Жизнь на фукса [Роман Борисович Гуль] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Гуль Роман Жизнь на фукса

От автора

Рисунок сегодняшнего дня подобен съемке - "крупным планом". В литературе же отчетливо то, что снято "с расстояния". Поэтому моя книга - может быть - и не для современников. Преодолевая денную перспективу, через их головы, я хочу говорить с далеким читателем и обращаюсь к нему так.

Если вы любите домашний уют и мягкий диван - вы поступили прекрасно, не родившись моим сверстником. Но если вы любитель гроз - грустите. Родившиеся под конец столетия, мы только детство прожили тихо. Остальное было рискованным путешествием.

По географии Янчина в школах мы изучали Россию. Но России не знали. Наше поколенье узнало ее, когда шло по ней вдоль и поперек, суммой верст покрывая суворовские переходы. Жаль, что шло оно с трехлинейками. По России хорошо бы пройти с блокнотом. Да ничего не поделаешь - нашему поколению было так написано на роду.

Мои сверстники могут писать интересные воспоминанья. Думаю, что рассказы этой книги - не из скучных. Тем более что в моем путешествии судьба увела меня за границу родины. И бог весть чем кончился б мой вояж, если б я вдруг не захотел - вздохнув - остановиться.

ШУМ СТАРОГО МИРА

Экспонат педагогического музея

Вот как все началось.

В 1916 году проездом на мировую войну-я полюбил Киев. Мы сидели на высокой террасе Купеческого сада. Внизу был - Днепр. Наверху - небо. Мы были по 20 лет, сильные, веселые, в хаки, с шашками, наганными кобурами. И были уверены, как 2Х2=4, что скоро умрем в грязных, осыпающихся окопах. Поэтому - не только пили стопками водку, но и ели рябчиков. А под нами шевелился серебряной чешуей рыбы Днепр. "Чуден Днепр при тихой погоде". И смеялся кругом - золотой город.

В этот день - я полюбил Киев. О, если б я подозревал, что именно в прекрасном - чужом мне - Киеве через два года так зловеще повернется моя судьба. Но люди не умеют "подозревать" даже завтрашний день. На войну уходил эшелон вечером. До вечера я пил водку и ласкал Киев глазами, как прекрасную женщину. Я люблю города.

Ночью с темных платформ под сигналы горниста мы уходили в Галицию: "участвовать в боях и походах против Австро-Венгрии". Так стояло в моем послужном списке. Но когда по галицийским шоссе в истерической панике жабами прыгали полковые повозки, заткнутый в простреленную шинель, сгинул послужной список. Вывернулась повозка на повороте. А через год исчезла Австро-Венгрия, вывернувшись повозкой на повороте истории.

Я увидал вторично Киев в 1918 году. Шел по улицам такой же "красивый двадцатидвухлетний". Но никто из встречных не знал, что я пережил за два года. Оператор души крутил батальную фильму. Показывая - юго-западный фронт, бои, походы. Румынский фронт - походы, бои. Бешеное галицийское бегство. Огненный фронт, поднявший штыки в небо. И время гражданской войны, о котором я успел рассказать в "Ледяном походе".

Да, я был молод. А у молодости - короб желаний. Но в моем коробе - было только одно: пусть никто не стреляет. Я хотел этого всем телом. По России же шли, сдвигаясь к последнему бою, две стены: красных и белых.

Я ушел от белых с ненавистью. Красные были далеки и непонятны. И в России 1918 года - мне не оказывалось места.

Ища покоя, я прибежал в Киев. Но рассчитал плохо. Здесь сидел - гетман 1. Не важно, что был он - глупее борзого. Важно, что был он - гетман. И не успел я заживить растертые ноги, как мобилизован под угрозой расстрела. И вот - в дружине по охране города - я стою на посту против наступающих на Киев сечевиков Петлюры 2.

Между гетманом, скоро павшим, и Петлюрой, убитым на улице Парижа, была разница. В уме. Петлюра - умнее. В крови. У Петлюры кровь - крепче. Но какое же мне до этого дело? Заблудившись в пространстве меж красными и белыми, я захотел невыполнимого. 22 лет от роду, в России 18-го года - быть вне гражданской войны. И вот я - в весельи украинской оперетки.

Стоя ночами на часах, я слышал тогда, как стреляла "Россия 1918 года". Она стреляла и по делу и зря. Россия отстреливалась за 300 лет. И гул стрельбы ее окутывал мир дымом.

Вы никогда не услышите этого гула, читатель. Он стоял в ушах не одного Александра Блока. Я его слышал из Киева. И мне было жутко. Потому что этот гул был вне меня.

Я должен сказать о "насыщаемости выстрелами".

Когда 20-летним мальчиком я сел в окопы юго-западного фронта и услыхал впервые стук винтовок, пулеметные очереди и разрывы бризантных снарядов - это подействовало великолепно. Хотелось вылезть, на глазах у всех идти поверху, не обращая внимания на пули, весело насвистывая и любуясь прекрасными бело-розовыми облачками шрапнелей. Я никак не понимал, почему земляк Сенька Новогородцев, капитан всех наград, видавший всякие виды,- от каждого выстрела дрожит дрожмя, пьет водку и шепчет, что убежит с фронта.

Но - все на свете относительно. И - требует эмпирического изучения. От 1916 до 1918 прошло 2 года. Пусть в 1918 году я не дрожал, как Сенька, дрожмя. Зато я чувствовал с необычайной ясностью, что выстрелов сделано для меня достаточно. Человек может выстрелами быть "насыщен". И если кто-нибудь захочет в теории "насыщаемости выстрелами" убедиться, то предлагаю ему проверить это "опытно". Только к теории делаю следующее примечание: выстрелы слушаются не с третьего этажа, не из штаба и не по телефону, а в непосредственной близости, так - чтобы даже пыльцу от пуль вокруг себя видеть. Тогда моя теория оказывается безупречной.

И вот я стою в Киеве - вне гула стрельбы. Я, наверное, мог бы тогда изумительно оценить строку Бориса Пастернака: "тишина, ты - лучшее из всего, что слышал". Но я не знал, что где-то есть еще стихи. Четыре года вертел я винтовку. Прекрасные "университеты" - лучше горьковских. И однажды, стоя в три часа ночи посередь киевской улицы, я придумал: уеду на Афон.

Человек предполагает. В Киеве же тогда располагал Петлюра. И когда я решил уехать с ночной улицы на Афон - в Киев, с Дарницы, вступили великолепные синежупанники3.

Часть мобилизованных убили. Часть заключили в тюрьму, приспособив для нее... Педагогический музей. И, разделив участь второй категории, под караулом петлюровских жупанников и рыжих баварских гвардейцев, я стал в России 1918 года экспонатом Педагогического музея.

Все это внешне - опереточно весело. По существу ж - тяжело и, быть может, трагично. Но я помню первое прекрасное ощущение: бросаю винтовку образца 1891 года, ем тарелку щей, раздаваемых белоснежными ручками любительницы приключений, и после бессонных ночей сладко вытягиваю ноги. Я сплю.

Общая же историческая картина была тогда такова. Забинтованный под раненого, гетман покидал "неньку Украину" в немецком шнельцуге. Рядом с носилками (он лежал на носилках) стояли уютные металлические сейфы. Павло медленно докуривал гавану, не теряя сейфов из глаз. Полковник гвардии его величества Вильгельма II вошел в купэ.

- Как поживаете, ваша светлость? - улыбнулся он. Павло взглянул сквозь сигарный дым и ответил скучающе:

- Ах, вы не знаете, как трудно управлять Россией! До резво бегущего пульмана доносились выстрелы несущихся мимо белых украинских деревень.

Я же в это время проснулся на полу Педагогического музея, в комнате No 7, среди тысяч таких же, как я, экспонатов. Но чтоб дорисовать историческую картину сполна - скажу, что было тогда с Петлюрой.

Петлюра, сидя по-штатски на белом коне, въезжал в золотой Киев. Над городом стояла "слава". И кто-то подносил батьке брильянтовую шашку свежерасстрелянного генерала Келлера4.

Когда Петлюра взял ее из рук подносившего, глаза его скользнули по стене соседнего дома. Он прочел на ней обрывок приказа обладателя шашки: "...не можешь - не пей рюмки, можешь пить - дуй ведро, расстрел..." Петлюра не дочитал - он кланялся беллетристу Винниченко 5, который приветствовал его, по-немецки, махая ручкой. Прекрасный, как Днепр, украинский хор грянул "Заповїт". И Винниченко сказал неврастеническую речь о единой и неделимой Украине.

Возможно, что как раз в тот момент мое внимание привлек клозет Педагогического музея. Войдя в него - я ахнул. Он был испорчен от переполнения знаками отличия. Какой-то бравый генерал, влетев в клозет, грозиться стал. Его не слушали. Честь была опозорена. И клозет погиб от погон и белых аксельбантов.

Русский человек - по природе своей - остроумный висельник. По музею ходила смерть в виде человека с оселедцем, но многие, как кур во щи, влетевшие экспонаты сидели, забавляясь тихими вицами.

Капитан Саратов лежит на полу. Щиплет струны семиструнной гитары, прекрасным баритоном напевая о случившемся:

Ходят пленные, как тени.

Ни отчизны, ни семьи...

И, сделав бравурнейший перебор:

Ах вы, сени, мои сени,

Сени новые мои!

Схожий с парижским апашем 6, веселый русский капитан не знает судьбы. Через два года из Франции он попадет в иностранный легион 7, в Сахару. Через четыре - умрет от раны в войне с инсургентами Абд-Эль-Керима 8. Капитан поет весело. Весело перебирает струны.

Черноморец, как хозяин,

Раскричится иногда...

В ярких, явно опереточных, костюмах с звоном и лязгом в зал ворвались гайдамаки 9. На тысячи пленных наставили винтовки. И родилась внезапная тишина - как в часовне.

Обошлось. Кто-то сумел успокоить. Они ушли со сцены под облегченный вздох зрительного зала.

Холод. Снег. Ветер. Сотни невест, жен, матерей стоят в примыкающих к музею улицах. Я не знаю - может быть, я крупный преступник? К матери в вестибюль я иду под конвоем сечевиков. Успеваю сказать несколько слов. Мать успевает заплакать. И я снова ложусь в зале, усеянном людскими головами, как яблоками.

О чем я думаю? Ни о чем. Я давно разучился думать. Вот когда я был юн и учился в Московском университете - там я думал. У Ильина занимался феноменологическим методом. У Первушина - политической экономией. Для себя "страдал" над Толстым и Ницше и любил Василия Розанова 10. Неразрешаемых проблем в голове моей было множество. И я не верил "принципу относительности".

Худа без добра не бывает. Война доказала мне теорию относительности. Глаза стали больше.

Сидя в музее, я думаю: куда же я денусь? И чувствую ясно, что среди общей борьбы я где-то застрял. У меня нет места. У меня нет роли. У меня - ничего нет. И наверное, завтра я утону в реке - "как тонут маленькие дети". Поэтому в голову мне приходит Афон.

В музее я кое в чем убеждаюсь. Например, в том, что русские - великолепные смертники. В русских больше "китайского", чем европейского. Европейцу показалось бы верхом дикости: вырвавшись из-под расстрела, с ежесекундным риском стать под него, начать плясать чечетку на сцене Педагогического музея, припевая:

Ой, яблочко, ты куда котишься?

В музей попадешь - не воротишься.

Пленные устроили такой спектакль. Посадив в качестве публики немецких гвардейцев, украинских сечевиков, сестер милосердия, самих арестантов. Доведя до хохота куплетами на "злобу дня".

От нечего делать я наблюдал, как выкупались за деньги генералы. Как, позабыв аксельбанты в мокром нужнике, разбегались штабные офицеры. Как мелкий экспонат сидел, пил чай из чайников белой жести, прикусывал сахар и не знал, как выглядят грядущие дни.

Ах вы, сени, мои сени.

Сени новые мои...

Если вы знаете, читатель, что такое смертная опасность, то вы вспоминаете ее всегда с удовольствием. Так уж устроено любящее страсти, немного тщеславное сердце человека. Взрыв адской машины я вспоминаю сейчас с удовольствием. Хотя в то время не испытывал - ровно никакого.

Моя голова лежала одним из тысячи яблоков, рассыпавшихся по полу комнаты No 7. Над Киевом шла тихая украинская ночь. И яблоки были зажаты сапогами, локтями, валенками или просто плотно прижимались друг к другу.

В дреме я смотрел в потолок музея. Здание внезапно качнулось, как картонное. Полсекунды. Удар залпа хороших тяжелых. Звон выбитых стекол. В ответ-тысячный стон, крик, паника.

Все произошло в секунду. Я успел только приподняться на локте и подумать: "гибель Помпеи". Позднее я понял, почему "Помпея". Большинство было в нижнем, белые, как римляне. И в дикой панике метнулись, давя друг друга. У некоторых белые одежды зарозовели от стеклянных ран.

Мысль о "Помпее" прервалась предсмертным криком:

- В нас стреляют из пушек!

- Не врите! Это - адская машина,- сказал артиллерист Калашников.

Он сидел полуголый, меланхолически ища вшей в снятой рубахе. Взрыв не нарушил серьезности занятий. Он даже чуть-чуть улыбнулся в мерцающее пенснэ. Рубашки не надел. И свою фразу исключительный циник проговорил тоном бесстрашия первой христианки.

Читатель, если на вас когда-нибудь упадет выбитый взрывом толстый кусок богемского стекла, вы будете громко и неприятно кричать. Из соседних комнат несли раненных осколками рухнувшего на спящих громадного двухрядного купола. Они кричали.

В комнату ворвались люди с оселедцами. Тоже кричали. Что всех будут бить "ногаями по-гайдамацки". Но волноваться, правда, нечего. Лучше лежать, чем кричать. Трагедия любит тишину. И я опустился с локтя на пол.

Электрические провода оборвались. Зал потемнел. В разбитые окна дул ветер крепким душистым морозцем. И было видно, как над Киевом украинская ночь блещет, по Пушкину, звездами:

Тиха украинская ночь,

Прозрачно небо. Звезды блещут.

Тогда я, конечно, не думал о Пушкине, о России, об Украине. Я мелкобуржуазно думал о своей матери. Мне было жаль, что столько горя видавшее сердце опять волнуется.

Мать услыхала адскую машину. И не знает - жив ли я? А я жив, смотрю в окно на украинские звезды.

Сзади меня стоят лет по девятнадцати петлюровцы-мальчишки. Который постарше - курнос до жалости, глаза у него - татарские щели. Он тыкает в воздух пальцем и, обращаясь не то к воздуху, не то к соседу, вполголоса сообщает:

- Це убив бы, це убив бы, це убив бы.

Я понимаю: это он примеряет желанья к лежащим вокруг яблокам голов. Выбирает постарее чинами, понеприятней видом, с кавалерийскими усами, с проборами, в штатских пенснэ. Вообще тех, которые триста лет кровь пили. Ах, Россия, Россия! Шутка ли дело. В 1918 году ты должна была отстреляться за триста лет!

В бесстеклые окна дул ветер, гулял и посвистывал по залам. Вместо 5000 человек, согнанных с Киева, оставалось сот пять. Ибо во все времена человеческой истории деньги имели немаловажное значение.

Пятьсот безденежных дурачков, попавших в войну украинских авантюристов, как кур в самые неподходящие щи, сидели в ожидании только - "феи". Но 1918 год был годом фантастики. Человеческие жизни этого года были похожи на талантливые выдумки авантюрных романов. И "фея" пришла в костюме украинского комкора Коновальца11. Она сказала совершенно спокойно на украинском языке: "17 декабря 1918 года оставшиеся в музее распоряжением Украинской Народной Директории по соглашению с Германским командованием в Киеве грузятся и отправляются в Германию".

Я люблю чай. И стоял в руках с ведерным жестяным чайником, готовясь пить. Но, когда чайник услыхал слова комкора, он выпал из моих рук. Подняв его, я ничего не понимал.

Я хожу по залу в порыжелых разбухших валенках. Конечно, я хочу тишины. Но лететь из страны багажом в неизвестность - я не желаю. Я не мешок с овсом. Здесь моя родина. Я не владею иностранными языками. И моя мать стоит в примыкающем к музею переулке.

Я очень взволнован. Но мне просто приказывают надеть нагольный кожушок и стать в строй для отправки в Германию. "Оставаться?" "Оставаться нельзя!" И я с жестяным чайником становлюсь в строй. С ним я расстаться не могу. К тому ж за границу без вещей ехать неприлично.

Команда "кроком руш" - мне, великороссу, очень нравится. Я поворачиваюсь "кроком руш" и выходу из музея в рядах неизвестных совояжеров. Состояние тяжкое.

Человек - слабая обезьянка. Идя улицей, хоть под конвоем, но все же по снегу, я начинаю радоваться - этому снегу. И с хрустом мну его валенками.

Киева я не знал. Шел по неизвестным улицам. Город дышал осадно. Людей не было. Только неслись неистовые конники. Да пересвистывались патрули.

Темные трамваи подползли медленно. Приказали: войти в них. И под конвоем украинской кавалерии вагоны пошли мертвым городом.

Рядом с окном крупной рысью плывет аргамак, раздувая ноздри. В полутемноте вижу только: аристократическую голову, смоченную потом шею, полгруди и изредка выбрасываемую вперед тонкую ногу. Над ним - папаха с рыжими лихими усами. А возле седла блещет струя обнаженной шашки. Неужели эти усы с папахой выбрасывают меня из России? Все возможно. Я не возражаю. Сейчас я почти не могу думать. Мысли бегут по голове и расплываются, не собираясь в фокус.

Сзади слышу: "Коля, смотри, у нас в столовой - огонь". Я оборачиваюсь: вижу, как Коля смотрит на огонь своей столовой. По-моему, он не понимает переживаемого.

Поймите, дорогой Коля, что вас выгоняют не только из столовой.

Быть может - из жизни. Это - тяжело.

Трамваи бегут. Исчезают Колины столовые, улицы. Остается прекрасный, неукротимый, с запененным мундштуком аргамак у окна и над ним - папаха с лихими усами. Когда аргамак обгоняет окно, я вижу, как он чуточку подбрасывает левую заднюю, и я думаю про себя: "он шпатит на левую"12.


Фантастический вылет

Да, уважаемый читатель, 1918 год отличался от иных лет тем, что жившие в нем люди легко превращались в вещи. Людей не было. Овеществлена была вся Россия. Овеществление производилось арестами. Арестовывали белые. Арестовывали красные. Всякий, кто был арестован, знает прекрасно это "вещное состояние".

Когда мы подъехали к вокзалу - трамваи стали. Нас строем вели по платформе. Потом - по темным, в снегу увязшим путям. Мы шли мимо красно-бурых вагонов, исписанных четырехзначными нумерами и четырехэтажными ругательствами. Все происходило в темноте и тишине. Я чувствовал себя безымянным пакетом, не понимающим, кто и куда отправляет его в эту ночь и ветер.

С колонной повстречалась неизвестная шинель. Остановилась, расставив кривые ватные ноги. Хрипло спросила в воздух:

- Що це, едына недэлыма?

По тону было ясно, что великодержавных лозунгов шинель не принимает. И так как ответа не последовало, шинель приблизилась вплотную к строю пакетов. Согнувшись, всмотрелась в крайний. И, шлепнув его по шее, радостно вскрикнула:

- От, це гарний буржуяка!

Пакет не ответил. Шинель весело захохотала, пожелала бисова пути и ушла в темноту, качаясь на ватных кривых ногах.

Сейчас в вагоне лошадей не было. Но они были недавно. Вагон не чистили. Грузили по 40 человек в теплушку. Я влез. Сел на пол, и мне показалось, что я в сумасшедшем доме играю комедийную роль. Я бессловесно умостился - лег. Кто-то запер замок. Вагон тяжело наполнился темнотой. Так он стоял полчаса. Потом поезд завизжал всеми колесами. Лязгнул цепями и рванулся.

Это я поехал в Германию.

Я лежу в валенках, в кожушке, в вязанковой папахе. Под боком жестяной чайник. Сейчас я его нежно люблю.

Поезд идет странно. Не то взад, не то вперед. Мне очень неудобно от чьих-то ног, лежащих на мне. Спать не могу. Неизвестный сосед бормочет во сне несусветные глупости о какой-то Маше. Где-то в темноте раздаются выстрелы. Возможно, что кто-нибудь прощается с жизнью. В голову приходит цитата: "мир великая шутка, и в нем можно только шутить".

Мой сосед вскакивает на локтях, шепчет порывисто:

- Маша, ты. Маша?

- Никакой Маши тут нет,- отвечаю я грубо. И в темноте улыбаюсь "цитате".

Ах, граждане, нет ничего в мире прекраснее путешествия. Все равно каким способом. Пешком ли, на лошади ли, поездом ли, самолетом ли - важно движение. Лев Толстой находил в нем нечто чувственное. Это, наверное, так ибо Толстой был в чувственности остер.

Днем я сижу у раздвинутой двери вагона и смотрю на все. На то, как мы переехали у Голоб тогдашнюю границу Украины. На то, как пошли тихие, придавленные войной деревушки и разбитые немецкой артиллерией станции железных дорог. Там на платформах мечутся евреи с пейсами и в лапсердаках. Они продают вкусные витые булки. Но денег у меня нет. И мои булки остаются у евреев.

Идут тяжелораненые города: Брест, Белосток, Осовец. Мимо ползут поезда с мукой, лесом, углем, салом, соломой, сеном и немецким конвоем. Они уходят в Германию. Жители стоят молча и понуро. Они не то еще видели. Хорошо, граждане, ехать и на все смотреть.

Я обрываю это занятие только потому, что нас 48 часов не кормили. А сейчас на вагон принесли ведро овсянки. По душе я - охотник. Особенно люблю мастерить под гончими. Собак люблю. Сам бывало кормил их овсянкой. Принесенная нам, конечно, не идет даже в сравнение. Но я гончих вспомнил потому, что 40 человек бросилось на ведро, по-гончьи давя друг друга, Разница была лишь в том, что гончие, вероятно, не "выражались". А может быть, и "выражались". Поди их там разбери.

"Дай укусить",- говорит человек, щелкая зубами и мотая головой на хлеб.

"Укуси",- показывает человек кукиш.

И оба вспоминают матерей в планетарнейших выражениях.

Глупости, граждане, все можно съесть, кроме ботинок Чарли Чаплина. Съел же я эту овсянку. И даже во время еды не заметил, что переехал границу бывшей Российской Империи.

Невероятно, но - факт. Без сомнений, поезд стоит у немецкой станции Просткен. Сегодня - Новый год. Вот и приехали, а вы говорите.

Россия 1918 года позади. Германия 1919 года впереди. И я между ними.

ХОЛОСТОЙ ХОД МАШИНЫ

Люди, ставшие багажом

Не надо думать, что земля - божий шар. Что переезд границ государства пустяки. Что - все везде одинаково. Все везде на земле - разное. Этим-то и хороша наша планета, бегущая вокруг солнца тысячи километров в минуту.

Первое ощущение от Германии было - ощущение мертвой тишины. После хаоса российских борьб, битв, стрельб, убийств мне показалось, что я впал в летаргию.

Сопел паровоз. На платформе толклись вшивые совояжеры.

Галдели. Глазели по сторонам. В кожухах и островерхих шапках они походили на Рюриков, Синеусов и Труворов, едущих в обратном направлении.

Одинаково оштукатуренные домики, крытые одинаковой черепицей, извилисто извивающееся шоссе и остриженные кроны тополей по бокам - завертелись мимо поезда. Кто-то ехал по шоссе на велосипеде, быстро крутя ногами. Очевидно, была небольшая передача. И поезд скоро потерял велосипед из виду.

Плыла мертвая, беззвучная тишина.

О германской революции 13 я вспомнил только на следующей станции. Когда из Киева сопровождавший поезд лейтенант, похожий лицом на молодого Гете, сказал:

- Прощайте, господа. Я еду домой. Мы не увидимся более. Я желаю вам всего хорошего. После германской революции русский офицер мне ближе бежавшей с фронта немецкой черни.

Лейтенант не был интернационалистом. Он был гвардейцем. Он сел в фаэтон. И уехал в свое восточнопрусское именье.

Никто не знал, куда идет поезд. Поезд шел через Кершен, Алленштейн, Дейч-Эйлау. Вежливо приостанавливался и снова бежал через Грауденц, Шнейдемюль, Кюстрин, Нейштадт, явно приближаясь к Берлину.

Ночью поезд задохнулся. Долго стоял на неизвестной станции. В вагоне было холодно. Мне казалось, что я не сплю. Но когда дернулись вагоны, я вскочил от тысячного матерного рева:

- Буржуи! Сволочи! Из своей страны бегете! На станции поезда расходились, как корабли в море. Мы встретились с военнопленными. Семафоры открыты. Поезд на Киев. Поезд - на Берлин. В одном - бурная мать. В другом - только бьют буфера и цепи.

Я не буржуй. И не сволочь. Я - интеллигент. И - хороший человек. Мы с судьбой, когда встретились, не узнали друг друга. Так бывает. Но мне надо спать: у меня впереди черная неизвестность.

Человек "с суровым пафосом языка" обходил ранним утром вагоны. Запирал на замок. А по вагонам шел полуголос: "мы под Берлином, в нем - баррикады, спартакисты бьются с солдатами Носке14, поезд должен идти в тишине - на дверях с замками".

Повезли так, как возят сено, солому, муку, багаж. В Берлине - ружейная, орудийная стрельба. Дворец Вильгельма иззанаживался матросскими гранатами. По ветру рвались красные знамена. В стане спартакистов стоял Карл Либкнехт. Войсками правительства командовал Носке.

Поезд, идя по верху города, перерезал Берлин. Все прижимались к щелям. Внизу бежали люди с ружьями. Ставили пулеметы. Под знакомый аккомпанемент русского великого гула.

Я не знаю, куда я еду? Сосед говорит, что в Марсель. Но я не хочу в Марсель. Мне надоел вагон. Я хочу суши. И я внезапно ее получаю. Вагоны открыты. Предложено вылезать. Первый рейс кончен. Судьба прочертила его: от Педагогического музея до станции Дебериц.


Любовь капораля Бержере

Трудно рассказать о лагере военнопленных, если вы его не видели сами. В двух часах езды от Берлина лежит крохотное местечко Дебериц. В получасе ходьбы от него - лагерь военнопленных.

С словом "лагерь" ассоциируются палатки, флажки, горнисты. Ничего подобного. Большая площадь земли обнесена колючей проволокой и решеткой. За решеткой стоят дощатые бараки: в них живут люди. А вне решетки - поле белых крестов. Ибо христианин на могиле христианина ставит - крест.

У решетки лагеря Дебериц стоял лесок русских крестов тысяч в семь. Надписи на крестах были аккуратны. Обозначали унтер-офицера, ефрейтора, рядового. Все они умерли оттого, что питались брюквой и непосильно работали.

Кто меня привез в этот лагерь? Почему я попал на русское кладбище? Но я уж вхожу в барак, столбенея от удивления. Гул голосов. Невероятный шум. Смешенье всех наречий, наций. Меня обступили французы, итальянцы, сербы, румыны дергают за руки и о чем-то спрашивают.

- Капораль Бержере,- рекомендуется галантный француз с усами Мопассана, протягивая плитку шоколада.

- Prenez, monsieur 15,- дает белую галету лиловый негр, глядя на которого надо было вспомнить Вертинского.

Теперь галетами можно кидаться в собак. Но знаете ли, чем была белая галета в 1919 году? Она была первобытным человеческим счастьем! Самым полным счастьем - каменного века! К черту галантности - я недоедал с музейного заточенья. Я хочу есть. И, тщательно скрывая галетную радость в "мерси", я хрущу белой галетой.

На двухъярусных нарах жить прекрасно, если обыватели верхних не плюются, не льют воду и вообще ведут себя цивилизованно.

Внизу живем - я и брат. Наверху - "la belle France". Оба яруса другой стороны наполнены итальянцами.

Базаров (не марксист, а тургеневский) говорил, что люди одинаковы, как березы. Это верно в смысле рака желудка. Но если предположить, что я береза, то мой "визави" - Сенегал - даже не липа. Он, вероятно,- бамбук. А голубоштанный, замотанный красным шарфом зуав-осенний клен.

Есть известная приятность очутиться среди множества иностранцев. Когда национальности, костюмы, говор, жесты, лица, фигуры мешаются в восхитительном винегрете. Так бывает в портовых кабаках Гамбурга и Марселя. Когда земной шар, сплюснувшись, сходит в таверну.

- Lumiere! Lumiere! - кричат красноштанные французы и матросы в синих фуфайках с помпонами на головах.

- Cara mia, mia cara,- надрываясь, карузит итальянец.

- Бара бэлик! - кричит, пробегая, араб.

В воздух летят консервные банки, изящные итальянские ругательства, вроде "porca madonna", тонут французские песенки и визг румынских скрипок.

После лет плена они собираются на родину. К женам, матерям, детям, к своему столу, на свою улицу, под небо своего города.

Капораль Бержере, укладывая в чемоданчик вещи, напевает неприличную солдатскую шансонетку:

C'est le bon cure,

Que nous avons la.

Но при чем тут мы? Они - на родину. Мы - с родины. Они - веселые. А мы? Мы, если бы умели, могли бы заплакать.

Любезный капораль Бержере протягивает консервы. Но нет, благодарю, мсье капораль, я подошел к вам не за этим. Я хочу поговорить. И мы садимся с капоралем.

- Скажите, пожалуйста, что такое бульжевик? - говорит капораль.

- Бульжевик? - я объясняю капоралю. А он качает головой. Конечно, во Франции тоже были "les boulgeviques". Он слышал даже о Варлене16. Но, мсье, уверяю честным словом капораля - это не для нашей родины. Мы слишком любим "la belle France", чтобы стать интернационалистами. Мы разбили бошей! Мы французы! - И капораль ударяет в грудь кулаком. Глаза его блещут Марной 17. "Что твой Жоффр" 18,- думаю я. И мы разговариваем о шоколаде.

Но капораль не одинок. К какому бы французу я ни подошел, от бравого капораля до зуава, замотанного в шарф, я слышу одно и то же:

- Боши! Боши! Боши! Как колотили мы их на Марне! Наш дядя Жоффр и наш президент! 19 О, мы удушим эту сволочь!

Они прощают дяде Жоффру, что в гостиной банкиров он ходит по таким глубоким коврам, что у него замолкают шпоры.

А мне грустно. Я вспоминаю окопы юго-западного фронта. Митинги тысяч людей под хлопьями снега. И речь унтер-офицера Алексея Горшилина.

Неправильно, смутно говорил Алексей Горшилин, но пламенно. Он даже ко всем протягивал руки, крича:

- Товарищщии! Визде эти мозоли есть, и у хранцуза и у немца! А мозоль мозолю - брат, товарищщии! С кем же нам воевать?!

- Пррравильно! - ревет митинг под снегом.

- О, вы не знаете, мсье, как мы бились на Марне! - блестит глазами тщедушный французик.- Мы бились, как львы, мсье, потому что мы не хотели отдать наш прекрасный Париж этим бошам! Я-парижанин, мсье.

Надо мной не падает снег, но я его вижу. И мечты о хранцузах вижу. И еще думаю, что Тьер 20 об отдаче Парижа думал иначе.

- О, да,- говорю я.- Я знаю, французы дерутся, как львы, а Париж прекрасен!

- О, Париж! - закатывает глаза французик.- Я - купец, мсье. Послезавтра я буду пить кофе уже в Париже.

Под Берлином слышны тяжкие вздохи артиллерии. Это Носке подавляет спартакистов. Вчера убиты - Либкнехт с Люксембург 21.


Меню из двух блюд

Если вам когда-нибудь, читатель, случится быть в бою, и бой будет не в вашу пользу, и вам придется сдаваться в плен, обдумайте этот шаг хорошенько.

- Неужели ж, земляк, вам никто ничего так и не присылал из России - ни при царе, ни при Керенском?

- Как есть ничего. Ни одной соринки.

- Да как же вы жили?

- Так в холуях у французов да у англичан и жили, сапоги им чистили, дела за них справляли, а они за это в морду галетами швыряли.

- Стало быть, у них было, коль швыряли-то?

- О-о-о! У них всего - завались! Хоть свиней заводи. В неделю шоколаду одного сжирали на фунты, а говядины всякой в банках - так и не пожирали.

- Ну, а вы-то как же крутились?

- Дохли, как мухи, от немецкой собачины да от брюквы - вот и крутились. Видал, крестов-то сколько? Тысячи!!!

Да, я видал. И вижу теперь, как в отбросах ушедшей Антанты роются, в надежде найти съедобное, русские военнопленные. Туда же лезут совояжеры. Все одинаково скребут

банки французских капралов, влюбленных в Жоффра и Клемансо.

Грустна ты, мать Россия! Писать об этом легче, чем было видеть.

Немцы кормят раз в день ведерком вонючей жижи с собачиной. У самих нет. Но кто ни попробует - выливает. А голод - не тетка.

Голодать можно день, другой, но на третий в ночь вы уже начинаете искать, где бы что-нибудь съесть. Так искали мы с братом. И возле лагеря за решеткой нашли яму с картофелем, плохо охраняемую немцами.

Ночью, прежде чем полезть воровать картофель, я вспомнил Московский университет и блестящие лекции о правосознании. Потом я полез под решетку ползком, стараясь, чтоб не услышали часовые.

Пролезая обратно с мешком картофеля на груди и с сладкой, предвкушающей слюной во рту, я из-под проволоки послал воздушный поцелуй московскому профессору.

Спору нет, правосознание - вещь хорошая. Но круто посоленный, горячий картофель - это тоже неплохо. Так думал я разводя костер и моя котелок.

Меню у нас было из двух блюд. Утром - ворованный картофель в мундире. Вечером - ворованный картофель, разведенный водой. И ноги начали медленно подрыгивать.


500 благородных русских фамилий

Когда будущий историк русской революции подойдет к главе о белом движении, он будет принужден начать ее так: "Нельзя отрицать, что самой характерной чертой этого движения была - глупость". Далее он может приводить факты.

Наивный я человек и жалостливый. В скотском вагоне на мою голову беспрестанно ложились чьи-то вонючие сапоги. Я не спихивал их с нужной грубостью. А вежливо снимая, думал: "Ну, черт с ним, что ноги вонючи, несчастный хлебороб, он оторван от жены и детей, от плуга и жнейки Мак-Кормика, от хаты и родины, ах, бедный хлебороб!" - и я вежливо снимал с своего лица его ноги.

Но поймите мое неистовое негодование, когда хлебороб в лагере Дебериц схватил чернильный карандаш, снял потрясающе вшивую гимнастерку и, проведя на плече две черты, а возле нарисовав три звездочки22, закричал голосом Генриха IV:

- Я вам не хлебороб, а гвардии полковник Клюкки фон Клюгенау! 23 Как старший в чине, объявляю себя начальником, а для поднятия дисциплины во вверенном мне эшелоне приказываю всем чинам обмениваться отданием воинской чести!

Вот вам и хлебороб!

Не верьте людям, когда они - в массе. В скотском вагоне все кормили собой вшей и под вшами были одинаковы. Рвали один у другого куски хлеба. Наваливались друг на друга, хлебая овсянку. Словом, за исключением "liberte","fraternite" и "egalite" было полное. Но вагоны - покинуты. И вот оголившаяся дифференциация.

Я все думал, что едут Петровы да Сидоровы, а тут прелестно отделилась 6-я книга дворянских родов. Страницы предстали тонкокостными корнетами, бравыми ротмистрами, поручиками, подпоручиками. Все - "фон" и "де". То есть как раз те, кто богом и биологией призваны командовать "вверенными частями".

Клюкки фон Клюгенау вызвал в барак изумительно авантюрную сестру, с шапкой золотых, горячих волос. Сестра блестяще говорила по-французски. И через несколько часов председатель военной миссии Антанты в Берлине, генерал Дюпон, из поданной полковником записки знал, что в Германию прибыли "в порыве пламенного патриотизма принужденные покинуть дорогую родину - 500 офицеров благородных русских фамилий".

Против меня, несусветно икая, на нарах живут киевские хлеборобы. За исключением матерного, все остальное они говорят по-украински. Но, к сожалению, они не знают, что их имена лежат сейчас перед генералом Дюпоном, и он, рассматривая их в монокль, готовит им судьбу, достойную патриотов.

У костров деберицкого лагеря рваные люди варили краденый картофель. Собирались кучками. Говорили: когда же и как же они вернутся? И как хлеборобы не понимали, что Дюпон уже отдает приказы. И что судьба их - решена.


Бледно-желтое пиво

Я человек общительный. Но соотечественники были скучны. И, обменяв валенки на сапоги, я ходил по Деберицу.

Как ни будь мала немецкая деревушка, пять ресторанов, несколько магазинов, два парикмахера и много разговорчивых немцев в ней найдутся.

Гулянья мои были не лишены интереса. Я увидал нищету Германии 1919 года. Это был пятый военный год. Немцы этого года ничего уж не хотели. Они не могли хотеть. Они хотели одного - есть. Но есть было нечего. Все съела война.

Страна трудового пафоса лежала мертвой. Так же точно и верно вертелись шестерни. Но машина делала последние обороты. Машина работала вхолостую. Колеса шли по инерции, ржавые от крови. В каждый момент - они должны были стать. Лица людей опустели. Люди ходили как тени. Походкой напоминая матерей, у которых убиты дети.

Вильгельм в Голландии 24 пил зект. А я на 10 железных пфенигов купил кружку пива. Пиво 1919 года было водопроводной водой бледно-желтого цвета. Пить его можно было разве только из патриотизма. И немцы все-таки пили бледно-желтое пиво.

КИЕВЛЯНЕ В ГАРЦЕ

Путешествие продолжается

Есть в Германии чудное место - Гарц. Шнельцугом через Магдебург от Берлина - шесть часов езды. И первый городок Северного Гарца, куда вы приедете, будет средневековый, окраинный - Госляр.

Официально Госляр знаменит соломенными часами и замком, где живал Фридрих Барбаросса25. Но, по-моему, Госляр знаменит тем, что веснами буйно зацветает жасмином. Так цветет, что на улицах, по узости которых можно только ходить, а не ездить,- стоит благоуханный аромат. А когда осыпаются лепестки - Госляр покрывается снегом.

Гарц - гнездо горных рабочих. Руды там - медные, серебряные, свинцовые добываются столетиями. Поэтому жители мрачны и неразговорчивы. А если и разговорятся, то даже равнинно-болотному пруссаку будет малопонятен гортанный говор горного Гарца.

Хмурый Гарц с вершиною Брокен, на которую летали к ведьмам в гости Фауст и Мефистофель,- в годы войны стал хмурей и свинцовей.

Рудники - глубоки. На 1000 метров уходят они в глубь Германии. В войну там стояли по щиколотку в воде потомственные рудничники Гарца. Так же били кирками и молотами. Так же вылетали наверх вагонетки по рельсам. Только реже меж собой говорили рудокопы. С каждым днем как свинец тяжелая жизнь - становилась все тяжелее.

Игрушечные города лишились дохода - туристов. Вместо них-правительство, обнеся отели, решетками, прислало- пленных офицеров. Пленные склонны к убегательной романтике - так пусть сидят в Северном Гарце, где Мефистофель для Фауста устраивал шабаш ведьм и где на гору Брокен ведет узкая "тропа Гете", по которой когда-то - шел поэт.

Прекрасен Северный Гарц. Мне хотелось бы многое о нем рассказать. Но - я не первый. Гарц любил Майков. У Майкова был вкус. И он писал о Гарце стихи. Лучше Майкова писал Генрих Гейне. Хотя по-немецки о Гарце писали многие. Ибо нет в Германии ни горы, ни холма, о которых бы немцы не высказались поэтически. До того они любят свою квартиру на Земном Шаре.

Горный паровозик уперся в синий рассвет на станции Альтенау. Я глянул в окно. Паровозик стоял в тупичке. Ему легко было бежать - за ним всего два вагона. Остальные остались в Клаустале. То-то во сне лязгали буфера и кто-то кричал по-русски.

Восемьдесят человек приехало в Альтенау. Неизвестные немцы выстроили всех на платформе и повели от вокзала - под гору.

Кругом были горы. И далекие и близкие - все были сини.

И воздух меж ними был синь. И сосны стояли - как из каленой стали.

Мы спускались с кручи. Ноги подрыгивали в коленях. В долине, в подымавшемся синем тумане виднелись крошечно-черепичные домики. Это и было Альтенау, кажущееся игрушкой, заброшенной в дикий лес. Хорошо, читатель, в горах - в шестичасовом предутреннике.

- Русский капуцкий! Русский капут! - кричат мальчишки, окружив нас цепью на уличке Альтенау.

Это крики инерции. Они остались от лет войны. А в окна глядят алебастровые старушки, вывесившись на подложенных под локти подушечках. И чему-то болванчикообразно качают головами.

- Дождались, баушка, гостей из музею!..- кричит полтавский вартовый Юзва и жеребцом ржет в утреннике Гарца.

Вторая станция моего путешествия - вилла "Фрида". Прелестное название. "Фрида" стоит в Альтенау, в опушке соснового леса, на полугорье. Рядом с ней вилла "Маргарета". Все это очень мило. Но обе виллы обнесены высокой решеткой с острыми шипами. А возле решетки проминает ноги часовой с винтовкой.

Мы вошли в узкую железную калитку. Часовой меланхолически повернул замок, звонко звякнув им. "Сиди, мол, Азия!"


"Дивный вальс"

Когда я открываю окно - я вижу сначала решетку. Потом - голубое небо в рисунке решетки. И - далекие сосновые горы. Я чувствую, как моя комната наполняется резким горным воздухом. Это - прекрасно. Но жаль - я сижу на замке, у решетки стоит часовой и нас кормят раз в день оранжевой брюквой.

Ее дают в зале первого этажа, где устроена сцена и стоит пианино, на котором сейчас кто-то тыкает пальцем "Гречаныки". За обедом брюкву едят 80 человек, и все не знают, почему их заперли.

Если есть две недели брюкву - голова начнет кружиться слаще, чем от картофеля, ноги приятно ослабеют, а характер испортится.

У подпоручика Анисимова - усы колечками, он ежевечерне сумерничает у пианино, аккомпанирует и поет:

Да, то был вальс - старинный, томный.

Да - то был дииивный вальс.

Я слышу вальс везде. Лежа на постели. Гуляя по узкому дворику лагеря. Вальс был, конечно, недурен. Но - незадачлив.

Да - то был диииивный ва-альс.

На кухне рыжая, краснорукая Матильда замерла в женской, вечерней тоске от пенья. Рубаха-парень Еремеев неумолим в отправлении физиологических потребностей. Он охаживает Матильду под "дивный вальс", и она, вздыхая "Ach die Russen",- дает ему из-под фартука кусок оленины, обещая вечером отдать любовь.

По верху сосен звенит в иглах резким воздухом ветер. Сумерки пали. Филин плачет в далеких горах. Часовой в заплатанном мундире тихо ходит у ворот, напевая песню, с которой ходил по Бельгии:

Wenn die Soldaten Durch die Stadt marschieren.

В зале дают по чашке желудевого кофе, которое хорошо как мочегонное. Но Кузьма Прутков, вероятно бы, сказал: "лучше выпить что-нибудь, чем ничего". И я пью желудевое кофе. И слушаю, как семинарист Крестовоздвиженский разыгрывает рамольного полковника Кукушкина.

- Как вы относитесь, господин полковник, к партии эсеров?

- Раз уж "еры"-значит, г...-бормочет полковник.

- Солидарен, господин полковник, но вот вы, вероятно, еще не читали, что Троцкий, женившись на великой княгине Ольге Александровне, переехал с ней в Нескучный сад?

- Неправда! Это неправда! Ты врешь, сволочь! поп! - визжит и брызжет слюной полковник.

- Уверяю вас - факт, а не реклама,- хохочет на "о" семинарист.

А Кукушкин швыряет чашки, блюдца, звенит шпорами и убегает, ругаясь, по лестнице.


Городок и горы

Тихо живет Альтенау - горный городок в три улички. Сплошной - санаторий. Нет даже маленькой собачки, которую б не знал житель. И нет жителя, которого бы не знала маленькая собачка.

Утрами мужчины Альтенау с рюкзаками на спинах, в толстоподметных бергшуях едут на велосипедах в шахты и на лесные работы. Горбатый пастух собирает возле колодца черно-пегих голанок, позвякивающих ошейниками с певучим бубенцом. Собственно, не пастух собирает стадо. Он сидит. Собирает его умная овчарка, сгоняя коров прыжками и лаем, и гонит в гору, по указанию пастуха.

Возле отеля "Ратгауз" с дощечкой: "здесь в 1777 году останавливался поэт Вольфганг Гете во время путешествия по Гарцу" - сходятся у помпы женщины, гулко звеня деревянным башмаком по голышам. Здесь они обменяются сплетнями трех уличек и разойдутся кривой походкой под тяжестью ведер.

Если отворить дверь магазина, раздастся оглушительный звонок. Из задней комнаты выйдет хозяйка. Но что вы можете купить в этом году в немецком магазине? Морковный мусс и мозаичную подметку. Как жаль, что у меня нет ни пфенига. Я бы купил себе на память подметку. Ибо эта мозаика потрясает сильнее фреск феррарского Скифаноя. И искусство Гете говорит о стране меньше, чем искусство немецкого сапожника во время войны. Вот он, пафос страны,заключенный в подметку!

Германский скелет - почему-то еще переставляет ноги и, подражая дыханью, шевелит ребрами. А дети здесь, называясь именем "Kriegskinder"*, [* Дети военных лет.] рождаются слабенькими уродцами, без ногтей и с кривыми ногами.

Горы Альтенау стоят недвижно. Стоят как - тысяча лет. Я иду из города - в горы.

С обрыва Вольфсвартесмотрю на Брокен.

Хожу по вершине Брухберга. Спускаюсь серой от гравия дорогой, меж мачтовых сосен. Разыскиваю водопады. Но овладевает мной - стереоскопическое чувство.

Мачтовые сосны прекрасны. Они насажены правильными рядами. Культура лесного хозяйства Германии - давняя. Водопады - недурны. Они сделаны для туристов. Отведена вода, разложены камни, и вода бежит по камням, серебрясь. Летом, меж гор - цветные луга. Луга засеяны цветами.

Я вижу вековой пласт труда и культуру народа. Но ведь волновать может только хаос, до которого не коснулась рука.

Я вырос на реке Вад. Люблю мордовские леса, в которых люди молятся чурбанам. Где, идя сто верст,- не встретишь человека. А под деревней мелькнут мордовки в сапогах гармошкой и с платком, завязанным на голове чертовыми рогами. И все, что я скажу такой бабе, будет ей дико и непонятно. А по ее я не знаю ни слова.

На вершине Брухберга мне кажется, что я вставляю натурные съемки в стереоскоп. И - смотрю.


Полковник Кукушкин

Я перестаю ходить по горам. Таланты открываются всегда по пустякам и внезапно. Я занят другим. У меня открылся талант парикмахера.

В вилле "Фрида" у всех отрастали волосы. И все хотели их стричь. Но денег не было. А волосы росли. Брата я остриг сам. Получилось прекрасно. И все пришли просить "ежиков", "полек" и "наголо". Я стриг всех без отказа - плохо и хорошо. Но - с полного согласия. Стриг до тех пор, пока в одно январское утро не вошел ко мне помешанный полковник Кукушкин. Он звякнул шпорами и обратился с покорнейшей просьбой:

- Остригите меня с пробором. Я пришел в замешательство, замялся, сказал:

- Видите ли, полковник, волосы у вас отросли, но человек вы военный, и, если я вас буду стричь, я все время буду бояться, как бы не сделать вам польку слишком, так сказать, штатской - штрюцкой. А это бы не соответствовало вашему виду и чину.

- Вы совершенно правы,- сказал полковник,- вы не по профессии парикмахер?

- Нет.

- Тогда я прочту вам свои стихи - хотите?

- Стихи я очень люблю - обласкайте.

Полковник Кукушкин встал во фронт и прочел громко:

Подрисованные женщины нежнее

Кажутся при свете фонаря.

Я толпе в глаза взглянуть не смею

Без отчизны, бога и царя.

- Превосходно, господин полковник! - сказал я.- Я даже жалею, что не могу вас остричь.

- Понимаю-с, не сердит. В день творю по семи стихотворений,- и, звякнув шпорами, полковник вышел.

Медик Казанского университета повернулся на кровати, сказал мрачно и медленно: "спирохеты в стихи играют", и заснул.


"Гостиница Павлиньего озера"

Немцы любят "знаменитости". Если их нет, они их делают. И каждый немецкий город чем-нибудь да знаменит.

Городок Клаусталь знаменит, во-первых,- Горной академией. Улицами его ходят разноцветноголовые студенты. Шапочки красны, сини, зелены, голубы, а те, кто состоит в ферейне, блюдущем мужскую девственность до брака,- носят шапочки желтого цвета.

Знаменит Клаусталь, во-вторых,- государственными медными и серебряными рудниками. И в-третьих, Целлерфельдской кирхой, где Мартин Лютер говорил проповеди. И они хранятся там, писанные его рукой. Кто-то рассказывал, что в кирхе есть знаки чернильных пятен, ибо будто бы и тут Лютер швырял в навещавших его чертей чернильницами. Но это неверно. Чернильные пятна берегутся под стеклом совсем в другом месте Германии26.

С 1919 года Клаусталь должен быть знаменит и в-четвертых. В этом году неизвестно откуда приехало в него 500 русских в острых папахах и полушубках. И широтой души и ласковостью рук пленили клаусталек.

Лагерь стоял в километре от города. Это был отель и назывался прекрасно: "Kurhaus zu dem Pfanenteich", что значит - "Гостиница Павлиньего озера".

"Гостиницу Павлиньего озера" за время войны пленные офицеры превратили в грязную казарму. В лучших двух комнатах живет старший в чине, начальник эшелона - гвардии полковник Клюкки фон Клюгенау. Здесь разглядел я его прекрасно. Это был русский рыжий немчик, с белесыми глазами и отвисшей розовой губкой. Вкруг него собралась - "parlez - vous francais" - голубая кровь. В комнатах ошую и одесную - армия всех чинов и рангов. На дворе же в бараках плебс - вартовых и хлеборобов. Там 12 марта поселились я, брат и четыре товарища.

Если относишься к людям, как к фактам, то жалеть иль грустить о них затруднительно. Сделали тебя таким, не переделывали - ну и живи.

Но, глядя на 500 невольных эмигрантов, мне все же становилось грустно. Если б немцев или англичан выбросили на чужбину, они, не имея представления о "царствии божьем",- в неделю б организовали "командитное товарищество".

Но - Расея - ах!!

Комендант лагеря Клаусталь был человек милый и любящий коньяк. Он никого не запирал. Расея с первого дня, в кожухах, кацавейках, валенках, сапогах,пошла по городу и окрестностям. Но в окрестностях изящных туристов поразило никчемное количество "пальцев", указующих путь: "Дорога в Альтенау" - "Дорога из Альтенау", "Дорога к ресторану Льва" - "Дорога из ресторана Льва", "Дорога в Сант-Андреасберг" - "Дорога из Сант-Андреасберга".

Трудно в Германии заблудиться. И много излишней пояснительности. Но "пальцы" почему-то привели гостей в состояние веселой ярости. И немецкие путники, привыкшие верить им, вскоре останавливались в полном недоумении. Они явно шли из Клаусталя, а "пальцы" говорили, что идут в Клаусталь. В отчаяньи путники донесли обо всем коменданту и возненавидели приехавших. Это были мужчины.

Немки. Но женщины ведь гораздо интернационалистичней мужчин. Их пленяло, что перед ними - странно одетые иностранцы. И они прощали им все. Не обращая внимания на перестановку "пальцев".

Обаянье русских мужчин доказала даже самая большая патриотка Клаусталя фрау Кноспе - содержательница лучшего ресторана в городе "Королевский двор". Тут виноват был - Алексей Жигулин.


Русская любовь

В воскресные дни к Павлиньему озеру в праздничных костюмах и с праздничной сигарой шли бюргеры с женами и детьми, шли девушки и подростки. Все тихо гуляли, тихо любуясь озером и воскресеньем.

Фрау Кноспе физиологически презирала тщедушных мужчин. Была очень толста. Но, несмотря на полноту, тоже шла в воскресенье к Павлиньему озеру.

Рост киевского купца Алексея Жигулина был - 2,87. Полн он не был, но костист - необычайно. "Крещенье киевлян". Это именно он - стоял в проруби Днепра. Хотя и Добрыню Никитича писать с Алексея Жигулина было можно. Серебряные, висячие усы. Светлые, выпученные глаза. И - трещавая октава голоса.

Трезв Алексей Жигулин - не бывал. Тогда он грустил. Когда же пил спирт море не достигало даже его колена.

В этот день Жигулин с военным чиновником Червонцовым пил денатурат, в котором плавало несколько перчинок - "для вкусу". И когда было выпито все, Жигулин вышел на немецкое гулянье - к Павлиньему озеру,- в отдаленьи сопровождаемый друзьями и почитателями, не решавшимися близко подойти к Алексею.

В папахе, полушубке, смазных сапогах дик был вид Жигулина европейцу. Но и Жигулину - гулянье у Павлиньего озера не понравилось. Он встал перед озером. Невыразительно посмотрел на его тонкую корку льда. Закричал что-то дикое на непонятном даже русскому языке. И сел на берег - раздеваться. Немцы ахнули и остолбенели. Почитатели стали в отдаленьи, не решаясь приблизиться.

Жигулин стоял в чем мать родила несколько мгновений. Зарычав диаконской октавой всемирные ругательства, он ринулся в Павлинье озеро, ломая тонкую корку.

Гулянье - открыло рот. Жигулин катером шел - напрямик, режа Павлинье озеро саженками. Хохотал из воды и покрякивал октавой. Почитатели с платьем бежали на другой берег и кричали, весело хохоча: "сейчас сдохнет!"

Хохочущий, гогочущий, рыгочущий Жигулин доплыл и вышел на берег демонстрировать "крещенье киевлян". Больших трудов стоило уговорить его одеться. Но, одевшись, Жигулин стал гулять среди немцев, которые мгновенно поняли, что это-то и есть знаменитый "russischer Furst"*. [*"Русский князь".]

Фрау Кноспе стояла в толпе. Ее час пробил. Знакомство состоялось. И Жигулину - "русскому князю" - открылся бесконечно текущий счет в "Королевском дворе".

Слава Жигулина росла. Иначе как "князем" немцы его не звали. Но достигла она апогея после пьяного уничтожения отставного любовника фрау Кноспе матроса Тринкауса, которого Жигулин, на глазах всех, перекинул через забор. И после этого Тринкаус стал закадычным другом "русского князя", не претендуя на то, чего не может.

Через несколько месяцев Жигулин навсегда уезжал из Германии в Англию спасать Учредительное собрание. И никто никогда не видал таких слез женщины, какими плакала монументальная фрау Кноспе, провожая Жигулина на вокзале.

- Ach, ich hatte ihn so lieb **, [** Ах, я его так любила.] - беспрестанно повторяла она.

Дымящийся Жигулин вышел нетвердо. Хлопнул богатырской ладонью, как лопатой, широкую спину фрау Кноспе и дребезжащей октавой сказал весело:

- Не плачь, ветчина! Ищи такого же!

С тем и уехал. Не знаю, где он, а прекрасный был парень. Был я с ним дружен. И поэтому часто говорил он: "Гуль, дорогой,- не человек я (тут он понижал голос до шипенья и шипел), я - спиртовка".

Война, революция, а тем более эмиграция были Алексею Жигулину - непонятны. Он любил в жизни только вороных рысаков, на которых гонял по Киеву. Остальное время - Доб-рыня Никитич - был болен алкоголем. И когда с хохотом ревел по ночам:

Я гимназистка шастого классу,

Пью денатурку заместо квасу, все знали, что Жигулин веселится, хлеща с Червонцовым денатурат с плавающими перчинками.

- Алеша - ша! Вазьми палтоном ниже! - это отвечает ему высоким тенором военный чиновник Червонцев.


Посылки Антанты

Люди одинаковой профессии понимают друг друга взглядом глаз. Французские генералы, сидевшие в Берлине, прекрасно переглянулись с Клюкки фон Клюгенау. Он - начальник лагеря. А живущих в нем - Антанта берет на содержание. Она присылает оставшееся от войны обмундирование. Для каждого - недельную съестную посылку.

- Вы ж, мсье колонель, поддержите среди чинов дисциплину-они вскорости поедут бороться за Российское Учредительное собрание.

Разве не хороши съестные пакеты - с шоколадом, белыми галетами, жидкостью от клопов, вареньями, печеньями корнбифами, ревенными лепешками, плюм-пуддингами, порошком от блох, мылами и нежными письмами английских мисс к бравым бобби? Очень хороши!

А в голодной Германии они были силой, гипнотизирующей и покоряющей все. Кусочек английского мыла? Да знаете ли вы, что за него можно получить?

В ответ на протест клаустальского магистрата против разврата находящихся в лагере русских комендант лагеря отдал приказ. В приказе комендант писал о случаях, когда "наши немецкие женщины, о которых даже нельзя было этого думать,-отдавались иностранцам за кусок мыла и десяток галет".

Дураки сидели в магистрате. И глуп был комендант. Кусок мыла и десять галет в 1919 году равнялись самой невозможной мечте. А разве грех за осуществление мечты заплатить тем, чем можешь?

В Берлине в 1920 году женщина холодно отдалась за коробку фиников. И когда мужчина встал, она, забыв его, быстро убежала с коробкой, счастливая. Надо помнить, что бреду величия нанес серьезные раны не только Дарвин. Наши дни ежеминутно дают материал, не делающий человека слишком сложным животным.

Хлебороба Кривосопа захватили в Клаустале в постели с двумя женщинами. В лагерном бараке полиция вместе с мужем искала сбежавшую жену. И она была найдена в шкафу комнаты подпрапорщика Нескучайло


Сбылось несбыточное

Даже вартовый Пузенко из Кобеляк и тот был счастлив в горах Гарца, оставив в моей памяти подробную запись его романа.

В прачечном заведении Клаусталя жила поденщица Иоганна Шпрух. Было ей лет за сорок. Опасный возраст женской осени. Но так как Иоганна была на редкость коротконога, широка в костях и безобразна лицом, то стирала она белье и любви ни от кого не знала. Конечно, не то чтоб была она девицей. Но разве это любовь? Иоганну никто никогда не поцеловал. А любви ей хотелось так же, как королеве румынской и Саре Бернар. На помощь Иоганне пришла Украинская Народная Директория и Высшее Германское Командование в Киеве. Это они выслали вартового Пузенко из Кобеляк - в горы Гарца. И здесь грозой разразилась любовь.

Когда я был маленьким - я не любил читать. Я начинал, но, если книга меня не увлекала, я бросал ее под стол. И, ходя из комнаты в комнату, говорил родителям: "мне скучно - что же я буду делать?"

Не уважая книг, я не понимал, для чего у отца в кабинете стоит громадный шкаф, наполненный никчемностями. Отец мой был нотариус. Его юридическая библиотека повергала меня в тоску. И когда я проходил мимо нее, мне становилось особенно "скучно".

Однажды, подойдя к шкафу, я вытащил беленькую книжку, показавшуюся аппетитной. На книжке стояло: "Процесс Кудриных". Это мне понравилось. Я раскрыл. И прочел ее вприсест, потому что она меня напугала. Процесс Куприных был процессом скопцов. Мне стало необычайно страшно. Я чувствовал, что чего-то никак не могу понять. Теперь я знаю. Я не понимал, почему люди себя оскопляли - зачем? И это стояло передо мной - ужасом. Кудрины воплотились в воображении - безобразным, желтым, безволосым лицом.

Когда я впервые увидал вартового Пузенко - я вскрикнул про себя: "да это же процесс Кудриных!"

У Пузенко было желтое, безволосое, полуидиотское лицо. Глаза странно подмаргивали в стороны. Голос - тонкий, как у бабы. А тело - крепкое, на кривых ногах.

Отвратительней вартового Пузенко господу богу было трудно придумать. Но именно для него он и создал Иоганну Шпрух в Клаустале.

Их любовь была материалом хохота. За их свиданиями (на которые Пузенко хоть скупо, но носил гостинцы Антанты) - следили Пузенкины товарищи. В обмен на гостинцы Иоганна приносила Пузенке - выстиранные исподники и портянки. Все шло лирически. Горе было только в том, что говорить они не умели. Разговор двух душ - был нечленоразделен.

Прижав Иоганну в темноте у решетки лагеря, Пузенко силился ей что-то рассказать. Он набирал воздуху сколько мог. Тыкал себя в грудь и говорил с страшной натугой:

- Ых.

Потом тыкал в грудь Иоганну и, опять набирая воздуху, говорил ей:

- Ду.

Потом Пузенко фыркал, взвизгивая смехом, и неизвестно зачем заливал диалог кобелякскими матюками.

Так любили. Так страдали. И были счастливы. Товарищи приставали к Пузенке, что он пудрится пудрой из английской посылки, уходя на свидание. Пузенко кричал на них тонким голосом:

- Та идыте к бису - та я ж не кудрився! Не одна фрау Кноспе горько плакала на вокзале, провожая Жигулина, оставаясь вдовой. Еще горше плакала Иоганна Шпрух, в рыданиях понимая горе фрау Кноспе. И доказывая, что я совершенно напрасно вспоминал о процессе Куприных. Но Пузенко был нужен Англии. Пузенко был нужен Франции. Пузенко был нужен Российской Конституанте. И он уехал бесповоротно.

Поэма экстаза

Посылки Антанты сделали "Гостиницу Павлиньего озера" оазисом голодной пустыни. В гостинице шла мена, купля-продажа, спекуляции оптом и в розницу. Гостиница цвела. Денатурат сменялся коньяком сокровенных клаустальских погребов. И многие ощущали в себе прелестную коньячную свободу воли.

Да и что же человеку, повисшему на канате в воздухе, делать, как не постараться забыть на минуту, что он - в воздухе - на канате. Ведь идет дождь. Не завтра, так через месяц канат перегниет. А человек не птица, не парашют, не самолет.

Не пили только белые вороны. Кружок техников организовал курсы десятников. Матунько составил чудный украинский хор. И когда хор пел "Як умру, так поховайте" - у немцев захватывало дух, и на глазах навертывались слезы. Большинство - зажмурив глаза от канатной бездны, заливало их коньяком.

Крестовоздвиженский по-прежнему играл с полковником Кукушкиным. Теперь игра шла в астральный мир. В комнате полковника во время войны повесился французский лейтенант Морис Баярд, не выдержав плена.

Ночью у Кукушкина сидел Крестовоздвиженский. Блюдце бежало по разлинованному листу, говоря: "Святые отцы молятся о вас и России - молитесь обо мне и Франции. Морис Баярд". За блюдцем крутились столы, кровати, стулья. А поутру полковник Кукушкин находил под подушкой странные письма, которые, таинственно улыбаясь,- убегал читать в лес за озеро.

По фронтовой привычке пьющие открыли - шмен-де-фер.

И в этой комнате - большой, квадратной, хорошо освещенной - царствовала даже не демократия. А - разумная анархия.

За круглым столом, рядом с блестящим интендантским генералом Любимским в полной форме и с ленточками орденов,- сидел вартовой Пузенко с другом Юзвой. Сидел александрийский гусар смерти 27 ротмистр Кологривов. Капитан Саратов в костюме французского матроса. Вольноперы 28. Прапорщики. И тот самый артиллерист Калашников, который так стоически перенес взрыв в музее.

Банк метал генерал Любимский.

- В банке,-сто,-он сжимает колоду когтистыми пальцами.

- Ва-банк.

- Бита. В банке - двести,- не волнуясь, говорит генерал.

- Крою во вись,- дрожит Юзва.

- Та ж Юзва - державня варта! - заливается скопчески Пузенко.

- Ваше,- холодно кладет карты Любимский.

В комнате клубится английский табак. За окном начинает голубеть рассвет. Генерал Любимский с ненавистью смотрит на кургузые пальцы Юзвы - мечащие банк.

А в зале, где днем стоят обеденные столы, где устроена едена,- в углу прижался разбитый "бехштейн". За ним, со свечой - худенький брюнет в полутьме играет скрябинскую "Поэму экстаза". Его фамилия - неизвестна. Все называют его - паж. Он очень молод, нервен, красив. И любит только музыку. Но в "Гостинице Павлиньего озера" нет нот, кроме марша "Фридерикус рекс". А паж на память играет только "Поэму". И когда одни спят в коньяке - другие бьются в шмен-де-фере, паж ночь напролет играет "Поэму экстаза", и под пажескими пальцами "бехштейн" вспоминает лучшие времена.

Он звучит в эту лунную ночь прекрасно. По крайней мере, мне так кажется из барака. А может быть, это просто - бессонница.


На брокен по тропе Гете

За обедом рассказывали новости.

Ночью, поссорившись за картами, Саратов вызвал Калашникова стреляться из винтовок, сходясь на сто шагов по клаустальскому шоссе - заложив в магазин по обойме. Кто-то с большим трудом помирил их бутылкой спирта.

Другая новость: Клюкки фон Клюгенау выбирает позиции, потому что из Брауншвейга идут спартакисты.

На рассказавших я смотрю с недоумением. Вы думаете- они ненавидят спартакистов классовой ненавистью и будут биться с ними насмерть? Ничего подобного. Они пойдут биться неохотно - потому что едят же они посылки Антанты, приказал же идти Клюгенау.

Они неплохие солдаты. Но мне жаль, что у них плохая палка. Дайте им хорошую. Возьмите их в Красную Армию, прикажите им бесповоротно - они пойдут туда, куда скажет Ворошилов. И умрут вовсе не трусами.

Дурачок Клюкки с немецким комендантом действительно гуляют возле лагеря, выбирая позиции. Они даже смотрят в бинокль. И указывают на складки местности. Не понимая шутки, пущенной остряком.

Через день мы ушли в небольшое путешествие. Я, брат и Андрей Шуров шли мягким шоссе. Смотрели на прекрасные виды. Заходили в деревенские ресторанчики. Говорили о глупости Клюгенау. О том, как хороша горная цепь Ауф дем Аккер и до чего уютна деревушка Рифенсбек.

В ней, в старом гастхофе мы пили желудевое кофе и ели свои галеты, напряженно изъясняясь с старушкой в белой наколке. Она спрашивала, когда же вернется из Сибири ее пленный сын? Мы сказали, что скоро.

- Может быть, господа хотят сыграть на клавикордах? Клавикордам 200 лет. Я тыкаю в них "Стеньку Разина", но они не звенят песней Садовникова. Я думаю: "умирайте, милая старушка в белой наколке, ваши клавикорды не звенят, и вы не дождетесь сына из Сибири".

Мы переваливаем через Ауф дем Аккер. На другой день идем долинами Южного Гарца, перемежающимися с лесами, полями. Уже весна. Цветут подорожные каштаны. Душит дурман белой акации. Это лучше резкости Северного Гарца, от воздуха которого того и гляди лопнут легкие.

Идем мы не к немцам. Идем- к русским. В русский лагерь - настоящих, неслучайных эмигрантов. Там живет мой однополчанин по мировой войне, и я хочу с ним поговорить. Его зовут Анатолий Гридин. Он очень хороший, но нервный человек. Каким образом попал он в Германию - я не знаю.

И тем интереснее встретиться.

Когда мы вошли в здание лагеря, я спросил Анатолия Гридина, указывая на стоявшие в вестибюле палки:

- Анатолий, что это у вас за бамбуки?

- Это - кавалерия,- отвечал Гридин.

- Какая ж кавалерия - это бамбуковые палки?

- Нет - это для кавалеристов, по приказанию генерала Квицинского.

- Так это - лошади?! - вскричал я в восхищеньи.

- Нет - это пики,- сказал Гридин.

Генерал Квицинский умер в Швеции подмастерьем сапожника средней руки. Он не наворовал денег. Поэтому обойдем его молчанием. Хотя кавалерия бамбуковых палочек на полях Южного Гарца приводила в великое изумление туземцев.

В этом лагере была железная дисциплина. Если, например, рядовой эмигрант сидел без штанов. Он не просил штаны. А - подавал рапорт. Начальник накладывал резолюцию и посылал рапорт генералу Квицинскому. Эмигрант все еще ходил без штанов. Генерал не прикрывал наготу эмигранта. Он резолюцировал: "выяснить успехи данного чина в строевых занятиях". Начальник отвечал письменно: "успехи в занятиях нахожу недурными". И генерал Квицинский разрешал эмигранту надеть английские штаны.

Глупость лагеря стояла колом. Когда-то умный Гридин ничего не понимал из того, что я говорил ему. И я в грусти пошел на Брокен, по тропе Гете. Гридин же вскоре умер среди банд Юденича - от тифа.

Но и на Брокене было скучно. Стоит ресторан - большой-пребольшой. В ресторане за баром хозяин - толстый-претолстый. На весах-автомате можете в точности узнать свой вес. Вот вам и вершина Гарца, Фауст с Мефистофелем.

По тропе Гете мы пошли вниз с горы. Была ночь. Была темь. Где-то опять кричал филин. Через шесть часов мы устало подошли к "Гостинице Павлиньего озера", где паж играл "Поэму экстаза", Жигулин с Червонцовым изображали спиртовку, а генерал Любимский хладнокровно понтировал.


Кого мне было жаль

Чем чаще Клюкки ездил в Берлин, тем яснела явственней судьба клаустальцев. Русская военная миссия, в лице ген. Хольмсена, ген. Минута, полк. Сияльского и фон Лампе, столковывались, кому в первую очередь продавать товар. Англичане платили хорошо. И французы недурно. Бермонд 29 - меньше, зато дело под рукой. И военная миссия по-соломоновски поставила - всем продавать!

Первыми пошли партии в Нью-Маркет, в Англию. Путешествие было с комфортом. Вагон 1-го класса. Даром раздают коктайль. Всех пододели в. английскую форму. Это не голодная Германия - а державы-победительницы! Господин поручик туманно глядит в окно. Мимо него синей птицей летит Бельгия. За ней - Ла-Манш, Нью-Маркет. Туманный Лондон.

Королевский прием с великолепным пуддингом. Далее - третий звонок и: "Я берег покидал туманный Альбиона". Морская прогулка с английскими пулями за Российское Учредительное собрание.

Англичане в тылу "занимаются" лесом. Клюкки с Хольмсеном и Сияльским едят в Берлине бифштекс с яйцом. Уж казалось бы - ясно. И все же 500 человек едут в Нью-Маркет, сами о себе напевая:

Солдат - российский,

Мундир - английский,

Сапог - японский,

Правитель - омский.

Когда лист записей в армию принесли в нашу комнату, в графе "куда едете" мы написали: "остаемся в Германии".

- Что это значит? - спросил меня Клюкки.- До каких же это пор? А родина? Вы осмеливаетесь забыть родину и не повиноваться начальству? Вы говорите дерзости, и я донесу о вас в Берлин.

Под немецким небом мы оставались впятером. Мы рассуждали так: не иголки, не затеряемся. Откроется граница - вернемся домой. А "Гостиница Павлиньего озера" - скатертью дорога.

Но некоторых было мне жаль.

Жаль было одаренного, рыжего Бориса Апошнянского - лингвиста, студента, востоковеда. Он еще больше меня любил путешествия. Совершенно не обращая внимания на сопровождающие их приключения. Он ходил по Клаусталю с грязной, дымящейся трубкой. Любил пенье. Не имел музыкального слуха. И всегда пел две строки собственного экспромта на мотив вальса "На сопках Маньчжурии".

Белеют дома в украинском стиле барокко...

Или:

Дорога идет zum Kriegsgefangenenlager...* [* . . . . . к лагерю военнопленных.]

Кроме экспромтов Апошнянский знал еще армянский романс. И прекрасно рассказывал об Апошне. Политикой он не интересовался вовсе. К войне был не приспособлен. В Англию поехал потому, что "не знаю почему,- говорит,- с детства мечтаю об Англии". Я отговаривал его очень. Он понимал меня. Но интерес к Англии - был сильнее.

После того как он удовлетворил интерес, солдаты Юденича подняли его на штыки. В отступлении им было все равно, кого поднимать. А Апошнянский очень любил жизнь и очень хотел жить.

Сейчас вижу его - профессорского, грязного, без всякого слуха поющего армянский романс:

На одном берегу ишак стоит,

На другом берегу его мать плачит.

Он его любит - он его мать,

Он его хочет - обнимать.

Жаль было мне и друга Апошнянского - отца Воскресенского. Ходили они всегда вместе, и уехали вместе, и умерли вместе. Но были невероятно разные люди.

Назывался Воскресенский "отцом" потому, что был сыном сельского священника, происходил из коренного духовного рода. И сам всех всегда называл "отцами". Такая уж была поговорка. Был он семинарист. Все дяди его были монахами, священниками, диаконами. А один даже - архиепископом. И, умерши, этот архиепископ оставил ему - драгоценную митру.

В киевскую авантюру "отец" попал столь же случайно, как Шуров, Апошнянский и я. Был он очень труслив, скуп. И любил говорить о двух вещах: "о русских дамочках" (немок "отец" отрицал категорически) и о драгоценнейшей митре.

- Ты, слышь, отец, ты не знаешь, какая у меня в Киеве митра осталась.

- Какая?

- Ка-ка-я,- растягивал Воскресенский,- драгоценнейшая, говорю, митра. Какие у архиепископов-то бывают. Она, отец,- тысячи стоит.

- Брось врать-то - тысячи!

- А ты не "брось" - верно говорю. Приедем в Киев - покажу.

- Что ж ты ее, продавать, что ль, будешь?

- А что ж - конечно, продам. Как драгоценность продам. Ведь я же по светскому пути иду.

- Ты не зарься, отец, на митру,- бунит Апошнянский,- ее давно командарм носит.

- Командарм! Тысяча человек не разыщут! Она скрыта от взоров - в укромнейшем месте.

Не довелось отцу Воскресенскому отрыть свою митру. Вместе с Борисом Апошнянским убили его солдаты в Прибалтике, отступая от Петрограда.

Еще жаль мне было и братьев Шуровых. Братья любили друг друга. Андрей ехал со мной из музея. В прошлом - ссыльный, анархист. Теперь - большевик. В музей попал - с улицы. Из музея - в Германию.

Яков приехал добровольно. Был он гренадерский поручик. В Германии встретились случайно. Жили дружно. Но Яков уехал в Англию.

- Что же ты, Яков, едешь в Нью-Маркет?

- Еду.

- Ну и езжай к... матери!

Перед отъездом Яков пил с товарищами в ресторане, бил посуду, плакал, качал пьяной головой и все говорил:

- Я думаю, все-таки еще можно спасти Россию...


Чемоданы английской кожи

Письма офицеров из Нью-Маркета писались по штампу. Об Учредительном собрании слов не было. Но желтые чемоданы английской кожи - были обязательны. Почему они так пленяли воображение-тайна. Но с них все начиналось. Далее уже шли "коктайли, английское сукно, кэпстен, лондонские мисс, трубки, сода-виски", в которой Жигулин отрицал первую часть и пил вторую, за что англичане бравого русского бобби любили, так же как немцы.

Лагерь опустел, как кладбище. Опустел и Клаусталь, к удовольствию магистрата. Мы впятером ходили по нему. И судьбы не знали.

- Мейне геррен, я не могу вас больше кормить,- разводил руками комендант,почему вы не едете спасать вашу родину?

- Мы не любим Антанты, герр гауптман,-говорили мы.

Комендант расцветал.

- О, тогда я вас понимаю - вы хотите ехать в Балтику к генералу Бермонду-Авалову и к нашему знаменитому фон-дер-Гольцу?

- О да, мы знаем генерала фон-дер-Гольца. Он - умный. Он написал интересную книгу о военной психологии. И вероятно, поэтому произвел капельмейстера Бермонда в генералы. Но...- смеялись мы,- разве вы не находите, герр гауптман, что климат Гарца - приятней Балтики?

Вскоре немцы перевели нас в лагерь Нейштадт.

ОБЛОМКИ РАЗНЫХ ВЕЛИЧИН

In recto decus

В душных сумерках воздух пари от дурмана лупинуса, духа ржи и пшеницы. Я медленно иду на гору - к руинам средневекового замка князя Штольберга. Хочу его осмотреть.

Мох обвил ноздрястые каменные руины Гонштейна. Так называется замок. Обложил своим мягким ковром разбитые комнаты. Замку - 1000 лет. Я узнаю это: на выбитой железной доске стоит год основания- 1100 пост Христум натум. А под годом высечен средневековый девиз гордого князя Штольберга - "In recto decus". "В прямоте - красота".

Так думал тысячу лет назад феодал, смотря из каменных стен Гонштейна на раскинувшиеся угодья, ушедшие к синеющим горам Тюрингии.

В 1200 году замок разрушили восставшие крестьяне. Князь наказал рабов. Но Гонштейна не восстанавливал. Переехав в другое горное гнездо. Ибо принадлежал князю весь Гарц.

Древний старик сидит на мшистой приступке башни. Мне кажется, что ему тысяча лет и что он знал древнего феодала. Но он говорит о бездетности последнего Штольберга. И о том, что он застрелился на памяти старика.

- Отчего ж это он?

- Не везло ему в жизни,- шамкают старые щеки. С замковой горы не окинуть глазом цветной панорамы окрестности. Тюрингенские горы синеют вдали. Сейчас их плохо видно. С полей подымается туман, играя переливами опала.

Аромат лупинуса становится невыносим. И я ухожу - в Нейштадт.

Тихи нейштадтские вечера, как мертвые. За горой гаснет краем кровавого глаза солнце. Из-за другой ползет желтый рог луны. В сумерках идут с полей розовые ардены. Везут крепкие рыдваны. В широкополых шляпах и деревянных туфлях идут загорелые нейштадтцы. Когда они подойдут к белым домикам, тишина замкнет засовы и захватит деревню, разливаясь по ней широкой волной.

Русских в Нейштадте - 30 человек. Это остатки. Они ждут отправки в Англию. И сидят на пороге лагеря. Говорит капитан-пограничник:

- Ну, стало быть, налетаем это мы, ведем его, голубчика, тут же в хату, а там у нас мешочки такие с песком - и уж вы поверьте честному слову, ни один профессор не определит - разрыв, мол, сердца - и концы в воду.

Капитан крепко раскуривает английскую трубку и улыбается в ее огоньке.

- Надо знать пограничников, ха-ха-ха!-внезапно хохочет капитан. Смех его неопределенен. Смех - помешанного. Я понимаю - капитан нездоров. И он странен в нейштадтском вечере.

- Чего же, собственно, вы хотите и чего не хотите? - в этих же сумерках спрашивает нас генерал Тынов.

- Не хотим участвовать в гражданской войне.

- А вы представляете, что из этого выйдет? Вас никогда же не впустят в Россию. Иль вы думаете, когда мы придем в Москву, мы дадим амнистию? Ошибаетесь...

Бедный старичок! Он сидит в Константинополе чистильщиком сапог. И не верит, что когда-нибудь его впустят в Россию. У нашего времени - зубы молотильного барабана. Попадешь под них, сломает, выбросит - сдыхай.

Трудно чистить чужие сапоги. Генералу Тынову у проливов трудно чистить в особенности, ибо проливы хотел генерал присоединить к Российской империи.


Я у ген. Минута

Железные дороги Германии прекрасны. Германские поезда не ходят - летают. И какая красота, когда под стеклянный купол грандиозного вокзала в Лейпциге на десятки платформ вплывают шнельцуги.

Поезд 1919 года, в котором я ехал в Берлин, шел славянски мучительно. Дергал. Лязгал. Крякал. В вагоне ходили сквозняки. Германия была еще под блокадой.

В Берлине не было немецких офицеров. Ходили французские, приветствуя английских. И странно было мне идти по этому городу - в военную миссию, давать объяснения моему отказу ехать на фронт русской гражданской войны.

Но я люблю видеть разных людей. Люблю толковать с ними. И я шел даже с удовольствием. Хотя одет я был странно: в одеяле.

Конечно, не наподобие тогообразно закутанного римлянина.

Нет. Из краденого немецкого одеяла деревенский портной сшил мне шапочку без полей, курточку и короткие штаны (длинных не вышло). Обмотки кто-то подарил. И я выглядел весело и изящно.

Учреждение, в котором на деньги Антанты сидели русские генералы, помещалось на Унтер-ден-Линден, 20, в хорошем особняке. Когда я вошел в приемную - шла прекрасно поставленная сцена.

Чиновник, с моноклем и пробором меж реденьких черных волос, сидел в приемной. Он принимал. Перед ним гудели военнопленные с коричневыми нашивками на рукавах - знаком, чтоб не убегали.

- Ну что ж, мужички, на родину?

- Знамо - на родину.

- Куда ж вы - на юг, на север?

- Да кому куда, мы - рязанские.

Чиновник улыбается холодными складками лица:

- В Рязань, мужички, не могу. В Орел - тоже. Я вас в Одессу запишу.

- Какая же Одесса, когда мы - рязанские.

- Не могу, мужички. Может, в Архангельск, а там уж увидите?

- Да как же... Да что же... Я прошел в комнату генерала.

- Садитесь.

Сел. Передо мной - письменный стол. За столом - черная визитка. Это и есть генерал-майор Минута. Лица у визитки нет. Генеральское клише без признаков растительности. И два стеклышка на золотой скрепке.

- Чем вы можете объяснить нежелание ехать на защиту родины? Казалось бы странным. Я не хочу о вас плохо думать.

Я объяснил, что, во-первых, "убивать вообще" - не моя профессия, во-вторых - белых слишком хорошо знаю, в-третьих, знаю и то, что иметь свои убеждения роскошь, за которую надо дорого платить.

Стекла пенснэ похолодели. Грудь визитки раздулась. А спина откинулась и легла на спинку стула.

- На ваше заявление об отказе ехать на фронт я наложил резолюцию. С сего числа вы лишаетесь всякой поддержки русского Красного Креста, включая сюда и довольствие. Можете идти.

Это было логично. Я вышел в приемную. Тут все еще возбужденно гудели военнопленные. А чиновник улыбался, предлагая им юг и север.

Пусты улицы Берлина. Я иду по ним. Обдумываю - как мне быть?

Вскоре немцы перевели нас - в Гельмштедт.


Как шумят немецкие липы

Самым интересным в лагере Гельмштедт был заведующий капитулом орденов, камергер двора его императорского величества - Валериан Петрович Злобин. Аристократически согнутый. Редкая седая растительность. Выдающаяся нижняя челюсть. В прошлом В. П. Злобин был близок к царю. Он ходил с палочкой, небольшими шажками. По-старчески много говорил. И часто играл на дребезжащем беженском рояле.

Со всех сторон гельмштедтский беженский дом обступили старые липы. Липы шумели старым парком родового именья. И если б на кухне герра Гербста не кричали немецкие судомойки, можно было бы вообразить себя в русском парке.

Герр Гербст - хозяин беженского дома - очень толст. Низко кланяться он вообще не может, даже камергеру Злобину. Хотя герр Гербст и не старается. Потому что какой же в камергере толк, если он стоит в кухонной очереди за кружкой капустного супа, сваренного кухаркой герра Гербста. Герр Гербст крутой человек. Знает, на чем стоит мир. Он жене дает порцию картошки, а сам есть шницель.

Когда мимо него, трясясь, проходит заведующий капитулом орденов с согнувшейся к земле старушкой женой, герр Гербст гордо смотрит животом в небо.

С одной стороны беженского дома - лес сосновый. С другой - лиственный. Дом стоит на шоссе. В получасе ходьбы - городок Гельмштедт Брауншвейгской провинции. И когда надо что купить, беженцы идут туда.

Управляет беженским домом полковник Богуславский. Он раздает старое французское и английское обмундирование, кой-что из съестного, присланного Христианским союзом американских молодых людей. А если кто-нибудь подвернется подходящий по возрасту, того он направляет в армии на юг и на север.

Усы у полковника Богуславского прекрасно стоят вверх, как у Вильгельма. В голосе много металла. Роста он малого. Ходит без шпор. Но на беженских вечерах танцует мазурку в первой паре. И старушки дамы, глядя на полковника Богуславского, что-то вспоминают и, тихо улыбаясь, кивают в такт мазурке головами.

Чудесные в Гельмштедте липы. Шумящие. Развесистые.

Поэтому-то под ними и сидят беженцы.

Очень стар генерал Ольховский. Старше Злобина. Он высок, статен, типично военен. Он командовал военным округом. Ходил в большом свете. Но светск не был. Суждения его своеобразны и непохожи на суждения камергера Злобина. Он и походкой другой ходит. Не маленькими шажками, а шагом медленным и длинным, с руками на груди или за спиной.

Говорит Ольховский бодрым голосом и улыбается в седую бороду, когда с ним заговорят о России:

- Я, голубчик, не политик, я солдат. Россия какая ни будь - для меня Россия. Стар уж я, не увижу ее. Одного хочу, чтоб схоронили не здесь.

Внук Ольховского, юноша 19 лет, хочет уехать в Россию. Камергер же Злобин возмущается и, держа юношу за пуговицу, кричит о лохматых студентах, жидах, курсячках:

- Да поймите вы, молодой человек, что это все блеф! Вся эта революция жидовские деньги! А рабочий человек по самой сути своей - монархист! И никакие эти советы ему не нужны! Да-с! Представьте себе - во время работы вы к рабочему человеку с советами лезете, да он пошлет вас, куда Макар телят не гонял!

А немецкие столетние липы шумят! И несут листья по ветру длинными шлейфами. Октябрь. Осень 1919 года. С одной стороны беженского дома лес стоит багряно-красный, как пожар!


Барышни

Я любуюсь лесом, когда иду в Гельмштедт за картошкой. Немцы отвели нам в бараке комнату, но нас никто не кормит. Надо как-нибудь пробиваться. Без карточек картошку не продают. Я нашел в городе старушку, которая сжалилась однажды и, улыбнувшись в морщины, сказала афоризм, достойный Ницше: "Alle Menschen wollen leben - alle Menschen wollen Kartoffel essen" * [* "Все люди хотят жить - все люди хотят есть картофель".]

Печь в нашем бараке гудит, как автомобиль. В ней - сосновые поленья. И старушечий картофель, крутясь в котелке, готовит нам ужин.

А в соседней комнате полковник Величко кричит на француженку-жену:

- Я не могу есть без гарнира! Я не собака! Жена взвизгивает по-французски. И голос полковника переходит в приближающийся к жертве шепот:

- Не визжи - не на базаре мочеными яблоками торгуешь! По бараку бьет крупными каплями дождь, застилая толстой кисеей окна.

В другой комнате киевлянка Клавдия декламирует, заломив руки:

Я думала, что расцвели яблони,

А это выпал - первый снег...

- Вы опять, Петро, ждете, чтоб я готовила ужин? Можете не ждать, этого не случится,- это Клавдия, кончив декламировать, говорит мужу.

Клавдии 20 лет. У нее замечательные руки, похожие на лебединые шеи. У Клавдии мерцающие глаза истерички. Она умирает от тоски. И ей хочется "ударить стэком чью-нибудь орхидейно раскрывшуюся душу". Это оттого, что ее руки дрожат и ей нужен коньяк. А может быть, оттого, что год тому назад Клавдия была девочкой в матроске. А теперь в Нью-Маркете живет поручик, которого Клавдии хочется ударить не стэком, а ножом. Перед тем как люди срываются, они делают всего один шаг.

А наш поручик

От дамских ручек

В большом восторге,

Тили-ли бом!

Так поет Клавдия, когда выпьет. Она все перепутала. Она не знает теперь, где у нее правая рука, где левая, что вкусно и что нет.

- Коля, я хочу сказок! - хохочет Клавдия. Клавдия пьяна.

- Нет сказок, Клавдия.

- А я хочу! Я маленькая! У меня образок над кроватью и молитвенник на тумбочке!.. А под молитвенником?- Клавдия хохочет.-Поль де Кок!!! Это-Северянина. Вы знаете его? У него чудные стихи про яхты: "Мы вскочили в Стокгольме на крылатую яхту! на крылатую яхту из березы карельской!" - только наша яхта была совсем не крылатая, а противная, и мы садились вовсе не в Стокгольме, а в Севастополе.

У мужчин всякие раны зарастают собачьими рубцами. Женские раны не зарубцовываются. И ранить женщину - просто. Можно даже походя. Клавдия была ранена насмерть.

Когда герр Гербст звонит в колокол, значит, беженцы должны идти получать пищу к окну, ресторана. Из большого дома идут камергер Злобин, генерал Ольховский, светские старушки, дамы, дети, штатские люди, кавалеристы с розетками на сапогах, живущие на этапе в Англию, Клавдия под руку с Мощанской, упругенькая барышня Маша - компаньонка светской дамы, военнопленные солдаты, служащие уборщиками, вятский учитель Иван Романыч

Иванов - много идет народу. Всем одинаково кухарка Гильда, не плеща, отольет половником кружку супа.

Если бы записывать судьбы русских людей в революцию, составились бы изумительные томы. Рассказ барышни Мощанской о путешествии из Владивостока морем, с остановками в Сингапуре, на Цейлоне, с болезнью на Принцевых островах, с жизнью в Тунисе, Сицилии и Марселе был замечателен. Надо было либо не верить, либо, поверив, пожать плечами и сказать: и все-таки живут, и все-таки куда-то едут и даже приезжают из Владивостока в беженский дом герра Гербста.

Барышня Мещанская была нервнобольная. На все смотрела равнодушными глазами. Обо всем говорила одинаково однотонно. Тем тяжелей был ее рассказ, полный неправдоподобных правдоподобностей. Ясно было одно - она была беременна. И об этом говорила с болезненной беззастенчивостью.

- Чего ж тут скрывать? Араб за это выпустил меня из лагеря в Тунисе. Я вообще ненавижу детей. А своего вдвойне и заранее.

Когда встретятся двое больных одной болезнью, но в разной степени, легко больной начинает чувствовать себя здоровым. Сидя с Мещанской, Клавдия была спокойна. Она молча смотрела исподлобья, грустным, остановившимся взглядом.

Ужасалась только Маша. Ей было 16 лет. И все рассказы казались ей сочиненными, ее не касающимися историями. Она отмахивалась от Мещанской и говорила с томностью:

- Поручик, пойдемте, помогите мне белье снять.

- А где оно?

- Да тут, в лесу, около дома.

И когда они долго снимали в лесу белье. Маша среди поцелуев и объятий говорила так, как говорит девушка, истомленная желанием:

- Я одна... я несчастная...

Но тогда Маша несчастной не была. Она стала ей позже, когда вслед за Клавдией приехала в Берлин и ничего не могла, как петь "Шарабан" в цыганском хоре князя Голицына.


Солдаты

Самой большой комнатой барака была солдатская. Жило тут восемь человек. Койки стояли в два яруса. Придя сюда, можно было услышать редкостный человеческий говор:

- И понимаешь, лезет он ко мне: ты, грит, не замельдован, потому, мол, и отдай ему циммеру. А я ему: вались, мол, ты на... как, мол, так я не замельдован, как я шайн имею - доннерветер твою мать!

- Ну и што?

- Да што, отдал захи мои обратно и шайн от него получил, ну и сюды подался.

- Вот язви его в пуповину - немецкая шайза эдака!

Мне хочется любви,

Неясной, как мечтанья.

За стеной высокимсопрано заливается Маша, обертывая электрические рожки в розовую бумагу.

- Завела фрайляйн - стучит в донышко,- хохочут солдаты.

Сибиряк Луновой с солдатом по прозвищу "доктор" шепчутся о кухарке Гильде:

- Ив толк не возьму, чи она фрава, чи фравалина,-гудит Луновой,- она загт, что, дескать, шацу нет и в охоте. А как, "доктор", феркерт выйдет - всыпемся мы с тобой.

- Каине ангст - в вальду разберемся,- говорит "доктор". "Доктор" больше всех любит смешенье языков. Он похож на жирного белого кота, глаза у него хитрые. В лагере военнопленных у английского офицера был денщиком. Говорит об этом с удовольствием:

- Правильный был человек, голодали наши там в лагерях, без маковой росинки во рту сидели, а мне что - у нас все под рукой. Приду, бывало, к. нему и говорю в откровенность: скучаю, мол, что-то по молоке, что ж, говорит, возьми конденспированного, ну и возьмешь к чаю баночку.

- Эка врет-то, мерин каретный,- хохочет ряжский стрелочник Болмасов,- да как ты его спрашивал-то, по-русскому, что ль?

- Как умели, так и спрашивали, не ты - облом - пальцем тыкан.

- А ты не гунди, заткнись, анг-ли-ча-нин! - прыскает Болмасов.

Мне хочется любви,

снова высоким сопрано забирает Маша.

- Вон поди приловчись,- смеется Болмасов,- слышишь, про любовь поет, что, мол, хочется немного помечтать.

"Доктор" уходит за водой с кувшинами. По дороге подмигивает обоими глазами и, осклабясь на Машино пенье, говорит:

- У нас никакая не отверчивается.


Время вечернего чая

Время вечернего чая - время беженских разговоров. Сначала из всех комнат идут с кувшинами, чайниками, котелками к тому же ресторанному окну. Немка наливает всем кипятку. И под серыми от пыли рожками ламп завариваются чаи, кофеи и уж конечно разговоры с воспоминаниями.

Камергер Злобин запамятовал отчество друга и соседа по именью, полкового товарища Коновницына, с которым жгли жженку и прожгли молодость. Камергер стукает железной кружечкой чая по столу, плещет и сердится, как ребенок:

- Ах, матушка... да какая же ты, право... ну, Коновницын, ну Ростя, Ростислав, ну да как же?

- Артамонович?

- Да нет же... ну, какая у тебя, право, память... ну, да как же?

Камергер может по-детски заплакать, челюсть его вздрагивает.

- Ростислав Арсеньич,- говорит старушка.

- Ну да, ну да! - трясется камергер.- Ну, конечно, Арсеньич, ах, да как же это я Ростю-то позабыл!

Старички Злобины никого не принимают к чаю. Вдвоем пьют с кусочками сахару. Колонка гудит, сверкая в решетке угольями, разрисовывает стены полукрасными дрожащими тенями. Они ложатся на лица камергера, его жены, на портрет Николая II, висящий над чайником. В красных отблесках сидят Злобины, тихо отхлебывая чай, и тихо трясутся их головы.

На третьем этаже дома, в небольшой холодной комнате генерал Ольховский звенит в стакане ложечкой и аппетитно рассказывает внуку историю Севастопольской обороны.

Клавдия, Маша и Мещанская вместе пьют кофе. Маша шепчет им о корнете с розетками на сапогах. Но ни Клавдия, ни Мещанская ее толком не слушают.

А в солдатской все то же. Смех и топот. Нескончаемые анекдоты про плен и про баб. Сейчас рассказывает Луновой, как немка искала у него хвост. Все от восторга хохочут.

- Хекса ферфлюхта - бисова баба... Взял меня в 15 году из лагеря немец на работы в Саксонию. Ну повез, ехали мы, ехали, я худой был да голодный - тады меня ветром сдувало. А немец сидит, жрет в фаетоне штули и мне, сволочь, хоть бы хрен в рот сунул. Ну, думаю, и сволочь ты, пропаду я у тебя пропадом. Приехали мы в деревню, слез он, я иду за ним, а мальчишки тут: "русский капуцкий! русский капуцкий!" - камнями так и кроют, да что мальчишки старушонки плюют, того гляди, в харю лязгнут.

Вхожу я с немцем в хату- посредь баба его стоит, немец говорит бабе, что вот, мол, привез облома на работу. Она глаза на меня выпучила и смотрит, потом вдруг обходит коло меня и представьте - смотрит на сзади - нет ли, мол, вроде, у меня хвоста какого? Потом - я уж кумекаю - говорит мужу: "да он, мол, такой же, как и мы". Ах, дура баба, думаю, погоди, я тебя объезжу, а баба на все шестнадцать!

И чего ты скажешь - трех дней не прошло - уехал муж в город, мы с ней в клуне тут как тут - без слов столковались - в три минуты - а спервоначалу ведь тоже - хвост, мол, сзади.


Вятская общына

Иван Романыч Иванов - вятский народный учитель, солдатского чайного похабства - не выдерживал. Поэтому в этот час всегда приходил к нам. Приотворял сначала дверь, просовывая ежеобразную голову, и говорил, вятски акцентируя:

- Не помешаю вашему чаю?

Иван Романыч тряс руки, будто хотел оторвать. Садился на табурет. Никчемные разговоры шли только две минуты. После них Иван Романыч переходил к делу:

- Так что же вы думаете, господа, о "вятской общыне"? - невзначай ронял Иван Романыч.

- Так видите ли, Иван Романыч, неясно, как вы это представляете?

- Очень ясно. Россия разбивается на 72 общыны. Каждая общына автономна. Управляется общынным парламентом. Интеллигенции,- в глазах Ивана Романыча злые огоньки,- в общынах нам не требуется, потому что общыны чисто народные и до всего доходят члены народного парламента. Всей же Россией с резиденцией в Москве управляет Парламент народных парламентов. Вот моя конструкция власти и управления. Все подробнейше разработано и, если хотите, пожалуйста, ознакомьтесь.

Из глубокого кармана Иван Романыч вытаскивает толстую тетрадь, исписанную бисером за годы плена. В плену он сидит пятый год. Но уже три, как живет в вятской общыне. Поэтому блеск его глаз неопределенно жуток.

- Хорошо, Иван Романыч, но это-то вот что же?

- То есть как это что же? Неужели вы не понимаете, что это проект здания Парламента парламентов?

- Стало быть, Кремлем вы не воспользуетесь? - Хе, хе, хе,- язвительно хохочет Иван Романыч.- Кремль нам совершенно ненадобен. Кремль - это царская штучка. У нас везде здания будут новые, с соответственным стилем. А вас! вдруг вскакивает Иван Романыч в ярости.- Интеллигентов, общыны уничтожат совершенно! натло! потому что вся ваша революция только в том и состоит, чтоб всех девочек перепортить! Да-с! Да-с! - кричит Иван Романыч и убегает в дверь с проектом Парламентов.


Парад войскам петербургского гарнизона

Тихи гельмштедтские вечера. Тихо шелестят липы. Под липами тихо гуляют светские старушки, тихо французя. А герр Гербст стоит на крыльце ресторана. И чрезвычайно недоволен французским языком. Он считает, что в его присутствии бестактно говорить на языке Версаля. Он даже сделал бы замечание дамам. Но сегодня полковник Богуславский уплатил ему 20 марок за большой зал ресторана, где по случаю наступления на Петроград устраивается беженский вечер, и герр Гербст терпит национальное оскорбление.

Он только грозно окрикнул шеффер-хунда "Люкса", подбежавшего к дамам. Старушки вздрогнули. Оглянулись, остановясь. Но, поняв, что это не на них, опять тихо пошли машерить под липами и за вязаньем рассказывать, что пишет в Берлине газета "Призыв".

Беженский бал удался вполне. Начало было в восемь часов. Мужчины пришли вовремя. Вспомнив старое, дамы собрались с запозданием. Они даже посылали детей узнать, пришла ли та, после которой она хочет войти в зал. Но все же к девяти часам пришли все.

Дамы легко напудрены. В черных платьях. С кольцами на руках. Говорят вовсе не о супе герра Гербста, дровах и печке. А ведут разговор о Петрограде, о Петербурге, о Зимнем дворце, об Адмиралтействе, о Родзянко и Гучкове, о наступлении Юденича и Деникина, о том, что мой Коля командует корпусом, а бо-фрер ведет кавалерийскую дивизию на Москву.

Мешаясь с дамами, сели ушитые шевронами корнеты Бермонда, стройные, как женщины, тоже в браслетах и кольцах, со шпорами на высоких, как чулки, сапогах.

Вечер открывает полковник Богуславский краткой речью.

И объявляет, что корнет Ванлярский прочтет сейчас свое стихотворение.

Корнет малиново звенит шпорами, идет к эстраде. С нее говорит, что это ошибка, что это стихотворение не его, а французского поэта Сюлли Прюдома, но оно очень красиво, и он его прочтет:

Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный,

Ударом веера толкнула ты небрежно.

В зале тишина. Солдатский стол тоже есть. За ним замер "доктор", раскрывши на Ванлярского рот. Болмасов потупил глаза в толстую чашку. Луновой смотрит в пространство.

Корнет смотрит на Машу. И Маша от шевронов, от розеток на узких сапогах, от шпор, от всех "половых символов" и от глаз корнета млеет, тает,- это, конечно, тот самый.

- Противно,- говорит Клавдия,- какие-то глупости про разбитое сердце! Я люблю про крылатую яхту!

Но полковник уже объявляет следующий номер программы:

- Сейчас Валериан Петрович Злобин любезно сыграет нам наш прежний и, надеемся, будущий петербургский парад войскам.

Корнеты и дамы аплодируют. Под аплодисменты Злобин подымается на эстраду и оттуда говорит, кланяясь и улыбаясь:

- Mesdames et messieurs, я не хочу сегодня играть что-нибудь серьезное. Но я сыграю то, что приятно каждому русскому сердцу. Я сыграю мою импровизацию "Парад войскам петербургского гарнизона".

Злобин сел. Из-под старческих рук ударились бодрые и сильные аккорды. Зал затих. Парад начался. Пока еще только шумы, сборы, марши. Но вот "преображенцы",- говорит в паузу Злобин. И трудно аранжированный бьется, летит по залу Преображенский марш - "семеновцы", марш летит упругими, гуттаперчевыми звуками, старик склоняется к роялю, чему-то улыбаясь, в туче звуков раздается "генерал-марш",- "кавалерия",- кричит он в паузу, и перед ним на белых конях скачут кавалеристы под полувальс, под полумарш - и вдруг "артиллерия",- кричит Злобин, он раскраснелся, взволнованно откидывается корпусом влево - и артиллерия в левой руке гудит по мостовой орудиями. Гул ее сливается с общим бравурно-заключительным маршем и с аплодисментами зала.

Злобин кланяется низко и галантно. Стоя у рояля, он прижимает руку к сердцу.

- Устал,- говорит, улыбаясь, и мелкими шажками сходит с эстрады.

- Вальс женераль! - дирижирует полковник Богуславский.

На дощатом некрашеном полу ресторана герра Гербста камергер Злобин со старушкой Ланиной открывают бал вальсом в три па.

- Grand rond, s'il vous plait,- громыхает Богуславский. Вальс сменяет мазурка "Под тремя коронами",- ее играет старик Злобин. А дамы с восхищением смотрят, как полковник Богуславский идет мелкими шажками в первой паре, останавливается в углу залы, притопывает, пристукивает ногой об ногу и снова легко несется по залу первым па.

Музыка звучит прекрасно, пока не вбегает с кухни кухарка герра Гербста с поднятыми вверх руками и криком:

- Русская барышня отравилась!

Злобин не слышит, что кричит немка, он, улыбаясь, играет мазурку. Дамы схватились за голову. Корнеты взводом бросились к двери. Но впереди всех бежит Клавдия с искаженным лицом: "это Мещанская! Мещанская!"

Мещанская лежала в бараке на полу грязной комнаты иссиня-белая, как известковая. Стол был повален. На полу - разорванные письма. Корнеты подхватили ее. А лошади герра Гербста отомчали в гельмштедтскую больницу.

Старик доктор, с седыми кудрями, долго возился над Мощанской. Она не умерла. Она преждевременно родила мальчика, отцом которого был тунисский араб. Бездетная рабочая пара в Гельмштедте взяла метиса себе и усыновила.

Письмо-монстр

Живем мы в комнате втроем - я, брат и Андрей Шуров. Шуров лежит в невралгии. Вспоминает Белое море и Калгалшу, где провел ссылку. Мечтает о венгерской красной армии, но невралгия держит его крепко.

Когда невралгия отпустила Андрея Шурова, он вышел на лесную гельмштедтскую дорогу и пошел тихо. Навстречу ему шли приехавшие в Гельмштедт русские офицеры в мундирах немецких солдат. Один бросился к нему и закричал:

- Андрюша!

Это был друг житомирского детства-Коля Ходоров. Шуров привел его к нам. У Ходорова - громадные, обезьяньей длины руки. Черные, вздрагивающие глаза. Бледное, широкое лицо. Он - из военной среды. Учился в кадетском корпусе. И похож на пьяного Куприна в молодости.

Шуров не видал его десять лет. Ходоров - любитель приключений. Говорит без умолку и талантливо. Рассказы перебивает криком:

- Андрюшка, не могу, дай бычка! Шуров отдает своего бычка. И Ходоров снова начинает рассказ, как, будучи левым эсером, в Симферополе арестовывал жандармского полковника "именем Революции". Сжав бычка крестным знаменем, он дотягивает его до полного исчезновения. И продолжает уже о том, как попал за границу.

- Сначала-у гетмана. Все идет на ять, делаю обыски в вагонах, отбираю кокаин, нюхаю и люблю Лидию. Ты не знаешь Лидию. Лидию лидийскую из Лидии-страны?! Все равно. Я люблю Лидию. Она любит меня. Мы переезжаем в Житомир. Но тут убегает гетман. 24 часа я вишу в безвоздушности. Потом внезапно перехожу к Петлюре-и опять в поезде - отбираю кокаин. Нюхаю. И люблю Лидию. Лидия любит меня. От Петлюры перехожу к отаману Беню. Живу на ять. Но тут на Житомир наступают большевики. Под Житомиром битва. Я бьюсь, как лев. Шрапнели рвутся над головой. Но дело ясное - каюк. Деваться некуда. Кокаина нет. Я в тоске. Надо отступать от Житомира. Бегу с позиций через город. Над головой-шрапнели. Одна секунда: куда бежать- к Лидии иль к матери? Решаю: мать - старуха, должна умереть. Бегу к Лидии. Мы выходим с ней на улицу Двенадцатого года. По ней идут части, играют марш. Я говорю ей: "Лидия, вы слышите?"

- Почему же на "вы"? - смеется Шуров.

- Так надо. Надо на "вы". Я говорю ей: Лидия, вы слышите? Но каждый марш звучит печально, в нем что-то уходит. И вот, быть может, ушло бесповоротно. Лидия не слышит моих слов. Их глушат приближающиеся звуки меди. Я целую ее на ветру в губы. И убегаю из Житомира с отаманом Бенем.

Ходоров вскакивает со стула и хохочет.

- Здорово?

Он в грязной форме немецкого солдата. Под распахнутым мундиром - голая татуированная грудь. Он мечется по комнате. И говорит снова:

- Ты, Андрей, наверное, думаешь, что я вот в этом грязном немецком мундире забыл Лидию? Ничего подобного. Тысячу раз нет! Вот уж три месяца, как я пишу ей письмо-монстр. Да, да! Письмо-монстр! Которое будет шедевром мировой интимной литературы! О, Лидия! Лидия узнает меня! Лидия поймет, что вот здесь, в Гельмштедте, я упал, раздавленный нечеловеческой усталостью. Андрюшка, письмо-монстр начинается так:

"Многоуважаемая Лидия Николаевна!" А кончается? Ты знаешь, как оно кончается? Оно кончается так,- кричит Ходоров:

- Они не умерли - нет же, нет!

Просто - не выстояли!

От Сены до Рейна! От Карпат до Бреста!

Андрей, ты понимаешь это? Ведь мы не выстояли! Не выстояли все - от Карпат до Бреста! Мы упали, раздавленные нечеловеческой усталостью!!

Когда Ходоров оставался один, он, как запертая собака, быстро бегал из угла в угол и что-то громко и быстро говорил. Вероятно, он писал письмо-монстр. Оно было еще не готово. Сделав истерическую сцену перед полковником Богуславским, разорвав на себе немецкий мундир, показывая татуированную грудь, Ходоров в кокаинной тоске требовал каких-то денег. Получив их, успокоился в полубессознании, в бреду. И так его увезли в Константинополь. Зачем? Куда? Он не спрашивал. Он дописывал письмо-монстр.


Чему нас учил герр Мюллер

Жить нам с братом было трудно.

Лесопромышленник города Гельмштедта, герр Мюллер, был не бог весть какой герр. Но все же был настоящим буржуем. Плотный. С синеватым, склеротическим носом. С крепкими пальцами. С обручальным кольцом. И с золотой коронкой зуба.

Мы ждали его на дворе, сидя на бревнышке. Он вышел на крыльцо медленно и с крыльца крикнул:

- Давно работаете на лесных работах?

- Недавно,- ответили мы.

- Русские? - крикнул герр Мюллер, услышав акцент.

- Русские,- сказали мы.

Герр Мюллер улыбнулся золотой коронкой. И сказал почти весело:

- Как иностранцам, платить по тарифу не буду. Хотите сдельно, по 2,25 метр? Поняли?

И, повернувшись широкой спиной, герр Мюллер ушел с крыльца в комнату.

А в шесть утра приказчик герра Мюллера отводил нам участок на порубе. Здесь, как мертвые люди, лежали покрытые росой сосны, дожидаясь наших скрябок.

Я остался в лесу. Брат ушел на соляные шахты. Там принимали так же просто. Мастер давал лампу, кирку, сажал в коробку и бросал на тысячу метров под землю, в соляные галереи взрывать соль, наваливать в вагонетки, везти их по рельсам, опрокидывать, снова взрывать соль, и снова везти, и снова опрокидывать.

Вечером в бараке собирались отверженные делиться впечатлениями. Человек семь. Все московские, киевские студенты, переделанные временем в офицеров и еще раз временем переделанные в шахтеров и дровосеков.

Не думайте, что так просто переделать интеллигента в неквалифицированного рабочего. Математик Московского университета, прапорщик Курносов, не дождавшись свистка, поднялся в первый же день из соляных шахт, прибежал домой, лег на постель, а вечером объяснял:

- Физически работа - нетрудная, могу. Но психологически - никак. Как подумаю, что до поверхности земли надо мной пласт в тысячу метров, так кончено!

Другие, пришедшие с работ, умывались, звенели котелками, отирали скрябки и хохотали над Курносовым:

- Ма-те-ма-ти-ка!..

Разве плохо, граждане, как следует выспаться? Встать не торопясь. Побриться. Умыться. При умывании растереться мохнатым полотенцем. Сделать гимнастику по Мюллеру, с приседаньями. Выпить горячего чаю с хлебом, сыром и маслом. И так как вас ничто не торопит, выйти на воздух и, втянув в легкие утреннюю свежесть, сказать: жизнь - это "волшебная эманация".

Мы встали полшестого. Торопились. Молчали. Точили скрябки. Набирали в фляжку воды. Брали груш на завтрак. И выбегали из барака восставшими крестьянами с скрябками наперевес.

Когда беженцы досматривали сны великой России, мы уже приходили на участок. Там поверженными гигантами лежали трупы сосен. Склонясь над ними, как хорошие хирурги, снимали мы с них кору, оголяя белое пахучее тело. Впрочем, что оно было пахуче, мы не замечали. Мы торопились.

- Guten Morgen,-кричит с соседнего участка немец.

- Morgen,- отвечаем мы.

Герр Мюллер прекрасный коммерсант! Он не только дал 2,25 с метра. Он распорядился поставить нас на давно сваленный участок, на котором немцы не станут работать и за 4 марки. Кора присмолилась, высохла. Скрябка не режет. Скрябка срывается, упираясь в смолу, как камень. И летят с нашего участка тысячеверстые ругательства, поминающие мать и бабушку герра Мюллера.

Настоящий коммерсант герр Мюллер! Он, может быть, даже слыхал от знакомого профессора, что "культура строится на костях". Но как жаль, что под культуру попали как раз мои кости.

- Тут свежие балки! - кричит товарищ.

И я иду к балкам. От росы ноги промокли. Для чего висит на небе это осеннее солнце? Перед балкой я жую с удовольствием груши. И уж прикинул в уме, что заработаю за день. Хорошо врезаться скрябкой в свежесрубленную балку. Кора летит с нее, как мясо с белоснежных костей.

Солнце подымается над лесом. Потом уходит за лес. И когда перестанет мелькать огненным языком меж ветвей, мы вскидываем скрябки на плечи. Теперь идем мы медленней. Скрюченную за день спину выпрямляем с удовольствием. И твердо знаем, что "бытие определяет сознание". Герр Мюллер, наверное, не подозревает, что это опытно доказал нам он.

Я его благодарю. И прощаю полностью обсчет на 2 марки. Болит спина - не разогнешься. Но клин лучше всего выбивается клином. И завтра на работе она пройдет.

Мы проходим под липами, где корнеты гончими носятся за Машей. Она кричит: "корнет, оставьте! корнет, не смейте!"

А самой до смерти хочется, чтобы корнеты смели и не оставляли.

На дороге встречаем камергера Злобина, он не смотрит на нас.

В барачном коридоре мешаемся с шахтерами. Гудит колонка. Крутится в котелке старушкин картофель. А я записываю в книжку не изречение о том, что жизнь - "волшебная эманация", а подсчет заработанного за день.

После картофеля я засыпаю, падая в бездну. Вечером иду к Ивану Романычу поболтать о "вятской общыне". Но Ивана Романыча нет. А сожитель его штаб-ротмистр Белецкий смирно сидит на кровати и в тихом помешательстве прогрессивного паралича режет портняжными ножницами бекешу. Он считает, что теперь он - портной.

- Что это вы шьете, Белецкий?

Он не подымает глаз от работы и тихо говорит:

- Доломан шью.

Мне жаль, что Белецкий помешался. Он, видимо, был прекрасным парнем. Если б не паралич, может быть, его биография пошла бы, как у капитана Нелюдова.


Жизнь и смерть капитана Нелюдова

Был он сыном генерала, которого любила императорская Россия за то, что генерал был ее крепким и верным слугой. Сын должен был заменить отца. В роду Нелюдовых штатских не бывало. И рос он в Симбирском кадетском корпусе30. Окончил Павловское военное училище31, выйдя в Апшеронский пехотный полк 32, который на черных сапогах носил красные отвороты, потому что в истории своей стоял по колено в крови.

Мировая война удивила молодого капитана внезапностью. И хоть был он уже не в Апшеронскому полку, но на фронт выступил радостно, мечтая о крови по колено, о чинах, орденах, наградах, о блестящей славе, затмевающей славу отца.

Генерал Ренненкампф был прекрасным вешателем. И очень плохим генералом. Для доказательства этой неинтересной истины в Мазурских озерах немцы плотным кольцом окружили десятки тысяч русских солдат, и они гибли под немецкой артиллерией. Тех, кого немцы не добили, взяли в плен.

Среди пленных был молодой капитан Нелюдов, раненный в руку.

"Вся Россия, вся война, вся карьера",- думал Нелюдов, когда немцы вели его по шоссе.

Долго сидел он в плену. А когда в немецких газетах прочел о русской революции - не поверил. Россия Суворова, Кутузова, Нахимова и вдруг-офицеры без погон! Стал нервен, странен, худ. И родилось желание: он приедет в Москву и усмирит бунт пушками и кнутами, восстановив славу и величие России.

В Нейштадте я увидел его перед отправкой на фронт. Нелюдов сидел на приступке лестницы и, расставив ноги, курил папиросу. Когда я шел мимо, он посмотрел с ненавистью и сказал, отбросив окурок:

- Разве может русский офицер отказываться ехать в русскую армию?

- Это вы обо мне?

- О вас,- сказал Нелюдов.

- Так ведь я ж прежде всего не офицер.

- Кто же вы такой? - смотрел в упор Нелюдов.

- Я кадровый студент Московского университета. Офицером меня сделал, кажется, министр Поливанов, и, по-моему, не совсем удачно.

- А, студенты!!! - захохотал он.

В этот день Нелюдов уезжал в северо-западную армию Юденича биться за мундир и русское "ура". А я позабыл его, хотя был он колоритен.

Прошли месяца. Я шел с скрябкой на плече по гельмштедтской дороге. Меня обогнал экипаж. В нем сидел человек с золотыми погонами, в полурусской, полуанглийской форме. Мне показалось, что это Нелюдов.

Вечером мы столкнулись у барака.

- Вы здесь? - удивился он.- Что это у вас за скрябка?

- Работаю,- махнул я рукой на чернеющий лес. Киевский чайник я не выкидывал и в Гельмштедте. От старости он необычайно быстро закипал. А в барачной жизни единственным моментом, похожим на жизнь, было чаепитие. В эти часы, полулежа на кроватях, мы с Шуровым и братом читали газеты, толковали о политике, о работе, грызли сухари и обсуждали пути добывания картофеля. В одно из чаепитий постучал Нелюдов.

На нем - гимнастерка без погон. Выглядел недобро. Поздоровались. Но разговор начать - не чайник вскипятить. И разговор не клеился.

- Вы от Юденича, капитан?

- Да.

- Он наступает на Петроград?

- Кажется, да,- отмахнулся Нелюдов.

- Почему "кажется", разве вы не вернетесь?

- Нет,- сказал он и сразу начал: - Видите ли, я решил не возвращаться. О Юдениче, Бермонде, Деникине говорить не будем. Я хотел спросить, вы ведь работаете где-то? Ну вот, и я хочу. Куда бы мне - как посоветуете?

- Да куда хотите - мест много. Можно в лес. Можно на шахты. Можно на кирпичный. Да и фабрики тут поблизости.

Нелюдов пошел на шахты. Возвращаясь с работ, мы сталкивались с ним. Нелюдов смеялся, показывая руки. На них родились круглые мозоли от кирки.

- Наяриваю, идет дело,- хохотал капитан.

В лагере он полюбил худенькую девушку. Женившись на ней, переехал в деревеньку Бендорф, которую я любил за то, что там в кузницах работа шла электричеством, а кузнечные ученики, работая до обеда, после обеда уходили в школу.

В деревеньке был ресторан "Под зеленым венком", куда сходилась по воскресеньям рабочая молодежь танцевать шибер.

На субботнюю получку пили мы здесь светлое пиво. И когда брали стакан, видели черный, непромывающийся рисунок кожи на ладони, с круглым мозолем посредине. Чашку с кофе мы брали не за ручку, а - в обнимку, как берет каждый, у кого руки отвыкли от небольших предметов.

"Под зеленым венком" разговоры плыли в общем гуде, в дыме дешевых сигар, в запахе пива. Молодой рабочий, с коричневой трубкой в белых зубах, подошел и хлопнул меня по спине. Это был Нелюдов.

За кружкой пива он рассказывал о себе. В шесть едет на велосипеде на работу. Работает уж не на шахтах - на заводе. Потом начал Нелюдов говорить о ненависти к тем, "кто сидит над тобой и режет купоны". Говорил он до тех пор, пока не подошли немецкие товарищи, с которыми он ушел в другой ресторан на танцульку.

В другой раз я встретил его в Гельмштедте. Он шел в рабочей блузе, в кепке, с традиционным мешком за плечами. Лицо у него было веселое. Говорил, что хорошо устроился, работает смазчиком. Потом улыбнулся:

- Ребенок у меня скоро будет, тогда приходите.

- Ну, поздравляю, приду обязательно.

Больше я не видал Нелюдова. Я слышал о нем от Лунового, с которым они вместе работали. Нижний чин Стуручанского полка 33 и капитан-апшеронец - в Германии стали друзьями.

Вечером Луновой вошел к нам мрачный, сел на табурет и опустил голову в плечи. Сказал хрипло и сдавленно:

- Нонче Нелюдова на фабрике убило.

- Как?!

- Смазывал. Она его за руку. Захватила, потащила. Он только крикнуть успел. Перевернула да головой об стену! Тут же и умер...

Луновой плакал.

За гробом Нелюдова шла беременная жена, рабочие и представитель администрации. Рабочие рассказывали, как это случилось. Администрация уплатила жене за несчастный случай.

А Нелюдова закопали.

Так жил и умер капитан Нелюдов. Но, может быть, машина убила его только потому, что рука была ранена в Мазурских озерах.

Гребцы триремы

Генерал Ольховский дошел до нашего участка. Участок был бел от ободранных сосен. Его мы кончали. Русскому разговору генерал удивился. И, остановившись, спросил:

- Так вы же русские?

- Русские.

- А я думал, немцы.

Он постоял. И тихо пошел от нас. Долго была видна на лесной дороге фигура командующего военным округом. А когда скрылась, из-за нее вынырнула рыжая кобылка с черным, лакированным шарабаном. В шарабане, в светлом, приятном костюме, сидел герр Мюллер. Он объезжал свои участки и возле нас натянул вожжи.

Герр Мюллер передал вожжи мальчику. Тяжело шагая через сосны, подходил к нам. Сначала встал сзади товарища, смотря, как бегает в его руках скрябка. Потом, молча, перешел и стал сзади меня.

Неприятно драть из-за куска хлеба сосну, когда сзади вас стоит лесопромышленник. Я чувствовал глаза герра Мюллера на лопатках. И чувствовал, что становлюсь гребцом триремы.

Поэтому - разогнулся.

Я поставил скрябку стояком. Отер пот с лица. Потом взял флягу и стал пить. Оловом небольших глаз герр Мюллер смотрел пристально то на меня, то на полуободранную сосну, которую он скоро погонит на гамбургские верфи.

И только когда я снова взялся за скрябку, я услыхал за собой тяжелые шаги герра Мюллера, удалявшегося к шарабану, где приятно пофыркивала рыжая кобылка, потряхивая наглазниками.

Сев в шарабан, герр Мюллер крикнул нам:

- Morgen!

И кобылка весело повезла герра Мюллера по узкой лесной дороге. Хорошо на веселенькой кобылке ехать ранним утром по лесу.


1919 год

Так в моей памяти кончился 1919 год. Но этот год был жесток и труден. Жившие в нем чувствовали колебание вселенной. И слышали приближающееся гуденье подземных сил и лав.

Гуд девятнадцатого года я слышал, обдирая кору медных сосен. В нем кардинал Мерсье именем бога призывал Европу к интервенции. А Европа, разбитая параличом, жила с ногами, сведенными судорогой. Англия корчилась в стачке транспортников, звавших к солидарности пролетариев мира. Французская палата ратифицировала "Версаль". Габриэль д'Аннунцио аннексировал Фиуме и провозглашал "Венецианскую республику". Окруженное штыками, в Веймаре заседало германское национальное собрание. Берлин дрожал в голоде и холоде. Глава Советской Баварии, Курт Эйснер, пал на улице от руки графа Арко. В красную Венгрию вступали румыны. Деникин шел на Москву. Колчак - на Урал. Юденич - на Петроград. А фон-дер-Гольц залег броды и мосты Прибалтики. Русские эмигранты ставили в Берлине "Вишневый сад". Антанта свозила оружие в Польшу, где в пышной шляхте стоял Пилсудский. Не зная, что, как "юпитером", затмит его диктаторскую славу неизвестный Бенито Муссолини, вошедший в Рим в колонне фронтовиков.

Вот каков был 1919 год - в моей памяти кончившийся рыжей кобылкой, тихо убегающей по лесной дороге.

В следующем году я уехал в Берлин.

ПОБЕЖДЕННЫЙ БЕРЛИН

Финиковая радость

После двенадцати ударов на часах за одним годом идет другой.

За 1919-м двинулся 1920-й. Я провел его в Берлине. Тогда еще возле Аллеи Побед стоял деревянный монумент Гинденбурга. И в годы войны, за плату в 10 пфенигов, граждане в него вбивали гвоздик.

Я тоже хотел вбить. Но от горла до колен деревянный фельдмаршал был покрыт броней патриотических гвоздиков. И вбить было некуда.

Вскоре монумент был сломан. Видимо, так захотели лорд Кильманрок, де-Марсельи и граф Альдровани ди-Марескоти, приехав в Берлин. А может быть, даже - немецкое республиканское правительство.

Если каждый немец-провинциал расскажет подробно, чем знаменит его город, то далеко не всякий берлинец знает, чем славна столица республики. Берлинцы лишены романтизма провинции.

Аллея Побед, статуя Победы, Рейхстаг, Национальная галерея, Кайзер-Фридрих-Музеум, Шлосс Университет - я оставляю в стороне эти древности, переходя в чистую современность.

Кинотеатры Уфы, с великолепным дворцом "Уфы ам Цоо", радиобашни, резервуары газа, заводы Юнкерса, Сименса, Шварцкопфа, электрические поезда, унтергрунды, бары, дансинги - вот чем знаменит Берлин - зародышевая душа послевоенной Германии.

Чудесный Берлин. Если нельзя его - как деловую машину - любить. То надо уважать - за прямоугольность архитектуры, прямолинейность движенья, вымытость мостовых, за намордники на собаках, за равномерное снабжение города резервуарами кислорода, в виде садиков, зеленых площадей, не говоря уже о центровом Тиргартене.

Трудно немцу дать темп американца. И тем не менее Германия американизируется. А Берлин идет во главе. В киноквартале Фридрихштрассе директора-немцы уже похожи на директоров-американцев. А завод Форда в Берлине показывает рабочим, что значит по-фордовски не терять секунды в производстве. Это значит сделать из живого рабочего - мертвый механизм, который по воскресеньям играет в футбол.

Но это Берлин - сегодняшнего дня. А я хотел рассказать о Берлине 20-го года. Тогдашнее лицо Берлина трудно даже припомнить. Оно было сморщенным и голодным. Город стоял полумертв. Дрожал на ветру. Ибо границ страны не существовало. Антанта создавала новые. И английские офицеры в отеле "Адлон" ели привезенные с собой пудинги, презрительно смотря на покоренную нацию.

А нация искривленными очередями стояла за граммами маргарина, за куском хлеба, в юморе висельника назвав очереди - "полонезами". Берлин вытягивался в "полонезы", как тысячи протянутых жилистых рук. С треском шли по нему автомобили, гремя железными шинами. Треском рассказывая, как беден Берлин голого 20-го года.

Я по Берлину ходил с удовольствием. Он был для меня нов. А нет большей приятности, как идти незнакомым городом.

Характеристикой больших городов будут всегда проститутки. По ним можно многое узнать. Проститутки 20-го года ходили в ситцевых платьях и штопаных чулках, голодной стаей ища иностранца. Мопассан в рассказе "Фифи" немножко присочинил. Проститутка - коммерсантка. А коммерческое ощущение интернационально.

Когда женщина в ситцевом платье приняла меня за англичанина, она крепко схватила мою руку и завела в узкое, красноватое кафе, где пудренные картофельной пудрой проститутки танцевали в ситцевых платьях.

Я был не англичанин. Но я подарил ей коробку настоящих английских фиников. А она - от счастья - отказалась их есть, рассказав, что муж убит на войне, а дома у нее - пятилетний мальчик Вилли.

- О, как Вилли будет радоваться финикам! Она торопилась уйти от меня к мальчику. И я видел, что где-то в Берлине Вилли действительно есть и финикам он будет рад. И я хотел, чтоб она шла к нему скорее. И скорей бы обрадовала его финиками.


Встреча с Керенским

Жил я тогда на Инвалиденштрассе. В подозрительной квартире фрау Хюбшер. И дела у меня было мало. С мелочишкой в кармане выходил я с утра - плавать по Берлину закупоренной бутылкой.

На Штетинском вокзале смотрел, как подкатывают кровными рысаками поезда, заплевав пеной бока паровозов. Глядел на неизвестных людей, куда-то бегущих с чемоданами. Выпивал кружку светлого, потому что не любил темного. И шел дальше.

В этот день я не искал впечатлений. Они нашли меня сами, когда я заметил на Фридрихштрассе, что стою у паноптикума.

К театру и концертам - я холоден. Люблю балаганы, руммели, цирки. Вообще все те места, где артисты играют с голоду, а публика ходит от нечего делать. Паноптикум меня тоже привлек. И на последний грош я вошел в это заведение.

Входя в театр настраиваешься - театрально. В концерт - концертно. В паноптикум - я настроился паноптически.

Первой фигурой был человек в длинной красной мантии. Я стал около него, недоумевая, к какой эпохе отнести этот костюм. До великих изобретений или после? Но человек повернулся ко мне и сказал:

- Направо по лестнице - первая дверь.

Это был обыкновенный европейский швейцар. И я пошел по лестнице направо. Отворив первую дверь, я еле-еле устоял на ногах.

Передо мной был - Александр Федорович Керенский. Стоя во весть рост, он радостно протягивал мне руки. Момент онемения прошел. Я приблизился к Керенскому. Да, это был действительно он. В 20-м году - в центре Берлина - в тужурочке, он стоял рядом с опершимся на палку Фридрихом Великим. Бисмарк, солидно застегнувшись в сюртук, не смотрел на него. Немцы стояли в монументальном спокойствии. Керенский - вдохновенно. Словно на устах замерла известная фраза:

"Граждане, я замкну сердце и брошу ключ в море". "Как это хорошо!" подумал я. Ведь именно за эту речь Художественный театр поднес адрес премьер-министру.

Я погладил Керенского по спине. У его ног, под стеклом, бурно дыша грудями, лежала Клеопатра. На лице Клеопатры застыла гневная улыбка. Словно сердилась египтянка, что Александр Федорович, как Октавиан Август, не обращает внимания на богатство ее форм.

Длительное пребывание в паноптикуме вызывает тяжкое, гробничное ощущение. Вы начинаете не разбирать, где живые люди, где статуи. Вам хочется спросить статую, что она думает о завтрашнем дне. И ущипнуть за ляжку посетителя, раскрывшего рот перед крашеной мастикой. Я ушел из паноптикума без радости. К тому ж надо было разыскать редакцию русского журнала "Жизнь" и ее редактора В. Б. Станкевича.


Журнал "Жизнь"

В Берлине, наполненном офицерами Антанты, где день и ночь шла борьба рабочих с правительством, где ощетинились штыками прусские юнкеры и глухо готовились к восстанью рабочие,- было странно найти в немецком пансионе талантливого русского интеллигента В. Б. Станкевича, призывавшего всех к миру. Я нашел его, пройдя весь Берлин, на Пассауерштрассе, 38.

Приват-доцент, писатель, верховный комиссар ставки, В. Б. Станкевич сидел за столом. В кресле перед ним волновался громогласный профессор. Вставляя меж слов длительное "эээ", профессор вибрирующим басом говорил о революции:

- Революция - это подхватившая тройка. И глупо пытаться тройку сдержать. Что же скажете делать? А вот: взять кнут и нахлестывать, наддавать по всем трем. Пусть скачет. Врет - умается. А когда вот умается и повалит с нее пена сама станет. И тогда тройке - крышка. А вы спокойно берете вожжи и выезжаете на дорогу.

В. Б. Станкевич горячо возражал профессору. Но профессору нравилась тройка, и он не сдавался.

На Вильмерсдорферштрассе, 78, на четвертом этаже, в небольшой комнате была редакция журнала В. Б. Станкевича - "Жизнь". Ее сотрудники были разны: В. Голубцов, Г. Росимов, Ф. Иванов, Н. Переселенков, Георгий Ландау, А. Дроздов. Все хотели одного - чтобы кончилась русская гражданская война. Об этом и писали. Одни - в прозе. Другие - в стихах. А когда говорили не о литературе рассказывали странности путей, доведших каждого до Вильмерсдорферштрассе. Поэтически это выражалось так:

Я не видал упорней снов,

Страшнее могут ли присниться.

Ведь это мы летим, как птицы,

От искр взмаяченных костров.

Как делается немецкий путч

С фрау Хюбшер я бранился из-за квартирной платы. Она требовала платить вовремя. А я указывал, что гости соседней со мной девицы ведут себя как першероны и клейдездали34. В разгар такого разговора раздался телефон.

- Как у вас?

- Да вот ругаюсь с хозяйкой...

- Да нет... я о перевороте... что?.. не знаете?.. Это был переворот Каппа 35. На улице было необычайно тихо. Немки стояли в полонезах за гороховой колбасой. А экстренные выпуски говорили, что правительство Эберта Носке в скором поезде бежало в Дрезден, когда в пролет Бранденбургских ворот ночью из Деберица вошла бригада Эргарда. Бригада хотела из Прибалтики идти на Москву. Этот вояж не удался. Бригада решила в крайности взять Берлин. И это оказалось - проще.

По сигналу заговорщиков "Свободы и Действия" генерал Лютвиц, Капп, фон-Ягов, майор Пабст, полковник Бауер и адвокат Бредерек взяли власть над республикой и обратились к народу с просьбой сохранить спокойствие.

Находя прелесть в волнении больших городов, я плыл в немецкой толпе по Унтер-ден-Линден, напевая мотивом веселого вальса: "зато посмеивался в ус, лукаво щуря взор, знакомый с бурями француз..."

Над улицами гудели аэропланы, сбрасывая в толпу листовки Каппа. Диким зверем раздирали толпу броневики и грузовики с "железными ребятами" Эргарда. Но город - жил, как вчера, как позавчера. Ехали железоколесные автомобили. Звонили трамваи. И тихо дремали на козлах извозчики.

Сторонник Каппа, толстый пивовар, радостно говорил публике о зачинании новой войны с Францией. Над ним хохотали проходившие рабочие. День кончился в некотором уличном возбуждении.

К ночи раздалась команда всеобщей стачки. Берлин потух, лег и умер. Напрасно белый прожектор Каппа шарил по нему, то упираясь в темноту неба, то скользя по улицам. Напрасно ухала и вздыхала артиллерия. И эргардовцы с красными факелами ездили по черному Берлину. Берлин - не вставал.

Берлин - умер.

К утру Берлин гудел. Ощетинился штыками. Выставил пулеметы. Я не знаю, кто рыл окопы, но моя Инвалиденштрассе - изрыта, забаррикадирована. По углам пулеметные гнезда. А каменные заборы Шоссештрассе пробиты, и в дыры уж выглянули "максим" и "гочкис".

Ни воды. Ни света. Ни движения. Ни хлеба. Ни угля. Ни транспорта. Ничего никто не получит. Генеральная Всегерманская забастовка. А из рабочего Нордена чугунным шаром катится гул восстания.

По улицам, ставшим просторными, в Люстгартен текут миллионные толпы. И я нахожу, что человек устроен странно. Чего, казалось бы, я не видал в революции. Ведь даже устал. Довольно бы. А я иду в Люстгартен в толпе и загораюсь ее ненавистью. Хотя немецкая толпа на русскую не похожа.

Немецкая толпа идет без слова. В ногу. Глаза опущены в пятку идущего впереди. Изредка по команде толпа трижды вскрикивает: "Хох! Хох! Хох!" Или: "Нидер! Нидер! Нидер!" Но с ноги не сбивается. Ногу подсчитывает. И смотрит в подымающиеся впереди пятки.

Люстгартен, Унтер-ден-Линден, Фридрихштрассе запружены миллионами никогда не бывавших здесь. Они - с заводов, с фабрик. Над ними плывет море красных знамен. Тут- коммунисты, социал-демократы, профорганизации. И тут с бело-черными прусскими знаменами и императорскими коронами едут сквозь толпу "железные ребята" Эргарда. Они кричат Каппу трижды "хох!", а Эберту трижды "нидер!". Толпа гудит, свищет, сжимает их. Грузовики с бело-черными знаменами ползут сквозь нее, как черепахи.

Аэропланы правительства сбрасывают листовки. Их уже по колено. Люди ходят, шурша бумагой. А в пригородах, где вместо воздуха дым тысяч труб, проклиная Носке, лихорадочно вооружаются спартакисты, увлекая за собой гудящие массы.

Ночью снова прожектор щупает улицы. И несутся фантастическими чертями с красными факелами солдаты Каппа. Берлинская тьма - беспросветна. Факелы тонут в ней. А прожектор щупает окраины: спокойно ль? Ну да, спокойно!

В отеле "Адлон" за пуддингами волновались представители Антанты. Я не знаю, что думал в Берлине Капп. Что думал в Дрездене Эберт. Но лица берлинцев стали зловещи. Зеленая полиция не спала и не раздевалась. Она обставила кварталы рабочих пулеметами. Навела артиллерию. Завалила их баррикадами. Потому что Капп, так же как Эберт, мог считать свою судьбу днями. Из темноты и голода глядели не только глаза Берлина - глядели глаза всей страны, подымающей революцию.

И вдруг. Вспыхнуло электричество, задохнувшись, брызнул водопровод, пошли редкие трамваи, двинулись редкие поезда. Это правительство Эберта призывает к концу забастовки. Это ушел Капп. И железная бригада Эргарда отмаршировала в Дебериц - готовиться к путчу, в более интересном ансамбле.

Эберт, Носке и Шейдеман скорым поездом приехали в Берлин. А у нас вышел журнал "Жизнь", в котором В. Станкевич писал о событиях: "Достаточно было показаться у Бранденбургских ворот пяти тысячам пришлых солдат, как все государственное здание зашаталось и вся гигантская машина остановилась. Это все равно, как если бы мы имели многоэтажный дом, который грозил бы развалиться при первом толчке локтем прохожего".


Театр для себя

1920 год ежемесячно приносил в Германию русских эмигрантов. Бежали отовсюду. С севера через финскую границу. С юга через Одессу. С востока через Польшу. Но спокон веку положено, что во всех заварухах первыми отступают генералы. И здесь первыми отступали-лидеры.

В Берлине был В. Д. Набоков36. Где-то в пригороде схимником сел А. Ф. Керенский. В центре - в тихий немецкий пансион опустился председатель Всероссийского Учредительного собрания - В. М. Чернов 37. Где-то тут же Ираклий Церетели 38. И шикарно и шумно въехал ЦК левых эсеров с Шредером и Бакалом во главе. Иосиф Гессен 39 ходил по Шарлотенбургу с собакой на ремне, боясьпокушений. Были тут и Марков II 40, и Масленников с Ефимовским. Словом, кроме коммунистов,- все оттенки русской политики нашли приют в столице Германии.

Но, чтоб увидеть эмиграцию милостью божьей, надо было идти в церковь. Посольская церковь мала. В самой церкви вряд ли стояло сто человек. И Марков II возвышался здесь эйфелевой башней, густо подпевая хору "спаси, господи". Ростом он - с Петра Великого. Лицом, манерой, бородой, волосами и голосом ямщик, в сани которого ночью не садятся. В церкви ж гудит басом "и благослови достояния твоя".

Белоснежные дамы смотрят на него с удовольствием. И с робким удивлением росту и голосу смотрят бог весть откуда залетевшие деревенские старушки в платках с хвостиками.

Стоит Марков столбом и поет.

Тут же - сенатор Бельгард, барон Остен-Сакен, барон Врангель, фон-Шлиппе все верхи русской эмиграции.

Несколько женщин в черных платьях рыдают на коленях, крепко в лоб вжимая крестное знамение. Рядом - дети удивленно смотрят на мам и на раззолоченного архимандрита, держащего у груди золотой крест. Эти женщины - матери и жены убитых. Они приходят сюда плакать.

Бьют поклоны об пол странные старушки-крестьянки. Деревянно уставясь в иконы, стоят несколько военнопленных.

У стены ж, в глубине, блюдя столетний этикет, сиятельно перешептываются рты, улыбчато раскланиваясь с входящими и поджимая губы на возгласы блистающего архимандрита:

"О родине нашей и верных сынах ее, в рассеяньи сущих, господу помолимся!"

Марковский бас гудит: "господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй".

Но главное происходит на церковном дворе. Тут гуляют сотни человек. Вице-губернаторы, флигель-адъютанты, институтки с шифрами, фрейлины, почтенные эмигранты и эмигрантки. И плывет щебет и лепет. Людовик XIV и Николай II с записями о курицах и воронах и о том, что "ничего не случилось", вовсе не диво. Тут целый класс делает вид, что "ничего не случилось", и продолжает прерванную революцией "causerie".

- На последнем балу у Клейнмихель...

- Ах, у нее безумно холодные плечи...

- Вы не находите? О, боже...

- Какая милая улыбка!..

- Петр Николаевич сделает из Крыма Верден...

- Трикс говорит, что там будет бал...

В воздух двора из церкви басами вырывается "Верую". Со двора идут вереницей прикладываться. Смуглая полуцыганка, в немецком ресторане томящая "Двумя гитарами", смеясь, не советует кавалеру целовать то, что обычно целуют все. "Будьте оригинальнее, дядя",- смеется она грудными нотами. Но все же они движутся к золотому кресту.

К самодержавию, православию надо обязательно прибавлять кулинарию. Неколебимо, фундаментально, государственно. Эмигранты белой кости это прекрасно понимают. После службы они идут в пансион фрау Мец есть ленивые щи.

За столом пансиона фрау Мец императорская Россия по-русски и по-французски продолжает вспоминать "курицу" Людовика XIV.

А под вечер, после службы и ленивых щей, эмигранты возвращаются на запад, север, восток и юг Берлина. В комнатах им грустится. Женщины, как актрисы после занавеса, безнадежно опускаются в кресла и смотрят вокруг себя со слезами. Мужчины на диване, забрасывая ногу на ногу, закуривают и становятся неразговорчивы. И так до следующего воскресенья в церкви и у фрау Мец, где идет прекрасный театр для себя.

- Вы не находите, что у нее восхитительный очерк рта? Нет, я не нахожу, читатель: "у нее безумно холодные плечи".


Разные души

На улице Шарлотенбурга бывший сатирик Саша Черный41, человек с глазами раненой газели, сказал мне тихо:

- Разве можно не любить Леонида Андреева 42? Бедный Саша! В дальнее путешествие каждый вез с собою, что мог. Кто - "всю власть Учредительному собранию". Кто - "безумно холодные плечи". Кто - "Леонида Андреева". Кто -"поэму Скрябина"43. Кто-"киевских рысаков". Смотря по чемодану. Но хоть что-нибудь надо было ведь каждому взять в дорогу. Ехать с пустыми руками нельзя. Это только я выехал с чайником.

Однажды среди уличного вечернего сброда проституток и котов я увидел старческую, плохо одетую фигуру. Человек стоял в задумчивости - с записной книжкой. Фонарь освещал его сбоку, как в фильме. Человек что-то записывал. Думал. Опять записывал. Шляпа была небрежно сбита. Человек, видимо, ушел в себя. И не замечал, что кругом хохочут, щипятся, толкаются.

Я смотрел на него. И мне было его жаль. Это был Юлий Осипович Мартов 44. О котором В. И. Ленин говорил, что он "удивительный товарищ", но... "хрупкий".

Мартов кончил записывать. Задумался. И вдруг, запахивая от ветра разлетающееся пальто, хромающей походкой, быстро побежал в вокзал подземной дороги.

Эмигранты делились надвое: с мнением и с настроением. Первые любили своего лидера, устраивали его доклады, за чайным столом умели политически спорить и доказать "точку зрения". Читали русские газеты. При встрече начинали с политики. Для них В. М. Чернов читал в Шпихернзеле "О России будущего и уроках прошлого". Чернову в Берлине - отвечал Милюков в Париже. Керенский - в Лондоне. Савинков 45 - в Варшаве. Авксентьев 46 не разделял точки зрения. Кускова 47 разделяла, "но". Словом, можно было радостно воскликнуть: "революция" продолжается. Этого и хотели эмигранты с мнением. Этим жили.

Эмигранты с настроением не требовали доказательств. Не ходили на лекции. Презирали политику. Газет не читали. Но они считали, что чего-то "не дожили". И все хотели - "дожить". Для этого на Савиньипляц был устроен "Тихий омут". Ночной ресторан - с русской скрипкой. Это была не скрипка Кубелика 48 и Яши Хейфеца 49. Безымянная, кабацкая скрипка. Аполлоно-григорьевская. Александро-блоковская.

Скрипки играют в каждом кафе. Веселенькие немецкие скрипки. Они держат такт. И посетители расценивают: хорошо ли под них танцевать. Но эмигрант с настроением не танцует. И нет для него в Европе подходящего инструмента. Скрипка нужна, чтоб схватила за душу, лишила сознания, с рельс сорвала бешеной неврастенией. Такие скрипки были в старой России. Их питомник в Румынии. Но для "Тихого омута" их достали.

Были здесь скрипки-истерички. Рыдая, вырывали душу вместе с карманом. Под них, цыгански дрожа, надорванно пела смуглая женщина:

Пыа-жэ-ми мынэ руку эхы ныа пыращиание.

И коршуном вылетали азербайджанцы в черкесках, с кинжалами, танцуя такую наурскую, что дрожала ресторанная посуда от лихого гиканья:

ассэ! ассэ! ассэ!

Так шло до полуночи. За полночь ресторан становился клубно синь. Угар ходил волнами. Головы людей отламывались. А руки искривленно подпирали их.

Купец Второв был полн воспоминаний. Качаясь со стулом и на стуле, он рассказывал, как "однажды", понимаете ли, приехали мы к француженке, мадам Люси, а меня, понимаете, гвоздем приспичило - я куда, куда, думаю - ну, знаете ли,- в вазу! Так и сошло. А через год в "Яру" сидим с Васькой Прасоловым - она тут как тут - кричит на весь зал: "Voila ce monsieur, que a pisse dans mon vase". И Второв - xo-xo-xo - хохочет.

Скрипки рвутся. Седой скрипач-румын трясет головой, как отцветающей хризантемой. Воспоминания обстают Второва кольцом.

- А морозовскую свадьбу как справляли! В саду гуляли. Сад в пять десятин. Так его бутылками навзничь закидали! А я с Машкой Жихаревой на лихаче по бутылкам по этим - хо-хо - берегись! - кричит в волнах "Тихого омута" Второв.

И скрипки, срываясь, вторят Второву. И снова наурскую не танцуют азербайджанцы, а пол, как иглами, когтят - мягкими чувяками.

Второв смотрит на них, ударяет кулаком в стол и от радости ругается в такт.

- Петр Сидорыч, не выражайтесь,- ласково склоняется хозяин.

Но Второв не видит, не слышит, дайте ему вспомнить Москву. Ах, кабацкие скрипки! Скрипки лентяев, неврастеников, мечтателей, дураков! Вас в приличную буржуазную республику нельзя допускать.

Граждане европейских республик встают в семь. В восемь сидят в бюро. Прийти невыбритым не разрешает директор. А европейский директор - не купец Второв. Брит, бодр, под жилетом - счетная машина. Крепко держит европейский директор своего гражданина.

Директор любит механизм, конструкцию, точность, разграфленность. А тут "человек я иль тварь дрожащая?". Брюки выутюжены, воротничок нов, на машину похож, по воскресеньям спортируешь - человек. Брюки - наволочкой, воротник несвеж, не машина, а рухлядь - тварь дрожащая.

Сименс, Шуккерт, Крупп, Юнкерс, Герлиц - все знают. И Достоевского отошлют в клинику к Фрейду. Нет уж в Европе дурачков с голубыми цветочками. Пусть три немецких гелертера пишут о душе Достоевского. И несколько вымирающих мамонтов читают. Мамонты - не в счет. Европа сидит в бюро. Европейскую музыку делает директор. И всеобщая европейская контора называется штатами машинного равнодушия.

Бедный Петр Сидорыч Второв навзрыд, ребенком, плачет под гитару:

Пыа-жэ-ми мынэ руку эхы ныа пыращиание.


Федор Михайлович Достоевский и фрау Шмидт

Но должен сказать, что любви некоторых немцев к Достоевскому я однажды был чрезвычайно обязан. Жил я у фрау Шмидт на Байрейтерштрассе. Как все квартирные хозяйки, она была истеричкой. Хотя имела мужа - герра Шмидта, который мечтал, что поедет в новую Россию и станет миллионером. Поэтому он учил русский язык и делал явные успехи.

Так как более типичного, чем герр Шмидт, гражданина конторской Европы я не знал, то однажды попросил его описать мне свой день на русском языке. Он согласился с радостью и изложил это так:

"Я надеваю свой шинель, целую свою жену и своих оба сына и уже хожу вниз по лестнице, уже спускаюсь с лестницы, я открываю домашнюю дверь - часы теперь пять минут без половины седьмого. Я вдохну свежим воздухом утренним, солнце сияет ясно, утренняя заря уже исчезла, небо вполне непомраченное, смеющееся весеннее утро, как желанно человечеством.

Я спешю к станции трамвая, жду несколько минут, посмотрея еще раз на дома, крыши, башни - станция найдется на свободном месте,- посмотрея еще раз на место моей родины, и уже подъезжает трамвай, который возит меня в "Ситти", как называется в Англии внутренняя городская часть. Езда продолжается сорок минут - мне снится,- езда продолжается двадцать минут, предполагая, что никакие перерывы в езде состоятся. Редко можно жаловаться на сердитые замедления, редко прибывают седоки опоздалые в контора, редко, что за ведующие имеют повод указать служащих из-за прибытия с опозданием. Ужасно извиниться из-за опоздании, котором ты не виновником.

По большей части читаю я в трамвае грамматические книги - ум свежий по утрам, чтобы много вещей воспринять. Если в трамвайном вагоне мне противосидит восхитительная воспламеняющаяся дама, то я не прочь прервать мое чтение и сделать то, что весь мир делает, т. е. посвящаться в расстоянии молодой даме. Разумеется, что интересно изучать молодых дам, а редко одному суждено иметь такие случаи".

Больше герр Шмидт не мог ничего рассказать. Мы очень подружились с герром Шмидтом. А с женой его - фрау Шмидт - ссорились из-за квартирной платы. Благодаря ее нервному характеру.

Однажды фрау Шмидт даже закричала самым тонким берлинским визгом. Но это было вечером. А утром она стояла в дверях. В руках ее был поднос. На подносе кофе с кухенами. Фрау Шмидт ласково улыбалась и говорила:

- Я была вчера так расстроена чиновником Финанцамта, что позволила в отношении вас грубость. После этого я не могла спать. Я взяла "Достоевски" и читала всю ночь "Брюдер Карамазофф". Когда я прочла о "старец Зосима" - я поняла, что мы все должны любить друг друга. Не сердитесь на меня. Я принесла вам кухены, испеченные для дня рождения герра Шмидта. Давайте помиримся, и вы останетесь у нас жить.

Бедный Федор Михайлович! Если б он, играя на рулетке, знал, что о нем будет написана немецкая книга "Достоевский на рулетке". Если б он знал, что фрау Шмидт будет так спекулировать христианством старца Зосимы, не желая терять 50 месячных марок! Но он этого, конечно, не знал. А право каждого из всякого предмета делать употребление, какое он может.

Я выпил кофе. Съел кухены. Поблагодарил. И счел инцидент исчерпанным. Не скрою, что денег на переезд у меня не было. И я тоже был благодарен Ф. М. Достоевскому.


1920 год

Этим воспоминанием кончается в моей памяти 1920 год. Маленькая жизнь всегда останется маленькой. Даже в 1920 году. А события этого года были громадны. В нем Колчак бежал по Сибири. Деникин - по Украине. Юденич - по Прибалтике. Советы разбили Крым. Английская эскадра уходила из Балтийского моря. Ллойд-Джордж говорил о вредности интервенции. Буденный делал знаменитый конный рейд в Польшу. Президент Франции Дешанель упал в пруд и умер. Вильсон говорил о Пунктах. В Петрограде люди умирали с голоду. В Париже затанцевал балет Дягилева. В Швейцарии родилась Лига Наций. А в Москве Восьмой съезд Советов открылся речью Ленина.

Я же просто жил у фрау Шмидт на Байрейтерштрассе.

И тихо перешел в 1921-й.

ЖИЗНИ И СМЕРТИ

Горе Гинденбурга

В 20-е годы 20-го столетия лица городов и людей менялись быстро и неузнаваемо. То внезапно старели. То - омолаживались. В 1921 году, додавленный блокадой, Берлин почувствовал, как ему делают искусственное дыхание и впрыскивают камфару, чтоб в перебоях не стало германское сердце.

Полонезы укоротились. Исчезли мозаичные подметки и мусс из моркови. Магазины наполнились всем. И люди перестали чувствовать прелесть куска хлеба и радость еды.

За зеркалами витрин белоснежные мясники, засучив рукава, доказывали косырем, что не всех еще коров отобрал Версаль. А пивники вспоминали рецепты мюнхенского и дортмундского и заварили такой "бок", от литра которого человек падал на соседа.

Проститутки забыли ситец, погоню за иностранцами, надели чулки искусственного шелка и стали добрыми патриотками. Американцы завалили рынки дешевкой мороженого мяса. Словом, 1921 год дал прекрасную иллюстрацию дарвинизма, показав, что люди забывчивы, как животные.

Годы войны - бывшие вчера - сегодня рассматривались в подзорную трубу: "Когда это было?" - "Ах, это было тогда, в годы войны". Пообедавший человек никак не может вообразить себя голодным.

Фельдмаршал Гинденбург рыдал, видя взрывы заводов Круппа, которыми он убил сотни тысяч людей, унавозив поля Марны и болота Вислы. Бедный старик, что может быть горше слез в одиночестве? Гинденбург плакал один - в ганноверском доме, подаренном ему городом.

А жизнь все забыла. Капиталисты переводили заводы с военных на мирные рельсы. Рабочие, придя с фронта, успевали думать только о том, чтоб их семьи не сдохли с голода. Мужики обстраивали упавшее хозяйство. Уличные фланеры пели "шлягер": "Твои карие глаза как два каштана". И даже завсегдатаи пивных не интересовались больше стратегией. Так все, кроме Гинденбурга, забыли мировую войну.


Четыре Берлина

За год жизни я узнал, что есть четыре Берлина.

Первый Берлин пролетариев - Норден. Лес труб, черным дымом ревущих "нам трудно!". Днем по нем тихо ходят сухие, жилистые женщины - рисунки Кеты Кольвиц50. Дети без устали катаются на роликах, ударяя ногой о мостовую. В пять - улицы наполняются мрачными людьми. У них рюкзаки за спинами. Говорят они мало. Заходят в пивные за рюмкой коньяку или кружкой пива. И идут дальше. Дома здесь серы, как сер всегдашний день. Люди рано встают. Рано ложатся. Всему - закон. В девять на улицах Нордена ходят только тени безработных.

Второй Берлин - Центрум. Берлинское Сити. Тут все приспособлено к деловой жизни директора. Люди ходят быстро. Никакие дети не катаются по мостовой, потому что идут беспрерывные автомобили. Все одеты элегантно. Много веселых и упитанных. Директора сидят в кабинетах, сжав золотые зубы. Из этажа в этаж разбегаются бои, блестя пуговичками и позументами. Армия стриженых дактило стучит в машины, соединяя Берлинское Сити с заокеаном и континентом. В шесть Центрум пустеет. В мягких паккарах, фордах, бреннаборах, рейсах, мерседесах уезжают директора. Унтергрунды в четверть часа разбросают по прекрасному плану города контористок и контористов. И с первой вспышкой электрореклам в Центрум выходит армия выспавшихся проституток, расходясь по постам улиц. Сюда стекается мещанин, бережливо тратящий на них отложенную мелочь. И пестреет здесь разнобой костюмов.

Третий Берлин, страна буржуазного отдохновения,- Вестен. Пышут рекламы кинотеатров. Хрустят автобусы. Ревут такси. Бегут дамы в шелках с хищно нарисованными лицами. Из кофеен рвутся фокстротами и чарльстонами скрипки. За витринами баров в качающихся фраках танцуют директора. И лакеи тонут щиколоткой в шерсти ковров. Женщины тут похожи на юношей. Юноши - на женщин. Гудки автомобилей - на вскрики кокоток. Вестей шутит всю ночь. Засыпая - к рассвету.

Четвертый Берлин, лагерь люмпов и банд,- Шойненфиртель - Сарайная четверть. Переулки тут черны, как в Африке. На Мюнцштрассе вас раздевают. На другой по дешевке одевают и дают паспорт любой державы. Здесь работа и день и ночь. На сухое и мокрое. Лица здесь решительны до криминальности. Проститутки, вышедшие в тираж, с опытом по бумажникам и порошкам. Коты у них молодые. Сходятся все у знаменитого Ризе - в "Zum guten Happen" * [* К "хорошему кусочку".] - сводчатой пивной, где не разберешь, кто бандит, кто шпицель **. [* Сыщик.] И где во время танца легко вставляют перо в бок.

Днем друг друга ненавидящие люди четырех Берлинов - сходятся в Центрум. Работать и проклинать. Служить и молчать. Говорить и наживать. Взламывать и убивать. Все же вместе называется "человеческой кооперацией".


Обломки "Татьяны"

У Шарлоттенбургского вокзала собирались русские студенты в ресторане фрау Дурас. Звенели трамваи. Гудели городские поезда. В подземные станции спешили деловые немцы. Город желтел фонарями. А у фрау Дурас - традиционные вечеринки. Стены разрисованы самоварами и чайниками. Электрические груши полузаглушены бумагой. Под ними празднуют старую Татьяну 51 пивом и коньяком студенты, за пять лет побывавшие на всех фронтах.

Быстры, как волны,

Дни нашей жизни 52.

Этот мотив не забыли студенты. Но воспоминанья - смутны. Свирепость профессора Петражицкого, анекдоты о профессоре Озерове, столовая на Моховой и римское право утонули в смертях, боях и ранениях. Остались только мотивы. И песня старого студенчества:

Нас крышкой закроют. Гвоздями забьют,

путаясь с "Марш вперед, трубят в поход!" - замирает.

Как умирали люди эмигрантской крови

Бенито Муссолини интересуют армии. Мне не интересны даже полки и роты. Интересны - люди в ротах. На войне я не читал сводок штаба. Я расспрашивал человека, какой он губернии, уезда, что ему пишет из дома жена, сколько у него детей и чего он хочет. Пусть Бенито страдает за человечество и изображает новую форму с пышным султаном на голове. Он - дукс. Это его дело.

Разве не интересно поговорить с человеком? Да еще разложить его на множители. Хорошо смотреть на людей, как на социально-биологические факты. Иногда может стать - жутко. Но это - от сентиментальности.

Среди эмигрантов было много интересного. В Берлине весело и полуголодно жила литературная молодежь с любовью к коньяку и искусству. Двое были характерны эмигрантской кровью. Один - Росимов. Другой - Иванов.

Оба не были купцами, помещиками, фабрикантами. Были бездомными мечтателями. Плакали над "Вишневым садом". Говорили о том, как хороши в России белые монастырские стены и как хорошо с монашками пить чай, колупая в стакан ложкой анисовое яблоко.

Знали литературу. Задыхались от строки Блока - "и перья страуса склоненные в моем качаются мозгу". Ходили в дырявых башмаках и рваных брюках. Писали в газетах, мечтая о небе в алмазах.

Росимов написал книжку стихов - "Стихи об утерянном". Книга была не талантлива, но ценна тем, что была эмигранткой. Эмиграцией дышала.

Только вздохнешь устало,

Вспомнив далекий дом,

С крашеным полом зало,

Березку под низким окном.

Буржуазное прошлое? Что же,

Может, оно сильней

И жизнь едва ли изгложет

Светлую память дней.

Только в глазах потухнет,

Закусишь кончики губ,

Поплетешься к газовой кухне

Вываривать жидкий суп.

Смываешь остатки с блюд.

Втихомолку

Грустишь, что не для кого

Тихий сыграть прелюд или "Елку" Ребикова.

Больше писать было не о чем. И маленький голодный человек - литературно умер.

Иванов писал стилизации. Выпустил "Узор старинный". Не любил белых. Не любил красных.

Жил в Берлине, а тосковал по Симбирску. И женственно воспринимая мир ходил в никому не понятной тоске, стоившей дорого ему.

В фельетонах писал: "Иногда так хочется "быта". Живем, оторвавшись от почвы, потеряв родное, привычное лицо. Хочется мучительно буден. Сегодня, похожего на вчера, и завтра, похожего на сегодня. Шесть лет жизнь наша сплошной вагон. Сколько пограничных ярлыков знает наш беженский чемодан. Не пора ли остановки?.. Не навек же быть пассажиром. Сидя в вагоне, мчавшем вас от Фридрихштрассе на Курфюрстендамм, не приходило ли вам в голову: как хорошо растворятся когда-нибудь двери нашего беженского вагона, и кондуктор, не тот немецкий, похожий на шуцмана, а наш русский, чернобровый, покручивая рукой заиндевелый на морозе ус, московским родным говором скажет: "Ваш билет, господа, станция Россия!"

В оставшемся по смерти дневнике Иванов писал: "2 сентября. И вот сегодня хочется писать об умирании. О последней мудрости: все взвешено, скинуто со счетов и все, пожалуй, прощено. Белые берега забвения. И ничего, кроме негреющего камина, негреющего халата и негреющих отзвуков жизни. О красоте смерти. Как иногда поздно, может быть, начинаешь понимать..." "16 сентября. Вечер. Стол. Лампа. До этого - ничего..." "20 сентября. Работа? Карта бита. Любовь-тоже. Остается последний партнер - смерть. Казалось бы, искать ее, и только. А жутко. Боюсь. Чего? Ни во что не верю. Последней пустоты боюсь..."

Однажды Иванов замертво упал на Фридрихштрассе. Его подобрали прохожие. Привезли на квартиру, где имущество было - в куче газет и разорванных томах Блока. В мучениях сердечной болезни он умер. Перед смертью прокляв мир и людей.

"Форды" по Берлину несутся как бешеные. Люди бегут в подземные и надземные дороги! Нет у людей времени! Жизнь дает сильное темпо! И есть у нее закон: если ты меня не схватишь за горло, то схвачу тебя я.


Письмо с каменоломни

"...соляные гельмштедские шахты сменились каменоломней. Работаем высоко на скалах. Привязаны канатом. Бью камень, свозим его вагонетками, вырабатываю в день 30 марок 40 пфенигов, так что к Пасхе думаю скопить марок 400.

Прошлую неделю бастовали - да неудачно, теперь работаем не шесть, как прежде, а восемь часов, поэтому к вечернему поезду не успеваю и иду после работы пешком 11 километров. Времени остается мало, домой прихожу в 6 часов. Но в общем доволен. Погода уж очень хороша! Настоящая весна. Идти с работы лесом одно удовольствие. О том, что кончил юридический,- позабыл, да и окружающие меня этого, наверное, не представляют. Пиши, твой... Р.S. Не получал ли писем из Киева?"

Как с Лукьяновки пройти на Байрейтерштрассе

Сейчас я могу писать в Буэнос-Айрес и ждать верного ответа. В 1921 году из Берлина в Киев люди не писали. Мир был разделен на клети, огороженные шерстью штыков и застрахованные пулеметными лентами. Сквозь такую ограду письмам идти было трудно.

Два года я не знал, жива ли моя мать, оставшаяся в незнакомом Киеве. А Киев восемь раз брали петлюровцы, деникинцы, красные, поляки. Я из Берлина видел, как на Лукъяновке два года рвались гранаты. Но письма все-таки писал. Были и тогда люди, ездившие в Петроград и Москву. Мать получала письма. И едущих в Петроград и Москву упрашивала взять ответ. Ответы до меня доходили. Первое письмо было датировано 16 августа 1920 года.

"...родные мои... только мысль, что вы живы, дает мне силы тянуть жизнь. Ради вас все мне кажется легким, и то, что вы живы, сторицей вознаграждает меня за эти два года... много пережито, но все ничто в сравнении с тем, что наступит день, когда я вас увижу... уж три месяца живу у одной старушки, делаю все, что делает одна прислуга, она мне дает за это комнату и стол, а летом получаю 10% с проданных яблок. В декабре нас очень обокрали - все ваше платье, которое я так берегла для вас,- выкрали... В прошлом году была больна два месяца, и день, в который получила ваше письмо, был первым днем моего выздоровления, температура с этого дня стала нормальной..."

Грязные конверты, склеенные из каких-то бумаг киевской консистории и окружного суда, приносил мне краснооколошный почтальон, с восторгом смотря на невиданные миру марки РСФСР. От имени заведующего почтовым отделением просил подарить конверты для почтового музея. Я дарил конверты в музей. Давал еще 10 пфенигов. И читал:

"...писала я вам, что жила у одной старушки, она меня кормила и я получала 10% с проданных яблок. Теперь уж пришлось уйти от нее, так как нет теплой обуви и одежды, и я опять поселилась у В. Работаю иглой, хожу по домам и беру работу к себе... только мысль о вас привязывает меня к жизни, если б я могла вас увидеть, но об этом нельзя даже мечтать... обо мне не волнуйтесь, как-нибудь проживу, господи, чтоб я дала и какие б муки перенесла, лишь бы вас увидеть..."

"...живу по-прежнему, зарабатываю тысячу в день и едва-едва хватает, чтоб не быть голодной. Работаю все - и шубы, и платья, и белье, и шляпы, все, конечно, приходится шить из старья... нынешний год зима не холодная, но очень ранняя, в сентябре начались уже морозы. От холода в комнатах тяжело... но все ничего, лишь бы дожить до встречи с вами..."

"...мысль встретиться с вами заняла все мои помыслы, жду весны с нетерпением, по предсказаньям, весна будет ранняя..."

Итальянский лев Джузеппе Гарибальди всегда носил с собой карточку матери. Портрет этой красивой женщины он вешал над кроватью. Однажды вошедший в комнату с удивлением спросил его: "кто это?" Великий итальянец улыбнулся и сказал: "mama mia".

Усатый почтальон отдал мне под козырек и попросил содрать марки с конверта. Мать писала:

"...дорогие, родные мои, в субботу 15 по старому стилю я двигаюсь в путь к вам, вместе с Анной Григорьевной. Не предпринимайте ничего-вот моя к вам просьба. Если что-нибудь случится по дороге, не горюйте: ваша мать видела много счастья. Отправляюсь в путь с верой и надеждой, Когда вы получите это письмо, я буду уже в пути... сердце переполнено надеждой увидеть вас..."

Несколько недель в Берлине шел дождь. Люди бегали под зонтиками из дома в дом. Говорили о гриппе, насморке. Тщательно вытирали ноги о коврики, чтоб не наследить на паркете. Почтальон проходил мимо дома, вежливо кланяясь. Он, наверное, ждал писем с марками РСФСР, а их не было уже девять недель. Когда же он принес конверт, лицо его было скучно. На конверте стояли неинтересные марки.

"...вот уже две недели, как мы в Почаевской лавре, куда пришли пешком от Фастова... путь был труден, но он позади... даже думать боюсь о минуте встречи, так страшно, что после 3-х лет она вдруг не исполнится, когда уж так близко..."

Совершенно естественно, что чиновник полицей-президиума, пожав плечами, отказал в визе моей матери.

- Но поймите же, герр, моя мать шла пешком целый месяц, что же, ей с голоду умирать в Варшаве?

- Зачем же она шла? - засмеялся чиновник. И я не знаю, как рассказать ему, зачем шла моя мать. Было девять часов утра. Авантюрист крупной марки, итальянец, муж полуитальянки, пил кофе в шелковых розовых кальсонах. Прекрасная полуитальянка-полурусская лежала на софе в экзотическом халате. Это был мой полицей-президиум. Они приняли меня, не меняя поз. Я все рассказал. А полуитальянка вскрикнула:

- Мой друг, какой вы смешной! Почему ж вы не пришли раньше! Габриэль,обратилась она к мужу и заговорила по-итальянски.

"Вол",- сказал Габриэль, прожевывая кекс и опрокидывая в себя чашку кофе. Он взял телефонную трубку. И стал весело смеяться в нее на всех языках. Потом он сказал фамилию моей матери.

Через два дня мать и Анна Григорьевна пили чай в моей комнате. А я слушал изумительный рассказ о путешествии двух старых женщин с Лукъяновки на Байрейтерштрассе в 1921 году пост Христум натум.


Зеленый луг

Мать рассказывала о том, как годы гражданской войны в Киеве переживали шесть старых человек. Один из шести был 64-летний мужчина. А пять - пожилые женщины.

Грустно плакали они, провожая мать в путь пешком из Киева, на дорогу снаряжая, кто чем мог.

В темь, в дождь, в бурю мать ушла из калитки на Лукьяновке.

До Фастова доехали. А с Фастова пошли с Анной Григорьевной полями, от села до села, от местечка до местечка. Ночевали, где добрые люди пустят, ели, где добрые люди покормят. Чтоб скорей дойти - шли 25 верст в день. К вечеру уставали - спали в клунях на соломе. А утром уходили в путь.

Украиной шли спокойно. Но границу переходить было страшно. В селах все расспрашивали, как и где лучше перейти, чтоб пройти в Почаев. И в последнем селе Панора остановились собраться с духом.

Границей меж СССР и Польшей был большой зеленый луг. Ночью переходить было нельзя. Часовые стреляли с двух сторон. Мужик села Панора, в последней хате которого сидела мать, сказал:

- Хотите перейти - ночью не крадитесь, убьют все равно.

А вы середь дня ступайте - по самому солнцу и идите так себе спокойно, быдто никакой границы здесь и нет, а луг он, луг он и есть.

Когда в 12 часов дня встало солнце, мать и Анна Григорьевна вышли. Дошли до границы двух государств - большого зеленого луга. И пошли по нем "быдто спокойно". Никто их не видел. Только, когда уж луг стал подходить к концу, с русской границы пастух закричал - для смеху: "куды вы, куды вы, тетки, по лугу-то, ай-ай-яай-яайяай!!!"

Но они шли уже Польшей. Прошли несколько верст. Их схватили солдаты в кепках.

- Документы?!

Какие ж там документы! Солдаты переговаривались, перешептывались. И молодой солдат повел мать и Анну Григорьевну в лес - к начальнику. Шли они полчаса - начальника нет. Шли час - нет. А лес - гуще. Женщины от росы и дождя по пояс мокрые. В чаще не видать просвета. И вдруг:

- Стойте! - кричит солдат. А у самого дрожат руки.

Деньги!

- Денег нет. Но солдат хватает за карманы, ищет, бормочет невнятное, винтовка в руках - ходит. И видит мать, что солдат пошел на это в первый раз, не знает еще, как надо "начинать".

Мать говорит ему, что к сыну идет, что у него тоже есть мать. Но солдат не слушает. Вышла из себя Анна Григорьевна, всякий страх потеряла и начала солдата ругать последними словами, как ругает старуха на деревне подлеца-хулигана. Посмотрел солдат тупо на нее, потом на мать и вдруг, толкнув обеих ложем в грудь так, что упали они в траву, изругался по-польски, вспомнив всех богородиц, и пошел в чащу.

Минуту, показавшуюся гудящей вечностью, женщины сидели на земле. Они ждали, будет ли из чащи стрелять солдат иль уйдет, не стреляя. Но поляк ломил чащу, и женщинам стало ясно, что он уходит.

Когда они это поняли - услышали, что на деревьях поют птицы. До этого они не пели. И увидели, что солнце, продираясь сквозь ветви, уже спускается к закату. Тут они встали, перекрестились. И пошли напрямик в противоположную, чем поляк, сторону леса.


Анна Григорьевна

Рассказывая о путешествии, Анна Григорьевна ругала поляков, сравнивая с путем на Украине:

- Нас кто в Расеи ни встрел - никто пальцем не тронул. Даже зеленых каких-то ветрели, ну, спросили нас только, кто вы такие? Мы, мол, на богомолье в Почаев идем. А мы, говорят, зеленая армия, кустарный батальон, идите, старушки, в лавру, не застаивайтесь. Пальцем не тронули, а тут налетел коршуном, бормочет по-своему, а до греха недолго - стукнет ружьем, и вся недолга,- смеется даже Анна Григорьевна,-ды што, правда...

Но недолго она жила в Берлине. Берлину Анна Григорьевна удивлялась, но в Вырыпаеве все было лучше. Камни здесь одни. Мужчины по улицам собачек на веревочках водят. А собачки маленькие, противненькие. Остановится собачка. И немец около нее встанет - дожидается. Ни воли никакой, ни простору. На квартире ни постирать, ни помыться. Бань нет. Морока одна. А когда Анна Григорьевна узнала о процессе Денке, съевшем 14 человек, закачала головой и засмеялась: "вот те и заг-ра-ни-ца, говорят, все тут люди культурные, да у нас, в Вырыпаеве, отродясь никто никого еще не съел". И рассуждала Анна Григорьевна о европейской цивилизации точь-в-точь, как Шпенглер.

Ходила она и в русскую церковь. Да что это за церковь? Колокола даже нет не то что чего. Затосковала Анна Григорьевна по Вырыпаеву и поехала обратно.

В штеттинской гавани стояла она на палубе парохода. Везла с собой швейную машину, но горько плакала, говоря, что расстается со мной навеки.

- Взойди ты еще хоть раз на сходни - я тебя обниму. Взошел я на сходни, обнял Анну Григорьевну. Оттолкнулся пароход "Бюргермейстер Гаген". И медленно стал уходить от берега. А с палубы Анна Григорьевна махала старой рукой. Махала и плакала.

Пишет Анна Григорьевна из Вырыпаева, что живет в избушке с выгнанной из монастыря монашкой, стегает невестам одеяла, ребенков у рожениц принимает, 11 уже приняла, и все мальчики, людей лечит - стаканчики ставит, сама нажала ржи шесть сот, картошки 100 мер собрала, а за овсы вот боится - Иван Постный, а они стоят зеленые.


Развороченное кладбище

Шпигельтальские каменоломни красивы. Желтые скалы, посреди них узкая железная дорога. За скалами, на горах, лес. Воздух с крепким настоем сосны. Я был там весной - 21-го года.

Недалеко от каменоломень, в Вильдемане, на горе стоял лагерь русских беженцев, которых в 21-м году я видел в последний раз. Их уж нет больше. Трудно сказать, где они? Скажем, погибли. Но тогда в Вильдемане я увидел неизвестно как залетевшего в Гарц владимирского отца Николая. В черной рясе, тихо гуляя по горам, отец Николай говорил сильно на "о". И все о том, что ничто германское ему не нравится.

- Был я тоже и в ихней столице. Ну, и что же? Разве жалкое Шпре ("е" произносил отец Николай резко) в состоянии сравняться с нашей порфироносной Невой? Это сравнение было бы недостойно.

И, гуляя в горах, мел тихо рясой белую горную пыль отец Николай. О чем он там думал? Бог его знает. Может быть, совершенно ни о чем. А может быть, и думал о Владимире на Клязьме, вспугивая диких коз, которые, отбежав от него на 50 шагов, останавливались в изумлении.

К обеду, который разносили здоровенные немецкие девки, отец Николай возвращался с гор. Девки фыркали в фартуки, поднося батюшке миску. Чуден им был мужчина с женскими волосами. Отец же Николай крестился и обедал чинно.

В лагере были остатки разогнанных армий Деникина, Бермонда, Юденича. Денег у них не было. Надежд тоже. А как жить человеку без надежд и денег? У кудрявых развиваются кудри. У румяных пропадает румянец. Полные худеют. Быстрые становятся медленными. Плох был лагерь Вильдеман.

Люди ходили тенеобразно. Способных разговаривать я нашел только трех: штабс-капитана Тер-Гукасова, вольнопера Вдовенко и отца Николая.

Штабс-капитан Тер-Гукасов так и сидел весь день у кухни. Всем подходившим к нему он говорил:

- Раньше-то - вестовой подаст, принесет... а теперь...- штабс-капитан тихо шептал, вздыхая,- погибла бедная Россия...

Не был словоохотлив Тер-Гукасов. Говорил только это. Зато вольнопер Вдовенко и словоохотлив был, и охоч до похабства. Говорить мог без умолку, как Бриан. Переслушать Вдовенку было трудно. А если слушателей не было - Вдовенко пел песню:

Говорила сыну мать:

Не водись с ворами

В Сибирь на каторгу сошлют,

Скуют кандалами.

Жил Вдовенко с немкой-кухаркой. Выглядел толсто. От природы был лунообразен и, как луна, весел. Рассказы начинал с Лубн, как ушел из родительского дома на мировую войну, как, вернувшись, оскорбил отца действием во время революции, как ходил в бандах атамана Ангела по Украине, как служил в Шавлях у Вирголича53.

- Расскажу я вам, граждане и гражданочки,- начинает, солнечно улыбаясь, Вдовенко,- как, к примеру, стояли мы в Шавлях и продавали еврейскому населению гранаты. Таак! Вхожу это я, стало быть, в лавочку, очень прилично - за прилавком против меня стоит, конечно, жид с рыжими пейсами, и я полностью ему рекомендуюсь: "Армии Вирголича вольнопер Вдовенко, конник по натуре!" Жид уже вздрагивает: "и что же вам угодно?" - Наклоняюсь я к самому его уху и говорю шепотом, что, мол, хочет вольнопер Вдовенко продать ему, Хацкелю, по дешевке драгоценнейшую для него вещь. Он, конечно, чует недоброе, но говорит: "и есть она у вас здесь?" - Как же, говорю, принес. Выхватываю тут из-за пояса пару гранат системы Зелинского и, как они с запальниками есть,- бросаю их жиду на прилавок и кричу цену в 50 лит! Но, смотрю я, где же мой Хацкель? Он забился себе в угол ни жив ни мертв и кричит из угла: "что вы, что вы, зачем мне эти вещи!" Как зачем, кричу, сволочь! Вольнопер Вдовенко тебе на защиту от погромов гранаты принес, а ты отказываешься защищаться! Плати наличными! А то взорвутся к чертовой матери! - "Ой, гевалт,- кричит,- убили!" Но тут, конечно, выходит его пленительная жидовочка - дочь. И я , как галантный кавалерист, объясняю ей, из-за чего у нас с папой такой шум стоит, и говорю, что если, мол, ваш папаша не хочет покупать на защиту эти прелестные предметы, то я готов предоставить их даже в безвозмездное пользование. Тут я щелкаю шпорами и приближаюсь к двери. Но она, конечно, бежит за мной, сует мне 50 лит, только просит, чтоб взял я мои гранаты системы Зелинского. Ну, я, конечно, делаю и эту любезность для пленительной жидовочки - затыкаю гранаты за пояс и малиновыми шпорами, настроенными на ми и ля, ухожу кавалерийской походочкой.

- А вы не врете, Вдовенко? - с тихим любопытством спрашивает Тер-Гукасов.

- Как перед вами стою, господин капитан!

- Да,- начинает новый рассказ Вдовенко,- вы вот говорите, что немка меня чересчур раскормила, как кота, потому, мол, я с ней и путаюсь. А дело тут вовсе не в кормежке. Немка моя - пупочка, где ты ее ни копни - белая, как чурочка. А вот недавно пришлось мне производить любовь с известной вам беженкой - так что же, отрекомендовался среди самого угара страсти. Она мне: "Колечка, куда же ты?" А я звяк шпорами и говорю - не могу с тобой, уж очень мы сладострастные. Так ни в чью и сыграли. И возвратился я к своей чистенькой пупочке-немочке. А вы говорите, Вдовенко кот и всякое такое прочее.

- Охальник вы, Вдовенко, и похабник,- гудит отец Николай.

- Вы батюшка, по сану своему судить не можете,- склабится Вдовенко солнцем и рассказывает третий рассказ, как был ординарцем князя Бермонда-Авалова и ездил с ним по Риге в коляске.

- И вот однажды, будучи человеком восточного типа, увидал Бермонд понравившуюся ему блондинку, на полном ходу останавливает коляску и говорит, выпрыгивая: "Мадам, садитесь и считайте себя в полной безопасности - я главнокомандующий западной армии, князь Бермонд-Авалов, и на днях иду в Петроград".

- Ох-ох-ох,- шумно вздыхает, подымаясь, отец Николай и уходит медленно в горы разметать рясой белую пыль. Беженский дом - как развороченное кладбище. И не будь праздника стрелков, я в пешочном путешествии по Гарцу не зашел бы в Вильдеман.


Праздник стрелков

Шютценфест - праздник стрелков - ведется с древних времен. С тех еще пор, когда в лесах Гарца не было ни шахт, ни каменоломен, а скакали по горам охоты князя Штольберга, графа Вернигероде и пестрыми гончими гнали ланей и коз. А псари трубили в рога - на узких горных дорогах собирая стаю.

Впрочем, жители Северного Гарца издавна были - вольными, в графских вассалах не состояли. Сами в одиночку охотились в лесах. И ежегодно каждое местечко выбирало себе "короля стрелков".

С рассвета маленький Вильдеман разукрасился бумажными лентами. У дверей домов повисли пестрые флаги. Пасторша в 6 часов утра чистила пастору сюртук и цилиндр. Хотя этим была занята не одна пасторша. Жены главных лиц городка учителя, рестораторов, членов магистрата, зажиточных граждан - в 6 часов утра занимались тем же, чтобы не задерживать мужей, когда они захотят встать. И чтоб минута в минуту смогли прийти они к самому старому ресторану "Тысячелетняя липа".

За ночь на вильдемановский широкий луг меж горами съехались странствующие акробаты, борцы, торговцы безделицей, клоуны, шутники. За ночь выросла на лугу веселая карусель с белыми, черными лебедями, желтыми зайцами, яблочными конями. А члены стрелкового общества (в Вильдемане 100 домов) расчистили на лугу тир с мертвыми и бегущими мишенями. Около тира стоят они, споря о кандидатах в "короли". Одни уверены, что обстреляет всех ловкий парикмахер Шульц. Другие стоят за каменотеса Янке, руки у него как высеченные из скалы, а глаза как подзорные трубы.

Торжественное шествие началось от ресторана "Тысячелетняя липа". Во главе шел знаменитый плац-майор-танцующий акробат, разъезжающий по городкам Гарца. Шел одетым в средневековый костюм с разноцветными ногами. Одна - желтая, другая - голубая. За ним двигался местный духовой оркестр, раздувая щеки "Старым егерским маршем".

За оркестром общая колонна вильдемановцев с пастором и учителем во главе, членами магистрата посредине и под конец, окруженные мальчишками,- члены стрелкового общества, в первых рядах с Шульцом и Янке.

Перед открытием состязания и праздника гладкий, розовый пастор вошел на кафедру и сказал речь громким, гортанным голосом. Пастор говорил о том, как прекрасно наше отечество, как должны мы храбро защищать его, как защищали четыре года, и как важен стрелковый праздник для Вильдемана и Германии. Собравшиеся закричали троекратно "хох!". И под "Старый егерский марш" праздничное шествие двинулось по лугу. Впереди пританцовывал плац-майор, перевертываясь на ходу полькой.

А на лугу уж кричали пивники: "Пиво, пиво! мюнхенское! светлое!" Завертелась карусель лебедями, конями, зайцами. А в тире началось состязание в крепости рук и верности глаза.

Ночь в горах наступает внезапно. Словно упадает. Когда она пала, на черном лугу карусель и балаганы зажглись огнями. А меж них затанцевали подвыпившие пары.

Но к двенадцати - конец праздника. Огни редеют в темноте. Карусель задергивается тентом. Отцы города уходят с луга, весело покачиваясь от дортмундского и мюнхенского, влитого за здоровье "короля стрелков" Рихарда Шульца.

В "Тысячелетней липе" они вскрикивают последнее "хох!". И тихо идут по домам, поддерживаемые женами.

На лугу в балагане остался огонь. Плац-майор сидит тут уж с одноцветными ногами - в пиджаке. Акробаты подсчитывают выручку. Карусельник укладывается спать. И от всего праздника лишь несколько юных пар, возбужденных весельем, не могут еще вернуться с темных гор, куда ушли по тропинкам.

Спит Вильдеман. Нет огней. Дальний это в беженском лагере, в комнате, где охает на тюфяке отец Николай и Вдовенко, сидя в исподниках, напевает фальцетом все ту же песню:

Вспомнил я отца и мать

И родного брата,

Мое сердце встрепенулось,

Я убил солдата.


Монастыри и замки

Ранним утром мы шли последней прогулкой по Гарцу. Шли молча. Там идти лучше. Путь держали через горы Шуленберг, Аренсберг - на Бад-Гарцбург. И к вечеру хорошоуснули в Бад-Гарцбурге, в отельчике "Дейтшес Хаус".

Прекрасно, читатель, в путешествии встать рано и выглянуть из окна гостиницы в незнакомый город. Из окна "Дейтшес Хаус" я выглянул в гарцбургский сад, шумящий под ветром. По ветвям его играло солнце. Потому что солнце "гуляет по всем городам".

Стуча коваными ботинками, шли мы по незнакомому Гарцбургу, смотря в лица гарцбургских людей. И это хорошо, читатель,- смотреть на людей, которых ты увидал случайно и никогда больше не увидишь. От этого на душе становится легко и весело. Хорошо жить без багажа!

Мы поднялись на гарцбургскую гору Бурцберг. Гора как гора, и нет в ней ничего замечательного, кроме на вершине стоящего памятника Бисмарку с несоответствующей действительности надписью: "Nach Canossa gehen wir nicht"54. Но Маттиас Эрцбергер уж побывал тогда в Версале и посидел в кресле Тьера. На барельеф старика Бисмарка я смотрю с грустью и говорю ему мысленно: "все пройдет, как с белых яблонь дым,- не надо быть столь категоричным, дядя. Сократ был тоже не глуп, но был много хитрее. Он не говорил, например, таких странностей: "Победитель оставляет побежденному только глаза, чтобы плакать".

После столь злободневных мыслей хорошо идти по дороге из Гарцбурга в Ильзенбург, где жила та самая принцесса, о которой прекрасными стихами рассказал Генрих Гейне:

Зовусь я принцессою Ильзой,

Живу в Ильзенштейне своем.

Ильза с горы Ильзенштейн - родная сестра нашей Тамары, которая жила в "глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле". Сейчас Тамары уже нет. Может быть, она превратилась в Терек? Принцесса Ильза существует - она превратилась в шумящий бурливо, как Терек, бегущий по камням поток. Так говорит поэтическое предание народа. Этот поток замкнут в "глубокие теснины". Только тут не Дарьял, а Ильзенштейн. Поток также бурлив, также невелик. И я убеждаюсь, что оба поэтических преданья рождены однородностью сексуальной символики народного творчества. И Ильза и Тамара одинаково завлекали путников, страдая эротической неистовостью. И ведь не превратилась же Ильза в "соляной столб"? А именно обе связаны с потоком, павшим и бурно разлившимся по камням меж крепких скалистых теснин.

На вершине скалы Ильзенштейн, отовсюду видный,- стоит черный крест. Что это за крест? Подымаясь, мы думаем, что у креста есть соответствующая надпись.

Со скалы зарябило в глазах от ослепительной панорамы окрестности. Горы. Реки. Леса. Города. Долины. Весь Гарц - на ладонке. Но я иду к кресту. Он громадный - чугунный. У подножья надпись: "Поставлен князем Христианом Штольбергом в память друзей, павших в войне 1813 года". Это вовсе не значит, что феодал сам тащил крест на скалу. Он только приказал своим кнехтам. Кнехты тащили. Тащить, наверное, было трудно, кнехты потели, падали. Но зато вот уже столетие стоит крест, видный на всю округу. И можно узнать, что у князя Христиана Штольберга были и пали друзья в 1813 году. Молодец князь! Если б меня разорвало снарядом в галицийской кукурузе, ни один бы друг не втащил креста на гору. Нельзя же поставить 5 миллионов крестов. Надо 5 миллионов гор. Где их взять? А тут, смотрите через 100 лет пришел на гору Роман Гуль и узнал, что князь Штольберг любил друзей. Вечная память! Но довольно гробниц. Солнце светит. День в разгаре. И к черту лирику князя Штольберга.

Хороши деревенские ресторанчики в Германии. Шницель мы запиваем кружкой пива. А надпись над стойкой находим интересней княжеской:

Даваться в долг не будет,

Так торговать нельзя,

А то товар убудет

И вместе с ним друзья!

В умерший у пруда ильзенбургский замок мы не заходим. Идем в деревеньку Дрюбек. И сразу же входим в белеющий мытыми стенами дрюбекский монастырь. Из его окон кивают головами дамы в завитушках и белых чепцах. Старые, знатные, успокоившиеся после светских бурь, живут они здесь на покое. А на дворе, вся в подпорках, стоит тысячелетняя липа, шумя широкошумной листвой, как дубрава. Привратник, видом много старше липы, шамкает в золотом закате, провожая по мощенному голышами дворику. В десятитысячный раз с закрытыми глазами повторяет, что монастырь основан в 857 году и первой аббатисой его была Адель Грунд.

Мы входим в церковь, где лежат кости Адель Грунд, где висят по стенам гобелены, вытканные пальцами древних монашек, и где на железной доске выведено четкой латынью:

"Благодарим тебя, боже, за нашу победу под Бель-Альянс"55.

Как ни белы стены монастыря, а хорошо выйти из них в поля, где паровыми плугами и тракторами поднимают старую немецкую землю. И мальчики на бело-розовых арденах тротом едут по утрамбованному шоссе.

От бережно хранимых антикварностей - мы устали. Бегло осматриваем замок Бланкенбург, где Петр I неудачно сватал царевичу Алексею браунгшвейгскую принцессу 56. Но все же, несмотря на усталость, у замка Регенштейн останавливаемся изумленные.

В глубине средневековья основали его рыцари-разбойники во главе с атаманом графом Вольфом. Это не здание, а в неприступной скале - высеченные комнаты. Из них, в откос с вершины, пробиты окна и пролеты. Отовсюду виден Регенштейн. Но подступы к нему узки и коварны. Не поддаваясь никому в битвах, до старости прожил здесь легендарный бандит граф Вольф.

В тридцатилетнюю войну пришел сюда и стал с войском Валленштейн 57. И гиды показывают колодец, в котором у Валлейнштейна сидел пленный епископ. Суров был Валленштейн. Уморил в колодце священнослужителя. И в пещере поставил дыбу, где для осмотра посетителей аккуратно сложены кости погибших и черепа.

С Регенштейна мы уходим прямо на современный вокзал, там в синих и красных околышах машут жезлами железнодорожники, отпуская курьерские поезда, а в киосках висят газеты с портретами бегуна Нурми.

Через пять часов мы в Берлине на Ангальтском вокзале. Через пятнадцать минут - в квартире, где на столе лежит записка от знакомых, приглашающих на ужин с В. М. Черновым и И. Церетели.


Ужин с Черновым и Церетели

Если б я был любителем не особенно дорогих афоризмов, я бы сказал: "познай человека за ужином". И думаю, был бы прав. Во всяком случае, по опыту утверждаю: не надо пренебрегать ужинами. С людьми интересной биографии - в особенности.

По-моему, интересны ужины с политиками. Но я совершенно не согласен с Оскаром Уайльдом, бросившим ужинный лозунг: "в политике заодно с либералами, за столом заодно с консерваторами". Ужины с либералами считаю куда более интересными. Даже чем мой сосед ни левей, тем он за ужином мне милей!

Пищеварительный процесс-один из приятных и таинственных. Пищеварящий субъект мякнет, добреет, забывает неприятное. А если еда смачивается бутылкой доброго вина, то любой ужинный сосед может внезапно стать вашим искренним другом.

Не думайте, что на земле так уж много глупого. Дипломатические столы вовсе не случайно ломятся от яств. И не случайно короли банка, биржи и индустрии вызывают последнее слово партнера за обилием яств и вин. Дельцы и дипломаты прекрасно знают, что такое пищеварительный процесс.

Но, конечно, все это я не отношу к скромному ужину, где сидел Ираклий Церетели, и в лице его чернота глаз контрастировала с краснотой губ. И где хохотал председатель Учредительного собрания Виктор Михайлович Чернов, встряхивая полуседой, львиной шевелюрой и чуть кося хитрым глазом.

Сидели женщины, комиссары Временного правительства, министры Временного правительства, и если б на заглавном месте был А. Ф. Керенский, то по привычке мыслить беллетристически я бы, наверное, подумал: "Наполеон и его двор". Но этого не случилось.

Мое внимание за ужином более всего привлек я сам. Я следил за собой, убеждаясь секундуально, какая страшная вещь - пищеваренье. Я никогда не испытывал восторга от несколько томных речей Виктора Михайловича Чернова, которого уездные эсеры называли "обворожительным". Симпатий не было. Но, жуя всяческие вещи, запивая их вином и слушая Виктора Михайловича, я чувствовал бесповоротно, что он берет мои симпатии в плен.

Во-первых, я узнал, что больше всего на свете Виктор Михайлович любит борьбу. Не какую-нибудь такую, а самую настоящую - французский чемпионат! Тур де бра с тур де тетом! И всегда на нее ходит, садясь для страсти в первый ряд. Во-вторых, я увидел, что если б Виктор Михайлович даже сейчас бросил политическую борьбу и занялся б французской, то боролся бы, как Поддубный. Скроен Виктор Михайлович - необъятнейше. Руки короткопалые и громадны, как шатуны. Любит детей. Жизнерадостен. А лицо такое русское, что Шульгин, глядя на Чернова, плачет.

Кроме наблюдений над собой, я заметил, что каждый ужин имеет свой темп. Когда описываемый ужин шел сильным темпом, Виктор Михайлович речитативом-говорком говорил частушки на революционные темы, об Учредительном собрании, о большевиках, о земле и воле, о Керенском, о себе самом. И опять мне страшно понравился. Частушки были преталантливые. Позднее я видел их напечатанными в газете как народное творчество. Тоже неплохо.

Кто-то спрашивал В. М. Чернова о встречах с В. И. Лениным. И он оживленно рассказывал:

- Помню, раз до войны было дело, году, кажется, в 11-м - в Швейцарии. Толковали мы с ним в ресторанчике за кружкой пива - я ему и говорю: "Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете!" А он поглядел на меня и говорит: "Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера",- прищурился и засмеялся. Это ведь в 11-м году было,-хохочет Виктор Михайлович и берет кулебяку вилкой. А мои симпатии бегут к нему гурьбой.

Что-то жуя, я слышу, как кто-то говорит: "Осенями Виктор Михайлович кашляет". Неизвестно почему, бритвой врезаются в меня эти "осени", хотя я уже слушаю Ираклия Церетели.

Есть такой штамп у людей о людях: некрасивый, но симпатичный. А вот Ираклий Церетели "красивый и симпатичный". Так о нем и говорят. Виктор Михайлович страсть любит, чтоб его слушали. Но сейчас и он слушает, как кавказским упирающимся акцентом рассказывает Церетели свой сон:

- Снится мне позавчера, что гонят меня по царской России из централа в централ и пригоняют в Сибирь, в мою ссылку. И живу я там во сне, как и наяву: в своей избе, проверять меня ходит стражник, но отчего-то мне очень во сне хорошо, чувствую, что скоро проснусь, а так хорошо, что просыпаться не хочется. Проснулся - лежу в Берлине, оказывается. И так стало мне жаль, что не в своей я сибирской ссыльной хате с проверяющим меня стражником. Хорошее, думаю, было время! И стал вставать.

Церетели весело смеется. И кругом все засмеялись. Этим в моей памяти кончился ужин.

В ЧУЖОМ ВОЗДУХЕ

Кресло "Русской книги"

В эти годы земной шар бежал так же, как вечность тому назад.

В рейхстаге заседала конференция интернационалов. В Генуе заседала конференция государств Европы. В Москве был XIII конгресс РКП. В Италии Муссолини сел на коня, и фашизм пришел к власти. В столицах Европы убили Нарутовича, Эрцберга и Ратенау58. Профессор Эйнштейн публиковал теорию относительности. Профессор Воронов рекламировал омоложение людей. Под Москвой тихо умер Петр Кропоткин. И Чарли Чаплин сделал мировое имя.

Но я не хочу рассказывать о грандиозном - о событиях земного шара. У меня негромкий голос. Я хочу рассказать о маленьком. О том, как жили в эти годы в Берлине случайно собравшиеся русские писатели.

Писатели были разные. Талантливые. Средние. Плохие. Приехавшие. Бежавшие. Высланные. Но жили в Берлине. И потому встречались.

На Курфюрстендамме - Максим Горький. На Викториа-Луизенпляц - Андрей Белый59. На Кирхштрассе завесил комнату чертями, бумажными прыгунчиками, игрушками Алексей Ремизов 60, пугая немецкую хозяйку, сидел в драдедамовом платке с висюльками. В комнате на Лютерштрассе - отец декадентов Н. М. Минский61. Где-то-Лев Шестов. В Шенеберге - Алексей Толстой. В кафе "Прагер Диле" - И. Эренбург. Над ним в пансион взлетала Марина Цветаева. Грустя о березах, ходил Борис Зайцев 62. Об антихристе читал лекции Бердяев 63. Всем недовольный, вбежал Шкловский. Приехал навсегда высланный Ю. И. Айхенвальд64 с Ф. А. Степуном 65. Жили Ив. Шмелев 66, Игорь Северянин 67, С. Юшкевич, П. П. Муратов, Евг. Лундберг, Влад. Ходасевич, М. Осоргин 68, В. Станкевич, М. Алданов 69, 3. Венгерова, Н. Петровская и приехали прелестные чашки, разбитые революцией 70, Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп. Я не могу перечислить всех. Пусть обижаются неперечисленные.

На Аугсбургерштрассе, 33, была редакция "Новой русской книги". В ней были проф. Ященко и я. И большое бархатное кресло, куда садились приходящие.

Так как А. С. Ященко был философом, не признающим холодного и горячего и любящим среднюю температуру, то в кресло "Русской книги" садились демократы, коммунисты, эсеры просто, эсеры левые, меньшевики всех оттенков, кадеты, анархисты, православные мистики, сменовеховцы, эстеты, музееведы, художницы, престарелые профессора и двадцатилетние поэты.

В кресле никто не сидел молча. Это было в 22-м году.

И надо сказать без преувеличений, что кресло "Русской книги" было замечательным местом.


Андрей Белый

Чаще всех в нем сидел Андрей Белый. Его хорошо слушать тем, кто любит нерасшифрованные телеграммы и не желает знать, о чем стучит аппарат Морзе: точка - тире, тире - точка.

В 1922 году я вошел в широкое кафе "Ландграф" на собрание русского "Дома Искусств". Сев, увидал, что рядом сидит человек и ест. Я посмотрел на то, что человек ест. Это был бифштекс. Человек ел его чрезвычайно торопясь, словно за минуту до третьего звонка. Он растопыривал локти, низко склонялся лицом над тарелкой. Но, склонившись, тогда же подымал глаза кверху, быстро обводя ими присутствующих. Его лицо мне показалось странным. И я спросил писательницу: "кто этот странно едящий человек?"

Она сказала:

- Тсс, тише - это Андрей Белый!

- Белый?

Тогда я повернулся к человеку. Я увидал, что с тарелки скрывается остаток пищи. Человек обтирает бумажкой губы. Очень подозрительно взглянул на меня. И вдруг, схватившись обеими руками за глазницы глаз, так облокотился. Поэт Андрей Белый был узнан мною.

В тот вечер Белый читал "Две России". Одну о том, чтоб Россия исчезла в пространстве. Другую о том, что Россия - мессия грядущего дня. Я думаю, что эти стихи - гениальны. Лучшего у Белого нет. Но и их достаточно, чтоб занять место в русской поэзии.

Вскоре он пришел в бархатное кресло. Говорил много. Странен был Белый. И интересен. Есть люди светлых голов и темных. У него была темная голова. Казалось, что под черепом Белого сознание с бессознательным обменялись местами. И на вас в разговоре плыла, лезла, вас штурмом брала хаотически изуродованная масса осколков чувств, обрывков мыслей, парадоксов, невнятиц, нелепиц, просветлений.

Когда Белый развивал "антропософическую философию", говоря о "со-знании" вместо сознания, о "челе-века" вместо человека,- он балансировал на грани комического так же, как выкрикивая из форточки комнаты на Викториа-Луизенпляц:

Бум-бум:

Началось!

Сердце поплакалось - плакать

Нет

Мочи.

И кончал:

Бум-бум:

Кончено!

По улицам Берлина Белый не ходил - бегал от погони. Так я бежал с ним по Тауенцинштрассе, пока Белый не вскрикнул:

- Стойте! Стойте! Какой изумительный старик! Медленно и согбенно навстречу шел старик в черной крылатке, в широкополой шляпе над длинной сединой волос.

- Он похож на рыцаря Тогенбурга! И мы побежали дальше, говоря об Айхенвальде. В редакцию Белый не входил - врывался, бросаясь ко всем с улыбками, всем жал руки, говорил приятное, сталкивая со стола телефон, спотыкался через провод, все находя "прелестным".

Смотря на людей, как на биологические факты, мне становилось с Белым жутко. И странно, что кругом - шутили, улыбались, восторгались, не понимая, что человек несчастен. Что он бежит от самого себя, на ходулях странности скрывая "нелепицу" в рвущейся ветром разлетайке.

- Я бегу, я бегу, прощайте, прощайте,- говорит Белый, перебегая от одного к другому, стремительно выхватывая из угла швабру вместо палки и с ней бросаясь в выходную дверь.

- Да это щетка, Борис Николаевич! - хватаю его за локоть.

Белый - в наивной улыбке:

- Щетка?!. Как странно!.. да это щетка!.. действительно!!. как странно... спасибо, спасибо... прощайте... бегу...

И ветер берлинских улиц уж мнет и крутит его песочно-странную пальто-разлетайку. И Белый - в бегстве.

Площадь Ноллендорфпляц перерезана пополам воздушной дорогой. На площади мечутся желтыми битюгами автобусы, трамваи, такси, извозчики. На ней, в кафе "Леон", Белый, с черным жабо над широкой белизной воротника, с большой желтой розой в петлице, декламирует:

Впейся в меня

Бриллиантами

Взгляда.

Под аммиантовым

Небом сгори;

Пей

Просияние сладкого яда

В золотокарие гари зари.

Он декламирует с жестом, с позой, с миной лица. Публике даже нравится. А мне жаль Андрея Белого как человека, от которого ушла женщина.

Белый вскоре стал - танцевать. Он вбегал в редакцию ненадолго. Широкими жестами, танцующей походкой, пухом волос под широкой шляпой, всем создавая в комнате ветер. Говорил, улыбаясь, ребенком:

- Простите, я очень занят...

- Да, Борис Николаевич?..

- Да, да, да, я танцую... фокстрот, джимми, яву, просто шибер-это прекрасно-вы не танцуете?.. прощайте... пора.

И Белый убегал танцевать. Желтая роза, скифство, танцы, Штейнер, антропософы, а подо всем - арифметическое несчастие просто человека. Может быть, это не только трагедия Белого. Может быть, это - биологическая трагедия творчества вообще. Когда люди в бешеной гонке мечутся по земле, не понимая, что за ними никто не гонится, кроме собственной тени.

Так в 22-м году Белый метался по Германии. Он заехал в деревушку, где промыслом жителей было делание гробов. И оттуда давал S.O.S. знакомым, уверяя, что в деревушке его обстали гроба. Но у литераторов нет друзей. Литературные друзья Белого, улыбаясь, говорили, что в гробовую деревню Белый поехал за тем, чтобы дать телеграмму.

Один день Белый был эмигрантом. Другой день был поэтом мировой революции. Все дни Белый был болен, мечась по Европе 22-го года с проклятьями брюнету в котелке, "ехавшему за ним по пятам".


Вечера "Дома искусств"

Отец русского декаданса, Н. М. Минский, председательствовал в "Доме Искусств". Было странно думать, что веселенький старичок с рядом белых зубов и есть автор декламации, от которых своевременно дамы сорокалетнего возраста, задыхаясь, упадали в обморок:

Тянутся по небу тучи тяжелые,

Мрачно и сыро вокруг.

И не верилось совсем, когда Николай Максимович рассказывал: "познакомившись с Достоевским..." У поэтессы, спросившей о возрасте, он взял палец и провел им по своим челюстям: "У молодых это видали? то-то!" засмеялся Николай Максимович и продолжал: "однажды гуляя с Тургеневым..."

В "Доме искусств" в неизменном драдедаме читал заяшные сказки Алексей Ремизов. В плетеном стуле сидел Толстой, скрипя им потому, что был толст. Он пил рейнвейн и смотрел, как на эстраде венгерский скрипач качается в такт танцам Брамса.

Славянскую вязь Ремизова сменял ремингтонный Эренбург. После него с прохладцем читал Толстой "О детстве Никиты". А время доходило до полуночи. И все шли тихими улицами в немецкие пансионы. Россия была за морями, за горами, тридевятым царством, неким государством.

Когда оттуда приехали Борис Пильняк 71 и Александр Кусиков 72, кафе "Ландграф" вспыхнул огнями. На вечер публика шла валом. Толстые дамы с пудреницами в сумочках. Со всем штабом редактор "Руля" Гессен. Все "Знамя борьбы" с Шредером и Бакалом, "Социалистический вестник" с Мартовым, Николаевским, Далиным, эсеры "Голоса России", вся литература и журналистика.

Пильняк читал, взмахивая руками, и выкрикивал. Но не так, как Белый, грубее и проще. Читал он прекрасный "Съезд волсоветов", и, когда дело дошло до "Интернационала", он пропел его, уйдя под аплодисменты полузала. Но Кусиков вышел быстро и в черкеске. Он протянул правую руку вперед и убил дам с пудреницами - поэмой:

Обо мне говорят, что я сволочь!

Русские встречи не бывают сухими. К счастью, сидевший на рассвете в полицей-ревир вахмистр был несведущ в русской литературе и принял Алексея Толстого за Льва. Поэтому всех он выпустил на свежий воздух.

За одними ехали другие: Зайцев, Цветаева, Ходасевич, Юшкевич, Муратов, Степун, Айхенвальд, Бердяев. Одни уходили из России как странники. Говорили о "красоте", о русских перелесках, о языке Ивана Бунина и любили его, как "последнюю сосну сведенного бора". Другие - Есенин, Маяковский, Пастернак ехали взглянуть на Европу. Но те и другие - все садились в кресло "Русской книги".

Чем ни больше собиралось русских писателей в Берлине, тем трудней становились их сборища. Разны были русские писатели на шве эпох. И они раскололись.


Вечера "Клуба писателей"

Там заседали зарубежники. У них было тихо, как в монастыре. На заседаниях сидели жены. Все пили чай. Айхенвальд тихо говорил об эстетическом миросозерцании и о классической красоте. Б. К. Зайцев тихо читал рассказ о Рафаэле. Как шедевр противоестественности, выступал элегантный Марк Алданов: еврей, влюбленный в шестую книгу дворянских родов, тщательно переписывающий ее в романы. Муратов тихо говорил об образах Италии. С. Л. Франк докладывал о боге. И Владислав Ходасевич с страшным лицом трупа читал стихи о своей душе. Буйствовал только с пеной у рта агитатор буржуазной романтики - Федор Степун толстый, упитанный русский немец.

Профессора и писатели сидели тихо. Друг друга не перебивали. В тишине выслушивали. Потому что было у них общее большое несчастие. Они пропустили жизнь. Догнать ее не было сил. Вместе с жизнью уходила аудитория. А с уходом аудитории замирали силы.

Человек в длинных волосах, подергиваясь нервным тиком, читал публичный доклад - о Христе и Антихристе. Это был Н. В. Бердяев. На нем был смокинг, с черной ласточкой-галстуком. Он призывал пришедших к соединению церквей, говорил о сатане, об ангелах, аггелах, о братстве во Христе, о товариществе в Антихристе и цитировал наизусть Апокалипсис.

Публика в сотый раз перелистывала программы, не сдерживая зевоты. Бердяев хватался рукой за ласточку-галстук, подергивался тиком, возвышал голос. Но публика туманно смотрела друг на друга. Словно удивлялась чему-то в речи.

У времени сапоги быстрые. Публика хотела бокса, фокстрота, прыжков в высоту, захватывающей теории животноводства. Бердяев этого не умеет. И призывал к воссоединению церквей.

Так, в старом граммофоне поет Варя Панина 73 о том, что она "убрала ваш уголок цветами". Но Панина - умерла. А Бердяев жив. И надо знать, как тяжело человеку потерять в жизни специальность. Людям, ставшим антикварностями, снится страшный сон: они стоят в погребальной очереди, кричат, а кругом сонного крика никто не слышит, и им становится еще страшней.


Писатели на улице

Русские писатели ходили по Берлину, кланяясь друг другу. Встречались они часто, потому что жили все в Вестене. Но когда люди кланяются друг другу - это малоинтересно. Я видел многих, когда они не кланялись.

Ночью шел Виктор Шкловский, подпрыгивая на носках, как ходят неврастеники. Шел и пел на ходу. У витрины книжного магазина остановился. И стоял, чему-то долго улыбаясь.

Когда он ушел, я увидел в витрине - "Сентиментальное путешествие". Самые искренние моменты писателей бывают наедине с своими книгами. Писатели тогда инфантильны.

По Фридрихштрассе шел Айхенвальд. Он был плохо одет. Плечи интеллигента 80-х годов, согнутые бугром. На глазах увеличительные очки. Айхенвальд ничего не видел. О чем-то, наверное, думал. Свернул к окну с детскими игрушками. И долго, прижимаясь очками к стеклу, выбирал плюшевых медведей. А по Курфурстендамму вел за руку черненькую девочку, как арапку, похожую на Айхенвальда.

По Тауэнцинштрассе шел человек с лимонно-изможденным лицом, в зеленеющем платье. Он не держал под руку женщину. Женщина держала его. Это был - Игорь Северянин. Он писал "Поэзы отчаянья".

Десертный хлеб и грезоторт,

Как бы из свежей земляники,

Не этим ли Иванов горд,

Кондитер истинновеликий!

В "Доме Искусств" он встретился с Маяковским. Маяковский в сером костюме, громадный, как глыба, в этот день читал очень много. Северянин не читал ничего. Женщина сидела возле него. Когда публика неистовствовала, Северянин под руку с женщиной вышел из кафе.

Марина Цветаева быстро шла по Кайзераллее. Мы зашли в большое белое кафе с гремящим, негрским джацбандом. За кофе она читала новые стихи - с придыханием, неразборчиво. Я проводил рукой по голове. Через год Цветаева вернула жест обратно (извинившись за масть):

Вкрадчивостью волос,

Вгладь и в лоск,

Оторопью продольной

Синь полуночную масть Воронову.

Вгладь и всласть

Оторопи вдоль - ладонью.

Цветаева не выжила в Берлине, не выжила в Праге - уехала в Париж. Она настоящий поэт - в вечной бедности, в тревоге и без друзей. Она, наверное, нигде не выживет.

Не выходя на улицу, в "Прагер Диле" писал Илья Эренбург. Он может жить без кофе, но не может - без кафе. Поэтому, когда кафе было еще не выветрено и стулья стояли рядами на столах, он уж сидел в "Прагер Диле" и, докуривая тринадцатую трубку, клал на каждую по главе романа.

Поздно встав, шел по Лютерштрассе Кусиков в горе: "почему в Берлине воробьи не чирикают?" По Шенебергу в бобровом воротнике ходил Алексей Толстой, тоскуя по золотым куполам и ненавидя немцев за то, что они не знают по-русски. На Виттенбергпляц я видел неуверенно летящей походкой идущего Сергея Есенина. Но о нем я хочу рассказать подробно.


Есенин в Берлине

Я познакомился с Есениным в пьяном виде. Это был вечер, где он читал стихи. Если б Есенин был жив, я б рассказал только об этом вечере. Но Есенина нет. А я его очень люблю. И мне хочется - о Есенине в Берлине - вспомнить все.

В редакции "Новой русской книги" кто-то сказал: "Сейчас Есенин прилетел на самолете с Дункан74. Они - в "Накануне". Есенин спорит с Ключниковым об изъятии церковных ценностей". Вопрос тогда был моден. И Есенин был за "изъятие".

В "Доме Искусств" ждали Есенина. Он приехал около часу ночи. Показался в дверях с Дункан и Кусиковым. Ему зааплодировали. Он вошел. Но Дункан войти не хотела. И Есенин вернулся к ней - уговаривать.

Вошли они вместе. Дункан в легком лиловом платье-хитоне. Есенин в светлом костюме и белых туфлях, поддерживая ее под руку. Белые туфли я заметил, когда он вскочил на стул и засвистал в три пальца.

Но они шли неприятно. Коэффициент счастливости брака узнается, когда муж и жена идут рядом. Однажды я видел, как шел с женой киностар Конрад Файт 75. Файт очень высок, очень худ. Похож на две перекрещенные кости - рост и плечи. На экране его видели многие. Жена его красавица. Она торопилась за ним. Он шел быстро. Она хотела положить ему на плечо руку. И не могла. Не успевала. Так он и ушел вперед.

Есенин неестественно вел Дункан. Неестественно улыбался. Дункан шла легкой, довольной походкой женщины, входившей и не в такие залы.

Умопомешанный эмигрант, увидав Дункан, почему-то закричал: "Vive L'International!" Она кивнула ему головой и ответила: "Chantous la!" В зале были советские и эмигранты. Одни запели, другие засвистали. Кто-то на кого-то бросился в драку. Скандал разразился. Во время него Есенин стоял на стуле.

Он кричал об Интернационале, о России, о том, что он русский поэт, о том, что он и не так умеет свистеть, а в три пальца. И засвистал.

Возле него волновался H. M. Минский. Но все стихло внезапно, когда Есенин начал стихи. Он читал лирику, стоя на стуле. Стихотворенья покрывались громовой овацией. И овацией кончился вечер.

Ночью в ресторане Есенин пил. Кусиков читал стихи. Айседора сидела с Есениным. Тоже пила. В ее честь русский профессор говорил французскую речь. И вскоре они уехали в Америку.

Из Америки через Париж Есенин приехал один. Он был смертельно бледен. И не бывал трезв. Он не рассказывал о том, что брак с Дункан закончился вмешательством французской полиции. Он пил.

В Шубертзале была устроена его лекция. Есенин вышел на сцену, качаясь, со стаканом вина в руке, плеща из него во все стороны. С эстрады говорил несуразности, хохотал, ругал публику. Его пытались увести. Он не уходил. Наконец, бросил об пол стакан и, вставшей с мест, кричащей на него публике, стал читать "Исповедь хулигана".

Она кончилась овацией.

В союзе немецких летчиков, на русском вечере, где впервые читал Есенин "Москву кабацкую", мы познакомились.

Выступали многие. Последним вышел на эстраду Есенин. Во всем черном - в смокинге, в лакированных туфлях - с колышащимся золотом ржаных волос. Лицо было страшно от лиловой напудренности. Синие глаза были мутны. Шел Есенин неуверенно, качаясь.

Литературный стол был чрезмерно обутылен. Кусиков в чем-то уговаривал косенькую брюнетку. Оркестр играл беспрерывно. Рядом был А. Толстой. Напротив - Н. Крандиевская и Есенин, с повисшей со стола рукой. Она что-то говорила Есенину. Но Есенин не слыхал. Он вскидывал головой, чему-то улыбался и синими глазами смотрел в пьяное пространство. Сильно глушил оркестр. Бутылки шли на стол, как солдаты. Было уже поздно. Есенин обводил сидящих и уставлялся, всматриваясь. Бутылки. Руки. Стаканы. Стол. Цветы. Алексей Толстой. Кусиков с брюнеткой. Лицо Есенина. Все дробилось картиной кубиста.

Я сказал Есенину:

- Чего вы уставились?

Дальше должна была быть брань, драка, бутылкой в голову. Но Есенин улыбнулся тихо и жалобно. Качаясь, встал. И сказал, протягивая руку:

- Я - ничего. Я - Есенин, давайте познакомимся. Средь цветов и бутылок Есенин, облокотившись на стол, стал читать стихи. За столом замолчали, наклонившись к нему. Читал он тихо. Только для сидевших. Он даже не читал. А вполголоса напевал. То вдруг падая головой. То встряхиваясь. Вино качало его и шумело в нем. В "Москве кабацкой" он дважды повторил: "дорогая, я плачу, прости, прости". И говорил это он очень хорошо.

Когда Есенин читал, я смотрел на его лицо. Не знаю, почему принято писать о "красоте и стройности поэтов". Лоб у них должен быть Эльбрус. Глаза непременно разверстые. Черты лица - классические. Есенин был некрасив. Он был такой, как на рисунке Альтмана76. Славянское лицо с легкой примесью мордвы в скулах. Лицо было неправильное, с небольшим лбом и мелкими чертами. Такие лица бывают хороши в отрочестве. Сейчас оно было больное, мертвенное, с впалым голубым румянцем. Золотые волосы и синие глаза были словно от другого лица, забытого в Рязани.

Когда Есенин кончил читать, он полуулыбнулся, взял стакан и выпил залпом, как воду. Этого не расскажешь. Во всем: как взял, как пил и как поставил было в Есенине обреченное, "предпоследнее". Он казался скакуном, потерявшим бровку и бросившимся вскачь целиной ипподрома. Я заказал оркестру трепак. Трепак начался медленно, "с подмывом". Мы стали просить Есенина. Он прошел несколько шагов, качаясь. Остановился. Улыбнулся в пол. Но темп был хорош. И Есенин заплясал. Плясал он, как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом.

- Вприсядку, Сережа! - кричали мы.

Смокинг легко и низко опустился. Есенин шел присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов. И мы опять пришли к столу, где в тортах стояли окурки и цветы валялись, как измятые лошадьми.

За столом говорили профессионально. О молодых поэтах. Я хвалил Казина77. Но Есенин смеялся, махая рукой.

- Да что вы, да что это за поэты! Да это все мои ученики! Я же их учил писать! Да нет же, они вовсе не поэты! Они - ученики!

За окном черным пятном лежала берлинская ночь. Перед рассветом пьяные всегда надоедают друг другу. Домой они еще не уходят. Но расходятся по углам.

Толстой с Крандиевской уехали. Злые лакеи собирали посуду, умышленно громко звеня тарелками. Я шел, качаясь, пустым залом. Был пьян. И вместо комнаты, где сидели мы,- вошел, где лакеи составляли посуду.

Тут на столе сидел Есенин. Он сидя спал. Смокинг был смят. Лицо отчаянной бледности. А сидел так, как в ночном у костра сидят крестьянские мальчики, поджав под себя ноги. Рядом был фужер с водой, и сидел Глеб Алексеев 78.

- Алексеев,- сказал я,- его надо увести.- Я взял фужер.

Но это была не вода, а водка.

- Он спит,- сказал Алексеев.

Есенин не слышал. Лица его не было видно. Висели только волосы. Я взял его за волосы - они были мягкие, как шерсть. Алексеев разбудил его. Есенин встал со стола. Потянулся и сказал, как во сне:

- Я не знаю, где мне спать.

- Пойдем ко мне,- сказал Алексеев. И мы вышли из дома немецких летчиков. Было пять часов утра. Фонари уже не горели. Где-то в полях, может быть, уже рассветало. Берлин был только коричнев.

Мы шли медленно. Есенин быстро трезвел. Шел тверже.

И стал говорить:

- Знаешь, знаешь, я ведь ничего не люблю. Ничего... Только детей своих люблю. Люблю. Дочь у меня хорошая - блондинка. Топнет ножкой и кричит: я Есенина!.. Вот какая дочь...

Мне бы к детям в Россию... а я вот мотаюсь...

- Фамилия у тебя хорошая: осень, ясень, есень, таусень.

- Да - это ты верно. Фамилия замечательная. Языческая. Коренная. Мы рязанские. Это ты верно. Я и Россию ведь очень люблю. Она - моя, как дети.

На площади стояли зазябшие сосисочники с никелевыми кухнями. Продребезжал фиакр с вихляющимся на козлах пьяным кучером. Мы перешли площадь. И опять пошли коричневыми сумерками улиц.

- Я Россию очень люблю. И мать свою люблю. И революцию люблю. Очень люблю революцию...

Коричневая краска уже редела сивыми полосами. Откуда-то мягко зачастили автомобили. На ветках пыльных деревьев проснулись воробьи. Мы стояли на углу Мартин-Лютерштрассе. Я простился с Есениным. И тихо идя, еще слышал что-то рассказывавший есенинский голос.

Потом были вечера - у Кусикова. Там пилось и пелось. Кусиков - цыганское под гитару. Есенин - частушки под балалайку:

У бандитов деньги в банке,

Жена, кланяйся дунканке,

выкрикивал Есенин под веселое тренканье.

Но это недолго. Последний раз я видел его на улице. Он шел трезвый. Растерянной походкой. Словно куда-то торопился, а сам не знал, куда и зачем. Был он так же бледен. В пальто, запахнутом наспех.

ЧЕРТА ИТОГА

Инфляция

О 23-м и 24-м годах берлинцы не вспоминают без содроганья. Конечно, не курфюрстендамские "рафке"79. Их воспоминанье об этих годах похоже на "Geburtstag" 80. Они рвали страну, как хотели. А самый патриотический класс аграриев выплачивал долги государству - кучей павшей денежной бумаги. Патриотизм - вещь прекрасная, но во все времена истории кредитный билет оказывался прекраснее.

В годы инфляции рабочие зарабатывали в два месяца доллар. Получая зарплату, на нее могли съесть шницель, а, доезжая до дома, могли истратить ее на коробку спичек. Так меняли шницель на спички - рабочие, интеллигенты, мелкие служащие. Крупные, позабыв фатерланд, спекулировали в кафе, где лакеями стояли адвокаты, писатели, артисты, профессора.

Сгорбленных рантье, старичков и старушек, под старость живших на грошовую ренту, инфляция выбросила на улицу нищими. Это было выгодно "Армии спасения". Она забавляла их песнями о Христе и давала мисочку супа, чтобы смерть не уничтожила клиентуру.

Хроника газет состояла из отравлений газом - одиночками и семьями. Иногда газ заменялся прыжками в Шпрее, под автомобили, под поезда, под трамваи.

Якорем спасения немцу мерещились зеленая бумажка. Берлин наводнился иностранцами. Американцы, англичане, французы, испанцы, индусы, японцы, спекулянты, всякая сволочь - ходила по Берлину, покупая за доллар все, что хотела. Чиновника. Девушку просто. Девушку прекрасной наружности. Человек стоил дешево. Дороже прочего было шампанское.

- Она падшая! она падшая! она гуляла с японцем во время инфляции! - так говорила девушка о девушке. Я не знаю, о ком она лучше думала - о женщинах или о японцах.

Берлин первым кораблем немецкой эскадры городов уходил в темноту. Уже громили берлинские булочные, и булочники в белых фартуках метались, не зная, что делать. Безработные ходили толпами, врываясь в Вестей. Коммунисты и левые социалисты усиливались в парламентах и в симпатиях масс. Но капиталисты, министры, коммерсанты, рафке, генералы, высшие чиновники не желали ускоренья хода германского корабля. И генерал Меркер раздавил прусскими войсками саксонское правительство коммунистов и левых социал-демократов81. Расстреляли Гамбург 82. А голодную страну успокоили рентной маркой, стоимостью в два биллиона.

Этим взволновалась черная биржа. Она сидела в кафе. У нее, как у проституток, были свои улицы, углы, переулки. Днем - Унтер-ден-Линден. Вечером - Вестен. Ее жизнь была интересна, ибо по большей части черная биржа была старого русского подданства.

Когда падал вечер, возле Романишес-кафе вороватой походкой ходили люди, тихо заговаривая друг с другом: "доллар", "фунт", "швейцарские франки". Польские евреи, бывшие гвардейцы, толстые купчихи, молодые люди, выросшие в эмиграции,- все шептали: "продаю", "покупаю", "чем интересуетесь?". И в подъездах, в воротах, боязливо оглядываясь на посты полицейских, шелестели в темноте пачками разноцветных бумажек.

Зима 23-го года шла уверенно. На термометрах Реомюра падала ртуть. И жизнь Германии летела вниз, потому что Франция черными войсками заняла Саар и Рур83.

Люди на зиму в волнении запасались углем и картофелем. За картофелем ехать было далеко. И ехать надо было самому. Взять за оглобли тележку и стать лошадью. Но в нашу эпоху были "все мы немножко лошади". И я поехал, даже довольно быстро. Обгоняли кони с фиакрами, автомобили, бегущие без оглобель. В темноте, прорезаемой движеньем, я свертывал в переулки, вместе с лошадьми выезжал в людные улицы и думал, что можно написать рассказ - как в голодные годы профессор-египтолог везет по улице картофель и начинает чувствовать себя лошадью в движеньи большого города.


В газете "Накануне"

Картофель - далеко не все, что надо интеллигентному человеку. Мне, например, хотелось писать в советской газете. И я пошел на Бойтштрассе - в редакцию "Накануне". Это была очень интересная редакция. Ибо ни в одной никогда не видал я такого множества лиц, могущих рассказывать так занимательно.

Скучно, читатель, провести всю жизнь с одной женой в одной улице. От этого выкрасишься в одну краску. Хороши многоженцы, видавшие много стран, имевшие 20 профессий. Любившие жизнь так и эдак.

Самым интересным и талантливым казался мне один. Бритый. С лицом ксендза. С ласковой улыбкой вне времени и пространства. С бесконечно льющейся речью. Был он сын военного. Бомбист, инженер, фронтовой офицер, научный работник, лектор, автор популярных книг, журналист, член Учредительного собрания, комиссар, невольный эмигрант, сменовеховец, возвращенец.

Любя людей за экземплярность, я не мог не любить его. Была прекрасна льющаяся речь. Под вкрадчивостью ее и остроумием было хорошо увидеть легкую улыбку скепсиса. Но не расслабленного мечтой. Человек слишком много видел, много знает и немножко утомился от кинематографа жизни.

Я приходил к нему вечером. Я из тех, кто умеет слушать. Он умеет рассказывать. И я слушал неисчерпаемые приключения.

Однажды он рассказал об эпизоде гражданской войны, о котором не любил вспоминать.

- ...Я оставался в губернаторском доме до последнего. Когда в город вступали войска, я бросил все, взял револьвер и вышел на бульвар. Было раннее утро. На окраине шла пальба. На бульваре не было ни души. Я шел с револьвером по бульвару. Под конец я сел на скамейку. Надо мной чирикали воробьи. В эти моменты ими традиционно восхищаются. Я сидел с револьвером и думал: сейчас или немножко подождать? Но утро было чудесное. И я решил подождать. Стрельба с окраины близилась. Воробьи кричали надо мной. Я посмотрел на небо, на револьвер и вдруг почувствовал, что смертельно устал от этой ерунды, называемой жизнью. Я встал. Оставалось немножко приготовиться. Но вдруг сзади я услышал шаги и странное бормотанье. Оглянулся: прямо на меня идет человек. А с окраины стрельба близится, разгорается. Человек подходит. И я вижу, что это мой друг, но совершенно пьяный. Он говорит - Что тут делаешь? В каюк, што ль, сыграть хочешь?

- Да, думаю,- говорю.

- Брось, смотри, воробьи ругаются, идем со мной, я тебя схороню.

Я пошел за ним молча. Он качается от алкоголя. Я - от усталости. Дошли до базарной площади. Никого нет. Но на площадь уже падают снаряды. Посреди же нее стоит странная китайская лавочка. Он довел - лезь, говорит, на потолок и лежи тихо, когда надо - приду.

Лежать на слегах неудобно. Ну, да и на бульваре валяться не ахти. Залез. Лег. И даже в щель смотрю, как в обратную сторону уходит мой приятель. Снаряды на площади учащаются. И вижу вдруг столб дыма, пропал мой друг, дым прошел, а он лежит на земле и не двигается. Пофилософствовал я тут. Но делать нечего, остался лежать.

Я лежал 48 часов! На 49-м стало невмочь. Чувствую - сдохну. Пусть уж лучше на улице, чем на этих полатях. И вылез ночью. Народу мало. Подошел к стеклянной двери, посмотрел на себя, не узнаю совершенно: стоит передо мной старик лет на двести. Фауст наоборот. Ну, думаю, батенька, нет меня на свете. Даже страшно стало. Иду по улице я, а как будто не я. Так и пошел из города. У плаката с моей карточкой остановился. Ценили меня дорого. Тысяч в пятьдесят. А я шел себе и шел. По дороге гадость ел всякую: землянику, грибы. Потом прыгнул в военный поезд и приехал в столицу...

Сменовеховцы были разные. Одни шли к новому, как - к России. Другие - к классу. Первые были пожилые. Им мешал артериосклероз и сложившаяся психика. В комнате рассказчика не было статуэток и портретов писателей. В ней стояли токарные станки, научные приборы, киноаппараты, радио. Этот человек - здравого ума и крепкой воли - шел в класс.


Марш фюнебр 84

Страшен момент для проигравшегося тот, когда на зеленом сукне проводят белую черту. В это время холодеют пальцы, прищуриваются глаза и человеку хочется встать. А он должен сидеть.

За зеленым столом, где играла русская эмиграция, 1924 год провел черту.

Хозяин бюро похоронных процессий, герр Гутбир, был человеком с одутловатым лицом, отвислыми губами, а изо рта его шел трупный запах. Когда спросили его, знает ли он дорогу на русское кладбище, герр Гутбир захохотал басом и махнул рукой: "дорога самая простая!"

Герра Гутбира статистика эмигрантской смертности удовлетворяла полностью. На Тегельском кладбище, где по двору бегали подоткнутые Малашки и Палашки, а толстый священник в чесучовой рясе кормил кур и сажал огурцы, кресты строились правильными рядами.

Все чему-то верили. Чего-то ждали. Но верить хорошо редактору, получающему жалованье в иностранной валюте. А в голоде ждать - хорошо только смерти.

Бумажная инфляция для эмиграции была маршем фюнебр. Когда детишки заиграли на улицах бумажными биллионами, а в магазинах с хрустом стали опускать в жилетный карман рентные марки, обывательскаяэмиграция увидала, что висит в воздухе, ее никто не держит и путь в Тегель приоткрывается стремительно.

Тогда родились веселые русские плясуны, балалаечники, танцоры, лакеи, повара, гитаристы. Своя страна успела выучить этих людей только искусству убивать из винтовок.


Русский танец

В ресторане "Тары-бары" зазвенел оркестр. Все восемь - в красных сапогах, бархатных шароварах, талии обмотаны красными кушаками, рубашки вышиты голубыми цветами.

Бар-дамой за баром стоит гельмштедтская Маша. У нее припухли глаза, румянец стал кирпичей, у губ легла грустная складка, ложащаяся у женщин, когда многие мужчины докажут ей, что на свете нет иллюзий. Милая Маша, она разучилась в лесу снимать белье и рассказывать о несчастии.

После цыганского хора она говорит - "это неинтэрэсно". "скюшно" и хохочет, вздрагивая грудями под красной кофточкой. Так хохочут женщины, исхлестанные ремеслом. Это - паденье. Только как же встать? Никто ведь не помогает. Недаром красносапожный оркестр жалобно стонет:

Забыты нежные лобзанья,

Уснула страсть, прошла любовь.

И сидящий впереди юноша, с лицом кадета, тихо звякает бубном.

Немцы пьют пиво. Немцы смотрят. Немцы слушают "русскую душу", о которой так много рассказывал им "Достоевский". Слушайте, слушайте. Домры, гитары, балалайки действительно хороши. Они стонут. Жмут сердце мягкими руками. Если б немецкие лейтенанты жили в России, они б организовали "Геэмбеха" 85 по экспорту шерсти, в крайнем случае записали бы песни русского народа, составив к ним обширный комментарий. Но так сыграть, как стонут красносапожные, не могли бы. Аполлон Григорьев и Блок плакали б, красносапожные играют "две гитары, зазвенев, жалобно завыли". И внезапно переходят на "барыню".

Я сижу с москвичом. Он в кожаной куртке. У него усталое лицо рабочего. Он партиец и председатель треста. Он отпивает пиво под "барыню" и, одобрительно улыбаясь в усы, говорит:

- Здорово дворяне дуют.

Юноша с лицом кадета то гладит бубен большим пальцем, то бьет в него, как плачет. А передовой бросил домру, сверкнул ладонями и такую присядку мечет красными сапогами, что немцы повскакали с мест в полном недоумении: - Was ist los?

- Это - русский танец.

Но вы думаете, этот танец, этот бубен, этот ужин, который носит гимназист 6-го класса Коля Горсткин, так уж легок? Не думайте! Немцы не заметили, что домрист играет раздробленной рукой с двумя сросшимися пальцами. Это сказал мне человек в кожаной куртке. Он заметил. И он знает: этим людям тяжело оттого, что у них нет земли. Ничего, кроме - ресторанного пола. Еще - холодная комната, в которую входят они ночью. Проспав под периной до часу - до семи пьют водку, сыгрываясь новыми номерами, а в семь снова бьют в бубен, мечут присядку, и домры и гитары рассказывают немцам о том, что

Я помню вечер. В доме спали.

Лишь ты да я, мой милый друг...

- Wunderschon! * [* Восхитительно.] - немцам это нравится.

В дешевке боярского костюма выходит на подмостки графиня Салтыкова петь: "Замело тебя снегом, Россия".

А ко мне садится женщина жирного тела, вздыхая вполголоса: "ох, пристиж что-то сегодня коньяку выпить".

- Пристиж,- говорю,- удовлетворить можно. Мы знакомы. Сидим в разговоре. А графиня поет и поет о том, что Россию запуржило и занесло. Соседка моя ни графиня, ни княгиня, ни буржуйка. И я не понимаю, какая пара гнедых занесла ее на этот остров.

- Я, дружок, как звать-то? модной песни не люблю. И жалобной не перевариваю. Я за веселое, отчего шерсть становится. Адессу абажаю. Когда с французами ехала - на корабле все пела.

Жирная, шевеля бедрами, как бочонками, заколебалась:

Адесса-мамочка,

Кудою ты идешь

И разноцветную

Породу разведешь.

- А зачем уезжала - сама не знала. Пьяную французы вывезли. Вот и хожу по Берлину недовольная. Немцы копеечники да сволочи, норовят с тебя без всякого сердца три шкуры снять. Мало мы выпили, дружок, в Расеи-то мы разве так пили! Эх, Адесса-мамма!

Русскую танцевала Вера Струйская с партнером Иваном Казаковым. Она была не Струйская. Он был не Казаков. Они были муж с женой. У него было лошадиное лицо армейского капитана, с гладко зачесанными волосами. Она была красива, но худа с зеленью. И у нее были отсутствующие глаза морфинистки. Танцевали они с голоду.

- Вы русские? - говорит она и садится к столику.- А тут все немцы. Коля, иди сюда, они русские. Мы всегда с успехом танцуем. Только ангажемент постоянный получить трудно. Так все случайно. Может, вы заказать что-нибудь хотите, тут недорого.

На эстраде кувыркался толстый клоун. С него лился пот. А он все острил. А публика все не смеялась. А хозяин морщил брови, Тогда клоун поднял на себе платьице и показал толстый живот с пупком.

Публика захохотала. И он, кувыркаясь, убежал со сцены.

- Он тоже русский. Из России. Он богатый был,- говорит Вера Струйская и аплодирует что есть силы, чтоб поддержать товарища и потому, что невдалеке стоит хозяин.


Шоффер

Когда "епископ берлинский" Тихон служил всенощную в церкви на Находштрассе и, тряся сизым носом, в благости пряча хитрые глаза, возглашал "О родине нашей и верных сынах ее, в рассеяньи сущих", ротмистр лейб-уланского полка Поль Уваров дремал на очереди в такси до тех пор, пока не подошел круглообразный коммерсант еврейского типа и, отворив дверцу, не сказал коротко:

- Отель "Адлон"!

Ротмистр Уваров ответил "Ja wohl", снял шапочку, встряхнулся, и машина тронулась с шумом неразвившегося хода. Она мелькала, дудя и изворачивая черный кузов, по ночному, с ума сошедшему Берлину. Но ротмистр был изумительный шоф-фер. И коммерсант мог дремать совершенно спокойно.

Ротмистр Уваров был улан в крови. Лицо у Уварова было тонкое, цыганское. Специальностью были - барьерные скачки. С седла на автомобиль ротмистр смотрел с презреньем.

Но судьба, рассердившись на надменность ротмистра, посадила его за руль автомобиля. Ротмистр освоился. Узнал Берлин, как свои карманы. И летал по нему стремительностью черной птицы. За что седоки давали ему на чай.

И теперь по Тиргартенштрассе ротмистр мчал шарообразного коммерсанта так, что тот с удовольствием смотрел на часы-браслет, перетянувший пухлую и мягкую, как у ребенка, руку.

У отеля "Адлон" ротмистр осадил авто, как гунтера. И два боя метнулись от машины воробьями. Коммерсант, тестообразно выкатившись из дверцы, полез за бумажником. Поверх роговых очков взглянул на шоффера и вдруг, увидев цыганское лицо ротмистра, спросил с удовольствием:

- Вы еврей?

- Да,- сказал ротмистр.

Коммерсант протянул марку на чай. Уваров приподнял шапочку и сказал: "Данке". Поворачивая машину, он видел, как, передергивая толстым задом, коммерсант закружился в вертящихся, стеклянных дверях "Адлона", где было много электричества, зеркал, лакеев, швейцаров, чемоданов, боев.

Машина ротмистра шла медленно. Потому что он не мог понять, как он, гвардеец, лейб-улан, моншер, конник и бонвиван, не раздумывая ни секунды, сказал, что он еврей. Виновата была цыганка-мать. Но ротмистр марке был рад. И улыбнулся.

Черным медведем проходила машина в Бранденбургские ворота. Немец махнул зонтом и закричал "пссст!". Уваров принял седока и по Тиргартену дал скорость "все 50", любя хорошую езду.


По пяти углам

Кто обедал в пансионе фрау Штумпф, видел висящее на стене объявление, написанное прекрасным почерком: "Устанавливаю родословные и рисую генеалогические дерева. Умеренные цены. Справиться здесь".

За полное дерево, с ветвями и синими кружочками, на хорошей бумаге, тушью, старичок А. В. Телепнев брал пять марок. Это было недорого. За отдельные родовые справки - три. И все же у А. В. Телепнева работы не было.

Только две немки в годах и в теле, выходя замуж за поручика фон-Петровского и военного чиновника фон-Сидоренко заказали А. В. Телепневу два больших генеалогических дерева и гербы. И старенький Александр Васильевич нарисовал дерева. Гербом же фон-Сидоренко был рыкающий лев с мечом и двумя ядрами. А фон-Петровского - конь, топчущий змею копытом. Синенькие кружочки предков у обоих дошли до выходцев из Литвы при Василии Темном.

За все А. В. Телепнев получил 20 марок. Все были рады. Но радость А. В. Телепнева была кратковременна. Там, где висело объявление, ему было вскоре отказано в обеде.

Три берлинские улицы: Клейстштрассе, Нетельбекштрассе и Лютерштрассе, пересекаясь, образуют пять углов. В шуме и грохоте Берлина трудно заметить фигуру одиноко идущего человека. Но если вы станете тут в 2 часа, увидите, как старенький А. В. Телепнев медленно идет по пяти углам. Медленно потому, что раньше он был богат и бегать не привыкал. Потому, что стар Александр Васильевич - на седьмой десяток переходил. Потому, что от плохой жизни веселой походкой не побежишь. И потому, что А. В. Телепнев ходит по пяти углам голодный.

У него много знакомых. Тихо переходя с угла на угол или стоя на одном, он обязательно встретит кого-нибудь, кто возьмет его в ресторан.

Во время обеда, стуча старческой дрожью по тарелке и дрожа промерзлой челюстью, Александр Васильевич в который раз будет рассказывать о своем горе. Как платил он хозяйке за комнату и пансион сначала неудобной землей своего именья. Вели они с немкой точную запись. Потом стал удобной платить.

Но строевого леса и березового парка не отдавал ни за что. Немка все записывала. Дело подходило к парку. Александр Васильевич читал газеты в волнении. Но вдруг "эта старая дура (здесь будет особенно дрожать челюсть Александра Васильевича), эта старая дура не хочет ни строевой сосны, ни березового парка, а требует паршивых немецких бумажек!".

По пяти углам ходит А. В. Телепнев, скрываясь от хозяйки. Ночью уговаривает взять за долг строевой лес. Немка слышать не хочет. Кричит о полиции, топает ногами, ругает оскорбительными словами, швыряет посудой. Съел у Александра Васильевича голод негнутость спины и барскую гордость.

А три года назад, в пансионе, оборвал он немецкого коммерсанта, вернувшегося из России. Да и как было не оборвать. Рассказывал немец за обедом, что "все очень корош", только напали на него под Белой Церковью "много-много бандит", и он "стреляль их и убиль один".

Вскочил Александр Васильевич в бешенстве и вышел прочь из-за обеда - в знак демонстрации.

- Как он смеет, подлец, рассказывать, что убил русского человека!

- Да ведь это же, Александр Васильевич, был бандит!

- А какое ему дело! Испокон веку Россия разбойниками славилась! Не его дело наших разбойников стрелять! Захотим, сами истребим! А не истребляем, стало быть, так надо!

С немцем Александр Васильевич раззнакомился. Но теперь уж не тот. Тихо ходит по пяти углам, жалостно шумя палочкой.


Смерть военного министра Сухомлинова 86

По вечерам, чтоб отвести душу, А. В. Телепнев влезает в трамвай No 7 и едет к единственно уважаемому русскому человеку, генералу от кавалерии Владимиру Александровичу Сухомлинову.

Военный министр Николая II жил у станции городской железной дороги Вильмерсдорф-Фриденау, на четвертом этаже, в бедной комнате. Был он стар, пошло за семьдесят. Занимался тем, что делал мягкие куклы из кусков материи, набитых ватой, с пришитыми рисоваными головами. Выходили прекрасные Пьеро, Арлекины, Коломбины. Радовался генерал, ибо дамы продавали их по 10 марок штуку. И садились мертвые куклы длинными ногами возле фарфоровых ламп, в будуарах богатых немецких дам и кокоток. Иль лежали, как трупики, на кушетках бледных девушек, любящих поэзию.

Когда же военный министр уставал за работой, он, дрыгая сухими ногами и держась рукой за перилы, спускался вперед одной ногой с лестницы. Шел в тихую прогулку. И многое вспоминал на улицах Вильмерсдорфа генерал, ибо была у него длинная жизнь и хорошая память.

Больше всего думал он о Николае Николаевиче, дожиравшем век в Шуаньи на сборы в казну. Вражда двух стариков была едка. И, поднявшись вперед одной ногой, Сухомлинов садился к столу, дрожащими руками писать книгу мести длинноногому дяде. Мстил он за то, что у них были разные вкусы. Один любил француженок, другой немок. Из-под пера старика вышла книжка "Великий князь Николай Николаевич младший".

На седьмом номере А. В. Телепнев подъезжал как раз к дому, где жил Сухомлинов. Он поднимался по лестнице не одной ногой, а двумя и не держась за перила, так как был немножко моложе. Но поднимался все же с трудом, слушая скрип деревянной лестницы.

Под газовым рожком на бархатном диване отдыхали душой старики, вспоминая шалости амура, случившиеся пятьдесят лет назад. И пили чай далеко за полночь.

А когда старый кавалерист и военный министр на 78-м году жизни не мог встать с постели и язык отказался повиноваться, хозяйка перевезла его в городскую больницу.

В последний раз пришел сюда А. В. Телепнев - поговорить с другом. Он сидел на его постели. Но генерал от кавалерии и военный министр ничего не отвечал на расспросы. Восторженно улыбаясь, указывая глазами на предмет из фарфора, он тихо шептал:

- Ут-ка, ут-ка.

- Может, ты что-нибудь хочешь сказать? - спрашивал Александр Васильевич.

Военный министр шептал:

- Ут-ка,- указывая глазами на предмет из фарфора. Потом он замолчал. Закрыл глаза. Тихо улыбнулся. И - умер.

Смерть генерала Сухомлинова взволновала светских дам.

Они искали русский генеральский мундир. Но это было не просто.

Горько рыдал А. В. Телепнев над покойником. Не потому, что терял единственного друга. И не потому, что теперь подходила его очередь ложиться в гроб. А потому, что генерал окоченел и переодеть его было невозможно.

Военный министр генерал Сухомлинов лежал в полицейском мундире. Дамы не разглядели.

Из тегельской церкви гроб несли церковный сторож, ктитор и два офицера. Сухомлинов был слабенький, легонький, как подвижник.

Но дело в том, что армейский капитан Хохорьков, награжденный всеми наградами, восемь раз раненный и два раза контуженный, все еще нося военную гимнастерку, служил могильщиком Тегельского кладбища. Нрава Хохорьков был тихого. Закапывал людей быстро. Пил очень мало, потому что плохо зарабатывал.

При закапываньи военного министра стоял трезвый, с лопатой в руках. Во время литии не то думал о чем. Не то вспоминал.

Отец Прозоров дал могильщикам знак. И когда ударили первые комья, а гроб загудел глухим гудом, опускаясь на веревках в яму, Хохорьков взял первую лопату и, бросив ее на крышку, сказал тихо, но явственно:

- Ну, немецкий шпион, иди в немецкую землю. Какие-то котелки возмущенно поднялись над головами.

Дамы взвизгнули. Коротким замыканьем вспыхнул скандал над могилой министра. Но Хохорьков больше ничего и не говорил. Он кидал лопату за лопатой, одну жирней другой. А военного министра, генерала от кавалерии и друга двух императоров на свете уже не существовало.


Ресторан "Крути ветер"

Вечером капитан Хохорьков пошел в ресторан "Крути ветер". Там подавали кушанья в белых костюмах бывшие офицеры. А поваром в белом колпаке был студент-технолог. Все в "Крути ветер" было русское. И хозяин и посетители. Душу отводили в разговорах о растегаях и волованчиках.

Лакеи были любезны, как русские лакеи. Немецкие любезностью не отличаются. Русские же спрашивают вкрадчиво, наклоняются низко, обо всем говорят уменьшительно: "пирожочки", "рюмочки".

Трудно быть лакеем. Легче быть шахтером. Но лакеев было много. А шахтеров мало. В уменьшительных словах была и борьба за существование. Когда жизнь возьмет за "горлышко" и начнет надавливать "пальчиками", тут полтинники берутся с особым поклоном, а "водочка" произносится особенным образом. Но было в этом и национальное. Надо же обворожить гостя, добравшись до поджелудочного сока, а по окончании поднести ему "счетик".

В "Крути ветер" огурцы солил технолог. Да так, что закрой глаза - и ты на Неглинной. Водку гнали с национальной гордостью четыре фабрики - Горбачева, Попова, Смирнова, Авалова. Но аваловку гнал не командующий западной армией, а другой. И гнал ее замечательно, на Луитпольдштрассе, как чистейшую слезу тонкого вкуса.

В час, сорвавшись со шнуров, хлопали ресторанные жалюзи. Ресторан умирал. Но лакеи, повар, балалаечники оставались. Внутри был свет. Лакеи подсчитывали процент. Повар ел стылые пирожки, сидя на плите. Балалаечники в голубых рубахах зевали.

Потом филологи, юристы, юнкера, кадеты лили алкоголь, жестикулировали и кричали. Не о России. Нет. О чаевых. О неправильно размененных долларах. Ругали хозяина и посетителей. Бранились из-за столов. Вообще - смотрели на мир профессионально.

Конечно, и они иногда вспоминали Россию. Но это было не в час, а гораздо позже. Когда скатерть была пятнистой от пролитого. Повару Россия рисовалась беременной женой. Сейчас ребенку пятый год. И отцу интересно посмотреть: какой он? Юнкеру - голодающей матерью. Балалаечнику в голубой рубахе - красным летчиком-братом. Некоторым рисовались пейзажи: хаты, снег, реки, бабы, города. Но когда выходили на улицу, Россия исчезала, как дым. Это - пьяные нервы. Завтра трудный обед. Повару бежать на базар за филе и грудинкой. Лакеи думают, хорошо бы какие-нибудь "мягкие ноги" изобрести. И идут в Шарлоттенбург, качаясь гудущими ногами.

Неприятно истину о бытии и сознании познать опытно. Русские лакеи скоро умрут от чахотки.


Выход из круга

Впрочем, Вите Брысову повезло. Это событие встряхнуло лакеев. Купчиха Марья Савишна Толоконникова увезла все свои бриллианты. Через Финляндию везла, стыдно сказать, куда революция прятать камни заставила. Да - вот заставила.

Купчиха была полная, свисали с нее телеса, как с меттерлинковской "души хлеба". Но ничего. Это - к лучшему. Она долго ходила в ресторан "Крути ветер". Была постоянным гостем. Ко всему аккуратно присматривалась. Но выбрала Витю.

Был он подпоручик, кончил гимназию. Свадьбу делали, как надо. С певчими. С шампанским. Со столом на 40 персон. С "горько-горько". Только невестину рубашку не выносили. Против этого была сама Марья Савишна.

Шафером взяли А. В. Телепнева, из благотворительности. Марья Савишна уплатила ему пять марок. А А. В. Телепнев написал в ведомости: "гвардии корнет князь Александр Овчина-Телепнев-Оболенский".

Обед был шикарен. Как до всех войн и революций. Только вдруг, когда много было выпито и гости шумели и кричали, вскочил из-за стола Витя Брысов и начал немецким лакеям делать замечания, что индейку подают неправильно. Схватил у одного блюдо и (будто шуткой), а стал показывать.

- Не настоялся, сукин сын!- закричал в ярости купец Толоконников.

Витя засмеялся и сел. А лакей-немец поднес ему дрожащее бламанже. Другой держа белой перчаткой ковш - наливал крюшон со свежей земляникой. И Вите казалось, что все на свете хорошо, как бламанже, как крюшон с земляникой.

Так вышел из ресторанного круга Витя Брысов, став жильцом фешенебельного пансиона фрау фон-Корф, где проедали купцы Толоконниковы с трудом привезенные бриллианты.

Остальные лакеи до сего дня подают в "Крути ветре".

Никого в наше время судьба не оплакивает. Каждому ласково говорит: туда тебе и дорога. Принц датский жил давно. Над ним и плакали. А в эпоху цеппелина, прилетевшего из Европы в Америку, отношение к человеку проще арифметики. Нет сил, так и падай. Жалость? Знаете что, отдадим ее бедной Лизе.

Судьба русской женщины была много тяжелее мужской. У эмигрировавшей женщины не было ни силы, ни профессии. А что такое человек без профессии и силы?

Зимней ночью вбежала ко мне Клавдия из Гельмштедта в шелковом истрепанном манто. Курила дрожащими руками папиросы. И говорила полубезумно:

- Я не уеду отсюда. Я не могу больше. Я приехала броситься в Шпрее. Бабы сплетничают. Полковник - неинтеллигентная стерва. Мальчишки лезут, как жеребцы. Мужа бросила. Он несчастный. Я - тоже. Никто не виноват. Все равно. Я брошусь в Шпрее. Мне холодно в летнем манто. У меня синие руки. Я взяла мамину карточку и молитвенник. Я все ненавижу...

Берлин велик. В нем легко пропасть. Но можно и выплыть. Бросившихся в Шпрее вытаскивают полицейские.

Через полгода я видел Клавдию модно одетой. Она жила в богатом пансионе. Потом она была худа и дурно одета. Служила манекеншей в "Кадеве". Потом была неузнаваема и несчастна. Не звала к себе. Встретила изжеванного всеми развратами балтийца и зачем-то с ним уехала в Аргентину.


Настя

Настя среднего роста. Крепкого сложения. Мягкой и легкой походки. Ездит верхом, как унтер. Глаза - большие, серые. Волосы пепельные, чуть вьются. Настя - весельчак. Когда смеется заливистым смехом, все кажется, что за смехом ее что-то есть. Голос у Насти - волнующий мужчин.

Настя - дочь генерала. Его конь немало выбил искр на площадях Петербурга в дни тезоименитств. Генерал командовал конным полком. И Настя выросла в полку. Поэтому, с разрешения архиерея, 16 лет вышла замуж за ротмистра Стогова. Но, если б ротмистр был жеребцом, а не ротмистром, его б не приняла ни одна ремонтная комиссия, сдав в брак за опоенностью, скрючившей ноги. Но в галифе у ротмистра кто что разберет - какие там у него ноги?

Через неделю после брака Стоговы сидели за обедом. Ротмистр с взбитыми пушистыми усами говорил любезности полнокровным баритоном. Но Настя внезапно взглянула на него так, что ротмистр осекся голосом. И дообедали молча.

Вечером Настя поскакала с корнетом Полянским, который был много глупее своей английской кобылы, но у него были такие же, как у кобылы, белые зубы, и он был по-лошадиному красив. Насте хотелось именно этого. И она узнала, к удивленью корнета, настоящую любовь, как ее знают красивые и молодые - в снегу, в беседке, в чьем-то саду,- когда лошади позвякивали мундштуками.

По полку был отдан приказ: "ротмистра Стогова считать выбывшим из полка по болезни". Ротмистра оттащили в санаторий. Ибо он перестал быть годным для кавалерии. И ездил только на стуле.

Настя жила в полку. Зубы Полянского ей разонравились. Ей показалось, что они чересчур велики. Они могли бы быть поменьше. Вот, например, как у корнета Боткина. И корнет Боткин однажды поехал с ней за город верхами.

У Боткина был кровный скакун. У Насти была крепкая англо-арабка. И когда кобыла шла на рысях рядом с боткинским скакуном, так что Настя и Боткин касались друг друга коленями,- кобыла горячилась, закидывалась и начинала скакать. А Настя ее не сдерживала, напротив, давала шенкеля. И они скакали так, что ветер южжал в ушах вентилятором, а розовая фуражка Боткина подымалась на резиночке, и Настя видела блестящие волосы с пробором посредине.

Настя любила уланов и коней. Уланы и кони любили Настю. Кони любили Настю за то, что на седле она была легче самого тонкокостного мальчика. А скакала так упруго и рука у нее была такая верная, что идти под ней хотелось любому коню.

За ту же лихость и резвость любили Настю уланы. Да еще за то, что Настя пила не наливку, а водку серебряной чарой. И чем ни больше пила - больше хохотала. А пьяной бывала редко.

Кони в полку были кровные. Офицеры в полку были тоже кровные - в розовых фуражках. Но вскоре Настя бросила полк - уехала на юг - муж приезжал в отпуск. Седло Настя позабыла. Мужу родила девочку. Пополнела и чаще стала забываться чаркой, потому что ни уланов, ни коней у Насти не было. Мужу кратко сказала, что его не любит. А есть у нее одно удовольствие - "неизменяющая блондинка". И выпила за его здоровье.

Когда пришла революция, несчастного отца разорвали на площади. Настя над этим только засмеялась. Отца она ненавидела. Затем пришла гражданская война. Настя оживилась. Вместе с мужем села в седло и встала в партизанский отряд есаула Бокова.

Настя скакала по донским степям, влюбляясь в сухопарых донцов, в их рыже-золотую масть, редкую гриву и шею, стоящую острым углом.

В отряде Бокова Настя забеременела от мужа. Хотела сделать аборт. Да где там в степях аборт делать. И родила мальчика перед самой эвакуацией.

После Настиных родов красные опрокинули белых в Черное море. Паршивый пароходик торгового флота, идя за ледоколом, повез Настю с мужем мимо английских дредноутов. Всю дорогу в Константинополь муж держал детей на руках. А Настя пила с есаулом водку.

В Константинополе Насте понравилось. Говорила она на добровольческом жаргоне. Кардашничала с турками. Смеялась с пиндосами, помогала галантникам-пончкистам продавать пончики на Галатском мосту. Пила и пела песенку о Жоржиках:

Остров Лемнос,

Город Мудрос,

Я, бывший Жоржик,

Теперь - пиндос!

Но голод разгонял белых, как ветер щепки. И Настю с детьми и мужем унес в Берлин. Берлинский голод одинаков с константинопольским. Плохо живет Настя. Зарабатывает Боткин грош, хоть и говорит на четырех языках с славянской мягкостью, а служит там, где продают "польские укрепления", "французскую химическую промышленность", "румынские крепости" и "коммунистические восстания". Но Боткину не везет. Приходит домой злобный, с бешенством рассказывает, как бежал за границу полковник Эн с секретной бумажкой, и теперь у полковника вилла в Швейцарии.

Настя хохочет. Настя говорит, что у него желтый рот, что никакой виллы не будет и они сдохнут на берлинской панели. Настя смотрит на него с ненавистью самки.

Нет у Насти профессии. Настя умеет скакать. Но какой же тут конь? Дамы говорят, что с ней неприлично идти по улице. Настю видели в дымной пивной последнего разбора. Там она пила с грузчиками угля, как с уланами. И проститутка-немка бросалась на нее с ножом.

У всякого своя "вспомогательная конструкция". И всякий умирает, как может. Бердяев читает о соединении церквей. Ну, а Насте нужно забыться по-другому.

Но пьянеет теперь Настя быстро. В трезвом - ни о чем не вспоминает. Когда пьянеет - говорит о прошлом. Ей рисуется Россия - зимними лесами, тройками, морозами, песнями.

- Ну, какой же тут черт в Берлине! Тут все ненастоящее! Ведь у нас все милое! А тут, как в казарме. Тут стоит перед тобой - графин. Ну, графин, он и есть графин. Никакой души в нем нет. А у нас на вокзале - графин, а посредине в нем какой-то желтоватый шар - от старости, милый графин! словно дышит! драгоценный! выпьем за русский графин на вокзале!

Настя пьет и не ест. Запивает пивом коньяк. Когда хмелеет - цыганит "Распашол". Но Настя все еще хороша и смеется голосом, за которым будто что-то есть.

А потом Настя идет улицей одна. Гоняющиеся мужчины принимают ее за уличную. И, приподнимая котелок, нагоняют и говорят:

- Darf ich Sie begleiten, Fraulein? * [* Могу я вас проводить, сударыня?]

Нет ни графина, ни коней, ни уланов - так не все ли равно? Ведь не соединенье же церквей. Насте забыться хочется. И - Настя идет с котелком.


Художник Н. В. Зарецкий

У Насти есть друг - художник Н. В. Зарецкий. Когда Насте некуда идти, она идет к нему. Н. В. Зарецкому за пятьдесят. Он любит только фарфор, хрусталь и флигель-адъютанта Николая I.

Руки у Зарецкого с ногтями Наполеона после смерти. Каждый ноготь тщательно отчищен и длиной в несколько сантиметров. Зарецкий голодает так же, как Настя. У Зарецкого в комнате холодно. Но она - как у антиквара. Стоит продавленный пружинный диван. А по стенам, окнам, на столе, на полу расставлены козловские, тереховские, гулинские, гарднеровские, софроновские, кудиновские, поповские, сипягинские, корниловские, кузнецовские чашки, вазы, блюдца, тарелки, граненый хрусталь, ендовы, графины с сидящими мужичками на пробке.

Н. В. Зарецкий сидит на диване в перстнях. Против него, опершись на шашку, улыбается флигель-адъютант Ростовцев. Зарецкий смотрит на Ростовцева. И видит, что Ростовцев смотрит на Зарецкого. Они друг другу улыбаются, а за окном сгущаются берлинские сумерки и барахтаются трамваи.

На столе Зарецкого, в граненом хрустале с золотом, желтеет капуста. В графине с мужичком, которому 200 лет, разведен спирт с лимонной цедрой. А на поповских тарелках с синими цветами, деревьями и виноградом лежит узкая селедка.

Когда Зарецкий встает с дивана, он ходит по комнате скупым рыцарем, чуть сгибаясь. Подходит близко к Ростовцеву, тихо улыбается бравому адъютанту с бакенами - птицами, летящими в стороны.

Всякому вошедшему Зарецкий рад. Расскажет, что в комнате - ни одной иностранной чашечки иль тарелочки. Все - русские. 71 предмет. А если вы спросите: "ну, как поживаете, Николай Васильевич?"

- Да как, батюшка,- вот моя жизнь,- и обведет комнату руками с ногтями Наполеона после смерти.

- Этот портрет-то мой, представьте себе, нашел в гражданскую войну в Екатеринодаре на толкучке. Торговал три дня. На последние колокольчики купил87. Домой бежал как помешанный. Вы взгляните только, что за лицо? а улыбка? какова улыбка? а рука? рука? И кисть! Академика портретной живописи Будкина! 88 Знаменитая кисть! Только вот голод - работы нет. Смотреть жалко в двухсотлетнем хрустале полфунта немецкой капусты, а в графинчике - спирт разведен.

И нельзя предложить художнику из любви к современности и из желания насытить его - продать хоть одно поповское блюдце. От этого художник Зарецкий заплачет.

- Ведь я же не умер до сего дня? А как же я буду без этого - в пустой комнате? Ведь - это же жизнь тут. Только вы этого не поймете.

Н. В. Зарецкий и Настя сидели в полутемноте. Опрокидывали поповского мужичка. На стене в золотой раме по-прежнему улыбался флигель-адъютант. Но улыбки этой никто из них не видал. Разглядеть уж не мог.

Пьяный художник говорил Насте о том, что "никогда, поймите мое слово, Настя, ни-ко-гда, это страшное слово,- не увидим Россию. И не смерть страшна, а на чужбине страшно. Под забором. А фарфор? А портрет?

Настя молчала в темноте. Она смотрела, как от огней из окна играли огоньки в старинных гранях стаканчиков и графинов. И художника не слушала. Он плакал пьяной слезой.

Настя встала в темноте. Качнулась и сказала громко:

- Бросьте, Николай Васильевич! Сдохнем так сдохнем! Все когда-нибудь сдохнут!

Настя странно засмеялась.

- Меня вот муж сегодня из комнаты выгнал! Он думает, я вернусь к нему - к шпику. Ошибаетесь, ротмистр!.. У вас лечь-то можно?... Флигель-адъютант из рамы не вылезет?

И Настя легла на диван.

Художник нашел свечку. Комната осветилась острым углом. Настя дремала на диване. Ей снилось, что она тихо летит над городом в аэроплане, кругом - ночь, а аэроплан горит огнями, и пропеллер гудит ей в самое ухо.

А это, наверное, рассказывал ей Зарецкий о том, как в эвакуацию все спасали жен, детей, бриллианты, деньги, а он вез по морю портрет флигель-адъютанта, фарфоровые чашки, блюдца, тарелки. Довез. А теперь вот умрет - и некому передать. Не-ко-му.

Но Настя не слышит. Она спит.

Свеча обгорает. И скоро Николай Васильевич, шлепая туфлями, будет умащиваться на полу меж сервизами и графинчиками, вместо молитвы бормоча вполголоса стихотворенье Баратынского:

Мне снишься ты, мне снится наслажденье,

Обман исчез, нет счастья, и со мной

Одна любовь, одно изнеможенье...


Колония "Александердорф"

Сколько времени человек может быть эмигрантом? Недолго. Либо он умирает. Либо становится немцем, французом, итальянцем, арабом. И происходит это быстрее, чем человек думает.

Император Александр I подарил Фридриху которому-то 89 25 русских песенников, потому что этот Фридрих любил поэзию и был сентиментален. Песенников звали: Петров, Сидоров, Гаврилов, Кудинов - они были великороссами. Пели прекрасно. И Фридрих страшно наслаждался их пением. Известно, что немцы от русского пения с давних пор без ума.

Фридрих запаивал их вином и пивом. Для них выстроил под Берлином возле Потсдама деревню, названную в честь Александра "благословенного" "Александердорф".

План "Александердорф" Фридрих разбил самолично. И наблюдал, чтоб деревня эта как две капли воды была похожа не на немецкую, а на русскую деревню. Выстроил ее на славу.

Избы, а не каменные, как у немцев, дома. Тесовые крыши, а не черепица, как у немцев. Гумна. Под открытым небом ток, а не просторные сараи, как у немцев. Я уж сказал, что Фридрих любил поэзию. И песенники жили здесь, как у Фридриха за пазухой.

Женил их Фридрих на немках. Немки ими нахвалиться не могли. До того приятны в обращеньи. И главное - все поют.

Только случилось с песенниками несчастье. Жили они, жили. Во дворце Сан-Суси в Потсдаме заливались самыми русскими песнями, все "Я вечор в лужках гуляла" да "Не белы снеги".

Но говорить вдруг перестали. Лопочут непонятно. Не то по-немецки. Не то по-русски. И никто их не понимает.

Навестил их раз земляк. Говорит им, как из решета сыпет. А они ни бе ни ме. Так и пришлось им петь ему - "Я вечор в лужках гуляла".

Избы, крытые тесом, гумно с током, подсолнухи за избой, все стало песенникам сразу непонятно. Хочется, чтоб все было, как у людей. А почему-то не выходит.

К тому же голоса стали пропадать. И пропали.

Стоит и по сей день под Берлином "Александердорф". И когда вы подходите к ней, видите русские избы, русские коньки, резные окошечки, крылечки, белая церковка в отдалении. На избах обозначены хозяева: Герр Гаврилофф, Герр Макарофф, Герр Крамаренкофф. Но если вы, в порыве чувств, начнете славянофилить с герром Крамаренкофф, он выпучит глаза, вытащит медленно изо рта чуть ли не вместе с зубами трубку и скажет:

- Was? Ich verstehe gar nicht. * [* Что вы хотите? Я ничего не понимаю.]

Российская эмиграция великой русской революции, в порыве грусти, посещает "Александердорф". Но судьба ее кончается хуже судьбы песенников Александра. Нет у нее ни Фридриха, ни избы, ни гумна, ни тока. Голос пропал. И в Тегеле идут белые крестики тех, кто до смерти говорил по-русски и умер, не зная. немецкого.

Есть у эмигрантов особый слух - они слышат, как идут годы.

От этого они болезненно закрывают глаза.

- Николай Петрович, вы любите жизнь?

- А вы, Марь Сергевна, думаете, что у нас с вами жизнь?

- То есть как же, Николай Петрович?

- Да так. Марь Сергевна, мы ведь с вами на фукса живем. Так говорил в трамвае No 7 полной блондинке человек в пенснэ, с трясущейся бородкой.

Трамвай No 7 шел, позвякивая, под уклон Курфюрстендамма.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 ГЕТМАН - СКОРОПАДСКИЙ Павел Петрович (1873-1945) - генерал-лейтенант (1916) царской армии, командующий корпусом на Юго-Западном фронте в первую мировую войну. С апреля 1918 г.- гетман Украины и глава так называемой Украинской державы. Придерживался откровенно прогерманской ориентации. 14 декабря 1918 г. свергнут в результате народного восстания, бежал в Германию, жил в Берлине. Погиб при бомбежке.

2 СЕЧЕВИКИ ПЕТЛЮРЫ - ПЕТЛЮРА Симон Васильевич (1879- 1926) - украинский буржуазный националист, командующий войсками Украинской Директории, созданной 14 ноября 1918 г. Используя результаты народного восстания против гетманщины, войска Петлюры захватили 14 декабря 1918 г. Киев. СЕЧЕВИКИ-украинские сечевые стрельцы-воинские буржуазно-националистические украинские формирования, созданные в начале первой мировой войны Австро-Венгрией. В годы гражданской войны-основная боевая сила сначала контрреволюционной Центральной рады, затем - Директории.

3 СИНЕЖУПАННИКИ - 1-я дивизия Синежупанников, названная так по одежде, которую носили чины дивизии,- синие казацкие жупаны.

4 КТО-ТО ПОДНОСИЛ БАТЬКЕ БРИЛЬЯНТОВУЮ ШАШКУ СВЕЖЕРАССТРЕЛЯННОГО ГЕНЕРАЛА КЕЛЛЕРА - КЕЛЛЕР Федор Артурович (1857-1918)-генерал от кавалерии. Участник русско-турецкой войны 1877-1878 гг. В начале первой мировой войны, будучи командиром 10-й кавалерийской дивизии, в чине генерал-лейтенанта награжден Золотым Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами. Позднее, командуя 3-м конным корпусом, заслужил новые награды, в том числе орден Георгия III и IV степени. Арестован петлюровцами в Киеве и убит "при попытке к бегству" в декабре 1918 г.

5 ВИННИЧЕНКО Владимир Кириллович (1880-1951) - один из руководителей буржуазно-националистической контрреволюции на Украине, писатель и журналист. Был председателем Секретариата Центральной Рады, позднее, с ноября 1918 г., возглавил Украинскую Директорию. В феврале 1919 г. эмигрировал. В 1920 г. вернулся на Украину и был некоторое время заместителем Председателя СНК УССР, но скомпрометировал себя интригами и злобными выпадами против советского строя и в том же году вторично эмигрировал. За границей выступал как открытый враг Советской власти.

6 АПАШ (фр. apach) - деклассированный элемент, хулиган.

7 ИНОСТРАННЫЙ ЛЕГИОН - наемные военные формирования во Франции и Испании, в значительной части состоящие из деклассированных и преступных элементов. Французский Иностранный легион создан в 1831 г. для ведения колониальных войн. Использовался также для борьбы с Парижской коммуной, участвовал в первой мировой войне.

8 АБД-АЛЬ-КЕРИМ (1881 или 1882-1963) - вождь восстания рифских племен в Северном Марокко. В результате борьбы была создана в 1921 г. так называемая Рифская республика во главе с Абд-аль-Керимом, просуществовавшая до 1926 г. и разгромленная французскими и испанскими войсками.

9 ГАЙДАМАКИ (тур. "гайдамак" - совершать набеги) - первоначально крестьянские повстанцы Правобережной Украины в XVIII в., боровшиеся с гнетом польской шляхты. В годы гражданской войны этим словом демагогично назывались войска украинских буржуазно-националистических правительств (Центральная рада. Директория).

10 РОЗАНОВ Василий Васильевич (1856-1919)-русский философ, критик, публицист.

11 УКРАИНСКИЙ КОМКОР КОНОВАЛЕЦ - Коновалец Евген (Евгений) Михайлович (1891-1938) - один из военных руководителей украинских буржуазных националистов в годы гражданской войны. Осенью 1917 г. организовал в Киеве курень сечевых стрельцов. Получил от Директории чин полковника, позднее сотрудничал с Симоном Петлюрой. Командовал последовательно дивизией, корпусом, группой войск сечевых стрельцов. В 1920 г. в Праге создал Украинскую военную организацию (УВО), активно участвовавшую в бандитских нападениях на территорию Советской Украины. В 1929 г.- один из создателей фашистской Организации украинских националистов (ОУН). Убит соперниками с помощью бомбы, присланной ему в посылке.

12 ШПАТИТ НА ЛЕВУЮ (от нем. Spat) - болезнь лошадей, хроническое воспаление костей ног.

13 ГЕРМАНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ - Ноябрьская буржуазно-демократическая революция в Германии, в результате которой была ликвидирована монархия (восстание в Берлине 9 ноября 1918 г.). Проведенная в основном силами пролетариата, революция завершилась в январе 1919 г. фактическим разгромом революционных сил и сохранением германского империализма.

14 СПАРТАКИСТЫ БЬЮТСЯ С СОЛДАТАМИ НОСКЕ-СПАРТАКИСТЫ (спартаковцы) - члены "Союза Спартака", революционной организации левых социал-демократов Германии, созданной в ноябре 1918 г. Стали ядром Компартии Германии (учредительный съезд-в декабре 1918 г.). НОСКЕ Густав (1868-1946) -правый социал-демократ, член Совета народных уполномоченных во время Ноябрьской революции в Германии. В январе 1919 г. жестоко подавил всеобщую политическую забастовку берлинских рабочих. В феврале 1919-марте 1920 г.-военный министр Германии.

15 PRENEZ, MONSIEUR (франц.) - возьмите, сударь.

16 ВАРЛЕН Луи Эжен (1839-1871) - член I Интернационала, член Парижской коммуны 1871 г. Расстрелян версальцами.

17 ГЛАЗА ЕГО БЛЕЩУТ МАРНОЙ ~ МАРНА - река на севере Франции. Здесь в сражении 5-12 сентября 1914 г. англо-французские войска остановили наступавшие германские армии между Парижем и Верденом, а затем вынудили их отойти.

18 ЖОФФР Жозеф Жак (1852-1931) - французский военный деятель, маршал (1916). Руководил объединенными англо-французскими войсками в сражении на Марне в 1914 г.

19 НАШ ПРЕЗИДЕНТ-ПУАНКАРЕ Раймон (1860-1934) - президент Франции в 1913 январе 1920г. Ярый милитарист, за что получил в народе прозвище Пуанкаре-война. Один из организаторов антисоветской интервенции в период гражданской войны в Советской России.

20 ТЬЕР Адольф (1797-1877) - французский государственный деятель, историк. Заключил в феврале 1871 г. унизительный для Франции прелиминарный договор с Пруссией.

21 ЛИБКНЕХТ Карл (1871-1919), ЛЮКСЕМБУРГ Роза (1871-1919) - деятели германского и международного рабочего коммунистического движения. Убиты контрреволюционерами 15 января 1919 г.

22 "ПРОВЕДЯ НА ПЛЕЧЕ ДВЕ ЧЕРТЫ, А ВОЗЛЕ НАРИСОВАВ ТРИ ЗВЕЗДОЧКИ" неожиданная ошибка у автора. В дореволюционной русской армии три звездочки на погоне с двумя просветами (у Гуля - "две черты") обозначали чин не полковника, а подполковника.

23 КЛЮККИ ФОН КЛЮГЕНАУ (Клюки фон Клугенау) - дворянский род, происходивший из Богемии. Уже первый из рода, перешедший на русскую военную службу, Франц Карлович Клюки фон Клугенау (1791-1851), дослужился до чина генерал-лейтенанта. Последний известный по документам офицер из этой семьи, Александр Александрович Клюки фон Клугенау, служил в лейб-гвардии Конном полку.

24 ВИЛЬГЕЛЬМ В ГОЛЛАНДИИ, Вильгельм II (1859-1941)- германский император и король Пруссии с 1888 г. После Ноябрьской революции в Германии бежал в Нидерланды и 28 ноября отрекся от престола.

25 ФРИДРИХ I БАРБАРОССА (ок. 1125-1190) - германский король и император Священной Римской империи.

26 ЧЕРНИЛЬНЫЕ ПЯТНА БЕРЕГУТСЯ ПОД СТЕКЛОМ СОВСЕМ В ДРУГОМ МЕСТЕ ГЕРМАНИИ.По преданию, Лютер бросил чернильницу в привидевшегося ему дьявола в Виттенберге (ныне ГДР).

27 АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ ГУСАР СМЕРТИ.- В 5-м гусарском Александрийском полку, имевшем черную форму, головной убор и рядовых и офицеров украшал белый череп со скрещенными костями, отчего и появилось дополнительное название - "гусар смерти". Но череп с костями был символом одновременно и смерти и бессмертия, отчего бытовало еще одно название александрийцев - "бессмертные", данное полку, по преданию, князем В. Г. Мадатовым после боя в августе 1813 г., когда александрийцы разгромили два полка тяжелой кавалерии Наполеона. Годом рождения полка считался 1776-й. Несколько раз меняя название, полк участвовал во многих сражениях конца XVIII-XIX столетия, особенно отличившись в эпоху Отечественной войны 1812 г. В первую мировую войну александрийцы воевали в составе Юго-Западного фронта. Во время гражданской войны часть чинов полка перешла на сторону Красной Армии - среди них был известный военачальник, в прошлом корнет-александриец, К. П. Ушаков, заслуживший в боях три ордена Красного Знамени РСФСР. В 1918 г. Ушаков командовал отрядом александрийцев, одетых в свою гусарскую форму. Позднее, в 1919 г., был воссоздан Александрийский гусарский полк и в ВСЮР. Участвуя с переменным успехом во многих боях, эти александрийцы закончили войну в Крыму в 1920 г.

28 ВОЛЬНОПЕРЫ - на армейском жаргоне вольноопределяющиеся - добровольно поступившие на военную службу нижними чинами лица, имеющие образовательный ценз. По сравнению с прочими нижними чинами пользовались рядом льгот. Внешне вольноопределяющиеся отличались трехцветным кантом по краю погонов.

29 БЕРМОНД (Бермант, Бермонт-Авалов, Авалов-Бермонт) Павел Рафалович (1881 - после 1925) - участник первой мировой войны, полковник. С 1918 г. один из руководителей контрреволюции в Прибалтике, генерал-майор (1918). В первой половине 1919 г.-командир так называемого Особого русского корпуса, сформированного из русских военнопленных инемецких добровольцев Латвии. Корпус снабжался всем необходимым из запасов немецкой армии и насчитывал до 10 тысяч человек. Участвовал в боях с советскими войсками в Латвии. Во главе корпуса, преобразованного в так называемую Западную армию, будучи по натуре авантюристом, вошел в конфликт с буржуазными правительствами Латвии и Эстонии, занял к началу октября 1919 г. часть Риги, но был выбит подошедшими эстонскими войсками.

С остатками своих войск отступил в Германию и сошел с политической арены.

30 СИМБИРСКИЙ КАДЕТСКИЙ КОРПУС - один из 28 имевшихся в России к началу первой мировой войны корпусов, дававших общее среднее образование и одновременно готовивших своих воспитанников к военной службе, в частности к поступлению в военные училища.

31 ПАВЛОВСКОЕ ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ - одно из 26 имевшихся в России к началу первой мировой войны училищ, в которые принимались окончившие кадетский корпус или гражданское учебное заведение. Успешно прошедшие курс обучения в военном училище получали офицерский чин.

32 АПШЕРОНСКИЙ ПЕХОТНЫЙ ПОЛК-81-й пехотный Апшеронский полк, один из старейших русских полков, считавший годом своего основания 1700-й. Участвовал во взятии Берлина в 1760 г., в Итальянском походе А. В. Суворова в 1798 г., войнах на Кавказе и в Средней Азии. По числу коллективных наград (знамена. Георгиевские трубы и рожки, знаки отличия на головные уборы и т. д.) был одним из первых в русской армии. Имел необычную награду - красные отвороты на сапогах в память участия в сражении при Кунерсдорфе 1 августа 1759 г. во время Семилетней войны с Пруссией. По преданию, полк в этом сражении стоял по колена в крови, что и символизировала награда, данная всем чинам полка в 1914 г. ("граница крови"). В первую мировую войну принимал участие в боевых действиях в составе 21-й пехотной дивизии, воевавшей на Кавказском фронте. В гражданской войне принимал участие на стороне белых, в основном на Северном Кавказе и на Астраханском направлении.

33 СТУРУЧАНСКИЙ ПОЛК-вероятно, ошибка издателей. Такого полка в русской армии не было. Был 251-й пехотный Ставучанский.

34 ПЕРШЕРОНЫ И КЛЕЙДЕЗДАЛИ - породы лошадей-тяжеловозов.

35 ПЕРЕВОРОТ КАППА - попытка контрреволюционного переворота в Германии с целью свержения социал-демократического правительства буржуазной Веймарской республики и установления военной диктатуры. Назван по фамилии лидера, крупного помещика В. Каппа. Благодаря организованным рабочими вооруженным отрядам попытка переворота не удалась. Мятеж был разгромлен за пять дней. Упоминаемые здесь же генералы В.Бютвиц, фон Ягов (бывший полицай-президент), майор Пабст (организатор убийства К. Либкнехта и Р. Люксембург), полковник Бауэр и адвокат Бредерек, а также не названные здесь генералы Э. Людендорф, Г. Сект, адмирал А. Тирпиц стояли во главе путча.

36 НАБОКОВ Владимир Дмитриевич (1870-1922) -адвокат, один из лидеров партии "народной свободы" (кадетской), отец известного писателя В. В. Набокова. В 1922 г. при покушении на П. Н. Милюкова заслонил собой председателя ЦК партии кадетов и был убит.

37 ЧЕРНОВ Виктор Михайлович (1873-1952) - один из организаторов партии социалистов-революционеров (эсеров), член ЦК, автор партийной программы. Член ВЦИК первого созыва. После Октября - ярый противник Советской власти, организатор мятежей и контрреволюционных объединений, инициатор решения эсеровской организации об индивидуальном терроре против руководителей Советского правительства и большевистской партии. С 1920 г. за границей. В годы второй мировой войны-участник Сопротивления.

38 ЦЕРЕТЕЛИ Ираклий Георгиевич (1881-1959) -один из лидеров меньшевиков в Грузии, член грузинского правительства. После установления в Грузии Советской власти - эмигрант.

39 ГЕССЕН Иосиф Владимирович (1866-после 1928) - член I Государственной думы, один из лидеров кадетской партии, редактор партийной газеты "Речь". После Октября - белоэмигрант, редактор правокадетской газеты "Руль", издатель журнала "Архив русской революции".

40 МАРКОВ 2-й Николай Евгеньевич (1876-?) -крупный помещик, один из лидеров черносотенных организаций "Союз русского народа", "Союз Михаила Архангела", лидер крайне правых в III и IV Государственной думе. С 1920 г.- в эмиграции.

41 САША ЧЕРНЫЙ (Александр Михайлович Гликберг, 1880- 1932) - русский поэт, автор сатирических и детских стихотворений. С 1920 г.- в эмиграции.

42 АНДРЕЕВ Леонид Николаевич (1871-1919) -русский писатель, автор рассказов и драматург. Реалистические элементы в его произведениях постепенно уступали место декадентским влияниям.

43 ПОЭМА СКРЯБИНА-произведение русского композитора А. Н. Скрябина (1871-1915) "Поэма экстаза", в которой новыми музыкальными средствами сделана попытка отразить идеи и образы, рожденные сложной предреволюционной эпохой.

44 МАРТОВ (Цедербаум) Юлий Осипович (1873-1923) - видный участник революционного движения в России, член петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса". Член редакции "Искры". С 1903 г.- один из лидеров меньшевизма. С 1919 г.- член ВЦИК, с 1920 г.- в эмиграции.

45 САВИНКОВ Борис Викторович (1879-1925) -один из лидеров партии эсеров, руководителей ее боевиков. В первую мировую войну - доброволец французской армии. После Февраля вернулся в Россию. Комиссар Временного правительства, управляющий военным министерством. Один из организаторов Добровольческой армии, инициатор создания ряда антисоветских военизированных организаций, в том числе и подпольных. Активный участник вооруженной борьбы с Советской властью, руководитель шпионско-диверсионной деятельности. Арестован после нелегального перехода советской границы в августе 1924 г., судом приговорен к расстрелу, ввиду раскаяния замененному десятилетним заключением. Покончил жизнь самоубийством в тюрьме весной 1925 г. Известен как писатель (псевдоним В. Ропшин).

46 АВКСЕНТЬЕВ Николай Дмитриевич (1878-1943) -один из лидеров и член ЦК партии эсеров. В 1917 г.- член исполкома Петроградского Совета, в июле министр внутренних дел Временного правительства. После Октября - один из организаторов контрреволюции, председатель Уфимской Директории. В ноябре 1918 г. во время колчаковского переворота арестован и выслан за границу.

47 КУСКОВА Екатерина Дмитриевна (1869-1958) -русская публицистка, идеолог "экономизма". После Октября работала в Комиссии помощи голодающим при ВЦИК. В 1922 г. выслана из пределов страны вместе с мужем, С. Н. Прокоповичем (1871-1955).

48 КУБЕЛИК Ян (1880-1949) - выдающийся чешский скрипач, композитор. Прославился виртуозным исполнением произведений Н. Паганини.

49 ХЕЙФЕЦ ЯША, Иосиф Робертович (1901-1987) - известный скрипач-виртуоз. Родился в Вильнюсе, с 1917 г. жил в США.

50 КОЛЬВИЦ Кете (1867-1945) - немецкая художница-график, скульптор. В экспрессивной манере изображала народную жизнь и революционную борьбу.

51 ПРАЗДНУЮТ СТАРУЮ ТАТЬЯНУ.- День св. Татьяны приходится по старому стилю на 25 января. Церковь св. Татьяны, здание которой сохранилось до сих пор, находится в Москве на упоминаемой здесь же Моховой, за старым университетским комплексом. Церковный день св. Татьяны стал традиционным университетским праздником.

52 БЫСТРЫ, КАК ВОЛНЫ, ДНИ НАШЕЙ ЖИЗНИ-слова студенческой песни из пьесы Л. Андреева "Дни нашей жизни".

53 В ШАВЛЯХ У ВИРГОЛИЧА.- Отряд белогвардейцев под командованием полковника Е. П. Вырголича (Вирголич) находился летом 1919 г. в Шавлях (Шауляй). Позднее Вырголич стал командиром корпуса в Западной армии Бермонт-Авалова.

54 NACH CANOSSA GEHEN WIR NICHT (нем.) ("В Каноссу мы не идем") - в замке Каносса в Северной Италии в 1077 г. отлученный от церкви и низложенный император Священной Римской империи Генрих IV униженно молил о прощении своего противника римского папу Григория VII. "Идти в Каноссу" в переносном смысле значит согласиться на унизительную капитуляцию. Упоминаемый здесь же Маттиас Эрцбергер (1875-1921), будучи членом германского правительства, подписал от имени Германии в 1918 г. Компьенское перемирие, завершившее первую мировую войну. Представитель побежденной Германии побывал в Версале и "посидел в кресле Тьера", подписавшего в свое время, в 1871 г., позорный для Франции мир после франко-прусской войны, т. е. "побывал в Каноссе".

55 БЕЛЬ-АЛЬЯНС - принятое в Германии название известного сражения при Ватерлоо 18 июня 1815 г., завершившего эпоху наполеоновских войн. У Бель-Альянса остатки старой наполеоновской гвардии героически сопротивлялись союзным войскам, основную массу которых составляли пруссаки.

56 ЗАМОК БЛАНКЕНБУРГ, ГДЕ ПЕТР I НЕУДАЧНО СВАТАЛ ЦАРЕВИЧУ АЛЕКСЕЮ БРАУНШВЕЙГСКУЮ ПРИНЦЕССУ. В 1710 г., во время пребывания в Германии, Петр I виделся с принцессой Бланкенбургской Шарлоттой-Христиной-Софией, происходившей из дома герцогов Брауншвейг-Вольфенбютельских. Брак с Алексеем, заключенный в апреле следующего, 1711 г., оказался недолгим- в 1715 г. принцесса Шарлотта умерла. К тому же в продолжение трех лет, практически сразу после свадьбы, Алексей непрерывно находился в заграничных поездках. Судя по документам, он не любил супругу, она отвечала Алексею тем же и, более того, ходили слухи, что он не был отцом дочери, которую Шарлотта родила летом 1714 г. Вскоре после рождения сына, в октябре 1715 г., принцесса умерла.

57 ВАЛЛЕНШТЕЙН Альбрехт (1583-1634) - полководец, главнокомандующий войсками Священной Римской империи (с 1625 г.) во время Тридцатилетней войны (1618-1648).

58 РАТЕНАУ Вальтер (1867-1922) - министр иностранных дел Германии, подписавший Раппальский мирный договор с Советской Россией; ЭРЦБЕРГЕР Маттиас (1875-1921) -министр финансов Германии в 1919- 1920 гг., в 1918 г. подписал от имени Германии Компьенское соглашение- перемирие с Антантой; оба убиты членами террористической организации "Консул". НАРУТОВИЧ Габриель (1865-1922)-польский политический деятель. Избран 9 декабря 1922 г. президентом Польши. 16 декабря убит террористом.

59 БЕЛЫЙ Андрей (Борис Николаевич Бугаев, 1880-1934) - русский советский писатель, символист.

60 РЕМИЗОВ Алексей Михайлович (1877-1957)-русский писатель, экспериментатор в области литературной формы. В 1921 г. эмигрировал, умер в Париже, получив советское гражданство. При жизни опубликовал более 80 книг.

61 МИНСКИЙ Николай Максимович (настоящая фамилия Виленкин, 1855- 1937) русский писатель, один из зачинателей отечественного символизма. С 1917 г. жил за границей. Его религиозно-философская концепция, изложенная в трактатах, опубликованных в конце XIX - начале XX в., названа Г. В. Плехановым "евангелием от декаданса". Писал стихи, драмы, переводил. Умер в Париже.

62 ЗАЙЦЕВ Борис Константинович (1881-1972)-русский писатель. С 1922 г.- в эмиграции. Для его произведений характерны элементы мистики, внеклассового христианского гуманизма.

63 БЕРДЯЕВ Николай Александрович (1874-1948) -русский религиозный философ. В 1922 г. выслан за границу. Прозванный на Западе "русским Гегелем XX века", в своем мировоззрении прошел путь от "легального марксизма" через абсолютное отрицание социализма к признанию некоторых "положительных последствий Октябрьской революции", особенно в годы второй мировой войны.

64 АЙХЕНВАЛЬД Юлий Исаевич (1872-1928) - профессор-литературовед, в 1922 г. выслан из Советской России. В эмиграции-редактор газеты "Руль".

65 СТЕПУН Федор Августович (1884-1965) - русский литератор и философ, Выслан в 1922 г. из Советской России, в эмиграции - один из редакторов парижского журнала "Новый град" (1931-1940).

66 ШМЕЛЕВ Иван Сергеевич (1873-1950) -русский писатель, автор рассказов и повестей, где герой, как правило, "маленький человек". Это не помешало Шмелеву публиковаться во время германской оккупации Франции, куда он эмигрировал после Октября, в профашистских изданиях, за что его откровенно осуждал И. Бунин.

67 СЕВЕРЯНИН ИГОРЬ (настоящее имя Игорь Васильевич Лотарев, 1887-1941) -русский поэт-декадент. В середине 1918 г. выехал в Эстонию. Умер в Таллинне.

68 ОСОРГИН (настоящая фамилия Ильин) Михаил Андреевич (1878- 1942) русский писатель, член партии эсеров, в 1906 г. эмигрировал. В 1916 г. вернулся в Россию. После Октября, пережив два ареста, эмигрировал вторично. Умер во Франции.

69 АЛДАНОВ (настоящая фамилия Ландау) Марк Александрович (1889- 1957) после отъезда в 1919 г. из Советской России, имея физико-математическое и юридическое образование, прославился как автор многочисленных исторических романов, переведенных более чем на 20 языков. Умер в Ницце.

70 ПРЕЛЕСТНЫЕ ЧАШКИ, РАЗБИТЫЕ РЕВОЛЮЦИЕЙ - лирические поэты ИВАНОВ Георгий Владимирович (1894-1956), ОЦУП Николай Авдеевич (1894-1958), АДАМОВИЧ Георгий Викторович (1894-1972). Все трое эмигрировали в 1922-1923 гг. из Советской России.

71 ПИЛЬНЯК (настоящая фамилия Вогау) Борис Андреевич (1894- 1941) -русский советский писатель.

72 КУСИКОВ (Кусикян) Александр Борисович (1896-1970) - поэт-футурист, позднее имажинист. Для его творчества характерно подражание, отсутствие самостоятельности. В 1921 г. работал в редакции берлинского журнала "Накануне", близкого к советским литераторам. В 1922 г. переекал в Париж и более литературной деятельностью не занимался.

73 ПАНИНА ВАРЯ, Варвара Васильевна (1872-1911) - русская эстрадная певица, известная исполнительница романсов и цыганских песен.

74 ДУНКАН Айседора (1878-1927)-американская танцовщица, одна из основоположниц школы танца модерн. В 1921-1924 гг. жила в СССР. Была женой С. Есенина.

75 КИНОСТАР КОНРАД ФАЙТ (Фейдт, Вейдт - VE1DT) Конрад (1893- 1943) немецкий киноактер. Снимался с 1916 г., в 1933 г. покинул Германию. Среди наиболее известных фильмов, в которых он снимался,- "Индийская гробница" (1921), "Багдадский вор" (1940) и др.

76 АЛЬТМАН Натан Исаевич (1889-1970) - советский живописец, график и скульптор. Известны его живописные и графические портреты деятелей культуры.

77 КАЗИН Василий Васильевич (1898-1981) - русский советский поэт, один из организаторов литературной группы "Кузница". В творчестве поэта преобладает тема труда.

78 АЛЕКСЕЕВ Глеб Васильевич (1892-?)-русский писатель, после 1917 г. эмигрировал из России.

79 "РАФКЕ" (Raffke - нем.) - разговорное "разбогатевший спекулянт", "выскочка".

80 GEBURTSTAG (нем.) -день рождения, т. е. праздник.

81 "ГЕНЕРАЛ МЕРКЕР РАЗДАВИЛ ПРУССКИМИ ВОЙСКАМИ САКСОНСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО КОММУНИСТОВ И ЛЕВЫХ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ".- Осенью 1923 г. в Саксонии (а также Тюрингии) образовались рабочие правительства, состоящие из коммунистов и левых социал-демократов. Но в ноябре в Саксонию (и Тюрингию) вторглись войска рейхсвера и свергли рабочие правительства.

82 "РАССТРЕЛЯЛИ ГАМБУРГ" - см. выше, только рабочие Гамбурга под руководством Э. Тельмана оказали вооруженное сопротивление рейхсверу, но, оказавшись в изоляции, были вынуждены прекратить борьбу.

83 "ФРАНЦИЯ ЧЕРНЫМИ ВОЙСКАМИ ЗАНЯЛА СААР И РУР".- В начале января 1923 г., воспользовавшись как предлогом тем, что Германия приостановила выплаты репараций, войска Франции и Бельгии оккупировали Рурскую область. Осенью того же года была сделана попытка Франции закрепить за собой Саарскую область, переданную по Версальскому договору на 15 лет под управление Лиги Наций.

84 "МАРШ ФЮНЕБР" (marche funebre - франц.) - похоронный марш.

85 "ГЕЭМБЕХА" (GmbH, Gesellschaft mit beschrankter Haftung - нем.) общество с ограниченной ответственностью.

86 СУХОМЛИНОВ Владимир Александрович (1848-1926) - генерал от инфантерии, в 1908-1909 гг.-начальник генштаба русской армии, в 1909-1915 гг.- военный министр. В 1916 г. арестован за неподготовленность русской армии к первой мировой войне н в 1917 г. приговорен к пожизненному заключению. В 1918 г. освобожден по старости. Эмигрировал. Фраза, сказанная капитаном Хохорьковым (см. текст), объясняется тем, что Сухомлинов подозревался в шпионаже в пользу Германии.

87 НА ПОСЛЕДНИЕ КОЛОКОЛЬЧИКИ КУПИЛ-на выпущенном в 1919 г. Главным Командованием Вооруженных Сил Юга России (ВСЮР, Главнокомандующий А. И. Деникин) казначейском билете достоинством в 1000 рублей одним из элементов было изображение московского Царь-колокола, откуда и пошло в народе название купюры.

88 АКАДЕМИК ПОРТРЕТНОЙ ЖИВОПИСИ БУДКИН - Будкин Филипп Осипович (1806? 1850) - художник-живописец, звание академика получил за портрет князя Н. И. Дондукова-Корсакова (хранится ныне в Государственном Русском музее в Ленинграде).

89 ФРИДРИХУ КОТОРОМУ-ТО- Фридрих Вильгельм III (1770- 1840), прусский король с 1797 г.


Оглавление

  • ШУМ СТАРОГО МИРА
  • ХОЛОСТОЙ ХОД МАШИНЫ
  • КИЕВЛЯНЕ В ГАРЦЕ
  • ОБЛОМКИ РАЗНЫХ ВЕЛИЧИН
  • ПОБЕЖДЕННЫЙ БЕРЛИН
  • ЖИЗНИ И СМЕРТИ
  • В ЧУЖОМ ВОЗДУХЕ
  • ЧЕРТА ИТОГА
  • ПРИМЕЧАНИЯ