Комментарий к роману "Евгений Онегин" [Владимир Владимирович Набоков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Владимир Набоков КОММЕНТАРИЙ К РОМАНУ А. С. ПУШКИНА «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
Владимир Набоков — комментатор романа «Евгений Онегин»
В 1964 г., в канун 165-й годовщины со дня рождения Пушкина, увидел свет перевод на английский язык романа «Евгений Онегин» и Комментарий к нему, выполненные В. В. Набоковым[1]. Объем Комментария составляет свыше 1100 страниц и является, таким образом, самым обширным этого рода исследовательским трудом, посвященным главному пушкинскому произведению. От начала работы над переводом и Комментарием в 1949 г. и до выхода издания прошло пятнадцать лет «кабинетного подвига», как назвал его сам писатель в одном из писем сестре, Елене Владимировне Сикорской. Ей же он пишет: «Россия должна будет поклониться мне в ножки (когда-нибудь) за все, что я сделал по отношению к ее небольшой по объему, но замечательной по качеству словесности»[2]. В «Заметках переводчика» Набоков называет другую дату начала своей работы над пушкинским романом: «Работу над переводом „Онегина“ на английский язык я начал в 1950 г., и теперь мне пора с ним расстаться»[3]. Писатель дает представление о методе своей работы — постепенном собирании материалов, которые затем осмыслялись и вливались в текст Комментария: «В перерывах между другими работами, до России не относящимися, я находил своеобразный отдых в хождении по периферии „Онегина“, в перелистывании случайных книг, в накоплении случайных заметок. Отрывки из них, приводимые ниже, не имеют никаких притязаний на какую-либо эрудицию и, может быть, содержат сведения, давно обнародованные неведомыми авторами мною невиданных статей. Пользуясь классической интонацией, могу только сказать: мне было забавно эти заметки собирать; кому-нибудь может быть забавно их прочесть»[4]. В Предисловии к своему труду Набоков отмечает: «В своем Комментарии я попытался дать объяснения многим специфическим явлениям. Эти примечания отчасти отражают мои школьные познания, приобретенные полвека назад в России, отчасти свидетельствуют о многих приятных днях, проведенных в великолепных библиотеках Корнелла, Гарварда и Нью-Йорка. Без сомнения, невозможно даже приблизиться к исчерпывающему исследованию вариантов „Евгения Онегина“ без фотостатов пушкинских рукописей, которые по понятным причинам недосягаемы». «Школьные познания» Набоков упоминает, несомненно, со скрытой благодарностью Владимиру Васильевичу Гиппиусу — поэту, критику и педагогу, преподававшему русскую словесность в Тенишевском училище, которое в 1917 г. успел закончить в Петербурге будущий писатель. О В. В. Гиппиусе писал в свое время С. А. Венгеров: «Он — один из самых выдающихся петерб<ургских> преподавателей рус<ской> словесности, один из тех незабываемых учениками учителей, которых можно назвать Грановскими средней школы»[5]. Из школы Гиппиуса Набоков вынес не только любовь к литературе, но и науку «литературной зрелости» (определение другого его ученика, Осипа Мандельштама, из автобиографического «Шума времени»). Эта наука в полной мере отзывается во всех критических работах Набокова, в том числе в комментариях к «Евгению Онегину». Многообразное наследие Гиппиуса включает в себя и пушкиноведческие труды, конечно же знакомые Набокову: «Пушкин и журнальная полемика его времени» (1900) и «Пушкин и христианство» (1915). Индивидуальное начало, которое так поощрял в своих учениках Гиппиус, в высшей степени выявилось в набоковских исследованиях пушкинского романа. Начиная свой труд, Набоков не мог предположить, что он займет столько лет. В письмах сестре писатель год за годом повторяет, что заканчивает своего «Онегина». 29 сентября 1953 г.: «Думаю, что кончу моего огромного Евг. Онег. в течение этой зимы. Сейчас переписывается роман». 1 ноября 1954 г.: «Не знаю, почему у меня так мало времени для личного — но так уж идет — целый день работаю над чем-нибудь — сейчас лихорадочно кончаю моего „Онегина“, который тяготит надо мной вот уже пятый год». 15 марта 1956 г. из Кембриджа (Масс.): «Здесь я бешено заканчиваю моего огромного „Онегина“». 14 сентября 1957 г.: «Надеюсь, что наконец, наконец кончу моего чудовищного Пушкина. В продолжение заметок о Евг. Онегине в „Новом Журн.“ будут еще в „Опытах“. Я устал от этого „кабинетного подвига“, как выражался мой пациент». 1 января 1958 г.: «У нас Митюша провел недели две, помогал мне делать индекс к моему огромному „Онегину“…» И наконец 6 сентября 1958 г. он сообщает сестре: «Меж тем я готовлю Е. О. для печати…»[6]. В процессе работы над переводом и комментированием Набоков опубликовал несколько статей, которые должны были предупредить будущего читателя о характере и особенностях его подхода к разрешению стоящих перед ним проблем: «Problems of Translation: „Onegin“ in Englich» («Partisan Review», New York, 1955, fall XXII); «Заметки переводчика, I» («Новый журнал», New York, 1957, XLIX); «Заметки переводчика, II», («Опыты», New York, 1957, VIII); «The Servile Path» («On Translation», ed. R. Brower. Cambridge, Mass., 1959). «Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира», — сказал Набоков в «Других берегах», поставив на первое место Пушкина. Только Пушкин оставался для Набокова на протяжении всей жизни незыблемым авторитетом. Набоков переводил и комментировал Пушкина, жертвуя временем, которое мог использовать для собственного оригинального творчества. Ему хотелось представить поэта англоязычному читателю «правдоподобно», и это ему удавалось, хотя сам он относился к своим, прежде всего стихотворным, переводам весьма критически, полагая их лишь «достаточно правдоподобными», а желание познакомить иностранного читателя с Пушкиным в поэтическом переводе — «дурным желанием», но признавался, что получал удовольствие от переводческой работы, испытывая «чудесное ощущение полного погружения в поэзию». Свой прозаический перевод Набоков исправлял вплоть до выхода книги, что же касается собственно Комментария, то, как явствует из того же Предисловия, он практически был завершен в указанный срок. «Однако же после 1957 г., когда Комментарий в основном был закончен, я мало соприкасался с современной пушкинианой», — замечает Набоков. Незадолго до выхода его перевода «Онегина» в свет писатель в интервью, данном им в Монтрё Олвину Тоффлеру в середине марта 1963 г., сказал: «Я только что закончил правку последней корректуры моей книги об „Евгении Онегине“ Пушкина — четыре толстых томика, которые должны выйти в этом году в Болингеновской серии; сам перевод стихотворного текста занимает малую часть первого тома. Остальная часть этого тома и тома второй, третий и четвертый содержат обширный комментарий. Этот опус обязан своим рождением замечанию, которое сделала мимоходом моя жена в 1950 — в ответ на высказанное мной отвращение к рифмованному переложению „Евгения Онегина“, каждую строчку которого мне приходилось исправлять для моих студентов: „Почему бы тебе самому не сделать перевод?“ И вот результат. Потребовалось примерно десять лет труда»[7]. На самом деле Набокову потребовалось на это значительно больше времени, но обозначенные им десять лет являются в определенном смысле знаменательными — ведь десять лет потребовалось Пушкину для создания своего романа. 19 сентября 1964 г. советская газета «За рубежом» (еженедельное обозрение иностранной прессы, орган Союза журналистов СССР и издательства ЦК КПСС) напечатала самый благожелательный отклик на издание набоковского труда под заголовком «Евгений Онегин в США»: «Американское издательство „Пантеон“ выпустило „Евгения Онегина“ в переводе и с комментариями Владимира Набокова в четырех томах. До сих пор американец, не знающий русского языка, мог только вежливо соглашаться, когда ему говорили, что „Евгений Онегин“ — гениальное произведение. Владимир Набоков, ученый, поэт, литератор, пишущий изысканной английской прозой, познакомил с „Евгением Онегиным“ людей, не знающих русский язык, но так, что они могут судить о достоинствах этой поэмы». Неизвестный автор статьи пишет о том, что читатели романа благодаря Набокову вдруг «с удивлением обнаружили, что один из основных героев поэмы — сам Пушкин» и что «как гостеприимный хозяин Пушкин проходит через всю книгу, предлагает читателю бокал шампанского и представляет ему всех своих героев. Пушкин комментирует события поэмы в несколько ироническом тоне. Он как бы стоит между читателем и героями». По поводу перевода цитируются слова Набокова: «…перевести поэму в стихах и сохранить все тонкости оригинала невозможно»; но утверждается, что «в нем есть ритм и мелодия в отличие от других переводов». А также пишется: «Что же касается содержания, то оно передано настолько полно, насколько это возможно в переводе»[8]. Больше никаких упоминаний в советской прессе о его переводе и Комментарии не последовало, как и о Набокове вообще, вплоть до 1986 г., когда наступило посмертное возвращение писателя на родину. Разве что в «Краткой литературной энциклопедии» была помещена заметка за подписью О. Михайлова и Л. Черткова, в которой упоминалась публикация перевода «Евгения Онегина» с «обширными комментариями». Следует отметить, что в этой статье допущена ошибка в отношении даты рождения писателя при переводе со старого на новый стиль. Указано; 23/IV (5/V) 1899[9]. Правильно: 10/ IV. (22/ IV) 1899. Зато в американской и русской эмигрантской печати сразу же начавшиеся споры по поводу набоковского «Онегина» не прекращаются до сих пор. Как бы желая поставить точку в развернувшейся полемике, Нина Берберова в книге «Курсив мой» пишет: «В 1964 г. вышли его комментарии к „Евгению Онегину“ (и его перевод), и оказалось, что не с чем их сравнить. Похожего в мировой литературе нет и не было, нет стандартов, которые помогли бы судить об этой работе. Набоков сам придумал свой метод и сам осуществил его, и сколько людей во всем мире найдется, которые были бы способны судить о результатах? Пушкин превознесен и… поколеблен». По мнению писательницы, Набоков «и сам себя „откомментировал“, „превознес“ и „поколебал“ — как видно из приведенных цитат его стихов за двадцать четыре года»[10]. Корней Чуковский сделал попытку суждения о работе Набокова в статье «Онегин на чужбине», к сожалению оставшейся незавершенной. «В своих комментариях, — пишет Чуковский, — Набоков обнаружил и благоговейное преклонение перед гением Пушкина, и эрудицию по всем разнообразным вопросам, связанным с „Евгением Онегиным“»[11]. Вместе с тем Чуковский как бы укоряет Набокова в том, что в своих построениях он старается изыскать французские или английские первоисточники пушкинской фразеологии. Публикуя работу своего деда, Елена Чуковская не случайно оговорила следующее; «Для его критического метода вообще характерно строить свои статьи так: сначала с большим преувеличением развить и утвердить одну какую-то мысль, а затем — другую, как бы противоположную ей, а в конце, в заключении объединить обе в совершенно ясном, хотя и сложном синтезе»[12]. Следуя обозначенной таким образом, согласно гегелевской триаде, методологии Чуковского, можно предположить, что речь в дальнейшем пошла бы у него о мировой отзывчивости Пушкина при совершенном, вместе с тем национальном его своеобразии. Ведь Набоков своими настойчивыми параллелизмами как раз и включает Пушкина в великий поток мировой литературы, нисколько при этом не умаляя его индивидуальной и национальной самобытности. Парадокс набоковского видения Пушкина тем-то и характерен, что, рассматривая творчество поэта сквозь призму достижений ведущих европейских писателей, Владимир Владимирович именно возвеличивает Пушкина тем, что не оставляет его особняком на мировой литературной обочине. Комментирование «Евгения Онегина» шло параллельно с работой над собственными романами, следы чего отчетливо проявились в них. К примеру, письмо, адресованное Шарлоттой Гейз, матерью Лолиты, Гумберту Гумберту, является не чем иным, как пародией на «Письмо Татьяны к Онегину». В поле притяжения набоковского Комментария оказался и роман «Пнин», вышедший в 1957 г., когда практически был завершен титанический труд Набокова над пушкинским романом. Письмо Лизе профессора Пнина из седьмой главы романа — «потрясающее любовное письмо». Слова: «Увы, боюсь, что только жалость родят мои признания…» — вдруг опять же вызывают в памяти строки письма Татьяны. Жизнь Пнина, профессора русской литературы, также ориентирована на пушкинские координаты, как и жизнь профессора Набокова, преподававшего американским студентам Пушкина. Представление о набоковских комментаторских трудах можно получить из описания библиотечных бдений Пнина: «Его исследования давно вошли в ту блаженную стадию, когда поиски перерастают заданную цель и когда начинает формироваться новый организм, как бы паразит на созревающем плоде. Пнин упорно отвращал свой мысленный взгляд от конца работы, который был виден уже так ясно, что можно было различить ракету типографской звездочки… Приходилось остерегаться этой полоски земли, гибельной для всего, что длит радость бесконечного приближения. Карточки мало-помалу отягчали своей плотной массой картонку от обуви. Сличение двух преданий; драгоценная подробность поведения или одежды; ссылка, проверив которую, он обнаружил неточность, которая явилась следствием неосведомленности, небрежности или подлога; все эти бесчисленные триумфы bezkoristniy (бескорыстной, самоотверженной) учености — они развратили Пнина, они превратили его в опьяненного сносками ликующего маньяка, что распугивает моль в скучном томе толщиной в полметра, чтоб отыскать там ссылку на другой, еще более скучный том». Если это описание дает представление о труде Набокова-комментатора, то сложная структура романа «Бледный огонь», который писался в период завершения работы над «Онегиным», определилась структурой этого Комментария. Известный американский набоковед Стив Паркер, сопоставляя структуру этого романа и Комментария, заметил: «Там тоже были предисловие к роману в стихах, перевод этого романа, а потом обширнейшие, составляющие три четверти объема всего труда, и едва ли не самые в нем интересные набоковские комментарии. Форма эта повторялась теперь в пародийном плане и на новом, куда более сложном, уровне»[13]. В свою очередь, к Комментарию можно отнести высказывание по поводу набоковского романа «Бледный огонь» Мери Маккарти, которая полагает, что «это шкатулка с сюрпризами, ювелирное изделие Фаберже, механическая игрушка, шахматная задача, адская машина, западня для критиков, игра в кошки-мышки и набор для любителя самоделок»[14]. Обратимся к самому Набокову за ответом на вопрос: что побудило уже признанного писателя в ущерб своему собственному творчеству приступить к этому колоссальному труду? По этому поводу он пишет в своем Предисловии: «Написание книги, которую читатель сейчас держит в руках, было вызвано настоятельной необходимостью, возникшей около 1950 г., когда я вел занятия по русской литературе в Корнельском университете в городе Итаке штата Нью-Йорк, а также по причине отсутствия адекватного перевода „Евгения Онегина“ на английский; книга эта становилась все объемнее — в часы досуга, с многочисленными перерывами, вызванными требованиями других, более сложных задач, — в течение восьми лет (один год я получал финансовую поддержку от фонда Гугенхайма)». Сохранились воспоминания Ханны Грин, одной из упомянутых студенток Набокова по женскому колледжу в Уэлсли, из которых явствует, что проблемы с переводом «Евгения Онегина» возникли у него уже тогда: «Он говорил нам, что произносит „Евгений Онегин“ скрупулезно по правилам английского языка как „Юджин Уан Джин“ (что означает „Юджин, один стакан джина“). Он медленно и тщательно анализировал перевод „Юджина Уан Джина“, помещенный в нашей хрестоматии, и поправлял переводчика, давая нам верный перевод некоторых строчек. Мы записывали эти строчки в книге карандашом. Так он велел нам. Он говорил, что из всех русских писателей Пушкин больше всего теряет в переводе. Он говорил о „звонкой музыке“ пушкинских стихов, о чудесном их ритме, о том, что „самые старые, затертые эпитеты снова обретают свежесть в стихах Пушкина“, которые „бьют ключом и сверкают в темноте“. Он говорил о великолепном развитии сюжета в „Евгении Онегине“, которого Пушкин писал в течение десяти лет, о ретроспективной и интроспективной хаотичности этого сюжета. И он читал нам вслух сцену дуэли, на которой Онегин смертельно ранил Ленского. По словам Набокова, в этой сцене Пушкин предсказал собственную смерть»[15]. Отголосок «онегинских» лекций Набокова явственно звучит в его Комментарии. Так живо представляешь себе Набокова, который чертит для студентов мелом на грифельной доске схему дуэли Онегина и Ленского, столь подробно проработанную вербально в соответствующем месте Комментария. Подобная схема приводится в письме Набокова (периода работы над «Онегиным») американскому другу профессору Эдмунду Уилсону от 4 января 1949 г.: «Ты допустил ужасную ошибку при разборе дуэли между Онегиным и Ленским. Интересно, с чего ты взял, что они сходились пятясь, затем поворачивались друг к другу лицом и стреляли, то есть вели себя как герои популярных фильмов или комиксов? Такого рода поединка в пушкинской России не существовало. Дуэль, описанная в „Онегине“, является классической duel à volonte [дуэль по доброй воле, фр.] в точном соответствии с французским Кодексом чести и происходит следующим образом. Будем исходить из того, что один человек „вызвал“ (а не „призвал“, как иногда неправильно выражаются) другого для выяснения отношений на „встречу“ (английский термин, аналогичный французскому rencontre) — другими словами, картель (в Англии и Виргинии он назывался „вызов“ или „послание“) был отправлен и принят и все предварительные формальности выполнены. Секунданты отмеряют положенное число шагов. Так, перед дуэлью Онегина с Ленским было отмерено тридцать два шага. Сколько-то шагов требуется на то, чтобы дуэлянты могли сойтись и после этого их разделяло бы расстояние, скажем, в десять шагов (la barrier, своего рода ничейная земля, вступить на которую ни один не имеет права). Участники занимают исходные позиции в крайних точках О и Л, стоя, естественно, друг к другу лицом и опустив дула пистолетов. По сигналу они начинают сходиться и могут при желании выстрелить в любой момент. Онегин стал поднимать пистолет после того, как оба сделали по четыре шага. Еще через пять шагов прогремел выстрел, которым был убит Ленский. Если бы Онегин промахнулся, Ленский мог бы заставить его подойти к барьеру (Б1), а сам бы не спеша, тщательно прицелился. Это была одна из причин, по которой серьезные дуэлянты, включая Пушкина, предпочитали, чтобы соперник выстрелил первым. Если после обмена выстрелами противники продолжали жаждать крови, пистолеты могли быть перезаряжены (или подавались новые), и все повторялось сначала. Этот вид дуэли, с вариациями, был распространен во Франции, России, Англии и на юге Соединенных Штатов между 1800 и 1840 годами»[16]. В том же письме Набоков пишет по поводу сопоставления Уилсоном в эссе «Памяти Пушкина» («In Honor of Pushkin») XI–XIII строф четвертой главы «Онегина» с первой строфой «Кануна Св. Агнессы» («The Eve of St. Agness») Джона Китса: «Твоя ссылка на Китса в связи с „Онегиным“ замечательна своей точностью; ты можешь гордиться: в своих лекционных заметках о Пушкине я цитирую этот же отрывок из „Кануна Святой Агнессы“»[17]. Позднее Набоков процитировал этот уилсоновский прозаический перевод в Комментарии к «Евгению Онегину». Текст лекционного курса или заметок к нему до настоящего времени не опубликован, но несомненно, что в них постепенно накапливался материал к Комментарию, о чем свидетельствует, в частности, процитированное письмо. В письмах Уилсону постоянно встречаются упоминания о работе над Комментарием к пушкинскому роману. Благодаря поддержке Уилсона Набоков для занятий «Евгением Онегиным» получил стипендию фонда Гугенхайма, которая должна была отчасти освободить писателя от чтения лекций. «„Е. О.“ не отнимет у меня слишком много времени, — писал Уилсону Набоков, благодаря его за хлопоты о стипендии, — и я мог бы безболезненно сочетать эту работу с другими удовольствиями. Но я сыт преподаваньем. Я сыт преподаваньем. Я сыт преподаваньем»[18]. Вскоре после выхода набоковского труда появилась рецензия на него Э. Уилсона в «York Review of Books» с негативными и порою даже резкими оценками — прежде всего перевода. Самому Комментарию, составляющему львиную долю всего объема, была посвящена только одна, хотя и похвальная фраза, но при этом Уилсон позволил себе усомниться в обоснованности указаний на те французские и английские источники, которыми, по мнению Набокова, пользовался Пушкин. Именно этими указаниями как важнейшей составной частью Комментария его автор дорожил в первую очередь. Эта рецензия окончательно расстроила и без того уже натянутые взаимоотношения Набокова и Уилсона. Обиднее всего было для писателя то, что незадолго до появления этой рецензии Уилсон посетил его в Швейцарии, но ни слова не сказал о том, что рецензия вот-вот будет напечатана. Вослед Уилсону в спор по поводу набоковского «Онегина» вступили другие критики, которые также, не смея судить Комментарий, набросились на перевод. От знаменитого писателя и поэта все ожидали стихотворного перевода, а не подстрочника, который якобы мог выполнить любой ремесленник. Никому не было дела до тех идей в отношении перевода, которые в «Онегине» реализовал Набоков. В интервью, данном Альфреду Аппелю, Набоков защищает свою позицию: «Говорят, есть на Малайях такая птичка из семейства дроздовых, которая только тогда поет, когда ее невообразимым образом терзает во время ежегодного Праздника цветов специально обученный этому мальчик. Потом еще Казанова предавался любви с уличной девкой, глядя в окно на неописуемые предсмертные мучения Дамьена. Вот какие меня посещают видения, когда я читаю „поэтические“ переводы русских лириков, отданные на заклание кое-кому из моих знаменитых современников. Замученный автор и обманутый читатель — таков неминуемый результат перевода, претендующего на художественность. Единственная цель и оправдание перевода — возможно более точная передача информации, достичь же этого можно только в подстрочнике, снабженном примечаниями»[19]. Чуковский по поводу статьи Уилсона отозвался в письме к своей загадочной корреспондентке Соне Г., оказавшейся другом Набокова Романом Николаевичем Гринбергом: «Эдм. Уилсон написал очень талантливо, очень тонко об „Онегине“ Вл. Вл-ча, как жаль, что при этом он, Уилсон, так плохо знает русский язык и так слаб по части пушкиноведения. Вл. Вл. его сотрет в порошок»[20]. Это замечание Чуковского отнюдь не случайно, ибо Набоков в своем Комментарии самым беспощадным образом набрасывается на всех своих предшественников по переводу и комментарию «Онегина». Особенно досталось профессору Чижевскому, который занял в Гарвардском университете то место, на которое с полным основанием рассчитывал сам Набоков. Чижевский, «плоховатый работник» (по мягкому замечанию К. Чуковского), выпустил в 1953 г., в разгар работы Набокова над «Онегиным», свой комментарий к пушкинскому роману. «Ни один ястреб не терзал свою жертву с такой кровожадной жестокостью, с какой Вл. Набоков терзает этого злополучного автора», — пишет Чуковский[21]. Неприятием всякого рода пошлости, особенно по отношению к Пушкину, можно объяснить те категорические суждения в адрес своих коллег, которыми изобилует набоковский Комментарий. «Говорят, что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина». Это жесткое, но по-набоковски точное сравнение восходит к вставному очерку из последнего его русскоязычного романа «Дар», где порожденный фантазией писателя мнимый автор этого очерка А. Н. Сухощеков рассказывает о происшествии с неким господином Ч., много лет жившим вне России и попавшим по приезде в Петербург на представление «Отелло». Когда, указывая на смуглого старика в ложе напротив, приезжему доверительно шепчут: «Да ведь это Пушкин», он поддается мистификации. Театральное действо о ревнивом венецианском мавре, знакомый образ поэта с африканскими чертами и смуглый незнакомец сливаются в единое целое — и неожиданно сам рассказчик оказывается во власти пленительной иллюзии: «Что если это впрямь Пушкин в шестьдесят лет, Пушкин, пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего гения». В связи с дуэльной темой можно отметить один сквозной мотив в творчестве Набокова, в том числе и комментаторском, обозначенный для него тем, что «ритм пушкинского века мешался с ритмом жизни отца», мотив, разрешенный как в плане автобиографическом, в связи с отцом, Владимиром Дмитриевичем Набоковым, так и в чисто художественном, хотя границы взаимных отражений точно обозначить нельзя — они размыты до той степени, что читатель с трудом отделяет реального отца писателя от вымышленного отца героя романа «Дар». В «Других берегах» Набоков описывает свое состояние, когда, узнав о предстоящей дуэли отца, он в оцепенении едет домой, переживая «все знаменитые дуэли, столь хорошо знакомые русскому мальчику», он вспоминает дуэли Грибоедова, Лермонтова, но прежде всего Пушкина и даже Онегина с Ленским, «Пистолет Пушкина падал дулом в снег. <…> Я даже воображал, да простит мне Бог, ту бездарную картину бездарного Репина, на которой сорокалетний Онегин целится в кучерявого Собинова». Этот художнический пассаж несколько раз варьируется Набоковым, в том числе в комментариях к «Евгению Онегину». Выпады против Репина выражают отношение Набокова к проблеме увековечения памяти поэта, к трактовке его наследия, в которой должна быть правда искусства, а не правдоподобие. Трагическая смерть отца, погибшего от пистолетного выстрела не на дуэли, ассоциируется для сына со смертью Пушкина. Да и вся жизнь отца воспринимается Набоковым как уподобление жизни Пушкина, выше всех «громких прав» поставившего понятие чести и свободы личности. И в романе «Дар» у его героя, поэта Федора Константиновича Годунова-Чердынцева (сама фамилия которого, кажется, выскочила из пушкинских текстов), Пушкин, его жизнь и смерть, ассоциируется с отцом: «Пушкин входил в его кровь. С голосом Пушкина сливался голос отца. <…> Мой отец мало интересовался стихами, делая исключение только для Пушкина: он знал его, как иные знают церковную службу, и, гуляя, любил декламировать». Годунов-Чердынцев хорошо помнил, как и его создатель, что «няню к ним взяли оттуда же, откуда была Арина Родионовна, — из-за Гатчины, с Суйды: это было в часе езды от их мест — и она тоже говорила „эдак певком“». Свою собственную жизнь писатель и комментатор Набоков также соизмеряет с биографией Пушкина. Он подчеркивает, что родился спустя ровно сто лет после Пушкина, в 1899 г., что няня его из тех же краев, что и няня Пушкина. Комментируя строфы первой главы относительно воспитания Онегина, Набоков сообщает, что в детстве он, как Онегин, жил в Петербурге, что у него, как у Онегина, был гувернер, который его также водил в Летний сад на прогулку. Эти параллели дороги писателю, хотя могут показаться неуместными в жанре комментария. Именно эти частные подробности отметил Чуковский в статье «Онегин на чужбине», говоря о том, «что в своих комментариях к Пушкину Набоков видит комментарии к себе самому, что для него это род автобиографии, литературного автопортрета…». Чуковский цитирует еще один автобиографический или генеалогический пассаж Набокова по поводу известного упоминания в романе адмирала А. С. Шишкова: «Адмирал Александр Семенович Шишков… президент Академии наук и двоюродный брат моей прабабушки» — и замечает в связи с этим: «Если бы какой-нибудь другой комментатор поэзии Пушкина в своем научном примечании к „Евгению Онегину“ позволил себе сообщить, какая была у него, у комментатора, бабушка, это вплетение своей собственной биографии в биографию Пушкина показалось бы чудовищной литературной бестактностью. Но для Набокова, который видит в комментариях к „Евгению Онегину“ одно из средств самовыражения, самораскрытия и стремится запечатлеть в них свое „я“, свою личность с той же отчетливостью, с какой он запечатлевает ее в своих стихах и романах, совершенно естественно рассказывать здесь, на страницах, посвященных „Онегину“, что у него, у Набокова, была бабушка, баронесса фон Корф, и дядюшка Василий Рукавишников, после смерти которого он, Набоков, получил в наследство имение Рождествено, что имение это примыкает к другим, тоже очень живописным имениям, принадлежавшим его родителям и близкой родне». Рассказывается в комментариях, что также не прошло мимо внимания Чуковского, что в Батове, одном из этих имений, юный Набоков «в шутку дрался на дуэли с одним из своих кузенов»[22]. Этот поворот темы дуэли также служит отголоском пушкинских дуэльных ситуаций. Проявленный в комментариях к роману интерес к собственным предкам сродни пушкинскому интересу к истории своего рода. Набоков вполне мог бы подписаться под известными словами Пушкина: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оных есть постыдное малодушие». Интересно отметить, что осознание этого чувства пришло к Набокову под влиянием погружения в Пушкина, тогда, когда он работал над Комментарием к «Евгению Онегину». Именно параллельно с этим трудом пишет и издает Набоков свои автобиографические повествования «Conclusive Evidence» («Убедительные доказательства», 1951), «Другие берега» (1954) и, наконец, после выхода Комментария, «Speak, Memory!» («Память, говори!», 1966) Не сословный снобизм, но чувство гордости за историю своего рода, определенные художественные установки двигали Набоковым, когда он вплетал их в свои создания, следуя пушкинским принципам. На уровне сопоставления родовых интересов обоих писателей, сопоставления приемов и методов их отражения в творчестве в наибольшей мере обнаруживается их литературное родство или, точнее, преемственность. Подобно тому как Пушкин вкрапляет в текст романа биографические отступления, Набоков включает их в текст своего Комментария к нему. Помимо биографических вкраплений набоковский Комментарий, как и роман Пушкина, отличает обилие отступлений на различные темы. Одно из таких отступлений уже не вмещается в основной текст и выделяется в приложение «Абрам Ганнибал», появившееся первоначально в виде отдельной статьи, напечатанной в июле 1962 г. в журнале «Encounter» («Полемика»)[23]. Фактически это разросшийся комментарий к L строфе первой главы романа, а точнее всего, к одному стиху — «Под небом Африки моей» и примечанию к нему самого Пушкина в первом издании главы. Скрупулезно Набоков-пушкинист исследует проблемы, связанные с биографией экзотического прадеда Пушкина, его исторической родиной — прародиной поэта. Решение частной комментаторской задачи трансформировалось в самостоятельный научный поиск, необходимым условием которого для Набокова явился отказ от груза заключений своих предшественников, сколь бы авторитетными они ни казались. Одно из самых интересных наблюдений Набокова заключается в том, что Пушкин не писал об абиссинском происхождении своего предка. Иногда причиной этого, по мнению Набокова, было то, что при упоминании Абиссинии могла возникнуть нежелательная ассоциация с популярным романом английского писателя С. Джонсона «История Расселаса, принца абиссинского» (1759), переведенным на русский язык в 1795 г. Действительно, Пушкину вполне хватало истории с «негритянским принцем» из булгаринского пасквиля 1830 г. Набоков намекает в своей работе на то, что сама «Немецкая биография» Ганнибала, которой пользовался Пушкин, имела в качестве своего литературного источника «Расселаса» Джонсона. Зять Ганнибала и его биограф А. К. Роткирх имел возможность воспользоваться немецким переводом «Расселаса», сделанным Фридрихом Шиллером и изданным в 1785 г. Заметим, что подлинник «Немецкой биографии» написан на бумаге 1786 г. Знакомство Пушкина с «Расселасом» для Набокова несомненно: в библиотеке Пушкина имелось английское издание романа 1822 г. Таким образом, неслучайно, разобрав всевозможные версии происхождения Ганнибала, Набоков делает «ход конем»: пишет, что «современник доктора Джонсона, прадед Пушкина, родился практически в долине „Расселаса“, у подножия совмещенного памятника эфиопской истории и французской нравоучительной литературы XVIII в.», что Абрам Ганнибал приходился внуком «Расселасу доктора Джонсона». «Мечтаниями» называет Набоков эту свою литературно-этнографическую гипотезу, которая, впрочем, имеет такое же право на существование, как и те, которые родились в лоне «семейственных преданий» Ганнибалов-Пушкиных. Хочется остановиться еще на одном моменте этого Комментария, касающемся основного его вопроса — о родине Ганнибала. В результате подробного анализа эфиопского происхождения Абрама Петровича Ганнибала Набоков парадоксально заключает свое подробное исследование словами, которые, как оказалось, явились провидческими: «Было бы пустой тратой времени гадать, не родился ли Абрам вообще не в Абиссинии; не поймали ли его работорговцы совершенно в другом месте — например в Лагоне (области Экваториальной Африки, южнее озера Чад, населенной неграми-мусульманами)…» Этот пассаж привлек внимание современного исследователя родом из Африки Дьедонне Гнамманку, который убедительно доказал, что именно город Лагон (на территории современного Камеруна) на одноименной реке, южнее озера Чад, и есть родина прадеда Пушкина[24]. Это, может быть, самый яркий, но отнюдь не единственный пример того, как набоковский Комментарий дает импульс дальнейшему исследованию. Данное оригинальное исследование вопроса, который так занимал самого Пушкина, посвящено прежде всего генетическому коду, вписанному самой природой в Пушкина. Строки Пушкина из комментируемой строфы («Под небом Африки моей, // Вздыхать о сумрачной России») Набоков перефразирует в «Других берегах», выговаривая себе право «в горах Америки моей вздыхать о северной России». Так через пушкинские стихи о неведомой прародине Набоков выражает свою тоску об утраченном отечестве. «Призрак невозвратимых дней», говоря словами Пушкина, будет преследовать Набокова всю жизнь. Эпиграф первого его романа «Машенька» восходит к XLVII строфе той же первой главы «Евгения Онегина»: «Воспомня прежних лет романы…». Другого рода отступление было нами опубликовано в посвященном творчеству Набокова номере журнала «Звезда» — «Комментарий к XXXIII строфе первой главы»: «Я помню море пред грозою…»[25]. Как бы следуя пушкинской манере отступлений в романе, Набоков обращает внимание на мотив, выделенный и у Пушкина, — мотив «утаенной любви» или, как определил его Набоков, «поиск реальной женщины, к чьей ножке подошел бы этот хрустальный башмачок — XXXIII строфа». На роль этой сказочной Золушки, если вспомнить труды нескольких поколений пушкинистов, претенденток более чем достаточно. Декларируя, что поиск прототипов дело безнадежное, Набоков тем не менее погружается в это безбрежное море, приведя читателя в конце концов к выводу, что одной лишь претендентки на этот «башмачок» не существует, что их по меньшей мере две, если даже не четыре. Казалось бы, чего проще сразу сделать тот вывод, который и завершил в итоге это отступление, но тогда Набоков не был бы самим собою, тем мастером, которого мы знаем по другим его созданиям, а Комментарий утратил бы свою прелесть, выпал бы из набоковского ряда. В том-то и дело, что автору мил сам процесс поиска, приведение аргументов и контраргументов, сбор доказательств и их опровержение. Если круг реальных претенденток у Набокова относительно узок (он вполне мог бы быть расширен за счет множества гипотез), то литературное поле, в котором мог вдоволь нагуляться Пушкин, представляется достаточно обширным и хорошо обработанным. Еще во втором столетии нашей эры, уточняет комментатор, его начал обрабатывать Люций Апулей, трудились на нем Лафонтен и Бен Джонсон, Томас Мур и Байрон, Ламартин и Гюго, наконец, из русских авторов — Ипполит Богданович. Такая цепочка предшественников Пушкина может смутить кого угодно из ревнителей самобытности поэта, но только не Набокова. Он убежден, что нисколько не умаляет оригинальности, а главное, достоинств пушкинской поэзии тем, что с последовательным упорством (по мнению оппонентов Набокова, достойным лучшего применения) изыскивает всевозможные источники тех или иных пушкинских тем, мотивов, образов, пассажей и даже литературных оборотов. На необработанном, неуготовленном поле взойти могут разве что сорняки, а никак не первоклассные плоды, каковыми Набоков почитает пушкинские творения. Знаменательно и то, что в этом фрагменте его Комментария выразилась общая тенденция Набокова — принципиальный отказ от поиска реальных прототипов лирических героев, что нашло поддержку в позиции ведущих отечественных пушкинистов, хотя и они, подобно Набокову, порою пытались уловить тени, отраженные некогда в зеркале пушкинского гения. Удивительна способность Набокова прозреть то, что ему в силу обстоятельств было недоступно. В свое время недостаток в отечественном пушкиноведении комментаторских работ по «Евгению Онегину» был одной из причин того, что Набоков взялся за его исследование. Так, весьма существенным стимулом к работе над пушкинским романом было желание Набокова перекрыть такой вульгарно-социологический комментарий к нему, каким был единственный труд этого рода до набоковского Комментария — «„Евгений Онегин“. Роман А. С. Пушкина. Пособие для учителей средней школы» Николая Леонтьевича Бродского, впервые опубликованный в 1932 г. и выдержавший множество переизданий. Набоков пользовался третьим изданием 1950 г. Никому из переводчиков и комментаторов «Евгения Онегина» так не досталось от Набокова, как Бродскому. Уничижительные эпитеты и определения в его адрес рассеяны по всему Комментарию: «идиотический Бродский», «советский лизоблюд» и т. д. Набоков, чье «политическое кредо, — по его собственным словам, — было твердо, как гранит», конечно, не мог иначе как с отвращением принять комментарий, в предисловии которого сказано: «Великая Октябрьская социалистическая революция до основания смела тот социально-политический порядок, в котором задыхался национальный гений и который погубил поэта вольности, врага „барства дикого“ и царизма, и вызвала к творческой жизни подлинного хозяина страны — народ, на долю которого при жизни поэта, по его словам, выпала „крепостная нищета“». И далее: «Советский читатель в романе Пушкина — этой „энциклопедии русской жизни“ первых десятилетий XIX века — встречает характерные подробности чуждого ему быта…» и т. д. Один из современных исследователей Набокова, постигавший «Онегина» еще по Бродскому, Борис Носик пишет: «Мой сверстник усмехнется, прочитав у Набокова язвительные строки о знаменитых комментариях Бродского и вспомнив наши счастливые школьные годы, когда Бродский был нарасхват среди школяров, а пример с „боливаром“ кочевал из одного школьного сочинения в другое. Бродский открыл, что не случайно Онегин водрузил себе на голову „широкий боливар“: Симон-то Боливар был как-никак борцом за независимость Южной Америки, а стало быть… Набоков уподобил это рассужденью о том, что американки носят платок „бабушка“ из вящей симпатии к СССР. Вообще любитель комментариев может „поймать кайф“, раскрыв наугад любой из трех томов набоковских комментариев»[26]. Первым из отечественных пушкинистов, кто откликнулся на набоковский Комментарий, сделав ссылки на него в своих работах как само собою разумеющееся, еще до снятия с имени Набокова запрета, был академик М. П. Алексеев. В своей статье «Эпиграф из Э. Берка в „Евгении Онегине“» (1977) он отметил роль Набокова в установлении источника этого первоначального эпиграфа к первой главе романа: «В. Набоков, в комментарии к своему английскому переводу уделивший несколько интересных страниц эпиграфам к пушкинскому роману, в том числе и опущенным (см. раздел „Dropped epigraphs“ во втором томе комментария), коснулся здесь также и интересующего нас эпиграфа из Берка. Отметив, что в библиотеке Пушкина сохранился знаменитый трактат Берка „Размышления о революции во Франции“ (1790) в анонимном французском переводе 1823 г., В. Набоков предупредил, что в этой книге напрасно было бы искать слова, превращенные Пушкиным в эпиграф, и что источник этой цитаты следует искать в другом сочинении Берка „Мысли и подробности о скудости“»[27]. Прежде чем написать эти строки, М. П. Алексеев отметил приоритет в установлении этого источника Ю. Семенова, который до выхода в свет набоковского Комментария написал об этом в 1960 г.[28]. Однако Набоков, к 1960 г уже завершивший свой труд, несомненно независимо от Ю. Семенова, обнаружил источник этого эпиграфа. М. П. Алексеев тут же высказал свое согласие с мнением Набокова, что Пушкин, не обладавший достаточным знанием английского языка, взял слова Берка из какой-либо книги цитат: «Такое предположение правдоподобно». М. П. Алексеев отмечает также приоритет Набокова в правильном толковании эпиграфа из Берка, должного служить, по расчетам Пушкина, своего рода предупреждением для читателей, «как им следует воспринимать взаимоотношения между „образом автора“ в романе и его главным героем»[29]. В связи со спором по поводу толкования выражения «Александрийский столп» М. П. Алексеев в своей знаменитой работе «Стихотворение Пушкина „Я памятник себе воздвиг…“» (1967) также вспоминает Набокова: «Так, в 1945 г. ныне покойный американский славист Семуэл Кросс, рецензируя новый перевод пушкинского „Памятника“ на английский язык (В. Набокова), отметил, что в стихах:В завершение — несколько слов о текстологической обработке Комментария В.В. Набокова. Текст Комментария дается в полном объеме. Нами сделаны лишь незначительные купюры (обозначенные <…>), касающиеся либо сугубо специфических проблем перевода «Евгения Онегина» на английский язык, либо пояснений, рассчитанных исключительно на иноязычного читателя. Нумерация цитируемых стихов «Евгения Онегина» приведена в соответствие с русским текстом (у Набокова стихи нумеруются в соответствии с его английским переводом и не всегда совпадают построчно с русским оригиналом). Цитаты из пушкинских черновых и беловых рукописей воспроизведены нами в точном соответствии с авторскими оригиналами, опубликованными в академическом Полном собрании сочинений А. С. Пушкина (М.; Л., 1937. Т. 6), при этом сохранены их орфография и пунктуация (Набоков оговаривает, что для англоязычного читателя он приводит цитаты в соответствии с современными нормами синтаксиса). Однако все восстановленные фрагменты пушкинских текстов даны, в отличие от академического издания, в угловых скобках, как и у Набокова (в квадратных скобках он дает собственные пояснения — см. его список «Сокращения и знаки»); данное замечание не касается стихов «десятой главы» (в начале комментария к ней Набоков специально оговаривает это). В виде постраничных сносок (обозначенных «звездочками») даются только примечания Набокова (каждый раз они отмечены указанием — Примеч. В.Н.) и переводы цитат, слов и выражений, приведенных им на иных языках (французском, итальянском, латыни и др.). Библиографические ссылки Набокова намеренно не приведены нами в соответствие с современным стандартом. Все прочие примечания и уточнения, сделанные научным редактором настоящего издания, помечены в тексте цифровыми отсылками (в каждой главе самостоятельная нумерация) и помещены в конце набоковского Комментария (перед Приложениями). Каждое из трех Приложений также имеет самостоятельные затекстовые примечания. Впрочем, в структуре настоящего издания легко можно разобраться по оглавлению. В. П. Старк
ВВЕДЕНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Роман в стихах «Евгений Онегин» Александра Пушкина (1799–1837) был начат в 1823 и завершен в 1831 г. Он публиковался частями с февраля 1825 по январь 1832 г.; принято считать, что это собрание восьми глав (из которых первые две представлены в двух отдельных изданиях) образует издание «первое». Полное издание в одной книге («второе») вышло в свет в марте 1833 г., за ним в январе 1837 г. последовало editio optima[32] («третье»), опубликованное менее чем за месяц до роковой дуэли[33]. Можно ли действительно перевести стихи Пушкина или вообще любые стихи, имеющие определенную схему рифм? Чтобы ответить на этот вопрос, сперва следует определить само понятие «перевод». Попытки передать стихи на одном языке средствами другого распадаются на три категории: (1) Парафрастический перевод: создание вольного переложения оригинала с опущениями и прибавлениями, вызванными требованиями формы, присущей адресату перевода языковой спецификой и невежеством самого переводчика. Иные парафразы могут обладать обаянием стилистической манеры и выразительной идеоматичностью, но исследователю не дóлжно поддаваться изяществу слога, а читателю быть им одураченным. (2) Лексический (или структурный) перевод: передача основного смысла слов (и их порядка). Такой перевод сделает и машина под управлением человека образованного, владеющего двумя языками. (3) Буквальный перевод: передача точного контекстуального значения оригинала, столь близко, сколь это позволяют сделать ассоциативные и синтаксические возможности другого языка. Только такой перевод можно считать истинным. Позвольте привести примеры каждого метода. Первое четверостишие, с которого начинается «Евгений Онегин», звучит так:Мoнтрё, 1963 Владимир Набоков
Календарь
Юлианский календарь (старый стиль), введенный Юлием Цезарем в 46 г. до н. э. и принятый Первым Никейским Вселенским собором в 325 г. н. э., использовался в России до революции 1917 г Григорианский календарь (новый стиль), используемый повсеместно в настоящее время, был введен папой римским Григорием XIII в 1582 г. 5 октября 1582 г. стало 15 октября 1582 г.: таким образом, были выпущены десять дней. Впрочем, в Великобритании старый стиль сохранялся до 1752 г., когда в сентябре были выброшены одиннадцать дней. По правилам григорианского календаря годы 1700-й и 1800-й не считались високосными (в отличие от 1600 г., который делится на 400); поэтому разница между двумя календарями увеличивалась в каждый из этих лет на один день, что в результате составило одиннадцать дней с 1700 по 1800 г., двенадцать с 1800 по 1900 г. и тринадцать с 1900 по 1917 г. Так, середина июля в России была концом июля в других странах, а означенные на календаре во всем мире дни 12 января 1799 г. и 13 января 1800 г. в России оказались днями Нового года. В данной книге все даты, относящиеся к событиям в России, даны по старому стилю, если это не оговаривается особо. Даты, относящиеся к событиям в остальном мире, даны по новому стилю. Когда возникает вероятность путаницы, приводятся обе даты, например; 1/13 января.Сокращения и знаки
Акад. 1937 — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т VI, под ред. Б. Томашевского Академия наук СССР. Л., 1937 (Так называемое академическое издание.) Акад. 1938 — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т XIII, под ред. М. А. Цявловского. Академия наук СССР. Л., 1938 (Так называемое академическое издание.) ЕО — «Евгений Онегин». Лит. насл. — Литературное наследство. т. 16–18 M., 1934. MA — Московский Центрархив [Ныне Российский государственный архив литературы и искусства]. МБ — Библиотека им. В И. Ленина, Москва. [Ныне Российская государственная библиотека]. ПБ — Публичная библиотека, Санкт-Петербург, позже Ленинград [Ныне Российская национальная библиотека] ПД — Пушкинский Дом, Ленинград. [Институт русской литературы]. П. и его совр. — Пушкин и его современники, вып. 1—39. СПб., Л., 1903—1930 Временник — Пушкин: Временник пушкинской комиссии, т, I–VI M., 1936–1941. ПСС 1936 — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, под ред. Ю. Г. Оксмана, М. А. Цявловского и Г. О. Винокура. Академия наук СССР, M., Л., 1936, т. I–V; M; Л., 1938, т. VI. ПСС 1949 — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений. в 10 т. T. V, под ред. Б. Томашевского, Академия наук СССР М., Л., 1949 ПСС 1957 — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинении, т V, под ред. Б, Томашевского, Академия наук СССР, M.; Л., 1957 [] Примечания переводчика [В. В. Набокова] < > Отвергнутые чтения [в текстах А С. Пушкина].ВСТУПЛЕНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
…Иль к девственным лесамМладой Америки…А Пушкин, из чернового наброска стихотворения «Осень», 1830—1833
Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом его искусства, если б только оный был возможен!А Пушкин, из статьи (конца 1836 или начала 1837 г.) «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая“» Париж, 1836
Описание текста
В окончательной редакции (издание 1837 г.) пушкинский роман в стихах «Евгений Онегин» содержит 5541 строку, каждая из которых, за исключением отрывка в восемнадцать строк, написана четырехстопным ямбом с женскими и мужскими рифмами. 5523 ямбические строки (лишь три из которых не окончены) группируются следующим образом.(1) Посвящение, рифмованное ababececediidofof — 17 строк (2) Восемь песней (именуемых «главами»), основным компонентом которых является четырнадцатистрочная строфа, рифмованная ababeecciddiff: Первая, 54 строфы, пронумерованные с I по LX (IX, XIII, XIV и XXXIX–XLI отсутствуют) — 756 строк Вторая: 40 строф, пронумерованных с I по XL (VIII, 10–14 и XXXV, 5—11 отсутствуют) — 548 строки Третья: 41 строфа, пронумерованная с I по XLI (III, 9—14 отсутствуют), а также «Письмо Татьяны к Онегину» со свободной схемой рифмовки между XXXI и XXXII[35] — 568, 79 строк Четвертая: 43 строфы, пронумерованные с I по LI (I–VI, XXXVI, XXXVII, 13 [частично] — 14 и XXXVIII отсутствуют) — 601 строка Пятая: 42 строфы, пронумерованные с I по XLV (XXXVII, XXXVIII и XLIII отсутствуют) — 558 строк Шестая: 43 строфы, пронумерованные с I по XLVI (XV, XVI, XXXVIII отсутствуют), плюс 24 строки в пушкинском примечании 40, из которых 10 повторяют строки текста, а 14 являются дополнительными — 602, 14 строк Седьмая; 52 строфы, пронумерованные с I по LV (VIII, IX, XXXIX отсутствуют) — 728 строк Восьмая: 51 строфа, пронумерованная с I по LI (II, 5—14, XXV, 9—14 отсутствуют), а также «Письмо Онегина к Татьяне» со свободной схемой рифмовки, помещенное между строфами XXXII и XXXIII, и дополнительные строки, приведенные во вступительных замечаниях к приложению под названием «Отрывки из „Путешествия Онегина“» — 698, 60, 5 строк (3) «Отрывки из „Путешествия Онегина“»: 21 непронумерованная строфа, включая 4 незаконченные строфы (IX, 1–2 [частично], X, 1 [частично] — 14, XV, 1–8, XXX, 2—14 отсутствуют) — 259 строк
Таким образом, всего в тексте 5523 строки, написанные четырехстопным ямбом. К ним следует добавить: (а) прозаический эпиграф к роману на французском языке (сочиненный автором, но представленный как tiré d'une lettre particulière[36]); (б) песню из 18 строк, написанную трехстопным хореем с длинными стиховыми окончаниями[37], — «Песню девушек» (в гл. 3, между XXXIX и XL строфами); (в) сорок четыре авторских примечания; (г) приложение с прозаическими комментариями к «Отрывкам из „Путешествия Онегина“». Кроме того, главам предпосланы следующие эпиграфы: первой — строка Вяземского; второй — старый, несколько переделанный каламбур (О rus! Hor. О Русь!); третьей — строка Мальфилатра; четвертой — фраза мадам де Сталь; пятой — два стиха Жуковского; шестой — два (не связанные между собой, но напечатанные вместе) стиха Петрарки; седьмой — два стиха Дмитриева, один Баратынского и два Грибоедова; восьмой — два стиха Байрона. Большая часть пропущенных строк обнаруживается в ранних изданиях или в рукописи. Иногда их отсутствие можно рассматривать как намеренный структурный пропуск. Большое количество отвергнутого Пушкиным материала, относящегося к ЕО, состоит из пропущенных строф, вариантов, вычеркнутых продолжений, отрывков из «Альбома Онегина», строф, относящихся к путешествию Онегина (последние выросли до размеров главы, которая должна была следовать за главой седьмой, превратив, таким образом, восьмую главу в девятую), фрагментов десятой главы и множества отвергнутых Пушкиным строк, которые можно найти в черновиках и беловых рукописях. В примечаниях я перевел все наиболее важные и интересные строки, не вошедшие в окончательный текст, но встречающиеся в различных публикациях, однако я отдаю себе отчет в том, что невозможно провести полноценное исследование оригинальных текстов, пока все пушкинские рукописи, хранящиеся в России, не будут сфотографированы и не станут доступны исследователям, на что, конечно, не пойдет это тюремно-полицейское государство, разве что тому отыщется политическая причина — каковой, впрочем, я пока не наблюдаю, В качестве исходного текста я использовал (с учетом исправленных явных опечаток, из коих наиболее вопиющие указаны в моих примечаниях) последнее прижизненное издание. Это «третье» издание, ныне представляющее исключительную редкость, было осуществлено под руководством книгопродавца Ильи Глазунова и вышло в свет в январе 1837 г., наверняка до 19 января — в этот день его рекламировали «Санкт-Петербургские ведомости» (приложение 14, с. 114). Небольшой томик (32°)[38] хвалили и в разделе «Новые книги» литературного обозрения «Северная пчела» (№ 16, с. 61–63) от 21 января за его удобный карманный формат. На пятой странице указанного издания стоит:
На шестой странице помещен главный эпиграф (Pétri de vanité[39] и т. д.), на седьмой — начало Посвящения (строки 1—12), а на восьмой — ею окончание (13–17). Пронумерованные страницы содержат восемь глав с предпосланными эпиграфами (первая, с. 1—40; вторая, с. 41–69; третья, с. 71—105, четвертая, с. 107–138; пятая, с. 139–169; шестая, с. 171–202; седьмая, с. 203–240; восьмая, с. 241–280); пушкинские примечания, с. 281–293; «Отрывки из „Путешествия Онегина“» с небольшими комментариями, с 295–310. Затем следуют два чистых листа и обложка со скромной надписью: «Издание Ильи Глазунова». Более подробно об этом издании см.: Публикация «Евгения Онегина», пункт 24. Роман в основном повествует о чувствах, раздумьях, поступках и судьбах трех человек: Онегина, скучающего повесы; Ленского, сочинителя заурядных элегий; и стилизованного Пушкина, выведенного в качестве приятеля Онегина. В романе три героини; Татьяна, Ольга и пушкинская Муза. События разворачиваются между концом 1819 г., в Петербурге (глава первая), и весной 1825 г., снова в Петербурге (глава восьмая). Место действия переносится из столицы в деревню, на полдороге между Опочкой и Москвой (с главы второй вплоть до начала седьмой), а оттуда в Москву (конец седьмой главы) Прилагаемые «Отрывки из „Путешествия Онегина“» (которые должны были располагаться между седьмой и восьмой главами) переносят нас в Москву, Нижний Новгород, в Поволжье, на Кавказ, в Крым и Одессу. Темы и композиционные приемы главы восьмой перекликаются с темами и приемами главы первой. В каждой есть хотя бы одна ярко обрисованная тема: день молодого повесы в главе первой (XV–XXXVI), обреченный на смерть молодой поэт во второй (VI–XXXVIII), страсть Татьяны к Онегину в третьей, деревня и проблемы творчества в четвертой, пророческий сон и именины в пятой, дуэль в шестой, путешествие в Москву в седьмой, страсть Онегина к Татьяне в восьмой. По всему тексту рассыпано множество романтических, сатирических, биографических и библиографических отступлений, которые придают ему удивительную глубину и красочность, В комментариях я обращаю внимание читателя, как восхитительно владеет Пушкин определенными темами и ритмами, например приемом «обгона и отставания» (глава первая), межстрофического переноса (бегство Татьяны в сад и поездка Онегина к дому княгини N) и ненавязчивого лейтмотива одной фразы, звучащей по ходу всего романа Читатель, не постигший своим сознанием эти и другие приемы, а также мельчайшие подробности текста, не вправе претендовать на понимание ЕО. Сочинение Пушкина — это прежде всего явление стиля, и с высоты именно этого цветущего края я окидываю взором описанные в нем просторы деревенской Аркадии, змеиную переливчатость заимствованных ручьев, мельчайшие рои снежинок, заключенные в шарообразном кристалле, и пестрые литературные пародии на разных уровнях, сливающиеся в тающем пространстве Перед нами вовсе не «картина русской жизни», в лучшем случае, это картина, изображающая небольшую группу русских людей, живущих во втором десятилетии XIX в., имеющих черты сходства с более очевидными персонажами западноевропейских романов и помещенных в стилизованную Россию, которая тут же развалится, если убрать французские подпорки и если французские переписчики английских и немецких авторов перестанут подсказывать слова говорящим по-русски героям и героиням. Парадоксально, но, с точки зрения переводчика, единственным существенным русским элементом романа является именно эта речь, язык Пушкина, набегающий волнами и прорывающийся сквозь стихотворную мелодию, подобной которой еще не знала Россия Лучшее, что мне оставалось, это описать в некоторых своих комментариях отдельные отрывки оригинального текста. Надеюсь, что мои читатели захотят выучить язык Пушкина и вновь перечесть ЕО уже без этого подстрочника. В искусстве, как и в науке, наслаждение кроется лишь в ощущении деталей, поэтому именно на деталях я попытался заострить внимание читателя. Хочу повторить, что если эти детали не будут как следует усвоены и закреплены в памяти, все «общие идеи» (которые так легко приобретаются и так выгодно перепродаются) неизбежно останутся всего лишь истертыми паспортами, позволяющими их владельцам беспрепятственно путешествовать из одной области невежества в другую.ЕВГЕІЙ
ОНѢГИНЪ
романъ въ стихахъ.
Сочиненіе
Александра Пушкина.
Изданіе третіе.
Сантпетербургъ.
Въ типграфии Экспедиции заготовленія Государственныхъ бумагъ.
1837.
Онегинская строфа
Вот написанные мною два образчика, повторяющие размер и последовательность рифм онегинской строфы. Впервые они появились в «Нью-Йоркере» (New Yorker, Jan. 8, 1955):(Дословный перевод:
Структура «Евгения Онегина»
Когда в мае 1823 г. Пушкин начал писать ЕО, возможно, он уже видел перед собой картины деревенской жизни, которые нарисованы в рамках второй главы, а смутный образ героини, несомненно, настойчиво блуждал по закоулкам его воображения; но у нас есть основания предположить, что к середине второй главы этот смутный образ еще не раздвоился, превратившись в двух сестер, Ольгу и Татьяну, Прочие детали романа были не более чем туманным облаком. Главы и их части задумывались так, а писались иначе. Но, говоря «структура», мы имеем в виду не поэтическую «мастерскую» Черновые наброски, ложные следы, не до конца пройденные тропинки, тупики вдохновения не имеют большого значения для понимания сути романа. Художник должен безжалостно уничтожить все свои рукописи после опубликования произведения, чтобы они не дали ложного повода ученым посредственностям считать, что, исследуя отвергнутые варианты, можно разгадать тайны гения, В искусстве цель и план — ничто: результат — все. Нас занимает только структура опубликованного произведения, за которое отвечает сам автор, ибо оно вышло в свет при его жизни. Сделанные в последний момент изменения, включая и те, что были навязаны внешними обстоятельствами, — и неважно, какими именно мотивами руководствовался Пушкин, — должны быть сохранены, коль скоро поэт счел нужным их оставить Даже к очевидным опечаткам надо относиться осторожно; в конце концов, не исключено, что их решил не исправлять сам автор С какой целью и почему он поступил так, а не иначе, к делу не относится Мы можем выявить изменение плана, отсутствие оного или, наоборот, телеологическую интуицию гения, но все это явления метафизического порядка. Повторю, что для исследователя значение имеет лишь структура законченного произведения, и только законченного произведения, по крайней мере, когда исследователь, как в данном случае, имеет дело с мастерским творением художника. Структура ЕО оригинальна, сложна и потрясающе гармонична, несмотря на тот факт, что в 1823 г. русская словесность находилась на сравнительно примитивном уровне развития, отмеченном неудержимыми и совершенно оправданными подражаниями самым избитым приемам западной литературы, которые все еще были в ходу у ее наиболее выдающихся представителей, Я уже останавливался на основном структурном элементе ЕО, специально разработанной онегинской строфе, и еще раз вернусь к ней в своем Комментарии, Внутри-строфические и межстрофические переносы часто достаточно функциональны, и потому их следует упомянуть в нашем перечне структурных компонентов. Но полностью манера нашего художника раскрывается в распределении сюжетного материала, равновесии частей, смене тем и отступлениях в повествовании, введении героев, отходах от основной темы, переходах и тому подобном. ЕО в том виде, в каком он опубликован в окончательной редакции Пушкина, является образцом целостности (несмотря на некоторые структурные изъяны внутри той или иной главы, например четвертой). Все восемь глав образуют стройную колоннаду. Первая и последняя главы связаны системой перекликающихся подтем, замечательно взаимодействующих, словно отраженное эхо. Петербург первой главы дублируется в этой перекличке Петербургом главы восьмой (минус балет и хорошая кухня, плюс меланхолическая любовь и разнообразные воспоминания). Московская тема, яркими штрихами намеченная во второй главе, раскрывается в главе седьмой Такое впечатление, что вся цепочка глав распадается на две части, по четыре главы в каждой, содержащие 2552 и 2676 стихов четырехстопного ямба соответственно (реальный центр приходится на гл. 5, V, 6–7, «Таинственно ей все предметы провозглашают что-нибудь»). Речь Онегина, обращенная к Татьяне в последней главе первой части, подхватывается ответной речью Татьяны, обращенной к Онегину в последней главе второй части. Тема Ленского (цветенье — провиденье, любовь — кровь) начата и завершена соответственно во вторых главах обеих частей; существуют и другие симметричные построения менее очевидного характера, но не меньшей художественной выразительности. Например, лирическое письмо Татьяны к Онегину в главе третьей не только получает ответ в главе восьмой в виде письма Онегина, но изящнейше дублируется элегией Ленского, обращенной к Ольге, в главе шестой. Голос Ольги звучит трижды, и каждый раз это краткий вопрос (гл. 5, XXI, 12–14; гл. 6, XIV, 1; гл. 6, XIX, 13). «Классическая» строгость пропорций прекрасно выявляется таким «романтическим» приемом, как продолжение или повторное проигрывание какой-нибудь структурной темы в главе, следующей за той, что эту тему ввела. Прием этот используется для раскрытия темы деревни в главах первой и второй; темы романтической любви — во второй и третьей; темы встречи в аллее — в третьей и четвертой; темы зимы — в четвертой и пятой, темы именин — в пятой и шестой; темы могилы поэта — в шестой и седьмой; темы вихря света — в седьмой и восьмой, которая замыкает круг, поскольку эта последняя тема вновь возникает (если начать перечитывать роман) в первой главе. Следует отметить, что эти «ласточкины хвосты» и перехлесты повторяют в рамках главы прием межстрофического переноса, который, в свою очередь, повторяет в рамках строфы функциональные и орнаментальные строчные переносы. При обращении к структурным приемам, применяемым в главах, мы должны прежде всего исследовать использование Пушкиным приема перехода, то есть комплекса средств, которые необходимы автору для переключения с одной темы на другую Рассматривая переходы в структуре произведения и оценивая их с эстетической и исторической точки зрения, мы, конечно, должны различать их содержательную сущность и формальное выражение, то есть вид перехода, избранный художником для той или иной цели, и то, как художник этот прием применяет. При изучении перехода ясное осознание содержания и формы ведет к верному пониманию одного из важнейших элементов повествования в стихах или в прозе Грубо говоря, существует два основных типа перехода: повествовательный (или естественный) и авторский (или риторический) Провести между ними жесткую границу невозможно. Крайним выражением риторического перехода является внезапное обращение автора к читателю, а наиболее естественным переходом можно считать последовательное развитие мысли, перетекающей с одного предмета на другой, с ним связанный. Оба эти типа используются Пушкиным, оба они использовались и раньше, начиная с того времени, когда возникли древнейшие рыцарские романы, вплоть до эпохи Байрона. Я намеренно ссылаюсь на поэта, а не на прозаика-романиста, ибо тот факт, что роман написан в стихах, влияет на форму употребленных переходов, хоть Пушкин и называл свои песни главами. Таким образом, риторический тип перехода (например, «Вернемся к нашему герою», «Позволь, читатель») подчеркивается еще более тем, что он перенесен из прозы в стихи и может в момент этого переноса приобрести легкий оттенок пародии; или, напротив, новое средство, как воскрешающая музыка, может возродить свежесть древнего выражения, а естественные повествовательные формы перехода часто кажутся более утонченными и даже более «естественными» в стихах, чем в прозе. Простейшие переходы осуществляются от общего к частному и наоборот: это переходы от общего утверждения к отдельному случаю (часто вводимому с помощью «но») или от конкретного происшествия к дидактическому обобщению (часто вводимому с помощью «так»). Излюбленной формулой оказывается временной переход, вводящий новый предмет с помощью выражений «тем временем» или «шло время». Обозначим понятия «рассказ», «герой», «пейзаж», «воспоминание» и «дидактическое отступление» буквами Р, Г, П, В, Д — тогда мы сможем представить все типы перехода как более или менее ярко выраженные переключения от Р к Г, от Г к Р, от Р к П, от Р к В, от Р к Д, от Г к Д и так далее во всевозможных комбинациях и последовательностях, с внутренними и внешними дверцами и естественными или искусственными перемычками, обеспечивающими проход от одной темы к другой. Термин «отступление», я полагаю, неизбежен; Пушкин сам употребляет это слово, причем в более или менее пренебрежительном смысле (гл. 5, XL, 14). Собственно говоря, отступление — это лишь одна из форм авторского участия. Такое участие, выраженное в отступлениях, может быть кратким вторжением, почти не отличимым от обычного риторического перехода («Позвольте мне… заняться»), или же в своем крайнем проявлении оно может быть хорошо продуманной функционально значимой трактовкой своего «я» в качестве одного из героев романа, стилизованного первого лица, имеющего те же права выражения и признания, что и у персонажей третьего лица. Стилизованный Пушкин, беседующий с придуманным Онегиным и делящийся с ним своими воспоминаниями, или пушкинская стилизованная Муза, тихо любующаяся петербургским раутом, на который ее ведет поэт, — подобно князю N, который ведет туда же свою жену, — все это такие же элементы сюжета, как Онегин и Татьяна. Если мы разобьем пушкинское участие на различные его компоненты, то обнаружим автобиографический материал (или, точнее, стилизованную автобиографичность), который можно классифицировать как раздумья (лирические, любовные, ностальгические); конкретные замечания о стиле жизни автора во время написания романа или в прошлые времена; меланхолические или шутливые упоминания реальных обстоятельств и реальных людей; обещания и воспоминания о вымышленных событиях и предполагаемую дружбу с вымышленными героями. Элементы стилизованной автобиографичности сливаются и смешиваются с «профессиональными»[41] темами, которые включают замечания о реальном процессе сочинительства, о героях романа как выдуманных персонажах, о других произведениях автора — прошлых, настоящих, предполагаемых и так далее. Наконец, форма авторского участия представлена «философствованиями», более или менее дидактичными, серьезными, полусерьезными или шутливыми репликами «в сторону», иногда представленными в виде вводных замечаний, часто кратко и афористично сформулированных. Пушкин был человеком острого ума (особенно это проявляется в его письмах), но в дидактическом жанре не блистал, и его дань отшлифованным общим рассуждениям своего времени, или, вернее, предшествующего периода, иногда болезненно очевидна в довольно банальных замечаниях по поводу вихря света, женщин, привычек и нравов, рассыпанных по всему тексту ЕО. Теперь обратимся к анализу каждой из глав.Глава первая
Глава первая состоит из пятидесяти четырех строф: I–VIII, X–XII, XV–XXXVIII и XLII–LX (лакуны означают пропущенные строфы, из которых о существовании XXXIX–XLI никогда не было известно). Главные герои — авторское «я» (более или менее стилизованный Пушкин) и Евгений Онегин. Центр главы, ее яркий и быстро раскручивающийся стержень заключен в двенадцати строфах (XV–XVII, XXI–XXV, XXVII–XXVIII, XXXV–XXXVI), описывающих шестнадцать часов городской жизни Онегина, двадцатичетырехлетнего денди. Историческое время — зима 1819 г., место — Санкт-Петербург, столица России. Идет восьмой год светской жизни Онегина, он все еще любит щегольски одеваться и роскошно обедать, но ему уже надоел театр, и он оставил бурные любовные наслаждения. День петербургского денди, прерываемый трижды (XVIII–XX, XXVI, XXIX–XXXIV) воспоминаниями и размышлениями Пушкина, введен между рассказом об онегинском образовании и описанием его сплина. Рассказ об образовании предваряется краткой зарисовкой, в которой изображен Онегин, отправляющийся на почтовых в дядюшкино имение (в мае 1820 г.), а за описанием сплина следует повествование о дружбе Пушкина с Онегиным и о приезде последнего в деревню, где дядя его уже умер. Глава заканчивается несколькими строфами (LV–LX), в которых автор говорит о себе.Развитие тем первой главы
I: Внутренний монолог Онегина по дороге из Петербурга в дядюшкино поместье.II: Традиционный переход: «Так думал молодой повеса». Пушкин представляет своего героя (это «неофициальное» представление будет позже дополнено «официальным», пародийным запоздалым «вступлением» в последней строфе седьмой главы). Строфа II также содержит некоторые ссылки на «профессиональные» темы, а именно: упоминание «Руслана и Людмилы» (1820) и выражение «герой моего романа» (это выражение будет с некоторыми изменениями повторено в гл. 5, XVII, 12, где Татьяна в волнении видит во сне «героя нашего романа», хозяйничающего на пиру привидений). Автобиографический мотив представлен в II, 13–14 шутливым напоминанием о высылке из столицы самого автора.
III–VII: Описание детства и юности Евгения, пронизанное темой поверхностного образования, дается в более или менее непрерывном изложении. Философская нота слышна в различных остроумных суждениях о воспитании Онегина (V, 1–4: «мы все»; IV, 13: «Чего ж вам больше?»; VI, 2: «Так, если правду вам сказать»), и «профессиональная» ремарка вводится в катрен VII строфы, где «мы» никак не могли обучить Онегина тайнам просодии. Тема равнодушия Онегина к поэзии будет снова поднята в шести заключительных стихах строфы XVI гл. 2 (когда Ленский читает Онегину Оссиана), а в гл. 8, XXXVIII, 5–8 Онегин, наконец, почти овладеет «стихов российских механизмом». В юности Онегин предстает офранцуженным русским в платье английского щеголя, начавшим светскую жизнь в возрасте шестнадцати или семнадцати лет. Перед нами салонная кукла. Отмечается огонь его эпиграмм, но в главе ни одна не цитируется, да и более поздние образчики его остроумия также не удостоились описания.
VIII, X–XII: Риторический переход от образования интеллектуального к чувственному вводится союзом «но» третьего стиха VIII строфы. «Наука страсти нежной» в стихе 9 ведет к Овидию, и возникает явная автобиографическая реминисценция в виде вводного отступления о ссылке римского поэта в Молдавию, которой завершается VIII строфа. Волокитство Онегина Пушкин сократил до трех строф (X–XII).
XV–XXXVI: Вот центральная часть главы, рассказ (прерываемый отступлениями) об одном дне столичной жизни Онегина. Отсутствие какого бы то ни было формально выраженного перехода между рассказом об онегинском отношении к женщинам и начале его дня в XV удивительным образом компенсируется искусственной паузой, возникающей благодаря отсутствию двух строф между XII и XV. Это обстоятельство ведет к надлежащей смене тем в повествовании, когда рассказ о дне героя вводится словом «бывало».
XV–XVII: Ничем не прерываясь, течет повествование на разнообразные темы (XV, 9—14 — утренняя прогулка; XVI — обед; XVII — отъезд в театр).
XVIII–XX: Элемент пушкинского участия. Ностальгическое отступление о театре открывает строфу XVIII, которая заканчивается лирическим воспоминанием о времяпровождении автора за кулисами в ныне запретном для него городе («там, там… младые дни мои неслись» — вторящим в более меланхолическом ключе завершающему двустишию в II). Далее следует автобиографическая строфа XIX с ностальгическим воскрешением образов театральных богинь и предчувствием перемен и разочарования. В XX строфе эти театральные воспоминания как бы кристаллизуются. Пушкин опережает Онегина и первым входит в театр, где следит за выступлением Истоминой, которое заканчивается к моменту появления Онегина в следующей строфе. Тут использован прием «обгона» (он будет повторен в XXVII). Естественный переход от Пушкина к Онегину получает изумительное временное и интонационное выражение.
XXI–XXII: Продолжается перечисление действий Онегина. Театр ему надоел. Французские амуры и франко-китайские драконы еще вовсю скачут по сцене, а уж Онегин уходит и едет домой переодеться.
XXIII–XXVI: Пушкин, все еще в виде бесплотного действующего лица, исследует онегинский кабинет. Тема эта формально вводится испытанным временем риторическим вопросом «Изображу ль…?». В вводной части шутливых философствований в XXIV, 9—14 упоминается Руссо, затем в катрене следующей строфы возникает та же тема («Обычай деспот меж людей», банальность, прорывающаяся в различных формулировках то тут, то там по ходу романа). Строфа XXVI содержит «профессиональное» отступление, в котором говорится о весьма осуждаемом использовании иноплеменных слов в русском языке. Осознанное пристрастие поэта к галлицизмам будет вновь упомянуто в замечаниях, предшествующих «Письму Татьяны к Онегину», в гл. 3 и в гл. 8, XIV, 13–14.
XXVII: Повторяется прием «обгона». Пушкин слишком долго задержался в кабинете нашего щеголя, описывая его читателю, и Онегин раньше него отправляется в особняк, где бал уже в полном разгаре. Звучит риторический переход: «Мы лучше поспешим на бал», и Пушкин несется туда бесшумно, летучей мышью, и, обогнав своего героя (XXVII, 5—14), первым оказывается в освещенном доме, точь-в-точь как недавно первым очутился в театре.
XXVIII: Засим является Онегин. О его присутствии на балу говорится только здесь, а также — ретроспективно — в строфе XXXVI.
XXIX–XXXIV: Эти шесть строф, полные стилизованной автобиографичности, содержат самое яркое отступление первой песни. Назовем его «отступлением о ножках»[42]. Естественный переход ведет к нему от XXVIII, 10–14, где намечаются две темы. (1) пламенные взоры, следящие за хорошенькими ножками, и (2) шепот модных жен. Пушкин в XXIX сначала обращается ко второй теме и развивает ее в довольно традиционной зарисовке любовной интриги в бальной зале. После ностальгических воспоминаний о петербургских балах собственно тема ножек поднимается в XXX, 8 и прослеживается до XXXIV, со ссылками на восточные ковры (XXXI), ножки Терпсихоры (XXXII, 2–8), женские ножки в различной обстановке (XXXII, 9—14), со знаменитым описанием моря (XXXIII), счастливого стремени (XXXIV, 1–8) и сердитым ироническим заключением (XXXIV, 9—14).
XXXV: Отступление о ножках закрыто. «Что ж мой Онегин?» — пример типичного риторического перехода. Пушкин торопится за своим героем, возвращающимся с бала домой, но не может не остановиться, чтобы описать прекрасное морозное утро.
XXXVI: Тем временем Онегин добрался до постели и крепко уснул. В 9—14 следует риторический и дидактический вопрос: «Но был ли счастлив мой Евгений?» Отрицательный ответ дается в первой строке следующей строфы.
XXXVII–XLIV: Вереница из пяти строф (XXXIX–XLI отсутствуют) описывает онегинский сплин. Разрыв, оставленный пропущенными строфами XXXIX–XLI, производит впечатление долгой тоскливой зевоты. Онегин утратил интерес к светским красавицам (XLII) и к куртизанкам (XLIII, 1–5). Он заперся нынче дома и без всякого толку пытается писать (XLIII, 6—14) и читать (XLIV). Онегин, не способный сочинять стихи, не склонен и к прозе, и потому не попал в задорный цех людей, которому принадлежит Пушкин. Круг чтения Онегина, намеченный несколькими именами в гл. 1, V и VI (Ювенал, два стиха из «Энеиды», Адам Смит), характеризуется в гл. I, XLIV обобщенно, без имен и названий, к нему будет вновь привлечено внимание в гл. 7, XXII и 8, XXXV.
XLV–XLVIII: Здесь дается больше подробностей онегинской «хандры», но основное композиционное значение этих строф состоит в сближении двух главных героев первой песни. Именно здесь (XLV) начинается их дружба. До этой строфы Пушкин лишь бесплотной тенью проносился по роману, но не выступал в качестве действующего лица. Слышался пушкинский голос, ощущалось его присутствие, когда он перелетал из одной строфы в другую в призрачной атмосфере воспоминаний и ностальгии, но Онегин и не подозревал, что его приятель-повеса присутствует и на балете, и в бальной зале. Впредь Пушкин будет полноправным героем романа, и вместе с Онегиным они, в самом деле, предстанут как два персонажа в пространстве четырех строф (XLV–XLVIII). Общие их черты подчеркиваются в XLV (различия будут отмечены позже — хотя нам уже известно, что Онегин не поэт); притягательный сарказм Онегина описан в XLVI, а в XLVII–XLVIII оба героя наслаждаются прозрачной северной ночью на набережной Невы. Ностальгические воспоминания о прежних влюбленностях и звуки рожка с Невы ведут отсюда к редкостному по красоте отступлению из двух строф.
XLIX–L: Это третье обширное лирическое отступление (см. мой комментарий по поводу венецианских аллюзий). В набегающих, точно волны, стихах оно усиливает ноты ностальгии и изгнания II, VIII и XIX строф. Кроме того, оно по-новому подчеркивает разницу между двумя героями — между сухой, прозаической ипохондрией XVIII в., присущей свободному Онегину, и богатой, романтической, вдохновенной тоской ссыльного Пушкина (его духовной жаждой, отличной от диспепсии повесы-ипохондрика). Следует особо отметить пушкинский порыв умчаться в экзотическую свободную страну, сказочный край, баснословную Африку с единственной целью — мучительно сожалеть там о сумрачной России (той самой стране, которую он покинул), сочетая таким образом новый опыт и сохраненные воспоминания в синтезе художественной переоценки. В Одессе 1823 г. Пушкин (см. его собственное примечание к L, 3) все еще мечтает посетить Венецию (XLIX) и Африку (L), как он, очевидно, мечтал и раньше, во время прогулок с Онегиным в первую неделю мая 1820 г., судя по очень естественному переходу, открывающему LI: «Онегин был готов со мною / Увидеть чуждые страны; Но…»
LI–LIV: Теперь пора вернуться к теме I–II. Пушкин и Онегин расстаются, а мы, обогащенные сведениями о детстве, юности и рассеянной жизни Онегина в Петербурге, вновь присоединяемся к нему по пути из столицы в имение дяди. «И тем я начал мой роман», — замечает Пушкин в «профессиональной» реплике «в сторону» (LII, 11). Онегин приезжает в имение, где узнает о смерти старика (LII, 12–14). Поселяется в деревне (LIII, 9). Сначала сельская жизнь его занимает, потом вновь начинает одолевать скука. Сельские прелести, перечисленные в LIV как причина онегинской хандры, обеспечивают естественный переход к автобиографическому и «профессиональному» отступлению в шести строфах, завершающих главу (LV–LX).
LV–LVI: Пушкин противопоставляет сплину своего друга собственную, насыщенную творчеством, любовь к деревне, которую он превозносит как лучшую обитель для своей Музы. В LVI разность между стилизованным Пушкиным, блаженно мечтающим в идиллических дубравах, и Онегиным, предающимся в деревне хандре, используется, дабы подчеркнуть, что наш автор не разделяет байроновской прихоти отождествлять себя с героем. Ссылка на «насмешливого читателя» и издателя «замысловатой клеветы» представляет собой еще один штрих к раскрытию «профессиональной» темы в этой строфе.
LVII–LIX, 1—12: Полулирическое, полулитературное отступление, в ходе которого Пушкин объясняет, как творит его вдохновение. Строфа LVII (которая найдет великолепный отклик и будет усилена в гл. 8, IV и в «Путешествии Онегина», XIX) включает в повествование еще две библиографические ссылки — на «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан», сочиненных Пушкиным в годы между созданием поэмы «Руслан и Людмила» (законченной в 1820 г.) и «Евгением Онегиным» (начатым в 1823 г.).
LIX, 13–14 и LX, 1–2: Несколько неожиданная «профессиональная» реплика «в сторону». Пушкин обещает написать большую поэму, не связанную с ЕО (сходное обещание — на этот раз написать роман в прозе — будет дано в гл. 3, XIII–XIV).
LX, 3—14: Между тем поэт закончил первую главу настоящего романа и под псевдоклассический аккомпанемент напутствий и предчувствий посылает ее на север, к «невским берегам», об удаленности которых уже упоминалось в II. Так элегантно завершается песнь.
Глава вторая
Глава вторая состоит из сорока строф, две строфы (VIII и XXXV) не закончены, в одной содержатся только первые девять стихов, в другой — первые четыре и последние три. Время действия — июнь 1820 г.; место — район лесостепи, расположенный примерно в 250 милях к юго-востоку от Петербурга и в 200 милях к западу от Москвы, приблизительно на пересечении 32° восточной долготы и 56° северной широты (то есть примерно в 150 милях к юго-востоку от Михайловского, куда Пушкину в августе 1824 г. суждено было приехать на два года из Одессы и сочинить там следующую песнь){1}. Вымышленные поместья в ЕО — это четыре имения (с деревнями, населенными крепостными), каждое из которых расположено в нескольких милях от другого: богатое имение Ленского (Красногорье, как оно названо в главе шестой), в 3 милях от него имение Зарецкого (преобразившегося буяна из той же шестой главы), «замок» Онегина с обширными земельными угодьями и сравнительно скромное имение Лариных с господским домом, который называют «бедным жилищем» и в котором легко размещаются на ночлег пятьдесят гостей. Пушкину вторая глава виделась посвященной Ленскому, выпускнику Геттингенского университета и посредственному поэту; и действительно, вся песнь раскручивается вокруг деревенского соседа Онегина, но в структурном плане ее центральная часть — пусть связанная с Ленским, исходящая от Ленского и вновь к нему возвращающаяся — повествует не о самом Ленском, а о семействе Лариных. Пятнадцать строф (VI–XX) отведены характеристике Ленского и его дружбе с Онегиным, за ними, как по ступенькам, читатель идет по ряду из семнадцати строф (XXI–XXXVII): от возлюбленной Ленского к ее сестре Татьяне; от любимых романов Татьяны к характеристике ее родителей; от сентиментального образования ее матери к жизни Лариных в деревне; от нее к смерти бригадира Ларина; от этой смерти к посещению Ленским кладбища; что, в свою очередь, ведет к эсхатологическому и «профессиональному» эпилогу в три строфы. Вся эта замысловатая сюжетная вязь, трактующая тему Лариных и Ленского, связывающая Аркадию со смертью и мадригалы с эпитафиями (таким образом предвещая сквозь туманный, но отшлифованный кристалл смерть самого Ленского в главе шестой), предваряется идиллическим описанием пребывания Онегина в деревне (I–V).Развитие тем второй главы
I–V: Рассказ о переезде Онегина в деревню (гл. 1, LII–LIV) продолжается; обобщенная «rus»[43] (гл. 1, XLIV–XLVI) незаметно приобретает теперь приметы стилизованной Руси. Строфы I–II приводят нас в «замок»; III характеризует покойного дядю Онегина; IV описывает попытки Онегина улучшить положение крестьян и тем самым излечить свою хандру; далее следует V, в которой говорится об отношении соседских помещиков к молодому столичному франту и его новомодному либерализму.VI–XX: Столь же суровая критика (так происходит переход к следующей теме) относится и к Ленскому, другому молодому либералу, который только что вернулся в свое имение из немецкого университета. В строфах VII–XII описываются его характер, образ жизни, занятия в той же среде мелкопоместного сельского дворянства. В строфах XIII–XVIII Онегин и Ленский сводятся вместе и сравниваются. А в строфах XIX–XX Пушкин воспевает любовь Ленского, подражая стихотворной манере молодого поэта, что подводит нас к Ольге и ее семье — центральной теме главы. Пушкинское участие в этой главе в основном философично: по духу он близок Онегину; они оба ведут себя как пресыщенные, эксцентричные светские львы по отношению к тому, что трогает Ленского. В XIII, 13–14 и XIV, 1–8 дружба, излюбленная тема того времени, характеризуется голосом Пушкина. Споры Ленского с Онегиным в XV–XVII приводят Пушкина к философскому пассажу о страстях (XVII–XVIII). Интонации XVII, 6—14 повторятся еще раз в шестой главе в авторском надгробном слове на смерть Ленского. Ряд «профессиональных» ремарок о луне, о героинях романов и женских именах служит средством переключения на центральную тему главы — семейство Лариных. Кроме рассуждений, связанных с игрой в куклы, в конце строфы XXVI и двустишия о привычке в конце строфы XXXI, авторский голос почти не слышен до самого конца этой песни.
XXI–XXXIII: Структурная сердцевина второй главы состоит из тринадцати последовательно расположенных строф, изображающих семейство Лариных.
XXI: Восемнадцатилетний Ленский влюблен в девушку шестнадцати лет по имени Ольга, подругу своих детских игр. Их отцы, которые умерли, когда Ленский был в Геттингене, давно прочили детям свадьбу.
XXII: Строфа в элегической манере Ленского описывает внушенную Ольгой поэтическую любовь.
XXIII: Тип Ольгиной красоты наводит на Пушкина тоску в главе второй, как и на Онегина в главе третьей. В строфе пародируется стиль, которым романист мог бы приняться за описание своей героини. Затем следует риторический переход.
XXIV: Переключение от сентиментализма к романтизму, от розовощекой веселой Ольги к бледной, задумчивой Татьяне. Несмотря на офранцуженность сознания, Татьяна, благодаря своему душевному складу, оправдает (в главе пятой) те фольклорные ассоциации, которые рождает ее имя.
XXV–XXVII: Описывается полное мечтаний детство Татьяны. (Обратите внимание на перенос из XXVI в XXVII строфу, прием, который воспринимается Пушкиным как характерная черта новой, то есть «романтической» манеры.) Еще более дивные межстрофические переносы не раз встретятся при описании Татьяны в гл. 3, XXXVIII–XXXIX, когда она летит в сад, дабы избежать встречи с Онегиным, и в гл. 5, V–VI, в технически безупречно выполненном переносе, когда небесное знамение повергает ее в дрожь.
XXVIII: Хотя упоминание «балкона» не несет здесь особой смысловой нагрузки, эта строфа подготавливает формирование образа Татьяны (который позже, в конце 8, XXXVII, будет ретроспективно возникать перед Онегиным: она сидит у окна, погруженная в мечты, и вглядывается в туманную даль).
XXIX: Здесь начинает пульсировать тема, которая будет полностью раскрыта в гл. 3, IX, — любимые книги Татьяны. Ее библиотека, хоть и не отнесенная впрямую к определенному времени, наверняка включает книги добайроновского периода, особенно сентиментальные эпистолярные романы XVIII в. Тут Пушкин вводит тему романов, но для того лишь, чтобы перейти от Татьяны к ее матери, которая хоть и не была столь жадна до чтения, как дочь, тоже когда-то искала в «реальной жизни» героев Ричардсона. Переход-перенос ведет нас к следующей строфе.
XXX: Описывается юность госпожи Лариной. Она была влюблена в лихого молодого гвардейца.
XXXI: Но ее выдали замуж за более прозаическую личность — мирного помещика.
XXXII: Деревенские заботы…
XXXIII:…сменили увлечения московской юности. Преображение манерной девицы в помещицу в чепце сравнимо с потенциальным будущим Ленского (покойное погружение в сельскую рутину после идиллической молодости), подсказанным Пушкиным в гл. 4, L и особенно в гл. 6, XXXIX.
XXXIV–XXXV: Описание старинных привычек и обычаев Лариных.
XXXVI: «И так они старели оба». Эта интонация ведет нас через восхитительный переход к теме смерти и рока, лейтмотиву образа Ленского. Ларин умирает, и по надгробной надписи мы узнаем его имя. Надпись эту читает Ленский.
XXXVII: Внутренний круг замкнулся. Посредством ряда структурных переходов (от Ленского к его возлюбленной Ольге, от Ольги к Татьяне, от Татьяниных книг к красавцу, в которого была влюблена ее мать, от красавца к мужу, от зрелости к смерти, от умершего Ларина к еще живущему Ленскому) мы вновь возвращаемся к Ленскому. Он цитирует строчку из французского переложения «Гамлета» и пишет Ларину «надгробный мадригал», последнее словосочетание идеально передает слияние двух связанных с Ленским тем: ранней смерти и недолговечных стихов.
XXXVIII, 1–3: Он также сочиняет надпись на могилу своих родителей.
XXXVIII, 4—XL: Эти строфы, завершающие главу на личной высокоэмоциональной ноте, связаны с темами рока и забвения, которые придают трансцендентальный пафос пресному образу Ленского.
Глава третья
Глава третья включает сорок одну строфу и отрывок со свободной схемой рифмовки в семьдесят девять стихов — «Письмо Татьяны к Онегину», а также «Песню девушек» из восемнадцати хореических стихов. Центром главы является письмо Татьяны. Письмо предваряют двадцать пять строф (VII–XXXI), постепенно подводящие к нему читателя, далее следуют шесть строф, где говорится о его отправке и последующем ожидании. Таким образом, тридцать одна строфа и центр главы, письмо, посвящены описанию любви Татьяны к Онегину, и эта основная часть песни симметрично обрамлена двумя приездами Онегина в имение Лариных. Посещение, с которого начинается глава, занимает первые шесть строф (I–VI), а посещение, которым она заканчивается, охватывает заключительные четыре строфы (XXXVIII–XXXIX, XL–XLI) с песней в середине последнего пассажа. Следует отметить, что проповедь, прочитанная Онегиным Татьяне во время его второго визита, приводится только в середине следующей главы (гл. 4, XII–XVI) Надобно обратить внимание на то, что в третьей главе впервые даны диалоги: всего их пять — две беседы Онегина с Ленским, два разговора Татьяны со старой няней и небольшой обмен репликами между госпожой Лариной и Ленским.Развитие тем третьей главы
I–II и начало III, 1: Мы уже слышали онегинский голос, звучавший во внутреннем монологе, с которого начинается первая глава, в выражении скуки, которую вызывает у него театр (гл. 1, XXI, 12–14), и в размышлениях о восторженности Ленского (гл. 2, XV, 8—14). Мы слышали и голос Ленского в небольшом монологе, произнесенном на могиле отца своей невесты. Теперь два эти голоса звучат вместе в первом диалоге романа. Но здесь и завязка печальной судьбы Ленского:затягивается первый роковой узел. Онегин, чтобы разогнать скуку, решает отправиться вместе с другом в гости к Лариным, а уж далее за дело берется судьба. Время действия — середина лета 1820 г.III: Описание их визита. Пушкин, по каким-то ему одному ведомым причинам, вычеркнул последние шесть стихов строфы.
IV–V: Второй диалог между Онегиным и Ленским по дороге домой. Онегин скучает ничуть не меньше Ленский сравнивает Татьяну со Светланой Жуковского. Онегин ужасающе грубо отзывается об Ольге. Ленский оскорблен. Предполагается, что это первое небольшое разногласие вскоре будет улажено (ни следа не останется от него шесть месяцев спустя, в конце четвертой главы, когда в другом разговоре двух молодых людей вновь свободно упоминается имя Ольги).
VI: Общее впечатление, произведенное появлением Онегина у Лариных.
VII–VIII: Впечатление, произведенное им на Татьяну. Это страстная любовь с первого взгляда. Заметим, что Татьяна даже не говорила с ним, а молча сидела у окна.
IX–XIV: Эти шесть строф образуют важное «профессиональное» отступление. Пушкин использует состояние мыслей и души Татьяны как естественный переход (IX, 1. «Теперь с каким… вниманьем») к рассуждению о романах. В строфе X вводится тема письма к герою (она будет отдельно рассмотрена в XXI–XXXVI). В IX–X перечисляются книги, которые Татьяна читает во французском оригинале или переводе (тема, уже открытая в гл. 2, XXIX) Ее любимые романы — «Юлия» Руссо, «Матильда» госпожи Коттен, «Валери» баронессы Крюднер, «Дельфина» госпожи де Сталь, «Страдания молодого Вертера» Гёте и два романа Ричардсона — «Грандисон» и «Кларисса» (последние уже упоминались в гл. 2, XXIX–XXX). Юная читательница Татьяна отождествляет себя с героинями, а Онегина — с героями этих романов. Но автор ЕО отмечает, что его Онегин совсем не похож на сэра Чарльза Грандисона (X, 13–14). После перечня всех этих персонажей в строфах IX–X Пушкин (в строфе XI) сжато характеризует сентиментальные романы XVIII в., которые все еще читает уездная барышня Татьяна в 1820 г., и переключает свое внимание (в XII) на произведения романтические, популярные «нынче», то есть в 1824 г., у более искушенных молодых девиц. Речь идет о сочинениях Байрона во французском переводе, о романе «Мельмот-Скиталец» Мэтьюрина, также во французском переводе, и романе «Жан Сбогар» французскою подражателя Байрона — Нодье. В следующих строфах, XIII–XIV, Пушкин обещает читателям, что на закате своих дней напишет семейный роман в прозе с русским (а не заимствованным у чужеземцев) сюжетом. В конце XIV лирическое воспоминание автора о прошлой любви завершает отступление о романах.
XV–XVI: «Татьяна, милая Татьяна!» — этим риторическим обращением Пушкин вновь возвращается к своей героине и описывает ее блуждания по аллеям сада, ее мечты, ее одержимость Онегиным. Далее следует картина наступившей ночи и третий диалог главы.
XVII–XXI: Татьяна разговаривает со старой няней в своей комнате; в конце она просит дать ей перо и бумагу. Все очевиднее начинает вырисовываться письмо к Онегину. В ходе разговора резко очерчивается контраст между романтической влюбленностью Татьяны и воспоминаниями овдовевшей няни о своей прозаической свадьбе, сыгранной по крестьянским обычаям. (Отметим, что с чисто психологической точки зрения нет большой разницы между няниной свадьбой и таким же «традиционным» союзом Полины и помещика Ларина, как он описывается в гл. 2, XXXI, или великосветским браком Татьяны и богатого князя N в конце романа.) Письмо к Онегину фактически написано к концу строфы XXI. «Для кого ж оно?» — задает Пушкин риторический вопрос и переходит к длинному «профессиональному» отступлению.
XXII–XXXI: Десять строф, ведущие к тексту письма Татьяны, составляют одно из самых длинных отступлений в романе. Оно имеет двойную цель и поднимает две проблемы: проблему содержания и проблему формы. Цель XXII–XXV строф — объяснить поступок Татьяны, сравнив ее искреннюю и пылкую душу с душой холодных светских красавиц (XXII) или капризных кокеток (XXIII), которых Пушкин и Онегин знавали в Петербурге (автобиографическая нота, напоминающая гл. 1, XLII, в которой Онегину наскучили причудницы большого света); а цель XXVI–XXXI строф — объяснить, что текст письма, который будет вскоре представлен на суд читателю, есть лишь пересказ русскими стихами французской прозы Татьяны. Обсуждаются «профессиональные» проблемы перевода (XXVI–XXXI). Татьяна, как и другие дворянские дочери ее времени, «по-русски плохо знала», ее речь была «небрежным лепетом» с примесью галлицизмов, которую наш поэт находит гораздо более очаровательной, чем педантизм «синих чулков». В XXIX в памяти поэта возникают «Душенька» Богдановича, писанная в виде подражания легкой французской поэзии, и нежные пьески Эвариста Парни (которому Пушкин явственно подражает в строфе XXV). Строфа XXX посвящена поэту Баратынскому, коего Пушкин (совершенно необоснованно) полагает лучшим специалистом, чем он сам, по части переложения девических галлицизмов на русский ямб. И наконец, в XXXI обе проблемы — содержания и формы — сливаются, и текст письма вводится посредством изящной метафоры (великая музыка и ее исполнение заплетающимися ученическими пальцами). «Письмо Татьяны к Онегину» содержит семьдесят девять стихов. Его текст расположен между строфами XXXI и XXXII. Татьяна имитирует стиль любовных посланий ее любимых романов, а Пушкин перелагает его на русский четырехстопный ямб.
XXXII: Прелестное описание обнаженного плеча Татьяны и рассвета. Ночь прошла под знаком написанного любовного письма (в пятой главе через полгода другая ночь пройдет в ужасном пророческом сне).
XXXIII–XXXV: Еще один разговор со старой няней, которую Татьяна просит отослать письмо к Онегину.
XXXVI: Ответа нет. (Отклик прозвучит в главе восьмой, когда на свое письмо будет ждать ответа Онегин.) На следующий день приезжает Ленский, и происходит короткий разговор между ним и госпожой Лариной, которая справляется об Онегине.
XXXVII: Вечерний чай. Татьяна стоит, задумавшись, перед окном и чертит на запотевшем стекле вензель «ОЕ».
XXXVIII–XXXIX: Приезжает Онегин, но, прежде чем он входит в дом, Татьяна через другие сени бросается на двор, оттуда — в сад и (в изумительном межстрофическом переносе) падает на скамью (XXXIX, 1). Неподалеку крепостные девушки собирают ягоды, звучит их песня (восемнадцать стихов трехстопного хорея с длинными стиховыми окончаниями).
XL: Татьяна ждет с трепетом, предчувствуя ужасное, но Онегин не появляется.
XLI: Наконец, она вздыхает, встает со скамьи, поворачивает в липовую аллею — и тут прямо перед ней возникает Евгений. Строфа и вместе с ней песнь оканчиваются «профессиональным» замечанием, заимствованным из западных рыцарских романов в стихах: «Мне должно после долгой речи / И погулять и отдохнуть: / Докончу после как-нибудь».
Глава четвертая
Если глава третья с ее в высшей степени функциональными отступлениями и энергичным потоком событий являет собой наиболее гармонично слаженную конструкцию с отточенным корпусом и симметричными крыльями, то глава четвертая, напротив, может сравниться с седьмой по слабости композиции и плохо сбалансированным отступлениям. Она состоит из сорока трех строф (из которых одна не завершена): VII–XXXV, XXXVII (прерывающаяся на 5/8 стиха 13) и XXXIX–LI. Пушкин видел ее стержнем тему сельской жизни, продолжающей в ином ключе тему «rus» Горация гл. 1, LII–LVI и гл. 2, I–II. (Следует, между прочим, отметить, что теперь праздная жизнь Онегина в деревне так же приятна, как и та жизнь, которую описал Пушкин в первой главе с единственной целью: продемонстрировать различие между собой и героем.) Но сельская тема появляется лишь в конце песни (XXXVII–XLIV) и предваряется на редкость неровной последовательностью подтем, среди которых композиционно важный монолог Онегина (XII–XVI), продолжающий последнюю тему третьей главы (его встречу с Татьяной), с сомнительным эффектом помещен между философскими рассуждениями о женщинах, друзьях, врагах, родне, вновь о женщинах, эгоизме, последствиях свидания героев (XXIII–XXIV), любви Ленского, альбомах, элегиях, одах и довольно унылой жизни самого Пушкина в деревне (XXXV). Последнее размышление, тем более в сочетании с последующим рассказом об онегинском наслаждении деревенской жизнью, произвольным образом меняет ситуацию, столь однозначно обрисованную в первой главе, на прямо противоположную (Онегину фактически присущ теперь стиль жизни Пушкина в Михайловском!). Тема Ленского, следующая за сельской темой, завершает песнь несколькими прекрасными строфами (см. особенно две последние: L–LI), повторяющими роковые мотивы гл. 2, XXXVI–XL.Развитие тем четвертой главы
VII–VIII: Пушкин благоразумно исключил первые шесть строф полулирического, полудидактического, а в целом посредственного рассуждения о женщинах, которые открывают четвертую главу. В результате оставленные две строфы несколько исправляются с точки зрения структуры, вторя интонации внутреннего монолога гл. 1, I, особенно потому, что следующая за ними строфа вводится посредством подобного же перехода.IX–X: «Так точно думал мой Евгений» (ср.: гл. 1, II — «Так думал молодой повеса»). Отношение Онегина к женщинам, ярчайшим проявлением которого стал отказ от них в гл. 1, XLIII, приводится вновь вместе с запоздалым сообщением, что его рассеянная столичная жизнь длилась восемь лет (то есть с мая 1812 г. по май 1820 г).
XI: Переход, выраженный в слове «но», влечет за собой болезненный укол чувственных воспоминаний, который испытал Онегин, получив послание Татьяны, и решение не дать ходу тому, что в своем письме в восьмой главе он назовет «милой привычкой». А риторический переход «Теперь мы в сад перелетим, / Где встретилась Татьяна с ним» ведет к монологу Онегина.
XII–XVIII, 3: Он читает Татьяне мораль о свойственной молодости неосторожности и недостатке самообладания Они идут назад к дому. Дидактический переход «Вы согласитесь, мой читатель, / Что очень мило поступил…» открывает дорогу еще одному авторскому отступлению
XVIII, 11 — XXII: Обращение к онегинским «врагам» (от которых автор защищает своего героя, отмечая благородство его души) приближает непринужденный переход к теме: «Врагов имеет в мире всяк, / Но от друзей спаси нас, Боже!» (XVIII: 11–12). В XIX говорится, что «друзья» всегда горазды пустить о нас сплетню, и следующий переход таков: ваш друг, конечно, говорит, что любит вас, как родной, — что ж, давайте разберемся, кто такие родные. Родные рассматриваются в XX, затем Пушкин обращается к женскому непостоянству (XXI). Наконец, в XXII задается риторическим вопросом: «Кого ж любить?» — и отвечает: себя, на чем это дидактическое отступление из пяти строф заканчивается.
XXIII–XXIV: Риторический вопрос: «Что было следствием свиданья?» — снова приводит нас к Татьяне, и в XXIV, 8 возникает любопытный переход, напоминающий гл. 2, XXIII, 13–14 с приемом «Позвольте мне… / Заняться старшею сестрой». Там наше внимание было переключено с банального на необычное, с Ольги на Татьяну, здесь — с грустного на веселое, с Татьяны на Ольгу.
XXV–XXVII: Итак, мы занялись Ольгой и Ленским на протяжении нескольких строф, повествующих об их прогулках по саду, чтении и игре в шахматы. Семейный роман, который Ленский читает Ольге вслух (XXVI), принадлежит к тяжеловесным моралистическим сочинениям, из тех, что могли выйти из-под пера, например, немецкого романиста Августа Лафонтена (читанного в России во французских переложениях). Гениальный французский писатель Шатобриан упоминается — не совсем к месту — в XXVI, 4. А в строфе XXVII Ленский украшает Ольгин альбом, описание которого обеспечивает естественный переход к отступлению об альбомах.
XXVIII–XXXI: Пушкину нравятся альбомы уездных барышень (XXIX), и он ненавидит модные альбомы светских красавиц (XXX). Появляются имена художника Федора Толстого и поэта Баратынского (XXX, 6–7). Переход к следующей теме подготовлен упоминанием «мадригалов», которых ожидают от поэта для своих альбомов блистательные дамы.
XXXI: Но Ленский пишет не мадригалы (см., однако, гл. 2, XXXVII), а элегии, и тут Пушкин обращается к еще одному современному поэту — Языкову. Его элегии, как и элегии Ленского, документально отражают судьбу их автора. От слова «элегия» мы переходим к следующей теме.
XXXII–XXXIII: Но тише! Некий строгий критик (в котором легко угадывается лицейский товарищ Пушкина поэт Кюхельбекер) советует бросить писать элегии и обратиться к оде. Пушкин не хочет принимать ни одну из сторон, но напоминает критику в четко выстроенном небольшом диалоге (занимающем XXXII, 5—14 и XXXIII, 1—12 с изящным переносом между этими двумя строфами), что поэт Дмитриев (четвертый поэт-современник, упомянутый или подразумеваемый на протяжении четырех же строф) в своей знаменитой сатире высмеял сочинителей од. Теперь переходом оказывается слово «ода».
XXXIV: Пожалуй, Ленский и писал бы оды, да только Ольга не читала бы их. Блажен, кто читает возлюбленной собственные стихи.
XXXV: Простой переход «Но я [читаю свои стихи только] старой няне» ведет к автобиографическому описанию деревни, в середине которого возникает «профессиональная» аллюзия на трагедию «Борис Годунов», которую сочинял Пушкин в то время (1825 г.). XXXV строфой кончается длинное, сложное отступление на литературные темы, запущенное упоминанием альбома Ольги в XXVII, — всего восемь строф, связанных с литературными вопросами. Некий общий переход к сельской жизни Онегина обеспечивается на этот раз ссылкой на сельскую жизнь Пушкина (XXXV и опущенная XXXVI). Далее следует переход риторический.
XXXVII, XXXIX: «А что ж Онегин?» Повествуя о жизни Онегина в деревне летом 1820 г., Пушкин описывает собственные деревенские развлечения и привычки лета 1825 г. Он исключил из напечатанного текста самый конец строфы XXXVII и всю строфу XXXVIII.
XL–XLIII: Непринужденный переход («Но наше северное лето, / Карикатура южных зим») ведет к картинам осени и зимы. «Профессиональная» нота выражена в шутливой фразе об ожидаемых рифмах (XLII, 3–4) и совете зазимовавшим в деревенской глуши почитать на досуге французского публициста Прадта или роман «Уэверли» (естественно, во французском переводе){2}.
XLIV–XLIX: Описание обычного обеда героя в обычный зимний день подготавливает приезд Ленского. Пушкинское мысленное участие в сумеречном обеде подразумевается в авторском отступлении, посвященном винам (XLV–XLVI) Риторический переход в конце XLVII («Теперь беседуют друзья») вводит диалог Онегина и Ленского (XLVIII–XLIX). И общее представление о «деревенской зиме», постепенно сужаясь, сводится к одному определенному дню. На следующей неделе в субботу — именины Татьяны. День святой Татьяны отмечается 12 января. Следующая глава начинается 2–3 января. Стало быть, разговор друзей происходил не позднее 2-го. Непринужденная беседа о винах приобретает роковой оттенок: если бы Ленский забыл передать Онегину приглашение Лариных на именины, если бы Онегин не захотел его принять, не произошло бы размолвки в пятой главе и дуэли в шестой.
L–LI: Ленский весел. Он знает, что лишь две недели отделяют его от свадьбы. На деле же чуть меньше времени отделяет его от гибели Лирическое восклицание «Мой бедный Ленский», полное подчеркнутой грусти, отзовется в L, 13 и будет повторено в начальных стихах двух строф (X и XI) главы седьмой, когда Ленского похоронят, а Ольга выйдет замуж. Надобно еще отметить контраст между восторженным влюбленным Ленским и утомленным, пресыщенным персонажем (некоей тенью Онегина или стилизованным Пушкиным), который, как свидетельствуют последние две строфы четвертой главы, рассматривает брак в терминах нудных дидактических романов Лафонтена (см. XXVI) и не способен испытывать ни восторженного головокружения, ни блаженного забвения.
Глава пятая
Пятая глава состоит из сорока двух строф: I–XXXVI, XXXIX–XLII, XLIV–XLV. Она формально безупречна и является одной из двух наиболее красочных глав романа (наряду с первой). Два ее взаимосвязанных сюжета — это сон Татьяны (одиннадцать строф, XI–XXI) и празднование именин (восемнадцать строф, с XXV до конца главы). Сон предсказывает, что будет на именинах. Между этими двумя событиями расположено описание сонника. Десять строф, с I по X, образующие гармонически перетекающую из строфы в строфу прелюдию к рассказу о сне, начинаются с описания зимы (I–III), а затем рисуют ряд картин, иллюстрирующих обычаи святочного гадания и достигающих кульминации в зловещей фантазии сна Татьяны. Ощущение сна пронизывает празднование именин и, позже, дуэль. (Между прочим, не напрасно ли тратить столько сил и приглашать пятьдесят гостей отмечать Татьянин день 12 января, когда все семейство Лариных должно бы готовиться к свадьбе Ленского и Ольги, назначенной на 15 или 16 января?) Центральной темой ЕО, как по значимости, так и по фактическому расположению в тексте, является тема предзнаменований. Она намечена мотивом «цветенья-провиденья», пронизывающим вторую главу (с монологом Ленского на могиле Ларина, предвосхищающим интонации его последней элегии, собственного «надгробного мадригала» в главе шестой), проникает в главу пятую в середине романа и откликается в гл. 8, XXXVI–XXXVII, где Воображенье встречает Онегина за столом судьбы и мечет свой фараон.Развитие тем пятой главы
I–III: В предыдущей главе зима уже наступила; ноябрь был описан в гл. 4, XL, далее следовали декабрьские морозы. Первый снег, о котором говорилось в конце гл. 4, XLII, оказался мимолетной порошей, и только сейчас, в I строфе главы пятой, 2 января 1821 г. изображается снегопад, одеялом покрывший землю. Встав утром 3 января, Татьяна видит побелевший двор. Строфа II напоминает прелестный зимний пейзаж фламандской школы — продолжение ноябрьского и декабрьского пейзажей, нарисованных в гл. 4, XLI–XLII. Строфа III содержит обращение к «профессиональным» темам В ней упоминаются имена двух литераторов, друзей Пушкина, — поэта Вяземского (о котором еще раз пойдет речь в гл. 7, XXXIV, 1 и чье имя опять встретится в гл. 7, XLIX, 9—11) и поэта Баратынского (упоминавшегося ранее, в гл. 3, XXX и 4, XXX, 7).IV–X: Эти семь строф связаны со святочными гаданиями, происходящими между Рождеством и Крещением (6 января). Они облегчают переход к пророческому сну Татьяны Недолгие дидактические раздумья о младости и старости в VII, 5—14 говорят о присутствии автора, так же как и «профессиональное» сравнение в X, 5–8, в котором вновь упоминается Светлана Жуковского (см. гл. 3, V и гл. 5, эпиграф). Татьяна кладет свое зеркальце под подушку и ждет необыкновенного сна Я бы датировал эту ночь 5 января
XI–XXI, 6: Сон. Он содержит несколько интересных структурных элементов. Кипучий поток — это преувеличенный во сне идиллический ручей у скамьи, на которую упала Татьяна, убегая от Онегина в гл. 3, XXXVIII, 13. Рядом с маленьким притоком этого идиллического ручья похоронят Ленского в гл. 6, XL, 9. Та же речушка (или ручей) символически разделяет Татьяну и Онегина. Она переходит его во сне с помощью большого медведя, оказавшегося Онегину кумом, точно так же, как по-медвежьи толстый генерал, муж Татьяны, появляющийся в восьмой главе, оказывается онегинским родней и другом. Чудовища из сна, сидящие за столом, где хозяйничает Онегин, тематически повторяются в образах ряженых гротескных гостей на именинах Татьяны предсказывается ссора Онегина с Ленским, и Татьяна в ужасе просыпается.
XXI, 7—14: Утро. Вместо старой няни с чаем (как в гл. 3, XXXIII, в то летнее утро после ночи, проведенной за письмом к Онегину) в комнату Татьяны вбегает Ольга и спрашивает: «Кого ты видела во сне?» Переход к следующей теме таков: но та — Татьяна — ее не замечает.
XXII–XXIV: Она погружена в книгу, толкующую сны. Описывая способ, каким Татьяна ее приобрела у бродячего книжного торговца, Пушкин по ходу дела вспоминает еще один роман госпожи Коттен — «Мальвину», героические поэмы о Петре Великом и французского писателя Мармонтеля, автора нравоучительных повестей.
XXV–XXXVI, XXXIX–XLII, XLIV–XLV: Риторический переход «Но вот» вводит вторую главную тему этой песни — именины Татьяны. Восход 12 января описывается в юмористической манере, как пародия на торжественную оду Ломоносова. Хотя добродушные трубные звуки, похоже, намеренно устанавливают контраст трагическим интонациям кошмарного сна Татьяны, их веселость оборачивается всего лишь приветной маской, и в конце XXV что-то в самом ритме приезда гостей зловеще напоминает нам ряд других действий (лай, хохот, пенье и т. д.), описывающих поведение чудовищ на фантастическом пиру в Татьянином сне. В XXVI, 9—11 возникает литературная ссылка на Буянова, героя поэмы, принадлежащей перу пушкинского дяди. В XXIX двери раскрываются настежь: приезжают Онегин и Ленский. Это третий визит Онегина к Лариным, по крайней мере, за полгода. Кажется, его трогает ужасное замешательство Татьяны и он весьма зол на Ленского, который говорил о скромном семейном обеде, а вместо этого привез его на огромный кошмарный пир с уродами-соседями, которых Онегин избегал во второй главе. Начерченные им мысленно карикатуры, может быть, не так уж отличаются от страшилищ и чудовищ Татьяниного сна. В XXXII, когда вносят цимлянское, появляется автобиографическая метафора, связанная с девушкой, за которой ухаживал Пушкин, Зизи (полное имя Евпраксия), чьи именины совпадают с Татьяниным днем. Праздничный обед продолжается с конца XXVIII до начала XXXV. Затем гости играют в карты, а после им подают чай, и тут в «профессиональной» реплике «в сторону» (XXXVI, 9—14) Пушкин замечает, что он, пожалуй, говорит о еде и питье не меньше Гомера. Интонация начинает напоминать первую главу, с ее перечислением светских развлечений, а словечко «брегет» (верные часы), дважды встретившееся в первой главе, вновь звучит мелодичным напоминанием. В XXXIX начинается бал, который, как признается автор, он до сих пор не удосужился описать, поскольку отвлекся на рассуждения о ножках некогда любимых дам. Обещание вырвать из романа сорняки отступлений (автобиографических, «профессиональных» и философских) не вполне выполняется Пушкиным в пятой главе, хотя он ограничивается несколькими довольно краткими вставками (например, стихами, посвященными Зизи, или дидактическими наблюдениями о моде в конце XLII). Особенно любопытно отметить, что в этой песни практически нет тех резких, искусственных риторических переходов, которые встречаются в других главах: поток повествования в ней удивительно естествен. Вихрь вальса и веселый гром мазурки, звучащие теперь в XLI и XLII, появляются как некая компенсация за скудость изображения бала в гл. 1, XXVIII, и с дрожью узнавания неожиданно ощущается трагическая атмосфера сна Татьяны, когда Ленский в ревнивом негодовании видит, как Онегин флиртует с Ольгой (XLIV), и, полный решимости на следующий же день вызвать Онегина на дуэль, покидает праздник (XLV).
Глава шестая
Глава шестая состоит из сорока трех строф: I–XIV, XVII–XXXVII, XXXIX–XLVI. В центре — дуэль на пистолетах между Ленским и Онегиным. Она происходит 14 января, через два дня после именин и (как подразумевается) накануне предполагаемой свадьбы Ленского и Ольги. Описание рокового утра начинается в XXIII (10–14), а к концу XXXV тело Ленского уносят с места дуэли — таким образом, основное действие занимает всего двенадцать строф. Первые три строфы продолжают тему именин, после чего начинается прелюдия к дуэли: на сцене появляется секундант Ленского (IV–XII), затем следует последняя беседа Ленского и Ольги (XIII–XIX) и его последняя поэтическая ночь (XX–XXIII). Глава завершается уже после смерти Ленского чередой философических строф (XXXVI–XXXIX), описанием его могилы (XL), прихода на могилу молодой горожанки, проводящей лето в деревне (XL–XLII), и четырьмя заключительными строфами, в которых поднимаются темы автобиографические, как лирические, так и «профессиональные».Развитие тем шестой главы
I–III: Ленский уехал, после ужина уезжает и Онегин. Оставшиеся гости устраиваются на ночлег в доме Лариных, разместившись от сеней до верхнего этажа. Одна Татьяна не спит; она занимает свое любимое место у освещенного луной окна. Реакция Татьяны на нежный взгляд Онегина и на его странное поведение с Ольгой описывается в III.IV–VII: «Вперед, вперед!» — риторически обращается Пушкин к своей истории и вводит нового героя, исправившегося буяна Зарецкого, о чьем бурном прошлом и мирном настоящем рассказывается в этих четырех строфах.
VIII–IX: Онегин мало уважает Зарецкого, но любит с ним поговорить, и потому совсем не удивлен, когда утром 13 января Зарецкий наносит ему визит. Таков естественный переход к повествованию о вызове, который Ленский поручил своему секунданту, Зарецкому, передать Онегину.
X–XII: В течение трех строф Онегин испытывает недовольство собой оттого, что принял вызов, а Ленский, напротив, с радостным облегчением узнает, что Онегин готов драться.
XIII–XIX: Рассказ о последнем вечере Ленского, проведенном с Ольгой, прерывается авторской речью «в сторону» в XVIII, страстным зовом, обращенным к судьбе: если бы Татьяна знала, что Онегин и Ленский… если бы Ленский знал, что Татьяна… и так далее.
XX–XXIII, 8: Эти три с половиной строфы посвящены последней вдохновенной ночи Ленского. Он читает вслух свои стихи, точно пьяный друг Пушкина поэт Дельвиг. Текст последнего стихотворения Ленского, обращенного к Ольге (в сущности, эпилог к тем элегиям, которые он писал ей в альбом с непременным могильным памятником на полях), сохранил Пушкин, третий герой романа, и этот текст за вычетом первых двух стихов цитируется в XXI, 3—14 и XXII. Его положение — как бы пробное в строгом равновесии двух писем, структурно ему эквивалентных: письма Татьяны в третьей главе и письма Онегина в восьмой. Далее следует «профессиональное» рассуждение на тему того, что «романтизмом мы зовем» (XXIII, 2–4).
XXIII, 9—XXVII: Роковое утро 14 января. Поединок назначен примерно на семь утра (см. XXIII, 13–14). Онегин выезжает к месту дуэли по крайней мере часа через полтора после Ленского, который уехал из дому около 6.30. На месте поединка Онегин появляется в строфе XXVI. «Враги стоят, потупя взор».
XXVIII: «Враги!» — это восклицание служит традиционным переходом к другому авторскому зову, сходному по тону с тем, что звучал в XVIII. Давно ли они были близкими друзьями? Неужели они не должны помириться? Заключает строфу дидактическая критика ложного стыда (XXVIII, 13–14).
XXIX–XXX: Первая из этих двух строф рассказывает о том, как заряжают пистолеты и отмеряют положенное число шагов; вторая — о самой дуэли.
XXXI–XXXII: Две строфы, весьма интересные с точки зрения стилистической. Пушкин описывает смерть Ленского языком, намеренно совмещающим классицистические и романтические метафоры: снеговая глыба спадает по скату гор, дыхание бури, увядание цветка на утренней зape, потухший огонь на алтаре, опустелый дом.
XXXIII–XXXIV: Пушкин обращается к читателю в связи с дуэлью Эти две дидактические строфы продолжают тему XXVIII.
XXXV: Тело Ленского увозят с места поединка.
XXXVI–XXXVII, XXXIX: Риторический переход «Друзья мои, вам жаль поэта» ведет к следующим трем строфам (четырем в рукописи), где даются различные варианты того, как сложилось бы будущее Ленского, останься он в живых.
XL: Риторический переход «Но что бы ни было, читатель» ведет к описанию могилы Ленского — скорее в Аркадии, чем на северо-западе России.
XLI–XLII, 12: Пастух плетет свой лапоть рядом с могилой, молодая горожанка, проводя лето в деревне, останавливает у памятника своего коня В XLII, 5—12: Пушкин использует эту амазонку, чтобы озвучить риторический вопрос: что стало с Ольгой, Татьяной и Онегиным после гибели Ленского? И в конце XLII дается ответ: со временем обо всем будет рассказано подробно. Замечание-переход «Но не теперь» открывает последнюю вереницу строф.
XLIII–XLVI: В последних четырех строфах поднимаются некоторые «профессиональные» вопросы: Пушкин признается, что теперь он ленивее волочится за шалуньей рифмой и все больше склоняется к прозе (XLIII, 5—10) Элегические затеи прошлого теперь позади (обратим внимание на появление в XLIV, 5–6 отголоска темы «ожидаемой» рифмы, образовавшей небольшое отступление в гл. 4, XLII, 3–4). Автобиографический мотив, отсутствующий в главе в целом, звучит только здесь (хладные мечты, строгие заботы, увядшая младость, благодарность прошедшей юности, надежда на новое вдохновение) Поэт покидает тихую сень деревенской жизни и заканчивает главу дидактической критикой светского омута.
Глава седьмая
Глава седьмая состоит из пятидесяти двух строф: I–VII, X–XXXVIII, XL–LV. То есть она лишь на две строфы короче первой (самой длинной в романе). Пушкин считал главным ее предметом тему Москвы, которая впервые упоминается в конце XXVI Тема эта (если мы включим в нее прощание Татьяны с деревней и описание наступающей зимы) занимает почти всю вторую половину главы Первая ее половина состоит из описания весны (I–IV), приглашения в деревню, где когда-то жил Евгений (V), еще одного описания могилы Ленского (VI–VII), которая уже нам знакома по шестой главе, и сообщения о свадьбе Ольги и лихого улана (X–XII) — возможно, того самого ротного командира, с которым мы повстречались в гл. 5, XXVIII{3}. Затем речь заходит об одиночестве Татьяны (XIII–XIV), и далее следуют десять строф (XV–XXIV), которые как раз и образуют — эстетически и психологически — истинный стержень главы: рассказ о посещении Татьяной онегинского опустелого «замка» летом 1821 г. В Москву Татьяна с матерью отправляются не раньше января 1822 г. Заканчивается песнь тем, что на московском балу весной 1822 г. на Татьяну обратил внимание ее будущий супруг. Временной элемент неотвязно присутствует в этой главе, а риторические переходы зависят от указания на определенное время года, час или продолжительность действия.Развитие тем седьмой главы
I–III: Песнь открывается небольшой псевдоклассической зарисовкой весны (I), за которой следуют романтические раздумья, полулирические, полуфилософские, о весенней грусти. Раскрытие вешнего томления и уныния выражено в форме нескольких вопросов. Тема «прошедшей юности» четырех строф, завершающих шестую главу, теперь продолжена в гл. 7, III.IV: С помощью риторического перехода «Вот время» Пушкин призывает самых разных людей (эпикурейцев-мудрецов, тех, кто изучает сельское хозяйство по сочинениям писателя Левшина, отцов больших семейств и чувствительных дам) использовать преимущества весенней поры и переехать в деревню.
V: Туда же автор приглашает и читателя, а деревня обретает конкретные очертания — то место, где недавно жил Онегин. Таким образом, означены два важных в структурном отношении момента: 1) Онегин здесь больше не живет; 2) в этих строфах описывается весна 1821 г., наступившая после дуэли. Мы также замечаем, что пушкинская Муза, вместе с которой читатель уже бывал в Красногорье, заменяет в каком-то смысле амазонку из гл. 6, XLI–XLII, чье любопытство на этот раз будет удовлетворено.
VI–VII: Могила Ленского описывается в том же аркадском духе, что и в гл. 6, XL–XLI. Однако весна, упомянутая в гл. 6, XLI, это еще не та конкретная весна гл. 7, VI, а обобщенный образ весны, повторяющейся из года в год. Другими словами, описание могилы Ленского выносится из шестой главы (через смены времен года и лет, когда поля уже не раз вспахали, а урожай убрали) за временные рамки конкретной весны 1821 г Пушкин хочет соединить две идеи идею долговечности (могила Ленского навсегда пребудет там, в бесконечной Аркадии) и идею быстротечного времени (Ольга забыла поэта, тропинка к его могиле заросла сорняками) Прошло всего несколько месяцев, и трава, выросшая в апреле, практически все та же, что скрыла тропинку после Ольгиной свадьбы и ее отъезда в Бог весть какой гарнизонный город месяцев пять спустя после кончины бедного Ленского. Чтобы подчеркнуть идею долговечности, Пушкин вспоминает пастуха (VII, 13–14), все еще сидящего у могилы Ленского. Он присел здесь по-настоящему только сейчас, в седьмой главе. Появление пастуха в шестой, на что указывает «по-прежнему», в действительности относится к целой серии таких приходов, покрывающих и приход в седьмой главе, и последующие, уже не относящиеся к конкретной весне 1821 г.
X–XI: Обе строфы начинаются с грустного восклицания: «Мой бедный Ленский!» Ольга вышла замуж за офицера кавалерии (X). Ведает ли об этом тень Ленского? (XI). Дидактический пассаж философских раздумий о забвении и смерти с ироническими намеками закрывает XI.
XII–XIV: Ольга уехала. Долго сквозь туман смотрит Татьяна на удаляющуюся карету. (Интонация в этом месте гл. 7, XIII, 1–2 перекликается с интонацией гл. 6, XLII, 1–2, в которой выступает таинственная амазонка.) Теперь Татьяна остается наедине со своими мыслями, которых, впрочем, она никогда с Ольгой не делила; но тут, ретроспективно, это подразумевается, дабы подчеркнуть одиночество героини, — не слишком честный прием со стороны Пушкина (обманщика, как и все художники), который в этой главе ни перед чем не останавливается, лишь бы тронуть далее свою историю — и одновременно тронуть читателя.
XV–XXV, 2: Временной переход «Был вечер» вводит тему посещения Татьяной онегинского опустелого «замка». Шесть строф (XV–XX) посвящены ее первому приходу в начале июня 1821 г. и четыре строфы — остальным. Строфа XXII содержит авторское описание библиотеки Евгения с перечнем его любимых книг — «Гяура» и «Дон-Жуана» и двух-трех романов, где изображен современный человек. (Пушкин легко отбрасывает свое предыдущее утверждение, будто Онегин разочаровался в книгах и их забросил.) Пометы на полях, оставленные героем, говорят о нем Татьяне больше, чем письмо Татьяны сказало о ней Онегину. Черты онегинского карандаша и отметки ногтей помогают ей понять, что он за человек, и когда через три года они вновь встретятся, Татьяна уже осознает, что это не обворожительный бес и не ангел, а подражание модным причудам — и все же ее единственная любовь.
XXV–XXVII: Временной переход «Часы бегут» (XXV, 3) ведет к новой теме. Мать Татьяны надеется найти для дочери мужа и по совету знакомых везет ее «в Москву, на ярманку невест». Татьяна в ужасе — ее реакция описывается в XXVII. Смиренное подчинение материнской воле, несмотря на весь ужас, противоречит своенравию, которым Пушкин открыто Татьяну наделил (см., например, гл. 3, XXIV), но, с другой стороны, оно готовит нас к тому, что Татьяна согласится и с предложенным матерью выбором мужа, как ретроспективно будет объяснено в ее отповеди Онегину в главе восьмой.
XXVIII–XXIX, 7: Она прощается с любимыми деревенскими местами.
XXIX, 8—XXX: Временной переход «Но лето быстрое летит» ведет к стилизованной картине осени, а потом и зимы, ну а уж «зимняя дорога» приведет нас в Москву.
XXXI–XXXV: Пять строф рассказывают об отъезде в Москву и недельном путешествии в возке на собственных лошадях, покрывающем около двухсот миль. Прощание Татьяны со своими полями в конце XXXII, когда она покидает сельский приют ради городской суеты, не только завершает элегическую тему строф XXVIII и XXIX, но также образует перекличку со стилизованным автобиографическим прощанием, которое звучит от имени Пушкина в гл. 6, XLVI. Отступление о дорогах занимает строфы XXXIII–XXXV.
XXXVI–XXXVIII, XL: Переход «Но вот уж близко» подводит нас к въезду в Москву через западную заставу. Автобиографический мотив проникает и сюда, в XXXVI, 5—14, когда Пушкин вспоминает собственный приезд в Москву из Михайловского 8 сентября 1826 г. Двухчасовой переезд от западной заставы до восточной части города заканчивается в доме княжны Алины, фамилия которой не названа, кузины госпожи Лариной.
XLI–XLII: Эти две строфы содержат диалог кузин, не видевшихся, по крайней мере, лет восемнадцать.
XLIII: Татьяна и в незнакомой обстановке занимает свое обычное место у окна.
XLIV–LV, 2: Одиннадцать строф посвящены грустному и рассеянному дебюту Татьяны в московском свете. «Профессиональный» мотив прелестно звучит в строфе XLIX, когда на прием к одной из многочисленных московских тетушек Татьяны Пушкин отправляет своего друга князя Вяземского, поэта, из чьих стихов первой главе предпослан эпиграф и кто уже встречался нам в романе (см. ссылку на изображение зимних картин в гл. 5, III, 6—12 и пушкинское замечание по поводу дорог в гл. 7, XXXIV), чтобы тот занял Татьяну. В XLIX упоминаются светские юноши, беззаботно, но выгодно служившие в Московском архиве, и один сочинитель дешевых элегий. Далее следует описание театра (L) и Дворянского собрания (LI–LIV). Слышны переклички автобиографических тем: в L возникает тема первой главы (вставное воспоминание о Терпсихоре; см. гл. 1, XIX), а в LII обращение к одной из многочисленных возлюбленных нашего поэта. В LIII Татьяна уносится мыслями назад (сидя у мраморной колонны в бальной зале), в липовые аллеи, где она предавалась мечтам об Онегине, — и тут-то две тетки подталкивают ее локтем с обеих сторон. Будущий супруг, толстый генерал, глядит на Татьяну.
LV: Будто бы неожиданно осознав, что он до сих пор не написал формального вступления к своему сочинению, Пушкин оставляет Татьяну с ее невольной победой и завершает главу забавной пародией на классическое вступление, возвращающей нас к Онегину, который явится в следующей главе после трехлетнего путешествия.
Глава восьмая
Глава восьмая состоит из пятидесяти одной строфы, из которых II (1–4) и XXV (1–8) не закончены, и послания, писанного со свободной схемой рифмовки и содержащего шестьдесят стихов — «Письма Онегина к Татьяне» (между XXXII и XXXIII). Структурным центром песни большинство читателей считают приход Онегина к Татьяне весной 1825 г. — десять строф, занимающих весь конец главы, за вычетом трех строф, которые формально завершают роман с прощальными словами автора к своим героям и читателям Сам же Пушкин, однако, рассматривал в качестве основной части главы последовательность из двадцати семи строф (VI–XXXII), рисующих великосветское петербургское общество (осенью 1824 г. по календарю романа), прерываемых размышлениями по поводу онегинского приезда в Петербург после трехлетнего путешествия и преображения Татьяны из провинциальной барышни в светскую даму: с 1822 г. она замужем за князем N (мы вспоминаем, что они познакомились в Москве в конце седьмой главы) Этот ряд «великосветских» строф достигает кульминации в письме Онегина, за которым следует описание одинокого зимнего прозябания Онегина с начала ноября 1824 г. до апрельских дней 1825 г., когда он мчится увидеть свою Татьяну. Всему этому замысловатому узору ситуаций и событий предпосланы шесть строф (I–VI), в которых главной героиней выступает пушкинская Муза.Развитие тем восьмой главы
I–V: Тема этих первых строф не столь биографическая, сколь библиографическая. Пушкин вводит новую героиню, свою Музу, и повествует об отношениях с ней — о юношеском лицейском вдохновении, «благословении» Державина (в 1817 г.){4}, буйных песнях на пирах своей молодости (1817–1820). В 1820 г. она следует за Пушкиным на Кавказ и в Крым (литературные ссылки в гл. 8, IV относятся к пушкинским романтическим поэмам «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан», о которых ранее говорилось в гл. 1, LVII). В гл. 8, V она сопровождает поэта в Молдавию, где речь заходит (1–9) о третьей поэме Пушкина, «Цыганы», а в конце строфы Муза становится метафизической кузиной Татьяны, душой романа, задумчивой уездной барышней в саду у Пушкина в Псковской губернии. Мы вспоминаем, что совсем недолго она сопровождала нас в онегинский сад и «замок» в гл. 7, XV.VI–VII: Наконец, Пушкин приводит свою Музу на светский раут в Петербург и таким образом делает переход к продолжению романа. Риторический вопрос: «Но это кто в толпе избранной / Стоит..?» (VII, 5) — приводит нас к Онегину, вновь появившемуся в романе.
VIII–XI: Вот ряд дидактических строф, из которых VIII и IX продолжают риторико-вопросительные интонации VII, 5—14 и воплощают прием двухголосья: смутные и неясные намеки на онегинские причуды, возможно притворные. Технически необходимо вызвать у читателя сочувствие к Онегину (утраченное после дуэли) и пробудить дополнительный интерес к драме, которая вот-вот развернется в этой главе. Строфы X и XI сбиваются на рассуждения об обыденном счастье среднего человека (X) и о страданиях разочарованных и бунтарских умов (XI).
XII–XIII: Переход к Онегину завершен. Здесь использован риторический оборот «вновь займуся им» (XII, 8), следующий за «профессиональным» замечанием о «Демоне», стихотворении Пушкина, в котором изображается дух скептицизма и отрицания. Эти две строфы рассказывают нам о жизни Онегина после поединка 14 января 1821 г. и до настоящего времени — осени 1824 г. Мы узнаем, что в 1821 г. ему было двадцать шесть лет и что вскоре после дуэли он отправился в длительное путешествие. (Это путешествие должно было образовать отдельную главу, но Пушкин напечатал лишь несколько отрывков в приложении к роману. Из этих отрывков мы узнаем, что Онегин между 1821 и 1824 гг. посетил Москву, Новгород, Поволжье, Кавказ, Крым и, судя по дополнительным рукописным строфам, Одессу, где в 1823–1824 гг. встретился со своим старым приятелем Пушкиным.) Нынче, в гл. 8, XIII, Онегин неожиданно оказывается на петербургском балу.
XIV–XVI, 5: Риторическое «Но вот» ведет нас к следующей сцене. Пушкин вместе со своей Музой видит княгиню N, которая входит в залу в сопровождении генерала, ее мужа (XIV, 1–4). Онегин, погруженный в горестные раздумья, не замечает ее прихода. Описывается сдержанное изящество ее манер, и следуют две «профессиональные» реплики «в сторону»: в первой (XIV, 13–14) Пушкин просит прощения у Шишкова, блюстителя чистоты русского языка, за французское выражение comme il faut; а во второй (XV, 14 — XVI, 5) он с юмором признается в своей неспособности перевести английское прилагательное «vulgar» (и намекает на возможность игры слов, связанной с именем презираемого им критика Булгарина-Вульгарина).
XVI: Риторический переход «Но обращаюсь к нашей даме» приводит к следующей сцене: Татьяна села рядом сблестящей светской красавицей, которая, впрочем, не может ее затмить. Татьянин муж перешел к группе, где стоит Онегин И только теперь Онегин издалека видит эту даму и замечает ее поразительное сходство с Татьяной.
XVII–XVIII: Тогда, обращаясь к своему старому другу и родственнику, которого не видел с 1820 г., Онегин спрашивает о даме в малиновом берете, беседующей с испанским послом. Друг этот не кто иной, как сам важный генерал князь N, который вошел в залу вместе с Татьяной. В ходе разговора (XVII, 8 — XVIII, 5) выясняется, кто такая эта дама, ныне княгиня N; так Онегин встречает Татьяну вновь.
XIX–XX: Описываются ее холодный тон и чувства.
XXI: На следующее утро Онегин получает приглашение от князя N, которое приводит его в волнение.
XXII: Онегин с трудом дождался десяти часов вечера. Продолжается тема ее холодности и его волнения.
XXIII–XXVI: Далее следуют четыре строфы, посвященные великосветскому салону княгини N. Это самая слабая часть главы.
XXVII–XXXII: «Но мой Онегин» — риторический оборот ведет к ряду размышлений и поступков, которые находят свое наивысшее выражение в любовном письме, написанном Онегиным Татьяне. Строфы XXVII–XXIX относятся к дидактико-философскому стилю, а природные метафоры, которыми насыщена XXIX, не новы и традиционны. В строфах XXX–XXXI изображается, сколь упрямо, но безрезультатно Онегин преследует Татьяну, а XXXII вводит его послание к ней словами: «Вот вам письмо его точь-в-точь», напоминающими нам авторские вступления перед письмом Татьяны и последней элегией Ленского. «Письмо Онегина к Татьяне» построено по французским литературным образцам. Кроме того, оно является своего рода зеркальным отражением письма Татьяны, написанного четыре года назад. Герои поменялись ролями. Письмо Онегина заканчивается словами, похожими на те, с которых начала свое письмо Татьяна. Теперь уж он должен подчиниться ее воле.
XXXIII, 1–4: «Ответа нет». Вот мстительный отголосок прошлых мучений Татьяны (гл. 3, XXXVI, 1–4).
XXXIII, 5 — XXXIV, 4: Еще один мимолетный взгляд на Татьяну — светскую даму сопровождается со стороны Онегина надеждой (выражение которой включает межстрофический перенос), что за внешней суровостью, возможно, скрывается боязнь разоблачения ее прошлой слабости.
XXXIV, 5 — XXXVIII: Великолепное описание отшельнической жизни Онегина зимой 1824 г. Теме хандры, о которой мы помним со времен гл. 1, XXXVIII и LIV; теме «запереться и читать», о которой шла речь в гл. 1, XLIV; и теме сочинительства, которая рассматривалась в связи с поэзией в гл. 1, VII, 1–4 и прозой в гл. 1, XLIII, 7—14, — всем этим темам первой главы сейчас придается новая жизнь, они модулируются в новой тональности. За списком авторов в строфе XXXV следует замечательная автобиографическая и «профессиональная» реплика «в сторону», — Пушкин вспоминает похвалы критиков 1824–1825 гг. и сравнивает их «мадригалы» с тем, как «нынче» (в 1830 г.) бранят его сочинения. Строфы XXXVI–XXXVII, рисующие видения Онегина, — гениальнейшие в романе.
XXXIX–XL, 1: «Дни мчались». Этот временной переход подводит нас к тому апрельскому дню 1825 г., когда Онегин в непонятной безумной спешке приезжает без приглашения в дом княгини N{5}. Межстрофический перенос великолепно повторяет такой же перенос в пассаже из главы третьей (XXXVIII–XXXIX), когда бежала Татьяна. Тот сад, тени тех листьев, та липовая аллея вскоре ретроспективно воскреснут вновь.
XL–XLI: Как в сказке, одна за другой чудом открываются двери, и также чудом Онегин находит в будуаре Татьяну, которая перечитывает его октябрьское письмо 1824 г.
XLII–XLVIII, 6: Последняя сцена между героями содержит ее монолог (XLII, 8 — XLVII), который перекликается с его проповедью в главе четвертой. Чувства Татьяны искусно передаются с помощью судорожных строчных переносов с паузами внутри строк. Татьяна заканчивает свою речь словами: «Я вас люблю…/ Но я другому отдана; / Я буду век ему верна». Первые шесть стихов строфы XLVIII знаменуют конец истории: Татьяна выходит из комнаты, Онегин остается один, раздается звон шпор Татьяниного мужа — и здесь Пушкин оставляет своего героя навсегда.
В XLIX Пушкин прощается с читателями, в L оставляет свой труд, а в LI вспоминает старых друзей и завершает эпилог риторическим замечанием:
Примечания Пушкина и «Путешествие Онегина»
Сорок четыре авторских примечания и отрывки из «Путешествия Онегина» в семнадцати полных и четырех незаконченных строфах с краткими комментариями к ним представляют небольшую дополнительную структуру, композиционно не связанную с основным текстом романа. Велико искушение заполнить пропуск «Путешествия» строфами, сохранившимися в рукописи, но если ему поддаться, тогда все пропущенные строфы на тех же основаниях следует внести в текст восьми предыдущих глав. Я собрал и перевел весь отвергнутый Пушкиным материал, который только смог найти в русских изданиях, но помещаю его строго отдельно от окончательного текста editio optima (1837). С моей точки зрения, исторической и человеческой, психологической и философской, опущенные стихи представляют огромный интерес, а некоторые из них соперничают и даже, возможно, превосходят гениальнейшие места окончательной редакции. Как историк Пушкина я ими восхищаюсь. Как собрат по перу сожалею о многих шаблонных небрежностях слога, мертворожденных набросках и неотточенных вариантах, которые Пушкину следовало бы уничтожить. Есть случаи, когда пропущенная строка, место которой как будто еще теплое и пульсирующее в окончательном тексте, объясняет или подчеркивает нечто, обладающее величайшей художественной ценностью, но я настаиваю, что эти кажущиеся полезными добавления не следует принимать в расчет при вынесении суждения о ЕО в том виде, в каком его напечатал Пушкин. В некоторых случаях мы абсолютно уверены, что лишь уродливые требования деспотического режима заставили нашего поэта исключить тот или иной отрывок, изменить развитие сюжетных линий, вымарать целые ряды великолепных строф; но мы также знаем, что если сегодня в современной России отвергнутые строфы, так же как отрывки десятой главы, добавляются издателями к окончательному тексту, то делается это под давлением еще более деспотического и уродливого режима. Мы в полной мере осознаем, что произведение живого автора может быть опубликовано в форме, против которой он возражал бы в условиях политической свободы. И все же окончательная редакция должна сохраняться. В самом деле, едва ли найдется хоть один совершенно нетронутый, неискаженный шедевр, возьмись мы за новые публикации произведений авторов прошлого в той форме, в какой — как нам кажется — они хотели бы выпустить их в свет и оставить потомкам.Генезис «Евгения Онегина»
Без непосредственного личного изучения рукописей ЕО, в которых Пушкин по доброй привычке датировал этапы своей работы (оставляя, кроме того, другие бесценные заметки), я не питаю надежд описать процесс создания ЕО так, чтобы это меня удовлетворило. Я исследовал все доступные фотографии черновиков; но таковых оказалось немного, и пока не опубликованы факсимиле всех пушкинских рукописей (как пятьдесят лет назад распропагандировали пушкинисты), мне приходится полагаться на работы тех, кто имел возможность хотя бы мельком их видеть. Чтобы получить следующую довольно размытую картину, я обратился к работам Г. Винокура (ПСС, 1936), Б. Томашевского (Акад. 1937, 1949) и М. Цявловского (Летопись, 1951). Самое тщательное и осмотрительное исследование принадлежит Томашевскому. Я проигнорировал абсолютно ненадежные сведения, опубликованные до 1936 г., равно как и бездарные компиляции (например, Н. Бродского, 1950, или Д. Чижевского, 1953), добавившие новые грубейшие ляпсусы к ошибкам устарелых источников. Работа Пушкина над ЕО длилась с перерывами более восьми лет: с 9 мая 1823 г. по 5 октября 1831 г. в Кишиневе (Бессарабия), Одессе, Михайловском (имение Надежды Пушкиной в Псковской губернии, недалеко от Опочки), Москве, Петербурге, Малинниках и Павловском (имения, принадлежащие соответственно Прасковье Осиповой и Павлу Вульфу, в Тверской губернии, недалеко от Торжка), Болдине (имение Сергея Пушкина в Нижегородской губернии, недалеко от Лукоянова) и Царском Селе (под Петербургом). В широком смысле можно сказать, что Пушкин занимался ЕО дольше (1822–1835), чем в течение тою отрезка времени, который непосредственно потребовался для написания романа (1823–1831). Еще в 1822 г. Пушкин сочинял стихотворение «Таврида» (основанное на его крымских впечатлениях 1820 г.), в котором, судя по сохранившимся отрывкам, завязывались некоторые лирические темы, включенные позже в ЕО. И только в середине сентября 1835 г., в последнюю и наименее продуктивную михайловскую осень, мы замечаем, что наш поэт поигрывает с вариантами окончания ЕО. Подытоживая онегиану, стоит поразмыслить над следующими словами из письма поэта князю H Голицыну от 10 ноября 1836 г. (всего за восемьдесят дней до смерти): «Que je vous envie votre beau climat de Crimée… C'est le berceau de mon Онегин, et vous aurez sûrement reconnu certains personnages»[44]. Интересно, кого Пушкин имел в виду. Первые несколько строф были сочинены между 9 и 28 мая 1823 г. в Кишиневе. Для черновиков Пушкин использовал тетрадь в черном сафьяновом переплете с буквами OV, вытисненными внутри масонского треугольника. Этот гроссбух (ныне хранящийся под номером 2369) находился среди других неиспользованных тетрадей, изначально предназначенных для ведения бухгалтерского учета; 27 мая 1822 г. они были отданы Пушкину, масону с 4 мая 1821 г., неким Николаем Алексеевым, казначеем кишиневской ложи «Овидий», после тою, как ее, наряду с другими «тайными обществами», распустили указом правительства от 9 декабря 1821 г. Если расположить тетради в том порядке, как их использовал Пушкин, то получим следующую нумерацию. 2369, 2370, 2368; они заполнены этими и другими черновиками, стихотворениями и поэмами, письмами, карандашными зарисовками и т. д. Мне не удалось выяснить на основании опубликованных материалов, ведут ли другие пушкинские тетради, содержащие черновики ЕО, — под номерами 2371 и 2382 — свое происхождение из тех же кладовых масонской ложи «Овидий». Вульф в своем дневнике (запись от 16 сентября 1827 г.) говорит о двух тетрадях в черном сафьяновом переплете: «На большей из них я заметил полустертый масонский треугольник». По его свидетельству, меньшая тетрадь (с обложкой без рисунков и надписей) содержала начало исторического романа об африканском предке Пушкина (см. Приложение 1). Первая строфа в черновике ЕО (2369) датирована 9 мая, причем девятка отличается прихотливой конфигурацией. Этот день был одним из роковых для Пушкина — третья годовщина его высылки из Петербурга (в дневнике, который он вел в Кишиневе, запись от 9 мая 1821 г. гласит: «Вот уже ровно год, как я оставил Петербург»). Любопытно, что в тот самый день, когда наш поэт приступил к созданию ЕО, Александр Тургенев[45], его неизменный друг и покровитель, писал из Петербурга Вяземскому (см. коммент. к гл. 1, эпиграф), что граф Воронцов только что назначен генерал-губернатором Новороссии и Бессарабии и что он, Тургенев, надеется на перевод Пушкина в Одессу, к месту службы Воронцова. Я изучил факсимиле пушкинского черновика первой строфы и (как было убедительно показано П. Щеголевым в 1910 г.[46]) полагаю, что датой начала написания романа следует считать 9, а не «28 мая [как написано под первой датой и подчеркнуто] ночью». Более того, сам Пушкин, подводя итоги работы над ЕО (26 сентября 1830 г.), отметил, что роман был начат 9 мая 1823 г. По крайней мере, восемь строф (а возможно, и больше) были уже готовы, когда поэт переехал в Одессу (в начале июля 1823 г.), где к 5 сентября им были написаны строфы I–XVII и XX–XXII, Ко второй неделе сентября он дошел до строфы XXXI, За вычетом трех строф глава первая была закончена 22 октября 1823 г (после чего Пушкин сразу же перешел ко второй). Строфа XXXIII была написана (частично с использованием другого стихотворного черновика двухлетней давности), возможно, в первой половине июня 1824 г. в Одессе; Пушкин переписал ее в последние дни сентября в Михайловском и в первую неделю октября 1824 г. добавил строфы XVIII и XIX. На сочинение главы второй потребовалось менее двух месяцев. 3 ноября 1823 г уже было написано семнадцать строф, а к 1 декабря — еще десять. Следующие одиннадцать строф были сочинены за неделю, и к 8 декабря 1823 г. Пушкин закончил вторую главу, за исключением строф XL и XXXV, которые дополнили текст главы в течение следующих трех месяцев. Январь 1824 г ознаменовался перерывом, посвященным другому сочинению (поэме «Цыганы»), Строфы I–XXXI (кроме XXV, включенной в текст 25 сентября 1824 г.) главы третьей и, по-видимому, «Письмо Татьяны» были написаны весной 1824 г., с 8 февраля по 31 мая в Одессе. На обороте письма, датированного 13 июня, обнаруживается уже упоминавшаяся XXXIII строфа первой главы (непростая история ее написания разбирается в моих к ней комментариях). Личные неприятности и официальная ссылка в родительское имение в Псковской губернии (поэт уехал из Одессы 31 июля и прибыл в Михайловское 9 августа 1824 г.) послужили причинами еще одного перерыва. Пушкин вновь принялся за ЕО (предположительно начиная с гл. 3, XXXII) только 5 сентября 1824 г. в Михайловском (где ему предстояло провести в заточении два года) и 2 октября 1824 г. закончил третью песнь (за исключением строфы XXXIV, дописанной позже). В какой-то момент в течение этого месяца он принялся за главу четвертую. И к концу 1824 г двадцать три строфы уже были готовы, а к 5 января 1825 г. Пушкин добрался до строфы XXVII. После чего, мысленно обратившись к своим одесским воспоминаниям, он создал строфы, значительно позже превратившиеся во фрагмент «Путешествия Онегина» (XX–XXIX). Работа прерывалась другими сочинениями (в частности, драмой «Борис Годунов»). К 12 сентября 1825 г. наш поэт придал, как ему тогда казалось, окончательный вид первому варианту четвертой главы, но впоследствии он перекроил ее, выбросив одни и добавив другие строфы, и полностью завершил четвертую главу лишь к первой неделе 1826 г. Пятая глава была начата 4 января 1826 г. Похоже, что, по меньшей мере, двадцать четыре строфы этой главы были уже готовы, когда 4 сентября 1826 г, Пушкин отправился в Москву для решающего разговора с новым царем. Вернувшись в Михайловское 2 ноября, он закончил главу за неделю (с 15 по 22 ноября 1826 г). Рукопись главы шестой утрачена; вероятно, почти вся она была готова к началу декабря 1826 г., до возвращения поэта из Михайловского в Москву (19 декабря). Скорее всего, он написал значительную ее часть 22–25 ноября 1826 г. А 10 августа 1826 г. (или 1827 г.) закончил строфы LIII–LV. Сочинение и перегруппировка седьмой главы (которая должна была предположительно включать «Альбом Онегина» и, с меньшей вероятностью, описание путешествия Онегина) доставили Пушкину множество хлопот. Он приступил к ней во время очередного пребывания в Михайловском (с июля по октябрь 1827 г.), после чего переехал жить в Петербург (с середины октября 1827 г. по 19 октября 1828 г.), где к 19 февраля 1828 г. он закончил двенадцать строф, а к 5 апреля уже работал над вставкой в виде «Альбома». В предрассветные часы 20 октября, после встречи с лицейскими друзьями, он уехал в Малинники и там дописал седьмую главу, сняв с нее беловую копию (утраченную за исключением двух последних строф; ПД 157). Возвратясь в Москву из путешествия по Кавказу летом 1829 г., где он освежил свои воспоминания 1820 г., Пушкин закончил 2 октября 1829 г. пять строф, с которых намеревался начать «Путешествие Онегина» (то есть восьмую главу), но которые позже были либо выброшены, либо отнесены к последней, восьмой главе, превратившись в ее X, XI и XII строфы. Над этим Пушкин работал в середине октября 1829 г. в Павловском и закончил «Путешествие Онегина» (включавшее в том числе и «одесские» строфы, написанные более пяти лет назад) в Болдине, последние пять строф датированы 18 сентября 1830 г. Глава (теперь восьмая), которая тогда считалась девятой (и следовала за главой восьмой, то есть за «Путешествием Онегина»), была начата в Петербурге в канун Рождества 1829 г. В августе 1830 г. Пушкин отправился в Болдино, где из-за посланной провидением эпидемии холеры оказался отрезанным от мира на три месяца и за это время написал поразительное количество шедевров. Там 25 сентября 1830 г. Пушкин закончил и набело переписал главу восьмую (тогда девятую) На следующий день он подвел итог своей работе над ЕО в известном болдинском плане (ПД 129; см. факсимиле, помещенное после с. 248 в сб. «Рукою Пушкина», 1935, вычеркивания даны в угловых скобках; отвергнутые заглавия подчеркнуты Пушкиным):Другой список, составленный автором, на экземпляре (ПД 173) издания ЕО 1833 г., подаренном Пушкиным баронессе Евпраксии Вревской 22 сентября 1833 г., таков:Онегин
Часть первая: Предисловие I песнь: <Хандра>[47]Кишинев, Одесса II: <Поэт> Одесса 1824 III: <Барышня> Одесса. Мих[айловское]. 1824 Часть вторая: IV песнь: <Деревня> Михайлов. 1825 V: <Имянины>[48]Мих. 1825. 1826 VI: <Поединок> Мих. 1826 Часть третья: VII песнь: <Москва> Мих. П[етер]. Б[ург]. Малинн[ики]. 1827. [182]8 VIII: <Странствие> Моск[ва]. Павл[овское]. 1829 Болд[ино]. IX: <Большой свет> Болд[ино]. Примечания: 1823 год 9 мая Кишинев — 1830 25 сент. Болдино. ------ 26 сент. А П [А. Пушкин] И жить торопится и чувствовать спешит[49] А. П.[50]: К[нязь] В[яземский] 7 ле[т] 4 ме[сяца]. 17 д[ней].
Глава первая: Написана в Кишиневе и Одессе 1823 Глава вторая: Писана в Одессе в 1823 и 24 Глава третия: Писано в 1824 в Одессе и Михайловском Глава четвертая: В Михайл. 1825 Глава пятая. в Мих. в 1826 Глава шестая: в Мих. 1826 Глава седьмая. в Мих. и в П[етер] Б[урге] 1827 и 1828 Глава осьмая: В Болдине 1830.В октябре 1830 г. в Болдине Пушкин сочинил по крайней мере восемнадцать строф, которые должны были стать десятой главой, вскоре уничтоженной. В Царском Селе летом 1831 г. он переработал и завершил главу восьмую, а 5 октября 1831 г. написал «Письмо Онегина»; «Отрывки из „Путешествия Онегина“» были перенесены в приложение.
Пушкин о «Евгении Онегине»
Упоминания ЕО в пушкинских письмах встречаются значительно чаще в 1824–1825 гг., чем в 1823 или 1826–1831 гг. Относительно полных изданий 1833 и 1837 гг. в его эпистолярном наследии царит мрачноватая тишина. Ниже я рассмотрел довольно подробно период, предшествующий напечатанию главы первой. Другие выдержки будут помещены в Комментарии. Впервые Пушкин заговаривает о ЕО в письме из Одессы, адресованном человеку, который прямо или косвенно четырежды упомянут в полном издании романа, — поэту и критику князю Петру Вяземскому, жившему в основном в Москве и владевшему большим имением неподалеку (Остафьево) Письмо датировано 4 ноября 1823 г. К этому времени (через полгода после начала работы над ЕО) были закончены глава первая и по крайней мере семнадцать строф главы второй. Интересующий нас отрывок гласит «Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». В другой связи Пушкин повторяет это же выражение в письме Вяземскому от 13 сентября 1825 г из Михайловского, где сообщает, что друзья не дают ему жаловаться на свое изгнание «не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!». Далее в письме 1823 г. следует:«В роде Дон-Жуана [сочинение поэта Байрона, первые пять песен которого Пушкин читал в прозаическом французском переложении Пишо] — о печати и думать нечего; пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия — лучше об ней и не думать…»(В черновике этого письма Пушкин пишет: «Первая песнь или глава кончена — я по оказии тебе ее доставлю. Пишу его с упоением, что уж давно со мной не было».) 16 ноября того же 1823 г Пушкин сообщает из Одессы в Петербург поэту барону Антону Дельвигу, своему лицейскому другу, следующее:
«Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь донельзя. Бируков [цензор] ее не увидит за то, что он фи-дитя, блажной дитя. Бог знает, когда и мы прочитаем ее вместе…»1 декабря 1823 г. из Одессы Александру Тургеневу в Петербург:
«…я на досуге пишу новую поэму, „Евгений Онегин“, где захлебываюсь желчью Две песни уже готовы».Из Одессы в Петербург во второй половине января или начале февраля 1824 г своему брату Льву Пушкину:
«Может быть, я пришлю ему [Дельвигу] отрывки из Онегина, это лучшее мое произведение. Не верь H Раевскому, который бранит его, — он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал»Из Одессы в Петербург 8 февраля 1824 г. писателю Александру Бестужеву-Марлинскому:
«Об моей поэме [о ее напечатании] нечего и думать [после этих слов в черновике: „…она писана строфами едва ли не вольнее строф Дон-Жуана“] — если когда-нибудь она и будет напечатана, то верно не в Москве и не в Петербурге».Из Одессы в Москву в начале апреля 1824 г. Вяземскому:
«Сленин [издатель] предлагает мне за Онегина, сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости — мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии <…> т. е. или рыбку съесть или на <…> сесть [мои ханжеские советские источники выбросили неприличное выражение и часть непристойной поговорки, которую я не могу точно восстановить]… Как бы то ни было, готов хоть в петлю»В письме (перехваченном полицией и известном лишь по фрагменту), написанном в Одессе предположительно в первых числах мая 1824 г. и адресованном, вероятно, лицейскому товарищу поэту Кюхельбекеру: «Пишу пестрые строфы романтической поэмы» («poème romantique», как перевел Пишо байроновский термин «romaunt» в «Чайльд Гарольде», 1822, OEuvres de Lord Byron, 4th ed., vol. II). Из Одессы в Москву 7 июня 1824 г. Вяземскому.
«С женой[51] отошлю тебе 1-ую песнь Онегина. Авось с переменой министерства[52] она и напечатается…»Из Одессы в Петербург 13 июня 1824 г. Льву Пушкину:
«Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина Авось пролезем. Ты требуешь от меня подробностей об Онегине — скучно, душа моя В другой раз когда-нибудь. Теперь я ничего не пишу; хлопоты другого рода».(Пушкин поссорился с графом Воронцовым, новороссийским губернатором, под чей надзор он был отправлен.) Из Одессы в Москву 29 июня 1824 г Бестужеву-Марлинскому.
«Онегин мой растет[53]. Да чорт его напечатает — я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове — а вижу, что и при старом [похоже, что здесь описка] по старому».Из Одессы в Петербург 14 июля 1824 г А. Тургеневу:
«Зная старую вашу привязанность к шалостям окаянной Музы, я было хотел прислать вам несколько строф моего Онегина, да лень. Не знаю, пустят ли этого бедного Онегина в небесное царствие печати; на всякий случай, попробую».Две недели спустя Пушкин был выслан из Одессы в имение своей матери Михайловское Псковской губернии. Отсюда со Львом Пушкиным осенью 1824 г. он отправил Плетневу в Петербург первую главу В своем Комментарии я цитирую сопроводительное письмо и некоторые другие письма этого периода. 25 января 1825 г. из Михайловского в письме поэту Кондратию Рылееву в Петербург Пушкин жалуется, что Бестужев-Марлинский не понял ЕО, первую главу которого он видел в копии:
«Бестужев пишет мне много об Онегине — скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и Orlando furioso[54] [Ариосто], и Гудибраса [ „Hudibras“ Сэмюэля Батлера], и Pucelle[55] [Вольтера], и Вер-Вера [ „Vert-Vert“ Грессе], и Ренике-фукс [ „Reineke Fuchs“ Гете], и лучшую часть Душеньки [Богдановича], и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc, etc, etc, etc… Это немного строго. Картины светской жизни также входят в область поэзии, но довольно об Онегине».24 марта 1825 г. он пишет Бестужеву из Михайловского в Петербург:
«Твое письмо очень умно, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на Онегина не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с Д<он> Ж<уаном>. — Никто более меня не уважает Д<он> Ж<уана> (первые пять песен [на Пишотовом французском], других не читал), но в нем ничего нет общего с Онег<иным>. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в Ев<гении> Он<егине>. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен… Ах! если б заманить тебя в Михайловское!.. ты увидишь, что если уж и сравнивать Онегина с Д<он> Ж<уаном>, то разве в одном отношении, кто милее и прелестнее (gracieuse), Татьяна или Юлия? 1-я песнь просто быстрое введение, и я им доволен (что очень редко со мною случается)».Вяземский, как уже говорилось, был первым из пушкинских корреспондентов, узнавших о ЕО (4 ноября 1823 г.) В конце марта 1825 г наш поэт сообщает из Михайловского своему старому другу (которого к тому времени он не видел более пяти лет), что готовит ему подарок — переписывает вторую главу «Онегина»:
«…желаю, чтоб он помог тебе улыбнуться[56]. В первый раз улыбка читателя me sourit[57]. (Извини эту плоскость: в крови!..[58]) А между тем будь мне благодарен — отроду не для кого ничего не переписывал…»За этим письмом последовало другое, от 7 апреля, «дня смерти Байрона», в котором Пушкин сообщает Вяземскому, что заказал деревенскому попу обедню за упокой души раба Божия боярина Георгия с полагающейся просвирой, которую и посылает Вяземскому, такому же большому почитателю автора, известного им обоим по переводам Пишо. «Онегина переписываю. Немедленно и он явится к тебе». С Дельвигом, посетившим поэта в Михайловском в середине апреля 1825 г., Пушкин послал этот автограф второй главы ЕО: «…тебе единственно и только для тебя переписанного» (письмо Вяземскому приблизительно от 20 апреля) Дельвиг отвез переписанную главу в Петербург, предполагалось, что Вяземский приедет туда из Москвы, но его выезд все откладывался. В течение мая вторая глава с восторгом читалась литературными знакомцами Дельвига и Пушкина, а рукопись («только для тебя») попала к Вяземскому в Москву лишь в первую неделю июня Ему же Пушкин писал из Михайловского годом позже (27 мая 1826 г.):
«Если царь [Николай I] даст мне свободу, то я [в России] месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, англ журналы или парижские театры и бордели — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-ой песне Онегина я изобразил свою жизнь [в Михайловском]…»В письме к Вяземскому от 1 декабря 1826 г. с псковского постоялого двора, где после трехнедельного пребывания в Михайловском он останавливался на несколько дней по дороге в Москву, наш поэт поминает ту же четвертую песнь: «Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую гл. Онегина, я проигрываю в штос четвертую: не забавно».
Публикация «Евгения Онегина»
Примечание. Если нет иных указаний, место издания — Санкт-Петербург. За исключением отдельных печатных изданий заглавие «Евгений Онегин» имеет сокращение ЕО, а Александр Пушкин — А.П.(1) 3 марта (по старому стилю) 1824 г. Гл. 1, XX, 5—14 цитируется Фаддеем Булгариным в разделе «Литературные новости» в «Литературных листках», № 4 (3 марта 1824 г.), с. 148–149.
(2) Последняя неделя декабря 1824 г. Гл. 2, VII, 1–8, VIII, 1–9, IX–X, 1—12, напечатана под заголовком «Отрывки из ЕО, поэмы А.П.» в ежегодном альманахе барона Антона Дельвига «Северные цветы» (1825), с. 280–281.
(3) 16 февраля 1825 г. Первое отдельное издание первой главы. «Евгений Онегин…» В типографии Департамента народного просвещения, 1825. 12° XXIV + 60 с. Содержание: I — шмуцтитул; III — титул; IV — цензурное разрешение; V — посвящение Льву Пушкину; VII–VIII — Предисловие, IX — разделительный титул «Разговор книгопродавца с поэтом»; XI–XXII — текст «Разговора…», 192 стиха, написанных четырехстопным ямбом, и одна прозаическая строка из восьми слов; XXIII — разделительный титул, XXIV — эпиграф «Pétri de vanité…», 1—49 — текст, строфы I–VIII, X–XII, XV–XXXVIII, XLII–LX, 51–59 — примечания 60 — исправленные опечатки и примечание: «NB. Все пропуски в сем сочинении, означенные точками, сделаны самим автором».
(4) 7 апреля 1826 г. Гл. 2, XXIV–XXIX, 1—12, XXXVII–XL; напечатана под заголовком «Отрывки из второй песни ЕО, поэмы А.П.» в поэтическом разделе «Северных цветов» Дельвига (1826), с. 56–62.
(5) Около 20 октября 1826 г. Первое отдельное издание главы второй. «Евгений Онегин…» Москва. В типографии Августа Семена при Императорской Мед[ико]-хирур[гической] Академии, 1826. 12°. 42 с. Содержание: 1 — шмуцтитул; 3 — титул; 4 — цензурное разрешение: «27 сентября 1826 года. Книгу сию рассматривал э[кстра]ординарный профессор надворный советник [чиновник 7-го класса] кавалер Иван Снегирев[59]»; 5 — разделительный титул с примечанием: «Писано в 1823 году», 6 — эпиграф «О rus!.. Hor.»; 7—42 — текст, строфы I–VIII, 1–8, IX–XXXV, 1–4 и 12–14, XXXVI–XL. На бумажной обложке помещена гравюра небольшой стилизованной бабочки-нимфалиды с наполовину сложенными крылышками и чрезмерно большим брюшком, вид сбоку.
(6) 19 марта 1827 Гл. 7, XX–XXX, 1 [ «Путешествие Онегина»] опубликована под заголовком «Одесса (Из седьмой главы ЕО)», без подписи, в «Московском вестнике», ч. 2, № 6 (19 марта 1827 г.), с 113—118
(7а) Около 25 марта 1827 г. «Письмо Татьяны» (Из 3-й песни ЕО), 79 строк; подпись: А. Пушкин; в «Северных цветах» Дельвига (1827 г.), с. 221–224.
(7б) Дата та же, что и в 7а. Гл. 3, XVII–XX; напечатана под заголовком «Отрывок из III главы ЕО. Ночной разговор Татьяны с ее няней»; подпись: А. Пушкин; в том же издании, что и 7а, с. 282–284.
(8) Около 10 октября 1827 г. Первое отдельное издание главы третьей. «Евгений Онегин…». В типографии Департамента народного просвещения, 1827 г. 12°. 25 с. Содержание: 1 — шмуцтитул; 3 — титул; 4 — «С дозволения правительства»; 5 — «Первая глава ЕО, написанная в 1823 г., появилась в 25. Спустя два года издана вторая. Эта медленность произошла от посторонних обстоятельств. Отныне издание будет следовать в беспрерывном порядке. Одна глава тотчас за другой»; 7 — разделительный титул; 8 — эпиграф «Elle était fille…»; 9—51 — текст, строфы I–III, 1–8, IV–XXXI, «Письмо Татьяны к Онегину» (79 стихов), XXXII–XXXIX, «Песня девушек» (18 хореических стихов), XL–XLI.
(9) Последняя неделя октября 1827 г. Гл. 4, I–IV опубликована под заголовком «Женщины. Отрывок из ЕО»; подпись: А. Пушкин; текст; в «Московском вестнике», часть 5, № 20 (октябрь 1827 г.), с. 365–367.
(10) 9—18 января 1828 г. Гл. 7, XXXV–LIII, опубликована под заголовком «Москва. (Из ЕО)»; подпись: А. Пушкин; текст, предваренный тремя эпиграфами седьмой главы (см. № 19 ниже); в «Московском вестнике», часть 7, № 1 (9—18 января 1828 г.), с. 5—12.
(11) 31 января — 2 февраля 1828 г. Первое отдельное издание глав четвертой и пятой. «Евгений Онегин…». В типографии Департамента народного просвещения, 1828. 12°. 94 с. Содержание. 1 — шмуцтитул; 3 — титул, 4 — «С дозволения правительства»; 5 — «Петру Александровичу Плетневу»; 7 — посвящение «Не мысля гордый свет забавить… 29 декабря 1827 г.»; 9 — разделительный титул для главы четвертой; 10 — эпиграф «La morale est…»; 11–50 — текст гл. 4, VII–XXXVII, 1—13, XXXIX–LX; 51 — разделительный титул для главы пятой; 52 — эпиграф «О, не знай сих страшных снов…»; 53–92 — текст гл. 5, I–XLII, XLIII, 5—14, XLIV–XLV; 93 — «Примеч. На 48 стр., в 13 стихе [гл. 4, L, 7] ошибкой напечатано: заветы вместо зевоты».
(12) 1 февраля 1828 г. Гл. 4, XXVII–XXX, опубликованная как «Альбомы (Из IV-й главы ЕО)»; подпись: А. Пушкин, в «Московском вестнике», часть 7, № 2 (1 февр. 1828 г.), с. 148—150
(13) 9 февраля 1828 г. Глава седьмая: те же строфы, что указаны выше, в № 10, предваренные тремя эпиграфами, опубликованы под заголовком «Москва (Из ЕО)», в «Северной пчеле», № 17 (9 февраля 1828 г.), с. 3–4. Сноска к заглавию: «Сей отрывок напечатан был в одном журнале с непристойными ошибками. По желанию почтенного Автора помещаем оный с поправками в „Сев[ерной] Пч[еле]“. — Повторение стихов А. С. Пушкина (NB с его позволения) никогда не может быть излишним. Из[датель] [Фаддей Булгарин]».
(14) 23 марта 1828 г.; первое отдельное издание главы шестой. «Евгений Онегин…». В типографии Департамента народного просвещения, 1828. 12°. 48 с. Содержание: 1 — шмуцтитул; 3 — титул; 4 — «С дозволения правительства»; 5 — разделительный титул; 6 — эпиграф «Là sotto giorni…,»; 7—46 — текст, I–XIV, XVII–XXXVII, XXXIX–XLVII, 46–48. «Примечание. В продолжение издания I части „ЕО“ [в то время это означало с первой по пятую главу] вкралось в нее несколько значительных ошибок. Важнейшие из них помещаются здесь. Поправки означены под ними en italique[60]…» (Следует перечень ошибок; шесть относятся к «Разговору…»; четыре опечатки в «ЕО»; остальные даются в моем Комментарии следующим образом: гл. 1, XXX, 12–14, XLII, 9—12, XLV, до I; гл. 2: добавлен эпиграф «О Русь!», VII, 14, XI, 14, XXXII, 7, XXXVIII, 11; гл. 3, V, 9, XX, 13–14, «Письмо Татьяны»: 5–7, XXXIV, 7–8, гл. 4, XXIX, 13, XXX, 10; XXXII, 6; гл. 5, IV, 14, V, 9, XV, вар. 9—10, XVII, 7, XXX, 6, XLIV, 3, XLV, 14); 48 — «Конец первой части».
(15) Около 20 января 1829 г. Отрывки из ЕО перепечатаны в виде подписей к шести гравюрам Александра Нотбека, претендующего на иллюстрирование сцен из ЕО[61], следующим образом: гл. 1, XLVIII, 5—12, гл. 2, XII, гл. 3, XXXII, гл. 4, XLIV, 9—14, гл. 5, IX, 1–8 и гл. 6, XLI, 5—14; напечатаны Егором Аладьиным в «Невском альманахе» (1829), с. V–X.
(16) 27–28 марта 1829 г. Второе отдельное издание главы первой. «Евгений Онегин…» В типографии Департамента народного просвещения, 1829 г 12°, XXIV + 60 с. Содержание: как в № 3 выше, за исключением того, что с. 60 пустая, исправленные опечатки и авторское примечание отсутствуют.
(17) Последняя неделя декабря 1829 г. Гл. 7, I–IV, опубликована под заголовком «Отрывок из VII главы ЕО»; подпись: А. Пушкин; в поэтическом разделе «Северных цветов» Дельвига (1830), с. 4–6.
(18) 1 января 1830 г. Гл. 8, XVI–XIX, 1—10, опубликована под заголовком «Отрывок из VIII главы ЕО» [ «Путешествие Онегина»]; подпись: А. Пушкин; «Литературная газета» Дельвига, т, I, № 1 (среда, 1 января 1830), с, 2—3
(19) 18–19 марта 1830 г. Первое отдельное издание главы седьмой. «Евгений Онегин…». В типографии Департамента народного просвещения, 1830 г. 12°, 58 с. Содержание: 1 — шмуцтитул; 3 — титул; 4 — «С дозволения правительства»; 5 — разделительный титул; 6 — три эпиграфа: «Москва…», «Как не любить…», «Гоненье на Москву…»; 7—53 — текст, строфы I–VII, X–XXXVIII, XL–LV, 55–57 — примечания (к IV, 4, XXXIV, I и XXXV, 8; это № 41, 42 и 43 1837 изд.).
(20) 7–8 мая 1830 г. Второе отдельное издание главы второй. «Евгений Онегин…». В типографии Департамента народного просвещения, 1830. 12°. 42 с. Содержание: 1 — шмуцтитул; 3 — титул; 4 — «С дозволения правительства»; 5 — разделительный титул; 6 — два эпиграфа «О rus!.. Hor.» и «О Русь!»; 7—42 — текст, строфы I–VIII, 1–9, IX–XI.
(21) Около 10 января 1832 г. Первое отдельное издание главы восьмой. «Евгений Онегин…». В типографии Департамента народного просвещения, 1832. 12°, VIII + 52 с. Содержание: I — шмуцтитул; III — титульный лист; IV — цензурное разрешение: «Ноября 16 дня, 1831 года. Ценсор H. Бутырский»; V–VI — предисловие, «Пропущенные строфы… [цитируется XI–VIIIa, 1–5]»; VII — разделительный титул; VIII — эпиграф «Fare thee well…»; 1—51 — текст, строфы I–II, 1–4, III–XXV, 1–8, XXVI–XXXII, «Письмо Онегина к Татьяне» (60 стихов), XXXIII–LI, 51, после последней строчки текста: «Конец осьмой и последней главы ЕО». Надпись на бумажной обложке: «Последняя глава ЕО».
(22) 20 апреля 1832 г. Гл. 8, XXXIX, 4—14; XL–XLVIII, 1–4, опубликована под заголовком: «Отрывок из последней главы ЕО, романа в стихах, сочинение А. С. Пушкина»; в «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду», № 32 (20 апреля 1832), с. 253—254
(23) Около 23 марта 1833 г. Первое полное издание. «Евгений Онегин…». В типографии Александра Смирдина, 1833. 8°. VI + 288 с. Содержание: I — шмуцтитул; III — титул; IV — «С дозволения правительства», «Издание книгопродавца Смирдина»; VI — главный эпиграф «Pétri de vanité…»; 1—37 — гл. 1 с эпиграфом «И жить торопится…» и текст, строфы I–VIII, X–XII, XV–XXXVIII, XLII–LX; 39–66 — гл. 2 с эпиграфами «О rus! Hor.» и «О Русь!» и текст, строфы I–VIII, 1–9, IX–XXXV, 1–4 и 12–14, XXXVI–XL; 67–99 — гл. 3 с эпиграфом «Elle était fille…» и текст, строфы I–III, 1–8, IV–XXXI, «Письмо Татьяны к Онегину» (79 стихов ямба), XXXII–XXXIX — «Песня девушек» (18 стихов хорея), XL–XLI; 101–130 — гл. 4 с эпиграфом «La morale est…» и текст, строфы VII–XXXV, XXXVII, 1—13, XXXIX–LI; 131–159 — гл. 5 с эпиграфом «О, не знай…» и текст, строфы I–XXXV, XXXIX–XLII, XLIV–XLV; 161–190 — гл. 6 с эпиграфом «Là sotto giorni…» и текст, строфы I–XIV, XVII–XXXVII, XXXIX–XLVI; 191–226 — гл. 7 с тремя эпиграфами «Москва, России дочь…», «Как не любить…», «Гоненье на Москву!..» и текст, строфы I–VII, X–XXXVIII, XL–LV; 227–264 — гл. 8 с эпиграфом «Fare thee well…» и текст, строфы I–II: 1–4, III–XXV, 1–8, XXVI–XXXII, «Письмо Онегина к Татьяне» (60 стихов ямба), XXXIII–LI; 265–272 — «Примечания к ЕО» (следующие: к гл. 1: № 1, II, 14; № 2, IV, 7; № 3, XV, 10; № 4, XVI, 5; № 5, XXI, 14; № 6, XXIV, 12; № 7, XLII, 14; № 8, XLVII, 3; № 9, XLVIII, 4, № 10, L, 3; № 11, L, 11: «Автор, со стороны матери, происхождения Африканского…»; к гл. 2: № 12, XII, 14; № 13, XXIV, 1; № 14, XXX, 4; № 15, XXXI, 14; № 16, XXXVII, 6; к гл. 3 № 17, IV, 2; № 18, IX, 10; № 19, XII, 11, № 20, XXII, 10; № 21, XXVII, 4; № 22, XXX, 1; к гл. 4 № 23. Четвертая и пятая главы вышли в свет со следующим посвящением П. А. Плетневу: «Не мысля гордый свет забавить…» (17 стихов), № 24, XLI, 12; № 25, XLII, 7, № 26, XLV, 5, № 27, L, 12; к гл. 5: № 28, III, 8; № 29, III, 14; № 30, VIII, 14; № 31, IX, 13; № 32, XVII, 8; № 33, XX, 5; № 34, XXII, 12; № 35, XXV, 1; № 36, XXVI, 10; № 37, XXVIII, 9; к гл. 6: № 38, V, 13; № 39, XI, 12; № 40, XXV, 12; № 41, XLVI, 14; к гл. 7: № 42, IV, 4; № 43, XXXIV, I; № 44, XXXV, 8; к гл. 8: № 45, VI, 2); 274–287 — «Отрывки из „Путешествия Онегина“» (содержащие следующее: 273 — «Последняя глава ЕО издана была со следующим предисловием»; далее следует текст на с. V–VI как в № 21 выше; 274–287 — отрывки из «Путешествия» с предисловием, начинающимся со слов «П. А. Катенин», и текст, строфы IX, 2—14, X, 1, XII–XV, 9—14, XVI–XXX, 1, с краткими прозаическими вставками.) Обложка. «Продается: В книжном магазине А. Смирдина. Цена 12 рублей».
(24) Не позднее 19 января 1837 г. Второе полное издание. «Евгений Онегин…». Издание третие. В типографии Ведомства экспедиции заготовления государственных бумаг, 1837. 16° по восемь. VIII + 310 с. Содержание: III — шмуцтитул; IV — цензурное разрешение. «27 ноября 1836»; V — титул; VI — эпиграф «Pétri de vanité…»; VII–VIII — посвящение «Не мысля гордый свет забавить…» (17 стихов); 1— 280 — эпиграфы и текст как в № 23 выше (главы со следующей нумерацией страниц: 1—40, гл. 1; 41–69, гл. 2, 71—105, гл. 3; 107–138, гл. 4; 139–169, гл. 5; 171–202, гл. 6; 203–240, гл. 7; 241–280, гл. 8); 281–293 — «Примечания к ЕО» (те же, что и в № 23 выше; за исключением изменений в примечании 11 гл. 1, L, 11, которое теперь звучит так: «см. первое издание ЕО», и содержание примечания 23 напечатано в предваряющих листах с римской пагинацией на с. VII–VIII, то есть оно пропущено и следующие примечания, изначально бывшие 24 и 25, здесь становятся 23 и 24); 295–310 — «Отрывки из „Путешествия Онегина“», тот же текст, что и в № 23 выше. Обложка: (лицевая сторона) «Евгений Онегин», (последняя страница) «Издание Ильи Глазунова». Репродукция этого издания недавно увидела свет (см. сборник «Пушкин», ред. А. Еголин, I, с. 379) с посвящением Пушкина Людмиле Шишкиной (жене ростовщика, который одолжил ему денег), датированным 1 января 1837 г. Перечисление даже основных изданий ЕО, опубликованных после гибели Пушкина, заняло бы слишком много места. О популярности романа в России можно судить по лавине изданий, хлынувшей, в частности, между 1911 и 1913 гг. Я воспользовался информацией, заимствованной в «Пушкиниане 1911–1917» А. Фомина (опубликованной Академией наук СССР, 1937). Пятьдесят копеек равнялись двадцати пяти американским центам. За пару центов можно было купить буханку хлеба, а за 10 центов — книжку ЕО.
город: С — Петербург 1911 г. издатель: Стасюлевич цена: 40 коп. кол-во: 5000 экз. город: Москва 1912 г. издатель: Сытин цена: 20 коп. кол-во: 10000 экз. город: С.-Петербург 1912 г. издатель: Суворин цена: 1.50 коп. кол-во: 2000 экз. город: Москва 1912 г. издатель: Панафидин цена: 20 коп. кол-во: 10000 экз. город: Киев 1912 г. издатель: Иогансон цена: 35 коп. кол-во: 5000 экз. город: Варшава 1913 г. издатель: Школа цена: 20 коп. кол-во: 10000 экз.В 1914–1916 гг. также вышло в свет несколько новых изданий, не говоря уж о многочисленных изданиях Полного собрания сочинений (только в 1911 г. их было пять). Единственным удовлетворительным современным изданием ЕО является издание под редакцией Б. Томашевского, вышедшее в т. 6 (1937) шестнадцатитомного Собрания сочинений, опубликованного АН СССР. Я ссылаюсь на него в Комментарии (Акад. 1937). Предисловие описывает содержание следующим образом:
«Настоящий том содержит текст ЕО и все варианты рукописей и прижизненных печатных изданий. В основном тексте тома роман напечатан в той редакции, какая установлена самим Пушкиным в изданиях 1833 и 1837 гг., с восстановлением пропусков, сделанных цензурой. В отделе „Другие редакции иварианты“ помещен весь материал, не вошедший в окончательную редакцию романа, в том числе все, что сохранилось от двух глав, не включенных в окончательный текст, — первоначальной восьмой главы, известной под названием „Путешествие Онегина“, и насыщенной политическим содержанием десятой главы, сохранившейся лишь в небольших отрывках, зашифрованных Пушкиным. Материал этих глав для каждой сосредоточен в одном месте, так как отсутствие объединяющего окончательного текста не позволяет размещать варианты этих глав в разных разделах второго отдела тома. Тексты этих глав воспроизведены в первом разделе отдела „Других редакций и вариантов“ („Варианты черновых рукописей“), в котором текст рукописей воспроизводится полностью. Редактор настоящего тома — Б.В. Томашевский. Контрольный рецензент — Г.О. Винокур».Том также содержит репродукцию акварельного портрета Пушкина, выполненного художником П.Ф. Соколовым в 1830 г., и семь факсимиле страниц с различными автографами.
Пушкинские автографы: библиография
Отвергнутые строфы и рукописные варианты, относящиеся к ЕО, исследовались мной, в основном, по единственному удовлетворительному современному изданию 1937 г. под редакцией Б. Томашевского, на которое я ссылаюсь как на «Акад. 1937». Мне также пришлось обращаться к тому V Сочинений Пушкина в десяти томах (содержащему ЕО и драматические произведения), изданному на более низком (точнее, весьма посредственном) уровне Академией наук СССР, Институтом литературы (Пушкинским Домом) в Москве в 1949 г. (621 с.) и в 1957 г. (639 с), где на комментатора (Томашевского), по-видимому, оказывалось значительное давление правительственными издательскими чиновниками, из-за чего вычеркнутые чтения были представлены как неотмененные, а некоторые исправленные варианты оставлены без комментариев. Я ссылаюсь на эти издания как на «ПСС 1949» и «ПСС 1957». Некоторые пушкинские автографы описаны Л. Б. Модзалевским и Б. В. Томашевским в книге «Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме» (Л., 1937), в остальных случаях требуется проявить недюжинную изобретательность в обнаружении ссылок на местонахождение рукописей и их описаний. Другие работы, сокращенные названия которых встречаются в моем Комментарии, таковы: «П. и его совр.» (серия «Пушкин и его современники», вып. 1—39, 1903–1930) и ее продолжение «Временник» («Временник Пушкинской комиссии», т. I–VI, 1936–1941); и сборник «Лит. наcл.» («Литературное наследство», особенно т. 16–18, 1934). Когда я приступил к этой работе, примерно в 1950 г., автографы Пушкина, относящиеся к ЕО, хранились (согласно Акад. 1937, с. 660), главным образом, в четырех местах: 1) в Румянцевском музее (названном после революции Публичной библиотекой Союза ССР имени В. И. Ленина, или Ленинской библиотекой) в Москве, который я обозначил в своих примечаниях сокращением «МБ» (Московская библиотека); 2) в Московском Центрархиве, в дальнейшем обозначенном «MA»; 3) в Санкт-Петербургской, позже Ленинградской Публичной библиотеке, также именуемой Публичной библиотекой имени Салтыкова-Щедрина[62], обозначенной «ПБ»; 4) в Пушкинском Доме, также именуемом Институтом литературы Академии наук СССР в Ленинграде, обозначенном «ПД». К моменту окончания работы все рукописи оказались собранными в ПД, но в целях согласованности я сохранил прежний код в моих ссылках. Основная часть черновиков ЕО находится в тетрадях 2368, 2369, 2370, 2371 и 2382, дополнительные материалы — в 1254, 2366, 2387, 3515 и 8318. Все они раньше хранились в МБ. Большая часть беловых рукописей хранилась в ПБ (8, 9, 10, 14, 18, 21–26, 42, 43). В ПД были 46, 108, 155–173, фонд 244, и описи 1 и 5—45. В MA содержались лишь 22/3366 и рукопись без номера (второй беловой автограф главы второй). Черновики распределяются следующим образом:Глава первая
Черновики первой главы, начатой в мае 1823 г. в Кишиневе, находятся в тетради 2369 (л. 4 об. — 22 об.), за исключением черновиков строф (XXXIII, 1254, л. 24 об., 2366, л. 13 об., 17 об. и 2370, л. 4) и XVIII–XIX (2370, л. 20 об.). Беловая рукопись (копия) имеет номер 8 (ПБ).Глава вторая
Черновики содержатся в тетради 2369 (л. 23–43 об.). Первый беловой автограф под номером 9 (ПБ) и второй беловой автограф без номера хранятся (согласно Акад. 1937) в MA.Глава третья
Черновики содержатся в тетрадях 2369 (л. 39 об., л. 48 об. — 51 об., первые шесть строф) и 2370 (л. 2–7, 11 об., 12, 17 об. — 20, 28), последнюю Пушкин начал в мае 1824 г. в Одессе. Беловая рукопись снабжена номером 10 (ПБ); существует еще отдельная беловая рукопись четырех строф (XVII, XVIII, XIX, XX, 1—12) в ПД 154.Глава четвертая
Черновики содержатся в тетради 2370 (л. 28 об—29 об., 31–34, 39, 41, 50–54, 58, 64 об., 70–79). Беловая рукопись (вместе с пятой главой) имеет номер 14 (ПБ). Беловая рукопись I–IV находится в МБ 3515 (с. 415–417) в письме Пушкина Михаилу Погодину от 15 августа 1827 г.Глава пятая
Черновики содержатся в тетради 2370 (л, 70 об. — 84, I–XX; л. 38 об. — 40, XXXII–XXXVIII; л. 64, 68, 50, XXI), а остальные — в тетради 2368 (л. 3, 41–43 об., 49 об., 50), которую он начал в 1826 г. Беловая рукопись — в ПБ 14.Глава шестая
До нас дошло очень немного автографов этой песни. Черновики строф XLIII–XLV содержатся в тетради 2368 (л. 24). Черновики строф X–XXIVa, b и первого стиха XXIVc находятся в ПД 155; а окончательный черновик (или первая беловая рукопись) строф XXVI–XXVII хранится (или хранилась до 1937 г.) в частной коллекции за границей. За исключением отрывка XLVI в альбоме, других беловых рукописей более не существует.Глава седьмая
Черновики содержатся в тетрадях 2368 (л. 21–23 об., 27, 30–32, 35) и 2371 (л. 2—10, 17, 68–69, 71 об. — 75). Беловые рукописи находятся в ПБ 43, они включают вариант XXI–XXII и «Альбом Онегина». Черновики VIII–IX находятся в МБ 71 (л. 4).Путешествие Онегина (первоначально глава восьмая)
Черновики строф XX–XXIX, сочиненных сразу же после четвертой главы (1825) содержатся в тетради 2370 (л. 65–68 об.). Черновики строф I–XIX, сочиненных в конце 1829 г., находятся в ПД 161–162 (I–III); 2382 (л. 90, 98, 111–112, 115 об. — 119, V–XII, не в таком порядке); ПД 168 (ХIIа, b); 2382 (л. 39 об., ХIIс; л. 116, XIII; л. 111 об. и 115, XV; л. 111 и 112, XVI–XVIII); ПБ 18 (XVIII); 2382 (л. 90, XIX); с последним отрывком, законченным 18 сентября 1830 г. в 2368 (л. 30, XXX; л. 17 об., XXXII) и ПБ 18 (XXXI). Беловые рукописи находятся в 2382 (л. 100, IV; л. 119–120, I–III), ПБ 18 (V–XII, XIII–XXXIII), и ПД 169 (XXXIV).Глава восьмая (первоначально глава девятая)
Черновиков этой песни осталось немного. В тетради 2382 находятся черновики Iа и Ib (л. 25 об.) и XXVIa (л. 32 об.); другие черновики в 2387А (л. 17, отрывки VI); ПД 159 и 160 (отрывки IX); ПД 163 (XVIII, 9—14, XIX); ПД 164 (XXV); 2371 (л. 88 об., XXVIIa, 1-й вар.); ПД 165 («Письмо Онегина»); ПД 166 (XXXVII). Беловая копия, ПБ 21–26, с заглавием «Евгений Онегин. Пес[ня] IX», с указанием даты и места (строфа LI) «Болдино, 25 сентября [1830], 3 1/4» включает строфы (с иной нумерацией; см. Комментарий) Ia, Id, Ie, If, II–VIII, XVII–XXIV, XXVII, XXX–XXXVI (обозначенная как XXXIII), XXXVIII–LI (последний отрывок без нумерации).Глава десятая
Отрывки этой песни находятся в ПД 170 и 171 (см. Комментарий).Примечания Пушкина к ЕО
Черновик, написанный в 1830 г., находится в ПД 172.Предисловие [к комментарию]
Следующий Комментарий состоит из ряда примечаний ко всем текстам ЕО, включая отвергнутые строфы и варианты, сохранившиеся в тетрадях Пушкина, а также предполагаемые продолжения. Среди этих заметок читатель найдет мои соображения, касающиеся различных текстовых, лексических, биографических и топографических проблем. В Комментарии отмечаются и многочисленные случаи творческих заимствований Пушкина, делается попытка путем разбора конкретной мелодии того или иного стиха объяснить магию пушкинской поэзии. Большей частью мои комментарии являются результатом самостоятельных изысканий, иногда развивают и продолжают исследования других, а в ряде случаев отражают сведения базовые, общеизвестные, которыми владеют все русские почитатели Пушкина. Четыре «английских» «стихотворных» «перевода», упомянутых в моем Комментарии и, к сожалению, доступных студентам, таковы: «Eugene Onéguine», перевод подполковника Генри Сполдинга (Henry Spalding; London, 1881); «Eugene Onegin», перевод Бабетты Дейч (Babette Deutsch), в книге «Сочинения Александра Пушкина» («The Works of Alexander Pushkin», ред. А. Ярмолинский, New York, 1936 и 1943); «Evgeny Onegin», пер. Оливера Эльтона (Oliver Elton; London, 1937); также он публиковался в периодическом издании «The Slavonic Review» (январь 1936 — январь 1938 г.); и, наконец, «Eugene Onegin», перевод Доротеи Пролл Радии и Джорджа 3. Патрика (Dorothea Prall Radin, George Z. Patrick; Berkeley, Cal., 1937). Неизмеримо гаже вышеперечисленных новая версия Уолтера Арндта (Walter Arndt), изобилующая пропусками и грубейшими ошибками, — «Eugene Onegin» в даттоновской бумажной обложке (New York, 1963), — попавшая мне в руки уже после того, как Комментарий был отдан в печать, слишком поздно для детального разбора.В.Н.
КОММЕНТАРИЙ К РОМАНУ А.С.ПУШКИНА «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
ПРЕДВАРЯЮЩИЕ ТЕКСТЫ
Главный эпиграф
Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peut-être imaginaire.Tiré d’une lettre particulière
Pétri de vanité… — Исправления, сделанные в ПБ 8, и инициалы «А.П.», заменяющие эпиграф в ПД 129, наталкивают на предположение, что эта цитата вымышленная, по крайней мере в ее окончательном афористическом виде. Бессмысленно рассуждать, существовало ли когда-нибудь цитируемое «частное письмо», а если существовало, то кто был его автором, но для любителей искать действительных прототипов вымышленных героев и «реальную жизнь» на ведущих в никуда дорогах искусства я приготовил сжатое, сухое исследование в комментарии к гл. 1, XLVI, 5–7. Мысль снабдить легкомысленную историю эпиграфом философского толка явно позаимствована у Байрона. К первым двум песням «Паломничества Чайльд Гарольда» (London, 1812) Байрон послал Р. Ч. Далласу (16 сентября 1811 г.) эпиграф, начинающийся словами: «L'univers est une espèce de livre, dont on n'a lu que la premièr page»[63] из «Космополита» Луи Шарля Фужере де Монброна (London, 1750, р. 1)[64]. Туманные эпиграфы были особенно любимы английскими авторами; такой эпиграф вызывал интроспективные ассоциации, и тут, конечно, должно вспомнить Вальтера Скотта, самого талантливого сочинителя эпиграфов. Слово «pétri» в переносном смысле («охваченный», «погруженный», «состоящий из») довольно часто употреблялось французскими авторами, которым подражал Пушкин. Лабрюйер в «Характерах, или Нравах нынешнего века» (1688) использует «pétri» (с написанием «paistri» и «paitri» в первых изданиях) в § 15 главы «О светском обществе и об искусстве вести беседу» («Ils sont comme pétri de phrases»[65]) и в § 58 главы «О житейских благах» («âmes sales, pétries de boue»[66]). Вольтер в письме XLI (1733) говорит, что стихи Жана Батиста Руссо «pétris d'eurreurs, et de haine, et d'ennui»[67], a в Песне III (1767) «Женевской гражданской войны» он характеризует Жан-Жака Руссо как «sombre énergumène… pétri d'orgeuil»[68], что практически равнозначно пушкинскому выражению. В «Замогильных записках» (1849–1850) Шатобриан называет себя «aventureux et ordonné, passioné et méthodique… androgyne bizarre pétri des sangs divers de ma mère et de mon père»[69] (написано в 1822 г., использовано изд. 1846); в Шатобриановом «Рене» я обнаружил «pétri» по крайней мере однажды: «Mon coeur est naturellement pétri d'ennui et de misère»[70]. В русской литературе еще одно «pétri» (полвека спустя после пушкинского) возникает в своем прямом значении в знаменитой фразе, сказанной по-французски омерзительным гомункулусом в роковом сне Анны Карениной («Анна Каренина», ч. IV, гл. 3). Главный эпиграф содержит, я полагаю, реминисценции из пассажа Никола де Мальбранша в «Разысканиях истины» (1674–1675, встретившееся мне издание 1712, т. 1, кн. II, ч. III, гл. 5):
«Ceux qui se louent se… [mettent] au-dessus des autres. … Mais c'est une vanité encore plus extravagante… de décreire ses défauts… Montaigne me paroît encore plus fier et plus vain quand il se blâme que lorsqu'il se loue, parce que c'est un orgueil insupportable que de tirer vanité de ses défauts… J'aime mieux un homme qui cache ses crimes avec honte qu'un autre qui les publie avec effronterie»[71]Я также полагаю, что главный эпиграф содержит если не прямые аллюзии на Жан Жака Руссо и на оказанное им влияние на воспитание, то, во всяком случае, на возможные отголоски дискуссий тех времен по этому поводу. Ритмика фразы близка цитате из Руссо в пушкинском примечании 6 (к гл. 1, XXIV, 12). В памфлете, увидевшем свет в начале 1791 г. («Письмо члену Национальной Ассамблеи [Менонвилю] в ответ на некоторые возражения по поводу его книги о положении дел во Франции» Эдмунд Бёрк, этот, по словам Гиббона, «многословный и простодушный» оратор, так говорит о Руссо: «У нас в Англии… был основатель философии тщеславия [который] исповедовал один-единственный принцип — …тщеславие. Этим пороком он был одержим почти до сумасшествия. Именно благодаря этому нездоровому эксцентричному тщеславию…» Но позвольте я продолжу во французском переводе («Lettre de M, Burke, à un membre de l'Assemblée National de France», Paris, 1811), который мог попасться на глаза Пушкину: «Ce fut cette… extravagante vanité qui [le] détermina… à publier une extravagante confession de ses faiblesse… et à chereher un nouveau genre de gloire in mettant au jour ses vices bas et obscurs»[72] и далее в оригинале: «С его [Руссо] помощью они [власти революционной Франции] вселяют в свою молодежь примитивную, грубую, отвратительную, удручающую, дикую смесь педантизма и распущенности». В библиотеке Пушкина хранилось разрезанное издание «Размышлений о Французской революции» Эдмунда Бёрка («Réflections sur la révolution de France». Paris, 1823), анонимный перевод с английского «Reflections on the Revolution in France» (London, 1790), той самой книги «о положении дел во Франции» из памфлета 1791 г. Впрочем, тщетно было бы искать в этих публикациях источник эпиграфа из Бёрка в ПБ 8 (см. ниже: «Отвергнутые эпиграфы»), Я проследил его вплоть до доклада «Размышления и подробное описание скудости, впервые представленное высокочтимому Вильяму Питту в ноябре месяце 1795 г.» Отрывок, в котором появляется текст эпиграфа, звучит так:
«If the price of the corn should not compensate the price of labour… the very destruction of agriculture itself… is to be apprehended. Nothing is such an enemy to accuracy of judgment as a coarse discrimination, a want of such classification and distribution as the subject admits of. Increase the rate of wages to the labourer, say the regulators…»[73]He могу себе вообразить Пушкина, в то время не владевшего английским (и столь же безразличного к огородным вредителям в Англии, сколь и к саранче в России), который бы читал рассуждения сквайра Бёрка о бобах и репе. Скорее всего, он набрел на эту цитату в чьем-нибудь альбоме и собирался использовать ее, возможно намекая на читателей, не делающих «разграниченья» между автором и его персонажами[74], — эта мысль вновь возникает в гл. 1, LVI, где Пушкин настаивает на разнице между автором и главным героем, дабы не получить обвинения в подражании Байрону, который в своих героях выводил себя. Надо отметить, что, по свидетельству биографов Байрона, последний любил посылать (из Венеции) порочащие его заметки в парижские и венские газеты в надежде, что британская пресса их перепечатает, и что он получил (от герцога де Брогли) прозвище «un fanfaron du vice»[75] — a это вновь возвращает нас к главному эпиграфу.
Отвергнутые эпиграфы
Беловая рукопись первой главы (хранящаяся под номером ПБ 8 и именуемая «Автографом» в Акад. 1937), подготовленная Пушкиным в Одессе не раньше октября 1823 г. и не позже января 1824 г., в некоторых частностях отличается от первого издания главы (16 февраля 1825 г.). Эта беловая рукопись снабжена написанным на обложке главным эпиграфом: строками 252–253 поэмы Евгения Баратынского «Пиры» (позже Пушкин собирался использовать их в качестве эпиграфа к гл. 4, если судить по беловой рукописи этой песни); далее идет заглавие «Евгений Онегин», а под ним еще один эпиграф. «Nothing is such an ennemy [sic] to accuracy of judgment as a coarse discrimination. Burke» (см. выше: «Главный эпиграф») Затем стоит: «Одесса. MDCCCXXIII» и два эпиграфа к главе. Первый:«Pas entièrement exempt de vanité il avait encore de cette espèce d'orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d'un sentiment de supériorité peut-être imaginaire.Пушкин сначала написал «encore plus d'orgueil et de ce genre» и «suite d'un sentiment de supériorité sur les autres»[78] В тридцатистраничной копии (именуемой «Копия» в Акад. 1937) гл. 1, снятой переписчиком осенью 1824 г., исправленной поэтом и отосланной с братом Львом в Петербург, отсутствуют и Баратынский, и Бёрк. Вначале стоит посвящение, написанное на обложке рукой поэта:Tiré d'une lettre particulière»[77].
Затем следует заглавие:Посвящено Брату
Льву Сергеевичу
Пушкину
В идущем далее эпиграфе по-французски первые три слова («Pas entièrement exempt»[79]) Пушкиным вычеркнуты и заменены на одно «Pétri», вставленное карандашом (если верить описанию копии, данному В. Срезневским (П. и его совр., 1904, вып. 2, с. 3) В издании 1825 г. и переиздании 1829 г. эпиграф из Вяземского отсутствует, он появляется перед первой главой в изданиях 1833 г. и 1837 г.Евгений Онегин
Роман в стихах
Сочинение А. П. …
Отвергнутые вступления
Главу первую, вышедшую отдельным изданием (1-е изд., 16 февр. 1825 г.; 2-е изд., конец марта 1829 г.), Пушкин снабдил посвящением брату и предисловием, которое должно было свидетельствовать об отстраненности издателя и которое более не перепечатывалось в полных изданиях романа:«Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено. Несколько песен или глав Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости[80], ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы [1820]. Первая глава представляет нечто целое Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо[81], шуточное произведение мрачного Байрона. Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского пленника [герой одноименной романтической поэмы Пушкина, напечатанной в 1822 г.], также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие[82]. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов».В рукописи предисловия, датированной 1824 г. (тетрадь 2370, л. 10, 11), с прелестным изображением онегинского профиля над сокращенным заглавием («Предисловие к Евг. Онег.»), второе предложение четвертого абзаца начинается так. «Очень справедливо будут осуждать характер главного лица — напоминающего Ч<ильд> H<arol'da>» [sic[83]; переправленное «Адольфа» отсылает к «Адольфу» Бенжамена Констана]; пятый же абзац заменяли следующие два:
«Звание издателя не позволяет нам хвалить ни осуждать сего нового — произведения — Мнения наши могут показаться пристрастными — Но да будет нам позволено обратить внимание поч<теннейшей> пуб<лики> и г.г. журн<алистов> на достоинство, еще новое в сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Петрон, Вольтер и Байрон — далеко не редко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу. Говорят что наши Дамы начинают читать по русски — Смело предлагаем им произведение где найдут они под легким покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные. Другое Достоинство почти столь же важное приносящее не малую честь сердечному незлобию нашего Авт<ора> есть совер<шенное> отсутствие оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой бдительности нашей Цензуры, блю<стительницы> нравов, государст<венного> спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной клеветы насмешливого легкомыслия…»(Последнее предложение не закончено.) В изданиях первой главы 1825 и 1829 гг. за предисловием следовала (с. XI–XXII) пьеса-пролог или Vorspiel[84] со свободной схемой рифмовки, написанная четырехстопным ямбом (и заканчивающаяся выразительной фразой в прозе). Она называлась «Разговор книгопродавца с поэтом», была написана 26 сентября в Михайловском и перепечатана в виде отдельного стихотворения (не связанного с ЕО, с которым и в самом деле не имела ничего общего) в первом Собрании сочинений нашего поэта (1826; вышло в свет 28 декабря 1825 г.). Пушкин велел брату Льву датировать это стихотворение в печати 1823 г., по-видимому, с целью не допустить вызываемых некоторыми стихами (например, 144–159) ассоциаций с пребыванием автора в Одессе в начале лета 1824 г., когда у него был роман с графиней Елизаветой Воронцовой <…>
РАЗГОВОР КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ
Книгопродавец[85]
Поэт
Книгопродавец
Поэт
Книгопродавец
Поэт
Книгопродавец
Поэт
Книгопродавец
Поэт
Книгопродавец
Поэт
Посвящение
Последовательность рифм: ababececdiidofof (здесь, как и везде, гласные стоят вместо женских рифм). Размер: четырехстопный ямб. История напечатания этой пьесы (сочиненной 29 декабря 1827 г., после того, как три главы ЕО вышли в свет и шесть были завершены) весьма примечательна. Первое издание главы первой (печатание закончено 7 февраля 1825 г., поступило в продажу через девять дней) было посвящено брату Льву («Посвящено брату Льву Сергеевичу Пушкину»). Лев Пушкин (1805–1852), уезжая из Михайловского в первой неделе ноября 1824 г., взял с собой в Петербург точную копию первой главы, чтобы напечатать ее там с помощью Плетнева (см. ниже). Лев Пушкин был восторженным литературным доброхотом, но небрежным в денежных делах и, что того хуже, распространял рукописные стихи брата, читал их на званых вечерах и разрешал пушкинским поклонникам их переписывать. Он обладал замечательной памятью и изрядной художественной проницательностью. Летом 1825 г. в Михайловском ссыльный начал роптать и следующей весной взорвался. Баратынский изо всех сил старался оправдать «Левушку», но отношения Пушкина с непутевым братом так и не обрели былой теплоты. Гораздо больше усердия проявил Петр Плетнев (1792–1865), тихий, высокообразованный человек, исступленно преданный таланту и поэзии. В 1820-е гг. он преподавал историю и литературу благородным девицам и кадетам в различных учебных заведениях; в 1826 г. давал уроки в императорском дворце; с 1832 г. был профессором русской литературы в Петербургском университете, а в 1840 г. стал его ректором. В конце октября 1824 г. Пушкин писал Плетневу из Михайловского в Петербург. Вот черновик письма (тетрадь 2370, л. 34):
Первая ссылка в этом стишке (четырехстопный ямб) относится к Василию Пушкину (незначительному поэту, 1767–1830), дяде Пушкина по отцовской линии. Его лучшим произведением была названная здесь сатирическая поэма «Опасный сосед» (1811), герой которой распутник Буянов появится и в ЕО (см. коммент. к гл. 5, XXVI, 9 и XXXIX, 12) как «брат двоюродный» самого Пушкина и первый претендент на руку Татьяны (гл. 7, XXVI, 2). Далее речь о литературной вражде между прогрессистами, или западниками (кружок «Арзамас»), и архаистами, или шишковистами (кружок «Беседа»), вражде, не имевшей абсолютно никаких последствий для развития русской литературы и отмеченной дурными манерами с обеих сторон (см. коммент. к гл. 8, XIV, 13). Плетнев занимался публикацией стихотворений Василия Пушкина («Стихотворения», Санкт-Петербург, 1822), не включивших, конечно, «Опасного соседа». Участие Плетнева в этом деле выражалось следующим образом. В 1821 г. Вяземский написал из Московской губернии своему петербургскому корреспонденту Александру Тургеневу и попросил последнего организовать подписку на печатание стихотворений Василия Пушкина. Тургенев медлил, ссылаясь (1 ноября 1821 г.) на то, что, поскольку ему «некогда садить цветы в нашей литературе», когда «надобно вырвать терние, да и не оттуда», он перепоручил это предприятие Плетневу. Хлопотами Плетнева было собрано пятьсот рублей; но лишь к концу апреля 1822 г. (отсрочка, которая чуть с ума не свела бедного Василия Пушкина) удалось найти достаточно подписчиков — в основном усилиями добрейшего Вяземского, — чтобы отдать книгу в печать. Я не смог обнаружить, какие финансовые договоренности связывали Плетнева и Александра Пушкина, но в том, как Плетнев взялся за издание главы первой ЕО, прелестно охарактеризовав ее в письме к автору от 22 января 1825 г. как «карманное зеркало петербургской молодежи», чувствуется радость поистине бескорыстная. Пушкинисты обвиняют Плетнева, что он-де был плохим корректором и мало сделал для посмертной славы Пушкина. Но не забудем, что Плетнев стал первым биографом нашего поэта («Современник», 1838, XL). Впервые посвящение появилось в отдельном издании (около 1 февраля 1828 г.) глав четвертой и пятой: «Петру Александровичу Плетневу» с датой «29 декабря 1827 г.»; хотя посвящение вводит лишь эти две главы, его содержание подразумевает всю совокупность пяти глав романа. Дружба, породившая такое посвящение, скорее всего, должна оставаться безоблачной даже после утраты первой легкомысленной пылкости, и есть все основания полагать, что Пушкин очень старался загладить нанесенную Плетневу обиду (см. ниже); но, вообще говоря, посвящения обычно становятся обузой для всех, с кем связаны. В первом полном издании ЕО (23 марта 1833 г.) эта пьеса была как-то робко перемещена в конец книги (с. 268–269), в примечания, где под номером 23 было сказано: «Четвертая и пятая главы вышли в свет с следующим посвящением П. А. Плетневу». Ниже приводился текст. Затем во втором полном и последнем прижизненном издании (январь 1837 г.) после временного пребывания в означенном чистилище посвящение вернулось на прежнее место в начало романа, где и разместилось на двух страницах (VII и VIII) перед с. 1 без всякого упоминания имени Плетнева. Но злоключения его на сем не кончились. Если допустимо судить по экземпляру редкого издания 1837 г. в собрании Байярда Л. Кильгура Мл. (№ 688) Хотоновской библиотеки Гарвардского университета, в некоторых книжках, должно быть, существовал четвертый лист с посвящением, ошибочно вплетенный между с. 204 (окончанием гл. 7, II, 9) и с. 205. Плетнев писал очень слабые стихи. В ужасающей небольшой элегии, неуклюжей и смиренной, а впрочем, вполне безобидной, напечатанной в журнале Александра Воейкова «Сын отечества» (1821, VIII), Плетнев изобразил — от первого лица! — нечто, претендующее на ностальгические переживания в Риме поэта Батюшкова (с которым он лично даже не был знаком). Тридцатичетырехлетннй Константин Батюшков, незадолго до того перенесший первые приступы сумасшествия, которому суждено было продлиться еще тридцать четыре года, вплоть до смерти поэта в 1855 г., был возмущен этой «элегией» намного сильнее, чем если бы пребывал в здравом уме. Это несчастное происшествие, особенно мучительное ввиду восторженного преклонения Плетнева перед Батюшковым, нашло резкий отклик в пушкинской переписке. О «бледном, как мертвец», слоге Плетнева Пушкин безжалостно отозвался в письме брату от 4 сентября 1822 г., а последний «по ошибке» показал его доброму другу Плетневу. В ответ Плетнев тут же обратился к Пушкину с очень слабым, но трогательным стихотворением («Я не сержусь на едкий твой упрек»), где выражает сомнение, что он, Плетнев, сможет сказать о своих собратьях-поэтах, с которыми его соединили «искусства в общий круг»:Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина — созови мой Ареопаг, ты, Ж<уковский>, Гнед<ич> и Дельвиг — от вас ожидаю суда и с покорностию приму его решение. Жалею, что нет между вами Бара<тын-ского>, говорят, он пишет [поэму]».«Ты издал дядю моего.Творец Опасного соседаДостоин очень был того,Хотя покойная БеседаИ не жалела лик его[97].Теперь издай меня, приятель,Плоды пустых моих трудов;Но ради Феба, мой Плетнев,Когда ты будешь свой издатель?
***
Повинное посвящение — это не только добрые слова другу, которого надо было обласкать; оно не только очерчивает некоторые настроения и темы романа, но также является прообразом трех структурных приемов, которые будут использованы автором в ЕО: 1) строки с деепричастиями; 2) строки с определениями; 3) прием перечисления. Начальные строки с деепричастиями, как это часто бывает у Пушкина, словно парят над контекстом, и точки их соприкосновения неоднозначны. Стихи эти можно понять следующим образом: «Так как я не собираюсь забавлять свет и так как больше всего меня заботит мнение друзей, я бы хотел предложить тебе нечто лучшее, чем все это». Но придаточное может присоединяться к главному предложению и по-иному: «Хотелось бы мне заботиться только о мнении друзей, тогда-то я мог бы предложить тебе нечто лучшее». За первым четверостишием следуют строки с определениями и перечни, образующие то, что я назвал «приемом перечисления (или инвентаря)». «Мой залог должен был бы быть достойнее тебя и твоей прекрасной души. Твоя душа исполнена 1) святой мечты, 2) живой и ясной поэзии, 3) высоких дум и 4) простоты. Но так и быть — прими это собранье пестрых глав, которые характеризуются (здесь следует описание залога) как 1) полусмешные, 2) полупечальные, 3) простонародные (или „реалистические“) и 4) идеальные. Залог этот в то же время является небрежным плодом (здесь следует перечисление) 1) бессонниц, 2) легких вдохновений, 3) незрелых и увядших лет, 4) ума холодных наблюдений и 5) сердца горестных замет».1 Манера ставить в начале посвящения или обращения оборот с отрицанием не нова. В Англии этот прием использовался еще в XVII в. Посвящение поэмы «Лето» (1727) Джеймса Томсона Высокочтимому господину Додингтону (Джорджу Баббу Додингтону, барону Мелькомбу, 1691–1762) начинается с той же ноты: «Не моя цель…»
4—5 …залог… души прекрасной... — фр. gage… d'une belle âme, распространенные лирические галлицизмы тех времен. «Vous verrez quelle belle âme est ce Жуковский»[98], — писал Пушкин Прасковье Осиповой 29 июля 1825 г.
6 Святой исполненной мечты… — Некоторые редакторы поддались искушению принять за окончательный исправленный вариант странную опечатку в издании 1837 г., в результате которой эпитет «святой исполненной мечты» сливается со следующим словом: «святоисполненной» (невозможное соединение). Думается мне, что корректор (сам Пушкин?), заметив предыдущую опечатку «святой исполненной мечты», вписал краткий знак столь размашисто и неряшливо, что он наложился на последнюю букву первого слова, к которой должен был бы добавить недостающий штрих сверху, и создалось ложное впечатление, что эти два слова должно соединить.
11—17 Ср.: Джеймс Битти (1735–1803), письмо XIII доктору Блэклоку от 22 сентября 1766 г.: «Не так давно начал я поэму [ „Менестрель“, 1771, 1774], писанную манерой и строфой Спенсера, в которой намереваюсь дать широкий простор своему воображению и быть смешным или трогательным, описательным или чувствительным, нежным или сатирическим, как подскажет мне настроение» (в кн.: Уильям Форбс, «Рассказ о жизни и произведениях Джеймса Битти» / William Forbes, «An Account of the Life and Writings of James Beattie». 2 ed., Edinburg, 1807, I, 113). Байрон цитирует эту фразу в предисловии к первым двум песням «Чайльд Гарольда» (февраль 1812 г.), и она вполне соответствует намерениям Пушкина. Пишотов перевод (1822) звучит так: «…en passant tour à tour duton plaisant au pathétique, du descriptif au sentimental, et du tendre au satirique, selon le caprice de mon humeur»[99] (OEuvres de Lord Byron, 1822, vol. II).
15—17 «лет… замет» — Более совершенный отголосок довольно неуклюжих стихов Баратынского в поэме «Пиры» (1821; см.: гл. 3, XXX, 1), стихи 252–253:
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Эпиграф
И жить торопится, и чувствовать спешит.Князь Вяземский
К. Вяземский — князь Петр Вяземский (1792–1878), малозначительный поэт, жестоко страдал от влияния французского рифмоплета Пьера Жана Беранже; в остальном же это был виртуоз слова, тонкий стилист-прозаик, блистательный (хотя отнюдь не всегда заслуживающий доверия) мемуарист, критик и острослов. Пушкин очень любил Вяземского и соперничал с ним в зловонности метафор (см. их переписку). Князь был воспитанником Карамзина, крестником Разума, певцом Романтизма и ирландцем по матери (О'Рейли){6}. Вяземскому, первым (4 ноября 1823 г.) узнавшему из письма Пушкина о работе над ЕО, отведена в романе необычайно приятная роль: он открывает роман (эпиграфом взята 76-я строка его стихотворения «Первый снег»; см. также гл. 5, III, где Вяземский соседствует с Баратынским); он каламбурит, оживляя путешествие Татьяны в Москву (см. пушкинское примеч. 42 и мой коммент. к гл. 7, XXXIV, 1 о Мак-Еве); и наконец, уже в Москве доверенным лицом автора приходит на выручку Татьяне, когда та отбывает скучнейшую светскую повинность (см. коммент. к гл. 7, XLIX, 10). Стихотворение «Первый снег» (1816–1819, опубликовано в 1822[100]) написано шестистопным ямбом и состоит из 105 стихов со свободной схемой рифмовки. Пусть приветствует весну «баловень» юга, где «тень душистее, красноречивей воды», я — «сын пасмурных небес» севера, «обыклый к свисту вьюг», и я «приветствую… первый снег» — вот суть начала. Далее следует описание нагой осени, а затем — волшебства зимы: «лазурью… горят небес вершины… блестящей скатертью подернулись долины… темный изумруд посыпав серебром, на мрачной сосне… синим зеркалом… пруд окован». Эти образы, лишь четче очерченные, у Пушкина повторяются в 1826 г. (ЕО, гл. 5,I) и особенно в 1829 г. (стихотворение «Зимнее утро», написанное четырехстопным ямбом). Первая треть произведения Вяземского позади. Далее следует описание смельчаков-конькобежцев, празднующих «ожиданный возврат» зимы (ср. ЕО, гл. 4, XLII, конец 1825 г.); затем мелькает сцена заячьей охоты («взор нетерпеливый допрашивает след»), а за ней — портрет разрумянившейся на морозе дамы (оба образа имеют параллели у Пушкина в стихотворении «Зима», 1829, александрийский стих). Несущиеся сани (на них аллюзия в ЕО, гл. 5, III, 5—11) затем сравниваются с пролетающей молодостью (стихи 75–76):
I
1 Мой дядя самых честных правил… — <…> Начало, с точки зрения переводчика, не самое благодатное, и перед тем, как двинуться дальше, следует задержать внимание читателя на некоторых фактах. В лагере литературных новаторов в 1823 г. Пушкин соперников не имел (огромная пропасть отделяет его от, скажем, Жуковского, Батюшкова и Баратынского — группы малозначительных поэтов, наделенных более или менее равным талантом, от которых следует незаметный переход к уже откровенно второстепенной поэзии Вяземского, Козлова, Языкова и т. д.); но в лагере архаистов году в 1820 по крайней мере один соперник у него был: великий баснописец Иван Крылов (1769–1844). В любопытнейшем прозаическом отрывке (тетрадь 2370, л. 46, 47) — «воображаемом разговоре» автора с царем (Александром I, правил с 1801 по 1825 г.), который поэт набросал зимой 1824 г. во время своего вынужденного уединения в Михайловском (с 9 августа 1824 г. по 4 сентября 1826 г.), автор произносит следующие слова: «Онегин печатается [глава первая]: буду иметь честь отправить 2 экз. в библиотеку Вашего Величества к Ив. Андр. Крылову» (Крылов с 1810 г. имел синекуру в публичной библиотеке Петербурга). Начальная строка ЕО является (что, как я заметил, известно русским комментаторам) отзвуком 4-го стиха басни Крылова «Осел и мужик», написанной в 1818-м и напечатанной в 1819 г. («Басни», кн. VI, с. 177). В начале 1819 г. в Петербурге Пушкин слышал, как сам полнотелый поэт исполнял ее — со смаком, преисполнившись юмора — в доме Алексея Оленина (1764–1843), известного мецената. В тот памятный вечер, среди всевозможных развлечений и игр, двадцатилетний Пушкин почти не заметил дочку Оленина Аннет (1808–1888), за которой будет столь страстно и столь несчастливо ухаживать в 1828 г. (см. коммент. к гл. 8, XXVIa, варианты), зато заметил племянницу г-жи Олениной Анну Керн, урожденную Полторацкую (1800–1879), которой, при второй с ней встрече (в июле 1825 г., в имении под Псковом), он посвятит знаменитые стихи, начинающиеся словами «Я помню чудное мгновенье…», и подарит их ей, вложив в неразрезанный экземпляр отдельно изданной первой главы ЕО (см. коммент. к гл. 5, XXXII, 11), в обмен на веточку гелиотропа с ее груди{7}. 4-й стих басни Крылова гласит: «Осел был самых честных правил». Крестьянин поручил ослу стеречь огород, и тот не тронул ни единого листа капусты, но скакал по грядкам так рьяно, что все перетоптал — и был бит хозяйской дубиной: нечего с ослиным умом браться за серьезное дело; но не прав и тот, кто ставит сторожем осла.
1—2 Чтобы эти два стиха стали понятны, вместо запятой следует поставить двоеточие, иначе запутается и самый скрупулезный переводчик. Так, прозаический перевод Тургенева-Виардо, в основном точный, начинается с ляпсуса: «Dès qu'il tombe sérieusement malade, mon oncle professe les principes les plus moreaux»[101].
1—5 Первые пять стихов гл. 1 заманчиво неопределенны. Полагаю, что на самом деле таков и был замысел нашего поэта: начать рассказ с неопределенности, дабы затем постепенно эту первоначальную туманность для нас прояснить. На первой неделе мая 1825 г. двадцатипятилетний Евгений Онегин получает от слуги своего дядюшки письмо, в котором сообщается, что старик при смерти (см. XLII). Онегин тотчас выезжает к дяде в имение — к югу от С.-Петербурга. На основании ряда путевых подробностей (рассмотренных мною в комментариях к путешествию Лариных в гл. 7, XXXV и XXXVI) я расположил бы все четыре имения («Онегино», «Ларино», Красногорье и усадьбу Зарецкого) между 56-й и 57-й параллелью (на широте Петербурга, что на Аляске). Иными словами, усадьбу, которая достается в наследство едва приехавшему туда Евгению, я поместил бы на границе бывших Тверской и Смоленской губерний, в двух сотнях миль к западу от Москвы, то есть примерно на полпути между Москвой и пушкинским имением Михайловское (Псковская губерния, Опочецкий уезд), миль 250 к югу от С.-Петербурга — расстояние, которое Евгений, приплачивая ямщикам и станционным смотрителям и меняя лошадей каждый десяток миль, мог покрыть за день-другой{8}. Онегин катит; тут мы с ним и знакомимся. Строфа I воспроизводит смутно-дремотные обрывки его мыслей: «Мой дядя… честных правил… осел крыловский честных правил… un parfait honnête homme[102]… истинный дворянин, но, в общем-то, дурак… лишь теперь уважать себя заставил, когда занемог не в шутку… il ne pouvait trouver mieux!…[103]не мог лучше выдумать — всеобщее признание… да поздно… другим хорошая наука… я и сам могу тем же кончить…» Примерно такой внутренний монолог рождается в сознании Онегина и во второй половине строфы обретает конкретный смысл. Онегин будет избавлен от пытки у постели умирающего, которую нарисовал себе с таким ленивым отвращением: образцовый дядюшка оказывается в еще большей степени honnête homme, или honnête âne[104], чем думает его циничный племянник. Правила поведения предписывают уходить незаметно. Как мы прочтем в одной из самых разудалых строф, когда-либо посвященных смерти (гл. 1, LIII), дядя Сава (думаю, что это имя в рукописи относится именно к нему{9}) не позволяет себе ни минуты насладиться уважением, причитающимся ему в силу литературной традиции древних драм о наследстве, дошедшей до нас со времен по меньшей мере Рима. То одно, то другое в этих начальных строчках порождает отклики в сознании читателя, который вспоминает то «моего дядю… человека безукоризненной прямоты и честности» из гл. 21 Стерновой «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена» (1759; Пушкин читал французский перевод, сделанный «par une société de gens de lettres»[105] в Париже в 1818 г.), то строку 7 строфы XXVI «Беппо» (1818). «Женщина строжайших правил» (Пишо в 1820 г, переводит: «Une personne ayant des principes très sévères»[106]), то начальный стих строфы XXXV, гл. 1 «Дон Жуана» (1819): «Покойный дон Хосе был славный малый» (Пишо в 1820 г. переводит: «C'était un brave homme que don Jose»[107]), то сходное расположение и интонацию 4-й строки LXVII строфы гл. 1 «Дон Жуана»: «…и, конечно, этот метод был всех умней» (Пишо переводит: «C'était ce qu'elle avait de mieux à faire»[108]). Эта цепь реминисценций может превратиться у схолиаста в разновидность помешательства, однако несомненно то, что, хотя в 1820–1825 гг. Пушкин английского практически не знал, его поэтический гений сумел-таки сквозь примитивно рядящегося под Байрона Пишо, сквозь банальности Пишо и парафразы Пишо расслышать не фальцет Пишо, но баритон Байрона. Подробнее о знании Пушкиным Байрона и о неспособности Пушкина овладеть азами английского языка см. мой коммент. к гл. 1, XXXVIII. Любопытно сравнить следующие отрывки. ЕО, гл. 1, I, 1–5 (1823):
6 …Какая скука — или, как полувеком раньше сказал бы лондонский фат, «How borish».
14 Довольно забавно, что и в ЕО, и в «Дон Жуане» строфа I оканчивается упоминанием дьявола. У Пишо (1820 и 1823) читаем: «Envoyé au diable un peu avant son temps»[110] («Дон Жуан», гл. 1, I, 8). Свою строфу I Пушкин написал 9 мая 1823 г., уже, вероятно, будучи знаком с первыми двумя песнями «Дон Жуана» во французском переводе, изданном в 1820 г. И уж во всяком случае он читал их до своего отъезда из Одессы в 1824 г.
Варианты
1—5 Отвергнутое чтение в черновой рукописи (2369, л. 4 об.).II
1 Ср. начало «Мельмота Скитальца» Ч. Р. Метьюрина (см. коммент. к гл. 3, XII, 9): «Осенью 1816 года Джон Мельмот, студент Тринити-колледжа в Дублине, оставил учебу и отправился к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете». Этот «одинокий пассажир почтовой кареты» является «единственным наследником дядюшкиного имущества». Пушкин читал «Мельмота», «par Maturin», в «вольном» французском переводе Жана Коэна (Paris, 1821), из-за которого четыре поколения французских писателей, цитируя автора оригинала, писали его имя с ошибкой.
2 Молодой повеса едет на почтовых. Обратите внимание на ударения: почтова́я (лошадь), но почт́овая проза (гл. 3, XXVI, 14). Однако далее (гл. 7, XXXV, 11) Пушкин, говоря о почтовых лошадях, переносит ударение на второй слог.
3 Веселая вибрация звука в (Всевышней волею Зевеса) в какой-то степени оправдывает вымученное галльское клише (par le suprême vouloir). Пушкин уже использовал эту псевдогероическую формулу в 1815 г. в мадригале баронессе Марии Дельвиг, сестре своего школьного товарища («всевышней благостью Зевеса»). Роскошная на первый взгляд рифма повеса — Зевеса — всего лишь заимствование из поэмы Василия Майкова «Елисеи» (1771; см. коммент. к гл. 8, Iа, 3), где она встречается в стихах 525–526 песни первой. В 1823 г. такое заимствование было и очевиднее, и интереснее, чем теперь, когда о «Елисее» помнят лишь несколько исследователей.
5 Друзья Людмилы и Руслана! — Ссылки Пушкина на собственные произведения составляют в ЕО сквозную тему. Здесь аллюзия на его первую поэму «Руслан и Людмила», псевдоэпос в шести песнях («Руслан и Людмила». Поэма в шести песнях, С.-Петербург, [10 августа] 1820 г.). В этой поэтичной сказке, журчащей четырехстопными ямбами со свободной схемой рифмовки, говорится о приключениях прекрасных галлоподобных рыцарей, дев и колдунов на фоне картонного Киева. Она неизмеримо более обязана французской поэзии и французским имитаторам итальянских поэм{10}, нежели влиянию русского фольклора, но чистота языка и живость разговорных интонаций отводят ей в истории место первого русского шедевра в повествовательном жанре.
8 Позвольте познакомить вас… — В буквальном английском переводе это, скорее всего, подразумевало бы «с чем», у Пушкина же — «с кем».
9 Онегин, Онѣгин (в старой орфографии). — Фамилия образована от названия русской реки Онеги, вытекающей из озера Лача и впадающей в Онежский залив Белого моря. Есть также озеро Онега в Олонецкой губернии.
13 гулял... — «Гулять» имеет значение не только «прогуливаться», «фланировать», но и «кутить». С июня 1817 г. — времени окончания Лицея — по начало мая 1820 г. Пушкин жил в Петербурге жизнью гуляки (за исключением двух летних перерывов в 1817 и 1819 гг., проведенных в Михайловском, деревенском имении матери в Псковской губернии). См. коммент. к гл. 1, LV, 12.
14 Но вреден север для меня. — Географические названия, описания времен года и погодных условий часто служат у Пушкина аллюзиями на личные и политические обстоятельства. Бессарабия — пушкинское примеч. 1 — это местность между реками Днестр и Прут, где расположены форты Хотин, Аккерман, Измаил и другие и главный город Кишинев. Если Хотин считать, в определенном смысле, колыбелью русского четырехстопного ямба (см. Приложение II, «Заметки о просодии»), то Кишинев — родина величайшей поэмы, этим размером написанной. Там 9 мая 1823 г. Пушкин начал свой роман, а девятнадцать дней спустя доработал и закончил первые строфы. В Акад. 1937 (с. 2) опубликовано факсимиле первых двух строф (2369, л 4 об.). Вверху страницы поэт поставил две разделенные точкой даты, первая цифра жирно обведена несколькими выразительными движениями пера, вторая дата подчеркнута.
9 мая. 28 мая ночью.Сочинявший эти строфы Пушкин отправил Онегина в деревню в то же самое время года, когда сам, ровно тремя годами раньше, был изгнан с «севера». Следующая их недолгая встреча произойдет через три с половиной года в Одессе, в конце «1823» г. 30 апреля 1823 г., за несколько дней до того, как в Бессарабии Пушкин начал ЕО, Вяземский из Москвы сообщал Александру Тургеневу в Петербург: «На днях получил я письмо от Беса-Арабского Пушкина» — каламбур к бессарабский. Конечно, вместо эпитета арабский, от араб, должно было быть арапский, от арап (намек на эфиопскую кровь поэта).
III
1 Служив… — Я даю в переводе «having served» — откровенно грамматический эквивалент формы, которая для современного слуха звучит похоже на совершенный вид (аналогично форме «прослужив») вместо «serving» — эквивалента несовершенного вида «служа». Не стремлюсь подковать блоху, но не могу не предположить: на самом деле Пушкин хотел сказать не то, что покойный отец Онегина наделал долгов, выйдя в отставку с государственной службы, а что он одновременно служил, делал долги и давал балы.
1 …отлично, благородно… — В черновой (2369, л. 5) и в беловой (ПБ 8) рукописях эти два слова разделены запятой. Издания 1833 и 1837 гг. также дают «отлично, благородно». Но в изданиях 1825 и 1829 гг. запятая опущена, и современным издателям не удержаться от соблазна последовать за Н. Лернером[115], который в отсутствии запятой увидел комизм архаичного словосочетания (отлично благородно в значении «очень благородно» встречается, например, в официальных документах того времени) и сделал вывод, что сей хороший господин не брал взяток (в отличие от некоторых других чиновников), — отсюда и долги. В Акад. 1937 приняли компромиссное решение — слова написаны через дефис.
4 промотался — Ср. французский глагол escamoter в значении «расшвырять что-либо толпе». Есть запись Пушкина от 1835 г., где он тщательно подсчитал, что отец Байрона за два года спустил, если брать по 25 рублей за фунт стерлингов, 587 500 рублей. Это примерно столько же, сколько друг Пушкина Вяземский проиграл между двадцатью и тридцатью годами, и в три раза больше, чем Пушкин остался должен всем кредиторам после своей смерти (1837). О финансовых операциях старика Онегина см. также VII, 13–14.
5 Евгений — имя Онегина, произнесенное здесь впервые, Пушкину легко будет рифмовать с существительными на — ений (род пад. мн. ч. от существительных на — ение). Оно также рифмуется со словом гений К фамилии же Онегин в русском языке рифмы нет. <…>
6—14 За первые десять лет жизни у Пушкина сменилось три француза-гувернера: Монфор (или граф де Монфор), Руссло и Шедель. Еще был русский учитель с немецкой фамилией Шиллер. У сестры поэта одно время (до 1809 г.) была английская гувернантка мисс или миссис Бейли, очевидно родственница Джона Бейли, преподававшего английский в Московском университете, но если она и дала Пушкину несколько уроков, то к 1820 г. они были полностью забыты. Арифметике его учил отец Александр Беликов, православный дьякон Одно время, пока Пушкина не зачислили в Лицей (основанный Александром I в Царском Селе 12 августа 1810 г. и открытый 19 октября 1811 г.; см. коммент. к гл. 8, I), его хотели отдать в С.-Петербургский иезуитский пансион, где получили образование Вяземский и ряд других выдающихся людей России. В 1815 г. эту школу обвинили в попытках отвратить воспитанников от православной веры и обратить в веру католическую, вместо того, чтобы ограничиться преподаванием им Вергилия и Расина В декабре 1815 г иезуитов изгнали из Петербурга и Москвы, а пять лет спустя — из России. На исходе XVII в., в годы кровопролитных перемен во Франции, множество перепуганных французов покидали родину и вдруг оказывались домашними учителями и гувернантками в бескрайней России. Русским дворянам, в основном православным, ничего не стоило нанять учителем священника-иезуита в законном стремлении придать своим чадам модный лоск французской культуры. Этим обнищавшим outchitel'ям (фр.) часто приходилось несладко. Если верить Пушкину (письмо невесте от 30 сентября 1830 г.), чье творческое воображение творило чудеса из семейных преданий, то его дед по отцовской линии, Лев (1723–1790), вспыльчивый помещик (в ревности зверевший — как, впрочем, и Абрам Ганнибал, прадед Пушкина по материнской линии), заподозрив однажды, что его домашний учитель-француз, аббат Николь, состоит в любовной связи с его женой, без церемоний вздернул беднягу на заднем дворе фамильной усадьбы Болдино. Во времена Пушкина французских гувернанток благородного происхождения по-русски называли мадам (даже незамужних) или мамзель. Ср. в его повести «Барышня-крестьянка»: «У дочери его была мадам англичанка [гувернантка] — сорокалетняя чопорная девица». Предположение, что «l'Abbé» — фамилия, разбивается о первоначальный черновой вариант (2369, л. 5): «мосье l'abbé» (monsieur l'abbé).
8 …резов но мил — Ср. у Байрона в «Дон Жуане», гл. 1, L, 1–3:
9 Француз убогой… — Прилагательное убогой[118]сочетает в себе понятия нищеты, скудости и посредственности.
11 Учил его всему шутя — Судя по всему, не столь оригинальными методами, как учитель Бенжамена Констана: тот, обучая своего воспитанника греческому, всего-навсего предлагал ученику вместе изобрести новый язык.
14 Летний сад — Le Jardin d'Eté, выходящий на Неву городской парк с аллеями тенистых деревьев (завезенных дубов и вязов), облюбованный воронами, и с безносыми статуями (итальянскими) греческих божеств; меня тоже, спустя сто лет, водил туда гулять гувернер.
Варианты
1 Отвергнутое чтение (2369, л. 5):9 Гувернер сначала был (черновая рукопись, 2369, л. 5) «Швейцарец благородный», затем «Швейцарец очень строгой», затем «Швейцарец очень важный» и, наконец (в беловой рукописи), «швейцарец очень умный».
13 Черновая рукопись (2369, л. 5):
13—14 Отвергнутое чтение (2369, л. 5):
Евгений Онегин роман в
IV
1 Когда же юности мятежной… — Французское клише, ср. у Жака Делиля в «Послании о средстве против изучения искусств и литературы» (Jacques Delille, «Epître sur la ressource contre la culture des arts et des lettres», 1761):
4 …прогнали со двора — или вышвырнули из дома Ближайшими к слову «двор» в этом контексте будут «жилище», «старинное имение».
6 Вольные французские моды, например стрижки à la Titus (короткие, с приглаженными прядями), появились в России сразу после отмены нелепейших запретов, касающихся одежды и внешнего вида, введенных для своих подданных царем Павлом (задушенным мартовской ночью 1801 г. кучкой царедворцев, не выдержавших его сумасбродств). В 1812–1813 гг. европейские денди носили довольно короткие растрепанные кудри, «усилиями двух часов тщательно приводимые в беспорядок», как пишет У. М. Прейд о прическах франтов более поздней поры («О прическах» в «Итонском студенте» / W. M. Praed, «On Hairdressing» in «The Etonian», I [1820], p. 212).
7 Dandy лондонский… — К написанному по-английски слову Пушкин дает примечание 2: «Dandy, франт». В черновиках примечаний к изданию 1833 г. было еще определение: «un merveilleux». Слово «денди» родилось на границе Шотландии ок. 1775 г. и было модным в Лондоне с 1810 по 1820 г.; оно означало «щеголь», «из золотой молодежи» («золотые дети Метрополиса», как неожиданно выразился Иган в гл. 1 кн. II произведения, о котором ниже). Пишо в сноске к своему «переводу» Байронова «Беппо», LII, неточно определяет «un Dandy» как «Petit-maître anglais»[120]. Пирс Иган так описывает родословную лондонского денди в своей «Жизни в Лондоне» (Р. Egan, «Life in London», 1821), кн. 1, гл. 3:
8 увидел свет — «Свет» здесь в значении le monde, le beau monde, le grand monde (большой свет), «модный свет», «веселый свет», «светское общество», «высшее общество» — вот букет синонимов. Ср. у Поупа: «Мой сын единственный — пусть выйдет в высший Свет: / Его французский безупречен…». («Подражание Горацию», кн. II, эп. II). Ср. у Байрона: «Дон Жуан увидел Микрокосм на ходулях, / Именуемый „высшим светом“» («Дон Жуан», XII, LVI, 1–2). Ср. у Игана: «Преимущества того, кто „видел свет“… возбудили любопытство нашего героя» («Жизнь в Лондоне», кн. II, гл. 3).
10 писать — В тексте — писал, небольшой солецизм, который был бы необоснованно усилен использованием прошедшего времени в переводе.
12 непринужденно, в V, 9 — без принужденья; в V, 7 — ученый; в V, 11 — ученым. Близкий повтор эпитетов характерен для русской литературы XIX в. с ее сравнительно небольшим вокабуляром и юношеским презрением к прелестям синонимии.
14 Что он умен и очень мил — Для меня это звучит слишком современно. Мил, уже использованное Пушкиным в предыдущей строфе, — это французское gentil: «Le monde décida qu'il était spirituel et très gentil»[122].
Вариант
8 В черновой рукописи (2369, л. 5 об.):V
1—2 Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь… — Анализ ударений в стихе 2 см. в Приложении II, «Заметки о просодии», § 13 «Рифма». Парафраз этих строк, которые трудно перевести, не добавив и не убавив смысла, звучит так: «Все мы обучались то одному, то другому, то так, то сяк» или просто: «Мы учили что попало и как попало». Все описание онегинского ученья (гл. 1, III–VIII) легкомыслием интонации напоминает «Дон Жуана» Байрона, I, XXXVIII–LIII, особенно LIII, 5–6: «Думаю, я приобрел, как и большинство, / Знание чего-то — неважно чего». В переложении Пишо (1820): «Je crois bien que c'est là que j'appris aussi, comme tout le monde, certaines choses — peu importe»[123]. Пушкинский текст до странности напоминает один отрывок, которого поэт тогда знать не мог, — из бездарного «Артюра» Ульрика Гюттэнгера (1836)[124]: «Je finissais négligemment une éducation très négligée»[125] (ч. I, гл. 3). Кстати, Артюр — один из сводных братьев Онегина: как и Чаадаев (см. коммент. к гл. 1, XXV, 5), он нашел лекарство от сплина в обращении к католической вере.
7 Ученый малый, но педант — В одном из значений «педант» — человек, любящий изрекать, провозглашать, если не проповедовать свои суждения, излагая их в мельчайших подробностях. Само слово (итал. pedante, встречается у Монтеня ок. 1580 г.: un pedante) исходно означает «учитель» (и, вероятно, связано со словом «педагог»); тип, подвергавшийся осмеянию в фарсах. В этом смысле употребляет его и Шекспир, а в России в XVIII в. — Денис Фонвизин и др. (также в форме «педантствовать», то есть поучать и пустословить). В XIX в. оно встречается с различными коннотациями, например, «человек, знающий книги лучше, чем жизнь», или «придающий чрезмерное значение маловажным деталям» (Oxford English Dictionary / Оксфордский словарь английского языка). Слово также применимо к тому, кто выпячивает свои эзотерические познания или повсюду упорно применяет, кстати и некстати, излюбленную свою теорию. Ученость, лишенная скромности и юмора, — основной тип педантизма. У Матюрэна Ренье (1573–1613) un pédante описан так (Сатира X):
«L'air du monde et l'air cavalier soutenus par quelque érudition… deux vers d'Horace… petits contes… Pédants [sont] ceux qui, pour faire parade de leur fausse science, citent à tort et à travers toutes sortes d'auteurs … parlent simplement pour parler et pour se faire admirer des sots… [sont] vains et fiers, de grande mémoire et de peu de jugement… d'une imagination vigoureuse et spacieuse, mais volage et déreglée»[127].В целом ближе всего к пушкинскому описанию Онегина с его поверхностным образованием стоит определение Аддисона («The Spectator» / «Зритель», № 105, 30 июня 1711 г.):
«Мы называем педантом… человека, воспитанного среди книг и ни о чем, кроме оных, не способного говорить. Однако, сдается мне, нужно расширить определение, распространив его на каждого, кто не способен мыслить вне своего ремесла и известного образа жизни. Кто более педант, чем любой столичный щеголь? Отними у него театр, список модных красавиц, отчет о новейших недугах, им перенесенных, — и он нем».Вот как искусно защищает педантизм Газлит в «Круглом столе» (W. Hazlitt, «On Pedantny» in: «Round Table», 1817, № 22). «Не будучи в известной мере педантом, можно быть мудрым, но вряд ли очень счастливым человеком», и пр. «Бездеятельный мозг педанта, — говорит Уильям Шенстоун, — как правило, воздвигает трон и храм тщеславию» («Очерки о людях и нравах» / «Essays on Man and Manners» — In: Works. [London, 1765], vol. II, p 230). Еще одна разновидность педанта — это тот, кто вводит людей в заблуждение, демонстрируя свою «ученость». Но схолиаст, не знающий меры подробностям и пояснениям, всего лишь нелеп; тот же, кто, желая подавить количеством информации, не затрудняется проверкой данных, которые он выписывает (или другие ему выписывают); кому безразлично, верен ли его источник или сама его наука, — это шарлатан. Вспомним по этому случаю стихотворение Пушкина «Добрый человек» (ок. 1819), написанное четырехстопным ямбом:
8 …счастливый талант… — галлицизм. См., например, поэму «Бедняга» Вольтера («Le Pauvre Diable»).
9 См. коммент. к гл. 1, IV, 12
13—14 Огнем нежданных эпиграмм — еще один галлицизм. Ср.: le feu d'une saillie[129].
Варианты
1—4 В первом наброске первых четырех стихов читаем (2369, л. 5 об.):5—8 Томашевский (Акад. 1937) цитирует черновую рукопись (2369, л. 6 об.):
8—14 В черновой рукописи последние семь стихов выглядят так (2369, л. 6):
VI
1—4 Эти строки можно истолковать двояко; либо (1) «так как латынь устарела, неудивительно, что Онегин мог всего лишь разбирать эпиграфы» и т. д. (и в этом случае так будет означать «таким образом», «следовательно»); либо (2) «хотя латынь вышла из моды, он все же умел разбирать эпиграфы» и т. д. Первый вариант мне представляется бессмысленным. Какими бы скудными ни были познания Онегина в избитых латинских цитатах, они скорее противопоставление, нежели результат исходной ситуации; второй, правильный с моей точки зрения, вариант не лишен юмора «Латынь устарела, но, хотите верьте, хотите нет, он и впрямь мог расшифровывать затертые эпиграфы и беседовать о Ювенале [во французском переводе]!» Отклик этой иронии есть в VIII, 1–2:
3 Он знал довольно по-латыне… — Должно быть латыни.
5 Потолковать об Ювенале… — Пушкин использовал этот же глагол (несовершенного вида, в 3-м л ед. ч. — толковал) как рифму к Ювенал в своем первом опубликованном стихотворении «К другу стихотворцу» (1814). В 1787 г. Лагарп в своем труде «Лицей, или Курс древней и современной литературы» («Lycée, ou Cours de littérature ancienne et moderne». Paris, 1799–1805, vol II, p. 140–141, Paris, 1825–1826, vol. III, p 190) цитирует Жана Жозефа Дюзо, переводчика Ювенала. «[Juvenal] écrivait dans un siècle détestable [c A. D. 100] Le caractère romain était tellement dégradé que personne n'osait proférer le mot de liberté»[134], etc. Жана Франсуа де Лагарпа (1739–1803), знаменитого французского критика, по чьему «Курсу литературы» («Cours de littérature») учился в Царскосельском лицее юный Пушкин, не следует путать с Фредериком Сезаром де Лагарпом (1754–1838), швейцарским государственным деятелем и русским генералом, наставником великого князя Александра, впоследствии царя Александра I. Байрон в письме Фрэнсису Ходжсону от 9 сентября 1811 г. (когда Онегин завершал учебу) сообщает: «Читаю Ювенала… Десятая сат… — вернейший способ возненавидеть собственную жизнь…» Десятая сатира во французском переводе отца Тартерона (с латинским текстом en regard[135]) начинается «de la compagne de Jésus»[136] (новое изд., Paris, 1729), которую Онегин мог читать по заданию учителя: «De tous les hommes qui sont au monde… peu de gens sçavent discerner le vrai bien d'avec le vrai mal.»[137] Именно в этой сатире встречается известная фраза о том, что людям довольно хлеба и зрелищ (стихи 80–81), и о том, что тиран редко умирает бескровной смертью (стих 213). Пушкину был хорошо известен пассаж, где говорится о том, как жалка и смешна старость (стихи 188–229). Сатира завершается предписанием жить добродетельно и предоставить богам решать, что есть наше благо (стихи 311–331).
6 …vale… — Пушкин заканчивает письмо Гнедичу от 13 мая 1823 г. словами. «Vale, sed delenda est censura»[138] (из чего не следует, как могут подумать советские комментаторы, что пушкинское, или онегинское, vale является «революционным жестом»); а письмо к Дельвигу, в ноябре 1828 г., так: «Vale et mihi favere[139], как сказал бы Евгений Онегин». В XVIII в. это было эпистолярной модой (например, письмо Вольтера к Сидевиллю в 1731 г. завершается фразой: «Vale, et tuum ama Voltairium»).
8 Из Энеиды два стиха — Например, «Una salus vinctis, sperare nullam salutem» — «Le seul salut des vaicus est de n'attendre aucun salut»[140] («Энеида», II, 354, с удобным, вполне французским, следованием nullam не до, а после sperare); или строка, по распространенной русской ошибке часто цитируемая вне контекста «sed duris genuit te cautibus horrens Caucasus» — «l'affreux Caucase t'engendra dans ses plus durs rochers»[141] («Энеида», IV, 366–367, переложение Шарпантье), которая в «переводе» Жана Реньо де Сегре звучит так:
Варианты
В черновой рукописи (2369, л 6) упоминается, что Онегин не мог понять Тацита, Ливия, Федра (все в родительном падеже), не мог просклонять tabula и aquila, но мог процитировать «из Катулла три стиха». Здесь упоминаются: Корнелий Тацит, римский историк, умер в начале II в.; Тит Ливий, римский историк, умер в начале I в.; Федр, римский баснописец, достигший расцвета в I в., и Гай Валерий Катулл, римский поэт, умер ок. 54 г. до н. э.5—7 Фрагмент (2369, л. 6 об.), относящийся к этой или предшествующей строфе:
9—10 В измененном варианте (2369, л. 6) это шестистишие начиналось так:
VII
3—4 Не мог он ямба от хорея, / Как мы ни бились, отличить. — Здесь мы не просто авторское, но предполагающее и участие Музы. Пушкин вернется к этой теме в гл. 8, XXXVIII. О русских стихотворных размерах см. Приложение II, «Заметки о просодии».
5 Феокрит и Гомер. — Конечно же, Онегин знал Гомера по тому же архипреступному французскому переложению П. Ж. Битобе (в 12-ти т., 1787–1788), в котором Пушкин мальчиком читал L'Iliade d'Homer и L'Odyssée d'Homer[143]. Феокрит — греческий поэт родом из Сиракуз (годы расцвета 284–280 или 274–270 гг. до н. э.), которому подражали Вергилий (70–19 гг. до н. э.) и другие римские поэты; а им, в свою очередь, подражали западноевропейские лирики, особенно в те три столетия, что предшествовали XIX в. Во времена Пушкина Феокрит, похоже, был известен в основном своими пасторалями, хотя лучшие его произведения — это, несомненно, Идиллии II и XV. Французские писатели, особенно до возрождения романтизма, обвиняли Феокрита — забавный парадокс! — в жеманстве и в том, что его сицилийские пастушки выражаются изящнее, чем французские крестьяне в 1650 или 1750 г. На самом деле эта критика более применима к вялому Вергилию и его худосочным педерастам; у Феокрита они гораздо колоритнее, а сами стихи, пусть это и не большая поэзия, сочны и живописны. Чем не угодили Онегину Гомер с Феокритом? Можно предположить, что Феокрита он находил слишком «приторным», а Гомера слишком «экстравагантным». Он вообще мог считать поэзию занятием недостаточно серьезным для взрослых людей. Общее представление об этих поэтах он получил из мерзейших рифмованных переложений на французский. Сейчас, конечно, Феокрит у нас есть в великолепных прозаических переводах П. Э. Леграна («Греческие буколики» / «Bucoliques grecs», [Paris, 1925], vol. 1). Переводчики-викторианцы умудрились так выхолостить, извратить и подретушировать Феокрита, что нежный читатель и не догадывался, что буколические персонажи преследуют не дев, а отроков. «Небольшие вольности», которые позволяют себе грамотеи вроде Эндрю Ланга по отношению к «пассажам, оскорбительным для западной морали», гораздо более аморальны, чем любые вольности Коматаса по отношению к Лакону{14}. Онегин (и Пушкин) Феокрита знал, конечно же, по жалким французским «переводам» и «подражаниям» вроде «Идиллий Феокрита» M Р. Г. де Шабанона (M. P. G. de Chabanon, «Les Idylles de Théocrite». Paris, 1777) или прозаического их пересказа Ж. Б. Гайля. И то и другое для чтения непригодно.
5—7 Бранил Гомера… зато… был глубокий эконом… — У Вильяма Газлита я нашел следующее («Застольные беседы» / W. Hazlitt, «Table Talk», 1821–1822):
«Человек-экономист, хорошо-с; но… пускай он не навязывает другим своей педантической причуды как обязанность или признак хорошего вкуса… Человек… объявляет без предисловий и обиняков свое презрение к поэзии: значит ли это, что он гениальнее Гомера?»В своих «Рассказах о Пушкине» (1851–1860, отдельно изданы в 1925 г.) Петр Бартенев (1829–1912) со слов Чаадаева пишет, что Пушкин начал изучать английский еще в 1818 г. в Петербурге и с этой целью позаимствовал у Чаадаева (немного английский знавшего) «Застольные беседы» Газлита. Однако я считаю, что интерес к английскому языку проснулся у поэта не ранее 1828 г.; в любом случае, «Застольных бесед» тогда еще не было (возможно, Чаадаев имел в виду Газлитов «Круглый стол» 1817 г.). Ср. у Стендаля: «Je lis Smith avec un très grand plaisir»[144] (Дневник / Journal, 1805). Можно вспомнить и Терезу, горничную в «Вильгельме Мейстере» Гете (1821), которая была страстным политическим экономом. Стих «И был глубокий эконом» снова досадно напоминает «Гудибраса» (см. коммент. к гл. 1, VI, 8), ч. I, песнь I, стих 127 (длинная рифма):
6 Адам Смит; 12 простой продукт. — Исходный продукт, matière première, сырье, produit net — эти и другие термины заплясали в моем сознании; однако мне приятно знать экономику так же плохо, как знал ее Пушкин, хотя профессор А. Куницын читал-таки лицеистам лекции об Адаме Смите (шотландском экономисте, 1723–1790). Так или иначе, Смит в своем «Исследовании о природе и причинах богатства народов» / «Recherches sur la nature et les causes de la richesse des nations» (Куницын мог выбирать из четырех французских переводов: анонимного «М», 1778; аббата Ж. Л. Блаве, 1781; Ж. А. Руше, 1790–1791; Жермена Гарнье, 1802) считал, что источником этого самого richesse[146]является le travail[147]. «Только труд… является реальной ценой [всех товаров], деньги есть лишь условная их цена». Чтобы понять иронию пушкинской строфы, нам, очевидно, следует обратиться к предшествовавшей Смиту физиократической школе. Кое-что по данному предмету я почерпнул из Британской Энциклопедии (The Encyclopedia Britannica, 11th edn., 1910–1911, XXI, p. 549):
«По-настоящему производителен лишь тот труд, который увеличивает количество поступающего в распоряжение человека сырья; реальный годовой прирост богатства общества есть превышение совокупной сельскохозяйственной продукции (включая, конечно, и металлы) по сравнению с затратами на ее производство. От количества этого produit net [воспетого Ж. Ф. Дюси ок. 1785 г. в „Mon Produit Net“[148]и близкого к простому продукту, о котором говорит Пушкин] зависит благоденствие общества и возможность его цивилизованного развития».См. также «Физиократию» («Physiocratie», 1768) Франсуа Кенэ (1694–1774): «La terre est la source unique de la richesse et l'agriculture est la seule industrie qui donne un produit net en sus des frais de production»[149]. Ср. в «Эдинбургском обозрении» («Edinburgh Review», XXXII [July, 1819], p. 73): «Могущество государства и возможности его благоденствия очевидно определяются величиной чистой прибыли (nett profit) и ренты, а вовсе не величиной его совокупного дохода, как, похоже, полагает д-р Смит [в „Богатстве наций“]». Также у Давида Рикардо (1772–1823), английского экономиста: «Бонапарт стремился воспрепятствовать вывозу сырья из России, что вызвало поразительное сопротивление народа этой страны его мощной армии» («Очерк о прибыли капитала», [1815], с. 29).
7 …эконом… — Сегодня по-русски говорят «экономист», а эту форму Карамзин употребил в письме Дмитриеву от 8 апреля 1818 г.
Варианты
1—5 Черновая рукопись (2369, л. 6):2 Отвергнутые варианты (2369, л. 6):
5 В черновой рукописи вместо Гомера (2369, л. 6–6 об.): Виргилья (род. пад. от Вергилий, то же и в беловой рукописи), Биона (род. пад. от Бион — греческий поэт, ок. 100 г. до н. э.){15} и Тибулла (род. пад. от Тибулл — Альбий Тибулл, римский поэт I в. до н. э.).
13—14 Отвергнутый вариант (2369, л. 7):
VIII
4 всех наук; 9 наука. — «Наука» обычно означает «знания», «учение», «ученость», но здесь истинный смысл слова переводчику подсказывает название произведения Овидия.
10 Назон — римский поэт Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 17? н. э.). Пушкин его знал в основном по французскому переводу Ж. Ж. Ле Франка де Помпиньяна Полного собрания сочинений Овидия (OEuvres complèttes d'Ovide. Paris, 1799).
10—14 Эти строки перекликаются с рассказом об Овидии в «Цыганах», байронической поэме Пушкина, начатой зимой 1823 г. в Одессе, оконченной 10 октября 1824 г. в Михайловском и анонимно опубликованной в начале мая 1827 г. в Москве (стихи 181–223).
Старик
Алеко
13 Молдавия включала в себя Бессарабию, где были написаны эти строки. В отдельном издании первой главы (1825) есть примечание Пушкина, не включенное в полные издания романа:
«Мнение, будто Овидий был сослан в нынешний Аккерман [Четатя Алба в Румынии, к юго-западу от Одессы]{16}, ни на чем не основано. В своих элегиях „Ex Ponto“ он ясно назначает местом своего пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение Вольтера, полагающего причиной его изгнания благосклонность Юлии, дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти [что Пушкину, имевшему половину тех лет, казалось глубокой старостью], а развратная Юлия, десять лет тому прежде, была сама изгнана своим ревнивым родителем. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла: „Alterius facti culpa silenda mihi“ [„О прочих своих грехах лучше я умолчу“ — строчка из Tristia, кн. II]. — Примечание сочинителя».«Son exil, — пишет Лагарп („Cours de littérature“, [1825], vol. III, p. 235), — est un mystère sur lequel la curiosité s'est épuisée en conjectures inutiles»[150]. Цитируя Вольтера, Пушкин допускает странную ошибку. Вольтер ничего подобного не говорил. Он говорил следующее:
«Le crime d'Ovide était incontestablement d'avoir vu quelque chose d'honteux dans la famille d'Octave… Les doctes n'ont pas décidé s'il [Ovide] avait vu Auguste avec un jeune garçon… [ou] quelque écuyer entre les bras de l'impératrice… [ou] Auguste occupé avec sa fille ou sa petite-fille… Il est de la plus grande probabilité qu'Ovide surprit Auguste dans un inceste».[151](цитирую по новому изданию «Сочинений Вольтера» «avec des notes et des observations critiques» С. Palissot de Montenoy in «Mélanges de littérature, d'histoire et de philosophie»[152] [Paris, 1792], vol. II, p. 239).
13 …в глуши степей… — Существительное глушь и прилагательное от него глухой — излюбленные словечки Пушкина. Глухой значит «приглушенный», «ослабленный», «сдавленный» (глухой звук, глухой стон). Применительно к лесу или саду означает «густой», «плотный», «заросший», «неухоженный». Глушь — «лесная чаща», «вдали от мира», «безжизненная глубина», «отдаленная провинция», «мрачное безлюдье», «Богом забытые края», «дальние поселения», «малонаселенная, необжитая местность». В глуши — «в захолустье», «в дальней провинции», «в глубинке», фр. au fin fond (с оттенком скуки и серости). Употребление слова «глушь» см. также в гл. 2, IV, 5; гл. 3, письмо Татьяны, 19; гл. 7, XXVII, 14; гл. 8, V, 2[3]; гл. 8, XX, 4.
IX
Отвергнутое чтение в беловой рукописи (ПБ 8):
12 …горячность молодая… — Еще один отголосок стихотворения Вяземского (стих 75), из которого взят эпиграф к главе (см. коммент. к гл. 1, эпиграф).
Вариант
2—4 В черновой рукописи (2369, л. 8 об.):X
3 Разуверять… — Точного эквивалента в английском нет. Глагол означает «разубеждать», «рассеять или изменить чью-то веру во что-то», «заставить кого-то перестать во что-то верить». Глагол здесь к тому же несовершенного вида. «Она думала, что он ее любит, я долго разуверял ее».
XI
2—14 изумлять, пугать… забавлять, ловить… побеждать… — Ср. у Пирса Игана: один из героев-любовников, Старина Неувядаемый, «обманывал… завлекал… умолял… убеждал… обольщал… уговаривал… обводил вокруг пальца… забавлял… затевал игру… плутовал… вводил в заблуждение… соблазнял… предавал… растлевал… одурачивал… пугал… задабривал» («Жизнь в Лондоне» [1821], кн. II, гл. I, в своих комментариях к «Дон Жуану» [1824], т. VII, Пишо упоминает французский перевод некоего «S. M.»). А вот Пьер Бернар (Душка-Бернар, 1710–1775), «Искусство любви» (P. Bernard, «L'Art d'aimer»), песнь II:
11 …вдруг… — Это русское наречие, в силу своей краткости, употребляется гораздо чаще, чем любой из его английских эквивалентов; как и уже, уж.
14 …в тишине… — Русские поэты обожают слово «тишина», это их cheville (слово или выражение, которое легко срифмовать и вставить в строку), поскольку происходить «в тишине» может что угодно А на рифму — на желанных слов слетается без счета, она, жена, луна, волна, весна, сна, окна, полна, влюблена и множество других, без которых не мог прожить ни один поэт 1820—1830-х гг.
14 …уроки — Конечно, любовные уроки. Но здесь, к сожалению, у читателя возникает невольная ассоциация с той отповедью, которая позднее будет произнесена на уединенной аллее и без всякой любви. Вся строфа граничит с легковесностью, что придает ей аромат XVIII в. Боюсь, что в моем переводе стих 6 не скандируется, но по крайней мере он верен по смыслу.
Варианты
13—14 В черновой рукописи (2369, л. 7 об.):XII
9—10 …супруг лукавый, Фобласа давний ученик… — Фоблас — герой некогда знаменитого, а сейчас едва ли кем читаемого романа Жана Батиста Луве де Кувре (Louvet de Couvrai или de Couvray, 1760–1797). Роман Луве обычно — и неправильно — называют «Любовные похождения кавалера Фобласа». Если верить Модзалевскому (1910, с. 276), то у Пушкина в библиотеке была книга «Жизнь кавалера Фобласа» Луве де Купврэ (de Coupevray) [sic] (Paris, 1813). На самом же деле роман выходил так: в 1787 г. «Год из жизни кавалера Фобласа» (5 частей); в 1788 г. «Шесть недель из жизни кавалера Фобласа» (8 частей); в 1790 г. «Окончание любовных похождений кавалера Фобласа» (6 частей). Маркиз де Б. и граф Линьоль — обманутые мужья в этом плутовском, легком, приятном, но по сути дела никудышном романе, почти все время балансирующем на грани фарса (с неожиданно «романтическим» финалом: сверкающими мечами, грохотом грома, безумием и искалеченными любовницами), — наивные ничтожества, и шестнадцатилетнему Фобласу, переодетому девицей, не составляет труда проскользнуть в постель к их женам. Когда третий персонаж, граф де Розамбер (распутник, пособник Фобласа), наконец женится, он, к своему горю, обнаруживает, что друг успел дефлорировать его невесту. Ни один из обманутых джентльменов не достоин именоваться супругом лукавым. Лукавый супруг, époux malin, — это, вероятно, тот, кто, прочтя Фобласа, ласкает поклонников своей жены — либо чтобы легче было за ними наблюдать, либо для прикрытия собственных шашней. Каждый раз, когда по ходу ЕО упоминается какой-нибудь французский роман, Бродский послушно (хотя всегда расплывчато, как принято у русских комментаторов) ссылается на русский перевод. При этом он забывает, что Онегины и Ларины 1820 г. читали эти романы по-французски, а гротескными, варварскими, чудовищно топорными переложениями на русский пользовались только низшие классы.
12 рогоносец — обманутый муж; муж, которому наставили рога; encorné, cocu. А. Лупус в комментарии к своему переводу ЕО на немецкий (1899, с. 60) цитирует забавную эпиграмму Лессинга:
Einmal wechselt im Jahr der Edelhirsch seine Geweihe. Doch dein Mann, о Clarissa, der wechselt sie monatlich vielmals.[154]Первое упоминание рогов как атрибута опозоренного мужа встречается, согласно К. Форбзу (в «Заметках и изысканиях» / С. Forbes, «Notes and Queries», 1st ser., II [1850], p. 90), в «Oneirocritica» Артемидора, жившего при римском императоре Адриане (117–138 гг. н. э.).
Вариант
10 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 8).ХIII, XIV
Эти строфы были опущены. В издании 1837 г. после строфы XII поставлены римские цифры и под ними три ряда точек.
ХIII
Черновой вариант (2369, л. 8–8 об.):XIV
Черновой вариант (2369, л. 8, 7 об., 8 об.):14 …дремучий бор — В этом старинном словосочетании эпитет, произведенный от «дремать», передает образ чего-то угрюмого, непроходимого, заросшего лишайником.
XV
5 Там будет бал, там детский праздник. — «Там» не обязательно относится к одному из трех домов, означенных в предыдущем стихе. Далее добавятся еще два приглашения, итого пять, что и подсказывает правильное понимание.
5 …детский праздник. — Такие fêtes d'enfants упоминаются в романе Лермонтова «Княгиня Лиговская» (1836), гл. 5, где у матери главного героя «бывали детские вечера для маленькой дочери: на эти вечера съезжались и взрослые барышни и переспелые девы». Когда дети ложились спать, взрослые продолжали танцевать.
9—12 Ср. у Н. Ж. Л. Жильбера в Сатире II, «Моя апология» («Mon Apologie», 1778):
10 боливар — это была шелковая шляпа, колоколообразная, с широкими, загнутыми кверху полями, особенно модная в Париже и Петербурге в 1819 г. Русские комментаторы, от П. Бартенева до М. Цявловского, описывают ее неверно. Альбер Доза в Этимологическом словаре (Dictionnaire étymologique. Paris, 1938) говорит, что боливар был «à la mode chez les libéraux»[156] (раз он назван в честь южноамериканского освободителя Симона Боливара, 1783–1830). Лупус в комментарии к своему немецкому переводу ЕО, с. 46–47, отмечает, что даже в 1883 г. специальный корреспондент парижской «Фигаро», рассказывая о коронации Александра III, описывает — неточно — цилиндры русских кучеров как «une sorte de chapeaux Bolivar»[157]. Ларусс (Большой универсальный словарь XIX века / Larousse, Grand Dictionnaire universel du XIXe siècle) цитирует Скриба (ок. 1820): «Les avoués maintenant ont des fracs à l'anglaise et des bolivars»[158].
11 …бульвар… — Тенистый Невский бульвар (часть Невского проспекта) во времена молодости Пушкина еще оставался излюбленным местом прогуливающихся пешеходов. Он состоял из нескольких рядов анемичных лип и тянулся по середине Невского проспекта (в XVIII в. — Невской перспективы или першпективы; английские путешественники 1830-х гг. называли его Перспективой; французы официально именовали Невской перспективой (la Perspective de Nevsky) или сокращенно le Nevsky; правильным английским названием будет Nevski или Nevskiy Avenue) от Мойки на восток-юго-восток к Фонтанке. В 1820 г., примерно тогда, когда Пушкина выслали из города на семь лет, большинство деревьев срубили, оставив всего пятьсот (дабы усовершенствовать — в эпоху Совершенства — широкий и торжественный размах проспекта). К концу века Невский «бульвар» был так прочно забыт, что пушкинисты того времени отправляли Евгения на послеобеденную прогулку не на Невский, а на Адмиралтейский бульвар (сразу за Невским, на северо-запад). Впрочем, это тоже был модный променад, где при Александре I росли три ряда лип, и у нас нет никакой особой причины не пускать туда Онегина; разве что летом там гуляли, возможно, чаще, чем зимой. К Талону Онегин вполне мог добраться пешком (а не в извозчичьих санях) и с Мойки, и от Адмиралтейского бульвара (расположенного в двух кварталах от него).
12 на просторе — «на свободе», «под открытым небом». См. коммент. к гл. 8, IX, 8.
13 брегет — изящные часы с репетиром, изготовленные знаменитым французским часовщиком Абрахамом Луи Бреге (1747–1823). Стоило в любое время прикоснуться к пружине, и брегет отзванивал час и минуту. Ср. у Поупа: «…И репетиров серебристый звук» («Похищение локона», I, 18). По этому поводу А. Дюпон в своем переводе ЕО на французский (1847) вдруг разразился следующим комментарием: «Свой большой боливар, свой брегет… Из уважения к тексту сохраняем это иностранное высказывание, которое у нас почитается безвкусным; в Париже говорят: „мои часы“». При этом привереда-переводчик создает (переводя гл. 2, III и IV) шедевры наподобие «l'almanach de l'an VIII»[159] и «Lensky, âme vraiment Goethienne»[160]. Это к вопросу о вкусе (le bon goût). Пушкинские брегет и боливар (см. коммент. к гл. 1, X) по сути дела галлицизмы: une Bréguet (но un bolivar). См. у Ларусса в «Grand Dictionnaire… de XIXe siècle»: «Maître Pastreni tira de son gousset une magnifique Bréguet…»[161] (Александр Дюма); «Mais qu'on dépêche, il est huit heures à ma Bréguet»[162] (Сиродэн).
Варианты
5 Черновая рукопись (2369, л. 9):14 Черновая рукопись (2369, л. 9–9 об.): поэт колебался, заставить ли часы Онегина прозвонить «6 раз» или «5 часов».
XVI
1—3 Санки… морозной пылью… — В 1819 г. первый снег выпал 5 октября, а Нева замерзла спустя десять дней. В 1824 г. 7 ноября льда на Неве еще не было.
2 «Пади, пади!» — означает «пошел!», «ну!», «берегись!», «прочь!». Это был привычный возглас лихачей извозчиков, распугивали им в основном пешеходов. Интересный перечень его вариаций есть у Льва Толстого в автобиографическом наброске «История вчерашнего дня» (где «вчерашний день» — 25 марта 1851 г.).
3—4 Морозной пылью серебрится / Его бобровый воротник — <…> Речь о меховом воротнике шинели времен Александра I: с большой пелериной и просторными рукавами, она являла собой среднее между цивильным пальто, вроде кучерского, и армейским плащом той эпохи; прославленная шинель-капот или, точнее, отделанная мехом шинель-каррик — название вернулось в английский язык уже из французского une karrick (от фамилии английского актера Дэвида Гаррика, 1717–1779, которая, что интересно, шла от Гарриков-гугенотов). В 1820 г., когда за рубль давали три английских шиллинга, бобровый воротник стоил двести рублей. Появившаяся в 1830 г. николаевская (по имени царя) шинель, как, например, у государственных чиновников, могла быть на более дешевом меху или совсем без меха (вспомним вожделенную шинель Башмачкина в «Шинели» Гоголя). Такое пальто с пелериной не следует путать с более поздней военной армейской шинелью, которая была — и остается — длинной, без пелерины, с хлястиком и встречной складкой на спине. Согласно Этимологическому словарю Чарльза Филиппа Рейфа (Charles Philippe Reiff, Etimological Lexicon, Dictionnaire russe-français… ou dictionnaire étymologique de la langue russe. St. Petersburg, 1836), «шинель» происходит от «chenille», бархатистой шелковой ткани. Литтрэ объясняет «chenille» как «autrefois, un habillement négligé que les hommes portaient avant de faire leur toilette»[163].
5 …Talon — В начале 1825 г. Пьер Талон через газеты известил своих клиентов, что покидает Невский проспект (его ресторан был в нынешнем доме № 15) и возвращается к себе во Францию.
5—6 …он уверен… / Каверин — Мужская фамилия (в изданиях 1825–1837 гг. стояло ***), неожиданно рифмующаяся с кратким прилагательным, — восхитительный подарок русскому уху и глазу (рифму уверен — Каверин Пушкин уже использовал однажды, ок. 1817 г., в эпиграмме — ПСС 1936, т. 1, с. 198). В русском стихосложении, как и во французском, уверенно сверкающая consonne d'appui[164](по английским понятиям — дешевая побрякушка) сообщает рифме акробатическое совершенство. Петр Каверин (1794–1855) — гусар, светский человек, бывший геттингенский студент (1810–1811), к портрету которого Пушкин (ок. 1817) написал:
7—14 (см. также варианты: 10–11, XVII, 1–2, XXXVII, 8–9). Читателю любопытно будет сравнивать рацион Онегина с обедом, описанным Байроном в восьмистишиях LXII–LXXXIV песни XV «Дон Жуана»: «Вперемешку рыба, мясо, птица / И овощи — все в маскараде», восьмистишие же LXXI оканчивается так: «Но я уж пообедал и вынужден, увы, отказаться / От самого скромного описания даже бекаса». По сравнению с меню у Талона, трапеза в «Дон Жуане» и обильнее, и более оригинальна, в ней и заимствования из книги Луи Юсташа Юда «Французский повар» (Louis Eustache Ude, «The French Cook», 1813), и кошмарное английское ударение на начальном слоге французских слов (bécasse — исключение).
8 …вина кометы… — Фр. vin de la comète, шампанское года кометы — имеется в виду комета 1811 г., в том году был прекрасный сбор винограда. Первым эту безымянную, но дивную комету заметил Оноре Флогерг 25 марта 1811 г. в городе Вивье. Затем 21 августа 1811 г. ее увидел Алексис Бувар в Париже. Астрономы петербургские наблюдали ее 6 сентября 1811 г. (все даты даны по н. с.). Согласно Фридриху Вильгельму Августу Аргеландеру («Исследования о траектории большой кометы 1811 года» / F. W. А. Argelander, «Untersuchungen über die Bahn des grossen Cometen vom Jahre 1811» Königsberg, 1823), комета грозно украшала европейское небо до 17 августа 1812 г.
9 …roast-beef окровавленный… — Это галлицизм (а не опечатка) roast-beef sanglant;приготовлен по рецепту Парни («Годдам!», песнь I; см. коммент. к гл. 1, XXXVII, 6—10).
10 …трюфли… — Нам, в век безвкусных синтетических продуктов, трудно поверить, какой любовью пользовались эти восхитительные грибы У Уильяма Кука («Мемуары Сэмюэла Фута, эсквайра, и собрание его подлинных анекдотов, мнений и пр.» / W. Cooke, «Memoires of Samuel Foote, Esq., with a Collection of His Genuine Bon-mots, Anecdotes, Opinions, etc» London, 1805) хорошо рассказан известный анекдот про поэта Сэмюэла Бойза (1708–1749), который «настолько обнищал… что, не имея одежды, вынужден был оставаться в постели; когда же один из друзей… прислал ему гинею, он немедленно потратил из нее крону на грибы и трюфеля к своему ростбифу». Трюфеля воспел и Жозеф Бершу (1765–1839) в предпоследней (третьей) песни своей «Гастрономии» («La Gastronomie», 1800):
12 Страсбурга пирог — pâté de foie gras. В 1803 г. Джеймс Форбз цитировал «Альманах гурманов» («Письма из Франции» / «Letters from France». [London, 1806], vol I, p. 395–396):
«…в Страсбурге изготавливается тот самый восхитительный пирог, который являет собой самое роскошное entremet[167]. Чтобы печень достигла требуемых размеров, [гусыня] на длительное время превращается в живую жертву. Приколотив ее лапы гвоздями к доске, птицу без конца кормят, но не дают ей пить… Истязание… было бы невыносимым, не знай гусыня, что [ее печенка], нашпигованная трюфелями и запеченная в приготовленное по всей науке тесто, прославит ее имя с помощью месье Корсле».Похожее описание есть в «Пелэме» (1828), гл. 22, Булвер-Литтона, возможно пользовавшегося тем же французским источником. Ср. стихотворение Пушкина «К [Михаилу] Щербинину» (1819), стихи 7–8:
14 И ананасом золотым. — Все помнят благостные строчки (685–687) из поэмы Джеймса Томсона «Лето»:
Варианты
3 Отвергнуто в черновой рукописи (2369, л. 9 об.):10—11 Более живописный отвергнутый вариант из беловой рукописи (Акад. 1937).
10—12 Отвергнутые черновые варианты (2369, л. 9, об.):
XVII
3—4 Спектакль начинался в половине седьмого: из двух императорских театров того времени (1819) имеется в виду, вероятно, Большой Каменный в Коломне. Балеты в нем шли в сочетаниях с различными операми и трагедиями. Нельзя не заметить, насколько привязан этот бездарный день к ходу часовых стрелок. «Те, кто менее всех ценят время, обычно имеют на себе более всего часов и как никто озабочены точностью их хода» (Мария Эджуорт «Скука» / «Ennui» [1809], ch. 1)
5 …злой — недобрый, сердитый, злобный, коварный, недоброжелательный. Злой в этом ряду — единственное односложное прилагательное
6 Непостоянный обожатель… — Фр. volage adorateur (как, например, у Расина в «Федре» [1677], II, 1)
6—7 …обожатель / Очаровательных актрис… — Ср. у Стендаля в «Красном и черном» (1831, гл. 24):
«„Вот что, дорогой мой [сказал князь Коразов Жюльену Сорелю]… может быть, влюбились в какую-нибудь актрису?“ Русские старательно копируют французские нравы, только отставая лет на пятьдесят. Сейчас [в 1830 г.] они подражают веку Людовика XV».То же у Стендаля и с русскими 1830 г.: они принадлежат к литературному типу путешествующего московита XVIII столетия. Насколько эвфемистичен поэт в этом описании веселого Петербурга времен своей — и Онегина — юности, можно судить по непристойности письма, которое Пушкин послал гуляке-приятелю (Павлу Мансурову, род в 1795 г., то есть ровеснику Онегина) из Петербурга в Новгород 27 октября 1819 г. и в котором писал об общих приятелях и об актрисах, занятно мешая гривуазные подробности с дерзкими политическими шуточками:
«…мы не забыли тебя и в 7 часов с 1/2 каждый день поминаем [тебя] в театре рукоплесканьями, вздохами — и говорим. свет-то наш Павел! что-то делает он теперь в великом Новгороде? завидует нам и плачет о Кр… [Крыловой, юной танцовщице] (разумеется, нижним проходом)… …Оставим элегии, мой друг. Исторически буду говорить тебе о наших [следует венерологический отчет]… — у меня открывается маленькой; и то хорошо. Всеволожский Н[икита] играет; мел столбом! деньги сыплются! Сосницкая [актриса] и кн. Шаховской [драматург] толстеют и глупеют — а я в них не влюблен — однакож его вызывал за его дурную комедию, а ее за посредственную игру. [Яков] Tolstoy болен — не скажу чем — у меня и так уже много <сифилиса> в моем письме. Зеленая Лампа [сообщество повес и фрондеров] нагорела — кажется гаснет — а жаль — масло есть (т. е. шампанское нашего друга [Всеволожского, в доме которого собирались]). Пишешь ли ты, мой собрат — напишешь ли мне, мой холосенькой [в этом сюсюканье ничего гомосексуального нет]. Поговори мне о себе — о военных поселеньях. Это все мне нужно — потому что я люблю тебя — и ненавижу деспотизм».Молодые вольнодумцы 1819 г. решительно осуждали военные поселения, основанные в 1817 г. для снижения затрат на содержание огромной армии в мирное время. Поселениями управлял военный советник Александра I граф Алексей Аракчеев (1769–1834). Они формировались из казенных крестьян (то есть крепостных, принадлежащих не помещикам, а государству). Поселения были устроены на унылых новгородских болотах и в диких степях под Херсоном. Каждая рота (228 человек) образовывала деревню. Поселенцев обязывали сочетать военную службу с сельским хозяйством, в условиях строжайшей дисциплины, при жестоких наказаниях за малейшую провинность. Идея этих военных поселений очень импонировала Александру I, с его мистическим и методическим умом. В идеале он хотел видеть сплошную цепь деревень, населенных пожизненными рекрутами, — Китайскую стену из chair à canon[170], пересекающую всю Россию с севера на юг. Ни он, ни Аракчеев не могли понять, почему эта прекрасная идея вызывала отвращение у некоторых выдающихся генералов. Военные поселения явились смутной предтечей гораздо более эффективной и обширной системы советских трудовых лагерей, созданной Лениным в 1920 г. и процветающей по сей день (1962).
8 Почетный гражданин кулис… — После некоторых колебаний я убедил свою литературную совесть, что перевод freeman of the greenroom достаточно точен (и, по сути, изящнее выводит на соответствующие ассоциации в английском языке), к тому же лучше отвечает ясности пушкинского слога в этой строфе; после чего я вернулся к дословному переводу.
9 Онегин полетел к театру, но полет его недостаточно скор; его приятель, Пушкин, оказался быстрее: к моменту появления в театре Онегина (XXI) Пушкин провел там уже целых три строфы (XVIII, XIX, XX). Тема преследования, где один то отстает от другого, то его обгоняет, идет до строфы XXXVI.
12 Федру, Клеопатру (вин. пад. от Федра, Клеопатра). — Думаю, что первое имя относится к трехактной опере Ж. Б. Лемуана «Федра» (1786), по трагедии Расина, поставленной в С.-Петербурге 18 декабря 1818 г., на либретто Петра Семенова, написанное на основе либретто Ф. Б. Гофмана, с дополнениями к музыке, сделанными Штейбельтом. Партию Федры пела Сандунова[171]. Лишенный варварским режимом возможности поехать в Ленинград и найти в библиотеках старые театральные афиши, я не могу с уверенностью сказать, какую именно «Клеопатру» имел в виду Пушкин. Возможно, ту, которую играла в Большом театре французская труппа, дававшая в 1819 г. три спектакля на неделе (согласно Арапову). Начиная с 4 октября 1819 г. французская труппа — та же? — играла в Малом театре на Невском проспекте[172]. У Корнеля в его злосчастной «Родогюн» (1644) такое же имя носит сирийская королева, египтянке, более известной, посвящены несколько опер и трагедий; не думаю, что в Петербурге когда-либо ставилась опера «Клеопатра и Цезарь», написанная к открытию Берлинской оперы (7 декабря 1742 г.) моим предком, Карлом Генрихом Грауном (1701–1751), либретто Дж. Дж. Боттарелли по ничтожнейшей трагедии Корнеля «Смерть Помпея» (1643). Но другая опера, «Смерть Клеопатры» С. Назолини (1791), либретто А. С. Сографи, поставленная (согласно замечательной «Летописи оперы» Альфреда Левенберга / A. Loewenberg, «Annals of Opera». Cambridge and New York, 1943) в Лондоне (1806) и Париже (1813), могла добраться и до Петербурга. 8 марта 1809 г. в Париже был представлен исторический балет в трех действиях Ж. П. Омера на музыку Р. Крейцера под названием «Клеопатра». Алексис Пирон (Полн. собр. соч. / Alexis Piron, OEuvres Complettes, [1776], vol. VIII, p. 105, послание «Au Comte de Vence sur une estampe de Cléopâtre»[173]) пишет: «J'en ai vu plus d'une au théâtre»[174] — и в сноске добавляет: «La Demoiselle Clairon jouait alors une Cléopâtre dont on ne se souvient plus»[175]. Я не читал «Плененную Клеопатру» («Cléopâtre captive», 1553) Жоделя, а «Клеопатра» (1750) Мармонтеля мне интересна лишь тем, что на премьере публика присоединилась к свисту отлично выполненной механической гадюки, а Бьевр съязвил: «Je suis de l'avis de l'aspic»[176]. Никакой пьесы Вольтера о Клеопатре не существует. Легенда о том, что под «Клеопатрой» в ЕО подразумевается «Клеопатра, трагедия Вольтера», идет от ошибки М. Гофмана в его примечаниях к ЕО издательства «Народная библиотека» (1919); она повторяется в комментариях Бродского (ЕО, изд-во «Мир», 1932) и переходит в небрежный компилят Д. Чижевского (Harvard University Press, 1935), хотя еще в 1934 г. Томашевский (Лит. насл., т. 16–18) обратил внимание на эти «балетные переделки несуществующих трагедий».
13 Моину (вин. пад. от Моина) — <…> героиня нудной трагедии Озерова «Фингал» (С.-Петербург, 8 декабря 1805 г.) по французскому переложению прозаической поэмы Макферсона. Роль эту «создала» великая актриса Екатерина Семенова (1786–1849); позже в ней блистала ее соперница Александра Колосова (1802–1880). У Пушкина в заметках о русском театре, написанных в начале 1820-х гг. (и опубликованных после смерти), есть любопытные замечания об этих двух актрисах. Об оссиановских мотивах в русской литературе см. мой коммент. к гл. 2, XVI, 10–11.
Варианты
1—3 В черновой рукописи (2369, л. 10):10 Отвергнутое чтение в беловой рукописи и в копии:
XVIII
Строфы XVIII и XIX были дописаны осенью 1824 г. в Михайловском, примерно через год после того, как была окончена глава. Черновые наброски, в тетради 2370, л. 20 об., идут за последней строфой гл. 3 (л. 20 об. датирован 2 октября 1824 г.).
1—4 В английском переводе я сохранил несколько несоразмерный синтаксис, где общий для Фонвизина с Княжниным глагол подвешен на фоне двух определительных конструкций. Для эпитета переимчивый, столь мелодично заполняющего 2–6 слоги стиха 4, не существует английского прилагательного, которое при обратном переводе на русский точно переводилось бы одним пушкинским словом (критерий точности перевода). Переимчивый сочетает значения прилагательных подражательный, приспособчивый и присвойчивый.
3 Фонвизин — Денис Фонвизин (1745–1792), автор примитивной, но бойкой и занимательной комедии «Недоросль» (поставлена 24 сентября 1782 г.). Как сатира, в которой честное перо либерала XVIII столетия обличает жестокость, чопорность и невежество, она большей частью утратила свою свежесть и жизненность; однако выразительность языка и яркость характеров ощутимы и поныне. У Фонвизина, кроме того, есть великолепные стихи — например, басня в 52 александрийских стихах о лисе-интриганке («Лисица-кознодей») — и остросатирическая (в духе тогдашнего творчества самой императрицы Екатерины) «Всеобщая придворная грамматика» (1783). В его поверхностных, но превосходно написанных «Письмах из Франции» (1777–1778) отчетливо проявляется смешение неистового национализма и половинчатого либерализма — неизменная черта самой передовой русской политической мысли со времен Фонвизина до эпохи декабристов. «Рассматривая состояние французской нации, — пишет он Петру Панину 18/29 сентября 1778 г., — научился я отличать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой, но последнею во многом наслаждается. Напротив того, французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве», и т. д. Его поразила плохая «военная дисциплина»: в театре в Монпелье часовой, приставленный к ложе губернатора, «соскучив стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул и, поставя его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть комедию, держа в руках свое ружье». Когда же Фонвизин выразил удивление командиру, тот миролюбиво ответил: «C'est qu'il est curieux de voir la comédie»[177].
4—10 Княжнин… Озеров… Катенин… Шаховской — четверка посредственностей. Яков Княжнин (1742–1791) — автор трагедий и комедий, неуклюже списанных с французских образцов разной степени бездарности. Я пытался читать его «Вадима Новгородского» (1789), но это еще невразумительнее, чем Вольтер. Владислав Озеров (1769–1816) — «очень посредственный» (как отметил сам Пушкин на полях написанной Вяземским биографии Озерова) автор пяти чопорно-сентиментальных трагедий во вкусе той офранцуженной эпохи: «Ярополк и Олег» (1798), «Эдип в Афинах» (1804), «Фингал» (1805), «Дмитрий Донской» (1807) и «Поликсена» (1809). Шестая, «Медея», осталась недописанной, поскольку бедняга сошел с ума. Пишут, что роковое помешательство было вызвано кознями литературных недругов (в том числе Шаховского). Павел Катенин (1792–1853), которого его друг Пушкин сильно переоценивал — как переоценивал и «великого» (Пьера) Корнеля, чью напыщенную и банальную трагикомедию «Сид» Катенин «перевел» на русский язык в 1822 г. Еще в наброске стихотворения, описывающего театральные распри (восемнадцать строк, сочиненных в 1821 г. и опубликованных только в 1931 г.), Пушкин нашел нужную формулу (стихи 16–17):
5—7 Ср. у Вольтера в «Анти-Житон, к Мадмуазель [Адриенн] Лекуврер» (французская актриса; «L'Anti-Giton, à Mademoiselle [Adrienne] Lecouvreur», 1714):
12 Там и Дидло венчался славой… — Шарль Луи Дидло (1767–1837), французский танцовщик и хореограф. В 1810 г. был балетмейстером в Петербурге и за свое «романтическое» воображение получил прозвание «Байрона балета».
13—14 кулис… неслись… — Рифма бедная, несмотря на consonne d'appui[180].
XIX
1 Мои богини! Что вы? Где вы? — Один из тех редких случаев, когда, наоборот, для перевода четырех русских слов (Что вы? Где вы?) английских требуется в два раза больше. Составная рифма где вы — девы очень хороша. (См. Приложение II.) — В английской поэзии аналогией будет, конечно, не макароническая и байроническая gay dens — maidens, а скорее, впервые использованная know it — poet или sonnet — on it, теперь уже банальные и избитые. <…>
XX
3 В райке… — Раек, «маленький рай» — галлицизм, жаргонное название последнего яруса в театре. Эрик Партридж в своем «Словаре сленга и ненормативной английской лексики» («А Dictionary of Slang and Unconventional English», 1951) датирует первое использование в Англии английского слова paradise (рай) в значении «галерка» 1864 г., добавляя, что оно «всегда воспринималось как французское и устарело к 1910 г.». Несомненно, это всего лишь позаимствованное у парижан paradis (где блаженствует плебс и царит адская духота); слово встречается у многих писавших на злобу дня в XVIII в. (например, у Вольтера). По странному совпадению, в лондонских театрах зрителей, сидящих на самом верху, называли (ок. 1810 г.) «богами галереи» (Джон С. Фармер и У. И. Хенли, «Сленг и его аналоги» / J. S. Farmer, W. Е. Henley, «Slang and its analogues», 1893).
5—14 Дуняша Истомина (1799–1848; Дуняша — уменьшительное от имен Евдокия и Авдотья) очень одаренная и миловидная «пантомимная танцовщица», ученица Дидло (см. коммент. к XVIII, 12). Она дебютировала 30 августа 1815 г. в «пасторальном балете» «Ацис и Галатея» (музыка К. Кавоса, сценарий Дидло). В своей чудесной «Летописи» (с. 237–238) Арапов пишет о ней:
«Истомина была средняго роста, брюнетка, красивой наружности, очень стройна, имела чорные огненные глаза, прикрываемые длинными ресницами, которые придавали особый характер ея физиогномии; она имела большую силу в ногах, апломб на сцене, и вместе с тем грацию, легкость, быстроту в движениях; пируэт [вращение на одной ноге] ея и элевация [способность взмыть в воздух] были изумительны».Из найденного мною ближе всего к спектаклю, о котором мог писать здесь Пушкин, стоит «Калиф Багдадский», двухактный балет Дидло на музыку Антонолини, который давали 12 января 1820 г. (то есть по меньшей мере на две недели позже спектакля в ЕО) и где партию Зетюльбы танцевала Истомина. Однако это была не премьера, а второе представление (первое прошло 30 августа 1818 г., Зетюльбу танцевала Лихутина). Остальные даты неубедительны. Арапов пишет, что 20 июля 1819 г. после шедшей в тот день «Русалки» все танцовщицы выходили в «большом дивертисменте» — «Морской победе» Дидло на музыку Антонолини (см. коммент. к гл. 2, XII, 14 и гл. 5, XVII, 5). Помянутые далее змеи и, в отвергнутом чтении, медведи (XXII, 1 и коммент. к XXII, 1–4) указывают на еще один ballet magic[181], поставленный Дидло на этот раз в genre chinois[182], — четырехактное представление «Хензи и Тао» («Красавица и Чудовище») на музыку Антонолини, но его премьера прошла также слишком рано (30 августа 1819 г.), и у меня есть основания предполагать, что Истомина в тот вечер вообще не танцевала. Балет повторяли 30 октября и 21 ноября. В один из этих дней Пушкин на спектакль опоздал. Он только вернулся из Царского Села. Там сорвался с цепи медвежонок, он бегал по дорожкам парка и мог напасть на Александра I, случись царю оказаться поблизости. Пушкин шутил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь». (См. также XXII, варианты, 1–2.) Пушкин прозябал в Кишиневе, а тем временем в Петербурге в Большом Каменном театре Истомина танцевала черкешенку в балете Дидло по его поэме «Кавказский пленник», написанной в 1820–1821 гг. Эта хореографическая пантомима («Кавказский пленник, или Тень невесты», музыка Кавоса), с полным набором черкесских игр и боевых схваток, с парящим привидением, была впервые представлена 15 января 1823 г. и удостоилась шумных аплодисментов. Через две недели (и за три с небольшим месяца до начала работы над ЕО) Пушкин писал из Кишинева брату Льву в Петербург, бурно требуя подробностей о постановке и о черкешенке Истоминой, «за которой я когда-то волочился подобно кавказскому пленнику». Если, как считают охотники за прототипами, гадкий утенок Мария Раевская, которую Пушкин тринадцатилетней встретил на Кавказе, действительно стала — за спиной Пишо — «моделью» пушкинской восточной героини (не слишком новой и не слишком оригинальной), то им должно быть интересно, что впоследствии эту девушку заменила другая, с которой поэт был знаком еще раньше. Эта строфа (гл. 1, XX) была, несомненно, продиктована желанием Пушкина поблагодарить талантливую танцовщицу за роль черкешенки и за предстоящее появление в роли Людмилы. И только чтобы поставить свою Татьяну выше распутной Елены Троянской, наш поэт, в ноябре 1826 г., шутливо уступит гомеровской Киприде первенство над «моей Истоминой» (гл. 5, XXXVII, 7—11). Онегин появляется только в следующей строфе и пропускает выход Истоминой, но несколько песней спустя он узнает, что именно пропустил, — когда (как описано в гл. 8, XXXV, 9, 12–13) зимой 1824 г. будет читать русские журналы за тот ушедший год. Тогда же он, возможно, обнаружит в булгаринских «Литературных листках» (IV, от 18 февраля 1824 г.) эти десять строчек, первый опубликованный отрывок из романа (гл. 1, XX, 5—14) — по словам редактора, «по памяти продиктованный ему одним путешественником»{18}, быть может, самим Онегиным, только что побывавшим в Одессе; или, что более вероятно, он откроет булгаринский «альманах» «Русская Талия» на 1825 г. (выпущенный в середине декабря 1824 г.), где найдет те же десять строчек под портретом несколько полноватой Истоминой работы Федора Иордана (8 декабря 1824 г. она танцевала петербургскую премьеру «волшебно-героического» балета в пяти актах, поставленного Дидло по «Руслану и Людмиле») и там же — впервые опубликованные отрывки из «Горя от ума» Грибоедова (см. коммент. к гл. 8, XXXV, 7–8). Осенью 1817 г., когда Истоминой было всего восемнадцать, ее кроткое очарование, темные волосы и прелестный румянец стали причиной одной знаменитой петербургской дуэли. Пятого ноября того года она повздорила со своим молодым покровителем графом Шереметевым, и Грибоедов уговорил ее зайти на чашку чаю в квартиру, где он жил вместе с графом Завадовским (в последнем знатоки прототипов узнают персонаж, упомянутый в «Горе от ума» (IV, 4):
Вариант
8 В беловой рукописи вместо стоит Истомина у Пушкина бежит Истомина, что звучит живее, хотя и лишено тонкой аллитерации.XXI
Вообще, поведение Онегина в этой и других строфах можно сравнить с ироническим описанием, опубликованным неизвестным автором в журнале «Сын Отечества» (1817, XX, с. 17–24):
«Вступая в свет, первым себе правилом поставь никого не почитать. <…> Отнюдь ничему не удивляйся, ко всему изъявляй холодное равнодушие <…> Везде являйся, но на минуту. Во все собрания вози с собою рассеяние, скуку; в театре зевай, не слушай ничего <…> Вообще, дай разуметь, что женщин не любишь, презираешь <…> Притворяйся, что не знаешь родства. <…> Вообще, страшись привязанности: она может тебя завлечь, соединить судьбу твою с творением, с которым все делить должно будет: и радости и горе. Это вовлечет в обязанности <…> Обязанности суть удел простых умов — ты стремись к высшим подвигам».В любопытной связи с этим я не в силах не процитировать вольтерообразное словоблудие (с примесью символического романтизма) из чрезмерно расхваленного романа Стендаля «Красное и черное», гл. 37.
«В Лондоне он [Жюльен Сорель] наконец постиг, что значит истинно светское фатовство. Он познакомился с молодыми русскими сановниками [в дальнейшем именуемыми „его друзья денди“], которые посвятили его в эти тонкости. — Вы, дорогой Сорель, предопределены самой судьбой, — говорили они ему. Вас сама природа наделила этим холодным лицом, — то, что называется за тридевять земель от переживаемых вами чувств, — то есть именно тем, что мы так стараемся изобразить. — Вы не понимаете своего века, — говорил ему князь Коразов. — Делайте всегда обратное тому, что от вас ожидают».
1, 4, 5, 7–9 Эта строфа имеет наибольшее количество стихов со скадом на второй стопе. Двуязычному читателю рекомендую посмотреть оригинал. Как и в других случаях (см. коммент. к гл. 4, XLVI, 11–14), использование этой модуляции соответствует передаваемому смыслу. Никакой другой ритм не передаст столь выразительно, как Онегин пробирается по зале, как недовольно оглядывает публику.
2, 5 …по ногам… ярусы… — В «Моих замечаниях об русском театре» 1820 г. Пушкин писал: «Перед началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми». Обратите внимание на галльское построение фразы. Большой Каменный театр имел пять ярусов.
3 Двойной лорнет... — В своем романе Пушкин использует слово «лорнет» в двух разных значениях: в общепринятом — очки или монокль на модной длинной ручке, которыми денди пользовался с не меньшей ловкостью и изяществом, чем красавица веером; во втором, особом значении — это бинокль, фр. lorgnette double[186]; думаю, что здесь имеется в виду именно он. У Майкова в поэме «Елисей» (1771), песнь I, стих 559, Гермес преображается в полицейского капрала, сделав себе усы из собственных черных крыльев, а в другой раз (песнь III, стих 278) превращается в петиметра (реtit-maître, фат), см. стихи 282–283:
14 Но и Дидло мне надоел — «Романтический писатель», упомянутый в пушкинском примечании 5, которое поясняет аллитерирующий онегинский зевок, в черновой рукописи (2370, л. 82 об.) назван по имени. Фраза там начинается словами: «Сам Пушкин говаривал…»
Варианты
10 В двух отвергнутых черновых вариантах (2369, л. 10 об.) поэт заставляет Онегина из кресел обводить взглядом всяческих «Наташ знакомых» и «своих Анют, Наташ, Аннетт» (согласно Томашевскому, чтение третьего имени — под вопросом). В следующем поколении эти юные дамы звались бы Кларами или Камелиями.13 В отвергнутом чтении (2369, л. 10 об.):
XXII
1—4 С этим четырехстишием переводчики изрядно намучились. <…> Никто из них не понял, что лакеи, народ сонный и ленивый, пока стерегли господские шубы, именно на них и спали — уютно устроившись на грудах мехов. Кучерам повезло меньше. Кстати, сначала у Пушкина (черновая рукопись, 2369, л. 10 об.) были не «амуры», а «медведи», что помогает увидеть существовавшую для автора связь между театром и сном Татьяны (гл. 5) с его «косматым лакеем». Все эти amours, diables et dragons[188], резвящиеся y Дидло в петербургском театре 1819 г., столетием раньше были дежурными персонажами Парижской Оперы. Их упоминает, к примеру, Ш. Ф. Панар в своей песне «Описание Оперы» / С. F. Panard, «Description de l'Opéra» (на мотив «Проснись, спящая красавица» / «Réveillez-vous, belle endormie» Дюфрени и Раго де Гранваля) в Сочинениях (OEuvres Paris, 1763).
5—6 Эта интонация (в техническом смысле — прием перечисления) открывает цепочку символических аналогий — ее подхватят Татьянин сон (гл. 5), празднование именин (там же) и московские впечатления Татьяны (гл. 7): гл. 1, XXII, 5–6:
7 …снаружи и внутри… — Было бы сумасбродством предположить, что Джеймс Расселл Лоуэлл, написавший стихотворение в девять четверостиший под названием «Снаружи и внутри» / «Without and Within» (в сборнике «Под ивами и другие стихотворения» / «Under the Willows and Other Poems», 1868), читал «Евгения Онегина» по-русски или в дословном рукописном переводе, но его стихи начинаются так:
12 <…> Кучера, господские крепостные, машут руками, хлопая в ладоши то впереди, то позади себя, стоя вокруг разложенных перед театром костров в толстых стеганых — но не обязательно теплых — армяках, синих, зеленых, коричневых, покроя à la Санта-Клаус. Англичанин Томас Рейкc (1777–1848), побывавший в Петербурге десять лет спустя (1829–1830), упоминает в своем «Дневнике» о «больших кострах, разложенных у главных театров, чтобы кучера и слуги не замерзли». Позже вместо костров появились «уличные печи».
14 «Красавчик» того времени «непременно ехал домой переодеться… после оперы, прежде чем отправиться… на бал либо ужин» (см. «Жизнь Джорджа Бруммеля…» капитана У. Джессе, II, р. 58). К 5 сентября 1823 г. Пушкин в Одессе закончил эту первую часть гл. 1, за исключением двух строф (XVIII и XIX), добавленных через год.
Варианты
1—2 В черновой рукописи (2369, л. 10 об.):XXIII
Рядом с наброском этой строфы, темным от исправлений (2369, л. 1 об.; воспроизведен в кн. А. Эфроса «Рисунки поэта». M., 1933, с. 121), слева на полях рукописиПушкин нарисовал профили графини Воронцовой, Александра Раевского и внизу, против последних строк, графа Воронцова. Эти рисунки позволяют датировать строфу не ранее чем серединой октября 1823 г. — разве что Пушкин успел увидеть графиню сразу по ее приезде в Одессу из Белой Церкви, в сентябре, когда она была на сносях. (См. коммент. к гл. 1, XXXIII, 1).
1 Изображу ль — галльский оборот. Ср.: dirai-je[189].
2 Уединенный кабинет — гардеробная; мужской будуар. Ср. у Парни: «Voici le cabinet charmant / Où les Grâces font leur toilette»[190] («Кабинет-туалет» в кн. «Эротическая поэзия» / «Le Cabinet de toilette» in «Poésies érotiques», 1778, bk. III).
4 Одет, раздет и вновь одет. — Сверхъестественное совпадение со стихом 70 «Гудибраса» Сэмюэла Батлера (1663, ч. I, песнь I):
5—8 Ср. y Вольтера в «Светском человеке» («Le Mondain», 1736) стихи 20–27: «Tout sert au luxe, aux plaisirs… / Voyez-vous pas ces agiles vaisseaux / Qui… de Londres… / S'en vont chercher, par un heureux échange, / De nouveaux biens»[196]; Байрон в «Дон Жуане» (1823, X), когда отправляет своего героя в объятия императрицы Екатерины, упоминает торговый договор между Англией и Россией: «О Балтийском судоходстве… / О шкурах, ворвани и сале». Но Пушкин в то время песнь X знать не мог (разве что этот отрывок был процитирован каким-нибудь русским или французским журналом), поскольку даже английские журналы написали о ней только в сентябре — октябре 1823 г., а в Россию она попала в переводе Пишо не раньше, чем в конце 1824 г. («…la navigation sur la Baltique… les fourrures, l'huile de pêche, le suif…»[197]).
6 …Лондон щепетильный… — Сегодня этот эпитет означал бы лишь «педантичный», «скрупулезный», «тщательный», но при Пушкине он еще не утратил аромата XVIII в. и означал «относящийся к модным безделушкам». Торговец таким товаром стоял где-то между французским bijoutier[198]или orfèvre[199]и английским галантерейщиком. Так, малоизвестный драматург Владимир Лукин (1737–1794), подражатель Пьера Клоделя Нивелля де ла Шоссе (1692–1754), написал одноактную комедию «Щепетильник» (1765) не лишенную таланта, а по сравнению с той дрянью, которую тогда печатали в России, просто очаровательную. В пьесе упоминаются ввозимые (из Франции) модные товары — подзорные трубы, севрский фарфор, табакерки, бронзовые купидоны, шелковые маски, обручальные кольца, часы с репетиром и прочие безделицы, безделки, безделушки, безделюшки.
11—13 В ЕО нередки случаи соседства стиха со скадом на второй стопе, или медленной строки, и стиха со скалами на первой и третьей стопе, или «быстрого теченья»; но медленная строка между двух «быстрых течений» — большая редкость. Пожалуй, такая изумительная модуляция встречается в романе лишь один раз:
XXIV
1 Янтарь на трубках Цареграда — Благозвучным именем Царьград (см. также «Путешествие Онегина», XXVI, 4) русские поэты называли Константинополь, который российские патриоты (например, славянофилы) мечтали взять у мусульман и отдать православным — в лице «Святой Руси». Упомянутые здесь модные атрибуты курильщика — это длинные турецкие трубки с янтарными мундштуками и орнаментом, то же, что южнорусские чубуки и «украшенный каменьями чибук» Байрона (небрежно использовавшего слово-реалию во французской транскрипции, см. «Абидосскую невесту», [1813], I, с. 233. Переводя этот весьма нескладный пушкинский стих, я с трудом удержался от звучного парафраза <…>
1—8 Поуп (также подражавший французам, но превзошедший их благодаря богатой английской образности и оригинальности своего языка) описывает (в 1714 г.) дамский будуар в более изысканных подробностях («Похищение локона», I, 133–138):
***
Среди вещей отъявленного модника Джорджа Брайана Бруммеля (продававшихся с торгов после того, как в мае 1816 г. Сокрушенный Красавчик уехал из Лондона в Кале) его биограф, капитан Уильям Джессе («Жизнь…», т. 1, гл. 24) упоминает «псише на колесиках в подвижной раме красного дерева с двумя медными подсвечниками на одну свечу каждый» и такие предметы искусства, как севрский фарфор, весы для писем с позолоченным бронзовым Купидоном, «взвешивающим сердце». Позже, в Кале, потрепанный жизнью, но неисправимый ценитель раритетов спускал большие деньги на бронзу — например, купил «мраморное, увенчанное маленьким бронзовым орлом» пресс-папье, принадлежавшее, по слухам, Наполеону.***
Я и не думал никогда читать переводы романа на английский, немецкий, польский и т. д., настолько это скучно; но переводы этой строфы — чудовищные, с кучей отсебятины, беспредельно вульгарные — в моих материалах есть. <…> Юлиан Тувим в своем переводе на польский (Варшава, 1954) бьется в поисках мужских рифм (в польском языке они встречаются лишь в односложных словах). <…> Однако приз за самый нелепый перевод я отдаю более раннему польскому «Онегину» Л. Бельмонта (1902, под ред. д-ра Вацлава Ледницкого, Краков, 1925). <…> Его экстракты из фиалок и мака-самосейки еще лучше — по цирковым меркам, — чем мыльца и нюхательные соли у Липперта, губки и щетки для бороды у Боденштедта и кокетливые туалетные приборы у Лупуса. Команда англичан (Сполдинг, 1881; Эльтон, январь 1936; Дейч, 1936; Радин, 1937) оказалась значительно благоразумнее, даже в своих ошибках. <…>4 духи — по-русски всегда во множественном числе, хотя настоящий «красавчик», вероятно, пользовался бы лишь одним сортом духов.
10 …важный Грим… — Когда речь идет о предметах, данный эпитет означает именно «значительный», когда же он относится к людям, то имеет целый спектр переходящих друг в друга смысловых оттенков: высокопоставленный (по чину), влиятельный (по должности), серьезный, исполненный достоинства (по манерам), солидный, напыщенный (по виду, внешности). По этой же причине трудно точно перевести «важный генерал» в гл. 7, LIV, 4.
12 Красноречивым сумасбродом — Этот эпитет — среднее между грубым вольтеровским определением Руссо как «un charlatan déclamateur»[201] (в эпилоге к «Женевской гражданской войне», 1768) и романтическим байроновским восприятием: «Софист, истязающий сам себя, неистовый Руссо… кто из несчастья / Извлекал потрясающее красноречие…» («Чайльд Гарольд», 111, LXXVI1). Пушкинское примечание 6 к этим строчкам — цитата из «Исповеди» Жана Жака Руссо (Geneva, 1781; 1789), относящаяся к Фредерику Мельхиору Гримму (1723–1807), французскому энциклопедисту, немцу по происхождению. Отрывок взят из ч. II, кн. IX, сочинен в 1770 г., описывает 1757 г. и начинается фразой:
«Aussi fat qu'il étoit vain [сравните эту интонацию с эпиграфом к роману], avec ses gros yeux troubles et sa figure dégingandée, il avoit des prétentions près des femmes… il se mit à faire le beau; sa toilette devint une grande affaire, tout le monde sut…»[202]
XXV
5 …Чаадаев — В первом издании вместо фамилии стояло ***. Правильно произносится «Чада́ев», пишется обычно «Чаадаев», иногда «Чедаев». Полковник Петр Чаадаев (1794–1856), живший в онегинскую эпоху, был личностью яркой и необычной — философ и франт, наделенный состраданием и блестящим умом, влиятельный вольнодумец, позже увлекшийся мистицизмом. В удивительном стихотворении Дениса Давыдова «Современная песня» (1836), предвосхитившем сатирический стиль Некрасова, Чаадаев презрительно назван «маленьким аббатиком». Перу Чаадаева принадлежат написанные по-французски «Философические письма», начатые зимой 1820 г. После публикации одного из них по-русски в журнале «Телескоп» (1836, вып. 34), автор был официально объявлен сумасшедшим. «Письма» в Избранных сочинениях Чаадаева впервые издал в 1862 г. в Париже Иван Гагарин, член ордена иезуитов.
12 Подобный ветреной Венере — Думаю, что Пушкин имел здесь в виду картину «Одевающаяся Венера» (также известную как «Туалет Венеры») Франческо Альбано, или Альбани; 1578–1660), посредственно изображавшего чувствительные мифологические сюжеты (своей неимоверной славой, похоже, обязанного дежурным восторженным упоминаниям его имени французскими поэтами XVIII в., — см. коммент. к гл. 5, XL, 3).
Вариант
1—8 Отвергнутое чтение в черновой рукописи (2369, л. 11 об.):XXVI
1—4 На полях рукописи (2369, л. 12 об., Эфрос, с. 125), слева, Пушкин набросал римский профиль Амалии Ризнич (См. коммент. к гл. 1, LIV.)
4 Здесь описать его наряд… — Думаю, что на этот бал (зимой 1819 г.) Онегин отправлялся не в простом черном фраке, но (следуя скорее лондонской, нежели парижской моде) в небесно-голубом, плотно облегающем бедра сюртуке с медными пуговицами и бархатным воротником, под которым был очень узкий белый жилет. Из правого переднего кармана брюк у него почти наверняка свисала цепочка с брелком — от брегета, что касается брюк, то это были синие панталоны (также называемые «трико» — нанковые, с тремя пуговками у щиколотки) со штрипками поверх лакированных escarpins[203]. Шейный платок мог завязываться тридцатью двумя различными способами.
7 …панталоны, фрак, жилет… — Список явно французский — pantalon, frac, gilet. Десятью годами раньше в поэме «Монах» юный Пушкин вслед за Карамзиным и другими авторами для именования предмета верхней одежды, надевающегося на ноги, использовал русское слово штаны («фрак с штанами… жилет»), которое когда-то означало любое нижнее белье, покрывающее ноги (сегодня — подштанники или кальсоны, фр. caleçon), но к концу XVIII в. стало означать короткие брюки в обтяжку, например бриджи, доходящие лишь до обтянутой чулком икры. Во времена моей юности, до начала советской провинциализации, панталоны и штаны означали просто любые брюки, но само слово брюки считалось у петербуржцев чрезвычайно вульгарным, как и просторечное жилетка вместо жилет. В одном весьма забавном исследовании поединка между Фридрихом Энгельсом и русским языком (о котором свидетельствует манускрипт Энгельса, где по-немецки выписаны значения слов из первых тридцати трех строф ЕО) автор М. П. Алексеев замечает (сборник «Пушкин. Исследования и материалы». Л., 1953, с. 89, сноска), что слова панталоны, фрак, жилет в Словаре Академии Российской (в 6-ти т., СПб., 1789–1794) действительно отсутствуют, но в «Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту» (СПб., 1803–1804, 1806) Яновского они уже включены.
14 …Академический Словарь. — В примечании 6, которое дает Пушкин в отдельном издании первой главы, говорится.
«Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем Российской Академии[204]. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин[205] в своей речи [в Российской Академии, 5 декабря 1818 г.]: „Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев; наша, без сомнения счастливая, судьба во всех отношениях есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря; мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентийской и Парижской. Екатерина Великая [российская императрица, 1762–1796]… кто из нас и в самый цветущий век Александра I [правил 1801–1825] может произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. [очень галльский оборот] Екатерина, любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума, приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением, коим она умела награждать все достохвальное, и которое осталось для вас, милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием“.(В своих примечаниях Пушкин очень тонко играет на противопоставлении «авторского» и «редакторского»; у писателей-романтиков литературный маскарад был в моде.)[Подписано] Примеч. соч.».
XXVII
Девятнадцать строф, с XVIII по XXXVI, можно объединить заголовком «Преследование». В строфе XXVII Пушкин обгоняет своего приятеля-героя и оказывается в освещенном особняке первым. Когда Онегин подъезжает, Пушкин уже там. В строфе XXVII я пытался точно передать русский совершенный вид (в обычных случаях для этого вполне пригодно английское настоящее время), чтобы целиком сохранить столь структурно важный переход от одного героя к другому в тот момент, после которого Пушкин, то привычно вольный во временах (как в XXIX), то вдохновенно претеритствующий (в XXX–XXXIV, на легкомысленной ноте и завершенных, и начатых), обгоняет Онегина настолько, что докучная хронология незаметно исчезает из описания онегинской ночи (а поскольку герой не показан ни играющим, ни распутничающим, читателю остается лишь поверить, что он провел семь-восемь часов на балу) с помощью прекрасного лирического отступления, и Пушкин, застрявший на этом балу (как раньше застрял в «кабинете» героя), снова вынужден догнать Онегина по дороге домой (XXXV) — и тут же отстать, чтобы дать измученному «красавчику» проехать вперед и улечься спать. Преследование, начатое Пушкиным в строфах XVIII–XX, когда он, на крыльях лирического отступления, появляется в опере, закончилось. Для читателя разобраться в механике этой гонки — значит, понять основу построения главы первой.
3, 7 …в ямской карете… Двойные фонари карет… — По-русски любая закрытая четырехколесная повозка с наружными, расположенными спереди, козлами для кучера, будь это дорожная карета типа берлинской, либо фаэтон XVIII в. (с двумя лакеями на запятках), либо почтовый дилижанс, либо сугубо функциональный одноконный экипаж-брогам нашего времени — все это карета (польск. kareta, итал. caretta, англ. chariot, фр. carrosse). Англичане своим экипажам всегда давали очень точные названия. Понять же, что именно в каждом данном случае подразумевается под русским словом «карета», сложно еще и потому, что не сразу удается найти соответствие между континентальным экипажем и его ближайшим английским родственником. Так, на картинках английские почтовые дилижансы очень похожи на русские дорожные кареты. В онегинскую эпоху тяжелые разукрашенные четырехместные экипажи в городах уже постепенно заменялись двухместным «купе», фр. carrosse-coupé. У старых четырехместных корпус (который в сказке так хорошо получился из тыквы) был устроен, если смотреть сбоку, примерно симметрично — два окна, переднее и заднее, и между ними дверца. Новое двухместное «купе» сократилось на одну (переднюю) треть, сохранив дверь и заднее окно. Форма самого легкого «купе», брогама, была позже использована при создании первого электрического автомобиля; точно так же первый железнодорожный вагон заимствовал устройство — если взглянуть сбоку — корпуса четырехместной кареты; по-моему, никто до сих пор не отмечал, с каким занятным ханжеством стандартный ум стремился замаскировать переход от старого к новому. В России для светского молодого человека не считалось зазорным не держать собственного выезда. Друг Пушкина князь Петр Вяземский, живший в Петербурге очень долго, не счел нужным обзавестись экипажем. То же самое и в Лондоне. У леди Морган в «Отрывках из моей автобиографии» («Passages from My Autobiography», 1859; начато в 1818) леди Корк замечает: «Благороднейшие из некоторых моих знакомых ездят в наемных экипажах» (с. 49).
6—11 Ср. «Бал» Баратынского (начат в феврале 1825 г., закончен в сентябре 1828 г., опубликован в 1828-м), повесть в стихах, в авторской беловой рукописи состоящая из 658 стихов, писанных четырехстопным ямбом, — сорок семь строф по четырнадцать стихов с рифмовкой abbaceceddifif (стихи 15–18):
9 И радуги на снег наводят… — Мои воспоминания пятидесятилетней давности сохранили не столько сугробы с радужными отсветами двух боковых фонарей кареты, сколько стрельчатое мерцание расплывающихся за заиндевелым окошком уличных фонарей, рассеивающееся у края стекла.
10 …плошками… — Стеклянные сосуды-светильники в виде мисок или чаш (часто цветные — красные, зеленые, синие, желтые), в которые наливали масло и помещали фитиль.
14 модных чудаков — эксцентричных франтов, hommes à la mode[206]. Боюсь, что мой перевод здесь лучше, чем нужно, — у Пушкина тавтология, два слова («модные денди») вместо одного: «щеголь», «франт», «денди», «оригинал», merveilleux[207](от merveille, англ. marvel, русск. чудо), которое само по себе предполагает некоторое чудачество, тогда как нейтральное «модник» подразумевало бы нечто общепринятое. Чудак (у меня в переводе — quizz, модное английское словечко того времени) означает также «странный, эксцентричный человек», un original[208]; во всех остальных случаях Пушкин называет Онегина чудаком именно в этом смысле: «опаснейший чудак» (гл. 2, IV, 14, косвенная речь), «чудак» (гл. 5, XXXI, 6, разговорное), «пасмурный чудак» (гл. 6, XLII, 11), «чудак печальный и опасный» (гл. 7, XXIV, 6, в воображении Татьяны); «корчит чудака» (гл. 8, VIII, 2), «мой неисправленный чудак» (гл. 8, LX, 4, шутливо). Чудак не имеет женского рода (пошлейшее московское чудачка относится, конечно же, к совсем иному слою лексики); но точно так же как чудак («странный человек») в пушкинскую эпоху приобрело значение «франт», существительному женского рода причудница, то есть une capricieuse[209], образованному от причуда (каприз, прихоть, фантазия), можно придать значение une merveilleuse[210], то есть экстравагантная модница, капризная красавица, непохожая на других избалованная красотка (гл. 1, XLII, 1 и гл. 3, XXIII, 2).
Вариант
1—4 Первоначальный вариант (2369, л. 20 об.; Эфрос, с. 129), рядом с которым набросан профиль Амалии Ризнич в чепце и шали:XXVIII
4 Расправил волоса рукой… — устойчивое выражение; вовсе не обязательно пригладил, а, наоборот, старательно создал продуманный беспорядок (см. коммент. к IV, 6). Мисс Дейч неизвестно зачем переводит, добавляя от себя: «…своею узкой белой рукой он быстро пригладил волосы…»
5 Вошел… — Интонация перечисления последовательных действий в начале этой строфы та же, что в XVI, 5–7.
7 Толпа… — это слово часто встречается в романе. <…> Картина бала, обеда, раута, любого другого действия со многими участниками постоянно связывается с образом тесной толпы, давки, толкотни, фр. la presse (теснота); см. стих 8 и коммент. к гл. 1, XXX, 6. В английских мемуарах того времени часто встречаются выражения «в толкотне», «было очень тесно», «в толчее светского раута»; пушкинские толпа, теснота, тесный — в том же ключе. Слово «толпа» нередко используется в своем метафорическом значении — «чернь».
9 …кавалергарда… — иначе: chevalier garde's.
9 …шпоры… — См. об этом примечание Пушкина в рукописи (2370, л 82 об.):
«Неточность. — На балах кавалергард<ские> офицеры являются так же как и прочие гости в виц-мундире и башмаках. Замечание основательное, но в шпорах есть нечто поэтическое. Ссылаюсь на мнение А. И. В.».Это Анна Ивановна Вульф (Нетти Вульф); Пушкин много виделся с нею в Тригорском, имении Осиповых по соседству с Михайловским, когда было написано это примечание (в начале 1826-го, примерно через год после издания гл. 1; см. также коммент. к гл. 5, XXXII, 11). Не совсем понятно, к какой части примечания относится слово «мнение». Ср. четверостишия VIII и IX «Песни старого гусара» Дениса Давыдова (1817; 10 строф, хорей):
11 Прилагательное пленительный, стоящее посредине стиха, легко ложится на музыку четырехстопного ямба со скадом на третьей стопе. Пленить и его производные — излюбленные слова поэтов-романтиков той поры. <…> Близкие синонимы — обольстительный и очаровательный. Наконец, по мере снижения «привлекательности» — прелестный, потом любезный (фр. aimable) и, наконец, милый (см. коммент. к гл. 3, XXVII, 6, 12).
11—12 По их пленительным следам / Летают пламенные взоры… — Буквальный смысл достаточно банален, но обратите внимание на переливы аллитерации. Как часто бывает в ЕО, таинство найденного слова превращает воду в вино.
14 Ревнивый шепот модных жен. — Галлицизм XVIII в., femmes à la mode[211], в английской литературе того времени отразился как fashionable women, ladies of fashion, modish wives или даже Modern Ladies. He совсем понятно, что означает ревнивый шепот (в беловой рукописи вместо ревнивый стоит коварный), — вероятно, одни модные жены выговаривали своим кавалерам за внимание к другим модным женам, или не к модным женам, а к милым дамам (как они названы в стихе 10). Ср. у Колриджа «Строки, сочиненные в концертной зале» («Lines Composed in a Concert-Room»):
Вариант
2 В беловой рукописи:XXIX
9 …построже… — Здесь не просто сравнительная степень (строже), а нечто вроде многократной формы сравнительной степени, переходящей в превосходную за счет постоянного повторения предписываемого действия. <…>
XXX
6 …тесноту… — слово, постоянно встречающееся в описаниях балов и раутов. Сутолока, давка, фр. la presse (см. коммент. к XXVIII, 7).
8—14 …ножки [фр. petits pieds]… — это начало знаменитого отступления о ножках (написанного в Одессе, начатого не ранее середины августа 1823 г.), одной из жемчужин романа. Тема развивается на протяжении пяти строф (XXX–XXXIV) и затем отзывается несколькими ностальгическими откликами: гл. 1, LIX, 6–8 (поэт упоминает женские ножки, нарисованные пером на полях своих рукописей); гл. 5, XIV, 6–7 (с чувственной нежностью Пушкин описывает, как в Татьянином сне башмачок с ножки героини увязает в снегу); гл. 5, XL (подходя к описанию провинциального бала, автор вспоминает свое отступление в гл. 1, XXX–XXXIV, навеянное картиной бала в Петербурге); гл. 7, L (Пушкин замыкает лирический круг воспоминанием о царстве Терпсихоры — спектакле, с которого все началось, в гл. 1, XX, когда порхающая Истомина предвосхитила отступление в гл. 1, XXX–XXXIV). Ассоциативный оттенок русского слова ножки (вызывающего в воображении пару маленьких изящных ступней с высоким подъемом и стройными щиколотками) чуть-чуть нежнее, чем французское petits pieds; в нем нет тяжеловесности английского foot, означающего и крошечную ножку, и огромную ножищу; нет и приторности немецкого Füsschen. Ни Овидий, ни Брантом, ни Казанова не были особо щедры или оригинальны в своем благосклонном мнении о женских ножках. Из более проникновенных французских поэтов можно процитировать Винсента Вуатюра, воспевшего «…deux pieds gentils et bien faits»[213] («Королеве Анне Австрийской» / Vincent Voiture, «A la reine Anne d'Autriche», 1644) и нескольких других; но в целом до эпохи романтизма (Гюго, Мюссе) с нежностью о petits pieds писали не слишком часто. У Байрона в «Дон Жуане» (песнь 2, V и VI) есть банальное описание красавиц Кадиса: «…Одна лишь их походка заставляет колотиться ваше сердце…» и «…Слава Богу, я еще не придумал подходящую метафору…» Английские перелагатели ЕО успеха здесь не добились: у прямолинейного Сполдинга здесь «три пары красивых ног женщин»; мисс Радин ударяется в энтомологию и обнаруживает «шесть милых ножек»; у Эльтона «три пары женственных ног» и «одна пара, которую я долго помнил»; а у мисс Дейч помимо «ножек» откуда-то берутся «прелестные конечности» и под биение ее сердца «две ножки бегут к своему возлюбленному». Для нормального переводчика точная передача текста осложняется еще и тем, что Пушкин наряду с ласкательным ножки использует еще и нейтральную форму ноги (как в гл. 1, XXX, 10). Поскольку взятое вне контекста нога может означать как ступню, так и всю ногу, то в XXX, 10 можно увидеть образ именно длинных женских ног. Но чуть дальше, в строфе XXXIII, ноги означает явно ступни; это, а также платья того времени и росчерки пушкинского пера на полях рукописей убеждают нас, что речь идет о щиколотках, подъемах и пальчиках, а не о голенях, икрах и бедрах.
***
Ср. у П. П. «Разговор с Блэквудом, оригиналом» (Р. Р., «А Word with Blackwood in His Own Way») в «London Magazine and Review» (1 March 1825, p. 413–414):«…любой, у кого есть хоть крупица вкуса или чувство пропорции, согласится, что ступни и щиколотки француженок неподражаемы. Вынужден признать правду: ступни британок, как правило, не вызывают особого восхищения… Даже в Лондоне вы сыщете лишь двух-трех искусников, способных изготовить дамскую туфлю».Страсть к высокому подъему, которую Пушкин разделял с Гёте, мой современник, изучающий психологию секса, назвал бы «фетишем ступни». Граф в романе «Избирательное сродство» («Wahlverwandtschaften», 1809), ч. I, гл. 11, так описывает прелестные ножки Шарлотты О.:
«Ein schöner Fuss ist eine grosse Gabe der Natur… Ich habe sie heute im Gehen beobachtet; noch immer möchte man ihren Schuh küssen und die zwar etwas barbarische, aber doch tief gefühlte Ehrenbezeugung der Sarmaten wiederholen, die sich nichts Besseres kennen, als aus dem Schuh einer geliebten und verehrten Person ihre Gesundheit zu trinken»[214].
12—14 В копии (и в издании 1825 г.) к словам:
Варианты
7—9 В отвергнутых чтениях (2369, л. 14) поэт нежно вспоминает «вальс и экосез», а вместо «России целой» стоит «целом Петрограде», что более логично.XXXI
В стихотворении «Осеннее утро» (1816, пятистопный ямб) у Пушкина есть строчки (10–12):
XXXII
3—4 Ср. с «Хорошенькой ножкой» Николя Эдме Ретифа де ла Бретонна (Nicolas Edme Restif de la Bretonne, «Le Joli-pied»), малоталантливого, но занимательного писателя XVIII столетия (1734–1806):
«Saintepallaie avait un goût particulier, et tous les charmes ne faisaient pas sur lui une égale impression… une taille svelte et légère, une belle main flattait son goût: mais le charme auquel il était le plus sensible… c'était un joli pied: rien dans la nature ne lui paraissait audessus de ce charme séduisant, qui semble en effet annoncer la délicatesse et la perfection de tous les autres appas»[216].
7 …условною красой… — <…> Единственный возможный здесь смысл эпитета «условный» связан с идеей un signe convenu[217], с акцентом на идее знака, признака, приметы, символа красоты, тайного языка этой узенькой ножки. (См. коммент. к XXXIV, 14.) Ср. у Шекспира в «Троиле и Крессиде» (IV, V, 55):
8 …своевольный рой. — Распространенный галлицизм, essaim[218], где своевольный аллитеративно перекликается со стандартными эпитетами volage, frivole, volâtre[219]. Ср.: в 1799 г. Лагарп писал о Жане Антуане Руше (1745–1794, автор дидактических стихов, встретивший смерть на гильотине вместе с Андре Шенье) и о его «Месяцах» («Les Mois»): «…[le] défaut dominant dans ses vers… c'est le retour fréquent des mots parasites [tels que] „essaims“… termes communs trop souvent répétés»[220] («Cours de littérature», [1825], vol. X, p. 454). Выражение mots parasites впервые употребил в своих стихах Ж. Б. Руссо. Достаточно привести несколько примеров. Парни, «Эротические стихотворения», кн. III (1778), «Воспоминанье»: «L'essaim des voluptés»[221]. Антуан Бертэн, «Элегия II. К Катилии» (1785): «…tendre essaim des Désirs»[222]. Дюси, «Послание о дружбе» (1786): «…des plaisirs le dangereux essaim»[223]. Ж. Б. Л. Грессе, «Вер-Вер» (1734; Пушкин восхищался этой поэмой в четырех коротких песнях о попугае-вероотступнике, всеобщем любимце женского монастыря). «Au printemps de ses jours / L'essaim des folâtres amours…»[224] Пушкину — не говоря о менее значительных поэтах его времени — потребовались годы, чтобы избавиться от всех этих Мук, Чар и Страстей, от бесконечных купидонов, стайками вылетающих из фарфоровых ульев западного XVIII в. Грессе был одаренным поэтом, но язык его не отличался от языка целого роя (essaim) резвых (folâtres)[225]поэтов его времени. Юрий Тынянов (в статье «Пушкин и Кюхельбекер», к которой следует отнестись с долей скептицизма; Лит насл., 1934, т. 16–18, с. 321–378) предполагает, что впервые Пушкин читал Грессе в 1815 г., когда мать Кюхельбекера, лицейского товарища Пушкина, прислала сыну два тома стихов французского поэта. Кстати, имя попугая в поэме Грессе как только не пишут. Книга, которой пользовался я, называется «Les OEuvres de Gresset, Enrichies de la Critique de Vairvert. Comédie en I acte»[226] (Amsterdam, 1748). В оглавлении указано название «Vert-Vert». В подзаголовке (с. 9) и в самой поэме это «Ver-Vert», а в комедийном комментарии в конце книги — «Vairvert».
9 …Эльвина… — Думается мне, что это родная дочь Макферсоновой Мальвины. Имя встречается во французских подражаниях Оссиану (например, «Эльвина, жрица Весты» Филидора Р. в «Альманахе Муз» / Philidor R., «Elvina, prêtresse de Vesta» in «Almanach des Grâces» [1804], p. 129).
11—14, XXXIII, 1–4 В последних стихах строфы XXXII после воспоминаний поэта о прелестных ножках под длинной скатертью столов находим весьма редкую последовательность нескольких (а именно, четырех) стихов со скадом на второй стопе, которые действуют наподобие тормоза, замедления, накопления энергии для рывка стихов со скадом на первой, а также первой и третьей стопе в следующей строфе. <…> Более того, в этой строфе целых четыре стиха со скадом на первой стопе, что также встречается очень редко.
XXXIII
Поиски реальной женщины, к чьей ножке подошел бы этот хрустальный башмачок — строфа XXXIII, — заставили не одного пушкиниста проявить максимум изобретательности либо же обнаружить свою наивность. Достаточно пылкую поддержку имеют по меньшей мере четыре «прототипа»{20}. Рассмотрим сначала наиболее правдоподобную кандидатку — Марию Раевскую. На последней неделе мая 1820 г. осуществился заманчивый план, составленный не менее чем месяцем прежде. Генерал Николай Раевский, герой наполеоновских кампаний, ехал с одним из двух своих сыновей и двумя из четырех дочерей из Киева в Пятигорск (Северный Кавказ); по пути, в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), к ним присоединился Пушкин, двумя неделями раньше высланный из Петербурга под опеку другого благоволившего к нему генерала, Ивана Инзова. Компанию Раевских составляли: сын Николай, близкий друг Пушкина; девочки Мария,тринадцати с половиной, и София, двенадцати лет; русская нянька, английская гувернантка (miss Matten), компаньонка-татарка (dame de compagnie, загадочная Анна, о которой ниже), врач (д-р Рудыковский) и француз-гувернер (Фурнье). Старший сын Александр, с которым Пушкин не был еще знаком, ждал путешественников в Пятигорске, а в августе все они собирались приехать в Гурзуф (Южный Крым) к г-же Раевской с двумя старшими дочерьми (Екатериной и Еленой). Уже первый отрезок пути от Екатеринослава до Таганрога легко излечил поэта от приставшей к нему на Днепре лихорадки. Однажды утром, 30 мая, между Самбеком и Таганрогом, пять пассажирок одной из двух огромных карет-дормезов — а именно, обе девочки, старуха-нянька и гувернантка с компаньонкой — увидели мелькнувшие по правую сторону барашки морских волн и высыпали на берег полюбоваться прибоем. Молодой Пушкин тихонько вышел из коляски, ехавшей третьей. Лет двадцать спустя в своих до странности банальных и наивных мемуарах («Mémoires de la Princesse Marie Volkonsky», «préface et appendices par l'éditeur Michel Wolkonsky»[227], СПб., 1904) бывшая Мария Раевская так описывает (с. 19) эту сцену:
«Ne me doutant pas que le poète nous suivait, je m'amusais à courir après la vague et à la fuir quand elle venait sur moi; elle finit par me baigner les pieds… Pouchkine trouva ce tableau si gracieux qu'il en fit de charmants vers[228] poétisant un jeu d'enfant; je n'avais que quinze ans alors…»[229]Последнее утверждение, разумеется, неверно; Марии Раевской было тогда лишь тринадцать с половиной; она родилась 25 декабря 1806 г. по ст. ст. (см.: А. Веневитинов, «Русская старина», 1875, XII, с. 822) и умерла 10 августа (ст. ст.?) 1863 г.{21} («agée de 56 ans»[230]; см. предисловие M. Волконского к «Mémoires», с. X). После лета на Кавказских водах, где Пушкин подпал под обаяние циничного Александра Раевского, наши путешественники, за исключением Александра, отправились в Крым и на рассвете 19 августа 1820 г. прибыли в Гурзуф. На протяжении следующих четырех лет Пушкин несколько раз встречал Марию Раевскую. Разумеется, комментатор не имеет права упускать из виду пушкинские рисунки на полях рукописей; так, в черновом наброске строфы IХа гл. 2, против стихов 6—14, где сказано, что Ленский «Не славил сети сладострастья / Постыдной негою дыша / Как тот чья жадная душа /…/ Преследует… / Картины прежних наслаждений / И свету в песнях роковых / Безумно отражает их», Пушкин в конце октября или начале ноября 1823 г. в Одессе нарисовал пером профиль женщины в чепце, в которой легко узнать Марию Раевскую (уже почти семнадцатилетнюю); а над ним изобразил самого себя, в то время коротко остриженного[231]. Если строфа XXXIII гл. 1 в конечном итоге относится именно к этим ласкаемым волной ножкам, то воспоминание поэта действительно «дышит негой» и разглашает тайну «прежних наслаждений» (рисунки, изображающие Марию Раевскую, находим в тетради 2369, л. 26 об., 27 об., 28 и 30 об.; см. мои коммент. к гл. 2, IХа). Она вышла замуж восемнадцати лет (в январе 1825 г.). Ее муж, князь Сергей Волконский, видный декабрист, состоявший в Южном обществе, был арестован после разгрома петербургского восстания 14 декабря 1825 г. Юная жена героически последовала за ним в дальнюю сибирскую ссылку, где — о проза жизни! — полюбила другого, тоже декабриста. Героический отрезок ее жизненного пути воспет Некрасовым в длинной и нудной, недостойной его истинного гения и, увы, бездарной поэме «Русские женщины» (1873; в рукописи озаглавлена «Декабристки»), любимом произведении тех читателей, для кого социальность замысла важнее художественности результата. Мне же нравятся в ней всего две строчки из второй, более музыкальной части, из того пассажа, где говорится о занятиях декабристов:
Предсказатели утверждают, что дату своей будущей смерти человек невольно пишет чуть иначе, чем любую другую, прошедшую или будущую. Возможно, выписывая дату, 16 апреля 1822 г., Пушкин, страдавший почти болезненным интересом к пророчествам, пытался определить, не отличается ли «22» от остальных появляющихся из-под его пера дат. Думаю, что «16 avr[il] 1822» можно считать датой написания приводимого ниже фрагмента «Тавриды». Был ли это канун дуэли Пушкина с Зубовым{24}? (См. коммент. к строфам XXIX–XXX гл. 6.) Кстати, Якушкин ошибся, прочтя французское avr как русское авг, из-за чего ряд компиляторов заставили Пушкина сочинять строфу XXXIII гл. 1 ЕО или то, что ею впоследствии стало, «16 августа»! После дат внизу той же страницы (л. 13 об.) идут двенадцать стихотворных строчек, из них последние пять потом превратятся в стихи 7—10 и 12 строфы XXXIII гл. 1 ЕО:
«Tout ce qui me rappelle la mer m'attriste — le bruit d'une fontaine me fait mal à la lettre — je crois qu'un beau ciel me ferait pleurer de rage; но слава <Богу>, небо у нас сивое, а луна точная репка. A l'égard de mes voisins je n'ai eu que la peine de les rebuter d'abord; ils ne m'excédent pas — je jouis parmi eux de la réputation d'Onéguine — et voilà je suis prophète en mon pays. Soit. Pour toute ressource je vois souvent une bonne vieille voisine — j'écoute ses conversations patriarcales. Ses filles assez mauvaises sous tous les rapports [то есть внешне, в манерах и нравах] me jouent du Rossini que j'ai fait venir. Je suis dans la meilleure position possible pour achever mon roman poétique, mais l'ennui est une froide muse — et mon poème n'avance guère — voilà pourtant une strophe que je vous dois — montrez là au Prince Pierre Dites lui de ne pas juger du tout par cet échantillon…»[240]Написав «assez mauvaises»[241], Пушкин явно подипломатничал, так как его связывала с Осиповыми не только влюбленность, но и сердечная дружба. С этим письмом интересно сопоставить другое, чуть раньше полученное Пушкиным из Александрии под Белой Церковью, имения Воронцовых, написал его 21 августа 1824 г. Александр Раевский, покинувший Одессу дней через десять после отъезда Пушкина в Михайловское Елизавета Воронцова условно именовалась «Татьяной» — как пушкинская героиня.
«Je remets à une autre lettre le plaisir de vous parler des faits et gestes de nos belles compatriotes; présentement je vous parlerai de Tatiana. Elle a pris une vive part à votre malheur, elle me charge de vous le dire, c'est de son aveu que je vous l'écris, son âme douce et bonne n'a vu dans le moment que l'injustice dont vous étiez la victime; elle me l'a exprimé avec le sensibilité et la grâce de caractère de Tatiana»[242].Раевский, несомненно, был знаком с письмом Татьяны; следовательно, оно было написано до того, как Пушкин покинул Одессу. Существует еще и четвертая кандидатка, согласно некоему Д. Дарскому, чья идея обсуждалась и была отвергнута беспросветно-холодным вечером 21 декабря 1922 г. Обществом любителей российской словесности, героически заседавшим во мраке и голоде ленинского правления[243]. Дарский считал обладательницей ножек из строф XXXI и XXXIII компаньонку (dame de compagnie) барышень Раевских, вышеупомянутую татарку Анну Ивановну (фамилия неизвестна) Окончательное мое впечатление: если ножки, воспетые в строфе XXXIII, и имеют конкретную хозяйку, то одна из ножек принадлежит Екатерине Раевской, а другая — Елизавете Воронцовой. Иными словами, крымские впечатления августа 1820 г. и посвященные им стихи (сочиненные предположительно 16 апреля 1822 г.) на второй неделе июня 1824 г. были преобразованы в строфу ЕО, запечатлевшую одесское увлечение поэта. К слову, такое бегание наперегонки с волнами было в те годы модным развлечением. «Un des premiers plaisirs que j'aie goûtés, — пишет Шатобриан в „Замогильных записках“ 1846 г. („Mémoires d'outre-tombe“. Ed. Maurice Levaillant. Paris, 1948, pt. I, bk. I, ch. 7), — était de lutter contre les orages, de me jouer avec les vagues qui se retiraient devant moi, ou couraient après moi sur la rive»[244].
3—4 Бегущим бурной чередою / С любовью лечь к ее ногам! — Читающие по-русски увидят здесь россыпь прекрасных звукоподражательных аллитераций. Ср. у Бена Джонсона в «Стихоплете» (Ben Jonson, «Poetaster»), IV, VI (прощание Юлии с Овидием):
***
Русским комментаторам известно, что здесь присутствует аллюзия (оборачивающаяся, мне кажется, одной из умышленных литературных пародий, которых в ЕО набирается несколько — в виде первых четверостиший строф) на отрывок из «Душеньки».5—6 Как я желал тогда с волнами / Коснуться милых ног устами! — «Comme je désirais alors avec les vagues effleurer ses chers pieds de mes lèvres!» В «романизированной биографии», банальной и кишащей ошибками («Pouchkine» 2 vols. Paris, 1946), Анри Труаия сообщает по поводу данного эпизода (vol. I, р. 240): «Séduit par l'image de cette enfant de quinze ans jouant avec les flots, Pouchkine écrivit une poésie sentimentale à son intention.
6 …милых ног… — Поскольку уже так много написано о принадлежности последних, мне придется осветить еще некоторые подробности. В необыкновенных, прекраснейших строках, которые Пушкин добавил к началу «Руслана и Людмилы» через четыре года после опубликования поэмы
8 Кипящей младости моей… — Распространенное французское клише, русская версия которого встречается в поэзии Пушкина и околопушкинского созвездия с навязчивой частотой. То же, что «пылкая молодость» у латинских поэтов. См. у Вольтера «Екклезиаст в кратком изложении» («Précis de l'Ecclésiaste», 1756, опубл. в 1759), первая строка: «Dans ma bouillante jeunesse…»[254]; или, в собирательном смысле, у Монтеня, в «Опытах», кн. III, гл. 5, «О стихотворениях Вергилия» (1586, опубл. в 1588): «Cette verte et bouillante jeunesse…»[255]
10 Армид… — Французский лексикон определяет Армиду так: «Nom donné par autonomase à une femme qui réunit l'art de séduire à la beauté et aux grâces»[256]. Источник чувственного образа стихов 8—12 прослеживается легко: это «Освобожденный Иерусалим» (1581) Тассо: «Armide… est couchée sur le gazon; Renaud est couché dans ses bras. Son voile ne couvre plus l'albâtre de son sein… elle languit d'amour: sur ses joues enflammées brille une sueur voluptueuse qui l'embellit encore»[257] (переложение принца Шарля Франсуа Лебрена, «La Jérusalem délivrée» [1774], XVI).
XXXIV
8 …тоска… — Ни одно английское существительное не передает всех оттенков этого слова. На самом глубоком и мучительном уровне это чувство сильнейшего душевного страдания, часто не имеющее объяснимой причины. В менее тяжелых вариантах оно может быть ноющей душевной болью, стремлением непонятно к чему, болезненным томлением, смутным беспокойством, терзанием ума, неясной тягой. В конкретных случаях оно означает стремление к кому-то или чему-то, ностальгию, любовные страдания. На низшем уровне — уныние, скуку. (См. также коммент. к гл. 3, VII, 10.)
9 …надменных… — Слово использовано здесь не в своем буквальном смысле, а явно в качестве стилистической имитации, и по звучанию и по значению, французских inhumaines, beautés inhumaines — «безжалостных красавиц», «мучительниц», столь часто встречающихся в мадригалах XVIII в.
10—12 Томашевский (Акад. 1937, с. 262) пишет, что эти две строчки есть в тетради 2366, л. 34 об.
14 Обманчивы… — Переводчику здесь соблазнительно воспользоваться формулой as false as fair («красота вероломна»), но в данном контексте false было бы скорее изменчивы. Более того, следует помнить, что «обман» на самом деле имеет в виду невыполнение телесных обещаний (см. строфу XXXII), — малая толика игривой порочности легко сходит нашему поэту с рук, как и его французским поводырям. В черновой рукописи (2369, л. 14 об.) строфа XXXII идет за той, что следует после строфы XXXI и теперь имеет номер XXXIV.
Вариант
5 Отвергнутое чтение в беловой рукописи:XXXV
1 Что ж мой Онегин? — Ср. у Байрона в «Беппо», XXI: «Но ближе к делу» — и в «Чайльд Гарольде», песнь II, строфа XVI: «Но где ж Гарольд?»
2 В постелю с бала едет он — «Третьего дня был бал у князя **, — пишет барышня из „романа в письмах“, который Пушкин начал в 1829 г. (экспериментируя с архаичным жанром). — Танцовали до пяти часов». Онегин — и того дольше.
3—4 А Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден — Отметим красоту чисто пушкинского сочетания двух строк подряд с двойным скадом и с необычайно выразительными аллитерациями, основанными на повторяющихся ударных и безударных у и бу и на перекличке о и н. Неугомонный город насчитывал 377 800 жителей.
5 <…>
7 С кувшином охтинка спешит… — Охта — восточная часть Петербурга, на восточном берегу Невы, тянется полосой с севера на юг и по-фински называется Оха. Охтинка спешит с кувшином молока, снег «поет» под ее ногами (как где-то сказал о хрустящем снеге Вальтер Скотт). Хотя в ЕО этой реминисценции и нет, любопытно сравнить утренний Петербург Пушкина с утренним Лондоном Джона Гэя в поэме «Тривия, или Искусство ходить по улицам Лондона» (John Gay, «Trivia, or the Art of Walking the Streets of London», 1716), где мелом на дверях подсчитывает свою выручку молочница, «гремит пергамент барабана», спешат уличные торговцы, катятся повозки, открываются лавки и т. д.
9 Проснулся утра шум приятный… — Похожий стих есть в «Полтаве» (1828), ч. II стих 318: Раздался утра шум игривый. Ср. эти эпитеты с теми, что используют английские поэты: «the busy hum of men» («гуденье занятой толпы») у Мильтона и «the Noise of busy Man» («Шум занятого Человека») у Джона Дайера. Вообще русское «шум» подразумевает более длительное и однородное акустическое явление, чем английское noise. Шум также чуть более отдален и нечеток. Это скорее гомон, нежели грохот «Шум» и однокоренные «шумный», «шумящий», «шуметь» — изумительные звукоподражания, чего не скажешь об английских noisy и to noise. «Шум» в различных сочетаниях приобретает разнообразные нюансы смысла: шум города — шум лесов — шумящий лес — шумный ручей — шумящее море (удары, рокот, рев бьющихся о берег волн), «the surgy murmurs of the lonely sea» («ропот одиноко вздымающихся волн»), как пишет Китс в «Эндимионе» (стих 121). «Шум» также может означать ропот, оживление и т. д. Глагол «шуметь» нищенски переводится to be noisy, to clatter. (См. также коммент. к гл. 1, XXXVII, 2.)
12 Немец аккуратный… — «Акуратный» или «аккуратный» (слово того же происхождения, что и английское accurate — точный) — полонизм XVIII в., в переводе — punctual; имеет более широкий смысл, чем просто «точный», «пунктуальный». «Аккуратный» подразумевает, помимо этого, опрятность и методичность — качества, русским не свойственные. Пушкин весьма цинично предполагает в этом месте гогот галерки, насколько можно судить по письму Гнедичу (13 мая 1823 г., из Кишинева в Петербург), где он упоминает об одноактной комедии в стихах «Нерешительный» (впервые представленной 20 июля 1820 г.) третьеразрядного драматурга Николая Хмельницкого, переделавшего ее с французского оригинала (вероятно, «Нерешительный» Филиппа Нерико Детуша / Philippe Néricault Destouches, «L'Irrésolu»):
«Я очень знаю меру понятия, вкуса и просвещения этой публики… Помню, что Хмельницкий читал однажды мне своего „Нерешительного“; услыша стих „И должно честь отдать, что немцы аккуратны“, я сказал ему: вспомните мое слово, при этом стихе все захлопает и захохочет. — А что тут острого, смешного? Очень желал бы знать, сбылось ли мое предсказание».
13 В бумажном колпаке… — Не только некоторые переводчики, но и русские комментаторы поняли «бумажный» как «сделанный из бумаги»! На самом же деле сочетание «бумажный колпак» — это попытка Пушкина передать французское bonnet de coton, то есть хлопковый домашний колпак. Существующее в английских словарях calpac, или calpack, или kalpak, ассоциируется с Востоком. Этим словом я воспользовался для передачи русского «колпак» в гл. 5, XVII, 4.
14 васисдас — французское слово (признанное Академией в 1798 г.) vasistas, означающее окошечко либо подобие форточки с открывающейся створкой или решеткой, через него продавали хлеб; считается, что произошло от немецкого was ist dass? — «что это такое?» (объяснение столь же изобретательное, как и выведение английского haberdasher — галантерейщик — из habt ihr dass?[258]); во французском просторечии встречается в форме vagistas. Пушкин колебался между написанием Wass-ist-das и вас-издас, в беловой рукописи остановившись на втором варианте («Рукописи» 1937). Лупус в примечаниях к своему переводу ЕО (1899) отмечает (с. 80), что петербургские хлебники-немцы нижнюю часть окна заменяли медной створкой, которую, когда покупатель в нее постучит, открывали: она опускалась наружу, как миниатюрный подъемный мост, и служила прилавком. В «Альбоме Пушкинской юбилейной выставки» под ред. Л. Майкова и Б. Модзалевского (М., 1899) на л. 19 я обнаружил картинку — акварель, нарисованную около 1815 г. однокашником Пушкина А. Илличевским и хранящуюся ныне вПушкинском Доме, где изображена группа лицеистов, дурацким кривляньем донимающих немца-хлебника и его жену; те, в праведном гневе, нарисованы у своего окна в первом этаже, и на немце — полосатый домашний колпак.
Вариант
9—12 В черновой рукописи (2369, л. 15):XXXVI
Здесь заканчивается описание онегинского дня зимой 1819 г., которое, с перерывами на отступления, занимает всего лишь тринадцать строф (XV–XVII, XX–XXV, XXVII–XXVIII, XXXV–XXXVI). См. отмеченную Модзалевским в биографии Якова Толстого («Русская старина», XCIX, [1899], с. 586–614; С, [1899], с. 175–199) любопытную параллель между днем Онегина и четверостишиями Якова Толстого (абсолютно бездарными), написанными весьма архаичными четырехстопными ямбами с налетом журналистской лихости, предвещающей сатиру середины века, и озаглавленными «Послание к Петербургскому жителю» (в сборнике дрянных стихов «Мое праздное время» [май?], 1821), где есть такие строчки:
***
Ср. «Советы о реформе, особливо игорных клубов», преподанные неким членом Парламента (1784; процитировано Эндрю Штейнметцем в «Игорном столе» / Andrew Steinmetz, «The Gaming Table», [London, 1870], I, p. 116) и содержащие описание дня молодого лондонского модника:«Просыпается он лишь когда пора уже отправляться на верховую прогулку по Кенсингтонскому саду; возвращается переодеться; обедает поздно; затем отправляется на карточный вечер, точно так же, как и накануне… Вот каков нынешний модный образ жизни, от „Его Светлости“ до сержанта гвардии».Статья В. Резанова о «влиянии Вольтера на Пушкина»[259] заставила меня обратиться к вольтеровской сатире «Светский человек» («Le Mondain», 1746), которая изображает «train de jour d'un honnête homme»[260] (стих 64) и содержит совершенно «онегинские» строчки (65–66, 89, 91, 99, 105–107):(См. также гл. 2, XXX, 13–14).
8 И завтра то же, что вчера. — Ср. в «Характерах» (1688) у Лабрюйера: «Il [Narcisse] fera demain ce qu'il fait aujourd'hui et ce qu'il fit hier»[265] (описание дня молодого человека, «О городе» / «De la Ville», эпизод 12).
11 — 14 <…>
XXXVII
2 света шум — старое французское клише le bruit, le tumulte, le fracas du monde, штамп, восходящий к Риму и римской поэзии. Я воспользовался английскими выражениями, например байроновским «веселым светским гулом» («the gay World's hum» — «Дон Жуан», песнь XIII, строфа XIII, 4). Это вовсе не то же самое, что реально слышимые шум и толкотня городской жизни, описанной в одной из предыдущих строф (см. мой коммент. к XXXV, 9).
6—10 Cр. у Парни в «Годдам!», поэмке в четырех песнях, написанной «par un French-Dog [собакой-французом]» в месяце Фримере («месяце инея») XII года (октябрь — ноябрь 1804 г.), песнь I:
8 Beef-steaks… — Европейский бифштекс представлял собой небольшой, толстый, темно-красный, сочный и нежный кусок мяса, особую часть вырезки, справа щедро окаймленной янтарным жиром, и имел — если имел — мало общего с нашими американскими «стейками», безвкусным мясом нервных коров. Ближайшее подобие такого beef-steaks — филе-миньон. Пушкин сохранил латиницу, хотя слово давно вошло в русский язык (см., к примеру, «Сын Отечества», 1814, с. 128) и звучало как «бифстекс» (ед. ч.), а затем под влиянием немецкого языка превратилось в «бифштекс». В пушкинское время, когда годовая подписка на еженедельный журнал стоила тридцать рублей, порция бифштекса обходилась в двадцать пять копеек.
9 Шампанской [правильно: «шампанского»] обливать бутылкой… — В переводе я сохранил пушкинскую грамматическую погрешность. Строчка означает «запивать шампанским». Согласно Николаю Полевому («Московский телеграф», ч. 34, № 14), в 1818 г. в Москву из Франции было завезено 158 804 бутылки шампанского приблизительно на сумму в 1 228 579 рублей; в 1824 г. — 374 678 бутылок.
14 И брань, и саблю, и свинец… — Стих раздражает своей неясностью. Что именно разлюбил Онегин? «Брань» означает военные действия; отсюда можно предположить, что около 1815 г. Онегин, подобно многим другим из числа «золотой молодежи» того времени, служил в действующей армии; более вероятно, однако, и об этом свидетельствует рукопись, что здесь говорится о дуэлях; но (для оценки поведения Онегина позже, в гл. 6) было бы крайне важно яснее сообщить о его дуэльном опыте. «Саблю и свинец» — галлицизм, le sabre et le plomb — «палаш и пуля». Ирландец в 1800 г. сказал бы «эфес и дуло». Сэр Джоуна Баррингтон в «Частных записках о времени моей жизни» (Jonah Barrington, «Personal Sketches of His Own Times», 1827, II, 6–7) говорит:
«Около 1777 года к „пожирателям огня“ [дуэлянтам] в Ирландии относились с огромным почтением. Ни один молодой человек не мог считать свое образование завершенным, не обменявшись выстрелами с кем-либо из знакомых. Первые два вопроса, которые задавали, желая выяснить репутацию юноши, были: „Из какой он семьи?“ [и] „стрелялся ли он?“».На с. 10–14 Баррингтон цитирует принятый в Клонмелле рукописный кодекс чести. (См. также коммент. о дуэлях к гл. 6, XXIX–XXX.) Интересно, нет ли связи между фр. blasé («пресыщенный», «скептический») и англ. to blaze в значении «стреляться». Пушкин упоминается в числе «nobles seigneurs… qui… appelaient près d'eux pour s'exercer avec lui dans cet art qu'ils aimaient»[267] знаменитого фехтовальщика A. Гризье, жившего в России при Николае I («Заметка об [Августине] Гризье» Роже де Бовуара в кн. «Оружие и дуэль» / A. Grisier, «Les Armes et le duel», Paris, 1847).
Варианты
8 В черновой рукописи (2369, л. 16 об.):12—14 В черновой (2369, л. 16 об.) и чистовой рукописях прямо указано, что Онегин дрался на дуэлях:
XXXVIII
1—2 Недуг, которого причину / Давно бы отыскать пора — Русские критики с огромным рвением взялись за эту задачу и за столетие с небольшим скопили скучнейшую в истории цивилизованного человечества груду комментариев. Для обозначения хвори Евгения изобрели даже специальный термин: «онегинство», тысячи страниц были посвящены Онегину как чего-то там представителю (он и типичный «лишний человек», и метафизический «денди», и т. д.). Бродский (1950), взобравшись на ящик из-под мыла, употребленный с той же целью за сто лет до него Белинским, Герценом и иже с ними, объявил «недуг» Онегина результатом «царской деспотии». И вот образ, заимствованный из книг, но блестяще переосмысленный великим поэтом, для которого жизнь и книга были одно, и помещенный этим поэтом в блестяще воссозданную среду, и обыгранный этим поэтом в целом ряду композиционных ситуаций — лирических перевоплощений, гениальных дурачеств, литературных пародий и т. д., — выдается русскими педантами за социологическое и историческое явление, характерное для правления Александра I (увы, эта тенденция к обобщению и вульгаризации уникального вымысла гениального человека имеет приверженцев и в Соединенных Штатах)
3 …английскому сплину [см.также XVI, 9 — roast beef; XXXIII, 8 — beef-steaks] — Диета, на которую Пушкин сажает Онегина, лишь способствует его гипохондрии: я полагаю, что здесь присутствует любопытная реминисценция, отсылающая нас к «Письмам русского путешественника» Карамзина, где в письме из Лондона (лето 1790 г., не датировано) встречается следующая (уже тогда не соответствующая действительности) мысль: «Рост-биф, биф стекс есть их обыкновенная пища. От того густеет в них кровь; от того делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и не редко самоубийцами <…> [это] физическая причина их [сплина]…»
3—4 Хандра («-хондрия») и сплин («гипо-») иллюстрируют наглядное разделение словесного труда между двумя нациями, обе из которых известны своей любовью к скуке: англичане взяли себе первую часть слова, а русские — вторую. Конечно, гипохондрия (в первоначальном, широком значении этого слова, не включающем американский оттенок maladie imaginaire[268]), не является особенной принадлежностью какого-либо места или времени. Сплин в Англии и скука во Франции вошли в моду в середине XVII в., и в течение последующего столетия французские трактирщики умоляли страдающих сплином англичан не сводить счеты с жизнью в их заведениях, а жители швейцарских гор — не бросаться в их пропасти, к столь крайним мерам не приводила повальная, но протекающая значительно легче скука (ennui). Эта тема, даже если ограничиться строго литературными рамками, слишком нудна, чтобы подробно рассматривать ее в нашем комментарии, но несколько примеров привести необходимо в доказательство того, что к 1820 г. скука уже была испытанным штампом характеристики персонажей, и Пушкин мог вволю с ним играть, в двух шагах от пародии, перенося западноевропейские шаблоны на нетронутую русскую почву. Французская литература XVIII и начала XIX в. изобилует мятущимися, страдающими от сплина молодыми героями Это был удобный прием, он не давал герою сидеть на месте. Байрон придал ему новое очарование, подлив в жилы Рене, Адольфа, Обермана и их товарищей по несчастью немного демонической крови. Из произведений, просмотренных мною при работе над Онегиным, рассуждения на эту тему встречаются у следующих авторов: у Вольтера в его «Орлеанской девственнице» (1755), VIII: «[Сир Кристоф Арондель, душа которого была altière и indifférente[269]] Parfait Anglais, voyageant sans dessein… parcourait tristement l'Italie; / Et se sentant fort sujet à l'ennui, / Il amenait sa maîtresse [леди Джудит Розамор] avec lui…»[270] (любопытно, между прочим, что эти интонации повторились, столетием позже, у Альфреда де Виньи в его известном высказывании о Байроне и «sa Guiccioli» — рифмуется с lui); и у Вольтера же в «Женевской гражданской войне» (1767), III, где аналогичный господин, «milord Abington», «voyageait [по Швейцарии] tout excédé d'ennuit, / Uniquement pour sortir de chez lui; / Lequel avait, pour charmer sa tristesse, / Trois chiens courans, du punch et sa maîtresse»[271]. Джеймс Босуэлл в «Гипохондрике», № 1 («The London Magazine», 1777, October) пишет:
«Льщу себе мыслью, что Гипохоидрик в качестве собрания регулярно публикуемых очерков будет благожелательно принят в Англии, где недуг, известный под названием меланхолии, гипохондрии, сплина или скуки, давно считается почти что национальной болезнью».Потом, в № 5 (1778, February), он проводит различие между меланхолией и гипохондрией, говоря, что первая «поистине беспросветна», а вторая «фантастически отвратительна». И конечно, на отдельных своих стадиях этот недуг соответствует классическим определениям, данным ему в сочинениях медиков, посвященных гипохондрии и истерии. Во Франции Лафонтен употреблял существительное hypocondre («Басни», кн. II, № 18: «Chatte métamorphosée en femme»[272]) в значении «совершеннейший сумасброд», что соответствует лишь первой части Босуэллова определения. У Лагарпа в «Лицее…» (1799, цитирую по изд. 1825 г., V, с. 261):
«Je ne sais si même en Angleterre, où l'on connait une maladie endémique qui est le dégoût de la vie, on parlerait ainsi [как и Сенека] de la passion de la mort; et le spleen n'était pas connu à Rome»[273]См. также коммент. к XXXVII, 6—10, «Spleen, noir» y Парни и «черный сплин» в гл. 6, XV, 3 (в коммент. к гл. 6, XV–XVI). У Нодье в письме другу (Гою) в 1799 г:
«Je ne suis plus capable d'éprouver aucune sensation vive… A vingt ans j'ai tout vu, tout connu… épuisé la lie de toutes les douleurs… Je me suis aperçu à vingt ans que le bonheur n'était pas fait pour moi»[274].Стендаль в 1801 г. (в восемнадцатилетнем возрасте) пишет: «…ma maladie habituelle est l'ennui» («Дневник»)[275]. Рене у Шатобриана считал, что существует лишь «par un profond sentiment d'ennui»[276]. Мадам де Крюднер (1803) «Quelle est donc cette terrible maladie, cette langueur… ennui insupportable… mal affreux…»[277] (размышления, которым предается Гюстав де Линар в «Валери»). Сенанкур, «Оберман» (1804), письмо LXXV:
«Dès que je sortis de cette enfance que l'on regrette, j'imaginai, je sentis une vie réele; mais je n'ai trouvé que des sensations fantastiques: je voyais des êtres, il n'y a que des ombres: je voulais de l'harmonie, je ne trouvais que des contraires. Alors je devins sombre et profond; le vide creusa mon coeur; des besoins sans bornes me consumèrent dans le silence, et l'ennui de la vie fut mon seul sentiment dans l'âge où l'on commence à vivre»[278].До работы над «Онегиным» Пушкин «Обермана» еще не читал; он приобрел экземпляр первого издания лишь когда неподражаемо очаровательный «Оберман» наконец прославился благодаря эпиграфу в «Делорме» (1829, из первого абзаца письма XLV Обермана) и второму изданию (1833). Интонациям «Обермана» (см. приведенный отрывок) подражает Лермонтов в «Герое нашего времени» (1840): дневник Печорина, «3 июня». Любопытно полное отсутствие острой пушкинской критики в опубликованной поэтом статье (в «Литературной газете», 1831, XXXII, с. 458–461, см. Акад. 1936, т. 5, с 598), где он сверх всякой меры превозносит бездарный и несамостоятельный лирический сборник «Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма» (1829) Сент-Бёва. Он нашел его необычайно талантливым, заявив, что «никогда ни на каком языке голый сплин не изъяснялся с такой сухой точностию» — эпитет самый неподходящий для цветистых банальностей Сент-Бёва[279]. У Шатобриана, 1837 («Замогильные записки» / «Mémoires d'outre-tombe», ed. Levaillant, pt. II, bk. I, ch. 11):
«Une famille de Renés-poètes et de Renés-prosateurs a pullulé; on n'a plus entendu bourdonner que des phrases lamentables et décousues… il n'y a pas de grimaud… qui, à seize ans, n'ait épuisé la vie… qui, dans l'abîme de ses pensées, ne se soit livré au „vague de ses passions“».[280]Наконец, y Байрона в «Дон Жуане», XIII, CI, 5–8:
«„Ennui“ есть ощущение печали, тревожной и непонятной, происходящее из чувства апатии и бессилия… Насладившись чем-либо, склонный к размышлению человек с удивлением сознает, сколь пусто любое наслаждение… Несколько раз отметив несоответствие надежды и действительности… он склонен видеть в этом закон природы… Таково состояние духа Рене. Приверженность эпикурейству также порождает ennui»Судя по прочитанным мною английским и французским романам начала XIX в., для их героев, страдающих описанным недугом, существовало четыре основных лекарства, четыре варианта поведения. 1) ужасно всем надоесть; 2) покончить жизнь самоубийством; 3) вступить в какое-нибудь основательное религиозное общество; 4) тихо смириться. Вокабуляр, обслуживающий ennui, включает также «тоску» и «скуку», которые Пушкин, из просодических соображений, часто использует как синонимы к «хандре».
9 Child-Horàld — произносится «Чильд-Гарольд», под влиянием французского произношения «Шильд-Арольд». Это — Чайльд Гарольд, герой байроновского «романа» (1812), чье лицо «часто в неистовом, веселом настроеньи странную муку выражало» (песнь I, VIII), который никем «не был любим» (IX) и чья «молодость была растрачена в безумнейших причудах» (XXVII), у него бывают «приступы хандры» (XXVIII), он «обречен ненавидеть себя, каким он стал из-за „усталости, порожденной / Всем, что ему встречается“ — „постоянной, нескончаемой мрачности, / Знаменитой тоски Агасфера“» (четырехстопная вставка после LXXXIV) и т. д. В отвергнутом чтении этого стиха в черновой рукописи (2369, л. 16 об.) вместо героя Байрона упомянут Адольф — герой Бенжамена Констана. Пишо и де Салль в открывающем т. 1 «Oeuvres de Lord Byron» (1819) содержании пишут заглавие поэмы как «Childe-Arold». В четвертом французском издании в т. 2 (1822) поэма названа «Childe-Harold», «poème romantique» (что, кстати, объясняет, почему Пушкин в своем знаменитом письме из Одессы в Москву весной 1824 г. назвал своего ЕО «пестрыми строфами романтической поэмы») Позднее во французском написании установился не только дефис, но и исчезло последнее «е» в первом слове; так, у Беранже в 1833 г в примечании к куплетам, посвященным Шатобриану, стоит «…le chantre de Child-Harold est de la famille de René»[283]. Ср. конец гл. 1, XXXVIII ЕО со строфой VI песни I Байрона во французском переводе: «Or Child-Harold avait le coeur malade d'ennui… Il allait errer seul, et dans une triste rêverie»[284]. Французская традиция и французское произношение, кое-какое понятие об английском «ch», транскрибирование на русский со смеси английского и французского и, наконец, но не в последнюю очередь, небрежность наборщиков — все это в совокупности привело к тому, что имя Чайльд Гарольда еще в прижизненных изданиях ЕО претерпело следующий ряд мутаций: Child-Harold (фр.), гл. 1, XXXVIII, 9 — 1825, 1829 (так же и в черновой рукописи, 2369, л. 16 об.); Child-Horald (фр.), гл. 1, XXXVIII, 9 — 1833, 1837; Чильд Гарольд, гл. 4, XLIV, 1 — 1828, 1833, 1837 (в черновой рукописи, 2370, л. 77 об. и в обеих беловых — через дефис); Чельд Гарольд, примеч. 4 — 1825; Чильд Гарольд, примеч. 4 — 1829; Чальд Гарольд, примеч. 5 — 1833; Чальд Гаральд, примеч. 5 — 1837. Последние четыре варианта встречаются в примеч. 4 к гл. 1, XXI, 4 В черновом наброске этого примечания у Пушкина стоит сокращение «Ч. H», как если бы он напоминал себе, что «ch» правильно произносится как русское «ч», а не как французское «ш». Русское «Гарольд», как, конечно же, и французское «Harold», имеет ударение на последнем слоге. Дефис появился по аналогии с французскими двойными именами (типа Шарль-Анри). На самом деле, конечно, «Чайльд» является архаическим обозначением юноши благородных кровей, особенно будущего носителя рыцарского звания. См. также мой коммент. к гл. 4, XLIV, 1. Русские комментаторы упорно не замечают того важного факта, что в пушкинскую эпоху русские писатели знали литературу Англии, Германии и Италии, как и произведения древних, не по оригиналам, а по несметным пересказам неутомимых французов. Лубочные русские переложения французских романов читали только низшие сословия, а восхитительная музыка баллад Жуковского, написанных по мотивам английских и немецких поэм, завоевали русской литературе такую славу, что ущерб, нанесенный Шиллеру или Грэю, не имел большого значения. Дворянин-литератор, петербургский щеголь, скучающий гусар, образованный помещик, провинциальная барышня в осененном липами замке из крашеного дерева — все они читали Шекспира и Стерна, Ричардсона и Скотта, Мура и Байрона, а также немецких романистов (Гете, Августа Лафонтена) и итальянских поэтов (Ариосто, Тассо) во французских переложениях, и только в них. Первым французским переводчиком Байрона был, кажется, Леон Тьессе (Léon Thiessé, «Zuleika et Sélim, ou la Vierge d'Abydos», Paris, 1816), но его переводы читали мало. Отрывки из четырех песен «Чайльд Гарольда» и фрагменты из «Шильонского узника», «Корсара» и «Гяура» были анонимно опубликованы в Женевской универсальной библиотеке в серии «Литература», т. V–VI (1817), VII, IX (1818) и XI (1819). Именно об этих переводах (которые сам Байрон, недостаточно знавший французский, ставил выше пишотовских!) идет речь, например, в письме Вяземского А. Тургеневу в Петербург от 11 октября 1819 г. «Я все это время купаюсь в пучине поэзии: читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских»{28}. Примерно в то же время на тот же женевский источник вынуждены были полагаться Ламартин и Альфред де Виньи во Франции. К 1820 г. нетерпеливые русские читатели уже могли получить четыре начальных тома первого издания (1819) сочинений Байрона, переводы которых выполнили Пишо и де Салль; в этих-то прозаических переложениях, жалких и искаженных подобиях оригиналов, Пушкин впервые и прочитал (возможно, по дороге из Петербурга в Пятигорск, и уж наверняка в Пятигорске, летом 1820 г., вместе с братьями Раевскими, см. коммент. к XXXIII) «Корсара», «Манфреда» и первые две песни «Паломничества Чайльд Гарольда». Видение о барышнях Раевских (знавших английский от гувернантки), в беседках либо во гротах обучающих влюбленного, но усердного Пушкина языку Байрона, — не более чем легкий бред русских издателей. Необходимо отметить, что, превращая всю поэзию Байрона в гладкую французскую прозу, Пишо не только не заботился о точности, но методично переписывал байроновские тексты самым легкочитаемым, то есть самым банальным, французским языком прошлого столетия. В том первом издании сочинений Байрона переводчики, Amédée Pichot и Eusèbe de Salle, сохранили анонимность. Во втором издании они подписались общим псевдонимом А. Е. de Chastopalli, что является (неточной) анаграммой их имен и, по нелепой случайности, звучит сходно с русским словом «шестипалый». Во время подготовки третьего издания А. П. и Э. Д. С. поссорились (см. примечание Пишо, VI, с 241), и начиная с восьмого тома (1821) Пишо остался в творческом одиночестве. Вот краткое описание четырех изданий этого монументального и бездарного труда; все они выпущены парижским издателем Ladvocat (более подробные библиографические сведения см. в каталоге Французской национальной библиотеки и в перечне переводов на французский язык у Эдмона Эстева в книге «Байрон и французский романтизм» (Edmond Estève, «Byron et le Romantisme français», Paris, 1907, p. 526–533)): (1) «OEuvres de lord Byron», перевод с английского, в 10-ти т., Париж, 1819–1821 (в т. 1, 1819, вошли «Le Corsaire», «Lara» и «Adieu»; в т. 2, 1819 — «Le Siège de Corinthe», «Pansina», «Le Vampire», «Mazeppa» и стихотворения, в т. 3, 1819 — «La Fiancée d'Abydos» и «Manfred»; в т. 4, 1819 — первые две песни из «Le Pèlerinage de Childe-Harold»; в т. 5, 1820 — третья песнь из «Childe-Harold», «Le Giaour» и «Le Prisonnier de Chillon»; в т. 6, 1820 — первые две песни из «Don Juan»; в т. 7, 1820 — четвертая песнь из «Childe-Harold»; в т. 8, 1820 — «Верро» и стихотворения; в т. 9, 1820 — четыре акта «Marino Faliero»; в т. 10, 1821 — пятый акт «Marino Faliero», стихотворения и «Les Poètes anglais et les Critiques écossais»). (2) OEuvres complètes de lord Byron, перевод A. E. de Chastopalli (первые три тома) и А. Р. (последние два тома), в 5-ти т., 1820–1822 (в т. 2, 1820, вошли «Le Giaour», первые две песни из «Don Juan» и «Beppo», в т. 3, 1820 — «Childe Harold» и «Vampire», из последующих изданий исключенный). (3) OEuvres complètes de lord Byron, перевод A. P. и E. D. S. (первые семь томов) и А. Р. (последние три тома), в 10-ти т., 1821–1822. (4) OEuvres de lord Byron, «4e édition entièrement revue et corrigée», «в переводе A. P…t», с предисловием Шарля Нодье, в 8-ми т., 1822–1825 (первые пять томов вышли в 1822 г., в т. 2 вошел «Childe-Harold»; в т. 6, 1823 — первые пять песен из «Don Juan», а в т. 7, 1824 — все остальные). В своем комментарии я пользовался 2-м и 4-м изданиями. Пушкин, находясь в Михайловском, написал Вяземскому в Москву в ноябре 1825 г.: «Прочитав первые 2 [песни „Дон Жуана“], я сказал тотчас [Николаю] Раевскому, что это chef-d'oeuvre Байрона, и очень обрадовался, после увидя, что W. Scott моего мнения» (отзыв Скотта, опубликованный в «Эдинбургском еженедельном журнале» от 19 мая 1824 г. цитировался русскими изданиями). Первые две песни «Дон Жуана» Пишо вышли в т. 4 в 1820 г., и впервые Пушкин прочел их, вместе с последними двумя песнями «Паломничества» не раньше января 1821 г. и не позднее мая 1823 г., либо в Каменке (Киевской губернии), либо в Кишиневе. Впоследствии, но не позднее осени 1824 г., к нему попал 6-й том 4-го (1823), пишотовского издания с уже известными ему двумя песнями из «Дон Жуана» и с тремя следующими. В том же письме Вяземскому, из Михайловского в Москву в ноябре 1825 г., приведенному выше фрагменту предшествуют следующие слова: «Что за чудо Д[он] Ж[уан]! Я знаю только 5 перв. песен». Наконец, в декабре 1825 г. Пушкин, в Михайловском, с помощью своих приятельниц Аннеты Вульф и Анны Керн получил из Риги (служившей окном в западную литературу) остальные одиннадцать песен «Дон Жуана» в 7-м пишотовском томе (1824). Здесь, возможно, уместны будут несколько хронологических примеров, иллюстрирующих единоборство поэта с английским языком. Большей частью они основаны на рукописях, собранных Львом Модзалевским, Цявловским и Зенгер в публикации «Рукою Пушкина» (М., 1935) В силу каких-то необъяснимых причин в аристократических русских семьях начала 1800-х гг. французскому языку обучали и сыновей, и дочерей, английскому же — часто только дочерей. У Ольги, сестры поэта, одно время была английская гувернантка, мисс или миссис Бейли (Bailey или Baillie), однако точно известно, что, уезжая в 1820 г. из Петербурга в свою плодотворную южную ссылку, Пушкин английского не знал. Как и большинство русских, он не был силен в языках: даже его французский, освоенный в детском возрасте, был лишен индивидуальности и, судя по письмам поэта, на протяжении всей его жизни сводился к блестящему владению речевыми штампами XVIII в. Во всех своих периодически (с начала 1820-х по 1836 г.) предпринимаемых попытках изучить английский самостоятельно Пушкин так и не продвинулся дальше начальной стадии. Из его одесского письма Вяземскому в июне 1824 г. мы узнаем, что он по-прежнему произносит «Чильд Гарольд», что лишь на полшага отличается от французского произношения. В 1821 или 1822 г., взявшись без подстрочника переводить первые четырнадцать строчек байроновского «Гяура» на французский (характерен выбор языка перевода!), Пушкин, словно двоечник-школяр, передает «the Athenian's grave» («надгробие афинянина») как «la grève d'Athènes» — «песчаный берег Афин», тогда как в его волшебном русском это словосочетание преобразилось в «прах Афин». Пытаясь в 1833 г. с помощью англо-французского словаря сделать дословный перевод начала «Прогулки» Вордсворта, Пушкин неверно понимает такие простые выражения, как «brooding clouds» («нависшие облака»), «twighligt of its own» («внутренний сумрак [в пещере]»), «side-long eye» («краем глаза, боковым зрением»), «baffled» («затрудненный») (тетрадь 2374, л. 31 и 31 об.){29} В 1835 г., работая над заметками, основанными на «Mémoires de lord Byron» (изд. Thomas Moore, перевод Mme Louise Sw[anton]-Belloc, Paris, 1830), Пушкин, в ужасной французской манере, как и десятью годами раньше в черновике ЕО, гл. 2, XXIb, 1, расшифровывает «Mrs» (миссис) как «мистрисс»{30}. В 1836 г. он по-прежнему не знаком с простейшими английскими формами и, переводя на русский, прозой, стих 14 «To Ianthe» («Ианте»), передает «guileless beyond… imagining» («простодушный сверх всякого воображения») как «не обманчивая пред воображением», a «hourly brightening» («прояснение на час») как «минутное сияние»{31}. Неудивительно, что в «Cours de langue anglaise…» (СПб., 1817) П. Дж. Поллока разрезано лишь несколько страниц, и то не подряд[285].
11 бостон — это не танец, а карточная игра, родственница виста «Русский бостон» лишь немногим отличается от обычного (например, главная масть в нем не червонная, а бубновая) и представляет собой разновидность бостона-фонтенбло.
12 Ни милый взгляд, ни вздох нескромный… — Здесь, чтобы точно перевести русский четырехстопный стих, понадобилась вся длина английского александрийского стиха! Случай поистине редкий, парадоксальный.
13 Ничто не трогало его — Галлицизм (rien ne le touchait), который до самого 1860 г. осуждали даже некоторые западники. Сегодня это сочетание в русском языке совершенно естественно.
Варианты
3 Черновая рукопись (2369, л. 16 об.):9 Черновая рукопись (там же), отвергнутое чтение:
XXXIX, XL, XLI
В пушкинских рукописях не найдено ничего, что могло бы изначально составлять содержание этих строф. В беловой рукописи строфа XLII идет сразу за XXXVIII. Не исключено, что пропущенные строфы есть фикция, несущая некую мелодическую нагрузку — это обманная задумчивость, придуманный трепет сердца, мираж моря чувств, ложное многоточие ложной недосказанности.
XLII
6 Толкует Сея и Бентама… — Неподражаемый Бродский дает понять, что «буржуазный либерализм» Жана Батиста Сея, автора «Трактата по политической экономике» («Traité d'économie politique», 1803), и «пророческая болтовня» (по выражению Маркса) ученого-юриста Иеремии Бентама (1748–1832) не могли удовлетворить подсознательно свойственного Онегину большевизма. Прелестно. Позднее в библиотеке Пушкина появились «Сочинения И. Бентама, английского юрисконсульта» («OEuvres de J. Bentham, jurisconsulte anglais», Brussels, 1829–1831, 3 vols, страницы не разрезаны). Был у него и «Томик, содержащий некоторые заметки о людях и обществе» Сея («Petit Volume contenant quelques aperçus des hommes et de la société». 2nd edn., Paris, 1818).
9 непорочны — «чисты», «незапятнаны», «безгрешны» — вот возможные толкования этого неоднозначного эпитета.
13 Так неприступны… — Надев маску схолиаста, Пушкин в примечании 7 отсылает читателя к посмертно (1818) изданной книге г-жи де Сталь «Десятилетие изгнания» («Dix Ans [или Années] d'exil») Я изучил последние десять глав, в которых не слишком наблюдательная де Сталь рассказывает о своей поездке в Россию в 1812 г. (она приехала в июле), неожиданно совпавшей по времени с эскападой Наполеона, гораздо менее удачной. Пушкин, конечно же, имеет в виду тот фрагмент ч. II, гл. 19, где путешественница описывает престижный петербургский пансион для барышень: «La beauté de leurs traits n'avoit rien de frappant, mais leur grâce étoit extraordinaire; ce sont des filles de l'Orient, avec toute la décence que les moeurs chrétiennes ont introduite parmi les femmes»[286]. Пушкина, должно быть, сильно позабавили эти «décence» и «moeurs chrétiennes» — поэт не питал иллюзий относительно моральных устоев своих прекрасных современниц. Круг иронии замкнулся.
Вариант
9—12 В первой редакции главы:XLIII
1 Красотки молодые — куртизанки, которых лихо уносят открытые легкие дрожки молодых повес. Экипаж этот пришел в Англию под претерпевшим целый ряд транслитераций названием «droitzschka» («дройцшка»), но к концу 1830-х гг. в Лондоне уже назывался «дроскер» или «дроски», почти вернувшись к своему исконному имени «дрожки». В беловых рукописях Пушкин колебался между «красотками» и «гетерами», или, как их отвратительно именовали тогда в Лондоне, «кипридами». По-русски приличного названия для этих девушек (многие из которых были из Риги или Варшавы) не существовало. В XVIII в. писатели, и Карамзин в том числе, пытались из «filles de joie» сотворить невозможных «нимф радости».
2 дрожки удалые — трудный для перевода эпитет. Он охватывает спектр значений от «веселый», «бойкий», «лихой» до удачливости, бесшабашной отваги и той щеголеватой силы, что ассоциируется с пиратами и бандитами с большой дороги. Ономатопеичность начального «у» (в существительном «удаль» оно еще и ударное), напоминающего боевой клич, протяжный вопль, вой ветра или стон страсти, в сочетании с «д», «а» и «ль», составляющими слово «даль», фр. le lointain (не просто далекое расстояние, но романтика дали, туманность дали) придает напевность мужественным словам «удаль», «удалой», «удалый». Чуть дальше Пушкин использует «удалая» как традиционный эпитет к слову «песня».
3—4 По петербургской мостовой — произносится «па петербурской маставой». Обратите внимание на двойной скад и на захлестнувший стих торопливый повтор «па» и «пе». Пушкин воспользовался этим же приемом в поэме «Медный всадник» (с подзаголовком «Петербургская повесть», 1833), в ч. II, стихе 188, где ожившая статуя царя Петра с тяжелым грохотом (безударные «о» звучат как «а») скачет:
6 Отступник бурных наслаждений… — Немного похожее определение, «отступник света», было дано поэтом (в конце августа 1820 г., в Крыму, в Гурзуфе) безымянному русскому дворянину, герою «Кавказского пленника», который, «в сердцах друзей нашед измену, / В мечтах любви безумный сон», и (стихи 75–76):
XLIV
2 …душевной пустотой… — Ср. письмо Байрона Р. Ч. Далласу от 7 сентября 1811 г.: «мое существование — мрачная пустота».
4 Себе присвоить ум чужой… — расхожее выражение того времени. Ср. с «Монахом» Мэттью Льюиса (Mattew Lewis, «The Monk», 1769), гл. 9: «Не в силах вынести подобную неопределенность, [Амброзио] в надежде отвлечься от нее, попытался присваивать себе мысли других».
7 обман — это не чарующий вымысел любимых романов Татьяны, а дешевая фальшь модных философствований и политического интриганства.
12—14 С коротенькой «профессиональной» репликой «в сторону» на сцену возвращается второй главный герой главы — Пушкин; он, а не Онегин критикует в этой строфе современную литературу; и с XLV до последней, LX строфы гл. 1, за исключением строф LI–LV (да и то в первых двух из них голос Пушкина вполне различим), поэт будет играть главную роль.
Вариант
14 В черновой рукописи (2369, л. 17 об.) Пушкин колебался между «розовой» тафтой и «зеленой».XLV
В отдельном издании первой главы 1825 г. эта и следующая строфа шли в обратном порядке.
2 …отстав от суеты… — Суета здесь подразумевает одновременно суматоху, толчею, приземленность, тщеславие и праздность. Сейчас слово обычно употребляется в первом из перечисленных значений, за исключением выражения «суета сует» (лат. vanitas vanitatum). Пушкин и другие русские поэты того времени страдали романтическим пристрастием к этому слову, употребляемому ими в том же значении, что«fever of the world» («светская лихорадка») Вордсворта и «stir and turmoil of the world» («шум и волненье света») Кольриджа. От первого приведенного мною значения образуется прилагательное «суетливый» (суматошный), от четвертого — «суетный» (тщеславный, бессодержательный, пустой).
3 С ним подружился я в то время — Под этой строкой в черновой рукописи (2369, л. 17 об.) Пушкин начертил пером свой собственный несколько обезьяний профиль — с длинной верхней губой, острым носом и круто вывернутой ноздрей (напоминающей письменную h или перевернутую семерку; эта ноздря повторяется как ключевая черточка на всех его автопортретах. Воротник кембриковой сорочки английского покроя туго накрахмален, и углы, словно шоры, торчат вперед и вверх по обеим сторонам лица. Волосы короткие. Похожие рисунки встречаются (согласно Эфросу, с. 232) в той же тетради на л. 36 и 36 об. (черновики XXVII и XXIX–XXX гл. 2).
4 черты — галлицизм ses traits — его черты, его «линии».
5 Мечтам невольная преданность [обратите внимание на архаичное ударение на слоге — дан- вместо современного на пре-]. Ср. гл. 7, XXII, 12: Мечтанью преданной безмерно. Предполагается, что мечты Онегина эгоцентричны и бесплодны, в отличие от нежной Schwärmerei[287]Ленского (см. коммент. к гл. 2, XIII, 5–7). О чем именно мечтал в 1820 г. Онегин, нам не известно, да и не важно (русские комментаторы хотели бы надеяться, что «о предметах политико-экономических»); но что мечты эти были не лишены широты и фантазии, мы, гораздо позже, сможем заключить, прочтя одну из самых прекрасных и вдохновенных строф романа — гл. 8, XXXVII, в которой Онегин размышляет о своем прошлом.
6 Странность, странный — то же самое, что фр. bizarrerie, bizarre, так настойчиво употребляемые французскими романистами конца XVIII и начала XIX в. для характеристики своих чудаковатых, но привлекательных героев. Пушкин наделяет этим эпитетом и Онегина, и Ленского (ср. гл. 2, VI, 11–12; по-французски это было бы «un tempérament ardent et assez bizarre»[288]. Итак: портрет «молодого повесы», появившегося в строфе II, написан. Получился симпатичный молодой человек, которым — несмотря на равнодушие к поэзии и отсутствие каких-либо творческих способностей — более правят «мечты» (нереалистичное восприятие жизни, неосуществимые идеалы, обреченное честолюбие), чем разум; крайне странный — хотя в чем именно его странность заключается, автор нигде прямо не объясняет; наделенный холодным и язвительным умом — вероятно, более тонким и зрелым, чем тот, что диктует ему резкие, вульгарные слова в разговоре с Ленским (гл. 3, V); мрачный, углубленный в себя, скорее разочарованный, нежели ожесточенный; еще молодой, но весьма изощренный в «страстях»; чувствительный и независимый юноша, от которого отвернулись — или вот-вот отвернутся — и Фортуна, и Человечество. Пушкин в тот период своей жизни, куда он ретроспективно поместит встречу с собственным героем (якобы преследуемым непонятными силами, из коих яснее всего угадываются бессердечные возлюбленные и старомодные гонители романтизма), имел неприятности с политической полицией из-за своих антидеспотических (а не прореволюционных, вопреки распространенному мнению) стихов, широко разошедшихся в списках, и вскоре (в начале мая 1820 г.) был сослан в одну из южных губерний. Эта строфа — одна из самых важных в главе. В ней мы видим двадцатичетырехлетнего героя (родившегося в 1795 г.) глазами двадцатичетырехлетнего автора (Пушкин родился в 1799 г.). Это не просто сжатое описание онегинского характера (все дальнейшие подходы к его раскрытию, представленные в романе, который охватит пять лет жизни Онегина, 1820–1825, и восемь лет творчества Пушкина, 1823–1831, будут либо вариациями на эту тему, либо медленным, как во сне, дроблением ее истинного смысла). Это еще и точка соприкосновения Онегина со вторым главным героем главы — Пушкиным, чей образ с самого начала постепенно выстраивался из отступлений или кратких реплик — ностальгических вздохов, чувственных восторгов, горьких воспоминаний, «профессиональных замечаний» и общего шутливого тона: II, 5—14, V, 1–4, VIII, 12–14 (в свете авторского примеч. 1), XVIII, XIX, XX (Пушкин обгоняет Онегина и появляется в театре раньше него, так же как и на балу в XXVII); авторское примеч. 5 к XXI, 13–14; XXVI (к которой подводят реплики «в сторону» в трех предшествующих строфах), XVII (ср. с XX), XXX, XXXI, XXXII, XXXIII, XXXIV (ностальгическое отступление о балах и ножках, развивающее ностальгическую тему балета в XIX, XX), XLII (вместе с авторским примеч. 7), XLIII, 12–14. Теперь поэт встречается со своим героем на равных и, перед тем как отмежеваться от него в строфах XLV, XLVI и XLVII, показывает то, что их роднит. Вместе с Онегиным Пушкин будет вслушиваться в ночные звуки (XLVI11), пустится в третье ностальгическое отступление («над морем», XLIX, L), потом расстанется с Онегиным (LI, 1–4); вспомнит, как в строфе II представлял его читателю (LII, 11), «заметит разность» между собой и Онегиным (LV, LVI), а тем самым между собой и Байроном (который, несмотря на все предварительные заверения, байронизировал своих героев), и завершит главу несколькими профессиональными наблюдениями (LVII, LVIII, LIX, LX).
8 Я был озлоблен, он угрюм… — Сиюминутное дурное настроение автора (в беловой рукописи еще более свойское «я был сердит») противопоставляется типической угрюмости его старшего приятеля, Онегина Вот основные прилагательные, передающие оттенки онегинского англо-французского уныния, разбросанные по ходу всего романа томный, угрюмый, мрачный, сумрачный, пасмурный, туманный. Их не следует путать с теми, что описывают задумчивость, свойственную не только Онегину, но и другим героям созданного в романе мира: тоскующий, задумчивый, мечтательный, рассеянный. Эпитеты третьей группы, описывающие состояние меланхолии, встречаются рядом с именем Онегина, но особенно щедро они окружают более поэтичных героев — Пушкина, Ленского и Татьяну грустный, печальный, унылый.
XLVI
В издании 1825 г. эта строфа шла перед XLV Ошибка была исправлена в списке опечаток, приложенном к отдельному изданию шестой главы (1828).
1 Кто жил и мыслил…; 13 шутке, с желчью пополам… — Ср. «Максимы и мысли» Шамфора («Maximes et pensées» in OEuvres de Chamfort), «recueillies et publiées par un de ses amis [Pierre Louis Ginguiné]»[289] (Paris, 1795), IV, 21 «La meilleure Philosophie, relativement au monde, est d'allier, à son égard, le sarcasme de a gâité avec l'indulgence du mépris»[290] (См. также коммент. к гл. 8, XXXV, 4). В черновике под последними строчками этой строфы Пушкин нарисовал фигуру черта в темной пещере и прочую нечисть (2369, л. 18)
1—9 Стихи 1–7 едва заметно имитируют косвенную речь, а в 8–9 слышна обращенная на нее ирония. Речь Онегина полна псевдофилософических клише того времени. Ср.: «…мы оба знали свет так хорошо и в таком его разнообразии, что не могли в душе не испытывать презрения к мифической значительности литераторов» (Вальтер Скотт, «Дневник», запись от 22 ноября 1825 г. о Томасе Муре).
Вариант
XLVIa Черновой фрагмент (2369, л. 29 об., там же черновой набросок гл. 2, XVIa), возможно, фальстарт очередной строфы:5—7 Я стал взирать его очами, / С его печальными речами / Мои слова звучали в лад. — Великолепная четырехкратная аллитерация на — ча-, которая у Пушкина столь часто украшает строки, проникнутые наиболее пронзительным чувством; два самых известных примера: «очи очаруют» в «Талисмане» (1827) и «очей очарованье… прощальная краса» в стихотворении «Осень» (1833). Для русского слуха звук ч, встречающийся во многих красивых словах («чудо», «чары», «чувство», «чу»), ассоциируется с соловьиной трелью. Другая восхитительная аллитерация на ч встречается в «Бахчисарайском фонтане» (стихи 493–496), где она передает и чувство, и звук:
XLVII
1—2 Издание «Литературный архив» (1938, вып. 1) воспроизводит (на вклейке перед с. 76) прекрасную гравированную таблицу из пушкинской библиотеки, показывающую, когда, на протяжении 106 лет, замерзала и освобождалась ото льда Нева («Хронологическое изображение вскрытия и замерзания реки Невы в С.-Петербурге с 1718 по 1824 год»). В 1820 г. река вскрылась 5 апреля, примерно на неделю раньше, чем обычно, и на три недели позже самого раннего срока. Апрель и начало мая (кроме дня 1 мая, сырого и холодного, согласно «Отечественным запискам», 1820, II) были теплыми, но 13 мая случилось резкое понижение температуры; а 7 июня Карамзин писал из Петербурга Дмитриеву: «Нынешним летом нельзя хвалиться: мы еще не видали красных дней»{32}. Онегин уехал из Петербурга примерно тогда же, когда и Пушкин (9 мая 1820 г.); гулять по невским набережным летней, а скорее даже весенней ночью они могли не позднее первой недели мая по старому стилю или не позднее числа 20-го по новому (конечно, если прогулка почему-либо не отнесена к 1819 г.). В это время года на 60° северной широты солнце садится в 8.30 вечера и встает в 3.15 утра; вечерние сумерки длятся почти до самой полуночи, а затем через полчаса начинает светать. Это знаменитые «белые ночи» (короче всего они в июне: закат в 9.15 вечера, рассвет в 2.30 утра), когда небо «прозрачно и светло», а луны почти не видно.
3 Произведение Гнедича «Рыбаки», о котором Пушкин говорит в примечании 8, — многословная и монотонная эклога (нерифмованный пятистопный амфибрахий), изображающая двух пастухов, рыбачащих с берега одного из невских островов (скорее всего, Крестовского). Пушкин цитирует первое издание части II («Сын отечества», 1822, VIII), которое немного отличается от окончательного текста (1831). Эта нудная цитата была, несомненно, продиктована благодарностью поэта Гнедичу за руководство изданием «Руслана и Людмилы» в 1821 г.
4—6 Вот прелестный пример того, как посредннк-Пишо прокрался наперед Байрона: в магических модуляциях этой строфы есть строчки, где Пушкин с мечтательной печалью вспоминает свои прогулки с Онегиным по Дворцовой набережной. Ср.: «Чайльд Гарольд», II, XXIV:
«Penchés sur les flancs arrondis du vaisseau pour contempler le disque de Diane, qui se réfléchit dans le miroir de l'Océan [отсюда y Пушкина „вод… стекло“], nous oublions nos espérances et notre orgueil: notre âme se retrace insensiblement le souvenir du passé»[293].Обратите внимание на этот любопытный и важный случай образ изуродован под влиянием пересказчика, вставшего между двумя поэтами.
XLVIII
1—4 Здесь аллюзия на бездарные ходульные стишки Михаила Муравьева (1757–1807). См. пушкинское примечание 9.
2 гранит — имеется в виду гранитный парапет. В этой строфе Онегин и Пушкин стоят на южном берегу Невы, на Дворцовой набережной, лицом к Петропавловской крепости, которая служила тюрьмой для политических преступников и находилась на так называемом Петербургском острове, около северного берега реки, имеющей 500 метров ширины. В письме брату Льву (в ноябре 1824 г.) наш поэт, готовивший тогда первое издание первой главы, писал (из Михайловского в Петербург): «Брат, вот тебе картинка для „Онегина“ — найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб… та же сцена… Это мне нужно непременно». В книге А. Слонимского и Э. Голлербаха «Пушкин в изобразительном искусстве» (Л., 1937) я нашел неплохую репродукцию этого карандашного наброска (МБ, рукопись 1254, л. 25). На нем нарисованы Пушкин и Онегин, опирающиеся на парапет невской набережной, и пушкинской же рукой надписаны цифры от 1 до 4, относящиеся к различным деталям рисунка. Номер 1 — изображенный со спины Пушкин, судя по всему, любуется Невой; он невысокого роста, на нем шляпа-«боливар» (из-под которой видны густые темные кудри до плеч, штопором вьющиеся на концах, — летом 1819 г. в Михайловском Пушкин обрил голову после тяжелой болезни, о которой чем меньше будет сказано, тем лучше, и пока волосы не отросли, носил кудрявый каштановый парик), модные зауженные у щиколотки панталоны и длинный, сильно приталенный (силуэта «песочные часы») сюртук с двумя пуговицами сзади по линии пояса. Он непринужденно опирается левым локтем о парапет, стоя нога за ногу, левая вольготно отставлена на носок. Номер 2 — Онегин в профиль, одетый примерно так же, минус романтические кудри. Его поза гораздо более сдержанна: на парапет он опирается скованно, как будто сделав большой неловкий шаг. Номер 3 — нечто вроде парусника на Неве. Номер 4 — приблизительные очертания Петропавловской крепости. Под рисунком тем же торопливым карандашом подписано: «1. [Пушкин должен быть] хорош — 2. [Онегин] должен быть — опершися на гранит. 3. Лодка. 4. Крепость, Петропавловская». Однако издание 1825 г. вышло без картинки. В конце концов, перерисованная пресловутым Александром Нотбеком, она вошла в серию иллюстраций к ЕО из шести гравюр, которые в январе 1829 г. опубликовал «Невский альманах» Егора Аладьина. Лодка лишилась паруса; с правого краю добавились листва и фрагмент чугунной ограды Летнего сада; Онегин, уже в просторной, отороченной мехом шинели, стоит, едва касаясь парапета рукой; его приятель Пушкин, развернувшись с любезным видом к читателю, скрестил руки на груди. На все это безобразие Пушкин, в середине марта 1829 г., отреагировал забавным стишком:
5 Все было тихо… — Мне хотелось найти возможность перевести это ямбом, не форсируя ударений и не добавляя от себя «and». Джеймс Томсон, чей язык так удобно близок языку Пушкина и других поэтов, писавших столетием позже, одолжил мне свое «Tis silence all»[294] («Времена года: Весна», стих 161). Во французском переводе (J. Poulin?) «Времена года» («Les Saisons», 1802): «Tout est tranquille»[295].
8 С Мильонной… — Эта улица идет от Дворцовой площади до Марсова поля параллельно южному берегу Невы; от набережной ее отделяет цепочка дворцов, прорезанная несколькими поперечными улочками метров в сто длиной.
9 См. ниже коммент. 9—14.
10Плыла… — Я дал буквальный перевод глагола, прибегнув к английскому архаизму, чтобы, вслед за Пушкиным, сохранить стилистическую связь между лодкой в этой строфе и гондолой в следующей.
12 Рожок… — Думаю, что это валторна, а не пастуший рожок или свирель, вопреки некоторым предположениям (основанным на отвергнутом варианте «свирель» в 2369, л. 18 об.), и уж конечно не целый оркестр — «оркестровая забава русского дворянства» — в бредовой трактовке Бродского. Если бы Пушкин в 1823 г. был знаком с романом Сенанкура, то можно было бы заподозрить, что звуки доносятся с залитого лунным светом озера в Швейцарии, где в одной лодке камердинер Обермана «donnait du cor»[296] (в компании «deux femmes allemandes chantant à l'unisson»[297]), a в другой сидел одиноко, задумавшись, сам Оберман («Оберман», письмо LXI). Эпитет в словосочетании «песня удалая» (см. коммент. к XLIII, 2) — предательский отзвук характеристики «гребцов» из оды Державина «Фелица» (соч. 1782, опубл. 1783), где есть такие строчки:
«Лето 1830 г. Дельвиги [поэт и его жена] жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза… Слушали великолепную роговую музыку Дм. Льв. Нарышкина [крепостной оркестр], игравшую на реке против самой дачи, занимаемой Дельвигами».
9—14 и XLIX Если в рожке можно усмотреть хоть бледный оттенок местного колорита, то гондольеры и Тассовы октавы, наоборот, составляют одно из самых плоских общих мест романтизма, и жаль Пушкина, вложившего столько таланта, словесной виртуозности и глубины чувства в то, чтобы по-русски прозвучал мотив, уже до смерти запетый в Англии и во Франции. Тот факт, что из него рождается совершенно самостоятельное, прекрасное ностальгическое отступление в гл. 1, L, умаляет банальность темы, но не оправдывает ее. Романтическая формула: «лодка + река или озеро + музыкант (или певец)», начиная с «Юлии» Руссо (самого известного из зачинщиков этого безобразия) и кончая Сенанкуром, Байроном, Ламартином и другими, наводнила поэзию и художественную прозу той эпохи и дала специфическую разновидность: «гондола + Брента + Тассовы октавы». Романтики испытывали к ней невероятное пристрастие и использовали как в положительной, так и в отрицательной модификации (гондольер поет Тассо / гондольер больше не поет Тассо). Утомительно было бы перечислять, даже вкратце, всех отдавших дань этой теме, но ниже я приведу несколько самых выразительных примеров.
14 Напев Торкватовых октав! — Итальянская октава рифмуется aeaeaeii. Помимо французского прозаического переложения «Освобожденного Иерусалима» (1581) Торквато Тассо (1544–1595), в котором красавица колдунья Армида баюкала бдительность рыцарей в праздной неге зачарованного сада, основным источником информации о «торкватовых октавах» для русского поэта была в 1823 г. опера Россини (melodramma eroico[300]) «Танкред» (впервые представленная в Венеции в 1813 г.) по поэме Тассо или, точнее, по одноименной бездарной трагедии Вольтера (1760); опера ставилась в Петербурге в 1817 и последующих годах. Упоминаниям гондольеров, распевающих Тассо, несть числа. Вот те, что пришли мне на ум: Ж. Ж. Руссо (в разделе «Баркароллы» своего «Словаря музыки», 1767) пишет, что слышал их, будучи в Венеции (летом 1744 г.). Фраза из книги «О Германии» г-жи де Сталь (ч. II, гл. II): «Les stances du Tasse sont chantées par les gondoliers de Venise»[301]. Французские переложения пассажей из Байрона, например (1819): «'Tis sweet to hear / At midnight… / The song and oar of Adria's gondoler»[302] («Дон Жуан», I, CXXI; Пишо в 1820 г. переписал это à la Ламартин: «Il est doux, à l'heure de minuit… d'entendre les mouvements cadencés de la rame, et les chants lointains du gondolier de l'Adriatique»[303]); или «In Venice Tasso's echoes are no more / And silent rows the songless Gondolier»[304] («Чайльд Гарольд», песнь IV, строфа III, 1818). Этому в 1823 г. нескладными стихами незатейливо вторит Казимир Делавинь: «О Venise… tes guerriers /…ont perdu leur audace / Plus vite que tes gondoliers / N'ont oublié les vers du Tasse»[305] («Le Voyageur» / «Путешественник», стихи 29–32) — и это же, угрюмо злорадствуя, перефразирует в 1845 г. Шатобриан (имевший на Байрона зуб за то, что тот ни разу не помянул его Рене — прототипа своего Паломника): «Les échos du Lido ne le [имя Байрона] répètent plus… il en est de même à Londres, où sa mémoire périt»[306] («Замогильные записки», изд. Левайана, ч. I, кн. XII, гл. 4). Не желал расставаться с этой темой и Пушкин. Вероятно, к 1827 г. относится его фрагмент («Кто знает край…»):
То Countess Fiequelmont
«Их всегда двое, и октавы [Тассо] они поют попеременно Оказывается, мелодия нам знакома по песням Руссо… Я сел в гондолу в полночь, один гребец встал впереди, другой на корме… голоса их были резкими и хриплыми… но [на большом расстоянии казались] невыразимо чарующими, поскольку пение это только и предназначено для слушания издали [так слышал его и Пушкин — из гондолы Пишо, через ширь разделяющей их свободной стихии]».Однако звуки лиры Альбиона (см. следующую строфу) в галльском переложении не были единственным источником; Пушкин читал и романы, которыми он снабдит Татьяну в гл. 3, IX–XII. Валери, графиня де М. и секретарь ее мужа Гюстав де Линар из романа г-жи де Крюднер «Валери» (1803; подробнее об этом произведении см. коммент. к гл. 3, IX, 8) воплощают в жизнь романтическую мечту той эпохи: они скользят по Бренте в гондоле и слушают раздающуюся вдалеке «chant de quelque marinier»[310].
XLIX
1—2 Адриатические волны, / О Брента! нет, увижу вас… — Ритм и инструментовка божественны. Звуки в, тo, тов, тав вольно льющегося стиха, завершающего предыдущую строфу («напев Торкватовых октав») стремительно выплескиваются в набегающие «Адриатические волны», строку с двойным скадом, напоенную откликами уже отзвучавших аллитераций; тут же в строчном переносе торжественно вспыхивает солнечное «О Брента!» с апофеозом на последнем та, и следом — новый взлет: «нет…». Это начало изумительного отступления, которое зародилось еще в пене прибоя гл. 1, XXXIII; черноморские воспоминания уже тогда таили в себе смутную ностальгию по чужим краям. Адриатические волны и переливающаяся сонантами Брента — это, конечно, география чисто литературная, как и у Байрона в «Чайльд Гарольде», где «gently flows / The deep-dyed Brenta» [ «неторопливо текут / Темные воды Бренты»] (песнь IV, строфа XXVIII), но сколь нежно и пронзительно пушкинское ее преображение! Пушкин никогда не выезжал из России (вот почему так непростительна ошибка в переводах Сполдинга и Дейч, заставляющих читателя думать, будто поэт побывал в Венеции). Столетием позже великий поэт Владислав Ходасевич (1886–1939) в одном любопытном стихотворении описал подобие целительного шока, пережитого им при виде настоящей Бренты — «рыжей речонки»{33}.
5 …для внуков Аполлона… — Галлицизм (а для французского языка — латинизм) neveux, лат. nepotes — «внуки», «потомки». В XVI и XVII вв. в этом значении употреблялось и английское nephiew («племянник»). Ср. в анонимном и загадочном киевском эпосе «Слово о полку Игореве» (1187? 1787?) строку «вещей Бояне, Велесов внуче», где Боян — древний сказитель, а Велес — нечто вроде русского Аполлона. См. «The Song of Igor's Campaign», перевод В. Набокова (New York, 1960), стих 66. (См. также коммент. к гл. 2, XVI, 10–11.)
6 По гордой лире Альбиона… — Имеется в виду поэзия Байрона во французском прозаическом пересказе Пишо.
8 …негой… — «Нега» подразумевает прежде всего праздное блаженство, ассоциируется с нежностью, изнеженностью и не совсем совпадает по значению со «сладострастием», фр. volupté, в которых главенствует эротический компонент. Словом «нега» Пушкин и его плеяда пытались передать французские поэтические клише «paraisse voluptueuse», «mollesse», «molles délices»[311] и т. д.; певцы английской Аркадии называли это «soft delights». В других местах я использовал для перевода устаревшее, но очень точное слово «mollitude».
12 Таинственная гондола (в черновике — «мечтательная», подразумевающее уединенность) выплывает прямехонько из пишотовского пересказа (1820) строфы XIX «Беппо» Байрона: «…quand on est dedans, personne ne peut voir ni entendre ce qui s'y fait ou ce qu'on y dit»[312]. Байрон взял эпиграфом к «Беппо» слова Розалинды из комедии «Как вам это понравится» (IV, I): «…вы катались в гондоле»; они подсказали мне перевод пушкинского стиха 12 строфы XLIX.
Варианты
4 Черновая рукопись (2369, л. 19):L
Особое значение этой строфы настолько велико, и верный ее перевод настолько сложен, что ради абсолютной точности я оказался вынужден (хотя и сохранив подобие ямбического размера) исказить ритм и допустить несколько неловких анжамбеманов (10–11, 12–13, 13–14), которых в оригинале нет. Я легко мог бы написать: «beneath the heavens of my Africa», однако у Пушкина не «небеса», а «небо»; но «Afric's sky» превысило бы все допустимые пределы уродства. Не менее сложный клубок пришлось распутывать, переводя стих 3: «Брожу над морем, жду погоды…» Предлог «над» в сочетании с рекой, озером, морем и т. д. практически означает «у», «рядом» или «вдоль» (ср. ниже, в гл. 4, XXXV, 11: «над озером моим», то есть вдоль его берегов). Я перевел «над» дословным «above» только потому, что Пушкин мог написать «у моря», но не написал, — возможно, мысленный взор рисовал ему высокий одесский берег. Русское слово «погода», когда оно (как здесь) не сопровождается прилагательным, часто означает (особенно в южных областях России) именно хорошую, благоприятную погоду. В английском это значение устарело (Большой Оксфордский словарь / Oxford Englich Dictionary приводит несколько примеров, относящихся к XV в.); в современном языке лишенное определений слово «weather» пессимистически подразумевает как раз дурную погоду (так же и на севере России: «погода» означает не просто любую погоду, а именно плохую, несмотря на существующее в языке слово «непогода»). Самым точным английским эквивалентом этого слова в том смысле, в каком употребляет его здесь Пушкин, было бы «wind and weather», но добавленный к погоде ветер («wind») уже веет парафразом, чего я допустить не мог. Замучившемуся переводчику следует также иметь в виду, что пушкинская строка «Брожу над морем, жду погоды» опирается на распространенную поговорку «сидеть у моря и ждать (благоприятной) погоды», то есть, «ничего не предпринимая, ожидать изменения ситуации». И наконец, нельзя забывать, что здесь, как и в остальных произведениях Пушкина, метеорологические термины служат еще и намеком на политические обстоятельства жизни поэта.
***
«Маню ветрила кораблей… Пора покинуть скучный брег… И средь полуденных зыбей… Вздыхать о сумрачной России» и т. д. Эти строки, написанные прекраснейшим русским языком и проникнутые неподдельным чувством, в техническом смысле представляют собой общие места европейской романтической поэзии того времени. Байронизирующий Пьер Лебрен в своем «Путешествии по Греции» («Le Voyage de Grèce»), песнь III, спел об этом так:***
Вот пять рифмованных английских «переводов» этой строфы <…>[314]4 Маню ветрила кораблей. — Согласно Бартеневу, писавшему в 1850-х гг. со слов А. Россет, Пушкин называл (в 1824 г. 1) графиню Элизу Воронцову «принцессой Бельветриль», потому что в Одессе та любила, глядя на море, повторять строки из Жуковского:
5 Под ризой бурь… — Зеницей стиха выступает слово «риза» (для современного читателя означающее богатые праздничные одежды или облачение священнослужителя), но находка эта — не пушкинская. Ср. строку из поэмы Михаила Хераскова «Владимир» (1785), описывающей крещение Руси в X в.:
10—11 Под небом Африки моей… — Похожая интонация есть у Пушкина в стихотворении «Анчар» (9 ноября 1828 г., девять четырехстопных четверостиший), а именно в первоначальном варианте стиха 5: «Природа Африки моей», в окончательном тексте замененной на «природу жаждущих степей», которая «в день гнева породила» анчар — малайское дерево, которое Пушкину представлялось произрастающим в обобщенных тропиках. Основой для «Анчара» послужил французский перевод (Пишо) монолога из музыкальной драмы Кольмана-младшего «The Law of Java» («Яванский закон»), впервые представленной в Лондоне 11 мая 1822 г. В послании к Николаю Языкову (20 сентября 1824 г., сорок девять строк, четырехстопный ямб) Пушкин зовет его к себе в Михайловское, где некогда жил, удалившись от двора, темнокожий предок поэта и где (стихи 31—33):
LI
4 На долгий срок… — на три с половиной года. По хронологии романа, его главные герои бродили вдвоем вдоль Невы «летнею порою» (XLVII, 1) 1820 г. Если мы хотим совместить «вымысел» с «реальностью», то прогулка могла состояться самое позднее на первой неделе мая. 20 апреля 1820 г. некто Каразин, литератор, донес на поэта как на автора «опасных» эпиграмм, и в начале мая 1820 г., то есть ровно за три года до начала работы над ЕО (см. также коммент. к гл. 4, XIX, 5), «реальный» Пушкин покинул Петербург на семь лет. На почтовых лошадях он проехал тысячу миль за двенадцать дней, на несколько дней остановился в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), где был приписан к губернской канцелярии генерала Инзова, и 28 мая вместе с семейством Раевских выехал в Пятигорск. Хотя еще в середине апреля Пушкин планировал поездку в Крым, у него, по-видимому, не было тогда того meditatione fugae, как в октябре 1823 г., когда он будет писать эту строфу. На северокавказских водах поэт пробыл с июня по август 1820 г., вторую половину августа и сентябрь провел в Крыму (куда через три года приедет Онегин), в Гурзуфе, оттуда отправился в Кишинев (екатеринославская канцелярия, из которой он был отпущен на лечение, успела переехать), в Кишиневе прожил с 21 сентября 1820 по июль 1823 г. и увенчал свою южную ссылку годом в Одессе (где служил при канцелярии генерал-губернатора), после чего 31 июля 1824 г. отбыл в ссылку северную (продлившуюся до 1826 г.), в родовое имение Михайловское Псковской губернии. Прижизненно опубликованные фрагменты «Путешествия Онегина» заканчиваются первой и единственной строчкой обрывающейся строфы: «Итак, я жил тогда в Одессе…» Ее интонация подсказывает то, что мы узнаем из остальных, забракованных поэтом и опубликованных после его смерти строф «Путешествия»: что в 1823 г. Пушкин с Онегиным встретятся в Одессе, откуда оба отправятся на север, Пушкин — в Михайловское,а Онегин — в Петербург (см. также коммент. к «Отрывкам из „Путешествия Онегина“», XXX, 13).
8 У каждого свой ум и толк… — Фр. chacun à son goût. Помимо, как всегда, трудного для перевода расплывчатого слова «толк» (представление, понимание, суждение, толкование и т. д.), здесь имеется еще одна неясность: следует ли понимать, что у каждого из заимодавцев было свое собственное мнение, или это фраза-переход, вводящая отношение к происходящему самого Онегина?
LII
Оригинал этой строфы далек от технического совершенства. Повторяются однокоренные «приготовляясь» и «готовую» (плюс «готов» в предыдущей строфе), дважды встречается «уж». «При смерти в постеле» (от «постеля», а не от «постель», стих 3) — разбавленный галлицизм «sur son lit de mort», давно вошедший в русский язык в виде словосочетания «на смертном одре». Было бы минутным делом пригладить все эти шероховатости переводом-парафразом, но я предпочел честно их сохранить, что потребовало изрядной изворотливости.
7 …поскакал… — Глагол «скакать» в романе встречается несколько раз и совершенно замучил «переводчиков». Буквально он означает «ехать галопом» — см., например, «А Visit to St. Petersburg in the Winter of 1829–1830» [ «Посещение С.-Петербурга зимой 1829–1830 г.»; 26 ноября 1829 — 25 марта 1830 по н. ст.] (London, 1838) Томаса Рейкса: «Четверку почтовых лошадей запрягли в ряд; всю дорогу они шли легким галопом, и мы каждый час делали по восемь-девять верст» [верста равна 0,6629 мили или 1,067 километра] (Письмо IV, из Миттау, от 28 ноября 1829 г.); или его же «Дневник» (запись от 17 августа 1838 г.):
«Ездили по приглашению в Эльнбоген, что в восьми милях [от Карлсбада] и знаменит своими романтическими ландшафтами. Граф де Витт, который держит здесь двадцать вывезенных из России лошадей, дал три коляски. Скакали „по-русски“, полным галопом, и доехали за полчаса».Но употребленный в общем смысле (здесь, как и везде в ЕО) глагол «скакать», хотя и предполагает некоторую скорость передвижения, означает всего лишь «ехать в экипаже» — если нет однозначного указания на то, что путешественник передвигается верхом; в этом случае «скакать» означает ехать галопом или быстрым кентером.
11 И тем я начал мой роман. — Круг замкнулся (I–LII–I). Он охватил 52 строфы. Внутри него, по кругу внутреннему, малому, свершает свое ежедневное кружение Евгений (XV–XXXVI). Силой же, движущей весь механизм этой главы, является стихия отступлений, авторское участие, череда ярких лирических вспышек. Стерн сказал в «Тристраме Шенди» (т. 1, гл. 22): «…произведение мое отступательное, но и поступательное в одно и то же время… Отступления, бесспорно, подобны солнечному свету — они составляют жизнь и душу чтения». Пушкин добавил еще и внутреннее горение. Эта строфа (LIII), как и следующая (LIV), продолжит рассказ, начатый в первых двух строфах романа; но на том прямое повествование, приходящееся на долю гл. 1, будет исчерпано (итого пять строф: I–II, LII–LIV).
12 в деревню... — Здесь «деревня» (обычное значение — «крестьянское селение» или «сельская местность», фр. campagne) означает усадьбу, поместье, имение, владения, ни здесь, ни далее в романе «переводчики» этого не поняли, и везде перевели как «village» («селение»; тот факт, что деревня или деревни — именно в этом значении — могли в эпоху крепостного права составлять самую важную часть имения, в данном случае к делу не относится). Пушкин и сам, когда писал кому-либо по-французски, грешил вопиющим руссицизмом «mon village» (например, в письме к Анне Керн от 25 июля 1825 г.: «…ce que j'ai de mieux à faire au fond de mon triste village, est de tâcher de ne plus penser à vous»[315]), тогда как правильно было бы сказать «mon bien», или «ma propriété», или «ma campagne» (как он и другие помещики всегда и говорили). В поэтическом смысле употребляет слово «деревня» и Татьяна в своем письме (гл. 3), где ситуация Пушкин — Керн повторяется в зеркальном отражении (см. также коммент. к гл. 2, I, 1).
Варианты
11 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 19 об.):12 Отвергнутый черновой вариант (там же):
LIII
1—7 Строфа, в которой Пушкин пишет о смерти с какой-то веселой удалью, разительно отличающейся от эсхатологического лиризма следующей главы, посвященной Ленскому, радует русскоязычного читателя занятным набором аллитераций в стихах 1–7, усиленных весомым двойным понижением (U┴U─U─U┴) в стихах 4 и 5. Этот ритм вообще встречается редко, а в двух строках подряд тем более.
Вот слова и словосочетания, в которых они повторяются:о́л, о́л;
по́, по, по, по, по, по, по́;
охо́, охо, охо;
ли, ли.
нашел, полон; полой, к покойнику, похорон, покойника похоронили (стих 5), попы, после; охотники до похорон (стих 4), похоронили; ели, пили.Слоги в слове «похоронили», кажется, вовсю разгулялись на поминках. Здесь меня с детства мучает один вопрос. Как могло получиться, что Ларины, деревенские соседи Онегина, не были ни на похоронах, ни на поминках, которые потом столь явно откликнутся в сне Татьяны (гл. 5, XVI, 3–4), когда ей будет сниться шум и звон посуды, «как на больших похоронах»?
8 …делом занялись… — В этом обыденном выражении «дело» означает любое занятие, в противоположность «безделью».
10 Заводов, вод, лесов, земель… — «Воды, леса» напоминает чиновное французское «Eaux et forêts». Выстроен перечень весьма несообразно: сначала части, за ними ковыляет целое. Аллитерация «заводов, вод» несколько навязчива. Слово «завод» имеет несколько значений, здесь подходит самое общее из них — «фабрика», но возможны и другие. Принадлежащие крупному землевладельцу той эпохи «заводы» могли представлять собой как действительно заводы — конные, винокуренные, кирпичные и прочие, так и вообще любое производство, например рыбоводческое хозяйство и т. п.
LIV
Прелестный рисунок слева на полях пушкинской рукописи, согласно Эфросу (который воспроизводит л. 20 тетради 2369 на с. 133 «Рисунков поэта»), изображает Амалию Ризнич (1803–1825) в чепце и шали. Ее умиротворенная поза и положение рук заставляют проницательного Эфроса предположить, что она беременна (в начале 1824 г. Амалня Ризнич родила сына). Тот же комментатор считает, что красивый профиль на полях справа принадлежит ее мужу, Ивану Ризничу (род. 1792).
3 Прохлада сумрачной дубровы… — У меня в переводе «дуброва» (или «дубрава») — «park», а «роща» — «grove». Слово «дуброва» сегодня практически не употребляется. Оно несет оттенок поэтизации, псевдоархаической стилизации, искусственностн. «Дуброва» ассоциируется больше с лиственным (хотя не обязательно с дубовым) лесом, а «бор» — с хвойным. При Пушкине и до него «дубровой» называли общественные городские сады, реже — парки и величественные аллеи дворянских сельских усадеб. Слово также использовалось, не совсем правильно, в значении «небольшой лес». Дубовый же лес называется не «дуброва», а «дубняк».
4 Журчанье тихого ручья… — Ср. у Филиппа Депорта (1546–1606) в «Молитве ко сну» (Philippe Desportes, «Prière au sommeil»): «[un petit ruisseau] doux-coulant»[316]; к этому эпитету близко русское «тихоструйный», а еще ближе было бы несуществующее «тихотечный». См. также «Уединение» («La Retraite») Андре Шенье:
«…Le paladin [Roland, Compte d'Anges] arriva sur le rivage agréable d'une belle fontaine qui serpentoit dans une prairie émaillée de fleurs; de grands arbres dont le faîte s'unissoit en berceaux ombrageoient cette fontaine, et le zéphir qui pénétroit leur feuillage tempéroit la chaleur sur ses bords tranquilles»[318].Наш поэт уложил все это в пять строк (пятистопный ямб, рифма ababa):
5—8 Ср. у Вольтера в «Недотроге» («La Bégeule», 1772):
11 Ни карт… ни стихов. — Пушкин не стал описывать Онегина за картами и в следующей главе выпустил великолепное отступление на тему собственной страсти к игре (см. коммент. к гл. 2, XVII, а — d). Под «стихами» наш поэт подразумевает альбомы светских дам, описанные в гл. 4, XXVII–XXX.
12 Хандра ждала его на страже… — Ср. у Жака Делиля в «Деревенском жителе» (Jacques Delille, «L'Homme des champs, ou les Géorgiques françoises», 1800), песнь I, стихи 41–46:
LV
Пушкин-поэт не выказывает того подлинного знания русской деревни, которое спустя пятнадцать лет после его смерти будет у Толстого и Тургенева. Он не выходит из стилистических рамок поэтики условной «природы» XVIII в. и либо вообще избегает живого описания конкретных сельских видов, либо со смущенной улыбкой преподносит их, словно блюдо, предназначенное озадачить или позабавить обычного читателя. (Я сейчас не говорю о гротескных сценах из деревенской жизни, написанных в юмористическом или социально-сатирическом ключе, — такое по силам и заурядному журналисту.) В отличие от Пушкина-поэта, Пушкин-человек не только любил сельское уединение, но и испытывал в нем потребность, особенно осенью, в пору творчества. Возможно, читателю будет полезно, если я приведу здесь хронологию пушкинского пребывания в деревне (насколько она известна). Ребенком Пушкин в течение шести лет проводил летние месяцы в Захарьино (или Захарово), имении его бабки по материнской линии (купленном Марией Ганнибал в ноябре 1804-го и проданном в январе 1811 г.) в Звенигородском уезде Московской губернии. Девять раз (см. ниже, LV, 12) Пушкин жил в Михайловском Опочецкого уезда Псковской губернии: осенью и зимой 1799 г., на первом году жизни; с середины июня по конец августа 1817 г., вскоре после окончания Лицея; с середины июля по середину августа 1819 г.; с 9 августа 1824-го по 4 сентября 1826 г. — по царскому приказу; с начала ноября до середины декабря 1826 г.; с конца июля по вторую неделю октября 1827 г.; с 8-го по 12 мая 1835 г. (приезжал по делам в Тригорское); со второй недели сентября по середину октября 1835 г.{34}; на второй неделе апреля 1836 г. (похороны матери). Осенью 1830 г., последнего года своей холостой жизни, Пушкин провел три исключительно плодотворных месяца (с сентября по ноябрь) в Болдине, отцовском имении на юго-востоке Нижегородской губернии, в Лукояновском уезде, и в 1833 г. снова приехал туда работать на два месяца (октябрь и ноябрь). В третий, последний раз он жил там с середины сентября по середину ноября 1834 г. (См. также коммент. к гл. 8, XVII, 3.). Другие места, связанные с творчеством Пушкина, — это Каменка, поместье Давыдовых под Киевом, где поэт гостил зимой 1820 / 1821 гг., и вотчины семьи Вульф в Старицком уезде Тверской губернии (Малинники, Павловское и др.), где Пушкин гостил четыре раза (две недели в феврале 1827 г., с последней недели октября по первую неделю декабря 1828 г., 7—16 января 1829 г. и с середины октября по первую неделю ноября 1829 г.){35}.
1—2 В письме Вяземскому из Царского Села, от 27 марта 1816 г., школяр Пушкин так жаловался на свое лицейское уединение:
2—4 В пушкинском стихотворении «Деревня» (1819, 61 стих, вольный ямб) есть родственные строки:
6 …над озером пустынным… — Я взял для перевода несколько устаревший, но текстуально более точный эпитет «wasteful», а не «desolate» или «lonely».
7 И far niente мой закон. — Ср. у Франсуа де Берни (1715–1794) в «Послании о лени» (François de Bernis, «Epître sur la paresse»): «…Goûter voluptueusement / Le doux plaisir de ne rien faire»[322] — или y Луи де Фонтана (1757–1821) в «Оде» (Louis de Fontanes, «Ode», 1812): «Je lis, je dors, tout soin s'efface, / Je ne fais rien et le jour passe /…je goûte ainsi la volupté»[323] — и сотню подобных же пассажей у других petits poètes[324]. Итальянское «far niente» (поделенное на четыре слога, как если бы это была латынь) здесь на самом деле галлицизм (см., к примеру, «Дневник братьев де Гонкур» / «Journal des Goncourt», запись от 26 октября 1856 г.: «Un farniente sans la conscience de lui-même, sans le remords»[325]).
8 Я каждым утром пробужден… — Читатель, вероятно, распознает в этой малоудачной строчке расхожий солецизм, вместо «я каждое утро пробуждаюсь».
12 …былые годы… — Подразумеваются летние месяцы 1817 и 1819 гг., когда наш поэт жил у матери в Михайловском (по-французски Пушкин писал его Michailovsk, Michailovsky, Michailovskoy, Michailovsko). Это село (второе, местное название — Зуёво), находящееся в Опочецком уезде Псковской губернии, в 26 милях от самой Опочки, в 120 милях от Новоржева, в 285 милях к юго-западу от С.-Петербурга и в 460 милях к западу от Москвы{36}, сначала принадлежало Абраму Ганнибалу, потом его сыну Осипу (деду Пушкина по материнской линии), а после его смерти в 1806 г. перешло к Надежде Пушкиной. Согласно земельной описи 1786 г., имение насчитывало 5500 акров земли, из которых одну шестую занимал густой лес (большей частью сосновый), а в нескольких деревнях проживало около двух сотен крепостных обоего полу. Господский дом (по описанию 1838 г.) был очень простой, одноэтажный, деревянный на каменном фундаменте, имел 56 футов длины и 45,5 футов ширины, два крыльца, балкон, двадцать дверей, четырнадцать окон и шесть голландских печей. Вокруг росли кусты сирени. Было четыре жилых флигеля, баня и протянувшийся на 3000 футов парк с обсаженной липами дорогой и еловыми аллеями. С садовой террасы открывался вид на реку Сороть (14 футов шириной), вьющуюся среди сочных лугов, по одну ее сторону было маленькое озеро Малинец, по другую — побольше, Лучаново. Река упоминается в последней строфе «Путешествия Онегина» (о ней же идет речь и в гл. 4, XXXVII), а озеро Лучаново фигурирует в гл. 4, XXXV и упоминается в стихотворении, которое я цитирую в коммент. к гл. 2, I.
13 …в тени… — В обоих отдельных изданиях главы и в изданиях ЕО 1833 и 1837 гг. опечатка: «в тиши», что не рифмуется со словом «дни». Пушкин в черновой рукописи (2369, л. 20 об.) вместо зачеркнутого «в тени» написал «в сени». В беловой рукописи снова, пушкинской же рукой, стоит «в тени», а в копии (рукой Льва Пушкина) — «в тиши».
LVI
1 Цветы, любовь, деревня… — Банальная интонация перечисления objets charmants[326], подобная той, что встречается у второстепенных французских поэтов. Ср. «Оды» Ж. Б. Руссо, III, VII:
2 Поля! — «Champs», употребленное в псевдолатинском значении (сельская местность, сельские просторы, campagne), вопиющее галльское клише. В XVII в. «aller aux champs»[328] означало «отправиться в деревню», «aller à la campagne». См., например, в «Георгиках Вергилия», II, Этьена Мартэна де Пэншена (Etienne Martin de Pinchesne, 1616–1705):
3—4 …разность / Между Онегиным и мной, 10–11 [не] намарал я свой портрет, / Как Байрон… — Ср. у Байрона песнь IV «Чайльд Гарольда», посвящение Джону Хобхаузу от 2 января 1818 г.:
«…Я устал последовательно проводить линию, которую все, кажется, решили не замечать…Я напрасно доказывал и воображал, будто мне это удалось, что пилигрима не следует смешивать с автором. Но боязнь утерять различие между ними и постоянное недовольство тем, что мои усилия ни к чему не приводят, настолько угнетали меня, что я решил затею эту бросить — и так и сделал [в заключительной песни]».В июле 1825 г., в разгар работы над «Борисом Годуновым», Пушкин писал из Михайловского Николаю Раевскому-младшему (черновик письма):
«La vraisemblance des situations et la vérité du dialogue… voilà la véritable règle de la tragédie… Quel homme que ce Sch[ekspir]… Comme Byron le tragique est mesquin devant lui… ce Byron… a partagé entre ses personnages tels ou tels traits de son caractère: son orgueil à l'un, sa haine à l'autre, sa mélancolie au troisième… ce n'est pas là de la tragédie… Lisez Sch[ekspir]…»[334](Так во Франции в XVIII в. писали имя Шекспира; см., к примеру, сатиру Лагарпа «Тень Дюкло» («L'Ombre de Duclos», 1773). Были и другие написания: в 1870 г. Дюси в своем «Послании» к кюре [Лемеру] Роканкура, под Версалем, оказывается преданным почитателем автора по имени «Sakespir».)
7 Замысловатой — Точного английского эквивалента этот эпитет не имеет. В ироническом употреблении он подразумевает «малопонятный», «глубокомысленный», «головоломный» и все тому подобное.
LVII
По Пушкину, механика поэтического творчества включает четыре ступени: 1. Непосредственное восприятие «милого предмета» или события. 2. Горячий прилив не выражаемого словами и не поддающегося осмыслению восторга, сопровождающий возвращение к увиденному в воображении или во сне. 3. Сохранение образа. 4. Последующее более хладнокровное воссоздание его средствами искусства; вдохновение, управляемое разумом, — перерождение в слове — новая гармония.
2 …мечтательной… — Слово «мечта» и его производные — главные действующие лица русского романтического вокабуляра. Они постоянно сменяют друг друга, а переводчик вынужден бесконечно повторять слово «dream»; и даже если подставлять, где возможно, «waking dream», «daydream» («грезы наяву»), «fancy» («воображение») и «rêverie» («мечтание» — слово в английском сентиментальное и вымирающее), перевод весьма нелегок. Звуковой облик «мечты», в котором объединились румяное «м», поцелуй «ч» и музыкальное «та», просящийся в рифму к словам на «-та» (ж. р., ед. ч.) или на «-ты» (род. пад., ед. ч. и им. пад. мн. ч.) «красота», «цветы», «ты»; множество возможных для этого слова оттенков смысла — от «химеры» до «стремления» — все это делает «мечту» самым трудолюбивым лидером романтической лексической команды. Поэты XIX в., по сути, злоупотребляли этим словом до тех пор, пока оно не утратило и прелесть, и смысл в незатейливых стишках ничтожных рифмачей и в сочинениях дам-авторесс. У Пушкина «мечта» — в числе любимых слов, как и ее производные «мечтанье» или «мечтание», «мечтать», «мечтатель» и «мечтательный» (близкое к «задумчивый» — это еще один пушкинский любимчик).
8—9 деву гор… / И пленниц берегов Салгира. — Здесь аллюзии на (1) черкешенку из «Кавказского пленника», «повести», начатой в августе 1820-го, оконченной весной 1821-го и опубликованной на последней неделе лета 1822 г.; (2) пленниц гарема из «Бахчисарайского фонтана», написанного в первой половине 1822-го и опубликованного 10 марта 1824 г. с интересным предисловием Вяземского[335]. Это две ранние, отчетливо восточные поэмы Пушкина, два стремительных потока не разбитого на строфы четырехстопного ямба. Рудиментарная библиография, на которую наш поэт здесь намекает, будет значительно полнее, когда в первых строфах восьмой главы Пушкин, мысленно перебирая все написанное, поставит собственную Музу в один ряд со своими героинями. Согласно Б. Недзельскому (см. Бродского, 1949), словом «Салгир» татары называли любую реку в Крыму. Здесь оно явно означает реку Чурюк (или Чурук) недалеко от татарского города Бахчисарай в центральном Крыму, бывшей резиденции крымских ханов (1518–1783), а затем туристской достопримечательности. Возможно, однако, что Пушкин перепутал Чурюк с настоящим Салгиром — рекой в другой, восточной части Крыма, которая начинается вблизи Аяна и течет на север, к Симферополю.
LVIII
2 Умильной лаской… — Этот же эпитет встречается в гл. 2, XXXV, 11; он означает attendrissement[336], нежное чувство к чему-то вас тронувшему. Точного английского эквивалента не существует. Пушкин использует его, по сути, в значении «умиленный», фр. attendri, то есть «испытывающий умиление», хотя, если быть абсолютно точным, «умильный» относится к внешнему виду того, что (или кто) вызывает или испытывает умиление.
5 И, други, никого, ей-Богу! — Лучшее, что я смог придумать для передачи архаичного эмфатическога междометия-разубеждения «и» — слово «faith» («верьте»). По значению «и» здесь близко к «ma foi»[337].
8 Блажен, кто… — Вряд ли необходимо напоминать читателю, что все эти «блажен, кто…», «счастлив, кто…», «благословен, кто…» и т. д. идут (через фр. «heureux qui») от «felix qui» или «beatus ille qui» античных поэтов (например: Гораций, «Эподы», II, 1).
LIX
6—8 Пушкин написал это 22 октября 1823 г. в Одессе, а семь месяцев спустя слева на полях черновой рукописи гл. 3, XXIX (2370, л. 2; Эфрос, с. 197), около стихов 6–8:
14 Поэму песен в двадцать пять — Здесь та же шутливая угроза, что и у Грессе: «…Et par vingt chants endormir les lecteurs»[339] («Вер-Вер», I, 19; см. коммент. к гл. I, XXXII, 7–8). Байрон обещал, что в «Дон Жуане» будет «двенадцать, а то и двадцать четыре» песни (II, CCXVI, 5), но умер, не дописав семнадцатую.
LX
2 Стилистический ход, который сообщает происходящему в главе дополнительную «реальность», давая понять, что Онегин каким-то образом превратился в осязаемую личность, «покамест» автор возился с (неведомым) героем своей следующей поэмы (обещанной читателю в LIX: 14), длинной и заведомо скучной.
3—4 …моего романа… первую главу… — «Евгения Онегина».
6 Противоречий… — Вряд ли имеются в виду хронологические погрешности; скорее — противоречивость натуры Онегина, одновременно сухой и романтичной, холодной и пылкой, поверхностной и глубокой.
8 Цензуре долг свой… — Подразумевается, что отдельные фрагменты придется исключить.
9 …журналистам… — Стерн бы обратился к «Messrs. the Monthly Reviewers!» («Господам авторам ежемесячных обзоров»).
11—12 Иди же к Невским берегам, /Новорожденное творенье! — Явное подражание широко известным строчкам Горация из «Посланий», I, XX. Восемнадцатый век знает множество их парафразов; например, у Льюиса в «Предисловии» к «Монаху»:
14 Кривые толки — Здесь, вероятно, следует понимать как «неверное толкование». В более общем контексте это может означать также «ложные слухи» или «праздную болтовню». Предвзятое суждение о некотором поверхностном сходстве первой главы с байроновским «Беппо» привело к тому, что Пушкина стали считать учеником Байрона, и, как следствие, первые читатели ЕО сравнивали автора с «русским Байроном» Иваном Козловым, популярной посредственностью; ирония здесь в том, что сравнение не всегда было в пользу Пушкина. В связи с выходом поэмы Козлова «Чернец» (четырехстопная история молодого монаха с темным прошлым) Вяземский писал 22 апреля 1825 г. Александру Тургеневу: «…скажу тебе на ухо — в „Чернеце“ более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина»{37}. В тот же день Языков писал брату о том же «Чернеце», которого еще не успел прочесть: «Дай Бог, чтоб правда, чтоб он был лучше Онегина»{38}. Почему Бог должен был это дать, не совсем ясно, но когда была написана вторая глава ЕО, Языков, по крайней мере, имел удовольствие найти ее «не лучше первой… та же рифмованная проза»{39}. Под строфой XL Пушкин написал по-французски:
October 22 1823 Odessa
ГЛАВА ВТОРАЯ
Эпиграф
О rus!/Hor. /О Русь!.. — Первое восклицание («О поля!») заимствовано из «Сатир» Горация (кн. 2, сатира 6):
I
Отголоски следующих мотивов из знаменитого стихотворения Пушкина «Деревня» (см. коммент. к гл. 1, LV, 2–4), состоящего из двух частей (идиллического описания Михайловского, которое поэт посетил в то лето, и красноречивого обличения крепостничества), звучат во второй главе ЕО. «уголок», «приют», «ручьи», «нивы», «вдали рассыпанные хаты», «бродящие стада» и т. д. Во второй части стихотворения «друг человечества» затмевает «друга невинных наслаждений», и Пушкин бросает в лицо развратным помещикам суровое обвинение. Позже, однако, сам Пушкин не гнушался возможностью задать трепку крепостному мужику или сделать ребенка дворовой девке (см. коммент. к гл. 4, XXXIX, 1–4).
1 <…>
2 …уголок… — Лат. angulus mundi[342](Проперций, IV, IX, 65) и terrarum angulus[343] (Гораций, «Оды», II, VI, 13–14), фр. petit coin de terre[344]. Небольшое владение Горация («parva rura» — «маленькие поля») угнездилось в естественном амфитеатре среди холмов сабинян в тридцати милях от Рима Пушкин использует собственные деревенские воспоминания 1819 г. в конце первой главы и начале второй. Но следует иметь в виду, что поместье Онегина располагалось в Аркадии, а не в Псковской или Тверской губернии. Пушкину предстояло вернуться к теме «уголка» двенадцать лет спустя в своей восхитительной элегии, посвященной Михайловскому. Написанная белым стихом, она начинается словами «…Вновь я посетил…» (26 сентября 1835 г.):
3 …друг невинных наслаждений… — Человеком, знающим толк в прелестях сельской жизни, мог бы быть, например, аббат (Пьер) де Вильер (Abbé Pierre de Villiers, 1648–1728). См. его стансы «Похвалы одиночеству» («Eloges de la solitude», в Ториньи, близ Санса).
I
II
VIII
См. также Ж. Б. Руссо, «Кантата», III:
8 <…>
10 <…>
12—14 Impénétrables voûtes, dômes touffus, larges ombrages, épaisse verdure, abris, retraite, dryades[347], и т. д. — излюбленные клише французской поэзии XVIII в. (какие использует, например, Фонтан в своем «Наваррском лесу» («La Forêt de Navarre», 1780), â dédales[348] которого поэт блуждал «tel jadis à Windsor Pope s'est égaré» [349]; здесь, у Пушкина, они сведены в изящную миниатюру.
Варианты
1—4 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 23):6 Зачеркнутый черновой вариант (там же):
II
1 …за́мок. — Так обычно переводится на русский французское château. Объяснение использования этого слова Пушкиным, которое предлагает Чижевский («возможно, под влиянием балтийских областей неподалеку» — какое влияние? неподалеку от чего?) — типичный пример комической наивности его по верхам бегущего, а точнее, спотыкающегося комментария к ЕО (см. коммент. к гл. 2, XXX, 3)
1—3 <…>
4 …старины. — В произведении, где постоянно речь заходит о «новизне» и «моде», их противопоставление старому, немодному и патриархальному неизбежно Кроме того, «старина» входит в группу слов с окончанием «-на», рифмовать которые Пушкин имел особое пристрастие
4—7 Описательные обороты, употребленные в этой строфе, характерны для европейского романа того времени, независимо от того, была ли местом действия Московия или Нортгемптоншир. Я имею в виду описание дома Джеймса Рашуэрта (из романа Джейн Остин «Менсфилд-парк», 1814, о котором мало известно в России. См. коммент. к гл. 3, Письмо Татьяны, 61) состоявшего из «нескольких комнат, с высокими потолками, щедро меблированных по моде пятидесятилетней давности, с натертыми до блеска полами [и] богатыми дамастными тканями… [Картины] по большей части были семейными портретами» («Mansfield Park», vol. 1, ch. 9).
7 Сначала Пушкин написал «царей портреты», но «для цензуры» (не следовало упоминать царей этак мимоходом) он заменил их на «портреты дедов». Пушкинское примечание в обеих беловых рукописях гласит: «Дл[я] ценз[уры] портреты предков».
14 <…>
Варианты
5 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 24 об):7—8 Отвергнутый черновой вариант (там же):
III
11 …с яблочной водой… — яблочный отвар, яблочный напиток. Буквальный перевод французского названия (eau-de-pomme), которое постоянно встречается в медицинских предписаниях XVIII в. Некоторые читатели понимают под ним «яблочную водицу» или «яблочную водку» («applejack» — яблочное бренди), которая хранится в закупоренных бутылях. Ср: брусничный отвар или «брусничная вода», упомянутая в гл. 3, III, 8 и IV, 13.
12 …календарь… — Мое понимание смысла этого слова основано на отрывке из первой главы романа Пушкина «Капитанская дочка», начатого десять лет спустя (23 января 1833 г.):
«Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи»Однако следует отметить, что ежегодный «Брюсов календарь», подобие «Фермерского альманаха» («Farmer's Almanack», см. коммент. к гл. 2, XLI, вар. 7), мог бы быть в данном случае столь же читаем, разве только помещик, скорее всего, пользовался бы изданием поновее{41}.
Варианты
В зачеркнутом черновом варианте (2369, л. 25), «комната» названа «кабинетом», «ключница» заменена на «приказчика», в комнате стоят «большие кресла, стол дубовый» (стих 5), когда Онегин отворяет шкафы, то находит «наливки, сахар» в одном и «чай» в другом (стих 11) В этом черновике III идет после IV.IV
6—7 …барщины… оброком… — Барщина — неоплачиваемый труд крепостного на своего господина; оброк — разновидность земельной ренты, которую выплачивает крепостной либо вместо барщины, либо для получения разрешения заниматься каким-нибудь ремеслом на стороне. Цивилизованные помещики первой половины XIX в делали, что могли, для облегчения участи крепостного — часто в ущерб собственным интересам, чему едва ли поверит марксист. Таких помещиков было не очень много, но, в конце концов, гуманность восторжествовала и крепостные были официально освобождены в 1861 г. В расцвете своих лет многие люди — поэты, монархи и прочие — стремятся исправить мир затем только, чтобы потом превратиться в хладнокровных консерваторов или замшелых деспотов Онегин на глазах у довольного Пушкина приносит небольшую жертву сострадательной и безрассудной молодости, — и соседи-скептики улыбаются (IV, 12), понимая, что его причуда продлится недолго По этому поводу ужасно кипятится Н. Л. Бродский, посвящая четыре страницы кошмарным рассуждениям на темы вроде: «Как мог дворянин Онегин осуществлять недворянскую программу?» И умудряется даже ответить на свой вопрос.
8 …мужик… — во всех изданиях 1825–1837 гг. В черновике (2369, л. 24 об.): «И Небо раб благословил» В отвергнутых черновиках: «народ» и «мужик». В беловой рукописи: «И раб судьбу благословил».
11 …сосед… — Здесь и далее в романе (например, гл. 8, XVIII, 4) «сосед» скорее означает «деревенский сосед», «местный землевладелец», «знакомый помещик», а в двух случаях просто «помещик» (гл. 5, XXXV, 6; гл. 6, XXXV, 4). Подходящее для ямба строение этого слова и легкость, с какой его можно рифмовать, делают его одной из тех единиц стиха, которые без труда занимают надлежащее место, в результате чего отличаются довольно монотонной повторяемостью.
Вариант
5 В черновике (2369, л. 24 об) читаем:V
5—6 <…>
6 …дроги… — Слово «дроги», употребленное здесь, может означать в широком смысле «старинный экипаж» или, как я полагаю, в данном контексте особую самодельную повозку простой и надежной конструкции, без рессор, которую русский помещик использовал так же, как английский использовал свой «shooting break» (охотничий открытый экипаж с двумя продольными скамьями) или «dogcart» (высокий двухколесный экипаж с местом для собак под сиденьями).
7 <…>
10 …фармазон… — Либеральная мысль XVIII в. искала прибежища в масонских организациях. Провинциальный помещик видел в масонах революционеров. В России масонские ложи были запрещены весной 1822 г. (см. об этом также в моем Предисловии, раздел «Генезис „Евгения Онегина“», с. 68). В отвергнутом черновике (2369, л. 24) вместо «фармазон» стоит «либерал», который восстановлен в первой беловой рукописи главы. Слово «фармазон» (просторечие того времени, означающее «франкмасон» или «масон») произведено от французского «francmaçon» и использовалось в значении «дерзкий вольнодумец».
10—11 …пьет одно / …красное вино… — По-видимому, здесь намек на то, что Онегин предпочитает бокал заграничного вина шкалику доброй русской водки. Однако слово «одно» можно истолковать не как «только», а как «неразбавленное»: он фармазон, он пьет красное неразбавленное вино стаканом. Но в то время пить разбавленное вино стал бы скорее пресыщенный франт из Петербурга, а не деревенский любитель опрокинуть рюмочку. Похоже, Онегин, как и Пушкин, перешел от шампанского к бордо (см.гл. 4, XLVI). В XVIII и начале XIX в. мужи зрелого возраста разбавляли вино водой. В плане антологическом Пушкин прославил этот способ в стилизованных стихотворениях 1833 и 1835 гг. («Юноша, скромно пируй…» и «Что же сухо в чаше дно…»), а в плане биографическом сам добавлял сельтерскую воду в шампанское, как Байрон добавлял ее в рейнвейн. Судя по замечанию Веллингтона (1821), на которое ссылается Сэмюэл Роджерс в своих «Воспоминаниях» (Samuel Rogers, «Recollections», 1856), Людовик XVIII смешивал шампанское с водой.
14 Отсталые провинциалы сочли Онегина чудаком. На деле же печать его эксцентричности (байронические приступы дурного настроения, метафизический культ Наполеона, французские клише, английское платье, дух «революционности» — производной скорее от «Вольтера», чем от «революции», — и тому подобное) характерна сама по себе для определенного круга, условностям которого Онегин подчиняется ничуть не меньше, чем презираемые им обыватели условностям своего более широкого слоя. За последнее время онегинская идеология была значительно идеализирована советскими идеалистами Это единственная причина, заставившая меня в данном примечании отклониться в сторону и рассматривать Онегина как «реальное» лицо. Можно лишь размышлять над тем, не таилась ли в закоулках призматического сознания Пушкина замечательная история о попытках декабриста Ивана Якушкина в 1819 г. улучшить положение крестьян в своем имении (в Смоленской губернии). (Не исключено, что Якушкин рассказывал об этом Пушкину в 1821 г.) Якушкин пишет в своих воспоминаниях (1853–1855, в кн.: Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. Под ред. И. Щипанова. Л., 1951, т. 1, с. 115–117), что соседи сочли его «чудаком» и именно это слово употребляет Пушкин для характеристики Онегина. (См. также коммент. к гл. 10, XVI.)
VI
5 Ленский — третий основной герой романа. В этих строфах восемнадцатилетний Ленский завязывает с двадцати шестилетним Онегиным более тесную дружбу, чем двадцатилетний Пушкин в первой главе; но с другой стороны, наивный и восторженный юноша, успешно заменяющий Пушкина среди привязанностей Онегина, отличается от последнего сильнее, чем Пушкин, который по меньшей мере был столь же опытен и разочарован в жизни. Ленский и Пушкин понимают поэзию лучше Онегина, но Пушкин восемнадцати лет (в 1817 г.) был несоизмеримо лучшим поэтом, чем Ленский сейчас («1820» г.), хотя оба они разделяли модное влияние французской элегии, офранцуженного «Оссиана» и переложений немецких поэтов, вышедших из-под пера Жуковского и мадам де Сталь. Онегин станет испытывать к Ленскому покровительственное чувство, в котором снисходительность сменяется подшучиванием; с Пушкиным же, несмотря на разницу в возрасте, Онегин на равных; и если Онегин обучает Пушкина байроновской меланхолии, то Пушкин может преподать ему пару дополнительных уроков, касающихся женщин, — того, чего не прочтешь у Овидия. Фамилия Ленский (производная от названия реки в восточной Сибири) уже встречалась раньше. В первом издании эпической поэмы «Россиада» Михаила Хераскова (1733–1807), чудовищно занудном нагромождении псевдоклассических банальностей (но почитавшейся бессмертной среди современников), одним из советников царя Ивана выступает негодяй по фамилии Ленский. В одноактной комедии «Притворная неверность», переделанной Грибоедовым и Андреем Жандром (1789–1873) из «Les Fausses infidélités» (1768) Николя Тома Барта, впервые поставленной 11 февраля 1818 г., среди русских имен, заменивших французские, мелькает и имя некоего Ленского (этот веселый молодой человек и его приятель разыграли одного старого фата с помощью своих возлюбленных, притворившихся влюбленными в старика).
6 …геттингенской… — Геттингенский университет (в одноименном городе княжества Ганновер в северо-западной Германии) с улыбкой вспоминается в письме поэта Батюшкова Александру Тургеневу (выпускнику Геттингенского университета) от 10 сентября 1818 г. из Москвы в Петербург:
«Сверчок[350] что делает? Кончил ли свою поэму [ „Руслан и Людмила“]? Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. <…> Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!»{42}Александр Тургенев (1784–1845) содействовал зачислению Пушкина в Лицей в 1811 г., и он же сопровождал гроб с телом поэта из Петербурга в Святые Горы (Псковской губернии) в феврале 1837 г. Любопытно отметить, что вымышленный Владимир Ленский — это второй геттингенский студент среди приятелей Онегина; первым был Каверин (гл. 1, XVI, 6, см. коммент.), который, согласно исторической правде, закончил учебу в семнадцать лет, то есть в возрасте Ленского. Тынянов (см. коммент. к гл. 2, VIII, 9—14, варианты) видел в Ленском второй главы портрет Кюхельбекера, ездившего в 1820 г. в Германию. Я категорически против поисков прототипов, поскольку они затемняют истинные, всегда атипические приемы гения. Наречие «прямо», относящееся к «геттингенской», — слабая увертка. В обоих отдельных изданиях второй главы (1826, 1830) дано: «душой филистер геттингенский» вместо окончательного «с душою прямо геттингенской». Булгарин в рецензии на вторую главу, напечатанной в «Северной пчеле» (1826, СХХХII), отметил, что «Philister» — это студенческое жаргонное обозначение горожанина, человека для университета постороннего, в противоположность студенту, тогда как Пушкин (который, между прочим, повторяет ту же ошибку в письме от 7 мая 1826 г. к Алексею Вульфу, дерптскому студенту) имел в виду слово «Bursch»[351] или «Schwärmer»[352], обозначающие студентов. Если бы Пушкин был готов принять совет критика, он мог бы просто переделать строчку на «душою швермер геттингенский», но тогда он не вынес бы торжества Булгарина. Прискорбно, что наш поэт по крайней мере не вернулся к черновику (2369, л. 25 об.) и к первой беловой рукописи: «…школьник геттингенской» (здесь устаревшая форма окончания именительного падежа мужского рода, совпадающая с окончанием творительного падежа женского рода){43}.
7 …полном… — Прилагательное «полный» часто используется поэтами, чтобы заполнить место в середине стиха (как здесь) или чтобы стих закончить. Предикат женского рода «полна» — удобная рифма, а предикат мужского рода рифмуется лишь с «волн» и «челн». <…>
8—9 Поклонник Канта… Германии туманной… — Кроме переводов и адаптаций немецких авторов, выполненных Жуковским и другими, книга мадам де Сталь «О Германии» (весьма посредственное сочинение, написанное ею в сотрудничестве с добросовестным, но talentlos[353] Августом Вильгельмом Шлегелем в 1810 г.) была для Пушкина почти единственным источником сведений о немецкой литературе (см. гл. 1, VI, вар. 9—10). Такие формулировки из этой книги (OEuvres, 1820–1821, vol. 10), как «Les Allemands… se plaisent dans les ténèbres» (ч. II, гл. 1), «[ils] peignent les sentiments comme les idées, à travers des nuages» (ч. II, гл. 2), «[et ne font] que rêver la gloire et la liberté» [354] (там же; ср. в ЕО, гл. 2, VI, И: вольнолюбивые мечты), так же как и sentiments exaltés[355](ср. гл. 2, IX, 12: возвышенные чувства), которые де Сталь приписывает поэзии Виланда (ч. II, гл. 4), или enthousiasme vague[356]ее Клопштока (ч. II, гл. 5), определяют качества, из которых мироощущение Ленского формируется его создателем. Впрочем, как будет видно из дальнейшего изложения, поэзия и лексикон самого Ленского оказываются в долгу перед третьестепенной французской поэзией в не меньшей степени, чем перед французскими или русскими переложениями Шиллера. Все, что Ленский почерпнул у Канта, можно проследить по той же книге «О Германии» (OEuvres, vol. 11): «[Kant] assigne [au sentiment] le premier rang de la nature humaine… le sentiment du juste et de l'injuste est, selon lui, la loi primitive du cœur, comme l'espace et le temps celle de l'intelligence»[357] (ч. III, гл. 6). И далее: «.. [De l']application du sentiment de l'infini aux beaux-arts, doit naître l' idéal, c'est-à-dire le beau, considéré… comme l'image réalisée de ce que notre âme se représente»[358]. Существительное «идеал» станет последним словом последнего стихотворения, на котором в последний раз задремлет бедный поэт перед поединком в шестой главе. Довольно любопытно, что это же слово окажется ключевым в последней строфе последней главы ЕО.
11 Вольнолюбивые… — Пушкин, уже использовавший этот составной эпитет раньше («Чаадаеву», 1821, стих 82), отмечал в письме к Николаю Гречу (от 21 сентября 1821 г., Кишинев), что слово это удачно передает смысл французского libéral. Рифма «плоды — мечты» — бедная.
13 Восторженная… — <…> Ср.: Руссо, «Юлия», Второе предисловие: «…une diction toujours dans les nues»[359].
14 И кудри черные до плеч. — В те времена носить волосы до плеч не считалось у юношей признаком женоподобия.
Варианты
2—3 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 25 об):6 Отвергнутые черновые варианты (2369, л. 25 об.) таковы:
8—12 Черновик (2369, л. 25 об):
VII
Здесь Пушкин начинает разработку темы Ленского. Она подразумевает описание естества этого молодого заурядного поэта посредством того языка, который сам Ленский использует в своих элегиях (пример дается в шестой главе), — то размытого смещением несфокусированных слов, то наивно воспаряющего в псевдоклассической манере посредственных французских рифмачей. Даже самый точный перевод склоняется к тому, чтобы, привнеся некий смысл, улучшить неопределенную flou[360] замечательного пушкинского перевоплощения. Эта строфа (см.: Публикация «Евгения Онегина», пункт 2) была первой строфой романа, которую напечатал Пушкин в конце декабря 1824 г. (в «Северных цветах» Дельвига на 1825 г.). Подозреваю, что причиной, заставившей нашего поэта выбрать эти отрывки (строфы VII–X) для предварительной печати, было стремление привлечь внимание друзей (в строфе VIII) к тому, что ни один из них не постарался разбить сосуд его клеветников (см. коммент. к гл. 4, XIX, 5).
Варианты
4 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 25 об.) гласит:9—14 В первой беловой рукописи:
VIII
1, 5 <…>
5—6 …друзья… оковы… — Тут слышится перекличка с историей Дамона и Пифия (последний получил три дня отсрочки для приведения в порядок своих дел перед казнью; первый же отдал в заклад свою жизнь до возвращения друга) в том виде, как ее изложил Шиллер в балладе «Порука» (1799), существовавшей в нескольких французских переложениях{44}.
9—14 Исключенные стихи (10–14) существуют в двух вариантах. Первая беловая рукопись (ПБ, 9):
IX
1 <…>
1—2 Неведомый Пушкину Китс начинает сонет («К Хейдону», сочиненный в 1816 г.) поразительно сходной интонацией:
2 <…>
5—6 …на свете… Гете… — Эта чудовищная рифма (когда имя немецкого поэта в неряшливом русском произношении звучит почти как английское «gaiety») была, как ни странно, повторена Жуковским в посвященном Гете стихотворении, в котором четвертое четверостишие из шести таково:
9—10 И Муз возвышенных искусства / …он не постыдил… — Я не уверен, что здесь нет грубой инверсии, передающей следующее значение: «И он не постыдил искусства возвышенных муз».
13—14 Кажется, в этих стихах, создавая образ Ленского, Пушкин имел о нем более высокое мнение, чем в гл. 6, XXI–XX11I, где стихи Ленского, описанные и процитированные автором, едва ли могут быть названы «порывами [фр. les élans] девственной мечты»; они намеренно сочинены Пушкиным в соответствии с русскими подделками французских рифмованных банальностей того времени.
Варианты
IXa, b, с, d Интересный вариант последовательности четырех строф, которые должны были следовать за IX, зачеркнут в первой беловой рукописи (а, b, с) и представлен (d) в черновике (2369, л. 31 об.):IХа, 5–7 Обратите внимание на устрашающее смешение определителей «Поклонник…» и т. д., «не славил» и т. д., «дыша» и т. д.
IХа, 8—10; IX, 12–14; XIVa, 8—14 и XVIIb, 9—I2 На левых полях черновика вдоль этих стихов (2369, л. 26 об., 27 об., 28, 30 об.) Пушкин сделал несколько зарисовок профиля Марии Раевской: короткий нос, тяжеловатый подбородок и вьющиеся пряди темных волос, выбивающиеся из-под изящного чепца. Время — конец октября или начало ноября 1823 г.; место — Одесса. Ей еще нет и семнадцати. Слишком холодно, чтобы бегать от волн прибоя. Рядом с ее изображением — профиль красавицы Амалии Ризнич в черновике строфы XVIIb, 9—12 (2369, л. 30 об.). (Фотографии этих четырех автографов опубликованы А. Эфросом в его полезной, хотя, к несчастью, совершенно ненаучной книге «Рисунки Пушкина», с. 145, 149, 153, 157.){47}
IXb
IХс
IХс, 9—10 Вы рождены для славы женской /Для вас ничтожен суд Молвы… — Мысль, высказанная здесь несколько туманно, состоит в противопоставлении популярности и доброго имени: ваша слава зависит от читательниц, в остальном же репутация ничего для вас не значит.
IXd, 13–14 Его стихи конечно мать / Велела 6 дочери читать. — В черновике этой строфы (2369, л. 27) Пушкин сделал примечание к последним двум стихам:
«[La mère] en prescrira la lecture à sa fille. Piron[362]. Стих сей вошел в пословицу. Заметить, что Пирон (кроме своей Метром[ании]) хорош только в таких стихах, о которых невозможно и намекнуть, не оскорбляя благопристойности».В «Метромании» Алексиса Пирона (1689–1773), комедии, впервые поставленной Дами в 1733 г., молодой поэт, восторженно преданный искусству, объясняет своему недоверчивому дядюшке, что он покорит Париж одними лишь своими сочинениями (акт III, сцена 7):
IXd
IXd 9—12 Рифма «пустынной — безвинной» повторяет рифму в начале стихотворения, цитированного в связи с гл. 2, IV, вар. 5.
X
2 …ясна… — Значение этого русского слова включает дополнительные смысловые оттенки — «прозрачна», «чиста», «безмятежна», чего столь явно не передают английские соответствия (например, при описании «мыслей» или «сна» в пушкинских сравнениях). С другой стороны, позже мы узнаем, что венец творчества Ленского — последняя элегия, которую ему дано было сочинить, оказалась еще более смутной, чем «туманна даль», упомянутая в этой строфе. «Ясность», очевидно, относится к его натуре, а не к его искусству.
8 И нечто, и туманну даль… — «Нечто» — книжное слово, не переводимое на английский каким-либо одним соответствием. По-французски эта строка звучала бы так: «Je ne sais quoi de vague, et le lointain brumeux». Ср. замечание Шатобриана по поводу «le vague de ses passions» («неопределенности его страстей»), которое я цитирую в моем коммент. к гл. I, XXXVIII, 3–4. См. также мой коммент. к гл. 4, XXXII. Дополнительный оттенок неопределенности прелестно привносится стилизованным архаичным усечением «туманну» вместо «туманную», и все это модулируется в унисон дыханию скада на второй стопе (см. Приложение II, «Заметки о просодии»). Великолепный стих великолепной строфы.
9 Даль — фр. le lointain; далекие пределы, пространство, протяженность; далекая картина, перспектива; таинственная даль, особенно любимая русскими роман-тиками, имеет поэтические коннотации, отсутствующие в английском, и хорошо рифмуется с ассоциативным рядом: «жаль», «печаль», «хрусталь». Производное от «дали» слово «отдаление» соответствует фр. l'éloignement, не имеющему точного эквивалента в английском; есть еще глагол «удаляться», фр. s'éloigner, который использует Ленский в своей элегии (гл. 6, XXI, 3).
11 …лоно тишины… — Фр. sein, на избитом языке французской поэзии и прозы XVIII в. используется для обозначения «чрева» (фактически «лоно» и значит «чрево») в таких выражениях, как «l'enfant que je porte dans mon sein»[365]. Даже о трудолюбивых пчелах поэты писали, что они носят мед в своем «sein». «Лоно тишины» — обыкновенный галлицизм: «le sein du repos». Его английским эквивалентом будет строка из Джеймса Битти «When in the lap of Peace reclin'd…»[366] («Отдых» / «Retirement», 1758, стих 35), а идеальным французским соответствием — «Стихи к подножию одной статуи» («Vers pour mettre au bas d'une statue») Шарля Пьера Колардо (Charles Pierre Colardeau, 1732–1776):
13—14 Как пел семнадцатилетний Пушкин, учась в старшем классе Лицея («Наслажденье», 1816, стихи 1–2):
Варианты
8—9 Черновик (2369, л. 27) и первая беловая рукопись гласят.13—14 Черновик (2369, л. 27), согласно Томашевскому (ПСС 1949):
XI
1 В пустыне… — В монастырской терминологии — «убежище отшельника». Можно перевести на английский как «desert» или «desart», что в XVI в. часто означало «дикий лес» или любое дикое, необитаемое место. Ср.: фр. désert в таких выражениях, как «mes déserts», «beau désert» и т. п. См., к примеру, Шолье, который начинает свои «Похвалы сельской жизни» (Chaulieu, «Des Louanges de la vie champêtre») словами: «Désert, aimable solitude»[370] (см. гл. 1, LVI, 2). См. также гл. 8, XLIV, 1. В предыдущей строфе (X, 5) слово «пустыни» употреблено в смысле «обширных пустых пространств». Здесь же «пустыня» практически синонимично словам «глушь» или «захолустье» <…> (см. коммент. к гл. 1, VIII, 14).
7 <…>
Варианты
1—2 Фальстарт, зачеркнутый в черновике (2369, л. 27 об.), таков:14 Гораздо… — В первом издании главы — «еще».
XII
2 …жених… — Весь отрывок звучит фальшиво, ибо нас все время подводили к мысли, что Ленский избегает своих соседей. Более того (в свете строфы XXI), всем, конечно, было известно, что Ленский влюблен в Ольгу. Переход к Онегину (что, собственно, означает это «но»?) в начале строфы XII сильно хромает. Создается впечатление, что на этом этапе Пушкин еще не разработал план включения в повествование Ольги Лариной.
5 …полурусского… — Шуточный намек на заграничное образование Ленского.
6 <…>
11 «Дуня, примечай!» — <…> Властное «примечай» — то есть «обрати внимание на этого подходящего холостяка!» — лишь на ступеньку ниже того толчка, который получит Татьяна в гл. 7, LIV.
12 <…>
14 Приди в чертог ко мне златой!.. — Как пишет Пушкин в примечании: «Из первой части Днепровской русалки» <…> Мелодия из арии Гульды в некогда популярной опере («Eine Romantisches komisches Volksmärchen mit Gesang nach einer Sage der Vorzeit»[371] в трех актах, впервые поставленной в Вене 11 января 1798 г.) «Фея Дуная» («Das Donauweibchen») Фердинанда Kayepa (1751–1831), которого в отместку русалка заставила потерять почти все рукописи во время дунайского наводнения 1830 г. По какой-то неизвестной причине автор в целом прекрасной работы об источнике неоконченной драмы Пушкина[372] вовсе не приводит имени композитора, путает «оперу» с «пьесой» и называет автора книги Генслер (Gensler) вместо Хенслер (Karl Friedrich Hensler, 1759–1825). И весело наблюдать, как несведущий, но тугодумный компилятор Бродский маневрирует (1950, с. 139), чтобы объехать на кривой этот вопрос, не выказав собственного невежества. Двустишие, исполняемое Лестой, заменившей Гульду, в переделанной Краснопольским первой части оперы под названием «Днепровская русалка» (впервые поставленной на сцене 26 октября 1803 г. в С.-Петербурге; опубликованной в 1804 г.), ноты которой были во всех домах — на фортепьяно уездной барышни, на чердаке влюбленного чиновника, на подоконнике борделя (о чем говорится в поэме Василия Пушкина «Опасный сосед», 1811, стих 101), полностью звучит так: «Приди в чертог ко мне златой, приди, о князь ты мой драгой» или в не менее дрянном немецком оригинале: «In meinem Schlosse ist's gar fein, komm, Ritter, kehre bei mir ein»[373] (акт I, сцена 4). Довольно любопытно, что «Днепровская русалка» не только послужила Пушкину рабочей основой для его неоконченной драмы, названной будущими редакторами «Русалкой» (Пушкин работал над ней в период между 1826 и 1831 гг.), но и повлияла на некоторые подробности из сна Татьяны в ЕО (см. коммент. к гл. 5, XVII, 5). Я обратил внимание, что в библиотеке Пушкина имелся экземпляр «Русалки», «оперы комической в трех действиях», переложение с немецкого Николая Краснопольского, на музыку Кауера, Кавоса и Давыдова (СПб., 1804). Пушкин имел удивительное пристрастие черпать материал из комических источников. Томашевский[374] показывает, что из оперы «Gazza ladra»[375] Россини (акт I, сцена 8) Пушкин заимствовал ситуацию для эпизода на литовской границе в «Борисе Годунове», когда беглый монах нарочно перевирает описание собственной внешности в царском указе. Я обнаружил в «Анналах оперы» Лёвенберга (Loewenberg, «Annals of Opera»), различных французских энциклопедиях и других источниках, что опера Джоаккино Антонио Россини «Сорока-воровка» (либретто Ж. Жерардини, основанное на мелодраме «La Pie voleuse»[376], 1815, написанной J. M. T. Baudouin d'Aubigny, или Daubigny, и L. C. Caigniez[377]) впервые была поставлена 31 мая 1817 г. в миланском театре «Ла Скала», а первая русская постановка была осуществлена в Петербурге 7 февраля 1821 г. по н. ст. (в переводе И. Свичинского), одна итальянская труппа давала ее в Одессе в 1823–1824 гг. (во время пребывания там Пушкина).
Вариант
14 Отвергнутое чтение (2369, л. 27 об.):XIII
1—2 Наверное, нам следует понимать, что, ухаживая за Ольгой метафизически, видя в ней небесный идеал любви, Ленский даже не помышляет о земном браке. Но планы его родителей и Дмитрия Ларина не умерли вместе с ними, как, вероятно, кажется Ленскому здесь и в строфе XXXVII. К концу лета он уже официально помолвлен с Ольгой.
4 <…>
5 Они сошлись… — Звучит двусмысленно: «сошлись» может означать «познакомились» или «стали близкими друзьями» (тогда продолжение строфы читается либо как развитие, либо как раскрытие этой идеи).
5—7 На самом деле темперамент Ленского, та философская меланхолия, которую Марджери Бейли, говоря о «Временах года» («Seasons») Томсона (см. Предисловие, с. 78, к ее изданию 1928 г. «Гипохондрика» Босуэлла / Boswell, «The Hypochondriack»), удачно характеризует как «некое порывистое, открытое сочувствие отдаленным несчастьям других», ведущее к «мистической любви к человечеству, природе, Богу, славе, добродетели, родной стране и т. д.», есть не что иное, как разновидность все того же Меланхолического Безумия, которое принимает вид байронической скуки или русской «хандры» у Онегина (см. также X, 7 и т. д.). «Волна и камень» в обеих беловых рукописях заменены на «заря и полночь»{50}.
13—14 Нет, Пушкин не «первый». Ср.: «…le désoeuvrement rendant les hommes assez liants, il [Lord Bomston] me [St.-Preux] rechercha»[378] (Руссо, «Юлия», ч. I, письмо XLV).
14 От делать нечего — друзья. <…> Через три дня после завершения второй главы, 8 декабря 1823 г., и более чем через месяц после написания строфы XIII (1 ноября или раньше) Пушкин использует это же выражение в приписке, адресованной Кюхельбекеру (см. коммент. к гл. 4, XXXII, 1). Вот как она появилась. 11 декабря 1823 г. Василий Туманский (1800–1860), бесцветный элегический поэт, написал из Одессы, где служил вместе с Пушкиным под началом Воронцова, длинное письмо на литературные темы (очевидно, вместе с Пушкиным и сочиненное), которое начиналось словами: «Спасибо, тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне: я всегда был уверен, что ты меня любишь не от делать нечего, а от сердца». В этом месте в рукописи звездочка отсылает к еще двум звездочкам и приписке внизу страницы — все пушкинской рукой: «Citation de mon nouveau poème. Suum suique»[379]
XIV
9 Сноснее… — Современному читателю более предпочтительным покажется слово «терпимее» Пушкинское «сноснее» здесь как раз и означает «терпимее» (ср. гл. 4, XXXIII, 7, где это слово используется в своем обычном смысле)
12 Комментаторы видят тут косвенную речь, думаю, они правы.
13—14 Иных он очень отличал, /И вчуже чувство уважал — Вновь зачаровывающая аллитерация на «ч», к которой Пушкин имел особое пристрастие в местах, посвященных чувствам. В связи с этой строфой аскетический Н. Бродский (1950, с 140) неожиданно сообщает, что своим Онегиным Пушкин осуждает стиль жизни молодых аристократов того времени, в том числе их «вечера, балы, детские праздники, рестораны, балетные увлечения и прочие жизненные забавы»
14 <…>
Варианты
В первой беловой рукописи содержатся следующие варианты, из которых второй зачеркнут:XIVa
XIVb
XV
2—5 …разговор… ум… взор… все… — Эскиз стилистики вводного описания, использованного более полно в отношении Ольги в XXIII, 1–8. См. коммент. к XXIII, 5–8.
13—14 Значение этих строк: отнесем к горячке юности ее жар и бред — и простим их. Стихи построены на избитом галлицизме См, например, у Клода Жозефа Дора (Claude Joseph Dorat, 1734–1780) «К господину Юму» («A Monsieur Hume»):
XVI
Тут, похоже, возникает реминисценция, ведущая нас назад, к источнику эпиграфа из Горация («Сатиры», кн. 2, сатира 6), а именно, к стихам 71–76, в которых хозяин и его гости за деревенской трапезой обсуждает, в чем люди находят счастье — в богатстве или в добродетели; что отличает друга — приносимая им польза или прямота суждений, и в чем природа добра. Разговоры Пушкина с Кюхельбекером в лицейском дортуаре, несомненно, послужили отправной точкой для этой строфы. В самом деле, создается впечатление, что Пушкин был целиком поглощен собственными воспоминаниями о Кюхельбекере, которые угрожали превратить отношения между вымышленным Онегиным и вымышленным Ленским в пародию отношений между двумя другими людьми из разных временных срезов Пушкиным конца 1823 г. и тем Кюхельбекером, каким он запомнился поэту в 1815–1817 гг. Согласно исследованиям Тынянова (Лит. наcл., 1934), любимой книгой юного Кюхельбекера была работа швейцарского последователя Руссо — Франсуа Рудольфа (или Франца Рудольфа) Вайса «Философские, политические и нравственные принципы» (François Rudolphe Weiss, «Principes philosophiques, politiques et moraux», 1785), на основе которой лицеист Кюхельбекер создал рукописную энциклопедию для личного пользования К опасным предрассудкам, перечисленным у Вайса, относятся идолопоклонство, жертвенные ритуалы, религиозные преследования. «Договоры» и «плоды наук» явно восходят к трактатам Pycco «Об общественном договоре» (1762) и «Способствовало ли восстановление наук и искусств улучшению нравов» (1750). Немыслимый Бродский (1950, с, 143–145), пишущий название книги Руссо с орфографической ошибкой — «Contrat sociale», додумался, что «плоды наук», которые обсуждают прогрессивные помещики Онегин и Ленский (в 1820 г.), означают технологические достижения, например сельскохозяйственные машины, и между прочим замечает, что люди, побывавшие за границей, ужасались реакционному мировоззрению обыкновенных русских помещиков, обсуждавших сенокос, вино и псарню! Недоверчивому читателю напомню, что книга Бродского является пособием для учителей средней школы, выпущенной Учебно-педагогическим государственным издательством Министерства просвещения СССР (М., 1950).
9—11 Поэт в жару своих суждений / Читал… / Отрывки северных поэм… — Где он нашел эти отрывки? Ответ прост в книге «О Германии» мадам де Сталь:
«Ce qui caractérise les poètes du Nord [c'est] la mélancolie et la méditation… La source inépuisable des effets poétiques en Allemagne [c'est] la terreur: les revenans et les sorciers plaisent au peuple comme aux hommes éclairés… une disposition qu'inspirent… les longues nuits des climats septentrionaux… Shakespeare a tiré des effets prodigieux des spectres et de la magie, et la poésie ne saurait être populaire [= national] quand elle méprise ce qui exerce un empire irréfléchi sur l'imagination»[383].Вне всякого сомнения, он читал еще и отрывки из «Оссиана, сына Фингала, барда третьего века. Галльские стихотворения, перевод с английского переложения г-на Макферсона, выполненный г-ном Летурнером» («Ossian, fils de Fingal, barde du troisième siècle, poésies galliques, traduites sur l'anglaise de M. Macpherson, par M. Le Tourneur». Paris, 1777) или, что более вероятно, nouvelle édition[384] той же книги, «ornée de belles gravures»[385], которые на удивленье хороши, вышло в свет в 1805 г. «L'anglais de Monsieur Macpherson»[386] — это издание 1765 г. в двух томах «Творений Оссиана» («Works of Ossian»), которые, в свою очередь, были похожи на снежный ком, слепленный из «отрывков старинных стихотворений, собранных в горной Шотландии и переведенных с гэльского или эрского языка» («Fragments of Ancient Poetry collected in the Highlands of Scotland, and translated from Galic or Erse Language». Edinburgh, 1760) и двух других вставных частей: «Фингала, древней эпической поэмы в шести книгах», впервые опубликованной в 1762 г., и «Теморы», еще одной «древней эпической поэмы» в восьми книгах, 1763. Знаменитая подделка Джеймса Макферсона есть не что иное, как собрание более или менее ритмически выдержанной и лексически примитивной английской прозы, легко переводимой на французский, немецкий или русский языки. Временами в некоторых отрывках речитатив сгущается до небольших ямбических стихов с чередованием четырехстопного и трехстопного ямба балладного типа — например, в «Фингале», кн. III: «The wind was in her loose dark hair, her rosy cheeks had tears» («Ветер играл в ее распущенных темных кудрях; слезы катились по румяным ее ланитам»), что, конечно, было утрачено во французском прозаическом переложении, сделавшем Оссиана популярным на континенте. Короли Морвена, их синие щиты, скрытые горной дымкой в посещаемых духами зарослях вереска, гипнотизирующие повторы смутных, непонятных эпитетов, звучные, отраженные скалистым эхом имена героев, размытые очертания легендарных событий — все это заполняло романтическое сознание туманной магией, столь не похожей на плоские колоннады классического театрального задника в век «хорошего вкуса» и «здравого смысла». Искусные поделки Макферсона имели такое же огромное влияние на русскую литературу, как и на литературу других стран. Рино, сын Фингала; Мальвина, дочь Тоскара; и Уллин, главный бард Фингала, нашли свое место в невообразимых русских перепевах и были использованы Жуковским как имена-символы («Рино, горный вождь» и «Мальвина», дочь Уллина) в довольно комическом переложении второсортной баллады Кемпбелла «Уллин и его дочь» (Campbell, «Lord Ullin's Daughter»). В «Руслане и Людмиле», «преданьях старины глубокой» о «делах давно минувших дней» (оссиановские выражения), отец Оссиана Фингал (или по-ирландски Финн Мак Комхал) становится отшельником Финном, Мойна (дочь Рейтамира и мать Картона) оказывается женским прообразом Наины, Рейтамир превращается в Ратмира, молодого хазара (говорящего на персидском языке монгола из Афганистана){51}.
Вариант
XVIa В тетради 2369 (л. 29 об.) содержится следующий интересный черновик, великолепно связующий эту строфу с гл. 8, XXXV, 7—14:XVII
1 страсти… — Фр. les passions. На этих стрекочущих струнах постоянно играл Байрон. Яростные, противоречивые, накаленные до предела чувства, ловко превращающиеся в абстракцию от простого их педалирования; они подобны резкому звуку, который, усиливаясь до предела, становится тишиной Изображается, как два молодых человека обсуждают такие важные вопросы, как любовь, ревность, рок, игра, бунт. Опасные страсти, перечисленные у Вайса (см. выше, коммент. к строфе XVI), таковы: леность в детстве, плотская любовь и суетность в юности, честолюбие и мстительность в зрелости, алчность и самоублажение в старости.
14 Коварной двойке… — Имеется в виду карточная двойка какой угодно масти, смиренная рабыня удачи, которая, однако, может обернуться предательницей. Используется как синекдоха для обозначения карточной игры, где мечут банк, например фараона или штосса. Эти семнадцать строф были завершены 3 ноября 1823 г. в Одессе. После XVI строфы в беловом автографе следует ряд крайне любопытных строф. XVII строфа в установленной редакции после четвертого стиха переходит в описание чувств, которые (в сочетании с прекрасными и таинственными двумя строфами гл. 8, XXXVI–XXXVII, где воображенье мечет фараон) придают новое измерение довольно плоскому в остальном образу Онегина; это описание, в свою очередь (следуя подсказке в XVII, 14), соскальзывает в изумительное отступление об игре. Первая беловая рукопись содержит такое отвергнутое продолжение:
XVIIa
XVIIb
XVIIc
XVIId
***
Психологически весьма интересно, что Пушкин вычеркнул эти великолепные строфы. Одно время он колебался: себя или Онегина изобразить этим бледным и бодрым игроком. (Известно, что Онегин играл; см. гл. 1, LIV и гл. 8, XXXVII.) И именно вторая глава, в которой Пушкин рисует себя «отшельником скромным», не привязанным более к карточному столу, была фактически проиграна им в карты, несмотря на его увертливые попытки (см. ниже) утверждать противоположное. В начале 1828 г. Пушкин опубликовал в булгаринской «Северной пчеле» стихотворение, написанное четырехстопным ямбом, «Послание к В.» (Иван Великопольский, 1797–1868, автор «Ариста, сатиры на игроков»){53}, в котором после похвал, адресованных В., превозносящих его здоровые нравственные принципы и преподанные им добрые советы, Пушкин приходит к такому саркастическому заключению:«Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность без моего согласия. К сожалению, я не могу согласиться. <…> Неужели вы захотите со мной поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в 8-ю главу „Онегина“? NB: Я не проигрывал второй главы, а ее экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой родительскими алмазами и 35-ю томами Энциклопедии. Что если напечатать мне сие благонамеренное возражение?»Не слишком приятно все это читать. Пушкин любил держать банк, а не понтировать, и картами был глубоко увлечен до конца своих дней. В «Отрывках из дневника Томаса Рейкса, эсквайра, за 1831–1847 гг.», содержащих «воспоминания о светской и политической жизни Лондона и Парижа в этот период» («A Portion of the Journal kept by Thomas Raikes, Esq., From 1831 to 1847». 4 vols. London, 1858–1857, с путаным предисловием), находим следующую запись (vol. 3, р. 129) от 28 февраля 1837 г. н. ст. (вторник) — в этот день известие о дуэли (8 февраля н. ст.) и смерти (10 февраля н. ст.) Пушкина достигло Парижа, где тогда проживал Рейкс:
«Я обнаруживаю такую заметку на с. 141 моего дневника о пребывании в России [зимой 1829/30 г.]: „Вчера вечером [23 декабря 1829 г. н. ст.; т. е. 11 декабря ст. ст.] у барона Рехансена я встретилрусского Байрона; зовут его Пушкин, знаменитый и почти единственный поэт в России… В его личности и манерах я не смог заметить ничего примечательного, кроме пренебрежения опрятностию, что иногда есть недостаток людей гениальных, и нескрываемого пристрастия к азартным играм; единственным действительно стоящим внимания выражением, которое он обронил в течение вечера, было: J'aimerois mieux mourir que ne pas jouer“[390]».(Я в долгу перед мисс Филиппой Рольф, проживающей в г. Лунде в Швеции, за то, что она любезно согласилась выяснить, у кого в гостях был тогда Рейкс. Речь идет о бароне Иоганне Готхарде фон Рехансене, 1802–1854, секретаре шведской дипломатической миссии в Санкт-Петербурге.){54} Этот пассаж несколько перефразирован Рейксом в его книге «Посещение Санкт-Петербурга» (см. коммент. к гл. 1, LII, 7)[391], написанной в эпистолярном жанре. Письмо IX из Петербурга, датированное 24 декабря 1829 г. н. ст., начинается так:
«Вчера вечером у барона Рехансена я встретил русского Байрона; его зовут Пушкин, он знаменитый и в то же время единственный поэт в этой стране… Ничего замечательного в его личности и манерах я не обнаружил; неряшлив в одежде, недостаток, иногда отличающий людей талантливых, он открыто заявлял о своем пристрастии к азартным играм; единственным стоящим внимания выражением… [и т. д.]»В связи с внешним видом нашего поэта, подвергавшимся критике не только признанного денди Рейкса, стоит упомянуть сходное замечание самого Пушкина, сделанное приблизительно в то же время. Автобиографический отрывок («Участь моя решена. Я женюсь…»), видимо написанный около 13 мая 1830 г., через неделю после получения согласия на брак с Натальей Гончаровой, содержит следующее наблюдение: «Одеваюсь небрежно, если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторане, где читаю или новый роман или журналы…» (Акад. 1936, т. 5, с. 358). 24 декабря 1829 г. ст. ст. Пушкин начал сочинять восьмую главу, и кажется очень заманчивым вообразить, что Рейке (которого Пушкин вновь встретил на рауте 16 февраля 1830 г.) и есть «путешественник залетный, блестящий Лондонский нахал» в гл. 8, ХХIIIb, 9—10 и «путешественник залетный, перекрахмаленный нахал» в гл. 8, XXVI, 9—10 (хотя, как отмечено в моем комментарии к этим стихам, в них различаются и другие, более ранние впечатления, уходящие в прошлое, в Одессу 1823–1824 гг.). Эпитет «перекрахмаленный» относится, я полагаю, к жесткому накрахмаленному шейному платку англичанина. Фронтиспис дневника Рейкса изображает автора от цилиндра до носка элегантной туфли в перипатетическом виде сбоку — перед нами дородный господин на удивительно тонких ножках в коротковатом сюртуке и узких затянутых брюках. Том Рейкс (1777–1848) уж точно был специалистом в карточных делах:
«Случилось так, что [в 1814 г. в Лондонском клубе] Джек Бувери, брат леди Хейтсбери, проигрывал крупную сумму [в макао] и был крайне раздражен; Рейкс с присущим ему дурным вкусом стал насмехаться над Бувери, пытаясь развеселить нас своими избитыми остротами, в результате чего Бувери швырнул ему в голову игральную чашку с несколькими оставшимися в ней фишками и, к несчастью, попал в цель, чем немало разозлил денди из Сити, но никаких серьезных последствий это явное оскорбление за собой не повлекло»,— пишет в своих «Воспоминаниях» капитан Рис Хауэлл Гроноу, записной остряк в своем праве (Rees Howell Gronow, «Reminiscences», London, 1862, p. 80).
XVIIc
Прежде чем вычеркнуть эту строфу, Пушкин пробовал заменить первое лицо на «Онегин» и «он». Во втором стихе «Феб» был вымаран и далее вместо «ни слава, ни пиры» написано «ни дамы, ни пиры». В черновике (2369, л. 30 об.) «дары свободы» (стих 1) были заменены на «любовь свободы», а в стихе 2 вместо «славы» появилась «дружба». Начало стиха 1 — «Страсть к банку!» — сперва заменено на «О карты!», потом на «О двойка!», прием синекдохи. Еще один любопытный вариант (стихи 1–4) был сообщен Соболевским Бартеневу и Лонгинову, которые опубликовали его в «Современнике», VII (июль 1856 г.). Вариант этот был сочинен зимой 1823 г. в Одессе вместе с другими строфами, посвященными игре, но в более поздние годы Пушкин любил повторять вслух за картами или на прогулке какие-нибудь звучные стихи, написанные им раньше. Соболевский мог услышать эти строки не раньше 1826 г., когда близко сошелся с Пушкиным в Москве:XVIId, 3–4 Уж не поставлю карты темной, / Заметя грозное руте. — Прекрасный пример поэтического синтаксиса Пушкина. Он вовсе не хочет сказать: «Теперь, когда удача от меня отвернулась, я больше не ставлю на темную карту, я не играю». На самом деле он говорит: «Я больше не играю, я не ставлю на темную [нераскрытую] карту, как я бывало поступал, когда удача от меня отворачивалась» (ср. начало посвящения). Пушкин употребляет здесь слово «руте» <…> Я встречал написание «routé» («jouer le routé»). Возможно, оно связано с английским «rut», взятым в значении «непрерывный ход». Русские игроки использовали его в смысле постоянного выигрыша, постоянной удачи, большого выигрыша, продолжительности, тенденции, полосы, серии выигрышей, когда одна и та же карта выигрывает несколько раз кряду. «Играть на руте» означало все время ставить на одну и ту же счастливую карту. В этой строфе большой выигрыш достается банкомету (отсюда и «грозное»), понтер, выбрав наудачу или вслепую свою карту и не показывая ее до момента, когда она выиграет или проиграет, пытается прервать эту опасную череду выигрышей банкомета. В первом черновом варианте у Пушкина вместо «грозное» было написано «тайное» (см. ниже). Этот карточный термин также встречается (стихи 192–197) в великолепном стихотворении Крылова (229 четырехстопных стихов со свободной схемой рифмовки), обращенном «К счастию» (впервые опубликованном в «Санкт-Петербургском Меркурии», 1793, ч. IV, с. 96—108):
Варианты
XVIId, 1 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 31):XVIId, 1–4 Черновик (там же):
XVIII
5 Установленное чтение: «Их своевольство, иль порывы», но я почти уверен, что «иль» — опечатка, здесь должно быть второе «их»: «Их своевольство, их порывы»{55}.
11 …Инвалид… — военный инвалид.
11—14 Рукопись четырехстопного стихотворения из сорока четырех стихов, написанного в сентябре 1821 г. и обращенного к «[Николаю] Алексееву», доброму знакомому Пушкина по Кишиневу, в котором поднимаются те же темы, что и в гл. 2, XVIII, содержит среди прочих отвергнутых строк следующие:
13 …усачей… — «Усачи», «mustaches» — галлицизм.
13—14 <…>
XIX
5 В любви считаясь инвалидом… — Сполдинг перефразирует: «Считая себя ветераном, получившим шрамы в любовных кампаниях».
14 …для нас. — То есть для Пушкина, Онегина и третьего протагониста в романе — читателя, людей светских.
XX
2, 9 …наши ле́та… долгие лета́… — Сдвиг ударения (так же как и в словах «го́ды», «года́». Не берусь с точностью сказать, что имел в виду Пушкин в первой строчке — «в нашем возрасте» или «в наш век».
12 <…>
14 …девственным огнем. — Этот и другие эпитеты, характеризующие Ленского, не были оригинальны: см., например, описание Аллана Клэра в повести Чарльза Лэма «Розамунда Грей» (1798), гл. 4: «…при виде Розамунды Грей зажегся его первый огонь» и «в его характере была приятная благородная прямота, отличавшая его в свете и свидетельствовавшая о его девственности».
Вариант
6—14 Черновик (2369, л. 33 об.):XXI
3 …умиленный… — Фр. attendri, «преисполненный нежности», «смягченный», «в чувствительном настроении», «с повлажневшими глазами», «тронутый».
3—4 Он был свидетель умиленный / Ее младенческих забав… — Выражение вопиюще галльское: «Il fut témoin attendri de ses ébats enfantins». Любопытное созвучие «забав» (шалостей, развлечений, игр) и фр. ébats (шалости, забавы) ласкает слух и стоит наравне с другим — «надменных» (высокомерных) и фр. inhumaines (бесчеловечных) из гл. 1, XXXIV, 9.
7—8 <…>
9—14 Ср.: Парни, «Любовные стихотворения» («Poésies érotiques»), кн. IV, элегия IX:
11 В глазах… — Галлицизм (aux yeux), которому была суждена долгая жизнь. См. полвека спустя в романе Толстого «Анна Каренина», ч. I, гл. 6: «в глазах родных».
12—14 Мотыльков, как правило, не интересуют душистые белые колокольчатые цветки ландыша (Convallaria majalis, Linn.) «muguet», как его называют французы; «mugget» старой сельской Англии: «Lify of the Vale» Томсона («Весна» / «Spring», стих 447) и «valley-lilly» Китса («Эндимион» / «Endymion», кн. I, стих 157) — красивое, но ядовитое растение, излюбленное поэтами украшение пасторальных пейзажей, но при этом смертельно опасное для овечек. В другой отвергнутой метафоре, относящейся к той же барышне (в XXIa), Пушкин, конечно, вновь видел перед собою этот цветок, когда намекал, что он может погибнуть под острием косы (возможно, первоначально поэт хотел заставить Онегина ухаживать за Ольгой более настойчиво, чем в окончательной редакции). В заметках на полях, оставленных нашим поэтом на собственном экземпляре «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова (ч. II, с. 33, «Выздоровление», 1808), Пушкин справедливо пеняет своему предшественнику, что тот употребил в связи с гибелью ландыша серп, а не косу (об этой пометке см.: ПСС 1949, т. 7, с. 573; дата неизвестна, возможно, 1825–1830 гг.). Следует отметить, что в гл. 6, XVII, 9—10 ландыш превращается в традиционную лилею, которую точит обобщенный образ энтомологически вполне допустимого «червя», а точнее гусеницы.
Варианты
Три варианта строфы XXI зачеркнуты в первом беловом автографе.XXIa
XXIa, 1 Кто ж та была… — Сверху на полях этой строфы (тетрадь 2369, л. 34 об.), написанной в ноябре или начале декабря 1823 г. в Одессе, Пушкин набросал пером (над другими портретами) профиль Грибоедова (черные очки, высокий воротник) — драматурга, автора пьесы «Горе от ума», ходившей в списках в 1823–1825 гг., поставленной на сцене в 1831 г. и напечатанной в 1833 г. — в один год с первым полным изданием ЕО. Пушкин встречался с Грибоедовым около четырех лет назад. Внизу на полях он изобразил и себя, переодетым в придворного арапа, «скорохода» в тюрбане с пером.
XXIa, 2 …без искусства… — Галлицизм (sans art). Ср.: Жан Демаре де Сен-Сорлэн (Jean Desmarets de Saint-Sorhn, 1596–1676), «Прогулки Ришелье» («Promenades de Richelieu»):
XXIa, 2–4 <…>
XXIa, 12–13 …обреченный / Размаху гибельной косы… — Интересно, была ли Ольгина судьба, о которой все мы теперь знаем, столь очевидна для Пушкина в тот момент. (См. коммент. к XXI, 12–14.) Я думаю, что тогда Ольга была еще составлена из двух лиц — Ольги и Татьяны — и являлась единственной дочерью, которую (с неизбежными литературными последствиями) должен был совратить негодяй Онегин. В этом наборе вариантов мы наблюдаем процесс биологической дифференциации. Я объясняю попытку нашего поэта заменить Ольгу Татьяной в своем коммент. к XXIb, 13–14. Татьяна представлялась Пушкину с темными волосами, что, помимо прочего, подтверждается заменой в XXIb «золота» на «шелк» (стих 11).
XXIb
XXIb, 1–2 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 34 об.):
XXIb, 10 Бова — по-английски: Бевис. В русских сказках Бова-королевич (английский принц Бевис) стал сыном Гвидона и внуком царя Салтана. Прототипом его послужил Buovo (или Bueve) d'Antona из итальянского рыцарского романа XIV в. («I Reali di Francia»).
XXIb, 13–14 Первый беловой автограф:
XXIc
(Стихи 1–8 как в установленном тексте.)XXII
4 Его цевницы… — Поэты начинают с этого аркадского инструмента, наследника лиры или лютни, и заканчивают свободными трелями собственных голосовых связок, — так по-гегелевски замыкается круг.
5 …Игры золотые! — Поскольку детство — это золотой век человеческой жизни, стало быть, и детские игры — золотые. Все это большого значения в тексте не имеет, да и не должно иметь, не должно ничего значить, с точки зрения сегодняшнего восприятия детства. Просто мы погружены скорее в галльский, чем в немецкий словесный мир Ленского: flamme, volupté, rêve, ombrage, jeux[399] и т. п.
5—8 Было бы ошибочно считать Ленского, лирического любовника, «типичным представителем своего времени» (как будто время может существовать отдельно от своих «представителей»). Вспомним радости «прелестной меланхолии»: «Fountain heads, and pathless Groves, / Places which pale passion loves: / Moon-light walks… / A midnight Bell, a parting groan»[400] (Флетчер, «Славное мужество» / «The Nice Valour», акт III, сцена 1) и подобные fadaises[401] XVII в., уходящие корнями в тошнотворных «пастушков» ранней итальянской и испанской буколической литературы.
6 …рощи… — Экономный Пушкин предоставил Ленскому (в строфах XXI и XXII) строки, которые сам пытался использовать в юности. Ср. черновой набросок стихотворения, относящегося предположительно к 1818 г.{57}
XXIII
1—2 Пушкин никогда не знал и, возможно, даже не слышал об Эндрю Марвелле (1621–1678), который ему во многом сродни. Ср.: Марвелл, «Эпитафия» (Marvell, «An Epitaph upon…», publ. 1681), стих 17: «Скромна, как утро, как полдень, светла». То же можно сказать и об Аллане Рамзее (Allan Ramsay, 1686–1758), ср. его стихотворение «Моя Пегги молода» в сборнике «Нежный пастух» («My Peggy is a Young Thing» in «The Gentle Shepherd», 1725), стих 4: «Как день, светла и всегда весела». Интонация пушкинского первого стиха та же, что и в «Бесполезной проповеди» («La Sermon inutile») Понса Дени (Экушара) Лебрена (Ponce Denis Lebrun, 1729–1807; OEuvres. Paris, 1811), кн. II, ода VII:
3 …простодушна… — Ср. Х, 3. Пушкин неоднократно использует это определение (простодушный, — ная, — но), дабы перевести фр. naïf, naïve, naïvement. <…> Хотя наивность (простодушие) Ленского остается с ним до конца его дней (и даже потом, в царстве посмертной метафоры и в аркадской гробнице), простодушие Ольги оказывается не вовсе лишенным некоего стыдливого, но жестокого обмана. Шатобриан говорит о поэтах в своем «Рене» (ed. Armand Weil, Paris, 1935, p. 28): «Leur vie est à la fois naïve et sublime… ils ont les idées merveilleuses de la mort»[403]. Сравнение «простодушной» жизни поэта с характером Ольги дублируется сравнением поэзии Ленского с «мыслями девы простодушной» в строфе X, 3, чему предшествует слабое «чудесное» эхо («idée merveilleuses») в VII, 14.
5—6 Прототипом и пушкинской Ольги, и Эды Баратынского является девушка из Аркадии, которую можно найти, например, в стихотворении Батюшкова «Мой гений» (1815):
5—8 Глаза… / Улыбка стан, / Всё в Ольге… — Этот прием перечисления и подытоживания пародирует не только суть, но и стиль. Пушкин обрывает фразу, точно его увлек язык Ленского и бег этого пассажа, нарочито имитирующего трафаретные риторические фигуры аналогичных описаний в европейском романе того времени с речитативом перечислений, разрешающихся восторженным «всё…». Ср.: «Sa taille… ses regards… tout exprime en elle…»[404] (описание Дельфины д'Альбемар в пресном романе г-жи де Сталь «Дельфина», 1802, ч. I, письмо XXI, адресованное Леонсом де Мондовилем своему закадычному другу Бартону, литературному племяннику лорда Бомстона (в «Юлии»); см. также коммент. к гл. 3, X, 3); ср. также у Нодье: «Sa taille… sa tête… ses cheveux… son teint… son regard… tout en elle donnait l'idée…»[405] (описание Антонии де Монлион в жутковатом, но не столь уж ничтожном романе «Жан Сбогар», 1818, гл. 1; см. коммент. к гл. 3, XII, 11); и, наконец, у Бальзака: «Le laisser-aller de son corps… l'abandon de ses jambes, l'insouciance de sa pose, ses mouvements pleins de lassitude, tout révélait une femme…»[406] (описание маркизы д'Эглемон из чересчур переоцененного пошлого романа «Тридцатилетняя женщина», гл. 3; «Сцены частной жизни», 1831–1834).
6 <…>
8—9 …но любой роман / Возьмите… — Ср.: Пирон, «Розина»:
14 <…>
Вариант
13—14 Первая беловая рукопись:XXIV
1—2 Ее сестра звалась Татьяна… — <…> Во времена Пушкина имя Татьяна считалось простонародным. Русские варианты греческих имен упомянуты в авторском примечании 13 — Агафон, Филат, Федора и Фекла. В черновике примечаний для издания 1833 г. (ПД, 172) Пушкин, кроме того, приводит имена Агафоклея, Февронья (обрусевшая Хавронья). В черновике строфы (2369, л. 35) вместо имени Татьяна Пушкин пробовал для своей героини имя Наташа (уменьшительное от «Натальи»), Было это за пять лет до его первой встречи с будущей женой Натальей Гончаровой. «Наташа» (как и «Параша», «Маша» и пр.) по сравнению с «Татьяной» имеет значительно меньше возможностей рифмовки («наша», «ваша», «каша», «чаша» и несколько других слов). Это имя уже встречалось в литературе (например, «Наталья, боярская дочь» Карамзина). У Пушкина Наташа появляется в «Женихе, простонародной сказке» в 1825 г. (см. гл. 5, сон Татьяны) и в конце того же года в «Графе Нулине» — так зовут очаровательную героиню поэмы, русскую Лукрецию, надравшую уши заезжему Тарквинию (и наставляющую рога своему мужу-помещику с двадцатитрехлетним соседом). Татьяна как «тип» (любимое словечко русской критики) стала матерью и бабушкой бесчисленных женских персонажей в произведениях многих русских писателей — от Тургенева до Чехова. Литературная эволюция превратила русскую Элоизу — пушкинское соединение Татьяны Лариной с княгиней N — в «национальный тип» русской женщины, пылкой и чистой, мечтательной и прямодушной, стойкого друга и героической жены. В исторической действительности этот образ стал ассоциироваться с революционными чаяниями, в ходе последующих лет вызвавшими к жизни по крайней мере два поколения нежных, высокообразованных и притом невероятно отважных молодых русских дворянок, готовых жизнь отдать ради спасения народа от правительственного гнета. Немало разочарований поджидало эти чистые татьяноподобные души, когда жизнь сталкивала их с реальными крестьянами и рабочими простые люди, которых они пытались образовывать и просвещать, им не верили и их не понимали. Татьяна исчезла из русской литературы и из русской жизни перед самой Октябрьской революцией, когда власть взяли в свои руки мужчины-реалисты в тяжелых сапогах В советской литературе образ Татьяны был вытеснен образом ее младшей сестры, ставшей теперь полногрудой, бойкой и краснощекой девицей. Ольга — это правильная девушка советской беллетристики, она помогает наладить работу завода, разоблачает саботаж, произносит речи и излучает абсолютное здоровье. Весьма занимательным может оказаться рассмотрение «типов», если подходить к нему в верном ключе.
9—10 …вкусу очень мало / У нас и в наших именах… — То есть «вкусу очень мало у нас даже в наших именах». Но поскольку «и» может означать либо «даже», либо «а также», эту фразу можно понять иначе: «вкусу очень мало у нас, а также в наших именах». Первое прочтение лучше.
14 Жеманство… — «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке, — писал Пушкин Вяземскому (в конце ноября 1823 г.), — следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали». В ЕО, однако, Пушкин не придерживался «библейской похабности», которую исповедовал.
Варианты
10—11 Вторая беловая рукопись:13—14 Черновик (2369, л. 35):
XXV
2 После оборотов с отрицанием Пушкин, несмотря на интонационную подсказку, не начинает предложения с союза «но» для перечисления компенсирующих качеств героини (стилистически им найдется место только в гл. 8, XIV и XV). Ср. анонимную «Современную жену» («The Modern Wife», London, 1769, I, p. 219–220; капитан Уэтсбери сэру Гарри):
«Она [Джульетта, младшая дочь леди Бетти Перси] не была красива, но в высшей степени обладала тем je ne sais quoi[409], которое пленяет более, нежели слишком правильная красота… Я был очарован… ее здравым смыслом, простотой обхождения, столь свободной от ветрености, кокетства или жеманства».
8 …девочкой чужой (тв. пад. после «казалась») — странной девчушкой, беспризорным ребенком, девочкой-подкидышем. Тема необщительных детей обоего пола была распространена в романтической литературе. Так, Розамунда Грей у Чарльза Лэма «с детства была удивительно скромной и задумчивой…» («Розамунда Грей», гл. 1).
14 Сидела молча у окна. — Гл. 3, V, 3–4: «…молчалива… / Вошла и села у окна»; гл. 3, XXXVII, 9: «Татьяна пред окном стояла»; гл. 5, I, 6: «В окно увидела Татьяна»; гл. 7, XLIII, 10: «Садится Таня у окна»; гл. 8, XXXVII, 13–14: «…и у окна / Сидит она… и все она!..» Селеноподобная душа Татьяны постоянно обращена к романтической уединенности, окно становится символом тоски и одиночества. Образ Татьяны, последний раз встающий перед мысленным взором Онегина (гл. 8, XXXVII, 13–14), очень тонко смыкается с той Татьяной, которую он увидел впервые (гл. 3, V, 13–14).
Варианты
4—6 Отвергнутое черновое чтение (2369, л. 35 об.) предполагает иное начало:14 Черновик (там же): «с книгой» вместо «молча».
XXVI
14 — XXVII, 1 — Еще один редкий случай, когда одна строфа плавно перетекает в другую.
XXVII
2 <…>
6 …страшные… — В издании 1837 г. заменено на «странные», что не имеет особого смысла и, скорее всего, опечатка. Более ранние издания дают «страшные».
7 Зимою, в темноте ночей… — В зависимости от ритма и рифмы Пушкин использует слова «темнота» (как здесь), «тьма» или «потемки». Другими заменителями могут выступать «сумрак», «мрак» и «мгла». Последнее слово в его точном смысле мрачнее и туманнее той частенько встречающейся и столь любимой поэтами мрачности, которую передают существительные «сумрак» и «мрак». Прилагательные «темный», «сумрачный» и «мрачный» нередки и в творчестве Пушкина. Иным кажется, что «сумрак» несколько светлее «мрака», возможно, по причине семантического влияния слова «сумерки».
12 …горелки… — Шотландское и английское «barla-breikis» (barley-bracks, barh-brakes, barleybreaks, где «barley» — возглас, означающий перемирие, типа русского «чур-чура!») по сути дела не отличается от «горелок». И то и другое — деревенская игра в салки или пятнашки. «Горелки» имеют языческое происхождение и в пушкинскую эпоху все еще ассоциировались у крестьян с празднованием наступления весны. Само название происходит от глагола «гореть» в особом игровом значении. Любопытная разница существует между «barley-breaks» и «горелками»: в первом случае водящий помещается в «ад», где «он горит» как грешник, тогда как во втором он «горит» любовным огнем от пробуждающихся весенних желаний под гладкими и блестящими листочками берез на залитом солнцем холме. (Примечательно, что в отвергнутом черновике, 2369, л. 36, стих 12 звучит так: «Весной в горелки не играла»). В некоторых старинных видах деревенских горелок водящий представляется «горящим пнем» (пень на Руси символизирует «единичность», «одинокость», существо без пары, материализованное «я»). Происхождение слова неясно, но я подозреваю, что его нужно искать среди родовых предков — англ. «pin» (булавка), «pinnacle» (остроконечная скала, вершина), «pen» (остроконечный холм) и «peg» (колышек). Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля (изд. 3-е, 1903) дает следующий диалог между «пнем» и разбитыми на пары игроками, произносимый нараспев перед началом игры: «Горю, горю, пень». — «Чего горишь?» — «Девки хочу». — «Какой?» — «Молодой». — «А любишь?» — «Люблю». — «Черевички купишь?» — «Куплю». В горелках, в которые играют Ольга и ее маленькие подружки, собранные няней на обсаженном сиренью широком лугу, используется не столь откровенный вариант. Когда пары игроков выстроились одна за другой позади игрока-одиночки, последний поет:
***
Эльтон собирает «на большом лугу… шумно играющих девочек и мальчиков», Сполдинг называет это «веселым сборищем молодых людей», мисс Радин объясняет, что Татьяна не участвует в игре, «потому что игра казалась такой шумной, но такой неинтересной», а у мисс Дейч маленькие девочки не только пятнали друг друга, но еще и «бродили по лесам», пока «Татьяна оставалась дома, ничуть не угнетенная своим одиночеством». Предполагается, что все это и есть «Евгений Онегин».XXVIII
2 Предупреждать… — <…> Эта строфа особенно восхитительнаи как мелодия, и как миниатюра, выполненная в великолепной пушкинской манере стилизации. Не переходя классические границы лишенных цвета описаний, свойственных XVIII в., Пушкин смог придать картине глубину и объем. «Предупреждать зари восход», как это делала Татьяна, было поведением романтическим. См., например, у Пьера Лебрена в «Утренней прогулке в Вильдаврейском лесу» (Pierre Lebrun, «La Promenade martinale aux boix de ville-d'Avray», 1814) следующий стих:
6—8 В стихе 6 звучит прелестная аллитерация на в и т:
XXIX
1—4 И Ричардсона и Руссо. 5—12 Отец ее… — См. мои комментарии к более подробному описанию в гл. 3, IX–X «тайной» библиотеки, которой наслаждается Татьяна, — читая книги во французских оригиналах или «переводах» — в 1819–1820 гг., после ухода французской гувернантки (несомненно, жившей в ларинском доме, вопреки строфе XXIb) и незадолго до смерти Дмитрия Ларина. Это «сентиментальные» романы Руссо, госпожи Коттен, госпожи Крюднер, Гёте, Ричардсона и госпожи де Сталь; в гл. 3, XII (см. коммент.) Пушкин противопоставляет этим романам перечень других более «романтических» произведений (впрочем, с современной точки зрения, первый список переходит во второй совершенно незаметно) Байрона, Мэтьюрина и их французского последователя Нодье, произведений, которые тревожат сон отроковицы «нынче» (то есть в 1824 г., когда писалась третья глава). Исключительно из этого второго, модного списка в 1819–1820 гг. читает романы Онегин, как ретроспективно указано в ссылках гл. 7, XXII, действие которой происходит в тот момент (летом 1821 г. по хронологии романа), когда Татьяна догнала Онегина в своих литературных пристрастиях. Литературная эволюция идет от лорда Бомстона к лорду Байрону.
3 <…>
8—9 Он, не читая никогда, / Их почитал… — Аллитерация-каламбур, если ее заметить, сразу же портит оба стиха.
Вариант
1—4 Первый черновой набросок (2369, л. 36 об.) звучит в сочетании с последними строками XXVI строфы (XXVII была сочинена уже после написания всей главы)XXX
«Грандисон, герой „Клариссы Гарлоу“ [другой роман] известен матери только как прозвище московского унтер-офицера [сержанта] [неверный перевод]!.. Превращение старухи Лариной из чувствительной девы в строгую mistress [двусмысленно: mistress по-английски означает „хозяйка“ и „любовница“] было обычным явлением и для мужчин [крайне двусмысленно], и для женщин в России».
3—4 …Грандисона… Ловласу… — Благородный сердцем сэр Чарльз Грандисон и негодяй благородного происхождения Ловлас (Lovelace по-русски рифмуется с Faublas) — это, по словам Пушкина (в его 14-м примечании), «герои двух славных романов». Речь, конечно, идет об эпистолярных романах (1753–1754 гг. и 1747–1748 гг. соответственно) Сэмуэля Ричардсона (1689–1761) «История сэра Чарльза Грандисона» в семи томах и «Кларисса, или История молодой леди», «охватывающая важнейшие вопросы частной жизни и показывающая, в особенности, бедствия, проистекающие из дурного поведения как родителей, так и детей в отношении к браку», в восьми томах. Я обратился к изданию этих двух романов 1810 г. В своем предисловии к «Грандисону» Ричардсон так определяет Клариссу, героиню его предыдущего многотомного произведения:
«Молодая леди… рассматривается погруженной в такое разнообразие глубоких страданий, которые ведут к ее безвременной кончине, чем дается предупреждение родителям не воздействовать силой на склонности своих детей, касаемых принятия самого важного решения в жизни… Героиня, однако, как истинная христианская героиня, оказывается выше своих несчастий, и сердце ее неизменно остается возвышенным, утонченным и благородным в каждом из них, радуясь приближению счастливой вечности».А вот характеристика Грандисона:
«Грандисон — пример человека, поступающего всегда хорошо в различных тяжелых ситуациях, ибо все его действия продиктованы одним непоколебимым принципом: человек религиозный и добродетельный, исполненный бодрости и высокого духа, образованный и приятный в обхождении, счастлив самим собой и благословен для окружающих».
7 <…>
8—9 В то время был еще жених / Ее супруг, но поневоле… — Очень неуклюже и неправильно сформулировано по-русски <…>
13—14 Сей Грандисон был… гвардии сержант. — Чин гвардии сержанта (отменен в 1798 г.) соответствует званию младшего лейтенанта в армии, в гвардий имелись особые привилегии, касающиеся продвижения по службе офицеров. Согласно «Табели о рангах» (1722) Петра I, гвардейское звание было на две ступени выше соответствующего армейского. Следует также добавить, что офицерское звание гвардии сержанта, в большей степени обладавшее блестящим ореолом, нежели практической значимостью, служило некоей абстрактной ступенью для последующего быстрого продвижения и не предполагало немедленной службы, если юноша его получал. Вспомним Петра Гринева, рассказчика в небольшом изумительном романе Пушкина «Капитанская дочка» (1836). Еще до его рождения в 1757 г. отец записал мальчика (милостью титулованного родственника) сержантом гвардии в Семеновский полк, и официально тот «считался в отпуску до окончания наук», то есть до окончания поверхностного домашнего образования, которое получал от любившего выпить французского ментора. Мальчику было шестнадцать, когда отец решил, что пора его определить в службу — армейскую (чтоб «быть солдатом»), а не в гвардейскую, как планировалось первоначально (чтоб «не стать шарматоном»). Во времена Александра I (1801–1825) блестящий гвардии сержант екатерининского царствования (1762–1796) уступил место на светских балах томному архивному юноше (так назывались молодые люди, служившие в модном Московском Архиве государственной коллегии иностранных дел; см. коммент. к гл. 7, XLIX, 1), которого в 1830-е гг., при Николае I, в свою очередь сменил камер-юнкер, о чем пишет в своих желчных, но умных «Записках» Ф. Вигель (около 1830 г.). Татьяна, старшая дочь Прасковьи Лариной, родилась в 1803 г. Когда лихой молодой игрок ухаживал за Pachette, последней едва ли было больше шестнадцати или восемнадцати лет. Принимая это во внимание, я думаю, Прасковья Ларина родилась около 1780 г., и следовательно, к 1820 г. ей было сорок с небольшим, хоть автор и аттестовал ее «милой старушкой» (гл. 3, IV, 12). В седьмой главе госпожа Ларина вновь встретится со своей кузиной, княжной Алиной (русифицированный вариант фр. Aline, модное уменьшительное имя Александры). В английской жизни той эпохи обнаруживаются некоторые аналогии. Так, капитан Гроноу в своих грубых и неуклюжих воспоминаниях («Reminiscences», р. 1) пишет: «После окончания Итона я получил [в 1812 г.] звание сержанта Первой Гвардии… и поступил на службу в… 1813 г.».
***
По этому поводу Тургенев и Виардо снабдили свое французское переложение ЕО (1863) таким запутанным примечанием: «Comme il n'y avait alors qu'un seul colonel dans la garde, qui était l'empereur [or the empress], et que les simples soldats étaient gentilhommes, le grade de sergent équivalait à celui de colonel [à celui de lieutenant?]»[411].Варианты
9—10 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 36 об.):13—14 Черновик (там же):
XXX–XXXI
На полях черновика (2369, л. 37), написанного не раньше конца ноября и не позже 8 декабря 1823 г. в Одессе, Пушкин нарисовал чернилами два интересных портрета (см.: Эфрос, «Рисунки Пушкина», с. 185). Справа, вдоль XXX, 11–12 и XXXI, 1–6, — графиня Елизавета Воронцова, нарисованная со спины: простое элегантное платье с низким вырезом, сзади на шее заметна нитка бриллиантов. Слева, вдоль XXXI, 11–14, — традиционный автопортрет в профиль, без баков, с вьющимися волосами. В своих замечательных портретных зарисовках Пушкин обычно находил ключевую черту, графическую константу, и повторял ее во всех изображениях данного человека. Так, ключом к его собственному профилю является резкий вырез ноздри (очертания острого носа выглядят как быстро от руки написанное «h» или перевернутая «7») над длинной обезьяньей верхней губой; ключом к профилю Екатерины Ушаковой (1809–1872, предмета пушкинской московской любви, вспыхивавшей весной 1827 и весной 1829 гг.; она вышла замуж за Дмитрия Наумова около 1840 г.) становится особый идущий вниз штрих, складочка от улыбки, добавленная к милому абрису ее губ. Елизавету Воронцову отличает красивая шея, иногда с намеченной точками ниткой ожерелья. Ее шея и плечи возникают (без очертаний головки и корпуса) в тетради 2369, л. 42 на полях с правой стороны под черновиком стихотворения «Недвижный страж дремал…» (см. коммент. к гл. 10, I, 1) и над стихом гл. 2, XL, 5 «Быть может (лестная надежда!)» (воспр. Эфросом, с. 189).XXXI
4 <…>
8—9 Рвалась и плакала сначала… — Глагол «рваться» (происходящий от «рвать») обладает гораздо более выразительной силой, чем любой аналогичный английский глагол. Он означает не просто «кидаться», но предполагает безудержное метание человека, сдерживаемого другими людьми и предающегося страстной скорби, которая ищет выхода в отчаянных корчах и других диких движениях. Мать Марии Кочубей в восхитительной поэме Пушкина «Полтава», веля дочери сделать все возможное, чтобы Мазепа освободил Кочубея, говорит: «Рвись, требуй…» <…> «Рвись» передает здесь все телодвижения, вызванные скорбью и неистовством, когда заламывают руки, рвут на себе волосы и т. п.
14 Отрывок, цитируемый в 15-м примечании Пушкина, взят из «Рене», чуть далее первой трети истории (ed. Weil, p. 41):
«Est-ce ma faute, si je trouve partout les bornes, si ce qui est fini n'a pour moi aucune valeur? Cependant je sens que j'aime la monotonie des sentimens de la vie, et si j'avois encore la folie de croire au bonheur, je le chercherois dans l'habitude»[412].См. также: Вольтер, «Фанатизм, или Пророк Магомет», акт IV, сцена 1: «La nature à mes yeux n'est rien que l'habitude»[413].
XXXIa, XXXIb
После строфы XXXI Пушкин начал XXXIa таким образом (2369, л. 37):XXXIa, 5 …в линейке… — <…> Одно из значений слова «линейка» выражает понятие удобного, низко посаженного, старомодного экипажа, достаточно мягкого и уютно укрытого, этакой роскошной спальни на колесах. Но то же самое слово употреблялось в 1820-х гг. в России для обозначения дрожек, которые, как ни странно, были очень близки двухколесному четырехместному ирландскому экипажу, а точнее, его открытой разновидности, где пассажиры занимали места спиной друг к другу на боковых сиденьях, не меньше троих с каждой стороны. Роберт Лайалл в «Путешествиях по России, Крыму, Кавказу и Грузии» (Robert Lyall, «Travels in Russia, the Krimea, the Caucasus, and Georgia», London, 1825, I, p. 22) описывает линейку как «длинный полуоткрытый экипаж с двумя сиденьями, на которых умещается более десятка человек».
XXXIa, 7 Одно из отвергнутых чтений стиха:
***
В черновых набросках строф XXXIa и XXXIб (2369, л. 37 и 38 об.) Ларин изображен без всякой симпатии.XXXIa, 13–14 В черновике (л. 37) говорится:
XXXIb, 1–3 В черновике (л. 38 об.) дано:
XXXIb, 2 Отвергнутое чтение (л. 38 об.):
XXXIb, 3 Слово «барин» происходит от «боярин» (в «Webster's New International Dictionary» помещена на эту тему лаконичная статья). В контексте «вышестоящий — нижестоящий» слово это означает «хозяин», в иных контекстах, как здесь, имеет следующие коннотации: «помещик», «дворянин» и — выдавливая последнюю каплю ассоциаций — «добродушный, настоящий, старорежимный аристократ». Между прочим, Петр Ганнибал, двоюродный дед и деревенский сосед нашего поэта, был, как и господии Ларин в рукописи, страстным винокуром (делал домашнюю водку).
XXXII
5 <…>
7 В издании 1826 г. напечатано «как Простакова», замененное на «единовластно» в списке опечаток, приложенном к изданию гл. 6 1828 г., и в текстах изданий 1833 и 1837 гг. Современные редакторы вместо «единовластно» печатают «самодержавно», полагая, что этот императорский эпитет был отвергнут в рукописи по цензурным соображениям{59}.
11 …брила лбы… — Отбирала из своих крепостных рекрутов в армию: тем, кого признавали годным для военной службы, сбривали спереди волосы, чтобы их было легко узнать.
XXXIII
2 …альбомы… — «Album… le livre dans lequel, selon les bienveillans usages de l'Allemagne, chacun se fait donner une marque de souvenir par ses amis»[414] — определение мадам де Сталь в книге «О Германии», ч. II, гл. 23 (OEuvres, 1820, vol. 10). См. также: гл. 4, XXVII–XXXI.
3 Звала Полиною Прасковью… — Прасковья или Парасковья — распространенное русское женское имя, от него уменьшительные — Параша и Паша. В своей офранцуженной юности госпожа Ларина, чье имя, кстати, тоже было Прасковья, называла любую Прасковью (или Парасковью) не Пашей, а Полиной (ср.: Алина, XXX, 5 и коммент. к XXX, 13–14) от фр. Pauline. Даже русские уменьшительные имена переделывались на французский лад, и Паша Ларина превращалась в устах ее светской московской кузины в Pachette (см. гл. 7, XLI, 1).
4 И говорила нараспев… — Московская манера, особенно свойственная женщинам, произносить нараспев некоторые слоги, чтобы получалось подобие музыкальной мелодии, еще раз упоминается в гл. 7, XLVI, 13.
6—7 Она произносила русский «Н» в нос, например в слове «солнце», как будто это французское «N» в слове «son» (son-tse). Лернер («Звенья», 1935, № 5, с. 65) отмечает, что при чтении стиха «И русской H как N французский» внимательный читатель пушкинского времени прочел бы первое «Н» как «наш» — так называлась эта буква в старом русском алфавите. Второе N, конечно, произносится «эн» (как в «ken»).
14 На вате шлафор и чепец. — «Шлафор» происходит от нем. Schlafrock («домашний халат»), фр. robe de chambre; «на вате» значит «подбитый ватой» (фр. ouatée). «Чепец» — это женский головной убор с оборками или гофрировкой, который носили хозяйки дома. Приукрашенный, он похож на английскую «bonnet» — дамскую шляпу без полей (ср.: гл. 3, XXVIII, 4).
Вариант
В первом беловом автографе эта строфа изъята из основного текста и приписана в конце главы в таком прелестном варианте:XXXIV
2 …затеи… — «Затея» — одно из любимых пушкинских слов. Имеет множество оттенков значения: «план», «проект», «предприятие», «причуда», «прихоть», «выходка» и т. п.
7 Соседей добрая семья… — Любопытно, что главы семейств, съезжающиеся к Лариным, будут меняться в худшую сторону, пока наш поэт дойдет до пятой главы. Пушкин так до конца и не решит, высмеивать или восхвалять старомодную провинциальность (гротескную или здоровую и основательную?) и петербургское общество (праздное или широко образованное?), которых однажды, а именно, в гл. 8, ХХIIIа и XXIIIb, он попытается примирить, как славянизмы и галлицизмы в своем стиле.
14 <…>
Варианты
7—8 Черновой набросок (2369, л. 38 об.):XXXV
3 …на маслянице жирной… — Эпитет соответствует фр. Mardi Gras (букв, «жирный вторник»); англ. Shrove Tuesday, последний день масленицы, которая по-английски называется Shrovetide, но в России это уже второй день Великого поста. Русская масленица длится с понедельника до сыропустного (или прощеного) воскресенья (англ. Shrove Sunday), на следующий день (англ. Shrove Monday) начинается русский Великий пост. Немцы, жившие в России, переводили слово «масленица» как die Butterwoche (то есть «масленая неделя»), а русские Shrove Monday и Shrove Tuesday (понедельник и вторник — первые дни Великого поста) в шутку называли «немецкой масленицей». Раньше в Англии существовал обычай на масленой неделе во вторник исповедоваться священнику в своих грехах, после чего есть блины (pancakes) и веселиться. Русское праздничное блюдо под названием «блины» — это легкие, воздушные, жареные pancakes из дрожжевого теста, очень тонкие и нежные по сравнению с нашими американскими их разновидностями. Свернув золотисто-коричневый с темными пятнышками блин и наколов его на вилку, русский гастроном макает его в растопленное масло и поглощает вместе с паюсной (черной) или зернистой (серой) икрой, добавив немного сметаны, повторяя это действо до сорока раз за один присест. Русский «блин» состоит в родстве с англ. flown (ватрушкой), фр. flan (сортом пирожного с кремом) и еврейско-американским blintz (свернутым блином с начинкой из творога).
5—11 В беловой рукописи этот отрывок (пропущенный в прижизненных изданиях) гласит:
6 …круглые качели… — Одни из таких круглых (или круговых) качелей упоминаются при описании красного двора помещика князя Ивана Раменcкого в романе посредственного писателя Алексея Писемского (1820–1881) «Тысяча душ» (1858): на них катаются приказчица и две поповны, качели вращает скотник, упираясь грудью в вал.
7 Подблюдны песни… — См. коммент. к гл. 5, VIII, 5–8. <…>
8 В день троицын… — Это воскресенье, следующее за английским Духовым днем (Whitsunday) и восьмое воскресенье после Пасхи.
10 …пучок зари… — В России существует несколько растений, которые носят название «заря» или «зоря». В словаре Даля их приводится шесть. Наименее вероятное для данного контекста — любисток семейства зонтичных; однако все переводчики, не задумываясь, хватаются именно за него, не беря на себя труд поинтересоваться, насколько распространена эта южноевропейская зонтичная трава (Levisticum officinale; любисток лекарственный) в северо-западной России; между тем она там не растет, да и прочие растения, именуемые любистоком в Англии (англ. lovage), не похожи на русскую «зарю». Среди других цветов с этим названием лишь чихотная трава и дудник лесной имеют некоторые основания претендовать на участие в обрядах Троицы и Духова дня, есть еще виды Conioselinum (гирчовника), расплывчатость сведений о которых так притягательна для педанта; но наиболее очевидным растением, также именуемым «заря» и несущим явные ассоциации с весной, конечно, является Ranunculus acris, растущий на лугах лютик едкий или куриная слепота. (В Западной Европе на праздник Троицы приносили гвоздику садовую или голландскую, Dianthus caryophyllus, с розовыми цветками.) Два обычая безнадежно перепутались в дежурных комментариях, бездумно надерганных пушкинистами по поводу злополучного «пучка зари». На Троицу сельские церкви в России украшаются березовыми ветками, и в некоторых областях существует обычай пролить столько слез по своим грехам, сколько капелек росы на принесенной в церковь вместо цветов березовой ветке. Люди из обеспеченных слоев, как, впрочем, и многие бедняки, все же приносят в церковь букет цветов[416]. В Псковской губернии эти букеты впоследствии использовались — в ходе последующего «языческого» этапа праздника, — чтобы «обмести» могилу родителей, дабы «прочистить» им глаза. Об этом обряде упоминает Иван Снегирев, без всякой ссылки на источник, в книге «Русские простонародные праздники и северные обряды» (М., 1837, с. 185). Лишь первый обычай — «росинки грехов» (Ларины проливали не больше трех) — фигурирует в ЕО. О втором в беседе со Снегиревым рассказывал Пушкин. Лернер[417] цитирует запись от 18 сентября 1826 г. в дневнике означенного профессора Снегирева, этнографа, цензора и консерватора, который он вел с 1825 по 1827 г.:
«Был у А. Пушкина, который привез мне [то есть из Михайловского в Москву] как цензору свою пиесу „Онегин“, гл. II, и согласился на сделанные мною замечания, выкинув и переменив несколько стихов[418]; сказывал мне, что есть в некоторых местах обычай троицкими цветами обметать гробы родителей».Та же деталь упоминается Павлом Мельниковым (писавшим под псевдонимом Андрей Печерский) в его этнографическом романе «В лесах» (1868–1875), ч. III, гл. 1, где он описывает любопытные переплетения языческих традиций и христианских обрядов у русских крестьян в лесистых местностях Костромской и Нижегородской губерний.
10 Умильно… — Думаю, Пушкин употребил тут это наречие в смысле «умиленно», что значит «с нежностью», «в чувствительном настроении»; обычно оно имеет значение «мило», «трогательно» (иными словами, «чтобы наблюдатель был тронут»).
11 …слезки три… — Когда русское числительное («три») ставится после существительного («слезки»), это означает, что речь идет о «двух-трех слезках». Нечетное число («слезки три») заставляет образ немного прихрамывать. Вспоминается Китc, писавший брату и его жене 21 апреля 1819 г. по поводу «четырех поцелуев» в своем стихотворении «Беспощадная красавица» («La Belle Dame Sans Merci»), которое он им посылал: «Я был вынужден прибегнуть к четному числу, чтобы обоим глазам досталось поровну».
12 Им квас как воздух был потребен… — Ср.: В. Тредиаковский, «Строфы похвальные поселянскому житию» (см. мой коммент. к гл. 1, VI, 2), стихи 87–88:
***
В черновике эта строфа располагалась после XLI (когда уже был написан первый беловой автограф) на л. 43 тетради 2369. В этом черновике «круглые качели» (стих 6) заменены на «сельские качели».XXXVI
1 И так они старели оба. — Логическая интонация разворачивается здесь той же уходящей вдаль, подернутой дымкой перспективой, что и череда строк с кульминацией в стихе «Она его не подымает» (гл. 8, XLII, 1), которая будет рассмотрена ниже. Великолепная строфа XXXVI, как камертон, вводит ряд стихов с трижды повторяющейся мелодией — стихи 1, 5 и 9: «И так они старели оба», «Он умер в час перед обедом», «Он был простой и добрый барин». <…>
4 …новый… венец. — Этот второй венец есть аура смерти доброго человека; первым был свадебный венец, который обычно держит шафер над головой жениха.
12 …Дмитрий Ларин… — В первой беловой рукописи Пушкин перебрал и отверг несколько других имен — Антоний, Сергий и, возможно, Сава (в Акад. 1937 последнее печатается с вопросительным знаком). Фамилия Ларин существует. Однажды в 1840-е гг. в Москве писатель Александр Вельтман (1800–1870{60}) повстречал своего старинного знакомца Илью Ларина. Тип это был замечательный — сумасшедший и бездельник, скитавшийся по всей России и четверть столетия назад в Кишиневе забавлявший Пушкина своими выходками и пирушками, но вместе с тем подаривший поэту имя для деревенского помещика (возможно, здесь выявляется подсознательная связь между пушкинским светским шутом и Йориком следующих строк). В разговоре Ларин спросил Вельтмана: «Помнишь Пушкина? Вот добрая душа! Где, брат, он?» — «Пушкина давно нет на свете». — «Неужели? Ах, голубушка моя! А Владимир Петрович?» (И неважно, кто был этот Владимир Петрович)[419]. Я полагаю, что, кроме всего прочего, выбор фамилии Ларин для безвылазно сидящего в деревне помещика мог быть подсказан Пушкину созвучием с «ларами», рождающими атмосферу старинного дремотного проживания под покровительством тихих домашних божеств.
13 …бригадир… — Согласно «Табели о рангах», военный чин пятого класса; был введен Петром I и отменен Павлом I, оставив, таким образом, пробел в перечне чинов. Бригадир командовал бригадой из двух или трех полков, занимая положение между полковником (шестой класс) и генерал-майором (четвертый класс). Чин этот соответствовал «капитану-командору» на флоте и «статскому советнику» на гражданской службе. Звание представляется не столь значительным по сравнению с «бригадным генералом» в армии США.
XXXVII
1 Своим пенатам возвращенный… — Такое же определение родного дома находим в стихе 181 поэмы Е. Баратынского «Наложница», состоящей из 1510 стихов четырехстопного ямба, законченной осенью 1830 г. и напечатанной в 1831 г. (Название окончательной редакции поэмы 1835 г. — «Цыганка»{61}).
6 «Poor Yorick!» — H. Бродский (1950, с. 160), обращаясь к пушкинскому примечанию 16, утверждает: «Ссылкой на Стерна… Пушкин тонко раскрывал свое ироническое отношение к Ленскому в его неуместном применении имени английского шута к бригадиру Ларину». Увы, бедный Бродский! Пушкинское примечание прямо списано из Гизотова и Пишотова исправленного издания летурнеровского перевода «Гамлета», который был в библиотеке Пушкина («OEuvres complètes de Shakespeare», vol. 1. Paris, 1821) со следующим примечанием на с. 386–387: «Alas, poor Yorick! Tout le monde se souvient et du chapitre de Sterne, où il cite ce passage d'Hamlet, et comment dans le Voyage Sentimental [перевод Френэ, 1769], il s'est, à ce propos, donné à lui-même le nom d'Yorick»[420]. Название первого переложения, выполненного Пьером П. Ф. Летурнером, звучит так: «Гамлет, принц Датский Шекспира, переведено с английского г-ном Летурнером, посвящается Королю» (Paris, 1779). Упомянутый отрывок из «Тристрама Шенди» Стерна (т. 1, конец гл. 12) таков:
«Он [священник Йорик] покоится у себя на погосте, в приходе, под гладкой мраморной плитой, которую друг его Евгений, с разрешения душеприказчиков, водрузил на его могиле, сделав на ней надпись всего из трех слов, служащих ему вместе и эпитафией и элегией: „Увы, бедный Йорик!“ Десять раз в день дух Йорика получает утешение, слыша, как читают эту надгробную надпись… и каждый, кто проходит мимо, невольно останавливается, бросает на нее взгляд — и вздыхает, продолжая свой путь: „Увы, бедный Йорик!“»Знание Пушкиным романа Стерна основывалось на французском переложении «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» («La Vie et les opinions de Tristram Shandy») в четырех томах, первые два из которых были переведены Френэ (Frénais, 1776), а другие два в основном де Боннэ (de Bonnay, 1785). Более чем за год до начала работы над ЕО, в письме от 2 января 1822 г. из Кишинева в Москву, Пушкин называет «Лаллу Рук» Мура (в пишотовской прозе) подражанием безобразному восточному воображению и говорит, что вся она «не стоит десяти строчек „Тристрама Шанди“».
9 …Очаковской медалью! — Очаков — в то время и позднее название укрепленного молдавского города и русского порта, примерно в сорока милях к западу от Одессы; в британской прессе принято было писать «Oczakow». В 1788 г. во время русско-турецкой войны крепость была взята штурмом войсками Суворова и по мирному договору 1791 г.{62} отошла к России. Ларин, должно быть, женился в тридцать пять лет, году в 1797-м, а умер между 1817 и 1820 гг.
14 …надгробный мадригал. — Эпитафия или надгробный мадригал, начертанный Ленским, давно ставил в тупик некоторых комментаторов. Дело в том, что существительное «мадригал» используется здесь не в современном значении «комплимент» (как в гл. 5, XLIV, 7 и гл. 8, XXXV, 12), но в значении старом, уходящем корнями во Францию XVI в.: поэты времен Ронсара употребляли слово «мадригал» для определения смешанного по форме стихотворения, часто элегического по содержанию с сонетным порядком следования рифм, но состоящего более чем из четырнадцати строк.
XXXVIII
4—14 В своей «Надгробной речи», прочитанной в среду 22 марта 1662 г. в Лувре, Боссюэ говорит:
«Cette recrue continuelle du genre humain, je veux dire les enfants qui naissent, à mesure qu'ils croissent et qu'ils avancent, semblent nous pousser de l'épaule, et nous dire: Retirez-vous, c'est maintenant notre tour. Ainsi comme nous en voyons passer d'autres devant nous, d'autres nous verront passer, qui doivent à leurs successeurs le même spectacle. О Dieu! encore une fois, qu'est-ce que nous?»[421]К этому источнику привела меня туманная ссылка в издании ЕО под редакцией Лозинского{63}. Отмечу, что последнее предложение цитируемого пассажа перефразировано Пушкиным в гл. 2, XIVa, 14 («Что ж мы такое!.. Боже мой…»).
5 …жатвой… — Затасканное французское клише. Метафоры «la mort fait sa moisson», «le temps moissonne les humains», «sa vie a été moissonnée»[422] и т. д. встречаются в тысячах вариаций во французской классической литературе и пошлой журналистике. Поэтому смешно наблюдать, как русские комментаторы (например, Чижевский) с важным видом сообщают свои толкования, основанные на древних или созданных в подражание древней манере славянских памятниках.
10 <…>
11 …теснит. — Опечатка в издании 1826 г. заменяет это слово на бессмысленное «спешит». (Начертанные пушкинской рукой, два эти слова выглядят похоже.)
13 …в добрый час… — Идиоматическое выражение, среднее между фр. un beau jour (в один прекрасный день) и англ. in due time (в положенное время). С восклицательным знаком означает «желаю удачи!».
Вариант
1—2 Черновик (2369, л. 39):XXXIX
1—4 Первый катрен по-русски звучит так:
8 <…>
12 Печальный жребий свой… — Эта жалоба на судьбу, прозвучавшая в ссылке и потерявшая актуальность к октябрю 1826 г., когда поэт уже был прощен и песнь напечатана, явилась причиной, заставившей Пушкина благоразумно датировать отдельное издание второй главы (с. 5): «Писано в 1823 году». Под черновым наброском этой строфы Пушкин поставил точную дату: «8 декабря 1823 nuit[423]» (2369, л. 41 об.).
XL
5 …лестная надежда! — Галлицизм: espérance flatteuse. Предположения (XL и вариант, 5–8), касающиеся судьбы собственных произведений, сходны по тону с мыслями о Ленском, которые высказывает Пушкин после гибели своего героя в гл. 6, — сходство это проявляется в приверженности роковой ноте, звучащей на протяжении всей второй главы, песни, посвященной обреченному поэту.
9 …мои благодаренья… — Так дано в рукописи и в «Северных цветах» на 1826 г., в остальных изданиях публикуется с опечаткой: «мое благодаренье» (ед. ч.), неудачная рифма.
Варианты
5—8 Черновой вариант (2369, л. 42) таков:***
Зачеркнутый стих 8 чернового варианта XL, 5–8 (там же) прочитывается:Стих 20 — «И не оспоривай глупца» — ср. в коммент. к гл. 7, после вар. XXI–XXII — «Альбом Онегина», III, 4:
6 Отвергнутый черновой вариант (2369, л. 41 об.):
XLI
Пушкин начал переписывать следующую строфу (в ПБ) с черновика (2369, л. 41 об и 42), но дошел лишь до стиха 8 и зачеркнул написанное. Стихи, данные здесь в угловых скобках, относятся к зачеркнутому первому беловому автографу, стихи 9—14 взяты из черновика:1—2 Но может быть — и это даже /Правдоподобнее [в] сто раз… — «Сто раз» неверно заменено на «стократ» в некоторых изданиях (следующих описке Пушкина в отвергнутой беловой рукописи первых восьми стихов); это обстоятельство заставило Чижевского (с. 233) сделать ложное предположение, что строфа не закончена. В черновике (2369, л. 41 об.) написано «сто раз».
6 Во французской литературе XVII в. неоднократно говорится о поэтических произведениях, пущенных на оберточную бумагу и т. п. Ср.: Скаррон, «Комический роман» (Scarron, «Roman comique», 1651–1657), ч. I, гл. 8: «…un poète, ou plutôt un auteur, car toutes les boutiques d'épiciers du royaume étoient pleines de ses oeuvres, tant en vers qu'en prose»[425]; ср. также: отец (Жан-Антуан) Дюсерсо (ок. 1670–1730) «Послание господину Этьену, продавцу книг» (du Cerceau, «Epître à Monsieur Etienne, Libraire»):
Варианты
7 Исправленный черновой вариант:ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Эпиграф
Elle était fille, elle était amoureuse.Malfilâtre
Строка из песни II поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» (опубликована в 1768 г.), третьесортного сочинения в четырех длинных песнях Жака Шарля Луи Кленшана де Мальфилатра (Jacques Charles Louis Clinchamp de Malfilât re; 1733–1767): «Она [нимфа Эхо] была девушка [и следовательно — любопытна, как это свойственно им всем]; [более того], она была влюблена… Я ее прощаю, [как это должно быть прощено моей Татьяне]; любовь ее сделала виновной [ср.: ЕО, гл. 3, XXIV]. О если бы судьба ее извинила также!» Согласно греческой мифологии, нимфа Эхо, зачахнувшая от любви к Нарциссу (который, в свою очередь, изнемог от безответной страсти к собственному отражению), превратилась в лесной голос, подобно Татьяне в гл. 7, XXVIII, когда образ Онегина проступает перед ней на полях читанной им книги (гл. 7, XXII–XXIV). В принадлежавшем Пушкину учебнике «Лицей, или Курс древней и современной литературы» («Lycée, ou Cours de littérature ancienne et moderne», книге, которая являлась руководством для Ламартина и которая сформировала его плачевный goût[427], a также для Стендаля, упоминающего в дневниковой записи от 1804 г. о желании «делагарпизировать» свой стиль, что ему, наследнику Вольтера и Лакло, так никогда и не удалось) Лагарп (VIII, 252) цитирует два вполне невинных отрывка из «Нарцисса», первый из которых начинается той самой строкой, которую Пушкин мог позднее вспомнить. И хотя, вообще говоря, Пушкин никогда не упускал случая сделать скабрезный намек, здесь он вряд ли осознавал, что нимфа Мальфилатра подслушивала — за спиной Лагарпа — довольно непристойную беседу Венеры со стариком Тиресием, на которого Юнона наслала импотенцию за то, что тот убил двух змей in copula[428]. На титульной странице чистовика третьей главы (ПБ, 10) Пушкин предпосылает вышеназванному эпиграфу три строки из Данте («Ад», песнь V):
I–II
Третья глава открывается диалогом — чистым диалогом, то есть лишенным каких-либо вкраплений «он сказал», «он ответил» и т. п. Он занимает первые две строфы и полторы стопы в третьей («Поедем»). В то время (1824) подобный прием (предваряющий диалог) был сравнительно нов для европейского романа. Однако, с другой стороны, подчинение «реалистического» разговора с его естественным течением жесткой поэтической структуре с изысканным рисунком рифм и выявление таким образом живого комизма, возникающего по принципу контраста, не являлось новшеством в пушкинскую эпоху. Среди многочисленных примеров такого рода можно привести один из прелестнейших сонетов Бернара де Ла Моннуа (Bernard de La Monnoye, 1641–1728) «Диалог двух приятелей во время мессы» («Dialogue de deux Compères à la Messe»), написанный в подражание итальянскому сонету Маттео Франко (Matteo Franco, 1447–1494):I
1, 3 Богатство рифмы здесь основывается на раздельном звучании одного из ее компонентов: «поэты — где ты», сравнимой с «poet — know it» или «prodige — dis-je».
1—7 Б. В. Томашевский опубликовал[432] уголок страницы «Из Пушкинской тетради (1824)» с наброском головы Вольтера в ночном колпаке, сделанным нашим поэтом на правом поле. Однако издатели не смогли идентифицировать рукопись, хотя на копии видны окончания последних слов семи первых стихов. Это начало третьей главы. Сообщается, что тетрадь (ныне в Пушкинском Доме) находится во Всесоюзной библиотеке имени Ленина в Москве. Эта библиотека также называется Ленинской и Публичной. Судя по описанию пушкинских черновиков, которое дано Томашевским в Акад. 1937, этот автограф находится в тетради 2369, л. 39 об.{65}, и датирован «8 févr. la nuit 1824»[433]. На полях черновика есть краткая запись, относящаяся к княгине Елизавете Воронцовой (или, как она сама писала свое имя, — Elise Woronzofï): «soupé chez С. E. W.» («ужинал у кн. Е. В-ой»).
5 Вот это чудно — галлицизм (voilà une belle merveille), отчасти оправданный такими русскими выражениями удивления, как «чудное дело», означающими «вот это странно».
7 Так… — Некоторые издатели дают «там».
Варианты
13—14 В черновике (2369, л. 48 об.) Томашевский прочитывает (стих 13):II
5 Опять эклога! — галлицизм. «Эклогу» здесь следует понимать не как литературную форму (пасторальное стихотворение, одну из буколик Вергилия, диалог пастухов, идиллию, «тихую» оду или просто «короткую поэму», как ее называли римляне), но в более широком — французском — значении слова как agréments de la vie champêtre[435], пасторальную болтовню.
9 Филлида — англ. Phyllida или Phillida (например, у Исаака Уолтона / Izaak Walton, ок. 1640), фр. Philis, Phyiis, Filis и Fillis (см., например, различные издания — 1609, 1627 гг. и др. — «Стансов» Жана де Линжанда / Jean de Lingendes, «D'où vient que sans effort…»[436] и т. д). Это не покинутая фракийская царевна Филлида, которая, повесившись, превратилась в цветущее миндальное дерево, но некая обобщенная фигура, излюбленная дева аркадской поэзии, пасторалей и т. п., предполагающих присутствие определенного буколического пространства и времени, в рамках которых утонченные пастухи и пастушки пасут свои безупречные стада среди вечных полевых цветов и занимаются стерильной любовью в тенистых боскетах у журчащих ручьев. То, что овцы подобны жабам и могут опустошить целый континент, поэтов не заботит. Переоцененный Вергилий является наиболее известным выразителем этой темы на отполированном пороге золоченого века: в его десяти эклогах, представляющих собой скудные слепки с идиллий Феокрита, если тот или иной пастушок не сгорает страстью к своему молодому подпаску, то ухаживает за случайно подвернувшейся пастушкой, одну из которых зовут Филлидой. Кстати, трудно представить что-либо более удручающее, чем та произвольная символика, которую приписывают этим пьескам английские комментаторы. Впоследствии — от Ренессанса вплоть до начала прошлого века — буколическая тема процветала в надушенных и разукрашенных ленточками формах по всей Европе, нигде не создав шедевров, хотя и дав отголоски в произведениях ряда великих поэтов — таких, как Шекспир и Лафонтен.
10—11 Предмет и мыслей, и пера, /И слез, и рифм et cetera — Француз 1820-х гг. без труда расслышал бы в насмешке Онегина голоса знакомых авторов. Это Антуан Бертен, «Даме, имени которой я не назову» (Antoine Bertin, «A une femme que je ne nommerai point», 1785):
12 «Нету». — Онегин использует архаичную и диалектную форму отрицания «нет», нечто среднее между «по» и «not at all».
13 <…>
III
1 Поедем. — Я воспринимаю это слово как заключительную реплику Онегина. Здесь мы встречаемся со своего рода межстрофическим переносом, хотя он и не выражен столь явно, как в гл. 3, XXXVIII–XXXIX и гл. 8, ХХXIX–XL.
6 Варенья — домашние ягодные консервы из вишни, малины, клубники, крыжовника, красной и черной смородины (в отвергнутом черновом варианте — «варенье медовое») — это только наиболее распространенные виды. Варенье подавалось гостям в стеклянных вазочках на подносе («с одною ложечкой для всех» — вариант стиха 7). Гости накладывали варенье себе на блюдце с помощью этой ложки и потом ели его чайными ложечками или размешивали в чае.
7 …столик… вощаной… — Не «waxed» («вощеный»), как того требует строго грамматический перевод, но «покрытый клеенкой». В стихотворении, посвященном лицейскому товарищу Ивану Пущину, 4 мая 1815 г. Пушкин уже упоминал столик вощаной и предлагал поставить на него пивную кружку{67}. И. И, Дмитриев в своей сатирической фантазии «Причудница» (фр. «La Capricieuse» или «L'Extravagante», 1798) выводит врача, который выписывает рецепт у постели больной на столике, покрытом «вощанкой» (см. также коммент. к гл. 5, XVIII, 12). А. Ф. Писемский в романе «Тысяча душ» (ч. III, гл. 1) описывает рублевый гостиничный номер на четвертом этаже с «вощеным [?] столиком и таковым же диваном». В «Словаре языка Пушкина» (М., 1956, т. 1) «вощаной» толкуется как «навощенный» (англ. waxed).
8 Брусника — Vaccinium vitis-idaea, Linn., «red whorts» в Северной Англии, «lingon» в Швеции, «Preisseibeere» в Германии и «airelle ponctuée» французских ботаников — растет в горах и сосновых лесах севера. Ее также называют «cowberry» и «windberry» наряду с некоторыми другими представителями того же рода. В Шотландии ее называют «common cranberry» («клюквой обыкновенной») или «lingberry» («вересковой ягодой»), что неверно, так как брусника не имеет ничего общего ни с настоящей клюквой Oxytoccus oxycoccus или palustris, ни с шишечками вереска Calluna. В Америке она носит название «горной клюквы» (например, у Торо в «Лесах штата Мэн», 1864), а канадские рыбаки величают ее «низкорослой клюквой», что приводит к безнадежной путанице с американскими видами настоящей клюквы Oxycoccus. Словари и зловредные писаки, которые с их помощью переводят русских авторов, путают бруснику с ее темно-синей родственницей черникой, Vaccinium myrtillus, Linn, (bilberry proper или whortleberry — символ «голубого поля круглой формы» или «лазурного щита» в геральдике). А при попустительстве И, С. Тургенева, как я заметил, Виардо даже сходит с рук «cassis» — черная смородина! Возможно, словосочетание «брусничная вода» (или «водица»), eau d'airelle rouge, было бы допустимо перевести как «вода из красных ягод» (ср. «лимонная вода» у Свифта в «Дневнике современной дамы» / «Journal of a Modern Lady», 1729), если бы не существовало других ягод красного цвета. Онегин, как мы видим далее (IV, 13–14), с недоверием относится к напитку госпожи Лариной, опасаясь непредсказуемого действия деревенского питья на юродской желудок. Брусника широко использовалась деревенскими жителями в виде экстракта из ягод, а также отвара из листьев в качестве лечебного средства при болезнях почек и желудочных расстройствах. Уже в XVI в. «Домострой», рукописный свод хозяйственных уложений, называет «воды брусничные» непременным содержимым погреба доброго хозяина. Брусника в России так же популярна, как черника, клюква, малина, дикорастущая и садовая земляника, дикорастущая и садовая мускусная или зеленая земляника (клубника, которую в провинции часто путают с обыкновенной садовой земляникой, викторией и т. д.) Студенты, изучающие русскую литературу, обязательно вспомнят роскошный новый фрак «брусничного цвета с искрой», в котором щеголяет Чичиков во второй части «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. Надеюсь, все это будет учтено будущими переводчиками русской классики. У мисс Дейч подается «сироп из голубики», а у мисс Радин — «кувшин голубичного сока». Сполдинг пропускает эту строфу, зато в следующей называет брусничную воду «брусничным вином», а Эльтон вызывает у Онегина расстройство желудка «черничным отваром… в кувшине» и «черничным ликером».
Варианты
6—14 Остальная часть строфы в беловой рукописи (ПБ, 10) выглядит следующим образом:8—9 В черновике (2369, л. 49) читаем:
IV
2 Пушкинское примечание 17 относится к опечатке «зимой» вместо «домой».
5—6 …Онегин… Ленский… — Во времена Пушкина и Толстого в дворянской среде, как военной, так и литературной, у людей, связанных дружескими отношениями, qui se tutoyaient[441], было принято называть друг друга по фамилиям или титулам (ср. мой коммент. к гл. 8, XVII–XVIII). К знакомым и людям старшим по возрасту обращались по имени и отчеству, только по имени обращались лишь к близким родственникам или друзьям детства. Выражение «Ну что ж», которым Ленский начинает разговор, равнозначно французскому «eh bien».
5—14 Второй диалог, занимающий IV, 5—14 и V, 1—12, состоит из восьми реплик, и снова Онегин, произносящий 75 слов, оказывается в три раза разговорчивее Ленского. Следует отметить, что по сравнению с предваряющим диалогом (I–III) смена настроения происходит в обратном порядке: Онегин начинает с вялой, но вполне добродушной болтовни, а заканчивает едким сарказмом. Онегин погружает Ленского в состояние обманчивой безмятежности, превознося достоинства старушки Лариной; небрежный вопрос «которая Татьяна?» задается с очевидной провокационной целью: Ленский наивно объясняет то, что наверняка уже известно Онегину, чем вызывает целый шквал язвительных колкостей. На самом деле Онегин здесь не столько остроумен, сколько груб, и остается только удивляться, почему вспыльчивый Ленский сразу не вызывает его на дуэль. Когда я впервые читал ЕО в возрасте девяти или десяти лет, это место меня настолько расстроило, что я мысленно представил себе, как на следующее утро Онегин едет извиняться к Ленскому с той учтивой прямотой, которая составляет обаяние гордого человека, за то, что излил свою желчь на предмет обожания влюбленного и на светило поэта. «Ларина… очень милая старушка», une petite vieille très mm able. Перефразируя Шекспира (сонет II), по меньшей мере «сорок зим избороздили ее чело»[442] (см. коммент. к гл. 2, XXX, 13–14).
8 …поле… — Фр. la campagne.
10 Какие глупые места! — Этот стих удивительным образом перекликается со стихом 6 («Какие грустные места!») известного стихотворения Ф. И. Тютчева «Песок сыпучий по колени…», написанного четырехстопным ямбом со структурой рифм ababecec в 1830 г. и опубликованного в пушкинском «Современнике» в 1837-м:
11 А кстати… — «Глупые места» напоминают Онегину об их «глупых обитателях» — «простой» Лариной; отсюда и «кстати».
11—14 Немыслимый перевод Боденштедта{68} этих стихов на немецкий звучит следующим образом:
Варианты
6—8 Черновик (2369, л. 49):9 В беловом варианте этого стиха кучер Онегина назван Ильюшкой. Кучера Пушкина в Михайловском звали Петр.
V
1 Скажи: которая Татьяна? — С этого момента Татьяна постоянно присутствует в третьей главе, за исключением двух отступлений, где вмешивается сам Пушкин, чтобы пообещать роман в прозе (XI–XIV) и порассуждать о кокетках, сравнивая их с Татьяной (XXIV–XXV), об эпистолярном жанре и женском правописании (XXII–XXIII, XXVII–XXX); сюда же можно добавить песню девушек, написанную трехстопным хореем с длинными стиховыми окончаниями, и завершающее главу отступление.
1—12 См. коммент. к IV, 5—14.
2—4 Отсылка к шедевру В. А. Жуковского «Светлана» (1812), строфа II, стихи 3–4 («Молчалива и грустна милая Светлана») и строфа XVII, стихи 1–2 («Села… под окном»). Эта баллада состоит из двадцати строф по четырнадцать стихов в каждой с сонетной последовательностью рифм (babaceceddiffi) в двух хореических размерах — четырехстопном (восемь стихов с мужскими рифмами b, с, d, f) и трехстопном (шесть строк с женскими рифмами a, e, i). Меня всегда интересовало, не повлияла ли разработка Жуковским этой сонетной формы в «Светлане» на выбор Пушкиным размера для ЕО, хотя, конечно, мелодика поэмы Жуковского, благодаря торопливому хорею и введению трехстопного стиха с женскими окончаниями в мужской четырехстопный, производит иной эффект, нежели мелодика ЕО. Баллада начинается с гадания девушек (такого же, как в ЕО, гл. 5, VIII), для которого используются воск («Светлана», I, 8), «перстень золотой, серьги изумрудные» (I, 10–11, 14; см. мой коммент. к гл. 5, VIII) и «зеркало с свечою» (IV–VI). В результате заклинаний появляется возлюбленный Светланы, и последующие девять строф пародируют окрашенную в траур рыцарскую тему «Леноры» Бюргера. Видение оказывается безобидным сном, и баллада заканчивается восхитительным утренним перевертышем: лучи благодатной действительности разгоняют мрак ночного кошмара, и возлюбленный Светланы возвращается к ней живой и невредимый после годичного отсутствия. В ЕО есть и другие переклички со «Светланой». Так, последняя строфа баллады Жуковского с «приятным ручейка блеском на лоне луга» предвосхищает пейзажи, связанные с именем Ленского (особенно в гл. 7, VI), а различные ее детали любопытным образом перекликаются со сном Татьяны (гл. 5). Пушкин не впервые обращается к деве Жуковского. В 1814 г. наш поэт адресует своей сестре Ольге Пушкиной послание, состоящее из 121 строки, написанное четырехстопным ямбом, в котором вопрошает, смотрит ли та «в темну даль задумчивой Светланой» (стихи 45–46){69}. См. также мои коммент. к эпиграфу гл. 5, а также к гл. 5, X, 6 и гл. 8, IV, 7–8.
9 Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне… — В первом издании вместо «точь-в-точь» стояло «как и», что требовало родительного падежа («мадоны»), разрушавшего рифму. Согласно Гофману (1923){70}, прежде чем остановиться на «Вандиковой», Пушкин пробовал «Рафаэлевой» и «Перуджиновой». Религиозная живопись Ван Дейка (сэр Антонис ван Дейк или Вандейк, 1599–1641), представленная такими картинами, как «Мадонна с четками» (Ораторио дель Сантиссимо Розарио в Палермо), «Мадонна с младенцем» (в Лувре) или «Святое семейство с куропатками» (в петербургском Эрмитаже), малоинтересна. Пушкин любил слово «мадонна». В записной книжке П. И. Бартенева[445] сказано, что Пушкин в своем (утерянном) письме к Елизавете Хитрово (1783–1839) сообщает ей в 1830 г., что собирается жениться «на косоглазой и рыжеволосой мадонне» («j'épouse une madonne louche et rousse»). Двусмысленно-ласкательное прозвище, данное Пушкиным жене, — «косая мадонна» — упоминают и другие мемуаристы (например, согласно запискам Бартенева, княгиня Вера Вяземская).
10—11 Кругла, красна лицом она, /Как эта глупая луна… — Старое значение слова «красна» — «красива», и я понимаю выражение «она красналицом» как «у нее красивое лицо», а не как утверждение, что «у нее красное лицо». «Красное лицо» свидетельствовало бы о грубом румянце невоздержанности, высоком кровяном давлении, злости, чувстве стыда и т. д., что абсолютно не соответствовало бы образу розоволикой Памелы или мадонны, который имеет в виду Онегин. И без того он здесь довольно груб. Для описания прелестного цвета лица Ольги Пушкин пользуется существительным «румянец» и прилагательным «румяная»; более того, в отвергнутом черновике (над профилем графа Воронцова, чьи эполеты красуются рядом с черновым наброском стиха 13) мы можем разобрать слова «румяна и бела». «Красная девица» означает «красивая девушка», и возможно, для нескольких поколений иностранцев будет откровением узнать, что название знаменитой древней Красной площади в Москве означает «красивое место для проведения торжеств», а не ее цвет. Мой выбор этого значения обусловлен и сравнением с луной, которая предстает здесь прекрасной сферой («круглой и белоликой»), воспеваемой поэтами, — именно этой ясной луне элегически изливает свои чувства Ленский в гл. 2, XXII, 8—12. Ни в одном из черновиков луна не фигурирует, не найти ее и в беловой рукописи, но на существование «лунных» строк указывает любопытный отрывок из письма Вяземского Александру Тургеневу и Жуковскому (опубликовано в «Архиве братьев Тургеневых» от 6 января 1827 г., за девять месяцев до появления в печати этой главы), в котором он цитирует гл. 3, V, 11–12 так:
«Онегин (Ленскому): „Теперь скажи мне, которая Татьяна? / …Ее природе не свойственна безмятежность / Классической мадонны. / Лилово-красная, клянусь душой, / Сияет, как глупая луна“ (…нагло смотрит на Татьяну)».
12 …небосклоне. — Существительное «небосклон» (небесный свод) давно потеряло свой метафорический смысл и стало просто синонимом «неба». Зачастую русский поэт предпочитает пользоваться первым словом в силу его более богатых возможностей рифмообразования.
13 <…>
Варианты
8—14 Б. Томашевский (Акад. 1937, с. 575) дает два беловых варианта, начинающихся так (стихи 8–9):Va, Vb, Vc
Начало традиционного сюжета представлено в следующих черновиках в тетради 2369. л. 50, 51 об:Va
Vb
Vc
VI
Вариант
13—14 Черновик (2369, л. 51 об.) дает:***
Завершив строфой VI гл. 3 черный гроссбух, известный как тетрадь 2369, начатый (гл. 1) в мае 1823 г., Пушкин переходит к другой похожей тетради (2370), которая открывается строфой XXIX гл. 3 (22 мая 1824 г, Одесса) и где целый ряд предшествующих страниц, вероятно, был уничтожен. Согласно Томашевскому (Акад. 1937, с. 309), черновики двадцати двух строф гл. 3 (VII–XXVIII) утрачены, за исключением одного четверостишия строфы IX, бегло записанного в тетради 2369 (л. 50, на котором расположена и начатая с фальстарта строфа Va), и всей строфы XXV (подражание Парни), запечатленной в тетради 2370 (л. 12) после отрывка, включающего письмо Татьяны (со строфы XXIX по строфу XXXV). Временной пробел (май 1824 г.) был отмечен ссорой Пушкина с генерал-губернатором, и можно предположить, что наш поэт уничтожил черновики писем или другие материалы, записанные между VII и XXVIII строфами, черновики которых в результате этого тоже погибли.VII
10 Сгорая негой и тоской… — Оба существительных относятся к таинственно-завораживающему романтическому лексикону, столь часто используемому в ЕО и столь труднопереводимому на английский язык. Значение слова «нега» варьируется от «умиротворенности» (фр. mollesse), то есть спокойного наслаждения, состояния «сладостности», через различные оттенки задумчивой влюбленности, douce paresse[446], и нежной чувственности до откровенной сладострастности (фр. volupté). Переводчик должен быть очень осторожен, чтобы не переборщить там, где Пушкин балансирует на грани, заставляя свою барышню томиться всеми французскими страстями, как воображаемыми, так и реальными, «Тоска» — обобщенный термин для определения чувства физической или метафизической неудовлетворенности, томления, тупой боли, саднящего отчаяния, грызущих душу мучений. (См. также коммент. к гл. 3, XIV, 9—10.)
10, 12 Три излюбленных слова Пушкина — «нега», «тоска», «томленье» — собраны здесь воедино.
14 Душа ждала… кого-нибудь… — Не особенно удачная строчка, ее предполагаемая циничная легкомысленность звучит плоско и банально. <…>
VIII
7 Твердит… — См. коммент. к гл. 2, XXX, 7.
IX
3—4 и X, 5 Ср.: Мэри Хейз, «Воспоминания Эммы Кортни» (Mary Hays. «Memoirs of Emma Courtney», 1796), т. I, гл 7: «…ко мне в руки попала „Элоиза“ Руссо. — Ах! с каким восторгом… я упивалась этим опасным, завораживающим сочинением!»
4 …обман! — Пушкинское словечко «обман» содержит в себе представление о заблуждении, выдумке и — по созвучию — «туман» мистификации. См. также гл. 2, XXIX, 3.
7 Любовник Юлии Вольмар… — Неточность: фамилия Юлии была д'Этанж, а не Вольмар, когда она стала возлюбленной Сен-Пре (как ее подруга Клара д'Орб называет анонимного альтер-эго автора). Роман называется «Юлия, или Новая Элоиза», «письма двух любовников, живших в маленьком городке у подножия Альп, собраны и изданы Ж.-Ж. Руссо» (Amsterdam, 1761, 6 vols.). Юлия — blonde cendrée[447](излюбленный цвет волос позднейших традиционных героинь, таких, например, как Клелия Конти в «Пармской обители» Стендаля, 1839), с нежными лазурно-голубыми глазами, каштановыми бровями, красивыми руками и восхитительным цветом лица, — дочь барона д'Этанжа, избивавшего ее (ч. I, письмо LXIII). Сен-Пре — частный учитель, «un petit bourgeois sans fortune»[448]. О его внешности нам мало что известно, за исключением того, что он близорук («la vue trop courte pour le service»[449] — ч. I, письмо XXXIV; прием, широко использовавшийся позднейшими авторами). Однажды ночью его ученица сознательно отдается ему, после чего заболевает оспой. Сен-Пре покидает Европу и проводит три или четыре года в абсолютно абстрактной Южной Америке. Его возвращение, супружеская жизнь Юлии и ее смерть занимают последнюю часть романа. Юлия выходит замуж за господина де Вольмара (имя изобретательно образовано от «Вальдемара»), польского дворянина пятидесяти лет, воспитанного то ли по небрежности, то ли по осмотрительности своего создателя в вере греческой («dans le culte greque»), a не римско-католической, как большинство поляков; проведя часть жизни в ссылке в Сибири, он позднее обращается в вольнодумство. Остается только гадать, как воспринимала Татьяна Ларина восхитительные примечания Руссо, касающиеся религиозных преследований, и эпитеты «смешной культ» («culte ridicule») и «глупое иго» («joug imbécile») по отношению к православной церкви, к которой сама принадлежала. (В 1760-х гг. появился исковерканный и сокращенный русский «перевод», однако Татьяна читала произведение на французском языке, в чем многие комментаторы, вероятно, не отдают себе отчета). Оспу, которой позднее, из соображений сюжетопостроения или эмоционального накала, суждено было заразиться множеству привлекательных персонажей (разве можно забыть мадам де Мертей, лишившуюся глаза, в «Опасных связях» Шодерло де Лакло или страшные затруднения, в которые попадает Диккенс, изуродовав к концу своего «Холодного дома» облик Эстер Саммерсон!), подхватывает Сен-Пре от больной Юлии, целуя ей на прощание руку, прежде чем отправиться в «voyage autour du monde»[450]. Он возвращается обезображенный оспинами («щербатый» — ч. IV, письмо VIII); лицо Юлии автор щадит, предоставляя ему лишь изредка покрываться преходящей «rougeur»[451]. Сен-Пре гадает, узнают ли они друг друга, и когда это происходит, он с жадностью набрасывается на творог и простоквашу в доме Юлии де Вольмар и погружается в руссоистскую атмосферу, приправленную яйцами, молочными продуктами, овощами, форелью и щедро разбавленным вином. С художественной точки зрения роман является полной белибердой, однако он содержит ряд отступлений, представляющих исторический интерес, а также отражает изысканную, болезненно впечатлительную и в то же время наивную личность автора. Замечательна сцена бури на Женевском озере (ч. IV, письмо XVII), разыгравшейся во время «прогулки по воде» («promenade sur l'eau») на хрупком суденышке («un frêle bateau»[452]), которым правят пять человек (Сен-Пре, дворецкий и три местных гребца); Юлия, невзирая на сильнейший приступ морской болезни, проявляет редкостную готовность быть полезной, она «animoit [наше мужество] par ses caresses compatissantes… nous essuyoit indistinctement à tous le visage, et mélant dans un vase [!] du vin avec de l'eau de peur d'ivresse [!], elle en offroit alternativement aux plus épuisés»[453] (все перечисленные действия предполагают активное передвижение на «frêle bateau» с неизбежными спотыканиями о мешающие весла). Любопытно пристальное внимание к явлению опьянения, пронизывающее весь роман: после того как Сен-Пре однажды напивается и пользуется в присутствии Юлии недопустимыми выражениями (ч. I, письмо LII), та заставляет его «умеренно пить вино и разбавлять его прозрачной ключевой водой», Сен-Пре, однако, снова поддается искушению в Париже, где он, сам того не ведая, оказывается в публичном доме, куда его завлекают приятели (о чем он подробно сообщает Юлии в письме). Там он по ошибке принимает белое вино за воду и, когда приходит в себя, с изумлением обнаруживает, что находится «в уединенной комнате, в объятиях одной из девиц» (ч. II, письмо XXVI). Далее Юлия спасает своего маленького сына Марселина от гибели в опасном озере и тихо умирает вследствие пережитого потрясения в одном из наименее достоверных эпизодов романа. Кончина ее поистине сократовская — с пространными речами в присутствии собравшихся гостей и обильными возлияниями, так что ее последние часы неизбежно должны были сопровождаться алкогольным опьянением. Похоже, эпистолярная форма, столь излюбленная в XVIII в., была продиктована единственно мыслью о том, что (как это утверждает поэт Колардо в «Любовных письмах Элоизы к Абеляру», ок. 1760 / Colardeau, «Lettre amoureuse d'Héloïse à Abailard») «L'art d'écrire… fut sans doute inventé / Par l'amante captive et l'amant agité»[454], или, как это выражено Поупом в его «Послании Элоизы к Абеляру» (1717), стихи 51–52, «Небеса преподали науку писем сначала горемыкам — / Покинутым любовникам и плененным девушкам». Она требует, чтобы автор обеспечил главных героев конфидентами (впрочем, Лакло и Гете опускали ответные письма этих подставных лиц). Задушевным приятелем Сен-Пре выведен некий лорд Эдуард Бомстон, переживающий собственный роман в Италии. В письме III (ч. II) он предлагает Юлии и ее возлюбленному «край, где уготовано убежище для любви и невинности» в своем поместье «dans le duché d'York»[455], где (как ни странно) «мирный поселянин еще хранит простые нравы… счастье, дарованное чистым душам». Остается только гадать, как ко всему этому отнеслись бы «мирные поселяне». Однако успех роману принесли не эти несуразицы, но общий романтический дух, драматические восклицания («Варвар!», «Невинное дитя!», «Жестокий!»), обращенные как к самому пишущему, так и к его корреспонденту, прощания, знаменитый первый поцелуй в боскете… Историки литературы сильно преувеличивают sens de la nature[456]у Руссо; он продолжает видеть les champs[457]сквозь кружевную завесу морали. Вольтер проявил крайнюю суровость к своему главному сопернику; в Послании XCIV к герцогине де Шуазель (Choiseul; 1769) он пишет:
7—11 …Юлии Вольмар, / Малек-Адель и де Линар, / и Вертер… Грандисон… — Волшебство аллитерации, извлеченное нашим поэтом из имен популярных героев или, лучше сказать, из контрапункта, создаваемого этой последовательностью имен, представляет восхитительный пример того, как художник различает поэтический рисунок в прозаическом хаосе. Начавшись с легкой, лепечущей игры на «л» («Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар»), мелодика переходит к задумчивым «м» («мученик мятежный») и заканчивается комическим апофеозом духовых «о» («И бесподобный Грандисон, / Который нам наводит сон»), завершающим инструментовку этой изумительной строфы.
8 Малек-Адель — герой «Матильды» (1805){71}, мертворожденного романа чувствительной, но бездарной Софи Коттен, урожденной Мари Ристо (Sophie Cottin, née Marie Ristaud, 1773–1807), вдовы парижского банкира, который, «будучи тронут ее нежностью», женился на ней, когда она была еще «задумчивым семнадцатилетним ребенком». Малек-Адель — мусульманский военачальник времен Третьего крестового похода (XII в), отважный и блистательный воин, который среди песчаных бурь влюбляется в английскую путешественницу — добродетельную принцессу Матильду, сестру короля Ричарда Львиное Сердце. Должен признаться, что я перелистал, не читая, десятки страниц. Однако скука, вызываемая этим произведением, несравнима с той, которую порождает «Дельфина» мадам де Сталь или, например, приторные «исторические» романы, распространяемые среди домохозяек книжными клубами в сегодняшней Америке.
8 Де Линар — молодой герой романа «Валери, или Письма Постава де Линара к Эрнесту де Г.» («Valérie, ou Lettres de Gustave de Linar à Ernest de G.», London, 1803; Paris, 1804; я пользовался изданием 1837 г.) мадам де Крюднер (Барбара Юлиана, баронесса фон Крюднер, в девичестве фон Фитингофф), немки, писавшей по-французски, одной из самых романтических женщин своего времени. Писательница и влиятельный религиозный мистик, она родилась в Риге в 1764 г., умерла в Крыму, в Карасу-базаре, в 1824-м, Ее первым любовником (ок. 1785 г.) был русский дворянин (кажется, Александр Стахеев), служивший в Венеции секретарем барона фон Крюднера, русского дипломата, за которого Барбара Юлиана вышла замуж в семнадцатилетнем возрасте. Перед тем как застрелиться из-за неверности возлюбленной, изменившей ему и барону с новым любовником в Копенгагене, Стахеев написал фон Крюднеру письмо с признанием. Роман мадам фон Крюднер, создававшийся в Италии и Швейцарии, в определенной мере автобиографичен. Она сама его рекламировала, спрашивая в галантерейных лавках шляпки à la Валери. Ее восторженность абсолютно покорила Александра I, которого она окрестила Ангелом Господним, когда они познакомились в Хейльбронне в 1815 г. Юная Валери, графиня де М., очевидно родом из Ливонии, вышедшая замуж в четырнадцатилетнем возрасте и познакомившаяся с де Линаром в шестнадцать, унаследовала от Юлии замечательного печального старого мужа и пепельно-белокурые волосы. Однако в отличие от пышущей здоровьем швейцарки, Валери изящна, бледна, хрупка и гибка, ее синие глаза чуть темнее, чем у Юлии, и взгляд их то чрезмерно весел, то безразличен. Постав де Линар, поклонник, которого она не любит, темноволосый и грубый молодой швед, метафизически соотносится с Акселем Ферзеном, героическим, меланхоличным и эксцентричным любовником королевы Марии-Антуанетты. Символы характера де Линара и его настроений — одиночество, горные вершины, бури, манера передвижения «marchant-à-grand-pas»[460] (обретшая своего прославленного представителя в Константине Левине из «Анны Карениной» Толстого), прижимание горящего лба к холодному стеклу (что будет практиковаться Базаровым в «Отцах и детях» Тургенева), тоска, апатия, луна и пневмония. Произведение не лишено отдельных прелестных пассажей — аромат апельсинов и крепкого чая, сопутствующий Валери, исполненный драматизма танец с шалью, итальянские соловьи, роза в ее волосах, «mon âme défaillante de volupté»[461] и внезапно подмеченная деталь: «des vers luisants sur les haies de buis»[462] или описание вспархивающего сфинкса (сумеречной бабочки) со ствола кипариса на старом кладбище, заросшем цветущими сливовыми деревьями. Следует отметить, что не только новое богатство туманных и наполненных мягким ароматом пейзажей, но и основные состояния томности, страсти и ее увядания скорее ближе к Шатобриану, чем к Руссо. А боскеты, приют светлячков, поручены заботам того же самого садовника, который подстригал «миртовые кущи… пристанища светляков», обрамлявшие дорожки Ливорно, где, согласно воспоминаниям вдовы Шелли, поэт однажды летним вечером услышал жаворонка и увидел «золотого светляка в росистой лощине», упомянутых в его знаменитой оде{72}. На экземпляре «Валери» (1804), хранящемся среди пушкинских книг, сделаны надписи (неизвестной рукой) на страницах шмуцтитулов (например: «Hélas, un moment…», «Dieu tout puissant… ce ravissant éclair de vie»[463] и т. д.) и стоит имя «Mlle Olga Alekseev»[464].
9 Вертер — герой «Страданий юного Вертера» («Die Leiden des jungen Werthers», Leipzig, 1774), сентиментального романа Гете. Пушкин, как и русские барышни, читал его на французском. В то время существовало несколько его версий: «Les Passions du jeune Werther» (Paris, 1777) К. Обри (графа F. W. С. von Schmettau); «Les Souffrances du jeune Werther» (Erlangen, 1776) барона С. фон Зекендорфа (S. von Seckendorf); «Werther», «traduit de l'allemand sur une nouvelle édition augmentée par l'auteur [то есть Гёте] de douze lettres et d'une partie historique entièrement neuve»[465] (Paris, 1804) Шарля Луи Севеленжа (Ch. L. Sevelinges). Это произведение все еще источает пусть поблекшее, но очарование, хотя с художественной точки зрения сильно уступает «Рене» Шатобриана и даже «Адольфу» Констана. Молодой Вертер, претендующий на звание художника, уезжает в захолустный городок с гротами, липами и журчащими ручьями и обнаруживает в его окрестностях идеальную деревеньку Вальхейм. Там он знакомится с Шарлоттой С., Лоттой, «мамзель Лотхен» (как он восторженно обращается к ней в оригинале в манере, характерной для немецкой буржуазии того времени). Та выходит замуж за добропорядочного, основательного и честного Альберта. Роман, написанный в основном в эпистолярной форме, состоит из писем — на самом деле монологов, адресованных Вертером некоему Вильгельму, который милостиво остается немым и незримым. При каждом удобном случае Вертер льет слезы, отдается возне с малышами и продолжает страстно любить Шарлотту. Заливаясь потоками слез, они вместе читают Оссиана. Вертер — прототип героев Байрона: «Je souffre beaucoup, car j'ai perdu ce qui faisait l'unique charme de ma vie; cet enthousiasme vivifiant et sacré qui créait des mondes autour de moi, il est éteint» (Sevelinges, p. 190). «…Quelquefois je me dis… Jamais mortel ne fut tourmenté comme toi!» (Ibid., p. 198)[466]. Последние дни Вертера описаны «издателем», то есть Гёте. Измученный трагической любовью, преследуемый меланхолией и отвращением к жизни, Вертер пускает себе пулю в лоб. В эпоху, когда художественное произведение воспринималось как «история болезни» века, мадам де Сталь могла бы сказать о «Вертере», что он рисует «pas seulement les souffrances de l'amour, mais les maladies de l'imagination dans notre siècle» («De l'Allemagne», pt. II, ch. 28)[467].
10 И бесподобный Грандисон…; X, 3 Кларисой… — Татьяна читала Ричардсона (см. коммент. к гл. 2, XXIX, 1–4) во французском переводе, обязанном своим появлением перу чудовищно плодовитого аббата Антуана Франсуа Прево. Его переводы «Клариссы Гарлоу» и «Сэра Чарльза Грандисона» были опубликованы в 1751 и 1755 гг. соответственно и выдержали несколько переизданий; вероятно, Татьяна читала их в том самом издании 1777 г., над которым корпел Пушкин в Михайловском в ноябре 1824 г, о чем писал брату. «Читаю Кларису, мочи нет какая скучная дура!» Я сравнил английский и французский тексты, пользуясь изданиями Прево 1784 г. (Amsterdam and Paris, vols. 19–24 и 25–28) его «Избранных сочинений» (заметьте — «избранных»!). Они включают соответственно «Lettres angloises, ou Histoire de Miss Clarisse Harlove» (sic; London, 1751, 6 vols) и «Nouvelles Lettres angloise, ou Histoire du chevalier Grandisson» (sic), «par l'auteur de Pamela et de Clarisse»[468](Amsterdam, 1755, 4 vols). Вариант Летурнера называется «Clarisse Harlowe, Revue par Richardson»[469] (Geneva, 1785–1786). Во Франции романы Ричардсона в переводах Прево критиковались уже в XVIII в Песенник Шарль Колле (1709–1783) написал около 1753 г. балладу «Кларисса», в которой одно из четверостиший звучало следующим образом:
Вариант
1—5 Черновик (2369, л. 50; см. также коммент. к гл. 3, VI, вариант 13–14):X
1, 3 …героиной… Дельфиной… — Для того чтобы творительный падеж «героини» (необходимый после «Воображаясь») рифмовался с «Дельфиной», наш поэт заменяет правильное окончание — ней на несуществующее — ной.
3 Кларисой… — См. коммент. к гл. 3, IX, 10.
3 Дельфиной… — Если устаревших «Вертера» и «Юлию» сегодня еще можно читать, по крайней мере с позиций бесстрастного исследования, то мадам де Сталь не переносима ни при каких обстоятельствах. Мне думается, что Пушкин не стал бы навязывать своей Татьяне роман в письмах «Дельфина» (1802; произведение, состоящее из 250 000 бесцветных невыразительных слов), если бы помнил, что тот не обладает даже псевдоэкзотическим блеском пресловутой «Матильды» Коттен, не говоря уже об эмоциональном накале романов Гёте и Руссо. Дельфина д'Альбемар, вдова двадцати одного года, продирается сквозь тернии любовного романа в 1790–1792 гг. Ее возлюбленный Леонс де Мондовиль женат, и в конце концов она расстается с ним, понуждаемая моральным долгом по отношению к его жене. Когда Дельфина заболевает, герой стоит «attaché aux colonnes de son lit, dans un état de cotraction qui [est] plus effrayant encore que celui de son amie»[474] (ч. IV, письмо IV). В четвертой части романа (письмо XIX: Дельфина к мадам де Лебенсэ) описано несколько сцен шумной возни: «…je me jetai aux genoux de Léonce… il… me replaça sur le canapé, et se prosternant à mes pieds»[475] и т. д. Как художница Сталь абсолютно слепа: «Matilde, lui dis-je en serrant ses deux mains qu'elle élevoit vers le ciel»[476] (ч. IV, письмо XXXIV).
5 См. коммент. к IX, 3–4.
14 …Грандисон. — Здесь Чижевский в своих комментариях к ЕО (с. 237) снова дезинформирует читателя (см. коммент. к гл. 2, XXX, 3): «Грандисон — герой „Клариссы Гарлоу“ Ричардсона». К тому же он полагает, что Пушкин читал эти романы по-русски.
Ха
В беловой рукописи присутствует дополнительная строфа:6 Ламуш и фижмы были в моде. — Томашевский (ПСС 1957, с. 625) объясняет, что ламуш — это «карточная игра, вышедшая из моды в начале XIX века». Я выяснил, что эта игра, называемая по-французски «la mouche» или «pamphile» («pam» означает «валет треф»), была известна в Англии как «лу» («lu» или «loo», от более старого англ. lanterloo, фр. lanturelu, что означает «рефрен»). Мне кажется, хотя у меня и нет возможности это проверить, что разновидность лу с пятью картами называлась в России в XVIII в. «квинтич». Любопытно отметить, что лу, которую Пушкин уже в 1823 г. считал реликтом XVIII в., снова вошла в моду через четыре года, судя по полицейскому отчету от марта 1827 г. об игре Пушкина в карты. <…> Однако я вовсе не уверен, что Пушкин здесь имел в виду карточную игру. Поскольку он сосредоточен на убранстве, «ламуш» вполне может означать кусочек черной тафты — по-русски «мушку», которую начиная с 1650-х гг. французские и английские дамы приклеивали на подбородок или щеку, чтобы оттенить белизну кожи. Слово «фижмы» происходит от немецкого «Fischbein»[477] и обозначает определенный вид юбки, которую дамы в XVIII в. надевали поверх обручей, сделанных из китовых костей. Нижние юбки на обручах вошли в моду во второй половине XVII в. Они сродни более ранним моделям «farthingale» и появившимся позднее кринолинам.
10 В надежде славы и похвал… — Неудачная тавтология усугубляется в читательском восприятии сравнением со схожей начальной строкой из более позднего стихотворения Пушкина: «В надежде славы и добра…» («Стансы», 1826, написанные в честь Николая I).
XI
2 …пламенный… — явное клише, характерное для Пушкина и его школы. Первый ударный слог этого трехсложного слова легко — возможно, слишком легко — совпадает со вторым метрическим ударением четырехстопного ямба, так что конец слова соскальзывает в банальную модуляцию в русском стихе — скад на третьей стопе в строке из трех слов (как здесь). Схожие метрические элементы содержат слова «радостный», «трепетный», «девственный» и т. д., а также множественные числа двусложных прилагательных (включая различные падежи и роды) — например, гл. 3, XVI, 12: «Напевы звучные заводит». «Пламенный» близко по значению к «пылкий» — еще одно излюбленное слово Пушкина и представителей его школы.
5 …предмет… — Вероятно, любимый «предмет» автора — это его герой.
9 Питая жар… — распространенный галлицизм. См., например, Драматическую эклогу («трагедию») Расина «Федра» (1677), III, I: «Vous nourrissez un feu…»[478]; есть и другие бесчисленные примеры.
10 Всегда восторженный герой… — Первые два слова образуют тот же самый эпитет, который применен в гл. 2, VI, 13 к манере Ленского вести разговор — «Всегда восторженная речь»; и поскольку этот стих еще звучит в сознании, читатель автоматически соединяет «всегда» и «восторженный». На самом же деле логика дидактического изложения в этой строфе предполагает, что «всегда» относится к следующей строке («Всегда… готов») и согласуется со следующим «всегда», определяющим неизбежность наказания порока и вознаграждения добродетели.
XII
5 <…>
6 Тревожат сон отроковицы… — Еще одно общее место для того времени; ср. Чарльз Седли «Игра в фараон, или Матери-картежницы», «модная небылица, написанная автором „Извозчика ландо и его жены“» (Ch. Sedley, «The Faro Table; or, The Gambling Mothers», London, 1808) — «Эпиграф»:
«Писатели-романтики пытаются сделать чтение романов полезным для подрастающего поколения. Глупости! — Неужто вы подожжете собственный дом, лишь бы устроить фейерверк? — Мораль таких книг, вместо того чтобы быть направленной к нужному адресату, всегда обращена к барышням, как будто они причастны к порицаемому злу!»Странно, что даже аккуратный и образованный Лернер («Звенья», V [1935], с. 71–73) допускает ошибку, приравнивая «отроковицу» XII строфы к Татьяне и приписывая последней упомянутую в этой строфе библиотеку (в добавление к романам XVIII в., перечисленным в X строфе). На самом же деле список авторов XII строфы принадлежит барышне 1824 г. — современнице Пушкина — и включает любимых авторов Онегина 1820 г. В противном случае гл. 7, XXII–XXIV, где Татьяна открывает для себя Байрона (а через Байрона заглядывает и в душу Онегина), теряет всякий смысл, ибо тогда ей давно уже должны быть известны эти фантазии британской музы. Справедливо, что впечатление, произведенное на Татьяну демоническими взорами Онегина в гл. 3, XLI и гл. 5, XVII—XX, скорее напоминает Мэтьюрина, чем Жан-Жака, однако Пушкин читывал и Мэтьюрина. В пушкинской библиотеке находилось пять романов миссис Радклиф в издании «Прозаической библиотеки Баллантайн» (1824, vol. 10), включая «Сицилийскую любовь» и «Удольфские тайны», но ни сам Пушкин, ни его «отроковица», ни Онегин не читали их по-английски.
8 …задумчивый Вампир… — Суеверия, связанные с вампирами, упоминаются в поэме Байрона «Гяур» (1813); но, конечно же, есть еще повесть «Вампир», впервые опубликованная в «New Monthly Magazine» в апреле 1819 г. и принадлежащая перу доктора Джона Уильяма Полидори (врача Байрона, с которым поэт навеки покинул Англию 25 апреля 1816 г.), позднее она была названа романом, «написанным лордом Байроном, к которому приложено описание его жизни на острове Митилини». Последний вышел в свет в июле 1819 г. Критики сурово обрушились на несчастное произведение: «The British Review» (1819, XVIII) назвал его «повествованием об отвратительном ужасе», которому было «приписано» «имя этого дворянина [лорда Байрона]»; a «The London Magazine» (1820, II) нарек его «низким мошенничеством». Однако роман был несколько раз переведен на французский, и первый перевод «Le Vampire», «nouvelle traduite de l'anglais de Lord Byron»[479] (Paris, 1819), был выполнен Фабером (H. Faber).
9 …Мельмот, бродяга мрачный… — «Melmoth, ou l'Homme errant», «par Mathurin [sic], traduit librement de l'anglais»[480] Жана Коэна (Jean Cohen; Paris, 1821, 6 vols.). Малоизвестный в России оригинал «Мельмота-Скитальца» (Edinburgh, 1820, 4 vols.) был написан Чарльзом Робертом Мэтьюрином (Charles Robert Maturin), ирландским священником, который имел обыкновение писать с приклеенной ко лбу облаткой, что являлось знаком обязательного молчания для всех заходящих к нему домочадцев. Книга эта, хотя и превосходящая творения Льюиса и миссис Радклиф, несомненно второсортна, а высокая оценка, которую ей (во французском переложении) дал Пушкин, — следование французской моде. Я уже упоминал приезд юного Джона Мельмота в дом своего дядюшки в коммент. к гл. 1, II, 1. И племянник, и дядя — потомки дьяволоподобного Мельмота-Скитальца («Там, где он ступает, земля сожжена! Там, где он дышит, в воздухе вспыхивает огонь! Там, где он ест, яства становятся ядом! Там, куда устремляется его взгляд, сверкает молния!.. По этому хлебу и вину… которые его присутствие превращает в нечто столь же нечистое, как пена на губах порешившего с собою Иуды…»). Джон находит ветхую рукопись. Далее следует длинное повествование, изобилующее рассказами внутри рассказов, — о кораблекрушениях, сумасшедших домах, испанских монастырях; и тут я начал клевать носом. Имя автора «Мельмота-Скитальца» постоянно искажается писателями того времени и с легкой руки Коэна превращается в «Матюрин» (распространенное французское имя). Характер Мельмота отмечен гордостью, интеллектуальным величием, «безграничным стремлением к запретному знанию» и саркастической веселостью, которая превращает его в «арлекина инфернальных миров». Мэтьюрин пользуется всеми общими местами сатанизма, оставаясь при этом на стороне догматических ангелов. Герой вступает в соглашение с неким Известным лицом, которое гарантирует ему владычество над временем, пространством и материей (Малой Троицей) при условии, что Мельмот будет искушать несчастных в час самых страшных испытаний, предлагая спасение, если они согласятся поменяться с ним своим положением, Ш. Бодлер сказал о Мельмоте: «…quoi de plus grand… relativement à la pauvre humanité que ce pâle et ennuyé Melmoth»[481]; но не забудем, что он также восхищался Бальзаком, Сент-Бёвом и другими популярными, но, по сути, посредственными писателями. В пушкинском примечании 19«Мельмот» назван «гениальным произведением». Однако это определение тем более странно, что Пушкину было известно лишь «вольное» французское переложение Коэна.
10 …Вечный жид… — от нем. der ewige Jude; в других употреблениях слово «жид» звучит архаично или вульгарно (фр. le Juif errant). Может быть отнесено к «Агасферу Скитальцу», «драматической легенде» в шести частях («Ahasuerus, the Wanderer», London, 1823), анонимно опубликованной драгунским капитаном 24-го полка Томасом Медуином (Thomas Medwin; 1788–1869), который прославился через год как автор сомнительного «Дневника разговоров с лордом Байроном, записанных во время пребывания с его светлостью в Пизе в годы 1821 и 1822» («Journal of the Conversations of Lord Byron…», London, 1824). Пушкин и его литературные приятели с огромным наслаждением читали французский перевод этой книги, сделанный неутомимым Пишо, — «Les Conversations de Lord Byron, recueillies par M. Medwin, ou Mémorial d'un séjour à Pise auprès de Lord Byron contenant des anecdotes curieuses sur le noble lord…»[482] (Paris, 1824). Впрочем, мне не удалось выяснить, выходила ли поэма автора записок на французском; если же не выходила, то она не могла быть известной Пушкину и его читателям. Нет необходимости притягивать сюда, как это делают многие составители комментариев, «эпический фрагмент» (1774) Гёте (написанный в совершенно иной манере, нежели предполагает данная строфа), как и произведение преподобного Джорджа Кроули «Салатиэль. Рассказ о прошлом, настоящем и будущем» (George Croly, «Salathiel: A Story of the Past, the Present, and the Future» — название, неверно процитированное Сполдингом на с. 264, не знавшим к тому же, что три тома этой книги вышли в свет лишь в 1828 г., то есть на четыре года позднее, чем предмет нашего исследования). Столь же необоснованными были бы здесь ссылки на «лирическую рапсодию» Шубарта «Вечный жид» («Der ewige Jude», 1783), сицилийскую сказку в «Духовидце» (1789) Шиллера, «Песнь вечного жида» (1800) Вордсворта и «Вечного жида» (1819) преподобного Т. Кларка, — список может быть продолжен, но вряд ли какое-либо из этих произведений было известно в 1824 г. молодому русскому читателю, владевшему французским. Нас преследуют еще и такие библиографические призраки, как ссылки на несуществовавших авторов и их произведения, упомянутые Чижевским в комментариях к ЕО: не было никакого «французского поэта Рокко де Корнелиано», автора вымышленного романа «Вечный жид» (1820), как не было никогда на свете и драматурга «Л. Ш. Шенье» (Чижевский. с. 239, 316), Впрочем, существует совершенно ничтожный трактат «История вечного жида, написанная им самим» («Histoire du Juif-errant écrite par lui-même»), опубликованный анонимно в Париже в 1820 г. автором, специализировавшимся на политических, исторических и религиозных темах, — графом Карло Пасеро де Корнелиано (Corneliano); есть и скверная мелодрама в трех актах Луи Шарля Кэнье (Caigniez или Caignez, 1762–1842), в которой Скиталец представлен Иглуфом (от нем. ich lauf — я бегу), — первая безуспешная постановка состоялась 7 января 1812 г. в парижском «Театре Веселья» (Théâtre de la Gaîté). Между прочим, этот Кэнье был «соавтором» Теодора Бодуэна, известного под именем д'Обиньи (d'Aubigny), истинного создателя чрезвычайно удачной пьесы «La Pie voleuse, ou la Servante de Palaiseau»[483] (премьера в Париже 29 апреля 1815 г.), которая послужила основой для создания либретто (Д. Ж. Жерардини) к опере Россини «Сорока-воровка» (1817), столь любимой Пушкиным в его одесский период. Легенда об Агасфере, или Иоанне Бутадеусе, отказавшемся помочь Иисусу Христу на его крестном пути и обреченном на вечные скитания, которую Шарль Шёбель (Charles Schoebel; 1877) связывает со сказаниями о Каине и Вотане, похоже, впервые появилась в немецком народном памфлете «Агасфер, или Повесть о жиде» («Ahasverus, Erzählung von einem Juden», Leiden, 1602), а затем во французской балладе, напечатанной маленькой книжечкой в шестнадцать страниц в Бордо в 1609 г., — «jouxte la coppie imprimée en Allemagne»[484], под заголовком «Discours véritable d'un Juif errant, lequel maintient avec parolles probables avoir esté present à voir crucifier Jesus-Christ»[485], Существует также английская баллада «Вечный жид» («The Wandering Jew»), опубликованная Пеписом в его сборнике 1700 г. Этот туманный апокриф сохранился в истории в основном благодаря частому его использованию господствующими сектами в качестве загадочного и неминуемого оправдания преследований более древней, но менее удачливой секты. Сообщается, что впервые Скиталец появился в Гамбурге зимой 1542 г., где его видел виттенбергский студент Пауль фон Айтцен (позднее ставший архиепископом); следующие его появления были отмечены в Вене в 1599 г., в Любеке в 1601-м, в Москве в 1613-м и т. д.[486] В романтическую эпоху легенда утратила окраску христианской пропаганды и превратилась в более обобщенный символ странствий и отчаяния байронического героя, находящегося не в ладах и с раем, и с адом, и с богами, и с людьми. Пушкинский «Вечный жид» — ссылка на легенду, часто упоминавшуюся и в поэзии, и в прозе того времени. «Легендарный еврей-скиталец» появляется во вставном четырехстопном отрывке байроновского «Чайльд Гарольда», песнь I, после строфы LXXXIV (см. мой коммент. к ЕО, гл. 1, XXXVIII, 9). Еще один странник упомянут в «Мельмоте» (см. коммент. к гл. 3, XII, 9). В «Монахе» Льюиса, неумелой стряпне, опубликованной анонимно в 1796 г, среди эпизодических персонажей присутствует таинственный странник, который прячет под бархатной повязкой горящий на лбу крест, — он и есть не кто иной, как Вечный жид. В русской адаптации этот роман был приписан (как указано в «Звеньях» Лернером, 1935, V, с. 72) известной даме, «славной госпоже Радклиф», Анне Рэдклифф (1764–1823), чьи готические причуды в разнообразных переводах оказали столь сильное влияние на Достоевского, а через него дух этой дамы до сих пор тревожит сон английских, американских и австралийских подростков. Тема Вечного жида была использована самим Пушкиным в небольшом фрагменте, состоящем из двадцати восьми строк, написанном четырехстопным ямбом в 1826 г. Он начинается со слов: «В еврейской хижине лампада в одном углу бледна горит», которые должны были стать началом поэмы «Странствующий жид» (согласно записи от 19 февраля 1827 г. в дневнике Франтишека Малевски, опубликованного в «Лит. наcл.», 1952, т. 58, с. 266){73}. Обращались к этой теме и Жуковский в «Странствующем жиде» (первоначальный набросок 1831 г. и завершенная скучная поэма 1851–1852 гг.), и Кюхельбекер в своем замечательном «Агасвере», который в 1832 г. замысливался как эпическое произведение (вступление написано 6 апреля 1832 г. в Свеаборгской крепости, Хельсинки), а затем как драматическая мистерия (середина мая 1834 г. в той же Свеаборгской крепости), дописана в своем окончательном виде в 1840–1842 гг. в Акше в Сибири и опубликована (в неполном виде) посмертно в 1878 г. в «Русской старине» (XXI, с. 404–462).
10 «Корсар» — поэма, написанная высокопарным слогом и состоящая из трех песен, создана Байроном в конце декабря 1813 г. (опубликована в феврале 1814 г.). «Одинокий, неистовый и странный» Конрад, с «надменным видом, отчужденной миной» («solitaire, farouche et bizarre»[487] в переводе Пишо 1822 г.), спасает из пламени Гюльнару, царицу гарема (см. мой коммент. к гл. 2, XXXVII, 9). В черновом наброске критической заметки (1827), посвященной уничижительному разбору поэмы «Корсер» (русское произношение французского corsaire) некоего В. Олина, которая представляет собой подражание «Корсару» Байрона, Пушкин замечает, что английские критики байроновской поэмы видели в ее герое не столько отражение характера автора, сколько намек на Наполеона{74}. Эта мысль была почерпнута им у того же Пишо: «On a prétendu que lord Byron avait voulu dessiner dans son corsaire quelques traits de Napoléon»[488] (коммент. Шастопалли в Полн. собр. соч. лорда Байрона / OEuvres complètes de Lord Byron, 1820, vol. 1, p. 81). <…>
11 …таинственный Сбогар. — Здесь Пушкин контрабандой протаскивает в собрание небылиц британской музы небольшой французский роман, написанный в духе Шатобриана. Речь идет о романе Шарля Нодье «Жан Сбогар» (Charles Nodier, «Jean Sbogar», 1818; справки делались по изданию: Paris, 1879). Его героиня — Антония де Монлион, семнадцатилетняя уроженка Бретани (см. также мой коммент. к гл. 2, XXIII, 5–8), очаровательное и болезненное существо, которое гуляло, «appuyée sur sa soeur»[489]: разрушение физического состояния от цветущей Юлии через томную и истеричную Валери достигает своего завершения в Антонни. Таинственный Жан Сбогар, молодой далматинец с белокурыми волосами, является вождем разбойничьей шайки — «Frères du bien commun»[490], что-то вроде коммунистов-любителей, — которая занимается грабежом в безлюдных окрестностях Триеста в Истрии на Адриатике, неподалеку от того места, где гондольеры все еще поют Тассо. Сбогар предстает перед нами в образе призрачного демона, — распевая, он легко перелетает со скалы на скалу, а затем вдруг «poussant un cri sauvage, douloureux, plaintif, semblable à celui d'une hyène qui a perdu ses petits»[491], что случается не каждый день. Он носит элегантную шляпу с белым плюмажем и короткий плащ; лицо его нежно, а руки изящны и белы. Ему ничего не стоит вдруг переодеться в облачение армянского монаха. Позднее он появляется под довольно распространенным именем Лотарио на приеме в Венеции: в ушах блестят изумрудные серьги, взгляд излучает поток небесного света, а на лбу «un pli bizarre et tortueux»[492]. Он одержим идеей установления имущественного равенства. Но я не отроковица, и тут уж Сбогар перестает тревожить мой сон. По прошествии двух лет после публикации роман Нодье был отрецензирован (в связи с появлением слабого английского перевода под названием «Джованни Сбогарро») в «The London Magazine» (1820, II, p. 262–268):
«Его пронизывает лихорадочное биение всепоглощающей и страстной чувственности Чахоточный жар, болезненная чувствительность, истома, приступы нездорового воображения… Его отличает мягкая эолийская мелодика, других примеров которой во французском языке мы не знаем. Мистеру Нодье свойственно именно то, что мы понимаем под современным романтическим стилем: он гармоничен, возвышен, величав и удачлив… [„Сбогар“] так же полон чувственности, как и немецкая баллада, а речь героев во многом напоминает манеру изложения мадам де Сталь. Сбогар появляется и исчезает в духе магических входов и выходов героев лорда Байрона, и если не считать его склонности к целомудрию, его можно было бы принять за брата-близнеца Корсара».
14 …безнадежный эгоизм. — Я сильно склонялся к тому, чтобы использовать в своем переводе близкое по смыслу, но не буквальное выражение «gloomy vanity» («мрачное тщеславие»), которое Байрон употребляет в посвящении Мору, предваряющем «Корсара».
XIII
11 …перескажу… — Этот же глагол повторяется в первой строке следующей строфы и означает там «расскажу».
14 …старины. — Повторяемость этого слова поразительна.
XIV
1, 9 …речи… речи… — Между этими двумя «речами» есть небольшая разница — первое слово имеет дидактический оттенок, второе — лирический.
9—10 …неги… тоскующей… (род. пад.) — Эти формулы упоминались в связи с чувствами Татьяны в гл. 3, VII, 10. Интересно отметить, что выражение «неги страстной» (XIV, 9) оказывается перевертышем «страсти нежной», искусство которой Онегин изучал в гл. 1, VIII, 9. «Нега» повторяется и в строфе XV, 8, где она окрашена оттенком чувственности и сладострастия (tendresse).
Вариант
12 Беловая рукопись предлагает сомнительное «Амалии прекрасной» вместо «любовницы прекрасной»{75}.XV
2 Симпатия Пушкина к своей героине отражена далее в строфе XXXI, 1–2 и гл. 4, XXIV, 13–14.
8 …негу… — Значение этого слова варьируется от «сладкого томления» до «опасной эйфории», которая подразумевается здесь (см. также коммент. к VII, 10 и XIV, 9—10).
13 Везде, везде… — Эта формула, вмещающаяся в две ямбические стопы по-русски, превращается в два неповоротливых дактиля в английском переводе. <…>
XVI
5 <…>
8—9 И в слухе шум, и блеск в очах… — Хорошо известное явление, типичное для легкого юношеского помешательства.
9—10 Cр.: Марвелл, «Дому Апплтона» (Marveil, «Upon Appleton House», опубликовано в 1681 г.), строфа XL:
11 Соловей — распространенная в Европе певчая птица, представитель рода Luscinia Старого Света. В брачный период, в основном по ночам, самцы зачастую издают нежные, насыщенные, переливающиеся трели и свист; для бесчисленных поэтов соловей стал таким же символом, как роза.
14 …с няней… — Этот литературный образ, в котором Пушкину хотелось отразить свою няню, точнее, няню своей сестры, уже возникал в гл. 2, XXIb, 6—14 (см. коммент.) и XXVII, 9. Одухотворенный пассаж в гл. 3, XVIII несколько возвышает ее над той ролью комической поверенной, которая формально ей предназначается. Лицо, которое Пушкин называл «своей старой няней», в действительности оказывается вполне независимым от седой Филатьевны (гл. 3, XXXIII, 6), этот образ обретает собственные стилистические права в гл. 4, XXXV, 3–4 и получает звание «подруги юности». Русских комментаторов слишком опьяняет идея «простой русской женщины из народа», которая рассказывает старые сказки (увы, почерпнутые из дешевых итальянских брошюр) «нашему народному поэту» (как будто истинный поэт может быть «народным»!), чтобы они удосужились обратить внимание на некоторые забавные детали, имеющие отношение к старой няне Татьяны. В письме от 9 декабря 1824 г. Пушкин писал из Михайловского Дмитрию Шварцу, служившему чиновником по особым поручениям в Одессе у Воронцова:
«Буря кажется успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос, милый Дмитрий Максимович. Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет ни саранчи, ни милордов Уоронцовых[493]. Уединение мое совершенно — праздность торжественна[494]. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством[495], и то вижу его довольно редко — целый день верьхом — вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели[496], она единственная моя подруга — и с нею только мне нескучно».Это неопровержимо доказывает, что Пушкин в Одессе еще до конца июля 1824 г. читал Шварцу третью главу, по крайней мере до строфы XX. Забавно, что в момент сочинения этих строк он не виделся со старой няней сестры с лета 1819 г. — времени его последнего посещения Михайловского (если, конечно, она тогда была там) — и не знал летом 1824 г., что через месяц с небольшим ему предстоит снова встретить ее в роли ключницы (и своей няни){76}. См. также мой коммент. к гл. 4, XXXV, 3.
XVII
3 Уменьшительное имя появляется в романе впервые после одиннадцати упоминаний полного (Татьяна). Няня разбивает лед отчужденности, обращаясь к девушке как к «Тане» трижды в строфе XVII, один раз в строфе XVIII и один раз в строфе XXXV. С этого момента Пушкин назовет ее «Таней» тридцать три раза, что в сумме для всей поэмы составит тридцать восемь, то есть одну треть от частоты обращений «Татьяна».
3 Мне скушно… — Провинциальное произношение Татьяны, заменяющее «ч» на «ш» (несомненно, влияние матушки-москвички), дает Пушкину возможность рифмовать «скушно» с «душно» первой строки.
4 <…>
5 <…>
7 <…>
12 <…>
13 <…>
XVIII
1 <…>
5—6 Ср. в переводе у Эльтона:
12—13 Мне с плачем косу расплели… — «La tresse de cheveux que portent les jeunes filles est cachée au mariage et ne se montre plus désormais»[498], — сообщает Тургенев «Для того, чтобы переплести ее в две косы, когда девушка становится замужней женщиной», — добавляет Сполдинг. И оба правы. В хорошо известной песне, написанной трехстопным хореем с грубым наклоном[499] на слове «мою», содержится та же самая мысль:
***
В черновике примечаний, сделанных Пушкиным для издания 1833 г. (ПД, 172), читаем:«Кто-то спрашивал у старухи [крепостной]: По страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? — По страсти, родимый, отвечала она. Приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить [когда заставляли ее выйти за крепостного по их выбору]. В старину свадьбы как суды обыкновенно были пристрастны [добавляет Пушкин свой каламбур]».
XIX
1 И вот ввели в семью чужую… — Повествовательная тягучая и печальная интонация напоминает здесь: «и так они старели оба» (гл. 2, XXXVI, 1). Это один из лейтмотивов романа.
XX
5—7 …луна сияла / И томным светом озаряла / Татьяны бледные красы… — Во всех трех изданиях (отдельном издании третьей главы 1827 г. и полных изданиях романа 1833 и 1837 гг.) стоит эпитет «темным» (тв. пад.). Современные издатели считают это опечаткой и читают слово как «томным» (один из устоявшихся эпитетов луны) или восстанавливают «полным» по беловым рукописям (полный автограф хранится в ПБ, а автограф строф XVII–XX, 1—12 — в ПД). Черновик утерян (см. коммент. к варианту строфы VI). Эпитет «томным» появляется и в корректуре «Звездочки» на 1826 г. (альманаха, который не удалось выпустить Бестужеву и Рылееву из-за ареста в декабре 1825 г.[500]), и в «Северных цветах» Дельвига на 1827 г., которые вышли в свет около 25 марта; впрочем, вполне возможно, что это было опечаткой или чьим-то благонамеренным исправлением. Претенциозное представление о том, что лунный свет мог быть темнее бледной красы Татьяны, вполне согласуется с общим духом стилизации, пронизывающим эту главу{77}. С другой стороны, эпитет «томный» по отношению к луне имеет свои аналоги в таких образцах английской поэзии, как «Весна» Томсона, стих 1038: «Под томным трепетом ее лучей» — и «Канун святой Агнессы» Китса (1820), стих 127: «И слабый смех ее раздался под истомленною луной».
12 …в длинной телогрейке… — Сполдинг в примечании на с. 265 сообщает, что такое одеяние называется по-французскн «chaufferette de l'âme»; но это буквальный перевод русской «душегрейки», которая, в свою очередь, синонимична «телогрейке». Американские и западноевропейские читатели скорее всего представляют себе стеганый жакет домохозяйки в духе живописи голландской школы, нежели просторную теплую кофту, характерную для некоторых областей России. Та разновидность, которую имеет здесь в виду Пушкин, вероятно, называется шушуном; это кофта, подбитая чем-нибудь теплым (см. мой коммент. к гл. 4, XXXV, 3–4).
13—14 И все дремало в тишине / При вдохновительной луне. — Не могу избавиться от ощущения подражательности этих строк. В последней строке прилагательное «вдохновительная» хотя в определенном смысле и не ново, звучит как-то странно искусственно. Я предполагаю, что Пушкин вспомнил комплимент, отпущенный любимым им критиком нелюбимому им стихотворцу, и воспроизвел по-русски французский эпитет, считавшийся смелым по меркам эпохи «хорошего вкуса» и «здравого смысла». В одном из своих произведений, «О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями» (J. de Staël, «De la Littérature considerée dans ses rapports avec les institutions sociales», 3 edn., 1818, vol. 2, pt. II, ch. 7, p. 246), когда-то очень популярном, а теперь безнадежно устаревшем, мадам де Сталь замечает: «Delille, dans son poëme de l'Homme des Champs, s'est servi d'un mot nouveau, inspiratrice» [501]. Она имеет в виду пассаж из первой песни смертельно скучной поэмы Делиля в четырех песнях «Сельский житель» («L'Homme des champs», 1800):
XXI
1—2 И сердцем далеко носилась / Татьяна, смотря на луну… — Деепричастие «смо́тря» вместо «смотря́», с ударением на первом слоге, звучало как проявление режущей слух провинциальности
3—8 Я привожу весь отрывок:
9—14 Прелестно то, что образ Онегина, которым очарована Татьяна, не совсем совпадает с реальным Евгением. Татьяна видит себя романтической героиней, пишущей к вымышленному герою с лицом Евгения; однако по мере написания этого безрассудного послания оба образа, вымышленный и реальный, сливаются. Письмо закончено; оно писалось автоматически, в трансе, и теперь, когда реальность снова возвращается, Татьяна осознает, что оно адресовано реальной Татьяной реальному Евгению.
XXIa
Следующая строфа отвергнута в беловой рукописи:XXII
10 Оставь надежду навсегда — Данте Алигьери, «Ад», песнь III, стих 9: «Забудь надежду, всяк сюда входящий». Внимания исследователей избежал double entente[503] слова «скромный» в неоднозначном 20-м примечании Пушкина, которое вследствие этого разделило судьбу моряцкого ругательства, почерпнутого, вероятно, Джейн Остин у Чарльза Остина и необдуманно вложенного ею в уста мисс Кроуфорд в «Мэнсфилд-парке» (т. 1, гл. 6), и отвратительного каламбура, занимающего целую строку в последней строфе гораздо менее невинного «Беппо» лорда Байрона. В «Максимах и мыслях» Шамфора (в «Сочинениях», собранных его друзьями [Paris, 1796], IV, 43) я нашел следующее высказывание: «Je mettrais volontiers sur la porte du Paradis le vers que le Dante a mis sur celle de l'Enfer» [504].
XXIII
Сноска в беловой рукописи:
1 Среди поклонников послушных… — Очень слабая строчка. Поэт видит причудниц следующей строки окруженными послушным поклонением. Слово «похвал» (мн. ч., род. пад.), завершающее четвертую строку и столь часто встречающееся в ЕО (ибо оно легко рифмуется), соответствует французскому éloges, которое, судя по его использованию в качестве модного клише английскими писателями того времени, не имеет абсолютно точного аналога в английском.
11 …нежней… — так дано в предыдущих изданиях. Вариант «важней» 1827 г. — опечатка.
ХХIIIа
Следующая строфа отвергнута в беловой рукописи:XXIV
XXV
Согласно Томашевскому (Акад. 1937, с. 310), черновик этой строфы (2370, л. 12) был написан теми же чернилами, что и «Разговор книгопродавца с поэтом», черновик которого, датированный 26 сентября 1824 г., расположен рядом. Томашевский относит написание этой строфы к той же дате, из чего следует, что она была создана почти три месяца спустя после завершения строф I–XX1V и XXVI–XXIX. Если не считать возможного желания теснее соединить «нежную Татьяну» с «нежным Парни», чтобы стилистически оправдать в противном случае к делу не относящиеся стихи 13–14 строфы XXIX, я бы предположил, что Пушкин был косвенно спровоцирован на это озорное подражание знакомством с произведением Ф. Булгарина «Литературные призраки» в обозрении «Литературные листки»[507], 1824 (не ранее 27 августа), ч. III, № XVI, где встречается фраза (вложенная в уста некоего Талантина, в котором легко распознается друг Булгарина Грибоедов): «Подражание Парни и Ламартину [со стороны русских поэтов]… есть диплом на безвкусие».
1—6 У Эвариста Парни («нежного Парни», как называет его Пушкин в гл. 3, XXIX, 13) во второй пьеске («Рука» / «La Main») его «Картин» («Tableaux») есть следующие строки (стихи 5—12):
XXVa, XXVb
Строфа XXV не представлена в беловой рукописи (несомненно, написанной до сентября 1824 г.), где мы обнаруживаем две другие отвергнутые строфы, объединенные красноречивым переносом.XXVa
XXVb
XXVI
5 Она по-русски плохо знала… — В тексте нет перехода от четверостишия к первому двустишию, как нет его и от стиха 8 к стиху 9.
7 …выражалася…; 12 …изъяснялася… — В русском языке существует два глагола, передающие значение англ. to express. Смысл первого буквально — «облекать свои мысли в слова», второго — «доводить до собеседника смысл собственных слов». Ср. с фр. s'exprimer и s'expliquer[511].
XXVIa, XXVIb
Следующие две строфы были отвергнуты в беловой рукописи, но восьмистишия обеих позднее использовались с незначительными изменениями (XXVIb, 1 и 3) для шестнадцатистрочной строфы из «Альбома Онегина» (строфа VII; см. коммент. к гл. 7, следующий за вариантами строф XXI–XXII), который в конце концов был также отвергнут.XXVIa
XXVIb
XXVII
4 С «Благонамеренным» в руках! — «Благонамеренный» — журнал, выходивший сначала ежемесячно, затем еженедельно (1818–1827), издавался Александром Измайловым (1799–1831), автором «Басен» (1826), который однажды, в связи с задержкой выпуска номера на масленой неделе в 1820 г., объяснял в стихах, что он
5 …на вас… — В издании 1837 г. очевидная опечатка — «на нас».
6, 12 Наш поэт слишком часто пользуется эпитетом «милый» и образованным от него наречием «мило». Фр. gentil, gentiment
XXVIII
3 С семинаристом (тв. пад.) в желтой шале… — Неверное окончание предложного падежа. Следует — «шали», если только Пушкин не образовал его от слова «шаля», а не «шаль». Слово это, заимствованное из персидского, пришло в Россию из Германии через Францию, где в начале XIX в. оно писалось «schall». Остается гадать, умышленно ли ввел Пушкин этот солецизм для подтверждения смысла стиха 6. «Шале» рифмуется с «на бале» (стих 1) — архаическая форма предложного падежа (современная — «на балу»). «Семинарист» — молодой богослов, учащийся семинарии (духовного учебного заведения).
Варианты
2 Отвергнутая беловая рукопись:3 В беловой рукописи шаль «красная».
XXIX
Эта строфа написана 22 мая 1824 г. в Одессе. Именно здесь начата тетрадь 2370 (см. коммент., следующий за вариантом строфы VI), и первый ее лист содержит черновик письма Казначееву, директору канцелярии Воронцова (см. коммент. к гл. 1, LIX, 6–8).
2 …выговор речей… (мн. ч., род. пад.) — скорее способ произнесения слов, чем произношение; манера говорить, но не акцент, хотя смысл обоих русских слов («выговор» и «произношение») часто смешивается. <…> Глагол «производить» в стихе 4 — галлицизм «produire». В статье «Мои замечания об русском театре» Пушкин, говоря о молодой русской актрисе Колосовой, перечисляет ее различные достоинства — прекрасные глаза, прекрасные зубы и «нежный недостаток в выговоре». И далее он советует ей как-нибудь исправить парижский выговор буквы «р» (фр. grasseyement), «очень приятный в комнате, но неприличный на трагической сцене».
6 галлицизмы… — В декабре 1823 г. Бестужев (в написанном совместно с Рылеевым обозрении в альманахе «Полярная звезда» на 1824 г., с. 1—14) утверждал, что «совершенное оцепенение словесности», наблюдавшееся в 1823 г., вызвано «затаившейся страстью к галлицизмам», вырвавшейся наружу и захватившей всех вокруг с конца войны (1812–1814). Цявловский (ПСС, 1936, т. 5, с. 630) сравнивает гл. 3, XXVIa (и гл. 7: «Альбом», VII; см. коммент. к гл. 7, следующий за вариантами строф XXI–XXII) с черновым наброском замечаний 1825 г., в котором Пушкин высказывает свое мнение по поводу нападок Бестужева на французские влияния:
«Где наши Аддиссоны, Лагарпы, Шлегели, Sismondi? что мы разобрали? чьи литературные мнения сделались народными, на чьи критики можем мы сослаться, опереться?»А в письме к Вяземскому (13 июля 1825 г.) Пушкин пишет:
«Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии Дай Бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного, точного языка прозы, т. е. языка мыслей)».Рядом с этой и следующими двумя строками Пушкин набросал рисунок, описанный мною в коммент. к гл. 1, LIX, 6–8.
8 …Богдановича стихи. — Ипполит Богданович, незначительный поэт, автор «Душеньки» (см. мой коммент. к гл. 1, XXXIII, 3–4) и переводов из Вольтера и других французских писателей того времени. В пушкинской поэме «Руслан и Людмила» (1820) ощутимо его определенное влияние.
11 ей-ей — основывается на Евангелии от Матфея, V, 37{78}. Русский эвфемизм, заменяющий выражение «ей-Богу», то есть «клянусь Богом». Следует, однако, отметить, что русские выражения «ей-Богу», «Боже мой», «Господи!» и т. д., появившиеся в изящной словесности под влиянием французского «mon Dieu», не обладают тем мирским колоритом, какой присущ их точным английским эквивалентам. Таким образом, «Господи!» или «Боже» означает не «God!», но «Good God!» («Боже милосердный!»).
13 …нежного Парни… — Эварист Дезире Дефорж, шевалье де Парни (1753–1814). Слова «tendre» («нежный») и «tendresse» («нежность») встречаются в элегиях и идиллиях Парни чаще, чем у любого другого французского поэта того времени. См., например, «Клятвы» в «Эротических стихотворениях» («Les Serments» in «Poésies érotiques», 1778, bk. III), стихи 16–20:
14 В последних строках «Ответа молодому поэту» («Réponse à un jeune poête»), впервые опубликованного в 1809 г. («Mercure», vol. XXXVI), Парни говорит об угасании собственной славы:
Вариант
9—13 Черновик (2370, л. 2):XXX
1 Певец Пиров… — Если в иерархии таланта существует переходная ступень между поэзией значительной и незначительной, то Евгений Баратынский (1800–1844) занимает как раз это промежуточное положение. Его элегии идеально настроены на тот самый лад, где томление сердца и пронзительность мысли соединяются, приуготовляя рождение музыки; но тут, словно угаснув за бесшумно прикрытой где-то вдалеке дверью, стих перестает пульсировать (хотя слова его все еще могут звучать) в тот самый момент, когда мы готовы отдаться ему. Он хотел выразить глубокие и сложные вещи, но в полной мере ему никогда не удавалось это сделать. Пушкин относился к нему с нежностью и серьезным уважением, — тональность этого чувства уникальна в анналах литературных симпатий великого поэта. В начале 1816 г. Баратынский был изгнан из Пажеского корпуса (военной школы для молодого дворянства): вместе со своим приятелем Ханыковым он украл из бюро дяди последнего ценную табакерку и пятьсот рублей денег. Проведя три года в деревне, в 1819-м Баратынский вернулся в Петербург{79} (где познакомился с Пушкиным), а затем, начав с рядового, служил в Финляндии в 1820–1824 гг. Попытки советских комментаторов сравнить его судьбу с участью Пушкина в терминах политического мученичества по меньшей мере смешны. Поэма Баратынского «Пиры» (написанная в 1820 г.) представляет собой посредственную элегию, во многом созданную под влиянием французской поэзии изящного и банального XVIII в. В первом издании (1821) она состоит из 268 стихов, написанных четырехстопным ямбом со свободной схемой рифмовки. Баратынский в мрачной Финляндии, где был расквартирован его полк, ностальгически вспоминает дружеские пирушки 1819 г. с собратьями-поэтами в веселом Петербурге. В посвящении гл. 4 и 5 ЕО (впервые опубликованном в феврале 1828 г. и адресованном Плетневу) Пушкин подражает стихам 252–253 «Пиров», которые одно время он даже собирался сделать эпиграфом к первой или четвертой главе, что превратило бы подражание в комплиментарную ссылку. Он использовал другой стих (52) «Пиров» в качестве эпиграфа к «московской» седьмой главе (1827–1828, опубликована в 1830) и косвенно упомянул стихи 129–139 в гл. 4, XLV (см. коммент. к гл. 4, XLV, 1, 7). Пушкин — тот, каким он был в 1819 г., — описывается Баратынским в поэме (стихи 210–213) как:
***
Предваряя посылаемый Прасковье Осиповой, находившейся тогда в Твери, экземпляр «Пиров» и «Эды» (опубликованных 1 февраля 1826 г.) 20 февраля 1826 г. из Михайловского, Пушкин доброжелательно отзывался об «Эде», «финляндской повести», как о «chef-d'oeuvre de grâce, d'élégance et de sentiment»[515]. Эта на редкость неуклюжая и банальная поэма, состоящая из 683 стихов четырехстопного ямба со свободной схемой рифмовки, была начата в 1824 г., опубликована в 1826-м и переработана в 1835-м. Финская девушка Эда, соблазненная русским гусаром Владимиром, по несчастному совпадению (стихи 63–69) внешне мало чем отличается от Ольги Владимира Ленского (Е0, гл. 2, XXIII, 5–8):1 …томной… — Излюбленный эпитет Пушкина и его школы — «томная глава», «томные глаза», «томный взор», что в основном соответствует аналогичному понятию у французских и английских писателей-сентименталистов; но в силу своей созвучности с прилагательным «темный» и благодаря по-итальянски насыщенному звучанию русский эпитет по своей мрачной торжественности превосходит английский «languorous» и не обладает ироничностью последнего Следует отметить, что состояние и ощущение «неги» близко по значению более наигранному и, как правило, менее приятному состоянию «томности». То, что это состояние, хотя зачастую и окрашенное лирическими чувствами, по сути своей неприятно, подтверждается еще одним словом — «томление», передающим болезненное ощущение пустоты, томительную пресыщенность (гл. 3, VII, 12). Глагол «томить» образует возвратную форму «томиться», то есть «тосковать». Прилагательное «томный» встает в один ряд с синонимами определения «вялый».
12—13 Именно в Финляндии Баратынский написал свое первое стихотворение, открывшее для проницательного читателя его талант. Речь идет о «Финляндии», впервые опубликованной в 1820 г. в журнале «Соревнователь просвещения и благотворения». Вот начало этой элегии в духе Оссиана, состоящей из 72 ямбических стихов со свободной схемой рифмовки:
14 …горя… — Речь идет не о горе разлуки, но о прискорбной необходимости, на которую Пушкин обрекает самого себя, перевести русским стихом воображаемое послание на французском.
XXXI
1 Письмо Татьяны предо мною… — Его появление в руках Пушкина, выступающего в качестве персонажа романа, может быть, в частности, объяснено тем, что оно было переписано для него Онегиным в Одессе, где в 1823–1824 гг. они предавались воспоминаниям о своих прошлых увлечениях, скрашивавших их прогулки по берегам Невы в 1820-м (см. «Путешествие Онегина», коммент. к гл. 8, рукопись, XXX) По ходу романа Пушкин приводит образчики сочинений всех троих главных персонажей: письмо Татьяны, последнюю элегию Ленского и письмо Онегина.
2 Его я свято берегу… — В переводе этого места на английский мне помогло французское выражение «je la conserve religieusement».
5—6 Кто ей внушал и эту нежность, / И слов любезную небрежность? — Ответ: Парни. См., например, его выражение в стихотворении «Следующий день» («Le Lendemain» m «Poésies érotiques», bk. I):
6 …любезную небрежность… — Галлицизм, aimable abandon.
7 …вздор… — В издании 1837 г. допущена опечатка: «взор».
13 …Фрейшиц… — Ссылка на увертюру «Вольного стрелка» (нем. «Der Freischütz», фр. «Le Franc Archer», «Седьмая пуля» или «Волшебный стрелок»), романтической оперы Карла Марии фон Вебера (1786–1826), впервые поставленной в Берлине 18 июня 1821 г., в Париже — 7 декабря 1824 г. (под названием «Robin des Bois»). Лесной дух дает стрелку волшебные пули. Негодяй Каспар продается этому духу. И стрелок, и Каспар влюблены в Агату, дочь старшего лесничего богемского князя. Во втором акте Агата, пребывая в грустном настроении, открывает окно, и лунный свет наполняет комнату. В «Оперном справочнике» Джорджа П. Аптона и Феликса Боровского (George P. Upton, Felix Borowski, «Opera Guide», New York, 1928) говорится, что чарующая музыка «Волчьей долины» непревзойденна по своей загадочности и таинственности. Отправившийся в эту долину по наущению Каспара Макс, нареченный Агаты, сталкивается там с призраками, скелетами и фантастическими животными. Вяземский писал А. Тургеневу из Москвы в Петербург (24 марта 1824 г.): «Пришли моей жене все, что существует в переложении для фортепиано из оперы „Der Freischütz“: вальсы, марши, увертюры и прочее». Четвертого апреля Тургенев отвечает, что попробует раздобыть ноты. Десятого апреля Вяземский пишет, что они появились и в Москве{80}. Биограф, небезразличный к истории амурных увлечений, легко вообразит княгиню Вяземскую и графиню Воронцову этак числа 10 июня 1824 г. в Одессе, разучивающими эту увертюру в присутствии Пушкина, который питал amitié amoureuse[517]к первой и был страстно влюблен во вторую. В это же время все трое бросали вызов волнующемуся прибою на морском берегу в Одессе — незначительный эпизод, который мог заставить нашего поэта вернуться к теме «Тавриды» (см. коммент. к гл. 1, XXXIII).
Вариант
13 Черновик (2370, л. 4 об) вместо «Фрейшиц» дает «Моцарт иль Диц». Вольфганг Амадей Моцарт (1756–1791) — австрийский композитор. Фердинанд Диц (1742–1798) давал уроки игры на скрипке царю Александру и написал музыку к песне на слова И. Дмитриева «Стонет сизый голубочек», которая пользовалась невероятной популярностью в то время.Письмо Татьяны к Онегину
79 строк, написанных четырехстопным ямбом со свободной схемой рифмовки: ababacceffeggihhijojo, babaaceec, ababececiddtfoofogoog; aabeebiicoco, babaceeciddi, baba. (Разбивка на строфы необязательна; одни и те же буквы в данных шести частях не свидетельствуют об одинаковости рифм; обычно в русских изданиях письмо Татьяны разделяется на части после стихов 21, 30 и 75) Предполагается, что Татьяна писала свое письмо на французском; и действительно, его гораздо проще перевести традиционной французской прозой, чем английскими ямбами. Я сверялся с четырьмя французскими прозаическими переводами: «Eugène Onéguine» А. Дюпона в «OEuvres choisies de A. S. Pouchkine» («Избр. соч. А. С. Пушкина»), vol. 1 (St. Petersburg; Paris, 1847); «Onéguine», опубликованный Иваном Тургеневым и Луи Виардо в парижском «Revue nationale» («Национальное обозрение»), XII и XIII, 48–51 (1863) письмо Татьяны в XIII, 49 (10 мая 1863 г.); «Lettre de Tatiana à Onégume» во фрагментах «Евгения Онегина» в «OEuvres choisies» («Избр. соч.»), переведенном Андре Лиронделлем (Paris, 1926); и так же озаглавленный отрывок в «Anthologie de la poésie russe» («Антология русской поэзии») Жака Давида (Paris, 1946). Из этих четырех переводов наилучший принадлежит Лиронделлю, более тяжеловесный вариант Тургенева — Виардо стоит на втором месте, Оба точны. Версия Дюпона местами точно передает французские идиомы пушкинского времени, но одновременно содержит целый ряд грубых ошибок (так, стих 16 «думать об одном» переведен «penser à un homme unique»[518], хотя в оригинале речь идет о предмете, а не о человеке), к тому же она весьма вульгарна. Однако гораздо вульгарнее перевод Давида, который щеголяет такими дешевыми неточностями, как «de faire en un seul rêve tous les rêves»[519] (стих 16), «et le ciel m'a faite pour toi» [520] (стих 34), «considère… que me taire c'est mourir»[521] (стихи 68–71). В приведенном ниже буквальном французском переводе письма Татьяны, которое, повторяю, прекрасно укладывается в банальный французский, я отметил заимствованные строки Дюпона — [Дю], Тургенева — Виардо — [ТВ], Лиронделля [Л] и Давида — [Да]. Строки, лишенные инициалов, являются моим собственным вкладом.
1 Я к вам пишу — чего же боле? — Среди громоздких силлабических стихов, латающих любовные сцены в анонимной повести начала XVIII в. «История Александра, русского дворянина» (эта жуткая адаптация слащаво-сентиментальной немецкой баллады была перепечатана Гуковским{81} в его антологии (М., 1938; см. коммент. к гл. 1, XLVIII, 12), в любовной жалобе героини (с. 19) присутствуют следующие строки:
5—7 Но вы… /Хоть каплю жалости храня, /Вы не оставите меня. — Ср. у мадам де Крюднер в «Валери»: «Vous ne me refuserez pas votre pitié; vous me lirez sans colère»[522] (Линар к Валери, письмо XLV). См. также первое длинное письмо Юлии к Сен-Пре: «…si quelque étincelle de vertu brilla dans ton âme…» [523] (Руссо, «Юлия», ч. I, письмо IV). В отдельном издании этой главы дан следующий вариант стиха 7:
13, 19, 23 В деревне нашей <…> В глуши, в деревне <…> В глуши забытого селенья… — В Англии Татьяну Ларину звали бы Розамундой Грей (см. под таким названием неумышленную пародию Чарльза Лэма на сентиментальную повесть — с повесой, насилием и сельскими розами) и жила бы она в хижине; но Ларины жили в господском доме, состоящем по меньшей мере из двадцати комнат, имели обширные земельные угодья, парк, цветник, огород, конюшни, скотный двор, поля и т. д. Предположу, что им принадлежало около 350 десятин (1000 акров) земли, что считалось небольшим поместьем для этой области, и около двухсот крепостных крестьян, не считая женщин и младенцев. Часть их прислуживала в господском доме, остальные проживали в бревенчатых избах, из которых состояла деревня (или несколько небольших деревушек). Название деревни или ближайших деревушек совпадало с названием поместья, включавшего поля и лес. Соседи Лариных, Онегин и Ленский, были значительно состоятельнее, и у каждого из них могло быть более двух тысяч душ.
18 Но говорят, вы нелюдим… — Внутренняя интонация выразительно перекликается с пассажем из «Адольфа» Констана (гл 3): «…ce caractère qu'on dit bizarre et sauvage, ce coeur… solitaire au milieu des hommes» [524] (ср. с Пишотовым «Корсаром», процитированным в моем коммент. в гл. 3, XII, 10). В письме к Вяземскому 29 ноября 1824 г. Пушкин писал из Михайловского:
«Дивлюсь, как письмо Тани очутилось у тебя. N. В. истолкуй это мне [без сомнения, оно распространялось Львом Пушкиным]. Отвечаю на твою критику: нелюдим не есть мизантроп, т. е. ненавидящий людей, а убегающий от людей. Онегин нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому то, что в глуши, в деревне все ему скучно и что блеск один может привлечь его… если, впрочем, смысл и не совсем точен, то тем более истины в письме; письмо женщины, к тому же семнадцатилетней, к тому же влюбленной!»Знаменитая строка «Чайльд Гарольда» (песнь III, LXIX, 1) звучит так:
26, 62 Души неопытной волненья <…> Обман неопытной души! (род. пад.) — «Неопытная душа» (им. пад.) — галлицизм une âme novice, часто встречающийся в литературе того времени. Так, первые строки четверостишия, взятого эпиграфом к «Вертеру» в переводе на французский Севеланжа (1804), звучат следующим образом:
31 Другой! — распространенная риторическая формула в европейских любовных стихах. Ср.: Шенье «Любовь» («Les Amours»), IX (в Собр. соч., изданном Уолтером / OEuvres, ed. Walter), элегия, начинающаяся словами «Reste, reste avec nous…»[526] (стих 75): «Un autre! Ah! je ne puis…»[527]; или поэма Байрона «Абидосская невеста» (1813), I, VII, 197–198: «Чтоб ты была с другим… С другим!»
34 Ср. с «Юлией» Руссо (Сен-Пре — Юлии, ч. I, письмо XXVI): «Non… un éternel arrêt du ciel nous destina Tun pour l'autre…»[528] Именно в этот момент Татьяна переходит с официального обращения во втором лице множественного числа на второе лицо единственного — хорошо известный прием по французским эпистолярным романам того времени. Так, в своей третьей короткой записке к Сен-Пре Юлия начинает tutoyer[529], путая «ты» с «вы». В письме Татьяны первоначальное «вы» возникает вновь лишь в самом конце (стих 78 — «ваша честь»). Опечатка в издании 1837 г. превращает «то» в бессмысленное «но».
35—46 Вся жизнь моя… вот он! — Татьяна могла читать (возможно, среди записей на память, сделанных в альбом ее сестры) элегию 1819 г. Марселины Деборд-Вальмор (1786–1859), этакого Мюссе в юбке, только без его ума и красочности описаний:
45 Татьяна читала «Федру» (1677, I, III) Расина, который, в свою очередь, читал Вергилия:
49 Когда я бедным помогала… — Сентиментальная мода того времени. На ум приходит такая французская гравюрка, как «La bonne Châtelaine» [533]: молодая дама из замка — на локте корзиночка с провизией — в ней видна бутылка вина — дверь лачуги — старый крестьянин в нищей постели страстно вздымает к небесам руки и взор — его жена стоит со сложенными в благочестивом жесте руками — в руках ребенка только что полученная кукла.
53—55 Ср.: Винсент Кампенон в «Альманахе Муз» (Vincent Campenon, «Almanach des Muses», 1805):
55 …изголовью (дат. пад.)… — Фр. chevet. Ситуация очень галльская. Этот призрак у постели, эта дева в молитве, этот ангело-демонический гибрид. Отсюда лишь один шаг до сентиментальных видений готических суккубов — и то и другое бледные порождения века Разума.
56 …с отрадой… — Предательская опечатка в издании 1837 г. превратила это в сочетание «с отравой».
61 это все пустое… — Ср.: «Так меня любит! это все пустое» (поток мыслей Фанни за чтением письма мисс Кроуфорд в романе Джейн Остин «Мэнсфилд-парк», т. 3, гл. 13). Странно, но Джейн Остин не пользовалась популярностью в России Татьяны, хотя в Париже уже в 1815 г. был опубликован роман «Рассудок и чувствительность, или Два способа любить» («Raison et sensibilité, ou les Deux Manières d'aimer») в вольном переложении Изабель де Монтолье (Элизабет Жанна Полина Польер де Боттан), а через год перевод Анри Вильмена «Мансфильдский парк, или Три кузины» («Le Parc de Mansfield, ou les Trois Cousines»; на самом деле сестер было две, а Фанни приходилась им кузиной).
78 Но мне порукой ваша честь… — В гл. 3, XXXIV, 5 то же выражение использует няня; заменяя «честь» на «Бог», а в гл. 4, XIV, 5 Онегин говорит, что «совесть» ему «порукой». Ср.: «Юлия» Руссо (первое длинное письмо Юлии к Сен-Пре, ч. I, письмо IV): «Toutefois… s'il y reste [в душе ее корреспондента] encore quelque trace des sentiments d'honneur…» и «…mon honneur s'ose confier au tien…»[535]
Варианты
Черновик находится в тетради 2370, сразу вслед за черновиком строфы XXXI (л. 4 об.), и занимает обе стороны л. 5, а также л. 6 и 7. П. Анненков («А. С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений». 2-е изд. СПб., 1873, с. 132–133) первым обратил внимание на то, что наш поэт начал работу над письмом Татьяны с прозаического наброска на русском языке. «И вслед за этим, — говорит Анненков, — Пушкин перелагает эту бедную программку на… чудные стихи». (Позднее схожий план создается и для проповеди Онегина в четвертой главе.) На л. 5 расположен черновик прозаического наброска, фотокопия которого воспроизведена в Акад. 1937, на вклейке после с. 314:«Я знаю что вы презираете (нрзб). Я долго хотела молчать — я думала что вас увижу. Я ничего не хочу, я хочу вас видеть — у меня нет никого. Придите, вы должны быть то и то. Если нет, меня Бог обманул [и] [я]… но перечитывая письмо я силы не имею подп[исать] отгадайте я же…»Ниже на том же листе следует черновик письма с бесчисленными, но несущественными поправками вплоть до строки 21, после чего записана прозаическая строка: «Зачем я вас увидела — но теперь поздно». Лист 5 об. начинается со стиха 26. Черновик (стих 4а):
79 После этого последнего стиха письма в черновике (2370, л. 7 об.) следуют две не включенные в строфу строки, которые могут быть лишь стихами 5–6 последующей строфы, так как это двустишие с женскими рифмами:
XXXII
На левом поле черновика (2370, л. 7 об; воспроизведено Эфросом на с. 203) рядом со стихами 5–7 Пушкин сделал набросок Татьяны — изящная фигура в задумчивой позе со склоненной на руку головой, темные волосы спадают на обнаженное плечо, в разрезе легкой сорочки едва обозначена ложбинка между грудей. (См. также коммент. к гл. 1, XLVIII, 2.) Ниже Пушкин нарисовал легко узнаваемый профиль своего отца, с которым он уже встретился или собирался встретиться в Михайловском после более чем четырехлетней разлуки. Думается мне, что Пушкин добрался до этой строфы в июне 1824 г., за полтора месяца до своего отъезда из Одессы в Михайловское; однако совершенно очевидно, что он возобновил работу над этой же строфой лишь около 5 сентября 1824 г. в Михайловском. Окончательный вывод требует изучения автографов.
1 …то вздохнет, то охнет… — Непереводимое русское восклицание «ох», выражающее усталость и горе, схоже с ирландским «och», но звучит скорее как стон, а не вздох и заканчивается резким придыхательным согласным звуком.
3 Облатка розовая… — Конверты еще не были изобретены; сложенное письмо запечатывалось специальной клейкой пастой с розовым оттенком в форме кружка, как в данном случае. Могла добавляться и личная печать — на бумагу капали сургучом и вдавливали в него свою монограмму (см. XXXIII, 3–4).
5 …головушкой… — уменьшительно-ласкательное от «головы» с оттенком сострадания, часто использовалось в жалобных народных песнях. Обычная уменьшительная форма — отвратительно жеманное «головка» (см. коммент. к гл. 4, XVII, 8).
6 Сорочка легкая спустилась… — Молодая дворянка в 1820-х гг. носила дневную сорочку из тонкой ткани с очень глубоким вырезом; ложась в постель, она надевала поверх нее ночную рубашку или кофту, или и то и другое вместе. Для вечерних омовений у англезированной красавицы могла быть жестяная ванна в туалетной комнате, наполненная горячей водой (которую приносили в кувшинах или ведрах), тогда же, по-видимому, меняли белье. Однако русская провинциальная барышня больше полагалась на еженедельную баню, которая имелась у любого помещика. В ту ночь Татьяна вовсе не ложилась в постель и, вероятно, накинула платье перед самым приходом няни.
14 Под последней строкой исправленного черновика установленного текста в тетради 2370 (л. II об.) Пушкин делает следующую приписку: «5 сентября 1824 u.l.d. E.W.» Это расшифровывается как «5 сентября 1824 eu lettre de Elise Worontzow»[536]. Пушкин соединил оба инициала в монограмму, известную по подписям графини Елизаветы Воронцовой. Он не видел ее с конца июля. (Она вернулась в Одессу из Крыма 25 июля.) Профиль графини Воронцовой нарисован Пушкиным на л. 9 об. той же тетради. Черновые наброски строфы XXXII начинаются на л. 7 об. Кажется, будто между 13 июня 1824 г. и 5 сентября Пушкин забросил работу над своим романом. Он выехал из Одессы 31 июля и отправился на почтовых по предписанному полицией маршруту через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов, Могилев и Витебск, прибыв в Опочку 9 августа и покрыв за десять дней расстояние в 1075 миль{82}. Четвертого октября псковский губернатор Б. Адеркас{83} сообщил балтийскому генерал-губернатору Ф. Паулуччи{84}, что статский советник Сергей Пушкин согласился сотрудничать с правительством и держать своего сына под строгим надзором в Михайловском, фамильном имении близ Опочки. Такое поведение отца привело в октябре к семейной ссоре, и около 17 ноября родители Пушкина покинули Михайловское.
Вариант
На л. 7 об. тетради 2370 можно разобрать следующий вариант, изобилующиймногочисленными вымарками:XXXIII
1 Она зари не замечает… — Читатель русского текста должен со вниманием отметить протяжную интонацию этой строки, столь простой по своему буквальному смыслу и столь чарующей по своей мелодике. Этот жалобный и томный лейтмотив снова оживет в гл. 5, XXII, 1 и в последней гл. 8, XXX, 1 и XLII, 1, причем каждый раз открывая собой строфу.
3—4 Ср.: Байрон, «Дон Жуан», I, CXCVII, письмо Юлии:
6 …Филатьевна седая… — Дочь Филата — к пожилым уважаемым женщинам низшего сословия часто обращались, используя лишь одно отечество. Мы никогда не узнаем имя и фамилию няни. По какой-то причине Пушкин колебался, выбирая ей отчество, но все три варианта начинались с буквы «Ф». В черновике и беловой рукописи она названа «Фадеевна» (дочь Фаддея), в изданиях 1827 и 1833 гг. — «Филипьевна» (дочь Филиппа) и лишь в 1837 г. она становится «Филатьевной» (дочерью Филата).
13 <…>
Вариант
4 В отвергнутом черновике (2370, л. 11 об.) — «Сердоликовая печать».XXXIV
2, 5, 11 …родная… Мой друг… милая моя. — Старая няня пользуется следующими ласкательными обращениями (всего девять): XVIII, 7 — «мой свет»; XIX, 6, 12 и XXXIII, 8 — «дитя мое»; XX, 3 и XXXV, 2 — «сердечный друг»; XXXIII, 9 — «красавица»; ХХХIII, 10 — «пташка ранняя моя»; XXXIV, 2 — «родная»; XXXIV, 5 — «мой друг»; XXXIV, 11 — «милая моя» и XXXV, 10 — «душа моя».
6 …внука… — Нам известно лишь то, что им мог быть мальчик (Тришка, уменьшительное от Трифона, в первом черновике), который подает сливки в гл. 3, XXXVII, 8, или совсем маленький парнишка с салазками из гл. 5, II, 9—14.
7—8 …к О… к тому… / К соседу… — Татьяна начинает произносить имя Онегина, но, задохнувшись на первой «О», прерывает себя и пытается дать ему какое-нибудь определение (тот мужчина, тот человек), пока не находит спасительное «к соседу» (совершенно определенному для нее и всего лишь одному из многих местных помещиков для няни). Интересно отметить, что Татьяна, даже пожелав договорить имя до конца, не смогла бы этого сделать, так как начальное «О» предшествует ударному слогу, и «Онегину» не уложилось бы в размер этой части стиха. Назови она его, стих бы не скандировался: «С запиской этой к Онегину». То обстоятельство, что «О» попадает на икт, указывает нам, что Татьяна пользуется им как шифром (ср. с монограммой в XXXVII, 14). Смятение и прерывистое дыхание Татьяны прекрасно переданы в стихе 8:
8 ему — конечно же, внуку.
XXXV
Первый черновик (карандашом) расположен на л. 12 (тетрадь 2370), а поверх него написана строфа XXV (парафраз Парни), которой нет в беловой рукописи и которая была сочинена в последнюю неделю сентября 1824 г. (после того, как были созданы строфы, предваряющие письмо Татьяны, само письмо и строфы XXXII–XXXIV).
6 <…>
8 …дело о письме… — «Il s'agit d'une lettre», галлицизм Татьяны звучит в этом разговоре довольно резко, так как непосредственно за ним следует исконное русское выражение няни «дело, дело» (стих 9), в смысле «вот это уже разумно».
23 …снова побледнела. — Психологически оправданно: решительный шаг сделан — Татьяна отдала письмо.
XXXVa
Следующая строфа, заменяющая XXXVI, отвергнута в беловой рукописи:XXXVI
2 …все нет, как нет. — Конкретное отрицание «все нет» (письма) переходит в обобщение «как нет» (словно никакого письма и не было).
3 …с утра одета… — Одета для приема гостей, в ожидании Онегина.
8 «Он что-то нас совсем забыл». — Тон этого замечания смутно намекает на то, что Онегин бывал у Лариных более одного раза. Однако нам известно, что он заезжал лишь однажды. В будущем, вплоть до восьмой главы, предстоит еще два посещения. Эти три онегинских визита к Лариным распределяются по времени так: первый — конец июня 1820 г. (читателю следует помнить, что во всех моих комментариях используется старый стиль, за исключением отдельных, особо оговоренных случаев), второй — конец июля, третий — 12 января следующего года. Пушкинская хронология здесь не слишком «реалистична».
12 Да, видно, почта задержала. — Имеется в виду, что Онегин задержан полученной корреспонденцией. На какое-то ужасное мгновение Татьяне кажется, что Онегин все еще поглощен изучением ее письма и сочинением длинного ответа. Естественно, скрытный Онегин не рассказал чистосердечному Ленскому о письме Татьяны, поэтому упоминание Ленским почты совершенно невинно.
XXXVII
11 …моя душа… — Пушкин пользуется лексиконом няни (см. XXXV, 10).
14 Заветный вензель О да Е. — Весьма любопытен случай сходства: более раннее появление этой же лелеемой монограммы в «Избирательном сродстве» Гете («Die Wahlverwandtschaften», 1809), ч. I, гл. 9, где описывается стакан, на котором видны «…die Buchstaben E und О in sehr zierlicher Verschlingung eingeschnitten: es war eins der Gläser, die für Eduarden in seiner Jugend verfertigt worden»[538]. Похоже, самым ранним переводом на французский язык был анонимный «Les Affinités électives» (Paris, 1810), на самом деле сделанный Раймоном, А. Сери, Годелем, Ж. Л. Манже и Дж. Б. Деппингом.
Вариант
8 Этот мальчик в черновике (2370, л. 17 об.) и в беловой рукописи назван «Тришкой».XXXVIII
2 И слез был полон томный взор. — Очень сомнительно, чтобы «взор» мог быть «полон слез». Для русской литературы характерно обилие значений, относящихся к зрению. Рус. взоры, очи, глаза = фр. regards, prunelles, yeux. (См. также коммент. к гл. 8, XV, 4.)
3–4 <…>
4 …скачут… — Здесь глагол «скачут» не обязательно означает мчащихся галопом всадников. Я думаю, он указывает на то, что Евгений быстро подъезжает к дому в своей коляске, возможно запряженной тремя лошадьми. Впрочем, иллюстраторы почему-то сочли, что он едет верхом.
4, 7 …на двор… на двор… — Это забавное слово «двор» — удобная, ничего не значащая вставка для рифмоплета и непреодолимое препятствие для истинного переводчика. Слово отражает противоречивость различных подходов к определению этой огороженной территории. Оно может означать «место вне дома» в таких выражениях, как «холодно на дворе», и, напротив, место, включенное в понятие дома, как в словосочетании «ехать со двора» (например, в гл. 6, XXIV, 14), где двор является общим обозначением «места обитания», «жилища», охватывая все постройки, относящиеся к домашнему хозяйству, или более конкретным обозначением внутреннего двора. Но так как внутренний двор находится вне дома, мы здесь имеем что-то вроде связующей нити, соединяющей внешний мир с внутренним. «Двор» также может означать императорское окружение, как в гл. 8, XLIV, 10. (См. также коммент. к гл. 1, IV, 4; гл. 2, XXIV, 14 и гл. 5, I, 2.)
5 «Ах!» — Буква «х» в этом восклицании звучит так же резко, как в «ох» (см. коммент. к XXXII, 1). Глагол в русской фразе опущен. Пушкин уже пользовался такой формулой в «Монахе» (1813), песнь III, поэме, написанной им в четырнадцатилетнем возрасте («Панкратий: „Ах!“ — и вдруг проснулся»). Это выражение следует сравнить с обсуждаемыми в следующем комментарии.
6 Татьяна прыг… — от глагола «прыгнуть». «Прыг» — так называемый междометный глагол (неспрягаемое «прыг» вместо глагола прошедшего времени женского рода «прыгнула»), грамматически совпадающий с глагольным междометием (то есть междометием, употребленным как междометный глагол), — ср. гл. 5, XII, 8: «Татьяна ах!» — где «ах» также может рассматриваться как междометное сокращение от глагола «ахнуть». Близко к другой типично русской грамматической форме — сопряженному инфинитиву, например (там же): «он реветь» (то есть он начинает реветь). В этом ряду существует еще третья форма, когда действие настолько мгновенно, что глагола нет вовсе (например, гл. 6, XIX, 14: «и на крыльцо»).
14—XXXIX, 1 …на скамью / Упала… — Редкий случай, когда одна строфа переливается в другую. Этот прием замечательно отражает возбужденное состояние Татьяны. Отголосок схожего ритма возникнет при запоздалом порыве Онегина в гл. 8, XXXIX, 14—XL, 1. Татьяна потрясена не фактом приезда Онегина (она ожидала его еще в строфе XXXVI, да и Ленский только что сказал, что тот приедет), но тем, что он не ответил на ее письмо до своего появления. В эпистолярных романах, которые сформировали ее представления, ответ давался в письменной форме, а не в устном разговоре. Непредсказуемая действительность попирает здесь литературную романтическую традицию. Описание Пушкиным бегства Татьяны из столовой к садовой скамейке дает читателю представление о местности. Сбежав с бокового крыльца, она выскакивает во двор и устремляется в сад. Затем она обегает куртины, мостики, перекинутые через канавки, лужок («кошеный лужок», как значится в отвергнутой беловой рукописи). Углубляется в парк по аллее, ведущей через лесок к озеру, но, не добежав до последнего, сворачивает по тропинке и бросается сквозь цветники, столь знаменитые в русских поместьях, и кусты сирени (или, как пишет Пушкин, «кусты сирен», используя необычную форму, им. пад., ед. ч., — «сирень», Syringa vulgaris, Linn. — первоначально вывезена из Азии через Турцию и Австрию в XVI в., эмансипированная родственница используемой в хозяйстве оливы). По тропинке, ведущей к ручью (и возвращающейся обратно к аллее в гл. 3, XLI), Татьяна добегает до скамьи. За ручьем расположен огород или фруктовый сад, где крепостные девушки собирают ягоды. Именно вокруг этого огорода она вернется с Онегиным к дому в гл. 4, XVII (после встречи в липовой аллее, к которой она возвращается в гл. 3, XLI и которую она будет вспоминать в гл. 7, LUI, 13–14 и гл. 8, XLII, 11).
XXXIX
8, 12 …ягоды (вин. пад., мн. ч.) …ягоды (род. пад., ед. ч.)… — В незаконченном черновике они названы «кружовником» (2370, л. 19), а в отвергнутых чтениях — «малиной» и «алым барбарисом». Это еще растущее сырье для варенья гл 3, III, связывающее, таким образом, конец главы с ее началом. В XXXIX, 12 «ягода» в единственном числе имеет собирательное значение.
Песня девушек
Слово «девушка», использованное в заглавии, подразумевает «крепостную»; в иных случаях оно означает «молодую барышню», «незамужнюю женщину». Слово «девица», употребленное в самой песне, с фольклорным ударением на первом слоге, означает «девушку» в более широком смысле («девица» с ударением на втором слоге является синонимом «девушки» в смысле «незамужней особы» — это значение, например, используется в гл. 7, XXIII, 3). «Песня девушек» — единственное исключение из ямбического размера в ЕО. Она состоит из восемнадцати стихов, написанных трехстопным хореем с длинными стиховыми окончаниями. В реальной песне окончание последнего слова строки может обретать ударение, имитирующее икт четвертой стопы со скадом. (Здесь читателю следует обратиться к Приложению II, «Заметки о просодии»: 3. Скад.) Семнадцать строк этой песни имеют скад либо на первой стопе (стихи 3—5, 7—12, 15, 17), либо на второй (1–2, 6, 13–14, 16), последний стих лишен скада (18: «Игры наши девичьи»: ┴U┴U┴UŪ). Легкое различие в расположении ударений между трехсложным словом, образующим длинное стиховое окончание в хореической строке (икт-понижение-понижение), и трехсложным словом, начинающим хореическую строку (скад на II), выглядит исключительно красиво, когда слово, завершающее строку, повторяется в начале следующего стиха: //Затяните песенку, Песенку заветную ─U┴U┴UŪ ┴U─U┴UŪ Хотя темы и формулы этой песни были повсеместно распространены в русском варианте
3-4 <…>
Вариант
В тетради 2370 (л. 19 об.) поверх окончательного текста песни имеется черновик первого варианта, состоящий из четырех четверостиший, написанных чередующимся четырехстопным и трехстопным хореем с парными женскими рифмами:XL
1 Они поют… — Схожая классическая интонация встречается и в других местах у Пушкина, например после татарской песни ханских жен в «Бахчисарайском фонтане». Пушкин, желая использовать в ЕО сочиненную им песню сборщиц ягод, колебался, надо ли заставлять Татьяну слушать ее (что при сложившихся обстоятельствах было бы странно), или, напротив, не обращать на нее внимания (но тогда читатель едва ли ею заинтересуется). В черновике строфы — «песню разносит эхо в поле» и «Татьяна внемлет поневоле».
5—6 Чтобы прошло ланит пыланье. /Но в персях то же трепетанье… — Обратите внимание на аллитерацию ло-ла-ла при описании ланит и пер-то-тре-пе-та, когда речь идет о персях. Мелодика оправдывает поэтическую банальность, которая, например, звучит столь бессмысленно в немузыкальной «Весне» Томсона (стихи 968–969):
Вариант
9—11 В отвергнутой беловой рукописи мотылек выглядит чуть иначе:XLI
5—6 Следует отметить, что в этот летний день 1820 г. Татьяна воспринимает Онегина как некий демонический образ готического романа или байронической поэмы, то есть скорее в духе гл. 3, XII, где дается перечень читанного Онегиным в 1820 г. (то же, что читали барышни в 1824-м, когда Пушкин сочинял эту строфу), а не в духе гл 3, IX, где приводится список излюбленных книг Татьяны до весны 1821 г., когда в кабинете Онегина она впервые познакомится с Мэтьюрином и Байроном (гл. 7).
8 Остановилася она. — Это повторится во сне Татьяны (гл. 5, XI, 14). Между прочим, небезынтересно отметить один из случаев, когда русская строка в ЕО, состоящая из восьми слогов при точном переводе на английский сокращается как минимум до двух. Другой такой пример: «Благословенные края» в «Путешествии Онегина» (XXIII, 14) С другой стороны, в ЕО существуют и такие примеры, когда строка русского текста в восемь слогов обретает точный эквивалент в гекзаметре на английском.
12—14 В переводе Трессана третья песнь «Неистового Роланда» Ариосто (если пользоваться языком, на котором его читал Пушкин) завершается следующим образом: «Vous en apprendrez le sujet [внезапный крик в гостинице]; mais ce ne sera que dans le chant suivant, car il est temps que ma voix se repose»[540]. В одном месте поэмы говорится о «poissons souvent troublés dans leurs amours secrets»[541] (песнь VII), что всегда приводило меня в недоумение. А в песне X (всего их сорок шесть) Анжелика лежит, распростершись на каком-то песке «toute nue… sans un seul voile qui put couvrir les lys et les roses vermeilles placés à propos»[542], галльская символика, которую читатель может также встретить в первых русских силлабо-тонических стихах (Тредиаковского, Ломоносова), как и в отрывке из «Первого снега» П. Вяземского, который Пушкин вспоминает в связи с гл. 5, III (см. мой коммент. к гл. 5, III, 6), где, впрочем, она относится к физиономическому цветнику:
***
Пушкин датировал окончание главы, написав название месяца по-русски (а не по-французски, как ранее) — «2 окт. 1825».ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эпиграф
La morale est dans la nature des choses.Necker
La morale est dans la nature des choses. / Necker[543]: «La morale doit être placée au-dessus du calcul La morale est la nature des choses dans l'ordre intellectuel; et comme, dans l'ordre physique, le calcul part de la nature des choses, et ne peut y apporter aucun changement, il doit, dans l'ordre intellectuel, partir de la même donnée, c'est-à-dire, de la morale» (Mme de Staël, «De la Littérature», 1818 edn., vol. 2, pt. II, ch. 6; p. 226) [544]. «Vous avez trop d'esprit, disoit un jour M. Necker à Mirabeau, pour ne pas reconnoître tôt ou tard que la morale est dans la nature des choses» (Mme de Staël, «Considérations sur les principaux événemens de la Révolution française», 1818, pt. II, ch. 20; «OEuvres», vol. 12, p. 404)[545]. Пушкин закончил четвертую главу 3 января 1826 г., через несколько дней после того, как узнал о восстании декабристов. Поэтому любопытно отметить, что отрывку, из которого взята цитата для эпиграфа, непосредственно предшествует вот что: «J'ai eu entre les mains une lettre de Mirabeau, écrite pour être montrée au roi; il y offroit tous les moyens pour rendre à la France une monarchie forte et digne, mais limitée… Je ne voudrois pas avoir travaillé [сказал Мирабо{85}] seulement à une vaste destruction» [546]. A слов через сорок идет цитата из Неккера.
Вариант
В беловой рукописи (ПБ 14) четвертой главе предпослано два эпиграфа:I–VI
Первые шесть строф в полных изданиях Пушкин благоразумно опустил. К 1833 г. он уже был женат на Наталье Гончаровой столько же лет, сколько в 1824 г. князь N. — на Татьяне Лариной (около двух). Первые четыре строфы появились в «Московском вестнике» (1827, ч. 5, № 20, с. 365–367) под заголовком «Женщины: Отрывок из „Евгения Онегина“»; беловая копия в МБ (3515). Строфы V и VI представлены в черновых вариантах в тетради 2370, л. 31, 32 об. и 41 об. Вот эти шесть отвергнутых строф:I
II
5—7 Здесь есть забавная перекличка с той интонацией, о которой я писал в своем комментарии к портрету Ольги (гл. 8, XXIII, 5–8),
III
3 Темира, Дафна и Лилета. — Из оды Дельвига «Фани», тогда еще существовавшей в рукописи (написана около 1815 г.), опубликованной Гофманом в 1922 г.:
IV
Вариант
Сохранилась черновая редакция строфы IV (2370, л. 34):2 Фоблас — см. коммент. к гл. 1, XII, 9—10. ПСС 1949 (с. 529) дает еще один незаконченный вариант, который, как сообщается, следует в черновике за вариантом строфы IV:
V
8 …слово… — Галлицизм, le mot de l'énigme[548]. Интересно, что же это была за простая разгадка. Возможно, такая: «Le fruit de l'amour mondain n'est autre chose que la jouissance…» (Pierre de Bourdeilles, Seigneur de Brantôme, «Recueil des dames», pt. II: «Les Dames galantes», Discours II) [549]. См. также гл. 7, XXV, 2.
VI
VII
12 Ловласов обветшала слава… — Слово французского происхождения, произведенное от имени ричардсоновского злодея из романа «Кларисса Гарлоу»: un lovelace (-ove- как — ov- в слове «совет»; — асе- как — ас- в слове «лаплас»).
VIII
1, 9 Кому не скучно <…> Кого не утомят… — Эти риторические местоимения по-русски звучат практически как междометия. <…>
7—8 Интересно, нет ли в конечном слове следующих двух стихов:
IX
Эта строфа в черновике (2370, л. 29) первоначально была от первого лица и, возможно, задумывалась как слова Онегина.
1 Так точно думал мой Евгений. — Вернемся к петербургской юности Евгения и найдем прелестную перекличку между интонациями данного стиха и строки из гл. 1, II, 1: Так думал молодой повеса. В целом инструментовка этого четверостишия восхитительна. См. следующий комментарий.
2—4 Он в первой юности своей / Был жертвой бурных заблуждений / И необузданных страстей. Отметим внутренний ассонанс первой — жертвой и журчащее бормотание аллитераций (легкая реминисценция морских волн из гл. 1, XXXIII) — все эти бы, блу, бу в стихах 3–4, изливающиеся в конце мощным потоком.
8, 9 Томим… — Смысл слова «томим» здесь определить трудно. Угнетен ли герой своими страстями, или же они ему наскучили? Утомлен ли он своими успехами, или они наводят на него тоску? <…>
10 Внимая… — «Внимать» («to hearken») — строго говоря, подразумевает большее внимание со стороны слушателя, нежели глагол «слушать» («to listen»). «Внимать», как и «hearken», обычно, хоть и не всегда, употребляется с дательным падежом. Пушкин, выбирая между «внимать» и «слушать» и их производными, руководствуется исключительно соображениями метрики. В четырехстопном ямбе «внимать» укладывается в отрезки «нечетный-четный слог» и рифмуется с несметным количеством всевозможных инфинитивов. «Слушать» (используется только с винительным падежом; впрочем, «внимать» иногда тоже — например, гл. 1, XIX, 2) попадает лишь в отрезки «четный-нечетный слог» и имеет лишь две-три подходящих рифмы. Отметим, что слова, описывающие слуховое восприятие, встречаются в русском языке чаще, чем в английском, а описывающие зрительное — реже.
Вариант
Строфа IX первоначально (2370, л. 20 об.) начиналась четверостишием:X
2 …волочился… — Глагол «волочиться» (есть также и субстантивные формы — «волокитство» и «волокита», м. р.) имеет чуть иной смысловой оттенок, нежели более или менее эквивалентные ему английские обороты «to dangle after petticoats» (бегать за юбками), «to dally with» (флиртовать), «to court a woman» (ухаживать за дамой) и т. п. В нем больше от «тащить себя», нежели от «тянуть себя»; ведь на самом деле он образован от глагола «влачить», «волочить», означающего «тащить по земле» (кстати, существительное «волокита» женского рода означает «промедление», «оттягивание»). Пушкин использует глагол «волочиться» еще в двух пассажах из ЕО: гл. 6, XLIII, 8 и гл. 8, III, 12. Ср.: французское «se traîner»[551] имеет также значения «se mouvoir à genoux»[552] и «se prosterner aux pieds d'une femme»[553].
XI
2 …живо тронут… — Галлицизм, vivement touché — «сильно взволнован».
4 <…>
7 И в сладостный, безгрешный сон… — Слово «сон» в своем обычном смысле означает «состояние сна» или «то, что снится»; в последнем случае оно синонимично существительному «сновидение», «видение восне». Однако в поэзии оно постоянно используется как заменитель слова «мечта». «Сон» хорошо рифмуется в именительном падеже единственного числа, еще лучше — во всех падежах множественного числа («сны», «снов» и т. д.), а родительный падеж («сна») умножает ряды гигантского и мощного племени рифмующихся слов с окончанием — на.
XII
1 Минуты две… — «Около двух минут», «минуту или две»; но это ложный буквализм. Вряд ли можно вообразить двух людей, стоящих лицом к лицу в полном молчании более пятнадцати секунд.
13 Примите исповедь мою… — Та же строчка (873) есть у Баратынского в поэме «Наложница». См. коммент. к гл. 2, XXXVII, I.
XIII
XIV
5 …совесть в том порукой… — См. мой коммент. к гл. 3, Письмо Татьяны, 78 (после коммент. к строфе XXXI).
9—14 Ср.: Сенанкур, «Оберман», Письмо XLV: «…c'est une misère à laquelle on ne peut espérer de terme, de ne pouvoir que plaindre celle… qui n'oppose à notre indignation que des larmes pieuses…»[554]
XV
XVI
7 Мечтами легкие мечты… — Эпитет относится к обоим существительным, — к такому выводу можно прийти, руководствуясь если не грамматическими, то логическими соображениями.
10—11 Рифма не вполне оригинальная (суждено — но), с некоей дидактической паузой после стиха 11.
Варианты
XII–XVI
Небольшая проповедь Онегина сперва была намечена в той же манере, что и наброски к Письму Татьяны. (Лично мне вполне ясно, что одно время Пушкин мыслил ответ Онегина Татьяне в виде письма.) Вот набросок этих прозаических строк (2370, л. 71 об.):«Когда б я думал о браке, когда бы мирная семейственная жизнь нравилась моему воображению то я бы вас выбрал никого другого… я бы в вас нашел [ср. XIII]… Но я не создан для блаженства [ср. XIV]… не достоин… Мне ли соединить мою судьбу с вами [ср. XV]… Вы меня избрали, вероятно я первый ваш passion, но уверены ли… Позвольте вам совет дать [ср. XVI]».Иные фрагменты незаконченных строф, имеющих отношение к монологу Онегина, обнаруживаются в тетради 2370, л. 41: А (стих 1)
XVII
2 Этот стих нелепо переложен госпожой Дейч так: «И ослепленная слезами, что, неутертые, блистали / В ее больших темных глазах».
6 Как говорится, машинально… — Модный галлицизм того времени, machinalement, узаконенный Французской академией в 1740 г. Произношение и написание его не вполне устоялись в России (машинально — махинально). Вяземский 30 мая (или апреля) 1820 г. в письме к Пушкину пишет «махинально» (от «махина» вместо «машина»); ныне эта форма употребляется лишь с шутливым оттенком. Сам Пушкин в черновике строфы XVII, 6 (2370, л. 51 об.) тоже пишет «махинально». Как галлицизм встречается и в романе Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (1813, т. 3, гл. I). Элизабет Беннет осматривает Пемберли, усадьбу мистера Дарси, в его отсутствие, узнавая много хорошего о хозяине от разговорчивой миссис Рейнольдс, экономки, как вдруг откуда ни возьмись появляется сам Дарси и задает Элизабет разнообразные вопросы, на которые та отвечает «mechanically» — «механически» (то же самое, что «машинально»).
7 Головкой томною склонясь… — Здесь используется слово «головка», а не «головушка», как в гл. 3, XXXII, 5 (см. коммент.)
8 В издании 1837 г. опечатка: «пошла» вместо правильного «пошли».
XVIIa
В минуту раздражения своими соседками Пушкин сочинил строфу, которую впоследствии забраковал (2370, л. 51 об.):1 Но ты — губерния Псковская… — Важно отметить, что отвергнутое чтение строфы XVIIa, 1 звучит так: Но есть губерния Псковская; следовательно, Псковская губерния никакого отношения к Лариным не имела.
11 Порою зуб… — Некоторые издания дают «Пороки зуб». В отвергнутом варианте стиха 11 было «Белья и зуб нечистоту». Все вместе создает отталкивающее впечатление, особенно если представим себе барышень Осиповых («toutes mauvaises»[555]).
XVIII
4—7 Эхо этого пассажа обнаруживается в гл. 8, IX. Назначение обоих фрагментов чисто структурное. В данном случае это не переход от одной темы к другой. Далее идет отступление (от XVIII, 12–14 до XXII: от «друзей» через «родных» и «красавиц нежных» к «самому себе»).
13 Уж эти мне друзья… — Здесь интонация менее сердечная, чем в начальном стихе гл. 3, I, где использован тот же самый восклицательный оборот (Уж эти мне поэты!). Повтор слова «друзья» усугубляет критический и горький тон настоящего пассажа (автор осуждающе качает головой).
XIX
1—2 Ср. с интонацией байроновского «Дон Жуана», XIV, VII, 2 (см. также коммент. к ЕО, гл. 4, XX, 1): «…nothing; a mere speculation»[556] (у Пишо, 1824: «…Rien… c'est une simple méditation»).
4—6 Что нет презренной клеветы, / На чердаке вралем рожденной / И светской чернью ободренной… — Верхний этаж дома № 12 по Средней Подьяческой улице в Санкт-Петербурге, где драматург и театральный режиссер князь Шаховской{87} (см. коммент. к гл. 1, XVIII, 4—10) регулярно устраивал развеселые вечеринки с приглашением балерин, был окрещен «чердаком», и поскольку именно там весной 1820 г. был пущен слух, затрагивающий честь Пушкина, комментаторы усматривают нечто большее, чем совпадение в использовании слова «чердак» в этой горькой и пророческой строфе, с ее свирепыми раскатами аллитерированных р. (Иван Тургенев в сноске к французскому переводу Виардо говорит, что Пушкин в этом месте как бы «prédit les causes de sa mort»[557]) Однако правда и то, (1) что «враль» разродился своей клеветой не на «чердаке», а передал ее из Москвы завсегдатаям «чердака», и (2) что «чердак» (фр. grenier) есть lieu commun[558], где зарождаются сплетни. Враль — пошлый лжец, который болтает Бог знает что, бездельник и плут, un drôle qui divague, хвастливый болван, безответственный дурачок, который придумывает и разносит ложь. Глагол «врать» на языке того времени значил не только «говорить неправду» (его современное значение), но также «болтать и хвастать», «молоть чепуху», «вздорно бахвалиться». Грибоедовский Репетилов и гоголевские Ноздрев с Хлестаковым — врали знаменитые. В следующем стихе ободренной — галлицизм, encouragé Надо заметить, что в черновике стиха 5 (2370, л. 72 об) нет никаких чердаков с вралями, зато есть более определенный выпад в сторону конкретного сплетника, которого имел в виду поэт:
АА
BB
В 1825 г., между началом июля и сентябрем, будучи в Михайловском, Пушкин набросал письмо царю (так никогда и не отосланное), в котором появились следующие строки:
«Des proposinconsidérés, des vers satiriques me firent remarquer dans le public, le bruit se répandit que j'avais été traduit et fou [etté] à la Ch[ancellerie] sec[rète]. Je fus le dernier à apprendre ce bruit qui était devenu général, je me vis flétri dans l'opinion, je fus découragé — je me battais. J'avais 20 ans en 1820 — je délibérais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d'assassm[er]»[562].Росчерк, который идет далее, прочитывается как V, но это не первая и не последняя буква опущенного слова, судя по тире перед ней и волнистой линии после. Я почти не сомневаюсь, что она означает «Miloradovich» с гипертрофированным V{90}. Непостижимо, как толкователи могли вообразить, что V означает «Votre Majesté»[563] (особенно в дальнейшем контексте, где Пушкин определяет свою потенциальную жертву как «un homme auquel tenait tout»[564] — что по отношению к царю было бы невозможным принижением — и сообщает, что является невольным поклонником «таланта» данной особы) Столь же непостижимо, как и почему Д. Благой, редактор академического Собрания сочинений 1937 г. (т. 13, с. 227), сподобился прочесть слова «fus découragé»[565] как «suis découragé»[566], ведь в этом издании факсимиле рукописи обнаруживает совершенно очевидное сходство между упомянутым fus и fus в начале абзаца{91}. Кто же был тот человек, с кем Пушкин стрелялся на дуэли весной 1820 г.? В дневнике, который вел молодой офицер Федор Лугинин в Кишиневе (15 мая — 19 июня 1822 г.)[567], 15 июня отмечено, что Пушкин, с которым он ненадолго сошелся, имел в Петербурге дуэль из-за ходивших слухов о порке в Тайной канцелярии. В письме от 24 марта 1825 г. из Михайловского в Петербург к Александру Бестужеву (псевдоним Марлинский) Пушкин после добродушных заверений в том, что он столь высоко ценит поэзию Рылеева, что даже видит в нем соперника, добавляет: «…жалею очень, что его не застрелил, когда имел случай — да чорт его знал». Это намек не только на дуэль, но и на какую-то историю, которую Бестужев явно знал столь хорошо, что не было надобности ни в каких разъяснениях. Знакомство Пушкина с Рылеевым (1795–1826) могло произойти только весной 1820 г., когда Рылеев жил в Петербурге или в загородном поместье Батово{92} (принадлежавшем его матери Анастасии, дочери Матвея Эссена; оно было куплено{93} в 1805 г., расположено в нескольких милях к западу от Рождествена, деревни близ Царского Села, в сорока пяти милях на юг от Санкт-Петербурга, по лужскому тракту). Пушкин так живо помнил лицо Рылеева, что, не видав его более пяти лет, рисовал его профиль — с длинным носом, выступающей нижней губой и гладко зачесанными волосами. Отметим также, что Пушкин в своих письмах упоминает Батово как знакомое место: 29 июля 1825 г. из Михайловского он направляет Прасковье Осиповой в Ригу два письма: одно от своей матушки, «другое из Батова»{94}. Мы знаем, что в начале 1820 г. Рылеев отправил или сам отвез беременную жену в ее фамильную усадьбу в Воронежской губернии и что 23 мая у него родилась дочь. О собственных его разъездах с конца 1819 по конец 1820 г. известно очень мало (см. примечания Оксмана к изданию сочинений Рылеева, М., 1956). Когда же Пушкин уехал из Петербурга? Если верить В. Гаевскому, биографу Дельвига (получившему сведения от Михаила Яковлева — см. «Современник», 1854, сентябрь), Пушкин уехал из города 6 мая. По словам же Александра Тургенева (в письме к брату Сергею от 6 мая), поэт должен был уехать на следующий день, 7 мая. В один из этих дней он и тронулся в путь со своим слугой, Никитой Козловым; двое друзей «сопровождали его до Царского» (14,5 миль от Петербурга в сторону Луги{95}). Этими друзьями были Дельвиг и Павел Яковлев (1796–1835), сослуживец Пушкина по Министерству иностранных дел и брат его одноклассника Михаила Яковлева. 9 мая 1821 г. в своем кишиневском дневнике Пушкин записывает, что минул ровно год с тех пор, как он покинул Петербург. Возможно, он действительно уехал из города 6 мая 1820 г. Но если и провел следующие несколько дней, до 9-го, в непосредственной близости от города, то имел основания сказать, что уехал из Петербурга 9-го числа. Пушкин был весьма пунктуален относительно роковых дат в своей жизни. Моя гипотеза состоит в том, что приблизительно 1 мая 1820 г. Рылеев в своем антиправительственном угаре пересказывал слух о порке как о свершившемся факте (к примеру, так: «Власти нынче секут наших лучших поэтов!»), что Пушкин вызвал его на дуэль, что секундантами были Дельвиг и Павел Яковлев и что дуэль произошла между 6 и 9 мая в окрестностях Петербурга, возможно, в имении матери Рылеева Батово. После этого Пушкин сразу же уехал на юг через Лугу, Великие Луки, Витебск, Могилев и далее, прибыв в Екатеринослав 20 или же 21 мая{96}. Имение Батово позднее принадлежало моим деду с бабкой — Дмитрию Николаевичу Набокову, министру юстиции при Александре II, и Марии Фердинандов не, урожденной баронессе фон Корф. Прелестная лесная дорога вела к нему от деревни Выра, имения моих родителей, которое было отделено извилистой рекой Оредеж как от Батова (в миле на запад от Выры), так и от поместья Рождествено, принадлежавшего моему дяде Рукавишникову (место это в 1710-е гг. было резиденцией Алексея, сына Петра Великого; унаследовано мною после смерти дяди Василия, в 1916 г.){97}. Непременные летние поездки в Батово — в тарантасе ли, в шарабане или же в автомобиле — помню с тех самых пор, как мое сознательное «я» всплывает из этой трепетной зеленой бездны, с 1902, скажем, года, и вплоть до революции 1917-го, когда, как нетрудно догадаться, все частные земли были национализированы Советами. Помню потешные дуэли с кузеном{98} на grande allée[568]Батова (великолепная аллея, обсаженная гигантскими липами и березами и пересеченная в конце своем строем тополей), где, согласно неким семейным преданиям, Рылеев действительно дрался на дуэли. Помню и одну лесную тропу за Батовом, по которой я мог часами бродить в одиночку, как взрослый, чтобы все ждали и волновались; эту тропу два-три поколения маленьких Набоковых, взращенных гувернантками, знали как Le Chemin du Pendu[569]; a сотнею лет прежде она была любимым местом прогулок самого le Pendu, Рылеева. Я знаю, что статья о Батове (В. Нечаев, «Усадьба Рылеева») появилась или должна была появиться году в 1950-м в советском сборнике «Звенья», № 7, но этот выпуск, насколько мне известно, в Америку не попал{99}, в отличие от № 8.
XX
1 Ср.: Байрон, «Дон Жуан», XIV, VII, 2: «Gent… reader…»
12—13 Приверженцы биографического подхода усмотрят здесь воспоминание о внезапном отъезде графини Воронцовой с разобиженным супругом из Одессы в Крым (середина июня 1824 г.).
14 …долги дни! — Если это выражение переложить на другой северный язык, то получится «lang dags»[570].
XXI
5—8 Выразительность перечислений в этой до странности слабой строфе достигается путем нанизывания фраз, начинающихся с «но»:
XXII
5—8 <…>
9—10 <…>
11 Любите самого себя… — Еще одна слабая и банальная строфа. Ср.: Гейне, «Возвращение на родину» («Die Heimkehr», 1823–1824), LXIV, стихи 9, 11, 12, который выразил то же самое гораздо лучше:
XXIII
9—11 Вновь перечисление, напоминающее гл. 2, XXII, 5–8. Улыбка оказывается кстати.
13—14 Под исправленным черновиком этой строфы (2370, л. 52) Пушкин, со свойственным ему суеверным отношением к датам, написал:
«1 генв. 1825 31 дек. 1824».Символы «буря», «день» и т. п. часто использовались Пушкиным как в стихах, так и в прозе, по отношению к собственной судьбе. И не следует забывать, что Татьяна — это двоюродная сестра его Музы (см. гл. 8, V, 11–14). Конечно же, нашелся критик, углядевший в конце романа аллегорию: Пушкин уступает свою Музу не князю N, а бряцающему шпорами генералу Бенкендорфу (см. коммент. к гл. 8, XLVIII, 5)!
XXIV
2 …гаснет... — Галлицизм, se consume.
11 …милые мои… — Поэт обращается к своим друзьям и читателям.
14 Татьяну милую мою! — Создатель Татьяны теперь забудет о ней на двадцать восемь строф (исключая упоминание о грядущих именинах в гл. 4, XLIX), то есть до гл. 5, IV, где начинается тема гадания — сна — именин, заканчивающаяся в гл. 6, III. С точки зрения художественного бремени это значит, что Татьяна страдает и вянет по крайней мере полгода — длится агония, прерываемая посещением пустынного замка Онегина в седьмой главе, после чего мы вместе с Татьяной отправляемся в Москву.
Варианты
Пушкин набросал несколько версий строфы XXIV.XXIVa
В тетради 2370, л. 52 об. есть отвергнутый черновик:XXIVb
Еще один черновой вариант (2370, л. 53 об.), продолжающий московскую тему:XXIVc
Черновик в тетради 2370, л. 53 читается так:XXIVd
Еще в одном черновике (там же) читаем (стихи 1–3):2 Отвергнутое чтение (там же):
XXIVe
В другом черновике (2370, л. 53 об.) читаем:4 Двойное выставить окно. — Русские дома имели, а может быть, и поныне имеют большие створчатые окна с двумя прочными рамами, одну из которых по весне снимали. Слои ваты толщиною в несколько дюймов, проложенные между рамами, заткнутые щели, внутренние ставни беленого дерева, толстые боковые занавеси и шторы с оборками не пропускали холода. Наши «сторм уиндоуз» смотрятся принадлежностью кукольного домика в сравнении со столь надежной защитой.
12 Певец… — Женский род, «songstress» или «chauntress», был бы более традиционным для соловья английского, но по-русски он мужского рода. В отвергнутом черновике (2370, л. 53 об.) прелестен «бюльбюль», персидский вид соловья, которого Пушкин взял из нудных выхолощенных французских пересказов и переложений восточных сказок, столь популярных в XVIII в.
13—14 …вместо роз… навоз. — Отметим здесь «реалистическую» рифму в пику устоявшейся розы — морозы из XXIVf, 5–6 (см. также коммент, к гл. 4, XLII, 1–3).
XXIVf
В тетради 2370, л. 54 есть еще один черновик:XXIVe, 5–6 Отметим рифму розы — морозы, высмеянную Пушкиным в окончательном тексте гл. 4, XLII, 1–3.
XXV
Все четыре английских переложения этой строфы почему-то особенно отвратительны. Сполдинг заставляет Ленского бродить (rove) с Ольгой «вокруг луга и рощи» (grove) (стих 8), «заигрывать с распущенным локоном» (стих 13); Эльтон отправляет их (стихи 7–8) «в путешествие по саду, сложив руки и вдыхая утренний воздух» (очевидно, некий восточный ритуал). Госпожа Дейч видит их «сидящими в ее комнате, в то время как свет угасает» (стихи 5–6), или идущими на прогулку, «чтоб прелесть сада познавать»; а госпожа Радин переписывает Пушкина так (стихи 9—14):
XXVI
13—14 Где-то видел я — вроде бы в журнале «Живописное обозрение» за 1899 г. — шахматную задачку («Ленский начинает, и Ольга ставит ему мат в один ход»), не без юмора построенную составителем на этом неправильном ходе, решение которой: белая пешка берет белую ладью{101}. Пушкин был посредственным шахматистом и, наверное, проиграл бы Льву Толстому. Кстати, в его библиотеке хранилась прелестная книжица «Шахматная игра» (1824) Александра Петрова, прославленного мастера, с посвящением Пушкину, написанным рукою автора. У него также была книга Франсуа Андре Даникан Филидора «Анализ шахматной игры» (François A. D. Philidor, «Analyse du jeu des échecs», 1820).
Варианты
3—4 Кажется, Пушкин без особой уверенности ссылается здесь на великого Шатобриана. В черновике (2370, л. 58) читаем (стихи 3–4):13—14 Отвергнутый черновик (там же), по-моему, можно реконструировать так:
XXVII
1 <…>
3 Летучие листки… — «Летучий» грамматически тождествен англ. flying (летящий), а «листок» — small leaf, фр. feuillet. «Feuille volante» во французском — вложенная страница или форзац, но «летучие листки», ясное дело, не форзацы. Flying превращается во fleeing (улетающие). Любопытное переплетение смыслов.
5 …сельски виды… — Употребление архаической усеченной формы этого прилагательного (сельски вместо трехсложного сельские) создает эффект стилизации под сентиментальность самого описываемого объекта.
Вариант
5—6 Беловая рукопись:XXVIII
XXIX
1—4 Ср. Свифт, «Стихи в дамский альбом в переплете из слоновой кости» («Verses Wrote in a Lady's Ivory Table-book», 1698).
5 …армейской… — фактически «принадлежащий к регулярной армии, фронту»; но здесь означает просто вульгарную гарнизонную манеру.
5—6 У Сполдинга:
6 …стишок злодейской… — Фр. un petit vers scélérat, как правильно переводят Тургенев и Виардо.
Варианты
2 В отвергнутом черновике (2370, л. 74) притаилась собачка «под розою найдете вы собачку».13 Отдельное издание четвертой и пятой глав дает верно вместо важно.
XXX
6 Толстого… — Отсылка к Федору Петровичу Толстому (1783–1873), известному художнику (не путать с графом Федором Ивановичем Толстым, прозванным «Американцем», см, коммент. к гл. 4, XIX, 5). В письме Льву Пушкину и Плетневу из Михайловского в Санкт-Петербург от 15 мая 1825 г.{103}, посланном им вместе с рукописным сборником стихотворений для печати, Пушкин настоятельно (но тщетно) требует украсить издание виньеткой («Психея, которая задумалась над цветком») и добавляет. «Что, если б волшебная кисть РФ Толстого…
10 …подает… — В отдельных изданиях четвертой и пятой глав — поднесет Вальтер Скотт в своем «Дневнике» (20 ноября 1825 г.) называет дамский альбом «самой назойливой формой попрошайничества».
XXXI
Прелестно, что в той части песни, где Пушкин обсуждает стихотворные формы, первую октаву строфы, закрывающую тему, он строит подобно итальянскому сонету — на двух рифмах. Классический сонетоплет, конечно, не вынес бы повтора пишет — пишет. Попытка подобной схемы рифмовки, основанной на двух рифмах, обнаруживается также и в гл. 5, X, где, однако, созвучие женских рифм няни и бане формально не вполне точно.
2 Ольги молодой… — Галльское выражение, «de la jeune Olga». Cp. гл. 7, V, 11 Тани молодой, «de la jeune Tanya».
9 Языков вдохновенный… — Здесь имеется в виду Николай Языков (1803–1846), заурядный поэт, чрезмерно перехваленный Пушкиным. Впервые они повстречались в 1826 г., когда гостили летом у деревенских соседей Пушкина Осиповых (Алексей Вульф, сын Прасковьи Осиповой, был товарищем Языкова по Дерптскому университету). Языков упоминается также в конце «Путешествия Онегина» (см. коммент. к последней строфе, 6—11).
12 …свод элегий… — Шенье в посвящении Понсу Дени Экушару Лебрену (Epître, II, 3, 11. 16–17. — In: «OEuvres», ed. Walter) говорит о «l'Elégie à la voix gémissante, / Au ris mêlé de pleurs…»[573] Пушкин позаимствовал метафору «свод» (code) из стихов 60–61 этого стихотворения:
XXXII
1 …тише! — Английские эквиваленты «hark!», «list!», «whist!», «hush!» и т. п. подразумевают призыв молчать или слушать. Русское «чу!» ассоциируется с понятием «чуять», включающим в себя соответствующие ощущения. «Тише» — сравнительная степень от «тихо».
1 Критик строгой — не кто иной, как Кюхельбекер, который опубликовал (12 мая 1824 г.) эссе под громоздким названием «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» («Мнемозина», 1824, ч. II, с. 29–44), где он справедливо разбранил русскую элегию за ее бесцветность и расплывчатость, безличную обращенность в прошлое, набивший оскомину лексикон и прочее, но зато многоречиво превознес русскую оду (часто напыщенную и верноподданническую) как вершину вдохновенного лиризма. Пушкин, сочинивший эту строфу в январе 1825 г., примерно в то же время или ранее подготовил предисловие (см. выше «Отвергнутые вступления») к отдельному изданию первой главы (1825), где ссылается на это эссе, которое задело его, ибо лексика его собственных элегий, невзирая на их великолепную мелодичность, вполне попадала под огонь кюхельбекеровской атаки (ведь Кюхельбекер действительно писал: «Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все..»). Более того, Пушкин оставил рукописную заметку (см.: ПСС 1949, т. 7, с. 40 и 663), в которой отвечает как на июньское эссе Кюхельбекера, так и на его же статью «Разговор с Ф. В. Булгариным» в октябрьском выпуске «Мнемозины» (1824, ч. III) и обвиняет автора в том, что тот смешал восторг (моментальный экстаз творческого восприятия) и вдохновение (истинное, спокойное, продолжительное, нужное <<в поэзии, как и в геометрии), и несправедливо утверждает, что ода (Пиндар, Державин) исключает и план, и «постоянный труд, без коего нет истинно великого»{104}. Вильгельм Кюхельбекер происходил из немцев: Wilhelm von Küchelbecker, согласно дарственной надписи, сделанной для него Гете на экземпляре «Вертера», подаренном ему в Веймаре 22 ноября 1820 г. по новому стилю. Он почти на десяток лет пережил Пушкина (1797–1846). Интересный поэт-архаист, беспомощный драматург, одна из несметных жертв Шиллера, отважный идеалист, героический декабрист, в общем — фигура трагическая, он десять лет после 1825 г. провел в заключении то в одной, то в другой крепости, а остаток своих дней — в сибирской ссылке. Он был лицейским товарищем Пушкина; «les fameux écrivailleurs [печально известные щелкоперы], Pouschkine et Küchelbecker» — так великий князь Константин соединил их имена в дуэт в частном письме Федору Опочинину от 16 февраля 1826 г. из Варшавы, осведомляясь, является ли некто Гурьев их одноклассником{105}. Заметка Бартенева (1852) о дуэли Пушкина с Кюхельбекером в 1818 г.[575] в действительности необоснованна, хотя есть несколько анекдотов, до нее касающихся; в лучшем случае это могла быть злая шутка, сыгранная с Кюхельбекером его циничными приятелями. Лишь в самом конце своего необыкновенно печального и жалкого литературного пути, на закате жизни, сперва осмеянный друзьями и недругами, затем и вовсе забытый всеми, больной, слепой, сломленный годами ссылки, Кюхельбекер написал несколько замечательных стихотворений, одно из которых — подлинный шедевр, создание истинного гения — «Участь русских поэтов» (написано в Тобольской губернии в 1845 г.). Я цитирую последние десять строк из двадцати:
«Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все… Чувство уныния поглотило все прочие [эту фразу Пушкин цитирует в предисловии к первой главе, 1825]… Картины везде одни и те же: луна, которая — разумеется — „уныла и бледна“, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря, изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя; в особенности же — туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя…»Суть всего этого Кюхельбекер, как я понимаю, позаимствовал в одной из двух статей о Байроне, подписанных «R» [Этьен Беке], опубликованных в «Journal des débats» (Париж, 23–24 апреля и 1 мая 1821 г.): «Vous pouvez être sûr d'avance qu'il y a un vague indéfinissable dans leur figure, du vague dans leur mouvements, du vague dans leur conduite, parce qu'il y a beaucoup de vague dans la tête du poète»[576]. Ср. описание элегий Ленского в гл. 2, X.
6 Отдельное издание четвертой и пятой глав дает нам или вместо и.
14 Пишите оды… — Первой одой в русском силлабическом стихосложении была «Ода на взятие города Гданьска» Василия Тредиаковского (1703–1769), изданная в 1734 г. в виде брошюры. Это преднамеренное подражание «Оде на взятие Намюра» («Ode sur la prise de Namur») Буало (1693). Тредиаковский также следовал Буало, различая две главные разновидности оды, хвалебную и нежную, и защищая в них лирический (красный, то есть красивый) беспорядок. Героическая ода была первой формой, которую принял русский лирический стих начиная с ломоносовской «Оды на взятие Хотина» (написанной в 1739-м и изданной в 1751 г.), которая проанализирована в Приложении II «Заметки о просодии», где я обсуждаю торжественное вхождение в Россию четырехстопного ямба, с последующим усвоением немецкой просодии и французской строфической формы. Эта красивая strophe de dix vers[577]по количеству слогов тождественна четырехстопному размеру; придумал ее Ронсар (например, строфа I из оды в пятьдесят семь стихов, начинающейся словами «Comme un qui prend une coupe»[578], сочиненной в 1547 г. и опубликованной в первой книге его «Odes» в 1550 г. в «OEuvres», ed. Cohen, vol. 1, no. II), а популяризировал Малерб (Malherbe). Она состоит из quatrain à rimes croisées[579] abab и двух трехстиший с рифмовкой eeciic (порядок мужских и женских рифм иногда обратный: babaccedde), a количество слогов — семь или восемь, не считая женских концовок. Прекрасный образец (который к тому же и интонирован по-онегински — с характерными перечислениями) — «Sur l'attentat commis en la personne de Henry le Grand, le 19 Décembre 1605»[580] Малерба. Вот его XVIII строфа (цит. по: La Poésie de M. de Malherbe, ed. Jacques Lavaud, Paris, 1936–1937):
XXXIII
6 Здесь содержится отсылка к сатирическим стихам Ивана Дмитриева (1760–1837) «Чужой толк», 1795 (150 ямбических гекзаметров). Толк — объяснение, чувство, мнение. Это название может также пониматься как «иностранное учение», французский псевдоклассицизм, — хотя Дмитриев едва ли стал бы сокрушаться по поводу французских веяний. В этом путаном и тяжеловесном произведении четыре действующих лица: старик, который жалуется автору на русские оды и удивляется, отчего они столь дурны; автор собственной персоной (у Пушкина — «сатирик»), которому претит этот разговор о со братьях-поэтах; Аристарх, суровый критик, вступающий в спор и растолковывающий старику, отчего дурны русские оды (торопливы, корыстны); и наконец, сочинитель од (у Пушкина — «хитрый лирик», или «пышный лирик» — в отвергнутом черновике), чью манеру сочинять оды описывает критик. Кончается все тем, что критик говорит:
14 …ссорить… — у этого русского глагола нет простого английского эквивалента. <…> Он используется также в гл. 6, VI, 13 (поссорить). Два столетия, которые Пушкин не желает стравливать друг с другом, — это XVIII и XIX вв., или, точнее, эпоха Ломоносова и Державина, длившаяся соответственно годам их творчества (1739–1765 и 1776–1816), то есть более полувека, и период с 1800 по 1825 г. — время взлета романтической элегии (Жуковский, Пушкин и многие другие).
XXXIV–XXXV
В черновиках этих строф (18 января 1825 г.; тетрадь 2370, л. 75 об. и 76) тут и там встречаются записи, касающиеся пророческого сна Григория Отрепьева в первой части «Бориса Годунова», романтической драмы, которую в то время сочинял Пушкин (декабрь 1824 — 7 ноября 1825 г.).XXXIV
XXXV
3 …старой няни… — Это Арина (или Ирина) Родионовна (1758–1828), домоправительница Пушкина в Михайловском, куда он отправился или, скорее, был отправлен из Одессы в 1824 г. Ее не следует путать с безымянной няней, которой Пушкин снабдил девиц Лариных (путаница, намеренно введенная Пушкиным в письме к Шварцу, которое я цитирую в ком мент. к гл. 3, XVI, 14), или же с няней, ходившей за Пушкиным-дитятею. Сперва Арина была вывезена из своего родного села Кобрин о (близ Суйды, Петербургской губернии) в Москву, нянчить сестру Пушкина Ольгу (1797–1868), двумя годами старше его Имения Михайловское (в Псковской губернии) и Кобрино (или, скорее, Руново, как называлось само имение) в 1782 г. были унаследованы Осипом Ганнибалом от отца Абрама (прадеда Пушкина по материнской линии); в 1800 г. Кобрино было продано, но без Арины. Народолюбцы-пушкинисты обожают ее до слез. Влияние ее сказок на Пушкина усердно и нелепо раздувается. Вряд ли Пушкин когда-нибудь читал ей вслух ЕО, в чем уверены некоторые комментаторы и иллюстраторы. В 1820-е гг. она твердою рукою вела хозяйство, держала в страхе служанок и была очень не прочь приложиться к бутылочке. Пушкин, отзывавшийся на всякое модное литературное веяние своего времени, романтизировал ее в стихах, хотя и в самом деле душевно любил Арину и ее сказки. На моей памяти все русские дети обычно учили наизусть стихотворение «Зимний вечер» (сочиненное в 1825 г. и впервые опубликованное в альманахе «Северные цветы» на 1830 г.) — четыре восьмистишия, написанные четырехстопным хореем: «Буря мглою небо кроет…» Вот начало третьей строфы:
3—4 В отрывке, озаглавленном «Сон» (1816; 220 пятистопных ямбов со свободной схемой рифмовки), Пушкин говорит об Ульяне (стихи 173–179, 183–186):
[К Музе]
8 Душу трагедией в углу… — Эта трагедия — «Борис Годунов», см. коммент. к XXXIV–XXXV. Ср. предпоследний стих (475) в «Искусстве поэзии» Горация:
9—14 Еще в 1815 г у Пушкина в четырехстопном стихотворении «Моему Аристарху» (обращенном к лицейскому учителю латыни Н. Кошанскому, 1785–1831) появились следующие великолепные строки:
XXXVI
Опубликована только в отдельном издании четвертой и пятой глав:8—9 Вместо этого вялого куплета, желая избавиться от назойливых мух (которых дядюшка Онегина давил корявым пальцем на стекле{107}: см. гл. 2, III, 1–4), Пушкин внес от руки исправление на полях своего экземпляра отдельного издания четвертой и пятой глав (опубликованных 31 января — 2 февраля 1828 г. и переплетенных вместе с главами первой — третьей и шестой):
XXXVII
9 Гюльнара — от фр. Gulnare. Эдвард Вильям Лэйн в примечании к главе 23 своего целомудренного переложения «Тысячи и одной ночи» (Edward William Lane, «The Thousand and One Night», London, 1839–1841) пишет (III, 305): «Джюлянар (в просторечии Джюльнар) происходит от персидского gulnàr и означает „цветок граната“». Словари это подтверждают. В поэме «Корсар» (II, XII) Байрон так описывает свою героиню:
10 Геллеспонт — пролив между Мраморным и Эгейским морями; Дарданеллы. Байрон писал Генри Друри 3 мая 1810 г.: «Сегодня утром я проплыл от Сестоса до Абидоса. Напрямую расстояние это не превышает и мили, но течение опасным образом его увеличивает… [Я проплыл его] за час и десять минут» См. также восхитительные строки из конца песни II (CV) «Дон Жуана».
Варианты
13—14 Беловая рукопись (ПБ 14) содержит следующие два отвергнутых стиха, с аккуратной пометой на полях: «en blanc»[586].XXXVIII
Вслед за вариантом двустишия из строфы XXXVII следует строфа XXXVIII, тоже отвергнутая. Пушкин начал наряжать Онегина в свои собственные одежды, но потом передумал.1 Носил он… — Бродя в окрестностях своего имения в Михайловском, Пушкин одевался весьма причудливо — то была последняя твердыня его личной свободы, знак отстаивания собственных прав. Полиция и благонамеренные соседи распознали его истинные намерения. Местный купец по фамилии Лапин записал в своем дневнике (29 мая 1825 г.) в Святых Горах:
«И здесь имел щастие видеть Александру Сергеевича Г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею, а наприм. У него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными черными бакинбардами, которые более походят на бороду, также с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю, около 1/2 дюжин»[587].Пушкин носил железную трость, чтобы развить верность и меткость руки, готовясь к дуэли, на которой он намеревался при первой же возможности стреляться с Федором Толстым (см. примеч. к гл. 4, XIX, 5). Начал он носить ее после ссоры с одним молдаванином 4 февраля 1822 г. в Кишиневе, по воспоминаниям И. Липранди («Русский архив», 1866, с. 1424), оценившего вес трости в восемнадцать фунтов. Другой источник[588] пишет, что трость, которую Пушкин носил в Михайловском, весила восемь фунтов{108}. Журналист А. Измайлов (см. коммент. к гл. 3, XXVII, 4) писал другу 11 сентября 1825 г. из Петербурга, что 29 мая на ярмарке в Святых Горах Пушкин был окружен нищими и давил апельсины обеими руками. Была на нем красная рубаха с воротом, шитым золотом. «Большая соломенная шляпа» (согласно дневнику Вульфа) была той плетенной из корней белой шляпой («корневой шляпой»), которую Пушкин привез из Одессы. Не следует путать ее с другим головным убором поэта, описанным далее (см. ком мент. к вариантам стиха 4).
3 Армяк… — Эта разновидность кафтана представляет собой нечто напоминающее по покрою верхнюю рабочую одежду, обычно из верблюжьей шерсти.
8 Определение псковская по отношению к госпоже Дуриной («Dame Goose») не обязательно означает, что место действия романа совпадает с той местностью в Псковской губернии, где находилось имение Пушкина. Псковская может значить и «родом из Пскова»). Напротив, несколько разрозненных деталей указывают на местность чуть восточнее; но верно также и то, что на протяжении всей поэмы тут и там происходит некое наложение деталей, когда собственные впечатления Пушкина от сельской жизни расцвечивают вымышленную картину обобщенной русской rus[589].
9 Мизинчиков — комическая фамилия, у которой, однако, есть двойник — фамилия одного из деревенских соседей Пушкина, Пальчиков{109}, от слова «пальчик», то есть «маленький палец». Мизинчиков же образован от «мизинчика», «мизинца», фр. l'auriculaire, так что раздраженного господина здесь можно по-английски назвать «Mr. Earfingerlet».
Варианты
4 Черновик (2370, л. 76 об.):XXXIX
1—4 Один из лучших примеров для иллюстрации трудностей особого рода, которые должны иметь в виду переводчики Пушкина, — это следующее четверостишие из строфы XXXIX, описывающее летнее времяпрепровождение Онегина в 1820 г. в его деревенском поместье:
12—14 Представление о целительности сельского отдохновения после рассеянной городской жизни, конечно же, являет собой классическое общее место, до смерти заезженное petits poètes[598], птиметрами XVIII столетия. Для примера возьмем хотя бы «Попурри» Дора (Claude Joseph Dorat, «Le Pot-pourri»):
XL
1—2 Здесь пришлось пожертвовать ямбом, чтобы сохранить порядок слов подлинника, — иначе не показать того тончайшего различия, что есть между этим четверостишием и вариантом XXIVf, 1–4.
6 …солнышко… — «small sol», «dear sol», «dear little sun», «good sun», «nice sunshine». По-английски невозможно передать эту неназойливость русской уменьшительной формы слова «солнце».
11 …крикливых… — от слова «крик» — «cry», «scream». Интересно, что точного английского эквивалента не существует. Есть французские «criard, criarde». «Screamy» не годится.
14 …у двора — «by the stead», «near the premises», «at the gate». См. коммент. к гл. 5, I, 2.
XLI
1—4 Это четверостишие дает нам превосходный образец совершенной взаимосвязи между ритмом и содержанием.
7 Несется в гору во весь дух… — В черновых примечаниях к изданию 1833 г. (ПД, 172) Пушкин говорит: «Критиковали меру этого стиха несправедливо: U─U─UUU─ одно из измерений четырехстопного ямбического стиха, впрочем довольно однообразного». И к этому Пушкин добавляет еще один пример (гл. 3, V, 14: «И после во весь путь молчал») того, что он считает обычным пиррихием <…>
9, 11 Упомянутое здесь стадо пригнали в Красногорье с известняковых плато нормандского Вексена, где Шолье (Chaulieu, «Les Louanges de la vie champêtre», см. коммент. к гл. 1, LVI, 2) распевал во все горло своим церковным фальцетом:
12 …дева… — В своем примечании 23 Пушкин отзывается на критику Бориса Федорова, который в первом и единственном выпуске журнала «Петербургский зритель» (1828) отрецензировал главы четвертую и пятую{112}. Пушкин использовал «благородное» поэтическое слово дева вместо девушка, девица или девка; а в гл. 5, XXVIII, 9 он употребил слово девчонки вместо девы или барышни. В одной рукописной заметке (ПСС 1949, т. 7, с. 176) Пушкин продолжает свою полемику:
«Господин Федоров в журнале, который начал было издавать, разбирая довольно благосклонно 4 и 5-ую главу, заметил, однако ж, мне, что в описании осени несколько стихов сряду начинаются у меня частицею уж [на самом деле только два: гл. 4, XL, 5 и 6; еще одно уж стоит в середине стиха 14], что и называл он ужами»{113}.Часто повторяемое в русской повествовательной поэзии уж доставляет неисчислимые мучения добросовестному переводчику, которому приходится употреблять грузные трехсложные слова, чтобы передать более или менее тавтологичное односложное слово, втиснутое автором всего лишь с целью заткнуть дыру в стихе! Ладная краткость и мягкость звучания этого словца позволяют русским пользоваться им как в речи, так и на письме гораздо чаще, чем его двойником пользуются в языке английском. Глухой свист его постоянно сопутствует вводу русской фразы, и если всякий раз переводить его английским «already», то выйдет что-то похожее на смехотворный английский русского жителя Нью-Йорка. Слово это — не редкость в тексте ЕО, его нужно рассматривать как своего рода филологизм. Я постарался сохранить его нетронутым (переведя как «already») в тех пассажах, где оно является принадлежностью стиля: сам Пушкин в отвергнутом примечании поясняет использование уж в строфе XL гл. 4. Кое-где уже и уж можно адекватно передать словом «now», но есть некоторые обороты, где оно означает «practically» — «в сущности» или «yet» — «еще». Иногда оно используется в стихотворении просто для заполнения паузы и в английском оказалось бы излишним. Поэтому в некоторых случаях я просто его отбросил. Любопытно, что в связи с происхождением английского «already» такая обычная русская фраза, как «он уже готов» станет забавной и невозможной «he is already ready».
12—14 Я не просматривал французских переводов «Времен года» Томсона, но подозреваю, что некоторые отголоски стихов 134–137 из «Зимы» («Winter», 1726) этого автора Пушкин держал в памяти:
14 …лучинка… — Уменьшительная форма от слова «лучина», смолистая деревянная щепка, использовавшаяся вместо свечи.
14—XLII, 1 Трещит… трещат… — Повтор не самый удачный. Свежий треск мороза (к примеру, в каком-нибудь гиперборейском лесу, где от холода раскалываются стволы огромных деревьев и сама земля звенит) — совсем не то, что треск смолистой лучины, освещавшей крестьянскую бревенчатую избу.
XLII
1—3 …Морозы… розы… — Русский пример того, что Поуп называет в своем «Опыте о критике» («Essay on Criticism», стихи 349–351) «обязательным возвратом ожидаемой рифмы»:
7 Мальчишек радостный народ… — Этот эпитет неуклюже балансирует на двух уровнях смысла; Пушкин намеревался сказать веселый народ, но это не скандировалось бы. Употребление слова народ в его разговорном и несколько шутливом смысле любопытно сравнить с неоклассическими вариациями на натурфилософскую тему у Томсона во «Временах года» (1726–1746): «the feathery people», «the plumy nation» («пернатый народ»), «the tuneful race» («певучее племя») и «the weak tribes» («хрупкие племена») — и все это о птицах.
8 Критик, о котором говорится в пушкинском примечании 24, — это Михаил Дмитриев, который разобрал четвертую и пятую главы в «Атенее», 1828. «Тот же самый критик, — пишет Пушкин в одной из неопубликованных статей, — понимает так, что в намерения тяжелого гуся входит использовать свои красные [то есть не черные или еще какие-нибудь] лапы для плавания, и справедливо замечал, что недалеко уплывешь на красных лапках»{114}. Слово лапки (ед. ч. лапка) здесь не имеет уменьшительного смысла (хотя с точки зрения грамматики смысл этот именно таков), а означает всего лишь нижние конечности домашней птицы. Однако на самом деле полная форма (ед. ч. лапа, мн. ч. лапы) по-русски была бы уместнее применительно к живому гусю (у тяжелого гуся как тело, так и плоские нижние конечности маленькими не назовешь). Ноги птиц, видовая принадлежность которых не уточняется, от вьюрка до павлина, конечности насекомых (на взрослой стадии развития) и маленьких четвероногих (например, комнатных собачек, кроликов, домашних кошек) правильно называть лапками. Конечности же более крупных собак, волков, медведей и тигров, водоплавающих птиц, страусов, орлов, ястребов и им подобных, а также лапообразные конечности черепах и верблюдов именуются лапами. Нижние конечности гусениц и детей зовутся ножками, как и ножки стульев, что с точки зрения грамматики является уменьшительно-ласкательной формой слова ноги.
13 …первый снег… — На дворе декабрь 1820 г., и перед нами первое из трех описаний прихода зимы в романе. Еще два находим в гл. 5, I (относящееся к той же самой зиме, но увиденной глазами Татьяны) и в гл. 7, XXIX–XXX (ноябрь 1821 г.). Упоминания зимы в editio optima таковы: гл. 1, XVI: морозной пылью серебрится его бобровый воротник (ноябрь или декабрь 1819 г.) XXII: бьющиеся кони, прозябнувшие кучера XXVII: наведенные на снег радуги XXXII: ножка зимой на чугуне камина XXXV: утренний снег, хрустящий под ногой гл. 4, XL: карикатура южных зим XLI: зимних друг ночей XLII: мороз, катание на коньках, сверканье первого снега (декабрь 1820 г.) XLIII: зимнее времяпрепровождение XLIV: ванна со льдом XLV–L: ужин у камина (5 января 1821 г.) гл. 5, I: наконец-то выпавший снег (2–3 января 1821 г.; обратим внимание на частичные совпадения с гл. 4) II: простые радости бедняков III: Вяземский и Баратынский IV: на солнце иней, сиянье розовых снегов IX: ясная ночь, мороз, хрустящий снег XI: зимняя сцена в сне Татьяны (5 января 1821 г.) XII: сугроб и медведь XIII: ветви сосен, отягченные снегом XIV: рыхлый снег, хрупкий снег XV: пустынный снег XX: тьма морозная XXI: багряный луч на мерзлом стекле XXIV: «метель» в соннике XXV: сани с гостями (12 января 1821 г.) гл. 6, XXIV: перелетная метель под ярким солнцем (14 января 1821 г.) гл. 7, XXIX: зима идет (ноябрь 1821 г.) XXX: первый снег на кровлях бань XXXV: зимняя дорога гл. 8, XXXIX: зимняя спячка Онегина (с начала ноября 1824 г. до начала апреля 1825 г.) подходит к концу. <…>
Вариант
12—14 Отвергнутое чтение (2370, л. 27) гораздо умилительнее:XLIII
1 …что делать… — Ср. у Китса, «Мечта» («Fancy», 1820), стихи 15–18:
5—8 Пушкин заключает письмо к Вяземскому (28 января 1825 г., из Тригорского, близ Михайловского, в Москву) словами: «Пишу тебе в гостях [от Осиповых] с разбитою рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия».
10 …Прадт… — Доминик де Прадт (1759–1837), французский публицист. В библиотеке Онегина той зимой могла быть скорее всего его книга «Европа после Экслашапельского конгресса, последовавшего за Венским конгрессом» («L'Europe après le congrès d'Aix-la-Chapelle, faisant suite au congrès de Vienne». Paris, 1819), где есть следующий забавный пассаж (с. 36–42):
«Les accrois semen s de la population en Russie suivent les mêmes degrès qu'on les voit parcourir en Amérique. … Il est calculé qu'en 1920 [la] population [des Etats-Unis] surpassera 100,000,000 h[abitans]… [Dans] cent ans la population de la Russie excédera cent millions d'hommes… Ajoutez que la Russie… est la seule puissance de l'Europe qui possède encore, dans une très-grande abondance, une des machines les plus essentielles de la guerre, un des principes vitaux de l'état militaire d'un pays, les chevaux… [et] sous ce rapport, la Russie ressemble à… l'Amérique…»[601]Вот главная идея Прадта (с. 42): «Le congrès de Vienne, en sanctionnant l'occupation de la Pologne, a faussé la politique de l'Europe qui exigeait d'éloigner la Russie à tout prix»[602].
10 …W. Scott! — Вальтер Скотт, например, «Айвенго» («Ivanhoé, ou le Retour du croisé») во французском переводе Огюста Жана Батиста Дефоконпре (Paris, 1820).
Вариант
1—4 В беловой копии читаем:XLIV
1 …Чильд Гарольдом (тв. пад.)… — Первый звук, Ч, Пушкин произносит по-английски, однако следующий гласный — уже на французский манер — и вместо английского ай. Он начал следующее слово с г, использовавшегося для передачи английского и немецкого h; поставил ударение на последнем слоге имени à la française[603]и вдобавок припечатал окончанием русского творительного падежа (-ом). Наиболее же поразительна здесь сама рифма. Чтобы подбавить сарказма по поводу избитой рифмы морозы — розы, подачки читателю в строфе XLII, Пушкин теперь показывает, на что способен: со льдом — акцентировано на предлоге, и эта простонародная интонация разительно контрастирует с космополитическим Гарольдом. Напоминаю англоязычному читателю, что rime richissime[604], даже состоящая из двух слов, как здесь, не имеет в русском того вульгарно-шутливого оттенка, который возникает в английском. У меня есть в запасе еще один прелюбопытный пример. В шутливых строках, посвященных осаде Измаила в «Дон Жуане» (песнь VII, строфа XVII), среди перепутанных русских фамилий, которые уже были исковерканы, пройдя через транслитерацию с немецкого на французский и английский, фамилий с прилипшими к ним потрепанными w и подложными seh или, напротив, утратившими h во французском начертании, есть одна — «Mouskin Pouskin» (Мусин-Пушкин), зарифмованная с «through skin» и «new skin»[605]. (Графы Мусины-Пушкины состояли в отдаленном родстве с просто Пушкиными.) Согласно сноске Колриджа в его издании «Дон Жуана», фамилия эта принадлежит графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину (1744–1817), государственному мужу и археологу; однако было еще одно лицо с такой фамилией — граф Алексей Семенович Мусин-Пушкин (род. 1779), посол Екатерины II в Лондоне и Стокгольме, который также умер в 1817 г. и тоже был известен мемуаристам. Англичанину порою туго приходилось с этой русской фамилией: «Автор этого воображаемого путешествия — русский князь Myска Пуска… [никто] как он, не исказил быта и нравов английского общества». Так пишет Джордж Бруммель одной даме 1 января 1836 г. из Кана, за год до того, как он начал терять рассудок (цит. по: Jesse, «Brummell», vol. 2, ch. 22). Однако путешественник Эдвард Дэниэль Кларк (1769–1822), посетивший Россию в 1800 г., почти правильно транслитерировал это имя в одной из сносок «Путешествия по разным странам Европы, Азии и Африки» (Edward Daniel Clarke, «Travels in Various Countries of Europe, Asia and Africa», 4th edn., London, 1817, t. 2, p. 126): Alexis Mussin Pushkin. В ноябре 1825 г. Пушкин пишет Вяземскому из Михайловского в Москву, что ему известны лишь первые пять песен «Дон Жуана» (в прозаическом переложении Пишо). 21 июля 1825 г. он напомнил Анне Вульф, отправившейся в Ригу к своей кузине Анне Керн, чтобы та послала ему пишотовское переложение остальных песен (парижское издание 1824 г.), которое Анна Керн обещала для него достать. Вероятно, он и получил эту книгу в начале 1826 г. Пишо так переводит пассаж с «new skin»:
«…et Mouskin-Pouskin, tout aussi belliqueux que quiconque [a] fendu un homme en deux… Ils se souciaient peu de Mahomet… à moins qu'ils n'eussent pensé à faire un tambour de leur peau.»[606]В рукописной критической заметке от 1827 г. (ПСС 1936, т. 5, с. 23) Пушкин пишет:
«Байрон говорил, что никогда не возьмется описывать страну, которой не видал бы собственными глазами. Однако ж в „Дон Жуане“ описывает он Россию, зато приметны некоторые погрешности: кибитка [не] малоудобная повозка без рессор [Байрон спутал ее с телегой]. Есть и другие ошибки, более важные…»Это относится к байроновским словам («Дон Жуан», IX, XXX): «Проклятая коляска без рессор», которые пушкинский источник (Pichot, 1824) переводит как «maudite sorte de voiture non suspendue». У русских в целом меньше затруднений с именами байроновских героев и его собственным, нежели у Байрона было с именами русскими (он, к примеру, рифмовал «Soúvaroff-lover of» и «Suwárrow — sorrow» вместо верного «Suvórov — more of»). Сочинения Байрона, как я неустанно повторяю, доходили до России большей частью во французских пересказах. Французское звучание его имени — «Birong» с ударением на последнем слоге, произносимом в нос; в русском нет аналога такому звуку. В России были попытки имитировать эту французскую форму написанием «Бирон». <…> Однако оно не прижилось из-за путаницы с именем знаменитого фаворита императрицы Анны (Bühren, по-русски писавшегося как Бирон). Наконец, было найдено правильное произношение «Байрон», которое идеально передает английский гласный звук. Но в то же самое время другая когорта лингвистов произвела на свет кошмарное «Бейрон», которое упорно употребляли Катенин, Вяземский, Рылеев, Языков и другие москвичи-германофилы. <…> (См. также коммент. к гл. 1, XXXVIII, 9)
13 На тройке чалых лошадей… — Ленский приезжает в санях, запряженных тройкой, то есть тремя лошадьми в одной упряжи, в ряд. «Тройка» (с опущенным «лошадей») используется как эллипс, означая экипаж, запряженный тремя лошадьми. <…> Я заметил, что один из английских переводчиков, Сполдинг (1881), вручил Ленскому поводья, словно английскому аристократу, правящему своим фаэтоном; но действие все-таки происходит в России, где между дворянином и тремя лошадьми помещается кучер. Слово «чалый» означает более или менее ровное смешение бледно-коричневого тона с сероватым, но иногда имеются в виду и другие оттенки. Здесь чалый видится мне довольно светлым, мягким оттенком коричневато-серого, однако, может быть, я нахожусь под впечатлением воспоминаний о петербургской школе верховой езды. Тургенев — Виардо, описывая лошадиную масть, дают перевод «fleur-de-pêcher» — цветок персика (то есть рыжеватый крап на белесом фоне), а Иван Тургенев был в этом деле дока.
Вариант
6 В отвергнутом черновике (2370, л. 77 об.) Онегин играет,XLV
1—7 Вдовы Клико или Моэта… того-сего… [см. также XLVI, 5, 6 — Аи] — Вольтер («Светский человек» / «Le Mondain») видит в «écume pétillante»[607] вина аи «l'image brillante» «de nos Français»[608]. Байрон («Дон Жуан», XV, LXV, 8) говорит о пене шампанского, «столь белой, сколь расплавленные перлы Клеопатры». Баратынский в «Пирах» (стих 139) находит в шампанском «подобье жизни молодой» (см. ниже). Фамилия Жана Реми Моэта (Jean Rémi Moët, 1758–1841), основателя знаменитой фирмы шампанских вин и добродушного maire[609]города Эперне, на русском рифмуется с «поэтом». Трема над е в Moët и над i в Aï во французском указывает на расщепление дифтонга на два слога (naïf, Baïf), и не следует путать ее с диакритическим знаком над i в моей транслитерации русских слов, выбранным произвольно, чтобы передать трансформацию и в его открытую разновидность — ы (tï, Krïm, Yazikov и т. д.). <…> Название прославленного шампанского происходит от французского Aï или Ау — городка в департаменте Марна на севере Франции, где в бассейне реки Марны, близ Эперне, располагались первые виноградники. Пушкинское примечание 25 — не что иное, как отрывок из послания, адресованного брату Льву (четырехстопный хорей, 36 стихов). Этот стихотворный набросок, написанный в начале декабря 1824 г., так и остался неоконченным. Начинается он так: «Что же? Будет ли вино?» На первый взгляд кажется, будто Пушкину пришло в голову, что стих 7 строфы XLV гл. 4 может прозвучать как издевка над строчкой из «Пиров» Баратынского, чьи чувства им всегда ревностно оберегались; и он тактично и лаконично цитирует свои собственные прихрамывающие строки в качестве прототипических, с тем чтобы задним числом доказать, что ни в коем случае не имел в виду Баратынского. Но тому может быть и другая причина, более тонкая. Вот отрывок о шампанском из «Пиров» Баратынского (изд. 1821 г., стихи 129–139):
2 Ср. у Вяземского, в четырехстопном стихотворении, посвященном поэту Давыдову (1815; стихи 49–52):
5 Ипокрена — священный источник муз на горе Геликон в Беотии. Он был выбит копытом Пегаса — крылатого коня, символизирующего поэтическое вдохновение.
9 Последний бедный лепт… — Томашевский (ПСС 1957, с. 597) заметил здесь ироническое цитирование послания Жуковского «Императору Александру» (1814, стихи 442–443):
XLVI
И эта, и предыдущая, XLV, строфы, обе пенящиеся привозными банальностями, весьма убоги.
3 …Бордо… — «Кроваво-красный пенистый сок» бордо пришелся по вкусу и Джону Гэю (John Gay, «Wine», 1708). Дюси в стихотворении «Мадам Жоржетте В.» (Ducis, «A Mme Georgette W. С») восхваляет бордо примерно теми же словами (стихи 2, 8):
5, 6 Аи — см. коммент. к XLV, 1–7.
11—14 Вот прекрасный пример отрезвляющего и притормаживающего эффекта, достигаемого целой вереницей скадов на второй стопе, после всплеска невероятного количества модуляций. <…>
XLVII
4—7 В неопубликованной заметке (см.: ПСС 1949, т. 7, с. 171) Пушкин пишет:
«Наши критики долго оставляли меня в покое. Это делает им честь: я был далеко в обстоятельствах не благоприятных. По привычке полагали меня все еще очень молодым человеком. Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатании четвертой и пятой песни Евгения Онегина [в начале 1828 г.]. Разбор сих глав, напечатанный в „Атенее“ [в 1828 г., подписан „V“, написан Михаилом Дмитриевым], удивил меня хорошим тоном, хорошим слогом и странностию привязок. Самые обыкновенные риторические фигуры и тропы останавливали критика: можно ли сказать „стакан шипит“ вместо „вино шипит в стакане“? „камин дышит“ вместо „пар идет из камина“»?
9—13 Интонация этой ремарки в скобках очень напоминает замечание о Руссо в гл. 1, XXIV, 9—14.
12 …меж волка и собаки… — Привычный галлицизм, entre chien et loup, восходящий к XIII в. (entre chien et leu) и означающий сумерки — время дня, когда пастуху уже становится трудно отличить волка от собственной собаки из-за сгущающейся темноты. В этом выражении усмотрели к тому же и эволюционистский смысл, а именно постепенный переход дня в ночь, подобно промежуточной стадии между двумя близкородственными видами животных.
XLVIII
Варианты
10 В отдельном издании четвертой и пятой глав (1828) есть вариант:13—14 и XLIX, 1 В отвергнутом черновике (2370, л. 78 об.) стоит «суббота», как и в окончательной беловой рукописи, однако в исправленном черновике (там же) читаем:
XLIX
Здесь все что-нибудь забывают: Ленский забывает (но затем, к несчастью, вспоминает) о приглашении, Онегин забывает, в какое положение поставлена Татьяна, а Пушкин забывает о календаре. Если б только Ленский внезапно не вспомнил то, что пытался заставить забыть его ангел-хранитель, не было бы ни танца, ни дуэли, ни гибели. Тут-то и последует со стороны Онегина ряд неосторожных и безответственных поступков, которые с фатальной неизбежностью приведут к катастрофе. Видимо, вечер в тесном семейном кругу, обещанный Ленским в его наивном рвении затащить в гости своего приятеля, должен был казаться Онегину еще менее приемлемым (хотя по иной причине), чем большое сборище. С какой стати он предпочтет близкий круг шумной компании? Из жестокого любопытства? Или же с тех пор, как они виделись в последний раз, пять с лишним месяцев назад, Татьяна стала больше ему нравиться?
1—2 …Татьяны именины / В субботу. — 12 января, св. Татьяна Римская, ок. 230 г., мученица. <…>
Варианты
1 См. XLVIII, варианты стихов 13–14.13 В отвергнутом черновике (2370, л. 78 об.) читаем прелестное:
L
9 …враги Гимена… — Неблагозвучное сближение двух согласных (ги — ги) совершенно не в духе ЕО. Или Пушкин произносил «Xимена»?
12 …Лафонтена… — Пушкинское примечание 26 об этом «авторе множества семейственных романов» относится к Августу (или Огюсту) Генриху Юлию Лафонтену (1758–1831), немецкому романисту. Он был столь же бездарен, сколь плодовит, произведя на свет более 150 толстых томов, и сказочно популярен за пределами своей родины, во французских переводах. Пушкин мог иметь в виду роман «Два друга» («Les Deux Amis», нем. «Die beiden Freunde»), перевод графини де Монтолон (Countess de Montholon; Paris,1817, 3 vols.), или «Признание на могиле» («Les Aveux au tombeau», нем, «Das Bekenntniss am Grabe») в переводе Элизы Вояр (Elise Voïart; Paris, 1817, 4 vols.), или же, что скорее всего, «Семья Хальдена» («La Famille de Halden», нем. «Die Familie von Halden», 1789) в переводе Виллемайна (H. Villemain; Paris, 1803, 4 vols.), экземпляр которой (согласно лаконичному упоминанию Модзалевского в книге «Пушкин и его современники», 1903, т. 1, с. 27) имелся в библиотеке госпожи Осиповой, соседки Пушкина, в Тригорском.
LI
Под строфой в черновике (2370, л. 79) стоит: «6 генв.» (6 января 1826 г.).
ГЛАВА ПЯТАЯ
Эпиграф
О, не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана!Жуковский
Два стиха из эпилога баллады Жуковского «Светлана» (1812), на которую я ссылаюсь в коммент. к гл. 3, V, 2 и гл. 5, X, 6. Две заключительные строфы баллады адресованы Александре Протасовой (1797–1829), крестнице и племяннице Жуковского (дочери его сестры). В 1814 г. она вышла замуж за посредственного поэта и критика Александра Воейкова (1778–1839), жестоко обращавшегося с нею. Уж она-то знала эти «страшные сны» и умерла молодой в Италии. В нее был влюблен Александр Тургенев; в письме от 19 октября 1832 г. Жуковский послал ему надпись с ее надгробного камня в Ливорно на церковнославянском языке («Архив братьев Тургеневых», 1921, № 6, с. 461). Родною сестрой ей приходилась Мария Протасова (1793–1823) — единственная любовь Жуковского, вышедшая в 1817 г. замуж за известного хирурга Ивана Мойера (Иоганн Христиан Мойер, 1786–1858). В беловой рукописи пятой главы (ПБ 14) есть два пробных варианта эпиграфов: первые два слова из стихов Петрарки, служащих эпиграфом к шестой главе, — очевидно, фальстарт, и строфа II, стихи 1–8 из «Светланы», тема которых отсылает нас обратно к V строфе гл. 3:
I
Вверху черновика (2370, л. 79 об.) Пушкин надписал дату — «4 генв.» (4 января 1826 г.).
2 на дворе; 1 двор; 11 на дворе. — Двор в стихе 7 — это всего лишь отдельный объект в ряду других объектов (куртин и т. д.). На дворе в стихе 11 может означать «во дворе» или (и такое понимание здесь более вероятно) «на улице», «вне дома». В стихе 2 на дворе передает еще более размытое и общее понятие о чем-то, происходящем на открытом воздухе, на просторе. В самом деле, на дворе в этой идиоматической фразе (осенняя погода стояла на дворе) едва ли значит более, чем наречие в разговорных американских оборотах вроде «the man stood around» («человек стоял себе») или «it's raining out» («на улице дождь»). Поэтому стихи 1–2:
3, 10, 13 зима (зимний) — повторяется в этой строфе трижды. Заметим, что в предыдущей, четвертой главе (строфа XL) лето чудесным образом завершается в ноябре, что расходится с постулированной краткостью северного лета (гл. 4, XL, 3), поскольку осенняя погода в тех краях, где было поместье Лариных, устанавливалась не позднее последних чисел августа (по старому стилю, разумеется). Запоздалый приход и осени, и зимы в «1820» г., не очень-то четко означен в четвертой главе, хотя на самом деле конец этой главы (строфы XL–L) покрывает тот же самый временной промежуток (с ноября по начало января), что и строфы I–II гл. 5. Пушкинский «1820-й» отличается от реального 1820 г., который на северо-западе России был отмечен чрезвычайно ранним снегопадом (в Петербургской губернии — 28 сентября, судя по письму Карамзина Дмитриеву).
5 Все четверо английских переводчиков — Сполдинг, Дейч, Эльтон и Радин — ошиблись в дате, поняв на третье как «третьего числа»!
9 …узоры… — Имеются в виду морозные узоры.
12 …мягко… — Фр. moelleusement, смесь «yieldingly» и «thickly» («податливо» и «обильно»).
14 Все ярко, все бело кругом. — Ср. у Томсона, «Зима» («Winter», ed. 1730–1738), стихи 232–234:
Вариант
1—4 Отвергнутый черновик (2370, л. 79 об.):II
Эта строфа часто попадается в русских хрестоматиях в виде самостоятельного стихотворения под названием «Зима»; а в 1899 г. некто Плосайкевич изготовил из нее «Детский хор для двух голосов», окрестив первое восьмистишие «Русская зима», а оставшиеся шесть стихов — «Мальчик-забавник»{115}. 1–4 Сполдинг (1881):
10 В салазки жучку посадив — Жучка (слово выделено в тексте ЕО курсивом) — любая собачонка темной масти, а в широком смысле — мелкая дворняжка.
Варианты
1 Отвергнутое чтение (2370, л. 70):12—14 Черновик (2370, л. 70 об.):
III
3 …низкая природа… — Здесь Бродский со свойственным ему идиотизмом комментирует: «Дворянское общество было оскорблено реалистическими описаниями природы»{116}. На самом деле Пушкин, конечно, имел в виду обычного, настроенного на французский лад читателя, изящный вкус (le bon goût) которого мог быть оскорблен.
6—7 Другой поэт… первый снег… — Рукописное примечание (ПБ 172), подготовленное к изданию 1833 г., гласит: «Первый снег Вяземского красивый выходец и проч. Конец [стихотворения]. Барат<ынский> в Финл<яндии>». В отрывке из «Первого снега» Вяземского (1819; см. мой коммент. к гл. 1, эпиграф) говорится:
13—14 Отсылка к «Эде» Баратынского, опубликованной в «Мнемозине» в начале 1825 г., а также в «Полярной звезде» за тот же год. Этот отрывок слегка отличается от текста 1826 г. (стихи 623–631):
IV
3 <…>
6—7 …зарею поздной / Сиянье розовых снегов. — Ср. у Томаса Мура, «Любовь ангелов» (Thomas Moore, «Loves of the Angels», 1823) стихи 98–99, «История первого ангела»: «…snow / When rosy with a sunset glow» («…снег, / Когда он розовеет в отблесках заката»). «Поэзия господина Мура, — писали в „Эдинбургском обозрении“ („The Edinburgh Review“) в феврале 1823 г., — это роза без шипов — ее касание как бархат, оттенок ее пунцов… Поэзия же Байрона — колючая куманика, а порою смертоносный анчар» (см. коммент. к гл. 1, XXXIII, 3–4). Розовые снега — амальгама роз и Морозову «ожидаемой рифмы», подкинутой читателю в гл. 4, XLII.
14 Мужьев… — Сей винительный падеж — вульгаризм, который в устах служанок уместнее правильного мужей (появившегося в издании 1828 г., но затем в том же году исправленного на мужъев в списке опечаток, прилагавшемся к шестой главе. Заметьте, что предсказание сбылось: Ольга вышла замуж за улана, а Татьяна — за важного генерала.
V
9—12 Та же примета имела хождение в Уэльсе, согласно следующему наблюдению (Р. П. Хэмптон Робертc, «Заметки и вопросы» / R. P. Hampton Roberts, «Notes and Queries», 5th ser., VII, 1877, 17 Feb.):
«Будучи в Англии, я слышал, что такое поведение кошки [умывание] предвещает не дождь [как обычно считают в Англии], а нежданного гостя. Если умывается только мордочка, то время его прихода неизвестно; если же кошка захватывает лапкой и ухо, жди его в тот же день».
9 Жеманный кот… — В издании 1828 г. — жеманный ль кот <…>
***
На полях черновиков (2370, 80 об. и 81 об.) Пушкин, работая над строфами V–VI и IX–X, спустя недели три после провалившегося мятежа декабристов в Петербурге (14 декабря 1825 г.) набросал профили нескольких заговорщиков, которых знал лично. Среди разных мирабо- и вольтерообразных профилей можно различить декабристов П. Пестеля и К. Рылеева, что свидетельствует о необычайной цепкости зрительной памяти Пушкина, поскольку Пестеля он не видел более четырех лет (с весны 1821 г. в Кишиневе), а Рылеева — пять с половиной (с весны 1820 г. в Петербурге). <…>VI
2—7 «Я всегда знал, что Падучая Звезда может нарушить Ночной Покой… Нету на свете такой мелочи, которая не могла бы показаться ужасающей Воображению, полному Предзнаменований и Предубеждений» (Аддисон, «Зритель» / Addison, «The Spectator», 1711, № 7, 8 March), где автор острит относительно суеверных дамочек. Падучие звезды предвещают недоброе с самого сотворения мира.
VII
1 Что ж? — Эта вопросительная формула здесь значит: «Что бы вы думали?» или «Как ни странно».
11 У гробовой своей доски… — Близнец английской идиомы «At the door of the grave» — «у двери могилы».
VIII
2 …воск потопленный… — К пушкинскому эпитету имеют отношение глаголы «растопить» и «топить» (последний как переходный, так и непереходный). Вместо горячего воска иногда расплавляют олово и помещают в воду, где оно принимает пророческие формы. В «Потребнике» (книге обрядов) 1639 г. упоминаются две разновидности гадателей: восколей и оловолей.
5—8 Пение подблюдных песен в канун Рождества и Крещения начинается с песни «Слава Богу в небесах, слава!» Женщины и девушки, желающие погадать, бросают колечки и прочие безделушки в блюдо или таз с водою. Затем блюдо накрывается платком и начинаются песни. Под конец каждой песни достают первую попавшуюся безделушку, и ее владелица, в зависимости от того, какая песня была только что пропета, получает то или иное предзнаменование.
7 …вынулось… — Очевидный перевод «was taken out» не передает элемента случайности выбора, заключенного в использованном здесь русском глаголе.
9 …мужички-то… — Уменьшительный суффикс и деревенское — то невозможно адекватно передать по-английски.
9—12 Это известная святочная песня (прилагательное «святочная» происходит от слова «святки», двенадцать дней после рождения Христа, то есть с 25 декабря, до Богоявления (Крещения, когда Христос был окрещен), 6 января. Эта песня поется так:
14 …кошурка… — Эта песня такова:
Вариант
2 В отвергнутых черновиках (2370, л. 81) был воск растопленный и воск и олова.IX
4 В открытом платьице. — У Сполдинга — «В полураспахнутом халате»; у Эльтона — «В косынке, с непокрытой головой»; у мисс Дейч — «не замечая холода»; и только мисс Радин написала верно.
6 На месяц зеркало наводит… 13 Как ваше имя? — Известные обряды гадания на улице. Не одинока наша офранцуженная голоплечая барышня: русская девка-крестьянка в сапожках и платке тоже вышла бы на сельское перепутье ловить в свое зеркальце луну, упрашивая назначенного ей судьбою мужа показаться в нем. Читателю может припомниться старинное английское заклинание:
13 Смотрит он… — Глаголы «смотреть», «глядеть» (гл. 6, XXIV, 13) чаще используются в русском языке, нежели «to look» в английском. Порою они лишь синтаксическая указка, направляющая внимание читателя на надвигающееся действие или событие (как здесь), порою настраивают на определенный лад (на удивление или нерешительность): «Князь на Онегина глядит» (гл. 8, XVII, 11). Часто встречается и глагол совершенного вида — «взглянуть» («to glance» — «кинуть взгляд»): «Взгляну на дом…» (гл. 7, XVI, 3–4). Из этого ряда меньше всего неприятностей доставляют русские эквиваленты английского существительного «look» — «взгляд» (точное значение «glance») и «взор» (точное значение «gaze»). Они легко рифмуются, а если подпереть их эпитетами («томный», «веселый», «печальный», «угрюмый»), превращаются в отштампованные заготовки, предназначенные для передачи душевного настроения через выражение лица.
14 Агафон. — Это имя ошарашивает своей нелепостью. Являясь русским вариантом греческих Агафо или Агафоникус (см. пушкинское примеч. 13 к гл. 2, XXIV, 2, о сладкозвучнейших греческих именах), для русского уха оно мужицкое и грубое. Английское соответствие ему можно отыскать среди имен библейских. Представим себе английскую барышню образца 1820 г., которая выскальзывает за ворота своего замка, чтобы узнать имя у проходящего мимо работяги, и обнаруживает, что звать ее мужа будут не Алланом, а Ноем.
Вариант
14 В черновике этой строфы (2370, л. 81 об., карандаш; опубликовано Эфросом в Лит. насл., 1934, № 16–18, между с. 928 и 929), Пушкин зачеркнул Агафон и сверху надписал Харитон — имя, которое, будучи сохранено в окончательном тексте, чудным образом предвещало бы Харитоньев переулок в приходе церкви св. Харитония (Харитона), куда в матримониальных целях привезут Татьяну годом позже. В отвергнутом черновике стоит Мирон, а в беловой копии есть вариант Парамон.X
1, 5, 8, 9, 14 Татьяна. — Отметим, что имя Татьяна повторяется в этой строфе о гадании с зеркалом целых пять раз, и к тому же в ней есть иные повторы. Любопытно, не эхо ли это магических заклинаний героини; вспоминаются также повторы в первой строфе песни. Татьянино зеркало можно сравнить с пушкинским «магическим кристаллом» в гл. 8, L.
1—3 …няни… в бани… — Окончание предложного падежа в стихе 3 приноравливается к рифме. Правильная форма, несомненно, в бане (или же в старой орфографии, пользуемой на всем протяжении XIX в., в банье), В Аравии «главное обиталище» джиннов — баня (Томас Патрик Хьюз, «Словарь ислама» / Thomas Patrick Hughes, «A Dictionary of Islam». London, 1885, p. 136). С Татьяной нам больше не ворожить в ее семейных термах. Зато в седьмой главе мы вслед за ней отправимся в некий пустынный замок, где, зачарованная в «келье модной», она вызовет дух Онегина, рассматривая оставленные им на книжных полях магические знаки. Ее книги также не случайны в этом контексте. На месте зеркальца под подушкой, в котором отражалась дрожащая луна, прежде лежал «Вертер», а потом — «Адольф».
6—8 Ср. с другими примерами, когда автор сопереживает Татьяне.
6 Светлана. — Очередная отсылка к превосходной балладе Жуковского, уже упоминавшейся поэтом в гл. 3, V, 2–4 (см. коммент.) и давшей эпиграф пятой главе. Светлана гадает и ворожит при свечах перед зеркалом за столом, накрытым на двоих. Вдруг появляется дух уж год как без вести пропавшего ее возлюбленного «с яркими глазами» и, как в «Леноре» Бюргера, увлекает ее к его собственной могиле. Однако все это происшествие оборачивается сном; наутро возлюбленный Светланы возвращается домой, целый и невредимый, и они женятся. Баллада кончается двенадцатистрочным эпилогом{117} (или посылкой, envoy, — если использовать термин, относящийся к жанру стихотворного послания некоей важной персоне, также называемому «балладой»):
11 …Лель… — По-украински Лело, по-польски Лелум (Снегирев, «Русские простонародные праздники», 1838, т. 1, с. 119, 165, 184) — предположительно языческий бог (любви и садов); имя его происходит, по-видимому, от простого припева — что-то вроде лели-лели-лели или ай-люли-люли в русских песнях. На память также приходит начало одной старинной английской баллады: «Down in the valley, the sun setting clearly. / Lilly о lille, lilly о lee»[611]. В одной старинной песне, поющейся на Троицу, есть такие слова:
12—13 Ср. у Джона Бранда в «Обзоре популярных древностей Великобритании» (John Brand, «Observations on the Popular Antiquities of Great Britain». London, 1882, vol. 2, p. 165–166): «На севере [Англии] кусочки свадебного пирога трижды… просовывают сквозь обручальное кольцо, которое затем молодые люди кладут себе под подушку, отходя ко сну, чтобы… [вызвать] во сне… образ предназначенного небесами супруга или супруги». В Англии ворожат (или ворожили) также с помощью «луковицы св. Томаса»: девушки чистили луковицу и ночью клали ее под подушку, молясь святому Томасу, чтобы он показал им во сне возлюбленного.
XI
1—2 И снится чудный сон Татьяне / Ей спится, будто бы она… — Точно та же интонация была в «Руслане и Людмиле», песнь V, стихи 456–457: «И снится вещий сон герою, / Он видит, будто бы княжна…» (заметим одинаковую концовку — на).
10 …мосток… — Думаю, что этот мосток отразился в сне Татьяны, будучи составной частью иного гадательного обряда. Снегирев (в работе, упоминавшейся в ком-мент. к X, 11; т. 2 [1838], с. 52), а также безымянные составители различных изданий «Мартына Задеки» (например, издания 1880 г.) дают нам следующие сведения. Мостик из березовых прутиков (подобных тем, из которых делается веник — короткая метелочка, которая свищет по багровым спинам в русской парной) кладется под девичью подушку. Перед тем как отойти ко сну, девушка произносит магические слова: «Кто мой суженый, кто мой ряженый, тот переведет меня через мост». Он приходит к ней во сне и за руку переводит через мост. Заметим, что медведь, онегинский кум (гл. 5, XV, 11), из пророческого сна Татьяны, который помог ей перебраться через ручей (XII, 7—13), предвозвещает ее будущего мужа, дородного генерала, онегинского родственника. Интересный ход в развитии пушкинской композиции, замечательно выверенной; смесь творческой интуиции и художественного прозрения.
14 Остановилася она. — Примечательное свойство этой и следующих строф — перекличка между сном Татьяны и ее переживаниями в последних строфах гл. 3, ритмическая и словесная. Сон есть травестия и прошлого, и будущего. Стих 14 строфы XI гл. 5 дословно повторяет стих 8 строфы XLI гл. 3.
XII
2, 13 …ручей… — Несмотря на то что Пушкин сообщает этому слову необычайно широкий смысл (ср. «рев» кавказских «ручьев» в «Путешествии Онегина», вариант ХIIс, 8), думаю, что здесь мы имеем дело с превращениями, присущими снам: романтический яростный поток, что шумит в строфе XI, влился в строфу XII чахлым ручейком, уже знакомым нам по ларинским окрестностям (гл. 3, XXXVIII, 13), не удивив при этом сновидицу.
8 Татьяна ax! — Этот вскрик — еще одно тонкое напоминание о бешеном бегстве Татьяны к ручью в гл. 3, XXXVIII (см. мой коммент. к Ах! в стихе 5).
14 …и что ж? — Риторическая фигура, означающая здесь: «И что же, вы думаете, произойдет теперь?» Ср. гл. 5, VII, 1.
XIII
3 …от косматого лакея… — В XIX в. (почти на всем протяжении его) среди юных дам благородного происхождения было принято прогуливаться со своею гувернанткой или dame de compagnie[612] в сопровождении ливрейного лакея. Еще в 1865 г. у Толстого в «Анне Карениной» (ч. I, гл. 6) перед нами предстает маленькая княжна Китти Щербацкая (одна из внучек Татьяны), прогуливающаяся по Тверскому бульвару в Москве с двумя своими старшими сестрами и Mlle Linon, причем все четверо «в сопровождении лакея с золотой кокардой на шляпе». Для передачи значения эпитета «косматый» можно позаимствовать шекспировского «rugged Russian bear»[613] («Макбет», III, IV, 100).
12 …стремнины… — Забавно, что даже русская зима пришла к Пушкину через французских поэтов или через английских во французском переложении. В данном случае приходит на ум «Зима» Томсона, стихи 300–301: «…гигантские стремнины, / Разглаженные снегом…»
13 …занесены… — То же самое слово повторяется в строфе XV, 8 (занесен).
XIV
6 …в хрупком снеге… — Принятая форма предложного падежа — в снегу. Хрупкий обычно означает «ломкий». Но здесь это слово образовано от глагола «хрупать», то есть издавать хрустящий, трескучий звук. Вяземский в стихотворении «Первый снег» (см. цитату в коммент. к гл. 5, III, 6) использует для снега тот же эпитет. См. также у Крылова в его восхитительной и поэтичной басне «Мот и ласточка» (1818; «Басни», кн. VII, № IV, стихи 19–22):
XV
1—3 …проворно… покорна… — Эта рифма кажется предвестницей столь же неточной рифмы из строфы XLIV: задорный… проворно (см. коммент. к гл. 5, XLIV, 3).
Варианты
9—10 Подготавливая издание 1838 г., Пушкин записал (ПД 172):XVI
4 Как на больших похоронах… — Возможно, воспоминание о похоронах онегинского дяди (гл. 1, LIII), о которых Татьяна слышала от кого-то из присутствовавших там. Имеются в виду шумные поминки, пир, следующий за погребением.
7 И что же! видит… за столом… — Так в издании 1837 г., вместо: И что же видит?… за столом.
14 Полу-журавль и полу-кот. — Ср. у госпожи де Сталь о Фаусте («De l'Allemagne», pt. II, сh. 23): «Мефистофель ведет Фауста к ведьме, которая командует зверями, наполовину обезьянами и наполовину котами». Весьма странно, что Шлегель, помогавший госпоже Сталь в ее трудах, не поправил этой странной ошибки. Животное, описанное Гете в сцене «Hexenküche»[614], не имеет ничего общего ни с «котом», ни с «полу-котом»; это всего лишь африканская длиннохвостая обезьяна{119} (Cercopithecus), eine Meerkatze[615].
Варианты
Судя по исправлениям в черновиках (2370, л. 83–83 об.) и в беловой рукописи (ПБ 14), у Пушкина были немалые сложности в выборе своих зверей. (См. также вариант XVII.)9—10 Отвергнутые чтения (2370, л. 83):
10 Беловая рукопись:
12 Отвергнутое чтение (там же):
13 Отвергнутое чтение (там же):
14 Черновик (там же):
XVII
1 Еще страшней, еще чуднее… — Этот стих обнаруживает забавное сходство с фразой «Curiouser and Curiouser»[616] из второй главы «Приключений Алисы в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла (1865).
3—4 Вот череп на гусиной шее /Вертится в красном колпаке… — Соблазнительно усмотреть здесь воспоминание об арзамасских обедах 1817–1818 гг. См. коммент. к гл. 5, X, 6 и гл. 8, XIV, 13.
5 Вот мельницавприсядку пляшет… — Томашевский («Временник Пушкинской комиссии». М., 1936, II) опубликовал карандашный рисунок Пушкина — ветряная мельница из Татьяниного сна и танцующий скелетик. Рисунок сделан на пушкинском экземпляре отдельного издания четвертой и пятой глав. Лопасти ветряной мельницы по-русски называются крыльями. В рукописном варианте гл. 8, XLVI Татьяна вспоминает местную ветряную мельницу (отвергнутое чтение в беловой рукописи ПБ). Это не та мельница (гл. 6, XII, 11 и XXV, 10) — судя по всему, водяная (гл. 6, XXVI, 1), близ которой Ленский пал на дуэли с Онегиным, но русскому читателю придет на память та водяная мельница, ибо ветряная ли, водяная ли, все равно она зовется мельницей. Танец вприсядку — известная русская мужская пляска. В «Днепровской русалке» (см. коммент. к гл. 2, XII, 14) один шутейный персонаж оборачивается медведем, дерево превращается в ветряную мельницу, а мешки с мукой пускаются в пляс. В юности Пушкин мог видеть эту оперу в Петербурге.
7 Лай, хохот, пенье, свист и хлоп… — Отдельное издание четвертой и пятой глав дает «Визг» вместо «Лай».
7—8 См. мой коммент. к гл. 1, XXII, 5–6, где сказано, что подобный прием становится лейтмотивом всего романа. Сказочные упыри и химерические чудовища из сна Татьяны — это те же гости из дневной жизни, которые придут к ней на именины и позже объявятся на балах в Москве, гости, погруженные во мрак ночного кошмара, и этот сон предвосхищает их выход на сцену.
***
В басне Ивана Хемницера «Два соседа» («Басни», 1779) есть сходная интонация (стихи 24–25):***
Журнальные обозреватели, которым Пушкин устраивает выволочку в примечании 31 (см. текст), заявляли, что «хлоп» и «топ» — слова неудачные и лишь полная форма «хлопанье» и «топанье» единственно правильная. Пушкин использует «хлоп» и «топ» также в балладе «Жених» (см. ниже), в стихах 139 и 137 соответственно. В 1826 г. Пушкин обработал, или сочинил, народную песню (одну из трех) про Стеньку (Степана) Разина, знаменитого волжского разбойника (и мятежного донского казака, схваченного и четвертованного в 1671 г.), которая начинается так:8 Людская молвь и конский топ! — Ср. у Прейда в «Рыжем рыбаке» (Praed, «The Red Fisherman»), стих 117:
Варианты
1 Черновики (2370, л. 83 об.):5 Черновики (2370, л. 83 об.):
XVIII
Сравним некоторые подробности и настроения сна Татьяны с концом главы 15 «Сбогара» Нодье, где Антония поверяет Жану свои видения:
«Tout, ici, étoit plein de fantômes. — On y voyoit des aspics d'un vert éclatant, comme ceux qui se cachent dans le tronc des saules; d'autres reptiles bien plus hideux, qui ont un visage humain; des géants démesurés et sans formes; des têtes nouvellement tombées… et toi, tu étois aussi debout au milieu d'eux, comme le magicien qui présidoit à tous les enchantements de la mort»[617].
12 …взорами сверкая… — В «Причуднице» Дмитриева героиня по имени Ветрана (английская Зефирина), ветреная и капризная красотка, живущая в уюте и в достатке с прекрасным мужем, но изнывающая от скуки, переносится во сне при пособничестве одной колдуньи, которая желает преподать ей урок, в дремучий лес, где на нее, «взорами сверкая», набрасывается разбойник, увозит на лошади и скидывает в реку. Это взорами сверкая в ЕО, гл. 5, XVIII, 12 — воспоминание о блистая взорами в гл. 3, XLI, 5, когда Онегин появляется пред нею, по сути дела, удовлетворяя просьбу, с которой обращалась к нему Татьяна в стихе 74 своего письма (гл. 3, перед строфой XXXII): «…сон тяжелый перерви». Теперь грезы длятся, и развитие образа Онегина катится по демоническому пути, проложенному стихом 59 ее письма. Сверкающие и блистающие взоры станут, однако, чудно нежными (Взор его очей / Был чудно нежен) в гл. 5, XXXIV, 8–9, а впоследствии вспомянется «мгновенная нежность» его очей (гл. 6, III, 2).
13 …гремя… — Производя громкий резкий шум при отодвигании стула. Стихи 12–13 связуют прошлое (гл. 3, XLI, 5) с будущим (гл. 5, XXXV, 1).
XIX
9—14 В этом босхианском наборе усы из стиха 11 могут быть как усами кого-то из фелид или щупиками артропод, так и усищами великана. Среди этих средневековых символов смутно различимы атрибуты слонов и вепрей, хвост чертова пуделя или льва.
13 Всё указует… — Та же идиоматическая форма, что и во фразе, открывающей XXI строфу гл. 1 — Все хлопает.
XX
5—7 Онегин тихо увлекает… — Критик из пушкинского примечания 32 — это Борис Федоров, который, разбирая четвертую и пятую главы (1828) в своем журнале «Санктпетербургский зритель», обвинил Пушкина в безнравственности и неблагопристойности. Глагол «увлекать», фр, entraîner, в том его употреблении, какое мы встречаем в стихе 5 <…>, несмотря на протесты Пушкина, действительно в определенной степени наводит на мысль о попытке уговорить и обольстить, что, конечно же, и подразумевается в этом пассаже. «Слагает» (англ. deposits, фр. dépose) в следующем стихе <…> и в данном контексте указывает на безвольность и покорность объекта. Значение этого глагола в данном употреблении близко к «укладывать», что означает «положить, уложить кого-либо или что-либо», добавочный оттенок, подчеркивающий обдуманность и целенаправленность онегинских действий.
10—XXI, 3 …Ленский… — М. Гершензон в своей статье «Сны Пушкина»[618] заявляет, что во сне Татьяна интуитивно понимает, что, во-первых, Ленский со всеми его стихами не более чем подрумяненный молодостью обыватель и, во-вторых, что Онегин его за это подсознательно ненавидит. Однако в сне Татьяны нет ни слова, подтверждающего правомерность подобного утверждения. «В нем [Онегине], — пишет Гершензон в своей исключительно глупой статье, — возбуждали тошноту и любовные излияния Ленского, и его стихи, и Ольга, и их пресно-приторный роман… и так человечески понятно, что в минуту досады на Ленского он дал волю своему злому чувству, — раздразнил Ленского, закружил Ольгу, как мальчишка бросает камешек в воркующих голубей!» Гершензон также ссылается на книжку С. Судиенко, которого он считает чудаком, «Тайна поэмы А. С. Пушкина „Евгений Онегин“» (Тверь, 1909), где аллегорический смысл усматривается в разнообразных подробностях сна Татьяны; к примеру, две жердочки, перекинутые через ручей, — это две прошлые встречи Татьяны с Онегиным, и т. п.
Варианты
1 Отвергнутые чтения (2370, л. 84):9—10 В отвергнутом черновике (там же) Ольга входит
XXI
1—3 См. коммент. к XX, 10.
XXII
1 Но та, сестры не замечая… — Протяжный, томный распев этого стиха — отголосок гл. 3, XXXIII, 1 — Она зари не замечает. А этот стих, в свою очередь, аукается с распевами первого стиха гл. 8, XXXI — Она его не замечает, и гл. 8, XLII — Она его не подымает. Эта тема звучит речитативом, как магическое заклинание.
12 …Мартын Задека… — Я склонен рассматривать этот персонаж как сфабрикованный в 1770 г. безымянным литературным поденщиком, швейцарским немцем, который мог произвести имя своего мудреца от цаддика (раввинское звание, означающее «особо праведный»), или от Задока, священника во времена Соломона, или от Зидеккии, fameux cabaliste[619] времен Пипина Короткого (восьмой век), доказывавшего скептикам, что все четыре стихии населены сильфами; по его просьбе они явились людям в небесах на сверкающих воздушных кораблях (как о том свидетельствует аббат Монфокон де Вийар в романе, направленном против розенкрейцеров, «Князь Каббалы, или Беседы о тайных науках» (Mont-faucon de Villars, «Le Comte de Cabalis, ou Entretiens sur les sciences secrètes», Paris, 1670). В университетской библиотеке города Базеля хранится сборник памфлетов XVIII в., озаглавленный «Historische Schriften»[620] на форзаце и «Varia historica»[621] — на обложке (в каталоге фигурирует как «Leseges. Brosch.», № 17). Мадмуазель Эжени Ланге, библиотекарь Швейцарской Национальной библиотеки, любезно предоставила мне фотостат четвертого памфлета из этого сборника. Это четырех страничное повествование под названием «Чудесное и необычайное пророчество знаменитого Мартина Задека, швейцарца из Золотурна, который на 106-м году жизни, перед смертью своей 20 декабря и после смерти 22 декабря 1769 года в присутствии своих друзей прорицал настоящее и будущее» («Wunderbare und merkwürdige Prophezeyung des berühmten Martin Zadecks, eines Schweitzers bey Solothurn der im 106ten Jahr seines Alters, vor seinem Tode den 20. Dezember, und nach seinem Tode den 22ten Dez. 1769. in Gegenwart seiner Freunde prophezeyet hat, auf gegenwärtige und zukünftige Zeiten»). В брошюре этой дается краткое описание его жизни (в 1739 г. он удалился в Альпы, жил там, питаясь одними травами, тридцать лет в благочестивом одиночестве и умер в убогой хижине неподалеку от Солера), а также пророчеств, данных им со смертного ложа (к примеру, о распаде Турции, грядущем расцвете Швеции и России, ослепительном величии Данцига, о завоевании Италии Францией, окончательном захвате Африки тремя северными государствами, гибели большей части Нового Света от потопа и конце света в 1969 г.) Эта брошюра явно имела широкое хождение: переложения ее входили в разные гадательные книги, немецкие и русские. Имя Мартина Задека (в русском Мартын Задек или Мартын Задека) появляется наряду с именами Тихо Браге и Иоганна Каспара Лафатера на титульном листе 454-страничного «Оракула» в трех томах, выпущенного в Москве в 1814 г.; но есть и множество других изданий, например «Древний и новый всегдашний гадательный оракул, найденный после смерти одного стошестилетнего старца Мартина Задека» (М., 1821) и «Новый полный оракул и чародей», содержащий «Толкователь снов» и «Предсказания Брюса и Мартына Задеки» (М., 1880).
XXIII
5 Его с разрозненной Мальвиной. — «Мальвина» — роман мадам Коттен (Paris, 1800 или 1801), согласно Л. Сайксу, автору превосходной монографии (L. Sykes, «Madame Cottin». Oxford, 1949; см. коммент. к гл. 3, IX, 8, о Малек-Аделе). Мальвина де Сорси после смерти своей подруги, миледи Шеридан (возможно, племянницы лорда Бомстона, героя Руссо), отправляется пожить в Шотландию к своей родственнице, мистрисс (это конечное — исс / — iss — французская особенность того времени[622]) Биртон, где в нее влюбляются одновременно двое — мистер Прайор, католический священник, и сэр Эдмунд, распутный тип. Злобные козни мистрисс Биртон приводят к разнообразным кошмарным и запутанным событиям, вследствие которых Мальвина теряет остатки своего разума. Судя по отвергнутому черновику стиха 5 (2368, л. 49 об.: «…с русскою Мальвиной»), Пушкин мог иметь в виду русское переложение, появившееся в 1816–1818 гг. (согласно Бродскому, с. 231), и в таком случае Татьяна вряд ли прочла бы его.
6 …за три с полтиной… — Вероятно (как отмечает Лозинский, 1937), бумажными деньгами («ассигнациями»), что равнялось бы одному рублю серебром.
8 Собранье басен площадных… — Это о дешевых книжонках, предназначенных для низших сословий — лавочников, мастеровых, полуграмотной прислуги и прочих.
9 …две Петриады… — Среди полудюжины «Петриад» (эпопей, посвященных Петру I, ничтожнейших подражаний ничтожнейшим же французским «Генриадам»), имевших хождение в те времена, было неуклюжее «Лирическое песнопение» в восьми песнях, вышедшее из-под пера князя Сергея Шихматова; будучи опубликовано в 1812 г., оно вызвало к жизни остроумную эпиграмму Батюшкова «Совет эпическому стихотворцу»:
10 Мармонтеля третий том. — В третьем томе Полного собрания сочинений Мармонтеля (Marmontel, «OEuvres complettes», Paris, 1787, 17 vols.) содержатся «Нравственные повести» («Contes moraux»), впервые появившиеся в 1761 г. (в двухтомном издании La Haye), и «Новые нравственные повести» («Nouveaux contes moraux»). В библиотеке Пушкина имелось Полное собрание 1818–1819 гг. издания[623]. Замечу, что Бродский (1950, с. 49) пишет: «Contes morales», а Чижевский (1953, с. 212) дает неверное написание фамилии автора — «Marmontelle». Связь между виршами в честь Петра I и пресными рассказами из третьего тома Мармонтеля, быть может, была подсказана Пушкину двумя строками из хорошо ему известной сатиры Жильбера «Восемнадцатый век» (1775), в которой упоминается Тома (Antoine Léonard Thomas), работавший над своей «Петреидой» («La Petréide»), эпической поэмой в честь царя Петра, так и не оконченной по причине смерти автора в 1785 г.:
Варианты
7—9 В отвергнутых черновиках (2368, л. 49 об.) книгоноша берет взамен проданных книг «Lhomond» и вокабулы да часть Левека. Здесь явно имеются в виду «Основы французской грамматики» Ломона (Charles François Lhomond, «Elémens de la grammaire françoise», Paris, 1780), претерпевшие множество изданий и редакций, и «История России» Пьера Шарля Левека (Pierre Charles Levesque «Histoire de Russie», Paris, 1782, 5 vols.), либо его же «История народов, покоренных Россией» («Histoire des différents peuples soumis à la domination des Russes», Paris, 1783, 2 vols.), имевшиеся в библиотеке Пушкина.XXIV
7—8 «Азбучный» порядок слов нарушен (в русском алфавите ж идет перед л, а последовательность слов на м должна быть такова: медведь, метель, мосток, мрак):
13 Дней несколько она потом… — Этот стих весьма необычно акцентован, здесь самый сильный слог — слово дней попадает на «понижение» и образуется ложный спондей с ударным первым слогом слова не́сколько, тогда как она и потом — слова слабые с полускадами на концах: Ú┴U─U─́U─́
XXV
1 …багряною рукою… — Эпитет «багряный» (англ. crimson, синоним — «пурпурный», англ. porphyrous) подразумевает насыщенный, темный тон красного, соответствующий французскому pourpre, но ни в коем случае не английскому purple, который переводится как «фиолетовый». «Багряная рука» производит или должна производить на русского читателя смешное впечатление, ибо гомеровская «rhododactylos Eos» — «розовоперстая заря» или «розоворукая заря» (см. взывание Симеты к луне в идиллии II Феокрита) напомнит ему багровые руки прачки (как съязвил Вяземский в одном стишке 1862 г.{120}). Какой-нибудь французский пиит написал бы: «розовые руки» (например, Казимир Делавинь / Casimir Delavigne: «Déjà l'Aurore aux mains vermeilles…»[626]). Насколько я смог разобраться (а я, признаюсь, прошелся лишь по верхам этого вопроса), было два типа классического пурпура: тирский пурпур, темно-красный, цвет крови и зари, и тарентинский, который, как говаривали поэты, соперничал с цветом фиалки. Французские поэты в использовании «pourpre», выражающего тирское понятие, дошли до того, что в их стихах зрительное восприятие цвета перестало иметь даже самое ничтожное значение; любой конкретный оттенок был заменен на некий абстрактный поток солнечного света. За ними пошли и русские, чей «пурпур» — не более чем традиционный малиновый грузного занавеса в аллегории или апофеозе. Но некогда подсиненный кубовой краской английский «пурпур», повинуясь присущему англичанам саксонскому культу цвета, более тяготел к тону сливы, бабочки-переливницы (английское имя которой — «The Purple Emperor» — «Пурпурный император»), вереска в цвету, дальних холмов — словом, к аметистовому и фиолетовому. «You violets… / By your pure purple mantles known» («О вы, фиалки… / Мы узнаем вас по вашим чисто-пурпурным мантиям»), — писал сэр Генри Уоттон (Henry Wotton, 1568–1639) в стихотворении, посвященном Елизавете Богемской. Шекспировские «long purples»[627] («Гамлет», IV, VII, 170) оборачиваются у Летурнера (Letourneur) во «fleurs rougeâtres»[628], которые, конечно, делают абсурдным их сравнение с посиневшими пальцами мертвецов из того же отрывка. Ярко-красная разновидность пурпурного все же встречается у Шекспира и других поэтов его времени, но истинный ее расцвет, по счастью недолгий, приходится на эпоху псевдоклассицизма, когда Поуп, будто по умыслу, сообразуется с французским употреблением «pourpre». Ученик Поупа Байрон последовал примеру учителя, и Пишо вряд ли можно упрекнуть в неверном выборе цвета, когда он переводит из «Дон Жуана», II, CL, 2–3 («…the lady, in whose cheek / The pale contended with the purple rose»[629]): «…la jolie personne, sur les joues de laquelle le vermillon de la rose semblait le disputer à la pâleur des lis»[630]. Такой перевод (куда автор его непроизвольно засунул обязательную спутницу бледности — лилию, получив при этом банальнейший литературный оборот) отождествляет пурпур с цветом крови.
1—4 В одной из своих «Вздорных од» Александр Сумароков (1718–1777), один из значительных стихотворцев своего времени, спародировал образность Ломоносова:
Варианты
5—10 Черновики (2368, л. 43 об.), стихи 5–6:XXVI
2—12 Пустяков… — Расхожие комедийные фамилии, у которых есть очевидные двойники в английской литературе: Пустяков (потомок фонвизинcкого Простакова, «мистера Нодди» (noddy — простак, дурень), соответствует англичанину «мистеру Трайфлу» (triffle — пустяк), что славно контрастирует с его тучностью; Гвоздин подобен «сквайру Клауту» (clout — затрещина), Скотинин (дядя фонвизинского Недоросля по материнской линии, см. коммент. к гл. 1, XVIII, 3) — «мистеру Брутишу» (brutish — зверский, звероподобный); Петушков — это «Young Cockahoop» (хвастливый петушок) и, наконец, Флянов — «Judge Flan» (судья Флан) — вся эта компания гротескных персонажей только и ждет Гоголя, который перенесет их из простой комедии свинских нравов и Хогартовых рыл в свой мир поэтических фантазий.
9 Мой брат двоюродный, Буянов [ «мистер Рауди» (rowdy — скандалист, буян)].. — герой поэмы «Опасный сосед» (содержащей 154 александрийских стиха) Василия Пушкина (1770–1830), приходившегося нашему поэту дядей, а его отцу Сергею Пушкину — старшим братом. Юный племянник в стихотворении 1814 г. «Городок» (написанном трехстопным ямбом) расточал дяде похвалы за эту поэму, на удивление удачную, а Баратынский в эпиграмме 1826 г. язвительно замечает, что лишь сделка с дьяволом могла бы объяснить столь внезапный всплеск таланта у такого вялого и неловкого версификатора, коим Василий Пушкин слыл прежде (и остался после) «Опасного соседа»{122}. Эта нескромная поэма — скорее галантная во французском смысле слова, нежели скабрезная (хотя в ней полно отечественных хулиганских словечек), была написана в апреле 1811 г. и весело кружила меж литераторов и bons vivants[632], которые заучивали ее по спискам столь твердо, что в 1815 г. один русский дипломат (барон П. Шиллинг), испытывая как-то в Мюнхене русские литографские станки, с легкостью тиснул ее по памяти — и тем самым взял на себя ответственность за первое печатное издание![633] Второе, лейпцигское издание 1855 г. было сделано по рукописи, охотно предоставленной автором в 1830 г. Первое в России — издание Бурцева, Петербург, 1901 г. При составлении своих примечаний я пользовался московским изданием 1918 г. («Библиофил») и петербургским 1922 г. («Атенеум»). Поэма начинается так:
10 В пуху… — Этот «пух» — обычная деталь в описании опустившегося русского человека; последствие пьяного сна в одежде в грязном помещении на дырявой перине. Эльтон понял в пуху как «рыльце в пуху», а у мисс Радин еще бо́льшая: нелепица — «небритый»! Сполдинг засовывает пух в «пальто на вате», а мисс Дейч посыпает им буяновскую шевелюру.
Варианты
2 В отвергнутом черновике (2368, л. 42) Пустяков прозывается Тумаковым («мистер Уэк», англ. whack — тумак, удар).5—12 Черновик (2368, л. 43):
XXVII
1 С семьей Панфила Харликова… — Панфил — простонародная форма имени Памфилус (сирийский святой). Харликов — фамилия комедийная («мистер Тротл», англ. throttle — глотка), образована от слова «харло» (диалектная форма слова «горло», аналогичная французскому — gosier), от которого, в свою очередь, происходит глагол «горланить» (или «харлить»), означающий «кричать изо всех сил» («à plein gosier»[635]):
6 …куплет. — Не «couplet» (рифмованное двустишие, термин из практики английского стихосложения), а строфа в несколько строк, иногда с рефреном. Пушкин называл куплетами даже строфы ЕО. Здесь употребление французское (см. также коммент. к гл. 4, XXXV, 8).
8—13 Réveillez-vous, belle endormie… belle Nina…[636]— Забавно, что в некотором смысле Татьяна и есть эта спящая красавица, и она не вполне пробудилась от своего волшебного сна, предвестника этих гротескных гостей. Здесь имеется в виду одно из многих подражаний «Спящей красавице» («La Belle Dormeuse», ок. 1710 г.), приписываемое Шарлю Ривьеру Дюфрени (Charles Rivière Dufresny, 1648–1724), который (согласно Филоксене Буайе) сочинял мелодии для своих пьес, не зная нот, и напевал их композитору Никола Раго де Гранвалю (Nicolas Ragot de Grandval, 1676–1753), писавшему по ним партитуру. В той версии, которую, возможно, имел в виду Пушкин, первый и третий стихи первого четверостишия были (согласно Томашевскому, в П. и его совр. , 1917, VII, с. 67): «Réveillez-vous, belle endormie» и «Dormez profondément, ma mie»[637]. Вот текст, опубликованный Буайе в книге «Французские птиметры» (Boyer, «Les Petits Poètes français», 1861, III, p. 129):
Вариант
1—2 В исправленном черновике (2368, л. 43) француз сопровождает ветреную вдову сорока лет, госпожу Лазоркину («миссис Эжур», фр. azure — лазурь).XXVIII
6 Музыка полковая! — Военный оркестр.
9 Девчонки прыгают… — См. коммент. к гл. 4, XLI, 12.
10 Но кушать подали. — Лакей обычно объявлял: «Кушать подано».
13 …крестясь… — Перед трапезой русские, собрав пальцы щепоткой, осеняют грудь свою крестом, опускаясь на стул (ловко пододвинутый стоящим за спиной лакеем) Делается это машинально (головы не склоняются, благодарственная молитва не произносится), как машинально проверяют, в порядке ли пуговицы.
XXIX
4 Да рюмок раздается звон. — Скорее, стопок с водкой, нежели бокалов с вином.
5—8 Ритм этих строк, особенно в подлиннике, весьма схож со свифтовским; ср. с «Дневником современной дамы» («The Journal of a Modern Lady»), стихи 174–178:
9 Вдруг двери настежь. — Имеется в виду двустворная дверь (фр. porte à deux battants).
10—11 «Ах, Творец?» /Кричит хозяйка… — Сполдинг допускает смешную и невероятную ошибку: «„Ах! / Наконец-то автор [Ленский]!“ — вскричала мама».
12—13 …всяк отводит /Приборы, стулья. — Здесь присутствует некая двусмысленность, поскольку этот глагол кроме «отодвигает в сторону» может также означать «предназначает», «выделяет»; но поэт добавил бы «им», если б желал сказать, что приборы и стулья готовились для только что прибывших двух друзей теми гостями, кто теснится.
13 Приборы; 14 друзей; XXX, 1 Сажают прямо против Тани. — Аллитерации на пр и первом др (на смену которому придет тр) подготавливают изумительную инструментовку следующих строк, где звуки, передающие грохот отодвигаемых стульев, в конце XXIX повторяются, но уже в новом эмоциональном ключе (XXX, 2–3):
XXX
1—5 См. коммент. к XXIX, 13.
6 В ней страстный жар… — Отдельное издание четвертой и пятой глав дает тайный вместо чрезмерного страстный.
Вариант
7—14 В варианте (2368, л. 41), изобилующем переносами, Пушкин сначала собирался заставить Татьяну вести себя так, как повела бы себя более заурядная героиня:XXXI
<…>
XXXII
4 …пирог — Пирог с мясом или с капустой был важной составной частью старомодного именинного пиршества.
7 …блан-манже… — В это желе из миндального молока (старинный французский и английский десерт, не путать с нашим современным «blancmange») могли добавляться искусственные красители. Наличие его (а также русского шампанского) на праздничном столе госпожи Лариной свидетельствует как о старосветском стиле ее домашнего уклада, так и о сравнительной скудости средств. В рассказе Пушкина «Барышня-крестьянка» (1830) прислуга одного состоятельного помещика получает на сладкое «блан-манже синее, красное и полосатое». В Англии XVIII столетия на званых обедах модно было подавать к столу целые пейзажи из разноцветного бланманже.
8 Цимлянское — Шипучее вино из станицы (казацкого селения) Цимлянской, на Дону.
11 Зизи… — Зизи Вульф, соименинница Татьяны{124}. Отношениям Пушкина с семейством Осиповых, его деревенских соседей, непросто найти параллель в анналах литературных амуров. За годы вынужденной жизни в деревне (с августа 1824 по сентябрь 1826 г.), в Михайловском Псковской губернии и позднее, во время наездов к Вульфам в их поместье в Тверской губернии, он ухаживал за пятью или шестью представительницами этого рода — в Малинниках, принадлежавших Николаю Вульфу, в Павловске, имении Павла Вульфа, и в Бернове, имении Ивана Вульфа. Среди них, во-первых, сама помещица Прасковья Осипова, урожденная Вындомская (1781–1859), владевшая Тригорском, или Тригорским (Тригорское), расположенным близ пушкинского имения в Псковской губернии, а также Малинниками в Тверской губернии, примерно в двадцати пяти милях от Старицы. Она пережила двух мужей, Николая Вульфа (ум. 1813) и Ивана Осипова (ум. 1822{125}). Подписывалась она на полурусском, полуфранцузском — сначала Prascovie de Windomsky, затем Prascovie Woulff и, наконец, Prascovte d'Ossipoff. Неясно, имел ли Пушкин роман с нею, но почти нет сомнений, что она была влюблена в него. Была также Зина, или Зизи, или Euphrosine, или Euphrasie (французские формы имени Евпраксия) — Зизи Вульф (1809–1883), младшая дочь госпожи Осиповой. Пушкин писал ей всяческие стихи на случай и из Михайловского сообщал ее брату в Петербург в конце октября 1824 г.{126}, что у него, Александра Пушкина, мужчины двадцати пяти лет от роду, и у Зизи, девицы пятнадцати лет, талии одного размера. Судя по сохранившемуся силуэту, в то время она была полноватой, и сравнение в гл. 5, XXXII со стройной рюмкой было шуткой. У Пушкина был с ней мимолетный роман в 1829 г. В 1831 г. она вышла замуж за барона Вревского. Св. Евпраксия празднуется в день св. Татьяны, и тень Зизи появляется на именинном обеде у Лариных в вымышленный четверг, «12 января 1821», за два дня до вымышленной истории гибели Ленского. Настоящая же Зина Вревская во время визита в Петербург обедала 26 января 1837 г. с Пушкиным и его сестрой накануне роковой дуэли. У Зизи была старшая сестра, Анна, Annette Вульф (1799–1857), которая страстно и беззаветно обожала Пушкина и которую он хладнокровно и цинично совратил в 1825 г. В разгар романа, в начале февраля 1826 г., мать спровадила ее в Малинники, откуда та посылала Пушкину душераздирающие письма. Была и еще одна Анна, Netty Вульф, дочь Ивана Вульфа и кузина Аннетты и Зизи. Это о ней позже писал Пушкин Алексею Вульфу, брату Аннетты и Зизи «нежная, томная, истерическая Netty»{127}. Была еще Алина, Александра Осипова, падчерица П. Осиповой, дочь ее второго мужа от предыдущего брака (и возлюбленная Алексея Вульфа, 1805–1881, повесы и автора известных дневников), в замужестве Беклешова. Она была предметом страсти Пушкина параллельно с вышеупомянутыми барышнями, но расцвет их отношений приходится на осенние сезоны 1828 и 1829 гг., когда Пушкин наведывался в имения Вульфов{128}. Наконец, была еще и племянница госпожи Осиповой, Анна Керн (1800–1879), дочь Петра Полторацкого и сестры Николая Вульфа. Первым мужем Анны, за которого она вышла в ранней юности, был генерал-майор Ермолай Керн (1765–1841). Пушкин тщетно добивался ее летом 1825 г., когда она гостила в Тригорском. Вскоре после этого она завела шашни со своим кузеном, Алексеем Вульфом, и лишь в феврале 1828 г. в Петербурге действительно стала любовницей Пушкина.
11 …кристал… — Здесь означает «хрустальный бокал».
Вариант
1—12 В черновике (2370, л. 40 об.) упоминается, по-видимому, не Зина Вульф, а Елизавета Воронцова{129}:ХХХIII
XXXIV
XXXV
3 <…>
6 Сосед сопит перед соседом… — Здесь и в других местах «сосед» употребляется в смысле «сосед-помещик», владелец земель в той же местности.
7 Подсели дамы к камельку… — Глагол «подсесть» сочетает в себе значение приближения к некоему месту и усаживания. См. гл. 7, XLIX, 11: К ней подсел — «[приблизился к ней и] сел рядом».
11 ломбер… — Карточная игра испанского происхождения, популярная в Европе в XVII и XVIII вв. Она часто упоминается в сатирических стихах. См. «Игрок ломбера» Василия Майкова, поэму в трех песнях (см. мой коммент. к гл. 8, Iа, 3).
13—14 Я сознаю, что эта кода с трудом скандируется в переводе, будучи испорчена двумя переносами, коих нет в подлиннике. Но здесь, как и повсюду, я принес мелодику в жертву точности. Однако в следующей строфе перенос есть и в подлиннике.
Вариант
11—12 В черновике (2370, л. 39 об.) «бостон и квинтич» манят пожилых гостей, а «быстрый экарте» приходит на смену старым играм. Относительно игры в бостон см. коммент. к гл. 1, XXXVIII, 11. Экарте не нуждается в разъяснениях, а квинтич, возможно, является предшественником винта — русской карточной игры, распространившейся в последующие десятилетия. Ср. «квинт», пять карт одной масти по старшинству, в пикете.XXXVI
1 …робертов [род, пад. мн. ч. слова роберт]… — По-английски rubber. Происхождение этого слова неясно, его употребление по отношению к иным играм и спорту восходит к XVI в. Во времена Пушкина французы говорили robre, a немцы — Robber. Загадочное т, которое наводит на ложную этимологию русского слова XVIII в. «роберт», на самом деле, думаю, является следствием голландского искажения слова «rubber»: een robbertje whisten.
8 Брегет. — См. коммент. к гл. 1, XV, 13.
13 Как ты, божественный Омир… — В старомодной русской поэтической речи «Гомер» звучал как Омир. В других местах поэт использует правильное Гомер. Ранее (1818–1820) он писал совершенно на французский лад — Омер. См. «Руслан и Людмила», песнь IV, стихи 147–153:
XXXVII, XXXVIII
Две следующие пленительные строфы появились только в отдельном издании четвертой и пятой глав 1828 г. Из-за нежного (хотя и совершенно неуместного) упоминания Истоминой (см. коммент. к гл. 1, XX, 5—14), Пушкин, будучи к 1833 г. уже женатым человеком, опустил эту строфу и ее продолжение в полных изданиях.XXXVII
XXXVIII
XXXIX
3 в зале; 13 в залу. — Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание на то, что найти эквивалентные названия для комнат дома в разных языках бывает до странности затруднительно. Русская зала происходит от немецкого Saal и французского salle, и уникально это русское слово тем, что оно может соответствовать всем трем родам (зал, зала, зало). Оно значит «комната для собраний», отличаясь от салона или же гостиной большей просторностью или, как в данном случае, длиною. В ней мебель (позолоченные кресла, напольные часы, консоли и т. п.) томится вдоль стен, словно дурнушки на балу, чтобы дать место танцующим. Это нечто среднее между music room (комнатой для музицирования) и обычной ballroom (бальной комнатой). Слово «зал» может означать также концертный или театральный зал.
6—7 Парис окружных городков… — Вместо Париса (сына Приама, любимчика Афродиты, возлюбленного Елены) в отвергнутой беловой рукописи находим Дюпора — Louis Duport (1781–1853), первоклассный французский танцовщик, который (как с явным неудовольствием сообщает La Grande Encyclopédie, vol. XV, «покинул Оперный театр и тайно уехал из Парижа в 1808 г., презрев свои ангажементы, дабы выступать в Петербурге», где он и протанцевал с успехом до 1812 г. Пушкин поменял Дюпора на Ловласа, пока не нашел Париса — имя, звучащее в моем переводе двусмысленно{130} (не то что в русском, где столица Франции называется Париж).
12 …Пустякову… — Поскольку в русском языке отсутствуют понятия Miss и Mistress, остается неясным, имеется в виду дама или же девица Пустякова. По логике вещей это должна быть дочь Пустякова, Miss, но в строфе XXVI, 1–2, где появляется чета Пустяковых, ни о какой дочери упоминания нет; к тому же было бы вполне в духе комедийного жанра вручить в партнерши распутнику Буянову дородную мадам Пустякову.
***
Черновики этой строфы, как и строф XL–XLV, утеряны.XL
3 Альбана... — Альбан — французская форма от Альбано или Альбани. Франческо Альбани — второстепенный итальянский художник (1578–1660), был чрезвычайно популярен в XVIII в. Приторный и притворный скромник, он набил себе руку на однообразных мифологических сюжетах в псевдоклассическом духе, во вкусе эпохи «Разума», а поскольку он никогда не изображал ни балов, ни каких-либо иных современных сюжетов, то упоминание его имени здесь можно объяснить либо тем, что Пушкин припомнил вдруг какую-нибудь «Vénus procédant à sa toilette»[646], которая могла натолкнуть его на сравнение в гл. 1, XXV, 12 (см. коммент.), или просто взял наугад имя знаменитого в ту пору художника. Следуя идеалам рококо, французские писатели XVIII в. ставили Альбано наравне с Рафаэлем (любимцем XIX в) и даже называли его «l'Anacréon de la peinture»[647]. Бездарные гравюры его картины «Phoebus conduisant son char»[648] все еще украшают меблированные комнаты центральной Европы. Печальная участь Альбано являет собой один из наиболее поразительных примеров поблекшей славы. Сегодня его почти не вспоминают, а европейская литература XVIII и начала XIX столетия полнится ссылками на его имя. Могу привести лишь несколько: Жанти-Бернар (Gentil-Bernard, 1710–1775), «Искусство любить» («L'art d'aimer»), песнь I, стихи 57–58:
XLI
1—3 …безумный… вальса вихорь… — В своем четырехстопном стихотворении в сорок строк «Оправдание» (1824) Баратынский в свойственной ему неуклюжей, но дивной манере описал «безумный вальс», в котором он попеременно кружил разных прелестниц:
11—12 Спустя минуты две, потом / Вновь с нею вальс oн продолжает. — Я попытался передать тавтологичность этой неудачной строфы. «Спустя пару минут он продолжает вальсировать с нею», — вот что хотел сказать поэт.
14 собственным глазам — Обычный галлицизм («ses propres yeux») вместо правильного «своим глазам».
XLII
8 …в городах… — Подозреваю, что это опечатка, и следует читать в городках{131}.
XLIII
Стихи 1–4 имеются в беловой рукописи. Стихи 5—14 были опубликованы в издании 1828 г. Вся эта строфа целиком была опущена в изданиях 1833 и 1837 гг.6 Канцеляриста… — Вместо ожидаемого кавалериста.
10 Чем дальше в лес, тем больше дров — гласит русская пословица, топорная, как и все пословицы; но здесь она метко бьет в цель со своим вполне уместным треском. Пушкин подчеркивает грубую вульгарность провинциальных балов.
XLIV
1 См. XXVI, 9—11 и коммент. к этим стихам.
3 …проворно… — Заметьте, как тонко вторит это проворно другому — из концовки XV, 1.
9—10 В стихотворении «Гречанке», написанном в Кишиневе (обращенном к Калипсо Полихрони, о которой говорили, что она была любовницей Байрона), Пушкин уже в 1822 г. использовал ту же интонацию:
XLV
Забавно проверить, что же делал живой Байрон в то время, как пушкинский герой танцевал, тосковал, погибал. 12 января 1821 г. ст. ст. (24 января н. ст.), когда Ленский на северо-западе России отправился на свой последний бал, Байрон в Италии, в Равенне, написал в своем дневнике: «…на Корсо встретились мне маски… они пели и плясали, „ибо завтра все умрем“». На следующий вечер, 13 января (25 января н. ст.), когда Ленский сочинял свою последнюю элегию, Байрон записал: «Еще один день прошел… но „что лучше, жизнь иль смерть, лишь боги знают“, как сказал Сократ своим судьям…» А 14 января (26 января н. ст.), в тот самый день, когда Ленский с Онегиным дрались на дуэли, Байрон отметил в дневнике. «Прискакали — разрядили пистолеты — славная стрельба». Наверное, это останется классическим примером того, как жизнь подыгрывает искусству.
11 требует коня… — Я бы посчитал, что это значит «требует своего коня», «приказывает, чтобы ему привели его коня», если бы из текста не следовало, что скорее всего Ленский с Онегиным прибыли на именины в санях последнего и теперь первому приходится брать лошадь из ларийской конюшни.
14 В отдельном издании четвертой и пятой глав (1828) читаем:
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Эпиграф
La, sotto i giorni nubilosi e brevi, Nasce una gente a cuil morir non dole.Petr.
Неполная цитата (стихи 49 и 51) из книги Петрарки «На жизнь мадонны Лауры», канцона XXVIII «О aspettata in ciel beata e bella». Со стихом 50, опущенным Пушкиным, отрывок звучит так:
I
1 Заметив, что Владимир скрылся… — «Having noticed that Vladimir had withdrawn» — но такой перевод не передает оттенка «исчезновения», содержащегося в русском глаголе «скрываться».
10—12 Ср.: Роберт Лайалл, «Характер русских и подробная история Москвы» (Robert Lyall, «The Character of the Russians, and a Detailed History of Moscow». London, 1823. P. LIII–LIV, LVII):
«На следующее воскресенье после нашего прибытия в это поместье [Грузино{132}, неподалеку от Торжка] мать господина, с которым мы вместе путешествовали, мадам [Полторацкая] устроила прием. В течение всей субботы к дому то и дело подъезжали дворянские экипажи… Хотя дом мадам [Полторацкой{133}] был весьма внушительных размеров, я недоумевал, где же вся эта компания, насчитывавшая почти пятьдесят человек, найдет место, чтобы расположиться на ночь. Вечер прошел в беседах и карточных играх, в 11 часов был подан изысканный ужин, по завершении которого началась какая-то суматоха и суета, привлекшие мое внимание. Столовая, гостиная, зала и вся анфилада комнат, в которых мы провели вечер, были превращены в спальни… Из-за недостатка кроватей… спальные места были устроены на полу, а некоторые — на креслах… На следующий день около 11 часов я нанес утренний визит в один из домов, где были размещены некоторые мои знакомые… Зала и гостиная выглядели буквально как казарма — софы, диваны и кресла были сдвинуты и покрыты спальными принадлежностями, их усталые или пребывающие в состоянии лености обитатели… с полдюжины дворян… [в одной такой берлоге], закутавшись в роскошные шелковые халаты, лежали, сидели, пили кофе и чай, курили в спертом воздухе среди ночных горшков и прочих дрянных вещей, являя взору странную пеструю картину».
II
1—3 Неподражаемый Эльтон предлагает:
3 половиной (тв. пад.) — галлицизм, moitié. Французские поэты школы sublime или cheville[659] пользовались термином «moitié» в абсолютно серьезных поэтических произведениях. Например, где-то в «Генриаде» Вольтер пишет: «Et leurs tristes moitiés, compagnes de leurs pas»[660].
8 В фуфайке… — Полагаю, это слово происходит от немецкого Futterhemd[661]. Соответствует французскому сamisole de laine[662] или gilet de flanelle[663]. В Англии XVIII в. употребляли gilet de dessousname=r664>[664] (ок. 1800), которое я использовал в своем переводе. В мое время под словом «фуфайка» обычно имели в виду «вязаный жакет» или «свитер», но с добавлением определения «нательная» фуфайка может означать нижнюю рубашку или футболку. Воображение подсказывает мне, что месье Трике остается на ночь во фланелевом жилете.
11 Одна печально… — Подозреваю, что должно быть «одна, печальна».
14 в поле… — В смысле: «в открытое пространство». Та же интонация встречается в более ранней поэме Пушкина «Цыганы», стихи 26–29:
III
9 В русском переложении С—СXII октав XXIII песни «Из Ариостова „Orlando furioso“» (а точнее, из его французского пересказа «Roland furieux»), сделанном Пушкиным в 1826 г. (см. мой коммент. к гл. 1, LIV, 4), наш поэт переводит с французского пассаж «son coeur se glace: il lui semble qu'une main froide le lui presse»[665] четырехстопным стихом:
IV
3 В пяти верстах от Красногорья… — В славянских географических названиях понятие «красный», то есть «красивый», «праздничный», иногда связано с древними представлениями о магической силе огня, весенней поре и др.; от «огненного» красного всегда легко сделать следующий шаг к «красному» в его обычном сегодняшнем смысле. Желал того Пушкин или нет, но распространенное название поместья Ленского несет в себе более глубокие связи с поверьями и ворожбой прошлого, чем скупое английское «Fairhill». Такие сочетания, как Красная Горка, ассоциируются не только с представлениями о яркой красоте природы (или, если быть более точным, с красным цветом камня, песка или сосновой коры), но и с некоторыми захватывающими дух, хотя и традиционными языческими весенними обрядами и играми, о которых так скучно пишут в трудах по антропологии.
6 В философической пустыне… — «Пустыня» — это «désert» французского псевдоклассицизма. А также «retraite». Ср.: Мармонтель, «Урок несчастья» в «Нравственных повестях»: «Tout le monde connaît la retraite philosophique qu'il s'était faite au bord de la Seine»[667].
7 Зарецкий — Некоторые любители прототипов ошибочно видят в этом образе пародию на Федора Толстого (см. коммент. к гл. 4, XIX, 5 и гл 6, VI, 5–8)
10 Cр.: гл. 2, XXXVI, 9.
13 Замечание Лернера[668] отослало меня к высказыванию Вольтера («Кандид» 1759, гл. 30): «Il n'y eut pas jusqu' à frère Giroflée qui ne rendît service; il fut un très bon menuisier, et même devint honnête homme…»[669] <…> Чижевский (с. 267) проводит здесь совершенно ошибочную аналогию с использованием Гоголем слова «даже» в «Шинели».
14 Так исправляется наш век! — Я понимаю здесь «век» скорее как «эпоху», а не как «отпущенный срок жизни» (в отличие, например, от гл. 8, X, 13); впрочем, и тот и другой смысл достаточно тривиальны. К тому же вся строка есть неуклюжий галлицизм. Ср.: Вольтер, примечание 1768 г. к началу песни IV «Женевской Гражданской войны»: «Observez, cher lecteur, combien le siècle se perfectionne»[670].
V
4 В пяти саженях… — Сажень — 7 футов; 2,134 метра; 2,33 ярда. Ярд — мера расстояния в один шаг, двенадцать шагов — принятая дистанция при дуэли на пистолетах. Байрон (согласно его биографии, написанной Муром / Moore, «Life», p. 319) мог загасить свечу выстрелом из пистолета с расстояния в двадцать шагов.
9 Как зюзя пьяный… — Пьяный, как свинья (англ. soused as a swine). По-русски «зюзя» имеет кроме «свиньи» еще несколько значений, одно из них — как раз и есть «пьяный человек», а другое — «толстый, обрюзгший». Английское существительное «souse» означает, кроме того, и соленую свинину и может происходить от латинского sal — «соль», в то время как глагол с таким же написанием мог возникнуть под влиянием французского saoûl, происходящего от латинского satietas. «Зюзя» звучит так, словно непосредственно происходит от латинского sus («свинья»), но скорее всего является звукоподражательным образованием, имитирующим сосание (ср.: susurrus). Ср.: «as drunk as David's sow» («пьян, как свинья Дэвида»; Ray, «Proverbs», 1670). Схожее выражение «как зюзя натянуся» использует Денис Давыдов{134} в своем блистательном стихотворении «Решающий вечер» (три четверостишия, написанных александрийским стихом ок. 1818 г.)3.
11 Сравнение с римским полководцем Марком Атиллием Регулом (погиб ок. 250 г. до н. э.), героем 1-й Пунической войны. Потерпев поражение от карфагенян, был отпущен в Рим с тем, чтобы предложить сенату жесткие условия мирного договора. Вместо этого выступил с настоятельным требованием продолжения войны. Вернулся в плен, как и обещал, хоть знал, что ему придется поплатиться жизнью за свой поступок.
13 …у Вери… — Кафе Вери (Café Véry) — старый ресторан в Париже, изначально (1805–1817) располагавшийся на Террасе де Фейян (Terrasse de Feuillants) в саду Тюильри и пользовавшийся особой популярностью у военных благодаря своей прекрасной кухне. Не могу понять, почему капитан Джессе в своем «Бруммеле» пишет «Vérey» и почему Сполдинг (а вслед за ним Эльтон) предлагает написание «Verrey». В «Физиологии вкуса» Ансельма Брийа-Саварэна (Anthelme Brillat-Savarin, «Physiologie du goût», 1825) упоминаются восхитительные entrées truffées[671], которые подавались у братьев Вери. Леди Сидни Морган, щеголявшая беглым, но ужасающим французским (изобилующим ошибками и идиомами, употребленными без всякого идиоматического контекста), сообщает в 1818 г. в своем дневнике «Отрывки из моей автобиографии» («Passages from my Autobiography». London, 1859, p. 52), что ее водили «обедать к Вери, в сады Тюильри».
VI
5—8 Эти строки вполне могут быть слабым отголоском того, что наш поэт хотел сказать, но не сказал о Федоре Толстом, заурядном болтуне и повесе, в течение шести лет вызывавшем у Пушкина бурную ненависть своими сплетнями (см. коммент. к гл. 4, XIX, 5).
VII
4 …враньем… — О значении глагола «врать» на языке повес того времени см. коммент. к гл. 4, XIX, 5.
5 Sed alia tempora! — «Autres temps, autres moeurs»[672] — французская пословица.
9 Из пятидесяти студентов колледжа, которых я однажды спросил (желая нарочно продемонстрировать свойственное сегодняшним молодым американцам немыслимое невежество, касающееся окружающей природы), как называется дерево (американский вяз), растущее за окном класса, дать точный ответ не смог никто: одни неуверенно предположили, что это дуб, другие промолчали, а одна девушка сказала, что, по ее мнению, это просто дерево, посаженное для тени{135}. Когда переводчик встречается с ботаническими названиями у автора, ему следует быть более точным. В гл 6, VII Пушкин описывает, как исправившийся повеса Зарецкий удалился в деревню и укрылся под сенью совершенно определенных растений. Вот анализируемая строка:
***
Первое издание сочинений Батюшкова в двух последовательно выходивших томах было осуществлено в Санкт-Петербурге в 1817 г. и называлось «Опыты в стихах и прозе». Константин Батюшков родился в 1787 г. Его первое опубликованное стихотворение «Мечта» было написано в 1802 г., последнее небольшое стихотворение, настоящий шедевр, — в 1821-м (или, как сообщает Александр Тургенев, в начале 1824-го, в период просветления сознания после прочтения последнего издания стихотворений Жуковского):12 Капусту садит, как Гораций… — Чижевский недоумевает, зачем Горация заставили сажать капусту. На самом деле это распространенный галлицизм planter des (ses) choux[678], означающий «жить в деревне». Но помимо всего прочего Гораций действительно занимался сельским хозяйством. Обыкновенно растущие в огороде olus или holus[679], среди которых вполне могла быть и brassica (капуста), встречаются в «Сатирах», кн. II, 1, 74 и VI, 64 (см. коммент. к эпиграфу ЕО гл. 2) и «Посланиях» (кн. 1, XVII, 13). В «Сатирах» (кн. II, IV, 15) содержится отдельное упоминание о caule, капусте или кочерыжках («colewort», как ее именует Дэвид Уотсон), которая «на сухой почве вырастает слаще, чем в пригородных огородах». Схожее и, возможно, исходное французское выражение planter (или cultiver) ses laitues (à Salone)[680] восходит к письму ушедшего на покой римского императора Диоклетиана, посланному из Салоны (в Далмации) его сподвижнику Максимиану; в нем говорится, что удовольствие, доставляемое выращиванием овощей собственными руками, неизмеримо выше всех радостей обладания политической властью.
VIII
2 …сердца в нем… — «Сердце» употребляется здесь в значении вместилища нравственных достоинств — великодушия, чуткости, честности — всего того, чего лишен Зарецкий. Ср.: «man of heart», «homme de coeur». Чуть дальше слово «сердце» означает «гнев» («младое сердце» Ленского — XI, 4). Расположение шахматных фигур, полученное здесь Пушкиным, не соответствует плану, намеченному после первых ходов игры. Мы можем допустить, что скучающий щеголь завел знакомство с романтическим Ленским (по сути дела, заменившим рассказчика в дружеских пристрастиях Онегина), но вряд ли его закадычным другом мог стать Зарецкий, ничем не отличающийся от Буянова и обладающий всеми чертами провинциального «мерзавца», столь для Онегина неприемлемыми. С другой стороны, для развития сюжета абсолютно необходимо, чтобы Онегин знал Зарецкого и боялся его клеветнических измышлений.
11 …осклабя взор… — Глагол «осклабиться», редко употребляемый сегодня, скорее подразумевает презрительную или самодовольную ухмылку, усмешку или же вид goguenard[681], чем ту улыбку, которую, как мне кажется, имел здесь в виду Пушкин.
IX
4 Звал… на дуэль — вызывал своего друга на дуэль. «Звал» — галлицизм, appeler en duel, appeler en combat singulier[682]. В современной России, где почти ничего не осталось от понятия чести — обыкновенной личной чести (я не говорю о соревнованиях стахановцев, политической нетерпимости или националистическом «гоноре»), читатели остаются в полном недоумении относительно причин дуэли между Онегиным и Ленским и не могут понять всех ее подробностей, если только не воспринимают ее как должное, как некое действо, происходящее по законам странной «феодальной» легенды или оперного либретто. На самом же деле для благородного человека в 1820 г. во всем цивилизованном мире было совершенно естественно вызвать на дуэль того, кто вел себя по отношению к нему и его невесте так, как на балу у Лариных вел себя Онегин по отношению к Ленскому, удивительно другое — как юному Ленскому хватило самообладания не послать картель (lettre d'appel[683]) Онегину тотчас же после грубых замечаний последнего о банальных мадоннах и круглой луне, оброненных за полгода до этого. Поведение Ленского, не имея ничего общего с экстравагантной вспыльчивостью, является единственно разумным для честного человека того времени в сложившейся ситуации; странным выглядит поведение Онегина (оно противоречит тому характеру, который дал ему автор в предыдущих главах) — он не только принимает вызов, но и стреляет первым, да к тому же метит так, чтобы убить противника. Тут надобно помнить, что честь восстанавливалась не столько собственным выстрелом, сколько проявлением способности хладнокровно встретить чужой (см. коммент. к XXVIII, 7 и 14).
X
8 …в осьмнадцать лет… — см. гл. 2, X, 14 — «Без малого в осьмнадцать лет». Сколько лет было Ленскому? Конечно же, не семнадцать или восемнадцать, как сказано в шестой главе, где безрассудная горячность, побудившая его вызвать Онегина на дуэль, объявляется простительной для восемнадцати летнего мечтателя; эта возрастная характеристика выглядит столь же отвлеченно, как упоминание тринадцатилетней девочки в четвертой главе среди общих рассуждений, предваряющих рассказ об отношении Онегина к Татьяне (которой на самом деле семнадцать). И хотя одаренных мальчиков нередко отправляли в зарубежные университеты в возрасте четырнадцати или пятнадцати лет (правда, у нас есть Адольф Констана, открывающий роман следующими словами: «Je venais de finir à vingt-deux ans mes études à l'université de Göttingue…»[684]), крайне сомнительно, чтобы Ленский в восемнадцать лет собирался жениться на шестнадцатилетней Ольге; наш состоятельный молодой помещик почти наверняка уже достиг или должен был вот-вот достичь совершеннолетия; не думаю, чтобы он был моложе Онегина более чем на пять-шесть лет (последнему весной 1821-го исполнится двадцать шесть).
XI
12 И вот общественное мненье! — Первая из трех перекличек в ЕО (см. гл. 7, третий эпиграф и гл. 8, XIII, 14) с «Горем от ума» Александра Грибоедова (1795–1829), комедией в четырех действиях, написанной вольным ямбом, то есть стихами различной длины (от одного слога до тринадцати) со свободной схемой рифмовки. Приведенная строка — цитата из монолога Чацкого (4-е действие, сцена X, 284–286):
13 Пружина чести — см. также XXVIII, 14 — ложный стыд (fausse honte). Общее место в литературе того времени. Ср.: Стиль, «Зритель» (Steele, «The Spectator», 1711, № 84, 6 June):
«…принуждаемый силой Обычая-Тирана, который ошибочно зовется Делом Чести, дуэлянт убивает возлюбленного друга… Стыд — величайшее из всех зол…»и Каупер, «Беседа» (в кн.: «Стихотворения», 1782), стихи 181–182:
XII
4 сосед велеречивый… — Я обратил внимание, что Зарецкий уподобляется в сознании Пушкина герою «Опасного соседа» Василия Пушкина, Буянову (см. коммент. к гл. 5, XXVI, 9), когда тот произносит речь в борделе (стих 58):
10 Любопытная перекличка с письмом Татьяны (стих 60) и ее обращением к соннику (гл. 5, XXIV, 9—10).
13 Взвести друг на друга курок… — Отметим смещение ударения на предлог.
XIII
5 Махнул рукою — Очевидный случай, когда буквалист должен отступить (и заняться написанием подробных комментариев), — фраза описывает национальные жесты или мимику, теряющие всякий смысл при точном переводе. Русский жест, переданный в обороте «махнуть рукой» (или «рукою»), подразумевает резкое движение руки сверху вниз с выражением усталого или торопливого отказа. Если рассматривать этот жест в замедленном темпе, будет заметно, что правая рука с довольно расслабленной кистью совершает пол-оборота слева направо, а голова в это же самое время чуть поворачивается справа налево. Другими словами, жест фактически включает два одновременных движения: рука бросает то, что держала или надеялась удержать, а голова отворачивается от сцены поражения или осуждения. Таким образом, выражение «махнул рукой» невозможно перевести лишь с помощью глагола и существительного «рука», так как они не смогут передать расслабленного взмаха и его ассоциативную связь с отказом. Из моих предшественников лишь мисс Радин в какой-то мере уловила существо дела. Сполдинг (1881):
Мисс Дейч (1936):
Эльтон (1937):
Мисс Радин (1937):
8—9 <…>
10 На встречу… — Фр. à la rencontre.
12 Подобна ветреной надежде. — Ср. гл. 1, XXV, 12 — Подобный ветреной Венере, а также эпитеты к слову «надежда» в гл. 5, VII, 6—14.
XIV
9 Он смотрит в сладком умиленье… — «Il regarde avec un doux attendrissement» См. коммент. к гл. 7, II, 5.
XV–XVI
Эти две строфы (а также XXXVIII) известны лишь из публикации Я. Грота в книге «Пушкин и его лицейские товарищи и наставники» (СПб., 1887, с. 211–213; см.: Томашевский, Акад. 1937) по копии (ныне утраченной), сделанной князем В. Одоевским.XV
3 …черный сплин… — См. коммент. к гл. 1, XXXVII, 6—10 и XXXVIII, 3—4
XVI
XVII
XVIII
1—2 В 1819 г. Марселина Деборд-Вальмор (см. коммент. к гл. 3, между строфами XXXI и XXXII, письмо Татьяны, стихи 35–46) опубликовала элегию, начинавшуюся словами: «S'il avait su quelle âme il a blessée…»[685]
7—8 Ах, может быть, ее любовь / Друзей соединила б вновь! — Более того, она могла вспомнить, что Юлия д'Этанж Руссо (чей отец, мрачный барон, убил на дуэли друга, и с тех пор его постоянно мучили ужасные воспоминания) сумела воспрепятствовать дуэли между своим возлюбленным и его лучшим другом, о чем рассказывается в первой части романа.
XIX
4 …нахмуря бровь… — любопытный солецизм: правильной формой было бы множественное число — «брови».
14 «Так» — лексический аналог пожатия плечами.
XX
12—14 Барон Антон Дельвиг (6 августа 1798 — 14 января 1831), один из ближайших друзей Пушкина, незначительный поэт, автор милых идиллий и народныхпесен, искусно сложенных сонетов и нескольких блистательных дактилических гекзаметров, в которых любопытным образом сочетаются классический и народный дух, амфора и самовар. В статье И. Медведевой «Павел Яковлев и его альбом»[686] представлен очень выразительный рисунок (ок. 1820) из альбома современника, где Дельвиг изображен веселым и пьяным, взъерошенным и без очков. И вот удивительное совпадение — Дельвиг умер в десятилетнюю годовщину смерти вымышленного Ленского (который здесь сравнивается с ним накануне своей роковой дуэли); а поминки, устроенные его друзьями (Пушкиным, Вяземским, Баратынским и Языковым) в московском ресторане 27 января 1831 г., происходили ровно за шесть лет до роковой дуэли Пушкина. Именно Дельвиг (судя по записи, сделанной Пушкиным) тонко подметил, что чем ближе к небесам, тем холоднее становится поэзия, и именно Дельвиг хотел поцеловать руку Державину, когда тот посетил Лицей (см. коммент. к гл. 8, II, 3). Лучшее стихотворение Дельвига было написано и посвящено Пушкину в январе 1815 г. (опубликовано в том же году в «Российском музеуме», № 9). Шестнадцатилетний мальчик пророчит в мельчайших подробностях литературное бессмертие пятнадцатилетнему мальчику и делает это в стихотворении, которое само по себе бессмертно, — в истории мировой поэзии я не могу найти другого подобного совпадения гениального предвидения с осуществившимся предназначением:
XXI
1 Стихи на случай сохранились… — Пушкин не хранил их так же «свято», как письмо Татьяны (см. гл. 3, XXXI, 1–4). На случай — случайно.
3 Куда, куда вы удалились… — <…> Я предпочел использовать в переводе восклицание, столь часто встречающееся в английской поэзии XVII–XVIII вв.: Джон Коллоп, «Дух, Плоть» (1656):
4 Весны моей… дни — избитый галлицизм. Упомяну лишь несколько примеров, отобранных при беглом чтении: Клеман Маро, «О себе» («De soy mesme», 1537):
***
Ср.: Михаил Милонов (1792–1821), «Несчастный поэт», весьма вольный перевод «Le Poete malheureux» Лорана Жильбера (Laurent Gilbert). Второе полустишие строки 23 звучит у Жильбера следующим образом: «ô printemps de mes jours!». Последующее вяло перефразировано Милоновым (стихи 1, 12–14):***
Комментируя схожую формулу, использованную Катуллом в «Ad Manlium», забавный француз Франсуа Ноэль, убежденный, что ему удалось перевести этого поэта («Стихотворения Катулла» / «Poésies de Catulle», Paris, 1803, II, p. 439 — эта книга имелась в библиотеке Пушкина), сообщает следующее о стихе 16:«Ver… florida. Ces expressions riantes: „la fleur de l'âge, le printemps de la vie“, supposent beaucoup d'imagination dans les premiers écrivains qui s'en sont servis. Dans Pétrarque, par exemple, qui a dit fort heureusement:То были времена, когда переводом назывался элегантный парафраз, когда выражение «la langue poétique»[695] являлось синонимом «le bon goût»[696], а обладатели этого хорошего вкуса были шокированы «les bizarreries de Sakhespear»[697] (sic; Ноэль, II, p. 453), и когда Жан Батист Руссо считался поэтом. Любопытный парадокс заключается в том, что если переводы на французский современных и древних поэтов в XVIII в. были наихудшими, то переводы последующих эпох можно считать наисовершеннейшими, хотя бы потому, что для передачи зарубежной поэзии французы пользовались своей удивительно точной и мощной прозой, не сковывая себя по рукам и ногам банальными и предательскими рифмами. Уже в 1836 г. Теофиль Готье писал[698]:mais fort peu dans ceux qui les imitent. C'est ce qui rend la langue poétique si difficile. Commun ou bizarre, ces deux écueils ne sont séparés que par un sentier étroit et glissant»[694].Ch'era dell'anno, e di mia etate aprile;
«Une traduction, pour être bonne, doit être en quelque sorte un lexique interlinéaire… Un traducteur doit être une contre-épreuve de son auteur; il doit en reproduire jusqu'au moindre petit signe particulier»[699].
4 …златые дни? — Если «весна» пришла из Франции, то «златые дни» — из Германии. Жуковский в 1812 г. написал русский вариант «Идеалов» Шиллера (см. коммент. к XXIII, 8), озаглавив его «Мечты» (это слово встречается во втором стихе оригинала).
8 Нет нужды, прав судьбы закон. — Я с трудом преодолел искушение передать интонацию «нет нужды» формулой «let be» («да будет так»), но она показалась мне недостаточно точной. Следует отметить, что через десять лет Пушкин повторил конец печальной строки Ленского — в стихе 22 неоконченного стихотворения, написанного к двадцатипятилетию основания Лицея и прочитанного им 19 октября 1836 г. на ставшем для него последним собрании лицеистов. Стихотворение состоит из восьми строф по восемь строк пятистопного ямба. Последняя строка восьмой строфы не завершена. Строфическая схема рифм bааbесес (стихи 19–22):
10 Все благо… — Мой выбор при переводе этого выражения посредством лейбницевского «all is right» («все правильно») был определен Поупом, известным Пушкину по ироническому рефрену Вольтера «tout est bon, tout est bien»[702] из его полемической повести «Кандид, или Оптимизм» (Женева, 1759); см., например, гл. 10, 19, 23. Строка Поупа («Опыт о человеке», послание I, стих 294) звучит так:
XXII
8 дева красоты — псевдоклассический галлицизм, fille de la beauté; например, в начале «подражания Горацию» («Оды», кн. 1, № XVI) Этьена Огюстена де Вейли (1770–1821) в «Альманахе муз» (1808, с. 117) и отдельно изданной книге «Оды Горация» (1817).
14 супруг — еще один галлицизм в речи Ленского; буквальный перевод слова «époux», которое во французской сентиментальной литературе того времени означало не только «супруг» в современном его значении, но также «жених», «нареченный». В английской литературе существует аналогичное устаревшее значение у слова «spouse»[704]. Приди, приди (фр. viens, viens), вероятно, является приглашением посетить могилу. См. цитату в моем коммент. к XL, 14.
XXIII
1 …темно и вяло… — Тщетно пытаясь в течение нескольких лет проиллюстрировать этот очевидный галлицизм, я наткнулся на «Заметки» Шатобриана к его блистательному прозаическому переводу поэмы Мильтона «Потерянный рай» (1836):
«Souvent, en relisant mes pages, j'ai cru les trouver obscures ou traînantes, j'ai essayé de faire mieux: lorsque la période a été debout élégante ou claire, au lieu de Milton, je n'ai recontré que Bitaubé; ma prose lucide n'étoit plus qu'une prose commune ou artificielle, telle qu'on en trouve dans tous les écrits communs du genre classique. Je suis revenu à ma première traduction.»[705]Некоторое представление о том, что Пушкин подразумевал под «темно» и «вяло», можно получить из сделанной им записи на полях батюшковских «Опытов в стихах и прозе» (1815, т. II, с. 166, «Послание И. Муравьеву-Апостолу»). Стихи 77–80 относятся к автору стихотворений «Ермак» и «К Волге»:
2 Что романтизмом мы зовем… — Как случается в зоологических классификациях, когда вместо правильного названия животного в течение многих лет используется ряд устаревших, синонимичных или неточных названий, от которых невозможно ни отделаться, ни отказаться, которые не запрятать в скобки и которые со временем лишь укрепляют свои позиции, так и в истории литературы расплывчатые термины «классицизм», «сентиментализм», «романтизм», «реализм» и т. п. не сдаются и кочуют из учебника в учебник. По природной твердолобости некоторые педагоги и студенты немеют перед завораживающей силой классификаций. Для них «школы» и «течения» — все. Налагая на чело посредственности клеймо принадлежности к некоей группе, они потворствуют собственному неумению различить истинного гения. Я не могу себе представить ни одного шедевра, оценка которого в той или иной степени повышалась бы в зависимости от его принадлежности к определенной школе; и, напротив, готов назвать сколько угодно третьесортных произведений, жизнь которых искусственно поддерживается на протяжении веков только потому, что ученые приписали их какому-нибудь «течению» прошлого. Вредность всех этих терминов в том-то и состоит, что они отвлекают исследователя от сопровождаемого истинным наслаждением соприкосновения с сущностью индивидуальных художественных открытий (а только они в конечном счете значимы и непреходящи). Более того, каждый такой термин настолько зависит от многочисленных интерпретаций, что становится бессмысленным сам по себе в своей сфере классификации знания. Однако раз уж термины эти существуют и все никак не перестанут бренчать о булыжник мостовой, по которой удирают их увешанные ярлыками жертвы, пытаясь избежать грубой идентификации, мы вынуждены с ними считаться. Имея в виду цели настоящих комментариев, я готов принять следующие практические определения. «Классицистическое» — по отношению к литературному произведению нашего времени, предполагает подражание древним образцам, традиционное по форме и содержанию. В России используется термин «псевдоклассицизм» для определения анахронических подражаний, в которых древние римляне и греки носят напудренные парики. «Сентиментальное» — предполагает не более чем пролитие традиционных слез над несчастьями традиционной добродетели, изложенными в стихах или прозе. «Реалистическим» называется такое художественное произведение, в котором автор проявляет готовность назвать и описать, не опасаясь бытующих запретов, любую подробность физического или нравственного свойства исследуемого им мира. (В этом смысле ЕО не является произведением ни сентименталистским, ни реалистическим, хотя содержит элементы и того и другого; он склоняется к романтизму, пародируя классицизм.) Четвертый термин в этом ряду — «романтизм» — требует более подробного рассмотрения его основных разновидностей, известных в пушкинскую эпоху. Можно различить по меньшей мере его одиннадцать видов или стадий: 1) Примитивный, народный вид: словарь Джонсона определяет романтическое произведение («romance») как «средневековую историю о боевых подвигах». Однако «боевые подвиги» имеют своим следствием аркадскую традицию, и в Англии XVII в. романтизм совершенно определенно предполагал описание счастливого существования пастухов и удалившихся на покой рыцарей, питающихся медом и сыром. Как «боевые», так и «пасторальные» оттенки подпадают под наше первое определение романтизма, характеризующегося полетами фантазии в народной литературе в период между падением Рима и возрождением словесности. 2) «Придание красоте таинственных оттенков» (Уолтер Патер, «Понимание», постскриптум / Walter Pater, «Appreciations»). Повышенное внимание к страстям и всему фантастическому. Удалившийся на покой рыцарь оказывается некромантом; луна в расколовшемся над Аркадией небе восходит совсем не там, где обычно. Уже в 1665–1666 гг. Пепис (Pepys) описывает Виндзорский замок как «самый романтический замок в мире». В 1799 г. Кэмпбелл замечает, что «удаленность добавляет очарования этому виду». 3) Шотландский подвид с оттенком жути. Перефразируя «Менестреля» (1772) Битти (Beattie, «The Minstrel»), «непривычный, призрачный вид пейзажа, особенно в лунном свете, окрашивает фантазии в неизменно мрачные тона и создает романтическую атмосферу, располагающую к разгулу воображения и той меланхолии, которая вызывает страх перед невидимым». 4) Романтичность: «романтичный» («romanesque») человек считает романтическими такие пейзажи (земли, озера, моря), которые воскрешают в памяти его душевные переживания (любовь, дружбу, былые устремления и упования) или же описания схожих картин в популярных романах и стихотворениях сентиментальной или фантастической направленности. «Il [Fonsalbe] a rendu à mes déserts quelque chose de leur beauté heureuse, et du romantisme de leur sites alpestres»[707] (Сенанкур, «Оберман», Письмо LXXXVII). 5) Немецкий подвид (гибрид с изрядной долей сентиментализма). Грезы, видения, призраки, склепы, лунный свет. Видеоряд, уходящий в метафизику. Высокопарные чувства, выраженные вялым и туманным языком. В поэзии — идея бесконечного приближения души к смутно осознаваемому совершенству. 6) Предлагаемая учебниками обобщающая концепция, сформировавшаяся около 1810 г.: сочетание «меланхолии» как сути северной (немецкой, «оссиановской») поэтики с живостью и энергией Возрождения (например, Шекспир). Романтическое осознается как «современное и живописное», в отличие от «классического», определяемого как «древнее и монументальное», — такое понимание, кажется, стало конечным продуктом размышлений благонамеренного, но трудночитаемого основателя романтической школы в немецкой литературе Августа Вильгельма фон Шлегеля (1767–1845, совместно с братом Фридрихом, философом, 1772–1829), который был наставником детей мадам де Сталь (ок. 1805–1815). Он помогал ей в работе над книгой «О Германии», был возведен в дворянское достоинство, получил многочисленные награды и в 1808-м читал в Вене лекции о драматическом искусстве и литературе[708]. 7) Романтическая эпическая поэма — произведение, в котором гармонично сочетаются трагическое и комическое, высокое и низкое, святое и нечестивое, метафизические обобщения и натуралистические подробности (ср. с планом ЕО) намеченным в «Посвящении»). 8) «Романтический» как определение стиля, изобилующего живыми характерными подробностями (местный колорит, экзотические пейзажи, национальные особенности, реалистически описанные народные традиции, новые оттенки восприятий, эмоций, смысла и т. д.) и противопоставляемого в таких своих образцах, как проза Шатобриана и Виктора Гюго, расплывчатому туману сентиментализма, например пустословию Ламартина (следует, однако, отметить, что туман и меланхолия, несмотря на свою полную противоположность описанной выше стилистической яркости, тоже вполне «романтичны», и потому-то Ламартин равно фигурирует и среди романтиков). 9) Новый стиль в поэзии, свободный от классицистической строгости и традиционализма, допускающий анжамбеманы, свободные цезуры и другие вольности. 10) Литературные жанры, неизвестные древним. 11) «Современное» в отличие от «древнего» в любом литературном произведении. Эти понятия во многом пересекаются, и неудивительно некоторое замешательство Пушкина по поводу того, что в строгом смысле слова действительно зовется «романтизмом», — проблема, интересовавшая нашего поэта и его друзей писателей гораздо острее, чем нас сейчас. В наброске статьи, озаглавленном «О поэзии классической и романтической» (1825), Пушкин обвиняет французских критиков в том, что они запутывают вопрос, относя к романтизму всю поэзию, «ознаменованную печатью мечтательности и германского идеологизма» или «основанную на предрассудках и преданиях простонародных». Он утверждает, что различие между классицизмом и романтизмом может проводиться лишь с точки зрения формы, а никак не содержания. Вот его определение родов романтической поэзии: «Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими». По мнению нашего поэта, западноевропейская поэзия в мрачный период средневековья представляла собой в лучшем случае изящную безделушку, триолеты трубадуров. Однако два обстоятельства решительно повлияли на ее развитие: нашествие мавров, «внушивших ей исступление и нежность любви, приверженность к чудесному и роскошное красноречие Востока», и крестовые походы, сообщившие ей «набожность и простодушие, свои понятия о геройстве и вольности нравов походных станов». Таковы, согласно Пушкину, корни романтизма. В этой же статье, да и не только в ней, Пушкин обрушивается с резкой критикой на французский «псевдоклассицизм» в лице Буало: «Сия лжеклассическая поэзия, образованная в передней и никогда не доходившая далее гостиной <…> мы видим в ней все романтическое жеманство, облеченное в строгие формы классические». Однако в постскриптуме к наброску 1825 г. он хвалит сказки Лафонтена и «Деву» Вольтера, называя их памятниками «чистой романтической поэзии». Не следует забывать, что такие «чисто французские классицисты», как Корнель, Расин и Мольер, стояли в ряду самых любимых пушкинских писателей. В другом рукописном наброске 1830 г. Пушкин продолжает:
«Французские критики имеют свое понятие об романтизме. Они относят к нему все произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности. Иные даже называют романтизмом неологизм и ошибки грамматические. Таким образом Андрей Шенье, поэт, напитанный древностию, коего даже недостатки проистекают от желания дать французскому языку форму греческого стихосложения [это единственное заблуждение Пушкина], — попал у них в романтические поэты»{138}.
8 …идеал… — «Идеалы» Шиллера («Альманах Муз» за 1796 г.), элегия, состоящая из одиннадцати строф, включающих восемьдесят восемь строк, написанных четырехстопным ямбом, начинается так:
«Il seroit intéressant de comparer les stances de Schiller sur la perte de la jeunesse, intitulées „l'Ideal“, avec celles de Voltaire:Я последовал ее совету, но не обнаружил ничего intéressant, ее замечание оказалось совершенно неуместным. Ламартин в ночь написания стихотворения, упомянутого в коммент. к XXI, 10, осенью 1818 г. читал «Чайльд Гарольда» в неполном французском переложении, хранившемся во Всемирной Женевской библиотеке, и в конце концов «[s'endormit] de lassitude, la tête sur le volume comme sur le sein d'un ami»[711] (Lamartine, «Vie de Byron», 1865). <…>Si vous voulez que j'aime encore,Rendez-moi l'âge des amours, etc.»[710]
XXIV
4 …Веспер… — По странной оплошности Пушкин называет утреннюю звезду «Веспером» (другое название — Гесперид), хотя это имя вечерней звезды, в то время как правильное название утренней звезды — Люцифер или Фосфор{139}. Всеми этими именами древние называли планету Венеру. В некоторых областях России утреннюю и вечернюю звезду называют «зарницей» или «зорницей» (другое значение: световая вспышка вроде молнии на вечернем небе). (См.: «вечерния зарницы» в элегии Милонова, цитированной в коммент. к XLI, 1–4, и «утреннюю зарницу» в «Анне Карениной» Толстого, ч. VI, гл. 12.)
7 перелетная мятель — Эпитет означает «перелетающая с места на место», а «метель» (или «мятель» в данном случае) не «снежная буря» или «пурга», но то, что более точно называется по-русски «заметь», а именно — легкие завихрения снежной пороши, морозным ясным утром взметаемые на насте порывами ветра.
12 полы завеса — две половины полога кровати.
XXV
2 …Гильо… — Строго говоря, это имя из французских комедий. Упоминается среди типично низких имен («Пьер, Гильо и Мишель») в опыте Монтеня «Об именах», написанном около 1573 г. («Опыты», кн. 1, гл. 46). Это же имя, данное пастуху, дважды встречается в «Баснях» Лафонтена (1668–1679), кн. III, № III «Волк-пастух» («Le Loup devenu Berger») и кн. IX, № XIX «Пастух и его стадо» («Le Berger et son Troupeau»), Я думаю, Пушкин использует его здесь как фамилию (ср. «Пикар» в «Графе Нулине», 1825). У Грибоедова в «Горе от ума» (известном с 1825 г.) Чацкий упоминает беспечного француза, московского танцмейстера, которого он называет «Гильоме» (действие I, стихи 405–411). Французский переводчик Шекспира (в 20-ти томах, 1776–1783) Пьер Летурнер (1736–1788) крестился у викария Валоньи (Valognes Bass Normandie) Бернардэна Феликса Гильо; на периферии истории известны и другие Гильо.
11—14 Неуклюжий текст — Онегин «велит слуге нести» ящик с пистолетами и (велит) «лошадям [вместе с санями и кучером] отъехать в поле».
12 Лепажа — упоминание Жана ле Пажа, или Лепажа (1779–1822), парижского оружейника. Я случайно обратил внимание, что в коллекции огнестрельного оружия Рудольфа Нуннемахера[712] представлен лишь один пистолет Лепажа, и то его марка ошибочно названа автором описания коллекции «Lgiage» (хвостик «р» в «Lepage» соединен с предшествующим «е» и образует «g» вследствие ошибки переписчика).
12 …стволы роковые… — Во вдохновенном отрывке «Охота» (с. 158–163) в «Застольной беседе» Ли Ханта (Leigh Hunt, «Table-Talk», London, 1851) я нашел эпитет «смертоносные стволы» в применении к оружию охотников, «перебивающих куропаткам лапки» и «превращающих заросли кустарника в место мучительной агонии раненых пернатых».
XXVI
9 …из чувства… — Я не уверен, что английский перевод «out of feeling» в полной мере передает это русское обозначение профессиональной любви Зарецкого к порядку и тщательному соблюдению правил в делах такого рода.
XXVII
9 пожалуй — устаревающее слово, которое потеряло свой изначальный смысл «пожалуйста» (фр. s'il vous plaît), сохранив оттенок почтительной вежливости к пожеланию другого (как здесь), и постепенно сократилось до небрежного выражения принятия чьего-то предложения или допущения возможности («По- моему, можно было бы…» и т. д.). В книге «О Пушкине» (Берлин, 1937, с. 79) Ходасевич{140} проницательно заметил, что унылая подавленная интонация музыкальной фразы «Начнем, пожалуй», данная Чайковским тенору в опере «Евгений Онегин», превращает мужественного Ленского Пушкина в безвольного нытика.
XXVIII
7 Для толкователя снов все онегинское поведение в то утро подобно жуткому ночному кошмару, словно герой оказался под влиянием недавнего сна Татьяны. Нам всем известно это ощущение «опоздания» во сне, случайные «замены» (как здесь, когда слуга превращается в секунданта), «оплошности» и странное чувство неловкости, вдруг беспечно игнорируемое. Онегин ведет себя так, как никогда бы не повел, будучи в нормальном состоянии нравственного самоосознания. Проспав назначенное время, он наносит Ленскому ничем не обоснованное оскорбление, вынудив кипящего от ярости юношу ждать на ледяном ветру часа два, а то и более. По какой-то оплошности он забывает запастись секундантом, хотя знает не хуже Зарецкого, что при поединке между дворянами их секунданты должны быть представителями того же слоя общества, что и дуэлянты, и является со слугой, нанося таким образом Ленскому еще одно глупое оскорбление. Он стреляет первым и метит в противника, что также на него не похоже. Ленский безусловно намеревался убить Онегина, но последний, будучи бесстрашным, саркастичным дуэлянтом и находясь в здравом рассудке, несомненно, должен был бы воздержаться от выстрела и не только не отвечать на выстрел Ленского, но, в случае если останется в живых, разрядить пистолет в воздух. Когда Ленский падает, ловишь себя на ощущении, что Онегин вот-вот проснется (как Татьяна) и поймет, что все это был сон.
10—11 …Не засмеяться ль им, пока / Не обагрилась их рука… — Ср.: «багряная рука» зари — коммент. к гл, 5, XXV, 1–4. Остается гадать, не смеется ли тут еще и тень Ломоносова.
13—14 «Le faux point d'honneur, leur [aux gens du monde] inspire une crainte farouche, et les arrête»[713] (перевод Тургенева — Виардо).
14 ложный стыд — фр. fausse honte, «mauvaise honte». Для меня очевидно, что это банальное двустишие является реминисценцией «Посланий» Буало, III (1674), стихи 28, 37–38:
XXIX
3 …уходят пули… — Каждая из двух пуль уходит в соответствующий ствол пистолета, сечение которого представляет собой многогранник (отсюда — граненый).
4 Ср.: Байрон, «Дон Жуан», IV, XLI, 1–2:
5—6 порох сыплется. — «В первых образцах огнестрельного оружия Лепажа, — сообщает майор Поллард в своей „Истории огнестрельного оружия“ (Pollard, „A History of Firearms“, London, 1926, p. 113), — в 1818 г. наблюдалась тенденция использовать открыто насыпавшийся порох, изготовлявшийся Пюла в Париже».
8—9 За ближний пень / Становится Гильо… — На одной из известнейших и отвратительнейших картин Ильи Репина, где изображена дуэль между Онегиным и Ленским, все смехотворно неверно, включая позы и расположение противников, а Гильо, которого никак не защищает хилый обрубок дерева, стоит на линии онегинского выстрела и вполне может разделить участь секунданта, застреленного ноябрьским утром на Бэгшот-Хит в ходе неумело организованной дуэли (как о том сообщалось в «Morning Chronicle» 26 ноября 1821 г.). Сомневаюсь, чтобы «великий» русский художник читал роман Пушкина (хотя он несомненно видел оперу «великого» композитора), когда писал свою «Дуэль Онегина и Ленского» (1899){141}. Как в опере, так и в картине все оскорбительно для пушкинского шедевра. Дуэлянты стоят как два тупых манекена, выставив одну ногу вперед, демонстрируя la taille cambrée[717], и наведя друг на друга дула игрушечных пистолетиков. У Ленского та же поза, что и у юного Пушкина, читающего свои стихи Державину на другой нелепой картине (1911) того же художника. Эта постыдная мазня любовно воспроизводится во всех иллюстрированных изданиях сочинений Пушкина. «Общество имени А. И. Куинджи», присудившее Репину денежную премию в три тысячи рублей и золотую медаль за картину «Пушкин на лицейском экзамене», заявило, что не столько награждает его за саму картину, сколько компенсирует таким образом оскорбления, нанесенные ему декадентами (художниками-авангардистами).
13 Друзей… — Русская конструкция допускает здесь двоякое прочтение: «двух друзей» и «своих друзей»; однако восклицание, открывающее строфу XXVIII, похоже, исключает возможность первого толкования.
XXIX–XXX
Описываемый здесь поединок представляет собой классическую дуэль à volonté[718] по французскому кодексу, частично основанному на правилах пистолетных дуэлей Англии и Ирландии, которые были приняты в Типперэри около 1775 г. Согласно этому Клонмелскому кодексу и дополнительному положению, принятому в Голуэе, выстрелы производились по сигналу, по команде или по собственному усмотрению дуэлянтов, в последнем случае противникам разрешалось сблизиться настолько, что можно было «даже дотронуться до дула» наведенного пистолета. Широко распространенные правила дуэлей, принятые на континенте, предполагали, однако, наличие в центре полосы, которую запрещалось переходить, она называлась барьером (фр. barrière — термин происходит от древнейшей формы дуэли на пистолетах, практиковавшейся во Франции, когда сидевшие верхом противники разделялись столбиками, установленными на расстоянии десяти ярдов друг от друга и определявшими минимальное расстояние, с которого разрешалось производить выстрелы). Вот как проходил поединок. Предварительная церемония состояла не только из вызова, отправляемого в письменной форме, именовавшегося еще «картелем» (гл. 6, IX), но и из совещания секундантов; следует отметить, что последняя формальность не была соблюдена в настоящем случае, не были письменно определены и условия поединка, как того требовали установленные правила. Нет оснований полагать, что были оставлены и посмертные записки с тем, чтобы оградить уцелевшего соперника от преследований; официально дуэли были запрещены, что,впрочем, никак не влияло на их распространенность; если дуэль не заканчивалась смертельным исходом, противники не наказывались, но даже когда последствия ее оказывались роковыми, влиятельные лица в высших кругах помогали смягчить, а то и вовсе отменить такие наказания, как тюремное заключение и ссылка. Стороны прибывают на выбранное место. Секунданты отмеряют определенное количество шагов (ярдов); например, в данном случае отмеряется тридцать два ярда, после чего противники вправе уменьшить это расстояние, сходясь по сигналу навстречу друг другу (в иных случаях ограничиваются двенадцатью, а то и еще меньшим количеством шагов). Предел сближения определяется количеством шагов между конечными отметками, вследствие чего в середине площадки остается пространство шириной, скажем, шагов в двенадцать — это барьер, граница, что-то вроде нейтральной полосы, ступать на которую нельзя; обычно она отмечается сброшенными плащами, шинелями или гусарскими ментиками дуэлянтов. Секунданты заряжают пистолеты, и дуэль начинается. Противники занимают места на крайних отметках лицом друг к другу, держа пистолеты дулами вниз. По сигналу «Сходитесь!» (фр. Marchez!) они начинают сближаться и, когда сочтут нужным, могут стрелять. Онегин начинает медленно поднимать свой пистолет, когда они с Ленским делают навстречу друг другу четыре шага; после еще пяти шагов Ленский убит первым же выстрелом. Если бы Онегин, выстрелив, промахнулся, или пистолет дал осечку, или тяжелое ранение все же позволило Ленскому сделать свой выстрел, последний мог бы заставить Онегина подойти к барьеру, а потом хладнокровно и долго целиться в него с двенадцати шагов. Вот одна из причин, по которой серьезные дуэлянты предпочитали предоставлять первый выстрел противнику. Если после обмена выстрелами кровожадность противников не утолялась, они могли перезарядить пистолеты (или использовать новую пару) и начать все с начала. Подобные дуэли с возможными вариантами (например, барьер не столь часто отмечался в Англии и Ирландии) были распространены во Франции, России, Великобритании и южных штатах Америки с конца XVIII в. приблизительно до 1840 г., а в латиноамериканских и славянских странах они происходили и в наше время. Читая эту главу, не следует представлять себе медленно расходящихся, а потом резко разворачивающихся и стреляющих друг в друга противников — картина, часто изображаемая в современных фильмах и комиксах. Эта разновидность дуэли была изобретена во Франции в 1830-х гг. и пользовалась популярностью в более позднее время у парижских журналистов. Что касается деталей дуэли между Онегиным и Ленским, то ее описание сделано нашим поэтом на основе личных воспоминаний, а в смысле исхода она предвосхищает его собственную судьбу. Пушкин дрался на дуэли по меньшей мере три раза до своего рокового поединка с Дантесом. Его первая дуэль с Рылеевым состоялась предположительно между 6 и 9 мая 1820 г. в районе Царского Села (см. мой коммент. к гл. 4, XIX, 5). Вторая (в 9 часов утра на первой неделе января 1822 г. в полутора милях от Кишинева) — с полковником Старовым, командиром егерского полка, когда целиться было трудно из-за бушевавшей пурги: для первого обмена выстрелами барьеры были установлены на расстоянии шестнадцати шагов и сужены до двенадцати для второго. Весной того же года в винограднике неподалеку от Кишинева Пушкин дрался с еще одним военным, по фамилии Зубов. В результате всех этих дуэлей кровь не была пролита ни разу; подробностей о них известно очень мало, разве что в ходе первой и третьей Пушкин, кажется, разрядил свой пистолет в воздух{142}. На четвертом и последнем поединке Пушкина с бароном Жоржем Шарлем Дантесом, известным также под именем барона Жоржа де Геккерена, в половине пятого вечера 27 января неподалеку от Петербурга (на северном берегу Невы, в полутора тысячах футов к северу от Черной речки в сосновом леске неподалеку от дороги на Коломяги), стороны разошлись на расстояние в двадцать шагов и первым же выстрелом Пушкин был смертельно ранен. Условия этой дуэли таковы: 1. Les deux adversaires seront placés à vingt pas de distance, à cinq pas chacun des deux barrières qui seront distantes de dix pas entre elles. 2. Armés chacun d'un pistolet, à un signal donné, ils pourront en s'avançant l'un sur l'autre, sans cependant dans aucun cas dépasser la barrière, faire usage de leurs armes. 3. Il reste convenu en outre qu'un coup de feu parti, il ne sera plus permis à chacun des deux adversaires de changer de place pour que celui des deux qui aura tiré le premier essuie dans tous les cas le feu de son adversaire à la même distance. 4. Les deux parties ayant tiré, s'il n'y a point de résultat on recommencerait l'affaire… en remettant les adversaires à la même distance de vingt pas…[719] Шесть пунктов, из которых я процитировал четыре, были подписаны 27 января 1837 г. в половине третьего дня в Санкт-Петербурге. Двумя часами позднее Пушкин был ранен в низ живота и скончался от травматического перитонита 29 января в 2.45 пополудни. Обстоятельства, приведшие к трагической гибели Пушкина, вкратце сводятся к следующему. В 1833 г. нидерландский посланник барон Якоб Теодор ван Геккерен (Жак Тьери Борхард Анна ван Геккерен-Беверваарт, 1791–1884), возвращаясь после отпуска к месту службы в Санкт-Петербург, познакомился на постоялом дворе с молодым дворянином из Эльзаса, направлявшимся туда же. Это был Жорж Шарль Дантес (1812–1895), уроженец Кольмара, бывший одно время студентом в Сен-Сире. Согласно Луи Метману, официальному (хотя и не всегда достоверному) биографу семьи, Дантесы происходили с острова Готланд и жили в Эльзасе с XVII в., где некий Жан Анри Антеc, manufacteur d'armes blanches[720], в 1731 г. получил дворянский титул. Отца Жоржа Дантеса произвел в бароны Наполеон I. Обучение нашего героя военному делу во Франции прервала июльская революция, положившая конец правлению Карла X (1824–1830) и возведшая на престол Луи Филиппа. Дантес остался верным Карлу и отправился искать счастья ко двору царя Николая I, который симпатизировал легитимистам. Жорж Дантес и его покровитель прибыли в Петербург на пароходе 8 октября 1833 г. Пушкин, который вел в это время дневник, записал 26 января 1834 г., то есть почти точно за три года до роковой дуэли, что в гвардию принят иностранец — барон Дантес. Он познакомился с Дантесом в Петербурге в конце июля 1834 г. Наталья Пушкина после выкидыша, случившегося у нее в марте, проводила лето с двумя детьми, Марией и Александром, в поместье матери в Калужской губернии. Она вернулась в Петербург осенью и родила третьего ребенка (Григория) в мае 1835-го, а еще через год — четвертого (Наталью). Не существует доказательств, что отношения с Дантесом, влюбившимся в нее в конце 1834 г., заходили далее кокетливых бесед и вырванных украдкой поцелуев, что, конечно же, было дурно, но правда и то, что у ее мужа в это время были романы с другими женщинами, в частности с сестрой Натальи, Александрой{143}. Другая (старшая) сестра, Екатерина, была страстно влюблена в Дантеса. Летом 1836 г. Пушкины снимали дачу в пригороде, неподалеку от Черной речки (я где-то читал, что название «Черная речка», известное уже в 1710 г., происходит от специфического темного оттенка воды, возникающего оттого, что корни ольшаника, растущего на берегах, уходят в воду и придают ей темно-коричневую окраску), и Наталья с Екатериной часто видели Дантеса. Июль проходил в атмосфере billets-doux, petits jeux[721], прогулок верхом, пикников, и так случилось, что в этот месяц Екатерина Гончарова забеременела (обстоятельство, тщательно скрываемое в анналах семейства Геккерен-Дантеса, но убедительно доказанное Гроссманом в «Красной ниве», XXIV, 1929){144}. Совершенно определенно к началу осени 1836 г. стали распространяться слухи о ее возможном браке с Дантесом (теперь уже бароном де Геккереном — его истинный отец официально передал свои родительские права голландскому посланнику в апреле того же года). Также не вызывает никаких сомнений, что Дантес, как и раньше, продолжал ухаживать за Натальей Пушкиной, что оставалось источником пристального интереса grand monde[722]. Несколькими годами ранее венское общество придумало забаву — выдавать разным лицам всевозможные нелепые дипломы. Группка томных молодых людей решила возродить это развлечение в Петербурге. Один из членов этой клики весельчаков, князь Петр Долгорукий (прозванный в обществе le bancal — «кривоногий»), состряпал анонимное письмо{145}, которое было получено Пушкиным и его друзьями по почте (только что открытой в городе) 4 ноября 1836 г.:«Les Grands-Croix, Commandeurs et Chevaliers du Sérénissime Ordre des Cocus, réunis en grand Chapitre sous la présidence du vénérable grand-Maître de l'Ordre, S. E. D. L. Narychkine, ont nommé à l'unanimité Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand Maître de l'Ordre des Cocus et historiographe de l'Ordre.Я сохранил орфографию. «Секретарь» Иосиф Борх и его жена Любовь считались в свете образцовой парой, ибо «она жила с кучером, а он — с форейтером». «Достопочтенный великий магистр» — это его превосходительство Дмитрий Львович Нарышкин, жена коего Мария в течение многих лет была любовницей царя Александра I. Диплом, как полагают, намекал на то, что рогоносцем сделал Пушкина царь. Но это не так. Хотя самодержец и приметил Наталью Пушкину еще до ее замужества, скорее всего она стала его любовницей очень ненадолго, да и то после смерти нашего поэта{146}. То, что письмо написано русским, становится ясным с первых же попыток его расшифровки (например, написание французского «U» как русского «И», которое в печатном варианте является зеркальным отражением «N»), но Пушкин по так никогда и не объясненной причине счел, что оно написано Геккереном. Советские графологи доказали (в 1927 г.), что пасквиль был делом рук Долгорукого; последующие состряпанные им подделки дают достаточно сильные психологические основания для установления его авторства. Долгорукий принадлежал к кругу Геккерена и Дантеса, но именно последние, с точки зрения Пушкина, стояли за всей этой подлостью. 7 ноября Пушкин вызывает на дуэль поручика Дантеса, за чем следует суматошный период pourparlers[724], когда друг Пушкина Жуковский делает все возможное, дабы уладить дело миром; 17 ноября Пушкин забирает назад свой вызов, так как Дантес сватается к Екатерине Гончаровой, что ему давно следовало сделать, ибо к этому времени она находилась на пятом месяце беременности. Они поженились 10 января 1837 г.; 24 января у Пушкина состоялась таинственная беседа с царем{147}. В последовавшие за свадьбой две недели Дантес продолжал при каждом удобном случае оказывать Наталье Пушкиной всевозможные знаки внимания. 26 января Пушкин отправляет оскорбительное письмо голландскому посланнику, обвиняя его в том, что тот «отечески сводничал» своему «незаконнорожденному <…> сыну». Последний эпитет представляется оскорблением абсолютно необоснованным, ибо Геккерен был закоренелым гомосексуалистом, о чем наш поэт прекрасно знал. По своему официальному положению Геккерен не мог вызвать Пушкина на дуэль, зато тотчас же это сделал Дантес. Секундантом Пушкина был его старый лицейский приятель подполковник Константин Данзас, секундантом Дантеса — виконт Лоран д'Аршиак, атташе французского посольства. Дуэль состоялась в среду 27 января. Сани обоих противников подъехали к так называемой Комендантской даче около четырех часов морозного дня, когда уже начали сгущаться сумерки. Пока секунданты и Дантес вытаптывали в снегу дорожку длиной в двадцать ярдов, Пушкин, завернувшись в медвежью шубу, сидел на сугробе и ждал. Секунданты отметили барьер на расстоянии десяти ярдов своими сброшенными шинелями, и дуэль началась. Пушкин сразу сделал пять шагов и подошел к барьеру. Дантес сделал четыре шага и выстрелил. Пушкин повалился на шинель Данзаса, но через несколько секунд приподнялся и, опираясь на руку, заявил, что у него достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел. Его пистолет упал дулом в снег, и ему подали другой. Пушкин не спеша тщательно прицелился в своего противника, которому велел подойти к барьеру. Ударная сила пули, попавшей Дантесу в руку, повалила его, и Пушкин, решив, что убил противника, воскликнул «Браво!» и подбросил в воздух свой пистолет. Пушкина перенесли в двухместную карету, присланную не на шутку встревоженным голландским посланником к месту дуэли (а сам Геккерен пересел в одни из саней). Позднее Дантес сделал блестящую карьеру во Франции Виктор Гюго в своих «Возмездиях» («Les Châtiments»), кн. IV, № VI, прекрасной обличительной речи, состоящей из тридцати звучных александрийских стихов, «Сочинено 17 июля 1851 г., спускаясь с трибуны» («Ecrit le 17 Juillet 1851, en descendant de la tribune»), дает следующие характеристики членам сената Наполеона III, в том числе и Дантесу (стихи 1—2, 7):Le sécrétaire pérpétuel: Cte J. Borch[723]».
XXX
3 Походкой твердой, тихо, ровно… — Ритм угрожающего сближения противников, подчеркнутый тяжелым, глухим звучанием эпитетов, удивительным образом предвосхищен в конце первой части более ранней поэмы Пушкина «Кавказский пленник» (1820–1827), где протагонист вспоминает свои предшествующие поединки (стихи 349–352):
12 <…>
XXXI
6 …глыба снеговая… — «Глыба» предполагает массу большего объема, чем англ. lump («ком»), — нечто среднее между lump и mass («масса», «куча»). Когда у Пушкина в ЕО гл. 6, XXXI, 4–6 падение Ленского на роковой дуэли сравнивается с тем, как «медленно по скату гор, / На солнце искрами блистая, / Спадает глыба снеговая», мы вместе с русским автором представляем себе солнечный день русской зимы, но в то же время не можем не вспомнить, что когда в макферсоновском «Фингале», кн. III, Старно убивает Агандеку, она падает «словно снег, что свергается с утесов Ронана». Когда Лермонтов в «Герое нашего времени» (ч. II, «Княжна Мери») сравнивает гору Машук на Северном Кавказе (высота 3258 футов над уровнем моря) с мохнатой персидской шапкой или называет другие невысокие, поросшие лесом горы «кудрявыми», на память приходят многочисленные «косматые горы» из «Поэм Оссиана» (например, в начале поэмы «Дартула»). И когда Толстой начинает и заканчивает восхитительную повесть «Хаджи-Мурат» (1896–1898; 1901–1904) изысканным сравнением истерзанного, но не желающего гибнуть кустика репея со смертью чеченского предводителя, мы отмечаем слабое, но неоспоримое влияние повторяющейся у Оссиана фразы «они падали словно головки чертополоха» (см., например, «Суль-мала с Лумона»).
10—14; XXXII, 9—14 Поток отвлеченных образов, которыми завершается строфа XXXI, — младой певец, безвременный конец, дохнула буря, цвет… у вял, потух огонь на алтаре — есть сознательное соединение традиционных поэтических формул, с помощью которых Пушкин подражает стилю бедного Ленского (ср.: XXI–XXII, последняя элегия Ленского); однако богатое и оригинальное сравнение с опустелым домом, где закрыты ставни, окна забелены мелом и нет хозяйки (в русском языке «душа» — женского рода), завершающее строфу XXXII, — это уже голос Пушкина, образец того, на что способен он сам. В 1820-х гг. еще ни Шелли, ни Китc не были столь хорошо известны и читаемы во французских переложениях, сколь менее утонченные и легко перефразируемые Макферсон, Байрон и Мур. Когда Пушкин писал шестую главу ЕО, он, конечно, не знал «Адониса», стихотворения Шелли, написанного на смерть Китса в июне 1821 г. и опубликованного в том же году. Как и многие другие параллели, разбираемые в моих комментариях, сходство метафорического ряда, связанного со смертью Ленского, и образность «Адониса», VI, 7–9:
XXXII
1—2 Ср.: Браунинг, «После» (1855), монолог дуэлянта, убившего своего противника:
8 <…>
9—14 См. коммент. к гл. 6, XXXI, 10–14.
12—14 К 6 января 1827 г. Вяземский прочел шестую главу (привезенную Пушкиным в Москву) и сразу же пришел в восторг. С редким художественным чутьем он восхищался сравнением с покинутым домом (см. его письмо от того же числа Александру Тургеневу и Жуковскому, которые тогда были за границей). <…>
XXXIII
12 На благородном расстояньи… — Ср.: Байрон, «Дон Жуан», IV, XLI, 4–6:
XXXIV
Варианты
Черновые наброски продолжений в собрании Майкова (ПД, 155):XXXIVa
10—14 Здесь Пушкину приходят смутные воспоминания об отрывке из «Жизнеописаний» Плутарха (читанных им на французском в переводе Жака Амье), когда Цезарь в Александрии, получив голову Помпея, «ne put retenir ses larmes»[728] («Vies des hommes illustres»; «César», LIII). Именно около статуи Помпея во время заседания Сената Цезарю был нанесен (Каской) первый удар в шею, после чего совершилось убийство (там же, LXXI), — отсюда упоминание о ранении. В ПСС, 1949 (с. 612) приводится черновик, где Цезарь и его друг заменены на Кассия и Брута (стихи 10–11):
XXXIVb
10 Cт<роганов>; 13 чужой… — Граф Павел Строганов, командовавший дивизией в сражении при Кране близ Лана во Франции 7 марта 1814 г. (по н. ст.), покинул поле битвы, узнав, что его девятнадцатилетний сын Александр обезглавлен пушечным ядром. «Чужой» — согласно Тынянову (Лит. насл. 1934, т. 16–18, с. 369–370), это пушкинский bête noire[729], граф Воронцов, которому современники приписывали окончательный успех сражения у Лана 9 марта.
XXXIVc
1 Как мрачный стон, как гроба холод…XXXV
4 …сосед… — Это слово кажется здесь неуместным, если не знать, что кроме обозначения такого же помещика, живущего поблизости, оно перекликается с XII, 4 (см. коммент.).
10 клад — вероятно, ошибка, следовало бы написать «кладь». «Клад» означает «сокровище», особенно «спрятанное сокровище».
12 …бьются… — Читателю, владеющему двумя языками, следует обратить внимание, что Пушкин использует здесь тот же глагол, что и в гл. 1, XXII, 9 («бьются кони»). Более сильное беспокойство коней в этой драматической сцене требует и более экспрессивного английского глагола.
XXXVI
13 …призрак… — В специальном пушкинском выпуске (1937) русскоязычного периодического издания «Иллюстрированная Россия» (Париж) Гофман публикует факсимиле одного из немногих сохранившихся автографов шестой главы (с. 30 и 31) — страницу рукописи, принадлежащую русской даме Ольге Купрович (Виипури, Финляндия) и представляющую собой окончательный черновик или исправленную беловую рукопись гл. 6, XXXVI–XXXVII. Изменения несущественны, за исключением XXXVI, 13, где отчетливо написано слово «признак», которым следует заменить «призрак», появившийся, по справедливому замечанию Гофмана, вследствие опечатки в изданиях 1828, 1833 и 1837 гг. Ср.: «Разговор книгопродавца с поэтом»: «признак Бога, вдохновенье» (см. Комментарий, «Отвергнутые предисловия»){148}.
XXXVII
12 <…>
13 домчится — глагол соединяет в себе две идеи — быстрое движение вперед и достижение цели.
XXXVIII
Эта строфа известна лишь по публикации Грота (см. коммент. к XV–XVI):1—7 Этот образ свидетельствует о пушкинском предвидении, ибо подобные качества были свойственны превозносимым или ненавидимым журналистам 1850— 1870-х гг., таким, как радикалы Чернышевский, Писарев и другие полнтико-литературные критики гражданской направленности, — тип резкий и жесткий, еще не существовавший в 1826 г., когда писалась эта восхитительная строфа.
12 Кондратий Рылеев (1795–1826) — выдающийся декабрист, присоединившийся к движению в начале 1823 г. и казненный через повешение. Автор очень посредственных «Дум» (1821–1823) — двадцати одного патриотического стихотворения на исторические темы (с одним из них, монологом Бориса Годунова, любопытно перекликается, по крайней мере интонационно, отрывок пушкинской трагедии того же названия, написанной двумя годами позже). Перу Рылеева также принадлежит поэма «Войнаровский», посвященная Украине (Мазепа и т. д.), отдельное издание которой вышло в середине марта 1825 г. См. также коммент. к гл. 4, XIX, 5.
XXXIX
XL
5—14 Ручей и ветви сосен упрямо продолжают жить даже после смерти своего певца. В первом опубликованном стихотворении (1814) «К другу стихотворцу» Пушкин советовал обходиться без «ручьев, лесов, унылых могил». Но их атмосфера прилипчива. Следует отметить, как дух Ленского струящимся ручейком проникает во владения Онегина. И онегинский «idol mio» — последние произнесенные им в романе слова (в гл. 8, XXXVIII, 13) — в чем-то созвучны «идеалу» Ленского (гл. 6, XXIII, 8), последнему слову, написанному им у нас на глазах. Точно так же «идеал» последней строфы романа заставляет вспомнить прилагательное «идеальный» из посвящения. На протяжении всего романа мы ощущаем тайный сговор слов, перекликающихся друг с другом в разных его частях.
8—9 …струйки… / Ручья. — уменьшительное от «струи» в гл. 4, XXXIX, 2, которые вдруг превращаются в «волны» (стих 12), напоминая нам о преображениях воды в сне Татьяны (гл. 5, XI, 5—14; XII, 1–2, 13); однако, с другой стороны, «волны» в обоих случаях могут оказаться не более чем попыткой передать французское слово «ondes», не имеющее точного эквивалента в русском языке, тогда как, вообще говоря, Пушкин использует слово «ручей» в очень широком смысле, иногда превращая его в обыкновенный синоним «потока». Обратите также внимание, что выражение «есть место» (стих 5) содержит явную классическую интонацию — est locus (например, «est locus Italiae medio sub montibus altis»[730] — «Энеида», VII, 563).
5—14 (см. также XLI, гл. 7, VI–VII) Профессор Чижевский говорит (с. 270): «…эта тема [могила юноши] была использована К. Делавинем [имя которого он пишет К. Delavigne] („Messenie“)». Такого поэта не существует, а если речь идет о Казимире Делавине (Casimir Delavigne), как запоздало делается предположение в указателе, то ни он, ни кто-либо другой не писали произведения под названием «Messenie», если же имеется в виду сборник патриотических элегий Делавиня «Les Messénienes» («Мессинские элегии»), то в нем никакие могилы юношей не воспеваются.
14 (см. также XLI, 13; гл. 7, VII, 9, 12) Простота памятника — еще одна традиционная тема в ряду «цветенье — провиденье», «певец — конец». Ср. с романсом, состоящим из четырех элегических четверостиший, Андре Франсуа де Купиньи (1766–1835) «Вертер Шарлотте за час перед смертью» (А. F. de Coupigny, «Werther à Charlotte, une heure avant de mourir»), ст. III (в «Альманахе Муз», 1801, с. 106):
XLI
1—4 Ср.: Мильвуа, «Листопад», первый вариант («La Chute des feuilles», première version):
5 И горожанка молодая — Эта молодая горожанка, пастух и жницы представляют собой очень милую стилизацию. Пастух будет продолжать плести свой лапоть еще и в седьмой главе, а юная амазонка в каком-то смысле превратится в Музу главы восьмой.
8 Несется по полям… — Фр. parcourt la plaine; les champs, la campagne.
14 …нежные глаза — Увы, английский аналог «tender eyes» ныне погублен созвучием с глаголом «tenderize» («разваривать [мясо]»).
XLII
1 …в чистом поле… — Фр. clans la campagne. Карамзин (в 1793 г.) искусственно ввел в употребление оборот «в чистом поле» в смысле à la campagne, aux champs (выражение XVII столетия). Сам Пушкин в своем французском переводе одиннадцати русских песен (он использовал «Новое и полное собрание русских песен» Н. Новикова, ч. 1, Москва, 1780) передает «чистое поле» как «la plaine déserte».
XLIII
1—2 Есть что-то привлекательно парадоксальное в том, как автор признается в любви к своему герою, когда тот только что лишил жизни бедного Ленского.
4 Но мне теперь не до него. — Доверительная фраза, сочетающая сразу несколько смыслов: что автор не в настроении, что у него нет времени и что он вообще не готов говорить на эту тему. См. также коммент. к гл. 3, XXXV, 6.
5—6 «И, признаться… [автор] / Устал от своей давней возлюбленной Рифмы» — говорит Драйден в блистательном прологе (стихи 7–8) к нелепой трагедии «Ауренг-Зеб» (премьера состоялась весной 1675 г.).
XLIV
5—6 Нужно ли устаревшие или другие необычные русские выражения передавать столь же необычными английскими формулами? Существительное «молодость» имеет архаическую форму «младость», вышедшую из употребления даже в поэзии. И в ЕО, и в других сочинениях Пушкин использует обе формы и их производные («молодой» и «младой»), не различая их, но выбирая наиболее подходящую для заполнения необходимой ячейки размера. Иногда «молодой» (им. пад., ед. ч., м. р. и род. пад., ед. ч., ж. р.) или «молодая» (им. п., ед. ч., ж. р.) низводятся до роли необязательного эпитета с галльской интонацией, как, скажем, la jeune Olga (Ольга молодая), хотя мы и без того знаем, что она молода. Английское «youthful», конечно же, не столь архаично, как «младой», и его едва ли следует использовать, покуда нас устраивает «young», но есть в ЕО пассажи, в которых «младость» требует употребления «youthood» или какого-нибудь еще более архаичного слова. Так, когда в гл. 6, XLIV Пушкин оплакивает проходящую молодость и находит рифму, которая никогда бы не пришла в голову поэту нашего времени, поскольку одно из рифмующихся слов уже мертво:
7—8 …и вправду наконец / Увял, увял ее [младости] венец? — Так Пушкин отождествляет в ретроспекции тему увядшего цвета жизни Ленского (гл. 2, X, 13–14, гл. 6, XXI, 3–4 и XXXI, 12–13) с душевными излияниями собственной юности. В элегии, начинающейся словами «Я пережил свои желанья», Пушкин, двадцати одного года от роду, писал (стихи 5–8):
14 Ужель мне скоро тридцать лет? — Эта строфа (вместе с XLIII и XLV) написана 10 августа 1827 г. в Михайловском. Нашему поэту было тогда двадцать восемь лет. Ср.: Бретен, «Любови» («Les Amours»), кн III, Элегия XXII (1785):
XLV
1 полдень мой — Ср.: Жан Батист Руссо, «Оды», кн. 1, № X (ок. 1695) «tirée du cantique d'Ezéchias, Isaïe, chap. 38, verset 9 et suiv. (Ego dixi: in dimidio dierum meorum…[734])»:
XLVI
1—4 2 октября 1835 г. в Тригорском Пушкин записал это четверостишие (уже опубликованное в изданиях 1828 и 1833 гг.) вместе с цитатой из Колриджа в красный сафьяновый альбом с золотым тиснением, принадлежавший Анне Вульф, в которую наш поэт был влюблен десятью годами ранее. Он процитировал начало эпиграммы из пяти строк, написанной Колриджем в 1802 г.:
2 …сени… — Здесь, так же как в гл. 2, I, 12, имеется в виду тень от деревьев. См. мой коммент. к гл. 6, VII, 9.
8 …угол… — Англ. corner или hole представляются мне здесь не совсем точными аналогами. В других случаях для передачи уменьшительной формы «уголок» я пользовался словом «nook». См. мой коммент. к гл. 2, I, 2.
Вариант
13—14 В первом издании ЕО шестая глава заканчивалась словами (см. пушкинское примечание 40):XLVII
11—12 Среди досадной пустоты / Расчетов, дум и разговоров… — В 1828 г. в экземпляре отдельного издания шестой главы (переплетенной с предшествующими главами) Пушкин своей рукой исправил «дум» на «душ». Поправка мало меняет смысл всего этого довольно бесцветного отрывка (с очень банальным перечнем); более того, оба слова могут быть переданы по-английски одинаково — «mentalities». Пушкина, вероятно, мало заботила эта поправка, так как в строфе, прилагаемой к примечанию в полных изданиях романа 1833 и 1837 гг., восстанавливается первоначальное чтение: «дум». «Расчеты» означают «оценку», «подведение баланса» «Души», как уже указывалось, — это крепостные крестьяне. Бродский (в комментарии к ЕО; с. 250–251) в социологическом угаре выбрасывает запятую между «расчетов» и «душ», придавая последнему слову значение «крепостных душ» (как скот считался по головам, так крепостные по душам) и читает эти строки иначе:
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Эпиграфы
Москва, России дочь любима,Где равную тебе сыскать?Дмитриев
Как не любить родной Москвы?Баратынский
Гоненье на Москву! что значит видеть свет!Где ж лучше?Где нас нет.Грибоедов
Первый эпиграф взят из поэмы Дмитриева «Освобождение Москвы» (1795). стихи 11–12. В начальных строках пушкинской «Вольности», наиболее значительной из русских од (сочиненной в 1817 г.):
I
1—3 …вешними лучами… мутными ручьями — Ручьи эти текут из литературного, а не из природного источника. Во многих модных западноевропейских стихах того времени мы обнаруживаем подобные ручейки, например у Мура в «Лалла Рук» («Хорасанский пророк под покрывалом» / «The Veiled Prophet of Khorassan», 5th ed., London, 1817, p. 30): «…rills / Let loose in spring-time from the snowy hills» («…ручейки, что весною вырываются на волю с заснеженных холмов») Или более ранние: «Dissolving snows in livid torrents lost» («Тающие снега, теряющиеся в серо-синих потоках») — из «Весны» Томсона, стих 16. Но истинный их источник — Вергилий; ср.: «Георгики», I, 43–44:
«Au retour du printemps, quand du sommet des montagnes qu'elle blanchissait, la neige fondue commence à s'écouler…»[737]
4 На потопленные луга. II, 2 Весна, весна! пора любви! — Любопытная парафраза «Весны» Баратынского (шесть четырехстопных строф с рифмовкой abbab, впервые опубликовано в декабре 1822 г., в «Полярной звезде»), стихи 5—10, 28–30:
10 …за данью полевой… — <…> Ср. у Жана Антуана де Баифа (Jean Antoine de Baïf, 1532–1589) в «Развлечениях» («Passetemps», bk. I: Du Printemps, st. IX):
11 …из кельи восковой. — Общее место как в английской, так и во французской поэзии. См., например, у Гэя «Сельские забавы, георгика… мистеру Поупу» (Gay, «Rural Sports, a Georgic… to Mr. Pope», 1713, can. I, 88): «[bees] with sweets the waxen cells distend»[739] — или y Андре Шенье в «Элегиях», I (ed. Walter; XVI, «OEuvres posthumes», 1826), «Sa cellule de cire»[740]; есть и другие примеры. В своих комментариях к ЕО Бродский (с. 253) притягивает за уши некое «фольклорное» произведение, где упоминается «медовая келейка», явно принадлежащее перу какого-то захудалого русского пиита начала XIX в., начитавшегося французских поэтов или их русских эпигонов{149}.
13 Стада шумят… — Стада и гурты мычат и блеют.
II
Есть некоторые аналогии (возможно, случайные или восходящие к Шатобриану) между строфами II и III и письмами XXII–XXIV из «Обермана» Сенанкура (например, конец письма XXII: «…tout existe en vain devant lui, il vit seul, il est absent dans le monde vivant»[741]; и XXIV: «…cette volupté de la mélancolie… printems. … Saison du bonheur! je vous redoute trop dans тот ardente inquiétude»[742]). См. также пассаж из «Замогильных записок» Шатобриана, в главе о его пребывании в Джерси в 1793 г., написанной в 1822 г. («Mémoires d'outre-tombe», ed. Levaillant, pt. I, bk. X, ch. 3):
«Ce qui enchante dans l'âge des liaisons devient dans l'âge délaissé un objet de souffrance et de regret. On ne souhaite plus le retour des mois… une belle soirée de la fin d'avril… ces choses qui donnent le besoin et le désir du bonheur, vous tuent»[743].
2 См. коммент. к гл. 7, I, 4.
3 …темное… — В других изданиях: Какое томное волненье.
5 …умиленьем (тв. пад.). — Смысл этого слова точно передается только французским «attendrissment», которому английские словари предлагают чудовищное соответствие «inteneration» («разжалобленность», «смягченность»). Но русское слово скорее уж значит «melting mood» («растроганность»), «softheartedness» («мягкосердечность»), «tender emotion» («нежность») и т. п. Оно так же соотносится с «сочувствием», как «прелесть» — с «красотой» или как «увлажнившиеся глаза» — с «глазами, полными слез». См. коммент. к гл. 6, XIV, 9.
Вариант
12—13 В черновике строфы II (собр. Леонида Майкова, ПД 108) один из вариантов (очевидно, стихи 12–13) таков:III
См. мой коммент. к началу строфы II.
IV
1 Вот время… — Ср. у Томсона в «Зиме» (1726), стихи 33–35, 39:
1 …добрые ленивцы — Фр. bon paresseux. «Лень» на языке того времени означала «наслаждение внешним бездействием при сосредоточенной деятельности чувств» (Ходасевич, ок. 1930, цит. по: «Литературные статьи и воспоминания». Нью-Йорк, 1954). К тому же в слове этом есть крупица галльского смысла. Ср. оттенок восхитительной праздности в «Послании» («Epître», V) Грессэ, адресованном отцу Буганту, где автор говорит об «улыбчивой легкости» своих стихов, которыми он заслужил:
4 Вы, школы Лёвшина птенцы — Изучавшие труды Левшина (а вовсе не «крестьяне», как вообразили себе некоторые русские толкователи!). Василий Лёвшин (1746–1826), тульский помещик, плодовитый компилятор, автор более чем восьмидесяти трудов в ста девяноста томах, в том числе разнообразных трагедий и романов, а также всякой всячины, по преимуществу переведенной с немецкого, например «Очарованный лабиринт», восточная повесть в трех частях (1779–1780), и «Жизнь Нельсона» (1807). Я видел его сочинение о водяных, паровых и ветряных мельницах. В 1820-х гг. он был известен как автор многотомных компилятивных трудов по садоводству{150}, а также «Ручной книги сельского хозяйства» (1802–1804). Сейчас помнят лишь его довольно занятные «Русские сказки», «содержащие древнейшие повествования о славных богатырях [крестьянских рыцарях, силачах], сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывания в памяти приключения» (М., 1780–1783). Это единственное сочинение Лёвшина, упомянутое в «Истории русской литературы XVIII века» Д. Благого (М., 1945, с. 271–272), мнению которого я доверился, кстати дав именно такое произнесение фамилии обсуждаемого автора.
5 …Приамы… — Приам, последний троянский царь, кроткий старикан, отец более чем пятидесяти детей. В конце жизни его постигли страдания и муки. Un Priam обычно означает скорее «type d'extrême malheur»[745], а не «деревенский старец» или «сельский отец семейства», что, очевидно, в данном случае имел в виду Пушкин, подзабывший источник.
14 Тянитесь… — Неопределенная форма — тянуться. Сложно перевести все оттенки этого слова. В нем сочетаются такие понятия, как «направляться», «растягиваться», «медленно продвигаться длинной чередой». Тот же самый глагол описывает движение каравана гусей в гл. 4, XL, 12.
Вариант
4 В черновике читаем (2371, л. 3):V
2 В своей коляске выписной… — Четырехколесная открытая карета с откидным верхом. <…> Это обычная французская «calèche», которую, впрочем, американскому читателю нетрудно спутать с канадской повозкой того же названия, примитивной двухколесной колымагой (описанной, например, в словаре Вебстера (Webster's New International Dictionary, 1957). Более поздняя модификация коляски — виктория{151}.
6; VI, 5–6 Навещая могилу Ленского вместе с этой амазонкой, ближайшей родственницей пушкинской Музы, встречаем тот же décor в стиле Батюшкова и Мильвуа. Может быть, пушкинисту будет небезынтересно следующее наблюдение. В одном из лучших своих стихотворений — «Не дай мне Бог сойти с ума…» (1832){152} Пушкин намекает на свою осведомленность о безумии Батюшкова. Батюшков в элегии «Последняя весна» (1815), подражающей «Листопаду» Мильвуа (см. коммент. к гл. 6, XLI, 1–4), наградил соловья эпитетом, новым для русской поэзии (стихи 3–4):
VI
2—3 Ср.: Аддисон, «Зритель» («The Spectator», 1711, N 37, 12 Apr.): «…ручеек, что бежит чрез зеленый луг…»
5—6 См. коммент. к гл. 7, V, 6.
6 …шиповник… — Дикая европейская роза с душистыми розовыми цветами и мягкими красными плодами, Rosa cinnamomea, Linn., бедная деревенская родственница шеститысячного племени садовых роз. Цветет в июне. Бейли в «Справочнике культурных растений» (L. Н. Bailey, «Manual of Cultivated Plants», New York, 1948, p. 536) сообщает: «…в прошлом роза садовая, но бурно разросшаяся и одичавшая, произрастающая обычно близ заброшенных построек, вдоль заборов, на кладбищах и по обочинам дорог». Русские же авторы, напротив, считают шиповник предком садовых роз (М. Нейштадт, «Определитель растений». М., 1947–1948, с. 263).
10 Пришельцу… — «Пришелец» с грамматической точки зрения означает «тот, кто пришел из иного места», и возможно, Пушкин вольно использует его здесь вместо «прохожий» (лат. viator).
VII
2—4 Могила поэта, с венком и лирой, что подвешены над нею на ветвях кладбищенских деревьев, была уже воспета Жуковским в знаменитой его элегии «Певец» (1811). Она состоит из шести строф, по восемь стихов каждая, с рифмовкой abbaceec. Метрика ее необычна; она была новинкою для русской просодии: в каждой строфе за четырьмя пятистопными ямбическими стихами следуют три четырехстопных ямбических стиха, а заключительный стих — двухстопный дактиль (стихи 41–48):
9—10, 12 См. коммент. к гл. 6, XL, 14.
9—11 Описывая забытую придорожную могилу Ленского в русской Аркадии, Пушкин передает упадок и забвение двумя замечательными анжамбеманами:
12 …под… — В издании 1837 г. ошибочно напечатано над.
Вариант
1—10 В черновике этой строфы (2368, л. 36, 37):VIII
В черновике (2371, л. 4):IX
В черновике (2371, л. 4):9—14 Следует отметить, что, опустив строфы VIII и IX, Пушкин перенес эти строки в XI, 9—14.
X
1—2 …изнывая, /Не долго плакала она. — Обычное для Пушкина построение фразы (вместо того чтобы сказать: «Она не изнывала и не плакала»).
5—8 [Улан] увлек… успел… умел… — Трудно с точностью передать в переводе эту аллитерированную череду русских глаголов. <…>
13—14 С огнем в потупленных очах, / С улыбкой легкой на устах. — Чудовищная сценка. Далеко же мы ушли от первоначального образа наивной Оленьки, безгрешной прелестницы, резвящейся с юным Владимиром средь древних дерев родового парка (гл. 2, XXI). Теперь в Ольге, странным образом изменившейся после того кошмарного бала, есть что-то от коварного бесенка. Что должна означать эта улыбка легкая? Откуда у девы такой огонь? Уж не предположить ли нам — а я считаю, что так и следует сделать, — что улану несладко придется с такою невестой — хитрой нимфой, опасной кокеткой, вроде той, каковою станет жена самого Пушкина пару лет спустя (1831–1837)? Вот вам пример абсолютно ненаучного комментария.
XI
2 …глухой — Этот эпитет можно понять двояко. Когда он относится к местности (глухой край, глухая сторона), то означает «дремучий», «унылый», «мрачный», «отдаленный» и т. п.
9—14 См. коммент. к IX, 9—14.
Вариант
9—14 В одном черновике читаем (2371, л. 4 об.):XII
После предыдущих превосходных строф эта кажется весьма слабой. Как это часто случается у Пушкина, когда он обязан заботиться о сюжете и разворачивать события, которые не представляют для него особого интереса, торопливая немногословность его оборачивается набором разрозненных банальностей и простодушной нескладностью. Ни он и никто другой из его современников-романистов не овладел искусством «перехода», которое тремя десятилетиями позже предстояло отточить Флоберу.
XIII
Строфа XIII (2371, л. 5–5 об.) датирована 19 февраля [1828 г.], о чем свидетельствует надпись в верху черновика (л. 5; год дан согласно Томашевскому, Акад. 1937, с. 661).
6 …родная… — Здесь есть легкая двусмысленность, поскольку родная может означать «дорогая», но основное значение — «родная по крови», а Ольга и была Татьяне родной. Кстати, эта страстная привязанность к младшей сестре в новинку читателю, который, дойдя до восьмой главы, будет удивляться, почему же Татьяна больше не вспоминает об Ольге.
XIV
XV
1—2 Пушкин в одной заметке пишет (Болдино, 1830; черновик в МБ 2387 А — тетрадь, сшитая из отдельных листов полицией после смерти поэта, — л. 22; впервые опубликована в 1841 г.){154}:
«Критику 7-й песни в „Северной пчеле“[749] пробежал я в гостях и в такую минуту, как было мне не до Онегина… Я заметил только очень хорошо написанные стихи и довольно смешную шутку о жуке. У меня сказано:Критик [Фаддей Булгарин] радовался появлению сего нового лица и ожидал от него характера, лучше выдержанного прочих».Был вечер. Небо меркло. ВодыСтруились тихо. Жук жужжал.
2 Жук жужжал. — Имеется в виду хрущ — жук из семейства скарабеид, европейский майский жук, один из двух видов Melolontha, летающий в сумерках с настойчивым жужжанием и тупой целеустремленностью над деревенскими тропинками в мае и июне. Некоторые поэты путают его жужжание, или гудение, с шорохом бражников, на закате дня глухо шумящих над цветами; Шекспир же описывал навозного жука (Geotrupes sp.), как видно из цитаты, приведенной ниже. Но почему госпожа Дейч сочла целесообразным превратить жесткокрылое насекомое в прямокрылое (перевожу обратно на русский: «Был слышен стройный хор сверчков»), остается непостижимым, особенно если учесть, что хрущ — непременный спутник сумерек в английской поэзии. Когда Булгарин иронически приветствовал пушкинского жука как нового героя, он был не прав, — на самом деле это герой очень старый. Уильям Шекспир, «Макбет» (1623), III, II, 42–43:
Вечерние мошки на слабых крылах носятся, жужжа, над полями.[751]Роберт Саути, «К размышлению» («То Contemplation», написано в Бристоле в 1792 г., опубликовано в 1797), стихи 26–28, 31:
8—14; XVI, 1–7 Все это бесстыдно списано с «Княгини Натальи Долгорукой» Козлова (известной уже в 1827 г. и опубликованной в 1828), часть I, стихи 11–32; Пушкин лишь слегка подправил описанную слепым поэтом сцену посещения Натальей ее бывшего дома (стихи 11–13, 24–26, 28–32):
13 …сердце в ней… — Поскольку ударение в слове «сердце» падает на первый слог, а в словах его и её — на второй, «его (её) сердце» не укладывается в русский ямбический или хореический стих. Отсюда неуклюжие сердце в нем или сердце в ней, которые нередки в ЕО.
XVI
14 …барыню… — Я подозреваю здесь опечатку: вместо «барыню» должно быть «барышню», англ. miss, фр. la demoiselle{155}.
XVII
XVIII
Рассказ Анисьи (ближайшей родственницы Татьяниной няни), с его несвязицей и перескоками с Евгения на его дядю, относится к крупным творческим удачам нашего поэта. Настоящим хозяином старушки-ключницы, конечно же, был не молодой петербургский фат, а старый барин, что вечно ворчал на нее с 1780 г.{156}
2 Покойный Ленский… — Это, конечно, недопустимая форма в устах крепостной старухи. Она должна была назвать беднягу Ленского по имени и отчеству либо же сказать: «Красногорский барин». Кроме того, она должна была знать, что пал он от руки ее хозяина.
11 в дурачки. — Незатейливая карточная игра, в которую теперь в России играют обычно дети.
13 <…>
XIX
11—14 Тут следует напомнить читателю, что в 1820-х гг. Байрон совершенно обворожил умы и души европейцев. Он был романтическим двойником Наполеона, «роковой личности», которого неведомая сила влекла к недостижимым горизонтам господства над человечеством. Байрон же считался измученной душой, скитающейся в вечных поисках тихой пристани средь непроглядного тумана, как у Лебрена в «При известии о смерти лорда Байрона» (Pierre Lebrun, «En apprenant la mort de Lord Byron», 1824, II, стихи 17–20).
12 И столбик с куклою чугунной… — В старину статую называли кумиром, а статуэтку — куклой, это слово и использует здесь Пушкин. Он уже пользовался им прежде, в стихотворении «Послание к Юдину» (Павел Юдин — его лицейский приятель), написанном летом 1815 г. (стихи 22–26):
Вариант
13—14 Черновик (2371, л. 6 об.) уводит нас назад, к гл. 1, XXIV:XX
XXI–XXII
Варианты
В отвергнутом варианте XXI, 10–14 и альтернативном XXII мы знакомимся с альбомом, который Татьяна находит в онегинском кабинете.10—14 Окончание альтернативного варианта XXI в беловой рукописи (ПБ 43) таково:
XXII (альтернативная). Этот вариант в беловой рукописи (ПБ 43) читается так:
Альбом Онегина
В беловой рукописи двенадцать частей. Нумерация (без сомнения, предварительная) авторская. Рукопись хранится в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (ПБ 43)I
Заметим, что стихи 6—12 (за исключением одного слова в стихе 7) повторятся в гл. 8, IX, 9—10, 12, 11, 5–8 (именно в таком порядке), но с менее уверенной, скорее, вопросительной интонацией.
II
Варианты
1 Черновик (2371, л. 8):Отвергнутые варианты:
Беловая рукопись, отвергнутые варианты (ПБ 43):
3 NN в черновике — [господин] Е. К. (там же). Но NN — не будущий супруг Татьяны, которого Пушкин еще не вывел на сцену. Русские используют латинское N для обозначения людей или мест неизвестных, как в других языках используется X.
III
2—4 Эта «цитата» — смутный парафраз строк Корана, который Пушкин знал во французском переложении, — очевидно, относится к отрывку из суры (части) LXXIII о вечерней молитве, где строки 8 и 10, в переводе Ричарда Белла («The Qur'an», Edinburgh, 1937–1939, p. 614), гласят: «И поминай имя Господа твоего и устремись к Нему всем устремлением… И терпи то, что они [неверные] говорят, и беги от них хорошенько»[757]. В переводе Эдуарда Монте (Edouard Montet, «Le Coran», Paris, 1925, p. 236) последние слова звучат так: «…et éloigne-toi d'eux dans une retraite digne»[758].
4 См. последние слова «Памятника» (или «Exegi monumentum»), цитируемые мною в коммент. к гл. 2, XL, варианты 5–8.
IV
1—2 Подобный феномен петрификации описан также в стихах 27–28 посмертно опубликованного стихотворения из двенадцати четверостиший (начинающегося словами «Ты прав, мой друг…» — исключительно мелодичного, с байроническим уклоном; в нем Пушкин обращается к Владимиру Раевскому в 1822 г.):
V
VI
1 R.С. в черновике (2371, л. 9) — L С с отвергнутым S. М.
VII
Кроме двух измененных слов (в стихах 9 и 11), строфа эта есть зеркальное отражение гл. 3, XXVIa, 1–8 и XXVIb, 1–8.
VIII
10 Терем был подобием дамского будуара; в допетровской Руси — часть жилища, отведенная женщинам.
IX
X
1 Я вас люблю… — единственное, что есть в этой части. Гофман (П. и его совр., 1922, IX, примеч. 181) полагает, что Пушкин собирался вставить сюда некую версию выброшенной строфы XXIIIа из гл. 3 («Но вы, кокетки записные, / Я вас люблю…»).XI
[XII–XIII]
В черновике (2371, л. 8) обнаруживаются также еще две части, между II и III:[XII]
XIII
5 Ср. второй эпиграф к отрывку (ок. 1827), который, очевидно, был началом некоей поэмы, действие которой происходило в Италии. Отрывок этот открывается риторическим вопросом в духе Гете. «Кто знает край…»; первый же из двух эпиграфов взят из песни Миньоны, лейтмотива романа Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795–1796), кн. III, гл. 1. Второй эпиграф: По клюкву, по клюкву, / По ягоду, по клюкву (народная или псевдонародная частушка про сбор клюквы, Охуcoccus palustris). Это намек на каприз молодой графини Марии Мусиной-Пушкиной, любительницы вояжей, заявившей в Италии, что более всего она скучает по русской клюкве.
И. Шляпкин, «Из неизданных бумаг А. С. Пушкина» (СПб, 1903, с. 3), относит к «Альбому» также и следующий набросок:
***
Эти тринадцать или четырнадцать «частей» — все, что мы имеем от «Альбома Онегина». Теперь же вернемся к основной линии — гл. 7, XXII.XXI
XXII
5 Певца [фр. le chantre] Гяура и Жуана — Поэма Байрона «Гяур» была известна Пушкину с Онегиным в переводе Шастопалли (Chastopalli, 1820). Онегин мог отметить такой, например, пассаж:
«Les plus cruelles angoisses de la douleur seraient des plaisirs en comparaison de ce vide effrayant, de ce désert aride d'un coeur dont tous les sentiments sont devenus sans objet»[759].(Отделавшись от де Салля, Пишо заменяет «ce désert»[760] на «cette solitude»[761] в издании 1822 г.). Это кошмарное толкование стихов 957–960, где у Байрона:
«C'en est fait! jamais mon cœur ne sentira plus descendre sur lui cette fraîche rosée qui retire de tout ce que nous voyons d'aimable, des émotions nobles et nouvelles; trésor semblable à celui que l'abeille porte dans son sein [sic]!»[762]По-видимому, это должно означать следующее (I, CCXIV, 1–5):
«Les jours de l'amour sont finis pour moi: adieu les charmes des jeunes beautés, de l'hymen… J'ai perdu l'espoir d'une tendresse mutuelle!»[763]Очевидно, это соответствует следующему отрывку (I, CCXVI, 1–5):
6—7 …еще два-три романа… — Тут один из английских «переводов» (мисс Дейч) сообщает нам: «…два или три романа привозных / В обложках ярких».
Варианты
3—12 В черновиках есть два варианта. Вот первый (2371, л. 17):«Гений христианства, или Поэтическая и нравственная красота христианской религии». Часть вторая. Поэтика христианства. Книга IV: Продолжение о поэзии и ее связи с человеком. Продолжение о страстях. Рене, Франсуа-Огюста Шатобриана.
(Génie du Christianisme, ou Beautés poétiques et morales de la réligion chrétienne. Seconde partie. Poétique du Christianisme. Livre IV: Suite de la poésie dans ses rapports avec les hommes. Suite des Passions. René, par François-Auguste de Chateaubriand).В пиратском же издании (Paris, 1802) повесть вышла под названием «Рене, или Следствия страстей» («René, ou les Effets des passions»). В следующем, авторизованном издании (Paris, 1805) «Рене» печатается вместе с другой повестью — «Атала» (ставшей главой «Гения», впервые опубликована в 1801 г.). В дебрях Луизианы, сидя под сассафрасовым деревом, Рене, изгнанный за пределы Франции, «un jeune homme entêté de chimères, à qui tout déplaît, et qui s'est soustrait aux charges de la société pour se livrer à d'inutiles rêveries»[769], делится с отцом Суэлем воспоминаниями о своем романтическом прошлом[770]:
«Mon humeur étoit impétueuse, mon caractère inégal. … Chaque automne je revenois au château paternel, situé au milieu des forêts, près d'un lac, dans une province reculée»[771].Ритм и яркость речи восхитительны — сам Флобер не сказал бы лучше.
«Tantôt nous [Рене и его сестра Амели] marchions en silence, prêtant l'oreille au sourd mugissement de l'automne, ou au bruit des feuilles séchées, que nous traînions tristement sous nos pas; tantôt, dans nos jeux innocens, nous poursuivions l'hirondelle dans la prairie, l'arc-en-ciel sur les collines pluvieuses…»[772]Путь вниз по склонам этих холмов, скрытых дождевою завесою, ведет прямиком в новый мир художественной прозы. Меланхоличный и нежный рассказчик после смерти отца бродит под гулкими сводами некоего монастыря, где он почти уж собирается укрыться от мира. Но в конце концов он решает отправиться в путешествие:
«…Je m'en allai m'asseyant sur les débris de Rome et de la Grèce [где еще один путешественник, Чайльд Гарольд, так и не вспомнит о своем предшественнике]… La lune, se levant dans un ciel pur, entre deux urnes cinéraires à moitié brisées, me montrait les pâles tombeaux»[773].Затем мы находим его перед памятником Карлу II в Лондоне. В горах Шотландии он размышляет о героях Морвена. Побывав на Сицилии, он возвращается на родину и находит ее опозоренной и изуродованной революцией: «Traité partout d'esprit romanesque, honteux du rôle que je jouois, dégoûté de plus en plus des choses et des hommes, je pris le parti de me retirer dans un faubourg…»[774] Отголосок этой интонации находим в гл. 8 ЕО, где повествуется об умонастроениях Онегина после возвращения в Петербург, которые сродни тоске Рене в Париже:
«Je me fatiguai de la répétition des mêmes scènes et des mêmes idées. Je me mis à sonder mon coeur, à me demander ce que je désirais. Je ne le savois pas; mais je crus tout-à-coup que les bois me seraient délicieux. Me voilà soudain résolu d'achever, dans un exil champêtre, une carrière à peine commencée, et dans laquelle j'avois déjà dévoré des siècles»[775].Он собирается покончить с собой, но появляется Амели и спасает его: «…elle tenoit de la femme la timidité et l'amour, et de l'ange la pureté et la mélodie»[776]. Легкий аромат инцеста окутывает их отношения: «Cher et trop cher René…»[777] Амели уходит от него в монастырь. В ее пылком послании к Рене есть «je ne sais quoi de si triste et de si tendre, que tout mon cœur se fondoit»[778], После упоительного посещения имения, где они некогда жили, и описания пострижения Амели (во время которого она признается в своей «criminelle passion»[779]), Рене отбывает в Америку. Замечательный роман Констана «Адольф» (написанный в 1807 г., опубликованный в 1816 г.), «рукопись, найденная в бумагах неизвестного и изданная господином Бенжаменом Констаном» (Henri Benjamin Constant de Rebecque, 1767–1830), имелся среди книг Пушкина (издание 1824 г., но Пушкин прочел этот роман раньше). «Адольф» — схематичная, сухая, неизменно мрачная, но весьма притягательная книга. Герой обхаживает, обожает и терзает некую неубедительно польскую даму по имени Элеонора (племянницу героя Руссо Вольмара) сперва на фоне неопределенных германских, а затем еще более неопределенных польских декораций, между 1789 и 1793 гг. Политическая обстановка во Франции того времени (не упоминаемая в книге) помешала автору поместить героев своего чисто психологического романа в знакомую среду, что было бы естественно (впрочем, яркий, детально прорисованный задник был ни к чему — только отвлекал бы внимание). Но условная Польша осталась условностью, а художнику удалось перехитрить историю. В послесловии к роману, написанном в форме письма, Констан изображает Адольфа человеком, в котором смешались себялюбие и чувствительность, который предвидит приближение зла, но отступает в отчаянии, осознав его неизбежность. По натуре он переменчив — то рыцарь, то подлец. После всхлипов безумной любви на него вдруг накатывает приступ ребяческой жестокости, а потом он снова льет крокодиловы слезы. Какие бы ни угадывались в нем таланты, все они растрачиваются понапрасну или попросту гибнут, когда героем овладевает очередная прихоть или же он отдается на волю неведомым силам, на деле оказывающимся всего лишь метаниями его нервической натуры. «On change de situation, mais… comme on ne se corrige pas en se déplaçant, l'on se trouve seulement avoir ajouté des remords aux regrets et des fautes aux souffrances»[780]. Аналогий с Онегиным немало, и все они очевидные, а потому останавливаться на них смертельно скучно. Замечу только вот что: Адольф едва ли материален. Беззвучный, бесплотный, он лишь фигура без лица в неосязаемом мире. Но как характер, как история болезни, как воплощение душевного разлада он, несомненно, живой, и описание его влюбленности — шедевр по художественной насыщенности. В отличие от Адольфа Онегин (если на минуту принять его за «реальное» лицо) на глазах растекается и распадается, лишь только начинает испытывать чувства, лишь только покидает очерченные его творцом пределы существования в виде яркой пародии и средоточия многочисленных, к делу не относящихся и вневременных материй. С другой стороны, как физическое лицо Онегин по сравнению с серым оттиском Адольфа на редкость объемен; мы знаем его гардероб, его характерные жесты. Он навечно помещен в маленький мир, яркий и полный пушкинских знакомых, пушкинских переживаний, воспоминаний, мелодий и фантазий. В этом отношении Пушкин преодолевает границы французского неоклассицизма, а Констан — нет. 1 января 1830 г. в первом выпуске «Литературной газеты», издававшейся Дельвигом, Орестом Сомовым, Вяземским, Пушкиным и Жуковским (в порядке убывания активности в подготовке издания), наш поэт опубликовал следующую анонимную заметку:
«Князь Вяземский перевел и скоро напечатает славный роман Бенж. Констана. „Адольф“ принадлежит к числу двух или трех романов,(Но этого не произошло. Полевой, влиятельный критик, который десятью годами ранее перевел «Адольфа», правда еще менее удачно, справедливо ругал перевод Вяземского, вышедший весной 1830 г. с посвящением Пушкину, за нескладность и неточность.) Ни Шатобриан, ни Констан почему-то не заслужили похвалы английской критики. Популярное среди обывателей того времени «Эдинбургское обозрение» писало про «Аталу» Шатобриана (1821, LXIX, р. 178): «Сам предмет, манера изложения и язык его, по нашему мнению, смешны и заумны». А Констан назван (на той же странице) «автором дурной повести под названием „Адольф“».Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона, С нетерпением ожидаем появления сей книги. Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы».В которых отразился век,И современный человекИзображен довольно верноС его безнравственной душой,Себялюбивой и сухой,Мечтаньям преданной безмерно,С его озлобленным умом,Кипящим в действии пустом.
XXIII
1—2 Вспоминается, что у Шеридана в его знаменитой, но на редкость дурацкой комедии «Соперники» Лидия Лэнгвиш говорит о леди Слаттерн, что та «нарочно оттачивает себе ногти, чтоб удобнее было делать отметки на полях» (I, 2). Это искусство в наши дни полностью утрачено.
XXIV
XXV
Данная строфа, а также следующие три отсутствуют в тетради 2371. Ни одной из них в черновиках нет. Следующей в черновике (2371, л. 71 об.) идет строфа XXIX установленной редакции.
2 …слово… — Галлицизм, le mot de l'énigme[781]. Ключевое слово, решение{160}.
8 крехтя — деепричастие от крехтеть или кряхтеть, которое нельзя передать одним английским словом. Смысл его — издавать глубокий грудной звук, нечто среднее между стоном и ворчаньем, знак подавленности или нерешительности.
13 Нейду [за него, за вас]. — Сокращенная форма от «не иду», «не принимаю предложения». Ср. XXVI, 7 — пойдет, «примет предложение».
Альтернативная строфа
Черновик находится в тетради 2371, л. 69. В издании Томашевского 1937 г. (с. 442, XXIVa) приведены отвергнутые строки; но их нет в тексте, опубликованном с его комментариями в ПСС 1949 (с. 543) и 1957 (с. 546) гг., где к тому же один стих читается иначе (Акад. 1937: «Ямщик ударил, засвистал»). Как и в других случаях, я был вынужден придерживаться издания 1937 г. в том, что касалось вымаранных строк, и издания 1949 г. (или 1957 г.) — во всем остальном.XXVI
6 …мелким бесом рассыпался! — Эта идиома означает: «Он, отчаянный малый, расточал ей лукавые комплименты». Ср.: «se répandit en compliments»[783].
XXVII
class='book'> XXVIII
Внутренний монолог Татьяны можно сравнить с элегией Ленского в гл. 6, XXI–XXII.
5—9; XXXII 11–12 Знакомая интонация. См., например, у Поупа («Зима», четвертая (и последняя) пастораль, 1709, стих 89 и три последующие):
XXIX
5—7 Ср. у Козлова, «Княгиня Наталья Долгорукая» (1828), ч. I, строфа XIV, стихи 16, 18–19:
Вариант
5—6 Черновик (2371, л. 71 об)XXX
XXXI
1—3 просрочен… упрочен — Судя по пометке (2382, л. 15 об.; впервые опубликована в кн. «Рукою Пушкина», с. 321) на полях черновика стихотворения «Зима» — «Зима Что делать нам в деревне?» (датировано 2 ноября 1829 г.) — Пушкин намеревался изменить порядок строк в этом четверостишии так: 3, 4, 1,2 — и заменить рифму просрочен — упрочен на исправлен — объявлен. Сверху написано слово «ворон» — напоминание о возможной поправке (так никогда и не сделанной) в уже опубликованной гл. 5, XXIV, 7 (см. соответствующий комментарий).
2 Проходит и… — В издании Гофмана: Приходит и…
14 осьмнадцать кляч. — В отвергнутом черновике (2371, л. 72) у Пушкина было «шесть троек» (6 х 3 = 18)
XXXII
11—12 Простите — До приезда из Одессы на двухлетнее жительство в Михайловское в августе 1824 г. Пушкин бывал там дважды, летом 1817 г., вскоре после выпуска из Лицея, и летом 1819 Во время первого визита он познакомился с семейством Осиповых, своих тригорских соседей, и 17 августа 1817 г., перед возвращением в Петербург, посвятил им небольшую элегию из шестнадцати стихов, написанную четырехстопным ямбом, которая начинается так (стихи 1–2, 5, 11–12):
13—14 И слез ручей / У Тани льется из очей. — Ср. у Козлова, «Княгиня Наталья Долгорукая», ч. II, конец строфы V:
XXXIII
4 Философических таблиц — Таково окончательное чтение в тетради (2382, л. 107), содержащей черновики «Путешествия Онегина»; оно помечено как «Песнь VII». Пушкин, очевидно, написал (автографы, по уверению Томашевского, не очень разборчивы) в черновике (2371, л 72 об) полистатических, после того, как вымарал «Dupin сравнительных таблиц» и «геостатических таблиц». Речь о Шарле Дюпене («le Baron Pierre Charles François Dupin, Membre de l'Institut»[784], как его именовали, 1784–1873) и его статистических таблицах (на самом деле Пушкин и хотел написать «статистических таблиц», но это было на один слог короче, чем надо). Вся в отблесках славных своих побед над Наполеоном, Россия, юная и болезненно застенчивая мировая держава, очень интересовалась тем, что писал о ней опасливый Запад. Потому-то и стали популярны дюпеновские «Размышления о могуществе Англии и могуществе России на основе параллели, проведенной между этими державами М. де Прадтом» («Observations sur la puissance de l'Angleterre et sur celle de la Russie au sujet du parallèle établi par M. de Pradt entre ces puissances», Paris, 1824, относительно этой parallèle, установленной упомянутым пророком для Америки и России, см. мой коммент. к гл. 4, XLIII, 10). В одной из более поздних своих работ, «Производительные и торговые силы Франции» («Forces productives et commerciales de la France». Paris, 1827, 2 vols), Дюпен обсуждает (vol. 2, p. 284—285n) routes transversales и routes radicales[785] во Франции; он пишет: «Espérons que le gouvernement… complétera notre système de communications transversales: c'est un des moyens les plus efficaces de favoriser le commerce, l'agriculture et l'industrie»[786] (см. ниже, сарказм сидящего у камина Вяземского). В своих таблицах Дюпен сравнивает народонаселение основных европейских государств, включая Россию, и предсказывает (vol. 2, р. 332), что к 1850 г. население Парижа возрастет до 1 460 000 человек. В 1827–1828 гг. Дюпен выпустил еще исследование «Мелкий французский производитель» («Le Petit Producteur français») в шести небольших томиках с «petit tableau des forces productives de la France»[787] в первом томе.
5—14 Александр I питал чуть ли не болезненную страсть к строительству дорог. При нем их было сооружено великое множество, и либеральная критика от души развлекалась, издеваясь над их изъянами (см. коммент. к гл. 10, VI, 5). Ср. пассаж (четверостишие IV, стихи 1–2) из несколько тяжеловесных, но ярких и остроумных «Зимних карикатур» (1828) Вяземского, с подзаголовком «Ухабы, обозы» (опубликовано в литературном альманахе Максимовича «Денница» на 1831 г.; Пушкин расхвалил их в письме к автору от 2 января 1831 г.):
XXXIV
Стихотворный отрывок в пушкинском примечание 42 взят из стихотворения Вяземского «Станция», опубликованного 4 апреля 1829 г. в литературном альманахе «Подснежник». Выражение «для проходящих», цитируемое Вяземским («проходящие» — то есть случайные путники, которые могут любоваться придорожными деревьями, но вовсе не обязаны терпеть рытвины), обнаруживается в последней строке басни Дмитриева «Прохожий» («Басни», 5-е изд., М., 1818, кн. 2, ч. III, № 7). Прохожий (un passant, a passenger) посещает монастырь и пленяется видом, открывающимся с колокольни. «Великолепные картины. Не правда ли?» — восхищенно восклицает он:
«Henry IVe, estant à Cisteaux, disoit: „Ah! que voicy qui est beau! mon Dieu, le bel endroit!“ Un gros moine, à toutes louanges que le Roy donnoit à leur maison, disoit tousjours: Transeuntibus. Le Roy y prit garde, et luy demanda ce qu'il vouloit dire: „Je veux dire, Sire, que cela est beau pour les passans, et non pas pour ceux qui y demeurent tousjours“»[788].Рассуждая о происхождении сюжета, Монмерке говорит, что анекдот этот фигурировал и ранее (см. VIII, 2) Я полагаю, что Дмитриев видел его у Мармонтеля в «Опыте о счастье» («Essai sur le bonheur», 1787):
«Aussi triste que le chartreux, à qui l'on vantait la beauté du désert qui environnait sa cellule, tu diras: „Oui, cela est beau pour les passans“, transeuntibus»[789]Мак-Адам и Мак-Ева (в пушкинском примечании 42): «Макадамизация» (модная тема; см., например, «The London Magazine», X, 1824, Oct., p. 350–352) — мощение дорог небольшими камнями и булыжниками. Изобретателем этого способа был некто Джон Л. Мак Адам (1756–1836), шотландский инженер. Убогий каламбур Вяземского обыгрывает женский род слова «зима» (см., например, гл. 7, XXIX, 13–14).
XXXV
5 Автомедоны наши бойки… — Автомедон — возница Ахиллеса (героя «Илиады» Гомера).
7—8 Сполдинг (1881, с. 271) называет пушкинское примечание 43 «несколько застарелой шуткой» и мрачно добавляет: «Большинство англичан, стоит им заменить верстовые столбы на мильные, а частокол — на кладбищенскую ограду, мгновенно распознают ее американское происхождение».
14 Прикинув общую ситуацию и учтя конкретные обстоятельства, приходим к выводу, что самое большое расстояние, которое за неделю могли покрыть Ларины той зимой (январь или февраль 1828 г.) на своих четырех санях и восемнадцати дряхлых клячах, составило бы двести миль (путь, который на почтовых в легких санях с переменой лошадей каждые несколько миль был бы преодолен не более чем за два дня). Это, а также некоторые иные соображения позволяют расположить их имение в двухстах милях западнее Москвы, примерно на полдороге между Москвой и Опочкой (Псковской губернии), неподалеку от имения самого Пушкина. Таким образом, ларинское поместье оказывается где-то в нынешней Калининской области (занимающей северную часть бывшей Смоленской и западную часть бывшей Тверской губернии). Местность эта расположена милях в четырехстах южнее Петербурга, на западе ограничена верховьем Западной Двины, а на востоке — верховьем Волги. Чуть ниже (в XXXVII — Петровский замок; в XXXVIII — Тверская улица) будет сказано, что ларинская процессия въезжает в Москву с северо-запада, тем же путем, что и сам Пушкин по возвращении из Михайловской ссылки, когда писал предыдущую главу (7 сентября 1826 г.){162}. Цезарь, который, по словам Гиббона, отмахивал по сто миль в день в наемных колесницах, не смог бы состязаться с русскими ездоками. У императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого, в 1750-х гг. был специальный санный экипаж, где кроме всего прочего имелись печка и ломберный столик; впрягая по двенадцать лошадей (которых меняли через каждые несколько миль), она регулярно повторяла рекорд своего отца, тратившего на путешествие по снежной дороге из Петербурга в Москву (486 миль) сорок восемь часов. Спустя лет шестьдесят этот рекорд был побит Александром I, который преодолел сей путь за сорок два часа, а Николай I в декабре 1833 г. домчался до Москвы (согласно записи в дневнике Пушкина) феноменально быстро — за тридцать восемь часов{163}. С другой стороны, зимой могло выпасть столько снега, что путешествие по снежному пути оказывалось не лучше, чем в сезоны слякоти и грязи. Так, Вульф в своем дневнике отмечает, что из-за особенно обильного снегопада он тащился сорок миль на дядюшкиной тройке из Торжка в Малинники (что в Тверской губернии) целый день, с раннего утра до восьми вечера. Тяжелый обоз Лариных, скорее всего, полз еще медленнее{164}. В черновике (2371, л. 73) Пушкин сперва написал «неделю», а затем вычеркнул и исправил на «дней десять». Бродский (комментарий к ЕО, с. 399) дает неверную дату приезда Лариных в Москву. Они прибыли туда в самом начале (а не в самом конце) 1822 г., вскоре после Рождества 1821 г. (см. XLI, 13). А к августу 1824 г. Татьяна уже около двух лет была женою князя N (см. гл. 8, XVIII, 2).
Вариант
1—6 В черновике (2371, л. 71 об.) видим фальстарт этой строфы:XXXVI
7 …чертогов… — Роскошные парадные залы, величественные здания, дворцы.
12 Москва… как много в этом звуке… — Ср. с первой строкой одного стихотворения из «Жизни в Лондоне» («Life in London», bk. I, ch. 2) Пирса Игана:
Вариант
9—14 В черновике (2368, л. 22 об.) читаем:XXXVII
2 Петровский замок — Джон Ллойд Стивенc, «Случаи из путешествий по Греции, Турции, России и Польше» (John Lloyd Stephens, «Incidents of Travel in Greece, Turkey, Russia and Poland», 2 vols., New York, 1838, vol. 2, p. 72–73):
«Педроски [sic] — место, милое сердцу всякого русского. … Дворец этот являет собой старинное и необычное, но интересное строение из красного кирпича с зеленым куполом и белыми карнизами… Главный променад проходит… через дубраву с величавыми старыми деревами».А вот как описывал Петровский парк в 1845 г. Михаил Дмитриев, второстепенный поэт («Московские элегии», M, 1858, с 40–41):
4—14 Пожары стали вспыхивать то там, то сям 3/15 сентября 1812 г., когда Наполеон вошел в Москву; 4 сентября он перенес свою резиденцию из горящего Кремля (центр Москвы) в Петровский замок, на западную окраину. На следующий день тучи сгустились. Ночной ливень и дождь 6 сентября затушили бушующее пламя пожаров.
XXXVIII
6—14 В этом кумулятивном перечислении образов чуть слышен отголосок сна Татьяны.
9 Бухарцы… — Жители Бухары (<…> российская часть Азии, север Афганистана). Они торговали на московских улицах восточными товарами, к примеру самаркандскими коврами и халатами.
13 …львы на воротах. — Гипсовые или чугунные львы, окрашенные в рептильно-зеленый цвет и поставленные (обычно парами) на воротах или перед ними в качестве геральдических символов. В зубах они часто держали чугунные кольца внушительных размеров, впрочем чисто декоративные и никакого отношения к открыванию ворот не имевшие. У Писемского в романе «Тысяча душ» (нечто вроде «Красного и черного» на русский манер и столь же ничтожное по литературным достоинствам) есть забавный пассаж о подобном львином декоре (ч. IV, гл. 5) «Каждый почти день повеса этот и его лакей садились на воротные столбы, поднимали ноги, брали в рот огромные кольца и, делая какие-то гримасы из носу, представляли довольно похоже львов»
Варианты
6—14 В отвергнутых черновиках (2368, л. 23) в перечень входят «болваны в париках», «цветные вывески», «колонны», «бабы» и «карлы»XXXIX
Возможно, ложный пропуск, имитирующий прерывание автором потока банальных впечатлений.XL
3 У Харитонья. — Москвичи обозначали место своего жительства по близости к тому или иному церковному приходу Святой, фигурирующий здесь, был восточным мучеником во времена Диоклетиана (около 303 г.). Пушкин поселил Лариных в том же «фешенебельном» жилом квартале, где сам он ребенком прожил несколько лет Приход св. Харитония находился в восточной части Москвы, и поэтому въехавшим через западную заставу Лариным пришлось пересечь весь город. Пушкин родился (26 мая 1799 г.) в доме Скворцова (не сохранившемся до наших дней) на Немецкой улице (ныне переименованной в улицу Баумана в честь молодца-революционера, убитого в стычке с полицией в 1905 г.) Осень и зима 1799 г. прошли в усадьбе матери, в селе Михайловском Псковской губернии. После недолгого пребывания в Петербурге семья Пушкиных снова поселилась в Москве (1800—1811-м), выезжая лишь на лето в Захарино (или Захарово) — имение, приобретенное в 1804 г. (и проданное в 1811) бабушкой поэта по материнской линии Марией Ганнибал в Звенигородском уезде, милях в двадцати пяти от Москвы. С 1802 по 1807 г. Пушкины жили в доме № 8 по Большому Харитоньевскому переулку{165}. В Малом Харитоньевском переулке проживал дядя поэта, Василий Пушкин. Этими сведениями я до некоторой степени обязан господам Левинсону, Миллеру и Чулкову, соавторам «Пушкинской Москвы» (М, 1937), и книге «Москва в жизни и творчестве А.С. Пушкина» Н. Ашукина (М., 1949).
XLI
12 …у Симеона — Симеоновский переулок в одноименном приходе (см. коммент. к XL, 3) Св. Симеон Столпник Старший (390?—459) — сирийский отшельник, проведший тридцать семь унылых лет на столбе высотою около шестидесяти шести футов и шириною около трех.
13 Меня в сочельник навестил… — Этот сочельник помогает установить дату приезда Татьяны с матерью в Москву (январь или февраль 1822 г.).
Варианты
9—10 Черновик (2371, л, 74):13—14 Отвергнутый черновик (там же).
XLII
1 А тот… — «Тот» может здесь означать «последний». Но на самом деле не совсем ясно, то ли тетушка Алина говорит о сыне бывшего поклонника своей кузины, то ли об ином, «том Грандисоне», кто некогда ухаживал за нею, за Алиной.
XLIII
11 Редеет сумрак… — Английский поэт сказал бы: «Night wanes»[790] (например, Байрон, «Лара», начало песни II),
XLIV
8—14 Совершенно неясно, где и когда вся эта московская родня видала Татьяну в детстве Можно предположить, что кто-то из них приезжал к Лариным в деревню{166}.
11 А я так за уши драла! — Ср. у Грибоедова в «Горе от ума», действие III, стихи 391–392 (слова старухи Хлестовой):
XLV
3—10 Уже знакомая нам тетушка Алина (офранцуженная уменьшительная форма имени Александра), кузина Полины Лариной, и эта тетушка Елена — старые девы и, возможно, сестры; обе знатного происхождения (возможно, княжны Щербацкие). Лукерья Львовна может быть другой двоюродной бабушкой Татьяны. Любовь Петровна, Иван Петрович и Семен Петрович, очевидно, дети одного отца, а Дмитрий Ларин мог быть их братом. Палагея (или Пелагея) Николавна, возможно, приходилась двоюродной сестрой либо госпоже Лариной, либо ее покойному мужу; мосьё Финмуш вполне годится на роль бывшего гувернера Пелагеиных детей.
12 …клуба член исправный — Возможно, член так называемого Английского клуба в Москве (который на самом деле не был ни «английским», ни, по сути, «клубом»), знаменитого своей прекрасной кухней и игорными столами. В те времена в нем состояло около шестисот членов. Московский Английский клуб не следует путать с петербургским Английским клубом, гораздо более модным, включавшим триста членов и основанным 1 марта 1770 г. неким Корнелиусом Гардинером (которого русские источники именуют Гарнер), английским банкиром.
Вариант
14 В отдельном издании (1830):XLVI
2 Младые грации Москвы… — Очень мелодичная строка.
6 …жеманной… — Искренность новичка может производить впечатление притворства.
8 …впрочем… — Это русское слово с разными смысловыми оттенками («иными словами», «тем не менее», «однако», «кроме того» и т. п.) тождественно фр. «d'ailleurs», «au reste» и «par contre».
12 Взбивают кудри ей по моде… — Московские и петербургские моды точно следовали парижским и лондонским образцам, вот почему здесь уместно будет привести следующий отрывок из книги Виллетт Каннингтон «Английская дамская одежда в девятнадцатом веке» (С. Willett Cunnington, «English Women's Clothing in the Nineteenth Century», London, 1937, p. 95):
«На протяжении всего десятилетия [1820–1830] [женская] голова делалась с виду все больше благодаря прическе, увеличивающей ее, особенно в ширину. Волосы, которые прежде свисали колечками по бокам лица [что все еще было модно в 1822 г.], теперь [около 1824 г.] взбивались локонами на висках, и это придавало лицу более округлую форму».
XLVII
XLVIII
1 …вслушаться… — Сложный для перевода глагол Он подразумевает напряженное слушанье, сосредоточенность на том, что говорится, напряженное внимание.
XLIX
1 Архивны юноши… — Прозвище, придуманное другом Пушкина Соболевским (как свидетельствует Пушкин в наброске одной критической заметки осенью 1830 г. — МБ, 2387А, л. 22) для его, Соболевского, коллег — молодых людей из хороших семей, пристроенных на необременительную службу в московском Архиве Коллегии иностранных дел (см. также коммент. к гл. 2, XXX, 13–14). Пушкинисты делали робкие попытки объяснить, почему Пушкин посчитал, что эти юноши именно так воспримут Татьяну. Суть этих объяснений сводилась к следующему: в Архиве нашла себе приют группа литераторов (и среди них князь Одоевский, Шевырев и Веневитинов), блуждавших в потемках чуждой Пушкину германской идеалистической философии (особенно философии Шеллинга, популярной тогда в Москве). Тем не менее в черновике (стихи 1–4) Пушкин заставил архивных юношей с жаром восхищаться «милой девой». Здесь можно вспомнить также, что умеренный и аккуратный лизоблюд Молчалин из грибоедовского «Горя от ума» тоже числился по архивам (действие III, стих 165), или, как выразился один английский комментатор, «[is] on the rolls of the Records Office»[791] («Горе от ума», ed. D. F. Costello. Oxford, 1951, p. 177). Там же трудился и пушкинский Зоил — второстепенный поэт Михаил Дмитриев (см. коммент. к XXXVII, 2). Служба в архиве была чистой условностью; и молодые люди, не желавшие идти в армию, выбирали именно ее, поскольку из всех гражданских учреждений лишь одна Коллегия иностранных дел (к которой в Москве в то время принадлежали только архивы) считалась в 1820-х гг. достойным местом службы для дворянина.
5 Шут печальный — в черновике (2368, л 31 об) заменен на Московских дам поэт печальный; есть к тому же и отвергнутые варианты — поэт печальный и журнальный, поэт бульварный. Слово «шут» имеет множество значений. Основные семантические разновидности таковы: шут придворный, клоун, полишинель, а также юмористический эвфемизм вместо «черт» или «домовой», откуда и синонимическое употребление его вместо «проказник», «негодник», «мошенник» в разговорной речи пушкинской поры (галлицизм, le drôle, см. коммент. к XLIX, 10).
10 В[яземский]. — В черновике (2368, л. 31 об.) фамилия приведена полностью. Есть что-то невыразимо милое в этом пушкинском приеме, когда он заставляет своих лучших друзей развлекать его любимых героев. В гл. 1, XVI, 5–6 Каверину поручено дожидаться Онегина в модном петербургском ресторане, а теперь вот в Москве Вяземский является развеять Танину скуку своим изящным разговором, — первая радость с тех пор, как бедняжка покинула родные леса. Некто в парике, очарованный новой знакомой Вяземского, — это, конечно же, еще не князь N, повеса и давний приятель Онегина, а ныне толстый генерал (с ним Татьяна вот-вот познакомится), но уже первая ласточка успеха. В связи с этим отрывком, опубликованным в «Московском вестнике», Вяземский пишет жене из Петербурга (23 января 1828 г.): «В „Московском вестнике“ есть Москвы описание Пушкина, не совсем ознаменованное талантом его. Как-то вяло и холодно, хотя, разумеется, есть много и милого. Он, шут, и меня туда ввернул». Критик Надеждин, разбирая главу в «Вестнике Европы» (1830), нашел, что описание это подано в манере «истинно гогартовской».
L
Варианты
11—14 В противоположность окончательному тексту, в черновике (2368, л. 32) Татьяна произвела в театре чуть ли не фурор: лорнеты и трубки оборотились на нее. После этой строфы идет фальстарт La (л. 32), стихи 1–3:LI
1 Собранье — Ф. Ф. Вигель так описывает вид его в начале XIX в. («Записки», М., 1928, т, 1, с. 116):
«Чертог в три яруса, весь белый, весь в колоннах, от яркого освещения весь как в огне горящий… и в конце его, на некотором возвышении, улыбающийся всеобщему веселью мраморный лик Екатерины».С 1810 г. этот клуб (основанный в 1783 г,) носил название Русское благородное собрание. Он был также известен как Дворянский клуб или Club de la Noblesse.
13—14 Спешат явиться… / Блеснуть и улететь. — Популярная в западной поэзии интонация. Ср. у Мура, «Лалла Рук: Огнепоклонники» («The Fire-Worshippers», 5th ed., London, 1817, p. 184):
Варианты
10—11 В черновике (собр. А. Онегина, ПД 156) читаем:LIa
1—4 В продолжающем строфу LI наброске (собр. Майкова, ПД 108) читаем:LII
1 звезд прелестных… — Некоторые понимают это выражение как «падшие звезды» («прелестница» — падшая женщина, стало быть «падучая звезда» «прелестная звезда»), но тут ощущается натяжка.
1—4 звезд… / Луна. — Комментаторы углядели здесь пародию на «Элегию к незабвенной» — чудовищный стишок Михаила Яковлева в воейковских «Новостях литературы» (СПб., 1826, кн. 15, с. 149):
2 …на Москве. — То есть «в Москве». Выражение имеет и второй смысл, ибо его можно понять как «на Москве-реке».
LIII
14 являлся… — На самом деле в тени этих самых вековых лип Татьяна видала его только раз, но, как мы знаем из гл. 3, конец строфы XV и начало XVI, в ее девичьих грезах Евгений являлся ей неоднократно.
Варианты
12—13 Отвергнутый черновик (2368, л. 35), стих 12:LIV
12 Там, где еще в мундирах двое… — С формальной точки зрения, еще вроде бы говорит нам о том, что кроме толстого генерала там стояли еще двое военных; но у меня впечатление, что это еще является просто идиоматическим усилением указания, дабы привлечь большее внимание к более определенному месту в более ограниченном пространстве.
Вариант
14 Черновик (2371, л. 74 об.):LV
11 …вкось и вкривь… — Здесь мы находим семейное сходство с кауперовским определением отступления как приема — «сплошные зигзаги в книге» (Cowper, «Conversation», p. 861).
Варианты
5—6 В черновике (2371, л. 75) «герой» назван «полурусским» (ср. определение Ленского в гл. 2, XII, 5).9 Отвергнутое чтение (там же):
***
28 ноября 1830 г. в Болдине Пушкин написал следующую заметку (тетрадь в МБ 2387В, л. 36 и 62), которую он в качестве предисловия собирался предпослать отдельному изданию двух глав — «осьмой» (ныне «Путешествие Онегина») и «девятой» (ныне восьмой), что так и не было реализовано:«У нас довольно трудно самому автору узнать впечатление, произведенное в публике сочинением его. От журналов узнает он только мнение издателей, на которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется, пристрастно, а незнакомые конечно не станут ему в глаза бранить его произведение — хотя бы оно того и стоило. При появлении VII песни Онег<ина> журналы вообще отозвались об ней весьма неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего Романа. После неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же сочинения, странно было мне читать, например, следующий отзыв».Судя по двум сноскам в той же рукописи, имеется в виду критический обзор Булгарина в «Северной пчеле» от 22 марта 1830 г.; текст его Пушкин не воспроизвел, но я привожу его здесь, как предполагалось Пушкиным{168} (для сравнения см. сноску к «Вступлению переводчика»: «Публикация ЕО» № 13, медоточивое примечание Булгарина к строкам о Москве — гл. 7, XXXV–LIII, — которые он напечатал за два года до этого):
«Можно ли требовать внимания публики к таким произведениям, какова, например, глава VII Евгения Онегина? Мы сперва подумали, что это мистификация, просто шутка или пародия и не прежде уверились, что эта глава VII есть произведение сочинителя Руслана и Людмилы, пока книгопродавцы нас не убедили в этом. Эта глава VII — два маленькие печатные листика — испещрена такими стихами и балагурством, что в сравнении с ними даже Евгений Вельский[793] кажется похожим на дело».Следующие строки, идущие после «критики», задумывались Пушкиным как сноска:
«Прошу извинения у неизвестного мне поэта, если принужден повторить здесь эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть не полагаю для себя обидным, если находят Евгения Онегина ниже Евгения Вельского».Булгарин продолжает:
«Ни одной мысли в этой водянистой VII главе, ни одного чувствования, ии одной картины, достойной воззрения! Совершенное падение, chute complète… Читатели наши спросят, каково же содержание этой VII главы в 57 страничек? Стихи Онегина увлекают нас и заставляют отвечать стихами на этот вопрос:Пушкин хотел дать здесь вторую сноску:Точно так, любезные читатели, все содержание этой главы в том, что Таню везут в Москву из деревни!»Ну, как рассеять горе Тани?Вот как посадят деву в сани.И повезут из милых местВ Москву на ярманку невест!Мать плачется, скучает дочка.Конец седьмой главе — и точка.
«Стихи эти очень хороши, но в них заключающаяся критика неосновательна. Самый ничтожный предмет может быть избран стихотворцем; критике нет нужды разбирать, что стихотворец описывает, но как описывает. В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь никакого успеху, ибо Век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте. Решение несправедливое (то есть в его заключении). Если Век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, — то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной Астрономии, Физики, Медицины и Философии состарелись и каждый день заменяются другими — произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны. Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно — виновато уж, верно, дарование стихотворца, а не Век, ушедший от него вперед. Вероятно, критик хотел сказать, что Евгений Онегин и весь его причет уже не новость для публики, и что ои надоел и ей, как журналистам. Как бы то ии было решаюсь еще искусить ее терпение. Вот еще две главы Евгения Онегина — последние по крайней мерю для печати… Те, которые стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них еще менее действия, чем во всех предшествовавших. Осьмую главу [Путешествие Онегина] я хотел бы вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики. К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти, — также удерживала меня. Но Чайльд Гарольд стоит на такой высоте, что каким бы тоном о нем ни говорили, мысль о возможности оскорбить его ни могла у меня родиться»[794].Той же осенью Пушкин написал еще одну заметку в этом же роде (черновик в МБ 2387А, л. 64; впервые опубликована в 1841 г.){169}:
«Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию[795]. Что есть строфы в Евгении Онегине, которые я не мог или не хотел напечатать, этому дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа, и поэтому означается место, где быть им надлежало. Лучше было бы заменять эти строфы другими или переправлять и сплавливать мною сохраненные. Но виноват, на это я слишком ленив. Смиренно сознаюсь также, что в Дон Жуане есть 2 выпущенные строфы».В тексте, переведенном Пишо, пропущено более двух строф, но, видимо, Пушкин имел в виду лишь первую песнь. В первом издании подлинника (1819–1824) были опущены или заменены точками следующие строфы или их фрагменты: I, XV, упоминание о самоубийстве сэра Самуэля Ромили; С XXIX, 7–8; СХХХ, 1–8 и СXXXI, игра слов по поводу «small-pox»[796] и «great»[797]. V, LXI, дружба царицы Семирамиды с конем. XI, LVII, 5–8, литературные занятия преподобного Джорджа Кроули; LVIII, Генри Гарт Mилмен. «Nous ignorons, — говорит Пишо в примеч. 2 к песни I „Дон Жуана“ (1823, vol. 6, р. 477) — si ces lacunes doivent être attribuées à l'éditeur anglais, ou à l'auteur lui-même»[798]. A в примеч. 39 к песни XI, т. VII (1824), с. 383, он развивает эту мысль: «Les points existent dans le texte, ce qu'il est bon de dire depuis que les points sont devenus une spéculation de librairie»[799]. Кстати, в песни I «Дон Жуана» пишотовская нумерация строф после CIX (1820 и 1830) отличается от байроновской: отсутствует СХ — строфа, оканчивающаяся строками о матерн автора. Иначе говоря, у Пишо в I песни 221 строфа, а у Байрона — 222. Я не в силах объяснить, как и отчего это произошло.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Эпиграф
Fare thee well, and if for everStill for ever, fare thee well.Byron
Начало известных и посредственных стансов Байрона «Прости», написанных в связи с семейными обстоятельствами и впервые опубликованных в лондонском «Соревнователе» («Champion») 14 апреля 1816 г.{170}
I
1 В те дни… — Интересно отметить, что эта первая строфа (точно так же, как и последующие опущенные строфы; см. Ia, b и е), написанная в конце 1829 г., начинается тем же самым оборотом и содержит в себе ту же интонацию, что и стихотворение Пушкина «Демон» (1823), которое я анализирую в комментарии к гл. 8, XII, 7, где оно упоминается.
1 …в садах Лицея… — имеется в виду Александровский Лицей, Lycée de l'Empereur Alexandre I, основанный этим царем 12 августа 1810 г. в Царском Селе (ныне город Пушкин) в двадцати двух верстах от Санкт-Петербурга. В августе 1811 г. Пушкин сдал вступительные экзамены. Лицей открылся 19 октября 1811 г. с первым курсом в тридцать учащихся. Двадцать раз (1817–1836) годовщина этой даты будет благоговейно отмечаться Пушкиным как с друзьями, так и в одиночестве. По современным меркам Лицей представлял собой закрытое учебное заведение для юношей благородного происхождения, программа которого включала три года подготовительной школы и трехгодичный курс средней школы. У каждого из тридцати мальчиков была своя собственная комната. Применение каких бы то ни было телесных наказаний категорически запрещалось, что являлось несомненным прогрессом по сравнению с жестоким обращением, практиковавшимся в лучших школах Англии и континентальной Европы того времени. Именно в Лицее Пушкин начал сочинять стихи. Первым было опубликовано «К другу стихотворцу» в «Вестнике Европы», который издавал Владимир Измайлов (ч, 76, № 13, 4 июля 1814) за подписью «Александр Н.к.ш.п.». Судя по итоговым оценкам, Пушкин показал «превосходные» успехи в словесности (французской и российской) и фехтовании; «весьма хорошие» в латинской словесности, государственной экономии и финансах; «хорошие» в законе Божием, логике, нравственной философии и российском гражданском и уголовном праве; сверх того «занимался» историей, географией, статистикой, математикой и немецким языком. 9 июня 1817 г, он был выпущен в чине коллежского секретаря (XIV класса в статской службе) и формально прикомандирован к Министерству иностранных дел{171}. Последующие три года в Петербурге он по большей части вел жизнь повесы, поэта и frondeur[800]. До конца жизни Пушкин сохранил глубокую привязанность к Лицею, который считал своим настоящим домом, и к своим бывшим школьным товарищам. Воспоминания об этом периоде жизни и ежегодные встречи 19 октября запечатлены им в нескольких стихотворениях. Есть что-то символическое в том, что стихотворение, сочиненное им для последней лицейской встречи, осталось незавершенным. Лицейский товарищ Пушкина Кюхельбекер, находясь в ссылке в Акше в Сибири, написал замечательные строки по случаю 19 октября 1838 г.:
3 …Читал охотно Апулея… — Луций Апулей, римский писатель II в., автор «Метаморфоз», также известных под названием «Золотой осел», который написан в подражание грекам. Русскому читателю это произведение было известно в основном по безвкусным французским переложениям, как, например, аббата Компена де Сен-Мартена «Les Métamorphoses, ou l'Ane d'or d'Apulée, tr. Abbé Compain de Saint-Martin» (2 vol., Paris, 1707 и последующие издания), на основе которого Ермил Костров состряпал неуклюжую русскую адаптацию (М., 1780–1781){172}. Этот некогда знаменитый роман, повествующий о приключениях рассказчика, превращенного в осла, содержит несколько блистальных эротических образов, но в целом вызывает у сегодняшнего читателя еще большую скуку, чем вызывал Цицерон у Пушкина в 1815 г. или у Монтеня в 1580-м. См. также мой коммент. к гл. 1, XXXIII, 3–4.
I a — f
Пушкин выбросил длинный рассказ о своей юности в Лицее. Мы имеем четыре строфы в беловой рукописи (ПБ 21–26), которые я обозначил Ia, Id, Ie, If, и две в черновике (МБ 2382, л. 25 об.), вторая из которых не окончена. Эти две я обозначил Ib (она помечена «1829 24 дек.» и, вероятно, являлась первым отрывком, написанным для этой главы) и Iс. Необходимо отметить, что Ia, 1–4 — это лишь вариант Ib, 1—4а и оба черновика были использованы для первых четырех строк окончательного варианта. Отрывки Ia, Id, Ie, If, II и III обозначены номерами с «I» по «VI» в беловой рукописи.Iа
3 Читал охотно Елисея… — «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771) Василия Майкова (1728–1778) — поэма в духе Скаррона, из пяти песен, насчитывающая 2234 строки, написанных александрийским стихом. Ее второе издание вышло в 1778 г. и было перепечатано в сочинениях Майкова (1809). Известно, что она оказала влияние на поэму дяди Пушкина — Василия Пушкина «Опасный сосед», упомянутую в гл. 5, XXVI, 9 ЕО. Герой Майкова — знаменитый в Петербурге извозчик с наемной тройкой лошадей. Он представлен читателю (I, 94) как «картежник, пьяница, буян, боец кулачный…». Вакх выбирает Елисея себе в союзники, чтобы вести борьбу с торговцами спиртным, заламывающими немыслимые цены. Любимое вино Елисея — очный цвет{174}, иначе анисовая водка, которую он пьет пивными кружками (1, 152–155) Не обладая значительными литературными достоинствами, «Елисей» все же содержит ряд превосходных мест, как, например, 1, 559 (описание черных усов Гермеса, которые тот образует из своих двух крыльев, приклеив их к верхней губе, чтобы сыграть роль полицейского{175}); эпизод с купцом-старовером, который, произнося вечернюю молитву, кладет «раскольничьи кресты на жирный лоб» (IV, 361); прекрасное осуждение медвежьей травли (V, 239–240): «О утешение! от скуки позевать / Как псы невинного там зверя будут рвать». Юмор поэмы груб, хотя и живописен; например, в песне 1, стих 274, Вакх в сафьяновых сапожках летит на крылатых тиграх к престолу пьяного дремлющего Зевса, которого застает за тем, что тот пускает «голубей» (сленговое выражение, обозначающее «выпускать газы»).
5—6 Отвергнутая беловая рукопись (ПБ 21–26) содержит следующий вариант:
6 мячик меткой… — Вероятно, имеется в виду лапта — упрощенный вариант бейсбола; в лапте биту заменяет палка и мяч подают противнику несколько иначе, чем в бейсболе. Отличительной чертой лапты является правило, требующее запятнать противника — маленький, жесткий и неизбежно причиняющий боль мячик ловко кидают в бегущего игрока.
Ib
Эта строфа также помечена «1829 24 дек.» — дата, которая, вероятно, относится и ко времени написания Iс (обе в 2382, л. 25 об.)
Iс
1 …французом называли… — Французский язык, усвоенный Пушкиным в детстве от домашних учителей, отличался той же непринужденностью и идиоматичноcтью и в то же время был столь же шаблонным, как и у большинства русских дворян XIX столетия. Это прозвище юный Пушкин снискал в школе не в силу особенно глубоких познаний в языке, но благодаря своей подвижности и необузданному темпераменту. Ключ к разгадке истинного значения прозвища дается в следующем пояснении, которое было добавлено Пушкиным к своей подписи «Француз» 19 октября 1828 г. в Петербурге во время ежегодной встречи лицейских выпускников, «смесь обезьяны [sic] с тигром»[801]. Я обнаружил, что Вольтер в «Кандиде» (гл. 22) характеризует Францию как «ce pays où des singes agacent des tigres» (страну, где обезьяны дразнят тигров), а в письме к мадам Дюдеффан (21 ноября 1766 г.) использует ту же метафору, разделяя всех французов на передразнивающих обезьян и свирепых тигров. Адмирал Шишков (который несмотря на свою галлофобию очень хорошо знал французскую литературу: см. коммент. к гл. 8, XIV, 13), сообщая в своей прокламации народу об отступлении Наполеона из Москвы (начало октября 1812 г.), замечает, что даже сами французские писатели определяют природу этой нации как «слияние тигра с обезьяной». Интересно отметить, что французскую литературу и историю в Лицее Пушкину преподавал один из трех братьев Жана Поля Мара, или Марата (1743–1793), прославленного вождя времен якобинской диктатуры во Франции. Доктор Огюстэн Кабане («Неизвестный Марат» / Augustin Cabanès, «Marat inconnu», Paris, 1891; переработанное издание 1911) уверен, что этим братом, известным в России, куда он эмигрировал в 1780-х под именем «де Будри» (по названию города в Швейцарии), был Анри Мара (р. 1745). Двух других братьев звали Давид (р. 1756), в юности он носил прозвище «le borgne»[802] (вероятно, он лишился одного глаза), и Жан Пьер (р. 1767). Однако согласно лицейскому некрологу (ум. 23 сентября 1821 г. по ст. ст.) профессора звали Давид Мара («Давид Иванович де Будри»), он родился в Нойштадте в 1756 г. В 1784 г. он был нанят в качестве гувернера для детей Василием Салтыковым, русским дворянином, путешествовавшим за границей[803]. В многократно публиковавшейся серии шаржей Илличевского на лицейских преподавателей (1816) Будри изображен с двумя глазами (стеклянный глаз не избежал бы внимания школьника), но не выглядит семидесятилетним старцем, каковым к этому времени должен был быть Анри Мара. Вся эта проблема, похоже, требует дополнительного изучения{176}.
1—2 Эти строки содержат восхитительную звенящую аллитерацию:
5 …по розовому полю… — Так называемое Champ des Roses в Царскосельском парке, место, где во времена Екатерины II располагался цветник.
12 [Кагульский мрамор навещая] — фр. le marbre de Cagoul, упоминание в несколько французском духе мраморного обелиска, установленного в Царскосельском парке Екатериной II в 1771 г. в память о победе русской армии 12 июля предшествовавшего года над турками на реке Кагул в Молдавии. Также упоминается в псевдоклассическом стихотворении Пушкина «Воспоминания в Царском Селе» (см. коммент. к II, 3), написанном в 1814 г., стихи 49–52:
Id
Эта юная особа вполне убедительно была идентифицирована пушкинистами как Екатерина Бакунина (1795–1869), сестра одного из школьных товарищей Пушкина. В дневниковой записи от 29 ноября 1815 г. юный Пушкин посвящает ей бесцветную элегию (за которой — в 1816 г. — следуют уже гораздо более удачные) и добавляет краткое излияние в прозе:
«Я счастлив был!., нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, — сладкая минута!.. Как она мила была! как черное платье пристало к милой Бакуниной!»
Ie
If
3 «Amorem canat aetas prima» — измененная цитата из Секста Проперция (ок. 50–10 гг. до н. э.), «Элегии», кн. II, № 10, стих 7:
II
2 <…>
3 Державин — Гаврила Державин (1743–1816) — первый выдающийся русский поэт. Его прославленная ода «Бог» (1784) с любопытными заимствованиями из Фридриха Готлиба Клопштока (немецкого поэта, 1724–1803, автора «Мессиады», 1748–1773) и Эдварда Юнга (английского поэта, 1683–1765, автора «Ночных размышлений», 1742–1745), как и оды того же периода к Фелице (Екатерине II), а также стихотворения 1790-х гг. «Вельможа» и «Водопад» изобилуют изумительными пассажами, красочными образами и несут на себе отпечаток еще не отточенной гениальности. Он занимался интересными экспериментами с нарушением размера и ассонансами, которые оставили равнодушным следующее поколение — поэтов-ямбофилов пушкинской эпохи. Державин оказал гораздо большее влияние на Тютчева, нежели на Пушкина, чей поэтический язык довольно рано был сформирован Карамзиным, Богдановичем, Дмитриевым, а особенно Батюшковым и Жуковским. В своих мемуарах (1852) Сергей Аксаков (1791–1859), третьестепенный писатель, значение которого было неимоверно раздуто славянофилами, вспоминает, как в декабре 1815 г. Державин сказал ему, что лицеист Пушкин вырастет во второго Державина. К этому времени с момента события прошло уже почти полвека. Пушкин и сам скромно намекает на некий акт преемственности:
«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не позабуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую „Водопад“. Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара, где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли».Стихи (63–64), относящиеся к Державину, звучат следующим образом:
5—14 Беловая рукопись содержит десять строк, опущенных в каноническом тексте:
5 Дмитрев — поэтическая элизия фамилии Дмитриев. Иван Дмитриев (1760–1837), очень незначительный поэт, скованный в своем творчестве зависимостью от французских petits poètes[805]. В основном известен своей песней «Стонет сизый голубочек», сатирой «Чужой толк» (см. гл. 4, XXXIII, 6 и коммент.) и несколькими баснями (см. коммент. к гл. 7, XXXIV, 1). Единственное его достоинство в том, что он обладал совершенным и чистым русским поэтическим стилем, в то время как национальная муза находилась еще в стадии неуклюжего младенчества. За душой у него было еще меньше, чем у Жуковского и несчастного Батюшкова, да и то, что было, он облекал в слова с гораздо меньшим талантом. Он оставил автобиографию, написанную добротной и ясной прозой. Веневитинов в письме Шевыреву от 28 января 1827 г. обвиняет Дмитриева в завистничестве и готовности при малейшем удобном случае принизить репутацию Пушкина. Однако в 1818 г. (именно с этим эпизодом связано упоминание в строфе II, 5) в письме А. Тургеневу, датированном 19 сентября, Дмитриев называет юного Пушкина «прекрасным цветком поэзии, который долго не побледнеет»{177}. Впрочем, он критически отнесся к «Руслану и Людмиле»: «Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграф известного стиха [Пирона] с легкою переменою: „La mère en défendra la lecture à sa fille“ („Мать запретит читать это своей дочери“)» (письмо Вяземскому от 20 октября 1820){178}. Интересная ситуация возникает, когда Пушкин, обращаясь к тому или иному автору, строит поэтическую фразу так, чтобы она пародировала манеру упоминаемого поэта. Однако еще больший интерес представляют те места, в которых пародируемая фраза встречается в русском изложении французского перевода английского автора, так что в результате пушкинская стилизация оказывается троекратно удаленной от первоисточника (что мы вынуждены передать на английском языке)! Как следует поступать переводчику в следующей ситуации? Строка о Дмитриеве звучит так:
6—8 …быта русского хранитель… — намек на Николая Карамзина (1766–1826). Пушкин был хорошо с ним знаком в 1818–1820 гг. и ценил его в основном как реформатора языка и историка России{179}, Карамзинские «Письма русского путешественника» (1792), рассказ о предпринятом им путешествии по Западной Европе, оказали грандиозное влияние на предшествующее Пушкину поколение Как романист он — пустое место Его называли русским Стерном, но чопорная бесцветная проза Карамзина являет полную противоположность насыщенному, чувственному и фантастическому стилю великого английского поэта в прозе. Стерн был известен в России во французских переложениях и подражаниях и почитался сентименталистом, Карамзин же стремился к сентиментализму сознательно. Разделяя с другими русскими и французскими писателями своего времени блаженную нехватку оригинальности, Карамзин не мог сказать ничего, что не было бы подражательным и вторичным. Впрочем, его повесть «Бедная Лиза» (1792) оказалась крайне популярной. У залитого лунным светом пруда легкомысленный дворянин, награжденный комедийным именем Эраст, хотя события развиваются под Москвой, соблазняет юную поселянку Лизу, которая живет в хижине со своей престарелой матерью (каким образом эти больные и абсолютно одряхлевшие старухи слезливых европейских историй умудрялись рожать детей — отдельная проблема) Больше об этой повести сказать нечего, за исключением того, что в ней проступают определенные симпатичные новшества прозаического стиля. Изящные, очаровательные, но теперь редко вспоминаемые стихотворения Карамзина («Мои безделки», 1794), на которые его друг Дмитриев через год откликнулся, сочинив «И мои безделки», с художественной точки зрения гораздо выше его прозы. В своем поистине замечательном реформировании русского литературного языка Карамзин искусно избавился от устаревших церковнославянских формул и архаических немецких конструкций (сопоставимых по своей напыщенности, неуклюжести и излишней усложненности с высокопарными латинскими оборотами в западноевропейской литературе более раннего периода). Карамзин отказался от инверсий, тяжеловесных конструкций и чудовищных союзов, ввел более легкий синтаксис, французскую ясность изложения и простоту естественно звучащих неологизмов, точно отвечающих семантическим целям, как романтическим, так и реалистическим, своего времени, чрезвычайно чуткого к стилю. В долгу у Карамзина навечно остались не только его ближайшие последователи Жуковский и Батюшков, но и эклектичный Пушкин и противившийся карамзинскому влиянию Тютчев. И хотя введенный Карамзиным язык, несомненно, распахнул двери навощенных дворянских гостиных в сад Ленотра с его укрощенными фонтанами и стрижеными газонами, верно и то, что через те же французские застекленные двери поверх стриженых деревьев внутрь хлынул здоровый воздух деревенской России. Однако не Карамзин, а Крылов (и вслед за ним Грибоедов) первым превратил разговорный, приземленный русский язык в литературный, окончательно утвердив его в поэтических образцах, возникших после карамзинской реформы. Здесь неуместно обсуждать значимость исторических концепций Карамзина. Его «История государства Российского» стала откровением для жадных читателей. Первое издание, состоящее из восьми томов, вышло в свет 1 февраля 1818 г., и весь тираж в три тысячи экземпляров был распродан в течение одного месяца. Уже в 1819 г. в Париже начал выходить французский перевод, выполненный двумя французскими профессорами в России — Ст. Тома и А. Жоффре (St. Thomas, A. Jauffret). Карамзин также является автором одной из лучших русских эпиграмм (31 декабря 1797 г.):
9—14 И ты, глубоко вдохновенный… — Имеется в виду Василий Жуковский (1783–1852), друг Пушкина на протяжении всей его жизни, благоразумный посредник во всех столкновениях нашего поэта с правительством и его благожелательный наставник в вопросах просодии и поэтического языка. Жуковский обладал сильной и изысканной лирой с оригинальным строем, но, к сожалению, у него не было своих тем. Отсюда его непрестанный поиск сюжетов в произведениях немецких и английских поэтов. Его переложения зарубежной поэзии вовсе не переводы, но талантливые, удивительно мелодичные и захватывающие пересказы, тем более завораживающие, если читателю не известен первоисточник. В лучших своих творениях Жуковскому удается передать читателю наслаждение, которое он сам получает от модуляций формируемого им юного языка, переходя от одного стихотворного образа к другому. Его основные недостатки — постоянное стремление к упрощению и делокализации текста (метод, характерный для французского перевода того времени), а также к замене всех шероховатых и необычных частностей благолепным обобщением. Студенту, знающему русский язык, будет полезно сравнить, например, «Замок Смальгольм» Жуковского (1822) с его первоисточником — «Кануном Св. Иоанна» Вальтера Скотта. Тогда станет очевидным, как постоянно сглаживаются конкретные детали баллады Скотта. Так, «доспех» и «щегольская перевязь»третьего четверостишия превращаются у Жуковского в «железную броню»; чарующая, почти шепотом произнесенная строка о паже (VII, «И звали его по-английски Уилл») опущена вовсе; «выпь» превращена в «филина»; красочное описание плюмажа, щита и шлема сэра Ричарда заменено примитивным и традиционным гербом и так далее; но с другой стороны, русский текст пронизан более утонченным дыханием таинственности; довольно прозаичная изменница Скотта и все, что с ней связано, приобретают у Жуковского более романтическую и волнующую атмосферу, и, что особенно следует отметить, он насыщает все произведение удивительными экзотическими созвучиями, используя наименьшее количество слов для заполнения мужского стиха и включая музыкально транслитерированные имена — Бротерстон, Дуглас, Кольдингам, Эльдон — в звучные русские рифмы и размеры. Изумительная оркестровка в таких строках, как «С Анкрамморских кровавых полей» (последняя строка строфы XXXV, соответствующая по смыслу первой строке строфы XXXV у Скотта: «The Ancrammoor is red with gore» / «Анкрамское болото красно от крови»), — подобного рода вещи уравновешивают утерянную ритмику. Чередование метра в балладе Скотта, где, с технический точки зрения, разбитые анапесты сочетаются с ямбами, передается Жуковским в русском языке равномерным четырехстопным анапестом, перемежающимся столь же размеренным трехстопным анапестом, тогда как типичная балладная ритмика Скотта содержит более или менее явно выраженные строки анапеста (а иногда откровенного ямба) с четырьмя ударениями, которые чередуются с ямбическими строками (или иногда с полуанапестами) с тремя ударениями. Жуковский сохраняет мужские окончания перекрестных рифм и точно воспроизводит некоторые созвучия внутри строки. Жуковский познакомился с Пушкиным через несколько месяцев после знаменитого экзамена в Лицее, который посетил Державин. В письме к Вяземскому, датированном 19 сентября 1815 г., Жуковский пишет:
«Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творенье!… Это надежда нашей словесности!»{180}На портрете Жуковского 1820 г. — литографии О. Эстеррайха — в овале изображены прелестные черты юного поэта с задумчивым и печальным выражением глаз и губ. Даря Пушкину копию этого портрета, Жуковский написал под овалом:
«Победителю ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 Великая пятница».В пятистрочном посвящении «К портрету Жуковского» (более раннему, кисти Петра Соколова, опубликованному в «Вестнике Европы», 1817), отдавая должное завораживающей мелодичности стихов своего друга, Пушкин писал в конце 1817 или в начале 1818 г. (стихи 1–2):
***
Уже в 1816 г. в стихотворении, состоящем из 122 ямбических гекзаметров и посвященном Жуковскому (оно начинается с комически звучащего выражения «Благослови, поэт», что напоминает «благослови, владыко» ритуала русской православной церкви), Пушкин упоминает трех поэтов из гл. 8, II ЕО в схожей комбинации: «И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил», Державин «в слезах обнял меня дрожащею рукой» (что он не преминул бы сделать, не убеги наш поэт) и Жуковский «мне руку дал в завет любви священной».Вариант
13—14 Отвергнутое чтение в беловой рукописи:III
4, 9 резвую… резвилась; 5, 12 буйных… буйно — Эти неуклюжие повторы трудно объяснить, учитывая чрезвычайную тщательность, с которой Пушкин начинал главу.
13—14 А я гордился меж друзей / Подругой ветреной моей. — Та же интонация и рифмы встречаются в «Наложнице» Баратынского (соч. 1829–1830), стихи 779 — 780:
IV
1—11 Инструментовка первых одиннадцати стихов окончательного текста этой строфы поистине изумительна. Аллитерации строятся на гласном «а» (так произносится безударное «о») и согласных «л», «с», «з», «к».
1—2 Но я отстал от их союза / И вдаль бежал… Она за мной. — Я отмечаю здесь любопытную перекличку, слабый отголосок «Вакханки» Батюшкова (двадцать восемь строк, написанных четырехстопным хореем в 1816 г. в подражание «Нарядам Венеры» Парни / «Déguisements de Vénus», IX, изд. 1808):
2 Интонация пушкинской строки и смысл батюшковского хорея напоминают мне один стих из «Падения» («The Fall»), стихотворения сэра Чарльза Седли (ок. 1639–1701), о котором ни тот ни другой не могли ничего знать.
2 вдаль бежал; 6 по скалам Кавказа; 9 по брегам Тавриды; V, 3 в глуши Молдавии; 11 в саду моем — В настоящих комментариях не раз упоминались странствия Пушкина. После своего бегства (или, вернее, высылки) из Петербурга в начале мая 1820 г. Пушкин провел большую часть лета на Кавказе, а затем пробыл три недели в южном Крыму. Эти два периода ознаменовались написанием первого черновика «Кавказского пленника» (начат в августе 1820 г) и «Бахчисарайского фонтана», который был написан в городе следующего официального местопребывания Пушкина — Кишиневе, расположенном в центре Молдавии, или Бессарабии (где развиваются события «Цыган», 1823–1824), где Пушкин жил с осени 1820 г. по лето 1823-го, после чего перебрался в Одессу. «Мой сад» относится к родовому имению Пушкиных Михайловскому Псковской губернии, куда поэт был сослан правительственным указом с августа 1824 по сентябрь 1826 г. Для многочисленных комментаторов стало расхожим местом сетовать на «ссылку» Пушкина. На самом же деле можно возразить, что в течение этих шести лет он писал больше и лучше, чем если бы остался в Петербурге. Ему не было позволено вернуться в столицу, что, несомненно, вызывало сильное раздражение у нашего поэта в течение всех лет его службы в провинции и деревенского затворничества (1820–1824, 1824–1826). Однако биографу не следует преувеличивать тяготы его изгнания. Начальник Пушкина генерал Инзов был образованным и благожелательным человеком. Прозябание Пушкина в Кишиневе проходило гораздо легче, чем у большинства военных, предававшихся азартным играм и попойкам в этой провинциальной дыре, куда они были заброшены вместе со своим полком по долгу службы Его по-светски рассеянный образ жизни, полный романтических приключений, в веселой и изысканной Одессе оказался очень приятным видом ссылки, несмотря на вражду поэта с графом Воронцовым. Да и тихое Михайловское с милым семейством Осиповых, проживавшим по другую сторону соснового бора, через который Пушкин ездил верхом, очень скоро стало манить его обратно, как только ему было позволено выбрать место жительства по собственному желанию.
6 <…>
7—8 Она Ленорой, при луне, / Со мной скакала на коне! — «Ленора» — знаменитая баллада, написанная в Геллиехаузене близ Геттингена летом 1773 г. Готфридом Августом Бюргером (1747–1794). Он прилежно штудировал «Реликвии древней английской поэзии» («Reliques of Ancient English Poetry», 3 vols., London, 1765), собранные Томасом Перси (Thomas Percy, 1729–1811), позднее ставшим епископом Дроморским. «Ленора» состоит из 256 строк, или тридцати двух строф, по восемь ямбических строк, со схемой рифм babaccee, мужскими окончаниями в четырехстопных строках и женскими в трехстопных — построение весьма оригинальное. Этот стихотворный рисунок точно воспроизведен Жуковским в его посредственном переводе 1831 г. («Ленора») и полностью соответствует схеме пушкинской строфы в «Женихе» (1825), стихотворении, далеко превосходящем по своему художественному гению все когда-либо написанное Бюргером. «Ленора» Бюргера во многом обязана старым английским балладам. Заслуга же немецкого поэта заключается в том, что он утвердил, сконцентрировав в совершенном, с формальной точки зрения, произведении тему «луны — гробницы — призрака», в определенном смысле ставшую логическим следствием присутствия Смерти в Аркадии и краеугольным камнем романтизма Гете. Хорошо известен вариант этой баллады Скотта под названием «Вильям и Элен» («William and Helen», 1796) (стихи 113–116):
12 Нереида — морская нимфа, дочь морского божества Нерея.
Вариант
1—4 Беловая рукопись содержит следующий вариант:V
1—4 И, позабыв столицы дальной / И блеск и шумные пиры, / В глуши Молдавии печальной / Она смиренные шатры и т. д.
3 Молдавия — по-румынски Молдова, часть Бессарабии, крайний юго-запад России. С той же интонацией меланхолической удаленности она уже упоминалась в гл. 1, VIII, 13. См. также коммент. к гл. 8, IV, 2, 6, 9.
4—9 Пушкин имеет в виду свои впечатления 1820–1823 гг., когда он жил в Кишиневе, столице Бессарабии, и два-три раза совершал путешествия по прилежащим областям. Так, в декабре 1821 г. он предпринял десятидневную поездку в Измаил. В январе 1824 г. ненадолго вернулся в Молдавию и посетил Тирасполь и Каушаны, где тщетно пытался отыскать следы Мазеповой могилы. Главным творческим итогом этого путешествия стали «Цыганы», романтическая поэма из 549 стихов, написанных четырехстопным ямбом, начатая зимой 1823 г. в Одессе и законченная в беловой рукописи 10 октября 1824 г. в Михайловском. «Скудные странные языки» и «песни степи» относятся к двум произведениям: это 1) не слишком выразительные двустишия, написанные Пушкиным четырехстопным амфибрахием 14 ноября 1820 г. и озаглавленные «Молдавская песня» (более известная как «Черная шаль»), которые легли в основу популярного романса (и, как утверждается, обрели новую жизнь в качестве «народной песни» в переводе на румынский), и 2) восхитительная песенка, вложенная в уста Земфиры в «Цыганах», состоящая из двадцати двухстопных анапестов:
11 См. коммент. к гл. 8, IV, 2, 6, 9.
13—14 С печальной думою в очах, / С французской книжкою в руках. — Возможно, по-английски это было бы более удачно передано так:
Вариант
10 Вариант этой строки в беловой рукописи:VI
2 …светский раут… — Слово «раут» употребляли в петербургском свете еще в 1916 г. В письме Вяземского жене от 1 августа 1833 г. встречается комичный варваризм — «фашьонабельный раут». Французы говорили «raout»{181}.
3 степные — в более широком смысле, чем «степь» в V, 9, — «сельские, деревенские».
6 Военных франтов, дипломатов… — Было высказано предположение (не помню кем), что, возможно, из-за опечатки, допущенной во всех трех изданиях (1832, 1833 и 1837 гг.), исчезла запятая после «военных» — слова, которое может быть понято и как прилагательное, и как существительное. Запятая в этом стихе, конечно же, в большей степени соответствовала бы пушкинской манере (и кроме того, устранила бы слишком нарочитый образ «военных франтов»).
14 Вкруг… около… — Сравнение банально, выражение неуклюже. Да и вся строфа неудачна.
Варианты
5 В отдельном издании восьмой главы (1832) эта строка звучит следующим образом:VII
6 туманный — синонимы «пасмурный» и «сумрачный», фр. ténébreux, при использовании для характеристики Онегина.
Варианты
1—7 Беловая рукопись:VIII
1 усмирился — означает «укрощен жизнью», «успокоился» в отношении своих «страстей» и т. д.
2 Иль корчит… чудака? — Глагол «корчить» соединяет в себе два понятия «принимать позу» и «гримасничать». Здесь имеется в виду скорее стремление выдать себя за кого-то, чем подражание, что исключает возможность использования в переводе таких глаголов, как «to аре»[817] или «to mimic»[818].
5—7 «Мельмот-Скиталец» Мэтьюрина с печатью Рока и Вечности на смертельно бледном челе (см. коммент. к гл. 3, XII, 9). Космополит — человек, чувствующий себя как дома в любой стране, особенно если речь идет об англичанине в Италии или русском во Франции. Онегин, однако, никогда не был за границей. Патриот — националист, славянофил. Из «Путешествия Онегина», в которое он отправился в начале 1821 г., нам известно, что Онегин миновал период увлечения патриотизмом и разочарованным вернулся в Петербург в августе 1824 г. Чайльд Гарольд Байрона, друг гор, собрат пещер и свойственник океану, но беспокойный чужак в обителях людей, с улыбкой отчаяния взирает на пестроту мира и крушит своих врагов проклятием всепрощения. Квакер — член «Общества друзей», религиозной общины, основанной Джорджем Фоксом в Англии в середине XVII в. Ханжа — слепой поклонник собственной нетерпимости. Эксцентричный красавец того времени, сидя в состоянии апатии, закинув ноги на решетку камина, мог колебаться «между возможностью стать мизантропом и демократом» (Мария Эджуорт, «Скука», гл. 5).
VIII–IX
Натренированный социологический слух Бродского улавливает в передаваемой речи этих строф (и в XII, 1–7) целый шквал оскорблений, который консервативные аристократы обрушивают на Онегина. Все это, конечно же, глупости. Бродский забывает, что Татьяна тоже подвергала сомнению искренность Евгения. На самом деле перекличкой вопросов и ответов наш поэт здесь скорее создает нечто вроде художественного двухголосья. Теперь читателя нужно заставить забыть, что Онегин — убийца Ленского. «Благоразумные люди» (XII, 3) — это всего лишь предполагаемые критики главы. Утверждения, что мы любим обо всем судить, что нам противен ум и мы цепляемся за традиционные ценности, всегда входили в ассортимент литературного красноречия со времени зарождения сатиры и не должны приниматься здесь всерьез. В противном случае весь пассаж лишается смысла, так как фраза «пылких душ неосторожность» уж никак не может относиться к Онегину; и в самом деле, подобные фразы незаметно вставлены сюда лишь для того, чтобы создать нужную атмосферу и подготовить переход к страстной влюбленности Онегина в Татьяну.VIII
IX
8 Что ум, любя простор, теснит… — Смысл этой фразы таков: ум, нуждаясь в свободном пространстве, вытесняет из него дураков. Существительное «простор» имеет несколько значений, но все они связаны с представлением о свободном неограниченном пространстве; это «размах», «ширь», «открытая местность» и т. д. <…>
12 …важны вздоры… — Ср.: Анд ре Шенье, «Литературная республика» («La République des lettres», ed. Walter), фрагмент VIII: «S'il fuit les graves riens, noble ennui du beau monde…»[819]
X, XI, XII
Эти три строфы, написанные Пушкиным в Москве, датированы 2 октября 1829 г. Тогда они представлялись ему началом главы (обратите внимание на интонацию прелюдии в звучании строфы X), которая должна была содержать «Путешествие Онегина» и следовать сразу за главой седьмой. Окончательный текст восьмой главы (тогда девятой) был начат 24 декабря 1829 г. в Демутовом трактире в Петербурге. Через две недели Пушкин в письме к Бенкендорфу испрашивал позволения (в чем ему было отказано) отправиться за границу в качестве частного лица или сопровождать русскую миссию в Китай.X
1 Не слишком оригинальный совет «смолоду быть молодым» уже давался Пушкиным в стихотворении 1819 г., адресованном рифмоплету Якову Толстому (1791–1867), с которым он был знаком по обедам в «Зеленой лампе» (одном из веселых кружков, где пили шампанское) и которому комментаторы склонны приписывать излишнюю революционность и литературную значимость.
3 Мисс Дейч невозмутимо рифмует с merry («веселый») следующий стих:
XI
XII
1—7 См. коммент. к гл. 8, VIII–IX.
7 Упоминание пушкинского стихотворения «Демон» (октябрь или ноябрь 1823 г.). Следует отметить, что его первые строки, приведенные ниже, предвосхищают гл. 8, I, 1:
9—14 Интонация этого отрывка, особенно стиха 13, очень напоминает звучание следующего пассажа «Рене» Шатобриана (ed. Weil, p. 41–42): «Sans parens, sans amis, pour ainsi dire seul sur la terre, n'ayant point encore aimé, j'étois accablé d'une surabondance de vie»[821].
XIII
1 Им овладело беспокойство… — Галлицизм; например, Шатобриан («Замогильные записки»), запись за 1838 год на смерть герцога Энгиенского (ed Levaillant, pt. II, bk. IV, ch. 2): «…Il me prend… une inquiétude qui m'obligerait à changer de climat»[822]. См. также: Мария Эджуорт, «Скука», гл. 1: «…отвращение к месту, где я находилась… детская любовь к путешествиям».
2 …к перемене мест… — Тот же самый галлицизм («changement de heu») встречается у Грибоедова в «Горе от ума», действие IV, стихи 477–479:
10 Доступный чувству одному… — Строка двусмысленная. Подвластный лишь одному чувству (например, тоске или раскаянию) или же движимый только чувством (но не разумом)? Ни то, ни другое не имеет большого смысла.
14 …с корабля на бал — Имеется в виду приезд Чацкого в «Горе от ума» Грибоедова. Зимним утром 1819 г. он внезапно появляется в доме Фамусова в Москве, проведя три года в чужих краях (действие I, стих 449). Он проехал семьсот верст с лишком (более четырехсот миль) за сорок пять часов (стих 303) без остановки, то есть путешествуя на почтовых лошадях. Следовательно, речь идет о Петербургско-Московском тракте. Чацкий возвращается через Петербург из-за границы, возможно с водных курортов (Германии? Замечание Лизы в стихе 277 может также означать, что в начале своего путешествия он посетил Кавказ для поправки здоровья). Кажется, он побывал во Франции (на что есть туманный намек в III, VIII). «Корабль» в устах Пушкина звучит как напоминание о том, что Чацкий прибыл в Россию из-за границы скорее всего по воде (а именно по Балтийскому морю), и о рассказе Софьи (стих 331), будто она осведомлялась даже у моряков, не повстречали ли они его по дороге в почтовой карете. «Бал» относится к приему, который устраивается вечером того же дня в доме Фамусова (действие III).
***
На первый взгляд может показаться, что Онегин прибыл в Санкт-Петербург на корабле из страны, расположенной по ту сторону Балтийского моря. Но тут возникает целый ряд осложнений. Насколько восприятие окончательного текста должно — если вообще должно — определяться подробностями сюжета и характеристиками персонажей, отчетливо выраженными автором лишь в сохраненных, но неопубликованных рукописях? А если определенная мера такого влияния признается, то зависит ли она от особенностей рукописи (черновик, беловая рукопись, вычеркнутые чтения и т. д.) или от особых причин, помешавших автору этот текст опубликовать (например, давление цензуры, нежелание обидеть здравствующих современников и т. д.)? Я склонен опираться лишь на окончательный текст. В окончательном тексте ЕО нет никаких утверждений, исключающих возможность возвращения Онегина в Россию из путешествия по Западной Европе (которое он совершает после посещения черноморского побережья, описанного в отрывках из «Путешествия Онегина», опубликованных Пушкиным). Если же мы будем анализировать весь имеющийся материал, то обнаружим, что Онегин, выехав летом 1821 г. из Петербурга (куда он прибыл вскоре после дуэли),отправился в Москву, Нижний Новгород, Астрахань и на Кавказ, осенью 1823 г. был в Крыму, затем посетил Пушкина в Одессе и в августе 1824-го вернулся в Петербург, таким образом завершив полный круг своего русского турне и не имея никакой возможности совершить путешествие за границу. Когда в гл. 8, XIX Татьяна между прочим осведомляется у Онегина, не из своего ли поместья он приехал в Петербург, его ответ не приводится, но мы легко можем представить себе онегинские слова: «Нет, я прямо из Одессы», и лишь при огромном усилии воображения можно услышать другой ответ: «Я, видите ли, был за границей: проехал Западную Европу от Марселя до Любека — enfin, je viens de débarquer»[823]. Я бы предположил, не углубляясь в эту проблему далее, что перемещение с палубы в бальную залу не следует воспринимать географически буквально, но относиться к нему как к литературной метафоре, почерпнутой из сюжета «Горя от ума», где «корабль» в той или иной мере также употребляется в переносном значении. См. мой комментарий к «Путешествию Онегина», где я привожу все варианты текста, включая отвергнутые. Здесь мы сталкиваемся с еще одной небольшой сложностью: с логической точки зрения, события и настроения, описываемые в двадцати одной строке (с XII, 8 до конца XIII), излагаются последовательно, а значит теперь, в 1824 г., Онегину должно быть двадцать девять лет; однако, с точки зрения стилистической, может возникнуть искушение воспринять всю строфу XIII как иллюстрацию и развитие соображений, высказанных в конце предшествующей строфы (XII, 10–14), и тогда в 1824 г. Онегину должно быть двадцать шесть лет, — в этом случае всю тринадцатую строфу надо воспринимать в плюсквамперфекте (глагольном времени, которого нет в русском языке) — «Им овладело беспокойство и т. д.».XIV–XV
В этих двух строфах за входом Татьяны с ее мужем князем N («важным генералом» стиха 4) наблюдает зоркая Муза Пушкина, а не апатичный и угрюмый Онегин. Он-то заметит Татьяну лишь в строфе XVI (начиная со стиха 8), когда она уже присоединится к другой светской даме. Тем временем князь N уже подошел к своему родственнику, с которым не виделся несколько лет, — а Татьяне выражает свое почтение испанский посол.XIV
9 Без этих маленьких ужимок… — Фр. sans ces petites mignardises. «…Все, что обнаруживает в себе явное заимствование, — вульгарно. Оригинальное жеманство иногда может оказаться хорошим тоном; жеманство же подражательное всегда дурно», — писала леди Френсис своему сыну Генри Пелэму в скучном романе Эдварда Булвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (Edward Bulwer-Lytton, «Pelham, or Adwentures of a Gentleman», 3 vols., London, 1828), т. 1, гл. 26, который был хорошо известен Пушкину во французском переводе (но который я не нашел) — «Pelham, ou les Aventures d'un gentilhomme anglais», перевод («вольный») Жана Коэна (4 vols., Paris, 1828).
9—10 …ужимок… подражательных затей… — Хотя следующий прелестный отрывок относится не к русским дамам 1820-х гг., а к английским барышням предшествующего столетия, он дает некоторое представление о том, какими могли быть эти «ужимки и затеи»; вот письмо за подписью Матильды Мохер, написанное Стилем и опубликованное в «Зрителе» (№ 492, 24 сентября 1712 г.):
«У Гликеры танцующая походка и, даже передвигаясь обычным шагом, она сохраняет музыкальный ритм. Хлоя, ее сестра… обычно в комнату… вбегает. Дульчисса, пользуясь приближением зимы, ввела в употребление очень обаятельную дрожь, сдвигая плечи и ежась при каждом движении… А вот очень хитрая поселянка. Появляясь в обществе, она делает вид, будто только что с прогулки, и по этому случаю успешно изображает, что запыхалась. Мать… называет ее „сорванцом“…»
13 comme il faut; XV, 14 vulgar. — В письме от 30 октября 1833 г. из Болдино жене в Петербург Пушкин писал:
«Я не ревнив <…> но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar».
13 …Шишков… — Упоминается глава группы писателей-архаистов адмирал Александр Шишков (1754–1841), публицист, государственный деятель, президент Академии наук и двоюродный брат моей прабабушки{183}. Фамилия Шишкова опущена во всех трех изданиях (1832, 1833, 1837), но присутствие ее первой буквы («Ш») в беловой рукописи и замечание Вяземского на полях своего экземпляра романа решают вопрос, ответ на который подсказывает элементарная логика. Бедный Кюхельбекер трогательно заблуждался, когда в своем тюремном дневнике (запись от 21 февраля 1832 г., Свеаборгская крепость) с горечью замечал, что за отточием скрывается его христианское имя (Вильгельм) и что Пушкин подшучивает над его слабостью перемешивать в письмах русский язык с французским. Впрочем, во многих отношениях Кюхельбекер был ближе к архаистам, чем к западникам. Шуточные упоминания этого поборника славянизмов часто встречаются в первой трети века. Так, Карамзин, дружелюбный оппонент Шишкова, пишет в письме Дмитриеву от 30 июня 1814 г.:
«…ты на меня сердит: ошибаюсь ли? <…> Знаю твою нежность — сказал бы деликатность [фр. délicatesse], да боюсь Шишкова…»{184}В 1808 г., комментируя собственный перевод двух эссе Лагарпа, Шишков заявил следующее (цитирую по блистательным примечаниям Пекарского к совместному с Гротом изданию писем Карамзина к Дмитриеву, СПб., 1866):
«Когда чудовищная французская революция, поправ все, что основано было на правилах веры, чести и разума, произвела у них новый язык, далеко отличный от языка Фенелонов и Расинов…»{185}Вероятно, речь идет о Шатобриане, гений и индивидуальность которого ничем, конечно же, не обязаны никакой «революции»; литература, рожденная Французской революцией, на деле оказалась еще более традиционной, бесцветной и банальной, чем стиль Фенелона и Расина; этот феномен сравним лишь с литературными последствиями русской революции, «пролетарские романы» которой в действительности безнадежно буржуазны. «…Тогда и наша словесность, — продолжает Шишков, — по образу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями словесности, стала делаться непохожею на русскии язык»{186}. Это критика прозы Карамзина 1790-х гг. С целью положить конец столь опасной тенденции Шишков в 1803 г. пишет диссертацию «Рассуждения о старом и новом слоге в русском языке», за которой в 1804-м следует приложение. (У Пушкина было издание 1818 г.) Нападкам Шишкова подвергаются не столько галлицизмы и неологизмы, сколько сама либеральная мысль; в основном он остался в памяти потомков как автор неуклюжих и искусственных русизмов, которыми он пытался заменить современные ему слова, механически усвоенные русскими из западноевропейских источников и служившие для определения немецких отвлеченных понятий и французской словесной мишуры. Борьба между Шишковым и последователями Карамзина представляет исторический интерес[824], однако на развитие языка она не оказала никакого влияния. 25 марта 1811 г. Шишков основал общество «Беседа любителей русского слова». Если позабыть о номинальном членстве в нем двух крупнейших поэтов — Державина и Крылова, можно согласиться с русскими критиками, определявшими деятельность общества как наивное словотворчество престарелых вельмож. Свою заранее обреченную на провал цель общество видело в поддержании «классических» (на самом деле неоклассических и псевдоклассических) форм русского языка и защите их от галлицизмов и прочей заразы. Другая группа более молодых литераторов приняла их вызов, в результате чего последовала довольно вялотекущая «литературная война», не выходящая за пределы тех querelles[825] между anciens и modernes[826], о которых так утомительно читать в исторических обзорах французской литературы. У русских историков литературы, начиная с середины прошлого века, вошло в традицию приписывать слишком большое значение кружку «Арзамас», который возник в силу следующих обстоятельств. Беседовец князь Шаховской написал и обнародовал 23 сентября 1815 г. слабую пьесу, содержавшую сатиру на Жуковского («Липецкие воды»; см. мой коммент. к гл. 1, XVIII, 4—10). Будущий известный государственный деятель граф Дмитрий Блудов (1785–1869) встал на защиту своего друга и нанес контрудар, написав еще более бездарный памфлет, скроенный по образцу французских шутливых полемических бесед и озаглавленный «Видение в арзамасском трактире, изданное обществом ученых людей». Арзамас, городок в Нижегородской губернии, считался таким же провинциальным, как Липецк. Он славился своим птицеводством и часто упоминался в газетах, поскольку году в 1810-м художник из народа Александр Ступин (1775–1861), не столь талантливый, сколь энергичный, основал в нем первую в России художественную школу. Этот парадокс (просвещение, исходящее из застойной провинции) вполне был в духе русского юмора. Кроме того, слово «Арзамас» было своего рода неполной анаграммой фамилии Карамзина, главы модернистов. Жуковский и Блудов основали Арзамасское общество («Арзамасское общество безвестных людей») 14 октября 1815 г., вскоре после чего состоялось его первое собрание. Общество было призвано бороться с архаистами за разговорную простоту языка и использование современных форм (многие из которых в той или иной мере искусственно выводились из французского языка). Встречи Арзамасского общества состояли из обеда с традиционным жареным гусем, после чего следовало чтение натужно остроумных протоколов собрания и банальных стихов. Участники пиршества, коих обычно бывало не более полудюжины (из общего количества в двадцать человек) надевали красные колпаки: эти bonnets rouges[827] приводят в злорадный восторг левацких комментаторов, забывающих, однако, что некоторые головы, на которые эти колпаки были надеты, принадлежали горячим сторонникам монархии, религии и изящной словесности (как, например, в случае возглавлявших кружок Жуковского и Карамзина) и что общий дух пародии, пронизывавший всю деятельность общества, исключал серьезные политические или художественные цели. Юношеская символика общества оказала убийственное воздействие на несколько стихотворений Пушкина, в которых отражены шутки и остроты арзамасцев. Не будем забывать, что Жуковскому в лучшем случае был свойственен юмор баснописца (например, кошки и обезьяны представлялись ему заведомо смешными) и незрелого дитяти (животный юмор). Прозвища, которыми награждались члены кружка, заимствовались из его баллад: Жуковский — Светлана, Блудов — Кассандра, Вяземский — Асмодей, Александр Тургенев — Эолова Арфа, Василий Пушкин — Вот (фр. voici, voilà) и так далее. Став осенью 1817 г. членом этой веселой компании, Пушкин получил прозвище Сверчок (источником которого послужила «Светлана», V, 13; см. мои коммент. к гл. 5, X, 6 и XVII, 3–4). Вскоре, как часто бывает с подобными предприятиями, общество, наскучив его участникам, захирело, несмотря на попытки Жуковского вдохнуть в него новую жизнь. В 1818 г. оно окончательно распалось. Если кружок Шишкова отличался невыносимо мрачным педантизмом и реакционными взглядами, то арзамасцам, напротив, был свойственен такой едкий юмор, что от него зубы сводило. Либерализм арзамасцев, проповедуемый из чувства противоречия обскурантизму архаистов, не обладал политической значимостью: Жуковский, например, был таким же твердым сторонником монархии и религии, как и Шишков. Русские литературоведы чрезмерно преувеличивают значение обоих обществ. Ни то, ни другое не оказало существенного влияния на развитие русской литературы, которая, как и все великие литературы, является плодом творчества отдельных личностей, а не группировок. Из тактических соображений за несколько месяцев до издания первой песни ЕО Пушкин выразил чувство патриотического уважения главе архаистов. В своем «Втором послании цензору» (тогда Александру Бирукову, 1772–1844, который занимал этот пост с 1821 по 1826 г.), состоящем из семидесяти двух строк, написанных александрийским стихом в конце 1824 г., Пушкин приветствует Шишкова в качестве нового министра народного просвещения (стихи 31–35){187}:
XV
4 …взор ее очей… — Фр. le regard de ses yeux.
7 Ср.: Вяземский, стихотворение (1815), написанное четырехстопником и посвященное Денису Давыдову (стихи 20–23):
12 Беловая рукопись содержит гораздо более удачный эпитет, чем «самовластной», а именно — «тихогласной».
14 …vulgar — Русскому прилагательному «вульгарный» вскоре было суждено стать общеупотребительным. В более широком смысле, «грубый» и «низменный», этот термин тождествен понятию «площадной» (от «городской площади», «рынка»), которое встречается и в других местах ЕО (гл. 4, XIX, 8 и гл. 5, XXIII, 8). Ср.: мадам де Сталь, «О литературе» (см. коммент. к гл. 3, XX, 14), ч. 1, гл. 19 (изд. 1818), т. II, с. 50: «…ce mot la vulgarité n'avoit pas encore été employé [au siècle de Louis XIV]; mais je le crois bon et nécessaire»[828]. См. также коммент. к гл. 8, XIV, 13.
14—XVI, 6 Заключенный в скобки пассаж, начиная со слов «Не могу», завершающих строфу XV, 14, и вплоть до строфы XVI, 6 включительно, когда нам предложено вернуться к интересующей нас даме, представляет собой редкий вид межстрофического переноса. В данном конкретном случае он также забавным образом играет роль некоей дверцы, открытой для читателя, но закрытой для Онегина, который замечает эту даму (чьи достоинства читатель уже оценил), только когда она садится рядом с Ниной Воронскою.
XVI
5 Оно годилось в эпиграмме… — Я почти не сомневаюсь, что эпиграмма, которая шевелилась в душе поэта, связана с игрой слов «вульгарен» — «Булгарин». Пушкин мог трансформировать ненавистного критика в «Вульгарина» или использовать краткую форму прилагательного как часть сказуемого и зарифмовать «Булгарин — вульгарен». Эта строфа предположительно была написана в октябре 1830 г. в Болдино. В «Северной пчеле», № 30 (12 марта, 1830) вышел оскорбительный «Анекдот» Булгарина (см. коммент. к гл. 8, XXXV, 9), а неделей позже появилась его резкая критика седьмой главы[829]. В пушкинских рукописях среди различных автобиографических набросков встречается следующая запись (ПСС 1936, V, 461), датированная 23 марта 1830 г.:
«Я встретился с [критиком] Надеждиным у Погодина [другим литератором]. Он показался мне весьма простонародным, vulgar, скучен, заносчив и безо всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный».
9—10 С блестящей Ниной Воронскою, / Сей Клеопатрою Невы… — В пятой главе ловкий кудесник мосье Трике заменяет в своем мадригале «Нину» «Татьяной». Как и большинство предсказаний той главы (например, «мужья-военные», предсказанные обеим сестрам Лариным), сбывается и это: теперь Татьяна затмевает «belle Nina». Некоторые любители прототипов ошибочно связали этот обобщенный образ красавицы с реальной женщиной — графиней Аграфеной Закревской (1799–1879). Баратынский, влюбившийся в нее зимой 1824 г. в Гельсингфорсе (ее муж был генерал-губернатором Финляндии) и, вероятно, летом 1825 г. ставший ее любовником, признается в письме другу, что представлял себе именно ее, описывая в своей безвкусной поэме «Бал» (февраль 1825 — сентябрь 1828), как героиня уступает своего возлюбленного Арсения некоей Оленьке и кончает жизнь самоубийством. Но «Нина» было распространенным литературным именем, и тот факт, что героиню Баратынского зовут княгиня Нина, еще не доказывает, что ее прославленный прототип стал образцом и для «Нины Воронской» Пушкина (отвергнутые варианты фамилий в беловой рукописи — «Волховская» и «Таранская»). Единственным поводом считать, что у Пушкина мог быть непродолжительный роман с Аграфеной Закревской в августе 1828 г. (после разрыва с Анной Керн и попытки разрыва с Елизаветой Хитрово, 1783–1839), является то, что ее имя фигурирует в знаменитом списке дам, за которыми успешно и безуспешно ухаживал Пушкин и которых любил плотски или платонически (перечень, составленный им в 1829 г. в альбом Елизаветы Ушаковой в Москве). Об Аграфене Закревской он так пишет Вяземскому в письме от 1 сентября 1828 г. из Петербурга в Пензу:
«Я пустился в свет, потому что бесприютен. Если б не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в свои сводники».Вяземский в своем ответе скаламбурил с пушкинским «бесприютен», осведомившись, неужто того больше не пускают в Приютино, поместье Олениных близ Петербурга{190}. В действительности Пушкин посетил Приютино по крайней мере еще раз — 5 сентября, когда (как отмечает в своем дневнике Аннет Оленина, которой он еще не сделал предложения) поэт смутно намекнул, что у него нет сил с ней расстаться{191}. Литературному критику следует обратить внимание на то, что «медная» — это не «мраморная» (XVI, 12) и очаровательная дама из пушкинского письма Вяземскому так же отличается от «Клеопатры Невы» (XVI, 10), как комета от луны. Кстати, для меня «cette Cléopâtre de la Néva»[830] означает не более чем «cette reine de la Néva»[831], что подразумевает блеск и власть, но не содержит никакого намека на легенду о трех умерщвленных любовниках, которой Пушкин воспользовался в своих неоконченных «Египетских ночах». (Ср. также «Альбом Онегина», IX, 13.) Более осторожные искатели прототипов указывают на другую даму — графиню Елену Завадовскую (1807–1874; невестка дуэлянта, упомянутого в моем коммент. к Истоминой в гл. 1, XX, 5—14){192}, как имеющую больше оснований претендовать на роль образца для Нины Воронской. О ее холодной царственной красоте много говорили в обществе, и, как указывает Щеголев[832], Вяземский в своем письме жене (до сих пор неопубликованном?) безоговорочно отождествляет Нину Воронскую с графиней Завадовской. И наконец, заметим, что прелестная, трепещущая, розовая Нина строфы XXVIIa наверняка не тождественна Нине строфы XVI. Я несколько углубился в этот скучный и по сути бессмысленный вопрос поисков прототипа стилизованного литературного героя только для того, чтобы еще раз подчеркнуть различия между реальностью искусства и нереальностью истории. Вся беда в том, что мемуаристы и историки (вне зависимости от степени их честности) являются или художниками, фантастически преобразующими наблюдаемую жизнь, или посредственностями (более частый случай), бессознательно искажающими реальность, подгоняя ее под свои банальные и примитивные представления. В лучшем случае мы можем составить собственное мнение об историческом лице, если владеем тем, что написано им самим, — особенно в форме писем, дневников, автобиографии и т. д. В худшем — перед нами выстраивается некая последовательность событий, на которой беспечно основывает свои заключения школа искателей прототипов: поэт X, поклонник дамы Z, сочиняет литературное произведение, в котором выводит ее в романтическом виде (под именем Y) в рамках литературных обобщений своего времени; распространяются слухи о том, что Y и есть Z; реальная Z начинает восприниматься как совершенный слепок с Y; о Z уже говорят как об Y; мемуаристы и авторы дневников, описывая Z, начинают приписывать ей не только черты Y, но и позднейшие, ставшие расхожими представления об Y (поскольку вымышленные образы героев также развиваются и изменяются); затем приходит историк и из описаний Z (а в действительности Z плюс Y плюс Y1 плюс Y2 и т. д.) заключает, что она-то и была прототипом Y. В данном случае Нина окончательного текста (XVI) является слишком очевидной обобщенной стилизацией, чтобы служить оправданием изысканий, предпринятых с целью обнаружения ее «прототипа». Однако вскоре мы перейдем к исключительному случаю Олениной, когда станем основываться на раскрывающих ее образ свидетельствах людей, с нею знакомых, и в результате получим кое-что новое для понимания мыслей Пушкина путем исследования эпизодического персонажа.
Вариант
7—9 Беловая рукопись:XVII
3 …степных селений… — В строфе VI, 3 Пушкин использовал тот же эпитет, говоря о своей Музе — «прелести ее степные». Изначально прилагательное «степные» означает нечто, относящееся к степи, но я обратил внимание, что, например, Крылов в своем фарсе «Модная лавка» (опубл. 1807) использует это слово в двух смыслах — «сельский» или «провинциальный», а также в прямом значении — «происходящий из степных областей [за Курском]». Ни обитель пушкинской Музы, поросшая густым лесом (Псковская губерния), ни родина Татьяны (в двухстах милях к западу от Москвы) не могут быть названы степью. Степи — это огромные, поросшие травой пространства, некогда с преобладанием ковыля (Stipa pennata, Linn.). Они простираются от Карпат до Алтая в черноземном поясе России к югу от Орла, Тулы и Симбирска (Ульяновска). Настоящая степь, в которой древесные породы (например, тополь и т. п.) произрастают лишь в долинах рек, доходит на севере лишь до широты Харькова (приблизительно 50°), а дальше на север до широты Тулы лежит так называемая луговая степь, для которой характерны заросли дуба, Prunus, и т. д. Еще севернее они незаметно переходят в отбрасывающие кружевную тень березняки. В этой области расположен Тамбов. Несколько пассажей в нашем романе неоспоримо указывают на то, что в местности, где находились имения Лариных, Ленского и Онегина, было много лесов, а следовательно, она располагалась еще дальше к северу. Я помещаю ее где-то на полпути между Опочкой и Москвой. (См. коммент. к гл. 1, I, 1–5 и гл. 7, XXXV, 14) Обычно Пушкин использует слово «степь» просто как синоним поля, открытого пространства, равнины. Однако я подозреваю, что местность, называемая степью в гл. 8, VI и XVII (точно так же, как местность гл. 4, изобилующая характерными чертами Псковской области, которые тут и там вторгаются в аркадские пейзажи) скорее всего напоминает Болдино{193}, где с первой недели сентября по конец ноября 1830 г. он провел самую плодотворную осень в своей жизни, ибо понимал, что вскоре его ждет семейная жизнь со смутной перспективой финансовых обязательств и повседневных помех творчеству. Болдинское имение (на реке Сазанке в районе Лукоянова Нижегородской губернии) занимало около девятнадцати тысяч акров и насчитывало тысячу душ крепостных крестьян. Оно принадлежало отцу Пушкина (Сергею Пушкину, 1770–1848), который, однако, никогда не бывал там и которого вполне устраивало, что имением занимается старший сын. Вокруг старого господского дома не имелось ни сада, ни парка, но окрестности не были лишены того приглушенного, поблекшего величия, которое вдохновляло не одного русского поэта. Эта местность с зарослями дуба и осиновыми рощицами располагается в лесостепной полосе. Именно здесь в течение трех волшебных месяцев Пушкин работал над восьмой главой и закончил «Евгения Онегина» в первом варианте (девять глав), здесь же им было написано по меньшей мере две пятых десятой главы, сочинено около тридцати стихотворений, восхитительная шутливая поэма октавами (пятистопным ямбом) «Домик в Коломне», пять «Повестей Белкина» (экспериментальные рассказы — первая проза на русском языке, обладающая непреходящей художественной ценностью), четыре маленькие трагедии — «Моцарт и Сальери», уже, вероятно, созданная в черновике; черновик «Каменного гостя», завершенный предположительно утром в день дуэли (27 января 1837 г); «Пир во время чумы» — перевод французского буквального перевода сцены из драматической поэмы Джона Вильсона «Город чумы»; и «Скупой рыцарь», приписываемый (возможно, французским переводчиком) Шенстону, имя которого Пушкин писал в русской транслитерации через «Ч», считая, что «Ш» соответствует неверному французскому произношению, как в названии «Шильд-Арольд», — и целая серия замечательных, хотя и не всегда правдивых писем в Москву его восемнадцатилетней невесте.
8 «Скажи мне, князь…» — И Онегин, и князь N — дворяне. Онегин, обращаясь к своему старому другу и родне (возможно, двоюродному брату), пользуется доверительным «ты» (фр. «tu») и называет его «князем», что в данном контексте и при данных обстоятельствах предполагает ту же степень разговорной близости, что и «mon cher» или обращение по фамилии (ср. с диалогами Онегина и Ленского в третьей и четвертой главах). Сокращенное название титула используется в данном случае исключительно для удобства. Лицо, занимающее более низкую ступень на социальной лестнице, или ровня в шутливом разговоре могли бы использовать «ваше сиятельство» (ср. обращение князя Облонского к графу Вронскому в «Анне Карениной», ч. 1, гл. 17). Американскому читателю следует напомнить, что русские, немецкие и французские дворяне, носившие титулы князей (что приблизительно соответствует английскому duke — герцог), не обязательно принадлежали к царствующей династии. Введение в английском переводе «thee» и «thou» вызвало бы нелепые ассоциации.
9 …в малиновом берете… — Мягкий головной убор без полей, в данном случае из малинового бархата. При переводе я использовал слово «framboise», так как и в русском, и во французском языке название «малиновый» передает более богатый и насыщенный цвет, чем английское «raspberry». Думается мне, что оттенок последнего ассоциируется скорее с лиловатым цветом свежих плодов, чем с ярко-красным цветом русского варенья или французского желе, которые из них изготовляют. Элегантная дама в 1824 г. надела бы днем (а раут, на который пришел Онегин, похоже, происходит еще до наступления вечера) плоский бархатный берет фиолетового цвета или цвета бордо. Берет мог быть украшен ниспадающими перьями. Согласно «Одежде английских дам» Каннингтона (Cunnington, «English Women's Clothing», p. 97), англичанки в 1820-х гг. носили «берет-тюр- бан» из крепа или атласа, украшенный плюмажем; вероятно, именно такой берет был на голове у Татьяны. Другими модными цветами были ponceau (пунцовый) и rouge grenat (гранатовый). В сентябрьском выпуске «Московского телеграфа» (1828), с. 140, дается следующее описание парижской моды на русском и французском языках:
«Dans les premiers magasins de modes on pose des fleurs en clinquant sur des bérets de crêpe bleu, rose ou ponceau. Ces bérets admettent en outre des plumes de la couleur de l'étoffe ou blanches»[833].Как сообщает Б. Маркевич[834], бархатный ток пунцового цвета носила блистательная Каролина Собаньская (урожденная графиня Ржевуская, старшая сестра госпожи Евы Ганской, на которой в 1850 г. женится Бальзак) во время светских приемов в Киеве, где в феврале 1821 г. ее впервые увидел Пушкин, приехавший туда ненадолго. Три года спустя Пушкин ухаживал за ней в Одессе, и они вместе читали «Адольфа». Еще позднее поэт был завсегдатаем ее московского салона, писал ей страстные письма и стихи («Я вас любил…», 1829, и «Что в имени тебе моем…», 1830){194}. Она была тайным агентом правительства. И простой берет, и берет с плюмажем 1820-х гг. вышли из употребления к 1835 г. и снова возродились в разнообразных формах уже в нынешнее время. В варианте беловой рукописи гл. 3, XXVIII, 3 (Гофман, 1922) у Пушкина сначала стояла «красная шаль» вместо «желтой», а в черновике «Альбома Онегина», IX, 12 (2371 л. 9 об.) «пунцовая шаль» вместо «зеленой». Наконец он выбрал один из оттенков красного для берета Татьяны. Согласно В. Глинке[835], в Эрмитаже, ленинградском художественном музее на Миллионной улице (с которой доносится отдаленный стук дрожек в гл. 1, XLVIII), хранится национализированный портрет графини Елизаветы Воронцовой{195} кисти (сэра Джорджа) Хейтера (1832), где она изображена в берете rouge-framboise[836]. Я полагаю, что, сочиняя восьмую главу, Пушкин представлял образчики моды не 1824 г., но 1829–1830 гг., а возможно, и берет кардинальского цвета (лилово-красного), который великолепно представлен в томе LXII «Journal des dames et des modes» («Журнал мод для дам», № 2, вставка 2, рис. 1; 11 января 1829), привозившегося в Россию из Франкфурта-на-Майне. Кстати, в этом номере опубликована вторая и последняя часть «Le Partage de la succession», перевод булгаринской восточной сказки «Раздел наследства» («Полярная звезда» на 1823 г.).
10 С послом испанским говорит? — Осенью 1822 г. на Веронском конгрессе Австрия, Россия и Пруссия договорились о военной интервенции в либеральную Испанию. Французская армия вошла в Испанию весной 1823 г. и заняла Мадрид. В этом же году была восстановлена деспотия Фердинанда VII. К зиме 1824–1825 гг., судя по всему, дипломатические отношения между Россией и Испанией наладились (французы оставались в Испании вплоть до 1827 г.), но испанский посол в России был назначен не ранее 1825 г. Лернер в книге «Рукою Пушкина» утверждает, что испанским послом в России в 1825–1835 гг. был X. М. Паэс де ла Кадена и Пушкин знал его лично (9 августа 1832 г. они обсуждали за обедом политику Франции); но эпизод в гл. 8, XVII относится к августу 1824 г., то есть ко времени, предшествующему появлению Паэса де ла Кадены в России.
XVII–XVIII
В ходе написания этих отрывочных комментариев мне то и дело приходится сдерживаться, чтобы не уделять чересчур много внимания ужасающим интерпретациям ЕО английскими рифмоплетами. Однако иногда стоит бросить взгляд на их промахи, дабы убедить читателей и издателей переводов, что использование рифмы, делающей смысловую точность математически невозможной, всего лишь помогает этим авторам скрыть то, что обнаружила бы ясная проза, а именно их неспособность адекватно передать сложности оригинала. Выбранный мною для иллюстрации отрывок — конец строфы XVII (8—14) и начало строфы XVIII (1–7) — чрезвычайно сложен и с особой отчетливостью демонстрирует весь неумышленный вред и ущерб, который может быть причинен невинному и беззащитному тексту рифмоплетом-пересказчиком. Позвольте мне сначала представить текст оригинала с построчным буквальным переводом, а затем показать четыре рифмованных пересказа и прокомментировать их отличительные черты.XVII
XVIII
XVII
XVIII
XVII
XVIII
XVII
XVIII
XVII
XVIII
XVIII
13 …тон… — Пушкин любил это французское слово, которое англичане в ту эпоху иногда не выделяли курсивом. Оно употреблялось в смысле светского стиля поведения как в русских, так и в английских гостиных. Сегодняшний русский склонен путать этот «тон» с его омонимом, означающим тональность, индивидуальную манеру речи, стиль поведения и т. д. В начале XIX в. слово «тон» означало «bon ton»[838]. Это, кстати, приводит мне на ум, возможно, одну из самых неблагозвучных строк, когда-либо вышедших из-под пера французского рифмоплета Казимира Делавиня: «Ce bon ton dont Moncade emporta le modèle»[839] (курсив мой. — В. H.), «Речь на открытие Второго французского театра» («Discours d'ouverture du Second Théâtre Français», 1819, стих 154). Ср.: «Юлия» Руссо (Сен-Пре лорду Бомстону, ч. IV, письмо VI): бывший возлюбленный Юлии, вернувшись после четырехлетнего отсутствия, видит ее женой другого: «Elle conserva le même maintien et… continua de me parler sur le même ton»[840].
XIX
11 И не из их ли уж сторон? — Вереница из шести односложных слов странным образом обнаруживает (в силу редкости подобного ритма в русском стихе) определенную скованность, легкую тень запинки, которые различает в речи Татьяны пушкинский читатель, но не его герой. Строки 10, 11, 13 и 14 имеют одинаковые рифмы («он», «сторон», «вон», «он») — редкий случай монотонности в романе.
XX
7—8 …хранит / Письмо… — Пушкин также хранил это письмо («свято», согласно гл. 3, XXXI, 2). Нам остается предположить, что, когда Онегин общался со своим приятелем в Одессе зимой 1823 г., он не только показывал Пушкину письмо Татьяны, но и позволил его переписать. Именно эта рукописная копия лежала перед Пушкиным, когда он переводил письмо с французского на русский в 1824 г.
XXI
XXII
7—14
ХХIII
3—4 Первоначально (варианты беловой рукописи и отвергнутые чтения) муж Татьяны и Онегин вспоминали «затеи, мненья… друзей, красавиц прежних лет», а это служит доказательством того, что князь N не мог быть старше Онегина более чем на полдюжины лет, и следовательно, ему было тридцать с небольшим. В опубликованном тексте знаменитой политико-патриотической речи, по сути рассчитанной на дешевый эффект, произнесенной 8 июня 1880 г. на открытом заседании Общества любителей российской словесности перед истерически возбужденной аудиторией, Федор Достоевский, сильно переоцененный, сентиментальный романист, писавший в готическом духе, пространно разглагольствуя о пушкинской Татьяне как о «положительном типе русской женщины», пребывает в странном заблуждении, будто ее муж был «почтенным старцем». Он также считает, что Онегин «скитался по землям иностранным» (повторяя ошибку Проспера Мериме в «Исторических и литературных портретах» / «Portraits historiques et littéraires», Paris, 1874, pt. 14: «Oniéghine doit quitter la Russie pour plusieurs années»[842]) и что он был «социально бесконечно ниже блестящего круга князя N»; все это вместе взятое доказывает, что Достоевский по-настоящему «Евгения Онегина» не читал{197}. Достоевский-публицист был одним из тех рупоров тяжеловесных банальностей (звучащих и по сей день), рев которых так нелепо низводит Шекспира и Пушкина до неясного положения всех гипсовых идолов академической традиции от Сервантеса до Джорджа Элиота (не говоря уже о рассыпающихся на кусочки маннах и Фолкнерах нашего времени).
12 …без педантства… — См. коммент. к гл. 1, V, 7.
Вариант
13—14 В беловой рукописи стоит:XXIIIa, b
В беловой рукописи представлены следующие отвергнутые строфы:ХХIIIа
XXIIIb
а: 2–4 Я умудрился заменить аллитерациями собственного изготовления восхитительную игру Пушкина со звуками «щ» и «ч» в стихах 2–4:
b; 9—10 …путешественник залетный / Блестящий Лондонской нахал… и XXVI, 9—10 …путешественник залетный, / Перекрахмаленный нахал… — Кроме того, что этот образ может быть связан[843] с фигурой реального англичанина Тома Рейкса, с которым Пушкин встречался в петербургском свете (см. мои коммент. к гл. 2, XVIIa — d), я допускаю, что здесь наш поэт мысленно вернулся к своим одесским впечатлениям и воспоминаниям о высокомерной англомании генерал-губернатора графа Михаила Воронцова. Эта фамилия, в соответствии с принятой в России в XVIII в. официальной манерой написания на немецкий лад, транслитерировалась как «Woronzoff», а Пушкин издевательски транслитерировал ее обратно на русский, читая «W» по-английски как «Уоронцов». Этот генерал Воронцов (1782–1856), сын графа Семена Воронцова, русского посла в Лондоне, именно там получил свое английское образование. С 7 мая 1823 г. Воронцов занимал пост генерал-губернатора Новороссии (как тогда назывались южные губернии империи) и наместника Бессарабии. В 1840-х гг. он получил должность наместника Кавказа и титул князя. В письме к Александру Казначееву, директору канцелярии Воронцова, написанном в Одессе в начале июня 1824 г., Пушкин говорил:
«Je suis fatigué de dépendre de la digestion bonne ou mauvaise de tel et tel chef, je suis ennuyé d'être traité dans ma patrie avec moins d'égard que le premier galopin anglais qui vient y promener parmi nous sa platitude et son baragouin.»[844](черновик, 2370, л. 8 об и 9; не путать с более ранним письмом на русском языке к тому же адресату от 22 мая 1824 г., черновик, 2370, л. 1–2). За два месяца до этого Воронцов в письме к Нессельроде характеризовал Пушкина как «…un faible imitateur d'un original très peu recommandable: Lord Byron»[845]. В 1808 г. единственная сестра Воронцова Екатерина вышла замуж за Джорджа Августа Герберта, графа Пембрука и Монтгомери (1759–1827), и английские родственники время от времени посещали новороссийского наместника в Одессе.
XXIV
Согласно Томашевскому (ПСС, 1957, V, с. 627), строфы XXIV–XXVI, включая варианты, были переработаны, а окончательные варианты отобраны в июне 1831 г. в Царском Селе, после того как вся песнь, за исключением письма Онегина, была завершена в Болдино в конце 1830 г. См. также коммент. к XXVa, варианты 1–9.
1 Тут был… — Повторяющиеся интонации в перечислении участников этого великосветского раута, строфы XXIV–XXVI, слишком схожи с теми, что звучат в «Дон Жуане» Байрона, XIII, LXXXIV–LXXXVIII («Там также был Пароль — известный задира», «Там герцог Тире…», «Там был Дик Насмешник» и т. д.), чтобы быть простым совпадением.
XXIVа
Строфа, записанная на том же отдельном листе, что и XXIV (беловая рукопись), числится под номером 25, переправленным из «26» (номер окончательного варианта строфы XXIV переправлен из «25»):XXV
XXVa
Следующая строфа записана на отдельном листе в беловой рукописи:5 вензель — от польского «wezel» — «узел». Две девушки-сиротки были произведены во фрейлины императрицы и таким образом получили вензель, или шифр (фр. chiffre), придворный знак отличия в виде монограммы царствующей императрицы. Другим, более употребительным смыслом слова «вензель» является обычная монограмма в том значении, в каком это слово используется в гл. 3, XXXVII, 14.
12—14 См. XXVI, 6–8 и коммент. к XXVI, 6 и 7.
Варианты
1—9 Лернер в сборнике П. и его совр. (1904,1, вып. 2, с. 81) опубликовал следующий черновой набросок (отдельная страница под номером 53 в Императорской Публичной библиотеке, Санкт-Петербург), представляющий собой вариант строфы XXVa:6 Зачеркнутая строка:
XXVI
1 Имя Пролазов, или Проласов, образовано от слов «пролаз» или «пролаза» (и то, и другое мужского рода) и означает «карьерист», «низкий доносчик». Пролазов — комический персонаж русских комедий и народных картинок XVIII в. Издательская традиция заполнять пробел после «был» фамилией Андрея Сабурова (1797–1866), в дальнейшем ставшего бездарным директором императорских театров, с которым Пушкин был едва знаком, основывается на целой веренице немыслимых догадок, которые я не считаю нужным обсуждать. Гораздо интереснее было бы проверить, часто ли среди рисунков Сен-При встречаются карикатуры на Оленина (кстати, где хранятся эти рисунки?){199}.
4 Saint-P[riest] — имеется в виду граф Эммануил Сен-При (1806–1828), считавшийся талантливым карикатуристом. Кажется, ни один из его рисунков никогда не публиковался. Он был сыном французского эмигранта Армана Шарля Эммануэля де Гиньяра, графа де Сен-При, женившегося на русской княжне Софье Голицыной. Этот молодой художник застрелился, согласно одной версии, в пасхальное воскресенье в церкви в Италии, согласно другой, — в присутствии некоего эксцентричного англичанина, пообещавшего оплатить его карточные долги при условии, что будет свидетелем его самоубийства{200}. Карикатуры Сен-При также упоминаются Пушкиным в стихотворении 1829 г. к N.N. («Счастлив ты в прелестных дурах…»).
7 …вербный херувим… — «Вербный», от слова «верба», разновидность ивы. Речь идет о бумажных фигурках херувимов, наклеивавшихся на имбирные пряники и т. п., которые продавались на ежегодных ярмарках, устраивавшихся на Вербной неделе, перед Пасхой.
9—10 Cм. также коммент. к гл. 8, ХХIIIb, 9—10.
10 Перекрахмаленный… — Имеется в виду шейный платок. Моду слегка крахмалить шейные платки пустил в 1800–1815 гг. красавчик Бруммель, а ее преувеличением в конце 1820-х гг. его подражатели шокировали как французский, так и русский вкус. Да и сам Бруммель, проводя последние годы жизни в Кане (он начал терять рассудок около 1837 г. и стал безнадежно слабоумным к лету 1838-го), кажется, крахмалил свои батистовые платки гораздо сильнее прежнего.
XXVIa
Эта строфа записана на отдельном листе беловой рукописи:5—6 Отвергнутое чтение беловой рукописи:
6 …чахлой и горбатой… — (пр. пад, ж. р.) беловой рукописи строфы XXVIa напоминает выражение «так мала», эпитет, используемый в некоторых последующих черновиках и, несомненно, относящийся к дочери Оленина Анне (1808–1888). «Горбатой» — злонамеренный намек на ее излишне выступающие лопатки. Интересно отметить, что впоследствии (около 1840 г.) она вышла замуж за человека французского происхождения (Федора Андро, по-французски — Andrault, военного, а позже сенатора). Не знаю, верно ли были расшифрованы в черновике буквы «К. М.», относящиеся к мужу глупой куклы, но если верно, то я предполагаю, что «К» — это общепринятое сокращение титула «князь»{201}. Если XXVIa, 5–7 представляют собой грубую насмешку над Аннет Олениной с некоторыми добавленными для камуфляжа подробностями, то строки 8—11 — такая же насмешка над ее отцом. Он хоть и не брал взяток, но любил щеголять во всех своих орденах. Начало строки 9 «Правленья Цензор» — синтаксически неправильное сокращение, означающее «член Главного Управления цензуры». Постановлением 1828 г. цензура в России была передана в ведение Министерства народного просвещения, и членами ее верховного совета состояли президенты и директора учебных заведений. Алексей Оленин стал членом Главного Управления цензуры в силу занимаемой должности 6 сентября 1828 г. и сохранял этот пост до 1834 г.; вне всякого сомнения, ему была известна деятельность временной верховной комиссии, состоявшей из князя Виктора Кочубея, графа Петра А. Толстого и князя Александра Голицына, которая с 28 апреля по 31 декабря 1828 г. занималась рассмотрением дела о «Гавриилиаде» (см. ниже). Впрочем, мне не удалось выяснить, был ли Оленин действительно «лишен места», и предполагаю, что это увольнение, как и его причина, служит камуфляжем, таким же, как статус замужней женщины, приписанный «горбатой кукле». В черновике строфы XXVIa (2382 л. 32 об.) в стихах 11–14 с едкой злостью описывается Лиза Лосина (от «лося», который ассоциируется с «оленем»):
«Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Негритянский профиль, заимствованный от рода матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрепанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принужденного, и неограниченное самолюбие…»{202}Она в шутку нарекла Пушкина «Джеком Бродягой» по имени персонажа из пьесы «Увлечения молодости, или Прогуливающийся джентльмен» — комедии в пяти актах Джона О'Киффа (которую Аннет Оленина, вероятно, читала в «Британском театре» / «The British Theatre», ed. Elizabeth Inchbald, London, 1808, vol. XXII). Герой этот (цитирую по тексту пьесы) «подгоняем бурными порывами своей ветреной души», его «жизнь есть стремительный поток сумасбродных причуд», «черты лица лучатся смехом и легкомыслием», а между тем «здравый голос человечности подталкивает его сердце к благородным поступкам». Он влюбляется в прекрасную квакершу леди Амаранту. Издательница, мисс Оом, читает «Джек» как «Красный» и анахронически придает этому слову политическую окраску. В двадцать лет Аннет Оленина была миниатюрной изящной блондинкой, «резвой, как мышь», пишет Вяземский в письме жене от 3 мая 1828 г.{203} В стихотворении, озаглавленном «Ее глаза» (семнадцать строк, написанных четырехстопным ямбом, начинающихся схемой рифмовки abaab, которая затем сменяется чередованием женских и мужских рифм), сочиненном весной 1828 г. в Петербурге или в оленинском имении Приютино, расположенном за Охтой, в семнадцати верстах от города, Пушкин говорит (стихи 9—17):
«Помните ли вы то счастливое время, где мы были молоды, и веселы, и здоровы! Где Пушкин, Грибоедов и вы сопутствовали нам [семье Олениных] на Невском пароходе в Кронштадте. [Пароходы начали совершать регулярные рейсы между Петербургом и Кронштадтом в 1815 г.] Ах, как все тогда было красиво, и жизнь текла быстрым шумливым ручьем!..»Цявловский, читающий слова, написанные вслед за «Морем» как «on day», приходит, однако, к странному выводу[851]: «Слова „on day“ не имеют смысла. Если Пушкин хотел сказать „днем“, то нужно бы: „by day“». Другие комментаторы предложили чтение «one day» — с нечаянным пропуском буквы (что бессмысленно). С другой стороны, в ППС 1949, т. III, ч. 2, с. 651 это место расшифровывается как «Ол[енины] Дау» (Цявловский скончался, не завершив свою работу, и том выпускался в свет Татьяной Цявловской-Зенгер); «Дау» — неправильное русское написание имени английского живописца Доу, которое в другом месте («Путешествие в Арзрум», 1829, при описании генерала Ермолова) Пушкин пишет «Дов» на манер франкоговорящих русских{204}. Вот стихотворение, озаглавленное Пушкиным «То Dawe Esqr»:
Варианты
В первом четверостишии различных черновиков, как исправленных, так и отвергнутых, относящихся к строфам XXVI и XXVIa (2382, л. 32, 33, 34), упоминается некое лицо («граф Д.», «Прыгов», «Стасов», «Тасов», «Проласов»), этакий «добрый малый», известный своей «низостью» и «охотой открывать все балы». В отвергнутом черновике стиха 1 (л. 32) значится также:XXVII
13—14 Запретный плод вам подавай, / А без того вам рай не рай. — Необходимость использования тринадцати английских ударных долей для передачи восьми русских весьма необычна. Отчасти это вызвано тем, что английские слова «запретный плод» («the forbidden fruit»), «вам» («to you») и «рай» («paradise») превосходят по количеству слогов их русские эквиваленты, а отчасти идиоматической сжатостью текста («вам подавай» — повелительное наклонение, следующее за местоимением в дательном падеже). Сполдинг парафразирует довольно точно:
XXVIIa
Черновик (2371, л. 88 об.) содержит следующую альтернативную строфу:XXVIIb
Томашевский (ПСС 1957, с. 556) считает, что строфу XXVIIa черновика заменила в беловой рукописи следующая строфа:1—4 Это великолепное четверостишие, обладающее исключительно яркой образностью, восхитительно оркестровано. Тонкая игра аллитераций зиждется на согласных «л», «к» и «р». Обратите внимание, как шесть последних слогов третьей строки перекликаются с тремя заключительными слогами последней строки четверостишия:
4 Лалла-Рук — это юная императрица России Александра (1798–1860), ранее прусская принцесса Шарлотта (дочь короля Фридриха Вильгельма III и королевы Луизы), после того как в 1817 г. на ней женился Николай. Она получила это nom de société[853], появившись в«живой картине» на великосветском празднике в костюме героини очень длинной поэмы Томаса Мура «Лалла Рук, восточная поэма» (1817). Под этим именем она была воспета своим учителем русского языка Жуковским, который посвятил три стихотворения светской теме Лаллы Рук, когда находился в Берлине, где в январе 1821 г. при дворе устраивались разнообразные праздники (описанные в специальном альбоме с иллюстрациями «Лалла Рук, танцевально-вокальный дивертисмент» /«Lallah Roukh, divertissement mêlé de chants et de danses», Berlin, 1822), на которых принцесса Александра выступала в роли восточной принцессы, а великий князь Николай — Алириса. Одно из этих трех стихотворений, посвященное Александре и состоящее из шестидесяти четырех хореических строк, — «Милый сон, души пленитель» — исключительно близко по своей образности переоцененному пушкинскому мадригалу, обращенному к Анне Керн, «Я помню чудное мгновенье…» (июль 1825 г., двадцать четыре строки, написанные четырехстопным ямбом), который он подарил ей вместе с первой главой ЕО в обмен на веточку гелиотропа с ее груди. Добавив в начале стиха односложное «как», дабы получить ямбический размер, Пушкин дважды повторяет (стихи 4 и 20) хорей Жуковского (стих 42):
8 Интересно отметить, что «хариты» пришли из «Бала» Баратынского, стих 23 — «Вокруг пленительных харит».
XXVIII
XXIX
XXX
10 Боа пушистый… — В беловой рукописи содержится модный образ: «змею соболью».
13 …пестрый полк… — Возможно, под влиянием французского выражения, обозначающего лакеев, — «le peuple bariolé»[854] бытовавшего в XVII в.
ХХХа
Пушкин продолжает строфу XXX в беловой рукописи таким фальстартом:XXXI
8 Пушкин был человеком умным и тем не менее использовал это жалкое добропорядочное назидание, чтобы повлиять на свою невесту, которая, прочти она Пушкина, могла бы отказаться от претенциозной манеры «московской барышни».
XXXII
7 В тексте в конце этой строки нет знака препинания, но, несомненно, это или ошибка переписчика, или типографская опечатка.
14 …точь-в-точь. — Следует ли понимать, что «точь-в-точь» относится не к точности перевода, но подразумевает верно снятую копию (хотя это может означать и то, и другое) и что Онегин, поддавшись искренней непосредственности княгини N и, в отличие от заемного романтизма Татьяны третьей главы, сочиняет свое, во всех остальных отношениях очень французское послание на неокарамзинском русском языке, отказываясь от традиционного французского языка своих литературных образцов? Остается только гадать. Как бы там ни было, текст письма вводится в роман сухо и прозаично. Читатель наверняка припомнит сложности, с которыми столкнулся Пушкин (гл. 3, XXVI–XXXI) при «переводе» письма Татьяны.
Вариант
14 До того как Пушкин вставил письмо Онегина между строфами XXXII и XXXIII, последний стих строфы XXXII гласил:Письмо Онегина к Татьяне
Шестьдесят строк, написанных четырехстопным ямбом со свободной схемой рифмовки: baabecec; aabeebicicoddo, babacece; babacceded, ababececididobbo, baab; строфы разделяются как обычно принято в русских изданиях; повтор букв, связанный с недостатком гласных, не предполагает схожести рифм, за исключением первых строк второй и третьей части (где b обозначает одну и ту же рифму на — ас) и предпоследней части (где b обозначает рифму на — ор); женские рифмы последней части письма перекликаются с аналогичными — «боле» — «воле» в строках 1 и 3 письма Татьяны, которое на девятнадцать строк длиннее.
1 Ср.: Руссо, «Юлия», ч. 1, письмо II (Сен-Пре к Юлии): «Je sens d'avance le poids de votre indignation…»[856]
10 …искру нежности… — Ср. «каплю жалости» в письме Татьяны, стих 6 и «étincelle de vertu»[857] в первом длинном письме Юлии к Сен-Пре.
12 Привычке милой (дат. пад., ж. р.) — галлицизм, douce habitude, doux penchant. Похоже, литературным образцом для Онегина служил отрывок из «Опасных связей» Лакло (1782), письмо XXVIII: «Quoi! je perdrais la douce habitude de vous voir chaque jour!»[858] Эта формула встречается то и дело, от Шолье до Констана.
16 Несчастной жертвой Ленский пал… — Странная фраза в устах Онегина. Сочетание bon goût с нечистой совестью делает неясной манеру его речи. Жертвой чего? Ревности? Чести? Судьбы? Меткости Онегина? Или его тоски? Вдумчивый комментатор, пожалуй, отметит, что если ипохондрик-англичанин стреляет в себя, то снедаемый хандрой русский предпочитает убить друга, совершая тем самым, так сказать, самоубийство «через представителя».
17—18 Этот риторический оборот пользовался огромной популярностью у поэтов того времени. Ср.: Баратынский, «Бал», стихи 223–224:
20—21 Я думал: вольность и покой / Замена счастью — Ср.: последняя строка пушкинской оды «Вольность» (1817), а также стихотворение «Пора, мой друг, пора…» (восемь строк, написанных ямбическим гекзаметром около 1835 г.) стих 5:
29 Пред вами в муках замирать; 34–40 Но чтоб продлилась жизнь моя, / Я утром должен быть уверен, / Что с вами днем увижусь я; 49 …обнять у вас колени; 53 А между тем… — Как указывают русские комментаторы[859], письмо Онегина изобилует перекличками с «Адольфом» Констана (см. мой коммент. к гл. 7, XXII, 6–7). Оно написано в том же резком нетерпеливом тоне, что и слова «Mais je dois vous voir s'il faut que je vive»[860] (гл. 3) с парафразами типа «Mais alors même, lorsque tout mon être s'élance vers vous, lorsque j'aurais un tel besoin de me reposer de tant d'angoisses, de poser ma tête sur vos genoux, de donner un libre cours à mes larmes, il faut que je me contraigne avec violence…»[861] (там же).
30 Бледнеть и гаснуть — это почти точный повтор гл. 4, XXIV, 2: Татьяна «бледнеет, гаснет».
49 …обнять у вас колени… — Амфорообразная поза объятия, выражающая мольбу и преданность, постоянно встречается в европейской художественной прозе того времени. См., например, мадам де Крюднер, «Валери», письмо XLII: «Je [Линар] m'elancai a ses [Валери] genoux, que je serrai convulsivement»[862]. В эпистолярном романе Ричардсона «История сэра Чарльза Грандисона» (т. 1, письмо XXIX к мисс Селби, понедельник, 20 февраля) коварный носильщик портшеза относит мисс Байрон в дом, где сэр Харгрейв Поллексфен «бросается к [ее] ногам»; «[она] падает на колени и обхватывает руками [одну из отступающих женщин]». Затем она склоняет колени перед негодяем. Затем бросается на диван у окна. Затем он бросается к ее ногам. Затем он обнимает ее колени своими мерзкими руками (см. схожую сцену у мадам де Сталь, мой коммент. к гл. 3, X, 3).
49—51 Онегин в гл. 8, XLI–XLII следует рекомендациям Жанти-Бернара, которые тот дает возможному любовнику в «Искусстве любить» («L'Art d'aimer», 1761), песнь II, стихи 218–219:
53—54 Ср.: Руссо, «Юлия», ч. IV, письмо VI (Сен-Пре жалуется лорду Бомстону): «Quel supplice de traiter en étrangère celle qu'on porte au fond de son coeur!»[864] Схожесть письма Онегина с интонацией Сен-Пре уже отмечалась в 1832 г. (21 февраля) Кюхельбекером в его тюремном дневнике{207}.
Варианты
9—53 Черновик (ПД 165) предлагает следующие альтернативные строки:55—61 Томашевский и Модзалевский в «Рукописях» (1937) на вклейке после с. 72 публикуют факсимиле беловой рукописи из собрания Майкова:
XXXIII
6 Его не видят, с ним ни слова… — Ее очевидное безразличие передано в тексте отсутствием подлежащего и неопределенно-личной формой глагола во множественном числе. Легкая ироничность или по меньшей мере разговорность интонации может быть передана на английском следующим образом: «My lady sees him not…» Это настоящий галлицизм: «On ne le voit pas, on ne lui parle pas».
XXXIV
XXXV
2—6 Прием перечисления авторов, хотя и характерен для Пушкина (питавшего особое пристрастие к перечням предметов, имен, чувств, действий и т. д.), придуман не им. В самом деле, список этой строфы ничто по сравнению с легендарным каталогом книг, прочитанных Фобласом в период вынужденного затворничества, из сочинения Луве де Кувре «Один год из жизни шевалье де Фобласа» («Une Année de la vie du Chevalier de Faublas») (см. коммент. к гл. 1, XII, 9—10). В его списке из сорока авторов, против десяти Онегина, читатель узнает старых друзей, таких, как Колардо, Дора, Бомарше, Мармонтель, де Бьевр, Грессе, Мабли, Жан Батист Руссо, Жан Жак Руссо, Делиль, Вольтер и другие. Отметим также, что Пушкин исключил из круга чтения своего героя зимой 1824/25 г. две иностранные книги, пользовавшиеся наибольшей популярностью в тот сезон: полемические «Мемуары Жозефа Фуше герцога Отрантского» («Mémoires de Joseph Fouché, duc d'Otrante», 2 vols., Paris, 1824) — Фуше был шефом полиции Наполеона; и «Беседы с лордом Байроном» («Les conversations de Lord Byron») — переложение Пишо «Дневника бесед» Медуина («Journal of the Conversations…»; см. коммент. к гл. 3, XII, 10)
***
Прием перечисления также очень любил дядя Пушкина Василий Пушкин, что послужило поводом для пародии Дмитриева (опубликованной в Москве в 1808 г. тиражом в пятьдесят экземпляров для частного пользования) — прелестного стихотворения, написанного четырехстопным ямбом, о путешествий Василия Пушкина за границу (в 1803 г.; см. отчеты последнего в июньском и октябрьском номерах «Вестника Европы» за тот же год). Пародия озаглавлена «Путешествие N.N. в Париж и Лондон». В третьей части находим следующие строки (21–27):2 …Гиббона… — Эдуард Гиббон (1737–1794) — английский историк. Онегин мог читать воспоминания Гиббона во французском переводе (Paris, 1793), издании, которое было в библиотеке Пушкина. Восемнадцать томов «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона в переводе Леклерка де Сет-Шена («Histoire de la décadence et de la chute de l'empire romain», Paris, 1788–1795) должны были занять Онегина по меньшей мере на месяц.
2 …Руссо… — Предполагаю, что, насытившись Гиббоном, Онегин обратился скорее к «Юлии» (см. коммент. к гл. 3, IX, 7) или «Исповеди» Руссо, нежели к его дидактическим трудам. Две недели чтения Руссо, должно быть, его вполне удовлетворили.
3 Манзони… — Алессандро Франческо Томмазо Антонио Манзони (1785–1873) — усердный, набожный и наивный автор таких посредственных произведений, как «романтическая» трагедия «Граф Карманьола» («Il conte di Carmagnola», Milan, 1820), которую Онегин мог читать во французском переложении Клода Форьеля «Le Comte de Carmagnola» (Paris, 1823). Она также переводилась Огюстом Троньоном (Paris, 1822). Подозреваю, что Пушкин хотел предложить Онегину «Les Fiancés, histoire milanaise» («Обрученные, миланская история») — французский перевод Рея Дюссюеля (Paris, 1828) романа Манзони «Обрученные» («I Promessi sposi», 1827), очередной отголосок перепевов миссис Радклиф, но книга эта вышла слишком поздно и не могла соответствовать его замыслу. Отвергнутое чтение — «Лаланд» (Жозеф Жером Ле Франсуа де Лаланд, 1732–1807, французский астроном) в беловой рукописи вместо «Манзони».
3 …Гердера… — Иоганн Готфрид фон Гердер (1744–1803), немецкий философ. Неясно, каким образом сочинение рижского мыслителя, который «rappelait l'humeur souffrante de Rousseau fugitif et vieilli»[865], мог в 1824 г. попасть к fugitif et vieilli[866] Онегину, разве что наш герой знал немецкий (а это, как известно, не так) или имел доступ к сигнальному экземпляру французского перевода первого тома гердеровского сочинения «Идеи к философии истории человечества» («Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit», 1784–1791; «Idées sur la philosophie de l'histoire de l'humanité», изданием которого 1827–1828 гг. мне, к сожалению, пришлось удовлетвориться; перевод был сделан в 1825 г. двадцатидвухлетним Эдгаром Кине).
3 …Шамфора… — Вне всякого сомнения, имеются в виду «Максимы и мысли» («Maximes et Pensées») из книги «Сочинения [Себастьяна Рока Никола] Шамфора», «собранные и опубликованные одним из его друзей» (vol. IV, Paris, 1796; Пушкин имел издание 1812 г.). Онегин мог отчеркнуть следующие места (с. 384, 344, 366 и 552):
«Je demandais à M.N. pourquoi il n'allait plus dans le monde? Il me réspondit: „C'est que je n'aime plus les femmes, et que je connais les hommes“».
«Le Médecin Bouvard avait sur le visage une balafre, en forme de C, qui le défigurait beaucoup. Diderot disait que c'était un coup qu'il s'était donné, en tenant maladroitement la faulx de la mort».
«Pendant la guerre d'Amérique, un Ecossais disait à un Français en lui montrant quelques prisonniers américains: „Vous vous êtes battu pour votre maître, moi, pour le mien; mais ces gens-ci, pour qui se battent-ils?“»
«Je ne sais quel homme disait: „Je voudrais voir le dernier des Rois étranglé avec le boyau du demier des Prêtres“»[867].Последнее относится к строкам (которые Лагарп в «Лицее» приписывает Дидро):
4 Madame de Staël… — Согласно отвергнутому пассажу в первой главе, Онегин в молодости читал труд этой популярной писательницы, посвященный немецкой литературе. Теперь он мог обратиться к «Дельфине», которая вместе с «Юлией» числилась в ряду любимых романов юной Татьяны.
4 …Биша… — Знаменитый врач, анатом и физиолог Мари Франсуа Ксавье Биша (1771–1802), автор «Физиологических исследований о жизни и смерти» («Recherches physiologiques sur la vie et la mort», Paris, 1799; третье издание, к которому я обращался, — 1805). Он различал два вида жизни у живого существа: «органическую жизнь», зависящую от асимметричной внутренней структуры организма, и «животную жизнь», зависящую от его симметричной внешней структуры. Онегина особенно могла заинтересовать статья шестая о физиологии страстей, в которой автор доказывает, что любые проявления страстей влияют на функции организма. Биша оставил изумительные страницы, посвященные смерти сердца, смерти легких и смерти мозга; он скончался, будучи моложе Пушкина.
4 …Тиссо… — Согласно одним источникам — Симон Андре, согласно другим — Саму эль Огюст Андре Тиссо (1728–1797), знаменитый швейцарский врач, автор книги «О здоровье литераторов» (Tissot, «De la santé des gens de lettres», Lausanne and Lyon, 1768). Онегин мог также отметить следующее (с. 31, 91):
«Il у a eu des tyrans qui ont condamné à la mort des philosophes qu'ils haïssaient, mais ils n'ont pu la leur faire craindre. Combien auraient-ils été plus cruels, si en leur accordant la vie, ils eussent pu leur inspirer les craintes qui sont le tourment les hypocondriques?»
«Rien au monde ne contribue plus à la santé que la gayeté que la société anime et que la retraite tue… Elle produit cette misantropie, cet esprit chagrin… ce dégoût de tout…»[870]Читая Тиссо, Онегин следовал совету Бомарше:
«…Si votre dîner fut mauvais… ah! laissez mon „Barbier“… parcourez les chefs-d'oeu- vres de Tissot sur la tempérance, et faites des réflexions politiques, économiques, diététiques, philosophiques ou morales»[871](«Lettre modérée sur la chute et la critique du „Barbier de Séville“»[872], которое предваряло «Севильского цирюльника, или Тщетную предосторожность», «comédie en quatre actes, représentée et tombée sur le Théâtre de la Comédie Française, aux Tuileries, le 23 de Février 1775»[873] в Полном собрании сочинений Пьера Огюстена Карона де Бомарше, Paris, 1809, vol. 1). Интересно отметить, что в своей маленькой трагедии «Моцарт и Сальери» (1830) Пушкин вкладывает в уста Бомарше, как о том говорит Сальери, совсем иной совет (сцена И, стихи 31–35):
5 …скептического Беля… — Пьер Бейль (1647–1706), французский философ. Что именно? Возможно, его восхитительно циничный и искаженный пересказ истории Абеляра (ум. 1142) и Элоизы (ум. 1163) с непристойными комментариями в «Историческом и критическом словаре» («Dictionnaire historique et critique», Rotterdam, 1697; y Пушкина было издание A. Ж. К. Бюшо 1820–1824 гг. в 16 томах).
6 …творенья Фонтенеля… — Бернар ле Бовье де Фонтенель (1657–1757), в новом издании его Полного собрания сочинений (3 vols., Paris, 1818) Онегина могли привлечь «Разговоры о множестве миров» («Entretiens sur la pluralité des mondes», 1686) или, с более практической точки зрения, «Беседы о терпении» («Discours de la patience», 1687). Еще лучшим выбором, подсказанным тенью Ленского и воспоминаниями об их безмятежных беседах на аркадские темы (гл. 3, I–II), могла бы быть «Пасторальная поэзия с Трактатом о природе эклоги» («Poésies pastorales, avec un Traité sur la nature de l'églogue», 1688). Однако лучшее творение Фонтенеля — это «Диалоги мертвых» («Dialogues des morts», 1683), в которых за легким остроумием и жесткими логическими построениями, столь характерными для той эпохи, различимо течение сильной и ясной мысли неповторимой индивидуальности.
7—8 Среди русских поэтических творений, появившихся в конце 1824-го и начале 1825 г., современные критики особо отмечали следующие: собрание стихотворений Жуковского; «Бахчисарайский фонтан» Пушкина; фрагменты «Горя от ума» Грибоедова (в «Русской Талии»; см. коммент. к гл. 1, XXI, 5—14). Кроме того, благоприятные отзывы получили «Думы» Рылеева и опубликованные в журналах различные стихотворения Пушкина, Баратынского, Кюхельбекера, Дельвига, Языкова и Козлова. В литературном альманахе Дельвига «Северные цветы» на 1825 г., который вышел в свет в рождественские дни 1824-го, Онегин мог найти фрагмент в четыре строфы (гл. 2, VII–X), посвященный чистой душе юного идеалиста, которого он убил четырьмя годами ранее (14 января 1821 г.). В последнюю неделю февраля 1825 г., получив первую главу, он мог с улыбкой прочесть, испытывая смесь ностальгии и удовольствия, о самом себе, Каверине, Чаадаеве, Катенине и Истоминой в снисходительном рассказе своего старого приятеля о жизни молодого повесы в 1819–1820 гг. Приблизительно в то же время (начало 1825 г.) ему могли попасться на глаза первые три номера «Сына Отечества» за текущий год с едкой критикой Булгарина по адресу «Истории государства Российского» Карамзина, т. X и XI (Булгарин считал, что Карамзин ошибочно представляет царя Бориса Годунова злодеем).
9 И альманахи, и журналы… — Наиболее известными литературными сборниками, которые назывались «альманахами» (и отличались от журналов — литературных обозрений — в основном тем, что выходили в свет через неравномерные промежутки времени, иногда приближаясь по форме к «ежегодным антологиям» в «карманном» издании), были в 1824–1825 гг. следующие: «Мнемозина» (изд. Одоевский и Кюхельбекер), «Северные цветы» (изд. Дельвиг), театральное обозрение Булгарина «Русская Талия» и другие. В настоящий момент я держу в руках альманах «Полярная звезда» (1824 г.) — «карманная книжка на 1824-й г. для любительниц и любителей русской словесности, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым, Санкт-Петербург, 322 с., с иллюстрациями». Слово «альманах», использовавшееся в России для обозначения более или менее периодического издания новых литературных произведений, появилось в 1796 г., когда Карамзин решил опубликовать «Альманах Аонид» в подражание знаменитому французскому «Альманаху Муз» («Almanach des Muses») — recueil[874] стихов-однодневок (с редкими проблесками более долговечных произведений), выходившему с перерывами с 1764 по 1833 г. Среди журналов (литературных обозрений, еженедельников, изданий, выходивших раз в месяц и раз в квартал) 1824–1825 гг. можно упомянуть «Вестник Европы», «Новости литературы»{208} и «Сын Отечества». Наиболее процветающими были «Северная пчела» Булгарина и выходивший дважды в месяц «Московский телеграф» Полевого В последнем Пушкин подвергался нападкам (см., например, резкую критику Полевого седьмой главы в № 5). Что касается первого издания, то в 1824–1825 гг. Булгарин превозносил Пушкина в различных кратких отзывах о его стихотворениях. Его отношение внезапно меняется лишь в 1830 г.; в № 5 по поводу стихотворения Пушкина, озаглавленного «26 мая 1828», Булгарин все еще говорит о «вдохновении гения» нашего поэта, но уже в № 30 (12 марта 1830 г.) публикует «Анекдот», чрезвычайно оскорбительный для Пушкина, а следом резкую критику седьмой главы в № 35 (22 марта 1830 г.) и № 39 (1 апреля 1830 г.) Пушкин писал шефу жандармского корпуса генералу Бенкендорфу (граф Александр Бенкендорф, 1783–1844) 24 марта 1830 г. из Москвы.
«…M. Boulgarine, qui dit avoir de l'influence auprès de vous [Булгарин был полицейским осведомителем], est devenu un de mes ennemis les plus acharnés à propos d'une critique qu'il m'a attribuée…»[875]Журнал Дельвига «Литературная газета», вдохновителем которого был Пушкин, и вправду подверг резкой критике два крайне посредственных, но популярных романа Булгарина, опубликованных в марте 1829 г. и в марте 1830 г. соответственно («Иван Выжигин», сатира нравов, 1086 с., и «Димитрий Самозванец», исторический роман, 1551 с.). Особенно убийственной была неподписанная рецензия Дельвига («Литературная газета», 1830, № 14), авторство которой Булгарин приписал Пушкину. Но непосредственным поводом, спровоцировавшим нападки Булгарина, стала эпиграмма Пушкина (сочиненная в феврале 1829 г.{209} и разошедшаяся в списках). Вот она:
«Путешественники гневаются на нашу Старую Англию, что чернь в ней невежливо обходится с иноземцами и вместо бранных слов употребляет названия иноземного народа. [Возможно, тут намек на „bugger“[876], производное от „Bulgar“] <…> Известно, что в просвещенной Франции [где] иноземцы, занимающиеся Словесностью, пользуются особым уважением туземцев <…> появился какой-то французский стихотворец, который, долго морочив публику передразниванием Байрона и Шиллера (хотя не понимал их в подлиннике), наконец упал в общем мнении, от стихов хватился за критику…»Далее в «Анекдоте» рассказывается, как этот бессовестный тип обливает грязью почтенного писателя, урожденного немца, а завершаются нападки на Пушкина тем, что этого «француза» называют заурядным рифмоплетом, у которого «сердце холодное и немое существо как устрица», сам же он — пьяница, доносчик и шулер[877].
12 …такие мадригалы… — Хотя первые поэмы Пушкина — «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» — были в целом встречены восторженными аплодисментами критиков, было у него и несколько яростных противников, таких, как воинствующий консерватор Михаил Дмитриев, в № 3 «Вестника Европы» (13 февраля 1825 г.) отказавший Пушкину в статусе истинного поэта и утверждавший, что «стихи, которые с таким жаром называют музыкою, для потомства, даже для современников не значат почти ничего»{210}.
XXXVI
В произведении, где поэт изо всех сил старается сдержать свое воображение в рамках общепринятого, рационального, не слишком причудливого, того, что зовется déjà dit[878] (при мелодической новизне, сообщаемой его русскоязычным нарядом), строфы XXXVI и XXXVII выделяются как нечто совершенно особенное. Сначала лексический набор может обмануть читателя, ибо кажется привычным перечнем формул, к которым нас уже приучил ЕО, — «мечты», «желания», «преданья» и соответствующие эпитеты — «тайные», «темные» и т. д. Но очень скоро внутреннее око и внутренний слух начинают различать иные оттенки и звуки. Составляющие элементы все те же, но их сочетание порождает удивительное преобразование смысла. Передать точный смысл этой строфы непросто. Выражение «И что ж?», стоящее в начале, это не простое «Eh, bien, quoi? Tué» («Ну что ж? убит») Зарецкого (гл. 6, XXXV, 4) или ораторский прием рассказчика во сне Татьяны («…и что ж? медведь за ней» — гл. 5, XII, 14). Я перевел его «And lo…», так как любое другое выражение не передало бы таинственную интонацию предостережения, таящегося в этом «И что ж?». В «тайных преданьях сердечной темной старины» есть какая-то необъяснимая многозначительность, некая завораживающая причудливость, когда переплетаются две великие романтических темы — фольклорная и чувственная, — по мере того как Онегин погружается в одно из тех сумеречных состояний, в которых грани смысла слегка смещаются и всполохи миражей изменяют очертания случайных мыслей. Особенно выразительны по своему загадочному тону «угрозы», «толки», «предсказанья» — какие угрозы? злые предзнаменования? угрожающие пророчества? — какие толки? (или, может, толкования, странные пометы на полях жизни), что за предсказанья? Связаны ли они с теми, что так прелестно соединяют сон Татьяны с ее именинами? Веселая скороговорка стиха 13 напоминает оживленную разноголосую болтовню, звучащую в голове засыпающего человека; а единственное письмо Татьяны к Онегину чудесным образом множится в последней призматической строке. В следующей строфе содержится один из самых оригинальных образов романа. В связи с этими размышлениями велико искушение процитировать отрывок из прекрасной статьи «Ссылка на мертвых» барона Е. Розена (в «Сыне Отечества», 1847), который я привожу здесь в небольшом сокращении:
«<Пушкин> был характера весьма серьезного и склонен <…> к мрачной душевной грусти; чтоб умерять, уравновешивать эту грусть, он чувствовал потребность смеха; <…> нужна была только придирка к смеху! В ярком смехе его почти всегда мне слышалось нечто насильственное <…> Неожиданное, небывалое, фантастически уродливое, физически отвратительное <…> всего скорее возбуждало в нем этот смех <…> И когда <…> кто-либо не удовлетворял его потребности в этом отношении, так он и сам, при удивительной и <…> ненарушимой стройности своей умственной организации, принимался слагать в уме странные стихи — умышленную, но гениальную бессмыслицу. <…> Он подобных стихов никогда не доверял бумаге».
13 …длинной сказки… — Трудно определить, имеется ли здесь в виду английская «fairy tale» или всего лишь французская «conte».
XXXVII
4 Свой пестрый мечет фараон. — Великолепный образ игры в «фараон» заставляет нас вспомнить строфы о карточной игре второй главы, отвергнутые нашим поэтом. Мертвый юноша навеки запечатлен в сознании Онегина, в его мозгу всегда будут звучать страшные слова, небрежно брошенные Зарецким, и вечно будет таять снег того морозного утра под пролитой кровью и жгучими слезами раскаяния.
Вариант
5—6 Черновик, опубликованный Шляпкиным (1903, с. 24) и упомянутый в «Рукописях» (из собрания Шляпкина), датированный сентябрем 1830 г., содержит следующие чтения:XXXVIII
5 …магнетизма… — Через год, а именно в декабре 1825-го, в Париже Французской Академией наук была создана комиссия для изучения явления магнетизма или гипнотизма. По прошествии пяти с половиной лет, потраченных на размышления, комиссия объявила, что явления магнетизма иногда вызываются апатией, тоской и воображением. Пушкин, вероятно, имел здесь в видусамогипноз, ведущий иногда к бессознательной рифмовке, графомании. Ср.: Пьер Лебрен, «Поэтическое вдохновение» (P. Lebrun, «L'Inspiration poétique», 1823)
12 Benedetta… — В июле 1825 г. Пушкин писал Плетневу:
«Скажи от меня [Ивану] Козлову, что недавно посетила наш край [Тригорское] одна прелесть [Анна Керн], которая небесно поет его Венецианскую ночь [фантазия, сочиненная в 1824 г.] на голос гондольерского речитатива [ „Benedetta sia la madre“] — я обещал известить о том милого, вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность — по крайней мере дай Бог ему ее слышать».Конец этой строфы любопытно перекликается с темами гл. 1, XLVIII–XLIX (см. коммент. к этим строфам).
12—13 Benedetta… / Idol mio… — «Benedetta sia la madre» — «Да будь благословенна Богоматерь», венецианская баркаролла. На ее музыку были переложены четырехстопные хореи Козлова «Венецианская ночь» — стихотворение, посвященное Плетневу и опубликованное в альманахе «Полярная звезда» (1825):
13—14 Эльтон предлагает смешной вариант:
XXXIX
5—9 Временем пробуждения Онегина от зимней спячки я склонен считать утро 7 апреля 1825 г. — первую годовщину (по старому стилю) смерти Байрона в Миссолунги. В этот день Пушкин и Анна Вульф заказали заупокойные обедни в местных церквах своих поместий в Михайловском и Тригорском Псковской губернии в память «раба Божия Георгия». В майском письме из Тригорского брату в Петербург наш поэт сравнивает эти службы с «la messe de Frédéric II pour le repos de l'âme de Monsieur de Voltaire»[880].
7 …зимовал он, как сурок… — Выражение, заимствованное из французского — «hiverner comme une marmotte». «Сурок» — родовое название, однако грызун, именуемый французами la marmotte (Marmota Marmota, Linn.), обитает лишь в горах Западной Европы. В южной и восточной России встречается не он, а Marmota bobac, Schreber; по-французски — boubak, по-русски — байбак, по-английски — bobac, или «польский сурок», который в Америке называется «русским сурком» и, по-видимому, насколько может судить систематик, не специалист по млекопитающим, принадлежит к одному роду вместе с тремя американскими сурками (восточным лесным американским сурком, западным желтобрюхим сурком и серым сурком, или «свистуном»). Луговая собачка относится к другому роду. Кстати, любопытно отметить, что байбак с баснословными подробностями описывается в «Баснях» Лафонтена, кн. IX: «Речь, обращенная к мадам де ля Саблиер». Онегин впал в спячку непосредственно перед бедственным наводнением 7 ноября 1824 г. (после которого роскошные празднества и светские развлечения, на которых он мог видеть Татьяну, были временно запрещены правительственным указом). Другими словами, Пушкин с большим удобством для структуры романа заставил Онегина проспать катастрофу. Меж тем другой Евгений потерял в бушующих волнах свою невесту и сошел с ума, вообразив, что его преследует конная статуя, — в пушкинской поэме «Медный всадник» (1833), посвященной этому наводнению. Очень забавно, что впавший в спячку Евгений Онегин отдает взаймы свое имя этому несчастному (ч. 1, стихи 1 —15, схема рифм произвольная — aabebeccibbicco):
11 Несется вдоль Невы в санях. / На синих, иссеченных льдах — Лед на Неве начинает ломаться и двигаться по течению между серединой марта и серединой апреля (концом марта и концом апреля по новому стилю). Обычно за две-три недели река полностью освобождается ото льда, но иногда он продолжает плыть вплоть до второй недели мая. В строфе XXXIX снег на улицах уже уступил место грязи. Некоторые читатели полагают, что «иссеченные льды» — это скорее «изрезанный лед», плывущие расколотые водой льдины, стертые и подтаявшие, а не великолепные аквамариновые глыбы, вырубленные из замерзшей Невы и высящиеся над ее сверкающим снежным покровом, готовые к перевозке куда потребуется. По подсказке Тургенева Виардо пишет: «Le soleil se joue sur les blocs bleuâtres de la glace qu'on en a tirée»[881]. Ср. стихи 75–83 вступления к «Медному всаднику»:
14 — XL, 1 Случай межстрофического переноса, примеров которого в романе не так уж много (см. Предисловие). Есть изумительная логика в том, что схожий перенос мы встречаем в гл. 3 (XXXVIII, 14 — XXXIX, 1: «задыхаясь, на скамью / Упала»), когда Татьяна убегает в парк, чтобы там ее нашел Онегин и прочел ей свою отповедь. Теперь они поменялись ролями, и Онегин, задыхаясь, несется туда, где урок ему преподаст Татьяна.
XL
Здесь, как и в других местах, мои предшественники состязаются, дабы перещеголять друг друга в глупостях. Сполдинг: «Pallid and with dishevelled hair, / Gazing upon a note below» («Бледная и с растрепанными волосами, / Глядя вниз на записку»); Эльтон: «sitting full in sight, / Still in her négligé, and white» («сидя вся перед ним, / Все еще в неглиже и белая»); мисс Дейч: «Looking too corpselike to be nobby, / He walks into the empty lobby» («Слишком похожий на труп, чтобы казаться красавцем, / Он входит в пустую прихожую»); и мисс Радин: «…and his passion swelled / To bursting as he saw she held / the letter he had sent…» («…и его страсть усилилась / До взрыва, когда он увидел, что она держит / Письмо, которое он послал…»).
5—8 Все здесь погружено в атмосферу сна. Как в сказке, перед ним бесшумно отворяются двери, и он проникает в заколдованный замок. И как во сне, он находит Татьяну, которая перечитывает одно из трех его писем. <…>
XLI
10 Его больной, угасший взор… — Ср. вид Сен-Пре в «Юлии» Руссо, ч. III, письмо XIII (Юлия к мадам д'Орб): «pâle, défait, mal en ordre»[883], он прощается с больной Юлией. И жалоба Линара в «Валери» мадам де Крюднер, письмо XLII: «…voyez ces yeux éteints, cette pâleur sinistre, cette poitrine oppressée…»[884]
XLII
В гетевском «Вертере», одном из любимых романов Татьяны (во французском переводе Севеланжа, 1804), тема признания и расставания обретает более драматический поворот: «[Вертер] couvrit ses lèvres tremblantes de baisers de flamme. [Шарлотта] le repoussait mollement… „Werther“, s'écria-t-elle enfin du ton le plus imposant et le plus noble. [Вертер] la laissa échapper de ses bras»[885] и потерял сознание. Она выбежала из комнаты. Он приподнялся и прокричал ей вслед через открытую дверь «Прощай!»
1 Она его не подымает — «Elle ne le relève pas». (См. коммент. к гл. 3, XXXIII, 1.)
2—6 …очей Бесчувственной… О чем… мечтанье… молчанье… — очаровательная игра аллитераций на звуке «ч». <…>
XLIII
2 Я лучше… была. — По своей сути и грамматической форме «лучше» — это сравнительная степень от «хорош», «хороша» (ж. р.). Но этот предикативный член «хорош, хороша» имеет и второе значение (галльского происхождения), а именно «красивый» (ср.: il, elle est bien de sa personne — он, она хорош или хороша собой). Другими словами, когда переводчик передает смысл второй строки этой строфы, ему приходится выбирать между «я была более хорошим человеком» и «я была красивее». Я предпочитаю последнее, как и Тургенев с Виардо: («…plus jolie, peut-être»[886]). Что ни говори, но теперь Татьяна стала человеком гораздо лучшим, чем та романтическая отроковица, которая в третьей главе упивается зельем чувственных желаний и тайно шлет любовное письмо молодому человеку, которого видела лишь раз. И хотя можно сказать, что она пожертвовала пылкими идеалами юности, уступив слезам матери, столь же очевидно, что приобретенная ею изысканная простота, зрелое спокойствие и бескомпромиссное постоянство с лихвой компенсируют в нравственном отношении утерянную наивность, сочетавшуюся с несколько болезненными и откровенно чувственными мечтаниями, которые в ней воспитали романы. С другой стороны, с точки зрения Татьяны, время (а ей по меньшей мере двадцать один год) наложило отпечаток на ее внешность, испортив былую нежность кожи и черт лица. Однако решающим фактором для определения значения «лучше» мне представляется интонация слова «кажется», которое, не противореча откровенности утверждения, касающегося физической красоты («я была моложе и, кажется, красивее»), прозвучало бы лукаво и искусственно применительно к душе. Человеку не «кажется», что он был когда-то «лучше», он знает это и предпочитает об этом не распространяться. Более того, с точки зрения Татьяны, Онегин ни тогда, ни теперь не интересовался ничьими нравственными качествами. Три английских пересказчика употребляют слово «лучше» («better») в смысле нравственном. Сполдинг:
XLIV
1 Тогда — не правда ли? — Обычные трудности, связанные с переводом галльской интонации: «Jadis — n'est-ce pas?»
1 …в пустыне… — Я уже анализировал этот галлицизм. Здесь в речи Татьяны он имеет романтический привкус. Красивее всего, насколько мне известно, это слово звучит в замечательном описании березы у Сенанкура («Оберман», письмо XI): «J'aime le bouleau… la mobilité des feuilles; et tout cet abandon, simplicité de la nature, attitude des déserts»[888].
6—14 Мы вспоминаем, что Татьяна читала «Дельфину» мадам де Сталь, ч. IV, письмо XX (Дельфина Леонсу с предложением расстаться): «Demandez-vous si cette espèce de prestige dont la faveur du monde… [m'entourait] ne séduisoit pas votre imagination…»[889] Однако «соблазнительную» (вин. пад., ж. р.) имеет также значение «скандальную», и Пушкин, безусловно, вспоминает здесь «Бал» Баратынского, стихи 82–84:
«Pourquoi faut-il que ce soit moi, Werther, moi, précisément la propriété d'un autre? Je crains, je crains bien que ce ne soit que l'impossibilité de me posséder qui rend vos désirs si ardents!»[891]
9 …изувечен… — Слишком сильное слово в устах романтической героини. Нам так и не удастся выяснить, какими шрамами был отмечен князь N. Мы знаем, что он был толстым; звон шпор и гордая поступь указывают на то, что ноги у него остались целы. Может, он потерял руку?
10 Что нас за то ласкает двор? — Лексически и синтаксически это означает, «потому что нас за это ласкает двор». Отдельное издание главы (1832) предлагает следующее чтение: «Что милостив за то к нам двор». Предполагаю, замена была вызвана тем, что Пушкин заметил появление неблагозвучного «-о к нам» — дательный падеж множественного числа слова «окна».
Вариант
13—14 Беловая рукопись содержит следующее чтение:XLV
1—2 Я плачу… Если вашей Тани / Вы не забыли до сих пор… — Странная речь. Когда она была его Таней? Похоже, княгиня N снова подпала под влияние читанных ею в юности романов, в которых эпистолярная традиция заставляла юных дам говорить о себе в письмах «ваша Юлия», «ваша Коринна» и так далее, не только подписываясь. Возможно, автор надеется, что читатель вспомнит гл. 4, XI и найдет в ней некоторую видимость логики, позволяющей употребить здесь уменьшительное имя.
8—10 К моим младенческим мечтам / Тогда имели вы хоть жалость, / Хоть уважение… — Здесь перед нами очаровательная игра на плаксиво-сентиментальных повторах «м» с эмоционально насыщенным переходом к мощному высокопарному «ж», словно после лепета и стенаний ноздри дамы расширяются в приступе здорового, но несколько преувеличенного презрения.
14 …чувства мелкого… — «D'un sentiment mesquin».
XLVI
Вариант
8—9 Беловая рукопись:XLVII
5—6 Меня с слезами заклинаний / Молила мать… — Ср. в романе Руссо (сцена описывается в ч. III, письмо XVIII, Юлия к Сен-Пре) — отец Юлии барон д'Этанж, рыдая, на коленях умоляет дочь выйти замуж за состоятельного поляка. (С точки зрения построения сюжета, все это требуется в романах по единственной причине: дабы на благородных героинь не пало и тени подозрения, что они, будучи поколеблены меркантильными соображениями, выходят замуж, чтобы обрести богатство и положение, оставаясь верными своей первой любви к измученному скитальцу.)
12 Я вас люблю (к чему лукавить?) — Ср.: Юлия де Вольмар в своем последнем письме Сен-Пре в последней части романа Руссо признается, что любит его (ч. VI, письмо XII): «Eh! Pourquoi craindrois-je d'exprimer tout ce que je sens?»[893]
13—14 Но я другому отдана; / Я буду век ему верна. — Ср.: «Юлия», ч. III, письмо XVIII (Юлия к Сен-Пре): «Liée au sort d'un époux… j'entre dans une nouvelle carrière qui ne doit finir qu'à la mort». И там же: «…ma bouche et mon coeur… promirent [obéissance et fidélité parfaite à celui que j'acceptois pour époux]. Je… tiendrai [ce serment] j'usqu'à la mort»[894]. Пушкин, несомненно, желал сделать решение княгини N бесповоротным; но достиг ли он своей цели? Девяносто девять процентов аморфной массы комментариев, порожденных с чудовищной быстротой потоком идейной критики, которая уже более ста лет не дает покоя пушкинскому роману, посвящена страстным патриотическим дифирамбам, превозносящим добродетели Татьяны. Вот она, кричат восторженные журналисты белинско-достоевско-сидоровского толка, наша чистая, прямодушная, ответственная, самоотверженная, героическая русская женщина. Но французские, английские и немецкие героини любимых романов Татьяны были не менее пылки и добродетельны, чем она; а быть может, и более, осмелюсь заметить, рискуя разбить сердца поклонников «княгини Греминой» (как обозвали княгиню N два светила, состряпавших либретто для оперы Чайковского), ибо необходимо подчеркнуть, что ее ответ Онегину вовсе не звучит с той величавой бесповоротностью, которую слышат в нем комментаторы. Обратите внимание на интонации строфы XLVII — вздымающаяся грудь, прерывистая речь, надрывные, мучительные, трепещущие, завораживающие, чуть ли не сладострастные, чуть ли не обольщающие переносы (стихи 1–2, 2–3, 3–4, 5–6, 6–7, 8–9, 10–11) — настоящая оргия анжамбеманов, достигающая своей кульминации в любовном признании, которое должно было заставить подпрыгнуть от радости опытное сердце Евгения. И чем завершаются эти двенадцать рыдающих строк? Пустым, бессмысленным звуком подходящего к случаю двустишия «отдана — верна»: визгливая добродетель повторяет зазубренную реплику! В июне 1836 г., находясь с дипломатической миссией в России, парижский литератор немецкого происхождения де Лёве-Веймар, произведенный в бароны Тьером{212}, уговорил Пушкина перевести на французский несколько русских народных песен. В 1885 г. («Русский архив», ч. 1) Бартенев опубликовал выполненные Пушкиным очень бледные французские переводы одиннадцати вещиц, оригиналы которых содержатся в «Новом и полном собрании русских песен» Н. Новикова, ч. 1 (М., 1780). В одной из них есть следующие слова, относящиеся к обсуждаемой теме:
***
Мои предшественники ужасно помучились с этим двустишием: Сполдинг:13 …отдана… — Кюхельбекер в своем замечательном дневнике записывает 17 февраля 1832 г. в Свеаборгской крепости, что Пушкин очень похож на Татьяну восьмой главы: он полон чувств (либеральных идей), которые скрывает от света, так как отдан другому (царю Николаю){213}.
XLVIII
5 …шпор… звон… — В момент нашего прощания с Онегиным на рифмоплетов, изменивших ему в английском переводе, обрушивается любопытное поэтическое отмщение. Мисс Дейч совершает что-то вроде риторического харакири, вопрошая (XLVIII, 5): «But are those stirrups he is hearing?» («Но что он слышит — стремена?») Вовсе нет. Шпоры. Еще более комическое затруднение при описании этого звона выпало на долю Эльтона, когда из его версии, публиковавшейся частями в «Славоник ревью», была напечатана вторая глава. В статье, вышедшей на английском языке («The Slavonic Review», London, XV, Jan. 1937, p. 305–309) под дезориентирующим заголовком «О новых переводах Пушкина» и со столь же дезориентирующим подзаголовком «Как следует переводить Пушкина?» (о настоящем переводе в статье нет ни слова, за исключением случайного ужасающего образчика, который сейчас и будет проанализирован), ее автор В. Бурцев предлагает, чтобы в дальнейшем ЕО как на языке оригинала, так и в переводах издавался бы в девяти главах, «как Пушкин… и хотел его опубликовать» (что, конечно же, полная бессмыслица). По ходу статьи Бурцев (в русском оригинале, с которого сделан перевод в «Славоник ревью») цитирует гл. 8, XLVIII и метафорически замечает, что «шпор внезапный звон» мог предвещать появление шефа полиции графа Бенкендорфа, чья тень заставила Пушкина оборвать свой роман. К профессору Эльтону обратились с просьбой перевести гл. 8, XLVIII, что он и сделал; однако не понял смысла переводимого отрывка и изменил не только Пушкину, но и бедняге Бурцеву, предложив такой вариант:
13 …с берегом. — Ср.: офранцуженный де Трессаном «L'Arioste», «Неистовый Роланд», песнь XLVI (последняя):
«…J'espère découvrir bientôt le port… je craignois de m'etre égaré de ma route!… Mais déjà… c'est bien la terre que je découvre… Oui, ce sont ceux qui m'aiment… je les vois accourir sur le rivage…»[898]
XLIX
1 Кто б ни был ты… — «Qui que tu sois» — галльский риторический оборот.
6—12 Этот перечень звучит эхом завершающих строк посвящения. <…>
L
8 …много дней… — три тысячи семьдесят один день (9 мая 1823 г. — 5 октября 1831 г.).
13 …магический кристалл… — Мне представляется любопытным, что наш поэт употребляет это же слово «кристалл» в аналогичном смысле, говоря о своей чернильнице в трехстопном стихотворении 1821 г., стихи 29–30:
LI
3—4 Иных уж нет, а те далече, / Как Сади… — Муслихаддин Саади, персидский поэт XIII в. <…> До 1830 г. та же мысль была четыре раза высказана на русском языке: 1) В стихотворении 1814 г. незначительного поэта Владимира Филимонова (1787–1858)[899] строка, написанная александрийским стихом, — «Друзей иных уж нет; другие в отдаленье»{215}. 2) Прозаический эпиграф, вероятно переведенный с французского, предпосланный Пушкиным восточной романтической поэме «Бахчисарайский фонтан», который он считал лучше всей поэмы. Этот эпиграф звучит следующим образом: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече». Похоже, что слова второго предложения подсказаны строкой Филимонова. 3) Последние две строки шестого четверостишия стихотворения Баратынского «Мара» (название поместья поэта в Тамбовской губернии) — десять четверостиший, написанных четырехстопным ямбом со схемой рифм abab, которые были сочинены в 1827 г., но опубликованы полностью лишь в 1835-м (в январе 1828 г. в журнале «Московский телеграф» они появились под названием «Стансы» без шестого четверостишия). Это четверостишие, которое Пушкин мог знать, а мог и не знать в 1830 г., звучит так (стихи 21–24):
«Любезный Александр Сергеевич, при отъезде моем из Одессы, я не думал, что не буду более иметь удовольствия, по возвращении моем с Кавказа, с вами видеться <…> Посылаю я вам письмо от Мельмота [Александра Раевского] <…> Будет вам приятно, уведомляю вас о помолвке моей с Марией Николаевною Раевскою <…> P. S. <…> Я поместил по поручению отца величавого рогоносца [Александра Давыдова, матери которого принадлежала Каменка; брата декабриста Василия Давыдова] сына его в Царскосельский лицей».Характеристика, данная А. Давыдову, является цитатой из гл. 1, XII, 12. Есть свидетельства, что в 1823–1824 гг. Одессу посещали декабристы В. Давыдов и, возможно, Пестель, но читал ли им Пушкин ЕО, неизвестно.
***
Мне не удалось обнаружить точный источник пушкинского эпиграфа, который подразумевается и в строфе LI, 3–4. Книга «Гулистан, или Империя роз» Саади вышла в вольном французском переводе Андре дю Рюэ («Goulistan, ou l'Empire des roses», Paris, 1634), a в 1763 г. в Париже был опубликован анонимный сборник, составленный из избранных отрывков и пересказов этого произведения. Я не нашел ничего подходящего в переложениях из этого анонимного сборника, хотя оставшийся вне поля моего зрения буквальный французский перевод «Gulistan, ou le Parterre-de-fleurs du Cheikh Mosliheddin Sâdi de Chiraz» / «Гулистан, или Цветник шейха Мослихеддина Сади из Шираза» (Paris, 1834), выполненный Н. Семеле, имелся в библиотеке Пушкина. Самое близкое к цитате место было мною обнаружено в поэме в десять «порталов» под названием «Бустан», или «Бостан», или «Баштан» Саади (1257) — хотелось бы перевести это название как «Aromatarium», а не «Сад».«On dit que le bienheureux Djemschîd fit graver ces mots sur une pierre au dessus d'une fontaine. „Beaucoup d'autres avant nous se sont reposés au bord de cette source, qui ont disparu en un clin d'oeil. Ils avaient conquis le monde par leur vaillance, mais ils ne l'ont pas emporté avec eux dans la tombe; ils sont partis… ne laissant après eux qu'un souvenir d'estime ou de réprobation“»[902].Я не знаю, как сочетались слова «fontaine», «d'autres», «ont disparu» и «ils sont partis» во французском варианте, который читал Пушкин. Возможно, это были фрагменты «Бустана», сочиненные по-французски Сильвестром де Саси в 1819 г., в его комментариях к «Панднамахе» («Свитку Мудрости»)? Я сверялся с переводом А. Барбье де Мейнара («Le Bous tan ou Verger», Paris, 1880, p. 34). В серии «Мудрость Востока» («The Wisdom of the East») есть никудышный пересказ «Бустана Саади», «перевод на изящный английский» А. Харта Эдвардса (London, 1911). В «Главе IX» на с. 115 этой поделки я обнаружил туманную связь с пушкинскими строками: «Друзья наши уже отбыли, и мы в пути». Наконец, Томашевский замечает в книге «Пушкин» (1956, т. 1, с. 506, коммент.), что в поэме «Лалла Рук» Мура (в прозаическом отрывке, предваряющем «Рай и Пери») встречаются следующие слова: «…фонтан, на котором чья-то рука грубо набросала прославленные слова из „Сада“ Саади — „Многие, как и мы, смотрели на этот фонтан, но их нет и глаза их закрылись навеки!“», что Пишо переводит так: «Plusieurs ont vu, comme moi, cette fontaine: mais ils sont loin et leurs yeux sont fermés à jamais»[903].
6 А та, с которой… — Восхитительная аллитерационная игра на «та» (та… Татьяны). Ср. перекличку с «Путешествием Онегина», XVI, 10 — «А там… татар». Гофман в книге «Пушкин, психология творчества», с. 22, коммент., сообщает, что в беловой рукописи эта строка звучит так:
9—11 …праздник жизни… /…/ Бокала полного вина. — На ум приходят прекрасные строки Андре Шенье из стихотворения, известного под названием «Юная пленница» («La jeune Captive»; стихи 25–30):
11 В беловой рукописи вместо «Бокала полного вина» стоит гораздо более удачное «Бокалов яркого вина». Под этой последней строфой стоит дата — «Болдино сент. 25 3 1/4 [по полудни?]». В конце отдельного издания (1832) сделана приписка: «Конец осьмой и последней главы».
ПРИМЕЧАНИЯ [ПУШКИНА] К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ»
Пушкинские сорок четыре примечания следуют тотчас же после главы восьмой в последних изданиях романа (1833, 1837). В них отсутствует композиционный смысл. Выбор их непродуман, темы случайны. Но их написал Пушкин, и они принадлежат опубликованному им труду:1 Писано в Бессарабии. (обратно) 2 Dandy, франт. (обратно) 3 Шляпа à la Bolivar. (обратно) 4 Известный ресторатор. (обратно) 5 Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе. (обратно) 6 Tout le monde sut qu'il mettait du blanc, et moi qui n'en croyais rien, je commençai de le croire, non seulement par l'embellissement de son teint, et pour avoir trouvé des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu'entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite exprès, ouvrage qu'il continua fiérement devant moi. Je jugeai qu'un homme qui passe deux heures tous les matins à brosser ses ongles peut bien passer quelques instants à remplir de blanc les creux de sa peau. (Confessions de J. J. Rousseau) Грим опередил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой. (обратно) 7 Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь. (Cм. Dix ans d'exil.) (обратно) 8 Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:
XLVII
ОТРЫВКИ ИЗ «ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА»
Предисловие Пушкина
В окончательном тексте изданий 1833 и 1837 гг. после сорока четырех авторских примечаний идет авторский же комментарий, озаглавленный «Отрывки из „Путешествия Онегина“», в котором Пушкин приводит первые пять стихов строфы, выпущенной из восьмой (впоследствии) главы, а также строфы и фрагменты строф, где описаны странствия Онегина по России, упомянутые в гл. 8, XIII:Последняя глава «Евгения Онегина» издана была особо, с следующим предисловием: «Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить вместо девятого нумера осьмой над последней главою Евгения Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф:П.А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. – Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф.Пора: перо покоя просит;Я девять песен написал;На берег радостный выноситМою ладью девятый вал —Хвала вам, девяти каменам, и проч.»
Гл. 8, XLVIIIa, 1 Пора: перо покоя просит. — Интересно, а была ли эта строфа действительно дописана? Или Пушкин увяз на пятом стихе, не найдя рифмы к «каменам»? (Камены — римские нимфы вод, соответствующие греческим музам.) Изменам? Переменам? Коленам? Интонация первого стиха явно подхватывает заключительное «пора!» из предыдущей, XLVIII строфы. «Пора… покоя просит» причудливо повторится в обращенном к жене лет через пять стихотворении «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит» (см. также, после коммент. к XXXII, коммент. к гл. 8. Письмо Онегина, стихи 20–21).
Катенин в «Воспоминаниях о Пушкине»[905] описывает свой разговор с поэтом о ЕО, который произошел под Петербургом на даче, располагавшейся по Петергофской дороге, 18 июля 1832 г., вскоре после выхода последней главы романа:
«Тут я заметил ему пропуск [ „Путешествия Онегина“] и угадал, что в нем заключалось подражание „Чайльд-Гарольду“, вероятно потому осужденное, что низшее достоинство мест и предметов не позволяло ему сравниться с Байроновым образцом. Не говоря мне ни слова, Пушкин поместил сказанное мною в примечании [к полным изданиям]».Здесь автор мемуаров делает странную ошибку. Пушкин упоминает не его смехотворное замечание о «низшем достоинстве мест и предметов», а другое, несколько менее тривиальное наблюдение. Почтение, которое испытывал поэт к Катенину, поистине необъяснимо{217}. (обратно)
Отрывки (включая выпущенные строфы)
Сначала, в 1827 г., имея лишь строфы об Одессе (сочиненные в 1825 г.), Пушкин собирался описать странствия Онегина в седьмой главе, над которой тогда работал. В строфе, предполагавшейся следом за XXIV (мое обозначение — гл. 7, XXV альтернативная), он планировал оставить Татьяну в раздумьях над онегинскими книгами, а самого героя направить совсем в другую сторону:К этому в течение последующих трех недель он добавил по меньшей мере восемнадцать строф гл. 10 — «Декабристы». В течение 1831 г. структура романа изменилась. Пушкин убрал «Странствие» как отдельную главу, убрал деление на части, «песни» сделал «главами». План ЕО, подготовленного к печати в 1833 г., выглядел бы следующим образом:Часть первая
Песни Первая: Хандра Вторая: Поэт Третья: БарышняЧасть вторая
Песни Четвертая: Деревня Пятая: Именины Шестая: ПоединокЧасть третья
Песни Седьмая: Mосква Восьмая. Странствие Девятая: Большой свет
Главы Первая: Хандра Вторая: Поэт Третья: Барышня Четвертая: Де рев н я Пятая: Именины Шестая: Поединок Седьмая: Москва Восьмая: Большой свет Примечания к «Евгению Онегину» (44) Отрывки из «Путешествия Онегина» (включая пояснения)
Полного первоначального текста «Путешествия Онегина», в виде, скажем, «Восьмой песни», не существует. Однако большая (в чисто количественном смысле) его часть восстановлена. Первой была, вероятно, строфа X окончательной гл 8. Затем, за строфой II, шли, скорее всего, строфы XI и XII нынешней гл. 8. Очевидно, какое-то количество строф — от десяти до двадцати — исчезло. Можно предположить, что сначала, в сентябре 1830 г., в отдельных строфах «Восьмой песни: Странствие» была затронута тема декабристов. Также возможно, что Пушкин благоразумно опустил какие-то политические намеки. В 1853 г. Катенин писал Анненкову, первому грамотному издателю пушкинских сочинений. «Об осьмой главе Онегина слышал я от покойного в 1832-м году, что сверх Нижегородской ярмонки и Одесской пристани, Евгений видел военные поселения, заведенные Аракчеевым[906], и тут были замечания, суждения, выражения, слишком резкие для обнародования, и поэтому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудевшую»{218}. В основу «Путешествия Онегина» легли впечатления Пушкина от поездки на юг в 1820 г. и от второй поездки на Кавказ летом 1829-го. Строфы, описывающие жизнь в Одессе (начиная с XX и до первого стиха XXIX), датируются концом 1825 г/, 19 марта 1827-го они были анонимно опубликованы в «Московском вестнике» (ч. II, № 6, с. 113–118), под заголовком «Одесса (из седьмой главы Евгения Онегина)». Остальные строфы «Путешествия» Пушкин написал по возвращении с Кавказа, в Москве (2 октября 1829 г.), в Павловском, имении Павла Вульфа (во второй половине октября 1829 г.), и в Болдине (осенью 1830 г.). В черновом наброске предполагаемого «Вступления» к «Путешествию» — которое тогда еще было восьмой главой, предшествующей «grand monde [chapter]»[907], — Пушкин писал:
«Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики. К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти, также удерживала меня. Но Ча<йльд> Г<арольд> стоит на такой высоте, что, каким бы тоном о нем ни говорили, мысль о возможности оскорбить его не могла у меня родиться».Поскольку ничего «шутливого» в «Путешествии» нет (кроме разве что строчек о жирных устрицах и об одесских дорогах), как нет ни малейшего сходства с Гарольдовым паломничеством, мы можем предположить, что слова о легкомысленной пародии предназначались цензору — в надежде, что тот не станет штудировать текст до конца. Я думал было перевести заглавие как «Onegin's Pilgrimage» («Паломничество Онегина»), но пришел к выводу, что этим резко подчеркнул бы то сходство, которого сам Пушкин стремился избежать. Пишо перевел байроновское «Pilgrimage» как «Pèlerinage». Когда Пушкин в 1836 г. (рукопись 2386Б, л. 2) пытался, с помощью англо-французского словаря, набросать русский вариант посвящения к «Childe Harold's Pilgrimage» («Ианте»), он перевел название как «Паломничество Чайльд Гарольда» (см. «Рукою Пушкина», с. 97). Но русское слово «паломничество» (от «паломник», он же «пилигрим») сильнее акцентирует религиозность странствия, чем английское «pilgrimage»; это чувствовали те русские переводчики Байрона, которые вместо «паломничество» писали «странствование» — синоним, но с акцентом больше на самом странствии, чем на богомольной его цели. Пушкин хотел сначала назвать онегинский вояж «Странствием», что очень близко к «странствованию», но затем остановился на нейтральном и а-байроническом «Путешествии». У Грибоедова Чацкий, несмотря на полное отсутствие в тексте географических названий, производит отчетливое впечатление путешественника, за три года побывавшего также и за границей, на что недвусмысленно указывают три или четыре ремарки. Между отъездом Онегина из Петербурга и его возвращением в августе 1824 г тоже проходит три года; но успел ли Онегин побывать за границей после того, как выехал из своего имения, прежде чем отправиться из Петербурга в путешествие по России? Писатели идеологической школы, такие, как Достоевский, считали, что да, но не потому, что скрупулезно изучили текст романа, а потому, что знали его весьма приблизительно и к тому же путали Онегина с Чацким. Возможно, Пушкин действительно собирался отправить своего героя за границу. Для такого вывода есть два основания: (1) в одной из отвергнутых впоследствии строф (гл. 7, XXV альтернативная. 13) Онегин едет из деревни (расположенной в 400 милях от немецкой границы) искать спасения от taedium vitae[908] «по отдаленным сторонам», что скорее означает чужие страны, нежели российские губернии; и (2) в исключенной из «Путешествия» строфе (V) первые четыре строчки позволяют предположить, что Онегин вернулся в Петербург из Западной Европы, по которой он скитался, подобно Мельмоту, и от которой его тошнит. Разумеется, в этом случае датой его отъезда из Петербурга в Москву в VI, 2 следует считать 3 июня не 1821-го, а 1822 г., и тогда мы бессильны разобраться, где и когда находился Онегин, а где и когда — Татьяна: ведь невозможно предположить, будто в Петербурге либо Москве, где Татьяна также жила в 1822 г., Онегин ни разу (хотя бы) не слышал о ней от общих знакомых, скажем от своего кузена князя N или от князя Вяземского. Однако на основании того, что мы имеем, то есть тех строф, что Пушкин сам оставил в окончательном тексте, онегинские странствования следует ограничить Россией. (См. также мой коммент. к гл. 8, XIII, 14.)
***
Ниже следуют исключенные Пушкиным и собранные мною строфы и фрагменты строф, приходящиеся на пропуски между отрывками «Путешествия Онегина»{219}.***
Далее следует мой комментарий к отрывкам из «Путешествия Онегина» в той последовательности, которую вместе составляют строфы, опубликованные Пушкиным и исключенные, приводимые выше.{220} (обратно)[I]
Беловая рукопись (2382, л. 120). Эта строфа = гл. 8, X. Первая строка также есть в пушкинской рукописи (ПБ 18, л. 4).
Вариант
13—14 Черновая рукопись (ПД 161):[II]
Беловая рукопись (2382, л. 119 об.).
9—10 «Мы рождены, — сказал Сенека, — / Для пользы ближних и своей». — В трактате «De otio» («О досуге») Луция Аннея Сенеки (ум. 65 н. э.) читаем (III, 3):
«Нос nempe ab homme exigitur, ut prosit hominibus, si fieri potest, multis, si minus, paucis, si minus, proximis, si minus, sibi».
(«От человека требуется лишь приносить пользу людям: если может — многим; если не может — немногим; если не может немногим, то близким; если не может близким, то себе»).А в послании (LX) своему другу Каю Луцилию Сенека пишет:
«Vivit is, qui multis usui est, vivit is, qui se utitur».
(«Живет тот, кто полезен многим. Живет тот, кто полезен себе»).(обратно)
[III]
Беловая рукопись (2382, л. 119 об.). За исключением начала стиха 1, эта строфа = гл. 8, XI. (обратно)
[IV][909]
Беловая рукопись (2382, л. 100). Эта строфа = гл. 8, XII. (обратно)
[V]
В беловой рукописи строфа выпущена. Акад. 1937 и другие издания «Путешествия Онегина» включают ее в текст. Но Пушкин в беловой рукописи эту строфу вычеркнул и на полях пометил, что либо вся она, либо ее часть в том или ином виде переносится в «десятую главу». См. Дополнения к комментарию к «десятой главе».
Вариант
4 К счастью, мы располагаем фотоснимком правки беловой рукописи (ПБ 18, л. 4) настоящей, пятой строфы (и первых четырех стихов следующей). Он скрыт в недрах № 16–18 (1179 больших страниц) Лит. насл. (М, 1934), причем номер страницы (409) нигде не упоминается. Снимок опубликовал Томашевский в своем очерке о «десятой главе» ЕО ради пушкинской пометки на полях: «в песнь X», означающей, что эта строфа V или, по крайней мере, стихи о славянофильстве Онегина, вычеркнутые тою же рукой, которая дала небрежное указание на полях, переносятся в «десятую главу». Строфа была сочинена 2 октября 1829 г. и переписана 18 сентября 1830-го или незадолго до этого дня. Но самая большая удача в том, что фотография позволяет проследить работу Пушкина над V, 4. Первоначальный вариант стиха (2382, л. 119, 118 об.) здесь тщательно зачеркнут:«Наконец мы добрались до Hotel de Londres и… наняли столовую, спальню и комнату для прислуги за семьдесят пять рублей [шестьдесят два шиллинга] в неделю».Английский врач, д-р Августус Боззи Гранвилль, нанятый графом Михаилом Воронцовым сопровождать его и графиню из Лондона через Германию домой в Россию (графиня страдала от mal de mer[911]), выехал в Петербург в июле 1827 г. В своих болтливых «Путевых записках о путешествии в Санкт-Петербург и обратно» («St. Petersburg. A Journal of Travels to and from That Capital», 2 vols., London, 1828, I, p. 466–467) он рассказывает:
«Hotel de Londres расположен на углу [Невского проспекта] и напротив Адмиралтейства — место живописное, но шумное… [предлагаются] гостиная и спальня с завтраком и обедом за table d'hôte… [за] двенадцать рублей в день (восемь — десять шиллингов)».(обратно)
[VI]
Беловая рукопись (ПБ 18, л. 4).
2 Июня третьего числа — На следующий день после именин Пушкина{223}. Любопытное совпадение: у Поупа в подражании Горацию (1738) «в манере д-ра Свифта», в «Посланиях» («Epistles»), кн. I, послание VII:
6—14 Новгород, древний Хольмгард, был основан викингами на пасмурной заре нашей эры. «Завоеватель Скандинав» — это норманн Рюрик, в 860-х гг., по преданию, вторгшийся на восточный берег протекающей через Новгород реки Волхов. Потомки Рюрика перенесли свой трон в Киев. Ярослав Мудрый (годы правления 1015–1054), автор первого русского свода законов, дал Новгороду важные привилегии, и к XIII в. город стал подобием независимой республики, управляемой народным собранием, «вече», через выборного «посадника». Но прискорбное возвышение Москвы и безжалостные московские деспоты утопили «Волховскую республику» в крови. В 1471 г. Иван III распространил на нее свои законы. Мужественные новгородцы сопротивлялись Москве (потому вечевой колокол и назван у Пушкина «мятежным»), но тщетно. В 1570 г. остатки новгородской вольности были уничтожены Иваном Грозным. Пушкинское описание Новгорода в этой строфе крайне невыразительно: «полудикой» не создает никакой картины, колокола «средь» людных площадей мы не слышим, определение «мятежный» двусмысленно, хотя и не ново, четверо «великанов» очень неравнозначны, а «поникнувшие» церкви, вокруг которых «кипит» призрачный «народ», напоминают снеговиков во время оттепели. В письме Пушкину из Петербурга в Михайловское от 18 октября 1824 г. (см. мой коммент. к гл. 8, LI, 3–4) декабрист князь Сергей Волконский выражал надежду, что «соседство и воспоминания о Великом Новгороде, о вечевом колоколе» вдохновят поэта.
Вариант
3 В черновой рукописи (2382, л. 118 об.) и в отвергнутом чтении в беловой рукописи (ПБ 18, л. 4):[VII]
Беловая рукопись (ПБ 18, лл. 4 об., 5).
3 Мелькают мельком, будто тени — Занятный прообраз кинематографа.
4 Валдай, Торжок и Тверь. — В таком порядке эти города располагаются при движении на юго-восток из Новгорода (сто миль южнее Петербурга) к Москве (около трехсот миль). Валдай — городок на холмистом южном берегу красивого Валдайского озера. Торжок, город побольше, в то время славился кожами и бархатом. Онегин доезжает до стоящего на Волге большого города Твери (ныне Калинин). До Москвы ему предстоит проехать еще сотню миль{225}. Занятно сравнить стилизованную картинку онегинского маршрута в этой строфе со скабрезным пушкинским описанием его собственной поездки той же дорогой, но в противоположном направлении, в письме от 9 ноября 1826 г., из Михайловского Сергею Соболевскому[912] (приятелю с дурной репутацией, но талантливому и образованному, у которого Пушкин жил в Москве в сентябре — октябре 1826 г., во время своего решающего приезда в столицу из Михайловского), Он выехал из Москвы в Опочку утром 2 ноября, дорогой сломал два колеса, продолжил путь почтой и, проехав через Тверь, на следующий вечер был в Торжке (130 миль). В Новгороде повернул на запад, в сторону Пскова. Весь путь от Москвы до Опочки (450 миль) занял у него восемь дней{226}. Послание написано четырехстопным хореем в шести четверостишиях, исполняться должно было на мотив «Жил да был петух индейской» (непристойная баллада Баратынского и Соболевского, двадцать строк, четырехстопный хорей) и содержит разные дорожные советы. В тверском трактире Гальяни (имя сопровождается непристойным каламбуром, свидетельствующим о познаниях в итальянском языке) Пушкин советует заказать «с пармезаном макарони»{227}, а у Пожарского в Торжке — его знаменитые côtelettes[913]. В последней строфе путешественнику рекомендуется купить к чаю баранок «у податливых крестьянок» в Валдае. Отметим, что в «Путешествии» эпитет менее красноречив («у привязчивых»). Письмо Пушкина к Соболевскому похоже на дурашливый набросок будущего «Путешествия Онегина», а смесь прозы и стихов, живость и легкость делают его миниатюрным отражением сочиненного в XVII в. двумя приятелями, Клодом Эмманюэлем Люийе, известным под именем Шапель (1626–1686), и Франсуа ле Куаньо де Башомоном (1624–1702), «Путешествия из Лангедока» («Voyage de Languedoc», 1656), известного как «Путешествие Шапеля и Башомона» («Le Voyage de Chapelle et de Bachomont»). Алексей Вульф, ехавший вместе с Пушкиным той же дорогой в середине января 1829 г. (из Старицы Тверской губернии в Петербург), называет валдайских бараночниц «дешевыми красавицами» (П. и его совр., 1915–1916, VI, вып. 21–22, с. 52). Александр Радищев (1749–1802), писатель-либерал, написал и напечатал в своей домашней типографии «Путешествие из Петербурга в Москву», за что был сослан Екатериной Великой в Сибирь до конца ее царствования, но Александр I в 1810 г. разрешил «Путешествие» опубликовать{228}. Оно являет собой страстное обличение крепостничества и тирании, написанное корявой прозой XVIII в. Пушкин, ругавший книгу за слог (см. его посмертно опубликованную статью «Александр Радищев», написанную в августе 1836 г.), хорошо ее знал. Там есть следующие слова (свидетельствующие о лукавой попытке Пушкина тайком протащить в «Путешествие Онегина» тень Радищева): «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает Валдайских баранок и Валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглыя Валдайския и стыд сотрясшия девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие…» Баранки — то же, что американские «bagels» (заимствование из идиш).
11 Версты — полосатые черно-белые деревянные столбы, отмеряющие расстояние. Верста составляет 0,6 мили. Ямщиков почтовых троек английские путешественники того времени называли «post-boors» («почтовые мужики») (обратно)
[VIII]
Беловая рукопись (ПБ 18, л. 5).
5 [Московский] Английский клоб — Не следует путать с несравнимо более модным Петербургским клубом (в обиходе — Английский клуб или клоб, официально— Санкт-Петербургское Английское собрание; основано в 1770 г.; Пушкин был его членом с 1832 г. до самой своей смерти). Ср.: Благородное собрание (коммент. к гл. 7, LI, 1).
6 Народных заседаний — в значении «парламентских заседаний».
8 Каша — горячее блюдо из вареной крупы (гречи, ячменя, проса и т. д.) в различных видах, в том числе подаваемое с мясом, или как начинка для пирога, или приготовленное на молоке и с маслом; любимая русская еда.
12 …шпионом — Здесь, как и в гл. 2, XlVb, 5, имеется в виду государственный шпион, секретный агент политической полиции. Про самого Пушкина, даже в пору его жизни в Одессе, ходила грязная сплетня, будто он «работает на правительство»[914], чем на самом деле занималась одна из самых блестящих его возлюбленных (графиня Каролина Собаньская; см. коммент. к гл. 8, XVII, 9). Слово «производит», которое в другой связи, в конце строфы, перекликается с «посвящал» в гл. 8, XIVb, 5, возможно, показывает, что для Пушкина, писавшего «Путешествие» (осенью 1830 г., через семь лет после гл. 2), эти две строфы ассоциировались друг с другом.
14 …в женихи… — Интересно, не предназначал ли наш поэт одну загадочную, недатированную строфу, онегинскую и по рифмам и по духу, записанную на клочке серой бумаги и впервые опубликованную в 1903 г. И. Шляпкиным («Из неизданных бумаг А. С. Пушкина», с. 22) как отдельное стихотворение, с переставленными стихами (1–6, 10–14, 7–9) и с другими ошибками, куда-нибудь сюда, в гущу слухов о женихе-Онегине:
Варианты
2 Черновая рукопись (2382, л. 118):8 Отвергнутое чтение (там же):
[IX]
1—2 Из беловой рукописи (ПБ 18).
1—3 В июле 1821 г. Онегин отправляется из Москвы на восток и, проехав триста миль, прибывает в Нижний Новгород (ныне Горький), старый город на старом холме у слияния Волги с Окой, Знаменитый нижегородец Кузьма Минин-Сухорукий, мясник по профессии и политик по призванию, сыграл ключевую роль в победе народного ополчения Московского государства против польских завоевателей в 1611–1612 гг.{230} Макарьев — имеется в виду знаменитая Макарьевская ярмарка, перенесенная в Нижний из г. Макарьева, что миль на шестьдесят дальше на восток. Устраивалась она в середине лета. Несколько механически здесь повторяется та же «суета», что в [V], 11 и в [VIII], 2. Согласно «перечню товаров и капитала, объявленному Директорской канцелярией [нижегородской] ярмарки 1821 года» (то есть когда там был Онегин), среди сорока наименований товаров на ярмарке продавались «небольшая серебряная тарелка и жемчуг» за 1 500 000 рублей, «вино и бренди» за 6 580 000 рублей и «лошади» за 1 160 000 рублей (как записал Лайалл в своих «Путешествиях» / Lyall, «Travels», II, p. 349–351). (обратно)
[X]
Беловая рукопись (ПБ 18).
2 Волга — рек, озер краса… — Из напыщенной оды Дмитриева «К Волге», стих 4. Ода состоит из девяти строф по десять стихов четырехстопного ямба, рифмы имеют обычную в русских и французских одах схему ababeeciic. Ее рукопись Карамзин получил от Дмитриева 6 сентября 1794 г Вот стихи 2–7:
8 Надулась Волга — то есть поднялась из-за июльских дождей в верхнем своем течении, как случалось в некоторые годы.
13 Стенька Разин — знаменитый разбойничий главарь, герой нескольких песен, вроде приволжского Робина Гуда, но проливший куда больше крови, чем пресловутый веселый йомен. Стих 14 звучит: «Кровавил волжскую волну». Советская история выставляла Робин-Разина провозвестником народной революции, и товарищ Бродский предлагает считать стих 14 лишь романтической аллюзией на песню, в которой Разин бросает свою возлюбленную, персидскую княжну, в волжские волны (дабы космополитическая любовь не встала на пути его коммунистического патриотизма). Но кто видел, чтобы тонущая персидская княжна непременно истекала кровью? И как насчет начала следующей строфы? Эпитет «полотняный» (стих 4) также встречается в песне о Стеньке Разине (которую я упоминаю в коммент. к гл. 5, XVII, 7–8), написанной Пушкиным по мотивам народной поэзии (стих 10):
[XI]
Из Нижнего Онегин неторопливо плывет вниз по Волге в Астрахань (около двух тысяч миль), останавливаясь в Казани, Сызрани, Саратове и т. д. Краткое его пребывание на каспийских берегах я отнес бы на позднюю осень 1821 г.
7 Не понимаю, как умудрились советские комментаторы, обычно хватающиеся за любой ошметок революционности, который только могут выискать в ЕО, не заметить, что невинная фраза «воспоминанья прошлых дней» относится не к личным, а к историческим воспоминаниям и, без всякого сомнения, означает гражданский и военный бунт в Астрахани при Петре Великом, начавшийся из-за непомерных налогов и продолжавшийся с 30 июля 1705-го по 12 марта 1706 г.; после его подавления было казнено более двух тысяч человек.
9 Астраханских комаров бранили многие путешественники. См., к примеру, «Дорожные записки» Воейкова в его «Новостях литературы» № 9 (август, 1824). Классический же рассказ о «чувствительной встрече» с татарскими комарами принадлежит перу Э. Д Кларка («Путешествия по разным странам» / Е. D. Clarke, «Travels in Various Counties», II, p. 59–61), который от них чуть было не погиб одной июльской ночью 1800 г. на берегах Кубани. Черновой набросок строфы XI (2382, л. 117 об.) датируется 3 октября [1829, Павловское Тверской губернии]. (обратно)
[XII]
1 Терек — река на Кавказе, берущая начало на небольшом леднике горы Казбек, входящей в главный Кавказский хребет (см. коммент. к XIII, 2–4). Терек огибает Казбек и бурно несется на северо-восток по нескольким ущельям (в том числе по Дарьяльскому), вдоль которых идет Военно-Грузинская дорога (см. коммент. к стиху 13) Под Владикавказом вбирает в себя несколько горных потоков, течет на север, в степь, и затем решительно поворачивает на восток к Каспийскому морю.
10—12 См. коммент. к ХIIа, 8.
13 Арагва и Кура — реки по южную сторону главного хребта. Арагва начинается горным потоком северо-западнее Крестового перевала (7957 футов), течет на юг (60 миль) и впадает в синевато-серые воды Куры. Кура, главная река Закавказья, берет начало в Турции, к северо-западу от Карса, и течет на восток через Грузию к Каспийскому морю. Крестовой перевал, где дорога пересекает главный горный хребет, протянувшийся через весь Кавказ примерно с северо-запада на юго-восток, известен в литературе, его описал Лермонтов в начале «Героя нашего времени» (опубликован в 1839–1840; английский перевод, выполненный Дмитрием Набоковым, вышел в Нью-Йорке в 1958 г.){232}. Так называемая Военно-Грузинская дорога (строительство которой велось с 1811 г.) начинается милях в пятидесяти к северу от перевала, во Владикавказе, и дальше, извиваясь по долине Арагвы, идет на юг к Тифлису, столице Грузии, что составляет около 135 миль. (обратно)
[XIIa]
Черновая рукопись (ПД 168).
8 До Грузии… — Более ранние советские издания всегда давали здесь чтение «до глубины», но в ПСС 1957 без каких-либо объяснений (как и везде в этом издании, до смешного лаконичном) напечатано «до Грузии»; Грузия — регион Южного Кавказа (Закавказья), ограниченный Черным морем на западе и Дагестаном на востоке. Поэтапная аннексия Россией Кавказа началась с захвата Петром Первым Дербента в 1722 г. и продолжалась до взятия в плен предводителя лезгинов Шамиля в 1859-м. Продвижение Российской империи на восток (вызывавшее пристальное внимание Англии и упорный протест Турции) осуществлялось разными способами, от полудобровольного присоединения (например, Грузии в 1801 г.) до жестоких войн с горцами, чьи исламизированные черкесские племена оказывали отчаянное сопротивление.
12 …пушкою степною… — Орудие для ведения боя в степи{233}. (обратно)
[XIIb]
Черновая рукопись (ПД 168). (обратно)
[XIIc]
Черновая рукопись (2382, л. 39 об.). 24 сентября 1820 г. Пушкин писал из Кишинева брату Льву в Петербург:
«Приехав в Екатеринославль [примерно 20 мая 1820 г.], я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновенью. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном [Николаем] и двумя дочерьми [Марией и Софией], нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его (ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные) [подтверждение того, что поездка на Кавказ планировалась по меньшей мере на месяц раньше] сын его предложил мне путешествие к Кавказским водам, лекарь [некто д-р Рудыковский], который с ними ехал, обещал меня в дороге не уморить».Дальше он описывает первозданную красоту Кавказа:
«Все эти целебные ключи находятся не в дальном расстоянье друг от друга, в последних отраслях Кавказских гор. Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту…»(См. коммент. к XIII, 2–4.)
4 …не раз. — Пушкин был на Кавказе дважды, летом 1820-го и летом 1829 г. По художественному достоинству «Путешествие Онегина» значительно уступает прекрасному «Путешествию в Арзрум», прозаическому описанию пушкинской поездки 1829 г., опубликованному в 1836 г. в его литературном журнале «Современник». Пушкин участвовал в кавказской кампании 1829 г. как поэт, неофициальный военный корреспондент (в мечтах), драгун, bon vivant[916] и полупрофессиональный игрок. На первой неделе мая он выехал из Москвы в Тифлис через Калугу и Орел, затем пересек зеленые воронежские степи и по Военно-Грузинской дороге проделал путь от Екатеринослава до Владикавказа (куда прибыл 21 мая) и далее до Тифлиса, где оставался с 27 мая до 10 июня. Главнокомандующий граф Паскевич разрешил Пушкину поездку в Арзрум (с нижегородским драгунским полком, в котором служили Николай Раевский-младший и Лев Пушкин). 11 июня неподалеку от крепости Гергеры поэт встретил арбу с гробом Грибоедова, убитого в Тегеране. 14 июня Пушкин пытался было участвовать в схватке с турецкой кавалерией. Его штатское платье и круглая шляпа (chapeau rond) вызывали недоумение у солдат, принявших его за немецкого лекаря либо за лютеранского батюшку. 27 июня Пушкин присутствовал при взятии Арзрума и прожил там почти месяц. Около 20 июля он отправился в Тифлис, затем в Пятигорск, на второй неделе выехал из Пятигорска в Москву, куда приехал до 21 сентября. (обратно)
[XIII]
3—4 Бешту… Машук… — Речь идет об остроконечных пиках Бештау, пяти поросших дубовым и буковым лесом горных вершинах к северу и востоку от Пятигорска, северокавказского курорта, знаменитого своими минеральными источниками. Пятиверхий массив составляют горы Беш (4590 футов), Железная (2795 футов), Змеиная (3261 фут), Машук (3258 футов) и Лысая (2427 футов). Милях в пятидесяти к югу, в западной части главного Кавказского хребта (протянувшегося от 44-й параллели на северо-западе Кавказа до 41-й параллели на юго-востоке), просматриваются Эльбрус, самая высокая гора Европы (около 18 500 футов), и Казбек (около 16 500 футов). Онегин проводит на Кавказе больше года (1822). Следующим знаменитым литературным героем, который приедет на Кавказские воды и проедет по кавказским перевалам, будет лермонтовский Печорин (1830–1838).
6 …ручьев его волшебных… — Боюсь, что я здесь перевел красивее, чем нужно, и что Пушкин имел в виду всего лишь «ключи» или «источники». Ср. описание похожего курорта (Баньер) у Фонтана в его «Пиренеях» («Les Pyrénées», ок. 1805):
9 Киприда — эвфемизм, заменяющий Lues venerea. Известно, что венерическими болезнями — гонореей и/или одной из форм сифилиса — Пушкин болел по крайней мере три раза (в январе 1818 г. в Петербурге, весной 1819 г. там же и в середине июля 1826 г. после посещения псковского борделя). (обратно)
[XIV]
4 Дымные — опечатка, должно быть «зимние». Забавное повторение в опечатке того же слова, что упоминает Пушкин в примечании 17{234}.
Вариант
13—14 ПБ 18, л. 7 об.:[XV]
1—8 Беловая рукопись (ПБ 18).
6 Кубань — река, текущая с ледника у подножия Эльбруса на север и затем на восток, к Азовскому морю.
6—8 …кубанские равнины Крым — Покинув Центральный Кавказ, Онегин проезжает около четырехсот миль на северо-запад, к оконечности Таманского полуострова, где садится на корабль, плывущий в Крым. Тем же маршрутом в начале августа 1820 г. двигался Пушкин. В письме из Кишинева брату в Петербург (24 сентября 1820 г) он писал:
«Видел я [8 августа 1820 г.] берега Кубани и сторожевые станицы — любовался нашими казаками. Вечно верхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за ними тащилась заряженная пушка…»Первый раз поэт увидел Крым не с корабля, а с Тамани в середине августа 1820 г., через Керченский пролив (то же письмо к брату). Здесь нельзя не вспомнить, что в повести Лермонтова «Тамань» (1840) Печорин, находясь в одноименном городе, лазурным утром любуется «на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня» (обратите внимание на лиловый цвет — в классической палитре Пушкина он отсутствует). Из Тамани Пушкин приплыл в Керчь, это была его первая остановка на Крымском полуострове. Там (15 августа, на закате) он ходил смотреть развалины башни, известной под именем Митридатовой гробницы, где «сорвал цветок для памяти и на другой день потерял без всякого сожаления», — читаем в «Отрывке из письма Д[ельвигу]» (впервые опубликованном в «Северных цветах» на 1826 г), нарочито надменных заметках, которые поэт предпослал третьему изданию (1830) «Бахчисарайского фонтана». Оттуда Пушкин поехал южнее, в Феодосию (древнюю Кафу), расположенную на юго-восточном побережье Крыма, в шестидесяти трех милях от Керчи; путешествие заняло день. Там он заночевал (по нынешнему адресу — в доме № 5 по Ольгинской улице), а на следующий день (18 августа) вместе с Раевскими сел на военный бриг, на котором они поплыли вдоль крымского берега, держась юго-западного направления. Во время этого путешествия Пушкин написал байроническую элегию («Погасло дневное светило…»), в конце года напечатанную журналом «Сын Отечества» вместе с ошибочной датировкой Льва Пушкина («сентябрь»), который получил эти стихи вместе с сентябрьским письмом брата. На рассвете 19 августа бриг причалил к гурзуфскому берегу (о разгадке сердечной тайны последних стихов строфы XVI см. мой коммент. к гл. 1, XXXIII, 1). Там поэт провел три блаженные недели с семейством Раевских — теперь уже в полном составе — на вилле, предоставленной в их распоряжение Арманом Эммануэлем дю Плесси, герцогом де Ришелье Примерно 5 сентября Пушкин вместе с генералом и его сыном выехали из Гурзуфа; осмотрев по пути «баснословные развалины храма Дианы» около Георгиевского монастыря, они по Балаклавской дороге доехали до самого центра Крыма — Бахчисарая, что милях в шестидесяти от побережья. «Бахчи Сарай» означает «садовый дворец» и полностью оправдывает свое название. С начала XVI до конца XVIII в. здесь располагалась резиденция татарских ханов. В прохладный зал стремительно влетают ласточки; из ржавой трубки небольшого фонтана сочится вода, капая в мраморные выемки. Я был там в июле 1918 г. во время экспедиции за чешуекрылыми. Из Бахчисарая путешественники выехали (8 сентября) в Симферополь, и оттуда Пушкин через Одессу (где был в середине месяца) к 21 сентября возвратился в Кишинев.
8 Тамань — черноморский порт на самом северо-западе Кавказа, на берегу Таманского залива (восточное ответвление Керченского пролива), примерно в двухстах пятидесяти милях от Сухума, города на западном кавказском побережье. Здесь переживет приключение и лермонтовский Печорин — в «Тамани», самой неудачной части «Героя нашего времени».
10 С Атридом спорил там Пилад… — Как рассказывается в старых французских mythologies, из которых и Пушкин, и его читатели черпали популярную информацию на подобные темы, легендарные юноши Орест и его верный друг Пилад, успешно осуществив многосложную вендетту, стремились к очищению, и Дельфийский оракул повелел им доставить в Грецию статую Артемиды (Дианы) из таврического Херсонеса (Корсунь, под Севастополем). Друзья поплыли в землю тавров. Но царь Тоант, верховный жрец храма Артемиды, велел, как требовал закон, принести молодых чужестранцев в жертву. Орест и Пилад героически спорили друг с другом: каждый желал умереть за другого. Обоим удалось бежать — вместе с Ифигенией (местной жрицей, оказавшейся сестрой Ореста) и со статуей. Пушкин называет Ореста Атридом, то есть одним из рода Атридов.
11 Митридат — Митридат Великий, царь Понтийский, в 63 г. до н. э. приказавший себя убить исполнительному галльскому наемнику. Его предполагаемую гробницу и трон можно видеть на горе Митридат — холме недалеко от Керчи (порт на Азовском море, см. выше, коммент. к 6–8).
12—14 Адам Бернард Мицкевич (1798–1855) — польский поэт и патриот, провел в России четыре года (с октября 1824-го по март 1829-го). Осенью 1825 г., то есть через пять лет после Пушкина, он побывал в Крыму и, вернувшись в Одессу, сочинил восемнадцать восхитительных «Крымских сонетов», которые доработал в 1826 г. в Москве. Там же в декабре 1826 г. они были напечатаны по-польски, а первые, совершенно бездарные, русские переводы появились в 1827-м (Василия Щастного) и в 1829-м (Ивана Козлова). В своем сонете VIII Мицкевич возвращается мыслью к «Бахчисарайскому фонтану» Пушкина; сонет называется «Grob Potocki» (мавзолей жены татарского хана, которая, по преданию, была из польской семьи Потоцких). В этом сонете, как и в других, особенно в XIV, под названием «Пилигрим», Мицкевич ностальгически вспоминает родную Литву. Пушкин познакомился с Мицкевичем в октябре 1826 г. в Москве, но сердечность их дружбы не выдержала последовавших политических событий. 17/29 ноября 1830 г. разразилось польское восстание, продолжавшееся около девяти месяцев. Николай I объявил о варшавском мятеже гвардейским офицерам 26 ноября 1830 г. во время парада, под вынос знамени, выразив уверенность, что они помогут его подавить. Генералы и офицеры разразились криками «ура!» и бросились целовать руки Николая и крестец его лошади — словно царь был кентавром. Пушкин, к большому огорчению Вяземского и А. Тургенева, с чрезвычайным восторгом приветствовал подавление восстания. В ямбическом стихотворении «Клеветникам России» (август 1831 г.) и в одической «Бородинской годовщине» (сентябрь 1831 г.) бушует поток страстного национализма, а о разгроме восставшей Польши наш поэт говорит с холодной насмешкой. В датированном 10 августа 1834 г. и написанном в Петербурге нерифмованном отрывке Пушкин вспоминает счастливую жизнь Мицкевича «средь племени ему чужого» и противопоставляет мирные речи гостя тем «напоенным ядом» стихам (в черновике — «собачьему лаю»; слова эти перекликаются с конечными строчками стихотворения Мицкевича, обращенного к «русским друзьям», в котором голос любого русского, что осудит обличение польским поэтом деспотизма, сравнивается с лаем собаки, кусающей руку освободителя), которые разгневанный Мицкевич ныне шлет в Россию с запада: в 1832–1834 гг. Мицкевич жил в ссылке в Дрездене и Париже и в своих сатирических стихах (переписанных Пушкиным в тетрадь 2373, л. 34 об., 35 об.) обвинял бывших русских друзей в том, что они подкуплены своим правительством, прославляют триумф своего тирана и радуются страданиям поляков. И не столько в силу исторической реальности, сколько благодаря прекрасным человеческим качествам Мицкевича «либерализм» в то время ассоциировался с Польшей — страной, которая в отдельные периоды своей независимости была не менее деспотической, чем Россия. Поэзией Мицкевича Пушкин восхищался. В октябре 1833 г. в Болдине он написал стихотворение в редком для себя размере анапеста — мелодически приятный, но безнадежно неточный перевод баллады Мицкевича «Будрыс и его сыновья».
Варианты
12 В беловой рукописи (ПБ 18) вместо «Мицкевич вдохновенный» — «изгнанник вдохновенный».12—14 Отвергнутые чтения (2382, л. 115 об.):
[XVI]
[XVII–XIX]
Эти строфы, иллюстрирующие два подвида романтизма, являют собой восхитительное краткое изложение смены литературных мод. Как я уже отмечал (см. коммент. к гл. 6, XXIII, 2), романтизм в своей обобщенной форме восходит к вымышленной Аркадии итальянских и испанских поэтов. Из ее зеленых низин обезумевшие влюбленные — несчастные рыцари и ученые юноши — обыкновенно поднимались в гористую местность, где и метались в любовном неистовстве. В пасторальной поэзии луна скрывалась за облаками, ручьи журчали с той же аллегоричностью, как три столетия спустя бежит ручеек и веет ветерок у могилы Ленского. В XVIII в швейцарские и шотландские проводники указали выбившейся из сил поэзии на осененный мрачной хвоей водопад. Оттуда было уже рукой подать до унылого байронического пейзажа — как вверх, до скал, сменивших лесную зону, так и вниз, до прибрежных утесов и бьющегося о них прибоя. Этот обобщенный подвид романтизма тесно сопряжен с патологической неприязнью, которую век Разума испытывал к конкретной, «непоэтической» детали, и с его страстью к видовым понятиям. В этом смысле «романтизм» Байрона является логическим продолжением «классицизма». Неясное стало еще менее ясным, а развалины под луной остались столь же благородными и расплывчатыми, как и «страсти», порождаемые инцестами и античными драмами. Как я уже отмечал, лишь в нескольких зимних стилизациях Пушкин (в окончательном тексте) вместо проторенной аркадской условности обратился к конкретному пейзажу. В описаниях природы он всегда тяготел к XVIII в. Строфа XVIII являет собой критическое воплощение второй, «конкретной» фазы романтизма, с ее интересом к «обыденным» деталям и «реалистической» повседневности, лишенным того поэтического осадка, что неизбежно присутствует в словах «океан» и «соловей». Именно эта мода наново открыла романтикам фламандскую живопись и елизаветинскую драматургию. Наконец, следует отметить, что здесь Пушкин говорит и о своих недавних литературных пристрастиях, о переходе от «поэтичного» восточного фонтана к «непоэтичному» утиному пруду — аллегория его собственной жизни. Можно увидеть и некоторую аналогию между этой эволюцией и той, что он наметил дня Ленского в строфах XXXVI и XXXIX гл. 6. (обратно)[XVII]
Вариант
В черновом варианте (2382, л. 111), вероятно, стиха 8 Пушкин с удовольствием вспоминает тень олив и шелковиц, что сразу же воскрешает в памяти каменистые тропинки, уходящие вверх по горному склону от южного крымского берега. Шелковицу (и, что весьма неожиданно, ананас) уже упоминал в 1826 г. Мицкевич в своем XIV сонете «Пилигрим» — как элемент крымского пейзажа. (обратно)[XVIII]
2 …косогор… — Слово подразумевает двоякий наклон: это и склон холма, и дорога (либо что-то ей подобное), диагонально по нему спускающаяся.
6 <…>
13 …покой… — См. выше коммент. к стиху 20 «Письма Онегина» в гл. 8 и к XLVIIIa, 1 в гл. 8.
14 Щей (род. пад. от щи) — суп из капусты. Стих основан на русской поговорке, смысл которой таков: «я ем простую пищу, но сам себе хозяин».
Варианты
5—6 В черновой рукописи (ПБ 18, л. 1 и 2 об.):13 Черновая рукопись (там же):
[XIX]
6—11 См. «Бахчисарайский фонтан» (поэму в 578 стихов четырехстопного ямба, сочиненную в 1822 г. в Кишиневе и опубликованную в 1824 г. в Москве со статьей Вяземского), особенно стихи 505–559, где Пушкин описывает свое посещение бывшего «садового дворца» ханов: там, в стихах 533–538, есть ответ на вопрос, заданный в «Путешествии», XIX, 7—10, с тою же рифмой «шум — ум». В примечании к поэме Пушкин дал намеренно «прозаическое» описание фонтана, и это можно сравнить с «сором» в «Путешествии», XIX, 1–4{235}. (обратно)
[XX]
1 Я жил тогда в Одессе пыльной… — На самом деле мы не видим Онегина, участвующего в итальянизированном веселье одесской жизни (XX–XXIX). Не он, а другой наш герой, Пушкин, наслаждается ею в этих десяти строфах, звучащих словно южное эхо театральных, любовных и гастрономических утех Петербурга, описанных в первой главе. Там, в первой главе, Пушкин перемежает петербургские воспоминания с обстоятельствами своей одесской жизни в то время, когда он эти воспоминания описывал (осенью 1823 г.) Мы мельком видим, как он бродит над морем в надежде на паруса, которые унесли бы его из России в Африку — давней дорогой предка, но в обратном направлении. Означенные же строфы «Путешествия» написаны в пору вынужденного уединения в Михайловском, в начале 1825 г. Одесса 1823–1824 гг., в то время лишь приют ностальгии, теперь, в 1825 г., вспоминается с не меньшей сладостью, чем в свое время поэт вспоминал о прелестях Петербурга. А «златая Италия» гл. 1, XLIX сократилась до воспоминания о мелодичной итальянской речи на одесских улицах.
2 Там долго ясны небеса… — сокращенная четырехстопная версия александрийского стиха Туманского — второй строчки стихотворения «Одесса» (я его цитирую в коммент. к XXI, 1–9).
Вариант
5—14 Гофман (1936) приводит следующие черновые фрагменты (2370, л. 66; см. также с. 464 в Акад. 1937) — А, стихи 8–9:13 Черновая рукопись, отвергнутое чтение (2370, л. 66):
[XXI]
1—2 Одессу звучными стихами / Наш друг Туманский описал… — Туманский, второстепенный поэт, служивший с Пушкиным при канцелярии Воронцова, в 1824 г. посвятил Одессе тяжеловесные ямбические гекзаметры:
6—7 …бродить над морем — Образ Туманского, который «пошел бродить… над морем», то есть по побережью, вторит, со смягченной интонацией, страстному «брожу над морем» в гл. 1, L, 3. Занятно, как встретились в одесском порту начало и конец романа. Замученная и хмурая муза перевода подарила мне здесь нечаянную рифму «then — pen» («потом — пером») в награду за то, что я заметил, как тема сужается до сверкающей точки в синем море.
11 степь нагая — Лайалл в своих «Путешествиях» (I, с. 190), в записи, относящейся к маю 1822 г., рассказывает:
«Окрестности Одессы являют собой приятный вид. Некогда засушливая степь ныне усеяна деревнями, а подходящие к городу хозяйства и возделанные поляперемежаются с дачами, питомниками, частными и общественными садами».(обратно)
[XXII]
3 …в Одессе грязной… — Лайалл, «Путешествия» (I, с 171) «Улицы в Одессе… до сих пор не мощенные… осенью и весной после сильных дождей они несказанно грязны…»
***
14 октября 1823 г. Пушкин писал Вяземскому из Одессы (куда к этому времени подъехал и Онегин) «У нас скучно и холодно Я мерзну под небом полуденным». А 1 декабря 1823 г. — Александру Тургеневу «Две песни уже готовы» (Онегин уже снабдил своего биографа материалом для второй главы).10 …на ходулях… — Кажется, я где-то читал, что одесситы (которые по-русски говорят хуже всех в России) называют предназначенные для распутицы деревянные башмаки «ходулями» (то есть то, в чем ходят!); однако я сомневаюсь, что Пушкин мог без всякой нужды использовать такой вульгарный сленг. Это разрушило бы гиперболу, на которой построена вся строфа. (обратно)
[XXIII]
1—3 …молот… город… — Рифма неправильная и одна из немногих неудачных в ЕО. Другие — в стиховых окончаниях гл. 2, VI, 10–11 и гл. 3, XIV, 10–11 (худшая из всех).
6—8 Лайалл, побывавший в Одессе в мае 1822 г., пишет («Путешествия», I, с. 168–170):
«Для коммерции и для роста этого города… всегда останутся… два трудноодолимых препятствия — отсутствие судоходной реки и недостаток воды для жизненных нужд… Главный источник поступающей в Одессу воды расположен [на расстоянии около двух миль] к югу от города на побережье… Путь вверх по склону крайне труден для лошадей-водовозов и увеличивает стоимость воды небольшая бочка стоит от рубля до полутора, в зависимости от расстояния».Иногда становится жаль, что Пушкин запускает волшебную механику своих стихов всего лишь ради того, чтобы выразить какую-нибудь расхожую мысль Шутки о нехватке в Одессе воды шутили и перешучивали со дня основания города в последнем десятилетии XVIII в Само его имя, в ту эпоху жутких французских каламбуров, производили от оптимистической фразы, которую губернатор (1803–1815) Арман Эммануэль герцог де Ришелье часто повторял в ответ на критику: «Assez d'eau, eau d'assez»[918] (Позже шутники утверждали, что Одесса так названа, поскольку лежит «au-dessous de la mer»[919]). (обратно)
[XXIV]
Клуб «Casino de Commerce» занимал флигель дома Рено на Дерибасовской, угол Ришельевской, где жил Пушкин (улицы названы в честь двух губернаторов — Ришелье и де Рибаса). Лайалл («Путешествия», I, с. 183) пишет: «Залы построил много лет назад месье Rainaud [или Reynaud], и, насколько мы поияли, они не пустуют [в мае 1822 г.]. Большой овальный зал, окруженный галереей, которую поддерживают многочисленные колонны, используется и для балов, и как Биржа, где купцы иногда совершают свои сделки…» (обратно)
[XXV]
1 Глядишь — и площадь запестрела. — <…> «Глядишь» в подобной конструкции означает «пока глядишь», «когда глянешь в следующий раз» или «вскоре, тут же» <…> Слово «пестреть», давний враг переводчика (гл. 2, I, 8, гл 7, LI, 6), подразумевает здесь «народом».
12 …пожары… — В черновой рукописи (2370, л. 67) стих звучит так:
[XXVI]
5—6 …радость… младость… — Я попытался — боюсь, не вполне успешно — сымитировать эту рифму (ныне вышедшую из употребления вместе с устаревшим «младость»), во времена Пушкина столь же привычную, как и подобная ей «сладость — младость», которую поэт высмеет, не пройдет и двух лет, в гл. 6, XLIV, 5–6 (конец 1826 г.). Ср французскую рифму «allégresse — jeunesse»[920]. Строфа по содержанию близка строфе XVI гл. 1, лишь ресторатора Талона заменил ресторатор Отон (см. коммент. к стиху 12).
8 Ср. басню Дора о недостаточно проницательной устрице. «Huître dodue, fraîche et bien nourrie /…animal tenace [qui] s'emprisonne / [Mais] l'écaillé va s'ouvrir en deux, / Et Mon Seigneur mangera la personne…»[921] Пять десятилетий спустя Толстой гораздо более оригинальным языком опишет «шершавые» снаружи и «перламутровые» внутри раковины, из которых Облонский серебряной вилочкой будет извлекать «шлюпающих» устриц. «Недурны, — повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на татарина».
12 Отоном… — Так Пушкин транслитерирует имя Cesar Automne или Autonne — это был ресторатор с Дерибасовской, напротив «Casino». (обратно)
[XXVII]
3 «Россини» рифмуется с «синий». Я могу припомнить лишь одну допушкинскую рифму к этому слову — в оде (1775) Василия Петрова (1736–1799), где «синий» рифмуется с «иней».
8—14 Это «развернутое» сравнение музыки с шампанским, оканчивающееся пренебрежительной клаузулой, на самом деле не слишком отличается от «распространенного» уподобления шампанского «тому-сему» в строфе XLV гл. 4 или «любовнице… живой» там же, в строфе XLVI. С более провинциальной разновидностью шипучего вина поэт сравнивает «Зизи» в конце строфы XXXII гл. 5. Тема вина и всего, что на него похоже, несколько навязчива. (обратно)
[XXVIII]
5 Рядом с этим стихом в черновой рукописи (2370, л. 68) на полях написано имя «Монари» (первоклассный итальянский тенор Одесской оперы).
5—14 Здесь, вероятно, описана Амалия Ризнич, урожденная Рипп, дочь банкира — австрийского еврея, одна из трех или четырех одесских возлюбленных Пушкина. Она умерла в Генуе в мае 1825 г., примерно в то же время, когда Пушкин (узнавший о ее смерти больше года спустя) работал над этими строфами (приблизительно в марте). Ее мать была итальянкой. Ее муж, Иван Ризнич (или, как он писал по-французски, Jean Risnich), богатый и образованный далматский купец, торговал зерном. Вероятно, о ней же сказано в первоначальном наброске XX:
[XXIX]
Любопытно сравнить эту псевдоитальянскую ночь, золото музыки Россини (XXVII, 11) и одесских сынов Авзонии, с воображаемыми и желанными ночами златой Италии, столь романтично воссозданными в гл. 1, XLIX. Следует также заметить, что аллюзия на одесский берег в гл. 1, L связывает эту начальную главу с последними стихами ЕО в его окончательном варианте. Ведь самая последняя строка («Итак, я жил тогда в Одессе…», с которой в рукописи начинается «Путешествие», XXX) практически совпадает с пушкинским примечанием к слову «море» в гл. 1, L, 3 («писано в Одессе») — это Черное море, которое шумит в предпоследнем стихе ЕО («Путешествие», XXIX, 14) и линией своего горизонта соединяет начало и конец окончательного текста романа, образуя один из тех внутренних композиционных кругов, примеры которых я уже приводил в своем комментарии. (обратно)
[XXX]
Беловая рукопись (ПБ 18, л. 1 об.).
1 …в Одессе… — Последнее слово окончательного текста. Оно рифмуется с «повесе» (см. ниже коммент. к стиху 3), именительный падеж которого, «повеса», во второй строфе ЕО рифмуется с «Зевеса», которое, в свою очередь, рифмуется с «Одесса» в «Путешествии», [XXII], — исключительно приятная перекличка созвучий под сводами поэмы.
3 Забыв о сумрачном повесе… — Эпитет «сумрачный» здесь близок к французскому «ténébreux». Такой «le beau ténébreux» (прекрасный сумрачный рыцарь, от имени Бельтенеброс, как называл себя Амадис Галльский) был модным образчиком для подражания у молодежи конца 1820-х гг.{237}
7—9 Обратите внимание на скачок анжамбемана, сопровождаемого усмешкой:
13 …друзья… — Место действия — Одесса, время — осень 1823-го. Два друга (так я понимаю пушкинское «друзья», которое может означать и «наши с ним друзья») не виделись с мая 1820 г., когда Пушкин уехал из столицы в Екатеринослав, а затем на Кавказ, а Онегин отправился к дяде в имение, расположенное на полпути между Опочкой и Москвой. Начавшееся в первой главе действие завершило полный круг. Читателю следует понимать, что теперь, в Одессе, Онегин рассказывает Пушкину о том, что произошло с ним за это время. Остальное поведает поэту Муза, с которой мы встречаемся в гл. 7, V, 5 и гл. 8, I–VII. Здесь, возможно, имеет смысл, используя все имеющиеся данные, проследить маршруты основных путешествий обоих наших героев. В начале 1821 г. Онегин из своего имения возвращается в Петербург; 3 июня (или июля?) он отправляется в путешествие по России, московский и волжский отрезки которого (лето 1821 г., когда Пушкин уже в Кишиневе) пролегают значительно восточнее пушкинского маршрута (май — июнь 1821-го, Петербург — Киев — Екатеринослав — Ростов), но на Северном Кавказе их пути соединяются. В мае 1820 г. Пушкин был приписан как «сверхштатный чиновник» к канцелярии генерала Инзова, возглавлявшего комитет по защите интересов иностранных колонистов на юге России. Штаб-квартира Инзова размещалась в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), куда Пушкин прибыл около 20 мая из Петербурга не просто как новый служащий, но и как курьер, доставивший наместнику Бессарабской области Инзову известие о назначении его действительным губернатором Бессарабии. Между отъездом Пушкина из Екатеринослава (28 мая, с Раевскими) на лечение к целебным водам Пятигорска, на Кавказ, и его счастливыми днями в Крыму (с третьей недели августа по 5 сентября) Инзов и его канцелярия успели переехать в Кишинев, куда Пушкин и прибыл 21 сентября 1820 г., через четыре месяца после того, как начал служить у Инзова в Екатеринославе. Маршрут Онегина повторяет путь Пушкина на Кавказские воды; следующим совпадением будет дорога в Грузию, куда Пушкин ездил летом 1829 г., во время войны с Турцией Онегин пробудет на Кавказе с конца 1821-го до лета 1823-го, а затем повторит путь, проделанный Пушкиным летом 1820 г. — через Тамань в Крым, и осенью 1823 г. побывает в Бахчисарайском дворце, через три года после Пушкина. Тем временем Пушкина перевели, с июля 1823 г., из Кишинева в Одессу под начальство более высокопоставленного сановника, новороссийского (включая Бессарабию) генерал-губернатора графа Воронцова, который оказался много строже и Пушкину благоволил куда меньше, чем старичок Инзов. Здесь в конце 1823 г. Пушкин и Онегин, не видевшиеся более трех лет, встречаются вновь. К концу июля 1824 г. друзья расстаются опять — Пушкина приговаривают к двум годам деревенской ссылки в псковском имении, а Онегин в середине августа 1824 г. появится в Петербурге, где встретится с Татьяной, с которой не виделся с 12 января 1821 г. Необходимо отметить, что внутри этого круга лежит еще один, малый круг, который совершает пушкинская Муза. В мае 1812 г., когда она начала посещать тринадцатилетнего Пушкина в его лицейской келье (гл. 8, I), семнадцатилетний Онегин уже начал разгульную жизнь в Петербурге, которой посвятит восемь лет (гл. 1, IV). К 8 января 1815 г. (гл. 8, II) у нее выросли крылья. В 1817–1818 гг. в Петербурге за ней волочатся молодые кутилы (гл. 8, III), а году в 1819 или 1820-м она вместе с Пушкиным тщетно пытается обучать их нового приятеля, Онегина, тайнам стихосложения (гл. 1, VII). В начале мая 1820 г. Онегин едет из Петербурга в деревню (гл. 1, I, II, LI, LII), а Муза отправляется с Пушкиным на Кавказ, в Крым и в Молдавию (гл. 8, IV–V). В августе 1824 г. по календарю «реальной» жизни она появляется в Михайловском (присутствовать при событиях, последовавших за онегинским отъездом, — гл. 8, V), и в августе же 1824-го по календарю романа она встречается с Онегиным на петербургском рауте (гл. 8, VI).
Вариант
7—14 В черновой рукописи (2368, л. 30):[XXXI]
Беловая рукопись (ПБ 18, л. 1 об).
1 Святая дружба… — Это же чуть ироничное выражение есть у Пушкина в письме к Соболевскому, о котором я говорю в коммент. к VII. «…в доказательство дружбы (сего священного чувства) посылаю тебе мой Itinéraire[924] от Москвы до Новагорода».
3 …Авгуры… — У Цицерона в «De divinatione» (II, 24) «Vetus autem illud Catonis admodum scitum est, qui mirari se aiebat quod non rideret haruspex haruspicem cum vidisset». Харуспекс (авгур) был гадальщиком, предсказывающим будущее по внутренностям животных. Хотя Цицерон здесь утверждает, будто любому известны слова Катона о том, что он «удивлялся, как предсказатели могли смотреть друг на друга без смеха», никакого подобного высказывания Катона до нас не дошло. Впрочем, пушкинский источник здесь не Цицерон. «Les augurs de Rome qui ne peuvent se regarder sans rire»[925] — старое клише французского журнализма. Оно даже существует в обратном латинском переводе: «si augur augurern». Через десять лет это же избитое сравнение находим у Лермонтова в «Княжне Мери» (запись Печорина от «13 мая»: «Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать…»).
4 Строфа не окончена. Бурцев где-то домыслил, что Пушкин с Онегиным тихо хихикали о том, что оба они принадлежали к одному и тому же революционному движению. Я же полагаю, что насмешили их не домыслы комментаторов, а та несвятая и неискренняя дружба, при которой друзья могут совершенно забыть друг о друге на три года. Ср. последнюю строчку стихотворения, написанного летом 1819 г. в Михайловском и адресованного Пушкиным Михаилу Щербинину, его петербургскому весельчаку-приятелю (стихи 27–32):
[XXXII]
Черновая рукопись (2382, л. 17 об.).
14 И был печален мой приезд. — Всю весну 1824 г., с последней недели марта по первую неделю мая, новороссийский генерал-губернатор граф Воронцов в своих письмах из Одессы в Петербург шумно требовал от министра иностранных дел графа Нессельроде избавить его от неприятного и неудобного г-на Пушкина («Délivrez-moi de Pouchkine!»), «слабого подражателя Байрона» — а заодно автора остроумных эпиграмм и обожателя графини. Врач Воронцовых, д-р Вильям Хатчинсон, оказался, при всей своей неразговорчивости, глухоте и плохом французском, интересным собеседником, о его «уроках чистого атеизма» Пушкин написал приятелю, письмо перехватила полиция, а его безнравственное содержание побудило царя внять просьбе Воронцова[926]. Пушкин, со своей стороны, уже давно изнемогал от воронцовской спеси, англомании и грубой предвзятости. 22 мая поэту было приказано заняться нашествием саранчи под Херсоном, Елизаветградом и Александрией. На следующий день ему выдали четыреста рублей на дорогу (по рублю на милю, почтой), но проехал ли он больше первых 120 миль (до Херсона), неизвестно, и оригинальная картина, на которой Пушкин из повозки с отвращением руководит побиванием полчищ насекомых ветками тополя и обработкой почвы негашеной известью, историкам не досталась. 7 июня жена одного из его ближайших друзей, княгиня Вера Вяземская, с детьми (шестилетним Николаем и двухлетней Надеждой) приехала в Одессу и стала конфиденткой пушкинского романа с графиней Воронцовой. Та 14 июня отплыла с супругом в Крым; вернулись они 25 июля, а два-три дня спустя Пушкину сообщили, что ему, уволенному с 8 июля с государственной службы за «дурное поведение», надлежит отправиться в имение матери Михай- ловское Вечером 30 июля он последний раз был в одесской Итальянской опере и слушал «Il Turco in Italia» Россини (1814). На следующий день, с тем же дядькой, которого брал с собой из Петербурга больше четырех лет назад (с Никитой, сыном Тимофея Козлова), он выехал в Псковскую губернию. Проехав Николаев, Кременчуг, Прилуки, Чернигов, Могилев, Витебск и Опочку, 9 августа Пушкин прибыл в Михайловское, где застал родителей, брата, сестру и двадцать девять человек прислуги. Его отношения с родителями, особенно с отцом, всегда были прохладными, и эта встреча вызвала лишь обилие взаимных претензий. 4 октября псковский гражданский губернатор Борис Адеркас доложил генерал-губернатору Псковской губернии и Остзейских провинций (маркизу) Филиппу Паулуччи о том, что Сергей Пушкин согласился сотрудничать с правительством и принять на себя обязанности надзора за поэтом. Эта слежка отца за сыном привела к чудовищной ссоре между ними, и приблизительно 18 ноября родители Пушкина уехали в С.-Петербург; сестра Ольга уехала неделей раньше, а Лев Пушкин увез в столицу беловую рукопись ЕО на первой неделе ноября. (обратно)
[Предпоследняя строфа]
Беловая рукопись (ПБ 18, л. 8). Между «XXXII» строфой и этой — явный пробел по меньшей мере еще в одну строфу. Дружба, о которой Пушкин пишет здесь, в стихах 8—10 (в отличие от просто приятельства, которое подразумевает весь тон строфы XXXI), — это та искренняя привязанность и понимание, с которыми относились к поэту его сестра и брат в Михайловском и семейство Осиповых-Вульф в соседнем Тригорском. (обратно)
[Последняя строфа]
Беловая рукопись (ПД 169). Датирована. «18 сент. Болдино 1830».
6—11 Младым Языковым воспетый… Очаровательным стихом… — В начале лета 1826 г. двадцатитрехлетнего поэта Николая Языкова, изучавшего философию в Дерпте (Дерпт, или Дорпат, самодовольно именовался «Ливонскими Афинами»), его университетский товарищ Алексей Вульф привез в Тригорское (поместному Воронич), имение своей матери Прасковьи Осиповой, деревенской соседки Пушкина (см. мой коммент. к гл. 5, XXXII, 11). Здесь, в последней строфе, Языков выходит на поклон к публике — дублером Ленского (см. гл. 4, XXXI). Стихи Языкова кипуче-звучны и претенциозны (его четырехстопный ямб — подлинное пиршество скадов), но и мысль, и чувство в них пронизаны пресной обыденностью. Наш поэт в своих стихах и письмах восхищался Языковым, однако я не уверен, что тот (в своей переписке завистливо злословивший об Онегине) был рад, когда знаменитый приятель уравнял его элегии с творениями однозначно бездарного Ленского (гл. 4, XXXI, 8—14). Стихи Языкова нам здесь интересны лишь постольку, поскольку запечатлели картину деревенской жизни Пушкина. Языков посвятил несколько стихотворений Пушкину, Тригорскому и даже пушкинской няне. «А. С. Пушкину», 1826, стих 1–4:
«Отгадайте, откуда пишу к вам, мой любезный Николай Михайлович? из той стороны… где ровно тому десять лет пировали мы втроем [третьим был Алексей Вульф]… где звучали Ваши стихи и бокалы с Емкой [емка — шутливая дорпатская, то есть немецкая, переделка „жженки“[927]], где теперь вспоминаем мы Вас и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны [баронессы Вревской, урожденной Вульф], некогда полувоздушной девы [Пушкин пародирует самого себя: гл. 1, XX, 5], ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой…»Пушкину оставалось девять с половиной месяцев жизни.
13—14 Вергилий тоже говорит, что повесил свою «яснозвучную тростниковую дудочку» на «священную эту сосну», в «Буколиках», эклога VII:
***
Последние пять строф были дописаны 18 сентября 1830 г. в Болдине. (обратно) (обратно)«ДЕСЯТАЯ ГЛАВА»
Когда мы задумываемся о судьбе творения писателя за горизонтом не оконченного им романа, наше воображение и наши предположения движимы двумя чувствами. Герой стал нам так близок, что мы не в силах позволить ему уйти, не оставив адреса, ибо автор посвятил нас в такое множество рецептов своей кухни, что мы невольно пытаемся вообразить, как бы мы поступили, предложи он нам дописать роман за него. «Гамлет» был закончен не только потому, что принц Датский умер, но и потому, что умерли все те, кого мог тревожить его призрак. «Госпожа Бовари» была закончена не только потому, что Эмма покончила с собой, но и потому, что Омэ получил наконец свой орден. «Улисс» был закончен потому, что все уснули (хотя хорошему читателю интересно, где же проведет остаток ночи Стивен). «Анна Каренина» была закончена не только потому, что Анну раздавил товарный поезд, но и потому, что Левин нашел своего Бога. Но «Онегин» закончен не был.«Есть тебе и еще несколько бессмертных строк о тебе. Александр Пушкин не мог издать одной части своего Онегина, где он описывает путешествие его по России, возмущение 1825 года и упоминает, между прочим, и о тебе:(Это гл. 10, XVI, 9—14; вместо «преследуя» и «плети рабства» у Пушкина в черновике стоит «лелея в ней» и «слово: рабство»; и если не существует какого-либо другого источника, то цитату позволительно считать не более чем вариантом, а за основной текст принять пушкинскую черновую рукопись.) Обратимся теперь к тексту этой загадочной главы. В рукописи ее фрагменты, сочиненные осенью 1830 г. в Болдине, представляют собой группы строчек, принадлежащих к восемнадцати строфам, идущим одна за другой. У Пушкина строфы не нумерованы. Я сделал нумерацию для удобства, как в «Путешествии Онегина» и в отвергнутых вариантах окончательного текста. В автографах (я перечисляю их в «Дополнениях к комментарию к „десятой главе“») сохранились следующие фрагменты главы: — зашифрованная рукопись (ПД 170) включает: первые и вторые строки I–X и XII–XVII; третьи строки I–IX и XI–XVII; четвертые строки I–IV, VI–IX и VI–IX и XI–XIII и пятые строки IV, VI, VIII и XI; — черновики (ПД 171) строф XVI (практически завершенной), XVII (конец которой, начиная со стиха 9, труден для расшифровки и не дописан) и XVIII (конец которой, тоже начиная со стиха 9, еще менее полон). Вот реконструкция этих фрагментов (в угловые скобки я взял зачеркнутые чтения, в квадратные — мои собственные предположения и прочтения; но не брал в квадратные скобки, в отличие от зашифрованной рукописи <…> слова или части слов, у Пушкина намеренно опущенные, прочтение которых не вызывает сомнений; я также добавил XV, 4, процитированную Вяземским):[то есть заговорщикам]; я сказал ему, что ты и не внимал им, и не знавал их.Одну Россию в мире видя,Преследуя свой идеал,Хромой Тургенев им внимал —И плети рабства ненавидя,Предвидел в сей толпе дворянОсвободителей крестьян.»
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
XV
XVI
XVII
XVIII
***
Далее я комментирую вышеприведенные фрагменты «десятой главы». (обратно)I
1 Пушкинское «Вл-» может быть сокращением двух, и только двух, слов, «властитель» и «владыка». Я склонен предположить второе из них: по эвфоническим причинам (оно не дает нагромождения согласных, как на стыке слов «властитель» и идущего за ним «слабый») и потому, что Пушкин в таком же смысле уже использовал слово «владыка» в оде «Вольность» (1817), стихи 37–38:
2 Плешивый щеголь… — У Александра I, официально именуемого Благословенным, на втором десятилетии царствования (1801–1825) появилась лысина (и лишний вес, о чем ниже). Ср. у Байрона в «Дон Жуане», песнь XIV (оконченная 4 марта 1823 г), строфа LXXXIII, в которой остроумный поэт обращается к предводителю английских борцов против рабства Вильяму Вильберфорсу с такой очень дельной просьбой:
II
2 …ненаши повара… — Французы под Аустерлицем в 1805-м и под Эйлау в 1807 г, лишили двуглавого российского орла значительно большей части оперения, чем свои же русские — те, кто пытался состряпать внутренний раздор в 1825 г., и те, кто атаковал существовавший режим политическими эпиграммами. Остаток строфы, вероятно, был посвящен битвам, проигранным русской армией. Любопытно отметить, что, говоря о победах Наполеона над Россией, Бродский называет русскую армию «царской», а говоря о победах России над Наполеоном — «народной». (обратно)
III
1 Гроза 12 года… — Наполеон переправился через Неман на территорию России с армией в 600 тысяч человек 12 июня 1812 г. (по ст. ст.). В последнем стихотворении, посвященном лицейской годовщине, которое Пушкин читал на встрече лицеистов 19 октября 1836 г. (см. также мой коммент. к гл. 6, XXI, 8), он в эпически-автобиографическом ключе, без тени холодной насмешки, характерной для «десятой главы», воссоздает тот же ход политических событий от возвышения Наполеона до появления на русском троне Николая, когда «новы тучи» и нов «ураган»… (тут, на середине строки 64, стихотворение обрывается). В стихе 37 слышится интересный отзвук гл, 10, III, 1. Пушкин вспоминает возникновение Лицея в 1811 г. (стихи 37–40):
4 Генерал Барклай (князь Михаил Барклай-де-Толли, 1761–1818) отступил к Москве, заманив и измотав французов. Как Наполеон в 1812 г. оказался не готов к суровой русской зиме, лучшей союзнице русских, и как, простояв под Москвой, озадаченный завоеватель начал свое «великое бегство», слишком хорошо известно и не требует разъяснений.
4 …Русский Бог… — Такое местное божество часто упоминается в злободневной русской поэзии того времени. Здесь достаточно будет процитировать стихотворение Вяземского «Русский Бог» (1828; незатейливые куплеты в духе Беранже), на которое явно намекает Пушкин. В девяти четверостишиях (четырехстопный хорей) Вяземский описывает Русского Бога, — это бог метелей, ухабов, мучительных дорог, холодных и голодных нищих, недоходных имений, отвислых грудей и ж — п, лаптей и пухлых ног, горьких лиц и кислых сливок, наливок и рассолов, представленных в залог душ, бригадирш обоих полов, анненских лент и крестов, босых дворовых, бар в санях с двумя лакеями позади. Дальше (мы дошли до VII четверостишия) сказано, что Русский Бог полон благодати к глупым, но беспощадно строг к умным. Это «Бог всего, что из границы, не к лицу, не под итог, Бог по ужине горчицы». Это Бог бродяжных иноземцев, и в особенности немцев: «Вот он, вот он, Русский Бог» — каждое четверостишие оканчивается рефреном à la Беранже. (См, также коммент. к IV, 4, о монологе Дмитрия.) Если судить по началу следующей пушкинской строфы, то остальная часть гл. 10, III была посвящена испытаниям, выпавшим на долю России в 1812 г., например московскому пожару.
***
Даже в конце 1830 г. Пушкин еще мог выжать из себя немало традиционных восторгов в адрес Александра I. Русские комментаторы, похоже, не заметили, что в повести «Метель» (октябрь 1830 г.), на полях которой написано о сожжении «десятой главы», есть архиважный абзац (я бы даже предположил, что вся нескладная повесть написана лишь ради обрамления этого фрагмента), в котором Пушкин, по сути и по стилю, чередой почти гротескных восклицаний открыто отвергает презрительное отношение к Александру I, российскому орлу и событиям, завершающим наполеоновские войны в «десятой главы»; в силу этого упоминание о сожжении главы на полях именно этой повести обретает некое символическое значение. Фрагмент звучит так:«Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: Vive Henri-Quatre[929], тирольские вальсы и арии из Жоконда[930], <…> Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него какая была минута!».«Метель» — вторая из «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина», якобы рассказанная вымышленному Белкину вымышленной девицею К. И. Т. Через этот двойной маскарад слышен измененный, но вполне узнаваемый голос Пушкина. (обратно)
IV
2 …силою вещей… — Галлицизм par la force des choses. Cp. y Фуше в «Mémoires» отрывок, относящийся к событиям декабря 1813 г. во Франции: «…on avait pressenti que, par la seule force des choses, tous les intérêts de la révolution que je représentais à moi seul, auraient prévalu et paré à la catastrophe»[931].
3 …Мы очутилися в Париже… — В своем по праву знаменитом письме Д. Дашкову из Парижа от 25 апреля 1814 г. (по н. ст.) Батюшков прекрасно описывает вход русских в Париж. Описание начинается словами: «Скажу вам просто: я в Париже!» (фраза, которой также начинается парижское письмо Карамзина, написанное в апреле 1790 г.){251}. У Александра Тургенева, с которым Пушкин всю жизнь дружил, была копия этого письма, и почти наверняка поэт ее читал.
4 …главой царей — Ср. «О царь царей» — восклицание из стиха 10 бездарного гимна (шесть одических строф) Александру I в день его коронации в 1801 г., сочиненного Дмитриевым. См. также озеровского «Дмитрия Донского», патриотическую трагедию, написанную александрийскими двустишиями и впервые представленную 14 января 1807 г. перед безудержно восторженной публикой. Последний монолог Дмитрия в V действии (произносимый на коленях) начинается словами:
5 Начиная с этого стиха моя версия пушкинского текста существенно расходится с версиями Томашевского и других комментаторов. (обратно)
V
4 [Терпеть царей из рода в род] — Так могла бы выглядеть строчка, нечаянно пропущенная Пушкиным при зашифровке строфы (см. «Дополнения к комментариям к „десятой главе“»). Это не более чем робкое мое предположение, сделанное исключительно ради заполнения мелодической лакуны. Строфа почти наверняка завершалась строчкой, начинающейся со слова «авось», наречия, выражающего пассивное, фаталистическое, добродушное и неопределенное упование на случайность. (обратно)
VI
1 …Шиболет народный… — Ср. у Байрона в «Дон Жуане», XI, XII, 1–2:
3 …стихоплет великородный… — князь Иван Долгорукий (1764–1823), бесталанный автор стихотворных книжек «Капище моего сердца» (М., 1802) и «Сумерки моей жизни» (М., 1808). В шутливой оде он пишет о слове «авось» так:
5 …дороги нам исправят… — Какая могла быть рифма в стихе 6? Заставят? Позабавят? Поставят? Прославят? Расставят? Раздавят? Убавят? Удавят? Есть и еще несколько вариантов, менее очевидных. (обратно)
VII
1—2 …аренды забывая, / Ханжа… — Значение «аренды» в восемнадцатом и девятнадцатом столетии отличалось от нынешнего («сдача или взятие внаем»). Тогда это слово означало доход, выплачиваемый государством лицу за землю, предоставленную во временное пользование. «Ханжа» подразумевает кого-то облеченного властью, набожного мошенника, одинаково увлеченного и очередным мистическим поветрием, и радостями более материальными — извлечением дохода. Пока, на момент написания этих заметок (1958), убедительного толкования нет. Комментаторы предлагают князя Александра Голицына, министра народного образования и духовных дел (1816–1824) и члена Следственной комиссии, в 1826 г. разбиравшей дело о восстании декабристов. Он также занимался моральным обликом Пушкина в связи с делом о «Гавриилиаде» (см. коммент. к гл. 8, XXVIa, 5—11).
4 Семействам возвратит Сибирь… — Здесь анжамбеман: стих 5 наверняка начинался прямым дополнением, относящимся к недописанному предложению (4–5):
VIII
1 Сей муж судьбы… — В Болдине, в день лицейской годовщины — день своих благих намерений, 19 октября 1830 г., Пушкин решил уничтожить «десятую главу», а некоторые ее строчки использовать в другом стихотворении И вот в стихотворении «Герой», сочиненном примерно в то же время (оно было готово к началу ноября, а напечатано в 1831 г.), мы находим, в совершенно ином контексте (скорее прославляющем мужество деспота, нежели обличающем неотъемлемую от сильного единовластия нелепость, которой не избежал даже Наполеон), следующие стихи (14–17):
3 …Папою венчанный… — Заимствованный оборот. См., к примеру, начало последней строфы знаменитого словоизвержения Беранже «Воспоминания народа» («Les souvenirs du peuple», ок. 1825):
4 …тень зари… — Если бы Пушкин хотел сказать, что Наполеон исчез «как тень на заре», он бы так и сказал. Интересно, не родилась ли на удивление узнаваемая «тень зари» — призрачная Аврора, иллюзия рассвета, — из образа в «Буона- парте» Виктора Гюго, написанном в марте 1822 г. Конец последней (пятой) части Одиннадцатой оды в «Одах и балладах», кн. I, звучит так:
IX
1—2 Тряслися грозно Пиринеи —/ Волкан Неаполя пылал… — Несложные метафоры, означающие восстания в Испании и Южной Италии. Безжалостное правление короля Испании Фердинанда VII преследовало любую либеральную мысль. Продав Флориду Соединенным Штатам, король распалил национальную гордость патриотов, и в начале 1820 г. в Кадисе под предводительством Риеги и Квироги вспыхнула революция. На конгрессе в Вероне (в октябре 1822 г.) так называемый Священный союз — Франция, Австрия, Россия и Пруссия — решил поддержать испанскую деспотию, и в мае 1823 г. французская армия вршла в Мадрид. Фердинанд вернулся на трон, деспотия была восстановлена. Волкан — это Везувий; пылал он лишь под перьями журналистов. В Неаполе тирании противостояли тайные общества карбонариев. «Недовольство жителей Италии» (как сообщается в старом издании Британской энциклопедии) «тлело в течение пяти лет, но в 1820 г. вспыхнуло пламя». Весной 1821 г. Австрия, при серьезной поддержке Англии и Франции, подавила итальянское восстание. Ср. несколько похожие строки (21–23) в «Недвижном страже…» (см. коммент. к гл. 10, I, 1):
3—4 …Безрукий князь… Мореи… — Греческая война за независимость (которую русское правительство сначала поддерживало, а после игнорировало) началась в 1821 г. Восстание против владычества Турции возглавил было князь Александр Ипсиланти (Ипселантес, 1792–1828), фанариот на российской службе, служивший в русской армии и в битве под Дрезденом потерявший руку. 6 марта (по н. ст.) 1821 г. Ипсиланти, избранный главой «Этерии» (тайной политической организации, противостоящей турецкому игу), перешел Прут. Поход был проведен плохо. В июне Ипсиланти бежал в Австрию; Россия от него отреклась. Война продолжалась без него. Россия колебалась между желанием помочь кому угодно в борьбе против своего давнего врага — Турции — и страхом оказать поддержку революционной Греции. С другой стороны, русские тайные общества, хотя сочувствовали грекам и боролись против деспотизма Александра I, никак не стремились позволить отъявленному самодержцу принять на себя роль освободителя чужой страны и тем самым задушить либерализм в собственном доме. Ипсиланти также упоминается у Пушкина в написанном на случай (ок. 5 апреля 1821 г.) стихотворении, посвященном Василию Давыдову (1792–1855), активному члену Южного общества и брату генерала Александра Давыдова, с хорошенькой женой которого (Аглаей, урожденной герцогиней де Граммон) у Пушкина, как и у многих других, был мимолетный роман. Стихотворение состоит из шестидесяти строк четырехстопного ямба со свободной схемой рифмовки и начинается так:
«Вечер провел у N.G. [не расшифровано] — прелестная Гречанка{253}. Говорили об А. Ипсиланти; между пятью греками я один говорил как Грек: все отчаивались в успехе Этерии. Я твердо уверен, что Греция восторжествует, а 25 000 000 турков оставят цветущую страну Еллады законным наследникам Гомера и Фемистокла».В той же самой записи и в одном письме (от начала марта, адресат не установлен){254} поэт восторгается храбростью Ипсиланти. Тон гл. 10, IX совсем иной. Уже к 1823–1824 гг. Пушкин заявил о своем решительном разочаровании. Так, в черновике кишиневского письма неустановленному адресату в Одессе Пушкин, на основании очень ограниченных и несколько провинциальных наблюдений, называет греков
«…un tas de gueux timides, voleurs et vagabonds qui n'ont pu même soutenir le premier feux de la mauvaise mousqueterie turque. Quant à ce qui regarde les officiers [греческих офицеров, которых Пушкин встречал в Кишиневе и Одессе], ils sont pires que les soldats… nul point d'honneur… Je ne suis ni un barbare, ni un apôtre de l'Alcoran, la cause de la Grèce m'intéresse vivement, c'est pour cela même que je m'indigne en voyant ces misérables revêtus du ministère sacré de défenseurs de la liberté»[937].Обратите внимание на слово «barbare». Это слово в 1831 г. употребит Николай Тургенев, говоря о Пушкине (см. коммент. XVI, 9—14). (обратно)
X
Здесь, вероятно, имеется в виду Веронский конгресс 1822 г., на котором, как пишет Шарль Кавендиш Фюльк Гревиль (Charles Cavendish Fulke Greville) в своем «Дневнике» (запись от 25 января 1823 г.), «Российский Император однажды говорил [герцогу Веллингтону] о целесообразности введения армии в Испанию, и складывалось впечатление, что он мог бы это осуществить». (обратно)
XI
В историческом настоящем времени этой строфы Пушкин, я думаю, обращается к тому же Закону, который является главным действующим лицом его оды «Вольность» (1817). Я (принося извинения тени нашего поэта) соорудил некий макет, единственно с целью прояснить свое понимание начала строфы XI:
5 Загадочная строчка. Слово «кинжал», заглавные «Л» и «Б» в рукописи вполне разборчивы. Сложно расшифровать третье слово, хотя почерк вполне тверд. Я согласен с большинством комментаторов, что слово это — «тень». Первые две буквы в нем по начертанию отличны от тех же букв в слове «тень» в VIII, 4 («тень зари»), но такие графические дублеты часто встречаются в почерке одного и того же человека. Важно, однако, что первые две буквы слова «тень» в XI, 5 очень схожи с первыми двумя буквами слова «тем» в V, 1; но поскольку третья буква в слове «тень» в XI, 5 одинакова с третьей буквой того же слова в VIII, 4, я уверен, что «тень» — единственно возможное чтение в XI, 5. Большинство комментаторов согласны, что «Л» — это «Л». С буквой «Б» сложнее; по ее поводу был высказан ряд весьма нелепых предположений. Одно время мне казалось, что не совсем разборчивое «тень» — это, возможно, «меч», и из этого с очевидностью напрашивалось чтение «меч Беллоны»; однако позже (1952) я пришел к другому выводу. Я обнаружил, что в неподписанной исторической заметке «О записках Самсона [Сансона], парижского палача», напечатанной в «Литературной газете» (1830, № 5), Пушкин рядом упоминает имена Лувеля и Бертона. Отрывок звучит так:
«Что скажет нам сей человек, в течение сорока лет кровавой жизни своей присутствовавший при последних содроганиях стольких жертв, и славных, и неизвестных, и священных, и ненавистных? Все, все они — его минутные знакомцы — чередою пройдут перед нами по гильотине, на которой он, свирепый фигляр, играет свою однообразную роль. Мученики, злодеи, герои — и царственный страдалец [Луи XVI], и убийца его [Дантон], и Шарлотта Корде, и прелестница Дю-Барри, и безумец Лувель, и мятежник Бертон, и лекарь Кастен [д-р Эдмэ Самюэль Кастен, 1797–1823], отравлявший своих ближних [двоих братьев Балле, Огюста и Ипполита, в ходе запутанного дела о наследстве], и Папавуань [Луи Огюст Папавуань, 1783–1825], резавший детей [в припадке сумасшествия зарезавший мальчика и девочку, гулявших с матерью в городском саду]: мы их увидим опять в последнюю, страшную минуту».Лувель — Луи Пьер Лувель (1783–1820), угрюмый шорник, помешавшийся на идее искоренить род Бурбонов; исполнение своего идиотического плана он начал с того, что 13 февраля 1820 г. (по н. ст.) заколол наследника трона — графа дю Берри, и за это преступление был обезглавлен. «Б» в XI, 5 я расшифровываю как «Бертона». Генерал Жан Батист Бертон (1769–1822), своего рода французский декабрист, в 1822 г. участвовал в трагически окончившемся заговоре против Бурбонов и умер на плахе, громовым голосом прокричав: «Vive la France, vive la Liberté!»[938]{255}. Поддельные мемуары Шарля Анри Сансона (1740–1793), «exécuteur des hautes-oeuvres»[939] в годы Террора во Франции, существовали в нескольких изданиях. Из них первое и наиболее известное — «Mémoires pour servir à l'histoire de la Révolution française», «par Sanson, exécuteur des arrêts criminels pendant la Révolution»[940] (2 vols, Paris, 1829), бездарная стряпня двух писак, Оноре де Бальзака, позже популярного романиста (1799–1850), и Луи Франсуа Леритье де Лэна (1789–1852), «издавшего» еще один фальсификат-бестселлер «Записки Видока, начальника сыскной полиции» («Mémoires de Vidocq, chef de la police de sûreté», 4 vols., Paris, 1828–1829). (обратно)
XII
1 Потешный полк… — Имеется в виду Семеновский полк, вместе с Преображенским сформированный для Петра I. Петр был самым свирепым, но, бесспорно, и самым умным из всех российских самодержцев династии Романовых. Пушкин питал к нему эпическое почтение и ввел живописную фигуру царя в две свои поэмы («Полтава» и «Медный всадник») и в неоконченную историческую повесть, известную под названием «Арап Петра Великого». «Потешным полком», от слова «потеха» (забава), называлась рота мальчишек-солдат, которые в играх юного Петра выполняли роль живых оловянных солдатиков.
2 …старых усачей… — галлицизм, с которым мы уже встречались в гл. 2, XVIII, 13.
3 Слово «предать» означает как «совершить предательство, измену», так и «доставить».
3 Тиран — невменяемый Павел I (отец Александра I и Николая I), 11 марта 1801 г. убитый в собственной спальне шайкой придворных, которых не остановил семеновский караул. Это событие заслуживает памяти также и потому, что в 1817 г. оно вдохновило Пушкина на прекрасные строки (57–88) его первого великого произведения — оды «Вольность». В 1820-х гг. в Семеновском полку служили двое из повешенных декабристов — Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин. Вероятно, дальше в XII строфе говорилось об истории этого полка. Царь Александр любил повторять, что если и есть на свете зрелище прекраснее (plus beau), чем тысяча одинаковых солдат, одновременно выполняющих одно и то же движение, так это сто тысяч солдат, его выполняющих. Николай I, еще будучи великим князем, муштровал смущенных гигантов-гренадеров на паркетах бальной залы, а рядом с ними, забавы ради, заставлял вышагивать свою молодую немецкую жену в ранге Ur-майора. Прославившийся жестокостью и педантизмом командир Семеновского полка генерал Шварц приказывал солдатам по вечерам являться к себе на дом брать частные уроки по оттягиванию носка. Будучи вспыльчив, он часто бивал безответных бедолаг по щекам и плевал им в лицо. Наконец 17 октября 1820 г. (а не 1821-го, как у некоторых компиляторов) полк торжественно и чинно взбунтовался, требуя отставки Шварца, каковая и последовала, но около восьмисот солдат пошли под трибунал. Поскольку некоторые советские комментаторы дают вышеназванной оде Пушкина абсолютно неверные, политизированные толкования в попытке заставить наивного и дезинформированного современного читателя увидеть в ней революционный призыв, я не устану повторять, что «Вольность» писал юный консервативный либерал, для которого главнейшим критерием распределения свобод был Закон, les lois (в том гуманистическом и философском смысле, в каком его понимали французские мыслители Фенелон и Монтескье), и который полностью подписывался под байроновскими строчками из «Дон Жуана» (IX, XXV, 7–8):
Вольность (Ода)
2 Цитеры слабая царица… — Цитера — один из Ионических островов, на котором стоял храм Афродиты, или Венеры, «слабой» (хрупкой, нежной) богини любви.
4 Свободы — Сергей Тургенев (приходившийся братом приятелям Пушкина Александру и Николаю Тургеневым и кузеном отцу писателя Ивана Тургенева) 1 декабря (19 ноября по ст. ст.) 1817 г. во Франции пишет в своем дневнике: «Мне опять пишут о Пушкине как о развертывающемся таланте. Ах, да поспешат ему вдохнуть либеральность и, вместо оплакиваний самого себя, пусть первая песнь его будет: Свободе». Стихи 4 и 7 «Вольности» являются прямым исполнением этого пожелания, а если предположить, что Сергей Тургенев в то же самое время высказал его и в письме, то мы сможем датировать оду не ранее чем началом ноября (по ст. ст.): иначе Сергей Тургенев уже получил бы ее к тому числу, что стоит в дневнике. Из пушкинской рукописи «Воображаемого разговора с Александром I» (1825) следует, что «Вольность» была написана в 1817 г., когда поэту еще не исполнилось восемнадцати (26 мая).
10 Вероятный кандидат на роль «возвышенного галла» — Понс Дени Экушар Лебрен (Lebrun или Le Brun, 1729–1807), второстепенный поэт. Томашевский в своей книге «Пушкин» (Л., 1956) тщательно исследовал эту возможность и справедливо отметил огромную, хотя и недолговечную, популярность энергичных Лебреновых од. Другой кандидат — Андре Шенье, погибший на гильотине 7 Термидора Второго года (25 июля 1794), не дожив до тридцати двух лет. До своего ареста в 1794 г. он успел напечатать лишь два «отважных гимна» (один из которых — «Игра в мяч, Давиду, художнику» / «Le Jeu de paume, à David, peintre», 1791) Самое знаменитое его стихотворение, элегию, известную под названием «Юная пленница» («La Jeune Captive»), в 1795 г. напечатал альманах «Философская декада» («Décade philosophique»), а позже несколько журналов (в том числе «Молодая тарентинка» / «La Jeune Tarentinе»). Шатобриан в своем «Гении»[942] (1802) по памяти цитирует отрывок из Шенье, превознося последнего. Кроме того, несколько отрывков из произведений Шенье напечатал Файоль в «Литературной смеси» («Mélanges littéraires») в 1816 г. Я пишу об этом потому, что современные русские комментаторы находятся под странным впечатлением, будто Пушкин впервые услышал о Шенье лишь в августе 1819 г., когда Латуш выпустил первое собрание его стихов.
16 …восстаньте… —Как отмечает Томашевский («Пушкин», с. 170–172), это не призыв к политическому восстанию, мятежу, бунту, но в данном контексте (как и везде в риторических конструкциях у Пушкина) призыв «встать», «воспрянуть», «воскреснуть» и т. п.
22—24 Предрассуждения — это власть церкви, использовавшей предрассудки и манипулировавшей умами в политических целях. «Гений» — поэтический синоним слова «дух». Определение славы как роковой страсти относится к Наполеону — он уже стоит за кулисами оды.
25 …главой… — Любопытно: на 96 строк оды приходится настоящее наваждение «голов». Эта проксимальная часть тела подразумевается в стихах 5 и 61 и прямо называется в стихах 25, 31, 47, 50, 68 и 93.
31—32 Томашевский на с. 162 цитирует речь лицейского профессора нравственных и политических наук Александра Куницына (1783–1840) на открытии Лицея в 1811 г., в которой тот привел слова Гийома Тома Франсуа Рейналя (1713–1796), автора «Философской и политической истории учреждений и торговли европейцев в двух Индиях» (Guillaume Thomas François Raynal, «Histoire philosophique et politique des établissements et du commerce des Européens dans les deux Indes», 1770): «Закон — ничто, если он не является мечом, который безразлично движется над всеми головами и поражает все, что возвышается над уровнем той горизонтальной плоскости, в которой он движется».
32—33 Обратите внимание на красоту анжамбемана. Еще один, менее выразительный, связывает стихи 69–72 и 73–76.
35 Местоимение «их», так же как и в стихах 29 и 32, относится к «законам мощным» (стих 28). Одна «рука» в стихе 35 неуклюже перепутывается с другими «руками» в 30-м.
39—40 Ту же мысль высказывает Фенелон в «Приключениях Телемака, сына Улисса» («Les aventures de Télémaque, fils d'Ulysses», 1699), кн. V (изд. 1810 г., с. 78): «Il [le roi] peut tout sur les peuples; mais les lois peuvent tout sur lui»[943]. В то время Фенелон в России был хорошо известен. Кстати, именно в томике его «Басен» («Fables», Paris, 1809) до нас дошел первый (вероятно, 1811 г.) автограф Пушкина.
41—44 Ср. многоречивую и бесстрастную «Оду к французам» («Ode aux français») Экушара Лебрена (сочиненную в 1762 г.), воспевающую не столько свободу и закон, сколько боевую славу (стихи 79–80):
45—46 Имеется в виду Людовик XVI, обезглавленный в 1793 г., в эпоху французского Террора. У Карлейля в его великолепной книге «Французская революция. История» (1837), когда он говорит о казни короля (гл. 8), звучит очень похожая интонация:
«Несчастный Людовик! Потомок шестидесяти королей судом приговорен к смерти на плахе. Надменный тиран! Несправедливость порождает несправедливость… Невинный Людовик ответил за грехи множества поколений…»
55 «Падет» и «падут» в стихе 87; как и везде у Пушкина, этот глагол («пасть») стоит в будущем времени вместо настоящего («падает», «падают») — для краткости и выразительности. <…>
57—64 В строфе говорится о «наполеоновой порфире»; эти слова пометил сам Пушкин на полях копии, переписанной для Николая Тургенева в 1817 г. Позже отношение поэта к Наполеону существенно изменилось, в соответствии с романтическим поветрием того времени. Что это за «дети»? Мне известны лишь племянники Наполеона: маленький Наполеон Шарль Бонапарт, сын его брата Луи (1802–1807), и крошечный Дермид Леклерк, сын его сестры Мари Полины (1802–1804){256}.
66 Звезда полуночи… — «Полуночь» означает не только полночь, но и (в поэтическом языке) север.
69 …задумчивый певец… — Согласно «Запискам» Вигеля (1864) и письму Николая Тургенева Петру Бартеневу (1867), эту оду, или часть ее, Пушкин записал (разумеется, по памяти — поэты на людях не творят) на квартире Николая Тургенева, который жил тогда в Петербурге на набережной Фонтанки, напротив Михайловского замка (также известного как Инженерный замок), куда ночью 11 марта 1801 г. вошли при всех своих регалиях разгоряченные за ужином шампанским убийцы, направлявшиеся в спальню Павла I.
73 Клио — истеричная муза истории.
86 Янычары — общее название турецких солдат, более конкретно — солдат-рабов султана. Здесь в расширительном значении: убийцы.
89—96 Томашевский на с. 170 пишет, что эту строфу Пушкин «приписал позднее». Впервые ее напечатал Герцен в «Полярной звезде», кн. II (Лондон, 1865) В последней строке «вольность» стоит рядом с «покоем» — сочетание, которое останется пушкинским идеалом до конца его жизни (см. коммент. к стихам 20–21 «Письма Онегина» в гл. 8 и к гл. 8, XLVIIIa в начале «Отрывков из „Путешествия Онегина“»). (обратно)
XIII
3 …искра пламени иного… — С этого стиха Пушкин начинает излагать свою версию декабризма. Несмотря на то что себя поэт (безосновательно) причислял к заговорщикам, манера его повествования до отстраненная: большинство фактов словно взято из документов, а не из собственных наблюдений. «Союз благоденствия», тайный союз образованных молодых дворян, созданный для противостояния тирании и крепостничеству, был образован в 1818 г. и просуществовал до 1820 г. Он являл собой древо блага, произраставшее в умеренном, несколько масонском климате. Стволом его было благоденствие Отечества; корнями — добродетель и единение; ветвями — филантропия, образование, справедливость и социальная экономия. Союз был отчетливо националистическим. Его тяготение к литературе как к инструменту просвещения отвечало здравому смыслу XVIII в., среди прочего он рекомендовал в своем уставе «приличие [фр. la décence] выражений, а более всего непритворное изложение чувств высоких и к добру увлекающих». Его отношение к правительству носило благородный характер сдержанно-неодобрительного ропота. Печать «Союза» изображала улей с роящимися вокруг пчелами. Рассеянными отблесками этой организации были кружки наподобие «Зеленой лампы». «Союз благоденствия» предшествовал образованию двух тайных обществ — Северного и Южного. Их деятельность привела к уже описанному мною неудавшемуся государственному перевороту 14 декабря (отсюда «декабристы») 1825 г. на Сенатской площади Санкт-Петербурга. 27 ноября в столицу пришло известие о смерти Александра I, последовавшей 19 ноября 1825 г. в Таганроге, в течение двух следующих недель никто достоверно не знал имени преемника. Наконец Константин, брат Александра и законный наследник трона, отрекся от власти, и царем был объявлен второй брат, Николай. Декабристы воспользовались междуцарствием. Они намеревались свергнуть существующий режим и провозгласить конституцию. За обнародованием манифеста должен был последовать Великий Собор (законодательное собрание). Само восстание выпало на долю Северного общества, более умеренного и не так хорошо организованного, как Южное с его республиканскими взглядами и военизированной структурой. Для отвода глаз инсургенты объявили своей задачей поддержку Константина (против его брата Николая), но истинной их целью было создание либерального правительства. Утром 14 декабря 1825 г. солнце взошло в девять часов четыре минуты; через пять часов пятьдесят четыре минуты ему предстояло зайти. Повстанцы со своими солдатами, общим числом 671 человек, собрались на площади. Было очень холодно; кроме образования плотного каре, никаких особых действий не предполагалось. Руководители хотели призвать Сенат огласить их обращение к народу, но от самого народа ничего не требовалось, ему отводилась лишь роль классической декорации, сочувствующего фона. К тому же в умах солдат возникла трогательная путаница между «Константином» и «конституцией». План рушился с самого начала Избранный диктатором восстания князь Сергей Трубецкой на площади так и не появился. Самые отважные из заговорщиков неожиданно утратили присутствие духа и впали в странную апатию. Впрочем, один из них, поручик Каховский, выстрелил и убил графа Милорадовича, обратившегося с речью к войскам. Около пяти вечера пушки правительства без труда положили восстанию конец; 121 участника судили сразу же, пятерых из них приговорили к четвертованию, позже замененному повешением. Тридцать один человек должен был быть обезглавлен, но приговор заменили сибирской каторгой. Остальных осудили на различные сроки ссылки и тюремного заключения. Пятерых повешенных осудили за следующие преступления: полковника Павла Пестеля (р. в 1794) за покушение на убийство членов императорской фамилии (см. коммент. к XVII, 9); поручика Петра Каховского (р. в 1797) за то же и вдобавок за убийство графа Милорадовича и полковника Стюрлера; подпоручика Кондратия Рылеева (р. в 1795), подпоручика Михаила Бестужева-Рюмина (р. в 1803) и подполковника Сергея Муравьева-Апостола (р. в 1791) за покушение на цареубийство. Их казнили 13 июля 1826 г. в Кронверкском бастионе Петропавловской крепости (в Петербурге, на северном берегу Невы). Находившийся в Михайловском Пушкин узнал о казни 24 июля. На следующий день он получил письмо (предположительно от Туманского) с известием, что больше года назад в Италии скончалась Амалия Ризнич, за которой он ухаживал в Одессе. Совпадение это зашифровано в его пометке на нижних полях первой беловой рукописи стихотворения (МБ 3266), посвященного памяти госпожи Ризнич (29 июля, шестнадцать строк, чередование четырехстопного ямба и александрийского стиха, рифма baba); вот его начало:
XIV
2 …Они за чашею вина… — Какая рифма была дальше? Нет более тщетного занятия, как нет большего соблазна, чем дописывать за поэта. Вот и здесь слух автоматически подсказывает четвертую строку: «освобождали племена»; другое дело, это ли хотел сказать Пушкин. (обратно)
XV
В этой строфе, вероятно, говорится о петербургских собраниях «Союза благоденствия» приблизительно в 1819 г. Декабристы собирались в доме Никиты Муравьева (1796–1843), сейчас это дом 26 по набережной Фонтанки[947]. Муравьев состоял в «Союзе благоденствия» и, когда в 1820 г. было образовано Северное общество, вошел в его Центральный совет. Ему принадлежал проект конституции, предполагавшей создание в России федерального правительства, с разделением страны на штаты по американскому образцу. Илья Долгорукий (1797–1848). Согласно Якушкину, декабристы собирались и у него. Он был видным деятелем «Союза благоденствия», но не вошел в сменившее «Союз» Северное общество. В 1820 г. он отдалился от тайной политической деятельности и в декабре 1825 г. арестован не был. Две строчки, которые цитирует в своем дневнике Вяземский и о которых я уже говорил в начале комментария к гл. 10, дают вариант (чтение «вдохновенного» вместо «беспокойного» в XV, 3) и стих 4, до которого Пушкин, зашифровывая строфу, не дошел. (обратно)
XVI
1—8 Михаил Лунин (1787–1845) и Иван Якушкин (1793–1857) были активными членами Северного общества. Пушкин хорошо знал обоих. Написанные в ссылке мемуары Якушкина (1853–1855) напечатаны в т. 1 «Избранных социально-политических и философских произведений декабристов» в 3-х т. (Л., 1951, ред. И. Щипанов, примеч. С. Штрайха; я видел только два тома).
5 …Читал свои Ноэли Пушкин… — В буквальном значении «ноэли» — французские рождественские песнопения, представляющие исторический интерес, но не имеющие поэтической ценности. Жанр восходит к XI в. Здесь имеются в виду политические пародии на них. В Петербурге молодой Пушкин, конечно же, читал антиправительственные стихи на встречах «Зеленой лампы» и на других пирушках, где бывали декабристы. Но это не были тайные заседания: на те поэта не приглашали. Здесь, как и везде, причастность Пушкина к декабризму — лишь стилизация. Что же это были за «ноэли»? До нас дошел всего один, достаточно безобидный, сочиненный скорее всего в 1818 г., — четыре ямбических восьмистишия, в каждом по пять трехстопных стихов (1–4, 8), один александрийский (5) и два четырехстопных (6–7), с рифмами ababecce. Вот стихи 1–4.
6—8 …Меланхолический Якушкин… Цареубийственный кинжал… — На портретах вид у Якушкина подавленный. Говорят, он был несчастлив в любви. В воспоминаниях он пишет, что мысль об убийстве Александра I овладела им в 1817 г., когда пронесся нелепый слух, будто царь собирается перенести свою резиденцию в Варшаву, а часть России присоединить к Польше. Якушкин собирался вооружиться парой пистолетов и из одного застрелить царя, а из другого себя, устроив нечто вроде сольной дуэли. Он отказался от этого плана, когда выяснилось, что слух лишен оснований.
9—11 …видя… Хромой Тургенев… — Николай Тургенев (1789–1871) был видным деятелем умеренного крыла тайного общества и автором важной части устава «Союза благоденствия» — той, в которой говорилось об ограничении царской власти. 9 апреля 1824 г. он уехал в Западную Европу и оставался там до 1856 г., когда декабристы получили амнистию. О его хромоте мне ничего выяснить не удалось. Его брат Александр Тургенев (1784–1845), директор Департамента духовных дел, был одним из самых верных помощников и друзей Пушкина. Именно он в 1811 г. помог записать юного поэта в Лицей. На последней неделе апреля 1820 г. вместе с Карамзиным он уговорил министра иностранных дел отправить Пушкина к генералу Инзову, на юг России, — чрезвычайно мягкий вариант по сравнению с другими возможными местами ссылки. Он же в начале июня 1823 г. снова обратился к графу Нессельроде и добился перевода Пушкина в Одессу («Меценат [Воронцов], климат, море, исторические воспоминания — все есть», — писал Тургенев Вяземскому 15 июня 1823 г. о новом назначении своего протеже). И наконец, снова он в полночь 1 февраля 1837 г., после отпевания в Конюшенной церкви (в сопровождении жандарма Ракеева, который четверть века спустя арестует публициста-радикала Николая Чернышевского), повез гроб с телом Пушкина из Петербурга в Опочецкий уезд Псковской губернии, в Святогорский монастырь{257}, где похоронил поэта 6 февраля 1837 г., на следующий день после того, как бренное тело совершило свой последний поспешный путь. В письмах к брату («Архив братьев Тургеневых», Пг., 1921) Николай Тургенев играет роль человека, крайне удивленного и глубоко оскорбленного тем, что российское правительство считает его государственным преступником: «Бунт никогда меня не интересовал», «совесть моя чиста». 24 апреля / 6 мая 1826 г. Николай Тургенев пишет из Эдинбурга брату Александру в Петербург: «Я всегда почитал общество более шуточным нежели сериозным занятием». А через две недели добавляет:
«Могут еще спросить меня: но зачем все эти тайные общества, если ты видел, что это вздор? Что могу я отвечать на это? Иные для развлечения играют в карты, иные пляшут, иные играют в жмурки, иные собираются в разговорах проводить время. Я принадлежу к числу сих последних. Что теперь из этих разговоров делают преступление — мог ли я это предвидеть?»Другое письмо, от 25 июня / 7 июля 1826 г.:
«Я объявил [в письме правительству], чего я искал в обществах. Дело освобождения крестьян было для меня всегда священнейшим. Оно было единственною целию моей жизни… Но не видя успехов матерьяльных, то есть не видя отпускных [от владельцев крепостных крестьян], коих я требовал, я наконец совершенно бросил эту бесплодную землю, и в последнее время ни мало не заботился и даже не думал об обществе».Для меня совершенно очевидно, что Пушкин видел эти письма. В письме брату от 11 августа 1832 г. Александр Тургенев цитирует гл. 10, XVI, 9—14 и продолжает:
«В этой части у него есть прелестные характеристики русских и России, но она останется долго под спудом. Он читал мне в Москве только отрывки».Через девять дней Николай Тургенев с огромным раздражением (истинная причина которого неясна) писал в ответ из Парижа:
«Сообщаемые Вами стихи о мне Пушкина заставили меня пожать плечами. Судьи, меня и других осудившие, делали свое дело: дело варваров, лишенных всякого света гражданственности, сивилизации. Это в натуре вещей. Но вот являются другие судьи Можно иметь талант для поэзии, много ума, воображения, и при всем том быть варваром. А Пушкин и все русские, конечно, варвары. <…> Если те, кои были несчастливее меня и погибли, не имели лучших прав на сивилизацию, нежели Пушкин, то они приобрели иные права пожертвованиями, страданиями, кои и их ставят выше суждений их соотечественников».Александр Тургенев не понял, что так рассердило его брата, и 2 сентября писал:
«Твое заключение о Пушкине справедливо в нем точно есть еще варварство, и Вяз<емский> очень гонял его в Москве за Польшу; но в стихах о тебе я этого не вижу, и вообще в его мнении о тебе много справедливого Он только варвар в отношении к П<ольше>»Томашевский в статье «Десятая глава „Евгения Онегина“. История разгадки» (Лит. насл., 1934, № 16–18, с 388) приводит ответ Николая Тургенева в русском переводе (письмо было написано по-французски):
«Много бы пришлось говорить о достоинстве поэта, которое вы приписываете Пушкину и которое он сам себе приписывает Это бы далеко завело Байрон был несомненно поэт, но и не в его правилах и не в его привычках было валяться в грязи».Неудовольствия от неприкрытого национализма поэта, красноречиво поддержавшего правительство в польском вопросе, недостаточно для объяснения резкой личной неприязни, которая чувствуется в письмах Николая Тургенева. Возможно, на сходках декабристов в 1819–1820 гг. он не излагал своих взглядов на освобождение крестьян с той маниакальной настойчивостью, какая описана у Пушкина. Складывается впечатление, что больше всего он был задет тоном стихов, приняв стилизацию за насмешку над своей любимой идеей. С сегодняшней точки зрения, за сглаживающей далью лет, мы видим в пушкинской хронике декабристского движения чуть легкомысленную отстраненность, не более. Но реформатор тургеневского толка любое отношение, кроме священного и страстного единомыслия, мог воспринять как оскорбление Лернер (1915, цитируется у Томашевского в «Десятой главе», с 389) предположил, что Пушкин, в 1819 г. уже высказавший надежду увидеть отмену рабства волею царя, считал нелепым ожидать, как Николай Тургенев, что это совершит кучка дворян (Хотя именно так и случилось тридцать лет спустя, когда группа альтруистов-аристократов добилась от правительства отмены крепостного права.) Выдвигались также предположения, (1) будто Николай Тургенев был недоволен очевидным знакомством Пушкина с его письменным объяснением, pièce de justification[949], в котором основной упор делался на освобождение крестьян и в котором Николай Тургенев резко критиковал движение декабристов, — в 1827 г в Лейпциге брат Николая передал рукопись Жуковскому, чтобы тот показал ее царю, и (2) будто Николай Тургенев пришел в ярость из-за того, что Пушкин выставил заговорщиком его, Тургенева, категорически отрицавшего какую-либо свою связь с декабристами (Волконский же и другие называли за это Тургенева лжецом). Уважение Пушкина к Николаю Тургеневу — как, впрочем, к любой свободолюбивой и независимой личности — очевидно из чудесной эпиграммы на Нептуна (четырехстопный ямб, рифмы abba сесе) с которой начинается его письмо к Вяземскому от 14 августа 1826 г., из Михайловского в Петербург,
XVII
2 …ранее весна… — Пушкин теперь переходит к Южному обществу. Оно состояло из трех управ: Центральной, при штабе Второй армии в Тульчине (Брацлавский уезд Подольской губернии), возглавляемой Пестелем и Алексеем Юшневским; Каменской (Чигиринский уезд Киевской губернии), руководимой Василием Давыдовым и князем Сергеем Волконским, и Васильковской (Васильковский уезд Киевской губернии), под руководством Сергея Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина. Общество поддерживало связь с польскими группами, стремящимися к независимости Польши.
5 Князь Петр Витгенштейн (1768–1842) командовал Второй армией со штаб-квартирой в Тульчине. Добрый и храбрый человек, очень любимый подчиненными.
9 П[естель] — Полковник Павел Пестель (1794–1826), с 1813 по 1821 г. адъютант князя Витгенштейна, затем командир Вятского полка. Автор конституции («Русская правда») и главный руководитель Южного общества, основанного им в марте 1821 г. в Подольской и Киевской губерниях. Бесспорно, самый умный, талантливый и деятельный из заговорщиков. К сожалению, его не было в Петербурге 14 декабря 1825 г. В своем заявлении после ареста он писал:
«Происшествия в Неаполе, Гишпании и Португалии имели тогда большое на меня влияние. Я в них находил <…> неоспоримые доказательства в непрочности монархических конституций и полные достаточные причины в недоверчивости к истинному согласию монархов на конституции, ими принимаемые. Сии последние соображения укрепили меня весьма сильно в республиканском и революционном образе мыслей».Пушкин познакомился с Пестелем 9 апреля 1821 г. в Кишиневе (хотя мог видеть его в феврале в Тульчине). В этот день в дневнике поэта сделана следующая запись:
«Утро провел с Пестелем [который, как ни парадоксально, был направлен в Кишинев правительством для сообщения о деятельности там общества „Свободная Греция“]; умный человек во всем смысле этого слова. Mon coeur est matérialiste, говорит он, mais ma raison s'y refuse[950]. Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…»В тот же день Пушкин записал, что брат предводителя греческих повстанцев князь Дмитрий Ипсиланти сказал ему, что греки перешли через Дунай и разбили турецкий корпус; в следующей записи, от 4 мая, — что был принят в масоны; а 9 мая замечает: «Вот уже ровно год, как я оставил Петербург». На последней неделе мая в Кишиневе Пушкин снова встретился с Пестелем, который после этого вернулся в Тульчин. (Судя по всему, он приезжал в Одессу зимой 1823 г., но указаний на то, что они с Пушкиным там встречались, нет.) О петербургских событиях 14 декабря Пушкин узнал спустя неделю у себя в Михайловском, приблизительно 20 декабря 1825 г. В течение двух следующих недель он наверняка получил (с оказией, то есть из писем, переданных с надежным знакомым) известия об участии в восстании Рылеева, Кюхельбекера и Пущина, а также об аресте в Линцах Пестеля. 4 или 5 января 1826 г. слева на полях чернового наброска гл. 5, V и VI — точно посередине романа («Татьяна верила… снам, и карточным гаданьям, и предсказаниям луны..», она ожидала беды, если «быстрый заяц… перебегал дорогу ей») — и снова слева на полях черновика гл. 5, IX–X («Морозна ночь… Как ваше имя?…Харитон»; Татьяна кладет под подушку зеркало, чтобы запомнить вещий сон) сверху вниз начерчены профили, и первым оба раза — профиль Пестеля. На этих карандашных набросках у Пестеля голова древнего грека и тяжелая челюсть медального Наполеона. Ниже, за Пестелем, на полях черновика гл. 5, V–VI профили идут в таком порядке: стилизованный Робеспьер-Пушкин; большой, похожий на Панча, Мирабо; старик Вольтер в виде Гавроша; слева от Вольтера — утиный профиль некрасивого Рылеева. Последний раз Пушкин видел Пестеля четыре с половиной года назад, а Рылеева — больше пяти с половиной, зрительная память поэта, судя по всему, была чрезвычайно цепкой[951]. На черновике гл. 5, IX–X другие профили за пестелевским следуют в таком порядке: очень русское лицо Пущина (дважды), недекабрист Вяземский в очках, а в нижнем углу на полях справа опять голова Рылеева и длинноносый, со срезанным подбородком, трогательный профиль Кюхельбекера. Кюхельбекера и Вяземского Пушкин последний раз видел около шести лет назад, а своего старого лицейского друга Пущина — когда тот приезжал к нему 11 января 1825 г. Пущин в мемуарах писал, что Пушкин знал о его принадлежности к тайному обществу и говорил ему: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне ие доверяешь. Верно, я этого доверия не стою по многим моим глупостям». Что же до отношений Пушкина и Рылеева, то велик соблазн поверить не слишком достоверному свидетельству Соболевского, более позднего приятеля поэта. По нему выходит, что около 10 декабря 1825 г. Пушкин услышал о смерти Александра I и решил, в нарушение приказа, приехать в Петербург; остановиться он хотел на квартире Рылеева — далеко не самого близкого своего друга. Приехав, он бы как раз успел, в роли сочувствующего, принять участие в событиях 14 декабря; но дорогу перебежал заяц, и Пушкин вернулся. Если все это правда (в чем нет уверенности), то «быстрый заяц», вестник беды, изящно соединяет пушкинский рассказ о суеверных страхах Татьяны и задумчиво вычерченные профили мятежников (в тетради 2370), к которым поэту не пришлось присоединиться.
11 Холоднокровный генерал… — может означать флегматичного, не отличающегося умом, но мужественного и либерально настроенного генерала Второй армии Алексея Юшневского (1786–1844), приятеля Пестеля.
Варианты
Возможное чтение стиха 12 начинается с зачеркнутых слов:XVIII
2 Между Лафитом и Клико… — Галлицизм, entre deux vins[952], означающий «непринужденно», «за бокалом вина».
8 Забавы взрослых шалунов… — Комментарии Бродского к строфе XVIII — бесстыдный фарс. В подобострастном старании доказать, будто Пушкин был пламенным революционером, этот советский лизоблюд решил воспользоваться не «эстетическим» или «текстологическим» методом, а «историческим» или «идеологическим», с помощью коего он и приходит без труда к заключению, будто данная строфа должна была предшествовать строфе XIV и, таким образом, в исторической последовательности описывать рудименты декабристского движения (в 1934 г. покойный Томашевский осмелился нанести несколько сокрушительных ударов по подтасовкам Бродского). Бродский нашептывает, что «забавы» на языке Пушкина означают «любовь» и «вдохновенье», а «шалун» (фр. polisson) на том же языке означает «революционер» и «философ»; в результате пушкинские «забавы взрослых шалунов» превращаются в идиотские «любовь и вдохновенье взрослых философов». В 1824 г., вероятно в мае, Вяземский писал из Москвы Пушкину в Одессу:
«Ты довольно… подразнил [правительство], и полно! А вся наша оппозиция ничем иным ознаменоваться не может, que par des espiègleries [как только проказами]. Нам не дается мужествовать против него: мы можем только ребячиться. А всегда ребячиться надоест».
Варианты
Строфа XVIII явно не окончена, и это заставляет думать, что всего написано было не более восемнадцати строф. Ее следование за строфой XVII очевидно. Пушкин явно намеревался начать строфу словами «Все это было…» и дальше перечислять: разговоры за вином, «куплеты, дружеские споры» (отвергнутое чтение стиха 3) и пр. Затем он заменил в стихе 1 «разговоры» на «заговоры», а в 3-м написал «Все это были разговоры», но затем зачеркнул первые два слова. Еще одно отвергнутое чтение в стихе 5: вместо окончательной «мятежной науки» было «мятежное мечтанье», рифмовавшееся с отвергнутым вариантом в стихе 6 «Все это было подражанье», позже исправленное на «Все это было только скука». Остаток строфы состоит из разрозненных слов. Расшифровке поддаются «Везде беседы недовольных… Узлы… И постепенно сетью тайной… Наш царь дремал».***
К этому тексту десятой главы можно прибавить еще одну строфу или часть строфы (вдоль центральных стихов которой, в беловой рукописи «Путешествия Онегина», V, Пушкин провел вертикальную черту и рядом со стихом 10 пометил: «в X песнь»). Можно предположить, что строфа XVIII гл. 10 завершала хронику событий, приведших к образованию тайных обществ, и Пушкин снова возвращался к Онегину (которого оставил в Петербурге, после сцены с Татьяной, в «романном» апреле 1825 г.). После связующей строфы (условно «гл. 10, XIX») роман мог продолжаться так (условно «XX»):Дополнения к комментарию к «десятой главе»
Согласно Томашевскому («Десятая глава», с. 378–420), относящийся к «десятой главе» материал, в том виде, в каком он хранился в 1934 г. в ленинградском Институте русской литературы (Пушкинский дом), состоит из двух рукописей (далее именуемых «зашифрованная рукопись» и «черновая рукопись»), в 1904 г. переданных в рукописный отдел Академии наук в Петербурге Александрой Майковой, вдовой Леонида Майкова, ученого, начавшего новое издание сочинений Пушкина, и получивших номера 57 (зашифрованная рукопись) и 37 (черновая). Вот их описание. Зашифрованная рукопись. Половинный лист, зарегистрированный (в 1934 г.) под индексом ИРЛИ 555 и (в 1937 г.) под индексом ПД 170, сложенный пополам, с колонками строк, представляющих собою 63 разрозненных стиха на внутренней стороне обеих четвертей листа: 32 стиха на правой стороне и 31 на левой. Бумага имеет водяной знак 1829 г., полицией (в 1837 г.) красными чернилами проставлены номера страниц: 66 и 67. (На фотографии, публикуемой Томашевским, цифра 67 видна на правой странице непосредственно под стихом 11.) Черновая рукопись. Четвертной лист сероватой бумаги с водяным знаком 1827 г., зарегистрированный под индексами ИРЛИ 536 (1934 г.) и ПД 171 (1937 г.), содержит черновик трех онегинских строф: двух (вторая не окончена) на одной стороне (далее называемой «верхней»), с номером 55, проставленным полицией посередине левого поля, и еще одной, третьей (неоконченной), на другой стороне (далее называемой «нижней»). В моей версии эти строфы имеют номера XVI, XVII и XVIII. В 1910 г. неуклюжий пушкинский шифр легко разгадал П. Морозов[953]; дальнейшая работа над текстом была проделана Лернером в его примечаниях к VI тому венгеровского издания сочинений Пушкина (1915), Гофманом в статье «Пропущенные строфы „Евгения Онегина“» (П. и его совр., 1922, IX, вып. 33–35, с. 311–317, и Томашевским в его великолепной статье в Лит. насл., т. 16–18. Мои выводы отличаются от выводов Томашевского и других комментаторов, в особенности Бродского. Как я сейчас объясню, я исходил из того, что стихи в зашифрованной рукописи разбиваются не на шестнадцать (как было принято считать), а на семнадцать строф. Изучение фотоснимков зашифрованного текста в книге Томашевского выявляет следующее:Правая страница
Колонка из шестнадцати строк толстым, с нажимом, пером (далее «перо 1»), содержащая начальные стихи строф I–X и XII–XVII. Под ней, отделеннаягоризонтальной чертой, еще одна колонка, написанная более мелким почерком и более тонким пером (далее «перо 2»), содержащая вторые строки строф I–IX. На левых полях, тем же пером 2, две группы строк, записанных параллельно полям; нижняя из этих групп содержит вторые строки строф X, XII–XIV, а верхняя — вторые строки строф XV–XVII.Левая страница
Колонка из двадцати семи строк пером 2 на левой стороне страницы, содержащая третьи строки строф I–IX и XI–XVII; за ней идут (без пробела и без черты) четвертые строки строф I–IV, VI–IX и XI–XIII. Колонка из четырех строк более крупным почерком и толстоватым, без нажима, пером (далее «перо 3») вверху справа, содержащая то, что я считаю пятыми строками строф IV, VI, VIII и XI.Проследим теперь, как Пушкин шифровал текст. Некоторые слова он не дописывал; некоторые опускал целиком или пользовался символическими сокращениями, — например, заглавное «Z» означало «царь». В моем воспроизведении текста зашифрованной рукописи и в его переводе все такие опущения, а также их перевод на английский и мои комментарии взяты в квадратные скобки; сомнительные чтения помечены вопросительным знаком. Зачеркнутые чтения, как всегда, даны в угловых скобках. Чтобы не слишком запутать нерусскоязычного читателя, для которого и предназначены мои заметки, я в двух случаях отступил от научного подхода: у меня не сохранены орфографические ошибки Пушкина и сливающиеся слова, а транскрипция, как и во всем комментарии, исходит из новой русской орфографии, а не из написаний пушкинской эпохи. Предполагаемый адрес строки в тексте главы дан римской (строфа) и арабской (стих) цифрами; эти цифры вместе взяты в квадратные скобки.
Правая страница, перо 1
[I, 1] Вл[адыка] слабый и лукавый [II, 1] Его мы очень смирн[ым] знали [III, 1] Гроза 12 [двенадцатого] года [IV, 1] Но [Бог?] помог — стал ропот ниже «Бог» написано очень неразборчиво; и если принять это чтение, интонация стиха несколько противоречит тону III, 4. Однако другие односложные слова, например «бес» или «рок», по написанию подходят так же плохо. [V, 1] И чем жирнее тем тяжеле [VI, 1] Авось, о Шиболет народный [VII, 1] Авось аренды забывая [VIII, 1] Сей муж судьбы, сей странник бранный [IX, 1] Тряслися грозно Пиринеи [X, 1] Я всех уйму с моим народом Следующую строку, XI, 1, Пушкин случайно пропустил и, как мы увидим в следующей группе, пропустит и вторую строку той же строфы. Правда, он не забудет включить остальные стихи этого четверостишия в группы третьих и четвертых строк, но зато выпустит третью и четвертую строки строфы X. [XII, 1] Потешный полк Петра Титана [XIII, 1] Р. Р. [Россия] снова присм[ирела] К концу строфы X наш поэт стал невнимателен. Возможно, сначала он собирался зашифровать первые строки первых десяти строф, а затем перейти ко вторым строкам. Однако потом решил продолжить работу с остальными первыми строками и сделал первую ошибку, пропустив XI, 1. И вот — вторая ошибка. При такой работе, особенно когда она делается по памяти, как, несомненно, было в этом случае, разум быстро утомляется — столь велико различие между восприятием живых стихов и их же восприятием при механической инвентаризации. К Пушкину более естественно всегда приходило «теченье» четырехстопного ямба (то есть ямба со скадом на третьей стопе), а не «медленный» ямб (со скадом на второй стопе), поэтому, наскучив шифрованием, он автоматически вместо «медленного» стиха «Россия присмирела снова» написал «Россия снова присмирела» (разумеется, уничтожив рифму). Думаю, что эту ошибку он заметил не сразу, а позже, когда просматривал уже зашифрованную колонку, проверяя, не выпустил ли первую строку строфы XI. Обнаружив ошибку в XIII, 1, он забыл, что хотел проверить. Дальше получилось любопытно: первым движением Пушкина было зачеркнуть два слова («снова присм»), однако глаз его сбился на похожее слово «свой» строчкой ниже (XIV, 1), и именно это слово вместе со следующим он и зачеркнул несколькими торопливыми штрихами. Затем, заметив ошибку, он поднялся ступенькой выше, к требующей исправления XIII, 1, подправил запись, почетче прорисовав первую букву (поставив еще одно «Р.» перед не очень четким первым), и, вместо того чтобы исправить «снова присмирела», нацарапал над словом «снова» двойку, означающую, что оно должно идти после «присмирела». [XIV, 1] У них <свои бывали> сходки [XV, 1] Витийством резким знамениты [XVI, 1] Друг Марса, Вакха и Венеры [XVII, 1] <Но т[ам]> Так было над Невою льдистой Здесь Пушкин снова оплошал. Он думает уже о второй группе строк и вместо XVII, 1 начинает писать XVII, 2 («Но там, где ранее весна»). Потом замечает ошибку и зачеркивает написанное: первое слово 2-й строки и первую букву следующего слова. Закончив, как ему кажется, 1-ю группу, он подводит черту под XVII, 1 и принимается за 2-ю группу. Но, записав три начальные буквы слова «плешивый», то есть начало I, 2, он утомился (или был чем-то отвлечен) и работу над 2-й группой отложил. Возобновляется она другим пером (перо 2). Почерк становится мельче и тоньше, многие слова слиты или недописаны.Правая страница, перо 2
[I, 2] Плешивый щеголь, враг труда Перо 1 меняется на перо 2 после «пле», в рукописи это очень заметно. [II, 2] Когда ненаши повара В этой строке и в двух следующих заметна особенность, 1-й группе стихов не свойственная: слитное написание слов, «ненаши» вместо «не наши», «искоро» вместо «и скоро», «яоду» вместо «я оду». [III, 2] Наст[ала] — кто тут нам помог? [IV, 2] И скоро сило[ю] вещей [V, 2] О Р[усский] глуп[ый] наш на[род] [VI, 2] Тебе б я оду посвятил [VII, 2] Ханжа запретс[я] в монастырь [VIII, 2] Пред кем унизились Z [цари] [IX, 2] Волкан Неаполя пылал Здесь поэту уже не хватало места, но он хотел уместить 2-ю группу строк на одном листе с 1-й (которую продолжил до этого места) и поэтому перешел на левые поля, где записал, перпендикулярно центральной колонке, следующие строки, тоже двумя параллельными колонками.Правая страница, перо 2, нижняя часть левых полей
[X, 2] Наш Z [царь] в конгр[ессе] говорил Строка XI, 2 пропущена — вероятно, как следствие случайного пропуска XI, 2. [XII, 2] Дружина старых усачей [XIII, 2] И пуще Z [царь] пошел кутить [XIV, 2] Они за чашею винаПравая страница, перо 2, верхняя часть левых полей
[XV, 2] Сбирались члены сей семьи [XVI, 2] ТУт <бес> Л[унин] дерзко предлагал Здесь Пушкин снова допускает описку и снова исправляется. Вместо «Тут Лунин» он начинает писать XV, 3, «У бес», то есть «У беспокойного». Заметив, зачеркивает «бес», но оставляет «У» для слова «ТУт», подставив по бокам два «т». Характерно, что эти огрехи встречаются под конец каждой группы, когда мысль и утомляется, и забегает в следующую группу строк. Это утверждает меня в уверенности, что Пушкин работал по памяти. Подсознательно ему могло мешать и то, что он вспоминал об аналогичных ошибках, сделанных в 1-й группе — там, где XVII, 1 переплелась со следующей строкой. [XVII, 2] Но там где ране[е] весна.Продолжение левой колонки на левой странице, перо 2
[I, 3] Нечаянно пригретый Славой [II, 3] Орла двуглавого щипали [III, 3] Остервенение народа [IV, 3] Мы очутилися в Па[риже] [V, 3] Скажи, зачем же в самом [деле] [VI, 3] Но стихоплет Великородный [VII, 3] Авось по манью [Николая] [VIII, 3] Сей всадник Папою венчанный [IX, 3] Безрукий К[нязь] друзьям Мореи Теперь Пушкин случайно пропускает строку 3 строфы X. [XI, 3] А про тебя и в ус не дует [XII, 3] Предавших некогда [тирана] [XIII, 3] Но искры пламени иного [XIV, 3] Они за рюмкой русской водки [XV, 3] У беспокойного Никиты [XVI, 3] Свои решительные меры [XVII, 3] Блестит над К[аменкой] тенистой [I, 4] Над нами Z-вал [царствовал] тогда [II, 4] У Б[онапартова] шатра [III, 4] Б[арклай], зима иль Р[усский] [Бог] [IV, 4] А Р[усский] Z [царь] главой Z [царей] Пушкин случайно выпустил V, 4. [VI, 4] Меня уже предупредил [VII, 4] Семействам возвратит С[ибирь] [VIII, 4] Исчезнувший как тень зари [IX, 4] Из К[ишинева] уж мигал X, 4 пропущена, вероятно вслед за пропуском X, 3. [XI, 4] Ты А[лександровский] холоп [XII, 4] Свирепой шайке палачей [XIII, 4] Уже издавна может быть Здесь Пушкин остановился. Это все, что у нас есть из 4-й группы. Однако через некоторое время он добавил, на этой же странице, следующие строки, относящиеся к 5-й группе.Правая колонка на левой странице, перо 3
[IV, 5] Моря достались Альбиону [VI, 5] Авось дороги нам испр[авят] [VIII, 5] Измучен казнию покоя [XI, 5] Кинжал Л[увеля] тень Б[ертона] Мне кажется, Пушкин собирался усложнить кодирование пятых строк: начать строфы IV, затем записать следующую, затем одну пропустить, затем пропустить две и т. д. (IV, 5; V, 5; VII, 5; X, 5). Однако шифровальщиком наш поэт был никудышным, и план его провалился. Когда Пушкин сверял набор четвертых строк, он не заметил, что пропустил строфы V и X, и из-за этого, записывая пятые строки строф IV, V, VII и X, он на самом деле взял их из строф IV, VI, VIII и XI. Я также предполагаю, что скоро поэт понял, что с его шифром что-то всерьез неладно, страшно разозлился и забросил это занятие. В 1831 г., через год после уничтожения «десятой главы», Пушкин исключил из ЕО «Путешествие» как «Главу осьмую», а «Большой свет» переработал, поставив его на место этой главы. Я думаю, что никаких строф «десятой главы», помимо зашифрованных, не существовало, а строфа XVIII не была зашифрована по той простой причине, что не была закончена. Александр Тургенев упоминает описание Пушкиным «Возмущения», что заставило Томашевского предположить, будто Пушкин на самом деле описал — в не дошедших до нас строфах — coup d'état[954] 14 декабря 1825 г. Я считаю, что под «Возмущением» следует понимать конкретные приготовления и общее беспокойство, описанные в строфах, до нас дошедших. Из пушкинской пометки «сожжена X песнь» не обязательно следует, что глава была написана более чем на одну треть. Томашевский также утверждает в примечании к своей статье 1934 г. в Лит. насл., что «подобный порядок шифровки совершенно исключает возможность записи наизусть. Перед Пушкиным, конечно, лежала перебеленная рукопись шифруемых строф». Вероятно, Томашевский просто не пытался повторить процедуру. Любой человек с нормальной вербальной памятью в состоянии удержать в уме семнадцать строф (238 стихов). Я проэкспериментировал с теми отрывками из ЕО, которые помню наизусть. Первые и вторые строки, как и целиком начальные четверостишия с их некоторой автономностью, сложности не представляют; начиная с пятых строк внимание становится вялым, накапливаются ошибки. Мне представляется, что Пушкин сел шифровать текст не до того, как сжег все дописанные строфы «десятой главы» (19 октября 1830 г.), а вскоре после того, как читал их наизусть Александру Тургеневу (в начале декабря 1831 г.), то есть тогда, когда засомневался, что сможет сохранить их в памяти. И действительно, когда он принялся пропитывать «десятую главу» мумифицирующим шифром, середины строф — самая уязвимая часть — могли уже вспоминаться нечетко. В нескольких случаях, когда главу цитируют слушавшие ее, возникают варианты; этот странный факт заставляет предположить, что Пушкин то тут, то там по ходу живого чтения подменял забытые слова. И наконец, я считаю, что только отсутствие перед глазами письменного текста способно объяснить пушкинские ошибки. Особенно характерна перестановка слов в XIII, 1; вряд ли она была бы возможна, если бы Пушкин писал с текста. (обратно) (обратно)ЭПИЛОГ ПЕРЕВОДЧИКА
Последняя правка была сделана Пушкиным в Царском Селе в начале октября 1831 г., а в 1833 г. вышло полное издание ЕО. Бессмысленно обсуждать возможные причины (политические, личные, утилитарные, художественные), побудившие нашего поэта закончить роман так, а не иначе, но никаких сомнений нет в том, что ЕО был его любимым произведением, и прекрасные стихи, сочиненные им по завершении девятипесенной редакции романа, в конце сентября 1830 г., в Болдино (см. последнюю страницу моего Комментария), подтверждают, как тяжело ему было оторваться от своего труда. Не раз в течение последующих лет Пушкин тешил себя мыслью о продолжении романа. Так, во время своего последнего пребывания в Михайловском, вскоре после приезда туда 7 сентября 1835 г., он начал стихотворное послание Плетневу, который уговаривал его продолжить «Онегина». Пушкин принялся писать (тетрадь 2384, л. 30; на обороте — черновик стихотворения «Вновь я посетил…») пятистопным ямбом (А), затем перешел на октаву александрийского стиха (В) и, наконец, по размышлении, вернулся (около 16 сентября) к старой доброй онегинской строфе (С)[955].А
В
С
Б, 4 диорама — Словарь Вебстера дает такое толкование: «способ видового изображения, придуманный Дагером и Бутоном, при котором на живописную (полупрозрачную) картину смотрят с некоторого расстояния через отверстие. Сочетание прозрачного и светонепроницаемого живописного изображения, переданного и отраженного света и использование таких приспособлений, как экраны и заслонки, создает разнообразные видовые эффекты» (все вышесказанное справедливо и для ЕО). Луи Жак Манде Дагер (1789–1851) устроил первую диораму в Париже в 1822 г. В ноябре 1829 г. диорама была показана в Петербурге, отсюда и актуальность стихов. Зритель сидел в будке, вращавшейся медленно, с легким скрежетом, не приглушенным еще тогда тихой музыкой, — так он отправлялся в путешествие по Риму, Египту или на Чимборасо, «самую высокую гору в мире» (высотой, между прочим, всего 20 577 футов).
***
В Акад. 1948, т. 5 Бонди, редактор этого тома («Поэмы, 1825–1833»), основываясь на исследованиях М. Гофмана («Пропущенные строфы») и Б. Томашевского («Неизданный Пушкин». СПб., 1922, с. 89–91), публикует под условным названием «Езерский» вереницу из пятнадцати строф онегинского типа, из которых II–VI, отрывки VII, VIII, IX (составленные так, чтобы образовать две строфы) и X были напечатаны Пушкиным в «Современнике» за 1836 г. и названы «Родословная моего героя» с подзаголовком «Отрывок из сатирической поэмы». Главный герой — современник Пушкина, потомок тысячелетней династии воинов и бояр, родоначальниками которой были варяжские вожди, вторгшиеся, согласно преданиям, на русские земли и давшие Руси первых князей. Поэма производит потрясающее впечатление, это один из величайших шедевров Пушкина, отражающий, кроме всего прочего, историографические склонности нашего поэта в последние годы жизни. Пушкин начал ее в самом конце 1832 г. и впоследствии возвращался к ней в 1835 и 1836 гг. Беловая рукопись находится в собрании автографов, сшитых полицией в тетрадь (ПБ 2375, л. 23–28 об.), за исключением четырех строф, содержащихся в ПД 194. У деда Ивана Езерского было двенадцать тысяч душ, отцу же досталась лишь восьмая часть — «и та сполна / Была давно заложена». Сам Езерский жил жалованьем и служил чиновником в скучной должности коллежского регистратора (14-го, самого низшего класса) в каком-то департаменте в Петербурге.I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
Х
XI
XII
ХIII
XIV
XV
Вот комментарии к отрывкам из этой поэмы. (обратно)
I
Первая строфа очень близка началу «Медного всадника» (1833), которое я цитирую в моем коммент. к гл. 8, XXXIX, 7.
9 В беловой рукописи (ПД 194) Пушкин, возможно осенью 1835 г., стал менять фамилию «Езерский» на «Евгений» и «Онегин» (Акад. 1948, т. 5, с. 419) — И, 1:
II
7 «Софийский хронограф» — так называемый «Софийский временник» («Софийские летописи») XV в., летописный свод, хранящийся в Софийском Доме, вотчине новгородского епископа.
8 Ольга — великая княгиня киевская, середина X в. (ум. 969) (обратно)
III
3 …лавра… Печерская — Киево-Печерская лавра, расположена в южной части Киева, основана в XI в. (обратно)
IV
V
2 Романов — царь Михаил Федорович (правил в 1613–1645). (обратно)
XIII–XIV
ХIII
XIV
Иное и не столь совершенное выражение той же мысли находим в черновике (тетрадь 2384), которым современные редакторы произвольно заполняют пробел неоконченной повести Пушкина «Египетские ночи» (осень 1835 г.).
***
Закончив строфу XV, Пушкин попытался продолжить поэму и превратил потомка варягов в бедного чиновника в «зеленом фраке побелелом» (отвергнутый черновик, 2375, л. 36). Воображение тут же рисует гоголевского Башмачкина, созданного несколькими годами позже (и имевшего более низкое происхождение): «Вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета». И вот этого-то потертого молодого человека, предтечу Башмачкина, Пушкин, поразмыслив, сделал героем «Медного всадника». Вот как возвращается домой герой «Медного всадника» Евгений (ч. I, стих 28):ТРУД[956]
ПРИЛОЖЕНИЯ
ПРИЛОЖЕНИЕ I АБРАМ ГАННИБАЛ
Предисловие
Нижеследующий очерк, посвященный главным образом таинственному происхождению африканского предка Пушкина, не притязает на разрешение множества трудностей, встречающихся на этом пути. Появлением своим он обязан нескольким лишним часам, проведенным в великолепных библиотеках Корнельского и Гарвардского университетов, и единственная его цель — привлечь внимание к загадкам, не замеченным или неверно решенным другими исследователями. Хотя подчас я болезненно ощущал нехватку первоисточников, хранящихся в России (где они недоступны, кажется, даже и местным пушкинистам), я утешаюсь тем, что любые материалы для любых разысканий гораздо легче достать в учреждениях этой страны, чем в недоверчивом полицейском государстве. (обратно)Придет ли час моей свободы?Пора, пора! — взываю к ней,Брожу над морем[957], жду погоды,Маню ветрила кораблейПод ризой бурь, с волнами споря,По вольному распутью моряКогда ж начну я вольный бег?Пора покинуть скучный брегМне неприязненной стихииИ средь полуденных зыбейПод небом Африки моей[958]Вздыхать о сумрачной России,Где я страдал, где я любил,Где сердце я похоронил.«Евгений Онегин». гл. 1, L{258}
Примечания Пушкина, опубликованные при жизни поэта
В примечании 11 Пушкина к ЕО, гл. 1, L, И («…Африки моей») в издании 1833 г. сказано: «Автор, со стороны матери, происхождения африканского»; а в издании 1837 г.: «См. первое издание Евгения Онегина», — это отсылка к отдельному изданию гл. 1 (16 февраля 1825 г.), где есть пространное примечание (написанное, очевидно, в середине октября 1824 г.[959], но, наверняка, после 9 августа 1824 г., когда он приехал в свое имение Михайловское (близ Опочки, в Псковской губернии) из Одессы, и, скорее всего, до отъезда его брата в Петербург в начале ноября (с точной копией этой песни); в основе лежит рукописная биография прадеда Пушкина со стороны матери, написанная по-немецки. В пушкинском примечании сказано: «Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам Петрович Аннибал[960] на 8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезен в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому[961], который крестил его в Вильне. Вслед за ним брат его приезжал сперва в Константинополь, а потом и в Петербург, предлагая за него выкуп; но Петр I не согласился возвратить своего крестника[962]. До глубокой старости Аннибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из коих [sic] он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за спину, между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого дома; помнил также любимую сестру свою Лагань[963], плывшую издали за кораблем, на котором он удалялся. 18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой[964] и с чином французского лейтенанта [фр. capitaine]. С тех пор находился он неотлучно при особе императора. В царствование Анны[965] Аннибал, личный враг Бирона[966], послан был в Сибирь под благовидным предлогом. Наскуча безлюдством и жестокостию климата, он самовольно возвратился в Петербург и явился к своему другу Миниху[967]. Миних изумился и советовал ему скрыться немедленно. Аннибал удалился в свои поместья, где и жил во все время царствования Анны, считаясь в службе и в Сибири. Елисавета, вступив на престол, осыпала его своими милостями. А. П. Аннибал умер уже в царствование Екатерины, уволенный от важных занятий службы с чином генерал-аншефа на 92 году от рождения [в 1781 г.]{259}. [Авторская сноска к этому тексту гласит: „Мы со временем надеемся издать полную его биографию“.] Сын его генерал-лейтенант И. А. Аннибал принадлежит бесспорно к числу отличнейших людей екатерининского века (ум. в 1800 г.). В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям»{260}. (обратно)Предки Пушкина
Фамилия дворянского рода Пушкиных прослеживается до Константина Пушкина, родившегося в начале XV в., младшего сына некоего Григория Пушки. От Константина идет прямая нисходящая линия к Петру Пушкину (ум. в 1692 г.), предку обоих родителей нашего поэта (прадед по отцовской линии его отца и прапрадед его матери по материнской линии){261}. Сын Петра Пушкина Александр (ум. в 1727) был отцом Льва (ум. в 1790), который в свою очередь был отцом Сергея (1770{262}—1848), женившегося в 1796 г. на Надежде Ганнибал (1775–1836) и ставшего отцом поэта Александра Пушкина (1799–1837). Младший сын Петра Пушкина Федор (ум. в 1728) был отцом Алексея (ум. в 1777), отца Марии (ум. в 1818). Мария Пушкина вышла за Осипа Ганнибала (1744–1806), третьего сына Авраама Петрова, он же Ганнибал, обрусевшего африканца (1693?{263}—1781). Дочь Марии и Осипа Надежда вышла за Сергея Пушкина (троюродного брата ее матери) и стала матерью нашего поэта. У Абрама (Аврама, Авраама, Ибрагима) Петровича или Петрова (отчество, данное при крещении) Аннибала, или Ганнибала, или Ганибала (взятая им фамилия), далее именуемого «Абрам Ганнибал», было одиннадцать детей от второй жены, Христины Регины фон (?) Шёберг или Шёберх (род. в 1706 г.{264}, ум. на два месяца раньше мужа), в том числе: Иван Ганнибал (1731?—1801), видный генерал{265}; Петр Ганнибал (1742–1825?), артиллерийский офицер и помещик{266}; Осип Ганнибал (1744–1806), тоже военный в своем роде, дед нашего поэта с материнской стороны (в 1773 г. он женился на Марии Пушкиной, троюродной сестре Сергея Пушкина{267}); и два Ганнибала понезаметнее — Исаак (1747–1804) и Яков (род. в 1749). Нижеследующие заметки в той мере, в какой речь идет о моих собственных изысканиях, посвящены прежде всего происхождению Абрама Ганнибала и первой трети его жизни. (обратно)Документы
Основные документы, касающиеся происхождения Абрама Ганнибала, суть следующие. «Прошение»: канцелярская копия прошения, в феврале 1742 г. (то есть в царствование Елизаветы, дочери Петра) поданного генерал-майором Абрамом Ганнибалом, обер-комендантом Ревеля, или Реваля (ныне Таллин), — города на северо-западе России — в Сенат, о пожаловании ему дворянского диплома и герба{268}. «Немецкая биография»{269}: л. 40–45 рукописи, приблизительно в 4000 слов (рукопись зарегистрирована в Государственной библиотеке им. Ленина в Москве как тетрадь 2387А и представляет собой пачку листов, сшитых полицией в книгу сразу после смерти Пушкина{270}), содержащие анонимную биографию Абрама Ганнибала, написанную убористым готическим почерком на высокопарном и цветистом, но не слишком грамотном немецком. Все, что мы знаем об этой «Немецкой биографии» (рукописи которой я не видел), сводится к следующему: она написана после смерти Абрама Ганнибала (1781){271}; в ней есть подробности, вроде отдельных имен и дат, которые мог помнить только Ганнибал; и при этом в ней много такого, что противоречит или историческим документам (например, прошению самого Ганнибала), или элементарной логике и явно вставлено биографом с расчетом подправить историю, заполнить пробелы и истолковать лестным для героя (хотя, в сущности, нелепым) образом то или иное событие его жизни. Поэтому я считаю, что, кто бы ни состряпал эту гротескную поделку, он (или она) своими глазами видел(а) какие-то автобиографические наброски самого Ганнибала. В немецком языке, по-моему, узнается житель Риги или Ревеля. Возможно, автором был кто-то из ливонских или скандинавских родственников госпожи Ганнибал (урожденной Шеберг). Скверная грамматика, по-видимому, исключает авторство профессионального генеалога{272}. Пушкинское примечание 11 к «Евгению Онегину», основанное преимущественно на этой биографии, но с деталями, прибавленными или из семейных преданий, или из романтических фантазий, уже приводилось. Есть еще четыре документа, сами по себе любопытные и важные, но нашу тему нисколько не проясняющие: (1) анонимный, топорный и неполный русскийперевод «Немецкой биографии» на л. 28–29 и 56–58 той же тетради 2387А{273}, записанный пушкинским почерком, вероятно, в октябре 1824-го и, бесспорно, не позже конца года, но, судя по неотесанности стиля, под диктовку кого-то, лучше, чем он, владевшего немецким, и испещренный несвязными пушкинскими пометами на полях; (2) весьма краткое curriculum vitae[968], написанное стареющим Петром Ганнибалом[969] или под его диктовку, когда он жил в своем небольшом имении Петровском{274} недалеко от пушкинского Михайловского; (3) несколько слов об Абраме в генеалогических заметках, составленных Пушкиным в начале 1830-х гг. и известных под названием «Родословная Пушкиных и Ганнибалов», где касающийся Ганнибала короткий отрывок начинается словами: «Дед ее матери был негр…» (в той же тетради 2387А, л. 25, 60, 26, 59, 62); и (4) едва просматривающиеся за вымыслом факты в неоконченном историческом романе Пушкина (1827), состоящем из шести глав и начатой седьмой, изданном посмертно под названием «Арап Петра Великого» (1837), где Абрам выведен как Ибрагим (турецкая форма имени Авраам). (обратно)Даты жизни Абрама Ганнибала
Согласия между тремя самыми ранними биографами Ганнибала — Гельбигом (Helbig G. von. 1787?), неизвестным автором «Немецкой биографии» (около 1785) и Бантыш-Каменским (1836) — нет. Гельбиг утверждает, что Абрам умер в 1781 г. в возрасте восьмидесяти семи лет. В «Немецкой биографии» говорится, что он умер 14 мая 1781 г. на девяносто третьем году жизни, из чего следует, что впервые он приехал в Москву, будучи семнадцати лет от роду, хотя в этом же документе написано, что в то время ему было «unter zehn Jahren»[970] и что в 1723–1724 гг. ему шел двадцать восьмой год. Бантыш-Каменский пишет, что Абрам умер в 1782 г. в возрасте девяносто одного года (возможно, исходя из сведений, опубликованных в примечании Пушкина 1825 г.). Итак, дата рождения определяется в пределах между 1689 и 1697 г. Я склонен принять 1693 как наиболее приближенный к исторической правде. На основании пушкинских маргиналий в тетради 2387А (судя по описанию этой рукописи) мы можем утверждать, что за исключением «Немецкой биографии» хронологических данных о происхождении и юности прадеда у нашего поэта не было. Приступая к историческому роману «Арап Петра Великого» (31 июля 1827 г.), Пушкин попытался вычислить годы рождения и смерти Ганнибала по скудным и разноречивым данным «Немецкой биографии» (кажется, он не знал или не счел тогда нужным использовать труд Гельбига). На полях первой страницы русского перевода «Немецкой биографии» (л. 28, если следовать порядку, в каком листы были посмертно сшиты){275} поэт сосчитал, что поскольку в 1725 г. Абраму было двадцать восемь лет (а значит, восемьдесят четыре ко времени смерти), то годом его рождения должен быть 1697-й и девятилетним мальчиком (в согласии с утверждением «Немецкой биографии», которая, наверное, и спровоцировала эти подсчеты) его привезли в Россию в «1708» (или простая описка вместо верного 1706, или умышленный просчет). Подобно многим великим людям, математиком Пушкин был усердным и никудышным. В другом невразумительном подсчете — вверху четвертой страницы продиктованного ему сокращенного русского перевода «Немецкой биографии» (2387А, л. 56) — наш поэт, видимо, пробовал найти дату рождения Ганнибала, если в 1725 г. тому, предположим, было не двадцать восемь, а двадцать шесть лет. Он обнаружил, что выходит 1699-й, и, прибавив девять, получил искомый «1708», то есть тот год, когда, по его мнению, Ганнибал был крещен сразу по приезде в Россию. В загадочной записи в правом углу второй страницы (2387А, л. 57): «привезен [в Константинополь] [1]696», — очевидно, подведен итог подсчетам, основанным на словах «Немецкой биографии», будто из Абиссинии Ганнибала увезли семилетним, а умер он в девяносто два года. Неизвестно, как Пушкин справился с досадным математическим следствием: выходило, что маленький мавр провел в серале у султана десять лет и в Москве перед царем предстал семнадцатилетним детиной{276}. Единственная интересная запись — фамилия «Шепелев», написанная на полях той же страницы слева. Складывается впечатление, что Пушкин считал, будто Дмитрий Шепелев (ум. в 1759)[971] был в то время русским посланником в Турции. В действительности же посланником был Петр Толстой. (обратно)Происхождение Ганнибала
В начале «Немецкой биографии» говорится: «Awraam Petrowitsch Hannibal war <…> von Geburt ein Afrikanischer Mohr aus Abyssinien»[972]. Следовательно, это обстоятельство было Пушкину (записавшему русский перевод) известно, но в собственных заметках он ни разу, говоря о своем предке, не уточняет места его рождения. Примечание к гл. 1 ЕО (см. выше «Примечания Пушкина…») начинается словами: «Автор, со стороны матери, происхождения африканского». Алексей Вульф в дневниковой записи вспоминает, что 15 сентября 1827 г. в Михайловском Пушкин показывал ему «только что написанные первые две главы романа в прозе [теперь известного как „Арап Петра Великого“], где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын Абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который его сам воспитывал и очень любил»{277}. В русском переводе «Немецкой биографии» незнакомец, диктовавший нашему поэту, передает «Afrikanischer Mohr» выражением «африканский арап». Да и сама «Немецкая биография» в дальнейшем изложении именует Ганнибала «Neger». Абиссинцы (они же эфиопы в строгом смысле) цвет кожи имеют от смуглого до черного. Их тип есть семито-хамитская составляющая кавказской расы; и негроидные черты настолько преобладают у иных племен, что в подобных случаях применим и обобщенный термин «негр»; но, отвлекаясь от этих соображений (к которым я вернусь в конце заметок), отметим, что рядовой европеец того времени — в том числе как видно, и сам Абрам Ганнибал — в обиходной речи отнес бы к «неграм» или к «арапам» («арап» — обратите внимание на последнюю согласную) любого более или менее темнокожего африканца, если он не египтянин и не араб. В кратком curriculum vitae со страшными ошибками против правописания, которое Петр Ганнибал написал или, скорее, продиктовал, уже впадая в маразм (вероятно, осенью 1825 г., когда, судя по всему, его навещал поэт), утверждается: «Отец мой <…> был негер, отец его был знатного происхождения, то есть владетельным князем, и взят во омонаты [Кавказское слово, обозначающее заложника]. Отец мой Константинопольского двора, из оного выкраден и отослан к государю Петру 1-вому»{278}. Все это Пушкин повторил в «Родословной… Ганнибалов». «Немецкая биография» продолжает так: «Он был <…> сын одного из тамошних могущественных и богатых влиятельных князей, горделиво возводящего свое происхождение по прямой линии к роду знаменитого Ганнибала, грозы Рима. Его [Абрама] отец был вассалом турецкого императора или Оттоманской империи; вследствие гнета и тягот [Druck und Belästigung] он восстал в конце прошлого века с другими абиссинскими князьями, своими соотечественниками и союзниками, против султана, своего государя; за этим последовали разные небольшие, но кровопролитные войны; однако же в конце концов победила сила, и этот Ганнибал [Абрам], младший сын владетельного князя, на восьмом году жизни был с другими знатными юношами отправлен в Константинополь в качестве заложника. Однако по молодости лет этот жребий должен был миновать его. Но так как у его отца, по мусульманскому обычаю, было много жен (чуть ли не тридцать, и соответственно этому множество детей), эти многочисленные старые княгини с детьми объединили свои усилия в стремлении спасти себя и своих; а поскольку [Абрам] был младший сын одной из младших княгинь, не имевшей при дворе достаточно приверженцев [в отличие от старших княгинь], они нашли способ хитростью и интригами, почти насильно посадить его на турецкое судно [Fahrzeug] и поручить предназначенной ему судьбе». Я намерен показать, что в 1690-е гг., то есть в те времена, о которых идет речь, вассалом Оттоманской порты не был ни один абиссинец и не было среди абиссинских князей ни мусульман, ни таких, кого могли бы заставить платить Константинополю дань. Обсудим и «грозу Рима». Но прежде чем я попробую распутать всю эту неразбериху, взглянем на географическую ситуацию. (обратно)Место рождения Ганнибала
В «Прошении» Абрама Ганнибала (1742) есть следующие сжатые, но важные сведения: «Родом я, нижайший, из Африки, тамошнего знатного дворянства, родился во владении отца моего в городе Лагоне [Лагона, Лагоно или Лагон: „в городе Лагоне“ — это местный падеж, по которому в русском языке нельзя понять окончание падежа именительного], который и кроме того имел под собою еще два города»[973]. Следует отметить (поскольку мы вынуждены опираться на этот текст, ибо он упоминается в различных биографиях, приведенных в конце данного Приложения — см., например, Анучин), что конкретная область Африки в «Прошении» не названа. В силу сказанного в «Немецкой биографии» я предполагаю, что упомянутый город расположен в Абиссинии. Как я уже говорил, местный падеж не дает ключа к правописанию именительного; мало этого, еще и смехотворная русская привычка передавать и «h» и «g» с помощью русской «гаммы» лишает нас возможности узнать, выглядит ли это африканское название в латинской транскрипции[974] как «Lagon», «Lahon», «Lagona», «Lahona», «Lagono» или «Lahono». Я подозреваю, что верной транскрипцией неведомого оригинала будет «Lahona», но далее буду обозначать это место буквой «L». Сильно смущает сходство имени сестры Ганнибала, упомянутой в «Немецкой биографии», с названием его родного города, встречающегося только в «Прошении». Я не нашел — в пределах тесного круга моего чтения — ни одного случая, чтобы абиссинский ребенок получал имя по месту рождения. В работе, стоящей ниже всякой критики в том, что касается истории, этнографии и географической номенклатуры, увлекшийся антропологией журналист Дмитрий Анучин (1899){279} сообщает, что, поговорив с французским путешественником Сент-Ивом (Жорж Сент-Ив?) и с профессором Пауличке (речь идет, видимо, о Филиппе Пауличке), он пришел к выводу, что «L» — это город и область, расположенные на правом берегу реки Мареб в провинции Хамазен. У «Логго», предлагаемого Пауличке{280} (со слов Анучина), равно как и итальянской картой 1899 г. (которой я не видал), и у «Лого» Солта{281} (которое нам предстоит рассмотреть) каким-то образом по ходу комментариев и выводов Анучина вырастает хвост сперва в виде «t», а потом и в виде «n», чего не происходит ни с одним из моих «L»; поэтому здесь я с Анучиным расстаюсь и пускаюсь в самостоятельные поиски. Шарль Понсе{282} (путешествовавший в 1698–1700 гг.) делит Эфиопскую империю на несколько царств (провинций), среди которых упоминается Тигре. Тигре (где правил наместник «Gaurekos») он делит на двадцать четыре княжества (округа), из которых называет лишь несколько, например «Saravi» (Serawe), плато на высоте 6000 футов. Генри Солт веком позже выделяет в собственно Тигре («обычно именуемое царством Бахарнегаш») в два раза меньше округов, чем Понсе, называя Хамазен на севере, Сераве к югу от него и крохотный округ Лого еще южнее. Несколько позже, когда Хамазен и Сераве превратились в провинции, Сераве, распространившись или переместившись к реке Мареб, поглотила округ Лого и другие небольшие округа. Где находится Мареб, установить легко, и название этой реки почти не изменяется в отчетах разных путешественников, из которых лишь немногие были составлены до XIX в. Изучение старинных карт по репродукциям в блестящем труде Альбера Каммере{283} (1952) показывает, что это Мареб у Якопо д'Анжело (он же Аньоло делла Скарпериа), Рим, рукопись, ок. 1450; у Мельхиседека Тевенота (по Бальтазару Теллецу), 1663; у Иова Людольфа, 1683; у Бургиньона д'Анвиля, 1727; у Брюса, 1790 (начерчена в 1772); это Мариб у Фра Мауро, 1460; Марабо у Якопо Гастальди, 1561; Марабус у Ливио Сануто, 1578; Мараб у отца Мануэля де Альмейды, 1645 (набросок около 1630 г.). Это и Мораба из отчета Понсе (1704). Собеседник Анучина или, что вероятнее, сам он спутал два разных места — Лого и Логоте. Сент-Ив, путешествуя, я думаю, во второй половине XIX в., со Столовой горы (Токуле) видел город Логот (по русской транслитерации Анучина) в долине Мареба. Во времена Солта (1810) Лого и Логоте (или Леготе) были двумя разными городками в сопредельных округах: Лого севернее, а Леготе южнее, причем последнему южной границей служил отрезок реки Мареб — Муннай. Согласно утверждению другого автора, говорящего о Логоте (Т. Лефевр / Т. Lefevbre, vol. 3, 1846, p. 21, 28{284}; его, несомненно, читал французский собеседник Анучина), округ Логоте (Леготе Солта) отделен от округов «Церана» и «Токуле» рекой Белесса (то же самое, что Май Белессан у Солта) — притоком Мареба. Белесса, судя по описанию Лефевра, в сухой сезон теряется по образцу Мареба в песках, правда, стоит всего лишь копнуть, чтобы добыть воды в избытке. «Так как долина Логоте весьма нездорова и кишит хищниками [львами, пантерами], все деревни располагаются на горной цепи», и жители, которым за водой приходится с безводных высот спускаться в долину, «очень бережно относятся к своим запасам». Мареб, в своем центральном течении отделяющий, грубо говоря, север Абиссинии от остальной страны, в разное время года и в разных местах своего извилистого русла предстает то яростным потоком, то подземным ручьем, то исчезающей в песках струйкой. Разные его участки имеют (или имели) особые местные названия. Истоки он берет на северо-востоке в пятидесяти милях от Анслейского залива Красного моря; ниже Дебарвы это жалкий ручеек с узким руслом; затем он набухает, бежит к югу, сворачивает на запад и, вобрав множество рек, стекающих с северных гор, течет на запад к суданской границе, чтобы близ Кассалы уйти в землю, но в самую влажную погоду его последние струйки добираются до Атбары. В числе мелких северных притоков мы виднм Серемай, Белессу и Обель. Последняя есть на карте Бента (1893){285} и на военной карте США (1943); речку Серемай, протекающую точно к востоку от Обель, упоминает Солт (1814), который, продвигаясь в глубь страны от Красного моря, выехал 5 марта 1810 г. (с. 242) из города Диксан и на другой день прибыл в живописное селение Абха (с. 245): «7 марта. Мы поставили палатки в пять утра и прошли около мили на юг, так что холм Кашаат оказался, как и надлежало, к востоку от нас, в каковой точке <…> мы взяли несколько западнее и прошли около восьми миль <…> пока не достигли удобной стоянки на берегу реки, прозываемой Серемай. Река эта прокладывает свой путь по дну небольшой замкнутой долины, со всех сторон окруженной крутыми и каменистыми холмами, в одном из укромных уголков которой, примерно в миле к востоку, расположен большой город, по названию Лого, от которого взято имя всего округа». В то время (1810) Лого управлялось мятежным вождем, «который в прошлогоднюю кампанию был усмирен расом»{286} и который попытался задержать и ограбить караван Солта. Ничто не мешает нам считать его пятиюродным братом Пушкина. Из Лого отряд Солта выступил на юго-юго-запад (с. 248): «Наша дорога шла <…> по дикой и невозделанной местности; мы пересекли реку Май Белессан <…> и, совершив крутой подъем, достигли деревни Леготе <…> Подсчет расстояния, пройденного от последней стоянки [на реке Серемай, милей западнее деревни Лого], дает около восьми миль». Затем Солт переправился через Мареб и пошел к югу до «совершенно отвесной» горы (Дебра Дамо), «которая в древнейшую эпоху абиссинской истории служила местом заключения младшихотпрысков [королевской] фамилии» (с. 248), в каковой точке Солт вспомнил «прекрасный и назидательный роман» доктора Джонсона. Имеется в виду пресная книга Сэмюэла Джонсона «The Prince of Abissinia» или (в последующих изданиях) «The History of Rasselas, Prince of Abissinia»[975], которая вышла без имени автора в двух томах весной 1759 г. — это было время, когда читатели ухитрялись находить поэзию и дарование в плоской фельетонности Вольтеровых «Сказок». Еще раньше (в 1735 г.) Джонсон ради нескольких шиллингов перевел «Voyage historique d'Abissinie, du R. P. Jérôme Lobo»[976] (Paris, 1728) Иоахима Лe Грана (здесь кроется объяснение написанию «Abissinie» в «Расселасе», озадачившее Джеймса Маколи, написавшего предисловие к факсимильному изданию этой книги в 1884 г.). Иеронимо Лобо, собственный текст которого никогда не увидел свет, был португальским иезуитом; он побывал в Абиссинии в 1624–1632 гг., когда там царствовал Сусней (Малак Сагад III, позднее известный под именем Селтан Сагад I), открыто объявивший о своем подчинении Риму; героем повести Джонсона был брат этого императора по имени рас (принц) Сеела Крестос (или Селла Кристос), он же Расселас у Ле Грана (с. 502), правитель Гаджама и один из самых твердых приверженцев иезуитов (Beckingham and Huntingford, 1954, p. XXV, 59){287}. С каким удовольствием думаешь о том, что в один день Солт мог повидать и место рождения пушкинского предка, и место действия повести Джонсона. Мне удалось отыскать Лого лишь на двух картах: одной, приложенной к труду Солта, и другой, менее подробной (взятой, бесспорно, у Солта, но без ссылки на него), поясняющей путевой журнал Сэмюэла Гобата (швейцарского священника, родившегося в 1799 г.), который он вел в 1830–1832 гг.{288}. На карте Солта этот городок (или деревня) расположен на 39°2′5″ с. ш. Он лежит милях в сорока пяти к северо-северо-западу от Аксума и милях в пятидесяти к югу от Дебарвы. Я не уверен, что он существует по сию пору; возможно, он переместился куда-нибудь в сторону, как это часто случается с абиссинскими селениями; но призрак Лого следует искать к северу от отрезка реки Малеб Мунная и к востоку от ее маленького северного притока Обель («обель» значит «тамариск» на языке тигре) в бывшей провинции Серао (Серае или Сераве). На карте Баратьери (1896) обозначен «Май Лахале» на 38°7′ в. д., 14°7′5″ с. ш.; а на военной карте США (1943) есть «Ади Май Лаам» на «Асмаре» на 38°9′ в. д., 14°8′ с. ш. «Ади» значит «селение», «май» — «вода» или «брод», «лахам» — возможно, «скот» или (согласно Солту, 1811, III, 12) «дерево, подобное манго» (речь идет, я полагаю, о «Eugenia owariensis Beauv»). Нигде на многочисленных картах, составленных до XVIII в., не нашел я и намека на «Лого», «Лагон» или «Лагону», если не считать прозрачных итальянских или испанских описательных терминов для «озера», «канала», «горячего ключа» или «пруда» («lagone»). Трудность состоит в том, что как раз в нужный период, от последних приездов иезуитов в 1630-е гг. до путешествия Джеймса Брюса в 1770-е, ни один пишущий европеец, кроме Понсе (1698–1700), не навестил северной Абиссинии — ни Лобо (в изложении Ле Грана), ни Альмейда, ни Понсе, ни Брюс не упоминают «L». Однако я обнаружил еще одно место, которое может претендовать на роль родины Ганнибала. Солт в более раннем путевом журнале (1811) упоминает деревню «Лахайна»[977], которую он заметил 9 сентября 1805 г., идя в северном направлении от «Анталу» (Антало), столицы Тигре-Эндорты, в сторону «Мук- кулаха» (Макалле) в той же провинции. Лахайна эта находится, или находилась, милях в шести от Антало, приблизительно к северо-северо-востоку, и, стало быть, примерно в ста милях к юго-юго-востоку от Лого. Ни на одной карте найти ее я не сумел, но, принимая в расчет сообщение Солта (он только что миновал «живописную деревню Гараке», которую я отождествляю с Гаргарой на военной карте США, 1943), я бы поместил Лахайну на полпути между 39° и 40° в. д. и 13° и 14° с. ш. Выступив из «Гараке» и продвигаясь от холма к холму, Солт заметил «справа на склоне [в восточном направлении] довольно большую деревню, называется она Лахайна, от какового места дорога, повернув несколько к западу, повела по более возделанной местности, густо усаженной акацией и кустарником…»{289}. Почему бы не счесть эту Лагайну, а не Лого или Логоте, той самой Лагоной или Лахоной из «Прошения» Ганнибала? Были, наверное, и другие, сходно звучащие топографические названия (производные, скажем, от корня «лахам»). Таким образом, я полагаю, что вопрос о точном месте «L» к моменту написания этой работы (1956) остается нерешенным, но я склонен считать, что она находилась в северных областях Абиссинии, где мы бредем, поднимая книжную пыль, вслед за мулами и верблюдами дерзких караванов. (обратно)Сестра Ганнибала
Коснувшись интриг старших жен, сумевших отправить сына младшей княгини к туркам, «Немецкая биография» продолжает: «У его единственной единоутробной сестры Лагани{290}, бывшей на несколько лет его старше, нашлось достаточно мужества, чтобы воспротивиться этому насилию. Испытав все средства, но принужденная наконец уступить большинству, она, все еще в надежде вымолить или выкупить за свои драгоценности свободу возлюбленного брата, проводила его до борта этого кораблика; однако, видя, что все усилия ее нежности [zärtliches Bemühen] бесплодны, она бросилась в отчаянии в море и утонула. И до конца дней своих проливал достопочтенный старец [Абрам] слезы, вспоминая об этой нежнейшей дружбе и любви, так как, несмотря на чрезвычайную молодость в момент своего трагического исхода, это печальное воспоминание вставало перед ним как новое, во всех подробностях каждый раз, когда он думал о сестре; нежность сестры заслуживала этой слезной жертвы: она так отчаянно боролась за его свободу и оба они были единственными детьми своей матери». Пушкин в примечании к изданию «Евгения Онегина» 1825 г. явно исправляет «Немецкую биографию», говоря: «[Абрам] помнил также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем, на котором он удалялся». Как я уже говорил, здесь Пушкин беспечно подчиняется русской традиции передавать латинское «h» русской «гаммой» (так что «Henry», например, превращается в «Генри», a «Heine» надевает маску «Гейне»). Более того, он хочет, чтобы женское имя с последним согласным (что по-русски немыслимо) звучало в согласии с нормой русского языка, и прибавляет к нему «мягкий знак». Удаляющийся корабль, в кильватере которого плыла — слегка опережая романтическую эру — пылкая сестра, можно бы, конечно, приговорить к сокращению до тростникового плота на разлившейся реке, да и все происшествие циник бы отбросил как небылицу из разряда тех, что старость принимает за подлинные события; но есть причина, по которой этот случай заслуживает внимания: имя «Lahann» мне представляется вполне абиссинским[978]. Вообще говоря, имена на «L» и особенно на «La» в абиссинских хрониках попадаются сравнительно редко. Словари говорят, что в амхарском есть мужское имя «Лайахан»; а в годы правления короля Бахафа (1719–1728) жил генерал по имени Лахен, скончавшийся около 1728 г. в бытность губернатором Хамазена (R. Basset, 1881, № 18, р. 363{291}). Мы не знаем, ни сколько лет было расу Фаресу, правителю Тигре, в 1690-е гг., ни числа его жен или наложниц. Но нам известно, что в ту пору рас Фарес был уже в летах, а также знаем из хроник (Basset, № 18, р. 310), что его молодую жену, умершую самое позднее в 1697-м, звали Лахиа Денгел или Лахья Денгел (что на тигре означает «красота Девы») — поразительно похоже на имя девушки, которая могла быть ее дочерью. (обратно)Родословная Ганнибала
Чтобы понять разнообразные невероятности и нелепости «Немецкой биографии», стоит вкратце припомнить историю Абиссинии. Евангелие в ней было впервые проповедано около 327 г. от Рождества Христова Фруменцием (ок. 290 — ок. 350), уроженцем Финикии, которого Афанасий Александрийский рукоположил в епископы Аксума. Слух об этой первобытной империи, столь близкой к Аравии, столь далекой от Рима, долго шел до Западной Европы. Первые надежные сведения явились счастливым результатом злополучных начинаний, предпринятых иезуитами-миссионерами, не убоявшимися неведомых ужасов баснословной страны в надежде на святые утехи, которые заключались в раздаче образков с истинными кумирами и в тайном перекрещивании туземных детей под благочестивым предлогом медицинской помощи. Из этих храбрецов одни преуспели в мученичестве, другие — в составлении карт. В XVI в. португальские войска помогли абиссинцам избавиться от сравнительно краткого мусульманского господства, которое началось приблизительно в 1528 г. и длилось до середины века. Однажды, около 1620 г., при короле Суснее португальские иезуиты все-таки обратили абиссинцев в гротескный вид католицизма, захиревший примерно в 1630 г. — с воцарением Фасилидаса, который восстановил прежнюю веру и вернул монофизитскому клиру церкви. Уже в новое время русские с радостным изумлением обнаружили сохранившийся еще в Эфиопии своего рода естественный православный вкус к древнему отшельничеству; протестантских же миссионеров туземцы подозревали в язычестве вследствие безразличия их к изображениям святых женского пола и крылатых мальчиков. В единственно интересный нам период — в последние годы XVII и первые XVIII в. — христианами были почти все абиссинцы, то есть они принадлежали абиссинской церкви, соединившей в унылую смесь с коптским душком самые нелепые идеи древних христианских и иудейских священников, приправив их местными дикарскими мерзостями. Несмотря на память о жестоких вторжениях, государство, исходя из коммерческого интереса, терпимо относилось к мусульманам, а также (из интереса спортивного) — и к племенам негров-язычников, таким, как народность шангалла, к которой принадлежали черные дикари, что населяли в то время область, соседнюю с Лого или даже включавшую его, там, «где река Мареб, миновав Дебарву, течет сквозь густые заросли» (Bruce, 1790, II, 549){292}. В конце XVII в. и позже абиссинские цари с упоением отдавались регулярным сафари на этих язычников, и нет ничего невероятного в предположении, что в ходе такой охоты и был захвачен предок Пушкина, потом проданный туркам. К 1700 г. почти стерлись следы мусульманского нашествия, случившегося более полутора веков до того под предводительством Ахмеда ибн Ибрагима эль-Гази, по прозванию Грань (Левша), возможно сомалийца. Уже ко времени Иоанна I (ок. 1667–1681) мусульмане, хотя и сохранили за собой острова у восточного побережья, внутри страны политическую власть потеряли и в абиссинских городах должны были селиться в особых кварталах. Вполне допустимо, что отец Ганнибала был языческим воином или зажиточным мусульманским купцом, равно как и то, что он был местным вождем княжеских кровей, правившим округом или провинцией; зато совершенно невозможно предположить (как это делает Анучин, а следом за ним Вегнер и другие беспомощные и несмелые компиляторы), будто около 1700 г. всего в 150 милях к северу от Гондара, гордой столицы Абиссинии, и меньше чем в 50 милях к северу от ее священного города Аксума правивший тремя городами абиссинский вельможа мог быть подданным турецкого султана, а значит, и вассалом Оттоманской империи! Примем теперь, что (1) отец Ганнибала действительно был областным правителем в северной Абиссинии и что (2) воспоминания Ганнибала о «налогах» и «дани» искаженным и туманным образом отвечают каким-то историческим реалиям. Ганнибал родился в городе, название которого начинается на «L», в собственно Тигре или в Тигре-Эндорте, около 1693 г., в правление Иисуса Великого (Иясу I, взошедшего на трон под именем Адийам Сагад I), который наследовал своему отцу Иоанну в 1680 г. (согласно Бассе), или 1681 (согласно Ж. Перру- шону), или 1682 (согласно Бекингему и Хантингфорду) и погиб от руки убийцы, подосланного королевой Мелакотавит (транслитерация французская), желавшей возвести на престол своего сына, Текла-Хаймонота. Проводя лето 1700 г. в Дебарве, тогдашней столице Тигре, Понсе кутил там с двумя областными правителями: один, по-видимому, был губернатором всей провинции Тигре (барнегас или бар-негус, титул, первоначально значивший «владыка моря», но к началу предыдущего века почти утративший смысл); второй был или временным соправителем, или окружным губернатором. Понсе именует первого «Гаурекос». Я считаю, что это имя следует читать «Гиоргис» (или «Гиргис»)[979], что соответствует арабскому «Жиржис» и европейскому «Георг». В хронике, изданной Бассе, около 1700 г. встречается лишь один губернатор Тигре — рас Фарес («рас» или «раз» на гизском языке значит «глава»). Губернатором он стал на одиннадцатом году царствования Иисуса I и к двадцать второму году этого царствования свой пост еще сохранял. Похоже, что в первые годы XVIII в. он получил другую, скорее всего военную, должность, хотя и возвращался то и дело к губернаторству; а второй человек, Георг, наверное, управлял в промежутках — и была как раз его очередь, когда Понсе встретил барнегасов вместе[980]. Рас Фарес пережил двухлетнее правление Текла-Хаймонота I и был сослан на остров Месрах следующим императором, Теофилом (Тевофлос), правившим три года (ок. 1708–1711). Здесь я теряю следы Фареса, который, видимо, в ссылке и умер. Иисус I (1682–1706) был (согласно Бекингему и Хантингфорду, а также Баджу) далеко не бездарным деспотом и могучим охотником, только и думавшим, как бы затравить буйвола или дикаря из племени галла. Он также внимательно следил за назначенными его властью правителями в провинциях и округах. На семнадцатом году царствования — то есть в конце 1690-х (когда Ганнибалу было лет пять-шесть) — чиновничьи поборы и грабеж населения при взимании налогов стали до того возмутительными, что император вызвал из Эндорты и остальных округов всех вельмож и потребовал объяснений. Главной статьей торговли была каменная соль. Под предлогом таможенных сборов чиновники реквизировали у торговцев почти всю соль, которую те на ослах привозили в город. Император постановил, что по всей стране должен быть единый соляной налог. Пять мулов, груженных солью, облагались налогом в один пласт (см.: Basset, № 18, р. 303–320; Budge, vol. 1, p. 417). Скандал этот совпал с прибытием в Абиссинию Понсе, и возможно, что в него были втянуты и рас Фарес, и разные окружные правители провинции Тигре (включая Эндорту). Несомненно, по такому случаю император еще не принужденней обыкновенного вымогал у губернаторов дань и преспокойно мог приказать им отослать своих детей ко двору короля франков в качестве образчиков абиссинской знати. (обратно)Ганнибал в рабстве
В те дни абиссинцы, кажется, только тем и занимались, что продавали друг друга в рабство. Есть прелестная история про одного абиссинского священника: другой священник, его приятель, присылает ему молодых богословов, одного за другим он сбывает их мусульманскому работорговцу, потом продает своего друга священника и наконец оказывается проданным сам. В своих «Путешествиях» (1790) Брюс говорит о Диксане (14°59′55″ и 39°38′30″ согласно Солту), первом пограничном абиссинском городе, попавшемся ему на пути от Машуа (Массавы) — прибрежного острова в Красном море. «Диксан выстроен на вершине холма точно по форме сахарной головы» (Bruce, vol. 3, p. 84) и населен мусульманами и христианами; «единственное занятие представителей обоих вероисповеданий весьма необычно: они торгуют детьми. Христиане привозят тех, кого выкрали в Абиссинии, в Диксан, считающийся надежным местом; там их забирают мавры и везут на некий базар на Машуа, откуда их переправляют в Аравию и Индию» (vol. 3, р. 88). Понсе сообщает, что в 1700 г. крепкий раб стоил всего десять экю (пятьдесят шиллингов). По словам же Эниды Старки{293}, в 1880 г. мальчик шел в среднем за двадцать полосок, вырезанных из медного котла. Лет через восемь, в дни «торговца Рейнбоу» (как англичане звали французского экс-поэта Рембо){294}, христианские мальчики из Абиссинии продавались по восьмидесяти левантийских долларов (около 150 шиллингов) за душу. Похоже, что до достижения рабочего возраста выгруженные в Аравии или Турции юные африканцы по большей части служили наложниками. Не знаю, насколько вероятно, чтобы сына вельможи — правителя округа или провинции — прямыми или обходными путями продали в рабство; но есть ясные сведения (например, у Понсе), что в 1700 г. император Иисус I действительно приказал аристократам — то есть своим родным, ведь вся знать была с ним в родстве — послать детей к далекому европейскому двору, что кончилось для неудачливых абиссинских юнцов турецким пленом. Понсе, французский аптекарь в Каире, которого пригласили в Абиссинию лечить Иисуса I от конъюнктивита, выехал из Каира 10 июня 1698 г. и через Нил и Донголу 21 июля 1699 г. прибыл в Гондар. Император назначил молодого армянского купца (по имени Мюрат или, точнее, Мюрад бен Магделюн, как сообщается, племянника одного из императорских министров) послом во Францию: ему предстояло сопровождать Понсе в Париж с дарами для короля Людовика XIV, в число которых входили слоны, лошади и jeunes enfans éthiopiens[981], отпрыски знатных семейств. Возвращаясь в Каир (на этот раз Красным морем), Понсе выехал из Гондара в Массаву 2 мая 1700 г., планируя по дороге остановиться в столице Тигре — Дебарве, куда он и приехал в середине июля, и там поджидать Мюрада, все еще собиравшего животных и детей. Но ожидание затянулось: несколько коней и единственный слон — молодое, еще без бивней, животное — погибли при переходе через горы Сераве, и 8 сентября 1700 г., прождав Мюрада почти два месяца, Понсе выехал из Дебарвы к побережью. Девять дней спустя он достиг того самого острова Массава, 28 сентября отплыл в Джидду и прибыл туда 5 декабря. Поскольку Мюрад все еще мешкал, очередным местом встречи был выбран Суэц на севере Красного моря, куда Понсе отправился 12 января 1701 г. В конце апреля он приехал в монастырь на горе Синай, где месяц спустя его наконец-то нагнал Мюрад, принесший грустную весть: в Джидде «le Roy de la Mecque»[982] (Великий Шериф Сaад?) отнял у него высокородных эфиопских детей, собранных Мюрадом для французского короля, и вполне допустимо, что кого-то из них правитель Мекки (или Джидды) отослал султану Оттоманской империи Мустафе II в качестве собственного скромного подарка. Теперь у Мюрада не осталось никого, кроме двух молодых провожатых, купленных в пути, в Суакине: «который постарше — эфиоп, который поменьше — раб [негр?]» (Le Grand, p. 431). Караван Мюрада и Понсе прибыл в Каир в первых числах июня, и там Понсе представился французскому консулу Майе. В Каире Понсе, которому уже не терпелось попасть во Францию, не поладил ни с Майе, усомнившемся в посольских полномочиях Мюрада, ни с турками, усомнившимися, та ли вера у двух юных рабов (приобретение Мюрада?), которых Понсе вез с собой. Ле Гран сообщает: «Ага и таможенники [пришли] уведомить его [26 июня 1701 г.], что двое абиссинских слуг, будучи магометанами, подлежат выкупу… [Понсе] отвечал, что ежели эти дети магометанской веры», то он лучше подарит их турецкому губернатору Египта. Но вмешался глава местных иезуитов, «охваченный ревностью к спасению обоих детей», и больше Понсе не беспокоили{295}. Удалось ли ему вызволить мальчиков из Каира, мы не знаем. Неясным остается и то, должны ли мы считать этого «jeune esclave éthiopien»[983] (Le Grand, p. 432), которого Мюрад привез французскому консулу в Каире для отправки во Францию заодно с останками (ушами и хоботом) слоненка, одним из двух мальчиков или же рассматривать его отдельно как третьего, а может быть, это выражение Понсе должно обозначать их обоих. Этот petit esclave[984], уже посаженный на нильскую баржу, которой предстояло отвезти его на корабль, закричал, что он — мусульманин, что его увозят силой, что он не хочет ехать к христианам, чем вызвал переполох, вследствие которого турецкие чиновники сняли его с баржи и передали на попечение некоего Мустафы Киайа Каждугли, после чего Понсе отплыл во Францию. Эпизод этот, кстати, забавно искажен в пересказе Брюса (vol. 2, р. 488–489), который пишет, что Понсе, отправляясь во Францию, во время посадки в нильском порту Булаке «беспомощно наблюдал, как купленного им раба, бедного абиссинского парня, которого он вез Людовику XIV <…> янычары сняли с корабля <…> и у него на глазах превратили в мусульманина»{296}, — из чего следует, если я верно понимаю мысль Брюса, что мальчик этот был необрезанный язычник-негр, а не христианин-эфиоп, который был бы непременно обрезан (на восьмой день после рождения). (обратно)Ганнибал в Турции
Описав смерть Лагани при отъезде брата из Абиссинии или из какого-то близлежащего морского порта, «Немецкая биография» продолжает: «Недолгое время спустя [nicht lange nach] после этого расставания навеки Ганнибал прибыл в Константинополь и был заключен в серале вместе с прочими юными заложниками для воспитания среди пажей султана; здесь он и провел год и несколько месяцев [ein Jahr und etliche Monate]». Остановимся ненадолго, чтобы оценить хронологическую ситуацию. Мы сейчас увидим, что русскому посланнику юный арап мог достаться только между осенью 1702-го и летом 1705-го и что это, вероятнее всего, 1703 г. Отсчитывая назад, приходим к следующему выводу. Путешествие в Турцию из его родного дома, расположенного в глубине страны, которую Ганнибалу, согласно «Немецкой биографии», пришлось покинуть в семилетнем возрасте («in seinem achten Jahre… nach Constantinopel gesandt»[985]) должно было продлиться гораздо дольше, чем подразумевается в бессмысленной отговорке «nicht lange nach», даже если его отправили кратчайшим в то время маршрутом — из провинции Тигре в северо-западную Турцию. Открывался он переходом к красно морскому порту, затем следовало трудное плавание по Красному морю до Суэца, еще один сухопутный переход к средиземноморскому порту и наконец долгое, чреватое опасностями и морской болезнью плавание в Стамбул. Учитывая трудности мореходства и многочисленные задержки, приходится отвести на все путешествие по крайней мере год, а может и больше, если взять в расчет, что Ганнибала могли послать в Турцию не морем, а караванным путем через Аравию и Сирию. Иными словами, если к 1703 г. он прожил в Константинополе около полутора лет{297}, то есть с конца 1701-го, то родину он покинул в 1700 г. Тут нам надо выбрать одну из возможностей: (1) или мальчик попал на константинопольский невольничий рынок в ходе обычной работорговли, или (2) его, как утверждает «Немецкая биография», тайно переправили из султанского сераля русскому послу с помощью великого визиря. Принимая первое предположение, можно сказать только следующее: или агент русского посла подталкивал своего наемщика к большей щедрости, изображая молодого раба дворцовым узником благородного происхождения, или, что более вероятно, русский посол, приобретя мальчика самым обычным способом, состряпал экзотическую историю, чтобы удивить царя. Но раз уж за неимением лучшей гипотезы мы склоняемся к версии знатного происхождения Ганнибала, стоит взглянуть, какие исторические факты могли бы подкрепить содержание «Немецкой биографии», которая, сообщив, сколько пробыл Ганнибал в Константинополе, дает следующее идиотское обоснование его освобождению: «В это время в России царствовал император Петр Первый, который насаждал искусство и науки в своем государстве, распространяя их среди дворянства. Хотя ему удалось достичь в этом предприятии известных успехов, однако если иметь в виду громадную массу дворянства обширнейшей империи мира, то число проявляющих охоту к учению было весьма незначительно, что вызывало болезненное огорчение и озабоченность у блаженной памяти императора. Он искал способ обнаружить в народе <…> примеры и образцы для подражания. Наконец ему пришло на ум написать в Константинополь тогдашнему своему посланному, чтобы тот достал ему и переслал нескольких африканских арапчат, отличающихся хорошими способностями. Его министр в точности выполнил это повеление: он познакомился с надзирателем seraglio{298}, где воспитывались и обучались пажи султана{299}, и наконец, тайным и отнюдь не безопасным способом, при посредстве тогдашнего великого визиря, получил трех мальчиков…» Один из них был Ганнибал. Когда эра более или менее нормальных дипломатических отношений между Россией и Турцией еще не наступила, советник Петра I Емельян Украинцев (1660?—1708) был послан чрезвычайным послом в Константинополь, по окончании в 1699 г. затянувшейся и безрезультатной войны[986]. Он заключил мирный договор (3 июля 1700 г.), который должен был сохранять силу в течение тридцати лет, и возвратился в Россию[987]. В 1700–1701 гг. Россию недолгое время представлял в Порте важный посланец — князь Дмитрий Голицын (1665–1737), который находился в Константинополе только для ратификации договора. Первым постоянным послом России, поселившимся в Турции (где он прожил двенадцать лет), стал граф Петр Толстой (1645–1729), получивший назначение 2 апреля 1702 г. и прибывший на место в августе. У власти находился тогда султан Мустафа II, которому оставалось править еще год, после чего он был свергнут (22 августа 1703 г.) в результате военного мятежа, длившегося 36 дней, организованного его братом Ахмедом III (которому суждено было править до 1730 г.). Первую аудиенцию Толстому Мустафа дал в ноябре 1702 г. За время, интересующее нас (1702–1705), сменилось семь великих визирей. Первый из них, Хуссейн Купрулу[988], умный и любезный паша, ушел на покой 5 сентября 1702 г. При нем неожиданно выросла смертность среди турецких поэтов: в 1699 г. их умерло чуть ли не двенадцать человек. Следующим великим визирем (или, как тогда их называли в России, крайним визирем) стал Дальтабан изСербии, которого европейские наблюдатели называли безграмотной скотиной и который среди иных своих мудрых и важных указов запретил христианам и евреям носить колпаки из красной ткани. Его не любили за вздорность, и спустя четыре месяца он был без лишнего шума удавлен дворцовым палачом. Преемником его 25 января 1703 г. стал Рами Паша, известный своей честностью и просвещенностью, писавший изысканные стихи. Он пал вместе со своим властелином, султаном Мустафой. Следующим великим визирем (с 23 августа по 16 ноября 1703 г.) и первым из служивших при султане Ахмеде был паша российского происхождения, министр юстиции Ахмед, насквозь продажный толстячок, прозванный Ульем за свою приземистую фигуру и страсть к накоплению сладких жизненных благ. Не прошло и четырех месяцев, как он был сослан в Лепанто, но перед этим его заставили вернуть нажитые нечестным путем богатства. Его преемник Хасан, зять султана, продержался менее года (до 28 сентября 1704 г.). Это был честный и сравнительно гуманный паша, грек по происхождению, и его уж никак нельзя было заподозрить в продаже иностранцу пажа султана. За ним пришел злобный и жестокий Калайликоз, люто ненавидевший французов и русских. 26 декабря 1704 г. его сменил Балтажи Мохаммед (бывший губернатор Джидды), коварный паша, продержавшийся до 3 мая 1706 г. Во время его правления, но не позднее лета 1705 г., Абрам Ганнибал был на корабле вывезен в Азов, поэтому нам нет дела до следующего великого визиря (тирана Али, 1706–1710); но если кто-то из этих именитых особ и был причастен к тайной отправке Ганнибала из сераля в русское посольство или на пришвартованный российский корабль, то я бы заподозрил Улья или Мохаммеда. Петра Толстого историки рисуют как личность темную, хитрую и беззастенчивую. В 1717 г. царь послал его за царевичем Алексеем, наследником престола, который, воспользовавшись отъездом жестокого государя за границу, улизнул из России в Австрию и Италию и которого выследили и вернули царские агенты, совершив ряд бесшумных действий, отмеченных той гипнотической цепкостью, убедительностью и лживостью, которые мы сегодня привыкли связывать с повадками советских головорезов при насильственной репатриации беженцев. Человеку, сумевшему выманить Алексея из надежного Неаполя в ужасное отечество на пытки и смерть под личным наблюдением Петра, легче легкого было раздобыть несчастного арапчонка в забаву своему хозяину{300}. Я считаю, что царский посол при Оттоманской порте приобрел Ганнибала для службы у царя и по его приказу не раньше 1703-го и не позже 1704 г., и мое мнение подкрепляет сам Ганнибал в следующих двух документах: (1) в письме из Парижа советнику Макарову, отправленном 5 марта 1721 г. (вероятно, нового стиля){301}, Ганнибал говорит, что служит царю семнадцать лет; (2) в посвящении императрице Екатерине I в 1726 г. (преподнося ей учебник фортификации, составленный по его конспектам времен Ла Фера или Меца; см. ниже «Ганнибал в Западной Европе»{302}) он говорит, что двадцать два года прожил «при доме» (в жилище, в свите, среди челяди) покойного царя (который умер в 1725 г.){303}. (обратно)Ганнибал и Рагузинский
«В это время, — продолжает „Немецкая биография“, пользуясь излюбленным оборотом, — умер отец покойного генерал-аншефа Ганнибала, которого он [Абрам] оставил в зрелом и почти стариковском возрасте, и очередь наследования [Regierung] досталась на долю одного из его единокровных братьев. <…> Российский императорский министр, счастливый выполнить волю своего государя, отправил в Москву [трех мальчиков]: Ибрагима Ганнибала, еще одного черного мальчика знатного происхождения, его соплеменника (который в пути скончался от оспы), и одного рагузинца, почти сверстника, то есть моложе десяти лет{304}. Государь, опечаленный потерей третьего, был доволен получением этих двух прибывших мальчиков и взял на себя заботу об их воспитании, с тем большим усердием, что, как было сказано, они должны были стать образцом, который бы он мог ставить своему народу в пример и в посрамление как доказательство, что из каждого народа, и не меньше из негров, почти диких людей, которых наши цивилизованные нации определяют только в сословие рабов, могут быть выработаны люди, способные прилежанием получить знания в науках и тем приобрести способность быть полезными и нужными, во всех случаях пригодными слугами своего государя. Император Петр Великий, в качестве не менее великого знатока людей, установил сразу наклонности своих прибывших питомцев [sic] и предназначил своего Ганнибала, живого, расторопного и горячего мальчика, в военную службу, рагузинца же, впоследствии известного в России под именем графа Рагузинского, как более тихого и вдумчивого, — к гражданской службе». Мы можем пренебречь отрывком, касающимся последовательности правителей, который приводится лишь для того, чтобы отмести возможные обвинения в еще одном похищении, на этот раз со стороны горячо любимого монарха, и обратиться к «Прошению» (1742) Абрама Ганнибала. Это «Прошение» после упоминания о трех городах, которыми правил отец Абрама (см. выше «Место рождения Ганнибала»), продолжается так: «В [1]706 году выехал я в Россию из Царяграда при графе Саве Владиславиче волею своею в малых летах и привезен в Москву…» Год его прибытия в Москву — 1706-й. Как мы вскоре увидим, он покинул Константинополь летом 1705 г. Рагузинец Владиславич — тот самый человек, что описан в «Немецкой биографии» как ровесник и товарищ Ганнибала, тоже паж, абсурдное утверждение, которое можно объяснить лишь как попытку раздуть престиж нашего героя, снабдив его товарищами по несчастью и счастью, заслуживающими уважения. Этому Рагузинцу было тридцать семь в 1705 г., когда, судя по соответствующему пассажу из «Немецкой биографии», Ганнибалу было около десяти или же около двенадцати, согласно более достоверным подсчетам. Довольно любопытно, что Пушкин сохраняет такую вымышленную синхронизацию возрастов этих двоих в своем среднего достоинства романе «Арап Петра Великого»: «Ибрагим», будучи около тридцати лет от роду (в начале повести, когда он году этак в 1720-м влюбился в Париже в некую французскую даму, ему «двадцать семь»), возвращается в 1723 г. в Петербург, он видит в императорском дворце «молодого Рагузинского, бывшего своего товарища», которому на самом деле было тогда пятьдесят пять лет. Так кто же был этот Рагузинец с его переменчивым возрастом? Еще в 1699–1700 гг. Украинцев в Константинополе завел штат секретных агентов иллирийского происхождения. Одним из них был сербский торговец по имени Савва (христианское имя) Лукич (отчество) Владиславич (фамилия), впоследствии известный как граф Владиславич-Рагузинский (1668–1738). Родился он в Попово (Герцеговина), воспитывался, будучи приставленным к торговому предприятию своего отца, и в возрасте около двадцати пяти лет (то есть примерно в 1690 г.) был отправлен в Константинополь. Отец его, Лука Владиславич, считал себя потомком боснийского княжеского рода Владиславичей (неизвестно, на каком основании). Перебравшись из Боснии в Рагузу, он взял себе двойную фамилию — Владиславич-Рагузинский. Графский титул его сына или по крайней мере официальное именование его графом, очевидно, было милостью, дарованной царем Петром в признание Саввиных заслуг. При Мустафе II и Ахмеде III турки взимали с Рагузы дань (например, в 1703 г. ее сумма составила 4000 дукатов), так же как с арабских племен[989], но (согласно Б. Самнеру, с. 8, примеч.) закон о взимании дани в виде христианских мальчиков, хотя и сохранял номинально силу до 1750 г., не соблюдался с середины предшествующего века. Нет никаких оснований доверять тому, что Савву Владиславича завлекли в Константинополь его врожденные наклонности к приключениям или торговые дела отца, но тот факт, что в прежние времена среди заложников встречались рагузинские мальчики, мог так или иначе повлиять на рассказ о детстве Ганнибала. 25 сентября 1702 г., через месяц после приезда в Турцию, Петр Толстой писал графу Федору Головину, министру иностранных дел: «…константинопольский житель, породою рагузенин, Сава Владиславов [sic], как вам известно, человек добрый, ныне по обнадеживанию моему поехал с товаром в Азов, а из Азова к Москве <…> Он всеконечно в странах сих Московскому государству благопотребен»{305} Осенью того же года Владиславич прибыл в Азов с изрядным грузом оливкового масла, хлопка и ситца и, наконец (к первой неделе апреля 1703 г), добрался до Москвы, где привезенные им тайные донесения очень расположили к нему Петра I. Захватив в обратный путь соболя, горностая, русскую лису (с белым воротником и рыжую) и волка (московского и азовского), он вернулся в Константинополь в 1704 или в начале 1705 г., а летом 1705-го опять отправился в Азов и Москву, везя новый ситец, новые тайные депеши от Петра Толстого и живой подарок царю{306}. Ясно, что Ганнибала получили в период между двумя поездками Владиславича из Константинополя. Судя по письму царя брату константинопольского посла Ивану Толстому, коменданту Азова, Владиславич оказался в Москве с донесениями и, вероятно, с арапчонком не позднее 12 января 1706 г. (точную дату его приезда легко установить по неизданным документам из местных архивов). В 1716–1722 гг. Владиславич ездил с дипломатическими поручениями в Венецию и Рагузу, а в 1725–1728 был послом в Китае. (обратно)Первые годы Ганнибала в России (1706–1716)
К приезду Ганнибала в Россию у Петра I в самом разгаре была шведская кампания, с военными действиями в Польше, имевшими переменный и призрачный успех. С 8 июля по 1 августа 1705 г.{307} он оставался в Вильно и приехал в Москву (из Гродно) 19 декабря 1705 г., где пробыл до 13 января 1706 г., а затем через Смоленск отправился обратно, дабы поупражняться в военном деле. В Москве он развлекался устройством анатомического и биологического музея, перед которым разбил ботанический сад. Несомненно, арапчонок пришелся ко двору как очередная диковина. В июле — августе 1706 г. Петр посетил Киев и, снова отправившись на север, поспел в «Питербурх» (или в «Парадиз», как он ласково звал только что заложенный город) как раз к увлекательному зрелищу первого наводнения — 11 сентября 1706 г. Забавнее всего был вид людей, жмущихся на крышах полузатопленных домишек. Петр снова оказался в Вильно (на обратном пути из Варшавы в Петербург) 24 сентября 1707 г. и пробыл там до 10 октября. Именно тогда и окрестили самое меньшее четырнадцатилетнего абиссинца, получившего при крещении имя Петр{308}. Почти в то же время (27 сентября 1707 г.) его царственный крестный намарал записку о наречении потомства Лениты или Ленты (от лат. «lenis» — «кроткий» или «lentus» — «цепкий», «медлительный») — английского мастиффа; двумя годами ранее (30 июня 1705 г.) в Полоцком монастыре царь натравил эту собаку на Феофана, слишком невоздержанного на язык монаха-униата из ордена св. Василия, а потом сам разрубил его надвое саблей. Псевдоклассические клички семи щенков, безусловно переведенные царем из какого-то расхожего сборника имен, звучат в обратном переводе с неуклюжего русского языка Петра так Пиррус (рыжий), Эос (заря), Аэтон (яркий), Флегетон (пылающий), Паллада, Нимфа и Венера. Фамилию Аннибал, в конце концов доставшуюся арапу, тоже мог придумать просвещенный монарх, хотя есть и другие предположения{309} (см. ниже «Ганнибал и Аннибал») Судьбу молодых мастиффов можно проследить по другой записке, писанной две недели спустя (10 октября 1707 г.), в которой царь приказывает найти из числа его иностранных подручных какого-нибудь умельца для обучения собак всяким фокусам, например снимать шляпу, вскидывать игрушечный мушкет, маршировать в воду с боевой выкладкой. В то время, по сообщениям западных наблюдателей, повторное или первое крещение и детей и взрослых при петровском дворе состояло в троекратном обливании холодной водой с головы до пят. Если Ганнибал родился абиссинским князьком, его должны были крестить при рождении, так как Абиссиния приняла христианство на шесть веков раньше России, но вполне вероятно, что в плену турки сделали его мусульманином («побасурманили» на тогдашнем русском), что бы под этим ни подразумевалось. Вопрос этот, однако, совершенно праздный, поскольку, во-первых, на взгляд русских любой африканец был язычником и, во-вторых, обряд, который свершился над малолетним арапом в Пятницкой церкви в конце сентября или начале октября 1707 г. (а не в 1705-м, как почему-то выбито на памятной доске){310} с восприемниками Петром I и Христиной Эбергардиной, женой Августа II, короля Польского{311}, производился в буйной и фарсовой атмосфере царского двора, где чмокались уроды на своих потешных свадьбах, а шуты возводились в губернаторы Баратарии. Кажется, за несколько месяцев до крещения какие-то усердные придворные и впрямь попытались женить арапа: в письме из Польши от 13 мая 1707 г царь пишет советнику Автоному Иванову, что он против брака арапа, — видимо, с дочерью негра в услужении какого-нибудь вельможи, или с карлицей, или с домашней дурой, с шутихой. Для гена, участвовавшего в создании Пушкина, минута эта была критической, и царь заслуживает благодарности за выправление путей судьбы. Теперь, когда лучи света истории стали понемногу проливаться на предмет нашего исследования, мы наконец можем отказаться от утомительной затеи обсуждения бурлескной и помпезной «Немецкой биографии», полной всяческого вздора, — довольно уж я цитировал и пересказывал ее! Перейдем к анекдотам о юности Ганнибала. Самый известный рассказан с нелепейшими подробностями в «Немецкой биографии» и с индивидуальными отклонениями повторен Голиковым и Пушкиным. Суть его в том, что молодой Абрам, став пажом (или помощником пажа) у царя, спал в соседней комнате и доказал свою сообразительность, переписывая наброски указов, которые его господин царапал ночами на грифельной доске{312}. Среди серии пушкинских заметок, озаглавленных «Table Talk» («Застольные разговоры», 1836–1837), восьмая, опубликованная посмертно в 1873 г. в «Вестнике Европы», о которой Пушкин пишет, что «анекдот довольно не чист, но рисует обычаи Петра», — гласит: «Однажды арапчонок, сопровождавший Петра I в его прогулке [отвергнутое начало: „Маленький арап Ганнибал сопровождал Петра I“], остановился за некоторою нуждой и вдруг закричал в испуге: „Государь! Государь! из меня кишка лезет“. Петр подошел к нему и, увидя, в чем дело, сказал: „Врешь: это не кишка, а глиста“, — и выдернул глисту своими пальцами». В документе от 20 декабря 1709 г. (приводится у М. Вегнера, с. 23) есть место: «По приказу [царя] деланы кафтаны: Якиму карле и Абраму арапу, к празднику Рождества Христова, с камзолы и штаны. Куплено сукна красного обоим по осьми аршин… им же пуговиц медных»{313}. Е. Шмурло (1892) туманно говорит о каких-то документах, где «три раза упоминается Абрам вместе с царским шутом Лакостой»{314}. Это Иан Декоста или, точнее, Ян д'Акоста, любимый придворный шут Петра, крещеный еврей родом из Голландии[990]. В другом анекдоте говорится, что как-то летом приблизительно 1715 г., накануне отплытия царя из С.-Петербурга в Ревель, царский врач Лесток[991] и камергер Жонсон[992], два весельчака, увидя, что царский дурак, Тюриков{315}, заснул на палубе, сыграли с ним шутку в духе той эпохи: присмолили ему длинную бороду к голой груди. Проснувшись, бедный шут взвыл, прервав занятия царя по прокладке курса и порке матросов, и тот, затопав по палубе, налетел на невинного Ганнибала и в ярости немилосердно отстегал его линьком{316}. За обедом шалуны не могли удержаться от смеха при виде понурого мавра. Когда добрый царь, тоже любитель порезвиться, узнал причину веселья, то расхохотался и сказал Абраму, что поможет делу, закрыв глаза на следующую его провинность. Вот, пожалуй, и все, что я смог найти в изданных материалах относительно первых десяти лет Ганнибала в России. Можно отбросить как семейную выдумку пассаж «Немецкой биографии», где утверждается, что «правящий единокровный брат» Ганнибала поручил младшему брату отправиться в Константинополь и выкупить Абрама, что, не найдя его, брат этот поехал в Петербург, везя дары в виде «ценного оружия и арабских рукописей», удостоверявших княжеское происхождение Абрама, что последний не пожелал вернуться к язычеству и что брат пустился обратно «с большой скорбью с той и другой стороны». Едва ли есть нужда напоминать, что ни один абиссинский вельможа не проехал бы в Московию через Турцию, не попав там в рабство, и что история ничего не сообщает о вольном абиссинце, предпринявшем подобное путешествие в начале XVIII в. Похоже, царь действительно иногда брал арапа в путешествия или кампании, но едва ли во все походы, как считает семейная традиция. Стилизованный молодой арап в более или менее турецком облачении мелькает, как призрак, на аллегорическом фоне — держа боевого коня или гроздь винограда — на нескольких портретах Петра I. Он есть на гравюре, выполненной Адрианом Шхонебеком (скончался в 1705) с утраченной картины, написанной около 1704 г.{317}; он стоит чуть сзади по правую руку царя, который на этот раз щеголяет в костюме французского короля. Я не уверен, что в датировке гравюры или смерти ее создателя нет ошибки Но если принять эту дату за верную и арапа на картине за Ганнибала, то следует предположить, что или его привез Рагузинский в первую поездку в Москву (1703), или же он изображен, так сказать, заранее — на основании вестей, пришедших в Москву из Константинополя. арап среди челяди символизировал верх роскоши и пышности, и, должно быть, царь ждал подарка к новому, 1706 г от своего посла с не меньшим нетерпением, чем груза сирени и лилий. (обратно)Ганнибал в Западной Европе (1716–1723)
В январе 1716 г. Петр I отправился в поездку по Европе Проведя месяц или около того в Копенгагене, он поехал в Голландию, потом во Францию, 30 апреля 1717 г. он высадился в Дюнкерке и 7 мая прибыл в Париж, где немедля потребовал пива и блудниц Филипп, герцог Орлеанский, был регентом Франции (1715–1723) при несовершеннолетнем Людовике XV Ничего, кроме вороха грязных историй, шестинедельное пребывание царя московитов в памяти французов не оставило — хотя не совсем ясно, что в привычках Петра так поразило знать времен Регентства — эту гнусную свору отвратительной и бездарной эпохи. Той же весной 1717 г во Францию приехали четверо юношей из России для изучения фортификации и саперного дела Они, может быть, ехали вместе с царем, но скорее всего путешествовали отдельно и не останавливались в Дании. Эти четверо были: Абрам Арап, Степан Коровин, Гаврила Резанов и Алексей Юров, приятель нашего героя{318}. «Немецкая биография», с обычными своими преувеличениями, дурной грамматикой и неточностями, говорит, что Петр I послал Ганнибала прямо к регенту, попросив «взять на себя наблюдение за ним», и что сначала Ганнибал занимался при великом Белиоре [sic]{319} «в военной школе для молодых дворян» Имеется в виду, я полагаю, Бернар Форе де Белидор (1693–1761), блестящий молодой французский инженер, преподававший в Артиллерийской школе в Лa Фере{320} (в Эне, к северо-западу от Лаона) и написавший «Краткий курс военной, а также гражданской архитектуры и гидравлики» («Sommaire d'un cours d'architecture militaire, civile et hydraulique», 1720) и другие замечательные труды. Что касается «личного наблюдения» регента, то я не смог найти во французских источниках никаких признаков даже малейшей осведомленности ни регента, ни кого бы то ни было из его окружения о самом факте существования Абрама. Согласно «Немецкой биографии», во Франции Ганнибал вступил в артиллерийский полк и как капитан роты участвовал в войне с Испанией Война была объявлена 9 января 1719 г., мир подписан 17 февраля 1720-го. При рытье подкопа — я думаю, где-нибудь в Каталонии — его серьезно ранили в голову и взяли в плен (странно, что в письмах из Франции он об этом событии не говорит){321}. По возвращении во Францию Абрам, очевидно, продолжил занятия уже в другом училище — в Артиллерийской школе в Меце, основанной знаменитым военным инженером Себастьяном Ле Претром, маркизом де Вобан (1633–1707). Согласно Бежену (Е. A. Bégin, 1829, р. 592), в то время там преподавали математику, физику и химию, по понедельникам, средам и пятницам. «L'école pratique se faisait les autres jours, excepté le dimanche, dans l'île Champière, où existait un parc… Ce n'était, à bien dire, qu'une école régimentaire dont les cours cessaient dès que Metz était privé du corps d'artillerie qui y tenait habituellement garnison»[993]. В январе 1722 г. русский посол князь В. Л. Долгоруков объявил четырем юношам, что они должны вернуться в Россию, но те задержались еще на год. Какую-то часть этого года Абрам с товарищами, видимо, провел в Париже — лихорадочном Париже, доведенном Джоном Лоу до финансовой агонии. Начало весны отметили баснословные балы и иллюминации в честь прибытия предполагаемой невесты короля, белокурой малютки инфанты четырех с половиной лет, которая, однако, двенадцатилетнему Людовику не понравилась Регент энергично кутил и развратничал. Куртизанки носили шелковые чулки телесного цвета. Ворам и разбойникам надевали железные колодки, поджаривали ноги на обычном или усиленном огне и готовили ножные ванны из кипящего масла. Казненных преступников называли, употребляя финансовый термин, «ликвидированными» (liquidé). Поэта Аруэ (известного под именем Вольтер) высекли лакеи офицера, которого тот обозвал полицейским шпионом. Чудовищные суммы выигрывались и проигрывались в «фараон». Маркиз де Сальян счастливо бился об заклад, что проскачет верхом девяносто миль за шесть часов. О том, какое существование вел Абрам среди всего этого ослепительного веселья, известно мало — ведомо лишь, что он жил в постоянной и позорной нужде. Во французских мемуарах о Регентстве я не нашел подтверждения словам Пушкина в романе, будто знатные дамы наперебой приглашали «царского арапа» (le nègre du Czar), будто он был на дружеской ноге с Вольтером и будто драматург Мишель Гюйо де Мервиль познакомил его с женщиной высшего света, графиней Ленорой де Д., родившей ему черного ребенка{322}. Письма Абрама, написанные по-русски из Франции разным чиновникам (с воплями о деньгах, с мольбами не посылать его домой по морю, уж лучше он пешком пойдет, чем плыть, с тщетными просьбами разрешить задержаться во Франции для дальнейших занятий и т. п.), по-моему, составлены не им, а его товарищем по преувеличенному несчастью — Алексеем Юровым. После шести или семи лет за границей{323} Абрам, похоже, настолько забыл русский, что самодержец спровадил его по возвращении в грамматическую школу при Александро-Невском монастыре, куда его зачислили 14 марта 1723 г. (ст. ст) К императорскому двору он, видимо, вернулся 27 ноября 1724 г. (см.: П. Пекарский, 1862, т. 1, с 112). Комментаторов не раз занимал вопрос, не имеется ли здесь в виду какой-нибудь другой «арап Абрам» (хотя ни о каком другом сведений нет), поскольку, по их мнению, это несовместимо с собственноручным указом царя от 4 февраля 1724 г., которым Абрам («in dem 28-sten Jahre seines Alters»[994], как сказано в «Немецкой биографии») производился в лейтенанты (поручики) бомбардирской роты Преображенского полка{324}. Но ведь и вся эпоха была довольно безрассудной. Ганнибал вывез из Франции библиотечку (69 названий) главным образом исторических трудов, военных учебников, книг о путешествиях и горсть модной экзотики, все эти томы он продал (в 1726 г.) за 200 рублей Императорской библиотеке, но выкупил их (или сходный набор) в 1742-м Хотя перечень совершенно шаблонный, с литературным разделом из Боссюэ, Мальбранша, Фонтенеля, Корнеля и Расина, чувствуется явное предпочтение, отданное книгам о разнообразных путешествиях тут есть Шарден, увлекающий читателя в Персию, где обнаруживается, что молочная диета лечит язвы, тут и Леонтан, повстречавший в какой-то предшатобриановой Америке (1688) гнакситаров и моземлеков, никем после него не виденных, тут и Сирано де Бержерак, отправляющийся на Луну, где именем каждому жителю служит только коротенькая мелодия из нескольких нот. (обратно)Ганнибал и Аннибал
Официальным именем крестника Петра I стало Петр Петрович Петров (христианское имя, отчество и фамилия), но в Турции он привык к имени Ибрагим и получил разрешение называться по-русски соответственным именем Абрам или Авраам. В общем-то ему не стоило воротить нос от имени своего крестного: существовал же, в конце концов, Петр Эфиоп (Pasfa Sayon Malbazo), издавший около 1549 г. в Риме, после тринадцатилетних трудов, Новый Завет на языке абиссинской литургии (а именно на гизском, то есть на древнеэфиопском языке, уступившем место амхарскому). Утверждение в начале «Немецкой биографии», что, дескать, отец Абрама, горделивый абиссинский князь, возводил свою родословную на два тысячелетия назад к Ганнибалу — знаменитому карфагенскому полководцу, — конечно же, чушь невозможно вообразить, чтобы даже самыми ничтожными сведениями о нем располагал абиссинец XVII в Фамилия Ганнибал по отношению к Абраму встречается в официальных документах, начиная с 1723 г., после возвращения из Франции. При более ранних упоминаниях его зовут Абрам арап или Абрам Петров Арап, где посередине стоит отчество, готовое превратиться в фамилию. Странно, что русских исследователей ставит в тупик выбор имени, хотя его причины лежат на поверхности. Например, Анучин выдвигает нелепую гипотезу, будто Абрам или ею семья могли считать имя «Ганнибал» производным от Ади Баро (деревня точно к северу от Дебарвы, северная Абиссиния)! Почему бы не от Лалибалы (абиссинского императора XIII в.) или от Гамальмала (губернатора провинции, взбунтовавшегося против своего царствующего кузена, Малака Сагада I, в конце 1500-х гг.), или, еще лучше, от «gane bal», что на языке тигре значит «незнакомый господин»; в этих лингвистических petits-jeux[995] запрещенных приемов нет. Разумеется, на самом деле эпоним нашего героя был таким же стертым и заезженным в псевдоклассической Европе XVIII в., как Цезарь или Цицерон в учебниках, эссе, исторических трудах, газетных статьях и академических речах. В России царя Петра никакая просвещенность не считалась полной, пока имена греческих и римских героев не вспыхивали в фейерверке античных речений, Пушкин совершенно верно галлицизировал взятую фамилию, которую Ганнибал, скорее всего, вывез в 1723 г. из Франции. Там и в Италии она нередко встречалась в виде имени (например, Франсуа Аннибал, герцог д'Эстре, скончался в 1687 г.). Он, очевидно, набрел на нее по ходу военных штудий. О «великом гении Аннибале» он читал у Боссюэ в «Рассуждениях о Всемирной истории» («Discours sur l'histoire universelle»). Если Ганнибал действительно участвовал в Испанской войне, то должен был стоять в 1719-м в крепости Бельгард (перестроенной Вобаном в 1679 г.) и там, у испанской границы, близ деревни Ле Пертюс (Восточные Пиренеи), ступать по Слоновьим Следам ганнибаловой дороги, до сих пор различимой сквозь земляничные деревья и дубняк. А еще хочется знать, не был ли в Меце его однокашником некий Пьер Робер по прозвищу Аннибал (1699–1783), живший там, судя по приходским книгам, изданным Пуарье{325}, около 1720 г (обратно)Последние годы Ганнибала в России (1723–1781)
Le capitaine Petrov dit Annibal[996], приобретя во Франции кое-какие сведения о бастионах и контрфорсах, с 1723 г. жил в России, обучая математике и строительству крепостей. Специальным исследованием последнего этапа его жизни я не занимался — в главных чертах он достаточно хорошо изучен, и, как установили русские ученые, сибирский период Пушкин изобразил неверно. 8 мая 1727 г., как только кончилось царствование Екатерины I, ему поручили инспекцию казанской крепости, а затем строительство форта в Селенгинске, на китайской границе, там, кстати, поручик Ганнибал встретил бывшего своего покровителя графа Владиславича-Рагузинского, возвращавшегося из Китая, где он был послом. Из-за туманных обвинений в политических интригах Ганнибалу пришлось проработать в Селенгинске и Тобольске два года, и только в начале правления Анны губернатор С.-Петербурга Миних, нуждаясь в хороших военных инженерах, перевел его в крепость на Балтике В 1731 г. Ганнибал женился на Евдокии (Eudoxia) Диопер, дочери капитана флота Андрея Диопера, видимо, греческого происхождения{326}. Она была ему неверна, он отвечал тем же. Из документов, описанных Степаном Опатовичем («Русская старина», 1877), видно, что в 1732 г. Ганнибал соорудил у себя дома собственную камеру пыток с дыбой, железными зажимами, тисками для больших пальцев рук, бичами и т. п. Упрямый и педантичный, он добился для своей жертвы тюремного заключения за супружескую измену. Пять лет она провела в тюрьме, а затем — пока тянулось бракоразводное разбирательство — жила более или менее на свободе до 1753 г., когда вопрос о разводе был решен окончательно, после чего бедняжку сослали в глухой монастырь, где она умерла. Тем временем в 1736 г. Ганнибал женился (незаконно) на своей любовнице с четырехлетним стажем, дочери еще одного капитана, на сей раз армейского, по имени Маттиас Шеберг, лютеранина из шведско-немецкого рода. От второй жены (которую, согласно «Немецкой биографии», звали Христина Регина) у Ганнибала было одиннадцать детей, из них третий сын, Осип, стал дедом Пушкина с материнской стороны. Несколько лет Ганнибал прожил помещиком на приобретенной земле, потом снова строил крепости. В 1742 г. Елизавета, младшая дочь Петра I, произвела его в генерал-майоры, а через четыре года пожаловала ему поместье Михайловское в Псковской губернии{327}, которому суждено было навеки соединиться с именем Пушкина. За эти годы Ганнибал выказал себя знатоком в устройстве фейерверков на официальных торжествах и в составлении доносов на разных чиновников. В 1762 г., построив последнюю крепость и запустив последнюю шутиху, он ушел на покой и забытым стариком жил еще двадцать лет в другом своем поместье (Суйда, под Петербургом), где и умер в 1781 г. в преклонном возрасте (вероятно) восьмидесяти восьми лет{328}. (обратно)Заключение
Кроме незаконченного романа «Арап Петра Великого» (1827, в котором весьма приукрашенному Ибрагиму приписаны выдуманные приключения во Франции и в России, — это не самые удачные пушкинские страницы), среди сочинений Пушкина есть замечательное стихотворное произведение с тем же персонажем. В пяти строфах постскриптума к написанному четырехстопным ямбом стихотворению «Моя родословная» (посвященному предкам по отцовской линии) о своем предке по матери Пушкин говорит следующее:ПРИЛОЖЕНИЕ II ЗАМЕТКИ О ПРОСОДИИ
1. Виды просодии
Излагаемые ниже соображения относительно русского и английского четырехстопного ямба лишь в общих чертах обозначат их сходство и различие. Среди русского поэтического наследия я избрал в качестве образца произведения нашего величайшего поэта Пушкина. Различия между его четырехстопным ямбом и этим же стихотворным размером у других мастеров, крупных и менее видных, носят частный, а не общий характер. Русская просодия, родившаяся лишь двести лет тому назад, в общем, довольно хорошо изучена русскими исследователями, ими были созданы небезынтересные работы на материале «Евгения Онегина». Английское же стихотворное наследие, колоссальное по объему и известное своей многовековой традицией, не получило еще должного описания. Специально я этим вопросом не интересовался, но, насколько помню, мне не встречалось ни одной работы, в которой английский ямб — и, в частности, четырехстопный — был бы систематизирован и описан на основе сравнительного литературоведения, чтобы хоть как-то удовлетворить лиц, занимающихся изучением просодии. Если мне и случалось читать об английской просодии, то я тотчас же откладывал в сторону эти работы, стоило мне встретить в них нагромождения музыкальных нот или нелепые примеры организации строф, не имеющие ничего общего со структурой стиха. Другие работы с путаными рассуждениями о «долготе» и «краткости», «количестве» и «эквивалентности» не только изобилуют обычными нелепостями или субъективными заблуждениями, но и не дают сколь-либо систематического представления о модуляциях ямба, ограничиваясь утомительными рассуждениями об «апострофизации», «заменах стоп», «спондеях» и так далее. Поэтому мне пришлось разработать собственную несложную и краткую терминологию, объяснить ее применение к английским стихотворным формам, весьма обстоятельно рассмотреть некоторые подробности классификации и лишь затем приступить к выполнению частной задачи этих заметок, прилагаемых к моему переводу пушкинского «Евгения Онегина». Задача же эта, по сравнению с вынужденно пространными предварительными рассуждениями, сводится совсем к малому, а именно: к описанию того немногого, что должен знать о русской просодии вообще и о «Евгении Онегине» в частности изучающий русскую литературу человек, для которого язык этой литературы не является родным. (обратно)2. Стопы
Если под видами просодии понимать системы или формы стихосложения, разработанные в Европе в течение последнего тысячелетия и используемые ее лучшими поэтами, можно выделить две основные ее разновидности: силлабическую и метрическую, а также разновидность второй системы (совместимую, впрочем, и с некоторыми силлабическими структурами) — ритмическую (cadential) поэзию, где главенствует ритм, образуемый произвольным количеством ударений, располагающихся через произвольные промежутки. Четвертая разновидность (не послужившая до сих пор для создания великих стихотворных произведений) отличается особенной неопределенностью и представляет собою не стройную систему, а смешение разнородных элементов. Ее область — нерифмованные свободные стихи, которые, с точки зрения классификации, настолько приближаются к прозе, что отличаются от нее почти единственно лишь особой типографской разбивкой на строки. Не считая одного или двух отдельных случаев, в настоящих заметках не рассматриваются греческие и латинские стиховые формы, и такие термины, как «четырехстопный ямб» («iambic tetrameter»), не имеют отношения к их употреблению в древности, каким бы оно ни было. Здесь они используются только применительно к современным видам просодии, в качестве удобных и приемлемых терминов вместо таких нечетких в приложении к тоническому стиху (metrical verse{349}) понятий, как «восьмисложник» («octosyllables») и тому подобные. Стопа не только является основным элементом стихотворного размера, но и сама, на практике, становится размером. Монометр — это одностопная стихотворная строка, далее идут двустопные, трехстопные и т. д. строки вплоть до гекзаметра — шестистопной строки; при большем числе стоп строка перестает восприниматься как единое целое, распадаясь надвое. В общем, если мы ограничим данное исследование второй половиной нашего тысячелетия, то лучшим образцом силлабической просодии, с точки зрения изысканности и изощренности модуляций, является, конечно, французский александрийский стих. Учащимся обычно разъясняют, что три его отличительные черты суть обязательное равносложие (двенадцать слогов в строках с мужскими рифмами и тринадцать слогов в строках с женскими рифмами), обязательное правило рифмовки (будь то двустишия или другие строфические формы, хотя в смежных строках не могут находиться две различные мужские или женские рифмы), а также обязательная цезура после шестого слога, на который должно падать ударение (или, если после шестого слога следует конечное «немое» е, оно должно быть нейтрализовано апокопой, то есть выпадать, сливаясь с гласной, начинающей второе полустишие). Если отвлечься от разнообразных тонкостей инструментовки (аналоги которых, в конце концов, существуют и в других видах просодии, но к которым, судя по всему, особенно чувствительно именно французское ухо), основную роль в александрийском стихе играют различные комбинации указанных ниже элементов (первый из которых являет собою, разумеется, отличительную черту и других силлабических размеров). Следует, безусловно, помнить и о том, что, независимо от вида просодии, мастерство поэта основывается на определенных формах контраста и гармонии, ограничения и свободы, отказов и уступок. 1. Немое е: Взаимодействие между теоретической, или природной, величиной неопускаемого немого е (никогда не произносимого как полная доля (semeion) стиха в отличие от других гласных в строке) и его фактической, или конкретной, величиной в данной строке. Количество таких неполных долей и варианты их распределения создают вместе с нейтрализующим эффектом апокоп в любых местах строки бесчисленные вариации мелодии. Существуют две разновидности немого е, особо различимые в рифмах (см. главку 13, «Рифма»). 2. Взаимодействие между просодической паузой в середине строки и другой паузой, паузами, или отсутствием паузы, диктуемыми внутренним ритмом или логическим смыслом строки, то есть нарушением ритма строки. Особенно изумительных эффектов в этой области добились так называемые романтики уже после того, как прозаический XVIII в. практически вытоптал цвет французской поэзии. Такого рода акробатические скачки через постоянную цезуру не встречаются ни в английском, ни в русском пятистопном ямбе (тяготеющем к белому стиху). В этом размере искусственная цезурная пауза после второй стопы успешно уничтожается последователями Мильтона и Пушкина. Во французском александрийском стихе цезура хорошо приспособлена к ритму человеческого дыхания при медленном чтении; вторичные же паузы, возникающие вследствие скачков, позволяют ускорить или замедлить выдох. 3. Перенос (enjambment), неистощимый источник разнообразных модуляций, хорошо известный благодаря своему присутствию в английском ямбе и поэтому не требующий здесь никаких дальнейших разъяснений. 4. Богатая рифма (отличающаяся особой красотой в сочетании с переносом точно так же, как цезурная пауза особенно усиливается, когда находится внутри смыслового единства). Богатая рифма имитируется и в правилах рифмовки русских стихов, о чем речь пойдет ниже. С другой стороны, тоническая система основывается прежде всего на регулярном ритме в стихотворной строке, где метрическое ударение стопы стремится совпасть со словесным ударением, а безударная доля стопы — с неударным слогом слова. Постоянное повторение таких совпадений воспринимается как повторение одинаковых стоп. Каждая такая стопа может состоять или из двух, или из трех частей (долей), на одну из которых приходится метрическое ударение, хотя слог слова, с которым совпадает такая доля, не обязательно будет в данном слове ударным. Долю, несущую метрическое ударение, называют иктом, а метрически безударные доли называются понижениями (depressions). С точки зрения математической, возможны лишь пять видов стоп, ямб, хорей, анапест, амфибрахий и дактиль. Для того чтобы конечная стопа была завершенной, довольно и одной доли, если, конечно, это икт. И наоборот, на вид размера не оказывает никакого влияния количество безударных слогов, следующих за последним иктом строки. Такой последний икт и эти дополнения к нему называются «концовкой» или «окончанием стиха». Стих, заканчивающийся иктом, называется «мужским», а заканчивающийся одним безударным слогом — «женским». Если конечные слоги двух не обязательно смежных строк созвучны, образуется «рифма». Рифма называется мужской, если последний слог последнего слова строки ударный и совпадает с иктом. Она считается женской, если икт приходится на предпоследний слог, и «синтетической», или «длинной», если икт приходится на третий от конца слог. Приводимые ниже примеры иллюстрируют пять комбинаций (одного икта и одного или двух понижений) математически возможных в рамках одной стопы стихотворного размера. Первые два примера — это мужские четырехстопные размеры: 0) ямб и (2) хорей; остальные же представляют собой мужские трехстопные размеры: (3) дактиль, (4) амфибрахий и (5) анапест.3. Скад
Мы говорим о «словесном ударении» в слове и об «ударении метрическом» в метрической стопе. «Скад» — это метрически ударная часть стопы, на которую не падает словесное ударение. В словосочетании «An inextínguishable fláme»[999] есть два метрических ударения, совпадающих со словесными ударениями, и два метрических ударения, не совпадающих со словесными ударениями. Когда на слабое односложное слово (то есть, на неударное в естественной речи слово) или на слабый слог длинного слова приходится ударная часть стопы (икт), возникает такого рода модуляция, которую я называю «скад». Если ударный слог в речи обозначить ('), а слог в стопе, на который приходятся и словесное, и метрическое ударения (┴), то обозначением скада будет (─). Метрически безударная часть стопы обозначается (U) (лучшим термином для нее мне кажется слово «понижение»)[1000]. Приведенный выше стих записывается следующим образом: U─U┴U─U┴ Скад может иметь место в какой угодно стопе строки, написанной любым размером, но чаще он встречается в «двудольных размерах» (ямбах и хореях), а не в «трехдольных» (анапестах, амфибрахиях и дактилях)[1001]. Мы будем заниматься скадами главным образом в четырехстопном ямбе. Слабые, то есть образующие скад, односложные слова можно определить так: односложные слова, играющие в речи сравнительно незначительную роль (артикли, предлоги и др.), помимо тех случаев, когда они особо выделяются, и обычно не рифмующиеся, считаются скадами, равнозначными не несущим словесного ударения, но метрически ударным слогам более длинных слов (на самом деле, это более справедливо по отношению к английскому, нежели к русскому языку, поскольку в русских стихах скад, образуемый односложным словом, не так плавен, как скад, образуемый многосложным словом, которое, как известно, в русском языке не имеет второстепенного ударения). Посередине между типичным слабым односложным словом (каким является определенный артикль «the») и безусловно ударным односложным словом (таким, как «why» — «почему» в вопросах) находятся переходные и пограничные случаи (слова типа «while» — «в то время как», «when» — «когда», «had» — «если», а также вспомогательный глагол и др.), которые можно назвать «полускадами». Их выявление в такой степени зависит от контекста и зачастую настолько субъективно — по крайней мере, в отдельно взятых строках, — что вряд ли имеет смысл использовать для их обозначения специальный знак (например ─). Определяя процентные соотношения различных видов скадов, я их не учитывал. Полускады в английском и русском языках не столь многочисленны, чтобы оказать влияние на получаемые при подсчетах результаты, когда речь идет о сравнительно коротких вариантах (содержащих, например, пятьдесят строк из произведений какого-либо отдельного поэта). Однако, изучая скады особо, следует учитывать, что, если мы рассмотрим такие русские или английские диподии, как «ее тоски» со словесными ударениями, «и он убит» со словесными ударениями, то нельзя будет не заметить, что при произнесении этих слогов в ямбическом размере первый икт в обоих случаях выделяется несколько сильнее, чем в сочетаниях: «немой тоски» со словесными ударениями, «и Джим убит» со словесными ударениями. К односложным словам, бесспорно образующим скад, наиболее очевидно принадлежат «а» (неопределенный артикль), «an» (неопределенный артикль), «and» («и»), «as» («как», «так как»), «at» («в», «на»), «but» («но»), «for» («для», «ибо»), «from» («из», «от»), «if» («если»), «in» («в»), «like» («как»), «of» («из» и др.), «on» («на»), «or» («или»), «the» (определенный артикль), «to» («в», «к», «на») и др. Наличие или отсутствие скада на таких кратких словах, как «all» («весь»), «по» («никакой»), «not» («не»), «was» («был») и др., зависит от контекста и индивидуальной манеры. Точно так же в русском языке очевидными скадами являются «для», «до», «и», «на», «не» (слово, которое в правильном русском языке никогда не несет на себе ударения), «но», «от», «по», «под», «у» и др.; наличие или отсутствие скада на таких словах, как «был», «нет» и др., зависит от контекста и используемой интонации. Обращаясь к многосложным словам, мы тотчас замечаем важное различие в области словесных ударений между английским языком и русским, оказывающее влияние на частоту возникновения скадов в чистом виде. Русское многосложное слово независимо от его длины (если только это не искусственно составленное сложное слово, в котором заметны швы) может иметь только одно ударение, и, следовательно, в слове любой длины только одно ударение может совпадать с метрическим. Даже такие длинные слова, как «невероя́тнейшие» или «вы́карабкавшиеся», имеют только по одному ударению. Первое слово можно легко включить в благозвучную фразу, написанную четырехстопным ямбом: «Невероя́тнейшие сны́». Самой же короткой структурой, в которую можно втиснуть второе слово, является несколько неуклюжий пятистопный хорей: «Вы́карабкавшиеся коты́». С другой стороны, в английских многосложных словах может иметься второстепенное ударение, особенно характерное для американского произношения, хотя и существует немало длинных слов лишь с одним ударением, например, «guárdedly» или «consídering». Второстепенное ударение существует в американском произношении, например на третьем слоге слова «mátrimóny». Англичане же произносят его без этого ударения и, следовательно, так его и должно читать в стихах английских поэтов. В различных стихотворных примерах, приводимых мною далее, я не буду принимать во внимание второстепенные ударения, если только сами англоязычные авторы не хотели их выделить; однако несомненно и то, что ряд распространенных сложных слов, постоянно встречающихся в стихах, безусловно содержит в себе остатки второстепенного ударения, вследствие чего и возникают полускады. К ним относятся такие слова, как «óvermúch» или «semidiámeters», хотя соответствующие им русские слова «чересчу́р» и «полудиа́метры» имеют только одно ударение. В отношении терминологии я должен здесь заметить, что русские теоретики-стиховеды пользуются или пользовались для обозначения того элемента, который я называю «скадом», терминами «пиррихий», «пеон», «полуударение» и «ускорение». Ни один из них я не нахожу удовлетворительным. Обозначение пиррихия (UU) показывает, в лучшем случае, два смежных понижения в строке, написанной трехсложным размером, поскольку это обозначение говорит об отсутствии как словесного, так и метрического ударения на обоих слогах, однако суть дела в том, что на одной из долей двусложной стопы, если на нее приходится скад, все же сохраняется нечто вроде метрического ударения именно там, где ему быть и надлежит (термин «пиррихий» также не может употребляться при обозначении «стопы», если речь идет о скаде в анапесте, амфибрахии и дактиле, где скад, как только что отмечалось, представляет собою основной компонент). То же самое справедливо будет сказать и о пеоне — неуклюжей структуре из двух двусложных частей (U┴UU или UUU┴, хотя существуют и другие вариации), так что строка «the inextinguishable flame» состояла бы из двух пеонов типа UUU┴, а строка «extinguishable is the flame» содержала бы обе вариации. Если понятие «пеон» нельзя употребить потому, что оно слишком широкое, понятие «полуударение», напротив, чересчур узкое, поскольку строго ограничивает представление о скаде одной долей стопы (хотя скад действительно приходится на одну долю стопы, он все же оказывает влияние на всю стопу полностью, особенно в своих разновидностях с «наклоном»). Более того, использование этого термина обязало бы называть неполный скад «ударением в три четверти», из чего стали бы проистекать досадные осложнения. И наконец, термин «ускорение» также вводит в заблуждение, потому что скады на второй стопе воздействуют на строку прямо противоположным образом, замедляя ее течение. В английских теоретических трудах по проблемам просодии скады называют «слабыми местами» («weak places»). Это название кажется мне слишком двусмысленным и неопределенным, чтобы его можно было последовательно употреблять в качестве термина. «Слабые места» определяются как «опущенные ударения», что бессмысленно, поскольку метрическое ударение в стопе со скадом не «опускается», а просто совпадает с безударным слогом данного слова, не позволяя при этом забыть о своем присутствии на нем. В английском четырехстопном ямбе существуют четыре простых разновидности скада (из числа которых, как мы сейчас убедимся, вариант IV практически отсутствует в русской поэзии). В приводимых ниже примерах стопы со скадами подчеркнуты:I
U─U┴U┴U┴II
U┴U─U┴U┴III
U┴U┴U─U┴IV
U┴U┴U┴U─0
U┴U┴U┴U┴I + II + IV
U─U─U┴U─I + III
U─U┴U─U┴I + II
U─U─U┴U┴I + IV
U─U┴U─U─II + IV
U┴U─U┴U─II + III
U┴U─U─U┴<…> Сейчас мы займемся анализом четырехстопных ямбов, содержащих и не содержащих скады, в примерах длиной по пятьдесят строк, извлеченных из десяти сочинений, восемь из которых принадлежат перу английских авторов. Три произведения были написаны в XVII в., одно — в XVIII в., а четыре — в XIX в.: «Экстаз» Донна (Donne, «The Extasie»), строки 1—50, «Гудибрас» Батлера (Butler, «Hudibras»), ч. 1, песнь 1, строки 187–236, «Нимфа, оплакивающая смерть своего олененка» Марвелла (Marvell, «The Nymph Complaining for the Death of Her Fawn»), строки 73—122, «Строки, написанные после того, как я покинул ее в Нью-Бернсе» Каупера (Cowper, «Written after Leaving Her at New Burns»), всего 49 строк; «Мучительные сны» Колриджа (Coleridge, «The Pains of Sleep»), строки 1—50; «In Memoriam» Теннисона, строки 1—50; «Любовник Порфирии» Браунинга (Browning, «Porphyria's Lover»), строки 1—50 и «Отречение» Арнольда (Arnold, «Resignation») строки 1—50. Эти примеры я сравниваю с двумя отрывками равной длины из «Оды на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны» (1747) Ломоносова и из «Евгения Онегина» Пушкина, гл. 4, IX–XII, 1–8 (1825). Полускады не учитывались ни в одном из примеров, а сами примеры недостаточно велики, чтобы получить нечто большее, нежели самое общее впечатление о сравнительной частоте использования скадов.
См. также главку 9, «Примеры модуляций». (обратно)
4. Наклоненные скады (Tilted scuds)
В ямбической строке типичным, или полным, наклоном называется сочетание в любой стопе[1003] понижения, на которое падает словесное ударение, с метрически ударной частью, совпадающей со словесным ударением (Ú─) вместо ожидаемых (U┴) или (U─). Любой наклон представляет собой наклоненный скад, ибо метрическое ударение в такого рода стопе не совпадает с ударением словесным. В английских теоретических работах наклоненные скады называются «инверсией метрического ударения» («inversion of stress»); правильнее, на мой взгляд, было бы говорить об «инверсии словесного ударения» («inversion of accent»), поскольку кажется, что именно словесное ударение (с большей или меньшей изящностью) подчиняется стихотворному размеру. Стихотворный размер составляет основу стиха и не может подчиняться слову. Типичные наклоны в английском ямбе, очень его украшающие, можно разделить на четыре категории по количеству и длине слов, участвующих в их создании: 1. Часто встречающийся разделенный наклон (split tilt), состоящий из ударного односложного слова (например, «deep») и безударного односложного слова (например, «in»); 2. Не очень часто встречающийся короткий наклон (short tilt), состоящий из ударного односложного слова и безударного первого слога следующего многосложного слова («dark in-», см. приведенный ниже пример); 3. Довольно часто встречающийся сдвоенный наклон (duplex tilt), который образуется двусложным словом, в обычной речи имеющим ударение на первом слоге (например, «guarded»); 4. Редкий длинный наклон (long tilt), охватывающий первый и второй слоги трехсложного слова, которое в обычной речи имеет ударение на первом слоге («terri-» в приводимом ниже примере). Примеры:5. Спондей
Строго говоря, спондей, то есть две смежные доли, несущие совершенно одинаковые словесные иметрические ударения (┴┴) и следующие одна за другой без какого-либо перерыва или паузы (как могла бы на слух восприниматься внутренняя цезура или ритмический пропуск) в тоническом стихе невозможен в отличие от ритмических или паузных стихотворных форм. Тем не менее своего рода ложный спондей (Ú┴ или ┴Ú) встречается нередко. Следует отметить, что существуют двусложные слова, разделенные поставленным или подразумеваемым дефисом, которые при определенном типе произношения или при выражении определенных эмоций могут звучать как спондеи. Я слышал, как берлинцы произносят слово «папа» как «па́-па́». Американские подростки, особенно когда их произношение имитируется на сцене, произносят обе части восклицания «cée-whíz»[1008] практически с одинаковым ударением. Кроме того, если американцы говорят медленно, не торопясь, тщательно произнося каждый звук, особенно читая доклады или выступая с назидательными монологами, такие слова, как, например, «contact», могут превращаться в «cón-táct». Можно было бы привести здесь сколько угодно двусложных слов подобного типа. Однако суть дела в том, что все зависит от темпа речи и от манеры использовать речевой аппарат, а не от ударения, ибо, когда такое слово употребляется в тоническом стихе, оно неизбежно становится хореическим, ямбическим либо образует скад или наклон; спондеем же оно становится лишь в том случае, если соединительный дефис исчезает и заменяется паузой.6. Элизии
В английской просодии существует два вида элизии, но ритм стиха обогащается главным образом за счет использования второго из них (наличие или отсутствие апострофа представляет собою, разумеется, лишь полиграфический прием, не имеющий значения для размера; и все же, для лингвиста отсутствие апострофа в печатном тексте иногда проливает свет на особенности местного произношения и приемов риторической декламации). Первый из этих двух видов представляет собою простейшую апокопу, то есть пропуск или неполное произношение конечной гласной одного слова перед начальной гласной следующего слова. Типичная для английского языка апокопа возникает при чтении сочетания «many а», как ┴U (а не ┴UU). Я обнаружил ее в «Дружеской исповеди» Джона Гауэра (John Gower, «Confessio amantis», кн. III, стих 605), написанной еще около 1393 г. Особенно часто апокопа встречается в сочетаниях с определенным артиклем, таких, как «th'advice», «th'enemy» и т. д. Она все еще используется в современной тонической поэзии, ио апостроф больше не ставят, возможно потому, что он характерен для устаревших и неестественных стихотворных форм. Второй вид элизии — это стяжение (contraction){350}, подразумевающее выпадение из метрической схемы той или иной гласной в середине слова. Обычны, например, стяжения в словах, имеющих вторым слогом «-ve-», — таких, как «heaven», «haven», «given», «never» и др. Частый и хорошо известный случай стяжения — слово «flower», ненавязчиво напоминающее о своем французском происхождении («flor», «flour», «fleur») и о просодической связи с такими рифмами, как «hour — our» (ср. «higher — fire»). Шекспир стягивал не только слова «flower» и «being» до одной доли каждое, но и сжимал в две доли такие слова, как «maidenhead» и «violet» («maid'nhead», «vi'let»). В некоторых случаях странный эволюционный процесс, затрагивающий слог «-ve-», привел к образованию нового слова, например «o'er» вместо «over». К освященным давней традицией случаям неполного произношения принадлежит любопытное произношение слова «spiritual», четыре доли которого («spir-it-u-al») сжаты до двух слогов, звучащих наподобие «sprichal» или «spirchal», по совершенно очевидной причине: если слово «spirit» часто скандируется как односложное (по аналогии с «merit» и «buried») и если, например, слово «actual» скандируется «actu'l», то почему не стянуть в одну долю каждую из частей слова «spiritual» («spir'tu'l»)? Гласные «u» и «е» в неударном втором слоге хореических глаголов склонны выпадать в формах причастия («murm'ring», «gath'nng» и т. д.). Сразу приходят на ум и не нуждаются в обсуждении еще многие случаи элизии — такие, как утрата «i» в окончании «-tion» (еще одна очевидная аналогия с французским языком). В результате, использование наклона и элизии позволяет привести к четырехстопному ямбу предложения, не вписывающиеся в обычном произношении ни в один из стихотворных размеров:7. Возникновение силлабо-тонического стиха в России
В этом разделе я не буду заниматься дошедшими до нас анонимными повествовательными произведениями русской средневековой поэзии — нерифмованными, дисметрическими речитативами, форма которых, истрепанная многовековой устной передачей, уже не могла к XVIII столетию, когда Россия впервые заимствовала у Запада силлабо-тоническую систему, предоставить простора таланту ни в области поэтического языка, ни в области техники стихосложения.Из памяти изгрызли годы,Кто и за что в Хотине пал,Но первый звук Хотинской одыНам первым криком жизни сталВ Ходасевич (1938)[1012]
8. Различия модуляции
Первое, что бросается в глаза при сравнении структуры русских стихов со структурой стихов английских, — это то обстоятельство, что в одном и том же стихотворном размере русская строка содержит меньшее количество слов, чем английская. Эта особенность объясняется как преобладанием в русском языке многосложных слов, так и тем, что русские односложные слова (например, существительные и глаголы) удлиняются за счет флексий. Некоторые двусложные слова, в частности, не относящиеся к мужскому роду существительные, сохраняют свою длину несмотря на использование флексий (кроме формы творительного падежа множественного числа, в которой прибавляется один дополнительный слог); с другой стороны, на конце некоторых причастий может оказаться столь гипертрофированное количество сегментов, что они не вместятся даже в четырехстопный стих. В сущности, лишь такие не имеющие флексий слова низшего порядка, как предлоги и союзы, сопоставимы по употреблению в стихе с их английскими аналогами. Но и это не всегда возможно, ибо в русском языке проявляется и другая крайность: три распространеннейших предлога, обозначаемых на письме лишь одной буквой — «в», «к» и «с», — вовсе ничего не значат для стихотворного размера, поскольку (помимо случаев использования их длинной формы «во», «ко», «со», каковая встречается перед некоторыми словами по соображениям благозвучия) они представляют собою даже не односложные слова, а лишь эфемерные согласные, прозябающие в языке по милости грамматики. Вне всяких сомнений, в будущем переработанном и латинизированном русском правописании эти состоящие из одних согласных предлоги будут соединены со словами, к которым они относятся, с помощью дефиса (например, «v-dushe» «в душе»). Преобладание в русских стихах многосложных слов (по сравнению с огромным количеством односложных прилагательных и глаголов в английском языке) объясняется главным образом отсутствием в русском языке односложных прилагательных (существует лишь одно — «злой»), равно как и относительной немногочисленностью односложных форм глаголов прошедшего времени (например, «пел»); все они, как прилагательные, так и глаголы, еще более удлиняются за счет флексий, выражающих число, падежи, лица, а также женский и средний роды. Употребление флексий имеет еще одним следствием сравнительно редкое использование слов низшего порядка, которыми испещрены англоязычные стихи и перенасыщена английская речь, хотя, разумеется, в строфе или стихотворении, где многократно использованы понятия высоты, местоположения или расстояния, слова «до», «на», «над», «под», «пред» или «перед», «от» и т. д. будут употребляться в русскоязычном варианте так же часто, как их эквиваленты в английском. И наконец, число слов в строке зависит от того весьма немаловажного факта, что в русском языке отсутствуют точные лексические соответствия английским определенному и неопределенному артиклям. Таким образом, понятие «человек» по-русски передается только одним словом, содержащим, однако, три слога. Форма дательного падежа — «человеку» или «к человеку» — содержит четыре слога. Слово «душа» и словосочетание «в душе» двусложные. Лишь в очень редких случаях при переводе с русского языка на английский и обратно односложное существительное можно передать также односложным. Определенный оптимизм внушает то обстоятельство, что односложным существительным «дни», «сны» и «мир» соответствуют в английском языке также односложные «days», «dreams» и «peace». Можно найти еще несколько таких совпадений. Однако единственному числу слова «сон» соответствуют «a dream» или «the dream» (два слога), а форме «сна» — сочетание «of the dream» (три слога). Хотя в английском языке и можно найти немало длинных прилагательных, которые подстать пяти-, шести- и семисложным прилагательным, столь многочисленным в русском языке, сравнительное исследование произведений серьезных русских и английских поэтов тотчас же покажет, что английский поэт-лирик, особенно в XIX столетии, очень осторожно использовал многосложные прилагательные или вообще их избегал, дабы его произведения не ассоциировались с жанром бурлеска. Что же касается русского лирика, особенно пушкинской эпохи, то его совершенно не волновали подобные проблемы; он чувствовал, что для меланхолического описания любви прекрасно подходят именно многосложные эпитеты. Поэтому в 1820-е гг., когда четырехстопный ямб достиг пика популярности как у более крупных, так и у менее известных поэтов[1018], признаком высокого мастерства считалась строка из двух или трех слов, то есть умение оформить полноценную строку с помощью минимального количества слов. Такую строку я называю полной (full line). Естественное использование длинных разговорных слов идет рука об руку с отказом от заполнения пробелов и употребления многочисленных подсобных односложных слов, вызывая столь широкое применение скадов, что в XIX в. их повсеместное использование становится признаком мастерского владения поэтическим языком. Полные мужские строки в ЕО сводятся к двадцати одному сочетанию трех слов и шести сочетаниям двух слов (еще одно возможное сочетание 1+7, при котором возникает неблагозвучный скад I–II, во времена Пушкина не использовалось). Вот примеры типичных пушкинских конструкций, выбранные наугад из ЕО: 2+5+1: Его́ тоску́ющую ле́нь (гл. 1, VIII, 8) 2+4+2: Вдали́ Ита́лии свое́й (гл. 1, VIII, 14) 3+4+1: Жела́ний своево́льный ро́й (гл. 1, XXXII, 8. Превосходно переводится на французский язык XVIII в.: «Des désirs le volage essaim».) 1+4+3: Чтоб эпигра́фы разбира́ть (гл. 1, VI, 4) 7+1: Законода́тельнице за́л (гл. 8, XXVIII, 7) 6+2: Останови́лася она́ (гл. 5, XI, 14. Трудно представить себе, с помощью какой чудесной парафразы англоязычный поэт смог бы написать на своем родном языке «она остановилась» («she stopped») четырехстопным ямбом с двойным скадом.) Судя по случайным выборкам, строки из двух и трех слов составляют в ЕО примерно тридцать процентов. В выборках из стихотворений англоязычных поэтов они составляют от нуля до пяти процентов. К числу поэтов, у которых чаще других встречаются полные строки, принадлежат Донн и Марвелл. Например: 2+3+3: Suspends uncertaine victorie (Донн, «Экстаз» / Donne, «The Extasie», стих 14); 2+6: Upon Impossibility (Марвелл, «Определение любви» / Marvell, «The Definition of Love», стих 4); 4+2+2: Magnanimous Despair alone (там же, стих 5). Однако у романтических поэтов тяготение к полным строкам до известной степени сдерживается естественным презрением к псевдогероическому бурлеску[1019]. Теперь мы можем сформулировать основные различия модуляции между английским и русским четырехстопным ямбом у крупных поэтов[1020].Английский язык:
1) В любом стихотворении, строки без скадов преобладают над строками со скадами. В исключительных случаях, обнаруживающих максимальное количество строк со скадами, их количество примерно равно количеству строк без скадов. 2) Непрерывная последовательность строк со скадами никогда не бывает продолжительной. Пять или шесть таких строк подряд встречаются очень редко. Как правило, они оттесняются на задний план вереницами строк без скадов, не образуя непрерывного стихотворного рисунка, повторяющегося из строки в строку. 3) Скады часто связаны со слабыми односложными словами, со сдвоенными наклонами и рифмами со скадом (скад IV). 4) Скады I и II встречаются почти так же часто, как и скад III, но обнаруживают определенную тенденцию к преобладанию, а скад IV — явление сравнительно редкое. Что же до центра тяжести строки, то он стремится к ее концу за счет ударения. 5) Женские рифмы встречаются редко, они бесцветные или бурлескные. 6) Элизии более или менее часты.Русский язык:
1) Строки со скадами значительно преобладают над строками без скадов. 2) Скады часто образуют цельный рисунок, на протяжении от шести до двадцати и более строк. Строки без скадов редко объединяются в структуры, насчитывающие более двух или трех строк подряд. 3) Скады часто образуются неударными слогами длинных слов. Помимо нескольких отмеченных исключений, сдвоенные наклоны не встречаются. Скады не приходятся на рифмы (отсутствие скада IV). 4) Скад III значительно преобладает над прочими видами скада. Центр тяжести строки стремится к ее началу за счет ударения. 5) Женские рифмы, столь же частые, как и мужские, придают стихам музыкальность, не зависящую от размера. 6) Строго говоря, не встречается никаких разновидностей элизий. (обратно)9. Примеры модуляций
Английский метр старше русского почти на четыреста лет. В обоих случаях модуляция возникла вместе с размером. Среди четырехстопных стихов «Дома славы» Чосера (Chaucer, «The Hous of Farne») (1383–1384) встречаются хореические и ямбические строки, содержащие все скады, какие применяли поэты следующих поколений, хотя у английских поэтов типичной является строка без скадов, а русская имеет скад на третьей стопе. В «Доме славы» мы обнаруживаем несколькоскадов на третьей стопе (стих 352: «Though hit be kevered with the mist», или стих 1095: «Here art poetical be shewed»), несколько скадов на второй стопе (стих 70: «That dwelleth in a cave of stoon»), несколько сочетаний скадов на второй и на третьей стопах (стих 225: «And prevely took arrivage»). В этом произведении есть такие ритмические обороты, как, например, знаменитое соединение в строке двух звучных имен (стих 589: «Ne Romulus, ne Ganymede»), чем пользовался вплоть до наших дней хотя бы раз или два едва ли не каждый английский поэт, писавший четырехстопными стихами. Встречаются даже наклоны (стих 605: «„Gladly“, quod I. „Now wel“, quod he»), однако они еще редки, ибо, сталкиваясь с необходимостью употребить в начале строки ударное односложное слово или двусложное с ударным первым слогом, поэты в прошлом часто предпочитали перейти в одном или двух стихах с основного ямбического размера на хорей (то есть на строки, которые были короче на один, начальный слог), а не прибегать к наклону в ямбической стопе. Я не собираюсь здесь даже бегло излагать историю английского ямба. Однако несколько самых общих замечаний могут оказаться полезными. Мне кажется, что в целом судьба четырехстопного ямба в России сложилась благополучнее, чем в Англии. Русский четырехстопный ямб представляет собою уверенный, отшлифованный, прекрасно организованный размер, который позволяет слить в единое органическое целое глубокий концентрированный смысл и богатую мелодию; русскому языку он сослужил такую же службу, как пентаметр английскому и гекзаметр французскому. С другой стороны, английский четырехстопный ямб — это неуверенная, неустойчивая и капризная форма, которой постоянно грозит опасность утратить свою начальную долю или оказаться разбавленной то и дело встревающим трехсложником либо перейти в ритмический стих. Этим размером англоязычные поэты написали некоторое количество замечательных стихотворений, но он никогда не использовался для создания произведений, приближающихся по художественному значению или хотя бы просто по объему к роману в стихах, сравнимому с «Евгением Онегиным». Проблема английского четырехстопного ямба заключается в том, что те, кто его использовал, все время метались из крайности в крайность: от стилизованной упрощенности к декоративному бурлеску. Четырехстопный ямб без скадов или почти без скадов последовательно рассматривался английскими поэтами и критиками как нечто характерное для «народных песенок», пригодное лишь для создания впечатления «простоты» и «искренности». Подобное отношение всегда серьезно препятствует развитию той или иной художественной формы. Я прекрасно понимаю, что такие внешне благовидные термины, как «простота» и «искренность» постоянно употребляются преподавателями литературы в самом положительном смысле. Однако, каким бы «простым» ни был результат, подлинное искусство никогда не бывает простым, представляя собою тщательно продуманный, почти волшебный обман, даже если порой кажется, что оно полностью зависит от темперамента автора, его образа мыслей, биографии и т. д. Искусство такой же волшебный обман, как и природа, в которой все волшебно и обманчиво. Называть стихотворение или картину «искренними» — это все равно что называть «искренними» брачный танец птицы или мимикрию гусеницы. К XVII столетию английский четырехстопный ямб под пером некоторых гениальных мастеров уже был способен выражать сложные музыкальные мотивы на темы как легкомысленные, так и метафизические. Но в этот момент истории происходит катастрофическое событие. Использование утвердившегося четырехстопного ямба в Англии приобретает устойчивую связь с псевдогероическим бурлеском. Даже в высшей степени талантливая поэзия Марвелла обнаруживает роковую тенденцию скатываться к тому ужасному жанру, который ассоциируется с бурлеском Сэмюэля Батлера «Гудибрас». Это сочинение — агрессивная, но актуальная лишь для своего времени и потому мало понятная нам сатира, вызывающая тоску уровнем своего юмора; поэма, пародирующая в сотнях рифмованных двустиший произведения героического жанра, с постоянными намеками на текущие общественные события, и содержащая надуманные словесные выверты в своих блеклых незапоминающихся стихах. По своей природе это произведение антихудожественно и не имеет отношения к поэзии, поскольку, чтобы получить от него удовольствие, надо питать уверенность в том, что Разум в конечном счете выше Воображения, а оба они ниже религиозных или политических убеждений человека. Оно не блещет остроумием, но пропитано вездесущей рациональной язвительностью, которую в наше время мы с прискорбием обнаруживаем во многих произведениях Т. С. Элиота. Таким образом, несмотря на гений некоторых великих поэтов, под чьим пером четырехстопный ямб начинал блистать в полную силу, его будущее, к несчастью, было навсегда погублено определенными устойчивыми ассоциациями с такими до сих пор процветающими направлениями и формами поэзии, как легкие стихи (то есть более или менее элегантные вариации банальных мыслей и образов), бурлеск или пародия на героический жанр (ужасный род поэзии, среди прочего отражающий возню в политике и науке), дидактические стихи (состоящие из перечислений природных явлений, а также из всевозможных «размышлений» и «гимнов» на темы стандартных воззрений и убеждений тех или иных религиозных обществ), а также с разнообразными переходными и смешанными видами, происходящими от этих трех основных. <…> Модуляции в ЕО, гл. 4, IX, X и XI:I II III IV
o o o o
o o x o
o o x o
x o x o
o o x o
o o x o
x o x o
o o x o
o o x o
o o x o
o o x o
o x o o
o o o o
o o o o
o o x o
x o o o
o o x o
o o x o
o o x o
x o x o
o o o o
o x o o
o o x o
o o x o
x o x o
o o x o
o o x o
o o x o
x o o o
o o o o
o o x o
o o x o
o o o o
o o o o
o x o o
o x o o
o o o o
x o x o
x o x o
o x o o
o o x o
o x o o
10. Подсчет модуляций в «Евгении Онегине»
Четырехстопный ямб был излюбленным размером Пушкина. Подсчитано, что в течение четверти века, с лицейского периода, скажем, с 1814 г., до конца жизни, то есть января 1837 г., Пушкин написал в этом размере приблизительно 21 600 строк, что составляет более половины его наследия во всех стихотворных жанрах. Самыми плодотворными годами его поэтического творчества были 1814, 1821, 1824, 1826, 1828 и особенно 1830 и 1833 (от более 2000 до более 3000 стихов в год); наименее плодотворными в этом отношении были 1834 и 1836 гг., когда он писал ежегодно около 280 стихов. Самое большое количество строк четырехстопным ямбом (около 2350) Пушкин сочинил в 1828 г., после чего последовал резкий спад (например, только 35 стихов этим размеров в 1832 г.). Я заимствовал эти цифры, с небольшими исправлениями, из «Метрического справочника к стихотворениям А. С. Пушкина», 1934). После того как Пушкин за две недели (с 3 по 16 октября 1829 г.) написал в Петербурге поэму «Полтава» (где, кстати, стихи 295–305 и 401–414 повторяют последовательность строк онегинской строфы, но не образуют отдельного смыслового единства), он, кажется, стал испытывать некую неприязнь к своему любимому размеру, несмотря на то что ЕО еще не был закончен. Замечательная пушкинская поэма «Домик в Коломне» (сорок октав пятистопного ямба, 1829–1830) открывается следующей жалобой:(обратно)
11. Другие размеры и ритмы
Настоящие заметки о просодии, имеющие единственной целью дать читателю ясное представление о размере, использованном Пушкиным в ЕО, допускают исследование других размеров лишь в рамках самых общих замечаний об их происхождении. Достаточно сказать, что различия и сходство между русскими и английскими формами одинаковы у всех стихотворных размеров. То, что было сказано о скаде, наклоне, элизии и стяжении в приложении к четырехстопному ямбу, относится в равной мере к его хореическому подобию и к другим размерам на двусложной основе — таким, как триметр и пентаметр. В трехсложниках скады также возможны, но они встречаются очень редко (причем в английском языке реже, чем в русском); а наклоны в стихах, написанных трехсложниками, принадлежат к иному виду по сравнению с теми, что встречаются в двоичных стопах, поскольку в троичных они не затрагивают метрического ударения, а совпадают с двумя смежными понижениями. Трехстопный ямб, этот мелодичный звон «карманной» поэзии, живой ритм которого позволяет в английском языке связать размер и каданс, в русском языке не прижился. Мне не вспомнить ни одного значительного серьезного произведения, написанного полностью этим размером. Знаменитые стихи Тютчева:12. Различия в употреблении стихотворных размеров
Как в английской, так и в русской поэзии двусложные размеры определенно преобладают над трехсложными; однако в англоязычной поэзии это преобладание, пожалуй, сильнее, чем в русской. По причинам, связанным главным образом с краткостью английских слов, написанное трехсложным размером английское стихотворение кажется более бесформенным, более неуверенным, более зависящим от искусственного заполнения пробелов, и на деле более трудным для читательского восприятия, нежели стихотворение, написанное двусложным размером. В русском языке использование и восприятие трехсложника не сопряжено с такими трудностями, так как в нем часто встречаются длинные слова. Поэтому по-русски было написано больше выдающихся стихотворных произведений дактилем, анапестом и амфибрахием, чем по-английски. Паузные формы (соединяющие размер и ритм) были уже с давних времен естественным образом усвоены английскими поэтами и весьма помогли уменьшить и монотонность, и чрезмерную орнаментальность английских трехсложных стоп. В русской поэзии пропуски понижений, образующие паузный стих, не находили широкого применения до Блока (бесспорно, величайшего из поэтов двух первых десятилетий нашего века), заимствовавшего этот прием скорее у немецкого, а не у английского ритма и написавшего в такой манере ряд прекрасных стихотворений. Однако еще в 1832 г. Тютчев (в стихотворении «Silentium», напечатанном впервые в том же году журналом «Молва») ввел музыкальный ритм смешанного, или нерегулярного, размера, которым он воспользовался также в своей вдохновленной Гейне «Последней любви», впервые напечатанной в 1854 г. (журналом «Современник»). Ритмические формы можно было бы вывести непосредственно из силлабических, если бы это пришло в голову какому-нибудь гениальному русскому поэту до того, как Ломоносов ввел в употребление силлабо-тоническую просодию. Несколько опытов в этом направлении проделал Державин, но строгое следование правильному метру школой Жуковского, Батюшкова и Пушкина не допустило признания ритмического размера. Английские поэты так последовательно и с такой легкостью чередуют строки анапеста со строками амфибрахия, что исследователи поэзии, говорящие только на английском языке, могут вообще не признать амфибрахий самостоятельным размером, сочтя его выдумкой изобретательных стиховедов (наряду с молосской стопой и тому подобным)[1021], принимая строки, написанные амфибрахием, даже в случае их преобладания в стихотворении, за обезглавленный анапест. В России, напротив, вплоть до освобождения стихотворных размеров, связываемого обычно с именем Блока, поэты, писавшие трехсложниками, обнаруживали очевидную склонность соблюдать на протяжении всего стихотворения независимо от его длины (за исключением имитаций так называемых классических гекзаметров, где позволялось опускать понижения) или строго амфибрахий, или строго анапест, или строго дактиль. Самое разительное отличие английских стихотворений, написанных двусложными размерами, состоит в использовании приема обезглавливания английского ямба (что анапест, будучи по природе двуглавым, может пережить). Введение четырехстопных хореических стихов по отдельности или по нескольку подряд в качестве начала четырехстопного ямба, в котором они затем и утверждаются, — обычное дело для английских поэтов, это и помогло им создать образчики столь прелестных стихотворений, что в их свете стиховеды низводят хорей до положения обезглавленного ямба. Прерывание последовательности ямбических строк одной или несколькими хореическими строками совершенно чуждо русской просодии во все времена ее существования, но ничто не препятствует ввести в нее такие вариации. Впрочем, коренная причина их отсутствия исходит из наиболее общего различия английского и русского языков, проявляющегося как в речи, так и в стихотворных произведениях. Это различие заключается в том, что единственное ударение слова любой длины в русском языке строже, сильнее и отчетливее, чем в английском, и неожиданный переход от ямбической строки к хореической всегда сопряжен здесь с более сильным потрясением (в то же время, более свободные и менее выразительные модуляции русских трехслож-ников позволяют гораздо легче перейти от одного трехсложного размера к другому). В английском же длинном слове второстепенное ударение нередко принимает на себя часть груза, приходящегося на основной ударный слог; а существование в английском стихе сдвоенного наклона и рифмы со скадом (в то время как в русской поэзии и то и другое встречается лишь в рудиментарных формах) иллюстрирует гибкость размера, восхитительно проявляющуюся, когда в четырехстопных стихах хореическая строка пробегает легкой рябью по двустишию, начавшемуся нарочито гладким течением ямба. (обратно)13. Рифма
Если не считать нескольких отдельных шедевров (таких, как прекрасные, но, безусловно, восходящие к чужим образцам драмы Пушкина), мы сможем утверждать, что за последние двести лет существования в России силлабо-тонической системы белым стихом не было создано ничего, что по размаху, великолепию и всеобъемлющему влиянию было бы подобно нерифмованному пятистопному ямбу в Англии со времен Чосера. С другой стороны, на протяжении пятисот лет рифмованным четырехстопным ямбом не было написано ни одного английского романа в стихах, сравнимого по художественным достоинствам с «Евгением Онегиным» Пушкина. В дальнейшем, дабы облегчить сопоставление, анализ русских и английских рифм будет ограничен XIX в. Рифма не принадлежит размеру, не является она и частью последней стопы, будучи, пожалуй, ее подковой или шпорой. Рифма может точно соответствовать последнему слогу, если совпадает с последним иктом в мужских стихах (отсюда название «мужские рифмы», то есть рифмы, на которые приходится ударение единственного или последнего слога слова), либо (в русском и французском языках) она может быть декоративным и очень красивым дополнением женских и «длинных» стихов (отсюда название «женские рифмы», с ударением на предпоследнем слоге, и «длинные рифмы» с ударением на третьем от конца слоге). Термины «одиночная» («single»), «двойная» («double») и «тройная» («triple»), употребляемые некоторыми английскими теоретиками для обозначения мужских, женских и длинных рифм, нечеткие, так как рифма — это не участвующее в ее образовании слово, а эффект, производимый двумя, тремя или несколькими «похожими окончаниями» (как гласит знаменитое определение рифмы); поэтому точным значением названия «одиночная рифма» было бы единство подобных окончаний во всем стихотворном произведении (например, «похожие окончания» по всему стихотворению). То, что я обозначаю термином «длинная рифма», русские теоретики называют рифмой «дактилической», такое определение вводит в заблуждение, не только потому, что рифма не относится к размеру и ее не следует описывать терминами метрики, но и потому, что длинная рифма, или длинная концовка, стихов двусложного размера звучит совсем не так, как дактилическая мелодия длинной рифмы, или длинной концовки, в стихе трехсложного размера. В ямбе и хорее слух улавливает выпадающее из размера эхо двусложного метра, а голос (хотя и не сообщает последнему слогу того же качества, что и мужской рифме со скадом) скандирует последний не несущий словесного ударения слог более резко, чем если бы мы скандировали тот же самый слог в трехсложном размере. Дальнейшее перемещение словесного ударения к началу возникает при использовании акробатической (stunt) рифмы, еще не встреченной мною в крупных стихотворных произведениях ни на английском, ни на русском языках. Следует отметить, что женская рифма и более длинные виды рифмы могут захватывать два и более слов. Рифмы могут быть смежными (в двустишиях, трехстишиях и т. д.), или перекрестными (bcbc, bcbcbc, abab, baba, AbAb и т. д.)[1022], или опоясывающими (одна рифма опоясывает, или «охватывает» двустишие или трехстишие, например, abba, bcccb и т. д.). Чем более удалено по смыслу или по грамматической категории одно слово от другого, с ним рифмующегося, тем богаче кажется такая рифма. Рифмоваться могут концовки с разным написанием, например, «laugh — calf», «tant — temps», «лёд — кот». В этом случае рифмы называются слуховыми. Зрительные рифмы, не используемые более во французском языке («aimer — mer»), по традиции допустимы в английском («grove — love»)[1023], а в русском они едва ли возможны, за исключением, например, «рог — Бог» (поскольку буква «г» в слове «Бог» произносится как «х») и «во́роны — сто́роны», где второе «о» во втором слове произносится столь неотчетливо, что это слово почти производит впечатление двусложного (это довольно редкий случай в русском языке, где, как правило, ухо слышит то, что видит глаз)[1024]. Пожалуй, ближе всего к английской гинандрической рифме, вроде «flower — our», оказалась бы русская рифма наподобие «сторож — морж», но я не припомню, чтобы такую рифму кто-нибудь дерзнул использовать. Строго говоря, не существует никаких законов или правил рифмовки, за исключением очень общего правила, согласно которому, наиболее удачная рифма должна быть (как говорят французы) «удивительной и приятной», а обычная рифма должна, по крайней мере, создавать ощущение устойчивого благозвучия (это, впрочем, справедливо применительно к банальным рифмам и во всех остальных языках), при том что из поколения в поколение переходят определенные принимаемые всеми условности. Однако даже эти ощущения может изменить, а традиции нарушить любой поэт, чей гений оказывается достаточно мощным и самобытным, чтобы быть достойным подражания. Самое общее различие между английской и русской рифмой заключается в том, что в русских стихах гораздо больше женских рифм, и что по своему разнообразию и богатству русская рифма близка к французской. В результате русские и французские поэты могут позволить себе роскошь требовать от рифмы большего, чем английские. Скромные, неброские рифмы английского языка отличаются особой негромкой, но утонченной красотой, не имеющей ничего общего с поразительно блестящими рифмами романтических и неоромантических стихов французских и русских поэтов. Во французском языке наличие по крайней мере двух разных согласных перед конечным «немым» е вынуждает эту букву слегка зазвучать («maître», «lettre», «nombre», «chambre» и т. д.), что позволяет французскому поэту имитировать и размер, и женскую рифму англоязычных и русских стихов. Представим себе следующую строку по-французски:скло́н — Аполло́н просто́й — золото́й просто́й — Толсто́й проста́я — золота́я проста́я — ста́я встреча́ет — отвеча́ет.Богатство рифмы может достигаться и такими тонкими сдвигами ключевых согласных, как в паре «балко́н — склон», где орнаментальная опора создается аллитерацией. Существование концовки со скадом в двусложных размерах возможно в том случае, когда строка завершается словом, имеющим не менее трех слогов, с второстепенным ударением или на последнем или на третьем от конца слоге; но поскольку по самой своей природе русское слово может иметь только одно ударение, рифма со скадом (скад IV в четырехстопном ямбе) не употребляется в русской поэзии. Несколько раз она встречается в неуклюжих виршах XVIII в., будучи там просодической погрешностью, однако в наше время ряд экспериментов с нею предприняли истинные поэты. Я помню, как однажды в Ялте, во время гражданской войны, холодной и мрачной зимой 1918 г., когда волны бушующего моря рвались через парапет и разбивались о плиты набережной, замечательный и прекрасно образованный поэт Максимилиан Волошин (1877–1932) читал мне в кафе великолепное патриотическое стихотворение, в котором местоимение «моя» или «твоя» рифмовалось с концовкой строки «и непреодолимая», образовавшей комбинацию скадов I+II+IV. В английском языке положение совсем иное. Закончив строку словом «solitude»[1025], мы убедимся, что второстепенное ударение на его последнем слоге (особенно заметное в американском произношении), позволяет нам использовать это слово для создания абсолютно банальной рифмы (вроде «solitude — rude»). Однако не все длинные слова дают поэту такую возможность, а если и дают, то под принуждением (например, «horrible» лишь с трудом можно заставить рифмоваться с «dull» или «dell»). В других случаях начинает действовать традиция, и в соответствии со старинной поэтической вольностью или просодической условностью, многосложные слова, заканчивающиеся на «у» («-ty», «-ry», «-ny» и т. д.), доставляют английскому стихотворцу сомнительное удовольствие, рифмуясь с «see», «me», «tree» и т. д. В русских стихах мне удалось найти нечто, отдаленно напоминающее полускад IV, только в одном случае, который, однако, требует определенных предварительных рассуждений. В русском языке представления о неопределенности времени, места, человека, вещи или образа действия, передающиеся в языке английском с помощью компонента «some» («sometime», «somewhere», «someone», «something», «somehow» и т. д.), выражаются путем использования частицы «-нибудь», которую присоединяют через дефис к словам «когда», «где», «кто», «что», «как» и т. д. Таким образом, «когда-нибудь» обозначает «sometime», «где-нибудь» — «somewhere», «кто-нибудь» — «someone» или «somebody», «что-нибудь» — «something», «как-нибудь» — «somehow» и т. д. Тут надо отметить, что в обычной речи или в любой части метрической строки двусложного размера, кроме ее концовки, перечисленные сложные слова имеют ударение на слоге, предшествующем лишенной ударения частице «-нибудь». Строка:
пиро́в — здоро́в зева́л — за́л да-с — глас кро́вью — Праско́вью несно́сный — со́сны исто́рия — Красного́рья дово́лен — колоко́лен ра́да — маскара́даи лучшую рифму во всем произведении:
си́ний — Росси́ни.В изобилии попадаются также и невыразительные или бедные рифмы, например:
Ричардсо́на — Грандисо́на бли́же — ни́же;легкие для рифмовки падежные окончания:
умо́м — лицо́м;легкие и неточные рифмы:
прово́рно — поко́рна прие́зд — присе́ст;и банальные рифмы вроде:
любо́вь — кро́вь о́чи — но́чи.В английском языке прихотливые или составные рифмы, подобные шутовским колокольчикам веселых стихоплетов, несовместимы с серьезной поэзией (несмотря на талантливые попытки Браунинга возвысить их). Русский поэт Пушкин может вполне естественно и изящно рифмовать «где вы — девы», но английскому поэту Байрону не сошло бы с рук, попытайся он рифмовать «gay dens — maidens». Начало гл. 4, XLIV содержит одну из самых изощренных рифм во всем ЕО, неожиданное и одновременно приятное для слуха созвучие иностранного имени с типично русским словосочетанием, несущим ударение на предлоге:
ПРИЛОЖЕНИЕ III ЗАМЕТКИ ПЕРЕВОДЧИКА
Работу над переводом ЕО на английский язык я начал в 1950 г., и теперь пора с ним расстаться. Сперва еще казалось, что при помощи каких-то магических манипуляций мне в конце концов удастся передать не только все содержание каждой строфы, но и все созвездие, всю Большую Медведицу ее рифм. Но даже если бы стихотворцу-алхимику удалось сохранить и череду рифм, и точный смысл текста (что математически невозможно на нищем рифмами английском языке), чудо было бы ни к чему, так как английское понятие о рифме не соответствует русскому. Если ЕО переводить — а не пересказывать дурными английскими стишками, — необходим перевод предельно точный, подстрочный, дословный, и этой точности я рад был все принести в жертву — «гладкость» (она от дьявола), изящество, идиоматическую ясность, число стоп в строке, рифму и даже в крайних случаях синтаксис. Одно, что сохранил я, — это ямб, ибо вскоре выяснились два обстоятельства: во-первых, что это небольшое ритмическое стеснение оказывается вовсе не помехой, а, напротив, служит незаменимым винтом для закрепления дословного смысла, а во-вторых, что каким-то образом неодинаковость длины строк превращается в элемент мелодии и как бы заменяет то звуковое разнообразие, которого все равно не дало бы столь убийственное для английского слуха правильное распределение мужских и женских рифм. Из комментариев, объясняющих содержание и форму ЕО, образовался том в тысячу с лишком страниц, и из него я привожу здесь несколько заметок в сокращенном виде.1. Слов модных полный лексикон. Одна из задач переводчика — это выбор поэтического словаря. Ни словарь времен Мильтона, ни словарь времен Браунинга Пушкину не подходят. Суживая пределы, убеждаешься в том, что ЕО, в идеальном английском воплощении, ближе к общему духу XVIII в. (к духу Поупа, например, и его эпигона Байрона), чем, скажем, к лексикону Колриджа или Китса. Объясняется это, конечно, влиянием на английских поэтов XVIII в. французских принципов поэтики, среди коих главные: «хороший вкус», «здравый смысл», принятые эпитеты, примат родового термина, пренебрежение частным и т. д. Только вдавшись в эти изыскания, понимаешь, до чего лексикон Пушкина и поэтов его времени связан с той французской поэзией, которую Пушкин так поносил — и с которой он так сроднился. Словесная ткань ЕО по сравнению со словарем английских романтиков бедна и скромна. Настоящая жизнь пушкинских слов видна не в индивидууме, а в словесной группе, и значение слова меняется от отражения на нем слова смежного. Но переводчику приходится заниматься отдельными словами и бесконечным повторением этих слов, и для того чтобы передать на английском языке столь частые в русском подлиннике «томность», «нега», «нежность», «умиление», «жар», «бред», «пламень», «залог», «досуг», «желание», «пустыня», «мятежный», «бурный», «ветреный» и т. д., надобно перед собой держать как образец соответствующую французскую серию: «langueur», «mollesse», «tendresse», «attendrissement», «ardeur», «délire», «flamme», «gage», «loisir», «désir», «désert», «tumultueux», «orageux», «volage». Особую трудность в этом отношении представляют фразы и формулы, составные части которых уже к началу XIX в. потухли, давно потеряли способность взаимного оживления и существовали лишь в виде высохших клубков. К этому ряду принадлежат, «прекрасная душа» («belle âme»), «душа неопытная» («âme novice»), «счастливый талант» («heureux talent»), «лестная надежда» («espérance flatteuse»), «мелкое чувство» («sentiment mesquin»), «ложный стыд» («fausse honte»), «живо тронут» («vivement touché»), «лоно тишины» («sein de la tranquillité»), «модная жена» («femme à la mode»), «внуки Аполлона» («neveux d'Apollon»), «кровь кипит» («le sang bouillonne»), «без искусства» («sans art») и сотни других галлицизмов, которые английский переводчик должен как-то учесть.
2. Gent. Reader. «Читатель благородный» до ужаса нелюбопытен. Пыльные тома написаны о каких-то «лишних людях», но кто из интеллигентных русских потрудился понять, что такое упоминаемая Печориным «юная Франция» или почему, собственно, так «смутился» видавший виды Чекалинский? Я знаю поклонников Толстого, которые думают, что Анна бросилась под паровоз, и поклонников Пушкина, которые думают (вместе с Достоевским — судя по вздору в его пресловутой речи), что муж Татьяны был «почтенный старец». Я сам когда-то думал, что «лучше, кажется, была» происходит от «хорошая» (на самом деле, конечно, от «хороша») и что Пушкин мог совершенно изъясняться и по-английски, и по-немецки, и по-итальянски, меж тем как на самом деле он из иностранных языков владел только французским, да и то в устарелом, привозном виде (до странности бледны и неправильны его переводы одиннадцати русских песен, из собрания Новикова, сделанные для «Loewe de Weimars», летом 1836 г.).
3. Посредники-французы. Пушкинисты наши недостаточно подчеркивают, что в 1820-х гг. русские образованные люди читали англичан, немцев и итальянцев, а также древних не в оригинале, а почти исключительно в гладкой прозе несметных и чудовищно неутомимых французских пересказчиков. В мещанской среде читались лубочные русские пересказы этих французских пересказов, а с другой стороны, иная второстепенная готическая баллада превращалась русским поэтом в прекрасное независимое творение; но дворянин-литератор, скучающий щеголь, захолустный вольтерьянец-помещик, вольнолюбивый гусар (хоть и учившийся в Геттингене), романтическая барышня (хоть и имевшая «английскую мадам») — словом, все «благородные читатели» того времени получали Шекспира и Стерна, Ричардсона и Скотта, Мура и Байрона, Гёте и Августа Лафонтена, Ариосто и Тассо во французских переложениях, с бесконечным журчаньем притекавших через Варшаву и Ригу в дальние места Руси. Таким образом, когда говорят «Шекспир», надо понимать Letourneur, «Байрон» и «Мур» — это Pichot, «Скотт» — Dufauconpret, «Стерн» — Frenais, «Гомер» — Bitaubé, «Феокрит» — Chabanon, «Тассо» — Prince Lebrun, «Апулей» — Compain de Saint-Martin, «Манзони» — Fauriel и т. д. В основном тексте и в вариантах ЕО даны каталоги целых библиотек, кабинетных, дорожных, усадебных, но мы должны беспрестанно помнить, что Пушкин и его Татьяна читали не Ричардсона, а Аббата Прево «Histoire de Miss Clarisse Harlove (sic!)» и «Histoire du chevalier Grandisson (sic!)» и что Пушкин и его Онегин читали не Мэтьюрина, a «Melmoth ou l'Homme errant, par Mathurin (sic!), traduit librement de l'anglais par Jean Cohen», 6 vols., Paris, 1821 (и эту-то чепуху Пушкин называл «гениальной»!).
4. Pétri de vanité Любопытно сопоставить пушкинский эпиграф со строчкой в третьей песне «Женевской гражданской войны» Вольтера (1767), «sombre énergumène [сумрачный сумасброд]… pétri d'orgueil». Речь идет о Жане Жаке Руссо, о котором Эдмунд Берк говорит во французском переводе (1881) «Письма к члену Национальной ассамблеи», что его «extravagante vanité» заставляла его искать новой славы в оглашении своих недостатков. Следующее «pétri» в русской литературе находим через пятьдесят лет после ЕО в страшном сне Анны Карениной.
5. Байрон. Еще в 1817–1818 гг. Вяземский, Ламартин и Альфред де Виньи знакомились с le grand Byron (которого Broglie, между прочим, называл «фанфароном порока») по отрывкам из его поэм в анонимных французских переложениях Женевской Универсальной библиотеки. Уже в мае 1820 г., едучи в коляске с другом из Екатеринослава на Кавказские Воды (где спустя лет двадцать Печорин читал по-французски Скотта), Пушкин мог наслаждаться первыми четырьмя томами первого издания «шестопалого» французского перевода Байрона. Переводчики, Amédée Pichot и Euzèbe de Salle, не подписали первого издания, а во втором сочетались неправильной анаграммой «А. Е. de Chastopalli». Во время подготовки третьего издания они поссорились, и начиная с восьмого тома Пишо остался в творческом одиночестве — и своей прозой завоевал Россию. Первые четыре издания (все у Ladvocat, Paris) этого огромного и бездарного труда следующие: 1. 1819–1921 гг. 10 томов. «Корсар» находится в т. 1, 1819; «Вампир» в т. 2, 1819; первые две песни «Чайльд Гарольда» в т. 4, 1819; третья песня в т. 5, 1820; вместе с «Гяуром»; четвертая, последняя, в т. 7, 1820; первые две песни «Дон Жуана» находятся в т. 6, 1820, а «Беппо» в т. 8 того же года. 2. 1820–1822 гг. 5 томов. «Гяур» и первые две песни «Дон Жуана» в т. 2, 1820; «Чайльд Гарольд» в т. 3, 1820, с «Вампиром» (произведением, ложно приписанным Байрону и в дальнейших изданиях не представленным). 3. 1821–1922 гг. 10 томов. 4. 1822–1825 гг. 8 томов, целиком переведенные Пишо, с предисловием Нодье. Первые 5 томов вышли в 1882 г., с «Чайльд Гарольдом» в т. 2; первые пять песен «Дон Жуана» находятся в т. 6, 1823; а последние одиннадцать песен в т. 7, 1824. Еще до переезда из Одессы в Михайловское, то есть до августа 1824 г., Пушкин знал первые пять песен «Дон Жуана» по шестому тому 4-го издания Пишо. Остальные песни он прочел в декабре 1825 г. в Михайловском, получив из Риги седьмой том Пишо через Анну Керн.
6. Беппо В предисловии к отдельному изданию первой главы ЕО Пушкин подчеркивает ее родство с байроновским «Беппо». Оригинала он не знал, а в его оценке этого «шуточного» произведения можно усмотреть влияние примечания Пишо к французскому переводу: «„Беппо“ — сплошное надувательство: поэт как бы подшучивает над всеми правилами своего искусства… однако, среди постоянных отступлений, фабула не перестает развиваться».
7. абабееввиггидд Чередование рифм, выбранное Пушкиным из ЕО, встречается как случайный узор уже в «Ермаке» (стихи 65–78 и 93—106) Дмитриева, которого Карамзин по дружбе называл «русским Лафонтеном», написанном в 1794 г., а также в «Руслане и Людмиле» (в песне третьей, «за отдаленными горами» до «оставим бесполезный спор, сказал мне важно Черномор»). С этим чередованием Дмитриев и Пушкин были знакомы по французским образцам: оно повторяется, по крайней мере, три раза в «Contes» Лафонтена, в разных местах третьей части (1671), например в сказочке «Nicaise», стихи 48–61, где рифмы перемежаются так: dame, précieux, âme, yeux, galantes, engageantes, gars, regards, sourire, main, enfin, dire, soupirs, désirs. Первая половина онегинской строфы, до талии, совпадает с семью первыми строками французской одической строфы в десять строк (абабеевиив), которой пользовались Малерб и Буало и которой подражали русские стихотворцы XVIII столетия. Онегинская строфа начинается как ода, а кончается как сонет.
8. Повеса, Зевеса Эта богатая рифма (гл. 1, II) могла бы искупить банальность французской формулы «par le suprême vouloir» («всевышней волею»), не будь она попросту занята у Василия Майкова («Елисей», 1771, песня 1, стихи 525–526).
9. Ученый малый, но педант. Невежественный и бездарный Бродский (1950) пытается объяснить слово «педант» в применении к Онегину (гл. 1, V) как синоним «революционера», что зря вводит в заблуждение учителей средней школы. Мальбранш в начале XVIII в. описывал педанта так: «светскость… два стиха из Горация… анекдоты… Педанты это те, кто щеголяет ложным знанием, цитирует наобум всяких авторов (и) говорит только для того, чтобы им восхищались дураки». Ему вторит Аддисон («Зритель» / «Spectator», 1711, № 105): «Кто более педант, чем любой столичный щеголь? Отними у него театр, список модных красавиц, отчет о новейших недугах, им перенесенных, и он нем». Впрочем, смысл стиха проще: важным невеждам модная «ученость» казалась чересчур точным знанием.
10. Напев Торкватовых октав. Эта строка и следующие за ней стихи — обаятельны, они для меня насквозь осветили и окрасили полжизни, я до сих пор слышу их весной во сне сквозь все вечерние схолии — но как согласовать с далью и музыкой сухой факт, что эти гондольеры, поющие эти октавы, сводятся к одному из самых общих мест романтизма? Тут и Пишо-Байрон, «Чайльд Гарольд» (4-е изд., т. 3), 1820, и мадам де Сталь («О Германии», изд. 1821, с. 275), и Делавинь («Les Messéniennes», 1823), и великое множество других упоминаний о поющих или переставших петь гондольерах.
11. Пишотизм. Вот прелестный пример того, как тень переводчика может стать между двумя поэтами и заставить обманутого гения перекликнуться не с братом по лире, а с предателем в маске. Байрон («Чайльд Гарольд», 2, XXIV) говорит: «Волною отраженный шар Дианы». Пишо превращает это в «диск Дианы, который отражается в зеркале океана». У Пушкина (гл. 1, XLVII) есть «вод… стекло» и «лик Дианы». Этим «стеклом» мы обязаны французскому клише посредника.
12. Условная краса Ретиф де ла Бретонн, довольно посредственный, но занимательный автор (1734–1806), пишет в своем «Le Joli-pied» о некоем сластолюбце, «легкий стан нравился ему, но из всех прелестей… его больше всего влекла… хорошенькая ножка… которая и в самом деле предвещает тонкость и совершенство всех прочих чар».
13. Желаний своевольный рой Еще один обыкновенный галлицизм. Лагарп в своем «Литературном курсе» (1825, т. 10, с. 454) осуждает «частое возвращение слов-паразитов, как, например, essaim… все это общие места, слишком много раз повторенные…». Достаточно следующих примеров. «Au printemps de ces jours l'essaim des folâtres amours» (Gresset, «Vert-vert», 1734); «L'essaim des voluptés» (Parny, «Poésies Erotiques», 1778), «Tendre essaim des désirs» (Bertin, «Elégie II», 1785); «Des plaisirs le dangereux essaim» (Ducis, «Epître à l'Amitié», 1786).
14. Бумажный колпак Все английские переводчики ЕО делают из домашнего хлопкового колпака аккуратного немца (гл. 1, XXXV) «paper cap». На самом деле, конечно, «бумажный колпак» — попытка Пушкина передать «bonnet de coton».
15. Child-Arold, Child-Harold, Шильд-Арольд, Чильд-Гарольд, Чейльд Гарольд, Чайльд Гарольд. Так писали звание и имя Childe Harold французские и русские журналисты В прижизненных изданиях ЕО (где байроновский, или, вернее, пишотовский, герой упоминается в гл. 1, XXXVIII, в гл. 4, XLIV и в примечании к зевоте Онегина в театре) это имя появляется в семи вариантах (из которых по крайней мере два — опечатки): Child-Harold (1825, 1829; так и в черновике), Child-Horald (1833, 1837), Чильд Гарольд (1828, 1833, 1837; так и в чистовике), Чельд Гарольд (1825), Чильд Гарольд (1820), Чальд Гарольд (1833), Чальд Гаральд (1837).
16. Hypochondria, гипохондрия Вот редкий случай разделения словесного труда: для означения одной и той же разновидности скуки англичане (например, Байрон) берут первую часть слова (hypo, hyp, I am hipped, а русские — вторую (хандра). Кстати, слово «сплин» (гл. 1, XXXVIII) взято Пушкиным, конечно, не у англичан, а у обычных передатчиков-французов. Так, уже в учебнике Лагарпа он мог прочитать: «В Англии… знают эндемичную болезнь… сплин». Кстати, о хандре, ждущей Онегина в деревне и бегающей за ним как верная жена. У Делилля, в «Деревенском жителе» (1800), хандра встречает горожанина, бежавшего в глушь, «у ворот» сельского дома и всюду «плетется за ним».
17. Цветы, любовь, деревня, праздность, / Поля!.. Онегин унаследовал не деревню дяди и не авторское Зуево, а, собственно, Аркадию, воспетую бесчисленными французскими поэтами и переводчиками, стилизованный пейзаж с приблизительными дубами и с ручьем (doux-coulant или paisible), вьющимся через мураву всех средиземноморских идиллий. В ЕО чувство природы по-настоящему просыпается не в ноябре, с гусем, отставшим от каравана (как мне виделось в детстве), а третьего января, с Татьяной, Замечу, что «Поля!» в приведенной цитате (гл. 1, LVI) не просто «поля», a «champs» в значении «campagne», включающем и леса, и горы. В старину «aller aux champs» значило «aller à la campagne». Между прочим, в конце XVIII в. делались попытки (см. переписку Карамзина с Дмитриевым) переводить это выражением «поехать в чистое поле» в смысле «поехать в деревню»!
18. Глаза… улыбка… легкий стан — / Все в Ольге… Это перечисление, оборванное перед глаголом, представляет собой пародию не только на список черт героини «любого романа», но подражает самой интонации такого перечисления. Иначе говоря, предметом пародии служит здесь не только суть, но и стиль. Ср., например, описание Дельфины д'Альбемар в романе г-жи Сталь, 1802, Письмо XXI: «Ее стан… ее взоры… все в ней выражает» то-то и то-то, или описание Антонии у Нодье («Жан Сбогар», 1818): «Ее стан… головка… взор… все в ней…» Пушкин прервал фразу на риторическом переходе к ее трафаретному разрешению.
19. Poor Yorick. В примечании 16 к гл. 2, XXXVII читаем: «Бедный Иорик! — восклицание Гамлета над черепом шута (см. Шекспира и Стерна)». Бродский пишет (1950, с. 160): «Ссылкой на Стерна… Пушкин тонко раскрывал (!) свое ироническое отношение к Ленскому в его неуместном применении имени английского (!) шута к бригадиру Ларину». Alas, poor Brodski! Пушкинское примечание прямо списано из Гизотова и Пишотова исправленного издания летурнеровского перевода «Гамлета» (1821, т. 1, с. 386): «Alas, poor Yorick! Tout le monde se souvient… du chapitre de Sterne où il cite ce passage d'Hamlet». Между прочим, в черновиках заметок и писем Пушкин постоянно сбивался на старинное французское начертание имени Шекспира (употребляется, например, Лагарпом): Schekspir.
20. Любовник Юлии Вольмар (гл. 3, IX). Неточно. Сен-Пре был любовником Юлии д'Этанж. Во время его путешествия в условную Южную Америку она вышла замуж за Вольмара, довольно неубедительного православного поляка, побывавшего в Сибири и перешедшего в вольнодумство. Единственное, что связывало Юлию и бывшего ее любовника, были следы ветряной оспы. Заметим, что героини романов Юлия, Валерия, Шарлотта и др. оставались столь же верны своим мужьям, как Татьяна князю N.
21 Я знаю: нежного Парни / Перо не в моде в наши дни. Гл. 3, XXIX. Любопытно, что в своих «Литературных листках» (ч. 3, № 16, авг. 1824) Булгарин, выводя с оскорбительной благосклонностью приятеля своего Грибоедова в лице «Талантина», дает последнему такую реплику (по поводу русской поэзии): «Подражание Парни… есть диплом на безвкусие». Еще любопытнее, что вся знаменитая строфа XXV третьей главы, написанная (как установлено Томашевским) теми же чернилами, что и датированный 26 сентября 1824 г. «Разговор книгопродавца с поэтом», оказывается (как устанавливаю я) переложением второй пьески («La Main») в «Tableaux» того же Эвариста Парни:
22. Стремнины (гл. 5, XIII). Переводчица преспокойно пишет «rapids». Речь, конечно, идет об оврагах, обрывах, précipices. В русской провинции, включая Москву, до сих пор пугают этот европеизм со словом «стремнина», которое значит «быстрое течение» и не употребительно во множественном числе.
23. Он там хозяин (гл. 5, XVII). Хотя в январе 1821 г. Татьяна, не будучи отроковицей 1824 г., еще не читала «Сбогара», но бред Антонии (рассказанный Жану) подозрительно родствен Татьяниному сну: «Ярко-зеленые медянки, другие гады, гораздо более отвратительные, с человечьими лицами… гиганты… свежеотрубленные головы… и ты — ты тоже стоял среди них, как колдун, руководящий всеми чарами смерти». Кстати, о снах: польский литератор Малевский отмечает в своем дневнике (1827), что на вечере у Полевого, где присутствовали Пушкин, Вяземский и Дмитриев, обсуждался «Сон». В примеч. 30 к этому дневнику (Лит. насл., 1952, т. 58), комментатор делает невероятную ошибку, отождествляя этот «Сон» со сном Святослава в «Слове»! Речь тут, конечно, о довольно замечательном стихотворении Шевырева «Сон» (1827).
24. Но та, сестры не замечая (гл. 5, XXII). Как прелестно повторяется этот лейтмотив: «Она зари не замечает» (гл. 3, XXXIII); «Она его не замечает» (гл. 8, XXXI); «Она его не подымает» (гл. 8, XLII). В последних двух случаях внутреннему голосу чтеца приходится тормозить на «она» и «его» (чтобы не дать строке съехать под гору на сплошных пиррихиях), чем достигается особенно патетическая протяжность мелодии (она смутно слышится мне и в печальной важности медленного: «И так они старели оба», гл. 2, XXXVI).
25. Две Петриады да Mармонте ля третий том (гл. 5, XXVIII). Связь в мыслях у Пушкина между виршами в честь Петра I и пресными «Nouveaux Contes Moraux» (Мармонтель, 1819, т. 3) подсказана, может быть, двумя строками из хорошо ему известной сатиры Жильбера «Восемнадцатый век» (1775), в которой Тома (Thomas), работавший над своей «La Pétréide», упоминается рядом с Мармонтелем.
26. Belle Tatiana Автор романса «La Belle Dormeuse», Dufresny, не знавший нот, напел его мелодию композитору Grandval, записавшему ее (около 1710 г.). Среди многочисленных, очень чинных, подражаний этим слегка скабрезным стансам вот то, которое, вероятно, нашел Трике в ветхом «Almanach chantant»:
27. Замедления, обмороки речи. Одно из непременных дел переводчика — это объяснить иностранному читателю при помощи подробных примечаний инструментовку оригинала, — например, изысканный параллелизм строк:
28. Анакреон живописи Судьба этого забытого Альбана, или Альбани (чья невозможная «Фебова колесница» все еще украшала меблированные комнаты Средней Европы моих 1920-х гг.) была бы ни с чем не сравнима, — если бы ее не разделили в соседней области искусства бездарные французы-рифмачи Вольтер, Жанти-Бернар, Лемьер, Делавинь и сотни других, упоминавших «l'Albane» с дрожью в зобу наряду с величайшими итальянскими художниками. Оттуда «кисть Альбана» перешла как модная формула в лицейские стихи Пушкина. Наши пушкинисты находят странным ретроспективное замечание «хотелось в роде мне Альбана бал петербургский описать» (гл. 5, XL), но ничего нет странного в том, что пушкинисты, не знающие французской словесности или не учитывающие французской подоплеки русской словесности, многого могут в Пушкине не понять. Лагарп, в своем «Курсе», говорит по поводу «Свадьбы Фигаро»: «Этот прелестный паж меж этих прелестных женщин occupées à le deshabiller et à le rhabiller (ср.: „одет, раздет и вновь одет“, гл. 1, XXIII) est un tableau l'Albane», и когда Пушкин, в главе пятой, вспоминает первую главу и уединенный cabinet de toilette (ср. Парни: «voici le cabinet charmant où les Grâces font leur toilette», откуда Онегин выходит «подобный ветреной Венере», нетрудно увидеть сквозь это прозрачное воспоминание ту картину Альбана, которая известна в бесчисленных копиях как «Туалет Венеры». По струе быстрых стихов ветреная реминисценция слилась с петербургским балом и тамошним essaim foiâire des désirs.
29. И даже честный человек: / Так исправляется наш век. Гл. 6, IV. Еще Лернер в добродушных своих заметках указал, что первая из этих двух строк представляет собой перевод известной фразы в конце «Кандида». Но кажется, никто не отметил, что и последняя строка — из Вольтера, а именно, из примечания, сделанного им в 1768 г. к началу четвертой песни «Женевской гражданской войны»: «Observez, cher lecteur, combien le siècle se perfectionne».
30. Planter ses choux comme Horace; les augurs de Rome qui ne peuvent se regarder sans rire Эти два стертых пятака французской журналистики были уже невыносимы и в русской передаче, когда их употребил Пушкин («капусту садит как Гораций» в гл. 6, VII, и «как Цицероновы авгуры, мы рассмеялися…» в «Путешествии Онегина», XXXI) Тут было бы так же бессмысленно приводить, что именно Гораций говорит о своих овощах оlus (что включает и brassica и caule), как и рассуждать о том, что Цицерон говорил собственно не об авгурах, а о занимающихся гаданием на ослиных потрохах.
31. Художник Репин нас заметил Александр Бенуа остроумно сравнивал фигуру молодого Пушкина на исключительно скверной картине «Лицейский экзамен» (репродукция которой переползает из издания в издание полных сочинений Пушкина) с Яворской в роли Орленка. За эту картину Общество им. Куинджи удостоило Репина золотой медали и 3000 рублей, — кажется, главным образом потому, что на Репина «нападали декаденты».
32. Люблю я очень это слово (vulgar) Сталь, в примеч. на с. 50 (изд. 1818 г.) 2-го тома «О литературе», говорит, что в эпоху Людовика XIV «это слово, la vulgarité, еще не было в ходу; но я почитаю его удачным и нужным». Не знаю, заметил ли кто-нибудь пушкинскую interpolatio furtiva в гл. 8, XVI: «Оно б годилось в эпиграмме…» Мне представляется совершенно ясным, что тут шевелится намек на звукосочетание «Булгарин — вульгарен — Вульгарин» и т. п. Незадолго до того (в марте 1830 г.) появились в «Северной пчеле» и грубый «Анекдот» Булгарина, и шутовской его разбор главы седьмой. Эпитет vulgar Пушкин употребляет (в черновой заметке) и по отношению к Надеждину, которого он встретил у Погодина 23 марта 1830 г.
33. Перекрахмаленный нахал (гл. 8, XXVI). В этом стихе, со столь характерным для Пушкина применением тонких аллитераций, речь идет о кембриковом шейном платке лондонского франта. Моду крахмалить (слегка) батист пустил Джордж Бруммель в начале века, а ее преувеличением подражатели знаменитого чудака вызывали в 1820-х гг. насмешку со стороны французских птиметров.
34. Тиссо Читая (в гл. 8) этого знаменитого швейцарского доктора (вероятно, «О здоровье литераторов», 1768, где разбирается по статям ипохондрия), Онегин как бы следует совету, который в 1809 г. дает читателю Бомарше (в предисловии к «Севильскому цирюльнику»): «Если обед ваш был скверен… бросьте вы моего цирюльника… и взгляните, что в шедеврах своих говорит Тиссо об умеренности». Это забавно сопоставить с более искристым советом, который пушкинский Бомарше дает пушкинскому Сальери.
35. Шамфор. Не знаю, известно ли пушкинистам, что в «Maximes et Pensées» Шамфора встречается (изд. 1796, т. 4, с. 552) следующее: «Некто говаривал: Я хотел бы видеть последнего короля удавленным кишкой последнего священника», — мысль, превращенная (кажется, Баратынским) в известные стихи «Мы добрых граждан позабавим» и т. д.
36. Инвентари. Прием «списка авторов», который столь любили и Пушкин, и дядя его Василий, восходит к Луветову «Год из жизни кавалера Фобласа» (1787), где кавалер на принужденном досуге прочитал сорок авторов, в перечислении коих узнаем многих пестунов русской словесности — Флориана, Колардо, Грессе, Дора, все того же Мармонтеля, обоих Руссо, убогого аббата Делиля, Вольтера и т. д.
37. Байбак (Marmota bobac). Пушкин избежал больших сочинительских осложнений тем, что заставил своего героя hiverner comme une marmotte (гл. 8, XXXIX) с начала ноября 1824 г. до наступления петербургской весны. Дело в том, что после наводнения 7 ноября правительство временно запретило рауты и балы, а с другой стороны, не зазимуй Онегин, поэту пришлось бы вывести громоздкую и никому не нужную стихию на небольшую сцену этой главы. Зато домоседа Евгения как бы заменил его тезка в «Медном всаднике» (1833), прихотливо соединенном с ЕО путем черновиков, известных под названием «Родословная моего героя» (1832).
38. Желать обнять у вас колени / И, зарыдав у ваших ног… Онегин следует наставлениям Жанти-Бернара (Gentil-Bernard) во второй песне «Искусства любить»:
39. Соблазнительную честь Некоторые понимают этот эпитет в смысле scandaleux, équivoque, но мне кажется, что Татьяна, хватаясь за призрачный довод, призывает на помощь свою любимую Дельфину, которая пишет Леонсу (ч. 4, Письмо XX): «Спросите себя, не соблазнял ли (séduisait) ваше воображение некий ореол, которым ласка света окружала меня».
40. Если вашей Тани вы не забыли (гл. 8, XLV). Когда, собственно говоря, Татьяна была «его Таней»? — может спросить читатель. Но это всего лишь невинный галлицизм: во французских эпистолярных романах девушки и дамы постоянно писали о себе своим поклонникам в трогательном третьем лице — «ваша Юлия плачет», «ваша Коринна больна». Вся Татьяна целиком, со своей «русской душой», с «бедными», которым она «помогала», с милым призраком amant у своего chevet, не могла бы просуществовать и двух стихов без поддержки литературных прототипов.
41. Но я другому отдана. Критик, ищущий подтверждения своих догадок в вычеркнутых автором стихах, удаляется от текста по касательной, ведущей обратно как раз в тот хаос, который автор превозмог; однако трудно не поддаться волшебству некоторых пушкинских вариантов. Так, окончание строфы XLIV в гл. 8 читается в чистовике:
42. Кинжал Л, тень Б. Тщательное изучение фотостатов привело меня к новым выводам насчет расположения строк к зашифрованных Пушкиным (поспешно, кое-как и несомненно по памяти — что можно доказать) фрагментах «десятой главы», которую он читал друзьям наизусть начиная с декабря 1830 г. Подробный разбор криптограммы потребовал бы слишком много места; скажу только, что она указывает на существование не шестнадцати, как принято считать, а семнадцати строф (так что строфа «Сначала эти разговоры» и т. д. занимает восемнадцатое место). Стих «Кинжал Л[увеля], тень Б» отношу к строфе XI:
***
В Америке, когда простой любитель словесности, как я, хочет взглянуть на редкую книгу или драгоценную рукопись, то, в зависимости от расстояния между ним и нужным ему книгохранилищем (скажем, от ста шагов до трех тысяч миль), он может получить оригинал или снимок с него в кратчайший срок (от пяти минут до пяти дней). Со Старым Светом дело обстоит чуть сложнее. Когда мне понадобился фотостат малоизвестной новеллы Ламотта Фуке («Pique-Dame, Berichte aus dem Irrenhause in Briefen. Nach dem Schwedischen». Berlin, 1826), я получил его при посредстве Корнельской университетской библиотеки из туманной Германии только по истечении трех недель. Некоторые материалы, нужные мне для другого исследования, шли из Турции около двух месяцев — и это понятно и простительно. Но воображение меркнет и немеет язык, когда думаешь, какие человек должен иметь заслуги перед советским режимом и через какие бюрократические абракадабры ему нужно пробраться, чтобы получить разрешение — о, не сфотографировать, а лишь просмотреть собрание автографов Пушкина в Публичной библиотеке в Москве или в ленинградском Институте литературы. Поскольку американский переводчик отделен непроницаемой стеной от рукописей ЕО, он не может надеяться исчерпывающе осветить многие места романа, особенно где дело касается вариантов, почерка, пера, времени написания и т. д. (Впрочем, положение туземных пушкинистов, по-видимому, не многим лучше.) Ручаюсь за предельную точность моего перевода ЕО, основанного на твердо установленных текстах, но о полноте комментариев, увы, не может быть речи. В перерывах между другими работами, к России не относящимися, я находил своеобразный отдых в хождении по периферии ЕО, в перелистывании случайных книг, в накоплении случайных заметок. Отрывки из них, приводимые ниже, не имеют никаких притязаний на какую-либо эрудицию и, может быть, содержат сведения, давно обнародованные неведомыми авторами мною не виданных статей. Пользуясь классической интонацией, могу только сказать: мне было забавно эти заметки собирать; кому-нибудь может быть забавно их прочесть.43. Старик поправил свой парик (уиг) и соседу своему в ребра дал тычка (диг). (Гл. 7, конец строфы XLIX в «переводе» Бабетты Дейч.) Тычков и тумаков толмачи надавали русским писателям вдосталь. Я сам когда-то (вспоминаю со стоном) пытался переводить Пушкина и Тютчева стихами с «раскрытием образов». Математически невозможно перевести ЕО на какой-либо иностранный язык с сохранением схемы рифм. Это неизбежно приводит к неточности, к пропуску и к припуску, к преступлению. С другой стороны, конечно, под прикрытием рифмованной парафразы перекладчику легче скрыть свое неточное понимание русского текста: простая проза выдала бы его невежество. Таким образом, не только кое-как пересказывается Пушкин, но кое-как пересказывается плохо понятый, приблизительный Пушкин. Трудно решить, какой из четырех наиболее известных переводов ЕО на английский язык хуже, — пожалуй, все-таки безграмотные и вульгарные вирши Эльтона (1936, 1937). Глаже всех перевод Дейч-Ярмолинской (1936, 1943), но совершенно непонятно, каким образом изящная и даровитая американская поэтесса могла решиться разбавить Пушкина такой бездарной отсебятиной. Американский потребитель ее ЕО узнает, например, что Онегин «был воспитан там, где текут серые воды старой Невы» (гл. 1, II), что он там «обедал, танцевал, фехтовал и ездил верхом» (IV), что он «давал классическому лавру увядать» (VI) и что, слушая его рассуждения о политической экономии, «его отец хмурился и стонал» (VII). В театре Онегин «со своим обычным апломбом поднимает монокль» и «замечает драгоценности, кружева и цвет лица красавиц» (XXI). Он едет домой и потому находится «вне пределов досягаемости проклятий» (по-видимому, кучерских; XXII). И т. д. и т. д. Должен все же сказать, что, как ни плох этот «перевод», он лучше чудовищных по нелепости иллюстраций, приложенных к нему в роскошном издании 1943 г. (с благоразумно ограниченным тиражом) неким Фрицем Эйхенбергом, далеко оставившим позади пресловутого Александра Нотбека.
44. Полусмешных, полупечальных. Второстепенный шотландский поэт James Beattie, в письме от 22 сентября 1766 г. (см. биографию Битти, изданную Форбсом, 2-е изд., Эдинбург, 1807, т. 1, с. 113), рассказывает приятелю о начатой поэме («The Minstrel»). Байрон в предисловии к первым двум песням «Чайльд Гарольда» (1812) приводит из этого письма цитату, с которой Пушкин ознакомился по французскому переводу байроновской поэмы. Битти пишет, что он собирается дать волю воображению (цитирую дальше по 4-му изд. пишотовского Байрона, 1822, т. 2) «en passant tour à tour du ton plaisant au pathétique, du descriptif au sentimental et du tendre au satirique, selon le caprice de mon humeur». В пушкинском посвящении Плетневу, написанном 29 декабря 1827 г., слышны отзывы не только отсюда, но и из «Пиров» Баратынского, 1821 (стих 252: «Собранье пламенных замет…») и из «Опытов» Батюшкова, 1817 (ч. 2, «К друзьям», стихи 7–8: «Историю моих страстей, / Ума и сердца заблужденья»). Напомним, что именно Батюшкова нечаянно обидел тот же Плетнев (в скверной элегии, напечатанной в воейковском «Сыне отечества», 1821, № 8) — из-за чего, в свою очередь, Плетнева нечаянно обидел Пушкин (в письме к болтуну-брату от 4 сентября 1822 г.). Повинное посвящение (напечатанное в начале 1828 г. при издании четвертой и пятой глав ЕО) весьма скоро перестало нравиться автору (оно и впрямь написано темно и вяло), но как несчастная тень продолжало появляться, бряцая цепями родительных падежей, в разных углах поэмы: оно перебралось в примечание 23 к первому полному изданию ЕО (около 23 марта 1833 г.), а затем, уже без всякого упоминания Плетнева, приютилось на обеих сторонах четвертого ненумерованного листа перед с. 1 следующего издания (середина января 1837 г.). Корректуру, думается мне, правил сам Пушкин, и правил ее с запозданием и раздражением. Найдя опечатку «Святои исполненной», он, по-видимому, вписал краткий знак столь размашисто и неряшливо, что Илья Глазунов, приняв его за вычерк и смык, напечатал «Святоисполненной». В единственном виденном мной экземпляре этого редчайшего издания (№ 688 собр. Кильгура, Houghton Library, Гарвард) четвертый ненумерованный лист с бродячей пьеской оказался вплетенным между с. 204 и 205. Вот к каким злоключениям может привести стремление совместить дружбу с искусством.
45. Всегда я рад заметить разность. Судя по черновикам, относящимся к зиме 1823 г., эпиграфами к первой главе Пушкин собирался выставить стихи 252–253 из «Пиров» и довольно неожиданную английскую фразу, найденную им, вероятно, в альбоме кого-либо из его одесских друзей или приятельниц. Перевожу: «Ничто так не враждебно точности сужденья, как грубость распознаванья. Берк». Мне удалось выяснить, что эта фраза находится в докладе, представленном Берком Уильяму Питту в ноябре 1795 г.: в нем идет речь о ценах на зерно, о зарплате, о бобах и репе и об огородных вредителях, интересовавших Пушкина еще меньше, чем новороссийская саранча.
46. Был глубокий эконом… педант… бранил Гомера. Комментатор должен остерегаться слишком легких сопоставлений. У Газлита в «Table-Talk» (1821–1822) сказано: «Человек-экономист, хорошо-с; но… пускай он не навязывает другим своей педантической причуды… Человек… объявляет без предисловий и обиняков свое презрение к поэзии: значит ли это, что он гениальнее Гомера?» Сомневаюсь, чтобы эта выдержка успела дойти во французском переводе до бессарабского изгнанника в 1823 г. По-английски в те годы он не читал вовсе, — и сведения, шедшие от Чаадаева, что Пушкин, в 1818 г., желая учиться английскому языку, занял у него (еще неизданный) «Table-Talk», разумеется, вздор. Комментатор должен радоваться сложным совпадениям.
47. Недремлющий брегет. Дюпон, выпустивший в 1847 г. довольно удачный по дикции, но совершенно изуродованный разными промахами прозаический французский перевод ЕО, делает забавную ошибку на своем же языке. Он пишет «son bréguet» и при этом поясняет в примечании: «Из уважения к тексту сохраняем это иностранное выражение, которое у нас почитается безвкусным; в Париже говорят: мои часы…» Дюпон, конечно, не прав. И Скриб, и Дюма, и другие парижане употребляли «мой брегет» совершенно так же, как Пушкин. Но вот что мило: по-французски «брегет» не мужского рода — как думает Дюпон, — а женского: «ma bréguet». У того же элегантного Дюпона находим: «Ленский с душою прямо Гетевской»; но зачем смеяться над давно опочившим французским инженером путей сообщения, когда русский комментатор Бродский пишет (1950), что боливар либерала Онегина «указывает на определенные общественные настроения его владельца, сочувствующего борьбе за независимость маленького народа в Южной Америке». Это то же самое, как если бы мы стали утверждать, что американки носят головные платки («бабушки») из сочувствия Советскому Союзу.
48. Морозной пылью серебрится. В 1819 г. первый снег выпал 5 октября, а Нева замерзла спустя десять дней. Как хорошо повторение звука «бр» в третьем и четвертом стихах этой строфы! Бобровый воротник стоил Онегину не меньше двухсот рублей. Воротник украшал александровскую шинель. Шинель происходит от «chenille», бархатистой шелковой ткани. Правильный французский перевод «шинели» — une karrick (от David Garrick — имени знаменитого английского актера, 1717–1779). Вернувшись в Англию, это слово превратилось в carrick. Теперь мы по крайней мере можем точно перевести заглавие знаменитого гоголевского рассказа, а то все пальто да пальто.
49. Фобласа давний ученик. Знаменитый и бездарный роман Жана Луве (Louvet «de Couvray») состоит из следующих основных частей: 1787. Год из жизни кавалера Фобласа (5 частей) 1788. Шесть недель из жизни кавалера Фобласа (8 частей) 1790. Окончание любовных похождений кавалера Фобласа (6 частей). Все это перепечатывалось, удлинялось и сокращалось другими. Судя по списку книг, сообщенному Модзалевским (1910), у Пушкина было парижское издание 1813 г. («Жизнь кавалера Ф.»), где присвоенная автором добавочная фамилия напечатана так: «Купврэ» (что значит «Режь правду»). Ни один из обманутых мужей в романе смышленостью не отличается. «Супруг лукавый» — это тот супруг, который, прочтя «Фобласа», кое-чему научился и ласкает поклонников жены либо чтобы легче было за ними наблюдать, либо для прикрытия собственных шашней.
50. Вино кометы, le vin de la comète. Эта безымянная, но дивная комета была впервые замечена Флогергом в городе Вивье 25 марта 1811 г. Затем, спустя пять месяцев, ее увидел Бувар в Париже. Астрономы петербургские наблюдали ее 6 сентября 1811 г. по новому стилю. Она грозно украшала небо до 17 августа 1812 г. Москвичам она представлялась «звездой Наполеона».
51. Онегин полетел к театру. Второй герой этой главы обгоняет первого (вот одна из пружин главы), и когда Онегин в строфе XXI входит в театральный зал, Пушкин уже там пребывал на протяжении целых трех строф (XVIII, XIX, XX). Пируэт Дуняши Истоминой Онегин пропустил — и только через пять лет с лишком, в феврале 1825 г., пробел некоторым образом заполняется: в гл. 8, XXXV Онегин, читая новую поэму приятеля, узнает и себя, и общих друзей (Каверина, Чаадаева, Катенина), и прелестную пантомимную балерину.
52. Клеопатра. Клеопатр было много. Еще в 1776 г. в «Послании к графу де Ване» Пирон не мог припомнить всех, перевиданных им на парижской сцене. А среди них, наверное, была трагедия «Родогюн» Корнеля (1644), которую автор не назвал «Клеопатра» только из боязни, как бы читатель не спутал его героини, сирийской царицы Клеопатры, с более очевидной египтянкой. Не знаю, давали ли когда- либо в Петербурге оперу «Клеопатра и Цезарь», сочиненную моим предком Грауном в 1742 г. (с итальянским либретто, основанным на ничтожнейшей «Смерти Помпея» того же Корнеля), или другую, очень известную когда-то, оперу «Смерть Клеопатры», произведение Назолини (1791), или «Клеопатру» Мармонтеля, 1750 (на первом представлении этой трагедии в Париже публика присоединилась к свисту механической гадюки), или, наконец, «исторический балет Клеопатра», музыка Крейцера, поставленный впервые в Париже в 1809 г.; но во всяком случае, никакой «Клеопатры, трагедии Вольтера», упоминаемой Чижевским в его небрежных примечаниях к ЕО (Гарвардское университетское изд-во, 1953, с. 214), Онегин не мог ошикать по той простой причине, что никакой «Клеопатры» Вольтер не писал.
53. Уединенный кабинет. Случайно сохранились у меня, в коробке из-под теннисных туфель, карточки с выписками из польских и немецких стихотворных «переводов» ЕО. Бездарный Бельмонт в 1902 г. и талантливый Тувим в 1954 г. героически решили сохранить смену мужских и женских рифм, а так как для первых по-польски можно пользоваться только односложными словами, то дело свелось к совершенно фантастическим суррогатам. Так, bronz у Бельмонта рифмуется с чудовищным ekstrakty kwiatow — fiolet, pons (гл. 1, XXIV), а у Тувима, в том же месте, какое-то na tkanin tle сочетается со szkle. У немцев были, по-видимому, другие затруднения. Доктор Липперт (1840) к онегинским духам щедро прибавляет «тонкие мыла»; невероятный Боденштедт (в 1854 г.) загромождает туалетный стол Онегина золотом, губками, щетками для бороды и головы; а Вольф-Лупус (1899) пополняет список «изящными несессерами».
54. Я помню море пред грозою Искать «прототипы» в личной жизни сочинителя — дело не только опасное, но и нелепое. Доцент или даже ординарный профессор, взявшись за него, распыляет свою ученость и не может ее заменить творческим воображением сочинителя. Как бы добросовестно кандидат ни лепил из архивной пыли историческое лицо, оно роковым образом будет отличаться от Галатеи поэта в той же мере, как слог кандидата отличается от слога творца. Знаменательно, что именно беллетристы посредственные особенно охотно обращаются к истории, к биографии, точно они питают тайную надежду, что «жизнь» восполнит недостатки искусства. Истинный же сочинитель, как Пушкин или Толстой, выдумывает не только историю, но и историков. Мария Раевская, выскочившая 30 мая 1820 г. из дорожной кареты на морской берег между Самбеком и Таганрогом, вспоминала впоследствии волну, замочившую ей ножки, и молчаливое присутствие Пушкина, вышедшего из другого экипажа, — но ей было тогда не пятнадцать лет, как она замечает в своих до странности банальных и наивных «Mémoires» (СПб., 1904, с. 19), а всего лишь тринадцать (она родилась 25 декабря 1806 г.). Сопоставление шестнадцатой строфы «Путешествия Онегина», где автор возвращается мыслью к своему прибытию к Гурзуф (19 августа 1820 г.), с теми черновиками стихотворения «Таврида» (1822) в тетради № 2366, где на крымском фоне появляется в зачаточном виде тема строфы XXXII главы первой, убеждает меня, что если уж был Пушкин в кого-либо влюблен во время своего трехнедельного пребывания в Гурзуфе, то в Катерину Раевскую, Китти (как ее называла гувернантка miss Matten), Kitty R., тезку звезды Kythereia. Около 10 июня 1824 г., между приездом в Одессу из Москвы княгини Веры Вяземской (7 июня) и отплытием на яхте из Одессы в Крым графини Елизаветы Воронцовой (14 июня), Пушкин и обе дамы гуляли по берегу, то приближаясь к набегающим волнам, то отступая перед ними, — все это по-французски Вяземская описывает в письме мужу. Княгине Вяземской, своей конфидантке, Пушкин, по-видимому, обещал описать волны, ложившиеся к ногам Элизы, в онегинской строфе. Я предполагаю, что, придя домой, Пушкин отыскал тетрадь с «Тавридой» и тут же стал работать над стихами о пленительных ножках, вводя романтическую тему влюбленных волн и распределяя строки по схеме онегинских рифм. Дальнейшие события, разрешившиеся в конце июля его отъездом в Михайловское, помешали, вероятно, стихам. Только в октябре 1824 г. в известном письме Вяземской, где Пушкин, употребляя прозрачный шифр, поверяет наперснице свою тоску по Воронцовой («все, что напоминает мне море, печалит меня», фр.), поэт пишет: «…моя поэма не подвигается вперед; впрочем, вот строфа, которую я вам должен» («que je vous dois» — в смысле «которую я вам обещал», а не «которой я вам обязан», как переведено, например, в издании «А. С. Пушкин» 1949 г., т. 10, под наблюдением таинственного Корчагина). Бесценный листок, приложенный к письму, пропал, но у меня нет сомнений относительно его содержания:
55. И брань, и саблю, и свинец. Можно предположить, что в этой довольно туманной строке речь идет о каких-то петербургских дуэлях Онегина (как ясно сказано в варианте), а не просто об упражнениях в фехтовании и пистолетной стрельбе. Но при чем все-таки «брань»? Кстати: не знаю, известно ли нашим пушкинистам, что поэт в конце 1820-х или начале 1830-х гг. занимался фехтованием со знаменитым преподавателем этого искусства, французом Augustin Grisier (см. любопытную биографическую заметку, приложенную к труду Гризье «Les Armes et le Duel», Paris, 1847).
56. Сплин. Это «английское» слово Пушкин нашел у французских писателей, часто употреблявших его (например, Парни, в первой части поэмки «Годдам», ноябрь 1804 г., где «сплин» поставлен в один ряд с «sanglant rost-beef» — правописание, принятое и Пушкиным). Пушкин находил («Литературная газета», 1831, № 32), что «сплин» особенно отчетливо выражен Сент-Бёвом в его книге «Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма», 1829, причем совершенно непонятна похвала этому до смешного бездарному произведению со стороны нашего поэта, столь хорошо (не в пример современникам) понимавшего пошлость Беранже и пресность Ламартина. В этом «Делорме» находится один из самых смехотворных образов во всей французской литературе: «Я вальсировал… обнимая мою красавицу влюбленной рукой… ее прекрасные груди были подвешены к моему содрогающемуся сердцу, как висящие с дерева плоды». Как мог проницательный взгляд Пушкина не приметить этого гермафродита с анатомическим театром в выемке жилета?
57. Знакомые речи Прочитав первую главу ЕО, Вяземский сообщил «на ушко» Александру Тургеневу, в письме от 22 апреля 1825 г., что в «Чернеце» Козлова, третьестепенного стихотворца того времени, «больше чувства, больше мысли», чем у Пушкина; и в тот же день (литературные судьи, приглашая на казнь, любят соблюдать порядок) третьестепенный стихотворец Языков писал брату, что, дескать, дай Бог, «Чернец» окажется лучше «Онегина».
58. Раскольников, герой «Бедных людей». «Грандисон, герой Кларисы Гарлоу, — преспокойно пишет Чижевский (упомянутый труд, с. 230, перевожу с англ.), — известен матери только как прозвище московского унтер-офицера!» (сарджента). Особенно хорош этот восклицательный знак. К ошибкам в русском тексте Чижевского прибавились ошибки беспомощного перевода (следовало, конечно, либо сказать «энсин», либо объяснить удельный вес русских гвардейских чинов того времени). И далее: «Превращение (продолжаю переводить — В. Н.) старухи Лариной из чувствительной девы в строгую хозяйку было обычным явлением и для мужчин, и для женщин в России». Что значит этот бред? Между прочим, всякий раз, когда вижу заглавие, приведенное выше, мгновенно вспоминаю (такова цепкость некоторых ассоциаций) мысль, выраженную тонким философом Григорием Ландау (захваченным и замученным большевиками около 1940 г.) в его книге «Эпиграфы» (Берлин, около 1925 г.): «Пример тавтологии: бедные люди».
59. Жатва поколений (гл. 2, XXXVIII). Если не знать, что эта формула не что иное, как затасканная псевдоклассическая метафора французской риторики, moisson, moisson funèbre, la mort qui moissonne, то можно написать целый трактат о частом появлении этого образа у русских поэтов. Чижевский, по каким-то соображениям сопоставивший эту несчастную «жатву» с земледельческими образами в… «Слове о полку Игореве», оказал медвежью услугу и без того небезупречной подлинности этого замечательного произведения.
60. Но, может быть, и это даже правдоподобнее сто раз. Так начинается в черновике (тетрадь 2369, л. 41 об.) заключительная строфа, после XL, главы второй. Первая строка этой строфы — прекрасный пример гениального умения Пушкина извлекать аонический смысл из безголосых, подсобных слов, которые он заставляет петь полнозвучным хором. Этому приему как раз противоположен прием Гоголя, состоящий, наоборот, в окончательном снижении маловажных слов, до положения каких-то бледноклецковых буквочек в бульоне (например, при передаче тововоно-качной речи Акакия), прием, впервые отмеченный Белым и независимо описанный мной четверть века спустя в довольно поверхностной английской книжке о Гоголе (с невозможным, не моим указателем), о которой так справедливо выразился однажды в классе старый приятель мой, профессор П.: «Ит из э фанни бук — перхапс э литтел ту фанни». Писал я ее, помнится, в горах Юты, в лыжной гостинице на высоте девяти тысяч футов, где единственными моими пособиями были толстый, распадающийся, допотопный том сочинений Гоголя, да монтаж Вересаева, да сугубо гоголевский бывший мэр соседней вымершей рудокопной деревни, да месиво пестрых сведений, набранных мной Бог весть откуда во дни моей всеядной юности. Между прочим, вижу я, что в двух местах я зашел слишком далеко в стилизации «под Гоголя» (писателя волшебного, но мне совершенно чуждого), дав Пушкину афоризм и рассказ, которые Пушкин дал Дельвигу.
61. Вечный Жид. Пушкинисты проявили много учености в поисках сочинения, названного так в гл. 3, XII. По счастью, они не набрели на «The Wandering Jew», 1819, благочинного Т. Кларка и на «Ahasuerus the Wanderer», 1823, драгунского капитана T.. Mедуина (издавшего на следующий год свои сомнительные «Разговоры с Байроном»). Говорю «по счастью», потому что не о них думал Пушкин, а об общем месте модной фантазии, отразившейся и в «Чайльд Гарольде», и в «Melmoth ou l'homme errant», столь чтимой Пушкиным переделке J. Cohen'a (Paris, 1821), романа «Mathurin»'a (вместо Maturin). Убожеством другого перевода, а именно уже упомянутого комментария Чижевского, на английский язык, вероятно, объясняется то, что эпитет в термине «Вечный Жид» (персонаж, выдуманный немцами) неправильно дан как «Eternal». Меня, впрочем, заинтересовало другое. Что такое, собственно говоря, столь внушительно приводимые на с. 239 «пьеса L. Ch. Chaignet, 1812» и «роман R. de Corneliano»? Обратившись к указателю, узнаем, что первый был, по мнению проф. Чижевского, французским поэтом, написавшим «Этерналь Джю», а второй — Rocca de Corneliano — был тоже французским поэтом, тоже написавшим «Этерналь Джю». Нескольких минут в библиотеке, уделенных проверке этих интересных утверждений, было довольно, чтобы убедиться в иллюзорности этих лиц и произведений. Мсье Л. Ш. Шенье вообще не существует (подозреваю, что он спутан с братом Андрэ Шенье), однако можно предположить, что где-то, когда-то, переходя из одной компиляции в другую (процесс, так сказать, стихийный), потерпел аварию французский драматург Louis Charles Caigniez или Caignez (1762–1842), чья скверная мелодрама про «Иглуфа» («Я бегу», нем.), «Le juif errant», провалилась 7 января 1812 г. в парижском «Театре де ла Гэтэ». Другой призрак, «Рокка де Корнелиано», тоже странствует с давних пор (к проф. Чижевскому он пришел, думаю, от д-ра Ледницкого, из примечаний последнего к изданию 1925 г. бельмонтовского перевода ЕО). Опять же, есть совершенно третьеразрядный публицист, граф Карло Пасеро де Корнелиано, автор ничтожного трактата «Histoire du juif errant par luimême» (Paris, 1820). По-видимому, где-то в своей блуждающей судьбе граф смешался с итальянским духовным лицом, Nasalli Rocca di Cornehano, чье биографическое бессмертие зиждется на заглавии (без даты) инвентаря, относящегося к имуществу какого-то кардинала, в Британском музее. Но чем больше ссылок, тем авторитетнее работа, и я не сомневаюсь, что, весело подпирая друг друга, два известных французских лирика, Людовик Шэньэ и Рокка, переберутся из комментария проф. Чижевского в следующий ученый труд.
62. Перекладные просвещения У английского переводчика Эльтона на именинном пиру у Лариных «девки» (wenches) удобно сидят на скамьях (benches), а затем (перевожу обратно гл. 6, II): «В гостиной слышно было, как сопел тяжеловесный Пустяков, имея общение со своей тяжеловесной половиной».
63. И вот сосед велеречивый (гл. 6, XII). Не знаю, предполагал ли когда-либо Пушкин позволить двоюродному брату своему Буянову быть секундантом Ленского (допустил же он, чтобы этот нечистоплотный шут сватался к Татьяне), но в Зарецком несомненно есть что-то от Опасного Соседа и от его интонации в речи, произнесенной в публичном доме: «Ни с места, продолжал сосед велеречивый».
64. Для проходящих Мармонтель в «Essai sur le bonheur» (1787) говорит о грустном ответе некоего монаха тем, кто восторгался красотой дикой местности в соседстве его кельи: «Oui, cela est beau pour les passans, transeuntibus». Дмитриев воспользовался этим уже избитым выражением для плохой басни (изд. 1818 г., т. 7, кн. 3, ч. 2), Вяземский сделал из него каламбур в плохом же стихотворении «Станция» (альманах «Подснежник», 1829, 4 апреля), а Пушкин, из соображений дружбы, привел выдержку оттуда в примечании к гл. 7, XXXIV. Остроумный писатель Tallemant des Réaux (1619–1692) приводит ту же реплику в своих анекдотах (т. 7, № 108, где «проходящий» — Генрих IV), но эти «Historiettes» вышли (посмертным изданием, под редакцией Monmerqué) только в конце 1833 г., так что Дмитриев и Вяземский никак не могли Таллемана знать, когда сочиняли вышеупомянутые стишки. Говорю это, дабы чем-нибудь пособить несчастным студентам, пользующимся весьма ученым на вид (для проходящих) комментарием Чижевского, где на с. 278 в объяснении пушкинского примечания 42 не только непонятен смысл фразы, но и самое имя автора «Историек» искажено в трех местах. Тут незачем разбирать по пунктам бесконечное количество курьезов и ошибок в «Комментарии», но приходится отметить следующее. Все украшает этот странный труд — непроверенные заимствования у других компиляторов, дикие ошибки во французском языке, исковерканные до неузнаваемости имена и заглавия, неправильные даты, нелепые предположения, устаревшие толкования, восторженные упоминания каких-то чешских, польских, а главное, немецких трудов, никакого отношения к пониманию ЕО не имеющих.
Примечания
1
Eugene Onegin. A novel in verse by Aleksander Pushkin / Translated from the Russian, with a commentary, by Vladimir Nabokow. In 4 vol. New York, 1964. (обратно)2
Набоков В. Переписка с сестрой. Ann Arbor; Ardis, 1985. С. 98. (обратно)3
Набоков-Сирин В. Заметки переводчика // Новый журнал. 1957. XLIX. С. 130. (обратно)4
Набоков-Сирин В. Заметки переводчика // Новый журнал. 1957. XLIX. С. 36 (обратно)5
Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. М., 1989. Т. 1. С. 565. (обратно)6
Набоков В. Переписка с сестрой. С. 76, 79, 85, 90, 91, 93. (обратно)7
Два интервью из сборника «Strong Opinions» / Перевод M. Маликовой // В. В. Набоков: Pro et contra. Антология. СПб., 1997. С. 162. (обратно)8
За рубежом 1964 19 сентября № 38(223) С. 30—31 (обратно)9
Краткая литературная энциклопедия M, 1968 Т. 5 С. 60–61. (обратно)10
Берберова H. Курсив мой. M, 1996 С 375—376 (обратно)11
Чуковский К. И. Онегин на чужбине // Дружба народов 1988. № 4 С. 251. (обратно)12
Чуковский К. И. Онегин на чужбине // Дружба народов 1988. № 4 С. 256. (обратно)13
Носик Б. Мир и дар Набокова M, 1995. С. 491 (обратно)14
Цит. по Носик Б. Мир и дар Набокова С. 492. (обратно)15
Грин X. Мистер Набоков // В. В. Набоков Pro et contra Антология. СПб, 1997 С 205. (обратно)16
Набоков В. Из переписки с Эдмундом Уилсоном / Перевод С Таска // Звезда 1996. № 11. С. 14 (обратно)17
Набоков В. Из переписки с Эдмундом Уилсоном / Перевод С Таска // Звезда 1996. № 11. С. 124. (обратно)18
Цит. по. Носик Б. Мир и дар Набокова С. 443. (обратно)19
Цит. по. Носик Б. Мир и дар Набокова. С. 499–550. (обратно)20
Цит. по. Носик Б. Мир и дар Набокова. С. 501. (обратно)21
Чуковский К. И. Онегин на чужбине. С. 250 (обратно)22
Чуковский К. И. Онегин на чужбине С. 254 (обратно)23
Nabokov V. Pushkin and Gannibal // Encounter 1962. № 106 P 11–26. (обратно)24
Гнамманку Д. Так где же родина Ганнибала? // Вестник Российской академии наук 1995 Т. 65 № 12. С 1094–1101, Gnammankou D. Abraham Hanibal l'aïeul noir de Pouchkine. Paris, 1996 (обратно)25
Звезда. 1996 № 11 С. 74–89. (обратно)26
Носик Б. Мир и дар Набокова с. 473 (обратно)27
Алексеев M. П. Пушкин и мировая литература Л., 1987 с. 565 (обратно)28
Semionov J. Похвала праздности Опыт историко-социологической интерпретации некоторых текстов Пушкина // Studia Slavica Gunnaro Gunnarson sexagenario dedicata Uppsala, 1960 (Acta Universitatis Upsaliensis) P 105 (обратно)29
Алексеев M. П. Пушкин и мировая литература С. 566, 569. (обратно)30
Алексеев M. П. Пушкин и мировая литература С. 60 Автор дает ссылку American Slavic and East European Review, 1945, vol 4, № 8–9, p 218 (обратно)31
Указание на это семейное предание принадлежит одному из представителей рода — поэту и журналисту А. Ю. Чернову. (обратно)32
Издание в окончательной редакции (лат.) (обратно)33
Я благодарю библиотеку Хотона Гарвардского университета за разрешение привести здесь репродукцию этого редкого издания (Примеч. В.H.) (обратно)34
Параллельно (фр.) (обратно)35
См. ниже «Песню девушек» между строфами XXXIX и XL. (Примеч. В.Н.) (обратно)36
Выдержка из частного письма (фр.) (обратно)37
Традиционно длинные стиховые окончания именуются «дактилическими рифмами» Подробнее об используемых В. Набоковым терминах см. Приложение II: Заметки о просодии (Примеч. ред.) (обратно)38
Здесь и далее В, Набоков обозначает таким образом долю печатного листа, чтобы дать представление о формате книги. (обратно)39
Проникнутый тщеславием (фр.) (обратно)40
Которые не станет презирать ни одна женщина, / Каким бы утонченным ни был ее ум / На одну, для которой в любви главное — душа, / Есть тысяча, зачарованных внешностью, / И вот наша героиня, само изящество, / Наделенная привлекательнейшими прелестями, / Старалась поощрить молодца, / Не скупилась на взгляды, / Ловила его, улыбалась ему, / Закрывала ему глаза рукой, наступала на ногу, наконец, / А он на все это ответил / Всего лишь вздохами, / Выражающими его желания (фр.) (обратно)41
Чтобы сохранить представление о набоковской терминологии, было решено переводить professional (digressions, matters, intrusion, asides, etc.) как «профессиональные» (темы, вставки, реплики в сторону и т. д.) (Примеч. переводчика) (обратно)42
Здесь Набоков использует зоологический термин «pedal», относящийся к ножкам, лапкам насекомых (Примеч. переводчика) (обратно)43
Здесь: деревня (лат.). (обратно)44
«Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату… Там колыбель моего „Онегина“, и вы, конечно, узнали некоторых лиц» (фр.) (обратно)45
Юрист и историк (1784–1845), директор Департамента духовных дел (Примеч. В. Н.) (обратно)46
В книге П. и его совр., вып. 13, с. 165 (Примеч. В. Н.) (обратно)47
Названия выделены вертикальной чертой, начиная от «Хандры» до «Большого света» (Примеч. В. Н.) (обратно)48
Прежде чем написать слово «Имянины», Пушкин начал писать «Пра» или «Про», что могло означать «Праздник» или «Пророчество» (Примеч. В. Н.) (обратно)49
Первое слово переделано из русского заглавного «П», я предполагаю, что Пушкин начал писать предыдущую строчку Вяземского «По жизни…». (Примеч. В. H.) (обратно)50
Я предполагаю также, что Пушкин поставил здесь свои инициалы, чтобы отметить французский эпиграф, ставший главным эпиграфом к роману, автором которого был сам Пушкин Инициалы под русским эпиграфом (ставшим эпиграфом к главе) — «К[нязь] В[яземский]». (Примеч. В. Н.) (обратно)51
Вера Вяземская, приехавшая в тот день и собиравшаяся провести три месяца в Одессе, но случилось, что Пушкин уехал раньше нее (Примеч. В. Н.) (обратно)52
Адмирал Александр Шишков, литератор, сменил князя А Голицына на посту министра народного просвещения и занимал этот пост до 1828 г. (Примеч. В. Н.) (обратно)53
Это, конечно, означает, что Пушкин все же продолжил главу третью после своего мрачного письма от 13 июня (Примеч. В. Н.) (обратно)54
«Неистовый Роланд» (итал.) (обратно)55
Девственница (фр.) Имеется в виду поэма «Орлеанская девственница» (обратно)56
Вяземский только что потерял сына, маленького Николая, и сам был тяжело болен, любопытно, что в виде поэтической компенсации Вяземский занимает разговором Татьяну в вымышленной Москве главы седьмой (Примеч. В. Н.) (обратно)57
Мне улыбается (фр.) (обратно)58
Отец и дядя Пушкина Василий были неисправимыми каламбуристами (Примеч. В. Н.) (обратно)59
См. коммент. к гл. 2, XXXV, 10. (Примеч. В. Н.) (обратно)60
Курсивом (фр.) (обратно)61
См. коммент. к гл. 1, XLVIII, 2. (Примеч. В. Н.) (обратно)62
Михаил Салтыков, писательский псевдоним Щедрин (1826–1889), второсортный автор политико-сатирических художественных произведений. (Примеч. В. H.) (обратно)63
«Мир подобен книге, в которой прочитана лишь первая страница» (фр.) (обратно)64
В более позднем издании 1752 г., предположительно напечатанном в Амстердаме, добавлен подзаголовок «ou le Citoyen du monde» («или Гражданин мира») (Примеч. В. Н.) (обратно)65
«Они словно состоят из фраз» (фр.) (обратно)66
«Низкие души, вылепленные из грязи» (фр.) (обратно)67
«Исполнены ошибок, злобы и скуки» (фр.) (обратно)68
«Сумрачный сумасброд… проникнутый гордостью» (фр.) (обратно)69
«Бесстрашным и осторожным, страстным и педантичным… причудливым гермафродитом, созданным из разных кровей матери и отца» (фр.) (обратно)70
Мое сердце естественно проникнуто тоской и несчастьем (фр.) (обратно)71
«Похваляющиеся ставят себя выше других Но еще более изощренный вид тщеславия… описывать свои недостатки… Когда Монтень себя осуждает, он кажется мне еще более гордым и тщеславным, чем когда хвалит себя; ведь удовлетворение тщеславия за счет собственных недостатков свидетельствует о нестерпимой гордости… Человеку, который с наглостью объявляет о своих преступлениях, я предпочитаю того, кто стыдливо скрывает их» (фр.) (обратно)72
«Сумасбродное тщеславие… побудило его опубликовать сумасбродное признание своих слабостей… и искать славы иного рода, разгласив свои низкие и темные пороки» (фр.) (обратно)73
«Если цена на кукурузу не будет компенсировать цену на труд… следует ожидать… настоящего разорения самого сельского хозяйства. Ничто так не враждебно точности сужденья, как грубость распознаванья, недостаток такой классификации и распределения, каковые допускает данный предмет. Увеличьте размер заработной платы рабочих, говорят регулирующие органы…» (англ.) (обратно)74
Или на вельмож, забывающих, что бедный поэт может оказаться не менее знатного происхождения, чем они сами. (Примеч. В. Н.) (обратно)75
«Фанфарон порока» (фр.) (обратно)76
Это стихи 75–76 из стихотворения П. Вяземского «Первый снег» (1819), которые я разбираю в коммент. к гл. 1, эпиграф (Примеч. В. Н.) (обратно)77
«Не полностью лишенный тщеславия, он обладал сверх того той особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках — следствие чувства превосходства, быть может, мнимого. Из частного письма» (фр.) (обратно)78
«Сверх того большей гордостью и такого рода», «следствие чувствапревосходства над другими» (фр.) (обратно)79
«Не вполне свободный» (фр.) (обратно)80
Фактически к середине февраля 1825 г у Пушкина были готовы только три главы (и около половины гл. 4) Ни одна из них особой веселостью не отличалась. Не следует забывать, что в 1820 г приказом правительства Пушкину было предписано постоянно проживать на юге России вплоть до дальнейших распоряжений и что в конце июля 1824 г. он был выслан из Одессы в Михайловское, имение своей матери на северо-западе страны, праздность жизни его в Кишиневе (где в мае 1823 г. был начат ЕО) и в Одессе, а также тоскливое уединение в Михайловском — вот те «благоприятные обстоятельства», о которых говорит Пушкин. (Примеч. В. Н.) (обратно)81
Речь идет о «Беппо» (1818) или, скорее, «Беппо, венецианская повесть» («Верро, nouvelle vénitienne») во французском переложении произведений Байрона. А. Пишо в своем предисловии (т 12, 1820; переизд. в т. 4, 1822) говорит. «Как и „Дон-Жуан“, „Беппо“ — сплошное надувательство поэт как бы подшучивает над всеми правилами своего искусства. однако среди постоянных отступлений фабула не перестает развиваться» (Примеч. В. Н.) (обратно)82
Цитата из критической статьи В Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» («Мнемозина», 1824, ч. II, с. 29–44) См. также коммент. к гл. 4, XXXII, 1. (Примеч. В. Н.) (обратно)83
Русское «Ч» и латинское «Н» <…> (Примеч. В. Н.) (обратно)84
Пролог (нем.) (обратно)85
Здесь Пушкин дает примечание: «Заметим для щекотливых блюстителей приличия, что Книгопродавец и Поэт оба лица вымышленные Похвалы первого не что иное как светская вежливость, притворство необходимое в разговоре, если не в журнале» (Примеч. В. Н.) (обратно)86
То же выражение используется в связи с образом Ольги, предстающим перед Ленским в ЕО, гл. 6, XX, 7–8. (Примеч. В. Н.) (обратно)87
У Шатобриана в «Рене» сходная интонация «Как мало надо было мне для пребывания в мечтательном настроении сухой лист… хижина, дым от которой поднимается к голым вершинам деревьев… удаленный утес, пустынное озеро…» (обратно)88
Байрон обратился к Поупу, а Пушкин к Пишо У Поупа («Опыт о человеке», Послание IV, стихи 237–238, дословный перевод)89
По-видимому, ссылка на балладу Василия Жуковского «Светлана», стих 259:90
«Возлюбленная» римского поэта Овидия, прославленная в его элегиях («Amores» / «Песни любви»), ок. 16—1 г. до н. э. (Примеч. В. Н.) (обратно)91
Почему Пушкин счел уместным сделать этот галльский комплимент («любезный баловень природы») томному рифмоплету князю Петру Шаликову (1768–1852), издателю дамского журнала, неясно, — разве только он был вызван заверениями восторженного восхищения Пушкиным, помещавшимися Шаликовым в этом журнале Как бы там ни было, Пушкин заменил «Шаликова» на «юношу», когда «Разговор…» вышел в первом собрании стихотворений (1826). Говорят, такая неожиданная безымянность, равно как и внезапное помолодение, немало озадачили престарелого журналиста. В черновике вместо «юноши» стоит «Батюшков» — имеется в виду поэт Константин Батюшков (1787–1855) (Примеч. В. Н.) (обратно)92
Заменено на «я содрогаюсь» в сборнике 1826 г. (Примеч. В. Н.) (обратно)93
Ср. гл. 1, XXXIV, 11–12 (Примеч. В. Н.) (обратно)94
«Которой очи» — неуклюжий оборот (Примеч. В. Н.) (обратно)95
Здесь у Пушкина отточие обозначает не пропуск, а паузу (Примеч. В. Н.) (обратно)96
В «Стихотворениях» (1826) дается «души» вместо «судьбы» (Примеч. В. Н.) (обратно)97
В ПСС 1949, т 2, с 225 вместо этого сказано: «И не заметила его» (Примеч. В. Н.) (обратно)98
«Вы увидите, что за прекрасная душа этот Жуковский» (фр.) (обратно)99
«…Переходя поочередно от шутливого слога к патетическому, от описательного к сентиментальному, от нежного к сатирическому, в зависимости от капризов моего настроения» (фр.) (обратно)100
В «Новостях литературы», приложении к «Русскому инвалиду», № 24, с. 173–176 (Примеч. В. Н.) (обратно)101
«Стоит ему серьезно заболеть, мой дядя исповедует самые нравственные принципы» (фр.) (обратно)102
Исключительно честный человек (фр.) (обратно)103
Он не мог придумать ничего лучшего!.. (фр.) (обратно)104
Честный человек, честный осел (фр.) (обратно)105
«Сообществом литераторов» (фр.) (обратно)106
«Дама очень строгих правил» (фр.) (обратно)107
«Он был добрый малый, этот дон Хосе» (фр.) (обратно)108
«Это было лучшее, что она могла сделать» (фр.) (обратно)109
«Я простолюдин, совсем простолюдин» (фр.) (обратно)110
«Послан к дьяволу раньше срока» (фр.) (обратно)111
Как приятно получить наследство, какое огромное удовольствие / Доставляет неожиданная смерть старой дамы / Или джентльмена семидесяти полных лет. (англ.) (обратно)112
«Приятно получить наследство, и с особенной радостью узнаешь о внезапной смерти какой-нибудь вдовы или старого семидесятилетнего кузена» (фр.) (обратно)113
Byron Works, ed. Е. H. Colerigde (1903), VI, 49, п. 1, 11 4–8. (Примеч. В. Н.) (обратно)114
Заставивших нас ждать — Бог знает как долго — / Родового имения или поместья, / Посылая их не то чтобы прямо к черту, но в объятия смерти — / Тот не знает печали, кто так не мучился — / Эти странные люди, старики, не хотят, чтоб их хоронили (англ.) (обратно)115
«Пушкинологические этюды», очерки в сборнике «Звенья» (1935, V, с 60–62). (Примеч. В. Н.) (обратно)116
…Он был очаровательный ребенок / Хотя в детстве слишком резвый… (англ.) (обратно)117
«Сын Инез был милый ребенок… в детстве немного шаловливый…» (фр.) (обратно)118
Правильно, конечно, убогий, но поэты той поры нередко заменяли и для передачи более благозвучного старинного произношения, и ради рифмы безударное и или ы в окончаниях прилагательных мужского рода на о (звучащее скорее как безударное а). (Примеч. В. Н.) (обратно)119
В той беспокойной поре человеческих страстей, / Когда река огня бушует в наших жилах… (фр.) (обратно)120
«Английский щеголь» (фр.) (обратно)121
Жизнь Джорджа Бруммеля, эксвайра, по прозвищу Красавчик Бруммель [Jesse W. The Life of George Brummell Esq. Commonly Called Beau Brummell. London, 1844, I, p. 58–59) (Примеч. В. H.) (обратно)122
«Свет решил, что он умен и очень мил» (фр.) (обратно)123
«Думаю, что там-то я научился кое-чему, как и все, — неважно чему» (фр.) (обратно)124
Ч. I состоит из «Воспоминаний» («Mémoires»), ч. II — из «Религии и одиночества» («Religion et Solitude») и являет собой благочестивые рассуждения, более или менее совпадающие с фрагментарным первым изданием, озаглавленным «Артюр, или Религия и одиночество» (Artur, ou Religion et Solitude. Troisième partie. Rouen et Paris, 1834) (Примеч. В. H.) (обратно)125
«Я заканчивал весьма несерьезно мое несерьезное образование» (фр.) (обратно)126
Он говорит со мною no-латыни, приводит доводы, рассуждает /… [говорит], что Эпикур — пьяница, Гиппократ — палач, / Вергилий — посредственность… (фр.) (обратно)127
«Вид светский и развязный, при поддержке кое-какой эрудиции два стиха из Горация анекдоты… Педанты — это те, кто, чтобы пощеголять своей ложной ученостью, к месту и не к месту цитируют всяких авторов говорят просто чтобы говорить и заставить дураков восхищаться собою они тщеславны и горды, имеют отличную память и слабую способность к рассуждению, смелое и широкое воображение, но непостоянное и неуравновешенное» (фр.) (обратно)128
Я остроумен, и все мои стихи, как я сам, / Имеют счастливое достоинство нравиться, / Любим я дамами, которым услужаю (фр.) (обратно)129
Огонь остроумия (фр.) (обратно)130
«Трактат о великих военных операциях, содержащий критическое описание кампаний Фридриха II в сравнении с кампаниями императора Наполеона, с приложением главных принципов военного искусства» (фр.) (обратно)131
«Состоит в том, чтобы с наибольшими силами произвести массированный удар в решающей точке сражения» (фр.) (обратно)132
Вольнодумец (фр.) (обратно)133
Отец (фр.) (обратно)134
«[Ювенал] писал в гнусную эпоху… Римский характер был в таком упадке, что никто не решался свободно высказать свое мнение» (фр.) (обратно)135
Параллельно (фр.) (обратно)136
«С окружения Иисуса» (фр.) (обратно)137
«Из всех живущих на земле людей очень немногие умеют отличить подлинное благо от подлинного зла» (фр.) (обратно)138
«Будь здоров, а цензуру все-таки должно уничтожить» (лат.) (обратно)139
«Будь здоров и ко мне благосклонней» (лат.) (обратно)140
«Единственное спасение побежденных — не ждать спасения» (фр.) (обратно)141
«Ужасный Кавказ породил тебя в самых своих твердых скалах» (фр.) (обратно)142
А ужасный Кавказ, тебя в гневе рождая, / Дал тебе душу и сердце тверже своих камней (фр.) (обратно)143
Гомерова Илиада, Гомерова Одиссея (фр.) (обратно)144
«Я читаю Смита с превеликим удовольствием» (фр.) (обратно)145
Кроме того, он был изрядным философом (англ.) (обратно)146
Богатство (фр.) (обратно)147
Труд (фр.) (обратно)148
Десять четырехстопных строк, перепечатанных в «Альманахе муз» («Almanach des Muses», 1808, p. 259) и оканчивающихся так. «Ton produit net? — Je suis heureux» («Твой чистый продукт? — Я счастлив», фр.). (Примеч. В. Н.) (обратно)149
«Земля — единственный источник богатства, и сельское хозяйство — единственная область промышленности, которая дает чистый продукт, превышающий затраты производства» (фр.) (обратно)150
«Его изгнание — это тайна, относительно которой любопытство теряется в бесполезных предположениях» (фр.) (обратно)151
«Преступление Овидия несомненно заключалось в том, что он был свидетелем чего-то постыдного в семье Октавия. Ученые не решили, видел ли он [Овидий] Августа с мальчиком… [или] какого-то конюшего в объятиях императрицы… [или] Августа в связи со своей дочерью или внучкой… Наиболее вероятно, что Овидий застал Августа при акте кровосмешения» (фр.) (обратно)152
«С замечаниями и критическими наблюдениями» К Палиссо де Монтенуа в «Историко-литературно-философской смеси» (фр.) (обратно)153
Чтоб соблазнять успешнее, учись владеть страстями, / Любовь не чужда искусству притворяться /… / Беги, но возвращайся, вновь беги, но оглянуться не забудь… (фр.) (обратно)154
В год однажды рога олень благородный меняет, / Твой же супруг, о Кларисса, меняет их многажды в месяц (Перевод с нем. В. Н.) (обратно)155
Каждый день в Париже в утреннем костюме / Господин развеивает в пешей прогулке свою распутную скуку (фр.) (обратно)156
«Мода освободителей» (фр.) (обратно)157
«Нечто вроде шляпы Боливара» (фр.) (обратно)158
«Теперь стряпчие носят фраки на английский манер и боливары» (фр.) (обратно)159
«Альманах VIII года» (фр.) (обратно)160
«Ленский, с душою прямо гетевской» (фр.) (обратно)161
«Мастер Пастерни достал из своего жилетного кармана великолепную Брегет(у)» (фр.) (обратно)162
«Надо спешить, на моей Брегет(е) восемь часов» (фр.) (обратно)163
«В старину — утреннее платье, которое мужчины носили прежде чем одеться» (фр.) (обратно)164
Опорная согласная (фр.) (обратно)165
Тысяча извинений, дорогой Каверин, если я Вам оказываю медвежью услугу, — непредвиденное обстоятельство заставляет меня немедленно уехать (фр.) (обратно)166
Подземный лакомый гриб трюфель для вас дорог (фр.) (обратно)167
Легкое блюдо, подаваемое перед десертом (фр.) (обратно)168
Гусиная печень (фр.) (обратно)169
Настоящий Гибралтар (фр.) (обратно)170
Пушечное мясо (фр.) (обратно)171
См.: Арапов П. Летопись русского театра. СПб., 1861. (Примеч. В. Н.) (обратно)172
Согласно Цявловскому (Летопись жизни Пушкина. М., 1951, т. 1, с. 739) (Примеч. В. Н.) (обратно)173
«Графу де Ванс на гравированном портрете Клеопатры» (фр.) (обратно)174
«Я их немало видел в театре» (фр.) (обратно)175
«Девица Клэрон представила тогда такую Клеопатру, о которой больше не вспоминают» (фр.) (обратно)176
«Я на стороне аспида» (фр.) (обратно)177
«Потому что ему любопытно смотреть комедию» (фр.) (обратно)178
Героиня «Митридата» Расина (Примеч. В. Н.) (обратно)179
Когда Вы, в роли Федры иль Монимы, / С Расином вместе получаете законную дань / Похвал и лести нашей… (фр.) (обратно)180
Опорная согласная (фр.) (обратно)181
Волшебный балет (фр.) (обратно)182
Китайский стиль (фр.) (обратно)183
Дуэль вчетвером (фр.) (обратно)184
«Ах, он покушался на мою жизнь! К барьеру!» (фр.) (обратно)185
«Он покушался на мой мозг!» (фр.) (обратно)186
Двойной лорнет (фр.) (обратно)187
Из-за путаницы lorgnette и lorgnon (Примеч. В. Н.) (обратно)188
Амуры, черти и драконы (фр.) (обратно)189
Скажу ль (фр.) (обратно)190
«Вот прелестный кабинет, / Где грации совершают свой туалет» (фр.) (обратно)191
Опровергнут, изменен и вновь опровергнут. (обратно)192
Меняет тезис, а затем опровергает. (обратно)193
«Поэма, написанная во время Английской Смуты» (фр.) (обратно)194
«…Поэма… написанная во времена гражданских войн в Англии» (фр.) (обратно)195
Резвый заяц, удирая, / Бежит, прислушивается и вновь бежит (фр.) (обратно)196
«Все на службе роскоши, удовольствий… / Видите эти проворные суда, / Которые из Лондона… / Уходят в надежде обменять / Увозимые богатства на новые» (фр.) (обратно)197
«…Навигация на Балтике… меха, рыбий жир, сало.» (фр.) (обратно)198
Ювелир (фр.) (обратно)199
Золотых и серебряных дел мастер (фр.) (обратно)200
См. Приложение II «Заметки о просодии», § 3, скад (Примеч. В. Н.) (обратно)201
«Шарлатан и пустозвон» (фр.) (обратно)202
«Столь же фатоватый, сколь и тщеславный, с опухшими мутными глазами и нескладной внешностью, он имел виды на женщин он стал наряжаться, туалет становится для него делом первостепенной важности, всем становится известно…» (фр.) (обратно)203
Лодочки (фр.) (обратно)204
«Словарь Академии Российской» Пушкин имел в своей библиотеке См.: Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина — П. и его совр., 1909, т. 3, вып. 9—10, с. 94 (Примеч. В. Н.) (обратно)205
Николай Карамзин (1766–1826), реформатор русского языка, галлицист, эссеист, романист, поэт, историк, его литературный стиль — предтеча пушкинского (Примеч. В. Н.) (обратно)206
Модники (фр.) (обратно)207
Причудник (фр.) (обратно)208
Оригинал (фр.) (обратно)209
Капризница (фр.) (обратно)210
Щеголиха (фр.) (обратно)211
Модные женщины (фр.) (обратно)212
Чу! глухой ропот Тщеславия и Ненависти! / Презрительно и все же ревниво, с мучительной усмешкой / Моя дама глядит на барышню не столь знатную… (англ.) (обратно)213
«…Две изящные милые ножки» (фр.) (обратно)214
«Красивая ножка (точнее — ступня. — Науч. ред.) — великий дар природы… Я смотрел сегодня, как она шла, и мне все хочется поцеловать ее башмачок и повторить несколько варварский, но исполненный глубокого чувства обряд поклонения, принятый у сарматов, для которых нет ничего лучше, как выпить за здоровье любимой и почитаемой женщины из ее башмачка». (Перевод с нем. Л. Федорова) (обратно)215
«Хотя я был печален и пленен, лира моя все-таки / Пробуждалась…» (фр.) (обратно)216
«Сентепалле имел особый вкус, и не все чары производили на него одинаковое впечатление… гибкий легкий стан, красивая рука льстили его вкусу, но очарование, к которому он был наиболее чувствителен… была хорошенькая ножка: ничто в природе не превосходило в его глазах этого очарования, которое в самом деле предуказывает изящество всех прочих прелестей» (фр.) (обратно)217
Условный знак (фр.) (обратно)218
Множество, рой (фр.) (обратно)219
Ветреный, легкомысленный, игривый (фр.) (обратно)220
«…Основной недостаток его стихов… это частое употребление слов-паразитов [таких как] „рой“… избитых определений, слишком часто повторяемых» (фр.) (обратно)221
«Рой наслаждений» (фр.) (обратно)222
«…Нежный рой Желаний» (фр.) (обратно)223
«…Наслаждений опасный рой» (фр.) (обратно)224
«На заре его дней / Рой игривых любовных историй…» (фр.) (обратно)225
См. также у Поупа в «Подражании Горацию», кн. IV, ода 1. «Туда… Лиры / Призовут… младые Желания» (Примеч. В. Н.) (обратно)226
«Сочинения Грессе, снабженные критическим очерком о Вервере Комедия в одном действии» (фр.) (обратно)227
«Мемуары княгини Марии Волконской», «с предисловием и дополнениями князя Михаила Волконского» (фр.) (обратно)228
Ниже она цитирует стихи, не упоминая, что это ЕО, гл. 1, XXXVII, 2–6 (Примеч. В. H.) (обратно)229
«Не подозревая, что поэт идет за нами, я забавлялась, убегая от волны, которая накатывалась, догоняла меня и мочила мне ноги… Пушкин нашел эту картину столь грациозной, что написал чувствительные стихи, в которых опоэтизировал эту детскую игру, мне было тогда всего пятнадцать лет…» (фр.) (обратно)230
«В возрасте 56-ти лет» (фр.) (обратно)231
Позднее он волосы отпустил, и ко времени отъезда из Одессы в Михайловское летом 1824 г. они уже были у него, как у Ленского. (Примеч. В. Н.) (обратно)232
«Я люблю это нежное имя» (англ.) (обратно)233
«Рукописи А. С. Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее в Москве» (Русская старина, 1884, XLII, с. 331–332) (Примеч. В. Н.) (обратно)234
«Рукою Пушкина» (1935), с. 293–294, и Акад. 1947, т. 2, с. 256–257. (Примеч. В. Н.) (обратно)235
«Слово и стих в „Евгении Онегине“» в кн. «Пушкин» (Публикации Института истории, философии и литературы Под ред. А. Еголина. М., 1941, с 155–213). (обратно)236
«Верни мне мою молодость» (нем.) (обратно)237
«Пролог в театре» (нем.) (обратно)238
См.: Остафьевский архив князей Вяземских Изд. В. Сайтов и В. Шеффер СПб., (1899–1913), т V-2, 1913, с 119–123. (Примеч. В. Н.) (обратно)239
«Строфа 4 перекрестных, 4 подряд, 1 2 1 и два» (фр.) (обратно)240
«Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчание ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства <…> Что касается соседей, те мне лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя, больше они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным, — и вот, я — пророк в своем отечестве Да будет так В качестве единственного развлечения, я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой — я слушаю ее патриархальные разговоры Ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях <…> играют мне Россини, которого я выписал Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мои роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед — вот, однако, строфа, которую я вам должен, — покажите ее князю Петру. Скажите ему, чтобы он не судил о целом по этому образцу» (Акад. 1937 Т. 13 С. 532) (обратно)241
«Довольно непривлекательны» (фр.) (обратно)242
«Откладываю до другого письма удовольствие рассказать вам о происшествиях и черточках из жизни наших прекрасных соотечественниц, а сейчас расскажу вам о Татьяне Она приняла живейшее участие в вашем несчастий, она поручила мне сказать вам об этом, я пишу вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой вы стали, она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственными характеру Татьяны» (Акад. 1937. Т 13 С 530). (обратно)243
См. изложение доклада Д. С. Дарского «Три любви Пушкина» в хронике деятельности Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности в кн. Пушкин. Сб. первый / Под ред. H. К. Пиксанова М., 1924 С 310–312 (Науч. ред.) (обратно)244
«Одно из первых наслаждений, которые я испытал, было сражаться с бурями, играть с волнами, которые откатывались передо мною или преследовали меня, выплескиваясь на берег» (фр.) (обратно)245
«Кларан! Небесными ногами исхожены твои тропы» (англ). (обратно)246
Так ветер обдавал ее обожаемые ножки / Пеной твоих волн (фр.) (обратно)247
Другие женщины придут, нескромные купальщицы, / Тревожить священную волну, которой касались твои обнаженные ножки! (фр.) (обратно)248
«Море, чтобы [Венеры] коснуться, перекатывается большими волнами, / И одна за другой волны в равном движении проходят, / Чтобы в лобзании коснуться ножек матери Амура» (фр.) (обратно)249
Сюжет (фр.) (обратно)250
Галантные шалости (фр.) (обратно)251
Благопристойность, вкус и разум (фр.) (обратно)252
«Плененный образом этой девочки пятнадцати лет, играющей с волнами, Пушкин написал сентиментальное стихотворение, обращенное к ней:253
В сокращенном английском переводе, в т. 1, книги Труайя «Пушкин Биография», перевод Рандольфа Т. Уивера, стихи в переводе Бабетты Дейч (Troyat, «Pushkin А. Biography», tr. Randolph T. Weaver, with verse translations by Babette Deutsch, p. 131) (Примеч. В. H.) (обратно)254
«Во времена моей кипучей юности…» (фр.) (обратно)255
«Эта зеленая кипучая юность» (фр.) (обратно)256
«Имя для обозначения женщин, сочетающих в себе искусство обольщения с красотой и грацией» (фр.) (обратно)257
«Армида… спящая на лужайке, Рено, спящий в ее объятиях. Покрывало не скрывает больше ее белоснежную грудь она изнемогает от любви… на ее пылающих щеках блестит сладострастный пот, который ее еще больше красит» (фр.) (обратно)258
У вас это есть? (нем.) (обратно)259
«К вопросу о влиянии Вольтера на Пушкина» (П. и его совр., 1923, т. 9, вып. 36, с. 71–77 (Примеч. В. Н.) (обратно)260
«День порядочного человека» (фр.) (обратно)261
Войдите к нему, повсюду полотна, / Произведения искусства предстанут вашим взглядам… / Он бежит принять ванну /…он летит на свидание… / Он освистает какую-нибудь новую оперу… / Вино Аи, пена которого из бутылки с силой / Подобно молнии выталкивает пробку… (фр.) (обратно)262
«Уведомление издателей» (фр.) (обратно)263
«В защиту светского человека, или Апология роскоши» (фр.) (обратно)264
«Что такое знать жизнь» (фр.) (обратно)265
«Он [Нарцисс] завтра будет делать то же, что делает сегодня и что делал вчера» (фр.) (обратно)266
Карлик Сплин, мрачное дитя Земли, / Под власть которого подпала Англия, /…/ …ростбиф с кровью, / Холодные остроты… /…/ Сок Аи… / А эти господа, пьянея от французских вин, / Горланят тосты смерть французам (фр.) (обратно)267
«Знатных господ которые, приглашали к себе, чтобы поупражняться с ним в том искусстве, которое они любили» (фр.) (обратно)268
Мнимая болезнь (фр.) (обратно)269
Надменная и безразличная (фр.) (обратно)270
«Безукоризненный англичанин, путешествовавший без всякой цели… печально пересекал Италию, / И так как чувствовал себя всецело во власти скуки, / Он вез с собою свою любовницу…» (фр.) (обратно)271
«Милорд Абингтон» «путешествовал, преисполненный скуки, / Исключительно, чтобы не сидеть дома, / И имел, чтобы скрасить свою тоску, / Трех гончих, пунш и любовницу» (фр.) (обратно)272
«Кошка, превратившаяся в женщину» (фр.) (обратно)273
«Я не слышал, чтобы даже в Англии, известной своей национальной болезнью отвращения от жизни, так говорили бы о жажде смерти, а сплин в Риме не был известен» (фр.) (обратно)274
«Я не способен более испытывать никакого живого чувства… В двадцать лет я уже все видел, все узнал испил до дна чашу страданий… В двадцать лет я понял, что счастье сотворено не для меня» (фр.) (обратно)275
«…скука есть моя привычная болезнь» (фр.) (обратно)276
«Из чувства глубокой скуки» (фр.) (обратно)277
«Какова же эта страшная болезнь, эта слабость невыносимая скука ужасное зло…» (фр.) (обратно)278
«Как только я вышел из поры детства, о которой сожалеют, я вообразил, я почувствовал, что такое настоящая жизнь но в ней я нашел лишь фантастические впечатления я искал живых существ, по находил только тени, хотел гармонии, но находил только противоречия. Тогда я сделался мрачным, погруженным в себя, пустота терзала мое сердце, бесконечные нужды незаметно истощили меня, жизнь мне наскучила, и это чувство стало для меня единственным в возрасте, когда только начинают жить» (фр.) (обратно)279
К слову, в одном стихотворении Делорма из этого сборника, посвященном Мюссе, встречается самый смехотворный образ из тех, что мне довелось встретить во всей французской романтической поэзии:280
«Род Рене-поэтов и Рене-прозаиков размножился, все умолкло, кроме шума жалких, бессвязных фраз… не осталось школяра… который бы в шестнадцать лет не пресытился жизнью… который в мысленной пучине не предался бы „неопределенности cвоих страстей“» (фр.) (обратно)281
Ибо ennui выросла на английской почве, / Хоть на пашем языке ей нет названья — / У нас это слово оборачивается действием, и мы предоставляем французам переводить / Ту ужасную зевоту, которую не может ослабить даже сон (англ.) (обратно)282
«Скука стало со временем английским словом У наших соседей есть слова blue devils, spleen и т. д. и т. п.» (обратно)283
«…певец Чайльд-Гарольд происходит из семьи Рене» (фр.) (обратно)284
«Итак, сердце Чайльд-Гарольда изнывало от тоски. Он одиноко бродил, погруженный в безотрадные думы» (фр.) (обратно)285
Согласно «Библиотеке А С Пушкина» Бориса Модзалевского, библиографическому описанию принадлежавших Пушкину книг, в П. и его совр., 1909, т. 3, вып. 9-10 с 312. (Примеч. В. Н.) (обратно)286
«В красоте их черт не было ничего вызывающего, но они были исполнены необычайной прелести, это были девы Востока, державшиеся со всем приличием, какое христианские нравы привили женщинам» (фр.) (обратно)287
Мечтательность (нем.) (обратно)288
«Пылкий и довольно странный темперамент» (фр.) (обратно)289
«Собранные и изданные одним из его друзей [Пьером Луи Генгине]» (фр.) (обратно)290
«В отношении света лучшая философия, на его взгляд, — это сочетание живого сарказма и презрительного снисхождения» (фр.) (обратно)291
Биографический роман (фр.) (обратно)292
В настоящем издании текст «Демона» на английском языке не воспроизводится. (Ред.) (обратно)293
«Нагнувшись над закругленными бортами корабля, чтобы созерцать диск Дианы, отразившийся в зеркале океана, мы забываем свои надежды и оставляем гордость: наша душа незаметно погружается в воспоминания о былом» (фр.) (обратно)294
«Все — тишина» (англ.) (обратно)295
«Все тихо» (фр.) (обратно)296
«Трубил в рог» (фр.) (обратно)297
«Двух немок, поющих в унисон» (фр.) (обратно)298
См., например, «Хрестоматию по русской литературе XVIII века» Г. Гуковского (Киев, 1937), с. 173, примеч. (Примеч. В. Н.) (обратно)299
«…Соль, ми или ре Нарышкина» (фр.) (обратно)300
Героическая мелодрама (итал.). (обратно)301
«Стансы Тасса, напетые венецианскими гондольерами» (фр.) (обратно)302
«Приятно слышать / В полночь… / Песню и плеск весла гондольера Адриатики» (англ.) (обратно)303
«Приятно слышать в час полуночный… движенья мерные весла и внимать далеким песням гондольера Адриатики» (фр.) (обратно)304
«В Венеции не слышно больше отзвуков Тассо, / И молча, без песен плывет гондольер» (англ.) (обратно)305
«О Венеция… твои волны /…потеряли свою отвагу / Быстрее, чем твои гондольеры / Забыли стихи Тасса» (фр.) (обратно)306
«Эхо Лидо больше не повторяет его… то же происходит и в Лондоне, где о нем не помнят» (фр.) (обратно)307
«Chantant… Erminie» в кн.: Chénier OEuvres, «выверенный текст с примечаниями» ЖерараВальтера (Paris, 1940, р. 509) (Примеч. В. Н.) (обратно)308
«Посмертные сочинения Андре Шенье», «снабженные историческим комментарием M А[нри] де Латуша, пересмотренные, исправленные и приведенные в порядок Д. Ш[арлем] Робером» (фр.) (обратно)309
Графине Фикельмон / Алела в пустыне роза; ее цвет, / Столь нежно-яркий, улыбался пустыне, / так и ты мое мрачное уныние / И разбитое сердце всегда избавляешь от боли / Пусть, о пусть улыбаются Небеса тебе, / Все более любимой и все более улыбающейся / Будь вечно благословенна — но будь вечно / тем ангелом, что скрашивает мои труды (англ.) (обратно)310
«Песнь моряка» (фр.) (обратно)311
«Полная неги лень», «изнеженность», «нежные услады» (фр.) (обратно)312
«…Когда находишься внутри, никто не увидит и не услышит, что там происходит и что там говорится» (фр.) (обратно)313
Уеду далеко от берега сего, который видеть боле не хочу, / Искать какой-нибудь счастливый остров, /…/ Корабль, корабль, который замечаю /…/ …слушай, слушай! /…/ Но все же я его любил [этот берег]!.. /…/ Мне будет жаль его холмов, / Я буду видеть их во сне (фр.) (обратно)314
Далее В. Набоков цитирует пушкинскую строфу L в переводах Сполдинга (1881), Филлипс-Уолли (1904 [1883]), отмечая длину его строфы — 16 стихов, Эльтона (январь 1936, в «Slavonic Review»), Дейч (1936), Радин (1937) (Ред.) (обратно)315
«…Лучшее, чем я могу заняться в моей деревенской глуши, так это стараться не думать больше о вас» (фр.) (обратно)316
«[Ручеек] нежно журчащий» (фр.) (обратно)317
Он хочет только тени и прохлады, / Лишь тишины лесов / И шума тихого ручья… (фр.) (обратно)318
«…Паладин [Роланд, граф д'Анже] приехал на прелестный берег красивого источника, который лентой извивался по лугу, усыпанному цветами, высокие деревья, верхушки которых соединялись, образуя арку, дававшую источнику тень, и легкий ветерок, проникающий сквозь их листву, умерял зной на его тихих берегах» (фр.) (обратно)319
Завтрашний день показался ей немного бесцветным, / Завтрашний день оказался тоскливым и утомительным; / Завтрашний день был для нее невыносим (фр.) (обратно)320
Богач, заранее вкусив все удовольствия, /…/ Воскликнет, проснувшись поутру: «Как город мне наскучил! / Летим в поля там-то насладимся жизнью, / Там будем счастливы». Он отправляется в путь, летит, приезжает, скука / Встречает его у ограды и тащится вслед за ним (фр.) (обратно)321
«Я рожден был для полей» («Послание к Жерару»), «Небо дало мне жизнь для тенистой прохлады и полей» («Стихотворение человека, бежавшего из города») (фр.) (обратно)322
«…С наслаждением вкушать / Сладкое удовольствие ничегонеделанья» (фр.) (обратно)323
«Читаю, сплю и никаких забот, / Я ничего не делаю, и день проходит /…так я вкушаю негу» (фр.) (обратно)324
Второстепенные поэты (фр.) (обратно)325
«Ничегонеделанье без страха и упрека» (фр.) (обратно)326
Предметы очарования (фр.) (обратно)327
Предметы столь очаровательные, времяпрепровождение столь спокойное / Зелень, цветы, ручьи, прекрасные дни… (фр.) (обратно)328
«Идти в поля» (фр.) (обратно)329
Поля, приятные поля, ваши леса и ваши источники / Будут отныне управлять моими радостями и заботами; / Я буду собирать ваши цветы, жить вашими плодами, / Довольный тем, что я далеко от славы и шума (фр.) (обратно)330
Когда смогу я поселиться в собственной деревне? / И, как тихий селянин, все время спать, / Не делать ничего, не нужный никому поэт, / Наслаждаться забвеньем сладким жизни беспокойной? / Вам ли не знать: ведь с самых юных лет / Мечты о жизни деревенской влекли меня к полям… (фр.) (обратно)331
Мои беспечные мечты, и праздность, и покой / В тени на берегах у вод, чистый и свежий сон (фр.) (обратно)332
Сельские желанья (фр.) (обратно)333
Пустыня, любезное одиночество, / Приют спокойствия и мира, /…/ Ты возвращаешь меня самому себе; / Успокаиваешь мое взволнованное сердце; / И мою праздность превращаешь в высшее счастье (фр.) (обратно)334
«Правдоподобие положений и правдивость диалога… вот истинное правило трагедии… Но до чего изумителен Ш<експир>… Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик… тот самый Байрон… распределил между своими героями отдельные черты собственного характера: одному он придал свою гордость, другому — свою ненависть, третьему — свою тоску и т д…это вовсе не трагедия… Читайте Ш<експира>…» (Акад. 1937, т. 13, с. 193). (обратно)335
«Разговор Издателя с Классиком», направленный против журнала «Благонамеренный». (Примеч. В. Н.) (обратно)336
Умиление (фр.) (обратно)337
Честное слово, право, ей-Богу (фр.) (обратно)338
В узком смысле (лат.) (обратно)339
«…И на двадцатой песне усыпить читателя» (фр.) (обратно)340
«Официальный читатель этих новорожденных стихов…» (фр.) (обратно)341
«В 1799. группа аристократов ждала русских в Гренобле, они восклицали „О деревня, когда же тебя я увижу!..“» (лат.) (обратно)342
Уголок мира (лат.) (обратно)343
Уединенное место, уголок (лат.) (обратно)344
Маленький уголок земли (фр.) (обратно)345
I
II
VIII
346
Счастлив тот, кто ваших тихих удовольствий / Вкушает вечно чистую сладость! (фр.) (обратно)347
Непроницаемые своды, густые сады, большая тень листвы, плотная зелень, пристанища, приют, дриады (фр.) (обратно)348
В лабиринтах (фр.) (обратно)349
«Как некогда в Виндзоре блуждал Поуп» (фр.) (обратно)350
Сверчок — прозвище беспутного девятнадцатилетнего Пушкина, члена основанного в 1815 г. литературного кружка «Арзамас», где на обед подавали «арзамасского гуся». (Примеч. В. Н.) (обратно)351
Бурш, студент (член студенческой корпорации в Германии, нем.) (обратно)352
Букв: мечтатель, энтузиаст, фанатик (нем.) (обратно)353
Бездарным (нем.) (обратно)354
«Немцы хорошо себя чувствуют в потемках», «[они] живописуют чувства, а также и идеи, — сквозь тучи», «[и лишь] мечтают о славе и свободе» (фр.) (обратно)355
Возвышенные чувства (фр.) (обратно)356
Неопределейный восторг (фр.) (обратно)357
«[Кант] отдает [чувству] первое место в человеческой природе… чувство правды и несправедливости, по его мнению, естественный закон сердца, а пространства и времени — закон разума» (фр.) (обратно)358
«…[Из] приложения чувства бесконечного к изящным искусствам должен возникнуть идеал, иными словами — красота, понимаемая как осуществленный образ того, что представляется нашей душе» (фр.) (обратно)359
«…речь всегда восторженная» (фр.) (обратно)360
Туманность (фр.) (обратно)361
Веймарский лебедь (фр.) (обратно)362
«[Мать] предпишет своей дочери читать их. Пирон» (фр.) (обратно)363
Я хочу, чтобы там добродетель блистала больше ума. / Это мать велит читать своей дочери; / А у меня, благодаря вашим заботам, сердце как раз таково, / Что мне легко настраивать лиру на этот тон (фр.) (обратно)364
«Мы не можем выразить раздражения, испытываемого при чтении… следующего стиха, который столь часто переиначивали, используя в качестве эпиграфа, что довольно трудно определить его исходную форму.365
«Ребенок, которого я ношу во чреве» (фр.) (обратно)366
«Удобно устроившись на коленях Тишины…» (англ.) (обратно)367
…Эта юная красавица, / Мечтающая на лоне тишины… (фр.) (обратно)368
На лоне тишины, / Вдали от шума городского… (фр.) (обратно)369
«На лоне спокойствия» (фр.) (обратно)370
«Пустыня, приятное уединение» (фр.) (обратно)371
«Романтическая комическая народная сказка с пением по старинному преданию» (нем.) (обратно)372
Жданов И. «„Русалка“ Пушкина и „Das Donauweibchen“ Генслера» в кн. «Памяти Пушкина» (Записки историко-филологического факультета императорского С Петербургского университета, LVII). СПб., 1900, с. 139–178. (Примеч. В. Н.) (обратно)373
«В моем замке так прекрасно, приди, рыцарь, найди у меня приют» (нем.) (обратно)374
«Пушкин и итальянская опера» в кн. П. и его совр. 1927, вып. 31–32, с. 50. (Примеч. В. Н.) (обратно)375
«Сорока-воровка» (итал.) (обратно)376
«Сорока-воровка» (фр.) (обратно)377
Дж. М. Т Бодуэн д'Обиньи, или Добиньи, и Л Ш. Кенье (обратно)378
«…Поскольку безделье делает людей довольно общительными, он [лорд Бомстон] стал со мной [Сен-Пре] искать знакомства» (фр.) (обратно)379
Цитата из моей новой поэмы (фр.) Каждому свое (лат.) (обратно)380
Сладкие заблуждения, / Горячка молодой поры (фр.) (обратно)381
Длинноты (фр.) (обратно)382
Счастливое усилие (фр.) (обратно)383
«Поэтов Севера характеризуют меланхолия и созерцательность Неисчерпаемый источник поэтических эффектов в Германии — ужасы, привидения и колдуны нравятся как простому народу, так и людям просвещенным… настроение, навеянное долгими ночами северных стран. Шекспир создал удивительные сцены с призраками и колдовством, а поэзия не могла бы стать народной [= национальной], если бы презирала то, что имеет невольную власть над воображением» (фр.) (обратно)384
Новое издание (фр.) (обратно)385
«Иллюстрированной прекрасными гравюрами» (фр.) (обратно)386
«Английское переложение г-на Макферсона» (фр.) (обратно)387
См.: Зенгер Т «Новые тексты Пушкина» в кн. «Пушкин, родоначальник новой русской литературы». Сб. под ред. Д. Благого и В Кирпотина M., Л., 1941, с. 44–45 (Примеч. В. Н.) (обратно)388
«Английская карта» (фр.) (обратно)389
«Эпопея, имеющая большие права» (фр.) (обратно)390
«Я предпочитаю умереть, чем не играть» (фр.) (обратно)391
Впервые упомянута в связи с именем Пушкина С. Глинкой в кн. П. и его совр., 1927, VIII, вып. 31–32, с. 109–110. (Примеч. В. Н.) (обратно)392
Я похож на боевого ветерана, / Который встречается со своими товарищами по оружию / И вновь говорит с ними о былых сражениях (фр.) (обратно)393
Приветствую вас, юные друзья, / Благословляю тот счастливый день / И счастливую встречу, / Когда вы у меня собрались / Какие новости в ваших любовных делах? / Ведь я интересуюсь любовными делами / Постигли вас невзгоды? / По-прежнему ли улыбается вам Венера? / Я ушел в отставку от действия всех ее чар / И похож на боевого ветерана, / Который встречается со своими товарищами по оружию / И вновь говорит с ними о былых сражениях (фр.) (обратно)394
Как старый воин… /… / Смотрит битву юных олимпийцев, / Исполненных кипящей крови, / Сражающихся на копьях, — /Так смотрел я на [обладателей победных венков] / Юного бога любви… (фр.) (обратно)395
Теперь я похож на старого боевого коня… (фр.) (обратно)396
Одним чистосердечием красива, / Ты казалась диковинным цветком, / Который вдали от зефира-соблазнителя, / Скрываясь в тени, / Распускается неторопливо (фр.) (обратно)397
Поневоле смотрю на разнообразные краски, / Которыми осень без искусства раскрашивает умирающие листья (фр.) (обратно)398
На французский лад (фр.) (обратно)399
Пламень, нега, мечты, сень, игры (фр.) (обратно)400
«Ключи и непроходимые рощи, / Места, которые любит бледная страсть. / прогулки в лунном свете… / Полночный колокол, стон расставания» (англ.) (обратно)401
Пошлости (фр.) (обратно)402
Всегда стыдлива через меру, всегда надута… (фр.) (обратно)403
«Их жизнь одновременно простодушна и возвышенна… у них чудесные представления о смерти» (фр.) (обратно)404
«Ее стан… ее взоры… все в ней выражает…» (фр.) (обратно)405
«Ее стан… головка… взор… волосы… все в ней говорило о…» (фр.) (обратно)406
«Небрежные положения… которые принимало ее тело, и то, как она ставила ноги, беспечность позы, ее полные усталости движения — все выдавало в ней женщину…» (фр.) (обратно)407
Не станем подробнее описывать портрет, / Уже изрядно надоевший в романах (фр.) (обратно)408
В кн.: Труды отдела новой русской литературы, I. АН СССР, Институт литературы M., Л., 1948, с. 53 (Примеч. В. Н.) (обратно)409
Неопределенным очарованием (фр.) (обратно)410
Мне радостно бывает вставать, зарю предупреждая… (фр.) (обратно)411
«Поскольку в гвардии тогда был только один полковник — император, а простые солдаты были дворяне, чин сержанта соответствовал чину полковника [чину лейтенанта?]» (фр.) (обратно)412
«Моя ли вина, если всюду я встречаю пределы, если все завершенное не представляет для меня ценности? Однако я чувствую, что люблю однообразие жизненных переживаний, и если бы я еще имел безумие верить в счастье, я искал бы его в привычке» (обратно)413
«На мой взгляд, природа есть не что иное, как привычка» (фр.) (обратно)414
«Альбом… книга, в которой, по благодушным обычаям Германии, каждый заставляет своих друзей оставить памятную отметку» (фр.) (обратно)415
Дорогой папа… (фр.) (обратно)416
Читатель найдет дополнительные подробности в кн.: William Walsh Curiosities of Popular Customs London, 1898, p. 1002 (Примеч. В. Н.) (обратно)417
«Заметки о Пушкине» в кн.: П. и его совр., 1913, IV, вып. 16, с 47. (Примеч. В. Н.) (обратно)418
Вычеркнуты были VIII, 10–14, поскольку эти стихи могли быть ошибочно отнесены к декабристам, и XXXV, 5—11, ибо такой обыденный и даже «сатирический» рассказ о посещении церкви не подлежал печати; изменения коснулись И, 7, IV, 8, VI, 9 и, возможно, «О Rus» в эпиграфе, что, однако, было восстановлено в списке исправлений к изданию шестой главы в 1828 г. и в тексте перепечатанной в 1830 г. второй главы (Примеч. В. H.) (обратно)419
Цитируется Лернером в сб. «Звенья», 1935, № 5. С. 70. (Примеч. В. H.) (обратно)420
«Увы, бедный Йорик! Всем памятны и глава Стерна, где он цитирует этот пассаж из Гамлета, и, как в Сентиментальном путешествии, он в этой связи дал себе самому имя Йорика» (фр.) (обратно)421
«Это постоянное пополнение человеческого рода, я хочу сказать рождающиеся дети, по мере того как они растут и продвигаются вперед, как будто толкают нас плечом и говорят нам: убирайтесь, теперь наша очередь. И так же как мы видим, как другие прошли перед нами, следующие увидят, как мы пройдем, а они, в свою очередь, покажут то же действо своим преемникам. О Боже! И снова — что же мы такое?» (фр.) (обратно)422
«Смерть собирает свою жатву», «время косит людей», «жизнь его была подкошена» (фр.) (обратно)423
Ночью (фр.) (обратно)424
«Ода на возведение грандиозной колонны в память Александра I в Санкт-Петербурге 30 августа 1834 г.» (фр.) (обратно)425
«…Поэт, или, скорее, автор, ибо все бакалейные лавки в королевстве были полны его произведениями, как в стихах, так и в прозе» (фр.) (обратно)426
Но что если б случилось — а все возможно в мире, — / Что мои сочинения, по печальному жребию судьбы, / Наверное, печальному, но довольно обычному, / Из лавки бы попали в кладовую, / А оттуда, залежавшиеся в пыли, / Были бы отданы торговке маслом на обертки… (фр.) (обратно)427
Стиль (фр.) (обратно)428
В процессе совокупления (лат.) (обратно)429
Скажи: в минуты нежных вздохов / Как умудряется любовь / Сумбур страстей необъяснимых / В конкретное желанье превратить? (итал.) (обратно)430
«Не хотите ли по окончании пообедать в городе?» / «Идет». «Будем пить „Сир Амбруаз“ и „Ролэ“» / «Согласен»… /… / «Кстати, мне говорили, что сосед Лука женится на вашей…» / «Вовсе нет. Я узнал, что у него долги» (фр.) (обратно)431
Настороже (фр.) (обратно)432
Лит наcл, 1937, т. 31–32, с. 29 (Примеч. В. Н.) (обратно)433
«8 февр. ночь 1824» (фр.) (обратно)434
«…Я люблю сидеть в элегантном кресле в двадцати шагах от камина в гостиной при свете сорока свечей» (фр.) (обратно)435
Забавы сельской жизни (фр.) (обратно)436
«Вот почему без усилий…» (фр.) (обратно)437
Красота, дарования, ум, молодость, / Стан и личико богини, / Изящная ножка, et coetera (фр.) (обратно)438
И вот судьба объявила о себе: / Счастливый жребий выпал Островитянину… / Красивому, хорошо сложенному, молодому, et coetera (фр.) (обратно)439
Обучен с ранних лет я был / И петь, и танцевать et coetera… (фр.) (обратно)440
Забавные куплеты и грустные шутки, / Рифмованные сказки, лирические глупости / Флора, Зефир и оперный жаргон, / Розы, поцелуи, будуары et coetera… (фр.) (обратно)441
Которые обращались друг к другу на «ты» (фр.) (обратно)442
Когда твое чело избороздят / Глубокими следами сорок зим, / Кто будет помнить царственный наряд, / Гнушаясь жалким рубищем твоим. (Перевод С.Я. Маршака) (обратно)443
«Где тьма глядит из кустарника сотней черных глаз» (нем.) (обратно)444
Ленский! Эта Ларина проста, / Но очень мила для своих лет, / Но ее ликер, будто плохой ром, / Ударяет мне в голову, делая меня глупым (нем.) (обратно)445
Отрывки из нее опубликованы М. А. Цявловским в кн. «Пушкин» (Летописи Государственного Литературного музея Ч 1. M, 1936, с 491–558). (Примеч. В. Н.) (обратно)446
Спокойная праздность (фр.) (обратно)447
Блондинка с пепельным оттенком волос (фр.) (обратно)448
«Мелкий буржуа, не имеющий состояния» (фр.) (обратно)449
«Зрение, слишком плохое для военной службы» (фр.) (обратно)450
«Кругосветное путешествие» (фр.) (обратно)451
«Краснота» (фр.) (обратно)452
«На утлой лодочке» (фр.) (обратно)453
«Ободряла [наше мужество] своими неустанными ласковыми заботами, всем без различия она вытирала влажные лица; смешав в сосуде [!] вино с водой, чтобы мы не опьянели [!], она по очереди поила самых изнуренных» (фр.) (обратно)454
«Искусство писать… было, без сомнения, изобретено / Пламенной любовницей и взволнованным любовником» (фр.) (обратно)455
«В герцогстве Йорк» (фр.) (обратно)456
Чувство природы (фр.) (обратно)457
Поля (фр.) (обратно)458
[Жан-Жак] бранит наших красавиц. /Им предпочел он невинную слабость, / Доступные прелести своей толстой швейцарки, / Которая, немного посопротивлявшись любовнику, / Избавляется от ненужного плода и сохраняет свою добродетель /…/ остерегайтесь же читать / Безвкусные бредни этого конченного безумца (фр.) (обратно)459
Выкидыш (фр.) (обратно)460
«Широким шагом» (фр.) (обратно)461
«Моя душа, изнемогающая от сладострастия» (фр.) (обратно)462
«Светлячки у самшитовой ограды» (фр.) (обратно)463
«Увы, миг…», «Всемогущий Боже… этот восхитительный проблеск в жизни» (фр.) (обратно)464
«Мадемуазель Ольга Алексеева» (фр.) (обратно)465
«Вертер», «перевод с немецкого по новому изданию, дополненному автором [то есть Гёте], состоящему из двенадцати писем и одной совершенно новой исторической части» (фр.) (обратно)466
«Я сильно страдаю, ведь я утратил то, что составляло единственную отраду в моей жизни; это живительное священное воодушевление, которое создавало вокруг меня миры, — оно угасло». «…Иногда я говорю себе… Никогда смертный так не страдал, как я!» (фр.) (обратно)467
«Не только любовные страдания, но и болезни воображения нашего века» («О Германии». Ч. II, гл. 28) (фр.) (обратно)468
«Английские письма, или История мисс Клариссы Гарлоу»; «Новые английские письма, или История кавалера Грандисона», «написано автором „Памелы“ и „Клариссы“» (фр.) (обратно)469
«Кларисса Гарлоу Пересмотрена Ричардсоном» (фр.) (обратно)470
Не с помощью писем / Буду я писать свою песню, / Недурно, если два хороших на сотню дрянных / Найдутся у Ричардсона (фр.) (обратно)471
«Если Ричардсон не владеет стилем (о чем не нам, иностранцам, судить), дни его сочтены, потому что только за счет стиля и можно жить» («Замогильные записки», изданные Левайаном. Ч I, кн XII, гл 2) (фр.) (обратно)472
«Хороший вкус» (фр.) (обратно)473
«Множество безумцев, всюду вызывающих восхищение» (фр.) (обратно)474
«Уцепившись за столбики ее кровати, в болезненном состоянии, более пугающем, чем состояние его подруги» (фр.) (обратно)475
«…Я бросилась к ногам Леонса… он… положил меня на софу и, бросившись к моим ногам» (фр.) (обратно)476
«Матильда, — сказал я ей, сжимая ее руки, которые она простирала к небу» (фр.) (обратно)477
«Китовый ус» (нем.) (обратно)478
«Вы питаете огонь…» (фр.) (обратно)479
«Вампир», «повесть лорда Байрона, переведенная с английского» (фр.) (обратно)480
«Мельмот, или Странник», «Мэтьюрина, вольный перевод с английского» (фр.) (обратно)481
«…Что может быть величественнее… относительно несчастного человечества, чем этот бледный и раздосадованный Мельмот» (фр.) (обратно)482
«Беседы лорда Байрона, собранные г-ном Медвином, или Дневник пребывания в Пизе при лорде Байроне, содержащий любопытные анекдоты об этом благородном лорде…» (фр.) (обратно)483
«Сорока-воровка, или Служанка из Палезо» (фр.) (обратно)484
«Точная копия, напечатанная в Германии» (фр.) (обратно)485
«Подлинные слова Вечного жида, где он правдоподобно свидетельствует, что видел воочию, как распинали на кресте Иисуса Христа» (фр.) (обратно)486
Для написания вышеприведенных комментариев я пользовался «Генеральным каталогом печатных книг Национальной библиотеки» («Catalogue général des livres imprimés de la Bibliothèque nationale»); Мишо, «Всемирная биография» (Michaud, «Biographie universelle»); Шарль Шёбель, «Легенда о Вечном жиде» (Charles Schoebel, «La Légende du Juif-errant», Paris, 1877); Шамфлери, «Народная образность» (Champfleury [Jules Fleury], «L'Imagerie populaire», Paris, 1886); Поль Жинисти, «Мелодрама» (Paul Ginisty, «Le Mélodrame», Paris, 1910) и различными энциклопедиями. (Примеч. В. H.) (обратно)487
«Одинокий, нелюдимый и странный» (фр.) (обратно)488
«Существует мнение, что лорд Байрон хотел изобразить в своем корсаре некоторые черты Наполеона» (фр.) (обратно)489
«Поддерживаемое сестрой» (фр.) (обратно)490
«Братство общей собственности» (фр.) (обратно)491
«Испускает дикий крик, мучительный, жалобный, похожий на крик гиены, потерявшей своих малышей» (фр.) (обратно)492
«Странная извилистая морщина» (фр.) (обратно)493
Начальным «У» Пушкин подчеркивает английское «W» — звук, использующийся в более или менее устоявшейся немецкой транслитерации фамилии «Воронцов», и тем самым выражает свое презрение к англомании генерал-губернатора (Примеч. В. H.) (обратно)494
«Праздность торжественна» — несомненно, подражание какой-то глупости, ошибке иностранца, упоминание которой звучит как понятная и Пушкину, и его корреспонденту шутка, — искаженное «празднество торжественное». (Примеч. В. H.) (обратно)495
Осиповы, чье поместье Тригорск, или Тригорское, воспевается в последних строфах «Путешествия Онегина». (Примеч. В. Н.) (обратно)496
Где? Когда? Возможно, в Москве около 1810 г. маленький Шварц танцевал на детских праздниках с маленькой Ольгой Пушкиной (Примеч. В. H.){352} (обратно)497
«Но тогда твоя свадьба, няня, как она произошла?» / «Ну, только Божья воля ее создала» (англ.) (обратно)498
«Косу, которую носит девушка, после замужества прячут и больше никогда не показывают» (фр.) (обратно)499
О наклоне см. в наст изд. Приложение II. «Заметки о просодии». (обратно)500
Это издание должно было продолжить в сокращенном виде их ежегодник «Полярная звезда» (1823–1825) (Примеч. В. H.) (обратно)501
«Делиль в своей поэме о сельском жителе воспользовался новым словом — вдохновительница» (фр.) (обратно)502
Но что я говорю? Вокруг него, покуда дремлет все, / Вдохновительница-лампа освещает его бдение (фр.) (обратно)503
Двоякий смысл (фр.) (обратно)504
«Я бы охотно водрузил над вратами рая тот стих, который Данте поместил над дверью ада» (фр.) (обратно)505
И мне показалось, не знаю, правда или нет, / Что лицо покрылось краской нежности / Петр[арка] (итал.) (обратно)506
«Стихи Франческо Петрарки на жизнь мадонны Лауры» (итал.) (обратно)507
Приложение (1823–1824) к его «Северному архиву», 1822–1828, слившемуся в 1829-м с «Сыном Отечества» (Примеч. В. H.) (обратно)508
Не надо вовсе говорить: «Сопротивление / Разжигает и укрепляет желания, / Отдалим миг наслаждения, / Который слишком часто чреват непостоянством» / Так говорит обманщица-любовь, / Так рассуждает и кокетка / А нежная любовница всецело отдается / Тому, кто тронет ее сердце (фр.) (обратно)509
«Дева без упрека» (фр.) (обратно)510
«Рыцарь без страха и упрека» (фр.) (обратно)511
«Выражаться» и «объясняться» (фр.) (обратно)512
Наши испытания (фр.) (обратно)513
Приди же, моя прекрасная возлюбленная, / В моих объятьях оставь свои подозрения; / Приди, и ты убедишься в моей нежности и власти твоих чар. / Давай любить друг друга, дорогая Элеонора… (фр.) (обратно)514
В этой Франции, где все перемешалось, / Изящество кажется жеманством, / Тонкость — безвкусицей, / А мои стихи — безнадежными бреднями, / Которые не находят себе читателя (фр.) (обратно)515
«Шедевр грации, изящества и чувства» (фр.) (обратно)516
Долгий поцелуи, поцелуй расставанья / Зажег меня своим влажным пламенем (фр.) (обратно)517
Дружба-любовь (фр.) (обратно)518
«Думать о единственном человеке» (фр.) (обратно)519
«В одной-единственной мечте полагать все мечты» (фр.) (обратно)520
«И небо меня для тебя создало» (фр.) (обратно)521
«Считаю… что для меня молчанье — смерть» (фр.) (обратно)522
«Вы не откажете в жалости, вы прочтете меня без гнева» (фр.) (обратно)523
«…Если хоть искра добродетели блеснула в твоей душе…» (фр.) (обратно)524
«…Этот характер, который называют странным и диким, это сердце… одинокое и среди людей» (фр.) (обратно)525
Так в восторге первого порыва / Любит и хочет быть любима еще неопытная душа (фр.) (обратно)526
«Останься, останься с нами…» (фр.) (обратно)527
«Другой' Ах! не могу…» (фр.) (обратно)528
«Нет… вечный неба приговор нас предназначил друг другу» (фр.) (обратно)529
Обращаться на «ты» (фр.) (обратно)530
Я была твоя, быть может, раньше, чем тебя увидела. / И жизнь моя, при зарождении, была обещана тебе, /…/ …я говорила Вот он! (фр.) (обратно)531
Я увидела его — покраснела, побледнела, / Смятенье поднялось в моей растерянной душе; / Глаза не видели, я не могла говорить; / Я почувствовала, что все тело то цепенеет, то горит… (фр.) (обратно)532
«Падать в обморок», «обмирать» (фр.) (обратно)533
«Добрая госпожа» (фр.) (обратно)534
Вдали от него, наедине с собою, / Я верю, что слышу и вижу его, / По ночам приходит призрак возлюбленного / И садится возле моего ложа (фр.) (обратно)535
«Во всяком случае… если там остается еще хоть след чувства чести…»; «…моя честь решается довериться твоей….» (фр.) (обратно)536
«…Письмо от Элизы Воронцовой» (фр.) (обратно)537
«Мне больше нечего сказать, и я не могу оставить перо, я не осмеливаюсь опустить мою печать на этот лист» (фр.) (обратно)538
«…Изящно сплетенные вензелем буквы Э и О, это был один из бокалов, заказанных для Эдуарда в дни его молодости» (нем.) (обратно)539
…И жаждущая грудь ее вздымается / В диком трепетанье (англ.) (обратно)540
«Вы узнаете, о чем идет речь, но только в следующей песне, ибо пора отдохнуть моему голосу» (фр.) (обратно)541
«Рыбы, которым часто мешают в их тайных любовных утехах» (фр.) (обратно)542
«Совершенно обнаженная без всякого покрова, который скрыл бы лилии и алые розы, прекрасно расположенные» (фр.) (обратно)543
Нравственность в природе вещей. Неккер (фр.) (обратно)544
«Нравственность надо ставить выше расчета. Нравственность в природе вещей в духовном плане; и как в плане материальном, расчет вытекает из природы вещей и ничего не может в ней изменить, так и в духовном плане он должен вытекать из тех же данных, то есть из нравственности» (Мадам де Сталь, «О литературе») (фр.) (href=#r544>обратно)545
«Вы слишком умны, — сказал однажды Неккер Мирабо, — чтобы не признать рано или поздно, что нравственность — в природе вещей» (Мадам де Сталь, «Заметки об основных событиях Французской революции») (фр.) (обратно)546
«У меня в руках было письмо Мирабо, написанное с тем, чтобы его увидел король, в нем он предлагает всевозможные способы возвращения во Францию монархии, сильной и достойной, но ограниченной …Я не хотел бы, чтобы моя деятельность вызвала только громадные разрушения» (фр.) (обратно)547
[Но скажи мне.] в дни нежных вздохов / По каким признакам и как амур допустил, / Чтобы вы узнали свои неясные желанья? / Данте «Ад», песнь V (итал.) (обратно)548
Разгадка (фр.) (обратно)549
«Плоды мирской любви — не что иное, как наслажденье…» (Пьер де Бурдей, сеньор де Брантом, «Дамский сборник», ч. II «Галантные дамы», Рассуждение II; фр.) (обратно)550
«Мне четырнадцать, — / Отвечает Нисетта, — /Я слишком молода / Для любви» (фр.) (обратно)551
«Тянуться, тащиться» (фр.) (обратно)552
«Становиться на колени» (фр.) (обратно)553
«Падать к ногам дамы» (фр.) (обратно)554
«…Это несчастье, которому не видно конца, и можно только жалеть ту… которая нашему негодованию противопоставляет лишь благочестивые слезы…» (фр.) (обратно)555
«Дурнушки» (фр.) (обратно)556
«…Ничего, всего лишь размышленья» (англ.) (обратно)557
«Предсказывает причины собственной гибели» (фр.) (обратно)558
Общее место (фр.) (обратно)559
Весельчак (фр.) (обратно)560
Аллюзия заключена в стихах 55–58 восьмидесятистрочного послания Чаадаеву (1821), писанного александрийским стихом:561
Самолюбие (фр.) (обратно)562
«Необдуманные отзывы, сатирические стихи обратили на меня внимание Разнесся слух, будто бы я был отвезен в Тайную канцелярию и высечен. Я последний узнал об этом слухе, который стал уже общим Я увидел себя опозоренным в общественном мнении. Я впал в отчаяние, я дрался на поединках Мне было тогда, в 1820 году, 20 лет — я размышлял, не должно ли мне покончить с собой или убить» (фр.) (обратно)563
«Ваше величество» (фр.) (обратно)564
«Человек, от которого зависело все» (фр.) (обратно)565
«Был в отчаянии» (фр.) (обратно)566
«Теперь в отчаянии» (фр.) (обратно)567
Публикация Оксмана в Лит. насл., 1934, т. 16–18, с. 666–678. (Примеч. В. Н.) (обратно)568
Главная аллея (фр.) (обратно)569
Дорога висельника (фр.) (обратно)570
«Долгие дни» (швед.) (обратно)571
Не молодец ли?.. /… / Расцеловать его, жаль, нельзя: / Ведь молодец-то этот — я (нем.) (обратно)572
Повороты сюжета (фр.) (обратно)573
«Элегия для жалобного голоса, / Смех сквозь слезы…» (фр.) (обратно)574
Также как мои писанья, дети моей юности, / Представляют свод любви, удовольствия, нежности (фр.) (обратно)575
Русский архив, 1910; цит. по: Тынянов Ю. Пушкин и Кюхельбекер. — Лит. наcл., 1934, т 16–18, с 321–378 (Примем В. Н.) (обратно)576
«Вы можете быть заранее уверены, что есть неуловимая неопределенность в их облике, неопределенность в их движениях, неопределенность в их поведении, ибо много неопределенности в голове поэта» (фр.) (обратно)577
Строфа из десяти стихов (фр.) (обратно)578
«Как тот, кто берет кубок» (фр.) (обратно)579
Четверостишие с перекрестными рифмами (фр.) (обратно)580
«Покушение на Генриха Великого 19 декабря 1605» (фр.) (обратно)581
Пусть жар молитвы / Удерживает его перед алтарем, / Пусть честь к барьеру / Зовет его на поединок, / Пусть в своей комнате он предается размышлениям, / Пусть охота зовет его в леса. / Никогда не удаляйся столь далеко, / Чтоб, если ему расставят сети, / Ты не смог бы защитить его / Тотчас, как он будет в этом нуждаться (фр.) (обратно)582
«Мотив, в котором четверостишие звучит как ведущая партия, а два терцета вторят ему.» (фр.) (обратно)583
Однако дать дословный перевод — «my descrepit doveling» — было бы чересчур, даже для буквалиста; мой перевод — «my dear descrepit friend». (Примеч. В. H.) (обратно)584
Георгиевский Г Автограф А С Пушкина. — Записки отдела рукописей (описаны некоторые автографы в Ленинской библиотеке, Москва), 1938, № 1 Публикуется факсимиле этих двух стихов (с. 14) (Примеч. В. Н.) (обратно)585
«Байрон получил в моих глазах новую прелесть… Вас буду видеть я в образе Гюльнары…» (фр.) (обратно)586
«Набело» (фр.) (обратно)587
Софийский Л. Город Опочка. Псков, 1912, с 203. (Примеч. В. Н.) (обратно)588
Тимофеев К. Журнал Министерства народного просвещения, 1859, цит. по Вересаев В Пушкин в жизни 5-е изд. М.; Л., 1932, с 185 (Примеч. В. Н.) (обратно)589
Деревня (лат.) (обратно)590
«Леса и ручейки» (фр.) (обратно)591
«Похвалы деревне» (фр.) (обратно)592
Он предается в спокойном и священном уединении / Отдыху, сну, прогулкам в лесах, занятиям, / Дружескому пиру, а порой, по вечерам, / Ловит юный и свежий поцелуй черноокой белянки (фр.) (обратно)593
Открытие, впервые опубликованное, по-моему, С. Савченко: «Элегия Ленского и французская элегия». — В кн.: Пушкин в мировой литературе. Л, 1926, с 361–362. (Примеч. В. Н.) (обратно)594
«Ручьи, леса, Венера и занятья…» (фр.) (обратно)595
И слов ласкающих младенческая нежность… (фр.) (обратно)596
Судья надменный, мои сочинения подслушав, / Объявляет вдруг громогласно о двух десятках мест, / Взятых мною у поэта, чье имя он называет, и их обнаружив, / Восхищается собой и доволен своей ученостью. / Зачем он не придет ко мне? Я б его познакомил / С тысячей моих литературных краж, которых он не знает, может статься /… / Неосторожный критик, считающий себя весьма искусным, / По моей щеке даст пощечину Вергилию / А это (ты можешь видеть, в праве ли я) / Монтень, если он тебе вспомнится, сказал до меня (фр.) (обратно)597
«Я хочу, чтобы они по моему носу дали щелчок Плутарху: и пусть они обожгутся, оскорбляя через меня Сенеку» (фр.) (обратно)598
Мелкие поэты (фр.) (обратно)599
После фривольных ласк / Наших изящных красавиц, / Этого надоевшего смешения слабостей, / Скуки и вероломства… /…/ Как сладко благоразумному человеку / Укрыться в глубине лесов / И насладиться прелестями / Какой-нибудь деревенской нимфы! (фр.) (обратно)600
Какое наслаждение смотреть на стада, / Когда полуденный зной выжигает траву, / Собирающиеся вокруг пастушьего посоха, / Чтобы найти прохладу под этими вязами! (фр.) (обратно)601
«Увеличение населения в России развивается в тех же масштабах, что и в Америке…Подсчитано, что в 1920 году население Соединенных Штатов превысит 100 000 000 ч[еловек]… [Через] сто лет население России будет больше ста миллионов человек… Кроме того, учтите, что Россия… единственная среди европейских держав, которая располагает еще в изобилии одним из самых важных орудий войны, одним из жизненно важных составляющих военного положения страны — лошадьми [и] а этом Россия похожа… на Америку.» (фр.) (обратно)602
«Санкционировав оккупацию Польши, Венский конгресс извратил политику Европы, которая требовала удаления России любой ценой» (фр.) (обратно)603
На французский лад (фр.) (обратно)604
Богатейшая рифма (итал.) (обратно)605
«Сквозь кожу», «новая кожа» (англ.) (обратно)606
«…А Мускин-Пускин, столь же воинственный, как некто, кто разорвал человека надвое… Им дела не было до Магомета. Разве только они думали сделать барабан из его кожи» (фр.) (обратно)607
«Игристая пена» (фр.) (обратно)608
«Блестящий образ наших французов» (фр.) (обратно)609
Мэр, городской голова (фр.) (обратно)610
Да, пью я кубками алое вино; /… / Оно — напиток мудрецов, спокойное и старое… (фр.) (обратно)611
«Там за долиной ясно солнце садится, / Лилли о лилле, лилли, о ли» (англ.) (обратно)612
Компаньонка (фр.) (обратно)613
«Косматый русский медведь» (англ.) (обратно)614
«Кухня ведьмы» (нем.) (обратно)615
Морская кошка (нем.) (обратно)616
«Все страннее и страннее» (англ.), «Чем дальнее, тем странше» (перевод В. Н.) (обратно)617
«Здесь все было полно призраками. — Виднелись ярко-зеленые аспиды, вроде тех, что прячутся в ивовых пнях, какие-то другие пресмыкающиеся, гораздо более отвратительные, с человеческими лицами, бесформенные гиганты непомерной величины; недавно срубленные головы… и ты тоже стоял посреди них, как волшебник, который председательствует при всех колдовствах смерти» (фр.) (обратно)618
Опубликовано в сборнике статей различных авторов «Пушкин», изд. Н. Пиксанов. М., 1924, с. 79–96. (Примеч. В. Н.) (обратно)619
Знаменитый каббалист (фр.) (обратно)620
«Исторические труды» (нем.) (обратно)621
«Историческая смесь» (лат.) (обратно)622
Традиционное английское написание — mistress. (Примеч. переводчика) (обратно)623
См.: Модзалевский Б. Библиотека Пушкина библиографическое описание — В кн. П. и его совр., 1909, III, вып. 9—10, с. 282. (Примеч. В. H.) (обратно)624
Тома трудится над огромной эпической поэмой, / Мармонтель же кропает поэтический роман… (фр.) (обратно)625
Раскаяние (итал.) (обратно)626
«Уже Аврора с розовыми руками…» (фр.) (обратно)627
«Длинные пурпуры» (англ.) (обратно)628
«Красноватые цветы» (фр.) (обратно)629
«…Госпожа, на щеках которой / Бледность боролась с пурпурной розой» (англ.) (обратно)630
«Красавица, на ланитах которой цвет алой розы словно спорит с бледным цветом лилий» (фр.) (обратно)631
Кстати, в комментарии к этому дневнику, в Лит. насл., 1952, LVIII, с 268, примеч. 30, допущена грубейшая ошибка — якобы критика относилась к сну Святослава из «Слова о полку Игореве» (Примеч. В. Н.) (обратно)632
Бонвиваны, кутилы, весельчаки (фр.) (обратно)633
Не считая крошечного тиража (известного сейчас по уникальному экземпляру, хранящемуся в ПД), лично отпечатанного автором 1 января 1812 г в Санкт-Петербурге (Примеч. В. Н.) (обратно)634
В издании 1918 г — «с плясунами» (Примеч. В. Н.) (обратно)635
«В полное горло», «во всю глотку» (фр.) (обратно)636
Проснитесь, спящая красавица прекрасная Нина (фр.) (обратно)637
«Проснитесь, спящая красавица» и «Спите крепко, милая моя» (фр.) (обратно)638
Проснитесь, спящая красавица, / Если этот поцелуи вам приятен, / Но если вы его опасаетесь, / Спите, или притворяйтесь, что спите / Опасайтесь, как бы я вас не разбудил, / Помогите моему вероломству, /Вы вздыхаете, ваше сердце бодрствует, / Пусть ваш рассудок спит / Пока рассудок дремлет, / Любят, и не соглашаясь на это, / Лишь бы только любовь разбудила нас / Как раз настолько, чтобы ее ощутить / Если я вам явлюсь во сне, / Воспользуйтесь сладкой ошибкой, / Вкусите наслаждение лжи, / Если правда страшит вас (фр.) (обратно)639
Проснитесь, спящая красавица, / Проснитесь, ведь уже день, / Выгляните в окно / Вы услышите, что о вас говорят! (фр.) (обратно)640
Вас надо называть Жюли, / Это имя выводит нас из затруднения, / Оно столь хорошо рифмуется со словом «красивая», / Что не может не подойти нам (фр.) (обратно)641
Дорожите тем, что природа / Дала вам своей ласковой рукой, / Носите свой блестящий наряд, / Всегда, всегда, прекрасная Нина (фр.) (обратно)642
«Всегда, прекрасная Татьяна» (фр.) (обратно)643
E «немое» (фр.) (обратно)644
«Ничего» (итал.) (обратно)645
…Все эти божественные авторы, /…этот болтливый Гомер /… /Не упускают… /Случая поговорить об обеде (фр.) (обратно)646
«Туалет Венеры» (фр.) (обратно)647
«Анакреон живописи» (фр.) (обратно)648
«Феб, управляющий своей колесницей» (фр.) (обратно)649
В моих картинах, верный Альбан, / Изобразим Амура, как изображают красавицу (фр.) (обратно)650
Это торжествующие игры Амуров; / Альбан изобразил бы этих резвых детей: / Один, чтобы помочь тайной страсти, / Направляет на ревнивца подзорную трубу, /…/ Другой подкрепляет свой голос звуками музыки; / Тот набрасывает портрет предмета своего обожания. /…/ А на наших балах, настоящие храмы любви… (фр.) (обратно)651
Игривые желания, на лоне тишины, / Мальчики Амуры обезоруживали этого героя. / Один держал его кирасу, еще мокрую от крови; / Другой отцепил его страшную шпагу / И, смеясь, держал в своих хилых руках / Этот клинок, опору трона и устрашение смертных… (фр.) (обратно)652
«Это кисть Альбана» (фр.) (обратно)653
Лазурью он пишет хижину, / И живопись его, достойная кисти Альбана, / Излишествует неверным блеском (фр.) (обратно)654
Толпа Амуров осаждает со всех сторон / Мастерские Альбана и Корреджо… (фр.) (обратно)655
Прощай Корреджо, Альбан, бессмертный Фидий, / Прощайте, искусства и гений! (фр.) (обратно)656
«Исполненный кистью Альбана или Корреджо» (фр.) (обратно)657
Сестра другого лицеиста, Екатерина Бакунина. (Примеч. В. H.) (обратно)658
Там, где дни облачны и кратки, / Естественный враг покоя, / Родится поколенье, которому не больно умирать (итал.) (обратно)659
Высокий стиль [или] ритмические вставки (фр.) (обратно)660
«И их печальные половины, следующие за ними» (фр.) (обратно)661
Нижняя рубашка (букв, подкладочная рубашка, нем.). (обратно)662
Шерстяная кофта (фр.) (обратно)663
Фланелевый жилет (фр.) (обратно)664
Нижний жилет (фр.) (обратно)665
«Его сердце леденеет ему кажется, что некая холодная рука сжимает его» (фр.) (обратно)666
Чувствовал, как сжимается сердце холодной рукой… (итал.) (обратно)667
«Все знают философическую пустыню, которую он создал себе на берегу Сены» (фр.) (обратно)668
«Звенья», 1935, № 5, с 77. (Примеч. В. Н.) (обратно)669
«Даже брат Жирофле оказался полезен: он стал очень хорошим столяром и даже сделался честным человеком…» (фр.) (обратно)670
«Посмотрите, дорогой читатель, как совершенствуется век» (фр.) (обратно)671
Закуска из трюфелей (фр.) (обратно)672
«Другие времена, другие нравы» (фр.) (обратно)673
«Тень» (англ.) (обратно)674
Георгин (англ.) (обратно)675
Камелия (англ.) (обратно)676
Гроздевидная (кистевидная) черемуха (фр.) (обратно)677
Черемуха обыкновенная (лат.) (обратно)678
Сажать капусту (фр.) (обратно)679
Овощи, зелень (лат.) (обратно)680
Сажать (или выращивать) латук (в Салоне) (фр.) (обратно)681
Насмешливый (фр.) (обратно)682
Вызывать на дуэль, вызывать на поединок (фр.) (обратно)683
Письмо с вызовом на поединок (фр.) (обратно)684
«В двадцать два года я только лишь закончил свое обучение в Геттингенском университете.» (фр.) (обратно)685
«Если бы он знал, какую душу ранил…» (фр.) (обратно)686
В «Звеньях», 1936, № б, с. 127. (Примеч. В. Н.) (обратно)687
«Душенька, нежная, непостоянная» (лат.) (обратно)688
Я уже не тот, что был, / И никогда уже таким не буду, / Моя прекрасная весна и мое лето / Выпрыгнули за окошко (фр.) (обратно)689
Уже моей весны / Все цветы завяли (фр.) (обратно)690
Ты видел, как клевета… / Прекраснейших дней моей весны / Омрачала занимающуюся зарю (фр.) (обратно)691
О дни моей весны, дни, увенчанные розой, / Напрасно долгое сожаление противится вашему бегу (фр.) (обратно)692
Я умираю! холодным дыханием / Коснулись меня мрачные ветры; / И я увидел, как, словно пустая тень, / Исчезла моя первая весна (фр.) (обратно)693
Я умираю по весне моих дней, / Судьбы я испытал закон (фр.) (обратно)694
«Весна… цветущая [лат.]. Эти веселые выражения: „цвет лет, весна жизни“ — предполагают наличие развитого воображения у первых писателей, которые их использовали У Петрарки, например, который очень удачно сказал: „Это было в том году в апреле“; но его очень мало у тех, кто им подражал. И вот почему язык поэзии столь капризен. Общее место или причудливость — эти два камня преткновения разделены только узкой и скользкой тропой» (фр.) (обратно)695
«Поэтический язык» (фр.) (обратно)696
«Хороший вкус» (фр.) (обратно)697
«Причудливостями Шекспира» (фр.) (обратно)698
В рецензии на перевод «Повестей» Э.-Т.-А. Гофмана, перепечатано в «Souvenirs de théâtre, d'art et de critique» (Paris, 1883), p. 49. (Примеч. В. H.) (обратно)699
«Чтобы быть хорошим, перевод должен быть в каком-то смысле подстрочным словарем… Переводчик должен быть своего рода слепком со своего автора; он должен воспроизводить его до мельчайшего значка» (фр.) (обратно)700
О! златое время моей жизни? (нем.) (обратно)701
…Судьбы я испытал закон… (фр.) (обратно)702
«Все хорошо, все благо» (фр.) (обратно)703
Все благо, все хорошо, все значительно на своем месте… (фр.) (обратно)704
«Супруг», «супруга» (англ.) (обратно)705
«Часто, перечитывая свои страницы, я находил, что они темны и растянуты, я постарался перевести лучше когда текст стал изящyым и ясным, вместо Мильтона я находил лишь Битобе, моя ясная проза не была больше не чем иным, как посредственной, ремесленной прозой, какую встречаешь во всех посредственных писаниях классического жаира. Я вернулся к моему первому переводу» (фр.) (обратно)706
Растянутые и нечеткие стихи, стиль безжизненный и вялый (фр.) (обратно)707
«Он [Фонсальб] вернул моей пустыне нечто от ее былой красоты, нечто от романтического альпийского пейзажа» (фр.) (обратно)708
Его работа «О драматическом искусстве и литературе» («Über dramatische Kunst und Literatur», 1809–1811) была переведена на французский («Cours de littérature dramatique», Paris, 1814, 3 vols.) Альбертиной Адриеной Неккер де Соссюр, двоюродной сестрой мадам де Сталь; перевод этот внимательно прочел Пушкин. (Примеч. В. Н.) (обратно)709
Так беспечально хочешь ты отделиться от меня, / Со своими благими фантазиями, / Со своими печалями, своими радостями, / Со всем без горестей сбежать? / Тебя, бегущее, не в силах удержать, / О, моей жизни время золотое? /…/ Погасли радостные солнца, / Что моей юности освещали путь, / Идеалы исчезли… (нем.) (обратно)710
«Было бы интересно сравнить стансы Шиллера об утраченной юности, озаглавленные „Идеал“, со стансами Вольтера: Если вы хотите, чтоб я еще любил, /Верните мне возраст любви, и т. д.» (фр.) (обратно)711
«[Уснул] от усталости, положив голову на книгу, как на грудь друга» (фр.) (обратно)712
См. статью John Metsehl в «Bulletin of the Public Museum of Milwaukee», 1928, IX, p 446. (Примеч. В. H.) (обратно)713
«Ложный вопрос чести внушает им [светским людям] дикий страх и их останавливает» (фр.) (обратно)714
От чуждых суждений мы трепещем безумно, /…/ Какой ложный стыд заставляет вас притворяться'? / «Что с вами'?» — «Ничего» (фр.) (обратно)715
Перевод с англ. Т. Г. Гнедич. (обратно)716
«Странное впечатление для уха производит звук дорожного пистолета…» (фр.) (обратно)717
Стройный стан (фр.) (обратно)718
По желанию (фр.) (обратно)719
1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга и пяти шагов для каждого от барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам. 2. Вооруженные пистолетами противники по данному знаку, идя один к другому, но ни в коем случае не переступая барьера, могут стрелять. 3 Сверх того принимается, что после выстрела противникам не дозволяется менять место, для того чтобы выстреливший первым огню своего противника подвергся на том же самом расстоянии. 4 Когда обе стороны сделают по выстрелу, то в случае безрезультатности поединок возобновляется… противники остаются на том же расстоянии в двадцать шагов… (Перевод с фр. П.Е. Щеголева) (обратно)720
Изготовитель холодного оружия (фр.) (обратно)721
Любовные записки, салонные игры (фр.) (обратно)722
Большой свет (фр.) (обратно)723
«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д Л Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютером великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх» (Перевод с фр: ПСС. Т. 16 С. 394) (обратно)724
Переговоры (фр.) (обратно)725
Эти смертные, гнусная и грубая толпа, / Сотворены из грязи, а станут пылью. /…/ Они кусают за пятки идущего впереди (фр.) (обратно)726
«Барон Жорж де Геккерен… высокий, толстый и грузный, со светлыми глазами и русой бородой» «поссорился» «с американцем, который клал перед десертом ноги на стол» «по-американски на револьверах и раздробил ему руку… Возвратившись во Францию, он дрался на дуэли на шпагах с Альбером Роже… Все помнят его дуэль с князем Долгоруким, на которой он раздробил плечо своему противнику после того, как тот стрелял в него с десяти шагов… Это очаровательный прожигатель жизни… у которого много друзей в Париже, он этого заслуживает» (фр.) (обратно)727
«Это благородное расстояние» (фр.) (обратно)728
«Не смог сдержать слезы» (фр.) (обратно)729
Предмет ненависти (фр.) (обратно)730
«Есть место в центре Италии, окруженное высокими горами» (лат.) (обратно)731
По вечерам возле урны, где мой мирный прах / Будет покоиться под простым памятником, / Приходи помечтать иногда; пусть твоя чувствительная душа / Пожалеет несчастного, который умер, тебя любя… (фр.) (обратно)732
Но возлюбленная не пришла / К его одинокому камню; / И только деревенский пастух / Тревожит тишину гробницы / Звуком своих шагов (фр.) (обратно)733
Сладкие мечты — удел юности, / И вот уже суровая Мудрость / Тихо предупреждает меня, что я видел тридцать зим (фр.) (обратно)734
Я сказал себе, в преполовение дней моих. (лат.) (обратно)735
В преполовение дней моих / Я достиг своего заката… (фр.) (обратно)736
С приходом весны с оледенелых серых гор влага струится… (лат.) (обратно)737
«Ранней весною, когда с горных белых вершин талая вода начинает струиться…» (фр.) (обратно)738
Хозяйственные домашние пчелы /…/ Порхая с цветочка на цветочек, / Чтобы собрать то, что им годится (фр.) (обратно)739
«[Пчелы] сладостью наполняют кельи восковые» (англ.) (обратно)740
«Ее восковая келья» (фр.) (обратно)741
«…Вотще все существует перед ним, он живет один, он далек от живого мира» (фр.) (обратно)742
«…Это наслаждение меланхолией… весна. Счастливая пора! Но как страшит она мою смятенную душу» (фр.) (обратно)743
«То, что очаровывает в пору любовных связей, становится в пору одиночества предметом страданий и сожалений. Не желаешь больше возвращения прошедших месяцев… чудесного вечера в конце апреля… то, что дает необходимость и желание счастья, убивает вас» (фр.) (обратно)744
Отпущение грехов / Утонченными сластолюбцами, / Лучшими ленивцами Франции, / Единственными судьями, которых я признаю (фр.) (обратно)745
«Невероятный неудачник» (фр.) (обратно)746
…Яркий голос птиц… (фр.) (обратно)747
«Заросший, задушенный сорняками» (англ.) (обратно)748
«Сорняк» (англ.) (обратно)749
№ 35 от 22 марта 1830 г; см. мой коммент. к гл. 8, XXXV, 9. (Примеч. В. Н.) (обратно)750
Перевод с англ. А. Д Радловой. (обратно)751
Перевод с англ. Ю. Д Левина. (обратно)752
Слышно лишь жужжание неизвестного насекомого (фр.) (обратно)753
Майский жук, ветрогон (фр.) (обратно)754
«Потерянный рай», поэма Дж. Мильтона. (обратно)755
Вдали от городов, в горах, на морях, / В поисках ускользающего идеала, / Жертва скорее воображаемых зол, нежели выстраданных, / По воле непостоянства и безысходного уныния. (фр.) (обратно)756
Это варианты стиха 2, а не 1. (Примеч. ред.) (обратно)757
Перевод И.Ю. Крачковского. (обратно)758
«…И удались от них с достоинством» (фр.) (обратно)759
Самые жестокие страдания покажутся удовольствием в сравнении с этой ужасной пустотой, с этой безводной пустыней сердца, все чувства которого стали бесцельны (фр.) (обратно)760
«Эта пустыня» (фр.) (обратно)761
«Это уединенное место» (фр.) (обратно)762
«Кончено! Никогда больше на мое сердце не падет та свежая роса, которая из всего приятного, что мы видим, извлекает благородные и новые чувства, сокровище, подобное тому, что пчела несет в своем чреве» (фр.) (обратно)763
«Дни любви прошли для меня: прощайте, прелести юных красавиц, супружества. Я потерял надежду на взаимную нежность» (фр.) (обратно)764
Здравомыслие (фр.) (обратно)765
«Вольно переведенная» (фр.) (обратно)766
«Пиковая дама. Донесения в письмах из сумасшедшего дома. Со шведского» (нем.) (обратно)767
«Предавался причудам своего века» (фр.) (обратно)768
Мягкое очарование (фр.) (обратно)769
«Молодой человек, одурманенный химерами, которому ничто не нравится и который уклоняется от общественных занятий, чтобы предаться бесполезным мечтаниям» (фр.) (обратно)770
«René», ed Weil, 1933, р 11, 16–18, 23–25, 37, 40, 51, 59, 67. (Примеч. В. Н.) (обратно)771
«Я обладал кипучим нравом и непостоянным характером… Каждую осень я возвращался в родительский замок, расположенный среди лесов, у озера, в отдаленной провинции» (фр.) (обратно)772
«Мы то шли молча, прислушиваясь к глухому завыванию осени или к шуршанию сухих листьев, которые мы печально ворошили при ходьбе, то в наших невинных играх мы гонялись по лугу за ласточкой или за радугой на дождливых холмах…» (фр.) (обратно)773
«Я убежден, что сидел на развалинах Рима и Греции. Луна, всходившая на ясном небе, между двумя расколотыми могильными урнами, освещала бледные гробницы» (фр.) (обратно)774
«Повсюду мне приписывали романтическое воображение; стыдясь роли, которую я играл, испытывая все большее отвращение к вещам и людям, я принял решение удалиться в предместье…» (фр.) (обратно)775
«Повторение одних и тех же сцен, одних и тех же мыслей становилось докучным Я заглядывал в глубь моей души, спрашивая самого себя, чего же мне нужно Ответа я не находил, но вдруг мне почудилось, что есть для меня очарование в жизни среди лесов. И вот я внезапно решил удалиться на лоно природы и закончить там странствие, едва начавшееся и уже поглотившее целые столетия» (фр.) (обратно)776
«От женщины были в ней застенчивость и любовь, от ангела — чистота и гармоничность» (фр.) (обратно)777
«Милый, бесконечно милый Рене» (фр.) (обратно)778
«Такая невыразимая печаль и такая нежность, что сердце рвется на части» (фр.) (обратно)779
«Преступная страсть» (фр.) (обратно)780
«Мы меняем свое положение — но перемена места не исправляет человека, и оказывается, что мы только присовокупляем к сожалениям — угрызения совести, а к страданиям — ошибки» (фр.) (обратно)781
Разгадка (фр.) (обратно)782
Замок (фр.) (обратно)783
«Рассыпался в комплиментах» (фр.) (обратно)784
«Барон Пьер Шарль Франсуа Дюпен, член Института [Французской академии]» (фр.) (обратно)785
Поперечные дороги и магистральные дороги (фр.) (обратно)786
«Будем надеяться, что правительство расширит нашу систему сообщения по поперечным дорогам, это один из самых эффективных способов, благоприятствующих развитию торговли, сельского хозяйства и промышленности» (фр.) (обратно)787
«Табличка производительных сил Франции» (фр.) (обратно)788
«Генрих IV, будучи в Сито, сказал: „Боже мой, как здесь прекрасно! Чудесное место!“ Толстый монах на все похвалы короля их обители отвечал „Transeuntibus“. Король насторожился и спросил, что это значит „Я хочу сказать, Сир, что это прекрасное место для проезжих, а не для тех, кто здесь живет всегда“» (фр.) (обратно)789
«Столь же печальный, как картезианец, которому хвалят красоту пустыни, окружающей его келью, ты скажешь: „Да, это красиво для проходящих“» (фр.) (обратно)790
«Ночьидет на убыль» (англ.) (обратно)791
«Числится среди служащих Архива» (англ.) (обратно)792
«Вольный перевод» (фр.) (обратно)793
Анонимный роман в трех главах, написанный онегинской строфой (М., 1828–1829). (Примем В. Н.) (обратно)794
См. мои вводные замечания к «Путешествию Онегина». (Примеч. В. Н.) (обратно)795
Булгарин в критическом разборе седьмой главы пишет. «На стр. 13 мы с величайшим наслаждением находим две пропущенные, самим Автором, строфы, а вместо их две прекрасные Римские цифры VIII и IX». (Примеч. В. Н.) (обратно)796
«Оспа» (англ.) (обратно)797
«Сифилис» (англ.) (обратно)798
«Мы не знаем, следует ли пропуски отнести на счет английского издателя или самого автора» (фр.) (обратно)799
«Многоточия имеются в тексте, это важно отметить, поскольку употребление многоточия вошло в практику книгоиздания» (фр.) (обратно)800
Фрондер (фр.) (обратно)801
Опубликовано Яковом Гротом в «Русской старине», 1875, XIII, 1, с. 490. (Примеч. В. Н.) (обратно)802
«Кривой» (фр.) (обратно)803
См.: Я. Грот, «Русский архив», 1876, XIV, с. 482 (Примеч. В. Н.) (обратно)804
Юность воспевает вожделение, зрелость — смятение… (лат.) (обратно)805
Мелкие поэты (фр.) (обратно)806
Пленительная сладость (фр.) (обратно)807
Ее лилейные руки сжимают в объятьях возлюбленного, / Быстрым галопом они Летят, задыхаясь. (фр.) (обратно)808
А снаружи, слушай! раздается цок-цок-цок, / Словно бы конских копыт, / И, бряцая, слезает всадник / На ступени крыльца / И слушай! слушай! кольцо на затворе / Совсем нетвердо, тихо звяк-звяк-звякает! / Потом сквозь затвор / Внятно слышны такие слова / «Гей, гей! Вставай, дитя мое!» (нем.) (обратно)809
И хурре, хурре, хоп, хоп, хоп! (нем.) (обратно)810
…Луна светит ясно! / Ура! Мертвецы скачут быстро! (нем.) (обратно)811
«Старый ревнивец, злой ревнивец, режь меня, жги меня» (фр.) (обратно)812
«Местная песия» (фр.) (обратно)813
Старый муж, жестокий муж. / Режь меня! Жги меня! (фр.) (обратно)814
Ненавижу тебя! / Презираю тебя! / Я другого люблю / И умираю любя его! (фр.) (обратно)815
…Нежная меланхолия! /…/ Ах! если искусство захочет для нашего взора начертать твой образ, / Оно должно изобразить деву, сидящую под сенью листвы, / Погруженную в мечты и предавшуюся смутным сожалениям, / Которая в шуме волн находит пищу для своей полной очарования печали, / Она открывает свои нежные ресницы, — так что видны / Слезы наслаждения в ее влажных взорах, / И находит удовольствие во вздохах, вздымающих ее грудь, / Перед ней кипарис и Вертер в руке. (фр.) (обратно)816
«Зеленый» (фр.) (обратно)817
«Обезьянничать» (англ.) (обратно)818
«Передразнивать» (англ.) (обратно)819
«Если он бежит важных пустяков, благородной скуки высшего света…» (фр.) (обратно)820
См.: Приложение II, «Заметки о просодии». (Примеч. В. Н.) (обратно)821
«Без родителей, без друзей, можно сказать, один на земле, еще не любив, я был подавлен переизбытком жизни» (фр.) (обратно)822
«…Мной овладело… беспокойство, которое могло бы заставить переменить климат» (фр.) (обратно)823
«Словом, я только что сошел на берег» (фр.) (обратно)824
Предзнаменуя борьбу середины века между политико-философскими группами славянофилов и западников (Примеч. В. H.) (обратно)825
Споры (фр.) (обратно)826
Древние и новые (фр.) (обратно)827
Красные колпаки (фр.) (обратно)828
«…Это слово вульгарность еще не было в употреблении [в век Людовика XIV], но я его считаю хорошим и необходимым» (фр.) (обратно)829
См. Столпянский П. «Пушкин и „Северная пчела“» в Я. и его coвp., 1914, V, вып. 19–20, с. 117–190. (Примеч. В. Н.) (обратно)830
«Эта Клеопатра Невы» (фр.) (обратно)831
«Эта королева Нева» (фр.) (обратно)832
Лит. насл., 1934, т 16–18, с. 558 (Примеч. В. Н.) (обратно)833
«В самых модных магазинах на береты из голубого, розового или пунцового крепа помещают мишурные цветы. На эти береты можно также прикреплять перья цвета ткани туалета или белого цвета» (фр.) (обратно)834
Маркевич Б. Сочинения. СПб., 1912, т. XI, с. 425; цитируется Цявловским в кн. «Рукою Пушкина», с. 186. (Примеч. В. H.) (обратно)835
Пушкин и Военная галерея Зимнего дворца. Л., 1949, с. 133. (Примеч. В. Н.) (обратно)836
Малиново-красный (фр.) (обратно)837
См. также Предисловие (Примеч. В. H.) (обратно)838
«Хороший тон» (фр.) (обратно)839
«Тот хороший тон, образец которого ушел с Монкадо» (фр.) (обратно)840
«Она держалась по-прежнему и… продолжала говорить тем же тоном» (фр.) (обратно)841
Ступеньки, уступы (фр.) (обратно)842
«Онегин должен уехать из России на несколько лет» (фр.) (обратно)843
Впервые это предположение было высказано С. Глинкой в кн. П. и его совр., 1927, VIII, вып. 31–32, с. 105–110. (Примеч. В. Н.) (обратно)844
«Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, Чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной» (фр.) (обратно)845
«Слабый подражатель очень малопочтенному оригиналу: лорду Байрону» (фр.) (обратно)846
Действительная любовница (фр.) (обратно)847
«Скользящие по паркету» (фр.) (обратно)848
«Среди особенностей поэта была страсть к маленьким ножкам, которую в одном из своих стихотворений он поставил выше самой красоты» (фр.) (обратно)849
Заменено на Элодии в «Северных цветах» на 1829 год (Примеч. В. Н.) (обратно)850
Цит. по статье Ольги Поповой о Грибоедове: Лит. насл., 1946, т. 47–48, с. 237. (Примеч. В. Н.) (обратно)851
«Пушкин и английский язык» в кн. П. и его совр., 1913, V, вып. 17–18, с. 66 (Примеч. В. Н.) (обратно)852
Помпадур, твой божественный карандаш (фр.) (обратно)853
Светское прозвище (фр.) (обратно)854
«Пестрый народ» (фр.) (обратно)855
В октябре 1824 г (самое позднее время действия в этой строфе) Нева еще не замерзла (Примеч. В. Н.) (обратно)856
«Я заранее чувствую силу вашего гнева…» (фр.) (обратно)857
«Искра добродетели» (фр.) (обратно)858
«Как! чтобы я утратил милую привычку видеть вас каждый день!» (фр.) (обратно)859
H Дашкевич в сборнике «Памяти Пушкина» (Киев, 1899), Лернер в петербургской ежедневной газете «Речь», 12 янв. 1915; и особенно Анна Ахматова в статье «„Адольф“ Бенжамена Констана в творчестве Пушкина» («Временник», 1936,1, с 91—114). (Примеч. В. Н.) (обратно)860
«Но мне необходимо вас видеть, чтобы жить» (фр.) (обратно)861
«Но даже тогда, когда все мое существо стремится к вам, когда мне было бы так нужно отдохнуть от всех печалей, положить голову к вам на колени, позволить свободно литься слезам, я должен усилием воли обуздывать себя» (фр.) (обратно)862
«Я бросился к ее коленям и судорожно обхватил их» (фр.) (обратно)863
Умри у ее ног, обними ее колени, / Омой слезами эту руку, которую она не отняла… (фр.) (обратно)864
«Какая пытка обращаться как с чужой с той, что живет в твоем сердце!» (фр.) (обратно)865
«Напоминал страждущий дух постаревшего беглеца Руссо» (фр.) (обратно)866
Постаревший беглец (фр.) (обратно)867
«Я спрашивал г. N., почему он не появляется больше в свете? Он мне ответил: „Потому что я не люблю больше женщин и потому что знаю мужчин“»; «Доктор Бувар имел на лице шрам в форме буквы „С“, который его сильно безобразил. Дидро говорил, что это след от удара, который он нанес себе, неудачно орудуя косой смерти»; «Во время Американской войны один шотландец говорил одному французу, показывая на нескольких пленных американцев: „Вы сражались за своего господина, я — за своего; но эти люди, за кого сражаются они?“»; «Не знаю кто именно говорил: „Хотел бы я видеть последнего из королей, задушенного кишкой последнего из священников“» (фр.) (обратно)868
И кишки последнего священника / Обовьются вокруг шеи последнего короля (фр.) (обратно)869
«Долго приписывали этот стих Дидро, который и в самом деле написал в своих „Элетероманах, или Отречении короля именинного боба“ (1772) два сходных стиха Но эти стихи, настоящий автор которых неизвестен, есть не что иное, как парафраз обета кюре из Этрепиньи в Шампани, Жана Мелье, отрывок из завещания которого опубликовал Вольтер; оно, впрочем, считается апокрифическим; там есть такие слова: „Я хотел бы, и это будет последнее и самое горячее из моих желаний, я хотел бы, чтобы последний из королей был задушен кишками последнего священника“» (фр.) (обратно)870
«Были тираны, которые приговаривали к смерти философов, которых они ненавидели, но они не могли заставить их ее бояться. Насколько более жестоки они были бы, если бы, даруя им жизнь, они смогли бы внушить им страх, который есть мука для ипохондриков?»; «Ничто на свете не способствует более здоровью, чем веселость, которую общество питает, а уединение убивает… Последнее порождает мизантропию, этот дух печали… это отвращение от всего…» (фр.) (обратно)871
«…Если ваш ужин оказался плох… ах! отложите моего „Цирюльника“… перелистайте шедевры Тиссо о воздержании и предайтесь размышлениям о политике, экономике, диете, философии или нравственности» (фр.) (обратно)872
«Сдержанное письмо о провале и о критике „Севильского цирюльника“» (фр.) (обратно)873
«Комедия в четырех действиях, представленная и провалившаяся в театре Комеди Франсез в Тюильри 23 февраля 1775» (фр.) (обратно)874
Сборник (фр.) (обратно)875
«…Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва..» (фр.) (обратно)876
«Содомит», «негодяй» (англ.) (обратно)877
Цитируя булгаринскую статью, я полагаюсь на П. Столпянского «Пушкин и „Северная пчела“» в кн.: П. и его совр., 1916, VI, вып 23–24, с. 127–194 и 1927, VIII, вып. 31–32, с. 129–146. (Примеч. В. Н.) (обратно)878
Уже известное, тривиальное (фр.) (обратно)879
Поэт!.. /…/ Во вдохновении похож / На ребенка, которого искусство месмеризма / Заставляет говорить во сне… (фр.) (обратно)880
«Обедня Фридриха II за упокой души господина Вольтера» (фр.) (обратно)881
«Солнце играет на вынутых из нее голубоватых глыбах льда» (фр.) (обратно)882
Ее дымок виден с Дворцовой набережной, находящейся на противоположной стороне реки, за мгновение до звука выстрела. (Примеч. В. Н.) (обратно)883
«Бледный, растрепанный, в беспорядке» (фр.) (обратно)884
«…Посмотрите на эти угасшие глаза, эту зловещую бледность, на эту впалую грудь…» (фр.) (обратно)885
«[Вертер] покрыл ее дрожащие губы пламенными поцелуями [Шарлотта] его мягко оттолкнула… „Вертер“, — вскричала она внушительным и благородным тоном. [Вертер] выпустил ее из своих рук» (фр.) (обратно)886
«…Быть может, красивее» (фр.) (обратно)887
Онегин, раньше красивее / И, конечно, моложе я была (фр.) (обратно)888
«Я люблю березу. дрожанье листьев, и всю эту заброшенность, простоту природы, уединение» (фр.) (обратно)889
«Спросите себя, не соблазнял ли ваше воображение некий ореол, которым ласка света окружала меня…» (фр.) (обратно)890
«Бесконечно дорогой» (фр.) (обратно)891
«Зачем нужно, чтобы это была я, Вертер, именно я, принадлежащая другому? Боюсь, очень боюсь, что только невозможность обладать мною делает ваши желания пылкими!» (фр.) (обратно)892
См. фотографию 1936 г. в кн.: «Пушкин в портретах и иллюстрациях, собранных Матвеем Калаущиным» (2-е изд. Л, 1954, с. 145). (Примеч. В. Н.) (обратно)893
«О! Зачем мне бояться высказать все, что я чувствую?» (фр.) (обратно)894
«Связанная судьбою с супругом… я вступаю на новое поприще, которое, полагаю, закончится лишь со смертью…»; «…устами и сердцем я… обещала [совершенное послушание и верность тому, кого я избрала в супруги]. Я… останусь верна [этой клятве] до самой смерти» (фр.) (обратно)895
Молодой господин пытался урезонить девушку. / «Не плачь, милочка! Не плачь, моя подружка! / Я тебя выдам замуж за моего верного раба, / Ты будешь супругой раба и нежной подругой господина; / Ты будешь стлать ему постель, а спать будешь со мной». / Девушка отвечает молодому человеку: / «Я буду нежной подругой того, чьею буду женой; / Буду спать с тем, кому постелю постель» (фр.) (обратно)896
«Переведенные Александром Пушкиным для его друга JI. де Веймара, на невских островах, дача Бровольского, июнь 1836» (фр.) (обратно)897
Эльтон позднее исправил свой перевод: «А sudden tinkling spur his hearing strikes…» — «Неожиданный звон шпор до его слуха доносится…» (Примеч. В. Н.) (обратно)898
«…Я надеюсь вскоре найти пристанище… я боялся, что сбился с пути! но вот уже… это точно земля, мною найденная… Да, вон те, кто меня любит, я вижу, как они выбегают на берег…» (фр.) (обратно)899
Впервые отмечено Юрием Иваском в «Опытах», Нью-Йорк, 1957, № 8. (Примеч. В. Н.) (обратно)900
Анализ этого стихотворения дала М. Султан-Шах в сборнике «Пушкин». М., 1956, с 262–266. (Примеч. В. Н.) (обратно)901
Впервые замечено Лернером — «Звенья», 1935, № 3, с. 108–111. (Примеч. В. Н.) (обратно)902
«Говорят, будто блаженный Джемшид велел высечь следующие слова на камне над одним фонтаном: „До нас многие отдыхали на берегу этого источника, но они исчезли в мгновение ока. Они побеждали мир своим мужеством, но они не унесли его с собой в могилу, они ушли… оставив по себе лишь воспоминание об уважении или осуждении их“» (фр.) (обратно)903
«Многие видели, как и я, этот фонтан: но они далеко, и глаза их закрылись навсегда» (фр.) (обратно)904
Мое прекрасное путешествие еще далеко не завершено! / Я отправляюсь в путь, и позади остались / Только первые вязы из тех, что стоят вдоль дороги, / На празднике жизни, едва начавшемся, / Всего на одно мгновение мои губы прижались / К кубку все еще полному в моих руках (фр.) (обратно)905
Записано 9 апреля 1852 г, опубликовано с комментариями Ю. Оксмана в Лит. насл., 1934, т 16–18, с 617–656. (Примеч. В. Н.) (обратно)906
Военизированные крестьянские лагеря в Новгороде и Старой Руссе, слабый прототип советских трудовых лагерей для рабов См. коммент. к гл. 1, XVII, 6–7. (Примеч. В. H.) (обратно)907
«Великосветская [глава]» (фр.) (обратно)908
Равнодушие к жизни, пресыщенность (лат.) (обратно)909
В недавнем издании (Пушкин, «Собрание сочинений», т. 4, под ред Благого, Бонди, Виноградова и Оксмана, 1960, еще худшем, чем ПСС 1936 г, преимущественно составившее его основу) стихи 5–6 приводятся, без всяких пояснений, так:910
Гофман M. Пропущенные строфы Евгения Онегина (П. и его совр., 1923, IX, вып 33–35, с, 1—328) Расшифровки Гофмана, часто очень тщательные, иногда сомнительные, не подтверждены никакими фотодокументами, но с другой стороны, что-либо расшифровывать в те годы бедствий и террора уже было героизмом (Примеч. В. Н.) (обратно)911
Морская болезнь (фр.) (обратно)912
Опубликовано позже, в 1831 г., у Воейкова в «Литературном прибавлении» к «Русскому инвалиду», № 6, под заголовком «Быль», за подписью «Сталинский», согласно изданию «Пушкин» (1936), с. 522–524 (Летописи Государственного Литературного музея, I). (Примеч. В. Н.) (обратно)913
Котлеты (фр.) (обратно)914
См. также набросок письма к Вяземскому (1 сентября 1828 г, С.-Петербург) «Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц (которые очень бы мне пригодились благодаря креп су) и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и за милостями царскими» (Примеч. В. Н.) (обратно)915
У Шляпкина вместо «на Радиной» стоит «на Солиной», вместо «на Липской» — «на Маше Ланской», вместо «на Лидиной» — «на Ситской». В ПСС 1936, I, с. 596, строки (вслед за Шляпкиным) переставлены, вместо «на Лидиной» читаем «на Лидьи», вместо шляпкинской «Маши Ланской» — «на Маше Липской» и вместо «на N-ской» — «на Ленской». (Примеч. В.Н.) (обратно)916
Бонвиван, разбитной малый (фр.) (обратно)917
«Старик со свитою болезней, / Герой, мучимый / Болезненными шрамами / Меланхолическая красавица /…/ Стремятся сюда в поисках развлечения или здоровья /…/ Тоска, мрачные болезни / И подагра в онемелых руках — / Все огступает перед волшебным питьем…» (фр.) (обратно)918
«Достаточно воды, воды достаточно» (фр.) (обратно)919
«Над морем» (фр.) (обратно)920
«Радость — молодость» (фр.) (обратно)921
«Жирная устрица, свежая и упитанная /…неуступчивое животное [которое] сидит затворницей, / [Но] раковина раскроется / И Господин съест эту особу…» (фр.) (обратно)922
См.: Сиверc А Семья Ризнич (новые материалы) — В кн. П. и его совр., 1927, VIII, вып. 31–32, с. 85—104. (Примеч. В. Н.) (обратно)923
Он начинался так:924
Путеводитель (фр.) (обратно)925
«Римские авгуры, которые не могут смотреть на себя без смеха» (фр.) (обратно)926
Или, быть может, «глухим философом», упомянутым в пушкинском письме, был некий Вулси, преподаватель английского языка в Ришельевском лицее в Одессе (Собр соч 1962, IX, с 432) (Примеч. В. Н.) (обратно)927
Русское ж или жж (звучание одинаково) на французский транслитерируется как у, что по-немецки звучит как м, отсюда «жженка» = «емка» (Примеч. В. Н.) (обратно)928
«Запри этого бахвала императора с лысой головой» (фр.) (обратно)929
«Да здравствует Генрих IV» (фр.) (обратно)930
Эту комическую оперу, «Жоконд [молодой повеса], или Искатели приключений» / «Joconde ou les Coureurs d'aventures» (Париж, 1814; С, — Петербург, 1815), написал Никколо Изуар; в ней есть знаменитый куплет: «Et l'on revient toujours / A ses premiers amours» («Первая любовь долго помнится», фр.) (Примеч. В. Н.) (обратно)931
«…Представлялось, что, одной лишь силою вещей, все благо революции, которое я видел, должно превозмочь и отразить пагубную развязку» (фр.) (обратно)932
П. и его совр., 1913, IV, вып. 16, примеч. 7. (Примеч. В. Н.) (обратно)933
«Да здравствует Александр, да здравствует этот царь царей» (фр.) (обратно)934
«Один и на скале / Из глубины изгнания все также вездесущий…» (фр.) (обратно)935
Тот, кто коронован папой, / Умер на пустынном острове (фр.) (обратно)936
Вовсе не там герои! / Эти фальшивые боги… / Вам лгут в сновидениях; / Они подобны ночным восходам, / Когда пролетают большие метеоры, / Но солнце вслед за ними не появляется. (фр.) (обратно)937
«…Нищие трусишки, воры и бродяги, которые не могли выдержать даже первого огня плохих турецких стрелков. Что касается офицеров, то они еще хуже солдат… никакого представления о чести… Я не варвар и не апостол Корана, дело Греции меня живо интересует, вот почему я и негодую, видя, что на долю этих жалких людей выпала священная обязанность быть защитниками свободы» (фр.) (обратно)938
«Да здравствует Франция, да здравствует Свобода!» (фр.) (обратно)939
«Палач знатных особ» (фр.) (обратно)940
«Мемуары, относящиеся к истории французской революции», «написанные Сансоном, исполнителем судебных приговоров во время революции» (фр.) (обратно)941
«Строфа из восьми стихов», «восьмистишие» (фр.) (обратно)942
Имеется в виду «Гений христианства». (Примеч. ред.) (обратно)943
«Он [король] может творить все над своими народами, но законы держат его самого в подчинении» (фр.) (обратно)944
Горе тому кто возносится, попирая руины / Законов и государства… (фр.) (обратно)945
Например, у А. Эфроса: Лит. насл., 1934, т 16–18, с. 944–946 (Примеч. В. Н.) (обратно)946
См. Нечкина M. Новое о Пушкине и декабристах. — Лит. насл., 1952, т. 68, с 155–166. (Примеч. В. Н.) (обратно)947
Яцевич А. Пушкинский Петербург. Л., 1931 (Примеч. В. Н.){353} (обратно)948
Рождество / Воспоем, умоляю вас. / Дева носила / Девять месяцев плод жизни, / Хитрыи Святой Дух / Создал это пригожее творение (фр.) (обратно)949
Оправдательный документ (фр.) (обратно)950
Сердцем я материалист, но мой разум этому противится (фр.) (обратно)951
Безотносительно к этому следует помнить, что тогда еще не было фотографии, более гибко, более подвижно (и поэтому менее стилизованно) запечатлевающей выражение лица человека, благодаря же часто повторяющимся в альбомах общих друзей силуэтам или карикатурам на знакомых типическая черта последних врезалась в память не менее прочно, чем бесконечно воспроизводимые изображения давно почивших поэтов и королей (Примеч. В. Н.) (обратно)952
Быть навеселе (дословно — «между двумя винами») (фр.) (обратно)953
Морозов Я Шифрованное стихотворение Пушкина. — П. и его совр., 1910, IV, вып. 13, с. 1—12. (Примеч. В. Н.) (обратно)954
Государственный переворот (фр.) (обратно)955
А: стихи 1–8 — по Акад 1948, т 3, I, с. 395; А: стихи 9—11 — по ПСС 1949, т. 3, II, с. 991–992; В: по Акад. 1948, т 3, I, с. 356; С по Акад. 1948, т. 3, 1, с. 397–398. (Примеч. В. Н.) (обратно)956
Пушкинская датировка стихотворения: «Болдино, 25 сент, 1830, 345». Переведено на английский язык через сто двадцать шесть лет в Итаке, штат Нью-Йорк. (Примеч. В. Н.) (обратно)957
Цифра «10» рядом с «морем» в окончательном тексте отсылает читателя к пушкинскому примечанию «Писано в Одессе», то есть на северном берегу Черного моря, в 1823 г. (Примеч. В. Н.) (обратно)958
Здесь еще одна цифра, «11», отсылает к примечанию, обсуждаемому ниже (Примеч. В. Н.) (обратно)959
Старый стиль (юлианский календарь) повсеместно используется в данном приложении для датирования событий, происходивших в России (Примеч. В. Н.) (обратно)960
Французская форма английского и немецкого «Hanmbal» и русского «Ганнибал» или «Ганибал»; мы обязаны все время помнить, что классическое образование нашего поэта полностью зависело от французских переводов древних авторов и французских же комментариев к ним. См. ниже мои соображения по поводу фамилии Абрама (Примеч. В. Н.) (обратно)961
Петр I, российский император, царствовал с 1682 по 1725 г. (Примеч. В. Н.) (обратно)962
Здесь и далее в пушкинских примечаниях я выделяю курсивом те пассажи, которые либо не подтверждаются, либо явно противоречат предполагаемым или реальным фактам, что обсуждается ниже. (Примеч. В. Н.) (обратно)963
Нелепая, однако традиционная русская транслитерация, в немецком тексте биографии имя пишется «Lahann» (Примеч. В. Н.) (обратно)964
Факт ранения, кажется, подтверждают головные боли, которыми он страдал впоследствии. Регентом при несовершеннолетнем Людовике XV был Филипп Орлеанский, который правил с 1715 по 1723 г. (Примеч. В. Н.) (обратно)965
При жизни Ганнибала в России царствовали. Екатерина I, вдова Петра I (с 1725 по 1727 г.); его внук Петр II (с 1727 по 1730); Анна, дочь Ивана, брата Петра I (с 1730 по 1740); Анна, дочь герцога мекленбург-шверинского Карла-Леопольда и внучатой племянницы Петра I, регентствовала с 1740 по 1741 г. при своем несовершеннолетнем сыне, который так и не стал царем, Елизавета, дочь Петра (с 1741 по 1761); еше один внук Петра, Петр III (с 1761 по 1762); и Екатерина II, называемая Великой (с 1762 по 1796), самочинная вдова Петра III (Примеч. В. Н.) (обратно)966
Могущественный фаворит Анны Эрнст Иоганн Бирон (Bühren), герцог Курляндский (1690–1772). (Примеч. В. Н.) (обратно)967
Бурхард Кристоф Миних (Munnich, 1683–1767), граф, фельдмаршал (Примеч. В. Н.) (обратно)968
Жизнеописание, краткие сведения о чьей-то жизни (лат.) (обратно)969
В письме от 11 августа 1825 г. Пушкин писал своей деревенской соседке Прасковье Осиповой: «Я рассчитываю еще повидать моего двоюродного дедушку, — старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня-завтра умрет, а между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда». Он сумел достать только это? (Примеч. В. Н.){354} (обратно)970
«Не было и десяти лет» (нем.) (обратно)971
В качестве гофмаршала (англ. earl marshal, организатор придворных церемоний) сопровождал Петра I, когда тот путешествовал по Западной Европе в 1716–1717 гг., Елизавета, дочь Петра, произвела его в генералы в 1743 г. (Примеч. В. Н.) (обратно)972
«Авраам Петрович Ганнибал был <…> по рождению африканский арап из Абиссинии» (нем.) (обратно)973
Следующую фразу прошения см. в разделе «Ганнибал и Рагузинский». (Примеч. В. H.) (обратно)974
То есть написанное алфавитом, повсеместно принятым в географической номенклатуре. Не станем принимать в расчет индивидуальные ошибки или транслитерационные предпочтения (латинские, испанские, итальянские, немецкие, английские, французские и т. д.) в рамках этого алфавита и склонность знатоков того или иного языка разражаться вихрем диакритических знаков. Автор этих строк горячо надеется, что кириллица, наравне с еще более дикими буквами азиатских языков, в ближайшее время будет изъята из употребления раз и навсегда. (Примеч. В. Н.) (обратно)975
«Принц Абиссинский»; «История Расселаса, принца абиссинского» (англ.). «Расселас» имелся в библиотеке Пушкина (Ballantyne's Novelist Library, vol. V. London, 1823{355}, в этом же томе — «Сентиментальное путешествие» Стерна и «Векфильдский священник» Голдсмита), но Пушкин был не так силен в английском, чтобы его прочесть{356}. Если он и знал повесть Джонсона, а так, видимо, и было, то лишь во французском переводе, которых существовало несколько (Бело, 1760, Фушекур, 1798, Луи, 1818; Нотре, 1823). В 1795 г. в Москве вышел русский перевод, но русские дворяне обыкновенно пренебрегали скверными переделками на родном языке и предпочитали более гладкие, но едва ли более точные французские переложения. Так, поэт и декабрист Кюхельбекер читал «Расселаса» по-французски в Свеаборгской крепости 2 февраля 1832 г. (Примеч. В. Н.) (обратно)976
«Историческое путешествие в Абиссинию Р. П. Жерома Лобо» (фр.) (обратно)977
Это, вероятно, ошибочное написание или Лахамы, или Лехамы, небольшого округа в Андорте, упомянутого Лефевром (vol. 3, р. 43). На свете, конечно же, есть еще одна «Лахайна», а именно бывшая резиденция королей Гавайских островов. (Примеч. В. Н.) (обратно)978
В турецком языке, который Ганнибал мог некогда понимать, «lahana» означает «капуста», a «lahin» — «нота», «тон», «мелодия». В арабском «lahan» означает «мелодия», «модуляция», «неправильное произношение», a «layan» — «мягкость», «нежность», Zärtlichkeit. В некоторых восточных языках корень lah- ассоциируется с «распущенной женщиной» (ср. русское «лаханка» — «неряха», псковский диалект, и «лахудра» — «низкая распутница»). (Примеч. В. H.) (обратно)979
Португальский иезуит Альмейда, продвигавшийся вглубь материка со стороны Красного моря в 1621 г., упоминает Кеба Христоса, губернатора Тигре, «стоявшего лагерем на прекрасном лугу под Дебароа [Дебарва]», и его брата, Асму Гиргиса. (Примеч. В. Н.) (обратно)980
Впоследствии Понсе познакомился с братом «Гуарекоса», отшельником, которого он видел в сентябре по пути в Массаву и к Красному морю, в монастыре Бизен (Дебра Бизан, рядом с Асмарой), где этот шестидесятишестилетний праведник почти уморил себя, сидя на диете из сырых листьев тропических деревьев (Примеч. В. H.) (обратно)981
Дети-эфиопы (фр.) (обратно)982
«Король Мекки» (фр.) (обратно)983
«Юного эфиопского раба» (фр.) (обратно)984
Маленький раб (фр.) (обратно)985
«На восьмом году возраста своего… посланного в Константинополь» (нем.) (обратно)986
В том же году был подписан Карловицкий договор между Турцией, с одной стороны, и Австрией, Польшей и Венецией — с другой, Кстати, Емельян Игнатьевич Украинцев в моем издании Хаммер-Пургшталя (XIII, примеч. 37) распался на троих персонажей — советников Amilianusch, Ignatodesich и Oukraintzov! (Примеч. В. Н.) (обратно)987
Впоследствии этот жесткий политик был отправлен устанавливать русско-турецкую границу по реке Буг, после чего он возглавил провиантский приказ, был обвинен в казнокрадстве, бит дубьем (собирательное существительное, означающее дубины или суковатые палки) и по выздоровлении отправлен посланником в Венгрию. (Примеч. В. Н.) (обратно)988
Транслитерация турецких фамилий полностью зависит от прихоти того или иного историка, и без специальных разысканий трудно выбрать верную форму Купрулу (Kuprulu), например, у Хаммера выступает как Koeprulu, у Боннака — как Kuprulis, а в английских трудах на эту тему — как Kiuprili, Koprulu, или Kuprullu. Как и в случае с историей Абиссинии, вызывает раздражение постоянная путаница в датах (я, как правило, придерживался данных Хаммера, правда, не без некоторых опасений). (Примеч. В. Н.) (обратно)989
С другой стороны, арабы продолжали грабить караваны (величественное шествие, возглавляемое увешанным драгоценностями верблюдом), которые раз в год отправлялись из Константинополя в Мекку с деньгами для бедных Не исключено, что некоторые из этих ограблений были организованы самими великими визирями из Константинополя (Примеч. В. Н.) (обратно)990
Он был человек способный и потомок известного марранекого рода (да Коста, или Мендец да Коста), бежавшего в XVII в из Португалии и осевшего в Италии, Голландии, Англии и других странах Ян д'Акоста, бывший в Гамбурге юристом, искал жизни по пестрее и, найдя в русском консуле покровителя, последовал за ним в Московию. Царь, будучи в восторге от его остроумия, сделал его графом и отдал ему бесплодный остров у финских берегов (Примеч. В. Н.) (обратно)991
Веселый нрав этого авантюрного французского дворянина (графа Жана Армана де Лестока, 1692–1767, известного также под именами «Герман Лесток» и «Иван Лесток», иммигрировавшего в Россию в 1713 г.), пришелся по нраву царю, который несмотряя на это, случалось, изрядно колотил его. У царя-деспота от громового хохота до яростного рыка был один шаг С другой стороны, доктор Лесток вечно издевался над шутами, тогда как царь питал к своим дуракам особую нежность. В 1719 г у Лестока возникли неприятности с д'Акостой, дочь которого он соблазнил Петр изгнал своего весельчака-лекаря в Казань, на восток России, где Лесток и проживал до воцарения Елизаветы Источником же морской истории является сборник «Anecdotes» (London, 1792), с анекдотами о русских обычаях и т д Его анонимно опубликовал друг Лестока, франко-немецкий писатель Иоганн Бенедикт Шерер (он же Jean Benois Scherer, 1741–1824), приехавший в Россию около 1760 г. и устроившийся во французское посольство (Примеч. В. Н.) (обратно)992
Сын ливонского архитектора, (Примеч. В. Н.) (обратно)993
«Практические занятия велись в другие дни, кроме воскресенья, на острове Шампьер, где имелся парк… Лучше сказать, это была просто полковая школа, занятия в которой прекращались, как только из Метца уходил артиллерийский корпус, который там обычно занимал гарнизон» (фр.) (обратно)994
«На 28-м году возраста своего» (нем.) (обратно)995
Забавы (фр.) (обратно)996
Капитан Петров, именуемый Аннибал (фр.) (обратно)997
Вновь роза цветет (фр.) (обратно)998
Scud — стремительное плавное движение (англ.) Термин В. Набокова. Более подробно о скаде см. ниже (Примеч. ред.) (обратно)999
«Неугасимое пламя» (англ.) (обратно)1000
Когда в стихе сильное односложное слово совпадает с понижением, соответствующий элемент стопы обозначается (Ú), однако необходимость использовать этот знак возникает лишь при наличии «наклонов» (об этом далее) (Примеч. В. Н.) (обратно)1001
Хорошим примером скадов в трехстопном амфибрахии являются строки 23–24 стихотворения Прейда «Прощание с временем года» (Praed, «Good-Night to the Season»):1002
См. составленные им таблицы «Опыт характеристики русского четырехстопного ямба» в сборнике статей под заглавием «Символизм» (М., 1910). (Примеч. В. Н.) (обратно)1003
Даже в последней стопе, если считать знаменитое «Never, never, never, never, never» в «Короле Лире» (V, III, 309) мужской строкой, написанной пятистопным ямбом, состоящей полностью из пяти наклоненных скадов и, таким образом, представляющей собою полное расчленение размера (Хотя возможно, Шекспир повторил это слово пять раз по чистой случайности, а быть может, эта строка была призвана стать прозаической вставкой) (Примеч. В. Н.) (обратно)1004
Я заметил, что на с. 39 книги «Русское стихосложение», носящей откровенно компиляционный характер, профессор Борис Унбегаун (Unbegaun В. Russian Versification Oxford, 1956), рассуждая о явлении, которое мы называем здесь «наклонами», будучи под влиянием одного из «авторитетов», на которые он «опирается», совершает в своем единственном (и неудачном) примере сдвоенного наклона в русском стихе вопиющую ошибку, полагая, что первое слово в цитируемой им ямбической строке из стихотворения «Камин в Москве», напечатанного в Пензе в 1795 г. рифмоплетом князем Иваном Долгоруким, произносится «красен» (с ударением на первом слоге), в то время как на самом деле это слово должно произноситься «красён» (несмотря на отсутствие соответствующего диакритического знака), что, разумеется, исключает существование здесь «замещения хореем» (Примеч. В. Н.) (обратно)1005
Не только «ото», но и все другие упомянутые слова (кроме «дабы») имеют сокращенную форму «чтоб», «чрез», «иль», «меж», «пред». Четыре последних употребляются главным образом в поэзии. (Примеч. В. Н.) (обратно)1006
В предшествующей строфе, гл 3, IV, 2, Пушкин употребляет сочетание «во весь» с правильным ударением «во весь опор». (Примеч. В. Н.) (обратно)1007
Между прочим, оригинал Уильсона (стих 20) читается так «Therefore let us drink into his memory» («Поэтому давайте выпьем в его память») (Примеч. В. Н.) (обратно)1008
«Ничего себе!» (англ.) (обратно)1009
«Подготовительная школа» (англ.) (обратно)1010
Возможно, рыба из семейства солеевых (морские языки). (Примеч. переводчика.) (обратно)1011
Так у В. Н. (обратно)1012
В нашем веке еще не явился русский поэт, который превосходил бы Владислава Ходасевича (1886–1939). Лучшее издание его стихотворений — «Собрание стихов», составленное Ниной Берберовой (Мюнхен, 1962). (Примеч. В. Н.) (обратно)1013
Так у В. H.; точное название — «Повесть о Горе-Злочастии». (обратно)1014
Он отвергал трехсложные стопы, полагая, что «не прилично ими скакать по стихам»! (Примеч. В. Н.) (обратно)1015
Точно так же и в Нортумбрской псалтыри, которой четыре с половиной века, мы находим в разных местах строки четырехстопного ямба, кое-где со скадом на третьей стопе Например, «Of moûth of childer and soukând [sucklings — сосунков]» — псалом 8, стих 5. См. также начало так называемой «Повести о ростовщике» («Tale of a Usurer») в «Воскресных проповедях» («Sunday Homilies»), около 1330, где встречается скад II:1016
Именно эта ода Малерба и стихотворение Буало написаны, в отличие от традиций французской оды, не восьмисложником, а семисложником, что соответствует в русском и английском стихосложении не четырехстопному ямбу, а четырехстопному хорею. Первая русская ода (1734) — «Ода о сдаче города Гданска» Тредиаковского (на взятие Данцига русскими в 1734 г. во время войны с Польшей) — была написана силлабическими стихами также в подражание творению Буало и, без сомнения, звучала в памяти Ломоносова, когда он сочинял свою оду. (Примеч. В. Н.) (обратно)1017
На этих крутых скалах / Кто вздвиг сии гордые стены? / Баловни фортуны Нептун и Аполлон? / Временный крепостной вал между Самброй и Месом / Защищает опасный подход, / И сотнею страшных жерл / Пушки на жутких горах / Извергают железо и смерть (фр). Бесцветные рифмы sourcilluex — orgueilleux и horrible — terrible странным образом контрастируют с богатыми — Neptune — fortune и fameuse — Meuse, которые, впрочем, в 1693 г. уже были известны по крайней мере на протяжении ста лет. Два упомянутых в цитируемом отрывке божества помогали восстановить стены Трои. (Примеч. В. Н.) (обратно)1018
Упадок поэзии начался после Тютчева (1803–1873), хотя еще продолжали творить два таких видных поэта, как Некрасов (1821–1877) и Фет (1820–1892), которые, впрочем, не были мастерами четырехстопного ямба Возрождение поэзии в первые два десятилетия нынешнего века сопровождалось возрождением и этого размера; однако в последнее время у серьезных поэтов появилась склонность сообщать форме более значительную концентрацию смысла, иногда жертвуя мелодией, что, возможно, диктуется раздражением, которое вызывают новомодные модуляции, используемые целым поколением стихоплетов, легко усвоивших прием скада из статей Андрея Белого (1910), полагавшего, что отличить гения от посредственности, при отсутствии в прошлом теоретических изысканий, можно именно по использованию скадов. (Примеч. В. Н.) (обратно)1019
Как ни парадоксально, но именно к английскому языку мы должны обратиться, дабы обнаружить у второстепенных поэтов четырехстопные стихи из одного слова. Я имею в виду произведение Т. С. Элиота под названием «Воскресная утренняя служба Мистера Элиота» («Мг Eliot's Sunday Morning Service»), которое начинается (я полагаю, шуточной) строкой «Polyphiloprogenitive». Так же (хотя этого никто никогда не делал) можно писать и на русском языке, например, «полупереименовать», причем это слово демонстрирует еще один метрический трюк, невозможный в английском, — образование подряд, один за другим трех скадов вместо скада, псшускада и концовки со словесным ударением и скадом, которые мы видим в английском примере (Примеч. В. Н.) (обратно)1020
Лучше всех среди них владели этой формой в XIX столетии Пушкин и Тютчев, а в XX в — Блок и Ходасевич Геиий же Лермонтова не смог проявить себя до конца в четырехстопном ямбе даже в знаменитом «Демоне». Баратынский и Языков часто упоминаются наряду с более известными поэтами как мастера четырехстопного стиха, но первый был, безусловно, поэтом второстепенным, а второй и вовсе посредственным. (Примеч. В. Н.) (обратно)1021
При упрямом нежелании отказаться от спондея и пиррихия, отнюдь не являющихся стопами, так как ими нельзя написать ни стихотворения, ни даже двустишия, которые отвечали бы правилам тонической просодии. (Примеч. В. Н.) (обратно)1022
В этом и в других примерах гласные обозначают женские рифмы, согласные — мужские рифмы, а заглавные гласные буквы — длинные рифмы. (Примеч. В. Н.) (обратно)1023
В английском языке такие неточные рифмы, как «love — off» или «grove — enough», могут довольно любопытным образом одновременно и услаждать слух и зрение, и досаждать им. (Примеч. В. Н.) (обратно)1024
Тем не менее следует отметить, что применение элизии для того, чтобы уложить в слове «стороны» хореическую стопу двусложного размера, было бы сочтено еще более безвкусным, нежели рифмование его со словом «вороны». (Примеч. В. Н.) (обратно)1025
«Одиночество» (англ.) (обратно)1026
С херувимом и серафимом (англ.) (обратно)Комментарии
1
Место действия деревенских глав ЕО Набоков помещает, если строго следовать его указаниям, на территорию Тверской области, невдалеке от границ ее с Псковской и Смоленской, буквально туда, согласно с указанным пересечением координат, где река Велеса впадает в Западную Двину. Однако, если расстояние до этого места в милях от Москвы и Михайловского указано правильно, то от Петербурга оно значительно больше — примерно 400 миль (в комментарии к XXXV строфе седьмой главы Набоков правильно называет именно эту цифру; см. также наше примечание 8). (обратно)2
У Пушкина в XLIII строфе четвертой главы упомянут Вальтер Скотт: «Читай: вот Прадт, вот W. Scott». Набоков же пишет о романе «Уэверли», первом романе В. Скотта, который появился в 1814 г. анонимно и в дальнейшем до 1827 г. другие романы выходили как сочинения автора «Уэверли». Первый русский перевод этого романа появился только в 1827 г. Хотя некоторые из романов В. Скотта и были ко времени создания четвертой главы переведены на русский язык («Легенды о Монтрозе» в 1822–1824 гг., «Пуритане», «Гай Мэннеринг» в 1824 г. и др.), но читать их предпочитали все-таки во французских переводах. Весь цикл этих романов принято называть по названию первого романа — «Уэверли». (обратно)3
Поскольку Ольга вышла замуж за улана, то есть кавалерийского офицера, то им не мог быть ротный командир из гл. 5, XXVIII, так как рота — это воинское подразделение в пехоте, в кавалерии ему соответствует эскадрон. (обратно)4
Г. Р. Державин «благословил» Пушкина в 1815 г., в 1816-м он уже скончался, в 1817-м же Пушкин окончил Лицей. (обратно)5
Явно споря с Набоковым, но не называя его, Ю. М. Лотман во «Введении» к своему комментарию пишет: «Март 1825 г. — конец романа» и продолжает: «XXXIX строфа восьмой главы рисует мартовский пейзаж Петербурга». После этого он отсылает читателя к собственно комментарию слов «На синих, иссеченных льдах»: «Зимой на Неве заготовляли большие кубы льда для ледников. С наступлением мартовских оттепелей их развозили на санях покупателям» (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин», Комментарий. Л., 1983. С. 23, 368). Набоков как коренной петербуржец помнил, что таяние и развоз льда происходили и позднее, то есть в апреле, когда родился Набоков и имел особенное пристрастие к этому месяцу года. (обратно)6
Ирландец по матери (О'Рейли) — Набоков не просто сообщает читателю факт ирландского происхождения Вяземского по материнской линии, но связывает с этим происхождением источник его острословия — черты, традиционно отличающей ирландцев с их родовым кельтским богатством воображения и юмором. (обратно)7
О ветке увядшего гелиотропа, лежащей у него на письменном столе в память об Анне Петровне Керн, Пушкин пишет в письме Анне Николаевне Вульф 21 июля 1825 г. (обратно)8
Одна английская сухопутная миля, употребляемая и в США, равна 1,609 км. Расстояние в 250 миль (или 402,250 км) от Петербурга можно было преодолеть за день-другой, как это делал Пушкин, но за тот же срок покрыть расстояние в 400 миль (или 643,6 км) было невозможно. Потому, как бы Набокову ни хотелось поместить место действия деревенских глав ЕО на параллель американского Петербурга, расчет, к которому писатель прибегает, этому противоречит. (В США существует двенадцать городов в разных штатах с названием Петербург. Координаты Петербурга на Аляске — 56,49 N; 132,58 W.) Ср. собственный комментарий Набокова к черновому варианту стиха 12 той же первой главы («Но проскакав поболе суток…»): «На почтовых лошадях расстояние в двести с небольшим миль действительно можно было проехать за сутки». (обратно)9
Савой (Саввой) называли по-семейному двоюродного деда Пушкина Исаака Абрамовича Ганнибала в память Саввы Лукича Владиславича-Рагузинского, привезшего в Россию Абрама Петровича Ганнибала. Памятна была Пушкину и соседняя с Михайловским любимая им Савкина горка. (обратно)10
Имеются в виду французские переводчики и подражатели итальянских поэтов Торквато Тассо, автора поэмы «Освобожденный Иерусалим», и Лудовико Ариосто, автора поэмы «Неистовый Роланд». (обратно)11
Так впервые в комментарии Набокова всплывает имя первого советского комментатора ЕО, которого вполне заслуженно отсюда и впредь он подвергает жестокой критике. Набоков пользовался следующим изданием: Бродский Н. Л. «Евгений Онегин». Роман А. С. Пушкина. Пособие для учителя. М., 1950 (первое издание — 1932). Набоков отвергает конъюнктурное толкование слова «педант» у Бродского, но безусловно никакой типографской ошибки в этом стихе нет. Во всех окончательных вариантах последовательно читается именно «но», что как раз и соответствует толкованию слова «педант», которое дает Набоков: человек, выставляющий напоказ свою ученость. Таким Онегин представляется в глазах света, уровень образованности которого тем самым подвергается иронической оценке по сравнению с поверхностной ученостью юного Евгения. Неслучайно в первом черновом варианте читаем:12
Набоков отсылает к роману Флобера «Госпожа Бовари», где под espri-fort подразумеваются самоуверенный пошляк г-н Родон, возлюбленный Эммы Бовари, ее убогий супруг лекарь Бовари и аптекарь Оме — воплощение воинствующего мещанства. (обратно)13
Последовательное обличение Набоковым пошлости во всех ее проявлениях включает на этот раз в свою орбиту самодовольного и педантичного пресвиторианского судью сэра Гудибраса, героя одноименной поэмы английского поэта Сэмюэла Батлера (1612–1680). (обратно)14
Имеется в виду Феокрит, Идиллия V: «Комат и Лакон». (обратно)15
Бион Смирнский — греческий поэт II в. до н. э., чьи буколики дошли до нас под именем Феокрита. (обратно)16
Набоков употребляет турецкое название Аккерман (1484–1918 и 1940–1944) и румынское Четатя Алба (1918–1940) нынешнего г. Белгород-Днестровского. (обратно)17
Говоря о 16-строчном стихотворении «К Каверину» («Забудь, любезный мой Каверин…») Набоков имеет в виду переработанную его редакцию 1828 г., напечатанную Пушкиным впервые в «Московском вестнике» (1828, ч. XI, № 17. С. 4–5) под заглавием «К К. 1817». П. П. Каверин получил от Пушкина первую редакцию стихотворения в 31 строку (автограф не сохранился, но был фототипически воспроизведен в книге Ю. Н. Щербачева «Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин» (М., 1913). Она была впервые опубликована без ведома Пушкина М. А. Бестужевым-Рюминым в альманахе «Северная звезда, 1829» (СПб., 1829. С. 295–296). (обратно)18
Набоков вольно цитирует статью Ф. В. Булгарина «Литературные новости», где говорится о «нескольких стихах из „Онегина“, которые завезены сюда в уме и продиктованы наизусть» (Литературные листки. 1824. № IV. С. 148). (обратно)19
Граф В. В. Шереметев был ранен на дуэли с Завадовским не в грудь, а в живот, Каверин же якобы произнес: «Вот те, Вася, и репка». (обратно)20
Помимо четырех претенденток-«прототипов», разбираемых Набоковым, таковыми почитались и отвергались в разное время еще несколько: Е. П. Бакунина (ее кандидатуру напрочь отверг Ю. Н. Тынянов), Е. А. Карамзина, М. А. Голицына (внучка А, В. Суворова), Каролина Собаньская (эта версия, выдвинутая в 1977 г. М. И. Яшиным, Набоковым никак учтена быть не могла), С. С, Потоцкая-Киселева, Амалия Ризнич, Калипсо Полихрони. (обратно)21
В отношении года рождения M. Н. Волконской существуют три версии: 1805 (на основании ее собственноручных «Записок», свидетельства ее внука и стихов князя А. И. Одоевского «Княгине M. Н. Волконской, В день ее рождения»), 1806 (на основании «Записок» сына, князя М. С. Волконского, и приведенного Набоковым указания А. Веневитинова), 1807 — наименее вероятный (Модзалевский Б. Л. Архив Раевских. СПб., 1908, Т, 1. С. 43). Набоков останавливается на дате, названной сыном княгини. Умерла Волконская 10 августа 1863 г. по ст. ст. (обратно)22
Набоков в характерной для него манере многоязычной семантической игры объясняет путаницу в «именовании» Венеры Екатериной созвучностью инвариантных имен и сходством различных транслитераций, «Kitti R., — тезка звезды Kytena», — замечает Набоков. «Екатерина» в переводе с греческого «всегда чистая»; в повседневном наименовании Катерина — производное от греческого Катарос — «чистый». По ср. — греч. (византийски) «Катарос» читается как «Кафарос», то есть оказывается созвучным с Киферой (Цитерией, Цитерой) — одним из прозваний Афродиты, Венеры, Киприды (Киприс) от названий островов Кифера (Цитера) и Кипр — центров культа богини, рожденной из морской пены. Комизм этой путаницы заключается в том, что юная дева Екатерина, то есть чистая (беспорочная), уподобляет себя Венере — богине чувственной любви. (обратно)23
В настоящее время эта тетрадь хранится в рукописном отделе Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом) в Петербурге под новым шифром ПД 832. (обратно)24
Братья Александр и Кирилл Николаевичи Зубовы были выпущены из Муравьевского училища колонновожатых 21 января 1823 г. и только тогда были откомандированы в Бессарабию, где у одного из них и состоялась дуэль с Пушкиным предположительно летом (май — июнь) 1823 г. (см.: Летопись жизни и творчества А. С, Пушкина. 1799–1826. Сост. М. А. Цявловский. 2-е изд. Л., 1991. С. 236, 348, 668). Источником сведений об этой дуэли являются воспоминания И, П. Липранди, в которых год, когда она состоялась, не назван. Эти воспоминания были, несомненно, знакомы Набокову, а сведения о времени окончания братьями Зубовыми училища и затем приезда в Кишинев известны не были. (обратно)25
Точнее — Пушкин уехал из Одессы в Михайловское утром 1 августа 1824 г., о чем пишет княгиня В. Ф. Вяземская мужу в тот же день: «Приходится начать с того, что меня занимает сейчас более всего, — со ссылки и отъезда Пушкина, которого я только что проводила…» (см.: Цявловская Т. Г. «Храни меня, мой талисман…» // Прометей. М., 1975. Т. 10. С. 30). Это уточнение, не меняющее, впрочем, сути дела, Набокову не могло быть известно. (обратно)26
Современные текстологические исследования доказали правоту рассуждений Набокова, которому рукописи доступны не были. С. А. Фомичев, исследовавший тетрадь ПД 835 (ранее ЛБ 2370), датирует строфу «Я помню море пред грозою…», писавшуюся первоначально для третьей главы романа, а затем перенесенную в первую, промежутком между 22 мая и 2 июня 1824 г. (см.: Фомичев С. А. Рабочая тетрадь Пушкина ПД № 835 (из текстологических наблюдений). // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1983. Т. 11. С. 39). (обратно)27
Толстой Я. Н. Мое праздное время, или Собрание некоторых стихотворений. СПб., 1825. С. 47–48. (обратно)28
Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. 1. С. 326. (обратно)29
Рукою Пушкина. М.; Л., 1936. С. 90. (обратно)30
В статье «Байрон» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1937. Т. 11. С. 276. Далее — ПСС.) (обратно)31
Рукою Пушкина. С. 101. (обратно)32
Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 239. (обратно)33
Набоков имеет в виду стихотворение В. Ходасевича «Брента», завершенное 17 мая 1923 г. и вошедшее в сборник «Путем зерна». Стихотворению предпослан эпиграф из ЕО:34
В приведенной хронологии допущены некоторые неточности. (обратно)35
Пушкин не бывал в тверских имениях Вульфов в 1827 г., но заезжал на два дня (20–22 августа) в 1833 г. (обратно)36
Этим комментарием Набоков противоречит собственному комментарию к строфе I, где расстояние от Петербурга до ларинской деревни указано в 250 миль, но вместе с тем сказано, что она расположена в 150 милях на юго-восток от Михайловского; 285 миль равны 458,565 км, в то время как Михайловское расположено в 400 км от Петербурга, Расстояние до ближайшего города Новоржева от Михайловского составляет всего 20 миль. (обратно)37
Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 3. С. 114. (обратно)38
Языковский архив. СПб., 1913. Вып. 1. С. 176. (обратно)39
Языковский архив. СПб., 1913. Вып. 1. С. 187. (обратно)40
Стремление Набокова восполнить первый стих элегии (само по себе не относящееся к Комментарию романа) не имеет оснований в сохранившихся ее автографах, которые Набокову были недоступны. Поскольку стихотворение не было напечатано при жизни Пушкина, то его позднейшие публикаторы по-своему решали ту же задачу: В. А. Жуковский в 1837 г. дал название «Отрывок» и произвольно изменил первый стих: «Опять на родине! Я посетил…»; П. В. Анненков в 1855-м слова «Опять на родине» вынес в заголовок, восстановив первый стих. (обратно)41
Пушкин мог иметь в виду еще один календарь, издававшийся ежегодно с 1765 г., с 1802 г. именовавшийся «Месяцослов». В 1808 г. именовался «Месяцослов с росписью чиновных особ, или Общий штат Российской империи на лето 1808-е от Рождества Христова». Он содержал списки чинов государственных и местных учреждений, святцы, астрономические сведения и расписание отправления почты из Москвы и Петербурга. Именно на этот календарь указывает Ю. М. Лотман в своем комментарии к ЕО, вовсе не упоминая два названных Набоковым, тем самым отвергая его мнение. Онегин мог увидеть в доме любой из этих трех календарей, но значительно интереснее ответить на вопрос, которым задался Набоков, то есть относительно года его издания. Если старый «Брюсов календарь» еще как-то мог пригодиться в качестве хозяйственного руководства, то пользование устаревшими двумя другими календарями было бессмысленно. «Календарь осьмого года» мог увидеть разве что сам поэт в Михайловском доме своего покойного деда, поселившись в нем впервые в 1817 г. Хотя нам известно, что Осип Абрамович Ганнибал умер в октябре 1806 г., Пушкин считал годом его смерти 1807-й, «в своей деревне, от следствий невоздержанной жизни». Календари выпускались заранее осенью предшествующего года, так что последний дедовский реальный календарь мог оставаться в доме «седьмого года», а «осьмого» только в представлении поэта, полагавшего, что дед его скончался в 1807 г. (обратно)42
Батюшков К. Н. Соч.: В 3 т. СПб., 1887. Т. 3. С. 533–534. (обратно)43
Уже после написания этой строфы с вариантами «школьник геттингенский» и «мечтатель геттингенский» Пушкин общается в Михайловском с дерптскими студентами Алексеем Вульфом и Николаем Языковым. От них он узнает, что в Дерпте филистером называют многоопытного, зрелого студента. До сих пор слово «филистляне» в Тартуском университете употребляется в том же смысле. Однако для Геттингена слово «филистер» означало только обывателя. Назвав юного Ленского филистером в значении «многоопытный», Пушкин иронизирует над принятием им и норм университетской жизни Геттингена, и поэтов из «Союза дубравы» («геттингенские барды» — И. Г. Фосс, Г. А. Бюргер, братья Ф.-Л. и X. Штольберги и др., а также их учитель Ф.-Г. Клопшток), чьи стихи, забывшись, и читает он Онегину. После упреков читателей и Булгарина Пушкин понимает, что локальное дерптское значение слова «филистер» ошибочно по отношению к Геттингену. Так появляется на свет окончательный вариант этого стиха. (Подробнее см.: Телетова Н. К. «Душой филистер геттингенский» // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1991. Т. 14. С. 205–213.) (обратно)44
Сюжет, о котором идет речь, изложил римский ученый и писатель Гай Юлий Гигин (ум. ок. 10 г.), вольноотпущенник императора Августа, глава Палатинской библиотеки. Шиллер значительно усложнил исторический сюжет о двух друзьях — Дамоне и Пифии. Дамон — философ-пифагореец времен Дионисия Сиракузского. Имя его друга Шиллером не названо. Просьба тирана Дионисия принять его третьим в союз верных друзей по версии Гигина отвергнута, в изложении Шиллера — прямого отпора не встречает. Ведущий мотив Шиллера, на который и обращает внимание Набоков, — это мотив дружбы, торжествующей перед лицом смерти. (обратно)45
Тынянов Ю. Н. Пушкин и Кюхельбекер // Лит. насл. 1934. Т. 16–18. С. 360–361. (обратно)46
Набоков не мог не знать, что Д. В. Веневитинов умер от простуды после бала, и тем не менее говорит, что он покончил с собой, основываясь на единодушном убеждении современников, что тот сам довел себя до ранней смерти. В предисловии, датированном 1827 г., к первому собранию стихотворений Веневитинова писалось: «Нет сомнения, что причиною преждевременной его смерти были частые, сильные потрясения пылкой, деятельной души его. Они расстроили его внутренний организм, и, наконец, сильная нервическая горячка пресекла в 8 дней юную жизнь его…» (обратно)47
Эфрос А. Рисунки поэта. М.; Л., «Academia», 1933. (обратно)48
Дмитриев И. И. «Надписи к портретам». «К портрету» M. Н. Муравьева (1803) // Дмитриев И. И. Соч. М., 1986. С. 230. (обратно)49
Набоков приводит контаминированный вариант черновика и белового варианта, равно не вошедших в окончательный текст. В беловом варианте читаем:50
Правильно так: в черновом варианте вместо «стихи и проза» читалось «заря и полночь», имелись вариации 5-го стиха — «огонь и лед, заря и ночь», а в беловых рукописях был еще один вариант — «заря и полдень». Сочетание «волна и камень» отсутствовало только в одном из черновых вариантов:51
У Пушкина — «Младой хазарский хан Ратмир». Хазары — тюркоязычный народ, появившийся в Восточной Европе после гуннского нашествия (IV в.), кочевавший по западноприкаспийской степи и образовавший Хазарский каганат, государство середины VII — начала X в. (территория Северного Кавказа, Приазовья и большей части Крыма, а также степи до Днепра), разгромленное в 964–965 гг. князем Святославом Игоревичем. Большинство хазар поселилось в Персии, часть которой до XVI в. составлял нынешний Афганистан. Монгольская династия Халагуидов правила в Персии в XIII — середине XIV в. Языком хазар, или хазарейцев, и ныне проживающих на территории Афганистана, стал персидский (фарси). Набоковское определение языка, на котором говорит Ратмир, с точки зрения времени действия поэмы (X в. — эпоха князя Владимира Святого) абсурдно, оно относимо к Ратмиру-хазару в качестве героя Пушкина и его современника начала XIX в., когда хазары жили в Афганистане, говорили по-персидски и имели в предках монголов. (обратно)52
Набоков, не видя рукописей, но разобравшись в принципах игры в фараон и карточной терминологии, оказался прав. В черновом варианте (ПД 834, л. 31), хотя и трудно читаемом вследствие того, что слова густо зачеркнуты, следует читать «sept et va» (буквально — «семь и ставка»), хотя артикль le и опущен Пушкиным. В беловом варианте следует читать, как и предположил Набоков, «quinze et le va» (буквально — «пятнадцать плюс ставка»), а не бессмысленное «quinze elle va» («пятнадцать она идет»). (обратно)53
Полные названия стихотворений: Пушкина — «К В., сочинителю „Сатиры на игроков“», Великопольского — «К Эрасту. Сатира на игроков» (М., 1828). (обратно)54
Пушкинистам давно известен рассказ Томаса Рейкса (Рэйкса) о знакомстве с Пушкиным, но личность хозяина дома, где оно произошло, удалось правильно установить только Набокову, пополнив тем самым еще одним именем круг пушкинских знакомых. В книге Л. А. Черейского «Пушкин и его окружение» (Л., 1988. С. 375) им предположительно назван барон Егор Федорович Розен. Ошибка эта возникла из-за неправильного прочтения фамилии в ее латинской транскрипции — Rehausen. Учитывая шведское происхождение этого нового знакомого Пушкина, его имя и фамилия по-русски должны писаться — барон Иоган Готхард фон Рехаусен. (обратно)55
Набоков оказывается прав, основываясь не только на своей интуиции, но и на всех известных вариантах этого стиха, записанного рукою Пушкина. В черновом варианте читаем: «Их своевольство, их порывы…» и зачеркнутое — «Их своевольные порывы…» (ПД 834, л. 33). В обоих беловых вариантах также читаем: «Их своевольство, их порывы…» Таким образом, Набоков, опять же не видя рукописей, отметил опечатку, переходящую из одного издания в другое вплоть до настоящего времени. (обратно)56
Набоков прав — при внимательном рассмотрении рукописи можно убедиться, что над зачеркивающей полосой видна самая верхняя часть буквы, не имеющей закругления, как у «e», а прямо начатой сверху вниз, хотя и без точки над ней, но точки нет и над несомненной «i» в начале слова. (обратно)57
Имеется в виду стихотворение «Дубравы, где в тиши свободы…» (ПСС. 1937. Т. 2 С. 63). Стихотворение относят к 1818 г. (обратно)58
Набоков прав — в черновике однозначно прочитывается слово «глазами», а не «очами». (обратно)59
В черновом варианте зачеркнуто «единовластно» и вписано «самодержавно». Последний вариант сохранен Пушкиным и в беловых рукописях. Указанные разночтения появляются только в печатных вариантах. (обратно)60
У Набокова год смерти Вельтмана указан другой — 1860-й. (обратно)61
В этой редакции стих «Своим пенатам возвращенный» следует под номером 129. (обратно)62
У Набокова ошибочно указана другая дата — 1792. (обратно)63
Речь идет об издании «Евгений Онегин. Роман в стихах сочинения Александра Пушкина с комментариями М. Л. Гофмана, С. М. Лифаря и Г. Л. Лозинского. Под редакцией М. Л. Гофмана. Юбилейное издание» (Париж, 1937). Набоков имеет в виду примечание Лозинского к строфе XXXVIII на с. 311, где процитировано первое предложение отсылки, приводимой Набоковым. «Туманной» определяет Набоков ссылку Лозинского, так как в ней не полностью назван источник. Набоков уточняет его название, дату прочтения и дополнительно делает наблюдение относительно перефразировки Пушкиным последнего предложения цитированного отрывка в стихе «Что ж мы такое!.. Боже мой…». (обратно)64
Фут (англ. foot — ступня) — мера длины, употреблявшаяся и в России до введения метрической системы. Русский и английский фут равен 30,479 см. Таким образом, высота Александрийского столпа — 121,916 м; Помпейской колонны — 29,869 м; Александровской — 25,602 м при общей высоте 38,099 м. Высоту монолита Набоков указывает правильно, а общая высота монумента с основанием и фигурой ангела — 47,5 м. (обратно)65
Автограф находится в тетради ПД 834 (бывшей 2369), л. 48 об. (обратно)66
Имеется в виду стихотворение «Христос Воскрес, питомец Феба…». (обратно)67
Имеется в виду стихотворение «К Пущину (4 мая)» («Любезный именинник…»). (обратно)68
Боденштедт (Bodenstedt) Фридрих (1819–1892) — немецкий писатель, переводчик, журналист, в 1840-е гг. живший в России. (обратно)69
Имеется в виду послание «К сестре». (обратно)70
Гофман Модест Людвигович (1887–1959) — историк литературы, пушкинист. С 1923 г. в эмиграции. Имеется в виду его книга: «Пушкин. Психология творчества (Вторая глава науки о Пушкине)». (Париж, 1928). (обратно)71
Полное название — «Матильда, или Крестовые походы». (обратно)72
Имеется в виду ода Шелли «Жаворонку» (1820). (обратно)73
Указанный Набоковым фрагмент действительно является началом поэмы, название которой дано Пушкиным не было, хотя его и издают иногда под названием «Агасфер». Не сохранилось и планов поэмы. Малевский в указанной записи сообщает (оригинал на польском: «19 февраля 1827… Пушкин. О своем „Juif errant“ [Странствующий еврей — фр.]. В хижине еврея умирает дитя. Среди плача человек говорит матери: „Не плачь. Не смерть ужасна. Я — скитающийся жид. Я видел Иисуса, несущего крест, и издевался“. При нем умирает стодвадцатилетний старец. Это на него произвело большее впечатление, чем падение Римской империи». (обратно)74
Имеется в виду пушкинский набросок рецензии «О трагедии В. Н. Олина „Корсар“», предназначавшейся для журнала «Московский вестник» и датируемой концом 1827 — началом 1828 г. Олин Валериан Николаевич (1788–1841) писатель, стихотворец, переводчик, издатель «Журнала древней и новой словесности» и других газет и альманахов. В пушкинской эпиграмме «Собрание насекомых» (1829) выведен, по словам Плетнева, под «мелкой букашкой» (см.: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896. Т. 3. С. 40). (обратно)75
Имя «Амалия» в беловой рукописи тщательно зачеркнуто, буквы предварительно переправлены, так что оно прочитано предположительно. (обратно)76
С Ариной Родионовной Пушкин мог видеться в Петербурге перед высылкой, так как она, по всей видимости, в ту пору находилась при родителях поэта, И. П. Липранди, вероятно, ее встречает в марте 1822 г. в их петербургском доме (см.: Из дневника и воспоминаний И. П. Липранди // Русский архив. 1866. № 10. С. 1483; Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799–1826. 2-е изд., испр. и доп. Л., 1991. С. 302). (обратно)77
Представляется сомнительным, чтобы Пушкин трижды пропустил опечатку. Сохранилось воспоминание, что поэт сам держал корректуру полного издания романа 1837 г.: «Оно было исполнено так тщательно, как не издавались ни прежде, ни после того сочинения Пушкина. Корректурных ошибок не осталось ни одной; последнюю корректуру самым тщательным образом просматривал сам Пушкин» (Смирнов-Сокольский Н. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М., 1962. С. 390). В издании 1837 г. был допущен ряд опечаток, все они отмечены Набоковым в его Комментарии (пример: с отрадой — с отравой в стихе 56 «Письма Татьяны к Онегину»), но каждая из них была новой опечаткой, а не переходящей из одного издания в другое. (обратно)78
Евангелие от Матфея, V, 37: Но да будет слово ваше: да, да, нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого. (обратно)79
Баратынский был отчислен из Пажеского корпуса в феврале 1816 г., уехал из Петербурга в апреле того же года, вернувшись в столицу осенью 1818 г., в феврале 1819 г. зачислен рядовым в Лейб-гвардии Егерский полк. Три года прошло от проступка до начала службы в качестве рядового. (обратно)80
Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 3. С. 24, 29, 31. (обратно)81
Гуковский Григорий Александрович (1902–1950). (обратно)82
1075 миль равны 1729,675 км. (обратно)83
Адеркас Борис Антонович фон — псковский гражданский губернатор (1816–1826), статский советник (обратно)84
Паулуччи Филипп Осипович (1779–1849), маркиз, генерал-лейтенант, итальянец на русской службе (1809–1829), в начале кампании 1812 г. начальник штаба армии Барклая-де-Толли, с октября — генерал-губернатор Риги. В состав Прибалтийского края в период ссылки Пушкина входила и Псковская губерния, вследствие чего именно ему адресовано послание К. В. Нессельроде с копией «Высочайшего повеления» о ссылке Пушкина в Михайловское под надзор местных властей. (обратно)85
Интересно в свете этого наблюдения, сделанного Набоковым, отметить, что в пушкинских рукописях ЕО параллельно появляются портреты Мирабо: самый ранний — на полях черновика со строфой III именно четвертой главы; второй — через день после окончания четвертой главы рядом со строфами IV–V пятой главы, причем рядом с портретами Пестеля, Рылеева, Пущина, Кюхельбекера (ПД 835, л. 41 и 80 об.). (обратно)86
Акцентация Набокова на имени Лилеты или Лилы («любимой пастушки Батюшкова») в опущенной строфе IV и этих стихах Пушкина и строках Парни с поминанием девочки тринадцати-четырнадцати лет безусловно вызвана ассоциацией с его собственной тринадцатилетней Лолитой. Скорее всего,роман «Лолита» был уже создан, когда писался данный комментарий. (обратно)87
Набоков указывает современный адрес участка дома статского советника Клеопина, в котором жил князь А. А. Шаховской. Сам дом был снесен в начале 1930-х гг. (обратно)88
Полное правильное название должности генерал-лейтенанта Ивана Никитича Инзова (1768–1845) — главный попечитель и председатель Комитета об иностранных поселенцах Южного края России, а вскоре после начала путешествия Пушкина к этой должности были еще присоединены обязанности наместника Бессарабии. «Дедушка» Инзов был старше Пушкина на тридцать лет, в 1820 г., когда они познакомились, ему был пятьдесят один год. (обратно)89
Федор Иванович Толстой (1782–1846), граф, участвовал в первой кругосветной экспедиции 1803–1806 гг. тогда еще капитан-лейтенанта И. Ф. Крузенштерна, вернулся в Петербург по суше через Сибирь в 1805 г. Пушкин узнал о том, что Федор Толстой распространял сплетни о нем, уже в Кишиневе. Они обменялись оскорбительными эпиграммами. Но шесть лет столь большой срок для того, чтобы былые обиды отошли на второй план, что не представляется особенно удивительным факт их примирения посредством общих друзей в 1826 г. Что касается участия Толстого в сватовстве Пушкина, то именно через него Н. И. Гончарова передала в апреле 1829 г. Пушкину свой ответ на сватовство поэта к ее дочери. Кроме того, Пушкину импонировали люди склада Толстого. (обратно)90
Прочтение Набоковым опущенного слова с «гипертрофированным „V“» как «Милорадович» вполне заслуживает внимания, и безусловно, прочтение этого слова как «Votre Majesté» неосновательно. Все последующие определения потенциальной жертвы несомненно относятся к Милорадовичу, заслуженному боевому генералу, но тогдашнему генерал-губернатору Петербурга, от которого «все зависело» и без ведома которого никто бы не мог высечь кого бы то ни было в Тайной канцелярии. (обратно)91
Внимательное рассмотрение рукописи приводит к убеждению в правильности набоковского прочтения. Слово «suis» обыкновенно переводится как «теперь». Но поскольку сочетание «теперь в отчаянии» нелогично по отношению ко времени, когда Пушкин пишет свое послание Александру I, то его переводят во всех изданиях, начиная с академического, как «впал», что не совсем точно. Итак, следует, вероятно, читать — «был в отчаянии». Правильно было прочтено слово «fus» и Б. Л. Модзалевским (см.: Пушкин. Письма. М.; Л., 1926. Т. 1. С. 168). Между тем академическим изданием это прочтение не было учтено. (обратно)92
Знакомство Пушкина с Рылеевым относится к концу сентября — декабрю 1819 г., когда Рылеев в сентябре приезжает в Батово и бывает в Петербурге, в котором проводит конец осени и зимует (см.: Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. Л., 1991. С. 188.) (обратно)93
Имение Батово было не куплено, а подарено матери Рылеева Анастасии Матвеевне ее другом и покровителем генерал-лейтенантом Петром Федоровичем Милютиным в 1800 г. из числа владений, пожалованных ему Павлом I в 1796 г. Батово не случайно называли в семье Рылеевых «Петродаром». (обратно)94
В этом письме Пушкина идет речь о другом Батове — имении Опочецкого уезда Псковской губернии, принадлежавшем сестре Прасковьи Александровны Осиповой (хозяйки Тригорского) Елизавете Александровне Ганнибал, урожденной Вындомской, бывшей замужем за двоюродным дядей Пушкина Яковом Исааковичем Ганнибалом. (обратно)95
Набоков, указывая расстояние от Петербурга до Царского Села в 14,5 миль, что равно 22,5 км, считает тем самым от первой городской заставы пушкинского времени у пересечения реки Фонтанки с Царскосельским (ныне Московским) проспектом, где установлен и первый верстовой столб с указанием этого расстояния — 22,5 версты. (обратно)96
Точная дата приезда Пушкина в Екатеринослав не известна, но 21 мая Инзов пишет Каподистрии: «С Пушкиным я не успел еще короче познакомиться…», из чего следует, что они уже видались. (обратно)97
Рукавишников Василий Иванович (1872–1916) — дядя В. В. Набокова по линии матери, владелец усадьбы Рождествено. (обратно)98
Имеется в виду барон Георгий Евгеньевич Рауш фон Траубенберг (1897–1919), офицер, двоюродный брат В. В. Набокова по линии отца — сын его сестры Нины Дмитриевны Набоковой, в первом браке баронессы Рауш фон Траубенберг. Погиб в рядах Добровольческой армии под Ялтой. (обратно)99
Статья В. Нечаева «Батово, усадьба Рылеева, и другие биографические материалы» напечатана в № 9 «Звеньев» (1951). (обратно)100
В том же прочтении эти три стиха помещены и в академическом ПСС (1937. Т. 6. С. 358). (обратно)101
Эта «задачка» действительно опубликована в «Живописном обозрении» за 1899 г. (обратно)102
Автограф не дает полного основания для подобного весьма удачного варианта, как с поэтической, так и с технической, шахматной точки зрения. Предложение Набокова заставило более внимательно изучить недоступный ему автограф, внести поправки в его прочтение, но для реконструкции, по Набокову, в автографах Пушкина недостает формы глагола «брать» в единственном числе 3-го лица. В качестве шахматного композитора Набоков профессионально подвергает критике пушкинский вариант просто в силу того, что невозможно брать «часто пешкою ладью», хотя бы и свою, ибо их всего по две с каждой стороны. (обратно)103
У Набокова опечатка — письмо датируется 15 марта 1825 г. (см.: ПСС. Т. 13. С. 153–154). (обратно)104
Имеется в виду и цитируется незавершенная статья Пушкина «О статьях Кюхельбекера в альманахе „Мнемозина“» (1825–1826). (обратно)105
Опочинин Федор Петрович (1779–1852) — видный сановник, шталмейстер, знакомый Пушкина, женатый на Дарье Михайловне Голенищевой-Кутузовой, дочери полководца; Гурьев Константин Васильевич (1800 — не ранее 1833) лицеист I курса, исключенный из Лицея в 1813 г. за дурное поведение, крестник вел. кн. Константина Павловича. (обратно)106
Ульяна Яковлевна (1768—?) — крепостная Пушкиных, первая няня поэта до 1811 г. (обратно)107
Выражение «мух давил» следует понимать не столь буквально. Оно означает «быть под мухой» или «закладывать за воротник», что лучше согласуется с образом дяди Онегина. (обратно)108
Железная трость Пушкина, сменив несколько владельцев, экспонируется в настоящее время в доме-музее поэта в Михайловском. Ее вес — 3 кг 600 гр, то есть чуть больше восьми фунтов. (обратно)109
Пальчиков Владимир Петрович (1804–1842) — лицеист II курса (1814–1820), псковский помещик, чиновник при московском генерал-губернаторе князе Д. В. Голицыне. (обратно)110
До настоящего времени этот рисунок Пушкина обозначался как «Автопортрет; в рост, в картузе и с тростью» (см.: Жуйкова Р. Г. Портретные рисунки Пушкина. Каталог атрибуций. СПб., 1996. С. 53. Рис. 55). Между тем совершенно очевидно, что Пушкин держит в руке никак не тяжелую трость, а именно хлыстик для верховой езды, тонкий, сужающийся и загнутый на конце. То же, что принималось за рукоятку трости, есть не что иное, как ремешок для продевания в него кисти руки. (обратно)111
Ольга Михайловна Калашникова (1806 — не ранее 1840) — с 18 октября 1831 г. жена Павла Степановича Ключарева (у Набокова опечатка — Ключникова), мелкопоместного дворянина и чиновника. Сын Ольги Михайловны Павел скончался 15 сентября 1826 г., прожив всего два с половиной месяца. (обратно)112
Федоров Борис Михайлович (1798–1875) — прозаик и стихотворец, журналист, издатель разных периодических изданий. В «Санкт-Петербургском зрителе» (1828, кн. I) напечатал «Рецензию на IV и V главы „Евгения Онегина“». (обратно)113
Пушкин в статье «Опровержение на критики» уделил абзац Федорову «Г-н Федоров в журнале…», отвечая на его рецензию. (обратно)114
Набоков вольно пересказывает текст Пушкина из статьи «Опровержение на критики»:«Вместо:(обратно)критик читал:На красных лапках гусь тяжелый(Задумав плыть по лону вод)Ступает бережно на лед.и справедливо замечал, что недалеко уплывешь на красных лапках».На красных лапках гусь тяжелыйЗадумал плыть —
115
Ф. А. Плосайкевич, автор пятнадцати музыкальных, прежде всего хоровых, произведений на тексты Пушкина, положил на музыку строфу II пятой главы ЕО, создав хоры и назвав их «Русская зима» («Зима! Крестьянин, торжествуя…») и «Мальчик-забавник» («Вот бегает дворовый мальчик…»). (См.: Пушкин в музыке. М., 1974. С. 346) Набоков вольно перелагает текст Бродского, сохранив его основную идею. (обратно)116
Эпилог «Светланы» у Жуковского насчитывает 14 стихов. Набоков цитирует стихи 1–2 и 12–14 (см.: Жуковский В А Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1902. T. 1.С 71). (обратно)117
О литературном обществе «Арзамас» написано столь много, что Набоков позволил себе в духе его членов шутливо припомнить заседания с гусями, которыми славился Арзамасский уезд Нижегородской губернии (в пределах которой располагались поместья основателей общества В. А. Жуковского и В. Л. Пушкина, да и самого Пушкина), и красный колпак, который надевал председательствующий на очередном заседании. (обратно)118
Август Вильгельм Шлегель (1765–1845) — немецкий поэт, историк литературы, переводчик; брат Фридриха Шлегеля (1772–1829), философа и поэта. Воспитатель детей Ж. де Сталь, под влиянием А. В. Шлегеля написавшей книгу «О Германии» (1810). (обратно)119
У Гете в сцене «Hexenküche» действительно фигурирует «Meerkatze» («морская кошка»). В русских переводах разного времени она превращается в «мартышку-самку» (Гёте И.-В. Собр. соч. / Перевод Н. А. Холодковского. Пг., 1914. Т. 1. С. 80; Гете И.-В. Собр. соч. / Перевод Б. Л. Пастернака. М., 1976. Т. 2. С. 87). (обратно)120
Речь идет о стихотворении П. А. Вяземского «В дороге и дома»:121
Набоков вольно пересказывает дневниковую запись Франтишека Малевского от 19 февраля 1827 г. о встрече с Пушкиным в Москве у Н. А. Полевого, (см.: Лит. насл., 1952. Т. 58. С. 268). (обратно)122
Имеется в виду эпиграмма Е. А. Баратынского, которая была послана П. А. Вяземским А. И. Тургеневу в январском письме 1827 г. (Архив братьев Тургеневых. Пг., 1921. Т. 1. Вып. 6. С. 56):123
См.: Пушкин. Письма / Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. М.; Л., 1926. Т. 1. С. 171–172 и 532–533. Калибан — персонаж Шекспира («Буря»), выведенный Кюхельбекером в его пьесе. (обратно)124
Зизи Вульф — так называли на французский лад Евпраксию Николаевну Вульф (1809–1883), дочь хозяйки Тригорского П. А. Осиповой от ее первого брака с Николаем Ивановичем Вульфом. День именин Евпраксии приходится на Татьянин день 12 января. (обратно)125
Иван Сафонович Осипов умер 5 февраля 1824 г. (обратно)126
Настоящее письмо Пушкина брату Льву Сергеевичу датируется первой половиной ноября 1824 г. (обратно)127
Анна Ивановна Вульф (1799–1835) — дочь Ивана Ивановича и Надежды Гавриловны Вульфов, помещиков села Берново Старицкого уезда Тверской губернии. Именно ей в 1828 г. Пушкин посвятил шутливое стихотворение «За Netty сердцем я летаю…». Пушкин познакомился с нею в Тригорском в первой половине марта 1825 г. Набоков цитирует письмо Пушкина Алексею Вульфу от 16 октября 1829 г., в котором поэт пишет: «Netty, нежная, томная, истерическая, потолстевшая Netty — здесь… Вот уже третий день как я в нее влюблен». (обратно)128
Александра Ивановна Осипова (1808–1864), с февраля 1833 г. жена Петра Николаевича Беклешова. Ей адресовано стихотворение «Посвящение» (1826). Ее имя упомянуто в так называемом донжуанском списке Пушкина (1829). (обратно)129
Представляется невероятным, чтобы в контексте данной строфы Пушкин мог использовать имя графини Е. К. Воронцовой. Скорее всего, Пушкин мог иметь в виду родную сестру Анны Петровны Керн Елизавету Петровну Полторацкую (р. ок. 1802), с которой ее кузен и тригорский приятель Пушкина А. Н. Вульф находился в близких отношениях, а сам поэт тогда знал о ней лишь понаслышке и потому мог бы себе позволить использовать ее имя, но отказался именно из-за стыка имен, могущего вызвать нежелательные ассоциации, остановившись на имени Зизи — обиходном именовании Евпраксии Вульф. (обратно)130
Представляется, что имя Луи Антуана Дюпора (в русских источниках указывается другой год его рождения — 1786) не случайно находится в черновиках этой строфы, так как в сознании Пушкина должно было ассоциироваться с партией Париса в балете «Суд Париса». Пушкин в отрочестве (1808–1812) мог видеть его на петербургской и московской сценах, когда Дюпор выступал в России. По-английски Paris может означать как Парис, так и Париж. (обратно)131
Поскольку черновик этой строфы не сохранился, а в беловой рукописи нет разночтения с печатными прижизненными изданиями, мы не имеем оснований для опровержения такого прочтения текста Набоковым. (обратно)132
Правильно — Грузины; происходит от названия сельской церкви Грузинской иконы Божией Матери. Наименование это невольно перекликается с более известным — Грузино Новгородской губернии (принадлежало А. А. Аракчееву). (обратно)133
Полторацкая Агафоклея Александровна, урожденная Шишкова, принесла это имение в приданое своему супругу Марку Федоровичу Полторацкому, директору Петербургской певческой капеллы, упомянутому Пушкиным. Они были родителями нескольких знакомых Пушкина, прежде всего Елизаветы Марковны Полторацкой, в замужестве Олениной. Внучкой Полторацких была и Анна Петровна Полторацкая, в замужестве Керн, чье отрочество прошло в Грузинах. А. П. Керн вспоминала о бабушке: «Жила она в Тверской губернии, в селе Грузинах, в великолепном замке, построенном Растрелли» (Керн А П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1974. С. 112). В родстве с Шишковыми и Полторацкими состояли и Набоковы: замужем за внуком А. А. Полторацкой Алексеем Павловичем была Екатерина Ивановна Набокова, двоюродная сестра Николая Александровича Набокова, деда писателя. К роду Шишковых принадлежала прабабка Набокова Нина Александровна Шишкова. (обратно)134
Денис Давыдов:135
Набоков вспоминает свои лекции в женском колледже в Уэлсли под Бостоном, где он преподавал с 1941 по 1948 г. Здания колледжа располагались в великолепном парке. (обратно)136
Лусон (Luzon) — крупнейший остров Филиппин с вечнозелеными лесами и саваннами. Камелия — род вечнозеленых деревьев и кустарников семейства чайных. (обратно)137
Набоковское отступление о черемухе, излишне пространное с академической точки зрения, навеяно, безусловно, ностальгическими воспоминаниями о России. Вспомним душераздирающую концовку набоковского стихотворения «Расстрел» (1927):138
Набоков полностью привел заметку 1830 г. без заглавия, сохранившуюся в рукописях Пушкина среди набросков статей для «Литературной газеты». (обратно)139
8 Следует отметить, что это не «странная оплошность», а сознательное использование наименования Веспер применительно к утренней звезде, ибо Пушкин, как и Набоков, прекрасно осведомлен в путанице древних греков и римлян, долго не знавших, что утренняя и вечерняя звезда в действительности — одна и та же планета Венера. У Пушкина мы встретим и применение имени Веспер к вечерней звезде: «Ночь светла, в небесном поле / Ходит Веспер золотой». К тому же можно и иначе истолковать то, какую же звезду встречает петух. У Пушкина ночь еще не кончилась — «Уже редеют ночи тени», — но это не означает, что наступило утро и Веспера пора именовать Люцифером. (обратно)140
Книга В. Ф. Ходасевича «О Пушкине» вышла не в Берлине, а в Париже. (обратно)141
Набоков воспроизводит название работы И. Е. Репина по памяти. Правильно — «Дуэль Ленского с Онегиным», акварель. (обратно)142
Старов Семен Никитич — не полковник, а подполковник на момент дуэли с Пушкиным. Набоков пользуется «Летописью жизни и творчества А. С. Пушкина», где рассказано о подробностях дуэли, количестве отмеренных шагов, но не назван чин Старова. Дуэль с Зубовым состоялась не весной 1822 г., а в мае — июне 1823-го в местности Малина под Кишиневом. Пушкин в ожидании выстрела ест черешни, Зубов стреляет и дает промах. Пушкин вместо выстрела спрашивает: «Довольны вы?» (обратно)143
Набоков основывает свое суждение о романе Пушкина с Александриной Гончаровой опираясь на работы Леонида Гроссмана, выводы которого в настоящее время не считаются основательными. (обратно)144
Убедительное доказательство Гроссмана было основано на описке в дате письма Наталии Ивановны Гончаровой (вместо 15 мая 1838 г. — 15 мая 1837-го), где речь идет о «малышке», которая считается рожденной 19 октября 1837 г. Впрочем, хотя это основное доказательство добрачной беременности Екатерины Гончаровой оказалось несостоятельным, в наше время появились новые косвенные тому свидетельства. (обратно)145
В настоящее время авторство князя Петра Долгорукого как сочинителя пасквиля считается недоказанным. (обратно)146
Набоков пользуется сомнительной версией Вересаева, изложенной в его книге «Спутники Пушкина», которая никем из современных пушкинистов не поддерживается. (обратно)147
Встреча императора с Пушкиным, как основательно доказала в наши дни С. Л. Абрамович, состоялась 23 ноября 1836 г. (обратно)148
Рассмотрение автографа, опубликованного Гофманом, который никак не мог быть учтен в «онегинском» 6-м томе академического Собрания сочинений, вышедшем в том же 1937 г., вызывает желание поддержать его прочтение, одобренное Набоковым. Слово «призрак» Пушкин пишет всегда с однозначно прочитываемой буквой «р». Например, в строфе XLVI первой главы: «Призрак невозвратимых дней» (ПД 834, л. 18); в черновом варианте 5-го стиха строфы IV шестой главы: «Пустые призраки». Вместе с тем в часто встречающемся в тексте романа слове «признание» можно проследить аналогичное начертание буквы «н» между буквами «з» и «а». И то и другое слово уместны по смыслу в контексте данной строфы, но не сохранилось беловых автографов (хотя им, возможно, является опубликованный Гофманом), в которые могли быть внесены поправки, печатные же варианты дают одинаковое прочтение — «призрак», которое могло оказаться как следствием авторского исправления, так и опечаткой, переходившей из одного издания в другое. Эта опечатка могла быть в конце концов узаконена Пушкиным. Таким образом, в данном случае вопрос не может быть решен окончательно. (обратно)149
Н. Л. Бродский указывает: «Образ пчелы, летящей из кельи восковой за данью полевой, повторяется в песне, близкой по стилю к фольклору:150
Имеются в виду следующие произведения Василия Алексеевича Лёвшина: повесть «Везири, или Очарованный Лавиринф», книги «Полное наставление на гидростатических правилах основанное, о строении мельниц каждого рода водяных, также ветром, горячими парами, скотскими и человеческими силами в действие приводимых, по которому каждый хозяин может то производить» (М., 1810), «Садоводство полное» (М, 1805), «Календарь поваренного огорода» (М., 1810). (обратно)151
«Виктория» — легкий двухместный экипаж. (обратно)152
Стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…» датируется 1833 г. Опечатка допущена по вине редакторов, так как ниже Набоков правильно называет год создания стихотворения. (обратно)153
Четверостишие повторено на л. 37, семь дактилических строк идут ранее четверостишия на л. 36, занимая его верх. (обратно)154
Имеется в виду заметка Пушкина, написанная болдинской осенью 1830 г. и включаемая ныне в подборку заметок, объединяемых редакторским заголовком «Опровержение на критики». (обратно)155
Вариант «барыня» встречается только один раз в издании 1837 г., не внесенный отчего-то в перечень «Другие редакции и варианты» в ПСС, т. 6, 1937, с. 652, в котором правильно напечатано в основном тексте — «барышня». В черновиках этот стих отсутствует вовсе, а беловой автограф этой строфы не сохранился. (обратно)156
Называя точную эту дату, Набоков в свойственной ему манере апеллирует таким образом к стиху «Лет сорок с ключницей бранился» и отсчитывает назад от 1820-го, года смерти дядюшки Онегина по хронологии романа. (обратно)157
«Альбом Онегина» начинается на л. 7 об. сразу за строфой XXIa (альтернативная XXII, как ее называет Набоков) и заканчивается на л. 10. (обратно)158
Подобной статьи Набоков так никогда и не написал. Настоящее указание Набокова было развито в статье А. Н. Ery нова, который не называет своего предшественника («Пиковая дама» Ламотт-Фуке // Временник Пушкинской комиссии. 1967–1968. Л., 1970. С. 113–115). Позднее Д. М. Шарыпкин посвятил этой теме статью, в которой указывает, что на самом деле автор этого романа — шведский писатель Класс Иохан Ливийн (Clas Johan Livijn, 1781–1844); см.: Шарыпкин Д М. Вокруг «Пиковой дамы» // Временник Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974. С. 128–138. (обратно)159
В рукописи Пушкина (ПД 838, л. 17) читается «Кикерон» — написание, соответствующее норме произношения времен Цицерона, замененное на форму «Цицерон» уже в средние века. Использование Пушкиным этой классической нормы можно считать отголоском его лицейских уроков латыни. (обратно)160
Ключевое слово или разгадка в шарадах, пришедших в Россию из Франции и очень модных в пушкинское время. В данном случае это ключевое слово — «пародия», которое приходит на ум Татьяне, знакомящейся с кругом чтения Онегина. (обратно)161
Набоков приводит эти два стиха в переводе на англииский. Очевидно, его подвела память, ибо в русском тексте поэмы И. И. Козлова «Княжна Наталья Долгорукая» рифмы «ручей — очей» нет. (обратно)162
Пушкин въезжал в Москву 7 сентября 1826 г., вызванный из ссылки не с северо-запада, что логично по географическому соотношению Москвы и Михайловского, так как из Михайловского поэт приехал сначала в Псков (на север от Михайловского), где его дожидался фельдъегерь, затем следовал на Новгород, а там, выехав на Московское шоссе, следовал уже в Москву строго на юг. (обратно)163
У Пушкина — из Москвы в Петербург, хотя после этого сообщения в его дневнике речь идет о Москве. Впрочем, от этого суть не меняется. Запись Пушкина от 3 декабря 1833 г. гласит: «Вчера государь возвратился из Москвы, он приехал в 38 часов. В Москве его не ожидали. Во дворце не было ни одной топленной комнаты. Он не мог добиться чашки чаю». (обратно)164
Алексей Николаевич Вульф пишет о своей поездке в Малинники из Торжка 11 февраля 1829 г. на лошадях дяди, Павла Ивановича Вульфа: «Дорога от большого снега и мятелей была так дурна, что я, выехав поутру 11 числа, приехал домой только вечером в 8 час., хотя расстояние только 40 верст, не более» (Вульф А. H. Дневники // Любовный быт пушкинской эпохи. М., 1929. С. 202). (обратно)165
Согласно более современным исследованиям, которые не могли быть известны Набокову, в приходе церкви св. Харитония Пушкины жили в указанные годы, но по разным адресам. В доме графа А. Л. Санти (современный адрес — Большой Харитоньевский пер., 8) Пушкины жили в 1803–1805 гг. В 1807 г. они переселяются в другую часть Москвы (см.: Романюк С. К. Пушкины в Москве в конце XVIII — начале XIX в.: По новым документальным данным // Временник Пушкинской комиссии. 1979. Л., 1982. С. 5—18). (обратно)166
Скорее всего, Татьяна родилась в Москве, где ее крестили; в раннем детстве девочку увезли в деревню. Такое число родных, которые помнят Татьяну, не могло перебывать у Лариных в деревне. (обратно)167
Очевидно, что эти строки были преждевременны и потому Пушкин отложил их до восьмой главы, сохранив интонацию отвергнутых стихов в вопросе Онегина: «Кто там в малиновом берете..?» (обратно)168
Набоков цитирует начало указанного проекта предисловия и текст опущенного Пушкиным отзыва, приводимого и в ПСС (Т. 6. 1937. С. 539–540). (обратно)169
Набоков полностью приводит текст заметки «Пропущенные строфы подавали неоднократно повод…», напечатанный впервые в посмертном Собрании сочинений Пушкина (1841. Т. 11. С. 231). Начиная с ПСС (1949. Т. 11.) она печатается вместе с другими критическими заметками под общим редакторским заголовком «Опровержение на критики». (обратно)170
Стансы «Прости» были написаны Байроном 18 марта 1816 г. по поводу развода с женою и без позволения автора напечатаны лондонской газетой «Champion», Набоков на этот раз не стал опровергать соображения Н. Л. Бродского насчет соотношения эпиграфа с текстом восьмой главы романа. Бродский толковал эпиграф как прощание героев друг с другом, Ю. М. Лотман в своем комментарии полагает, что только тогда, когда Пушкин решил завершить ЕО восьмой главой, в беловом автографе появился этот эпиграф как выражение прощания автора с читателем и романом в целом. Набоков, судя по его умолчанию, склонен был толковать смысл эпиграфа двояко — и как прощание автора с читателем и романом, а значит и с героями, и как прощание героев друг с другом. (обратно)171
Чин коллежского секретаря, с которым Пушкин был выпущен из Лицея, относился, согласно «Табели о рангах», к 10-му классу, а не к 14-му — действительно низшему, к которому принадлежал пушкинский герой Самсон Вырин, коллежский регистратор, «сущий мученик четырнадцатого класса». Интересно отметить, что и друг Пушкина П. А. Вяземский допустил ошибку с этим чином в своем стихотворении «Станция»:172
Ермил Иванович Костров (1755–1796), поэт и переводчик. Его перевод «Луция Апулея, платонической секты философа, Превращения, или Золотой осел» был единственным в России вплоть до XX в. Был даже переиздан в 1870 г. (обратно)173
У Набокова в стихе 13 в английском переводе вставлена догадка: «bird's song», по-русски — «птицы песнь» или в контексте и размере стиха — «песни птиц». (обратно)174
Набоков употребляет ботанический термин по-латыни — Pampmella, по- русски «бедренец» — род трав семейства зонтичных, к которому принадлежит и анис. Известно около 150 его видов, в том числе несколько в Америке и около 25 в России, в то время как анис в Америке не известен. По первой классификации Линнея, постоянно используемой Набоковым, анис именуется Pampmella anisum, а по современной — anisum vulgaris. (обратно)175
У Майкова в поэме Гермес именуется Ермием, а место, которое понравилось в данном случае Набокову, читается так:176
В Лицее, несомненно, преподавал Давид Иванович де Будри, однако неизвестно, был ли он одноглаз. (обратно)177
Письма 1806–1823 гг. И. И. Дмитриева к А. И. Тургеневу // Русский архив. 1867. № 7. С. 1094. (обратно)178
Письма И. И. Дмитриева к П. А. Вяземскому. СПб., 1898. С. 25. Цитированное письмо датируется не 20, а 18 октября. (обратно)179
Пушкин был знаком с Карамзиным с 1816 г., когда тот поселился в Царском Селе по соседству с Лицеем. (обратно)180
Жуковский В А Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960. Т. 4. С. 564–565. (обратно)181
Пушкин в письмах П. А. Вяземского к жене (1830–1838) // Лит. насл. М., 1934. Т. 16–18. С. 807. (обратно)182
Рукописный набросок «О стихотворении „Демон“» (ПД 835, л. 58(2)—59), о котором идет речь, датируется в настоящее время 1825 г. (ПСС. Т. 11. С. 30) (обратно)183
О своем родстве с Шишковыми Набоков, не уточняя его степень, сообщает и в романе «Другие берега». В данном случае следует перевести указание на родство словом «кузен». В ранее публиковавшихся фрагментах переводов из набоковского комментария, в том числе К. И. Чуковским в статье «Онегин на чужбине», не совсем точно переведено это указание на родство — «двоюродный брат». Прабабушка — Нина Александровна Шишкова, в замужестве Корф, мать Марии Фердинандовны Корф, вышедшей замуж за Дмитрия Николаевича Набокова, деда писателя. Кроме того, и бабушка самого Дмитрия Николаевича, Марфа Степановна Шишкова, в замужестве Назимова, по своему отцу Степану Михайловичу Шишкову состояла в родстве с адмиралом Александром Семеновичем Шишковым, но в более отдаленной степени. (обратно)184
Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 183. (обратно)185
Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 183. (обратно)186
Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 183. (обратно)187
«Тактические соображения», о которых упоминает Набоков, состояли в том, что Пушкин рассчитывал на ослабление цензурного гнета в связи с назначением Шишкова на пост министра просвещения. К личности самого Шишкова Пушкин неизменно относился с уважением, хотя и в 1830-е гг. отрицательно высказывался относительно его литературной позиции. (обратно)188
Нападки Пушкина на Шаховского чисто литературно-полемические и относятся, прежде всего, к лицейскому периоду, когда они лично еще не были знакомы. В декабре 1818 г. они познакомились, и Пушкин, по воспоминаниям П. А. Катенина, сожалел о некоторых своих нападках на Шаховского. Охлаждение наступило осенью 1819 г., когда Шаховской принял участие в травле актрисы Екатерины Семеновой, а затем оказался Причастным к распространению оскорбительных слухов насчет Пушкина, пущенных Ф. И. Толстым. В 1830-е гг. Шаховской принимает сторону Пушкина в литературно-общественной борьбе с Ф. В. Булгариным, и если бы именно тогда поэт переменил свое отношение к Шаховскому, это можно было бы объяснить «тактическими» соображениями, но еще в годы своей южной ссылки Пушкин изменил свое отрицательное отношение к былому оппоненту. (обратно)189
В 1815 г. цитируемое стихотворение Вяземского «К партизану-поэту» было впервые опубликовано в журнале «Амфион» (№ 2. С. 71), а написано еще в 1814 г., в конце которого Денис Давыдов наконец получил генеральские эполеты. Опущенный Набоковым стих «Не вижу на плечах твоих» как раз и указывает на время и обстоятельство появления послания Вяземского. (обратно)190
Вяземский пишет Пушкину в письме от 18 и 25 сентября 1828 г.: «Ты говоришь, что ты бесприютен: разве тебя уже не пускают в Приютино?» (ПСС. 1941. Т. 14. С. 28). (обратно)191
А. А. Оленина записала 19 сентября 1828 г. в дневнике о своем прощании с Пушкиным 5 сентября в Приютине: «Прощаясь, Пушкин мне сказал, qu'il doit partir pour ses terres, si toutefois il en aura le courage, — ajouta-t-il avec sentiment [что он должен уехать в свое имение, если, впрочем, у него хватит духу, — прибавил он с чувством — фр.]» (Дневник Анны Алексеевны Олениной. 1828–1829. Париж, 1936. С. 30). (обратно)192
Елена Михайловна Завадовская, урожденная Влодек, была замужем за графом Василием Петровичем Завадовским (1799–1855), братом «дуэлянта» графа Александра Петровича Завадовского. (обратно)193
Набоков совершенно прав, связывая «степные края» с Болдино, что подтверждается письмом Пушкина Плетневу от 9 сентября 1830 г., через несколько дней после приезда в нижегородское имение. «Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь…» (ПСС. Т. 14. С. 127.) (обратно)194
Стихотворение «Я вас любил…» относится в настоящее время к Анне Алексеевне Олениной, в альбом которой Пушкин записал в 1833 г. вместе с другим — «Что в имени тебе моем?..», которое до того, еще 5 января 1830 г. записал в альбом Каролине Собаньской. (обратно)195
Хейтер Джордж (Hayter George). Портрет графини Е. К. Воронцовой. Холст, масло. 127 х 102 см. Слева внизу подпись и дата: G. Hayter 1832 London. Поступил в Эрмитаж в 1920 г. через Государственный музейный фонд из национализированного собрания графов Воронцовы х-Даш ковы х в Петрограде; ранее — во дворце Воронцова в Одессе. (обратно)196
У Пушкина — «угрюмый». Набоков же дает в этом слове окончание «-ой» — «угрюмой» («ugryumoy»), транслителируя произносительную форму в рифму со словом «думой». (обратно)197
В даном случае Набоков вольно цитирует Достоевского, в том числе в русскоязычном варианте данного фрагмента в «Заметках переводчика» (см. Приложение III). Достоевский называет Онегина просто — «старик». (обратно)198
Томашевский в указанном Набоковым месте на с. 511 (в американском издании опечатка — 311) приводит стихи 1–2 в несколько ином виде и с отмененными вариантами:199
Один из альбомов Сен-При хранится в рукописном отделе ИРЛИ (Пушкинского Дома) РАН. Соображение Набокова относительно заполнения пробела в данном стихе фамилией Оленина основывается на раннем варианте стиха 10 строфы XXVI, где определение «пролаз» однозначно относится к нему:200
Этот сюжет был обыгран Набоковым в романе «Другие берега» (гл. 13, 2), где в роли «эксцентричного англичанина» выступает некий немец Дитрих, проведший «целую ночь, терпеливо наблюдая за приятелем, который решил покончить с собой…» (обратно)201
Инициалы «К. М.» скорее всего следует расшифровывать как «Ксавье де Местр». Граф Ксавье де Местр (1763–1852), французский эмигрант, ученый, писатель, художник-миниатюрист, женат с 1813 г. на Софии Ивановне Загряжской (1778–1851), сестре тещи Пушкина Н. И. Загряжской, в замужестве Гончаровой. С 1816 по 1825 г. супруги жили в Петербурге. Были хорошо знакомы с семейством Пушкина еще по Москве. (обратно)202
Дневник Анны Алексеевны Олениной (1828–1829). Париж, 1938. С. 11. (обратно)203
Набоков цитирует письмо Вяземского жене по статье Т. Г. Цявловской «Дневник Олениной» (Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1958. Т. 2. С. 251). По этой же статье он цитирует и дневник Олениной, так как само его парижское издание вышло тиражом двести экземпляров и, скорее всего было Набокову недоступно. Выбор цитат ограничен означенной публикацией. (обратно)204
Набокову не могло быть известно, что 9 мая 1828 г., о чем и свидетельствует эта запись, Пушкин вместе с семейством Оленина участвовал в проводах английского художника Джорджа Доу, покидавшего Россию. Таким образом, было две поездки морем Пушкина с Олениными — 8 и 25 мая. (обратно)205
Предложение было сделано Пушкиным, судя по известным воспоминаниям, летом 1828 г., а никак не зимою 1828/29 г., когда Пушкин уже более не общался с Олениными и к тому же отсутствовал в Петербурге с 20 октября 1828 г. до середины января 1829-го. Несомненно, столь подробное освещение обстоятельств неудачного сватовства Пушкина к Аннет Олениной имеет личностный подтекст — собственное неудачное сватовство 1922–1923 гг. в Берлине к Светлане Зиверт, роман с которой и его исход писатель проецирует на пушкинский, что прослеживается по упоминаниям его в стихах Набокова того времени. Ее фамилия обыграна и в романе «Истинная жизнь Себастиана Найта», где главномугерою отказывает Нина Лесевр (в переводе с французского — Олень). Следует учесть и тот факт, что Оленина вышла в конце концов замуж за Федора Андро, а Светлана Зиверт — за его правнука Сергея Андро. (обратно)206
Фронтиспис к первому изданию «Руслана и Людмилы» был выполнен по эскизу А. Н. Оленина художником И. А. Ивановым, а с его рисунка гравирован М. Ивановым. (обратно)207
Кюхельбекер в указанной дневниковой записи отмечает схожесть с письмами Сен-Пре стихов 21–30 «Письма Онегина»: «В письме Онегина к Тане есть место, напоминающее самые страстные письма St. Preux, — от слов:208
Неизвестно, какое издание имеет в виду Набоков, называя его «The Literary News» (букв. «Новости литературы»). Так называлось поначалу «Литературное прибавление к „Русскому инвалиду“». Однако оно выходило только с 1831 по 1839 г. Вероятно, речь идет о другом издании — «Литературные листки», «журнал нравов и словесности, издаваемый Ф. Булгариным» (СПб., 1823–1824) Выходил два раза в месяц. В 1823 г. вышло лишь пять номеров, в 1824 — все двадцать четыре номера. «Литературные листки» издавались в качестве приложения к булгаринскому «Северному архиву». (обратно)209
В академическом ПСС (1949. Т. 3. С. 1205–1207) эпиграмма датируется 14 марта — первой половиной апреля 1830 г. как написанная в ответ на булгаринский фельетон «Анекдот». (обратно)210
Юст Венедиктов [М. Дмитриев]. Мысли и замечания // Вестник Европы. 1825. № 3. С. 228. (обратно)211
Городище Воронич относится к более раннему времени — город с крепостью впервые упоминается в псковской летописи под 1349 годом как уже существующий. (обратно)212
Лёве-Веймар (Loeve-Veimars) Франсуа-Адольф (1801–1854), барон, гостил в Петербурге и общался с Пушкиным в июне — июле 1836 г. (обратно)213
Кюхельбекер буквально пишет следующее: «Поэт в своей 8 главе похож сам на Татьяну: для лицейского товарища, для человека, который с ним вырос и его знает наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет» (Кюхельбекер В. К Путешествие. Дневник. Статьи. С. 99—100). Таким образом, Набоков, пересказывая эту запись, развивает и интерпретирует ее. (обратно)214
Лернер Н. О. Пушкинологические этюды // Звенья. M.; Л., 1935. № 5. С. 105–108. (обратно)215
Филимонов В. Проза и стихи. М., 1822. Ч. 2. С. 76. (обратно)216
Московский телеграф. 1827. Ч. XIII. № 1. С. 9. (обратно)217
Воспоминания П. А. Катенина о Пушкине // Лит. насл. Т. 16–18. М., 1934. С. 639. Разговор происходил на даче графа Василия Валентиновича Мусина-Пушкина-Брюса. Пушкин пишет:«П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит однако ж плану целого сочинения; ибо через то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне знатной даме, становится слишком неожиданным и необъяснимым. — Замечание, обличающее опытного художника».(обратно)
Последние комментарии
6 часов 48 минут назад
6 часов 50 минут назад
12 часов 42 минут назад
16 часов 46 минут назад
17 часов 21 минут назад
1 день 14 часов назад