и Руфью.

– То есть? – Золотистые брови взлетели вверх. – Я ни в чем не нуждаюсь, поверьте.

– И все-таки. Я уже подписал все необходимые документы. К вам переходит тридцать процентов от всех переиздаваемых трудов Руфи, что составляет весьма немалую сумму, и двадцать пять – от продажи моих работ и все имущество по моей смерти. Если эти деньги не нужны вам, отложите их, у вас будут дети…

– У меня есть дочь.

Губерт судорожно закашлялся, и на глазах его снова показались слезы.

– В таком случае, разрешите мне увидеть ее, – еле слышно вымолвил он. – Только увидеть.

– Ну отчего же нет? – рассмеялась Джанет. – Пат с бабушкой, то есть с моей бабушкой, скоро вернутся из оранжерей, и вы сможете увидеть это чудо германо-английского происхождения. Вы приехали прямо из аэропорта?

– Нет, я остановился в «Бучеле» на Ангел-Роу.

– Это совсем неподалеку. Может быть, вы придете сюда часам к шести? Мой муж тоже вернется из университета, и я смогу сразу всем представить… нового родственника.

Губерт опустил свою по-птичьи взъерошенную голову.


А через несколько часов, после того как улеглось волнение и совершенно потрясенная услышанным Селия на некоторое время ушла к себе, а любившая новых людей Пат с радостью и любопытством подошла к новому дедушке, Джанет тихо потянула Хорста за рукав:

– Пойдем погуляем, пусть они немного освоятся без нас.

И они пошли в быстро сгущающихся сумерках, петляя по лабиринтам узких улочек в любимом Джанет районе возле церкви Святой Марии, куда ее в детстве водил Чарльз. Всю ночь Джанет и Хорст бродили по самому загадочному из всех английских городов, не отличаясь от десятков юных парочек, а когда бледные, робкие лучи солнца стали высветлять шпили церквей и громаду замка, вышли к памятнику тому, кто всю свою жизнь положил на прославление самого прекрасного и удивительного на этой земле – любви мужчины и женщины. Уставшая Джанет сняла туфли и присела на неостывший за ночь гранит, глядя прямо в мудро улыбающееся лицо каменного Лоуренса, который сидел на гранитной скамье как живой, сняв шляпу и закинув ногу на ногу. Но Хорст смотрел не на него… Он наблюдал, как вспыхивают в волосах его возлюбленной золотые искры рассвета, и думал, каким трудным был путь этой совсем еще молодой женщины, которой удалось, пройдя через все соблазны тела, прийти к великой любви души.

Примечания

1

Моя сказочная девочка.

(обратно)

2

Речь идет о персонажах немецких сказок – Петере Шлемиле Шамиссо, Петере Мунке Гауфа и Крошке Цахес Гофмана.

(обратно)

3

Молодежный стиль, подразумевающий предпочтение карьеры всем прочим ценностям.

(обратно)

4

Кокни – слэнг рабочих районов Лондона, в более широком смысле – ломаный английский.

(обратно)

5

Джон Нокс, род. в 1514 году, пропагандист кальвинизма, фанатик-изувер.

(обратно)

6

Речь идет о романе «Любовник леди Чаттерлей».

(обратно)

7

Шуеплаттер – народный танец швейцарских горцев, состоящий из разнообразных прыжков и исполняемый под альпийский рожок.

(обратно)

8

Современный английский писатель.

(обратно)

9

Пятичасовой чай в Англии.

(обратно)

10

Лев-рампан – в геральдике изображение льва, вставшего на дыбы.

(обратно)

11

Афродита Пандемос (публичная) – богиня физической любви.

(обратно)

12

Розенкройц – крест с розой, интерпретируемый как женское и мужское начала, духовная и чувственная любовь.

(обратно)

13

6 декабря – праздник св. Николая, которого в южной Германии, Австрии и Швейцарии сопровождает черт в образе таинственного рыцаря Рупрехта.

(обратно)

14

Герои романа В. Набокова «Лолита».

(обратно)

15

Маркобруннер – редкий сорт красного вина из южной Германии.

(обратно)

16

Ориел – один из старейших колледжей на территории Оксфорда, основанный в 1326 году.

(обратно)

17

Студент колледжа, основанного Вольфсоном.

(обратно)

18

Бакалавр искусств – первая ученая степень, дающаяся по окончании первого года обучения после сдачи ряда экзаменов, среди которых – публичный экзамен по римско-греческой литературе.

(обратно)

19

Цитируется известное стихотворение Байрона «Прощай».

(обратно)

20

Избираемый совет, управляющий экономической и общественной жизнью Оксфорда.

(обратно)

21

Бакалавр гражданского права – звание, даваемое после четырех лет обучения и сдачи основной части специальных предметов.

(обратно)

22

Традиционное название жилых студенческих комнат в старых университетах.

(обратно)

23

Элитный студенческий клуб в Оксфорде.

(обратно)

24

Деликт – гражданское правонарушение.

(обратно)

25

Самая большая библиотека Оксфорда.

(обратно)

26

Сборник документов, касающихся судов над ведьмами, немецкого автора Якоба Шпренгера, составленный около 1500 года.

(обратно)name=t31>

27

Черт побери! (фр.)

(обратно)

28

Широко известная легенда о том, что Шопен однажды высказал шутливое желание найти в своем столе 20000 франков и утром действительно нашел их.

(обратно)

29

В широком смысле – сумасшедший дом.

(обратно)

30

Рогатый чепчик.

(обратно)

31

Классическая формула средневековья.

(обратно)

32

Мучительные испытания огнем и водой.

(обратно)

33

Жаргонное название университетской библиотеки – Бодлейаны.

(обратно)

34

Графства, прилегающие к Лондону.

(обратно)

35

Королевский адвокат – высшее звание практикующего адвоката в Англии.

(обратно)

36

Комнатное растение, которое очень популярно в Ноттингеме, типа росянки.

(обратно)

37

Презрительное наименование белых у латиноамериканцев.

(обратно)

38

Род маленьких обезьян.

(обратно)

39

Миньон – близкий друг важной персоны.

(обратно)

40

Построенный в XIX веке замок, стилизованный под средневековье.

(обратно)

41

Недалеко от Нойешванштайна расположен еще один замок Людвига Баварского – Хоеншвангау.

(обратно)

42

Донжон – главная башня средневекового замка.

(обратно)

43

Машикули – каменные наружные зубцы на башнях.

(обратно)

44

Барбакан – окруженная со всех сторон стенами площадка перед внутренними воротами, которая просматривалась и простреливалась со всех сторон.

(обратно)

45

Цитируются строки Гельдерлина – немецкого поэта-романтика, творчество которого относится к началу XIX века.

(обратно)

46

Так немцы часто называют Гельдерлина.

(обратно)

47

Швабское произношение названия «Мюнхен».

(обратно)

48

Намек на известную фашистскую песню «Хорст Вессель».

(обратно)

49

«Штутгарт» переводится с немецкого как «кобылий город».

(обратно)

50

Эдуард Мерике, немецкий поэт-романтик.

(обратно)

51

Горы на юге Германии.

(обратно)

52

Речь идет о Гельдерлине.

(обратно)

53

Джордж Баланчин – знаменитый американский балетмейстер.

(обратно)

54

В древнеегипетской мифологии – воплощение силы плодородия.

(обратно)

55

Улица в Ноттингеме, ведущая к кладбищу.

(обратно)

56

Порода охотничьих собак, английский сеттер.

(обратно)

Оглавление

  • ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
  • *** Примечания ***
  • ЭПИЛОГ