Часть четвертую я слушал необычайно долго (по сравнению с предыдущей) и вроде бы уже точно определился в части необходимости «взять перерыв», однако... все же с успехом дослушал ее до конца. И не то что бы «все надоело вконец», просто слегка назрела необходимость «смены жанра», да а тов.Родин все по прежнему курсант и... вроде (несмотря ни на что) ничего (в плане локации происходящего) совсем не меняется...
Как и в частях предыдущих —
подробнее ...
разрыв (конец части третьей и начало части четверной) был посвящен очередному ЧП и (разумеется, кто бы мог подумать)) очередному конфликту с новым начальственным мразматиком в погонах)). Далее еще один (почти уже стандартный) конфликт на пустом месте (с кучей гопников) и дикая куча проблем (по прошествии))
Удивила разве что встреча с «перевоспитавшейся мразью» (в роли сантехника) и вся комичность ситуации «а ля любовник в ванной»)) В остальном же вроде все как всегда, но... ближе к середине все же наступили «долгожданные госы» и выпуск из летного училища... Далее долгие взаимные уговоры (нашего героя) выбрать «место потеплее», но он (разумеется) воспрининял все буквально и решил «сунуться в самое пекло».
Данный выбор хоть и бы сделан «до трагедии» (не буду спойлерить), но (ради справедливости стоит сказать, что) приходится весьма к месту... Новая «локация», новые знакомые (включая начальство) и куча работы (вольно, невольно помогающяя «забыть утрату»). Ну «и на закуску» очередная (почти идиотская) ситуация в которой сам же ГГ (хоть и косвенно, но) виноват (и опять нажравшись с трудом пытается вспомнить происходящее). А неспособность все внятно (и резко) проъяснить сразу — мгновенно помогает получить (на новом месте службы) репутацию «мразоты» и лишь некий намек (на новый роман) несколько скрашивает суровые будни «новоиспеченного лейтенанта».
В конце данной части (как ни странно) никакого происшествия все же нет... поскольку автор (на этот раз) все же решил поделиться некой «весьма радостной» (но весьма ожидаемой) вестью (о передислокации полка, в самое «пекло мира»)).
Часть третья продолжает «уже полюбившийся сериал» в прежней локации «казармы и учебка». Вдумчивого читателя ожидают новые будни «замыленных курсантов», новые интриги сослуживцев и начальства и... новые загадки «прошлого за семью печатями» …
Нет, конечно и во всех предыдущих частях ГГ частенько (и весьма нудно) вспоминал («к месту и без») некую тайну связанную с родственниками своего реципиента». Все это (на мой субъективный взгляд)
подробнее ...
несколько мешало общему ходу повествования, но поскольку (все же) носило весьма эпизодический характер — я собственно даже на заморачивался по данному поводу....
Однако автор (на сей раз) все же не стал «тянуть кота за подробности» и разрешил все эти «невнятные подозрения и домыслы» в некой (пусть и весьма неожиданной) почти шпионской интриге)) Кстати — данный эпизод очень напомнил цикл Сигалаева «Фатальное колесо»... но к чести автора (он все же) продолжил основную тему и не ушел «в никуда».
Далее — «небрежно раздавленная бабочка Бредберри» и рухнувший рейс. Все остальное уже весьма стандартно (хоть и весьма интересно): новые залеты, интриги и особенности взаимоотношения полов «в условиях отсутствия увольнений» и... встреча «новых» и «бывших» подруг ГГ (по принципу «то ничего и пусто, то все не вовремя и густо»)) Плюсом идет «встреча с современником героя» (что понятно сразу, хоть это и подается как-то, как весьма незначительный факт) и свадьма в стиле «колхоз-интертеймент представляет» и «...ах, эта свадьба пела и плясала-а-а-а...» (в стиле тов.П.Барчука см.«Колхоз»)).
Концовка (как в прочем и начало книги) «очередное ЧП» (в небе или не земле). И ведь знаю что что-то обязательно будет... И вроде уже появилось желание «пойти немного отдохнуть» после части третьей... Ан нет!)) Автор самым циничным образом «все же заставил» поставить следующую часть (я то все слушаю в формате аудио) на прослушку. Так что слушаем дальше (благо пока есть «что поесть»))
Оноре де Бальзак
Булонский лес и Люксембургский сад
Есть люди, которые по любому поводу создают портрет французской молодежи и при этом описывают целое поколение с такой уверенностью и определенностью, словно речь идет об одном человеке. Самые разнообразные характеры, нравы и умы они выражают одной общей формулой, и, послушав их, можно подумать, будто все, кто не достиг возраста, дающего избирательные права, думают, действуют и живут словно по команде. Но формула эта меняется в зависимости от автора. Отсюда определения самые неожиданные и противоречивые: молодежь серьезна, молодежь легкомысленна; она трудолюбива, она предается безделью; она полна учености, она невежественна; она невоспитанна, она образец прекрасных манер и не знает равных в области хорошего тона и вкуса; она действует, не думая, она думает, не действуя. Одним словом, самых разнообразных определений, какие только можно найти в трудах натуралистов, философов и публицистов, не хватило бы, чтобы обрисовать это многоликое существо, именуемое молодежью.
Если бы живопись могла прийти на помощь слову, я предложил бы последовать примеру добрых людей, которые, желая изобразить Францию, набрасывают на полотне внушительную фигуру женщины с короной на голове, не позабыв при этом о неизбежном голубом платье и белых лилиях. Кто не говорит ничего, говорит все. Сбросив лет десять и переменив пол, эта дама вполне могла бы представить французскую молодежь. Но где найти слова, которые могли бы заменить голубое платье, и какой писатель найдет ту широту мысли, ту удачную неопределенность выражения, которые сообщают картине художника все достоинства алгебраической формулы? Если алгебра не сжалится над литературой, придется отказаться от мысли сочетать столь противоречивые суждения, и французская молодежь будет вынуждена принять в качестве определения письмо г-жи де Севинье[1] о замужестве Мадмуазель[2] и предстать перед судом потомства, которое, подобно г-же де Гриньян, откажется разгадать эту загадку.
Был некогда человек, который брался узнать по выражению лиц, в каком квартале живут встречающиеся ему на пути прохожие. Этот последователь доктора Галля и Лафатера умел по оттенкам физиономии отличать тяжеловесную, ничем не прикрашенную скуку Ботанического сада от более элегантной и цивилизованной скуки Тюильри, жеманные зевки Гентского бульвара — от добросовестной зевоты Петит-Прованса. По его мнению, в каждом квартале царит своя атмосфера, и ее влияния избежать невозможно; в жестах, в походке, в одежде, в звуках голоса человека, родившегося на улице Муфтар или на площади Мобер, невольно отразится какая-то заурядность и тривиальность, которая сразу выдаст, что в краю латинян он только пилигрим.
— Даже одежда, — говорил этот человек, — теряет свой вид в тех гиблых краях: костюм от Штауба не выдержит и двух прогулок в предместье Сен-Жак.
Я не стал бы ручаться головой за справедливость последнего наблюдения, но если наш наблюдатель жив, он, должно быть, не раз улыбнется, читая авторов, которые притязают охватить в одном-единственном определении все бесконечно многообразные оттенки, подмеченные его изощренным глазом в одном и том же городе: несколько грубую роскошь Биржи, готическую простоту Марэ, элегантное высокомерие предместья Сен-Жермен, пошлость предместья Сен-Жак. Такие авторы подобны художнику, который, смешав все времена и все народы, довел бесстрашие анахронизма до того, что в сцене снятия с креста изобразил швейцарских гвардейцев.
Если уж пишут историю всех царствований, то следовало бы написать и историю всех кварталов: я уверен, что потомство от этого только выиграет, ибо в наших торжественных анналах, где описаны генералы, сражения, короли и министры со всеми прелестями хронологии, со всем жаром, присущим стилю «Монитера»[3], обычно о ком-то забывают; и этот кто-то не кто иной, как Джон Буль англичан или Жак Боном французов; иными словами, этот кто-то и есть народ. Но какое разнообразие красок потребуется художнику, чтобы вдохнуть жизнь в великое множество раскрывшихся перед ним картин! Квартал д'Антен и предместье Сент-Антуан; цивилизация и варварство; кафе Вери, которое испортили нам англичане, и скромный ресторанчик Фликото, в котором нечего портить. Вери, имевший честь вызывать несварение желудка у самых славных героев Империи, у всех знаменитостей Реставрации; вековая династия Фликото, которая никогда никому не причиняла несварения желудка, но из поколения в поколение хранила привилегию отравлять сынов Гиппократа и Кюжаса[4]; одним словом, изобилие и голод, роскошь и нищета, изящество Алкивиада и цинизм Диогена; прямо противоположные уклады и нравы, разделенные всего лишь несколькими туазами воды: квартал, улица. Вот что следовало бы изображать, если хочешь дать определение современного общества вообще и французской молодежи в частности.
Вы,
Последние комментарии
1 час 43 минут назад
13 часов 44 минут назад
14 часов 49 минут назад
2 дней 11 часов назад
2 дней 13 часов назад
3 дней 10 часов назад